Александр Дюма 

ГРАФИНЯ ДЕ ШАРНИ 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

(Продолжение) 

   XXXIII
   ЧЕТЫРЕ СТУПЕНИ - ПРЕДЕЛ РОДСТВА

   У Мирабо отнюдь не было налаженного хозяйства и соответственно не бы-
ло собственной кареты. Слуга пошел на поиски наемного экипажа.
   Поездка в Аржантей, которая занимает сегодня одиннадцать минут, а че-
рез десяток лет, быть может, будет длиться каких-нибудь одиннадцать  се-
кунд, была в те времена целым путешествием.
   Почему Мирабо выбрал Аржантей? Как он сказал доктору, с этим городком
были связаны воспоминания. А человек испытывает  такую  великую  потреб-
ность продлить свое краткое существование, что при малейшей  возможности
цепляется за прошлое, чтобы не так быстро уноситься в сторону будущего.
   В Аржантее одиннадцатого июля 1789 года умер его отец, маркиз де  Ми-
рабо, умер, как подобало истинному дворянину, не желавшему ничего  знать
о падении Бастилии.
   Итак, в конце аржантейского моста Мирабо приказал остановить карету.
   - Мы приехали? - спросил доктор.
   - И да, и нет. Мы еще не добрались до замка Маре, который  расположен
на четверть лье дальше Аржантея. Но я забыл вам сказать, дорогой доктор,
что сегодняшнее наше путешествие - не простая поездка; это  паломничест-
во, и паломничество в три места сразу.
   - Паломничество! - с улыбкой отозвался Жильбер. - И к какому же  свя-
тому?
   - К святому Рикети, мой милый доктор; этого святого вы не знаете,  он
канонизирован людьми. По правде сказать, я весьма  сомневаюсь,  что  Бо-
женька, если предположить, что он вникает во все глупости, которые  тво-
рятся в этом жалком мире, утвердил бы эту канонизацию; тем не менее мож-
но смело утверждать, что здесь покоится Рикети, маркиз де  Мирабо,  Друг
людей, принявший мученическую смерть по причине излишеств и кутежей, ко-
торыми его доконал недостойный сын Оноре Габриель Виктор Рикети, граф де
Мирабо.
   - Ах да, верно, - отозвался доктор, - ведь ваш отец умер в  Аржантее.
Простите, что позабыл об этом, дорогой граф. Меня  извиняет  только  то,
что в первые дни июля, возвратившись из Америки, я был арестован по  до-
роге из Гавра в Париж и, когда ваш отец умер, находился  в  Бастилии.  Я
вышел оттуда четырнадцатого июля  вместе  с  семью  остальными  узниками
тюрьмы, и эта смерть, будучи при всей своей значительности частным собы-
тием, оказалась как-то заслонена событиями огромной важности,  разразив-
шимися в том же месяце... А где жил ваш отец?
   В тот самый миг, когда прозвучал этот вопрос, Мирабо остановился  пе-
ред оградой, окружавшей дом, расположенный на берегу и обращенный  фаса-
дом к реке, от которой его отделяли лужайка  протяженностью  примерно  в
триста шагов и ряд деревьев.
   Видя человека, остановившегося перед решеткой, огромный пес пиренейс-
кой породы с рычанием бросился на него, просунул  голову  между  прутьев
решетки и попытался укусить Мирабо или хотя бы отхватить  кусок  от  его
одежды.
   - Черт побери, доктор, - заметил Мирабо, попятившись, чтобы  избежать
грозных белых клыков сторожевого пса, - здесь ничто не изменилось, и ме-
ня встречают, как встречали при жизни отца.
   Тем временем на крыльцо вышел молодой человек, он приказал псу замол-
чать, подозвал его и приблизился к двум посетителям.
   - Простите, господа, - сказал он, - хозяева не имеют отношения к при-
ему, который оказывает вам этот пес; в этом доме жил маркиз де Мирабо, и
перед ним часто останавливаются гуляющие, а бедняга Картуш не может ура-
зуметь, что людей привлекает к дому его  смиренных  хозяев  исторический
интерес, вот он и рычит без конца. Картуш, в будку!
   Молодой человек сурово погрозил псу, и тот с рычанием ушел к  себе  в
конуру, просунул в отверстие две передние лапы и положил на них морду  с
острыми клыками, кроваво-красным языком и горящими глазами.
   Мирабо и Жильбер тем временем переглянулись.
   - Господа, - продолжал молодой человек, - за этой решеткой сейчас на-
ходится один из обитателей дома, который готов отворить  его  и  принять
вас, коль скоро вам любопытно не только осмотреть его снаружи.
   Жильбер толкнул Мирабо локтем, давая знать, что он охотно осмотрел бы
дом изнутри.
   Мирабо понял; впрочем, ему и самому хотелось того же, что Жильберу.
   - Сударь, - сказал он, - вы читаете у нас в мыслях. Мы знаем,  что  в
этом доме жил Друг людей, и нам было бы очень любопытно попасть внутрь.
   - И ваше любопытство возрастет, господа, - подхватил молодой человек,
- когда вы узнаете, что за то время, когда здесь жил  Мирабо-отец,  этот
дом дважды или трижды почтил посещением его прославленный сын, не  всег-
да, если верить преданию, находивший тот прием, которого был  достоин  и
который мы бы ему оказали, если бы у него  появилось  желание,  подобное
вашему, господа, коему я охотно иду навстречу.
   И молодой человек с поклоном отворил ворота посетителям, потом  вновь
захлопнул их и пошел вперед.
   Но Картуш не мог потерпеть подобного гостеприимства; с ужасающим лаем
он вновь выскочил из конуры.
   Молодой человек бросился между псом и тем из гостей, на которого пес,
казалось, лаял с особой яростью.
   Но Мирабо отстранил молодого человека.
   - Сударь, - сказал он, - и собаки, и люди лаяли  на  меня  достаточно
часто; люди подчас кусали, собаки никогда. Кстати, говорят, что над  жи-
вотными имеет непреодолимую власть человеческий взгляд; прошу вас,  поз-
вольте мне произвести опыт.
   - Сударь, - поспешно возразил молодой человек,  -  предупреждаю  вас,
Картуш очень свиреп.
   - Оставьте, оставьте, сударь, - отвечал Мирабо, - я каждый день  имею
дело с более злобными тварями и не далее как сегодня справился  с  целой
сворой.
   - Да, но с той сворой, - вмешался Жильбер, - вы  можете  говорить,  а
могущество вашего слова никто не ставит под сомнение.
   - Доктор, вы, по-моему, поборник учения о магнетизме?
   - Разумеется. И что же?
   - В таком случае вы должны признать могущество взгляда. Позвольте мне
испробовать на Картуше влияние магнетизма.
   Мирабо, как мы видим, прекрасно владел тем бесстрашным языком,  кото-
рый внятен высшим натурам.
   - Что ж, попробуйте, - уступил Жильбер.
   - Ах, сударь, - повторил молодой человек, - не подвергайте себя опас-
ности.
   - Прошу вас, - произнес Мирабо.
   Молодой человек поклонился в знак согласия и  отступил  влево,  в  то
время как Жильбер отступил вправо; они были похожи на двух дуэльных  се-
кундантов в тот миг, когда их подопечный ждет выстрела противника.
   Правда, молодой человек, поднявшись на две-три ступени крыльца вверх,
приготовился остановить Картуша, если слов или взгляда незнакомца  будет
недостаточно.
   Пес повел головой влево и вправо, словно желая убедиться,  что  чело-
век, возбудивший в нем, казалось, непримиримую ненависть, в  самом  деле
остался безо всякой защиты. Затем, видя, что человек один  и  безоружен,
он неторопливо вылез из своей конуры, похожий более на змею, чем на чет-
вероногое, и, внезапно бросившись вперед, одним прыжком преодолел  треть
расстояния, отделявшего его от недруга.
   Тут Мирабо скрестил руки на груди и властным взглядом,  который  упо-
доблял его на трибуне Юпитеру-Громовержцу, уставился прямо в глаза  зве-
рю.
   Одновременно все электричество, содержавшееся в  столь  мощном  теле,
прихлынуло, казалось, к его лбу. Волосы его встали  дыбом,  как  львиная
грива. И если бы вместо раннего вечера, когда солнце хоть и  клонится  к
закату, но еще светит, на дворе уже стояла ночь, каждый волос у него  на
голове наверняка заискрился бы.
   Пес резко остановился и посмотрел на человека.
   Мирабо нагнулся, взял пригоршню песка и бросил ему в морду.
   Пес зарычал и сделал еще один скачок, на три или четыре шага  прибли-
зивший его к недругу. Но тот также пошел навстречу псу.
   На мгновение зверь замер, как высеченный из гранита пес охотника  Ке-
фала; но Мирабо все наступал на него, и обеспокоенный пес, казалось, ко-
лебался между гневом и страхом: глаза и клыки его угрожали, но он присел
на задние лапы. Наконец Мирабо  поднял  руку  властным  жестом,  который
всегда так удавался ему на трибуне, когда он бросал в лицо  врагам  сар-
кастические оскорбительные или язвительные слова, и побежденный пес зад-
рожал всем телом и отступил, оглядываясь в поисках пути к бегству, а за-
тем повернулся и бросился к себе в конуру.
   Мирабо высоко поднял голову, гордый и  радостный,  словно  победитель
Истмийских игр.
   - Ну, доктор, - сказал он, - господин Мирабо, мой отец, недаром гова-
ривал, что собаки - прямые кандидаты в люди.  Вы  видите  этого  наглого
труса; теперь он будет угодлив, как человек.
   И, опустив руку, он повелительным тоном произнес:
   - Сюда, Картуш, ко мне!
   Пес поколебался; но Мирабо сделал нетерпеливый жест, и пес снова  вы-
сунул голову из конуры, вылез, не отрывая взгляда от глаз Мирабо,  прео-
долел таким образом все пространство, отделявшее его  от  победителя,  а
очутившись у его ног, тихо и робко поднял голову и кончиком  трепещущего
языка лизнул ему пальцы.
   - Хорошо, - сказал Мирабо, - пошел в будку.
   Он махнул рукой, и пес вернулся в конуру.
   Молодой человек так и стоял на крыльце, вне себя от страха и  удивле-
ния. Мирабо повернулся к Жильберу и сказал:
   - Знаете, дорогой доктор, о чем я думал, выполняя свою безумную  при-
хоть, свидетелем которой вы сейчас были?
   - Нет, но скажите, ведь вы же не просто хотели  попытать  судьбу,  не
правда ли?
   - Я думал о недоброй памяти ночи с пятого на шестое октября.  Доктор,
доктор, я пожертвовал бы половиной отпущенного мне  срока  жизни,  чтобы
король Людовик Шестнадцатый видел, как этот пес бросился на  меня,  вер-
нулся в конуру, а потом подошел лизнуть мне руку.
   Затем, обращаясь к молодому человеку, он добавил:
   - Не правда ли, сударь, вы простите мне, что я осадил Картуша? А  те-
перь, коль скоро вы готовы показать нам дом Друга  людей,  пойдемте  его
осматривать.
   Молодой человек посторонился, пропуская Мирабо, который, впрочем, су-
дя по всему, не слишком-то нуждался в провожатом и знал дом не хуже  его
обитателей.
   Не задержавшись в первом этаже, он поспешно стал подниматься по лест-
нице с чугунными перилами весьма искусной работы.
   - Сюда, доктор, сюда, - сказал он.
   И впрямь, Мирабо с присущим ему одушевлением, с привычкой повелевать,
заложенной в его характере, мгновенно превратился из зрителя  в  главное
действующее лицо, из простого посетителя в хозяина дома.
   Жильбер последовал за ним.
   Тем временем молодой человек позвал отца, человека лет пятидесяти-пя-
тидесяти пяти, и сестер, девушек пятнадцати и восемнадцати лет, и  сооб-
щил им о том, какой странный гость их посетил.
   Покуда он передавал им историю укрощения Картуша, Мирабо демонстриро-
вал Жильберу рабочий кабинет, спальню и гостиную маркиза  де  Мирабо,  а
поскольку каждая комната пробуждала в нем воспоминания, Мирабо с  прису-
щими ему обаянием и пылом рассказывал историю за историей.
   Владелец и его семья с величайшим вниманием слушали  этого  чичероне,
открывавшего им летопись их собственного дома, и старались не пропустить
ни слова, ни жеста.
   Когда верхние покои были осмотрены, на аржантейской церкви уже проби-
ло семь часов, и Мирабо, опасаясь, по-видимому, не успеть выполнить  все
задуманное, предложил Жильберу спуститься не мешкая; сам он  подал  при-
мер, торопливо перешагнув через четыре первые ступеньки.
   - Сударь, - обратился к нему владелец дома, - вы знаете столько исто-
рий о маркизе Мирабо и его прославленном сыне, что, сдается мне, вы мог-
ли бы, если бы только захотели, рассказать про эти  первые  четыре  сту-
пеньки историю, ничуть не менее примечательную, чем остальные.
   Мирабо помедлил и улыбнулся.
   - Вы правы, - сказал он, - но об этой истории я собирался умолчать.
   - Почему же, граф? - спросил доктор.
   - Ей-Богу, судите сами. Выйдя из Венсенской башни, где провел  восем-
надцать месяцев, Мирабо, который был вдвое старше блудного сына, но нис-
колько не ожидал, что от радости при его  возвращении  домашние  заколют
упитанного тельца, решил потребовать, чтобы ему отдали положенное по за-
кону. То, что Мирабо был оказан дурной прием в родительском доме,  имело
свои причины: во-первых, он выбрался из Венсенского замка вопреки марки-
зу; во-вторых, явился в дом, чтобы требовать денег. И вот маркиз, погло-
щенный отделкой очередного филантропического труда, при виде сына  вско-
чил, при первых же словах, которые тот произнес, схватил свою трость  и,
как только послышалось слово .деньги., бросился на сына. Граф знал свое-
го отца, но все же надеялся, что в тридцать семь лет ему не  может  гро-
зить наказание, которое ему сулил отец. Граф признал свою ошибку,  когда
на плечи ему градом обрушились удары трости.
   - Как! Удары трости? - переспросил Жильбер.
   - Да, самые настоящие добрые удары трости. Не такие,  что  раздают  и
получают в "Комеди Франсез. в пьесах Мольера, но ощутимые удары, способ-
ные проломить голову и перебить руки.
   - И как поступил граф де Мирабо? - спросил Жильбер.
   - Черт возьми! Он поступил как Гораций в первом бою:  он  ударился  в
бегство. К сожалению, в отличие от Горация у него не  было  щита;  иначе
вместо того, чтобы его бросить, подобно певцу Лидии,  он  воспользовался
бы им, чтобы укрыться от побоев, но за неимением щита он кубарем промах-
нул первые четыре ступеньки этой лестницы, вот так, как я сейчас, а  мо-
жет, и еще проворнее. Остановившись на этом месте, он обернулся и,  под-
няв собственную трость, обратился к отцу: "Стойте, сударь, четыре ступе-
ни - это предел родства!." Не слишком удачный каламбур, но тем не  менее
он остановил нашего филантропа лучше, чем самый серьезный довод. "Ах,  -
сказал он, - какая жалость, что наш бальи умер! Я пересказал  бы  ему  в
письме вашу остроту." Мирабо, - продолжал рассказчик, - был превосходный
стратег: он не мог не воспользоваться открывшимся ему путем к  отступле-
нию. Он спустился по остальным ступеням почти так же  стремительно,  как
по первым четырем, и, к великому своему  сожалению,  никогда  больше  не
возвращался в этот дом. Ну и плут этот граф до  Мирабо,  не  правда  ли,
доктор?
   - О сударь, - возразил молодой человек, приблизившись к Мирабо с умо-
ляюще сложенными руками и словно испрашивая прощения у гостя за то,  что
никак не может с ним согласиться, - это воистину великий человек!
   Мирабо глянул молодому человеку прямо в лицо.
   - Вот как? - протянул он. - Значит, есть люди, которые придерживаются
о графе де Мирабо такого мнения?
   - Да, сударь, - отозвался молодой человек, - и я  первый  так  думаю,
хоть и боюсь, что это вам не по вкусу.
   - Ну, - со смехом подхватил Мирабо, - в этом доме,  молодой  человек,
не следует высказывать вслух такие мысли, а то как бы стены  не  обруши-
лись вам на голову.
   Потом, почтительно поклонившись старику и учтиво - обеим девушкам, он
пересек сад и дружески помахал рукой Картушу, а пес ответил ему бурчани-
ем, в котором покорство заглушало остатки злобы.
   Жильбер последовал за Мирабо; тот велел кучеру ехать в город и  оста-
новиться перед церковью.
   Но на первом же углу он остановил карету, извлек из кармана  визитную
карточку и сказал слуге:
   - Тайш, передайте от моего имени эту карточку молодому человеку,  ко-
торый не разделяет моего мнения о господине де Мирабо.
   И со вздохом добавил:
   - Да, доктор, этот человек еще не прочел "Великого предательства  Ми-
рабо."
   Вернулся Тайш.
   Его сопровождал молодой человек.
   - О господин граф, - сказал он с нескрываемым восхищением в голосе, -
прошу у вас о чести, в которой вы не отказали Картушу: позвольте поцело-
вать вашу руку.
   Мирабо распахнул объятия и прижал юношу к груди.
   - Господин граф, - сказал тот, - меня зовут Морне. Если у  вас  будет
нужда в человеке, который готов за вас умереть, вспомните обо мне.
   На глаза Мирабо навернулись слезы.
   - Доктор, - сказал он, - вот такие люди придут нам на смену.  И  кля-
нусь честью, сдается мне, они будут лучше нас!

   XXXIV
   ЖЕНЩИНА, ПОХОЖАЯ НА КОРОЛЕВУ

   Карета остановилась у входа в аржантейскую церковь.
   - Я говорил вам, что никогда не возвращался в Аржантей  с  того  дня,
когда мой отец выгнал меня из дому ударами трости; но я ошибся,  я  вер-
нулся сюда в тот день, когда сопровождал его тело в эту церковь.
   И Мирабо вышел из кареты, обнажил голову и, со шляпой в руке, медлен-
ной торжественной поступью вошел в церковь.
   Душа этого странного человека вмещала  в  себя  столь  противоречивые
чувства, что иногда он испытывал тягу к религии, и это  в  эпоху,  когда
все были философами, а некоторые доводили свою приверженность  философии
до атеизма.
   Жильбер следовал за ним на расстоянии нескольких  шагов.  Он  увидел,
как Мирабо прошел через всю церковь и совсем близко от алтаря Богоматери
прислонился к массивной колонне с романской капителью, на которой видне-
лась дата: XII век.
   Мирабо склонил голову, и глаза его вперились в черную плиту, распола-
гавшуюся в самом центре часовни.
   Доктору захотелось понять, чем были настолько поглощены мысли Мирабо;
он проследил глазами направление его взгляда и  обнаружил  надпись.  Вот
она:
   Здесь покоится
   Франсуаза де Кастеллан, маркиза де Мирабо, образец благочестия и доб-
родетели, счастливая супруга, счастливая мать.
   Родилась в Дофине в 1685 году; умерла в Париже в 1769 году.
   Похоронена в Сен-Сюльпис, затем ее прах перенесен сюда,  дабы  упоко-
иться в одной могиле с ее достойным сыном,
   Виктором де Рикети, маркизом де Мирабо, получившим прозвание Друг лю-
дей; он родился в Пертюи, в Провансе, 4 октября 1715 года, умер в Аржан-
тее 11 июля 1789 года.
   Молите Господа за упокой их душ.
   Культ смерти - столь могущественная религия, что  доктор  Жильбер  на
миг склонил голову и напряг память в поисках какой-нибудь молитвы, желая
последовать призыву, с которым  обращалось  к  каждому  христианину  это
надгробие.
   Но если в далеком детстве Жильбер и умел говорить на языке смирения и
веры - предположение весьма сомнительное! - то  сомнение,  эта  гангрена
нынешнего века, давно уже стерло из его памяти все молитвы до последнего
слова и на освободившемся месте вписало свои софизмы и парадоксы.
   Сердце его было холодно, уста - немы; он поднял взгляд и увидал,  как
две слезы бегут по властному лицу Мирабо, на  котором  страсти  оставили
свои следы, как извержение оставляет лаву на склонах вулкана.
   Слезы Мирабо пробудили в душе у Жильбера странное волнение. Он  подо-
шел пожать ему руку.
   Мирабо понял.
   Будь эти слезы пролиты по отцу, который заключил сына в тюрьму, мучил
и терзал его, это было бы необъяснимо или банально.
   Итак, он поспешил открыть Жильберу истинную  причину  своей  чувстви-
тельности.
   - Эта Франсуаза де Кастеллан, матушка моего отца, была достойная жен-
щина, - сказал он. - Все считали меня отталкивающе безобразным; она одна
довольствовалась тем, что объявляла меня некрасивым; все меня  ненавиде-
ли, а она меня почти любила!  Но  превыше  всего  на  свете  она  любила
собственного сына. И вот, как видите, любезный Жильбер, я их соединил. А
с кем соединят меня? Чьи кости будут покоиться рядом с моими? У меня нет
даже пса, который бы меня любил!
   И он горько рассмеялся.
   - Сударь, - произнес чей-то жесткий, проникнутый упреком голос, такие
голоса бывают только у ханжей, - в церкви негоже смеяться!
   Мирабо обратил к говорившему залитое слезами лицо и увидел перед  со-
бой священника.
   - Сударь, - мягко спросил он, - вы священник в этой часовне?
   - Да. Что вам от меня угодно?
   - В вашем приходе много бедняков?
   - Больше, чем людей, готовых уделить им подаяние.
   - А известны ли вам люди, у которых милосердное сердце, которым  при-
сущ человеколюбивый образ мыслей?
   Священник расхохотался.
   - Сударь, - заметил Мирабо, - по-моему, вы не так давно  оказали  мне
честь напомнить, что смеяться в церкви не принято.
   - Сударь, - парировал уязвленный священник, - вы что же, намерены ме-
ня учить?
   - Нет, сударь, но я намерен вам доказать, что люди, почитающие  своим
долгом прийти на помощь ближнему, не так редки, как  вы  полагаете.  Так
вот, сударь, по всей вероятности, я буду жить в  замке  Маре.  И  каждый
мастеровой, не имеющий работы, найдет там и занятия, и плату; каждый го-
лодный старик найдет хлеб; каждый больной, какие бы политические убежде-
ния и религиозные принципы он ни исповедывал, найдет подмогу, и прямо  с
нынешнего дня, господин кюре, я открываю вам с этой целью кредит в тыся-
чу франков в месяц.

   И, вырвав листок из записной книжки, он написал на нем карандашом:
   Чек па получение суммы в двенадцать тысяч франков, каковую я  передаю
в распоряжение г-на аржантейского кюре из расчета одна тысяча франков  в
месяц, кои он употребит на добрые дела, начиная со дня моего переезда  о
замок Маре.
   Составлен в церкви Аржантея и подписан на алтаре Богоматери.
   Мирабо-младший
   И впрямь, Мирабо составил и подписал этот вексель на алтаре Богомате-
ри.
   Составив и подписав вексель, он вручил его кюре, который изумился еще
до того, как увидел подпись, а когда увидел, изумился еще больше.
   Затем Мирабо вышел из церкви, сделав доктору Жильберу знак  следовать
за ним.
   Они вернулись в карету.
   Хотя Мирабо и пробыл в Аржантее совсем недолго, а все  же  походя  он
оставил по себе два воспоминания, которым суждено было  распространиться
и перейти к потомству.
   Некоторым натурам присуще такое свойство: куда бы они ни явились,  их
появление становится событием.
   Таков Кадм, посеявший воинов в Фиванскую землю.
   Таков Геракл, на виду у всего мира исполнивший свои двенадцать подви-
гов.
   Еще и поныне - хотя Мирабо вот уже шестьдесят лет как умер, -  еще  и
поныне, коль скоро вы остановитесь в Аржантее в тех самых описанных нами
двух местах, где остановился Мирабо, то, если только дом не окажется не-
обитаемым, а церковь пустой, вам непременно попадется кто-нибудь, кто во
всех подробностях, словно это было вчера, расскажет о событиях,  которые
мы только что вам изобразили.
   Карета до конца проехала по главной улице; потом,  миновав  Аржантей,
она покатила по безонской дороге. Не успели путники проехать  сотню  ша-
гов, как Мирабо заметил по правую руку парк с густыми кронами  деревьев,
меж которыми виднелись шиферные крыши замка и примыкавших к нему служб.
   Это был замок Маре.
   Справа от дороги, по которой следовала карета, перед поворотом на ал-
лею, ведшую от этой дороги к решетке замка, виднелась убогая хижина.
   У порога хижины на деревянной скамье сидела  женщина,  на  руках  она
держала бледного, тщедушного, снедаемого лихорадкой ребенка.
   Мать баюкала этот полутруп, подняв глаза к небу и заливаясь слезами.
   Она обращалась к тому, к кому обращаются, когда ничего более не  ждут
от людей.
   Мирабо издали заприметил это печальное зрелище.
   - Доктор, - обратился он к Жильберу, - я суеверен, как древние:  если
это дитя умрет, я откажусь от замка Маре. Смотрите, это касается вас.
   И он остановил карету перед хижиной.
   - Доктор, - продолжал он, - у меня остается не больше двадцати  минут
до наступления темноты,  чтобы  посетить  замок,  поэтому  оставляю  вас
здесь; вы догоните меня и скажете, есть ли у вас надежда спасти дитя.  -
Потом, обратясь к матери, он добавил: - Добрая женщина, вот этот  госпо-
дин - великий врач; благодарите Провидение, пославшее его вам: он  попы-
тается спасти ваше дитя.
   Женщина не понимала, наяву это происходит или  во  сне.  Она  встала,
держа на руках ребенка, и залепетала слова благодарности.
   Жильбер вышел из кареты.
   Карета покатила дальше. Спустя пять минут Тайш звонил у решетки  зам-
ка.
   Некоторое время было не видно ни души. Наконец, пришел человек, в ко-
тором по платью нетрудно было распознать садовника, и открыл им.
   Мирабо первым делом осведомился, в каком состоянии находится замок.
   Замок был вполне пригоден для жилья, по крайней мере если верить сло-
вам садовника; впрочем, на первый взгляд было  похоже,  что  так  оно  и
есть.
   Он принадлежал к домену аббатства Сен-Дени, будучи центром аржантейс-
кого приорства, и теперь, вследствие ряда декретов о собственности духо-
венства, был пущен на продажу.
   Как мы уже сказали, Мирабо знал этот замок, но ему никогда не доводи-
лось осматривать его столь внимательно, как он имел возможность  сделать
это теперь.
   Когда решетку отперли, он очутился в первом дворе, имевшем форму поч-
ти правильного квадрата. Справа располагался флигелек, в котором жил са-
довник, слева - другой, отделанный с  таким  кокетством,  что  возникало
сомнение, впрямь ли эти здания - родные братья.
   И тем не менее это был его родной брат;  однако  благодаря  убранству
этот мещанский домик выглядел почти аристократически: гигантские розовые
кусты, усыпанные цветами, одели его пестрым нарядом, а виноградник оплел
наподобие зеленого пояса. Все окна прятались за занавесями  из  гвоздик,
гелиотропов и фуксий, которые густыми ветвями и пышными цветами  загора-
живали жилье от солнечных лучей и нескромных взглядов; к домику прилегал
небольшой сад, сплошные лилии, кактусы и нарциссы, -  издали  его  можно
было принять за ковер, вышитый руками Пенелопы;  цветник  тянулся  вдоль
всего первого двора, а напротив  него  росли  великолепные  вязы  и  ги-
гантская плакучая ива.
   Мы уже упоминали о страсти Мирабо к цветам. Видя этот утопавший в ро-
зах флигель, этот очаровательный сад, окружавший, казалось, жилище  Фло-
ры, он радостно вскрикнул.
   - Скажите, друг мой, - обратился он к садовнику, -  а  вот  этот  па-
вильон тоже сдается или продается?
   - Разумеется, сударь, - отвечал тот, - ведь он относится к  замку,  а
замок предназначен к продаже или сдаче внаем. Правда, сейчас там  живут,
но поскольку арендный договор отсутствует, то, ежели, сударь, вы остави-
те замок за собой, вы сможете отказать лицу, живущему там теперь.
   - Вот как! И что это за лицо? - спросил Мирабо.
   - Одна дама.
   - Молодая?
   - Лет тридцати-тридцати пяти.
   - Хороша собой?
   - Очень.
   - Ладно, - сказал Мирабо, - посмотрим; красивая соседка не  такая  уж
помеха... Покажите мне замок, друг мой.
   Садовник пошел вперед, пересек мост, отделявший первый двор от второ-
го; под мостом протекала речушка.
   На том берегу садовник остановился.
   - Коли вы, сударь, пожелаете не беспокоить даму, живущую во  флигеле,
то это вам будет нетрудно: вот эта речка полностью отделяет часть парка,
прилегающую к флигелю, от остального участка: она будет гулять у себя, а
вы, сударь, у себя.
   - Ладно, ладно, - сказал Мирабо, - поглядим на замок.
   И он проворно взошел по пяти ступенькам крыльца.
   Садовник отворил центральную дверь.
   Она вела в отделанный алебастром вестибюль с нишами, в которых прята-
лись статуи, и колоннами, увенчанными вазами по моде того времени.
   Дверь в глубине вестибюля, точно напротив центрального входа, вела  в
сад.
   По правую руку от вестибюля находились бильярдная и столовая.
   По левую - две гостиные, большая и малая.
   Такое раположение на первый взгляд пришлось Мирабо по вкусу;  правда,
он казался рассеянным и словно чего-то ждал.
   Поднялись на второй этаж.
   На втором этаже обнаружилась зала, как нельзя лучше  подходившая  для
того, чтобы устроить в ней кабинет, и три или четыре господские спальни.
   Окна залы и спален были закрыты.
   Мирабо сам подошел к одному из окон и отворил его.
   Садовник хотел отворить остальные.
   Но Мирабо подал ему знак не делать этого. Садовник остановился.
   Прямо под тем окном, которое только что распахнул Мирабо, у  подножия
огромной плакучей ивы устроилась полулежа какая-то женщина с  книгой,  в
нескольких шагах от нее на траве среди  цветов  играл  ребенок  лет  пя-
ти-шести.

   Мирабо понял, что это обитательница павильона.
   Трудно было представить себе более изящный и элегантный наряд, чем ее
скромный муслиновый пеньюар, отделанный кружевами и надетый  поверх  те-
логреи из белой тафты с оборками из белых и розовых лент; чем белая мус-
линовая юбка с присборенными воланами, белыми и розовыми под цвет телог-
реи; чем корсаж из розовой тафты с бантами того же цвета и накидка,  вся
в кружевах, ниспадавшая подобно вуали и позволявшая зыбко, как в тумане,
различить черты лица.
   Кисти рук у женщины были тонкие, удлиненные, с  ногтями  аристократи-
ческой формы; по-детски миниатюрные ножки, обутые в  туфельки  из  белой
тафты с розовыми бантами, довершали этот гармонический и обольстительный
облик.
   Ребенок, весь в белом атласе, носил шапочку а-ля Генрих IV и - подоб-
ное причудливое сочетание было весьма распространено в ту пору -  трехц-
ветный пояс, называвшийся .национальным."
   Между прочим, так был одет юный дофин в тот день, когда  в  последний
раз показался на балконе Тюильри вместе с матерью.
   Жест Мирабо означал, что ему не хотелось беспокоить прекрасную  чита-
тельницу.
   В самом деле, то была дама из павильона, утопавшего в цветах; то была
королева сада с лилиями, кактусами и нарциссами, словом, та самая сосед-
ка, которую Мирабо, в котором вожделение всегда преобладало над  прочими
чувствами, выбрал бы сам, если бы случаю не было угодно свести их  вмес-
те.
   Некоторое время он пожирал глазами прелестное создание,  неподвижное,
как статуя, и не ведающее об устремленном на него  пламенном  взоре.  Но
вот не то случайно, не то вследствие магнетических флюидов глаза  незна-
комки оторвались от книги и обратились к окну.
   Она заметила Мирабо,  слегка  вскрикнула  от  неожиданности,  встала,
кликнула сына и за руку повела его прочь, на ходу два-три раза  оглянув-
шись; вскоре мать и дитя скрылись за  деревьями;  Мирабо  лишь  проводил
глазами ее элегантный наряд, мелькавший между стволами:  белизна  платья
спорила с наступившими сумерками.
   На крик незнакомки Мирабо отозвался криком удивления.
   Мало того, что у женщины были королевские манеры: насколько позволяли
судить кружева, скрывавшие ее черты, она и лицом была  похожа  на  Марию
Антуанетту.
   Ребенок довершал сходство: он был в том же самом возрасте, что  млад-
ший сын королевы, той самой королевы, чья поступь, лицо, мельчайшие дви-
жения после свидания в Сен-Клу так глубоко врезались не только в память,
но и в самое сердце Мирабо, что он узнал бы ее везде, где бы  ни  встре-
тил, будь она даже окутана божественным облаком, каким  Вергилий  окутал
Венеру, явившуюся перед своим сыном на берегу Карфагена.
   Какое же необъяснимое чудо привело в парк у дома,  который  собирался
снять Мирабо, эту таинственную женщину - если не самое королеву,  то  ее
живой портрет?
   В этот миг Мирабо почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.

   XXXV
   ВЛИЯНИЕ НЕЗНАКОМКИ НАЧИНАЕТ СКАЗЫВАТЬСЯ

   Мирабо вздрогнул и оглянулся.
   Человек, положивший руку ему на плечо, был доктор Жильбер.
   - А, это вы, любезный доктор, - произнес Мирабо. - Ну, что?
   - Да как вам сказать, - отвечал Жильбер, - я осмотрел ребенка.
   - И надеетесь его спасти?
   - Врач никогда не должен терять надежду, даже перед лицом самой смер-
ти.
   - Черт побери, - заметил Мирабо, - значит, болезнь тяжелая.
   - Более того, дорогой граф, смертельная.
   - Что же это за болезнь?
   - Я и сам хочу поподробнее потолковать с вами об этом, поскольку под-
робности могут представлять особый интерес для человека, который решился
бы поселиться в этом замке, не имея понятия, какой угрозе он  себя  под-
вергает.
   - Помилуйте! - вскричал Мирабо. - Что же, по-вашему, здесь можно  за-
разиться чумой?
   - Нет, но сейчас я расскажу вам, каким образом несчастное дитя  подх-
ватило лихорадку, которая, по всей вероятности, за неделю сведет  его  в
могилу. Его мать косила сено вокруг замка вместе с садовником  и,  чтобы
работать без помех, положила ребенка в нескольких  шагах  от  одного  из
этих рвов со стоячей водой, опоясывающих  парк;  не  имея  ни  малейшего
представления о двойном вращении Земли, добрая женщина устроила  малютку
в тени: она не подозревала, что через час тень уйдет и  он  окажется  на
солнцепеке. Услыхав крики, она пришла за ребенком и увидала, что  с  ним
приключилось сразу две беды: во-первых, он перегрелся на солнце, которое
напекло ему головку, а во-вторых, его отравили болотные испарения,  и  у
него началась болотная лихорадка.
   - Простите меня, доктор, но я не вполне вас понимаю, - признался  Ми-
рабо.
   - Позвольте, вам не приходилось слышать о лихорадке, которую насылают
Понтийские болота? Разве вы не знаете, по  крайней  мере  понаслышке,  о
смертоносных миазмах, которые исходят из тосканских трясин? Не читали  у
флорентийского поэта о смерти Пии деи Толомеи?
   - Отчего же, доктор, все это мне известно, но как светскому  человеку
и поэту, а не как химику и врачу. Кабанис, когда мы  виделись  с  ним  в
последний раз, толковал мне о чем-то подобном по поводу зала  в  Манеже,
где мы всегда скверно себя чувствуем; он даже утверждал, что если  я  во
время заседания не выйду три раза в сад Тюильри подышать  свежим  возду-
хом, то отравлюсь и умру.
   - И Кабанис был прав.
   - Не могли бы вы объяснить мне, в чем тут дело, доктор?  Вы  бы  меня
весьма этим порадовали.
   - В самом деле?
   - Да, я недурно знаю греческий и латынь; за четыре или пять лет,  ко-
торые я в общей сложности провел за решеткой благодаря щепетильности от-
ца, озабоченного общественным мнением, я неплохо изучил античность.  Ис-
пользуя пропадавшее втуне время, я даже  написал  непристойную  книгу  о
нравах этой самой античности, вполне, впрочем, достоверную с ученой точ-
ки зрения. Но я понятия не имею, каким образом можно отравиться  в  зале
Национального собрания, если только вас не укусит аббат Мори или  вы  не
прочтете листок господина Марата.
   - Что же, я вам расскажу об этом; быть может, мои объяснения покажут-
ся несколько сложны человеку, в скромности своей признающему, что он  не
слишком силен в физике и несведущ в химии. Тем не менее постараюсь гово-
рить как можно понятнее.
   - Говорите, доктор, никогда у вас не было более любознательного  слу-
шателя.
   - Архитектор, выстроивший зал Манежа, - а архитекторы, любезный граф,
к несчастью, так же, как вы, бывают никудышными химиками, -  архитектор,
выстроивший зал Манежа, не подумал о том, чтобы провести внутренние тру-
бы, по которым удалялся бы испорченный воздух, или внешние,  для  впуска
воздуха извне. Вот и получается, что одиннадцать сотен ртов, запертых  в
этом зале, вбирают в себя кислород, а выдыхают углекислые испарения; по-
этому спустя час после начала заседания, особенно зимой, когда окна зак-
рыты, а печи топятся, воздух становится непригоден для дыхания.
   - В этом процессе мне хотелось бы разобраться хотя  бы  затем,  чтобы
рассказать о нем Байи.
   - Это объясняется как нельзя проще: чистый воздух, такой, какой поло-
жено вдыхать нашим легким, то есть такой, каким мы  дышим  в  помещении,
одной стеной обращенном к востоку и расположенном вблизи проточной воды,
иначе говоря, воздух, которым мы дышим в наиболее благоприятных  услови-
ях, состоит из семидесяти семи частей кислорода,  двадцати  одной  части
азота и двух частей так называемых водяных испарений.
   - Превосходно! Покуда я вас понял и записываю ваши цифры.
   - Ладно, слушайте дальше: венозная кровь, темная и насыщенная углеро-
дом, поступает в легкие, где она должна восстановиться благодаря  сопри-
косновению с наружным воздухом, то есть с кислородом, который при  вдохе
извлекается из свежего воздуха. Здесь происходит явление двоякого  рода,
которое мы обозначаем  словом  .гематоз."  Кислород,  соприкоснувшись  с
кровью, соединяется с ней, меняет ее темный цвет на алый и дает ей  час-
тицу жизни, необходимую каждому организму; одновременно углерод, взаимо-
действуя с частью кислорода, превращается в  углекислоту,  или  двуокись
углерода, и выдыхается наружу, в процессе выдыхания смешавшись с некото-
рым количеством водяных испарений. И вот этот-то чистый воздух,  который
мы вбираем в себя при вдохе, и испорченный воздух, который мы  выдыхаем,
в закрытом помещении создают такую атмосферу, которая не только  не  го-
дится для дыхания, но может произвести самое настоящее отравление.
   - Что же, по вашему мнению, доктор, я уже наполовину отравлен?
   - Безусловно. Именно от этой причины происходят все  ваши  внутренние
боли; разумеется, к отравлению, полученному в зале Манежа, добавляется и
то, которое вы перенесли в Архиепископском зале, и в  башне  Венсенского
замка, и в форте Жу, и в замке Иф.  Разве  вы  не  помните:  госпожа  де
Бельгард говорила, что в Венсенском замке есть одна камера,  действующая
не хуже доброй дозы мышьяка?
   - И что же, милый доктор, бедное дитя оказалось полностью в том  сос-
тоянии, в каком я пребываю лишь наполовину: оно отравлено?
   - Да, дорогой граф, и отравление повлекло за собой пагубную  лихорад-
ку, которая гнездится в мозгу и в мозговых оболочках. Эта лихорадка раз-
вилась в хворь, которую в обиходе называют мозговой горячкой, а будь  на
то моя воля, я присвоил бы ей новое имя: я бы окрестил ее, если  угодно,
острой водянкой головы. Отсюда и конвульсии, отсюда и  опухшее  лицо,  и
синие губы; отсюда и судорожно сжатые челюсти - это бросается  в  глаза;
отсюда закатывающиеся глазные яблоки, неровное дыхание, неровный пульс и
шумы в сердце и, наконец, липкий пот, выступающий по всему телу.
   - Черт побери, дорогой мой доктор, от вашего перечисления  прямо-таки
бросает в дрожь! Право, когда я слышу, как  лекарь  сыплет  медицинскими
терминами, это для меня все равно что читать какой-нибудь кляузный доку-
мент на гербовой бумаге: мне начинает казаться, что  самое  приятное  из
того, что меня ждет, - это смерть. А что вы прописали бедному мальчику?
   - Самое энергичное лечение; и спешу вам сообщить, что  один  или  два
луидора, завернутых в рецепт, дадут матери возможность выполнит все наз-
начения. Холодные компрессы на голову, припарки к конечностям,  рвотное,
отвар хины.
   - Вот как! И неужели все это не поможет?
   - Если не поможет сам организм, пользы от всего этого будет  немного.
Я прописал все это лечение для очистки совести. Остальное  довершит  ан-
гел-хранитель этого ребенка, если только он у него есть.
   - Гм! - вырвалось у Мирабо.
   - Вы поняли, не правда ли? - спросил Жильбер.
   - Вашу теорию отравления окисью углерода? Более или менее понял.
   - Нет, я не о том; я имею в виду другое: вы поняли, что воздух  замка
Маре вам не годится?
   - Вы полагаете, доктор?
   - Я убежден в этом.
   - Весьма досадно, потому что сам замок совершенно меня устраивает.
   - Как это на вас похоже: вы воистину враг самому себе! Я советую  вам
возвышенность - вы выбираете низину; я предписываю вам  проточную  воду,
вас манит стоячая.
   - Зато какой парк! Вы только посмотрите на эти деревья, доктор!
   - Поспите одну ночь при открытом окне, граф, или  прогуляйтесь  после
одиннадцати вечера в тени этих прекрасных деревьев,  а  на  другой  день
расскажете мне, что у вас новенького.
   - Значит, из отравленного наполовину, как сейчас, на  другой  день  я
превращусь в совершенно отравленного?
   - Вы просили меня сказать правду?
   - Да, и вы мне ее сказали, не правда ли?
   - Да, голую правду. Я знаю вас, мой дорогой граф. Вы стремитесь сюда,
чтобы убежать от мирской суеты, но суета настигнет вас и  здесь:  каждый
влачит за собой свою цепь, железную, золотую или цветочную. Ваша цепь  -
это ночью наслаждение, а днем работа. Пока вы были молоды, сладострастие
служило вам отдохновением от трудов; но дни ваши истощены трудами, а но-
чи сладострастием. Вы сами сказали мне  вашим  выразительным,  красочным
слогом, что чувствуете, как из летней поры перешли  в  осеннюю.  А  пос-
кольку, дорогой граф, вследствие избытка ночных  наслаждений  и  дневных
трудов мне необходимо бывает отворить вам кровь, то подумайте сами: пос-
ле этого во время неизбежного упадка сил вы будете  особенно  подвержены
действию нездорового воздуха, который ночью исходит от этих больших  де-
ревьев в парке, а днем - от миазмов стоячей воды. И тогда уж -  чего  вы
хотите! - вас окажется двое против меня одного; причем оба сильнее меня:
вы и природа. Меня ждет неизбежное поражение.
   - Так вы полагаете, милый доктор, что меня сведет  в  могилу  болезнь
потрохов?." Черт побери, вы меня изрядно этим огорчаете. Внутренние  бо-
лезни мучительны и долго длятся! Я предпочел  бы  какой-нибудь  сокруши-
тельный апоплексический удар или, например, аневризму. Не  могли  бы  вы
мне это обеспечить?
   - Ну, вам нет никакой надобности меня об этом просить, дорогой  граф,
- сказал Жильбер, - вы уже достигли или достигнете желаемого.  По-моему,
ваши кишки - это уже следствие, а главная причина всех ваших хворей, те-
перешних и будущих, - сердце. К несчастью, в  вашем  возрасте  сердечные
заболевания разнообразны и многочисленны, и далеко не все они влекут  за
собой мгновенную смерть. Главное правило, милый граф, таково - выслушай-
те его со вниманием, оно нигде не записано, но я, скорее  наблюдатель  и
философ, нежели врач, сообщаю его вам, - острые заболевания у людей поч-
ти без исключения следуют одному и тому же  порядку:  у  детей  страдает
мозг, у юношей грудь, а у зрелых людей внутренние органы и,  наконец,  у
стариков - мозг, который много передумал, и сердце,  много  перестрадав-
шее. И когда наука скажет свое последнее слово, когда природа, целиком и
полностью исследованная человеком, раскроет свою последнюю тайну,  когда
на каждую хворь придумают лекарство, когда человек, за редкими  исключе-
ниями, наподобие животных, которые его окружают, станет  умирать  только
от старости, единственными уязвимыми органами у него  останутся  мозг  и
сердце. Сердцу потребуется время, чтобы прийти в негодность; не обращай-
тесь с ним так, как обращались до сих пор, не требуйте  от  него  больше
работы, чем ему по силам, не нагружайте на него больше переживаний,  чем
оно может снести, поставьте себя в такие условия, чтобы не нарушать  три
важнейшие жизненные функции - дыхание, которое сосредоточено  в  легких,
кровообращение, сосредоточенное в сердце, и пищеварение, сосредоточенное
в кишках, - и вы проживете еще двадцать, тридцать лет и умрете,  возмож-
но, просто от старости; если же, наоборот, вы будете и дальше стремиться
к самоубийству... Господи, чего же проще: вы по собственной воле отдали-
те или ускорите свою смерть. Представьте себе, что вы правите парой  го-
рячих лошадей, которые увлекают за собой вас, возницу, заставьте их идти
шагом, и они проделают долгий путь за долгое время; пустите их в галоп -
и, как кони Гелиоса, они за сутки пробегут весь небесный круг.
   - Да, - возразил Мирабо, - но ведь в течение этого дня они  светят  и
греют, а это не пустяк. Пойдемте, доктор, уже поздно; я подумаю над тем,
что вы мне сказали.
   - Подумайте обо всем, - продолжал доктор, идя за Мирабо,  -  но  коль
скоро решитесь покорствовать повелениям Факультета, начните с того,  что
первым делом обещайте не снимать этого замка; в окрестностях  Парижа  вы
найдете десять, двадцать, пятьдесят других замков,  обладающих  теми  же
преимуществами, что этот.
   Может быть, Мирабо и дал бы обещание, уступив доводам разума, но вне-
запно в первых вечерних сумерках ему показалось, что за цветочной  заве-
сой мелькнула женская фигура в юбке из белой тафты с розовыми  воланами;
Мирабо уже почудилось, будто женщина ему улыбается, но  он  не  успел  в
этом убедиться: пока Жильбер, угадавший, что с его пациентом  происходит
нечто новое, искал глазами причину той нервной дрожи, которую чувствовал
в руке, опиравшейся на его руку, женская фигура внезапно  исчезла,  и  в
окне павильона теперь виднелись лишь слегка покачивающиеся розы, гелиот-
ропы и гвоздики.
   - Итак, вы не отвечаете, - произнес Жильбер.
   - Мой дорогой доктор, - сказал Мирабо, - помните, что я сказал  коро-
леве, когда, уходя, она протянула мне  руку  для  поцелуя:  "Государыня,
этот поцелуй спасет монархию!.
   - Помню.
   - Что ж, доктор, я принял на себя  тяжкое  обязательство,  тем  более
тяжкое, что я оказался покинут. Тем не менее я не могу  пренебречь  этим
обязательством. Не будем презирать самоубийства,  о  котором  вы  сейчас
толковали, доктор: быть может,  самоубийство  -  единственное  для  меня
средство с честью выйти из положения.

   XXXVI
   МАРСОВО ПОЛЕ

   Мы уже пытались дать нашим читателям представление о том,  какой  не-
разрывной сетью федераций покрылась вся Франция и какое  впечатление  на
Европу произвели эти отдельные федерации, предшествовавшие всеобщей.
   Европа поняла, что в один прекрасный день - когда? сие было сокрыто в
туманном будущем, - в один прекрасный день она тоже превратится в огром-
ную федерацию граждан, в колоссальное сообщество братьев.
   Мирабо содействовал созданию этой великой федерации. На опасения, ко-
торые ему выразил король, он возразил, что если во Франции еще  остаются
надежды на спасение монархии, то их надо искать не в Париже, а в провин-
ции.

   К тому же у этого собрания людей, явившихся из всех уголков  Франции,
будет одно важное преимущество: король увидит свой народ, а народ увидит
своего короля. Когда все население  Франции,  представленное  тремястами
тысячами федератов - буржуа, судейских чиновников, военных,  -  сойдется
на Марсовом поле с криком "Да здравствует нация!. и  соединит  руки  над
руинами Бастилии, никакие придворные, сами введенные в  заблуждение  или
желающие ввести в заблуждение короля, уже не смогут ему сказать,  что  в
Париже-де верховодит горстка смутьянов, требующая свободы,  а  остальной
Франции свобода ни к чему. Нет, Мирабо уповал  на  здравомыслие  короля;
Мирабо уповал на монархический дух, который в те времена еще жил в серд-
цах французов; он предсказывал, что из этого  непривычного,  необычного,
неслыханного свидания монарха с народом родится священный союз, которого
не поколеблет никакая интрига.
   Гениальным людям бывает подчас свойственна та  возвышенная  глупость,
которая дает право последним политическим ничтожествам  будущего  насме-
хаться над их памятью.
   На равнинах близ Лиона уже произошла, так сказать, пробная федерация.
Франция, инстинктивно стремившаяся к единству, обрела, казалось, оконча-
тельное решение об этом единстве в долине Роны; тогда-то она  и  поняла,
что коль скоро Лион способен обручить Францию с гением свободы,  то  по-
венчать их может только Париж.
   Когда предложение о всеобщей федерации было внесено  на  рассмотрение
Собрания мэром и Коммуной Парижа, которые не в силах были  долее  проти-
виться настояниям прочих городов, - среди  слушателей  поднялся  сильный
ропот. Привести в Париж, вечный центр волнений и смут, бесчисленные тол-
пы народу - эту идею отвергли обе партии, на которые была расколота  Па-
лата, - и роялисты, и якобинцы.
   Роялисты усматривали в ней угрозу нового четырнадцатого июля, которое
на сей раз смело бы уже не Бастилию, а королевскую власть.
   Что станется с королем посреди этой чудовищной неразберихи  страстей,
посреди этого ужасного столкновения разных мнений?
   С другой стороны, якобинцы, понимавшие, какое влияние на массы сохра-
няет еще Людовик XVI, опасались этого сборища не меньше, чем их недруги.
   Якобинцы боялись, что такое сборище притупит  общественное  сознание,
усыпит недоверие, оживит прежнее поклонение власти и, словом, снова  за-
разит Францию монархическим духом.
   Но невозможно было воспрепятствовать этому движению, которое не знало
себе подобных с тех самых пор, как в XI веке вся Европа поднялась на ос-
вобождение гроба Господня.
   Удивляться не приходится: эти движения не так чужды одно другому, как
можно подумать, - первое дерево свободы было посажено на Голгофе.
   Собрание лишь сделало все, что было в его силах, для того, чтобы сбо-
рище это не оказалось столь значительным, как можно было  ожидать.  Дис-
куссию затянули с тем, чтобы для тех, кто едет с окраин королевства, де-
ло обернулось так же, как во время лионской федерации получилось с  кор-
сиканскими депутатами, которые спешили изо всех сил, но поспели лишь  на
другой день.
   Кроме того, расходы были отнесены на счет провинций. Между тем  неко-
торые провинции были настолько бедны - и все это знали, - что  даже  при
самых невероятных усилиях едва ли смогли бы оплатить своим депутатам хо-
тя бы половину путевых издержек, а вернее, их четверть:  ведь  депутатам
предстояло не только добраться до Парижа, но и вернуться назад.
   Но Собрание не учло народного энтузиазма. Оно не учло того, что бога-
тые заплатили дважды: за себя и за бедных. Оно не  учло  гостеприимства,
взывавшего по обочинам дорог: "Французы, отворите двери братьям, прибыв-
шим с другого конца Франции!."
   И никто не остался глух к этому призыву, ничья дверь не  осталась  на
запоре.
   Не стало больше чужаков, не стало  больше  незнакомых  людей:  все  -
французы, все - родня, все - братья. К нам,  пилигримы,  поспешающие  на
великий праздник! К нам, воины Национальной гвардии! К нам,  солдаты,  к
нам, моряки! Входите: вы обретете отцов, матерей и жен,  чьи  сыновья  и
мужья в другом месте встретят такой же радушный прием!
   Тому, кто мог бы, подобно Христу, вознестись на самую  высокую  гору,
только не мира, а Франции, открылось бы великолепное зрелище: триста ты-
сяч граждан, стремящихся к Парижу, подобно лучам звезды, что сходятся  в
центре.

   А кто служил провожатыми этим  пилигримам  свободы?  Старики,  нищие,
солдаты Семилетней войны, унтер-офицеры, сражавшиеся при Фонтенуа,  выс-
лужившиеся из нижних чинов офицеры, положившие целую жизнь, полную  тру-
да, отваги и преданности на то, чтобы добиться одной  лейтенантской  или
двух капитанских эполет; бедные младшие  офицеры,  которые  собственными
лбами вынуждены были прошибать гранитные своды армейского старого  режи-
ма; моряки, которые завоевали Индию вместе с Бюсси и Дюплексом и утрати-
ли ее с Лалли-Толлендалем; живые развалины, побывавшие под огнем  боевых
пушек, истрепанные морскими  приливами  и  отливами.  За  последние  дни
восьмидесятилетние старцы преодолевали расстояние в  десять,  двенадцать
лье, лишь бы успеть вовремя, - и успевали.
   Перед тем как навсегда смежить глаза и уснуть вечным сном, они  вновь
обрели юношескую силу.
   А все потому, что отчизна позвала их, одной рукой поманив к  себе,  а
другой - указав на грядущее их детей.
   Впереди них шла Надежда.
   И все они пели один и тот же гимн, все - те, что шли с севера и  юга,
с востока и запада, из Эльзаса и Бретани, из Прованса и  Нормандии.  Кто
обучил их этому гимну с его неуклюжими, тяжелыми рифмами,  напоминавшему
те псалмы, которые в старину вели крестоносцев  по  морям  Архипелага  и
равнинам Малой Азии? Как знать, быть может, то был ангел обновления,  на
лету простерший крыла над Францией.
   Гимном этим была знаменитая песня "Дело пойдет., но  не  та,  которую
распевали в девяносто третьем году: девяносто третий год все смешал, все
переменил; смех превратился в слезы, пот - в кровь.
   Нет, вся эта Франция, сорвавшаяся с места, чтобы явиться в Париж  для
принесения всеобщей клятвы, не пела угрожающих куплетов, не объявляла:
   Дело пойдет, и пойдет, и пойдет,
   Всех аристократов мы повесим,
   Дело пойдет, и пойдет, и пойдет,
   Всех аристократов - на фонарь!
   Она пела на другой мотив, и слова были такие:
   Дружно народ в этот день повторяет:
   Дело пойдет, и пойдет, и пойдет,
   Скоро великие малыми станут,
   Малые скоро великими станут,
   И времена обновленья настанут!
   Чтобы принять пятьсот тысяч душ из Парижа и провинции, нужна была ги-
гантская арена; чтобы разместить миллион зрителей, необходим был  колос-
сальный амфитеатр.
   Для первых было выбрано Марсово поле.
   Для вторых - высоты Пасси и Шайо.
   Однако Марсово поле представляло собой плоскую  поверхность.  Надобно
было превратить его в подобие цирка; надобно было вырыть в нем  углубле-
ние, а выбранную землю насыпать по краям, чтобы устроить возвышения.
   Пятнадцать тысяч мастеровых - из числа тех, кто постоянно сетовал  во
всеуслышание, что тщетно ищет работу, а потихоньку молил Бога,  чтоб  не
найти ее и впредь, - пятнадцать тысяч мастеровых с лопатами, заступами и
мотыгами отрядил город Париж, чтобы преобразить эту равнину в дол, окру-
женный широким амфитеатром. Но этим пятнадцати тысячам оставалось только
три недели на осуществление титанического труда, а между тем спустя  два
дня работы они поняли, что им требуется три месяца.
   Впрочем, возможно, дело было в том, что  им  лучше  платили  за  без-
действие, чем за труд.
   И тут свершилось чудо, по которому можно судить об  энтузиазме  пари-
жан. Все население города взялось за необъятный труд, который  не  могли
или не желали исполнить несколько тысяч бездельников-мастеровых.  В  тот
самый день, когда распространился слух, что Марсово поле не будет готово
к четырнадцатому июля, сто тысяч человек встали и сказали  с  той  твер-
достью, какая всегда присуща воле народной и воле Божьей: "Оно будет го-
тово."
   К мэру явились депутаты от имени этих ста тысяч  тружеников,  и  было
заключено соглашение: чтобы не мешать работам,  ведущимся  днем,  добро-
вольцам отведут ночь.
   Вечером того же дня, когда пушечный залп известил об окончании  днев-
ных трудов, наступил час ночной работы.
   И как только грянул залп, с четырех сторон, со  стороны  Гренель,  со
стороны реки, со стороны Гро-Кайу и со стороны Парижа, Марсово поле было
взято приступом.
   Каждый пришел со своим инструментом: лопатой, мотыгой,  заступом  или
тачкой.
   Другие прикатили бочки с вином, принесли скрипки, гитары, барабаны  и
флейты.
   Все возрасты, полы, сословия смешались;  граждане,  аббаты,  солдаты,
монахи, прекрасные дамы, рыночные торговки, сестры  милосердия,  актрисы
размахивали лопатами, толкали тачки или повозки; дети шли впереди и нес-
ли факелы; позади шли оркестры, составленные из всевозможных  инструмен-
тов, и надо всей этой неразберихой, шумом, гамом парила песня "Дело пой-
дет., которую распевал огромный хор в сто тысяч  голосов  и  на  которую
откликались триста тысяч голосов изо всех уголков Франции.
   Среди самых неистовых тружеников можно было заметить двоих, одетых  в
мундиры и явившихся в числе первых: один из них, лет сорока, был  крепок
и коренаст, но лицо его было мрачно.
   Он не пел и почти не говорил.
   Другой был молод, лет двадцати,  с  открытым  и  радостным  лицом,  с
большими синими глазами, белозубый, белокурый, уверенно стоявший на сво-
их огромных ногах с узловатыми коленями; своими могучими руками он  под-
нимал непомерные тяжести; он толкал тачку или повозку, никогда не  выби-
ваясь из сил, никогда не отдыхая, и все  время  распевал  да  поглядывал
краем глаза на своего товарища, обращался к нему с замечаниями, на кото-
рые тот не отвечал, подносил ему стакан вина, которое  тот  отвергал,  и
снова возвращался на свое место и принимался трудиться за  десятерых,  а
петь за двадцатерых.
   Эти двое были депутатами от нового департамента  Эны,  удаленного  от
Парижа всего на каких-нибудь десять лье; услыхав о нехватке рабочих рук,
они поскорее примчались, чтобы трудиться - первый молча, а второй весело
и шумно - сообща со всеми.
   Эти двое были Бийо и Питу.
   Расскажем о том, что происходило в Виллер-Котре на третью ночь  после
их прибытия в Париж. То есть в ночь с пятого на шестое июля, в тот самый
миг, когда мы их признали, пока они изо всех  сил  участвовали  в  общем
труде.

   XXXVII
   ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ НАМ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧТО ПРОИЗОШЛО С КАТРИН, НО  НЕ
ЯСНО,
   ЧТО БУДЕТ С НЕЙ ДАЛЬШЕ

   В ночь с пятого на шестое июля, около одиннадцати часов вечера,  док-
тор Рейналь, который только что лег спать в надежде - столь часто  тщет-
ной у хирургов и докторов - спокойно отдохнуть до утра, итак, в эту  са-
мую ночь доктор Рейналь был разбужен тремя могучими ударами в дверь.
   Как мы знаем, у доброго доктора было заведено самому отворять, если в
дверь к нему стучались или звонили ночью, чтоб как можно скорее  увидеть
людей, испытывавших в нем нужду.
   На сей раз, как всегда, он соскочил с кровати, накинул  халат,  сунул
ноги в туфли и со всей поспешностью спустился по узкой лесенке.
   Но как он ни торопился, ожидание показалось  его  ночному  посетителю
чересчур долгим: он принялся вразнобой колотить в дверь и колотил, поку-
да она не отворилась.
   Доктор Рейналь узнал того же лакея, который однажды ночью приезжал  к
нему, чтобы отвезти к виконту Изидору де Шарни.
   - Вот как! - воскликнул доктор, узнав посетителя. -  Опять  вы,  друг
мой? Надеюсь, вы понимаете, что я вас не упрекаю! Но если  ваш  господин
опять ранен, ему следует быть осторожнее: не нужно ходить  туда,  где  с
неба сыплются пули.
   - Нет, сударь, - отвечал лакей, - я пришел к вам не ради моего госпо-
дина и не из-за ранения, хотя дело столь  же  спешное.  Одевайтесь;  вот
конь, сударь, вас ждут.
   Для того чтобы одеться, доктору никогда не  требовалось  больше  пяти
минут. На сей раз, уловив по тону лакея, а главное, по настойчивости,  с
которой тот стучал, что его присутствие необходимо как можно скорее,  он
оделся за четыре минуты.
   - Я готов, - сказал он, выйдя спустя совсем немного времени после то-
го, как ушел в дом.
   Лакей, не спешиваясь, держал в руках поводья лошади, предназначавшей-
ся для доктора Рейналя; тот немедля вскочил в седло и вместо того, чтобы
взять налево, как это было в прошлый раз, свернул направо вслед за лаке-
ем, который скакал впереди, указывая дорогу.
   На сей раз его везли в сторону, противоположную Бурсонну.
   Он пересек парк, углубился в лес, оставив Арамон  по  левую  руку,  и
вскоре очутился в столь густой и неровной части леса, что  ехать  верхом
становилось все труднее.
   Внезапно какой-то человек, прятавшийся за деревом, пошевелился и  тем
привлек его внимание.
   - Это вы, доктор? - спросил человек.
   Доктор, который придержал было коня, не зная,  что  на  уме  у  этого
встречного, по голосу догадался, что перед ним виконт Изидор де Шарни.
   - Да, - сказал он, - это я. Куда это вы меня тащите, господин виконт?

   - Скоро увидите, - отвечал Изидор. - Прошу вас спешиться  и  идти  за
мной.
   Доктор спешился; он начинал понимать, в чем дело.
   - Вот оно что! - проговорил он. - Речь идет о родах, держу пари.
   Изидор схватил его за руку.
   - Верно, доктор, а потому обещайте мне  держать  все  происходящее  в
тайне, хорошо?
   Доктор пожал плечами, словно желая сказать: "Да не  беспокойтесь  вы,
Бога ради, мне не впервой!."
   - Тогда идите за мной, - сказал Изидор, отвечая его мыслям.
   И, продираясь сквозь дикий терновник по сухим, хрустким листьям,  под
темной сенью гигантских буков, сквозь трепещущую листву которых время от
времени мелькали мерцающие звезды, оба спустились в такую  низину,  куда
не смогла бы проникнуть ни одна лошадь.
   Несколько мгновений спустя доктор завидел верх глыбы Клуи.
   - Вот оно что! - сказал он. - Уж не в хижину ли старины Клуи мы идем?

   - Не совсем, - отозвался Изидор, - но это неподалеку от нее.
   И, обогнув огромную скалу, он подвел доктора к двери небольшого  кир-
пичного строения, примыкавшего к хижине старого гвардейца,  так  что  со
стороны можно было подумать - все на самом деле так и думали, - что ста-
рик сделал эту пристройку к своему жилищу, чтобы ему было попросторнее.
   Правда, одного взгляда внутрь  домика  было  достаточно,  чтобы  убе-
диться, что это не так, даже если бы в комнате не было Катрин,  лежавшей
в постели.
   Стены, оклеенные красивыми обоями; шторы, гармонирующие с обоями,  на
обоих окнах; между окнами - изящное зеркало; под зеркалом  -  туалет  со
всеми необходимыми принадлежностями из фарфора; два стула,  два  кресла,
маленькая кушетка, маленький книжный шкаф - таково было  убранство  этой
комнатки, открывавшейся взору посетителя; говоря сегодняшним  языком,  в
ней царил почти полный комфорт.
   Но взгляд доброго доктора не задержался на убранстве. Он увидел  жен-
щину в постели и поспешил прямо к страдалице.
   Заметив доктора, Катрин закрыла лицо обеими руками,  не  в  силах  ни
сдержать рыданий, ни скрыть слезы.
   Изидор подошел к ней  и  окликнул  по  имени;  она  бросилась  в  его
объятия.
   - Доктор, - сказал молодой человек, - вверяю вам жизнь и честь  этого
создания: сегодня она всего лишь моя возлюбленная, но надеюсь, что  при-
дет день, когда я назову ее женой.
   - Ах, как ты великодушен, мой милый Изидор, что по доброте своей  го-
воришь мне такие вещи! Ведь ты же знаешь, я бедная девушка и никогда  не
смогу стать виконтессой де Шарни. Но все равно я благодарю тебя; ты  по-
нимаешь, что мне понадобятся силы, и хочешь меня поддержать;  успокойся,
у меня хватит мужества, и в подтверждение я сейчас сделаю самое трудное:
покажусь вам с открытым лицом, дорогой доктор, и протяну вам руку.
   И она подала руку доктору Рейналю.
   В тот миг, когда доктор коснулся ее руки, эта рука судорожно  сжалась
от приступа боли, который был еще мучительнее,  чем  все,  что  довелось
Катрин испытать до сих пор.
   Врач выразительно взглянул на Изидора, и тот понял,  что  роды  нача-
лись.
   Молодой человек опустился на колени перед постелью роженицы.
   - Катрин, мое милое дитя, - обратился он к ней, - мне, конечно,  сле-
довало бы остаться здесь, рядом с тобой, чтобы ободрять тебя и поддержи-
вать, но я боюсь, что мне недостанет сил, и все же, если ты этого  жела-
ешь...
   Катрин обвила рукой шею Изидора.
   - Иди, - сказала она, - иди; благодарю тебя за то, что  ты  настолько
меня любишь, что не в силах видеть мои мучения.
   Изидор прижался губами к губам бедного создания, еще раз  пожал  руку
доктору Рейналю и бросился вон из комнаты.
   Два часа он блуждал, как те тени, о которых пишет Данте,  которые  ни
на миг не могут остановиться и отдохнуть, а стоит им  остановиться,  как
черт гонит их дальше, вонзая в них свой железный трезубец. Описав у дома
более или менее широкий круг, он всякий раз возвращался к двери, за  ко-
торой вершилось мучительное таинство родов. Но тут же его ушей  достигал
крик Катрин, который обрушивался на него, как железный трезубец на греш-
ника, и вновь гнал его прочь, заставляя без конца удаляться от  цели,  к
которой он возвращался все снова и снова.
   Наконец посреди темноты ему послышалось, что его зовет голос  доктора
и еще один, более слабый и более нежный. В два прыжка он очутился у две-
ри, которая на сей раз была отворена и на пороге которой его ждал доктор
с младенцем на руках.
   - Увы, увы, Изидор, - сказала Катрин, - теперь  я  дважды  принадлежу
тебе: я и твоя возлюбленная, и мать твоего ребенка!
   Неделю спустя в тот же час, в ночь с  тринадцатого  на  четырнадцатое
июля, дверь снова отворилась; двое мужчин несли в носилках мать и  дитя,
которых сопровождал верхом на коне молодой человек, все время напоминав-
ший носильщикам, что следует быть как можно  осторожнее.  Добравшись  до
большой дороги, что вела из Арамона в Виллер-Котре, процессия повстреча-
лась с отменной берлиной, запряженной тремя лошадьми; в нее села мать  с
младенцем.

   Молодой человек отдал слуге кое-какие распоряжения, спешился,  бросил
ему повод своего коня и в свою очередь сел в карету, которая,  не  оста-
навливаясь в Виллер-Котре и не заезжая туда, обогнула парк от  фазаньего
двора до конца улицы Ларни, а оттуда во всю прыть покатила по  парижской
дороге.
   Перед отъездом молодой человек оставил кошелек с золотыми для переда-
чи папаше Клуи, а женщина - письмо, адресованное Питу.
   Доктор Рейналь ручался, что, поскольку мать быстро оправляется  после
родов, а ребенок здоровый и крепкий (между прочим, это был мальчик), по-
ездка из Виллер-Котре в Париж в хорошей карете не должна им повредить.
   Получив эти заверения, Изидор решился уехать;  это  было  необходимо,
потому что скоро должны были вернуться Бийо и Питу.
   Богу, до поры до времени благоприятствующему тем, от  кого  он  позже
зачастую, как может показаться, отступается,  было  угодно,  чтобы  роды
свершились в отсутствие Бийо, который, впрочем, не  знал,  где  прячется
его дочь, и Питу, который в наивности своей и не подозревал, что  Катрин
беременна.
   Около пяти утра карета подъехала к воротам Сен-Жермен, но  не  смогла
пересечь бульвары из-за огромного скопления народа, привлеченного празд-
ником.
   Катрин отважилась выглянуть из дверцы, но в тот же миг с криком  отп-
рянула и уткнулась в грудь Изидору.
   Первые же двое, кого она увидела и узнала среди представителей, отко-
мандированных на праздник федерации, были Бийо и Питу.

   XXXVIII
   ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ 1790 ГОДА

   Благодаря участию всего Парижа тот труд, который доложен был  превра-
тить огромную равнину в дол, окруженный двумя холмами, был завершен  ве-
чером тринадцатого июля.
   Многие труженики, желая быть уверенными,  что  назавтра  найдут  себе
место, ночевали тут же, как ночуют победители на поле сражения.
   Бийо и Питу присоединились к другим представителям и заняли среди них
место на бульваре. Как мы уже знаем, случаю было угодно, чтобы депутатам
от департамента Эны отвели то самое место, где оказалась карета, которая
доставила в Париж Катрин и ее дитя.
   Эта шеренга, состоявшая из одних депутатов, тянулась от  Бастилии  до
самого бульвара Благовещения.
   Каждый лез вон из кожи, чтобы получше принять желанных гостей.  Когда
стало известно, что прибыли бретонцы, эти старшие дети свободы,  победи-
тели Бастилии поспешили им навстречу до самого Сен-Сира  и  встретили  с
почетом.
   Много было случаев, являвших собой удивительные примеры бескорыстия и
патриотизма.
   Хозяева постоялых дворов сговорились и по общему решению не только не
взвинтили цены, но снизили их. Вот вам пример бескорыстия.
   Журналисты, ведущие между собой неумолимую повседневную борьбу и  на-
падающие друг на друга со страстью, которая подогревает  всеобщую  нена-
висть вместо того, чтобы ее умерять, так вот, журналисты  -  по  крайней
мере двое из них, Лустало и Камил Демулен, - предложили заключить  союз-
ный пакт между всеми пишущими. Они отказались от всякого  соперничества,
от всякой ревности; они поклялись отныне соревноваться лишь в  том,  что
содействует общественному благу. Вот вам пример патриотизма.
   К сожалению, их предложение не нашло отклика в прессе и поныне  оста-
ется не более чем возвышенной утопией,  каковой,  вероятно,  пребудет  и
впредь.
   Со своей стороны Собрание тоже получило мощную  порцию  электрических
разрядов, колебавших Францию наподобие землетрясения. За несколько  дней
до того оно по предложению  гг.  Монморанси  и  Лафайета  отменило  нас-
ледственное дворянство, которое защищал  аббат  Мори,  сын  деревенского
башмачника.
   Еще в феврале месяце Собрание отменило наследственное право там,  где
оно чинило зло. По поводу повешения братьев Агасс, которые были осуждены
за подделку векселей, Собрание постановило, что отныне ни дети, ни роди-
тели преступников не будут опозорены казнью их близких.
   Между прочим, в тот самый день, когда Собрание отменило  наследствен-
ную передачу привилегий, как отменило наследственную передачу кар, перед
Собранием предстал некий немец, явившийся  с  берегов  Рейна,  сменивший
данные ему при рождении имена Иоганн Батист на имя Анахарсис - Анахарсис
Клоотс, - прусский барон, родившийся в Клеве, предстал  и  объявил  себя
депутатом рода человеческого. Он привел с собой два десятка людей,  при-
надлежавших к разным народам  и  одетых  в  национальные  костюмы,  всех
сплошь изгнанников, и явился во имя народов просить для них у единствен-
ных законных правителей места на празднике федерации.
   Оратору от лица рода человеческого было даровано место на празднике.
   С другой стороны, влияние Мирабо сказывалось все  сильнее:  благодаря
этому могущественному соратнику двор приобрел сторонников  не  только  в
рядах правых, но и из числа левых. Собрание едва не с энтузиазмом прого-
лосовало за предоставление по цивильному листу королю  двадцати  четырех
миллионов, а королеве четырех миллионов.
   В общем, к ним возвращались двести восемь тысяч франков долгов, кото-
рые они оплатили красноречивому трибуну, и шесть тысяч ливров ренты, ко-
торые они выплачивали ему ежемесячно.
   Впрочем, Мирабо, казалось, не ошибся насчет настроения провинций;  те
из представителей, что были приняты Людовиком XVI, распространили в  Па-
риже восторженное отношение к Национальному собранию, но в то же время и
религиозное преклонение перед королевской властью. Они снимали шляпы пе-
ред г-ном Байи с криком: "Да здравствует нация!. -  но  перед  Людовиком
XVI они опускались на колени и слагали свои шпаги к его ногам с  криком:
"Да здравствует король!.
   К несчастью, король, натура не слишком поэтическая и не  слишком  ры-
царственная, слабо отзывался на все эти душевные порывы.
   К несчастью, королева, слишком гордая, слишком, если можно так  выра-
зиться, проникнутая лотарингским духом,  не  придавала  этим  идущим  от
сердца свидетельствам того значения, какого они заслуживали.
   И потом - несчастная женщина! - на дне своей  души  она  таила  нечто
мрачное, нечто сродни тем темным  пятнам,  которые  покрывают  солнечный
диск.
   Этим мрачным темным пятном, разъедавшим ей  сердце,  была  разлука  с
Шарни.
   Шарни, конечно, мог бы уже вернуться, но оставался при г-не де Буйе.
   Когда она встречалась с Мирабо, на мгновение у нее промелькнула мысль
пококетничать с этим человеком развлечения ради. Ее королевскому и женс-
кому самолюбию было бы лестно видеть могущественного гения  склонившимся
к ее ногам; но, в сущности, что значит  для  сердца  гений?  Какое  дело
страстям до утех самолюбия, до побед, одержанных гордыней? Прежде всего,
королева своим женским зрением видела в Мирабо человека из плоти и  кро-
ви, человека с нездоровой тучностью, с морщинистыми  впалыми  щеками,  в
шрамах и рытвинах от оспы, с покрасневшими глазами,  с  опухшим  горлом;
она тут же сравнила с ним Шарни, изящного дворянина  в  расцвете  лет  и
красоты, облаченного в блестящий мундир, который придавал ему несравнен-
ный воинственный вид, меж тем как Мирабо в штатском  платье  был  похож,
когда гений не одушевлял его властного лица,  на  переодетого  каноника.
Она пожала плечами; она испустила глубокий вздох; глазами, покрасневшими
от ночных бдений и слез, она измерила разделявшее их расстояние и  зами-
рающим голосом, в котором дрожали рыдания, прошептала: "Шарни, мой  Шар-
ни!."
   Что значили для этой женщины в такие минуты народы,  припавшие  к  ее
ногам? Что значили для нее эти людские волны,  подобно  приливу  гонимые
небесными вихрями и  разбивающиеся  о  ступеньки  трона  с  криком:  "Да
здравствует король! Да здравствует королева!.? Если  бы  знакомый  голос
шепнул ей на ухо: "Мария, я ни в чем не  изменился!  Антуанетта,  я  вас
люблю!. - она бы поверила, что вокруг нее все по-прежнему, и  эти  слова
больше успокоили бы ей сердце, скорее разгладили чело,  чем  все  клики,
обещания и клятвы.
   Но как бы то ни было, в свой срок настало четырнадцатое июля, принеся
с собой великие и малые события, которые все вместе  составляют  историю
убогих и могущественных, историю народа и монархии. Этот день  четырнад-
цатого июля, словно не желая знать, что ему суждено  освещать  неслыхан-
ное, небывалое, великолепное зрелище,  явился  омраченный  тучами,  дыша
ветром и дождем.
   Но одно из достоинств французского народа состоит в том, что он  сме-
ется над чем угодно, даже над дождем в праздничные дни.
   Парижские национальные гвардейцы и представители от  провинций,  тол-
пившиеся на бульварах с пяти утра, измокшие под дождем и умиравшие с го-
лоду, смеялись и пели.
   Правда парижское население, не властное защитить их от дождя, задума-
ло по крайней мере спасти их от голода.
   Изо всех окон на веревках им начали спускать хлеб, сыр и бутылки  ви-
на.
   Это делалось на всех улицах, по которым  они  проходили.  Покуда  они
проходили, сто пятьдесят тысяч людей заняли места на  пригорках  Марсова
поля, а еще сто пятьдесят тысяч стояли за их спинами.
   Что до амфитеатров Шайо и Пасси, они были до отказа забиты зрителями,
число которых не поддавалось учету.
   Великолепный цирк, гигантский амфитеатр,  величественная  арена,  где
состоялся праздник объединения Франции, а когда-нибудь, быть может, при-
зойдет объединение всего мира!
   Увидим мы этот праздник или не увидим - не все ли равно?  Его  увидят
наши сыновья, увидит мир.
   Одно из величайших заблуждений человека заключается в том, что он во-
ображает, будто весь мир целиком существует для того, чтобы он прожил  в
нем свою краткую жизнь, меж тем как на самом деле из  переплетения  этих
бесконечных кратких, эфемерных, невидимых, кроме как оку  Господню,  су-
ществований и состоит время - тот более или менее долгий период, в тече-
ние которого Провидение, эта Исида с четырьмя сосцами приглядывающая  за
народами, вершит свой таинственный труд и  продолжает  непрерывное  дело
сотворения мира.
   О да, наверняка все, кто там был, верили, что скоро поймают,  ухватят
за оба крыла летучую богиню, которая зовется Свободой, вечно  ускользает
и скрывается из виду, чтобы всякий раз  вернуться  еще  более  гордой  и
сверкающей.
   И эти люди заблуждались, как позже заблуждались их сыновья, думавшие,
что они ее утратили.
   И какою же радостью, каким доверием были проникнуты все эти люди -  и
те, что ждали, сидя или стоя, и те, что,  перейдя  реку  по  деревянному
мосту, наведенному близ Шайо, через Триумфальную арку хлынули на Марсово
поле!
   По мере того как подходили отряды представителей, изо всех уст  выры-
вались, рождаясь в сердцах, оглушительные крики ликования, а может быть,
отчасти и изумления перед открывавшейся взору картиной.
   В самом деле, никогда еще глазам человеческим  не  являлось  подобное
зрелище.
   Марсово поле преобразилось словно по волшебству. Равнина  меньше  чем
за месяц превратилась в долину окружностью в целое лье.
   И на прямоугольных склонах вокруг долины разместились, стоя  и  сидя,
триста тысяч человек.
   Посреди возвышался Алтарь отечества, к которому вели четыре  лестницы
- по одной с каждой стороны обелиска, венчавшего алтарь.
   На каждом углу монумента было по сосуду, в которых курился ладан: На-
циональное собрание решило, что отныне его будут воскурять не только Бо-
гу.
   На каждой из четырех граней обелиска виднелись  надписи,  возвещавшие
миру, что французский народ свободен, и призывавшие прочие нации  после-
довать его примеру.
   О, как радовались наши отцы! Их радость при виде  этой  картины  была
так безудержна, так глубока и искренна, что ее отголоски дошли и до нас.
   Между тем в небесах, как во времена древности, творились знамения.
   Безжалостные ливни, ураганные ветры, темные  тучи  предвещали  тысяча
семьсот девяносто третий, тысяча  восемьсот  четырнадцатый,  тысяча  во-
семьсот пятнадцатый годы!
   Но посреди непогоды иногда проглядывало яркое солнце, сулившее тысяча
восемьсот тридцатый, тысяча восемьсот сорок восьмой.
   И если бы явился пророк и предсказал этим миллионам людей их  будущее
- как бы они его приняли?
   Так же, как греки Калхаса, как троянцы Кассандру!
   Но в этот день звучали только два голоса: то были голос веры и  отве-
чавший ему голос надежды.
   Перед корпусами Военной школы были построены галереи.
   Эти галереи, затянутые драпировками и увенчанные трехцветными  флага-
ми, были приготовлены для королевы, придворных и Национального собрания.
   Два одинаковых трона, возвышавшихся на расстоянии в три фута один  от
другого, предназначались королю и председателю Собрания.
   Король, назначенный - только на этот день! - верховным главнокоманду-
ющим французской национальной гвардией, передал свои полномочия  Лафайе-
ту.
   Итак, Лафайет в этот день оказался главнокомандующим над шестью  мил-
лионами вооруженных людей.
   Его  удача  спешила  к  своему  зениту.  Масштабами  превосходя   его
собственные масштабы, она неизбежно должна была вскоре пойти на убыль  и
погаснуть.
   В этот день она дошла до апогея, но,  подобно  фантастическим  ночным
призракам, что, увеличиваясь, постепенно достигают  человеческих  разме-
ров, она лишь затем выросла сверх всякой меры, чтобы обратиться  в  пар,
развеяться и исчезнуть.
   Однако праздник федерации происходил на самом деле,  и  происходившее
не вызывало сомнений.
   Все было явью: народ, который вскоре заявит, что с него  хватит;  ко-
роль, чья голова скоро слетит с плеч;  генералиссимус,  чей  белый  конь
вскоре умчит седока в изгнание.
   Между тем под этим зимним дождем, под порывами  ненастья,  при  свете
редких лучей бледного солнца, еле-еле пробивавшегося сквозь темную пеле-
ну туч, представители через три пролета Триумфальной  арки  вступили  на
обширную арену; этот авангард, составлявший около  двадцати  пяти  тысяч
человек, выстроился двумя концентрическими кругами  по  всей  окружности
цирка; далее появились парижские выборщики, за ними представители Комму-
ны и, наконец, Национальное собрание.
   Все эти отряды, которым было отведено место на галереях, пристроенных
к Военной школе, шли прямо через поле; подобно волне, набегающей на ска-
лу, они лишь раздались, чтобы обогнуть Алтарь отечества, вновь  сомкнув-
шись за ним, и передние уже успели приблизиться к галереям, в  то  время
как хвост колонны, подобной гигантской змее, еще делал последний поворот
перед Триумфальной аркой.
   За выборщиками, представителями Коммуны и Национальным собранием  шли
все остальные: представители провинций, военные депутации,  национальная
гвардия.
   Каждый департамент в знак отличия нес свое собственное знамя, но зна-
мена эти обвивал, охватывал, окружал гигантский пояс из трехцветных зна-
мен, твердивших глазам и сердцам присутствующих два слова,  единственные
два слова, ведущие на великие деяния народы, послушные Божьему  замыслу.
Отечество и единство - вот эти слова.
   В одно и то же время председатель Национального собрания поднялся  на
свой трон, король на свой, а королева заняла место на трибуне.
   Увы, несчастная королева! Ее свита была ничтожна. Лучшие подруги  Ма-
рии Антуанетты испугались и бросили ее; узнай они, что благодаря  Мирабо
король получил двадцать четыре миллиона на личные расходы, - быть может,
некоторые из них и вернулись бы; однако они этого не знали.
   Что же касается того человека, которого тщетно искали глаза Марии Ан-
туанетты, то она знала: его не привлекли бы к ней ни  золото,  ни  могу-
щество.
   Но его не было, и королеве хотелось задержать взгляд  хоть  на  одном
дружеском, преданном лице.
   Она осведомилась, где г-н Изидор де Шарни и почему  защитники  монар-
хии, у которой осталось в этой огромной толпе так немного защитников, не
сплотились вокруг короля и у ног королевы.
   Никто не знал, где Изидор де Шарни, а если бы кто-нибудь сообщил  ко-
ролеве, что в это самое время он везет крестьяночку, свою  любовницу,  в
скромный домик на склоне холма Бельвю, она наверняка сострадательно  пе-
редернула бы плечами, а может быть, ее сердце сжалось бы от ревности.
   И кто знает, в самом деле: что, если бы наследница Цезарей  пожертво-
вала троном и короной и согласилась стать безвестной  крестьянкой,  лишь
бы Оливье продолжал любить ее, как Изидор любил Катрин!
   Таковы были, по всей вероятности, мысли, мелькавшие у нее  в  голове,
как вдруг Мирабо, перехватив один из ее непонятных взглядов - то ли  не-
бесный луч, то ли грозовая молния блистали в этом взгляде, - не удержав-
шись, произнес в полный голос:
   - О чем же все-таки думает эта волшебница?
   Случись рядом Калиостро, он, услыхав этот вопрос, мог бы на него  от-
ветить: "Она думает о роковом механизме, который я ей показал в графине,
в замке Таверне, и который она потом однажды вечером  узнала  в  Тюильри
под пером Жильбера." И великий прорицатель, ошибавшийся  так  редко,  на
сей раз ошибся бы.
   Она думала об отсутствующем Шарни и об угасшей любви.
   Вот о чем она думала под грохот пятисот барабанов и  шум  двух  тысяч
музыкальных инструментов, заглушаемый криками: "Да  здравствует  король!
Да здравствует закон! Да здравствует нация!."
   Внезапно наступила полная тишина.
   Король и председатель Национального собрания сели.
   Двести священнослужителей в белых  стихарях  приблизились  к  алтарю,
возглавляемые епископом Отенским, г-ном де Талейраном, главой всех  при-
носящих присягу в прошлом, настоящем и будущем.
   Хромая на одну ногу, он взошел по ступеням алтаря - Мефистофель, ожи-
дающий Фауста, которому предстояло появиться тринадцатого вандемьера.
   Месса, которую отслужил епископ Отенский!  Мы  позабыли  назвать  это
обстоятельство в числе дурных предзнаменований.
   В этот миг гроза разразилась с удвоенной силой; казалось,  небо  воз-
роптало против этого мнимого пастыря,  который  собирался  профанировать
святое таинство мессы и вместо дарохранительницы поднести Господу  серд-
це, в котором вызревали будущие клятвопреступления.
   Приблизившись к алтарю, знамена частей и трехцветные флаги образовали
реющий пояс, раздуваемый юго-западным ветром  и  переливающийся  тысячью
цветов.
   Завершив мессу, г-н де Талейран спустился  на  несколько  ступенек  и
благословил национальное знамя и стяги восьмидесяти трех департаментов.
   Затем началась священная церемония присяги.
   Лафайет присягнул первым - именем национальной гвардии королевства.
   Вторым присягнул  председатель  Национального  собрания  именем  всей
Франции.
   Король присягнул третьим - своим собственным именем.
   Лафайет спешился, пересек пространство,  отделявшее  его  от  алтаря,
поднялся по ступеням, обнажил шпагу, приложил ее острие  к  Евангелию  и
твердым, убежденным голосом произнес:
   - Мы клянемся в вечной верности нации, закону, королю; клянемся всеми
нашими силами поддерживать Конституцию, принятую Национальным  собранием
и одобренную королем; в согласии с законом защищать безопасность личнос-
ти и собственности, распределение хлеба и пропитания внутри государства,
взимание общественных податей в любой форме; клянемся быть связанными со
всеми французами неразрывными узами братства.
   Во время присяги установилась полная тишина.
   Едва он кончил, из ста пушек одновременно  вырвалось  пламя:  то  был
сигнал соседним департаментам.
   И тут весь укрепленный город озарился огромной вспышкой, сопровождав-
шейся угрожающим громом, который был изобретен  людьми,  и  если  числом
бедствий может определяться превосходство, то этот рукотворный гром дав-
но уже превзошел гром Божий.
   Подобно кругам от камня, брошенного на середину  озера,  расходящимся
по сторонам, пока не достигнут берега, каждый круг огня и  каждая  волна
канонады разбегалась от центра к периферии, из  Парижа  к  границам,  из
сердца Франции за ее пределы.
   Затем председатель Национального собрания в свой черед встал, все де-
путаты стеснились вокруг него, и он произнес:
   - Клянусь быть верным нации, закону, королю  и  всеми  своими  силами
поддерживать Конституцию, принятую Национальным собранием  и  одобренную
королем.
   Не успел он договорить, как сверкнул тот же огонь,  загремели  те  же
взрывы и, как удаляющееся эхо, разлетелись во все концы Франции.
   Настала очередь короля.
   Он встал.
   Тише! Слушайте все, каким голосом он будет произносить клятву нации -
клятву, которую сразу же преступил в сердце своем.
   Берегитесь, государь! Туча разрывается надвое, открывается чистое не-
бо, появляется солнце.
   Солнце - это Бог. На нас взирает Бог.
   - Я, король французов, - говорит Людовик XVI,  -  клянусь  употребить
всю власть, которой наделил меня конституционный закон  государства,  на
то, чтобы поддерживать Конституцию, принятую  Национальным  собранием  и
одобренную мною, и способствовать исполнению законов.
   Ах, государь, государь, зачем же и на этот раз вы не пожелали принес-
ти клятву на алтаре?
   Двадцать первое июня станет ответом  на  четырнадцатое  июля,  Варенн
откроет разгадку Марсова поля.
   Но истинной или ложной была эта  клятва,  она  была  отмечена  новыми
вспышками и новым грохотом.
   Сто пушек грянули, как грянули они в честь Лафайета и в честь предсе-
дателя Собрания, и артиллерия  департаментов  в  третий  раз  подхватила
грозное предупреждение королям: "Берегитесь, Франция встает на ноги! Бе-
регитесь, Франция хочет быть свободной, и, как тот римский посол, у  ко-
торого в складках плаща таились и мир, и  война,  она  готова  взметнуть
свой плащ над целым светом!.

   XXXIX
   ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ

   И вот для всей этой неисчислимой толпы настал час безбрежной радости.

   Мирабо на миг забыл королеву, Бийо на миг забыл Катрин.
   Король удалился под всеобщие приветственные клики. Собрание вернулось
в зал заседаний в сопровождении того же кортежа, с  которым  прибыло  на
Марсово поле.
   Что до знамени, которое город Париж вручил ветеранам армии,  то,  как
сообщает "История революции, составленная двумя друзьями  народа.,  было
решено, что знамя это будет вывешено под сводами Национального  собрания
на память будущим законодательным собраниям о счастливой эпохе,  наступ-
ление которой отпраздновали в этот день, и как эмблема, способная напом-
нить войскам, что они подчиняются двум властям и не смеют выступать  без
согласного распоряжения обеих этих властей.
   Мог ли Шапелье, по предложению которого был издан этот декрет,  пред-
видеть двадцать седьмое июля, двадцать четвертое февраля и второе декаб-
ря?
   Стемнело. Утренний праздник происходил на  Марсовом  поле,  вечернему
надлежало быть у Бастилии.
   Восемьдесят три покрытых  листвой  дерева,  по  числу  департаментов,
изображали собой восемь башен крепости, на фундаментах которых они  были
установлены. От дерева к дереву тянулись сверкающие гирлянды;  посредине
возвышалась гигантская мачта, увенчанная знаменем, на  котором  красова-
лось слово "Свобода." Возле рвов была вырыта огромная могила, в  которой
были погребены кандалы, цепи, решетки Бастилии  и  знаменитый  барельеф,
украшавший ранее башенные часы и изображавший скованных рабов. Кроме то-
го, оставили отверстыми и осветили во  всей  их  зловещей  глубине  под-
вальные одиночные камеры, вобравшие в себя столько  слез  и  заглушившие
столько вздохов. И наконец, когда, привлеченная музыкой, звучавшей среди
листвы, публика добиралась до того  места,  где  прежде  был  внутренний
двор, там перед нею открывался ярко освещенный бальный зал, и над входом
в этот зал были начертаны слова, подтверждавшие, что прорицание Калиост-
ро осуществилось:
   ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ
   За одним из тысячи столиков, расставленных вокруг Бастилии, под  имп-
ровизированной сенью, воспроизводившей древнюю крепость почти с такой же
точностью, как обтесанные камешки архитектора Паллуа, подкреплялись двое
мужчин, утомленные после дня маршировки и маневров. Перед ними были выс-
тавлены огромная колбаса, четырехфунтовый каравай и две бутылки вина.
   - Эх, чтоб мне с места не сойти! - сказал, одним духом опорожнив свой
стакан, младший из сотрапезников, носивший мундир капитана  национальной
гвардии, в то время как второй, старше его по крайней  мере  вдвое,  был
одет в мундир представителя провинции. - Чтоб мне с места не  сойти!  До
чего ж хорошо поесть, когда голоден, и попить, когда в глотке сухо!
   Потом, помолчав, он спросил:
   - А что же вы, папаша Бийо? Неужто вам не хочется ни пить, ни есть?
   - Я попил и поел, - отвечал второй, - и теперь мне хочется только од-
ного...
   - Чего же?
   - Я скажу тебе это, дружище Питу, когда для меня придет час сесть  за
стол.
   Питу не почувствовал хитрости в ответе Бийо. Бийо мало  съел  и  мало
выпил, несмотря на утомительный день, который к тому  же,  по  выражению
Питу, был голодноват; но с тех пор, как из Виллер-Котре  они  прибыли  в
Париж, за все пять дней или, вернее, пять ночей работы на Марсовом  поле
Бийо также очень мало пил и очень мало ел.
   Питу знал, что некоторые недомогания, не представляя большой опаснос-
ти, полностью лишают аппетита самых крепких людей, и всякий раз,  приме-
чая, как мало ест Бийо, спрашивал его, как спросил  только  что,  в  чем
причина такого воздержания; но Бийо всякий раз отвечал, что он не  голо-
ден, и Питу довольствовался этим ответом.
   Однако было одно обстоятельство, по-настоящему смущавшее Питу; то бы-
ла не воздержанность Бийо в пище - в конце концов, каждый волен есть ма-
ло или вообще не есть. К тому же чем меньше ел Бийо, тем больше достава-
лось ему, Питу. Нет, его смущала немногословность фермера.
   Когда Питу делил с кем-нибудь трапезу, он любил поговорить; он  заме-
тил, что беседа, ничуть не мешая глотанию, способствует  пищеварению,  и
это наблюдение так глубоко укоренилось у него в мозгу, что,  когда  Питу
доводилось есть в одиночестве, он пел.
   Если, конечно, на него не нападало уныние.
   Но теперь у Питу не было никаких причин для уныния, скорее напротив.
   С некоторых пор жизнь его в Арамоне снова наладилась. Как  мы  знаем,
Питу любил, вернее, обожал Катрин, и я прошу читателя понимать это  бук-
вально; итак, что нужно итальянцу или, например, испанцу, обожающим  Ма-
донну? Видеть ее, стоять перед ней на коленях, молиться.
   А что делал Питу?
   С наступлением темноты он отправлялся к  Клуисовой  глыбе;  он  видел
Катрин, стоял перед ней на коленях молился.
   И девушка, благодарная Питу за огромную услугу, которую он ей оказал,
не препятствовала ему в этом. Взгляд ее устремлялся мимо  Питу,  гораздо
дальше, гораздо выше!
   Лишь время от времени славный парень ощущал  легкие  уколы  ревности,
когда приносил с почты письмо от Изидора к Катрин или относил  на  почту
письмо от Катрин к Изидору.
   Но в конечном счете это все же было несравненно  лучше,  чем  прежде,
когда он только что вернулся из Парижа и объявился на ферме,  и  Катрин,
распознав в Питу демагога, врага знати и аристократов, выставила его  за
дверь, говоря, что работы для него на ферме нет.
   Питу, не знавший о беременности Катрин, даже не подозревал,  что  ны-
нешнее положение дел не может длиться вечно.
   Посему он покинул Арамон с огромным  сожалением,  но  офицерский  чин
обязывал его подавать пример ревностной службы; и вот  он  попрощался  с
Катрин, поручил ее заботам папаши Клуи и обещал вернуться как можно ско-
рей.

   Как видим, ничего из того, что осталось у Питу дома, не могло  погру-
зить его в уныние.
   В Париже с ним также не приключилось ничего худого, что могло бы  за-
ронить в его сердце это чувство.
   Он разыскал доктора Жильбера и отчитался ему в употреблении его двад-
цати пяти луидоров, а также передал  благодарность  и  добрые  пожелания
тридцати трех солдат национальной гвардии, которых  он  обмундировал  на
эти двадцать пять луидоров, а доктор Жильбер  вручил  ему  еще  двадцать
пять луидоров, на сей раз предназначавшихся не только  на  нужды  нацио-
нальной гвардии, но и на его собственные.
   Питу простодушно и без лишних слов принял этот подарок.
   Г-н Жильбер был для него богом, и от него Питу легко было принять что
бы то ни было.
   Когда Всевышний насылал дождь или солнце, Питу никогда не приходило в
голову взять с собой зонтик, чтобы уклониться от господних даров.
   Нет, он принимал и то, и другое, и, как цветам, как всем растениям  и
деревьям, эти дары всегда приходились ему кстати.
   Кроме того, Жильбер ненадолго погрузился в размышления, а потом, под-
няв к нему свое красивое задумчивое лицо, сказал:
   - Сдается мне, дорогой Питу, что Бийо о многом нужно мне  рассказать,
а покамест я буду беседовать с Бийо, почему бы  тебе  не  навестить  Се-
бастьена?
   - Ах, с удовольствием, господин Жильбер, - воскликнул Питу, хлопая  в
ладоши, как ребенок, - мне самому ужасно хотелось, но я не  смел  попро-
сить у вас разрешения.
   Жильбер еще на миг задумался.
   Потом взял перо, написал несколько слов, сложил лист и  надписал  имя
своего сына.
   - Держи, - сказал он, -  возьми  экипаж  и  поезжай  за  Себастьеном;
по-видимому, вследствие того, что я написал, ему надо будет нанести один
визит; ты проводишь его, не правда ли, милый Питу, и подождешь у дверей.
Может быть, придется подождать час или даже больше, но я знаю твою снис-
ходительность: ты скажешь себе, что оказываешь мне  этим  услугу,  и  не
станешь скучать.
   - Да нет же, не беспокойтесь, господин Жильбер, - сказал  Питу,  -  я
никогда не скучаю. К тому же по дороге я куплю у булочника краюху хлеба,
и, если в карете мне станет скучно, я пожую.
   - Прекрасное средство! - отозвался Жильбер. - Но только,  знаешь  ли,
Питу, - добавил он, улыбаясь, - с точки зрения гигиены  есть  всухомятку
вредно: хлеб лучше чем-нибудь запивать.
   - Тогда, - подхватил Питу, - я кроме хлеба куплю ломоть студня и  бу-
тылку вина.
   - Браво! - воскликнул Жильбер.
   И воодушевленный Питу вышел, нанял фиакр, велел ему подъехать к  кол-
лежу Людовика Святого, спросил Себастьена, который прогуливался  в  саду
при коллеже, сгреб его в объятия, как Геракл Телефа, расцеловал от души,
а потом, опустив на землю, вручил ему письмо от отца.
   Себастьен первым делом поцеловал письмо с нежной и  почтительной  сы-
новней любовью; потом, после минутного размышления, он спросил:
   - Скажи, Питу, а не говорил ли отец, что ты должен куда-то  меня  от-
везти?
   - Да, если ты согласишься.
   - Еще бы, - поспешно промолвил мальчик, - конечно, я согласен,  и  ты
скажешь отцу, что я был в восторге от его предложения.
   - Ладно, - сказал Питу, - похоже, что речь идет о месте, где тебе бы-
вает очень весело.
   - Я был в этом месте всего один раз, Питу, но буду счастлив туда вер-
нуться.
   - В таком случае, - объявил Питу, - остается только предупредить  аб-
бата Берардье о твоей отлучке; фиакр ждет у дверей, и я тебя увезу.
   - Превосходно, - отвечал юноша, - и, чтобы не терять  времени,  милый
Питу, отнеси сам аббату записку от отца, а я тем временем немного приве-
ду себя в порядок и буду ждать тебя во дворе.
   Питу отнес письмо директору коллежа, получил  exeat  и  спустился  во
двор.
   Свидание с аббатом Берардье приятно польстило самолюбию Питу;  в  нем
признали того нищего крестьянина - в шлеме, при  сабле,  но  без  такого
важного предмета туалета, как кюлоты, - который в тот самый день,  когда
пала Бастилия, год тому назад, произвел в коллеже  целый  переполох  как
оружием, которое при нем было, так и одеждой, которой на  нем  не  было.
Сегодня он явился сюда в треуголке, в синем сюртуке с белыми отворотами,
в коротких кюлотах, с капитанскими эполетами на плечах; сегодня он явил-
ся с той уверенностью в себе, какая достигается благодаря уважению  сог-
раждан; таким образом, он имел право на самое обходительное обращение.
   И аббат Берардье встретил его весьма обходительно.
   Почти в то же самое время, когда Питу спускался по лестнице,  ведущей
от директора коллежа, Себастьен, у которого была комната в другом крыле,
спускался по другой лестнице.
   Себастьен уже не был ребенком; это был очаровательный юноша лет шест-
надцати-семнадцати, лицо его обрамляли чудесные каштановые волосы, а го-
лубые глаза метали первое юное пламя, позлащенное, как лучи зари.
   - Я готов, - весело сказал он Питу, - поехали.
   Питу посмотрел на него до того радостно и вместе с тем до того  изум-
ленно, что Себастьсну пришлось повторить свое приглашение еще раз.
   На сей раз Питу последовал за юношей.
   У ворот Питу сказал Себастьену:
   - Вот ведь какое дело: я, знаешь ли, понятия не имею, куда нам ехать,
поэтому назови адрес сам.
   - Не беспокойся, - сказал Себастьен. И, обращаясь к кучеру,  добавил:
- Улица Кок-Эрон, девять, первый подъезд от улицы Кокийер.
   Этот адрес ровным счетом ничего не говорил Питу. Итак, Питу вслед  за
Себастьеном безропотно поднялся в карету.
   - Но только, если та особа, к которой мы едем, милый  Питу,  окажется
дома, - заметил Себастьен, - я могу пробыть там час или даже дольше.
   - Не беспокойся об этом, Себастьен, - отвечал Питу, разевая свой  ог-
ромный рот в жизнерадостной улыбке, - это предусмотрено. Эй, кучер, поп-
ридержи лошадей!
   В это время они как раз поравнялись с булочной; кучер придержал лоша-
дей, Питу выскочил, купил двухфунтовый каравай и вернулся в фиакр.
   Чуть подальше Питу остановил кучера еще раз.
   Это было перед кабачком.
   Питу вышел, купил бутылку вина и снова уселся рядом с Себастьеном.
   И, наконец, Питу остановил кучера в третий раз, на сей раз перед кол-
басной лавкой.
   Питу опять выскочил и купил четверть студня.
   - Теперь,  -  сказал  он,  -  гоните,  не  останавливаясь,  до  улицы
Кок-Эрон, у меня есть все, что мне надобно.
   - Отлично, - отозвался Себастьен, - теперь я понимаю твой план и  со-
вершенно спокоен на твой счет.
   Карета покатилась до самой улицы Кок-Эрон и остановилась перед  домом
номер девять.
   Чем ближе подъезжали они к этому дому, тем сильней становилось  лихо-
радочное возбуждение, охватившее Себастьена. Он вскочил с сиденья и, вы-
сунувшись из фиакра, кричал кучеру, хотя, к чести последнего и его колы-
маги, надо признать, что призывы юноши нисколько не ускорили дело:
   - Побыстрей, кучер, да побыстрей же!
   Тем не менее, поскольку все на свете чем-нибудь да кончается -  ручьи
впадают в речушки, речушки в большие реки, реки в океан, - так  и  фиакр
добрался наконец до улицы Кок-Эрон и, как мы уже  говорили,  остановился
перед домом номер девять.
   Себастьен тут же, не дожидаясь помощи  кучера,  распахнул  дверцу,  в
последний раз обнял Питу, спрыгнул на землю, позвонил  у  дверей,  двери
отворились, юноша спросил у привратника, дома ли ее сиятельство  графиня
де Шарни, и, не дожидаясь ответа, ринулся внутрь павильона.
   При виде прелестного мальчика, красивого и хорошо одетого, привратник
даже не попытался его остановить и, поскольку графиня  была  дома,  удо-
вольствовался тем, что затворил дверь,  предварительно  удостоверившись,
что никто не сопровождает гостя и не хочет войти за ним следом.
   Спустя пять минут, когда Питу отхватил ножом первый шмат от  четверти
студня, зажал между колен откупоренную бутылку, а сам  тем  временем  за
обе щеки уписывал мягкий хлеб с хрустящей корочкой, дверца фиакра  отво-
рилась, и привратник, держа свой колпак в руке, обратился к Питу со сле-
дующими словами, которые ему пришлось повторить дважды:
   - Ее сиятельство графиня де Шарни просит господина капитана Питу соб-
лаговолить войти к ней в дом, вместо того,  чтобы  ждать  господина  Се-
бастьена в фиакре.
   Как мы уже сказали, привратник был вынужден повторить это приглашение
дважды, но, поскольку после второго раза Питу уже не мог думать, что ос-
лышался, ему пришлось со вздохом проглотить хлеб, положить обратно в бу-
мажный сверток шмат студня, который он успел отрезать, и аккуратно  пос-
тавить бутылку в угол фиакра, чтобы вино не разлилось.
   Потом, потрясенный таким приключением, он последовал за привратником.
Но потрясение его безмерно возросло, когда он увидал, что в передней его
ждет прекрасная дама, которая, обнимая Себастьена, протянула ему,  Питу,
руку и сказала:
   - Господин Питу, вы доставили мне такую огромную и нечаянную радость,
привезя сюда Себастьена, что мне захотелось самой вас поблагодарить.
   Питу глянул, залепетал что-то, но не посмел коснуться протянутой  ему
руки.
   - Возьми руку и поцелуй, Питу, - сказал Себастьен, - матушка разреша-
ет.
   - Это твоя матушка? - переспросил Питу.
   Себастьен утвердительно кивнул головой.
   - Да, его матушка, - подтвердила Андре с сияющими глазами, - матушка,
к которой вы привезли его после девяти месяцев отсутствия; матушка,  ко-
торая видела сына всего единожды в жизни и, питая надежду, что вы приве-
зете мне его еще, не желает иметь от вас тайны, хотя эта тайна может  ее
погубить, если окажется раскрыта.
   Когда взывали к сердцу и преданности Питу, можно было твердо  рассчи-
тывать, что доблестный молодой человек в тот же миг отринет все сомнения
и колебания.
   - О сударыня, - вскричал он, хватая руку, которую протянула ему  гра-
финя де Шарни и целуя ее, - не беспокойтесь, вот где хранится ваша  тай-
на!
   И, выпрямившись, он с большим достоинством приложил свою руку к серд-
цу.
   - А теперь, господин Питу, - продолжала графиня, -  сын  сказал  мне,
что вы не завтракали, пройдите же в столовую, и, пока я побеседую с  сы-
ном - ведь вы же не станете оспаривать у матери это счастье,  не  правда
ли? - для вас накроют стол, и вы вознаградите себя за потраченное время.
   И, приветствовав Питу таким взглядом, какого у нее никогда не находи-
лось для богатейших вельмож при дворах Людовика XV и Людовика  XVI,  она
увлекла Себастьена через гостиную в спальню, а Питу, все еще  оглушенный
случившимся, остался в столовой ждать исполнения того обещания, что дала
ему графиня.
   И спустя несколько мгновений все исполнилось. На столе  возникли  две
отбивные, холодный цыпленок и горшочек варенья, а рядом с  ними  бутылка
бордо, бокал венецианского стекла, тонкого, как муслин, и стопка тарелок
из китайского фарфора.
   Несмотря на элегантность сервировки, мы не осмелимся утверждать,  что
Питу нисколько не пожалел о своем двухфунтовом каравае, студне и бутылке
вина с зеленым сургучом.
   Когда, разделавшись с отбивными, он приступил к цыпленку, дверь отво-
рилась, и на пороге показался  молодой  дворянин,  намеревавшийся  через
столовую пройти в гостиную.
   Питу поднял голову, молодой человек потупил глаза,  оба  одновременно
узнали друг друга и хором воскликнули:
   - Господин виконт де Шарни!
   - Анж Питу!
   Питу встал, сердце его яростно билось; вид молодого человека напомнил
ему самые горестные переживания, какие ему довелось испытать в жизни.
   Что до Изидора, то ему вид Питу не напомнил ровным  счетом  ничего  -
только слова Катрин, что он, Изидор, должен помнить, сколь многим обязан
этому славному человеку.
   Он не знал и даже ничуть не подозревал о глубокой любви, которую Питу
испытывал к Катрин; о любви, в которой Питу, будучи великодушен,  черпал
свою преданность. А потому он подошел прямо к Питу, в котором,  несмотря
на мундир и пару эполет,  по  привычке  видел  арамонского  крестьянина,
охотника с Волчьих Вересковищ, парня с фермы Бийо.
   - А, это вы, господии Питу, - сказал он. - Очень рад нашей встрече  и
возможности выразить вам всю мою признательность за услуги,  которые  вы
нам оказали.
   - Господин виконт, - отвечал Питу более или  менее  твердым  голосом,
хотя чувствовал, что дрожит всем телом, - все, что я сделал,  было  ради
мадемуазель Катрин, и только для нее одной.
   - Да, пока вы не узнали, что я ее люблю, но начиная с  этого  времени
ваши услуги относились и ко мне, поскольку, когда вы получали  на  почте
мои письма и руководили постройкой домика  возле  Клуисовой  глыбы,  вам
пришлось войти в некоторые расходы...
   И рука Изидора потянулась к карману, словно желая испытать этим  дви-
жением совесть Питу.
   Но Питу остановил Изидора.
   - Сударь, - произнес он с достоинством, которое подчас удивляло  тех,
кто имел с ним дело, - я оказываю помощь, когда могу, но не принимаю  за
нес платы; к тому же, повторяю вам, все мои услуги относились к мадемуа-
зель Катрин. Мадемуазель Катрин - мой друг; если она полагает, что долж-
на мне какие-то деньги, она уладит это прямо со мной, но вы, сударь, ни-
чего мне не должны: я делал все для мадемуазель Катрин, а не для вас,  и
потому вам нечего мне предлагать.
   Эти слова, а главное тон, которым они были произнесены, поразили Изи-
дора; быть может, только теперь он заметил, что его  собеседник  одет  в
мундир и на плечах у него красуются капитанские эполеты.
   - Отчего же, господин Питу, - возразил он, слегка наклонив голову,  -
я кое-что вам должен, и мне есть что вам предложить. Я должен  высказать
вам свою благодарность и предлагаю вам свою руку. Надеюсь, вы  доставите
мне удовольствие принять мою благодарность и окажете  мне  честь  пожать
руку.
   В ответе Изидора и движении, коим он сопровождался, было столько  ве-
личия, что покоренный Питу протянул руку и кончиками пальцев  дотронулся
до пальцев Изидора.
   В этот миг на пороге гостиной появилась графиня де Шарни.
   - Господин виконт, - сказала она, - вы хотели меня видеть? Вот и я.
   Изидор отдал Питу поклон и по приглашению графини последовал за ней в
гостиную.
   Однако, когда он затворял дверь гостиной, желая,  очевидно,  остаться
наедине с графиней, Андре придержала дверь, и она осталась полуоткрытой.
   Графиня явно дала понять, что сделала это намеренно.
   Итак, Питу было слышно все, что говорили в гостиной.
   Он приметил, что другая дверь гостиной, та, что вела в спальню,  тоже
была открыта; таким образом, Себастьен, оставаясь невидимым, мог слышать
весь разговор графини и виконта точно так же, как он сам.
   - Вы хотели меня видеть? - обратилась графиня к деверю. - Могу  ли  я
узнать, какой счастливый случай привел вас ко мне?
   - Сударыня, - отвечал Изидор, - вчера я получил весточку  от  Оливье;
как и в прошлых письмах, которые я от него получал, он просит меня пере-
дать вам его нижайший поклон; он не знает еще, когда вернется, и  пишет,
что будет счастлив получить от вас весточку, коль скоро вы соблаговолите
вручить мне для него письмо или просто на словах передать ему привет че-
рез меня.
   - Сударь, - сказала графиня, - я до сих пор не  ответила  на  письмо,
которое господин де Шарни написал мне  перед  отъездом,  потому  что  не
знаю, где он, но я охотно воспользуюсь вашим посредничеством, чтобы  ис-
полнить долг преданной и почтительной жены; итак, если завтра вы  собла-
говолите прислать за письмом для господина де Шарни,  письмо  это  будет
написано и передано вам для него.
   - Напишите письмо, сударыня, - отвечал на это Изидор, - но я заеду за
ним не завтра, а дней через пять-шесть: мне настоятельно необходимо  со-
вершить одну поездку, не знаю в точности, сколько  времени  она  займет,
но, как только вернусь, я приду к вам засвидетельствовать почтение и ис-
полнить то, что вы мне поручите.
   Изидор поклонился графине, та ответила ему реверансом и, по-видимому,
указала ему другой выход, потому что он больше не появился  в  столовой,
где Питу, разделавшись с цыпленком, как прежде разделался  с  отбивными,
вступил в единоборство с вареньем.
   Горшок из-под варенья давно уже опустел, равно как и бокал, из  кото-
рого Питу допил последние капли бордо, когда графиня снова вошла в  сто-
ловую, ведя Себастьена.
   Трудно было бы признать суровую мадемуазель де  Таверне  или  строгую
графиню де Шарни в молодой матери, которая шла, опираясь на руку  своего
мальчика, с сияющими от радости глазами, с улыбкой, не сходившей с  уст;
ее бледные щеки, омытые невообразимо сладкими слезами, которые пролились
впервые, покрылись розовым румянцем, удивившим самое  Андре:  это  мате-
ринская любовь, составляющая для женщины полжизни, вернула румянец на ее
лицо за два часа, что она провела с сыном.
   Она еще раз покрыла поцелуями лицо  Себастьена;  потом  она  передала
мальчика Питу, стиснув грубую лапу славного молодого человека своими бе-
лыми ручками, которые, казалось, были изваяны из теплого и мягкого  мра-
мора.
   Себастьен в свой черед расцеловал  Андре  с  той  пылкостью,  которую
вкладывал во все, что делал; эту его пылкость могло охладить лишь  неос-
торожное восклицание, от которого не удержалась Андре, когда  мальчик  в
прошлый раз упомянул при ней Жильбера.
   Но в часы одиночества в коллеже Людовика Святого, во время прогулок в
уединенном саду сладостное видение матери снова  стало  возникать  перед
ним, и любовь мало-помалу вернулась в сердце мальчика; и когда Себастьен
получил от Жильбера письмо, в котором тот разрешил ему  в  сопровождении
Питу на час-другой съездить к матери, это письмо совпало с самыми тайны-
ми и заветными его желаниями.
   Встреча Себастьена и Андре произошла так нескоро  из-за  деликатности
Жильбера; он понимал, что если сам отвезет мальчика к матери,  то  своим
присутствием лишит Андре половины блаженства, а если  Себастьена  привез
бы к ней кто-нибудь другой, а не добрый и простодушный Питу,  тем  самым
была бы поставлена под угрозу тайна, принадлежавшая не Жильберу.
   Питу распрощался с графиней, не задав ни единого вопроса,  не  бросив
вокруг ни единого любопытного взгляда, и, увлекая за  собой  Себастьена,
который, обернувшись назад, обменивался с матерью воздушными  поцелуями,
уселся в фиакр, где обнаружил и свой хлеб, и завернутый  в  бумагу  сту-
день, и бутылку вина, притулившуюся в уголке.
   Во всем этом, точно так же как и в отлучке из Виллер-Котре,  не  было
ровным счетом ничего такого, что могло бы огорчить Питу.
   Вечером того же дня он приступил к работе на  Марсовом  поле;  работа
продолжалась и во все другие дни; он получил множество  похвал  от  г-на
Майара, который его узнал, и от г-на Байи, которому он о себе  напомнил;
он разыскал г-на Эли и г-на Юллена, таких же победителей Бастилии, как и
он сам, и без зависти увидел у них медали,  которые  они  носили  в  бу-
тоньерках, - а ведь Питу с Бийо тоже имели не меньше прав на такие меда-
ли. Наконец настал знаменательный день, и он с утра занял свое  место  у
заставы Сен-Дени. Он снял с трех свисавших веревок сыр, хлеб  и  бутылку
вина. Он поднимался на возвышение перед Алтарем отечества, он плясал фа-
рандолу, одну руку протянув актрисе из Оперы, а  другую  монашке-бернар-
динке. При появлении короля он вернулся в строй и с удовлетворением  ви-
дел, как от его имени присягал  Лафайет  -  это  было  для  него,  Питу,
большой честью; потом, после присяги, после  пушечных  выстрелов,  после
взрыва музыки, взлетевшей к небу, когда Лафайет на  белом  коне  проехал
между рядов своих дорогих товарищей, он радовался, когда Лафайет его уз-
нал, и оказался среди тридцати или сорока тысяч счастливцев, которым ге-
нерал пожал руку за этот день; затем он вместе с  Бийо  покинул  Марсово
поле и несколько раз останавливался поглазеть на огни, иллюминацию,  фе-
йерверки на Елисейских полях. Потом он  пошел  вдоль  бульваров;  потом,
чтобы не пропустить ни одно из удовольствий, коими изобиловал этот вели-
кий день, он, вместо того чтобы завалиться спать, как сделал бы  на  его
месте любой, у кого после такого утомительного дня  уже  подгибались  бы
ноги, он, Питу, отправился к Бастилии, где в угловой башне нашел свобод-
ный столик, и распорядился, как мы уже сообщали, чтобы ему принесли  два
фунта хлеба, две бутылки вина и колбасу.
   Правда, он не знал, что Изидор, предупреждая г-жу де Шарни о  семиили
восьмидневной отлучке, собирался провести эти дни в Виллер-Котре;  прав-
да, он не знал, что шесть дней тому назад Катрин разродилась  мальчиком,
что ночью она покинула домик близ Клуисовой глыбы, а утром вместе с Изи-
дором приехала в Париж и, вскрикнув, забилась поглубже в  карету,  когда
заметила Бийо с Питу у заставы Сен-Дени, - а ведь ни в работе на  Марсо-
вом ноле, ни во встречах с гг. Майаром, Байи, Эли и Юлленом нет  никаких
причин для уныния, равно как и в этой фарандоле, которую  он  отплясывал
между актрисой из Оперы и монашкой-бернардинкой, равно как и в том,  что
г-н де Лафайет узнал его и оказал ему честь  своим  рукопожатием,  равно
как и в этой иллюминации, этих фейерверках, этой искусственной  Бастилии
и в этом столе, на котором стояли хлеб, колбаса и две бутылки вина.
   И только одно могло печалить Питу: это была печаль папаши Бийо.

   XL
   СВИДАНИЕ

   Как мы уже знаем из начала предыдущей главы, Питу, отчасти желая под-
держать собственную веселость, отчасти пытаясь развеять печаль Бийо, ре-
шился завести с ним беседу.
   - А скажите-ка, папаша Бийо, - начал Питу после  недолгого  молчания,
во время которого он, казалось, запасся нужными словами, как стрелок пе-
ред тем, как открыть огонь, запасается патронами, -  кто,  черт  побери,
мог предположить, что с тех пор, как ровно год и два дня тому назад  ма-
демуазель Катрин дала мне луидор и ножом разрезала веревки, которыми бы-
ли связаны мои руки... да, надо же... кто бы мог подумать,  что  за  эти
год и два дня приключится столько событий.
   - Никто, - отвечал Бийо, и Питу  не  заметил,  каким  недобрым  огнем
сверкнул взгляд фермера, когда он, Питу, произнес имя Катрин.
   Питу выждал, чтобы узнать, не добавит ли Бийо еще чего-нибудь к  тому
единственному слову, которое он произнес в ответ на довольно-таки  длин-
ную и, по мнению самого Питу, недурно выстроенную тираду.
   Но, видя, что Бийо хранит молчание, Питу, подобно стрелку, о  котором
мы только что толковали, перезарядил ружье и дал еще один выстрел.
   - А скажите-ка, папаша Бийо, - продолжал он, - кто бы  сказал,  когда
вы неслись за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы чуть не загнали  Ка-
де, да и меня самого чуть не загнали; когда вы настигли меня, назвались,
позволили сесть на круп вашего коня, когда в Даммартене пересели на дру-
гую лошадь, чтобы поскорей очутиться в Париже; когда мы приехали в Париж
и увидели, как горят заставы, когда в предместье  Ла-Виллет  нас  помяли
имперцы; когда мы повстречали процессию, которая кричала: "Да здравству-
ет господин Неккер!. и "Да здравствует  герцог  Орлеанский!.;  когда  вы
сподобились чести нести одну из ручек носилок, на которых были  установ-
лены бюсты этих двух великих людей, а  я  тем  временем  пытался  спасти
жизнь Марго; когда на Вандомской площади в нас стрелял  королевский  не-
мецкий полк и бюст господина Неккера свалился вам на  голову;  когда  мы
бросились наутек по улице Сент-Онорс с криками: "К оружию! Наших братьев
убивают!. - кто бы вам тогда сказал, что мы возьмем Бастилию?
   - Никто, - ответствовал фермер столь же лаконично, как  и  в  прошлый
раз. "Черт возьми! - выждав некоторое время, мысленно воскликнул Питу. -
Сдается мне, он это нарочно!."  Ладно,  попробуем  выстрелить  в  третий
раз."
   Вслух же он произнес:
   - А скажите-ка, папаша Бийо, ну кто бы поверил, когда мы брали Басти-
лию, что день в день спустя год после этой победы я буду капитаном, вы -
представителем провинции на празднике Федерации, и мы оба будем ужинать,
особенно я, в Бастилии, построенной из зеленых веток, которые будут  на-
сажены на месте, где стояла та, другая Бастилия? А, кто бы в  это  пове-
рил?

   - Никто, - повторил Бийо еще более угрюмо.
   Питу признал, что невозможно заставить фермера разговориться, но уте-
шался мыслью, что никто не лишил его, Питу, права говорить самому.
   Итак, он продолжал, оставив за Бийо право отвечать,  коль  скоро  ему
придет охота.
   - Как подумаю, что ровно год тому назад мы вошли в ратушу, что вы ух-
ватили господина де Флесселя - бедный господин де Флессель, где он?  Где
Бастилия? - ухватили господина де Флесселя за воротник, что вы заставили
его выдать порох, покуда я стоял у дверей на часах, а кроме  пороха,  вы
добились от него записки к господину Делоне; и что мы  раздали  порох  и
расстались с господином Маратом: он пошел к Дому инвалидов, ну, а мы - к
Бастилии; что у Бастилии мы нашли господина Гоншона, Мирабо  из  народа,
как его называли... А знаете ли вы, папаша Бийо, что сталось с  господи-
ном Гоншоном? Эй, знаете вы, что с ним сталось?
   На сей раз Бийо ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
   - Не знаете? - продолжал Питу. - Я тоже не знаю. Может  быть,  то  же
самое, что сталось с Бастилией, с господином де Флесселем и что станется
со всеми нами, - философски добавил Питу, - pulvis  es  et  in  pulverem
reverteris. Как подумаю, что на этом самом месте была дверь, а теперь ее
здесь нет, - та дверь, через которую вы вошли, после того  как  господин
Майар написал на шкатулке знаменитое сообщение,  которое  я  должен  был
прочесть народу, если вы не вернетесь; как подумаю,  что  на  том  самом
месте, где сейчас в этой огромной яме, похожей на  могилу,  свалены  все
эти цепи и кандалы, вы повстречали господина Делоне! - бедняга, я так  и
вижу его до сих пор в сюртуке цвета небеленого полотна, в  треуголке,  с
алой лентой и шпагой, упрятанной в трость... Да, и он тоже ушел вслед за
Флесселем! Как подумаю, что господин Делоне показал  вам  всю  Бастилию,
снизу доверху, дал вам ее изучить, измерить ее стены в тридцать футов  у
основания и в пятнадцать у вершины, и как вы вместе с ним поднимались на
башни, и вы даже пригрозили ему, если он не будет вести себя благоразум-
но, броситься вниз вместе с ним с одной  из  башен;  как  подумаю,  что,
спускаясь, он показал вам ту пушку, которая десять минут спустя отправи-
ла бы меня туда, где теперь пребывает бедный господин Делоне, кабы я  не
исхитрился спрятаться за угол; и, наконец, как  подумаю,  что,  осмотрев
все это, вы сказали, словно мы собирались штурмовать сеновал,  голубятню
или ветряную мельницу: "Друзья, возьмемте Бастилию!. - и  мы  ее  взяли,
эту хваленую Бастилию, до того здорово взяли, что  сегодня  сидим  себе,
уплетая колбасу и попивая бургундское, на том самом месте, где была баш-
ня, прозывавшаяся .третья Бертодьера., в которой сидел  доктор  Жильбер!
До чего же странно! И как припомню весь этот шум, гам, крики,  грохот...
Погодите, - перебил сам себя Питу, - кстати уж о шуме, что это там  слы-
шится? Гляньте, папаша Бийо, там что-то происходит или идет кто-то:  все
бегут, все повскакали с мест; пойдемте-ка вместе со всеми, папаша  Бийо,
пойдемте!
   Питу подхватил Бийо под руку, приподнял его с места, и оба,  охвачен-
ный любопытством Питу и безучастный Бийо, отправились в ту сторону,  от-
куда доносился шум.
   Причиной шума был человек, наделенный редкой привилегией  производить
шум всюду, где бы он ни появлялся.
   Среди всеобщего гневного ропота слышались крики: "Да здравствует  Ми-
рабо!. - они вырывались из могучих глоток тех людей, которые  последними
меняют свое мнение о людях.
   И впрямь, это был Мирабо, который под руку с женщиной  явился  осмот-
реть новую Бастилию; ропот был вызван именно тем, что его узнали.
   Женщина была под вуалью.
   Другого человека на месте Мирабо испугала бы вся эта поднявшаяся вок-
руг него суматоха, в особенности крики,  преисполненные  глухой  угрозы,
прорывавшиеся сквозь хвалебные возгласы; эти крики были сродни тем,  что
сопровождали колесницу римского триумфатора, взывая к нему: "Цезарь,  не
забывай, что ты смертен!."
   Но он, человек привычный к угрозам, был, казалось, подобен  буревест-
нику, которому хорошо лишь в соседстве с громами и молниями;  с  улыбкой
на лице, со спокойным взглядом и властной осанкой  он  шел  сквозь  весь
этот переполох, ведя под руку неведомую спутницу, дрожавшую под влиянием
его ужасающей популярности.
   Неосторожная, она, наверно, подобно Семеле, пожелала увидеть Юпитера,
и теперь, казалось, ее вот-вот спалит небесный огонь.
   - Да это же господин де Мирабо! - сказал Питу. -  Смотри-ка,  вот  он
какой, господин де Мирабо, дворянский Мирабо. Вы помните,  папаша  Бийо,
ведь почти что на этом самом месте мы видели господина Гоншона, народно-
го Мирабо, и я еще сказал вам: "Не знаю, как дворянский Мирабо, а  этот,
народный, - сущий урод." Так вот, знайте, что нынче, когда я повидал  их
обоих, сдается мне, что оба они одинаковые уроды, но дела это не меняет;
все равно воздадим должное великому человеку.
   И Питу взобрался на стул, а со стула перелез на стол,  нацепил  треу-
голку на острие своей шпаги и закричал:
   - Да здравствует господин де Мирабо!
   Бийо ничем не проявил ни симпатии, ни антипатии; он лишь скрестил ру-
ки на дюжей груди и угрюмо пробормотал:
   - Говорят, он предает народ.
   - Подумаешь, - возразил Питу, - такое говорят обо всех великих  людях
древности, от Аристида до Цицерона.
   И еще более зычным и гулким голосом, чем в первый раз,  он  прокричал
вслед прославленному оратору:
   - Да здравствует Мирабо!
   Великий человек уже почти скрылся из виду, увлекая за собой водоворот
людей, хулы и приветственные клики. Питу соскочил со стола и сказал:
   - А все равно, я очень доволен, что  увидел  господина  де  Мирабо...
Пошли, папаша Бийо, прикончим вторую бутылку и доедим нашу колбасу.
   И он увлек фермера к столу, где их в самом деле ждали остатки  угоще-
ния, которое Питу поглощал почти без посторонней помощи, как  вдруг  они
обнаружили, что к их столику придвинут третий стул, а на стуле сидит ка-
кой-то человек и словно поджидает их.
   Питу посмотрел на Бийо; тот смотрел на незнакомца.
   День этот, конечно, был днем братского единения,  а  потому  допускал
некоторую бесцеремонность между согражданами, но в глазах Питу,  не  до-
пившего второй бутылки и не доевшего колбасы, бесцеремонность эта  почти
равнялась той, которую позволял себе незнакомый игрок, подсевший  к  ше-
валье де Грамону.
   Да и тот игрок, которого Гамильтон называет "ничтожеством",  попросил
у шевалье де Грамона прощения "за великую дерзость", между тем как  нез-
накомец и не думал просить прощения ни у Бийо, ни у Питу,  а,  напротив,
смотрел на них с некоторой издевкой, как, по-видимому,  привык  смотреть
на всех и каждого.
   У Бийо, конечно же, был не такой нрав, чтобы сносить подобные  взгля-
ды, не требуя объяснений; он проворно шагнул к незнакомцу, но  не  успел
фермер открыть рот или поднять  руку,  как  незнакомец  подал  масонский
знак, и Бийо ответил на этот знак.
   Эти двое даже не знали друг друга, однако они были братьями.
   Впрочем, незнакомец и одет был так же, как Бийо, в мундир  представи-
теля от провинций; лишь по некоторым отличиям в платье фермер  заключил,
что человек этот, должно быть, принадлежал нынче  к  кучке  иностранцев,
сопровождавших Анахарсиса Клоотса и представлявших на празднестве  депу-
тацию от всего человечества.
   После того как незнакомец и Бийо обменялись знаками, Бийо и Питу усе-
лись на свои места.
   Бийо даже кивнул головой в знак приветствия, а Питу дружелюбно  улыб-
нулся.
   Однако оба они, казалось, вопросительно смотрели на незнакомца, и  он
прервал молчание.
   - Вы меня не знаете, братья, - сказал он, - а между тем  я  знаю  вас
обоих.
   Бийо пристально глянул на незнакомца, а  Питу,  натура  более  непос-
редственная, воскликнул:
   - Да неужто знаете?
   - Я знаю тебя, капитан Питу, - произнес иностранец, -  я  знаю  тебя,
фермер Бийо.
   - Все верно, - заметил Питу.
   - Почему ты так мрачен, Бийо? - спросил иностранец. - Потому ли,  что
тебе, победителю Бастилии, ворвавшемуся в крепость первым, забыли  пове-
сить в бутоньерку медаль Четырнадцатого июля, забыли воздать тебе  такие
же почести, какие воздали сегодня господам Майару, Эли и Юллену?
   Бийо презрительно улыбнулся.
   - Если ты знаешь меня, брат, - произнес он, - ты должен понимать, что
такое сердце, как мое, не могут опечалить подобные пустяки.
   - Тогда, может быть, потому, что со всем присущим твоему сердцу вели-
кодушием ты понапрасну пытался воспротивиться убийствам Делоне, Фулона и
Бертье?
   - Я сделал все, что мог и что было в моих силах, чтобы эти  злодеяния
не свершились, - сказал Бнйо. - С тех пор я много раз видел во сне  тех,
кто пал жертвой этих злодеяний, и ни один из них ни в чем меня не упрек-
нул.
   - Потому ли, что, после пятого и шестого октября вернувшись к себе на
ферму, ты застал амбары пустыми, а поля нераспаханными?
   - Я богат, - возразил Бийо, - один пропавший урожай мне нипочем.
   - Значит, - сказал незнакомец, заглянув Бийо в лицо,  -  это  оттого,
что твоя дочь Катрин...
   - Молчите! - произнес фермер, стиснув незнакомцу руку. - Ни слова  об
этом.
   - Почему же? - возразил незнакомец. - Ведь я говорю  об  этом,  чтобы
помочь тебе отомстить.
   - Тогда, - сказал Бийо, побледнев и вместе с тем  улыбаясь,  -  тогда
дело другое, давайте поговорим.
   Питу не думал больше о еде и питье, он смотрел на незнакомца,  словно
на колдуна.
   - И как же намерена действовать твоя месть?  -  с  улыбкой  продолжал
иностранец. - Скажи. По-крохоборски, расправой  с  отдельным  человеком,
как ты уже пытался однажды?
   Бийо стал бледней мертвеца; Питу чувствовал, как по  всему  телу  его
пробежала дрожь.
   - Или ты собираешься преследовать всю касту?
   - Собираюсь преследовать всю касту, - сказал Бийо, - потому что прес-
тупление одного  человека  -  это  их  общее  преступление;  и  господин
Жильбер, которому я жаловался, сказал мне: "Бедняга Бийо, то, что случи-
лось с тобой, случилось уже с сотнями тысяч отцов!  Чем  еще  заниматься
дворянам, если в молодости не похищать девушек  из  простонародья,  а  в
старости не тянуть деньги из короля?.
   - Вот как! Жильбер тебе это сказал?
   - Вы его знаете?
   Незнакомец улыбнулся.
   - Я знаю всех людей, - сказал он, - и тебя, Бийо, фермера из Писле, и
Питу, капитана арамонской национальной гвардии,  и  виконта  Изидора  де
Шарни, бурсоннского сеньора, и Катрин.
   - Я тебе уже говорил, брат, чтобы ты не произносил этого имени.
   - Почему же?

   - Что же с ней стряслось?
   - Она умерла!
   - Да нет же, она не умерла, папаша Бийо, - вскричал Питу, - ведь...
   И с языка у него чуть не сорвалось: "Ведь я знаю, где она  находится,
и каждый день с ней вижусь., но Бийо твердым, не допускавшим  возражений
тоном повторил:
   - Она умерла!
   Питу склонил голову; он понял.
   Быть может, Катрин была жива для других, но для него, отца, она умер-
ла.
   - Так, так! - воскликнул незнакомец. - Будь я Диогеном, я потушил  бы
свой фонарь: полагаю, что я встретил человека.
   Затем он встал, протянул Бийо руку и сказал:
   - Брат, пойдем, прогуляемся немного, а этот славный  молодой  человек
тем временем допьет свою бутылку и расправится с колбасой.
   - Охотно, - отвечал Бийо, - я начинаю понимать,  что  ты  хочешь  мне
предложить.
   И, взяв незнакомца под руку, он сказал, обратившись к Питу:
   - Жди меня здесь, я вернусь.
   - Знаете ли, папаша Бийо, - возразил Питу, - если вас долго не будет,
я заскучаю! У меня осталось всего полбутылки вина,  огрызок  колбасы  да
тонкий ломтик хлеба.
   - Ладно, славный Питу, - отозвался незнакомец. - Масштабы твоего  ап-
петита нам известны, и мы пришлем тебе чего-нибудь такого, чтобы ты наб-
рался терпения, дожидаясь нас.
   И в самом деле, не успели незнакомец с Бийо скрыться из виду за углом
стены из зелени, как на столе перед Питу возникли новая колбаса,  второй
каравай и третья бутылка вина.
   Питу ничего не понял из того, что произошло; он был весьма удивлен  и
в то же время сильно встревожен.
   Но удивление и тревога, как и все вообще чувства, крайне обостряли  в
нем чувство голода.
   Итак, Питу под воздействием удивления, а главное, тревоги ощутил неп-
реодолимую потребность отдать должное принесенным ему яствам и с  пылом,
который мы за ним уже знаем, утолял эту потребность  до  самого  прихода
Бийо, который вернулся один и молча, но с просветлевшим лицом, в котором
отражалось чувство, напоминавшее радость, опустился на стул напротив Пи-
ту.
   - Ну, что? - спросил тот у фермера. - Какие новости, папаша Бийо?
   - Новости такие, что завтра ты, Питу, отправишься домой один.
   - А вы как же? - спросил капитан национальной гвардии.
   - Я? - отозвался Бийо. - Я остаюсь.

   XLI
   ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР

   Если наши читатели пожелают -  поскольку  с  событий,  о  которых  мы
только что поведали, миновала целая неделя, - итак, если  наши  читатели
пожелают вновь встретиться кое с кем из главных  действующих  лиц  нашей
истории, лиц, которые не только играли роль в прошлом, но и предназначе-
ны играть ее в будущем, мы приглашаем их присесть  у  фонтана  на  улице
Платриер, к которому приходил когда-то  мальчик  Жильбер,  гость  Руссо,
чтобы обмакнуть в его воду свой черствый хлеб. Оказавшись здесь, мы  по-
ведем наблюдение и пойдем за  одним  человеком,  который  вскоре  должен
здесь оказаться, и мы узнаем его, но уже не по форменному платью  предс-
тавителя от провинций - платью, которое после отъезда ста тысяч  депута-
тов, присланных Францией, неизбежно привлекло бы к себе повышенное  вни-
мание окружающих, а наш герой отнюдь не стремится к этому, - но в  прос-
том и более привычном наряде богатого фермера из парижских окрестностей.
   Теперь уже, наверно, читатель и сам понял, что герой этот  -  не  кто
иной, как Бийо; он шагает по улице Сент-Оноре мимо решеток Пале-Рояля  -
который с недавним возвращением герцога Орлеанского, более восьми  меся-
цев пробывшего в лондонском изгнании, вновь обрел свое ночное  великоле-
пие, - сворачивает налево, на улицу Гренель, и без колебаний устремляет-
ся по улице Платриер.
   Однако, поравнявшись с фонтаном, у которого мы его поджидаем, он  не-
решительно останавливается, но не потому, что ему  не  хватает  духу,  -
тем, кто его знает, хорошо известно, что, если отважный фермер решил ид-
ти хоть в самый ад, он пойдет туда не бледнея, -  но  явно  потому,  что
нетвердо знает дорогу.
   И в самом деле, нетрудно убедиться-а нам в особенности, поскольку  мы
следим за ним, не спуская с него глаз, - нетрудно убедиться, что он  ос-
матривает и изучает каждую дверь, как человек, не желающий ошибиться ад-
ресом.
   Однако, несмотря на внимательный осмотр, он  миновал  уже  две  трети
улицы, так и не найдя того, что искал; дальше проход перегорожен  толпой
граждан, которые остановились возле кучки музыкантов,  откуда  раздается
голос, распевающий песенки на злобу дня; быть может, эти песенки не воз-
будили бы столь острого любопытства, если бы в каждую  из  них  не  были
вставлены один-два куплета с выпадами против известных лиц.
   Одна из песенок под названием "Манеж. исторгла у толпы радостные кри-
ки. Поскольку Национальное собрание заседало в помещении Манежа, то раз-
ные группировки внутри Собрания приобрели свойства  лошадиных  мастей  -
вороные и белые, чалые и гнедые - и, мало того, депутаты получили  лоша-
диные клички: Мирабо окрестили Удалым, графа де Клермон-Тоннера - Пугли-
вым, аббата Мори - Шальным, Туре - Грозой, а Байи - Везунчиком.
   Бийо на минутку остановился послушать эти более резкие, нежели  спра-
ведливые нападки, потом взял направо, проскользнул вдоль стены и скрылся
из виду.
   Наверняка в толпе он нашел то, что искал, потому что,  затерявшись  с
одной стороны ее, так и не вынырнул с другой.
   Давайте же последуем за Бийо и посмотрим, что скрывается за этой куч-
кой людей.
   За ней обнаруживается низенькая дверь; над нею красным  мелом  крупно
начертаны три буквы, которые, вне всякого сомнения, служат символом  ны-
нешнего собрания, а наутро будут стерты.
   Буквы эти - L, D и Р.
   Судя по всему, эта дверца служит входом в подвал; мы спускаемся  вниз
на несколько ступеней, потом идем по темному коридору.
   По-видимому, в этом и состоит еще один  опознавательный  знак,  подт-
верждающий первый: Бийо, внимательно рассмотрев три буквы, служившие ему
явно недостаточно точным указанием, поскольку он, как мы помним, не умел
читать, принялся считать ступени, по которым шел вниз, и, добравшись  до
восьмой ступени, отважно устремился в проход.
   В конце прохода мерцал бледный огонек; перед ним сидел человек и  чи-
тал газету или делал вид, будто читает.
   На звук шагов Бийо этот человек поднялся и подождал,  уперев  себе  в
грудь палец.
   Бийо в ответ выставил согнутый палец и прижал его к  губам  наподобие
висячего замка.
   Очевидно, это и был пропуск, которого ожидал таинственный привратник;
он отворил находившуюся справа от него дверь, которую совершенно  невоз-
можно было разглядеть, пока она была закрыта,  и  перед  Бийо  открылась
крутая лестница с узкими ступенями, уводившая под землю.
   Бийо вошел в дверь, которая быстро и беззвучно захлопнулась за ним.
   На сей раз фермер насчитал семнадцать ступенек; ступив  на  семнадца-
тую, он прервал молчание, на которое, казалось, обрек сам себя, и  впол-
голоса сказал:
   - Ну вот, я на месте.
   В нескольких шагах от него перед дверью колебалась  драпировка;  Бийо
направился прямо к драпировке, отвел ее и  очутился  в  большой  круглой
подземной зале, где собралось уже человек пятьдесят.
   Наши читатели уже побывали в этой зале лет пятнадцать-шестнадцать то-
му назад, вслед за Руссо.
   Как во времена Руссо, стены ее были затянуты алыми и белыми  полотни-
щами, на которых были изображены переплетенные циркуль, угольник  и  от-
вес.
   Единственная лампа, укрепленная под сводами, лила тусклые лучи на се-
редину круга, но была бессильна осветить тех, кто, не желая быть  узнан-
ным, держался ближе к стене.
   Для ораторов и лиц, ожидавших приема в члены общества, был  приготов-
лен помост, на который вели четыре ступени; в глубине помоста, поближе к
стене, одиноко возвышались стол и  пустое  кресло,  предназначенное  для
председателя.
   За несколько минут зала настолько наполнилась народом, что свободного
места для ходьбы уже не оставалось. Здесь были люди всех сословий и ран-
гов, от крестьянина до принца, приходившие один за другим тем же  путем,
что и Бийо; у одних были здесь знакомые, другие никого  не  знали;  одни
выбирали себе места наугад, другие согласно своим симпатиям.
   И у каждого под сюртуком или плащом виднелся либо  фартук  каменщика,
если то был просто масон, либо шарф иллюмината, если то был одновременно
и масон, и иллюминат, то есть приобщенный к великой тайне.
   Всего трое мужчин не имели на себе этого последнего знака,  а  только
фартуки каменщиков.
   Один из них был Бийо, другой - молодой человек от силы  лет  двадцати
и, наконец, третий - мужчина лет сорока двух, судя по манерам, принадле-
жавший к высшему слою общества.
   Хотя появление этого последнего произвело не больше шуму, чем появле-
ние более скромных членов сообщества, но через  несколько  секунд  после
его прихода  отворилась  замаскированная  дверь,  и  перед  собравшимися
предстал председатель, носивший одновременно знаки отличия Большого Вос-
тока и Великого Копта.
   Бийо негромко вскрикнул от удивления: этот председатель, перед  кото-
рым склонялись все головы, был не кто иной, как его недавний знакомый по
празднику Федерации.
   Он медленно поднялся на помост и, обратись к собранию, сказал:
   - Братья, сегодня нам предстоит исполнить два дела: я должен  принять
трех новых адептов; я должен дать вам отчет в своих действиях начиная  с
того дня, как я взялся за свой труд, и по сию пору; потому что труд  мой
день ото дня становится все тяжелее, и вы должны знать, по-прежнему ли я
достоин вашего доверия, а я должен знать, по-прежнему ли вы удостаиваете
меня доверием. Лишь получая от вас свет и возвращая вам его, могу я  ша-
гать по темному, ужасному пути, на который я  вступил.  Итак,  пускай  в
этой зале останутся одни вожди ордена, чтобы мы могли  принять  или  от-
вергнуть трех новых членов, явившихся к вам. Затем, когда эти трое  чле-
нов будут приняты или отвергнуты, все от первого до последнего  вернутся
на заседание, потому что я желаю отчитаться в своих поступках  не  перед
кружком избранных, а перед всеми и от всех получить порицание  или  при-
нять благодарность.
   На этих словах отворилась дверь, противоположная той, в которую вошел
председатель; за ней открылось просторное сводчатое  помещение,  похожее
на подземелье древней базилики, и безмолвная, похожая на процессию приз-
раков толпа хлынула туда, под аркады, скудно освещенные немногочисленны-
ми лампами, дававшими ровно столько света, чтобы, как сказал поэт,  мрак
был виднее.
   Остались только трое. Это были те, кто желал вступить в сообщество.
   Случайно все они встали, прислонившись к стене, на равном  расстоянии
друг от друга.
   Все трое смотрели друг на друга с удивлением, лишь теперь узнав,  что
являются главными действующими лицами заседания.
   В этот миг дверь, сквозь которую вошел  председатель,  снова  отвори-
лась. Появились шесть людей в масках, трое из них стали по одну, а  трое
по другую сторону кресла.
   - Пускай номер второй и номер третий на минуту выйдут, - сказал пред-
седатель. - Никто, кроме высших вождей, не должен узнать  тайных  причии
приема или отказа в приеме новых братьев масонов в орден иллюминатов.
   Молодой человек и человек с аристократической внешностью вышли в  тот
коридор, по которому проникли в зал.
   Бийо остался один.
   - Приблизься, - сказал ему  председатель  после  недолгого  молчания,
длившегося, пока двое других кандидатов не удалились.
   Бийо приблизился.
   - Каково твое имя среди профанов? - спросил у него председатель.
   - Франсуа Бийо.
   - Каково твое имя среди избранных?
   - Сила.
   - Где ты увидел свет?
   - В суасонской ложе Друзей истины.
   - Сколько тебе лет?
   - Семь лет.
   И Бийо сделал знак, указывавший на то, что он имел в масонском ордене
ранг мастера.
   - Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди
нас?
   - Потому что мне сказали, что эта ступень есть еще один шаг к  всеоб-
щему свету.
   - Кто твои крестные?
   - У меня нет никого, кроме человека, который по  собственному  почину
сам пришел ко мне и предложил меня принять.
   И Бийо пристально посмотрел на председателя.
   - С каким чувством ты пойдешь по пути, который  просишь  перед  тобой
отворить?
   - С ненавистью к сильным мира сего, с любовью к равенству.
   - Что будет нам порукой в твоей любви к равенству и в твоей ненависти
к сильным мира сего?
   - Слово человека, никогда не нарушавшего слова.
   - Что внушило тебе любовь к равенству?
   - Моя униженность.
   - Что внушило тебе ненависть к сильным мира сего?
   - Это моя тайна, тебе она известна. Зачем ты  хочешь  принудить  меня
повторить вслух то, что я едва смею сказать самому себе?
   - Пойдешь ли ты сам по пути равенства и обязуешься ли по  мере  отпу-
щенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя  ок-
ружает?
   - Да.
   - Будешь ли ты по мере отпущенных тебе сил и власти сметать все  пре-
пятствия, что мешают свободе Франции и освобождению мира?
   - Да.
   - Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли порвать с
ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты  сейчас
принес?
   - Да.
   Председатель обернулся к шестерым вождям в масках.
   - Братья, - сказал он, - этот человек говорит правду. Я сам пригласил
его примкнуть к числу наших. Большое горе привязывает его к нашему  делу
узами ненависти. Он уже много сделал для Революции и  еще  многое  может
сделать. Предлагаю себя ему в крестные и ручаюсь за него в прошлом, нас-
тоящем и будущем.
   - Принять, - единодушно произнесли шесть голосов.
   - Слышишь? - сказал председатель. - Ты готов принести клятву?
   - Говорите, - отозвался Бийо, - а я буду повторять.
   Председатель поднял руку и медленно, торжественно произнес:
   - Во имя распятого Сына клянись разорвать земные узы, связующие  тебя
с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями,  любовни-
цей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни  обещал  в
прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
   Голосом, быть может более твердым, чем голос председателя, Бийо  пов-
торил те слова, которые тот ему подсказал.
   - Хорошо, - продолжал председатель. - С этой минуты ты освобожден  от
упомянутой присяги отчизне и законам. Поклянись теперь открывать новому,
признанному тобою вождю все, что увидишь и сделаешь, прочтешь или  услы-
шишь, о чем узнаешь или догадаешься, а также  выведывать  и  разузнавать
то, что не обнаружится само.
   - Клянусь! - повторил Бийо.
   - Клянись, - подхватил председатель, - чтить и уважать яд,  железо  и
огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира  ист-
реблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из на-
ших рук.
   - Клянусь! - повторил Бийо
   - Клянись избегать Неаполя, избегать Рима, избегать Испании, избегать
всех проклятых земель. Клянись избегать искушения открыть кому то ни бы-
ло увиденное и услышанное на наших собраниях, ибо быстрее, чем  небесный
гром, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и  неиз-
бежный кинжал.
   - Клянусь! - повторил Бийо.
   - А теперь, - сказал председатель, - живи во имя Отца, Сына и Святого
Духа!
   Укрытый в тени брат отворил дверь крипты, где, ожидая,  покуда  свер-
шится процедура тройного приема,  прогуливались  низшие  братья  ордена.
Председатель подал Бийо знак, тот поклонился и пошел к тем, с кем отныне
был связан страшной клятвой, которую сейчас произнес.
   - Номер второй! - громким голосом провозгласил председатель, едва  за
новым адептом затворилась дверь.
   Драпировка, закрывавшая дверь в коридор, медленно приподнялась, и во-
шел молодой человек, одетый в черное.
   Он опустил за собой драпировку и остановился на пороге, ожидая,  пока
с ним заговорят.
   - Приблизься, - велел председатель.
   Молодой человек приблизился.
   Как мы уже сказали, он был совсем молод - лет двадцати, от силы двад-
цати двух - и благодаря белой, нежной коже мог бы сойти за женщину.  Ог-
ромный тесный галстук, какие никто, кроме него, не носил в ту эпоху, на-
водил на мысль, что эта ослепительность и прозрачность кожи  объясняется
не столько чистотой крови, сколько, напротив, какой-то тайной  неведомой
болезнью; несмотря на высокий рост и этот огромный галстук, шея его  ка-
залась относительно короткой; лоб у него был низкий, верхняя часть голо-
вы словно приплюснута. Поэтому спереди волосы, не  длиннее,  чем  обычно
бывают пряди, падающие на лоб, почти спускались ему на  глаза,  а  сзади
доставали до плеч. Кроме того, во всей его фигуре чувствовалась какая-то
скованность автомата, из-за которой этот молодой, едва на пороге  жизни,
человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.
   Прежде чем приступить к вопросам,  председатель  несколько  мгновений
вглядывался в него.
   Но этот взгляд, полный удивления и любопытства, не заставил  молодого
человека потупить глаза, смотревшие прямо и пристально.
   Он ждал.
   - Каково твое имя среди профанов?
   - Антуан Сен-Жюст.
   - Каково твое имя среди избранных?
   - Смирение.
   - Где ты увидел свет?
   - В ложе ланских Заступников человечества.
   - Сколько тебе лет?
   - Пять лет.
   И вступивший сделал знак, который означал, что среди вольных каменщи-
ков он был подмастерьем.
   - Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди
нас?
   - Потому что человеку свойственно стремиться к вершинам и потому  что
на вершинах воздух чище, а свет ярче.
   - Есть ли у тебя пример для подражания?
   - Женевский философ, питомец природы, бессмертный Руссо.
   - Есть ли у тебя крестные?
   - Да.
   - Сколько?
   - Двое.
   - Кто они?
   - Робеспьер-старший и Робеспьер-младший.
   - С каким чувством пойдешь ты по пути, который  просишь  перед  тобой
отворить?
   - С верой.
   - Куда этот путь должен привести Францию и мир?
   - Францию к свободе, мир к очищению.
   - Чем ты пожертвуешь ради того, чтобы Франция и мир достигли этой це-
ли?
   - Жизнью, единственным, чем я владею, потому что все остальное я  уже
отдал.
   - Итак, пойдешь ли ты сам по пути свободы и очищения и обязуешься  ли
по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот  путь  всех,
кто тебя окружает?
   - Пойду сам и увлеку на этот путь всех, кто меня окружает.
   - И по мере отпущенных тебе сил и возможностей ты будешь сметать  все
препятствия, которые встретишь на этом пути?
   - Буду сметать любые препятствия.
   - Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, порвешь  ли  ты  с
ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты  сейчас
принес?
   - Я свободен.
   Председатель обернулся к шестерым в масках.
   - Братья, вы слушали? - спросил он.
   - Да, - одновременно ответили шестеро членов высшего круга.
   - Сказал ли он правду?
   - Да, - снова ответили они.
   - Считаете ли вы, что его надо принять?
   - Да, - в последний раз сказали они.
   - Ты готов принести клятву? - спросил председатель у вступавшего.
   - Готов, - отвечал Сен-Жюст.
   Тогда председатель слово в слово повторил все три периода той клятвы,
которую ранее повторял за ним Бийо, и всякий раз, когда председатель де-
лал паузу, Сен-Жюст твердым и пронзительным голосом отзывался:
   - Клянусь!
   После клятвы рука невидимого брата отворила ту же дверь,  и  Сен-Жюст
удалился тою же деревянной поступью автомата, как и  вошел,  не  оставив
позади, по-видимому, ни сомнений, ни сожалений.
   Председатель выждал, покуда не затворилась дверь в  крипту,  а  затем
громким голосом позвал:
   - Номер третий!
   Драпировка в третий раз поднялась, и явился третий адепт.
   Как мы уже сказали, это был человек лет сорока-сорока двух,  багрово-
лицый, с угреватой кожей, но, несмотря на эти вульгарные черточки,  весь
облик его был проникнут аристократизмом, к которому примешивался оттенок
англомании, заметный с первого взгляда.
   При всей элегантности его наряда в нем чуствовалась  некоторая  стро-
гость, начинавшая уже входить в обиход во Франции и происхождением своим
обязанная сношениям с Америкой, которые установились у нас незадолго  до
того.
   Поступь его нельзя было назвать шаткой, но она не  была  ни  твердой,
как у Бийо, ни автоматически четкой, как у Сен-Жюста.
   Однако в его поступи, как и во всех повадках, сквозила известная  не-
решительность, по-видимому свойственная его натуре.
   - Приблизься, - обратился к нему председатель.
   Кандидат повиновался.
   - Каково твое имя среди профанов?
   - Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.
   - Каково твое имя среди избранных?
   - Равенство.
   - Где ты увидел свет?
   - В парижской ложе Свободных людей.
   - Сколько тебе лет?
   - У меня более нет возраста.
   И герцог подал масонский знак, свидетельствовавший,  что  он  облечен
достоинством розенкрейцера.
   - Почему ты желаешь быть принятым среди нас?
   - Потому что я всегда жил среди великих, а теперь наконец желаю  жить
среди простых людей; потому что всегда жил среди врагов, а теперь  нако-
нец желаю жить среди братьев.
   - У тебя есть крестные?
   - Есть, двое.
   - Назови их нам.
   - Один - отвращение, другой - ненависть.
   - С каким желанием ты пойдешь по пути, который  просишь  нас  открыть
перед тобой?
   - С желанием отомстить.
   - Кому?
   - Тому, кто от меня отрекся, той, что меня унизила.
   - Чем ты пожертвуешь, чтобы достичь этой цели?
   - Состоянием, и более того - жизнью, и более того - честью.
   - Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли  ты  пор-
вать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые  ты
сейчас принес?
   - Вчера я покончил со всеми своими обязательствами.
   - Братья, вы слышали? - обратился председатель к людям в масках.
   - Да.
   - Вы знаете этого человека, предлагающего себя нам в соратники?
   - Да.
   - И коль скоро вы его знаете, считаете ли, что нужно  принять  его  в
наши ряды?
   - Да, но пускай поклянется.
   - Знаешь ли ты клятву, которую тебе надлежит теперь принести? - спро-
сил принца председатель.
   - Нет, но откройте ее мне, и, какова бы она ни была, я поклянусь.
   - Она ужасна, особенно для тебя.
   - Не ужасней нанесенных мне оскорблений.
   - Она столь ужасна, что, когда ты ее услышишь, мы разрешим тебе  уда-
литься, если ты заподозришь, что придет день, когда ты не сумеешь блюсти
ее во всей полноте.
   - Читайте клятву.
   Председатель устремил на  вступавшего  пронзительный  взгляд;  затем,
словно желая постепенно подготовить его к произнесению кровавого  обета,
он изменил порядок пунктов и вместо первого начал со второго.
   - Клянись, - сказал он, - чтить железо, яд и огонь как  быстрые,  на-
дежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто
стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
   - Клянусь! - твердым голосом отозвался принц.
   - Клянись разорвать земные узы,  связующие  тебя  с  отцом,  матерью,
братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями,  бла-
годетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего  до-
верия, послушания, благодарности или службы.
   Председатель оглянулся на людей в масках, которые обменялись взгляда-
ми, и видно было, как сквозь прорези масок в их глазах  засверкали  мол-
нии.
   Потом, обращаясь к принцу, он произнес:
   - Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский, с этой минуты ты освобожден от
присяги, принесенной отчизне и законам; но только  не  забудь:  быстрее,
чем грянет гром небесный, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни  спрятал-
ся, невидимый и неизбежный кинжал. А теперь живи по  имя  Отца,  Сына  и
Святого Духа.
   И председатель рукой указал принцу дверь в крипту, которая отворилась
перед ним.
   Герцог Орлеанский, словно  человек,  взваливший  на  себя  непомерный
груз, провел рукой по лбу и шумно вздохнул, силясь оторвать ноги от  по-
ла.
   - О, теперь, - вскричал он, устремившись  в  крипту,  -  теперь-то  я
отомщу!

   XLII
   ОТЧЕТ

   Оставшись одни, шестеро в масках и председатель тихо обменялись  нес-
колькими словами.
   Потом, возвысив голос, Калиостро сказал:
   - Входите все; я готов дать отчет, как обещал.
   Дверь тут же отворилась; члены сообщества, которые прогуливались  па-
рами или беседовали группами в крипте, вернулись и вновь заполнили залу,
где обычно проходили заседания.
   Едва закрылась дверь за последним из членов ордена, Калиостро простер
руку, давая понять, что знает цену времени и не желает терять ни  секун-
ды, и громко сказал:
   - Братья, быть может, некоторые из вас были на том собрании, что име-
ло место ровно двадцать лет тому назад в пяти милях от берега  Рейна,  в
двух милях от деревни Дененфельд, в пещере Гром-горы; если кто-то из вас
был там, пускай они, эти истинные столпы великого дела, которому мы слу-
жим, поднимут руки и скажут: "Я был там."
   В толпе поднялись пять-шесть рук и замахали над головами.
   В тот же миг пять-шесть голосов повторили, как просил председатель:
   - Я был там!
   - Прекрасно, вот все, что нужно, - сказал оратор. - Остальные  умерли
или рассеялись по лицу земли и трудятся над общим делом,  святым  делом,
ибо оно - на благо всего человечества. Двадцать  лет  назад  труд  этот,
разные этапы которого мы сейчас рассмотрим, только зачинался; свет,  ко-
торый нас озаряет, едва брезжил на востоке, и даже наиболее зоркие глаза
различали грядущее лишь сквозь облако, которое умеют пронизывать взгляды
посвященных. На том собрании я объяснил, в силу какого чуда смерть,  ко-
торая для человека есть забвение завершенного времени и  минувших  собы-
тий, не существует для меня, или, вернее, за последние двадцать столетий
она тридцать два раза укладывала меня в могилу, но всякий раз новое эфе-
мерное тело, наследуя мою бессмертную душу, избегало того забвения,  ко-
торое, как я сказал, и есть сущность смерти. Поэтому на протяжении  сто-
летий я мог следить за развитием слова Христова  и  видеть,  как  народы
медленно, но неуклонно переходят от рабства к состоянию крепостных, а от
крепостной зависимости к тем упованиям, которые предшествуют свободе. Мы
видели, как, подобно ночным звездам, которые спешат  загореться  в  небе
еще до захода солнца, разные малые народы Европы  последовательно  пыта-
лись добиться свободы: Рим, Венеция, Флоренция, Швейцария, Генуя,  Пиза,
Лукка, Ареццо - эти города Юга, где цветы распускаются быстрее  и  плоды
созревают раньше, - один за другим пытались стать республиками; две  или
три из этих республик уцелели поныне и до сих пор бросают вызов заговору
королей; но все эти республики были  и  остаются  запятнаны  первородным
грехом: одни из них аристократические, другие - олигархические, третьи -
деспотические; например, Генуэзская республика, одна из тех, что  уцеле-
ли, - аристократическая; ее жители дома остаются простыми гражданами, но
за ее стенами все они - знатные люди. Одна Швейцария располагает некото-
рыми демократическими учреждениями, но ее недоступные кантоны,  затерян-
ные в горах, не могут быть ни образцом, ни подспорьем для  рода  челове-
ческого. Нам было нужно нечто другое; нам нужна была большая страна, не-
подвластная влиянию извне и сама способная оказать такое влияние; огром-
ное колесо, зубцы которого могли бы привести в движение Европу; планета,
которая могла бы вспыхнуть и озарить весь мир!
   По собранию пробежал одобрительный ропот. Калиостро вдохновенно  про-
должал:
   - Я вопросил Господа, создателя всего сущего, творца любого движения,
источник всякого прогресса, и увидел, что его перст указует на  Францию.
И в самом деле, начиная со второго века, Франция - христианская  страна,
с одиннадцатого века в ней сложилась нация  французов,  с  шестнадцатого
века она стала единой; Франция, которую сам Господь нарек своей  старшей
дочерью, несомненно, для того, чтобы в великий час  самоотречения  иметь
право послать ее на крест во имя человечества, как послал  Христа,  -  в
самом деле, Франция, испытавшая все формы монархического правления, фео-
дальную, сеньориальную и аристократическую, показалась нам наиболее спо-
собной воспринять и передать наше влияние; и вот, ведомые  небесным  лу-
чом, подобно тому как израильтяне были ведомы огненным столпом, мы реши-
ли, что Франция получит свободу первой. Поглядите на Францию, какой  она
была двадцать лет назад, и увидите, что для того, чтобы взяться за такое
дело, потребна была великая отвага или, вернее,  высшая  вера.  Двадцать
лет тому назад в хилых руках Людовика Пятнадцатого Франция была  еще  та
же, что при Людовике Четырнадцатом: это было  великое  аристократическое
государство, где все права принадлежали знатным, все привилегии -  бога-
тым. Во главе этого государства стоял человек,  олицетворявший  одновре-
менно все самое возвышенное и самое низкое, самое великое и  самое  мел-
кое, Бога и народ. Этот человек единым словом мог  сделать  вас  богачом
или бедняком, счастливым или несчастным, свободным  или  узником,  живым
или мертвым. У этого человека было трое внуков,  трое  молодых  принцев,
призванных ему наследовать. По воле случая тот из них, кого природа наз-
начила ему в преемники, был таков, что общественное мнение, если бы  оно
существовало в то время, также остановило бы на нем свой выбор. Его счи-
тали добрым, справедливым, безупречно честным, бескорыстным,  просвещен-
ным и чуть ли не философом. Чтобы навсегда уничтожить в Европе те пагуб-
ные войны, что разгорелись из-за рокового наследства  Карла  Второго,  в
жены ему была избрана дочь Марии Терезии; две  великие  нации,  воистину
служившие в Европе противовесом одна другой - Франция на берегах  Атлан-
тики, Австрия на Черном море, - отныне должны были заключить неразрывный
союз; таков был расчет Марии Терезии, лучшего  политика  Европы.  И  вот
когда Франция, опираясь на Австрию, Италию и Испанию, должна была  войти
в эпоху нового, желанного царствования, тогда-то наш  выбор  пал  не  на
Францию, чтобы сделать из нее первое королевство в мире, но  на  францу-
зов, чтобы превратить их в первый народ на земле. Вопрос  был  только  в
том, кто войдет в логово льва, какой христианский Тесей, ведомый  светом
веры, пройдет по изгибам гигантского лабиринта и бросит вызов  минотавру
монархии. Я ответил: "Я!. Тут несколько горячих голов, беспокойные нату-
ры, осведомились у меня, сколько времени понадобится мне для осуществле-
ния первого периода моего труда, который я предполагал разделить на  три
периода, и я испросил себе  двадцать  лет.  Последовали  возражения.  Вы
представляете себе? В течение двадцати веков люди были рабами  или  кре-
постными, а они возражали, когда я испросил  себе  двадцать  лет,  чтобы
сделать людей свободными!
   Калиостро обвел взглядом собравшихся, у которых его  последние  слова
вызвали иронические улыбки.
   Затем он продолжил:
   - Наконец я добился, чтобы мне предоставили эти двадцать лет;  я  дал
братьям знаменитый девиз: "Lilia pedibus destrue" - и взялся за  работу,
призывая всех окружающих последовать моему примеру. Я въехал во  Францию
под сенью триумфальных арок; весь путь от Страсбурга до Парижа был  усы-
пан лаврами и розами. Все кричали: "Да здравствует дофина! Да здравству-
ет будущая королева!." Все надежды королевства были связаны с потомством
этого спасительного брачного союза. Далее я не  желаю  приписывать  себе
славу предпринятых шагов и заслугу в событиях. Господь меня не  оставил,
он позволил мне видеть божественную руку, державшую поводья огненной ко-
лесницы. Хвала Господу! Я отбросил с дороги камни, я навел  мосты  через
потоки, я засыпал пропасти, а колесница  катилась  вперед,  вот  и  все.
Итак, братья, смотрите, что исполнено за двадцать лет.
   Парламенты пали.
   Людовик Пятнадцатый, прозванный Возлюбленным, умер, окруженный всеоб-
щим презрением.
   Королева семь лет была бездетна, а на исходе семи лет  родила  детей,
чья законность так и осталась под вопросом; ее материнство  подвергалось
нападкам при рождении дофина, ее честь была  поколеблена  после  дела  с
ожерельем.
   Король, возведенный на трон под титулом Людовика Желанного,  принялся
за королевские труды и оказался бессилен в политике, как и в любви, ска-
тываясь от утопии к утопии вплоть до полного банкротства, от министра  к
министру вплоть до господина де Калонна.
   Произошло собрание нотаблей, созвавшее Генеральные штаты.
   Генеральные штаты, избранные всеобщим голосованием, объявили себя На-
циональным собранием.
   Знать и духовенство оказались побеждены третьим сословием.
   Бастилия пала.
   Иностранные войска изгнаны из Парижа и Версаля.
   Ночь с третьего на четвертое августа явила аристократии  всю  ничтож-
ность знати.
   Пятое и шестое октября явили королю и королеве всю ничтожность  коро-
левской власти.
   Четырнадцатое июля 1790 года явило миру единство Франции.
   Принцы утратили народную любовь в эмиграции.
   Месье утратил народную любовь после суда над Фаврасом.
   И, наконец, на Алтаре отечества  была  принята  присяга  Конституции;
председатель Национального собрания сел на такой же трон, что и  король;
закону и нации было отведено место выше этих тронов; Европа не сводит  с
нас глаз, склоняется к нам, молчит и ждет; все, кто не  рукоплещет  нам,
объяты трепетом!
   Братья, разве не верно то, что я сказал о Франции? Разве  она  не  то
колесо, которое могло бы привести в движение Европу, не то солнце, кото-
рым озарится мир?
   - Верно! Верно! - вскричали все голоса.
   - А теперь, братья, - продолжал Калиостро, - считаете ли вы, что дело
продвинулось достаточно и мы можем отступиться, чтобы дальше оно шло уже
само собой? Считаете ли вы, что после присяги Конституции мы можем поло-
житься на королевское слово?
   - Нет! Нет! - вскричали все голоса.
   - В таком случае, - объявил Калиостро, - нам  следует  приступить  ко
второму революционному периоду великого  дела  демократии.  Я  рад  убе-
диться, что в ваших глазах, как и в моих, Федерация 1790  года-не  цель.
но остановка в пути; что ж, мы постояли, передохнули, и двор принялся за
свое контрреволюционное дело; так препояшемся и снова в путь.  Несомнен-
но, робким сердцам предстоит изведать немало тревожных часов и отчаянных
мгновений; часто будет казаться, что луч, озаряющий нам  дорогу,  погас;
нам еще не раз почудится, что указующая нам путь рука покинула  нас.  На
протяжении этого долгого периода, который нам надлежит  пройти,  не  раз
покажется, что дело наше опозорено и даже загублено каким-нибудь непред-
виденным несчастным случаем, каким-нибудь нежданным  происшествием;  все
будет оборачиваться против нас: неблагоприятные  обстоятельства,  триумф
наших врагов, неблагодарность сограждан; и многие из нас, быть может на-
иболее добросовестные, после стольких тяжких трудов и ввиду явного  бес-
силия начнут терзаться вопросом, не сбились ли мы с пути, не следуем  ли
по неверной дороге. Нет, братья, нет! Я говорю вам это теперь, и  пускай
мои слова вечно звучат у вас в ушах - во время победы  подобно  торжест-
венным фанфарам, в час поражения подобно  набату;  нет,  народам-вожатым
доверена святая миссия, и на них лежит роковой, провиденциальный долг ее
исполнять; Господь, направляющий их, ведает свои таинственные пути,  ко-
торые открываются нам лишь в сиянии исполненного предначертания; нередко
пелена тумана скрывает Господа от наших глаз, и мы полагаем, что Его нет
с нами; нередко сама идея отступает и словно  обращается  в  бегство,  а
между тем на самом деле она, подобно рыцарям на средневековых  турнирах,
берет разбег, чтобы вновь поднять копье и устремиться  на  противника  с
новыми силами и новым пылом. Братья! Братья! Цель, к которой мы стремим-
ся, - это маяк, зажженный на высокой горе; за время пути мы десятки  раз
теряем его из виду из-за неровностей почвы и думаем,  что  он  погас;  и
тогда слабые начинают роптать, сетовать и останавливаются, говоря: "Нич-
то больше не указывает нам направление, мы бредем  в  потемках;  давайте
останемся здесь, к чему блуждать?." Но сильные идут дальше,  улыбаясь  и
храня веру, и вот уже маяк виден опять, а после вновь исчезает  и  вновь
появляется, и с каждым разом все виднее, все ярче, потому что он  стано-
вится все ближе. Вот так, борясь, упорно продолжая начатое,  а  главное,
храня веру, избранники мира дойдут до подножия спасительного маяка, свет
которого воссияет однажды не только для всей Франции, но и для всех  на-
родов земли. Поклянемся ж, братья, поклянемся от имени  нашего  и  наших
преемников не останавливаться, покуда не воссияет по всей  земле  святой
завет Христа, первой части которого мы уже почти достигли: свобода,  ра-
венство, братство!
   Эти слова Калиостро были встречены бурным одобрением; но посреди кри-
ков и рукоплесканий, подобно каплям ледяной воды, срывающимся со  сводов
сырой пещеры на пылающий лоб путника, во всеобщий восторг ворвались сло-
ва, произнесенные чьим-то резким, язвительным голосом:
   - Да, поклянемся, но прежде объясни нам, как  ты  понимаешь  эти  три
слова, чтобы мы, скромные апостолы, могли объяснять их с твоих слов.
   Пронзительный взгляд Калиостро прорезал  толпу  и,  словно  солнечный
зайчик, высветил бледное лицо депутата от Арраса.
   - Хорошо, - сказал он. - Слушай, Максимильен. Потом,  подняв  руку  и
возвысив голос, он обратился к собранию:
   - Слушайте все!

   XLIII
   СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО!

   Среди собравшихся установилось торжественное молчание, глубина  кото-
рого свидетельствовала, какую важность придают слушатели  тому,  что  им
предстоит услышать.
   - Да, меня с полным основанием спросили, что такое свобода, что такое
равенство и что такое братство; я скажу вам это. Начнем  со  свободы.  И
прежде всего, братья, не путайте свободу с независимостью;  это  не  две
сестры, похожие друг на друга, - это два врага, проникнутые взаимной не-
навистью. Почти все народы, обитающие в горах, независимы;  но  не  знаю
примеров, чтобы народы эти, кроме  Швейцарии,  были  воистину  свободны.
Никто не станет отрицать, что Калабрия, Корсика и Шотландия  независимы.
Никто не посмеет утверждать, что они свободны. Когда ущемляют  воображе-
ние калабрийца, честь корсиканца, выгоду шотландца, калабриец, не в  си-
лах прибегнуть к правосудию, поскольку угнетенные народы лишены правосу-
дия, калабриец хватается за кинжал, корсиканец - за стилет, шотландец  -
за dirk; он наносит удар, враг падает - и он отомщен; тут же  горы,  где
он найдет убежище, и за неимением свободы, которую тщетно призывают  жи-
тели города, он обретает независимость в глубоких пещерах, густых лесах,
на высоких утесах; это независимость лисицы, серны, орла. Но орел, серна
и лисица, бесстрастные, неизменные, равнодушные зрители великой  челове-
ческой драмы, разыгрывающейся перед ними, -  это  животные,  подчиненные
инстинктам и обреченные одиночеству; первобытные, древние, исконные, так
сказать, цивилизации Индии, Египта, Этрурии, Малой Азии, Греции и  Рима,
объединившие свои познания, верования, искусства, поэзию,  словно  пучок
лучей, которые они устремили в мир, чтобы высветить современную  цивили-
зацию с момента ее зарождения и в ходе ее развития, оставили лисиц в  их
норах, серн - на горных отрогах, орлов - среди туч; в самом деле,  время
для них идет, но не имеет меры, науки процветают среди них, но  не  идут
вперед; с их точки зрения, нации рождаются, возвышаются и падают, но ни-
чему не научаются. Дело в том, что Провидение ограничило круг их возмож-
ностей инстинктом индивидуального выживания, в то время как Бог дал  че-
ловеку понятие о добре и зле, чувство справедливости, ужас перед  одино-
чеством, любовь к обществу себе подобных. Вот почему  человек,  рождаясь
одиноким, как лисица, диким, как серна, неприкаянным, как орел,  объеди-
нился с себе подобными в семью, семьи слились в племя, племена - в наро-
ды. Дело в том, братья, что, как я вам уже говорил, человек,  отделяющий
себя от других, имеет право лишь на независимость, а когда люди  объеди-
няются, они, напротив, получают право на свободу.
   Свобода!
   Это не есть изначальное и единственное в своем роде  вещество,  вроде
золота; это цветок, это искусство, это, наконец, плод;  нужно  ухаживать
за ней, чтобы она расцвела и созрела. Свобода - это право каждого делать
- на благо собственной выгоде, удовлетворению, довольству,  развлечению,
славе - все, что не нарушает интересов другого человека;  это  отказ  от
части собственной независимости ради создания запаса общей свободы,  от-
куда каждый черпает в свой черед и в равной мере;  и,  наконец,  свобода
есть нечто еще большее, а обязательство, принятое человеком перед  лицом
мира, в том, что он будет не замыкать добытую сумму  просвещения,  прог-
ресса, привилегий в эгоистическом кругу одного народа, одной нации,  од-
ной расы, а, напротив, распространять их щедрой рукой среди других людей
и народов всякий раз, когда неимущий человек  или  нуждающееся  общество
попросят вас поделиться с ними вашим богатством. И не опасайтесь  исчер-
пать это богатство, потому что свобода обладает божественным преимущест-
вом умножаться от самой расточительности, подобно огромным рекам, ороша-
ющим землю, которые тем обильнее в своих истоках, чем полноводнее они  в
устье. Вот что такое свобода: манна небесная,  на  которую  имеет  право
каждый; но избранный народ, которому она досталась,  обязан  оделить  ею
каждый народ, требующий своей доли; так я понимаю  свободу,  -  заключил
Калиостро, даже не снисходя до того, чтобы прямо ответить задавшему воп-
рос. - Перейдем к равенству.
   Всеобщий одобрительный шепот взлетел под самые своды, обласкав орато-
ра веянием самой сладостной на свете ласки - если не для сердца,  то  по
крайней мере для гордости человеческой - популярности.
   Но он, привыкший к овациям, простер руку, требуя тишины.
   - Братья, - сказал он, - часы идут, время  бесценно,  каждая  минута,
использованная врагами нашего святого дела, углубляет пропасть у нас под
ногами или воздвигает препятствие на нашем пути. Так дайте же мне  расс-
казать вам о равенстве, как только что я рассказал вам о свободе.
   После этих слов послышались призывы: "Тс-с, тс-с!. - затем  установи-
лась полная тишина, и зазвучал чистый, звучный, выразительный голос  Ка-
лиостро.
   - Братья, - сказал он, - я не стану  оскорблять  вас  предположением,
что кто-то из вас, слыша это манящее слово .равенство., поймет  его  как
равенство материальное или умственное; нет, вы прекрасно знаете, что  то
и другое противно истинной философии и что сама природа разом  разрешила
этот великий вопрос, поместив рядом с дубом иссоп, рядом с горой -  низ-
кий холм, рядом с рекой - ручеек, рядом с океаном - озерцо, рядом с  ге-
нием - глупость. Никакие декреты в мире не  сделают  Чимборасо,  Гималаи
или Монблан ни на локоть ниже; никакими резолюциями,  принятыми  людьми,
не угасить огня, которым пылают Гомер, Данте или Шекспир. Никому не  мо-
жет прийти в голову, что равенство, предписываемое законом, должно  быть
материальным, физическим равенством; что с того дня, как закон будет за-
писан на скрижалях Конституции, все люди станут  ростом  равны  Голиафу,
доблестью Сиду, а гением Вольтеру; нет, все вместе и каждый в отдельнос-
ти, мы прекрасно понимаем и должны понимать, что речь идет исключительно
об общественном равенстве. Итак, братья, что же такое  общественное  ра-
венство?
   Равенство!
   Это отмена всех наследственных привилегий, свободный доступ  ко  всем
занятиям, чинам, степеням; наконец, это  вознаграждение  заслуг,  гения,
добродетели вместо наследственных благ для отдельной  касты,  семьи  или
рода; таким образом, трон - если предположить, что  трон  сохранится,  -
это есть, вернее, будет просто более высокий пост, который сможет занять
наиболее достойный, в то время как на более низких ступенях остановятся,
каждый согласно своим заслугам, те, кто достоин более скромных постов, и
при назначении короля, министров, советников, генералов, судей никому не
придет в голову беспокоиться о том, из какого состояния они возвысились.
Итак, королевская власть или судейская должность  перестанут  быть  нас-
ледственным благом, передаваемым из рода в род: вместо этого  -  выборы.
Итак, ни в совете министров, ни в военном  деле,  ни  в  суде  не  будет
больше привилегий родовитым: вместо этого -  способности,  итак,  в  ис-
кусствах, науках, литературе никому никаких преимуществ, вместо этого  -
соревнование. Вот что такое общественное равенство! Потом, по мере  раз-
вития образования, которое будет не только бесплатно и  доступно,  но  и
обязательно для всех, вырастет общественная мысль, и вместе с нею вырас-
тет идея равенства; вместо того чтобы стоять ногами в  грязи,  равенство
должно вознестись к вершинам; такая великая нация, как французы,  должна
признавать лишь то равенство, которое возвышает, а не то, которое прини-
жает; принижающее равенство - это уже не равенство титанов, но равенство
разбойников, это уже не кавказская скала Прометея, а ложе Прокруста. Вот
что такое равенство!
   Такое определение неизбежно должно было снискать всеобщее одобрение в
собрании людей с возвышенным складом ума, с честолюбивыми сердцами,  лю-
дей, каждый из которых, за исключением немногих скромников, видел в  со-
седе естественное подспорье для своего собственного будущего возвышения.
Итак: воздух огласили крики .ура!., .браво!., топанье ног,  удостоверяю-
щие, что даже те - а такие люди были среди собравшихся, - кому,  присту-
пив к практике, суждено было воплотить равенство совсем иначе, чем пони-
мал его Калиостро, теперь, в теории, соглашались с толкованием,  которое
дал равенству могучий и удивительный гений, которого  они  себе  избрали
вождем.
   Но Калиостро, становясь все горячее, все вдохновеннее, все великолеп-
нее, по мере того как углублялась тема его речи, снова потребовал тишины
и продолжал голосом, в котором не заметно было ни малейшей усталости, ни
тени нерешительности.
   - Братья, - сказал он, - мы с вами подошли к третьему слову девиза, к
тому, для постижения которого людям потребуется больше всего времени, и,
несомненно, именно по этой причине великий творец  цивилизации  поставил
его на последнее место. Братья, мы с вами пришли к братству.
   Братство!
   Великое слово - если понять его правильно! Возвышенное слово  -  если
верно его объяснить! Боже меня сохрани обвинить в недобросовестности то-
го, кто, ошибившись в масштабах этого слова, воспримет его в  буквальном
смысле и отнесет к обитателям деревни, гражданам города, населению коро-
левства. Нет, братья, нет, это будет простое недомыслие.  Пожалеем  тех,
кто слаб умом, постараемся стряхнуть с наших ног свинцовые сандалии пос-
редственности, расправим наши крылья и воспарим над вульгарными  идеями.
Когда Сатана хотел ввести Иисуса в искушение, он перенес  его  на  самую
высокую гору, с вершины которой мог показать ему все царства земли, а не
на башню Назарета, откуда можно было разглядеть разве что несколько  ни-
щих деревушек Иудеи. Братья, понятие братства следует относить не к  го-
роду и даже не к королевству, его следует распространить  на  весь  мир.
Братья, придет день, когда слово, представляющееся нам священным, -  ро-
дина или другое слово, которое мы считаем святым, -  нация  -  исчезнут,
как театральный занавес, который падает лишь на  короткое  время,  чтобы
художники и рабочие сцены успели приготовить необозримые дали и необъят-
ные горизонты. Братья, придет день, когда люди, уже покорившие  землю  и
воду, покорят огонь и воздух; когда они запрягут огненными скакунами  не
только самое мысль, но и материю; когда ветры, что ныне служат лишь  не-
покорным вестниками бурь, превратятся в разумных и  послушных  посланцев
цивилизации. Братья, придет в конце концов день, когда народы  благодаря
этим наземным и воздушным средствам сообщения, против которых  бессильны
будут короли, поймут, что они связаны друг с другом перенесенными  стра-
даниями, поймут, что короли, которые влагали им в руки оружие и  толкали
их на взаимное истребление, слали их вовсе не на подвиг, как они  уверя-
ли, но на братоубийство, и отныне им придется  дать  потомству  отчет  в
каждой капле крови, пролитой самым низшим из великой семьи человеческой.
Тогда, братья, вы увидите великолепное  зрелище,  разыгрывающееся  перед
лицом Господа; все выдуманные границы исчезнут, все искусственные  пере-
городки будут сметены; реки перестанут  быть  преградами,  горы  -  пре-
пятствиями; народы с противоположных берегов рек протянут друг другу ру-
ки, а на каждой горной вершине воздвигнется алтарь  -  алтарь  братства.
Братья! Братья! Братья! Я говорю вам,  что  это  и  есть  истинно  апос-
тольское братство. Христос умер не только во искупление назареян,  Хрис-
тос умер ради всех народов на земле. Поэтому не приписывайте этого деви-
за - свобода, равенство, братство -  исключительно  Франции,  начертайте
его на хоругви всего человечества как всемирный девиз... А  теперь  сту-
пайте, братья: работа, предстоящая вам, так велика, что, через какую  бы
долину слез или крови ни пришлось вам идти, потомки позавидуют вам,  ис-
полнителям священной миссии, и, как те  крестоносцы,  что,  сменяя  друг
друга, становились все многочисленнее и все упорнее  спешили  вперед  по
пути к святым местам, так и они не остановятся, хотя нередко им придется
искать дорогу по белым костям их отцов. Мужайтесь, апостолы!  Мужайтесь,
пилигримы! Мужайтесь, солдаты!.. Апостолы, проповедуйте! Пилигримы,  ша-
гайте! Солдаты, боритесь!
   Калиостро остановился, но лишь потому, что его прервали аплодисменты,
возгласы .браво., крики энтузиазма.
   Трижды они стихали и снова раздавались с новой силой, бушуя под  сво-
дами крипты, подобно подземной буре.
   Тут шестеро людей в масках один за другим склонились перед Калиостро,
поцеловали ему руку и удалились.
   Потом каждый из братьев в свой черед поклонился, подойдя к помосту, с
которого, подобно новому Петру Пустыннику, новый апостол только что про-
возгласил крестовый поход во имя свободы; затем они удалились,  повторяя
роковой девиз: Lilia pedibus destrue.
   С уходом последнего погасла лампа.
   И Калиостро остался один, погребенный в недрах  земли,  затерянный  в
тишине и во тьме, похожий на тех индийских богов, в  чьи  тайны  он,  по
собственным его утверждениям, был посвящен еще две тысячи лет  тому  на-
зад.

   XLIV
   ЖЕНЩИНЫ И ЦВЕТЫ

   Через несколько месяцев после событий, о которых мы сейчас  рассказа-
ли, а именно в конце марта 1791 года, по дороге из Аржантея в Безон мча-
лась карета; на четверть лье не доезжая до города она свернула, подкати-
ла к замку Маре, ворота которого распахнулись перед ней, и  остановилась
в конце второго двора, у первой ступеньки крыльца.
   Часы на фронтоне здания показывали восемь утра.
   Старый слуга, который, по всей видимости, с нетерпением ждал прибытия
экипажа, бросился к дверце, открыл ее, и на ступеньки спрыгнул  человек,
с головы до пят одетый в черное.
   - Наконец-то вы здесь, господин Жильбер! - произнес лакей.
   - Что случилось, мой бедный Тайш? - спросил доктор.
   - Увы, сударь, сейчас увидите, - отвечал слуга.
   Он пошел впереди, провел доктора через бильярдную, где еще горели все
лампы, зажженные, вероятно, поздней ночью, потом через столовую, где от-
купоренные бутылки, фрукты и пирожные на уставленном цветами столе  сви-
детельствовали о том, что ужин накануне затянулся позже обычного.
   Жильбер метнул горестный взгляд на этот разор, доказывавший ему,  как
небрежно исполнялись его предписания; потом, со вздохом  пожав  плечами,
он стал подниматься по лестнице, которая вела в спальню Мирабо, располо-
женную во втором этаже.
   - Ваше сиятельство, - сказал слуга, первым входя в спальню, - приехал
доктор Жильбер.
   - Доктор? С какой стати? - отозвался Мирабо. - Вы послали за доктором
из-за подобной глупости?
   - Какая уж там глупость, - прошептал бедный Тайш, - да поглядите  са-
ми, сударь.
   - Право же, доктор, - воскликнул Мирабо, приподнявшись в  постели,  -
мне очень жаль, что вас потревожили, не спросясь меня.
   - Прежде всего, любезный граф, предоставить мне случай с  вами  пови-
даться отнюдь не значит меня  потревожить;  вы  знаете,  что  я  пользую
только нескольких друзей  и  уж  им-то  я  принадлежу  безраздельно.  Но
все-таки что случилось? И прошу вас, ничего не  утаивайте  от  медицины!
Тайш, раздвиньте шторы и отворите окна.
   Тайш повиновался, в спальню Мирабо, доныне тонувшую в полумраке, хлы-
нул свет, и доктору стали видны перемены, которые произошли во всем  об-
лике прославленного оратора за тот месяц, что они не виделись.
   - Ну и ну! - невольно вырвалось у него.
   - Да, - сказал Мирабо, - я переменился, не правда ли? Сейчас  объясню
вам, почему это произошло.
   Жильбер печально улыбнулся, но, поскольку разумный врач всегда извле-
кает пользу из того, что говорит ему пациент, будь то правда или неправ-
да, он приготовился слушать.
   - Вы знаете, - продолжал Мирабо, - какой вопрос вчера дебатировался?
   - Да, о рудниках.
   - Этот вопрос еще мало изучен, в него еще почти не  успели  вникнуть;
не совсем ясны интересы владельцев и правительства. К  тому  же  в  этом
вопросе был кровно заинтересован граф де Ламарк, мой  близкий  друг:  от
этого вопроса зависит половина его состояния; его кошелек, милый доктор,
всегда был открыт для меня; нужно быть благородным. Я пять раз брал сло-
во, верней, пять раз бросался в атаку; последняя атака обратила врагов в
бегство, но я был еле жив. Тем не менее, вернувшись домой, я решил  отп-
раздновать победу. К ужину было приглашено несколько друзей; мы смеялись
и болтали до трех часов утра; в три легли спать; в пять у меня  начались
кишечные колики; от боли я кричал как  сумасшедший,  Тайш  перетрусил  и
послал за вами. Теперь вы так же осведомлены обо всем, как  я.  Вот  вам
мой пульс, вот язык, я мучаюсь, как грешник в аду! Выручайте меня,  если
сможете, а сам я предупреждаю вас, что ни во что больше не вмешиваюсь.
   Такой искусный врач, как Жильбер, не  мог  не  понять  и  без  помощи
пульса и языка, что положение Мирабо весьма тяжелое. Больной едва не за-
дыхался, дышал с трудом, лицо у него отекло из-за задержки  кровообраще-
ния в легких; он жаловался на холод в конечностях, и  время  от  времени
жестокий приступ боли исторгал у него то вздохи, то стоны.
   Тем не менее доктор захотел подкрепить уже сложившееся у него впечат-
ление проверкой пульса.
   Пульс был судорожный и прерывистый.
   - Ну, - сказал Жильбер, - на сей раз все обойдется, дорогой граф,  но
меня пригласили вовремя.
   Он извлек из кармана футляр с инструментами, причем  проделал  это  с
такой быстротой и с таким хладнокровием, какими отличаются лишь  истинно
великие люди.
   - Вот как! - произнес Мирабо. - Вы отворите мне кровь?
   - И немедля.
   - На правой руке или левой?
   - Ни там, ни там; у вас слишком закупорены легкие. Я сделаю вам  кро-
вопускание из ноги, а Тайш тем временем съездит в Аржантей за горчицей и
шпанскими мушками для припарок. Возьмите мою карету, Тайш.
   - Черт побери, - промолвил Мирабо, - сдается, доктор, что вы и впрямь
приехали вовремя.
   Жильбер, не отвечая, сразу же приступил к операции, и  вскоре,  после
мгновенной заминки, из ноги больного хлынула темная густая кровь.
   Тут же пришло облегчение.
   - Ах, черт возьми! - сказал Мирабо, переводя  дух.  -  Воистину,  вы,
доктор, великий человек.
   - А вы великий безумец, граф, коль скоро ради нескольких часов мнимых
удовольствий подвергаете такому риску жизнь, которая не имеет  цены  для
ваших друзей и для Франции.
   Мирабо печально, почти насмешливо улыбнулся.
   - Полноте, милый доктор, - возразил он, - у вас преувеличенные предс-
тавления о ценности моей особы для друзей и Франции.
   - Клянусь честью, - усмехнулся Жильбер, - великие люди всегда жалуют-
ся на неблагодарность окружающих, а на самом деле сами они неблагодарны.
Заболейте вы всерьез, и завтра весь Париж сбежится под ваши окна; умрите
послезавтра, и вся Франция пойдет за вашим гробом.
   - Однако же вы говорите мне весьма утешительные  вещи,  -  со  смехом
сказал Мирабо.
   - Я говорю вам это именно потому, что вы имеете  возможность  увидеть
первое, не рискуя вторым; и в самом деле, для поднятия  духа  вам  нужны
убедительные подтверждения вашей популярности. Дайте мне через два  часа
увезти вас в Париж, на первом же углу улицы сказать рассыльному, что  вы
больны, и увидите, что будет.
   - Вы полагаете, что меня можно перевезти в Париж?
   - Да, нынче же... Что вы чувствуете?
   - Дышать стало свободнее, в голове прояснилось, туман  перед  глазами
рассеивается... Боли в кишечнике по-прежнему не отпускают.
   - Ну, этому могут помочь припарки, дорогой граф,  кровопускание  свое
дело сделало, теперь очередь за припарками. Смотрите-ка, а вот и Тайш.
   И в самом деле, вошел Тайш с требуемыми  снадобьями.  Через  четверть
часа наступило предсказанное доктором улучшение.
   - Теперь, - сказал Жильбер, - я дам вам час отдохнуть, а потом увезу.

   - Доктор, - со смехом возразил Мирабо, - быть может, вы  мне  все  же
позволите уехать не сейчас, а вечером и пригласить вас в мой особняк  на
Шоссе-д'Антен к одиннадцати часам?
   Жильбер посмотрел на Мирабо.
   Больной понял, что врач разгадал причину этой задержки.
   - Что вы хотите! - признался Мирабо. - Ко мне должны прийти.
   - Дорогой граф, - отвечал Жильбер, - в столовой я видел много  цветов
на столе. Значит, вчера у вас был не простой ужин с друзьями.
   - Вы же знаете, что я не могу без цветов: я на них помешан.
   - Да, но не только на них, граф!
   - Еще бы! Коль скоро мне необходимы цветы, приходится терпеть  и  все
последствия этой потребности.
   - Граф, граф, вы себя убьете! - произнес Жильбер.
   - Признайте по крайней мере, доктор, что это  будет  чарующее  самоу-
бийство.
   - Граф, я сегодня без вас не уеду.
   - Доктор, я дал слово: не хотите же вы, чтобы я его нарушил.
   - Нынче вечером вы будете в Париже?
   - Я сказал, что буду ждать вас в одиннадцать в моем особнячке на ули-
це Шоссе д'Антен. Вы его уже видели?
   - Нет еще.
   - Я купил его у Жюли, жены Тальма... Право, доктор, я  чувствую  себя
прекрасно.
   - Если я правильно понял, вы меня гоните.
   - О чем вы, доктор!
   - И в сущности, вы правы. У меня сегодня дежурство в Тюильри.
   - Вот как! Вы увидите королеву? - помрачнев, сказал Мирабо.
   - Вполне вероятно. Вы хотите что-нибудь ей передать?
   Мирабо горько улыбнулся.
   - На подобную дерзость я не осмелился бы, доктор;  даже  не  говорите
ей, что вы меня видели.
   - Почему же?
   - Потому что она спросит вас, спас ли я монархию, как обещал,  и  вам
придется отвечать ей, что не спас; хотя, в сущности - с нервным  смешком
добавил Мирабо, - ее вины в этом столько же, сколько моей.
   - Вы не хотите, чтобы я ей сказал, что избыток работы и парламентская
борьба вас убивают?
   Мирабо на мгновение задумался.
   - Да, - отвечал он, - скажите ей это; если хотите, можете даже  преу-
величить мою болезнь.
   - Почему?
   - Просто так, ради любопытства... Мне хочется кое в чем разобраться.
   - Ладно.
   - Вы обещаете, доктор?
   - Обещаю.
   - И передадите мне, что она скажет?
   - Слово в слово.
   - Хорошо. Прощайте, доктор; безмерно вам благодарен.
   И он протянул Жильберу руку.
   Жильбер пристально посмотрел на Мирабо,  которого,  казалось,  смутил
этот взгляд.
   - Кстати, - спросил больной, - что вы мне пропишете перед отъездом?
   - Ну, скажем, теплое питье, - отвечал Жильбер, -  разжижающее  кровь,
цикорий или огуречник, строгую диету, а главное...
   - Главное?."
   - Никакой сиделки младше пятидесяти лет. Вы понимаете, граф?
   - Доктор, - со смехом возразил Мирабо, - скорее я найму двух  двадца-
типятилетних, чем нарушу ваше предписание!
   В дверях Жильбер повстречал Тайша.
   У бедняги были слезы на глазах.
   - Эх, сударь, зачем вы уезжаете? - проговорил он.
   - Я уезжаю, потому что меня прогоняют, мой дорогой Тайш, - со  смехом
сказал Жильбер.
   - И все из-за этой женщины! - прошептал старик. - И все  потому,  что
эта женщина похожа на королеву. А ведь такой выдающийся ум, если  верить
тому, что о нем говорят... Господи, да уж лучше быть глупцом!
   И, придя к такому заключению, он распахнул перед Жильбером дверцу ка-
реты; тот сел в карету, не на шутку обеспокоенный, ломая себе голову над
вопросом: что это за женщина, похожая на королеву?
   На мгновение он задержал Тайша, словно желая его расспросить, но  тут
же одумался.
   - Что это я затеял? - сказал он себе. - Это секрет не мой, а господи-
на де Мирабо. Кучер, в Париж!

   XLV
   ЧТО СКАЗАЛ КОРОЛЬ И ЧТО СКАЗАЛА КОРОЛЕВА

   Жильбер самым добросовестным образом исполнил двойное обещание,  дан-
ное Мирабо.
   Вернувшись в Париж, он повстречал Камила Демулена, живую газету, воп-
лощение журналистики того времени.
   Он сообщил ему о болезни Мирабо,  намеренно  сгустив  краски  относи-
тельно теперешнего состояния больного. Затем он отправился в Тюильри и о
том же рассказал королю.
   Король удовольствовался замечанием:
   - Ах, бедный граф! И что же, он потерял аппетит?
   - Да, государь, - ответил Жильбер.
   - Тогда дело серьезное, - изрек король.
   И заговорил о другом.
   Выйдя от короля, Жильбер заглянул к королеве и повторил ей то же, что
и королю. Лоб высокомерной дочери Марии Терезии собрался в складки.
   - Почему, - сказала она, - эта болезнь не приключилась с  ним  в  тот
день, когда он произносил свою прекрасную речь о трехцветном знамени?
   Потом, словно раскаявшись в том, что при Жильбере  не  удержалась  от
замечания, выдающего всю ее ненависть к этому символу французской нации,
она добавила:
   - Тем не менее, если его недомогание усилится, это будет большим нес-
частьем для Франции и всех нас.
   - По-моему, я имел честь сообщить вашему величеству, что это не прос-
то недомогание, это серьезная болезнь, - повторил Жильбер.
   - Но вы с нею справитесь, доктор, - подхватила королева.
   - Сделаю все от меня зависящее, государыня, но ручаться не могу.
   - Доктор, - сказала королева, - вы  будете  сообщать  мне,  как  себя
чувствует господин де Мирабо, слышите? Я на вас рассчитываю.
   И она заговорила о другом.
   Вечером в означенный час Жильбер поднимался по лестнице особнячка Ми-
рабо.
   Мирабо ждал его, возлежа в шезлонге;  но  сперва  Жильбера  попросили
немного подождать в гостиной под предлогом того, что  следует  предупре-
дить графа о его приезде; поэтому Жильбер успел осмотреться и глаза  его
остановились на белом кашемировом шарфе, забытом в одном из кресел.
   Но Мирабо, не то желая отвлечь внимание Жильбера,  не  то  приписывая
большую важность вопросу, который должен был последовать за обменом при-
ветствиями, сказал:
   - А, это вы! Знаю, что вы уже исполнили часть вашего обещания. В  Па-
риже известно, что я болен, и вот уже два часа, как бедному Тайшу прихо-
дится каждые десять минут сообщать о моем здоровье друзьям, которые при-
езжают спросить, не стало ли мне лучше, а быть может, и врагам,  которые
являются узнать, не стало ли мне хуже. С первой частью все ясно.  Теперь
скажите, исполнили ли вы вторую?
   - Что вы имеете в виду? - с улыбкой спросил Жильбер.
   - Сами знаете.
   Жильбер пожал плечами в знак несогласия.
   - Вы были в Тюильри?
   - Был.
   - Видели короля?
   - Видел.
   - А королеву?
   - Тоже.
   - И сообщили им, что скоро они от меня избавятся?
   - Во всяком случае, сообщил, что вы больны.
   - И что они сказали?
   - Король осведомился, не потеряли ли вы аппетита.
   - А когда вы подтвердили что так оно и есть?
   - От души посочувствовал вам.
   - Добрый король! В день моей смерти он скажет  друзьям,  как  Леонид:
"Нынче я ужинаю у Плутона." А что же королева?
   - Королева посочувствовала вам и с интересом о вас расспросила.
   - В каких выражениях, доктор? - спросил Мирабо, придававший, по-види-
мому, большое значение ответу Жильбера.
   - В очень благожелательных.
   - Вы дали мне слово, что повторите буквально все, что она вам скажет.

   - Но я не могу вспомнить все буквально.
   - Доктор, вы все прекрасно помните.
   - Клянусь вам...
   - Доктор, вы обещали; неужели вам хочется, чтобы я считал вас челове-
ком, который не держит слова?
   - Как вы требовательны, граф!
   - Да, я таков.
   - Вы настаиваете на том, чтобы я воспроизвел вам все, что сказала ко-
ролева?
   - Слово в слово.
   - Ну хорошо же, она сказала, что лучше бы эта бо-лезнь приключилась с
вами утром того дня, когда вы с трибуны защищали трехцветное знамя.
   Жильберу хотелось оценить, какое влияние на Мирабо оказывает  короле-
ва.
   Тот так и привскочил в своем шезлонге, словно прикоснувшись к вольто-
вой дуге.
   - Как неблагодарны короли! - прошептал он. - Этой  речи  ей  хватило,
чтобы забыть о двадцати четырех миллионах, полученных по цивильному лис-
ту королем, и еще четырех, составляющих ее часть. Так, значит, эта  жен-
щина не знает, так, значит, этой королеве неведомо, что  мне  для  этого
пришлось вновь завоевывать популярность, которой я лишился из-за нее же!
Так, значит, она  уже  не  помнит,  что  я  предложил  Франции  отсрочку
авиньонского собрания, чтобы поддержать короля, терзавшегося угрызениями
совести из-за религии! Какая ошибка! Значит, она  уже  не  помнит,  что,
когда я председательствовал в Якобинском клубе, все три месяца, что дли-
лось мое председательство, стоившее мне десяти лет жизни, я защищал  за-
кон о составе национальной гвардии, ограниченном  активными  гражданами!
Опять ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда в Собрании обсуждали
проект закона о присяге священнослужителей, я потребовал, чтобы для  ду-
ховников, принимающих исповеди, присяга была сокращена! Опять ошибка! О,
эти ошибки! Эти ошибки! Я заплатил за них сполна, - продолжал Мирабо,  -
а между тем погубили меня вовсе не эти  ошибки:  бывают  такие  времена,
когда никакие промахи не приводят к падению. Однажды я выступил на защи-
ту дела правосудия, дела гуманности, хотя это также было ради  королевс-
кого семейства: пошли нападки на бегство теток короля; кто-то  предложил
принять закон против эмиграции. "Если вы примете закон  против  эмигран-
тов, - вскричал я, - клянусь, что никогда не подчинюсь ему!..  И  проект
этого закона был единодушно отвергнут. И вот то, чего не могли совершить
мои неудачи, совершил мой триумф. Меня назвали диктатором, меня  вынесла
на трибуну волна ярости - для оратора ничего не может быть хуже этого. Я
восторжествовал во второй раз, но мне пришлось обрушиться на  якобинцев.
Тогда якобинцы, эти глупцы, поклялись меня убить! Эти люди - Дюпорт, Ла-
мет, Барнав - не понимают, что, если они меня убьют, диктатором их шайки
станет Робеспьер. Им бы следовало беречь меня как зеницу ока, а они раз-
давили меня своим идиотским большинством  голосов;  они  заставили  меня
проливать кровавый пот; они заставили меня испить до  дна  чашу  горечи;
они увенчали меня терновым венцом, вложили мне в руку трость и, наконец,
распяли! Я счастлив, что претерпел муки, подобно Христу, за  дело  чело-
вечности...  Трехцветное  знамя!  Как  же  они  не  видят,  что  это  их
единственное прибежище? Что, если они прилюдно, с открытым сердцем  вос-
сядут под сенью трехцветного знамени, эта сень еще, быть может, и спасет
их? Но королева не желает спасения, она желает мести; любая  благоразум-
ная мысль для нее нестерпима. Единственное средство, которое я  советую,
потому что оно еще может возыметь действие, вызывает  у  нее  наибольшее
отвращение: оно состоит в том, чтобы соблюдать умеренность,  быть  спра-
ведливой и по мере возможности не совершать промахов. Я  хотел  одновре-
менно спасти монархию и свободу - неблагодарная  борьба,  и  веду  ее  я
один, всеми покинутый, и против кого? Если бы против людей - это бы  еще
ничего, против тигров - это бы тоже ничего, против львов - ничего, но  я
сражаюсь со стихией, с морем, с набегающей волной, с наводнением!  Вчера
вода доходила мне до щиколоток, сегодня уже по колено, завтра поднимется
до пояса, послезавтра захлестнет с головой... Вот смотрите, доктор,  мне
следует быть с вами откровенным. Сперва меня охватило уныние, потом отв-
ращение. Я мечтал о роли третейского судьи между революцией и монархией.
Я думал, что смогу приобрести влияние на королеву  как  мужчина;  думал,
что, если когда-нибудь она неосторожно пустится вброд через реку и  пос-
кользнется, я по-мужски брошусь в воду и спасу ее. Но нет,  никто  и  не
думал, доктор, всерьез пользоваться моей помощью; меня хотели просто ос-
лавить, лишить народного признания,  погубить,  уничтожить,  обессилить,
обескровить. И вот теперь, доктор, я скажу вам,  что  бы  мне  следовало
сделать: умереть вовремя - это было бы для меня лучше всего; а главное -
проиграть красиво, как античный атлет,  с  непринужденностью  подставить
шею и достойно испустить последний вздох.
   И Мирабо, вновь распростершись в шезлонге, яростно укусил подушку.
   Теперь Жильбер знал то, что хотел: он знал, от чего зависит  жизнь  и
смерть Мирабо.
   - Граф, - спросил он, - что бы вы  сказали,  если  бы  завтра  король
прислал справиться о вашем здоровье?
   Больной передернул плечами, словно говоря: "Мне это было  бы  безраз-
лично!."
   - Король... или королева, -добавил Жильбер.
   - А что? - И Мирабо приподнялся в шезлонге.
   - Я говорю, король или королева, - повторил Жильбер.
   Мирабо приподнялся, опершись на руки,  похожий  на  присевшего  перед
прыжком льва, и устремил на Жильбера взгляд, пытаясь проникнуть в  самую
глубину его сердца.
   - Она этого не сделает, - сказал он.
   - А если все-таки сделает?
   - Вы думаете, - произнес Мирабо, - что она опустится так низко?
   - Я ничего не думаю, я только предполагаю, строю домыслы.
   - Ладно, - сказал Мирабо, - я подожду до завтрашнего вечера.
   - Что вы хотите сказать?
   - Понимайте мои слова в их прямом смысле, доктор, и не усматривайте в
них ничего, кроме того, что сказано. Я подожду до завтрашнего вечера.
   - А что завтра вечером?
   - Ну что ж, завтра вечером, если она пришлет, доктор... если,  напри-
мер, придет господин Вебер, тогда вы правы, а я ошибался. Но если,  нап-
ротив, он не придет, ну, тогда... тогда, значит, вы ошиблись, доктор,  а
я был прав.
   - Ладно, в таком случае до завтрашнего вечера. А покуда, любезный Де-
мосфен, спокойствие, отдых и никаких волнений.
   - Я не встану с шезлонга.
   - А этот шарф?
   Жильбер указал пальцем на предмет, который первым делом  привлек  его
внимание в этой комнате,
   Мирабо улыбнулся.
   - Слово чести! - сказал он.
   - Ладно, - отозвался Жильбер, - постарайтесь провести спокойную ночь,
и я за вас ручаюсь.
   И он вышел.
   У дверей его ждал Тайш.
   - Ну что ж, дружище Тайш, твоему хозяину лучше, - сказал доктор.
   Старый слуга уныло покачал головой.
   - Как! - удивился Жильбер. - Ты сомневаешься в моих словах?
   - Я сомневаюсь во всем, господин доктор, пока рядом  с  ним  остается
его злой гений.
   И он со вздохом пропустил Жильбера на узкую лестницу.
   В углу лестничной площадки Жильбер увидел какую-то тень, которая жда-
ла, прячась под вуалью.
   Заметив его, эта тень негромко вскрикнула и юркнула в дверь,  которая
оставалась полуоткрытой, чтобы облегчить ей путь к отступлению, похожему
на бегство.
   - Что это за женщина? - спросил Жильбер.
   - Это она, - ответил Тайш.
   - Кто - она?
   - Женщина, которая похожа на королеву.
   Жильбер второй раз испытал потрясение, услыхав одну и ту же фразу; он
сделал было два шага вперед, словно решив преследовать этот призрак,  но
остановился и прошептал:
   - Не может быть!
   И продолжил свой путь, оставив старого слугу в отчаянии  оттого,  что
доктор, такой ученый человек, не попытался изгнать этого демона, которо-
го Тайш искренне считал посланцем преисподней.
   Мирабо провел ночь довольно спокойно. На другой  день  спозаранку  он
кликнул Тайша и велел отворить окна, чтобы подышать утренним воздухом.
   Старого слугу беспокоило только одно - что  его  господин,  казалось,
снедаем лихорадочным нетерпением.
   Когда в ответ на его вопрос Тайш сказал, что времени еще  только  во-
семь часов, Мирабо отказался этому верить и потребовал,  чтобы  принесли
часы.
   Он положил эти часы на столик рядом с собой.
   - Тайш, - сказал он старому слуге, - побудьте  сегодня  внизу  вместо
Жана, а он пускай заменит вас при мне.
   - О Господи! - всполошился Тайш. - Неужто я имел несчастье не угодить
вашему сиятельству?
   - Напротив, мой милый Тайш, - растроганно сказал Мирабо, - я хочу оп-
ределить тебя на сегодня в привратники именно потому, что  ни  на  кого,
кроме тебя, не могу положиться. Всем, кто будет справляться о моем  здо-
ровье, отвечай, что мне лучше, но я еще не принимаю; и только если прие-
дут от... - Мирабо промолчал, потом решился: - Только  если  приедут  из
дворца, если приедут из Тюильри, ты впустишь посланца, слышишь? Под  лю-
бым предлогом не отпускай его, покуда я с ним не поговорю.  Видишь,  мой
милый Тайш, удаляя тебя, я возвышаю тебя до ранга наперсника.
   Тайш взял руку Мирабо и поцеловал.
   - О ваше сиятельство, - сказал он, - если бы только  вы  сами  хотели
жить!
   И он вышел.
   - Черт побери! - сказал Мирабо, глядя ему вслед, - это как раз  самое
трудное.
   В десять часов Мирабо встал и оделся не без легкого  щегольства.  Жан
причесал его и побрил, затем придвинул для него кресло к окну.
   Из этого окна была видна улица.
   При каждом стуке молотка, при каждом дребезжании колокольчика из дома
напротив можно было бы разглядеть,  как  из-за  шторы  показывается  его
встревоженное лицо и пронзительный взгляд устремляется на  улицу;  затем
штора падала, но снова приподымалась на следующий звон колокольчика,  на
следующий стук молотка.
   В два часа Тайш поднялся  наверх  в  сопровождении  какого-то  лакея.
Сердце Мирабо бешено забилось; лакей был без ливреи.
   Мирабо сразу же предположил, что это бесцветное существо  явилось  от
королевы, а одето таким образом для того, чтобы не компрометировать осо-
бу, его пославшую.
   Мирабо заблуждался.
   - Это от господина доктора Жильбера, - сказал Тайш.
   - А... - проронил Мирабо, побледнев, словно ему было двадцать  лет  и
вместо посланца от г-жи де Монье он увидел курьера ее дяди бальи.
   - Сударь, - сказал Тайш, - этот человек от господина доктора Жильбера
и имеет к вам письмо от него, поэтому я позволил себе сделать  для  него
исключение из общего правила.
   - И хорошо поступили, - сказал граф.
   Потом он обратился к лакею:
   - Письмо?
   Гонец держал письмо в руках и немедля подал его графу.
   Мирабо развернул его; оно состояло всего из нескольких слов:
   Подайте о себе весточку. Буду у вас  в  одиннадцать  вечера.  Надеюсь
сразу же услыхать от Вас, что я был прав, а Вы заблуждались.
   - Скажи своему господину, что застал меня на ногах и что  я  жду  его
нынче вечером, - сказал Мирабо лакею. И, обратившись к Тайшу, добавил: -
Пускай этот парень уйдет от нас довольный.
   Тайш сделал знак, что понял, и увел бесцветного посланца.
   Шел час за часом. Колокольчик то и дело звонил, а молоток  стучал.  У
Мирабо перебывал весь Париж. На улицах толпились  кучки  простых  людей,
которые, узнав новости, отличавшиеся от тех, что сообщали газеты, не же-
лали верить на слово обнадеживающим сводкам Тайша и заставляли проезжав-
шие кареты сворачивать, чтобы стук  колес  не  беспокоил  прославленного
больного.
   Около пяти часов Тайш счел за благо еще раз подняться в спальню к Ми-
рабо и рассказать ему об этом.
   - Ах, - сказал Мирабо, - увидав тебя, мой бедный Тайш, я уж было  по-
думал, что у тебя есть для меня новости получше.
   - Новости получше? - удивился Тайш. - Не представляю себе, какие  но-
вости могут быть лучше подобных свидетельств любви.
   - Ты прав, Тайш, - отвечал Мирабо, - а я неблагодарная тварь.
   И как только за Тайшем затворилась дверь, Мирабо открыл окно.
   Он вышел на балкон и в знак благодарности помахал рукой  славным  лю-
дям, которые встали у дома на часах, охраняя его покой.
   Те узнали его, и по улице Шоссе-д'Антен из конца в  конец  прогремели
крики: "Да здравствует Мирабо!."
   О чем думал Мирабо, пока ему воздавали эти неожиданные почести, кото-
рые при других обстоятельствах заставили бы его сердце дрогнуть  от  ра-
дости?
   Он думал о высокомерной женщине, которой нет до него  дела,  и  глаза
его рыскали вокруг толпившихся перед домом людей в поисках лакея в голу-
бой ливрее, идущего со стороны бульваров.
   Он вернулся в комнату с тяжелым сердцем. Начинало темнеть, а  он  так
ничего и не увидел.
   Вечер прошел так же, как день. Нетерпение  Мирабо  сменилось  угрюмой
горечью. Его отчаявшееся сердце уже не рвалось навстречу колокольчику  и
молотку. С печатью угрюмой горечи на лице он по-прежнему ждал знака вни-
мания, который был ему обещан, но так и не был им получен.
   В одиннадцать дверь отворилась, и  Тайш  доложил  о  приходе  доктора
Жильбера.
   Тот вошел улыбаясь. Выражение лица Мирабо его перепугало.
   Это лицо с точностью зеркала отражало то, что творилось в его смятен-
ной душе.
   Жильбер догадался обо всем.
   - Не приезжали? - спросил он.
   - Откуда? - осведомился Мирабо.
   - Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.
   - Я? Нисколько, клянусь честью!
   - Из дворца от ее имени... от имени королевы?
   - Ничего подобного, дорогой доктор; никто не приезжал.
   - Не может быть! - вырвалось у Жильбера.
   Мирабо пожал плечами.
   - Наивный человеколюбец! - изрек он.
   Потом, судорожным движением схватив Жильбера за руку, он спросил:
   - Хотите, я расскажу вам, что вы сегодня делали, доктор?
   - Я? - отозвался доктор. - Я делал, в сущности, все то же,  что  и  в
другие дни.
   - Нет, потому что в другие дни вы не ездите во дворец, а  сегодня  вы
там побывали; нет, потому что в другие дни вы не видитесь с королевой, а
сегодня вы с ней встречались; нет, потому что в другие дни вы не  позво-
ляете себе давать ей советы, а сегодня вы подали ей совет.
   - Полноте! - промолвил Жильбер.
   - Поверьте, любезный доктор, я вижу все, что делалось, и  слышу  все,
что говорилось, словно я сам там был.
   - Ну и что же, господин ясновидящий, что делалось и что говорилось?
   - Сегодня в час дня вы явились в Тюильри; вы испросили разрешения по-
говорить с королевой; вы с ней поговорили; вы сказали ей, что  состояние
мое ухудшается и она сделает верный шаг как королева и как женщина, если
пошлет справиться о моем здоровье, если не из беспокойства, то  хотя  бы
из расчета. Она стала с вами спорить, а потом как  будто  согласилась  с
вашими доводами; она спровадила вас, пообещав, что пошлет  ко  мне;  вас
это очень обрадовало и успокоило, потому что вы доверились  королевскому
слову, а она и не подумала  отказаться  от  своей  надменности  и  язви-
тельности; она посмеялась над вашим легковерием, не  допускающим  мысли,
что королевское слово ни к чему не обязывает... Ну, начистоту, -  сказал
Мирабо, в упор глядя на Жильбера, - так все и было, доктор?
   - Правду сказать, - признался Жильбер, - будь вы там, вы и то не мог-
ли бы все увидеть и услышать точнее, чем теперь.
   - Неповоротливые! - с горечь проговорил Мирабо. - Я же  говорил  вам,
что они ничего не умеют делать вовремя... Сегодня человек в  королевской
ливрее, входящий в мой дом,  посреди  всей  этой  толпы,  кричащей:  "Да
здравствует Мирабо!. - перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы
им популярности на год вперед.
   И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.
   Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.
   - Да что с вами, граф? - спросил он.
   - Со мной? Ничего! - отвечал Мирабо. - Знаете ли вы, что новенького в
Национальном собрании, у кордельеров и  якобинцев?  Не  источил  ли  Ро-
беспьер новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?
   - Как давно вы ели? - спросил Жильбер.
   - Не ел с двух часов дня.
   - В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.
   - И в самом деле, право, вы подали мне  превосходную  мысль,  доктор.
Жан, ванну.
   - Сюда, ваше сиятельство?
   - Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.
   Через десять минут Мирабо принимал ванну, а Тайш, как  обычно,  пошел
проводить Жильбера.
   Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора взглядом; потом,  поте-
ряв его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер и дождался, по-
ка не услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.
   Затем он яростно позвонил.
   - Жан, - сказал он, - велите накрыть стол у меня в спальне и ступайте
к Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.
   Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:
   - А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.
   В четыре часа утра доктора Жильбера  разбудил  неистовый  звон  коло-
кольчика.
   - Ох, - проговорил он, соскочив с кровати, -  чует  мое  сердце,  что
господину де Мирабо стало хуже!
   Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол цветами,  Ми-
рабо отослал Жана и приказал Тайшу идти спать.
   Потом он затворил все двери, кроме той, что вела к незнакомке,  кото-
рую старый слуга назвал его злым гением.
   Но оба слуги и не думали ложиться; Жан, правда, хоть и был  помоложе,
прикорнул в кресле в передней.
   Тайш не сомкнул глаз.
   Без четверти четыре неистово зазвонил  колокольчик.  Оба  кинулись  в
спальню к Мирабо.
   Двери в нее были закрыты.
   Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки и  проникли
в спальню.
   Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в  объятиях
эту женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь,
а она, не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик  на  столе,  потому
что не могла добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.
   Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо,
но и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.
   Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.
   Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего, Мирабо  простерся
в кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.
   Тогда Жан бросился за доктором Жильбером,  а  Тайш  попытался  подать
своему господину первую помощь.
   Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или подог-
нать карету. От улицы Сент-Оноре до Шоссе-д'Антен было недалеко, он пос-
пешил вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.
   Тайш ждал внизу, в вестибюле.
   - Ну, друг мой, что у вас стряслось? - спросил Жильбер.
   - Ах, сударь, - сказал старый слуга, - все  эта  женщина,  опять  эта
женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!
   В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лест-
нице; когда он уже был на верхней ступеньке, дверь,  соседняя  с  дверью
Мирабо, отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре  и  бросилась  в
ноги врачу.
   - Жильбер, Жильбер, - простонала она, цепляясь обеими руками  за  его
грудь, - во имя неба, спасите его!
   - Николь! - вскричал Жильбер. - Николь! Так это были вы, несчастная!
   - Спасите его! Спасите его! - взывала Николь.
   На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.
   - Вот как! - прошептал он, - Босир торговал памфлетами, направленными
против него, Николь - его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому
что за всем этим стоит Калиостро.
   И он поспешил в покои Мирабо, хорошо понимая, что  нельзя  терять  ни
минуты.

   XLVI
   ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРАБО!

   Мирабо лежал в постели: он пришел в сознание. Здесь же  были  остатки
ужина, тарелки, цветы - улики не менее красноречивые, чем остатки яда на
дне бокала у постели самоубийцы.
   Жильбер быстро подошел к нему и, видя его, вздохнул с облегчением.
   - А, - выговорил он, - дело все же не так плохо, как я опасался.
   Мирабо улыбнулся.
   - Вы полагаете, доктор? - произнес он.
   И покачал головой с видом человека, знающего  о  своем  состоянии  не
меньше врача, который подчас хочет обмануться сам, чтобы  лучше  обманы-
вать других.
   На сей раз Жильбер не обратил внимания на внешние  симптомы  болезни.
Он пощупал пульс: пульс был быстрый и возбужденный. Он  посмотрел  язык:
язык был обложенный и желтый;  он  осведомился  об  ощущениях  в  голове
больного: голова была тяжелая и болела.
   По нижним конечностям начинал распространяться холод.
   Внезапно начались такие же спазмы, как два дня назад; они сводили Ми-
рабо лопатки, ключицы и диафрагму. Пульс, и раньше быстрый и  возбужден-
ный, стал перемежающимся и судорожным.
   Жильбер прописал те же отвлекающие средства, что вызвали облегчение в
прошлый раз.
   К несчастью, больной или не в силах был терпеть это мучительное лече-
ние, или не желал исцеляться, но спустя четверть часа он стал жаловаться
на такие невыносимые боли в местах припарок, что пришлось их снять.
   И начавшееся было улучшение сразу сошло на нет.
   Мы не собираемся прослеживать во всех  подробностях  все  фазы  этого
страшного недуга; скажем лишь, что наутро по городу распространился слух
о нем, и на сей раз вести были более тревожные, чем накануне.
   Болезнь вернулась, говорили люди, и грозит свести больного в могилу.
   Вот тут-то и появился случай оценить ту огромную роль, которую  может
играть один человек в жизни нации.
   Весь Париж взволновался, как в те дни, когда жизням отдельных людей и
всего населения в целом  угрожает  тяжкое  общественное  бедствие.  Весь
день, как и накануне, улица оставалась перегорожена, и на ней стояли  на
часах простые люди, чтобы стук карет не беспокоил больного. Кучки людей,
собираясь под окнами, постоянно требовали известий; сводки  о  состоянии
больного тут же распространялись с улицы Шоссе-д'Антен по всему  Парижу.
Дверь осаждала толпа граждан всех сословий, всех политических убеждений,
словно все партии, в какой бы вражде они ни состояли одна с другой, нес-
ли в лице Мирабо значительную утрату.
   Тем временем друзья, родственники и знакомые великого оратора  запол-
нили дворы, вестибюли и помещения нижнего этажа, хотя сам Мирабо понятия
не имел об этом наплыве народа.
   Мирабо и доктор Жильбер почти не разговаривали.
   - Значит, вы решительно хотите умереть? - спросил врач.
   - А что толку жить? - возразил Мирабо.
   И, вспомнив о том, какие обязательства принял на себя Мирабо по отно-
шению к королеве и какой неблагодарностью она ему отплатила, Жильбер  не
стал его переубеждать; он пообещал сам себе, что до конца исполнит  свой
врачебный долг, но понимал заранее, что он не бог и не в силах совершить
невозможное.
   В первый же день обострения болезни, вечером, Клуб якобинцев  прислал
депутацию во главе с Барнавом, чтобы справиться о здоровье своего бывше-
го председателя. Вместе с Барнавом хотели отрядить обоих Ламетов, но  те
отказались.
   Когда Мирабо сообщили об этом обстоятельстве, он сказал:
   - А, я прекрасно знал, что они трусы, но я не знал,  что  они  еще  и
глупцы!
   В течение суток Жильбер ни на миг не отлучался от Мирабо. В среду ве-
чером, около одиннадцати, больной был в относительно  спокойном  состоя-
нии, так что Жильбер согласился выйти в соседнюю комнату и несколько ча-
сов передохнуть.
   Перед тем как лечь, доктор распорядился, чтобы его немедля  уведомили
о малейших угрожающих симптомах, если они появятся.
   На рассвете он проснулся. Никто не потревожил сна, но все же ему ста-
ло тревожно: трудно было поверить, что улучшение держится столько време-
ни без малейших настораживающих проявлений.
   В самом деле, когда спустился Тайш, он со слезами на глазах и со сле-
зами в голосе сообщил, что Мирабо совсем худо, но, какие бы терзания  он
ни испытывал, он запретил будить доктора Жильбера.
   А между тем больной, должно быть, жестоко страдал: пульс был угрожаю-
щий, боли усиливались и свирепо терзали его  и,  наконец,  возобновились
приступы удушья и спазмы.
   Много раз - Тайш полагал, что это начинался бред, - много раз больной
произнес имя королевы.
   - Неблагодарные! - твердил он. - Даже не прислали справиться  о  моем
здоровье!
   А потом добавлял, словно рассуждая сам с собой:
   - Как странно! Что же она скажет завтра или послезавтра, когда  узна-
ет, что я умер?
   Жильбер подумал, что все решит кризис, который должен  наступить  уже
скоро; и, собираясь вступить с недугом в яростную схватку, он велел пос-
тавить пациенту пиявки на грудь, но пиявки, словно сговорившись с умира-
ющим, не желали присасываться к коже, и их пришлось заменить новым  кро-
вопусканием из ноги и мускусными пилюлями.
   Припадок длился восемь часов. В течение  восьми  часов  Жильбер,  как
опытный дуэлянт, давал, так сказать, бой смерти, парируя каждый  наноси-
мый ею удар, опережая иные ее выпады, а иногда и не успевая отразить  ее
натиск. Наконец на исходе восьми часов лихорадка  успокоилась  и  смерть
отступила; но, подобно тигру, который удирает, чтобы вернуться, она  ос-
тавила отпечаток своих когтей на лице больного.
   Жильбер застыл, скрестив руки, над постелью, которая недавно была по-
лем жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах своего  искусства,
чтобы еще на что-то надеяться или хотя бы сомневаться.
   Мирабо был обречен, и в этом трупе, простертом  перед  ним,  Жильбер,
несмотря на теплившиеся в нем остатки жизни, не в силах был видеть живо-
го Мирабо.
   И странное дело! Начиная с этой минуты больной и Жильбер, словно сго-
ворившись и словно пронзенные одною и той же мыслью, говорили  о  Мирабо
как о человеке, который был, но которого больше нет.
   Кроме того, начиная с этой минуты на лице Мирабо запечатлелось  выра-
жение торжественности, часто сопутствующее агонии великого человека: го-
лос его сделался медленным, важным, почти пророческим; в речах появилось
больше суровости, широты, глубины; в чувствах - больше доброты,  самоот-
речения и возвышенности.
   Ему объявили, что какой-то молодой человек, видевший его  всего  один
раз и не желающий назваться, настойчиво просит допустить его к больному.
   Мирабо оглянулся на Жильбера, словно  испрашивая  у  него  позволения
принять этого молодого человека.
   Жильбер понял.
   - Впустите его, - сказал он Тайшу.
   Тайш отворил дверь. На пороге возник молодой человек лет девятнадцати
или двадцати. Он медленно приблизился, опустился перед  постелью  Мирабо
на колени, взял его руку, поцеловал ее и разрыдался.
   Мирабо, казалось, пытался поймать ускользавшее от него воспомнание.
   - А, - внезапно сказал он, - я вас узнал: вы молодой человек  из  Ар-
жантея.
   - Вы мой бог, будьте же благословенны! - сказал  молодой  человек.  -
Вот и все, о чем я просил.
   Он встал, прижал руки к глазам и вышел.
   Спустя несколько секунд вошел Тайш с запиской, которую молодой  чело-
век написал в передней.
   Вот что говорилось в записке:
   Целуя руку господину де Мирабо, я сказал ему, что  готов  умереть  за
него.
   Я пришел сдержать слово.
   Вчера в одной английской газете я прочел, что  в  Лондоне  в  случае,
сходном со случаем нашего прославленного больного, было успешно продела-
но переливание крови.
   Если окажется, что для спасения господина де Мирабо может быть полез-
но переливание крови, возьмите мою: она молодая и чистая.
   Марне
   Читая эти несколько строк, Мирабо не удержался от слез.
   Он приказал, чтобы молодого человека вернули; но тот, явно желая  ук-
лониться от столь заслуженной признательности, уже  уехал,  оставив  два
своих адреса, парижский и аржантейский.
   Спустя несколько минут Мирабо согласился принять всех:  своих  друзей
г-на де Ламарка и г-на Фрошо, свою сестру, г-жу де Сайан, и  племянницу,
г-жу д'Арагон.
   Он лишь отказался допустить к себе какого-либо другого врача, а в от-
вет на настояние Жильбера сказал:
   - Нет, доктор, на вас пали все тяготы моего недуга, и, если  вы  меня
исцелите, пускай вся заслуга тоже достанется вам.
   Время от времени он осведомлялся о том, кто  наводил  справки  о  его
здоровье, и, хотя он ни разу не спросил: "Не присылала ли кого  королева
из дворца?. - по тому, как вздыхал умирающий, до конца пробегая  глазами
список, Жильбер понимал, что  в  этом  списке  отсутствовало  именно  то
единственное имя, которое ему хотелось там обнаружить.
   Тогда, не упоминая ни о короле, ни о королеве - для этого Мирабо  был
еще недостаточно близок к смерти, - он с изумительным  красноречием  уг-
лублялся в общие вопросы политики, и, в частности, толковал о  том,  как
бы он повел себя по отношению к Англии, будь он министром.
   Он был бы особенно счастлив, если бы ему удалось померяться силами  с
Питтом.
   - О, этот Питт, - воскликнул он как-то раз, - это министр приготовле-
ний: он управляет скорее посредством  угроз,  чем  посредством  истинных
дел; будь я жив, я причинил бы ему немало огорчений.
   Время от времени под окнами вспыхивали крики - народ печально взывал:
"Да здравствует Мирабо!. - и в этих криках, похожих на молитву,  звучала
скорее жалоба, чем надежда.
   Мирабо прислушивался и просил отворить окно, чтобы этот шум,  служив-
ший ему наградой за столько перенесенных страданий, достигал  его  ушей.
На несколько мгновений он застывал, напрягал слух и  протягивал  к  окну
руки, словно впитывая и вбирая в себя все эти крики.
   И Мирабо шептал:
   - О добрый народ! Народ, оклеветанный, проклинаемый, презираемый, так
же как я! Они забыли меня, а ты меня вознаграждаешь, и это справедливо.
   Наступила ночь. Жильбер не желал покидать больного, он придвинул шез-
лонг к его постели и прикорнул.
   Мирабо не возражал; с тех пор как он уверился в том, что умирает, он,
казалось, больше не опасался своего врача.
   Когда занялся рассвет, он попросил открыть окна.
   - Мой милый доктор, - обратился он к Жильберу, - сегодня я умру.  То-
му, кто находится в моем положении,  ничего  лучшего  не  остается,  как
умастить себя благовониями и увенчать цветами, чтобы самым приятным  об-
разом погрузиться в сон, от которого уже не очнешься... Разрешаете ли вы
мне делать все, что я хочу?
   Жильбер дал ему понять, что он волен в своих поступках.
   Тогда он позвал обоих слуг.
   - Жан, - сказал он, - доставьте мне самые красивые цветы, какие  най-
дете, а Тайш тем временем пускай приложит все усилия, чтобы  навести  на
меня красоту.
   Жан посмотрел на Жильбера, словно спрашивая у него разрешения, и док-
тор утвердительно кивнул ему головой.
   Жан вышел.
   Тайш накануне был очень болен; теперь он принялся  брить  и  завивать
своего господина.
   - Между прочим, - сказал ему Мирабо, - ведь ты вчера прихворнул,  мой
бедный Тайш; как ты чувствуешь себя нынче?
   - О, превосходно, дорогой хозяин, - отвечал честный слуга, - желал бы
я, чтобы вы были на моем месте.
   - Ну а я, - со смехом возразил Мирабо, - хоть ты и не  слишком  доро-
жишь жизнью, я не желал бы тебе быть на моем.
   В этот миг прогремел пушечный выстрел. Где стреляли? Это так и  оста-
лось неизвестным.
   Мирабо содрогнулся.
   - О, - произнес он, приподнявшись, - неужто уже начинается погребение
Ахилла?
   Когда Жан вышел из дому, все бросились к нему, чтобы узнать новости о
прославленном больном, и не успел он сказать, что идет за цветами, как с
криком: "Цветы для господина де Мирабо!. - люди бросились в разные  сто-
роны; двери домов распахивались, жильцы выносили, что у кого было в доме
или в теплице, так что меньше чем через четверть часа особняк наполнился
множеством самых редких цветов.
   К девяти утра спальня Мирабо преобразилась в настоящую клумбу.
   Тайш тем временем доканчивал его туалет.
   - Дорогой доктор, - сказал Мирабо, - я попрошу у вас  четверть  часа,
чтобы попрощаться с одной особой, которой придется покинуть особняк  од-
новременно со мной. Поручаю ее вашему вниманию на случай, если ее  будут
оскорблять.
   Жильбер понял.
   - Ладно, - сказал он. - Я оставлю вас одних.
   - Да, но ждите в соседней комнате. Когда эта особа уйдет, вы  уже  не
покинете меня, пока я не умру?
   Жильбер кивнул.
   - Обещайте.
   Жильбер, всхлипывая, дал ему слово. Этот стоический человек  сам  был
удивлен своим слезам: он-то думал, что философия помогла ему стать  неу-
язвимым для чувств.
   Он пошел к двери.
   Мирабо его остановил.
   - Перед уходом, - попросил он, - откройте мой секретер  и  дайте  мне
оттуда маленькую шкатулку.
   Жильбер исполнил эту просьбу.
   Шкатулка была тяжелая. Жильбер предположил, что она полна золота.
   Мирабо знаком попросил поставить ее на ночной столик; затем он протя-
нул доктору руку.
   - Будьте так добры, пришлите мне Жана, - попросил он. - Жана, вы слы-
шали? Не Тайша; мне трудно звать и звонить.
   Жильбер вышел. Жан ждал в соседней комнате и вошел в дверь  сразу  же
после того, как из нее вышел Жильбер.
   Жильбер слышал, как дверь за Жаном закрылась на засов.
   Следующие полчаса Жильбер употребил на то, чтобы сообщить о состоянии
больного всем, кто толпился в доме.
   Новости были отчаянные; доктор не скрыл от  всей  толпы,  что  Мирабо
навряд ли переживет день.
   Перед входом в особняк остановилась карета.
   На мгновение Жильбер подумал, что карета приехала из дворца и поэтому
ее почтительно пропустили, несмотря на общий запрет.
   Он бросился к окну. Каким сладостным утешением для умирающего было бы
знать, что королева беспокоится о нем!
   Но это была простая наемная карета, за которой посылали Жана.
   Доктор догадался, для кого была нужна карета.
   И в самом деле, через несколько минут Жан  вышел,  провожая  женщину,
закутанную в длинное покрывало.
   Толпа почтительно расступилась перед каретой, не пытаясь узнать,  кто
была эта женщина.
   Жан вернулся в дом.
   Мгновение спустя дверь в спальню Мирабо вновь отворилась, и послышал-
ся ослабевший голос больного, призывавший доктора.
   Жильбер поспешил на зов.
   - А теперь, - попросил Мирабо, - поставьте эту шкатулку на место, мой
милый доктор.
   Жильбер не сумел скрыть удивления, обнаружив, что  шкатулка  осталась
такой же тяжелой.
   - Не правда ли, удивительно? - сказал Мирабо. - Такое,  черт  возьми,
неожиданное бескорыстие!
   Вернувшись к постели, Жильбер нашел на полу вышитый  платочек,  отде-
ланный кружевом.
   Он был мокр от слез.
   - Вот как, - заметил Мирабо, - она  ничего  не  унесла  с  собой,  но
кое-что оставила.
   Он взял влажный платок и положил его себе на лоб.
   - Да, - прошептал он, - только у той нет сердца!."
   И он откинулся на подушки, закрыв глаза; можно было подумать, что  он
в забытьи или уже умер, если бы хрипы в  груди  не  свидетельствовали  о
том, что смерть еще только вступает в свои права.

   XLVII
   БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!

   В действительности те несколько часов, что Мирабо еще прожил на  све-
те, были агонией.
   Тем не менее Жильбер остался верен данному слову и неотлучно находил-
ся у его ложа до последней минуты.
   Впрочем, зрелище последней битвы между материей и душой,  как  бы  ни
было оно горестно, всегда бывает весьма поучительно для врача и  филосо-
фа.
   Чем более велик был гений, тем поучительнее наблюдать, как этот гений
ведет последнюю схватку со смертью, которой суждено в конце  концов  его
одолеть.
   А кроме того, при виде великого человека,  испускающего  дух,  доктор
предавался мрачным мыслям и еще по одному поводу.
   Почему умирал Мирабо - человек с духом атлета и со сложением Геркуле-
са?
   Не потому ли, что поднял руку, чтобы поддержать эту  готовую  рухнуть
монархию? Не потому ли, что на мгновение на эту  руку  оперлась  несущая
гибель женщина, зовущаяся Марией Антуанеттой?
   Разве Калиостро не предсказал ему в отношении Мирабо нечто  подобное?
И то, что он повстречал эти два странных существа, из коих одно погубило
репутацию, а другое - здоровье великого оратора Франции, ставшего  опло-
том монархии, разве не подтвердило ему, Жильберу, что любые  препятствия
рухнут, подобно Бастилии, на пути этого человека или, вернее, идеи,  ко-
торой он служит?
   Покуда Жильбер глубоко ушел в размышления, Мирабо шевельнулся и  отк-
рыл глаза.
   Он возвращался к жизни через врата страданий.
   Он попытался заговорить, но безуспешно.  Однако  казалось,  его  нис-
колько не опечалило это новое несчастье; убедившись, что речь ему  изме-
нила, он улыбнулся и взглядом постарался выразить всю благодарность, пи-
таемую им к Жильберу и ко всем, чьи заботы сопровождали его на этом наи-
высшем и последнем этапе пути, целью которого была смерть.
   Между тем им, казалось, завладела какая-то мысль; только Жильберу бы-
ло по силам ее разгадать - и он разгадал.
   Больной не мог определить, как долго длилось его забытье. Час?  День?
В течение этого часа или дня не присылала ли королева справиться  о  его
здоровье?
   Принесли снизу список, в который каждый, кто являлся сам по себе  или
по чьему-либо поручению, вписывал свое имя.
   Никто в этом списке не был известен близостью  к  королевской  семье,
которая свидетельствовала бы пусть даже о замаскированной заботе.
   Призвали Тайша и Жана, расспросили их; никто не приезжал,  ни  лакей,
ни курьер.
   Тут Мирабо стал делать невероятные усилия, чтобы произнести еще  нес-
колько слов, - такие усилия делал, наверно, сын Креза, когда, видя свое-
го отца в смертельной опасности, сумел преодолеть свою  немоту  и  крик-
нуть: "Воин, не убивай Креза!.
   Мирабо также преодолел немоту.
   - Неужели они не знают, - воскликнул он, - что с моей смертью они по-
гибли? Я уношу с собой траур по монархии, и на моей могиле мятежники по-
делят между собой его ошметки...
   Жильбер бросился к больному. Для искусного врача надежда длится, пока
длится жизнь. К тому же разве не следовало употребить все средства науки
хотя бы ради того, чтобы эти красноречивые  уста  могли  произнести  еще
несколько слов?
   Он взял ложку, налил в нес несколько капель той зеленоватой жидкости,
флакон которой когда-то дал Мирабо, и поднес к губам больного, не смешав
ее на сей раз с водкой.
   - О дорогой доктор, - с улыбкой сказал пациент,  -  если  вы  хотите,
чтобы эликсир жизни на меня подействовал, дайте мне полную ложку или це-
лый флакон.
   - Это почему же? - спросил Жильбер, пристально вглядываясь в Мирабо.
   - А вы полагаете, - отвечал тот, - что я, ни в чем не знающий удержу,
имея в руках этот драгоценный источник жизни, не злоупотреблял им?  Куда
там! Я велел исследовать вашу жидкость, мой  дорогой  эскулап,  выяснил,
что она представляет собой вытяжку из корня индийской конопли,  и  начал
пить ее уже не каплями, а ложками, и не только для того, чтобы жить,  но
и ради грез.
   - Несчастный! Несчастный! - прошептал Жильбер. - Ведь  я  подозревал,
что даю вам в руки яд.
   - Сладостный яд, доктор: благодаря ему я с  удвоенной,  учетверенной,
удесятеренной силой прожил последние часы отмеренного мне существования;
благодаря ему я в сорок два года умираю, словно прожив  жизнь  длиной  в
сто лет; наконец, благодаря ему я обладал в грезах всем, что  ускользало
от меня наяву, - силой, богатством, любовью... Ах,  доктор,  доктор,  не
раскаивайтесь - напротив, гордитесь. Господь  отпустил  мне  только  ре-
альную жизнь, унылую, скудную, бесцветную, несчастную, почти не  стоящую
сожалений, да к тому же человек обязан быть готов к тому, чтобы в  любую
минуту вернуть ее Творцу обратно, как  ростовщическую  ссуду;  не  знаю,
доктор, должен ли я благодарить Всевышнего за жизнь, но знаю, что должен
быть благодарен вам за ваш яд. Итак, налейте  полную  ложку,  доктор,  и
дайте мне!
   Доктор исполнил просьбу Мирабо и протянул ему  питье,  которое  он  с
наслаждением проглотил.
   Потом, после нескольких секунд молчания, он вновь заговорил.
   - Ах, доктор, - произнес он, словно при переходе  в  вечность  смерть
приподняла перед ним завесу, за которой скрывается будущее,  -  блаженны
те, кто умрет в нынешнем тысяча семьсот девяносто первом году! Они  уви-
дят лишь блистательный и чистый лик Революции. Доныне никогда еще  столь
великая революция не давалась ценой столь малой крови; доныне  революция
вершится только в умах, но настанет время, когда мысли перейдут  в  пос-
тупки. Вы, быть может, думаете, что в Тюильри  обо  мне  пожалеют?  Нис-
колько. Моя смерть освобождает их от обязательства. При мне им нужно бы-
ло управлять определенным образом; из опоры я превратился для них в пре-
пятствие; она просила за меня прощения у своего брата. "Мирабо вообража-
ет, будто он подает мне советы, - писала она брату, - и не замечает, что
я отвлекаю его пустыми обещаниями." О, потому-то я и  хотел,  чтобы  эта
женщина была моей любовницей, а не моей королевой. Какую прекрасную роль
я мог сыграть в истории, доктор, - роль человека, одной рукой  поддержи-
вающего юную свободу, а другой - дряхлую монархию и заставляющего  обеих
идти бок о бок к одной и той же цели, добиваться счастья народа и уваже-
ния к королевской власти! Быть может, это было  исполнимо,  быть  может,
это была мечта, но я убежден, что только я мог бы осуществить эту мечту.
Мне горько не то, что я умираю, а то, что я умираю неосуществленным; то,
что я приступил к труду, но понял, что не сумею довести  его  до  конца.
Кто восславит мою идею, если идея моя зачахла на корню, если она искале-
чена, обезглавлена? Обо мне запомнят, доктор, именно то, чего помнить не
следует. Запомнят мою беспорядочную, безумную, бродячую жизнь; из  того,
что я писал, прочтут мои "Письма к Софи.,  "Эротика-Библион.,  "Прусскую
монархию., памфлеты и непристойные книги; мне будут ставить в упрек, что
я вошел в сговор с двором, и упрекнут меня в этом потому, что из  нашего
сговора не получилось того, что должно было получиться; мой  труд  оста-
нется бесформенным зародышем, безголовым чудовищем; а  между  тем  меня,
прожившего всего сорок два года, станут судить, как  если  бы  я  прожил
обычную человеческую жизнь; меня, вынужденного  бесконечно  идти  против
течения и перешагивать через бездны, - словно я шел по  широкой  дороге,
надежно вымощенной законами, указами и предписаниями. Доктор,  кому  мне
завещать не состояние, которое я промотал - не велика беда, детей у меня
нет, - но кому завещать мою оболганную память, память, которая когда-ни-
будь может стать наследством, способным сделать честь  Франции,  Европе,
миру?
   - Но зачем же так спешить со смертью? - печально отозвался Жильбер.
   - Да, в самом деле, - подхватил Мирабо, - в иные минуты я и сам задаю
себе тот же вопрос. Но слушайте хорошенько: без нее я ничего не мог -  а
она не пожелала. Я, как глупец, взвалил на себя  обязательства;  я,  как
безумец, дал клятву, по обыкновению позволив незримым крылам моего разу-
ма увлечь мое сердце, а между тем она не приняла на себя никаких  обяза-
тельств и ни в чем не поклялась... Да что там говорить, все  к  лучшему,
доктор, и если вы согласитесь кое-что мне пообещать, то ни малейшее  со-
жаление не омрачит последних часов, которые мне еще осталось прожить.
   - О Господи, что же я могу вам обещать?
   - А вот что: обещайте мне, что, если переход мой из этого мира в  мир
иной окажется слишком тягостным, слишком мучительным,  -  обещайте  мне,
доктор, не только как врач, но и как человек, как  философ,  -  обещайте
облегчить мне этот переход!
   - Почему вы обращаетесь ко мне с подобной просьбой?
   - О, я скажу вам, в чем дело: хоть я и чувствую, что смерть рядом, но
в то же время чувствую, что во мне остается еще много жизни. Я еще живу,
милый доктор, я умираю живым, и мне тяжко будет сделать последний шаг.
   Доктор приблизил свое лицо к лицу Мирабо.
   - Я обещал не покидать вас, друг мой, - сказал он. - Если Господу - а
я все же надеюсь, что это не так, - если  Господу  угодно  пресечь  ваши
дни, что ж! Положитесь на мою глубокую любовь к вам: в решающий миг  она
поможет мне о вас позаботиться, как должно. Если смерть придет,  я  буду
рядом.
   Казалось, больной услыхал только это обещание.
   - Благодарю, - прошептал он.
   И голова его откинулась на подушку.
   На сей раз, несмотря на надежду, которую долг врача велит до  послед-
ней капли струить в мозг больного, у Жильбера больше не оставалось  сом-
нений. Обильная доза гашиша, которую принял Мирабо, на мгновение, словно
встряска от вольтова столба, вернула больному вместе с речью  и  подвиж-
ность лицевых мускулов, сопровождающую ее: мысль, если  можно  так  ска-
зать, ожила на глазах. Но едва он умолк, мускулы расслабились; одухотво-
рявшая их сила развеялась, и смерть, отпечатавшаяся у него на  лице  еще
во время последнего кризиса, проступила с такой отчетливостью,  как  ни-
когда прежде.
   Три часа доктор Жильбер держал в своих руках его  ледяную  руку,  три
часа, с четырех и до семи, продолжалась тихая агония - настолько  тихая,
что всех впустили к нему в спальню; он словно спал.
   Но около восьми Жильбер почувствовал, как ледяная рука больного  зат-
репетала; дрожь была такая сильная, что ошибиться было невозможно.
   - Вот оно, - сказал Жильбер, - наступил час борьбы, началась истинная
агония.
   И в самом деле, лоб умирающего покрылся потом; глаза его открылись  и
вспыхнули молнией.
   Он жестом показал, что хочет пить.
   Ему поспешно поднесли воду, вино, оранжад, но он покачал головой.
   Он хотел не этого.
   Он подал знак, чтобы ему подали перо, чернила и бумагу.
   Его волю исполнили - не только ради него самого, но и ради того, что-
бы ни единая мысль этого гениального человека, даже порожденная  бредом,
не пропала для человечества.
   Он взял перо и твердой рукой начертал два слова: "Умереть, уснуть."
   Это были слова Гамлета.
   Жильбер притворился, что не понимает.
   Мирабо выпустил перо, обеими руками вцепился  себе  в  грудь,  словно
разрывая ее, испустил несколько нечленораздельных  криков,  потом  снова
взял перо и, невероятным усилием пытаясь на мгновение  преодолеть  боль,
написал: "Боли становятся чудовищными,  невыносимыми.  Зачем  заставлять
друга часами, а то и днями страдать на колесе, когда можно избавить  его
от пытки несколькими каплями опиума?."
   Но доктор колебался. Да, он сказал Мирабо, что  будет  рядом  с  ним,
когда придет смерть, но лишь для того, чтобы бороться с ней,  а  не  для
того, чтобы ей помогать.
   Боли становились все более жестокими; умирающий выгибался,  заламывал
руки, кусал подушку.
   Наконец от болей порвались путы паралича.
   - Ох, эти врачи, эти врачи! - внезапно вскричал он. - Жильбер, вы  же
мой доктор, вы мой друг! Разве вы не обещали мне, что избавите  меня  от
предсмертных терзаний? Неужели вы хотите, чтобы я пожалел, что  вверился
вам? Жильбер, взываю к вашей дружбе! Взываю к вашей чести!
   И со вздохом, стоном, криком боли он упал на подушку.
   Тогда Жильбер, тоже вздохнув, простер к Мирабо руку и сказал:
   - Хорошо, друг мой, вам дадут то, что вы просите.
   И, взяв перо, он выписал лекарство: это было не что иное, как сильная
доза макового сиропа в дистиллированной воде.
   Но едва он дописал последнее слово, как Мирабо приподнялся на постели
и протянул руку, прося, чтобы ему дали перо.
   Жильбер поспешил выполнить его просьбу.
   Рука умирающего, скрюченная агонией, вцепилась в бумагу, и он нацара-
пал неразборчивым почерком: "Бежать! Бежать! Бежать!."
   Он хотел подписать, но едва сумел начертать первые четыре буквы свое-
го имени и, протянув к Жильберу сведенную судорогой руку, прошептал:
   - Это для нее.
   И, недвижный, незрячий, бездыханный, откинулся на подушку.
   Он был мертв.
   Жильбер приблизился к постели, вгляделся в него, пощупал пульс,  при-
ложил руку к его сердцу, потом  обернулся  к  зрителям  этого  финала  и
объявил:
   - Господа, Мирабо более не страдает.
   И, в последний раз приложившись губами ко лбу покойного, он взял лис-
ток, назначение которого было известно ему одному, бережно  сложил  его,
спрятал на груди и вышел, уверенный, что не имеет права задерживать  его
у себя дольше чем на время, необходимое для того, чтобы доставить  совет
усопшего с Шоссе-д'Антен в Тюильри.
   Спустя несколько мгновений после того, как доктор покинул спальню по-
койного, город зашумел.
   Это начало распространяться известие о смерти Мирабо.
   Вскоре вошел скульптор: его прислал Жильбер, дабы сохранить  для  по-
томства образ великого оратора в тот самый миг, когда он пал под  натис-
ком победительницы смерти.
   Первые минуты вечности уже запечатлели на  этой  маске  ту  безмятеж-
ность, что отражается на лице, когда оживлявшая его могучая душа покида-
ет тело.
   Мирабо не умер; казалось, Мирабо уснул сном, исполненным жизни и  ра-
достных сновидений.

   XLVIII
   ПОГРЕБЕНИЕ

   Горе было необъятным, всеобщим;  оно  мгновенно  распространилось  от
центра к окраинам, от улицы Шоссе-д'Антен к парижским заставам. Была по-
ловина девятого утра.
   Народ испустил душераздирающий вопль; затем он потребовал траура.
   Народ ринулся в театры, разорвал афиши и запер двери.
   В тот вечер в одном из особняков улицы Шоссе-д'Антен давали бал;  на-
род ворвался в особняк, разогнал танцующих и разбил музыкальные  инстру-
менты.
   Об утрате, понесенной народом,  сообщил  Национальному  собранию  его
председатель.
   Тотчас же на трибуну поднялся  Барер;  он  попросил,  чтобы  Собрание
внесло в протокол этого скорбного дня свидетельства  сожалений,  которые
пробуждает у его членов кончина этого великого человека,  и  настоял  на
том, чтобы всем членам Собрания было именем  отечества  предложено  при-
сутствовать при погребении.
   Назавтра, третьего апреля, в Национальное собрание обратился  парижс-
кий департамент; он испросил и получил согласие  на  то,  чтобы  церковь
Святой Женевьевы была преобразована в пантеон, где отныне предстояло по-
коиться великим людям, и первым там надлежало похоронить Мирабо.
   Приведем здесь этот великолепный декрет  Собрания.  Пускай  читателям
попадаются в книгах, которые у политиков слывут легковесными, ибо грешат
тем, что излагают историю не столь неуклюже,  как  историки,  -  пускай,
повторим мы, читателям как можно чаще попадаются на глаза  эти  декреты,
тем более великие, что непосредственно исторглись у народа под  влиянием
восхищения или благодарности.
   Вот этот декрет, слово в слово: "Национальное собрание постановляет:
   Статья I
   Новое здание церкви Святой Женевьевы  отныне,  с  наступлением  эпохи
французской свободы, предназначается для упокоения останков великих  лю-
дей.
   Статья II
   Только Законодательному собранию дано право решать, каким людям будет
присвоена эта честь.
   Статья III
   Высокочтимый Рикети Мирабо удостаивается этой чести.
   Статья IV
   В будущем Законодательное собрание не может предоставлять  эту  честь
никому из своих сочленов после их кончины; она может быть им  пожалована
лишь последующим составом Законодательного собрания.
   Статья V
   Возможные исключения для некоторых великих людей, умерших до  Револю-
ции, могут быть сделаны только Законодательным собранием.
   Статья VI
   Администрации парижского департамента вменяется в  обязанность  неза-
медлительно подготовить здание церкви Святой Женевьевы для нового назна-
чения и над фронтоном высечь следующие слова:
   Благодарное Отечество - великим людям.
   Статья VII
   Пока будет перестраиваться церковь Святой Женевьевы, тело Рикети  Ми-
рабо будет покоиться рядом с прахом Декарта в усыпальнице церкви  Святой
Женевьевы.
   На другой день, в четыре часа пополудни, Национальное собрание в пол-
ном составе покинуло зал Манежа и направилось к особняку Мирабо; там его
ожидали директор департамента, все министры и толпа более чем в сто  ты-
сяч человек.
   Но из всех этих ста тысяч ни один не прибыл от имени королевы.
   Процессия пустилась в путь.
   Во главе ее шел Лафайет, главнокомандующий национальной гвардии коро-
левства.
   За ним председатель Национального собрания Тронше, по-королевски  ок-
руженный строем телохранителей числом в двенадцать человек. Далее следо-
вали министры.
   Далее Собрание, все партии вперемешку, Сиейес под руку  с  Шарлем  де
Ламетом.
   Далее, за Собранием, Якобинский клуб, смахивающий  на  второе  Нацио-
нальное собрание; Якобинский клуб широко огласил свою скорбь, более  по-
казную, надо думать, нежели искреннюю: он объявил неделю траура,  а  Ро-
беспьер, который был слишком беден, чтобы потратиться  на  черный  фрак,
взял его напрокат, как во время траура по Франклину.
   Далее - все население Парижа, замкнутое между двумя шеренгами  нацио-
нальной гвардии, насчитывавшей более тридцати тысяч человек.
   Эта необъятная толпа шла в такт траурной музыке,  которую  играл  ор-
кестр, включавший в себя два неизвестных до тех пор инструмента -  тром-
бон и тамтам.
   Лишь в восемь часов процессия  прибыла  к  церкви  Святого  Евстафия.
Надгробную речь произнес Черутти. Едва он договорил, присутствовавшие  в
церкви десять тысяч солдат национальной гвардии разом разрядили ружья  в
воздух. Собравшиеся, не ожидавшие этого залпа, огласили церковь громкими
криками. Сотрясение было столь мощным, что не уцелело ни одного стекла в
окнах. На мгновение показалось, что своды храма вот-вот обрушатся и цер-
ковь погребет гроб под своими обломками.
   Шествие снова пустилось в путь при факелах; мрак сгустился не  только
на улицах, по которым следовало пройти, но и в сердцах идущих людей.
   И в самом деле, смерть Мирабо повергла политику во тьму. Теперь, ког-
да Мирабо умер, как было узнать, куда идти. Не стало искусного укротите-
ля, умевшего управлять двумя неистовыми скакунами, имя которым -  често-
любие и ненависть. Все чувствовали, что с собой он унес то, чего  отныне
будет недоставать Собранию: миротворческий дух, не затухавший даже  пос-
реди борьбы, сердечную доброту, таившуюся за  беспощадностью  разума.  С
этой смертью понесли потерю все: роялисты лишились шпор, революционеры -
удил. Отныне колесница покатится быстрее, а спуск ей предстоял еще  дол-
гий. Кто мог сказать, что там в конце пути - триумф или бездна?
   Процессия достигла Пантеона лишь поздно ночью.
   В ней недоставало одного-единственного человека - Петиона.
   Почему Петион уклонился от участия в похоронах? На другой день он сам
объяснил это друзьям, упрекнувшим его за то, что он не пришел.
   Он сказал, что прочел план контрреволюционного  заговора,  написанный
собственной рукой Мирабо.
   Три года спустя, в один пасмурный осенний день, уже не в зале Манежа,
а в зале Тюильри, когда Конвент уже убил короля, убил королеву, убил жи-
рондистов, убил кордельеров, убил якобинцев, убил монтаньяров, убил  сам
себя и ему некого стало убивать из  числа  живых,  он  принялся  убивать
мертвых. Вот тогда-то он с дикарской радостью возвестил,  что  ошибся  в
оценке Мирабо и что, с его, Конвента, точки зрения, гениальность не  мо-
жет служить оправданием продажности.
   Был издан новый декрет, изгонявший Мирабо из Пантеона.
   Явился пристав и на пороге храма огласил декрет, объявлявший, что Ми-
рабо недостоин покоиться бок о бок с Вольтером, Руссо и Декартом; в дек-
рете содержалось требование к хранителю церкви выдать ему тело.
   Так голос, более страшный, чем тот, что должен  грянуть  над  долиной
Иосафата крикнул прежде времени:
   - Пантеон, отдай своих мертвецов!
   Пантеон повиновался; прах Мирабо был выдан приставу, который, по  его
собственным словам, распорядился препроводить означенный гроб к  обычным
местам захоронения и поместить его там.
   Обычным местом захоронения оказалось кладбище  Кламар,  где  хоронили
казненных.
   И - без сомнения, для того, чтобы наказание, настигшее его даже после
смерти, было еще ужаснее, - гроб был зарыт ночью, без единого  свидетеля
и без малейшего опознавательного знака, без креста, без камня, без  над-
писи.
   И только позже старый могильщик, которого расспрашивал  один  из  тех
любопытных, которым хочется знать  то,  чего  не  знают  другие,  провел
как-то вечером этого любопытного через безлюдное кладбище и,  остановив-
шись посреди огороженного места, топнул ногой и сказал:
   - Это здесь.
   Любопытный не унимался: ему хотелось знать точно, и тогда сторож  до-
бавил:
   - Я ручаюсь, что это здесь: я помогал опускать его в яму и  даже  сам
чуть в нее не скатился, до того был тяжел этот проклятый свинцовый гроб.
   Человек этот был Нодье. Однажды он и меня привел на кладбище  Кламар,
топнул ногой на том же месте и в свой черед сказал мне:
   - Это здесь.
   И вот уже более пятидесяти лет одно поколение  за  другим,  сменяясь,
ходит мимо безвестной могилы Мирабо. Не слишком ли долгое  возмездие  за
сомнительное преступление, совершенное, скорее всего, не самим Мирабо, а
его недругами, и не пора ли при первой же возможности разрыть эту опозо-
ренную землю, в которой он покоится, чтобы отыскать этот свинцовый гроб,
который таким тяжким грузом лег на плечи бедняги могильщика и по которо-
му можно опознать изгнанника из Пантеона?
   Быть может, Мирабо и не заслужил Пантеона, но наверняка в  освященной
земле находит себе приют и упокоение немало таких, кто более его достоин
гемоний.
   Франция! Между гемониями и Тибром найди  могилу  для  Мирабо!  Пускай
вместо эпитафии на ней будет начертано его имя, вместо всяких  украшений
стоит его бюст, а судьей ему станет грядущее!

   XLIX
   ПОСЛАНЕЦ

   Тем же утром 2 апреля, быть может, за час до того, как Мирабо  испус-
тил дух, некий старший флотский офицер, облаченный в парадный мундир ка-
питана первого ранга, миновал улицу Сент-Оноре и  по  улицам  Сен-Луи  и
Эшель пошел по направлению к Тюильри.
   Поравнявшись с Конюшенным двором, он взял влево, перешагнул цепи, от-
делявшие его от внутреннего двора, отдал честь  часовому,  который  взял
перед ним .на караул., и очутился в Швейцарском дворе.
   Там он как человек, которому хорошо знакома дорога, стал  подниматься
по узкой лестнице для слуг, которая длинным петляющим переходом соединя-
лась с кабинетом короля.
   Лакей при виде его ахнул от удивления, а может быть, и от радости, но
он приложил палец к губам.
   - Господин Гю, - спросил он, - может король немедля меня принять?
   - У короля сейчас господин генерал де Лафайет, которому он дает  рас-
поряжения на сегодня, - отвечал лакей, - но как только генерал выйдет...

   - Вы обо мне доложите? - подхватил офицер.
   - Ну, в этом, несомненно, нет необходимости: его величество ждет вас,
еще вчера он приказал, чтобы вас провели к нему, как только вы  прибуде-
те.
   В этот миг из королевского кабинета послышался звон колокольчика.
   - Ну вот, - сказал лакей, - король звонит, по-видимому, как  раз  для
того, чтобы спросить о вас.
   - Тогда пойдемте, господин Гю, не будем тратить времени,  коль  скоро
король и впрямь свободен и может меня принять.
   Лакей распахнул дверь и почти сразу же - поскольку  король  и  впрямь
был в одиночестве - объявил:
   - Его сиятельство граф де Шарни.
   - О, пусть войдет! Пусть войдет! - сказал король. - Я жду его со вче-
рашнего дня.
   Шарни быстро вошел и, с почтительной поспешностью приблизившись к ко-
ролю, промолвил:
   - Государь, кажется, я на несколько часов опоздал, но, когда я объяс-
ню вашему величеству причины своего опоздания, вы меня простите.
   - Входите, входите, господин де Шарни. В самом деле, я ждал вас с не-
терпением, но заранее согласен с вами в том,  что  лишь  важные  причины
могли сделать ваше путешествие не столь быстрым, как предполагалось. Те-
перь вы здесь, и я рад вас видеть.
   И он протянул графу руку, которую тот почтительно поцеловал.
   - Государь, - продолжал Шарни, видя нетерпение короля,  -  я  получил
ваш приказ позавчера ночью и вчера в три часа утра выехал из Монмеди.
   - Как вы ехали?
   - В почтовой карете.
   - Тогда я понимаю, почему вы на  несколько  часов  задержались,  -  с
улыбкой сказал король.
   - Государь, - возразил Шарни, - верно, я мог скакать во весь  дух,  и
тогда я был бы здесь уже в десять или одиннадцать вечера, и даже раньше,
если двигаться напрямик, но мне  захотелось  составить  себе  мнение  об
удобствах и неудобствах того пути, который вы, ваше величество, избрали;
я хотел узнать, какие почтовые станции работают исправно, а  какие  нет,
но, главное, я хотел узнать с точностью до минуты, до  секунды,  сколько
времени требуется, чтобы добраться из Монмеди до Парижа и, соответствен-
но, из Парижа в Монмеди. Я все записал и теперь в состоянии ответить  на
любые вопросы.
   - Браво, господин де Шарни, - сказал король, - ваша служба выше  вся-
ких похвал; только позвольте мне сначала рассказать о том,  как  обстоят
дела здесь, а затем вы скажете мне, как они обстоят там.
   - О государь, - отозвался Шарни, - судя по вестям,  которые  до  меня
дошли, дела из рук вон плохи.
   - Настолько, что в Тюильри я - пленник, дорогой граф.  Я  только  что
говорил милейшему господину де Лафайету: я предпочел бы быть королем Ме-
ца, нежели королем Франции; но к счастью, вы уже здесь!
   - Вы, ваше величество, изволили мне пообещать ввести меня в курс  со-
бытий.
   - Да, в самом деле, в двух словах вы знаете, что мои тетки бежали?
   - Знаю то, что знают все, государь, но без подробностей.
   - Ах, Боже мой, да все очень просто. Вы знаете, что Собрание разреши-
ло нам принимать только тех священников, которые дали присягу.  Ну  вот,
бедные женщины и напугались перед приходом Пасхи; они решили, что риску-
ют спасением души, если будут исповедоваться  конституционному  попу,  и
по-моему, надо вам сказать, они укатили в Рим. Никакой закон не запрещал
им такого путешествия, и едва ли можно было опасаться, что две  несчаст-
ные старухи чрезмерно усилят партию эмигрантов.  Они  поручили  Нарбонну
подготовить их отъезд, и я уж не знаю, как он с этим  управился,  потому
что весь план раскрылся, и в самый вечер отъезда им в Бельвю нанесли ви-
зит вроде того, какой мы принимали с пятого на шестое октября в Версале.
К счастью, когда весь этот сброд ворвался к ним,  они  уже  вышли  через
другую дверь. И представьте себе, ни одной готовой кареты! А  их  должны
были ждать в каретном сарае три запряженных экипажа. Пришлось им  пешком
идти до самого Медона. Там наконец нашли кареты и уехали. Через три часа
- чудовищный шум на весь Париж: те, кто отправился к ним, желая предотв-
ратить эту поездку, нашли гнездо еще теплым, но пустым. На  другой  день
вся пресса так и взвыла. Марат вопит, что они увезли с  собой  миллионы,
Демулен - что они похитили дофина. Во всем этом нет ни слова  правды:  у
бедных женщин было в кошельке триста-четыреста тысяч франков  и  им  са-
мим-то было нелегко, где уж им было обременять себя ребенком, с  которым
их бы мигом опознали; да вот вам доказательство: их ведь и без того  уз-
нали, сперва в Морй - там их пропустили, - а потом  в  Арне-ле-Дюк,  где
они были задержаны. Пришлось мне писать в Собрание, чтобы  им  позволили
продолжать путь, и, несмотря на мое письмо,  Собрание  проспорило  целый
день. Наконец женщинам разрешили ехать дальше, но с условием, чтобы  ко-
митет представил закон об эмиграции.
   - Да, - заметил Шарни, - но мне казалось, что  после  блестящей  речи
господина де Мирабо Собрание отвергло проект закона, предложенный  коми-
тетом.
   - Разумеется, отвергло. Но наряду с этим скромным триумфом меня подс-
терегало огромное унижение. Когда все увидали, какой переполох  поднялся
из-за отъезда двух бедных женщин, несколько преданных друзей -  а  их  у
меня осталось больше, чем я думал, дорогой граф! -  несколько  преданных
друзей, около ста дворян, устремились к Тюильри и предложили мне  распо-
лагать их жизнями. Тут же прошел слух о том, что зреет заговор и что ме-
ня хотят похитить. Лафайет, которого заставили сломя  голову  мчаться  в
Сент-Антуанское предместье под тем предлогом, что Бастилию якобы восста-
навливают, рассвирепел из-за того, что дал себя провести, вернулся к Тю-
ильри, ворвался сюда с обнаженной шпагой и со штыками наперевес,  задер-
жал наших несчастных друзей, обезоружил их. У одних оказались пистолеты,
у других кинжалы. Каждый взял то, что попалось ему под руку. Да уж, этот
день войдет в историю под новым именем; он будет называться днем Рыцарей
кинжала.
   - О государь, государь! В какие ужасные времена мы живем,  -  покачав
головой, вздохнул Шарни.
   - Погодите. Каждый год мы ездим в Сен-Клу, так заведено, это вошло  в
обычай. Позавчера приказываем заложить кареты, спускаемся и  видим,  что
вокруг этих карет собралось полторы тысячи человек.  Садимся,  но  ехать
невозможно; люди виснут на поводьях лошадей, заявляют, что  я,  дескать,
хочу бежать, но это мне не удастся. После часа бесплодных попыток  приш-
лось вернуться; королева плакала от гнева.
   - А что же генерал Лафайет, разве он не мог их заставить с  уважением
отнестись к вашему величеству?
   - Лафайет! Знаете, чем он занимался? Велел бить  в  набат  на  церкви
Сен-Рок и понесся в ратушу за красным флагом, чтобы объявить отечество в
опасности. Отечество в опасности, поскольку король с королевой собрались
в Сен-Клу! А знаете, кто не дал ему красного флага, вырвал  это  флаг  у
него из рук, потому что он уже успел им завладеть? Дантон! И вот  теперь
он утверждает, что Дантон мне продался, что Дантон получил от  меня  сто
тысяч франков. Вот до чего мы дошли, дорогой граф, не говоря о том,  что
Мирабо умирает, а может быть, уже и умер.
   - Что ж, государь, тем более надо спешить.
   - Именно это и входит в наши намерения. Ну, что вы там порешили вмес-
те с Буйе? Вот кто, по-моему, дельный человек! После Нанси я получил ос-
нования увеличить его власть, отрядить под его начало новые войска.
   - Да, государь, но, к несчастью, распоряжения военного министра  про-
тиводействуют нашим. Министр отобрал у него полк саксонских гусар и  от-
казывается отдать ему полки швейцарцев. Лишь с превеликим трудом удалось
ему удержать в крепости Монмеди буйонский пехотный полк.
   - Значит, теперь он в нерешительности?
   - Нет, государь, но шансы на успех уменьшились; да не все ли равно! В
подобных обстоятельствах надо жертвовать всем во имя цели  и  полагаться
на случай, и, как бы там ни было, если наше предприятие пойдет хорошо, у
нас девяносто шансов из ста на успех.
   - Ну ладно, в таком случае давайте поговорим о нас.
   - Государь, вы по-прежнему твердо  намерены  следовать  через  Шалон,
Сент-Мену, Клермон и Стене, несмотря на то что эта дорога по меньшей ме-
ре на двадцать лье длинней и в Варенне нет почтовой станции?
   - Я уже говорил господину де Буйе, по каким  соображениям  этот  путь
для меня предпочтительней.
   - Да, государь, и он передал мне распоряжения  вашего  величества  на
этот счет. Именно после этих распоряжений я исследовал всю дорогу,  кус-
тик за кустиком, камешек за камешком; донесение  об  этом  должно  нахо-
диться в руках вашего величества.
   - И являет собой образец ясности, дорогой граф. Теперь я знаю эту до-
рогу, словно сам по ней проехал.
   - Итак, государь, вот сведения, которые добавились после моего нового
путешествия.
   - Говорите, господин де Шарни, я слушаю вас, а для пущей ясности  вот
карта, составленная вами же.
   С этими словами король извлек из папки  карту,  которую  разложил  на
столе. Карта эта была не наброском, а выполненным от руки  чертежом,  и,
как и сказал Шарни, на ней было обозначено каждое дерево, каждый камень;
это был итог более чем восьми месяцев труда.
   Шарни и король склонились над картой.
   - Государь, - сказал Шарни, - настоящая опасность начнется для вас  в
Сент-Мену и закончится в Стене. Наши войска следует распределить на про-
тяжении этих восемнадцати лье.
   - Нельзя ли расставить их поближе к Парижу, господин де  Шарни?  Ска-
жем, начиная с Шалона?
   - Государь, - возразил Шарни, - это трудно. Шалон слишком крупный го-
род, и сорок, пятьдесят или даже сто человек окажутся бессильны защитить
вас там, если вашему величеству будет грозить опасность. К тому же  гос-
подин де Буйе берет на себя ответственность, лишь начиная  с  Сент-Мену.
Он может лишь - и просил меня еще обсудить это  с  вашим  величеством  -
разместить первый из своих отрядов в Пон-де-Сомвеле. Как  видите,  госу-
дарь, это первая почтовая станция после Шалона.
   И Шарни показал пальцем на карте место, о котором шла речь.
   - Ладно, - сказал король, - часов за десять - двенадцать  можно  доб-
раться до Шалона. А за сколько часов вы-то сами проехали все  эти  девя-
носто лье?
   - За тридцать шесть часов, государь.
   - Но в легкой карете, где были только вы да слуга.
   - Государь, в пути я потерял три часа, пока искал в Варенне, где луч-
ше разместить подставу - перед городом, ближе к Сент-Мену, или по выезде
из него, ближе к Дену. Поэтому выходит так на так. Потерянные  три  часа
стоят тяжелого экипажа. Итак, по моему  мнению,  ваше  величество  может
добраться из Парижа в Монмеди за тридцать пять-тридцать шесть часов.
   - А что вы решили насчет подставы в Варенне?  Это  важный  пункт:  мы
должны быть уверены, что найдем там свежих лошадей.
   - Да, государь, и, по моему мнению, заставу надо поместить на  выезде
из города, ближе к Дену.
   - На чем основывается ваше мнение?
   - На расположении города, государь.
   - Объясните мне, каково его расположение, граф.
   - Государь, это очень просто. С тех пор как я покинул Париж,  я  пять
или шесть раз проезжал через Варенн и оставался там с  полудня  до  трех
часов. Варенн - город маленький, с населением около тысячи шестисот  че-
ловек, и распадается на две части, верхний город и нижний город,  разде-
ленные речкой Эр и соединенные мостом через эту речку. Если  ваше  вели-
чество изволит следить по карте, вот здесь, государь, у Аргоннского  ле-
са, на опушке, вы увидите...
   - Да, вижу, - подтвердил король, - дорога делает в лесу огромный  из-
гиб и сворачивает на Клермон.
   - Так точно, государь.
   - Но все это не проясняет для меня, почему вы  собираетесь  поместить
подставу по ту сторону города, а не по эту.
   - Погодите, государь. Над мостом, соединяющим обе части города, пост-
роена высокая башня. В этой башне, где в прошлом сидели стражники,  взи-
мавшие плату за въезд, внизу есть сводчатая арка, темная и узкая.  Чтобы
помешать путникам ее миновать, достаточно малейшего  препятствия;  итак,
коль скоро место там опасное, лучше миновать его, пустив почтовых  лоша-
дей во весь опор после Клермона, чем перепрягать их за пятьсот шагов  до
моста, где, коль скоро короля узнают на  подставе,  три-четыре  человека
легко могут задержать его, если получат предупреждение и будут  насторо-
же.
   - Это верно, - согласился король, - но если возникнут  колебания,  то
вы ведь будете там, граф.
   - Почту это своим долгом, государь, если ваше величество найдет  меня
достойным такой чести.
   Король снова протянул Шарни руку.
   - Итак, - продолжал Людовик, - господин де Буйе уже отметил  посты  и
выбрал людей, которых расставит вдоль моего пути?
   - Да, государь, не хватает лишь одобрения вашего величества.
   - Передал ли он вам какое-либо письмо на этот счет?
   Шарни достал из кармана сложенный лист бумаги и с поклоном вручил ко-
ролю.
   Король развернул его и прочел:
   По мнению маркиза де Буйе, войска не должны быть размещены за  преде-
лами Сент-Мену. Тем не менее, если король потребует, чтобы охрана  расп-
ространялась до  Пон-де-Сомвеля,  предлагаю  его  величеству  расставить
войска, предназначенные служить ему эскортом, таким образом:

   1. В Пон-де-Сомвеле - сорок гусар полка Лозена под началом  господина
де
   Шуазеля, имеющего в своем распоряжении младшего лейтенанта Буде;
   2. В Сент-Мену - тридцать драгун Королевского полка под началом капи-
тана
   Дандуэна;
   3. В Клермоне - сто драгун из полка Месье под началом графа Шарля де
   Дамаса;
   4. В Варенне - шестьдесят гусар полка Лозена под командованием госпо-
дина
   Рорига, господина Буйе-сына и господина Режкура;
   5. В ДЛне - сто гусар полка Лозена под началом капитана Делона;
   6. В Музй - пятьдесят кавалеристов королевского немецкого полка под
   началом капитана Гунтцера;
   7. Наконец, в Стене - королевский немецкий полк под началом  его  ко-
мандира
   барона фон Манделя.

   - Это мне тоже нравится, - дочитав до конца, сказал король, - но если
этим отрядам придется простоять в этих городах и деревнях день, два, три
дня, каким предлогом можно оправдать их присутствие?
   - Государь, предлог имеется: им будет приказано ждать охраняемую  ка-
рету с деньгами, посылаемыми на Север военным министерством.
   - Ну что ж, - с нескрываемым удовлетворением произнес король,  -  все
предусмотрено.
   Шарни поклонился.
   - Кстати, о деньгах, - сказал король, - вы не знаете, получил  госпо-
дин де Буйе тот миллион, что я ему послал?
   - Да, государь, только известно ли вашему величеству, что этот милли-
он был в ассигнациях, которые на двадцать процентов обесценились?
   - Но хотя бы с учетом этой потери он смог их получить?
   - Государь, прежде всего один преданный вам  подданный  вашего  вели-
чества почел за счастье выдать взамен ассигнаций сумму в сто тысяч экю -
без всяких вычетов, разумеется.
   Король взглянул на Шарни.
   - А остальное, граф? - спросил он.
   - Остальное, - отвечал граф де Шарни, - учел господин де  Буйе-сын  у
банкира своего отца, господина Перго, который выдал ему всю сумму вексе-
лями на имя господ Бетман во Франкфурте, которые приняли эти  векселя  к
уплате. Так что денег теперь вполне достаточно.
   - Благодарю вас, граф, - сказал Людовик XVI. - А теперь назовите  мне
имя того преданного человека, который, расстроив, быть может, свое  сос-
тояние, выдал господину де Буйе эти сто тысяч экю.
   - Государь, этот преданный слуга вашего величества очень богат, а по-
тому в его поступке нет никакой заслуги.
   - Тем не менее, сударь, королю угодно знать его имя.
   - Государь, - с поклоном возразил Шарни, - он  оказал  эту  ничтожную
услугу вашему величеству с единственным условием: чтобы его имя не назы-
валось.
   - Но вы-то его знаете? - спросил король.
   - Знаю, государь.
   - Господин де Шарни, - произнес король с той  сердечностью  и  досто-
инством, которые проявлял подчас, - вот кольцо, оно мне очень  дорого...
- И он снял с пальца простое золотое кольцо. - Я снял его с пальца моего
умирающего отца, когда целовал его холодевшую руку. Его ценность в  том,
что я с ним связываю, оно не имеет другой цены, но для  сердца,  которое
сумеет меня понять, оно станет дороже самого дорогого бриллианта. Перес-
кажите моему верному слуге то, что я сейчас вам сказал, господин де Шар-
ни, и передайте ему от меня это кольцо.
   Из глаз Шарни выкатились две слезы, дыхание его стеснилось,  и,  тре-
петно опустившись на одно колено, он принял из рук короля кольцо.
   В этот миг дверь отворилась. Король торопливо оглянулся: отворившаяся
дверь была столь явным нарушением этикета, что  это  происшествие  можно
было расценивать как страшное оскорбление, если только оно не оправдыва-
лось насущной необходимостью.
   То была королева; она была бледна и держала в руках лист бумаги.
   Но при виде коленопреклоненного графа, целующего кольцо короля и  на-
девающего его себе на палец, она вскрикнула от удивления и выронила  бу-
магу.
   Шарни встал и почтительно поклонился королеве, которая,  едва  шевеля
губами, пробормотала:
   - Господин де Шарни!." Господин де Шарни!." Вы здесь, у короля, в Тю-
ильри?." - И совсем тихо добавила: - А я даже не знала!
   И в глазах у бедной женщины застыла такая боль, что Шарни, не расслы-
шавший конец фразы, но угадавший его, сделал по направлению  к  ней  два
шага.
   - Я сию минуту приехал, - сказал он, - и хотел спросить у короля доз-
воления засвидетельствовать вам свое почтение.
   На лицо королевы вернулся румянец. Она уже давно  не  слышала  голоса
Шарни и тех нежных интонаций, что прозвучали в его голосе.
   И она простерла вперед обе руки, словно хотела идти ему навстречу, но
тут же прижала одну из них к сердцу, которое, вероятно,  билось  слишком
бурно.
   Шарни все видел, все угадал, хотя на эти переживания, описанию и  ис-
толкованию которых мы уделили десять строк, ушло не больше времени,  чем
потребовалось королю, чтобы подобрать в дальнем конце  кабинета  листок,
выпавший из рук королевы и подхваченный  сквозняком,  который  поднялся,
когда одновременно оказались открыты окно и двери.
   Король прочел то, что было написано на этом листке но ничего  не  по-
нял.
   - Что означают эти три слова: "Бежать!..  Бежать!..  Бежать!...  -  и
этот оборванный росчерк? - спросил король.
   - Государь, - ответила королева, - они означают, что десять минут на-
зад умер господин де Мирабо, а это  совет,  который  он  дал  нам  перед
смертью.
   - Государыня, - подхватил король, - мы последуем этому совету, потому
что он хорош и на сей раз пришло время его исполнить.
   Потом, обернувшись к Шарни, он продолжал:
   - Граф, вы можете проследовать за королевой в ее покои и все ей расс-
казать.
   Королева встала, устремила взгляд на короля, потом на Шарни и,  обра-
щаясь к последнему, произнесла:
   - Пойдемте, граф.
   И стремительно вышла: промедли она хоть минуту, ей было бы уже не  по
силам сдержать все противоречивые чувства, раздиравшие ей сердце.
   Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуа-
неттой.

   L
   ОБЕЩАНИЕ

   Королева вернулась к себе в покои и опустилась на канапе, знаком  ве-
лев Шарни затворить дверь.
   К счастью, в будуаре, куда  она  вошла,  было  безлюдно:  перед  этим
Жильбер испросил позволения поговорить с королевой наедине, чтобы  расс-
казать ей, что произошло, и передать ей последний совет Мирабо.
   Едва она села, ее переполненное сердце не выдержало, и  она  разрази-
лась рыданиями.
   Эти рыдания, столь бурные, столь  искренние,  разбередили  в  глубине
сердца Шарни остатки былой любви.
   Мы говорим об остатках былой любви, потому что когда страсть,  подоб-
ная той, которую мы наблюдали, пока она зарождалась и росла,  перегорает
в сердце человека, то, если только какое-нибудь  ужасное  потрясение  не
превратило ее в ненависть, она никогда не угасает бесследно.
   Шарни был в странном состоянии, которое может понять только тот,  кто
сам пережил нечто подобное: в нем уживались и старая, и новая любовь.
   Он уже любил Андре всем своим пылким сердцем.
   Он еще любил королеву всей своей сострадающей душой.
   Всякий раз, видя муки, терзавшие несчастную влюбленную женщину, муки,
причиной которых был эгоизм, то есть чрезмерность этой любви, он  словно
чувствовал, как кровоточит ее сердце, и всякий раз, замечая  ее  эгоизм,
как все те, для кого минувшая любовь превратилась в  бремя,  не  находил
силы простить ей этот эгоизм.
   И все же всякий раз, когда это горе, такое искреннее, без обвинений и
упреков, изливалось перед ним, он постигал всю глубину ее любви, напоми-
нал себе, сколько человеческих предрассудков, сколько  светских  обязан-
ностей презрела ради него эта женщина, и, склонившись перед этой бездной
горя, не мог удержаться от слез сочувствия и утешительных слов.
   Но вот рыдания сменялись упреками, слезы обвинениями,  и  тут  же  он
вспоминал, какой требовательной была эта любовь, вспомнил эту  несгибае-
мую волю, этот королевский деспотизм, постоянно примешивавшийся к излия-
ниям нежности, к доказательствам страсти; и он ожесточался против требо-
вательности, восставал против деспотизма, вступал в борьбу с этой волей,
вспоминая мягкое, невозмутимое лицо Андре  и  начиная  предпочитать  эту
статую, такую, как ему казалось, холодную, - воплощенной страсти,  вечно
готовой метать глазами молнии любви, ревности и гордыни.
   Но теперь королева плакала молча.
   Вот уже более восьми месяцев она не видела  Шарни.  Верный  обещанию,
которое он дал королю, граф все это время никому не подавал о себе  вес-
тей. Поэтому королева ничего не знала о человеке, чья  жизнь  так  тесно
переплелась с ее собственной, что на протяжении двух или  трех  лет  она
думала, что разлучить их может только смерть.
   И вот, как мы видели, Шарни расстался с ней, не сказав, куда он едет.
Она только знала, и это служило ей единственным утешением, что он  уехал
по поручению короля; она говорила себе: "Трудясь  на  благо  короля,  он
трудится и на мое благо, а значит, ему приходится думать обо  мне,  даже
если он предпочел бы меня забыть."
   Но эта мысль была слабым утешением, потому что  оборачивалась  против
нее самой: ведь королеве не с кем было поделиться ею. И вот,  когда  она
внезапно увидала Шарни в ту минуту, когда меньше  всего  ожидала  этого,
когда она встретила его после возвращения там, у короля, чуть ли  не  на
том же месте, где виделась с ним в день его отъезда, все горести, надры-
вавшие ей душу, все мысли, терзавшие сердце, все слезы, обжигавшие глаза
за время долгого отсутствия графа, внезапно захлестнули ей лицо и  грудь
тоской и мукой, которые, как она полагала, давно рассеялись и исчезли.
   Она плакала, чтобы выплакаться: если бы она не дала выход слезам, они
бы ее задушили.
   Она плакала, не говоря ни слова. От радости? От горя?." Быть может, и
от того, и от другого: всякое сильное чувство выражается в слезах.
   Поэтому Шарни, не произнося ни слова, но скорее с любовью, чем с поч-
тением, приблизился к королеве; он отвел ее руку от  лица,  которое  она
прикрывала, и поцеловал эту руку.
   - Государыня, - сказал он, - с радостью и гордостью могу сказать вам,
что с того дня, когда расстался с вами, я ежечасно трудился ради вас.
   - О Шарни, Шарни! - отозвалась королева. - В былые времена вы,  может
быть, трудились ради меня меньше, зато больше обо мне думали.
   - Государыня, - возразил Шарни, - король возложил на меня тяжкую  от-
ветственность; эта ответственность обязывала  меня  к  полному  молчанию
вплоть до дня, когда будет завершена моя миссия.  Она  исполнена  только
сегодня. Сегодня я вновь могу увидеться с вами, вновь могу с вами  гово-
рить, а до сих пор мне нельзя было даже вам написать.
   - Вы сама преданность, Оливье, - уныло заметила королева, - и я сожа-
лею лишь о том, что она воплощается в вас в ущерб другому чувству.
   - Государыня, - произнес Шарни, - поскольку король  дал  мне  на  это
свое соизволение, разрешите посвятить вас в то, что сделано мною для ва-
шего спасения.
   - О, Шарни, Шарни, - перебила королева, - значит, вы  не  хотите  мне
сказать ничего более важного?
   И она нежно сжала руку графа, глядя на него таким взглядом, за  кото-
рый когда-то он отдал бы жизнь; правда, он и теперь был  готов  если  не
отдать ее, то принести в жертву.
   И, устремив на него этот взгляд, она обнаружила, что он похож  не  на
запыленного путешественника, только что вышедшего из почтовой кареты,  а
на изящного придворного, подчинившего свою преданность всем  требованиям
этикета.
   Его безупречный наряд, которым осталась  бы  довольна  самая  взыска-
тельная королева, явно встревожил женщину.
   - Когда же вы приехали? - спросила она.
   - Только что, - отвечал Шарни.
   - И откуда?
   - Из Монмеди.
   - Так, значит, вы проехали пол-Франции?
   - Со вчерашнего утра я проделал девяносто лье.
   - Верхом? В карете?
   - В почтовой карете.
   - Но как же после столь долгого и утомительного путешествия - прости-
те мне, Шарни, эти расспросы, - как же вы так вычищены, вылощены, приче-
саны, словно адъютант генерала де Лафайета, выходящий из штаба?  Значит,
не такие уж важные вести вы доставили?
   - Напротив, государыня, чрезвычайно важные, но я  подумал,  что  если
въеду во двор Тюильри в почтовой карете, покрытой  грязью  и  пылью,  то
привлеку к себе любопытство. Только что король рассказывал мне, как зор-
ко за вами присматривают, и, слушая его, я похвалил  себя  за  эту  меру
предосторожности, которую принял, явившись пешком и в мундире, как прос-
той офицер, вернувшийся ко двору после одной-двух недель отсутствия.
   Королева конвульсивно сжала руку Шарни; видно было, что у  нее  оста-
вался еще один вопрос, но ей стоило большого труда  его  сформулировать,
тем более что он был для нее самым важным.
   И она решила преподнести его в другой форме.
   - Ах да, - сдавленным голосом выговорила она, - я и забыла, что в Па-
риже у вас есть пристанище.
   Шарни вздрогнул: только теперь ему открылась цель всех этих  расспро-
сов.
   - У меня? Пристанище в Париже? - переспросил он. -  Где,  ваше  вели-
чество?
   Королева с усилием ответила:
   - А как же! На улице Кок-Эрон. Разве графиня живет не там?
   Шарни чуть не взвился на дыбы, как лошадь, которую удар  шпоры  задел
по незажившей ране; но в голосе королевы сквозила такая нерешительность,
такая мучительная боль, что ему стало жаль ее: сколько она  должна  была
перестрадать, с ее гордостью, с ее самообладанием,  чтобы  так  обнажить
свои чувства!
   - Государыня, - сказал он с глубокой печалью,  которая,  быть  может,
относилась не только к страданиям королевы, - мне казалось, я  уже  имел
честь говорить вам перед отъездом, что дом госпожи де  Шарни  -  не  мой
дом. Я остановился у брата, у виконта Изидора де Шарни, и у него  перео-
делся.
   Королева радостно вскрикнула и, быстро опустившись на колени, поднес-
ла к губам руку Шарни.
   Но он, не уступая ей в проворстве, взял ее за обе руки и поднял.
   - Ваше величество! - воскликнул он. - Что вы делаете?
   - Я вас благодарю, Оливье, - сказала королева с такой нежностью,  что
на глаза Шарни навернулись слезы.
   - Благодарите меня? - отозвался он. - О Господи, за что?
   - За что? Вы спрашиваете - за что? - воскликнула королева.  -  Да  за
единственный миг счастья, который выпал мне впервые  с  вашего  отъезда.
Господи, я знаю, ревность - это нелепица и безумие, но она достойна  жа-
лости. Было время, вы тоже ревновали, Шарни, сегодня вы этого не  помни-
те. О, мужчины! Ревнуя, они счастливы: они могут сражаться со своими со-
перниками, убить их или быть убитыми; ну, а женщины  могут  только  пла-
кать, хоть и понимают, что слезы их бесполезны и пагубны; ведь мы  прек-
расно знаем, что наши слезы не приближают к нам тех,  ради  кого  мы  их
проливаем, но часто отдаляют еще сильнее; однако таково  любовное  голо-
вокружение: видя пропасть, не бежишь от нее, а бросаешься в бездну. Бла-
годарю вас еще раз, Оливье: вот видите, я уже развеселилась, я больше не
плачу.
   И в самом деле, королева попыталась рассмеяться, но страдания  словно
отучили ее радоваться, и смех ее прозвучал так уныло, так горестно,  что
граф содрогнулся.
   - О Господи, - прошептал он, - неужто вы так страдали?
   Мария Антуанетта молитвенно сжала руки.
   - Хвала Всевышнему, - сказала она, - в день, когда он постигнет  глу-
бину моего горя, у него недостанет сил отказать мне в любви!
   Шарни почувствовал, что его увлекают вниз по склону, на котором  рано
или поздно он не сумеет остановиться. Он сделал усилие, как конькобежец,
который с риском проломить лед, по которому скользит, выгибается  назад,
чтобы затормозить.
   - Государыня, - сказал он, - не позволите ли вы мне все же поделиться
с вами плодами моего столь долгого отсутствия, рассказав, что  мне  пос-
частливилось для вас сделать?
   - Ах, Шарни, - отвечала королева, - мне больше по душе было  то,  что
вы говорили сейчас, но вы правы: нельзя позволять женщине слишком надол-
го забывать, что она королева. Рассказывайте,  господин  посол:  женщина
получила все, чего была вправе ожидать; королева внимает вам.
   Тут Шарни поведал ей обо всем: как его послали к г-ну  де  Буйе,  как
граф Луи приехал в Париж, как он, Шарни, от куста к кусту изучил дорогу,
по которой предстоит бежать королеве, и, наконец, как он объявил королю,
что осталось лишь приступить к материальному воплощению этого плана.
   Королева слушала Шарни с превеликим вниманием и с огромной  благодар-
ностью. Ей казалось невозможным, чтобы обычная преданность была способна
на такой подвиг. Только любовь, пламенная и заботливая любовь могла пре-
дусмотреть все препятствия и изобрести способы превозмочь  и  преодолеть
их.
   Итак, она дала ему рассказать все от начала и до конца. Когда он  до-
говорил, она спросила, глядя на него с невыразимой нежностью:
   - Значит, вы в самом деле будете счастливы, Шарни, если  вам  удастся
меня спасти?
   - И вы еще спрашиваете меня об этом, государыня? - воскликнул граф. -
Да это все, о чем я мечтаю, и, если мне удастся добиться успеха, это бу-
дет главной гордостью моей жизни!
   - Я предпочла бы, чтобы это было просто наградой за  вашу  любовь,  -
печально заметила королева. - Но это неважно... Не правда ли, ваше  пла-
менное желание состоит в том, чтобы великий труд спасения короля,  коро-
левы и дофина Франции осуществился вашими силами?
   - Я ожидаю лишь вашего одобрения, чтобы посвятить  этому  труду  свою
жизнь.
   - Да, понимаю, мой друг; и к этому труду не должно примешиваться  ни-
какое постороннее чувство, никакая человеческая приязнь. Немыслимо, что-
бы мой супруг и мои дети были спасены рукой, которая не  осмелится  ока-
зать им поддержку, когда они устремятся по этому пути, который мы должны
проделать вместе. Вверяю вам наши жизни, брат мой, но и вы в  ваш  черед
сжалитесь надо мной не правда ли?
   - Сжалюсь над вами, государыня?." - сказал Шарни.
   - Да. Вы не пожелаете, чтобы в тот миг, когда мне понадобятся все си-
лы, все мужество, все присутствие  духа,  -  быть  может,  это  безумная
мысль, но чего вы хотите! Бывают люди, которые боятся ходить ночью из-за
страха перед привидениями, в которые днем они не верят, - вы не пожелае-
те, чтобы все погибло из-за неисполненного обещания,  из-за  нарушенного
слова? Вы не пожелаете этого?."
   Шарни перебил королеву.
   - Государыня, - сказал он, - я желаю спасения  вашего  величества;  я
хочу с честью завершить начатый труд и признаюсь вам, я  в  отчаянии  от
того, что могу принести вам лишь такую ничтожную жертву: клянусь вам  не
видеться с графиней де Шарни иначе как с разрешения вашего величества.
   И, отвесив королеве почтительный и холодный поклон,  он  удалился,  а
она, похолодев от тона, которым он произнес эти слова, даже  не  попыта-
лась его удержать.
   Но едва за Шарни затворилась дверь, она  горестно  вскрикнула,  ломая
руки:
   - О, лучше бы он дал клятву не видеться со мной, но любил  меня,  как
любит ее!

   LI
   ЯСНОВИДЕНИЕ

   На другой день, девятнадцатого июня, около восьми часов утра, Жильбер
расхаживал большими шагами по своей квартире на улице Сент-Оноре,  время
от времени подходя к окну и выглядывая с таким видом, словно нетерпеливо
ждал посетителей, которые все никак не приедут.
   В руке он держал сложенный вчетверо лист бумаги, буквы  и  печати  на
котором просвечивали с обратной  стороны  листа.  Несомненно,  это  была
весьма важная бумага; за время этого тревожного ожидания Жильбер  дважды
или трижды развернул ее, перечитал, снова  сложил,  чтобы  вскоре  опять
развернуть.
   Наконец стук кареты, остановившейся у дверей, заставил  его  со  всех
ног броситься к окну, но было поздно: посетитель, приехавший в этой  ка-
рете, уже входил в дом.
   Однако Жильбер явно не сомневался в том, кто именно был  его  посети-
тель; отворив дверь в переднюю, он сказал:
   - Бастьен, отворите графу де Шарни, я его жду.
   И, в последний раз развернув бумагу, он вновь стал  ее  перечитывать,
но тут Бастьен, вместо того чтобы доложить о графе де Шарни, объявил:
   - Его сиятельство граф Калиостро.
   Мысль Жильбера находилась в тот миг так далеко от этого имени, что он
содрогнулся, словно перед его взглядом  сверкнула  молния,  предвестница
грома.
   Он поспешно сложил бумагу и спрятал ее в карман сюртука.
   - Его сиятельство граф Калиостро? - повторил он,  не  в  силах  спра-
виться с удивлением, которое вызвало в нем это известие.
   - Боже, ну разумеется, это я, собственной персоной, дорогой  Жильбер,
- сказал граф, входя. - Я знаю, вы ждали не меня, а господина де  Шарни,
но господин де Шарни сейчас занят - позже я скажу вам, чем именно,  -  и
доберется до вас не раньше чем через полчаса; видя это, я  сказал  себе:
"Раз уж я очутился в этих краях, загляну на минутку к доктору Жильберу."
Надеюсь, что меня не примут хуже из-за того, что я явился нежданным.
   - Дорогой учитель, - ответил Жильбер, - вы же знаете: в любой час дня
и ночи вам здесь открыты обе двери: и от дома, и от моего сердца.
   - Благодарю, Жильбер. Быть может, когда-нибудь и мне будет дано дока-
зать вам, как сильно я вас люблю. Когда настанет этот день, я не промед-
лю с доказательством. А теперь давайте побеседуем.
   - О чем же? - спросил Жильбер с улыбкой, потому что  появление  Кали-
остро всегда сулило ему нечто удивительное.
   - О чем? - повторил Калиостро. - Да на тему, которая нынче в моде:  о
предстоящем отъезде короля.
   Жильбер почувствовал, как по всему его телу пробежала дрожь, но улыб-
ка ни на мгновение не исчезла с его лица; и хотя у корней его волос неу-
держимо выступили капельки пота, усилием воли он по крайней мере не поз-
волил себе побледнеть.
   - И поскольку этот разговор займет у нас некоторое время, благо  тема
обширная, - продолжал Калиостро, - я сяду.
   И Калиостро в самом деле сел.
   Впрочем, преодолев первый ужас, Жильбер рассудил, что, как бы  то  ни
было, если Калиостро привел к нему случай,  то  случай  счастливый.  Как
правило, у Калиостро не было от него секретов; возможно, учитель расска-
жет ему все, что знает об отъезде короля и королевы, раз уж он  об  этом
обмолвился.
   - Ну что, - добавил Калиостро, видя, что Жильбер выжидает, -  значит,
отъезд назначен на завтра?
   - Обожаемый учитель, - отозвался Жильбер, - вы знаете, я всегда  пре-
доставляю вам высказаться до конца; даже если вы заблуждаетесь, я всегда
нахожу нечто поучительное не только в каждой вашей речи, но и  в  каждом
слове.
   - А в чем я до сих пор ошибался, Жильбер? - возразил Калиостро. - Мо-
жет быть, в том, что предсказал вам смерть Фавраса, для которого,  впро-
чем, в решающий миг сделал все, чтобы его спасти? Или когда  предупредил
вас, что против Мирабо строит козни сам король и  что  Мирабо  не  будет
назначен министром? Или когда предрек, что Робеспьер восстановит  эшафот
Карла Первого, а Бонапарт - трон Карла Великого? Здесь вы не можете ули-
чить меня в заблуждении, потому что время еще не пришло; из этих событий
одни относятся к концу нынешнего столетия, другие - к  началу  будущего.
Итак, ныне вам, дорогой мой Жильбер, известно лучше, чем кому бы  то  ни
было, что я говорю правду, когда утверждаю, что король завтра ночью дол-
жен бежать, - ведь вы один из организаторов этого бегства.
   - Если так оно и есть, - произнес Жильбер, - то не ждете же вы, чтобы
я вам в этом признался, не правда ли?
   - А на что мне ваше признание?  Вам  прекрасно  известно,  что  я  не
только вездесущ, но и всеведущ.
   - Но если вы всеведущи, - сказал Жильбер, - то  знаете,  что  сказала
вчера королева господину де Монморену по поводу отказа принцессы  Елиза-
веты присутствовать в воскресенье на празднике Тела  Господня:  "Она  не
желает ехать с нами в Сен-Жермен-л'Осерруа, она меня огорчает; могла  бы
все-таки пожертвовать своими убеждениями ради короля." Значит, коль ско-
ро в воскресенье король с королевой едут в церковь Сен-Жермен-л'Осерруа,
то они не уедут нынче ночью или уедут, но недалеко.
   - Да, но я знаю также, - отвечал Калиостро, - изречение великого  фи-
лософа: "Слово было дано человеку, чтобы скрывать мысли". И, между  про-
чим, Господь в великодушии своем вручил этот драгоценный дар  не  только
мужчинам, но и женщинам.
   - Дорогой учитель, - сказал Жильбер, по-прежнему  стараясь  поддержи-
вать шутливый тон, - вы помните историю с недоверчивым апостолом?
   - Который уверовал не раньше, чем Христос показал ему свои ноги, руки
и ребра. Что ж, дорогой Жильбер, королева, не имея  привычки  отказывать
себе в удобствах и не желая лишаться привычных вещей на время  путешест-
вия, хотя, если расчеты господина де Шарни точны, оно должно  продлиться
всего тридцать пять-тридцать шесть часов, заказала себе у  Дебросса,  на
улице Нотр-Дам-де-Виктуар, прелестный несессер  из  золоченого  серебра,
предназначенный якобы для ее сестры эрцгерцогини Христины, правительницы
Нидерландов. Несессер был готов только вчера утром, и вечером его доста-
вили в Тюильри: вот вам о руках. Беглецы поедут в большой дорожной  бер-
лине, просторной, удобной, где с легкостью могут поместиться шесть чело-
век. Она была заказана Луи, лучшему каретнику с Елисейских полей, а  за-
казал ее господин де Шарни, который находится сейчас у него и отсчитыва-
ет ему сто двадцать пять луидоров, то есть половину  условленной  суммы;
вчера карету опробовали, заставив ее проделать один почтовый  перегон  в
четверной упряжке, и она великолепно выдержала испытание; на  этот  счет
господин Изидор представил весьма благоприятный доклад: вот вам о ногах.
И наконец, господин де Монморен, не зная, что он  подписывает,  подписал
нынче утром подорожную на имя баронессы Корф с двумя детьми, двумя  гор-
ничными, управляющим и тремя слугами. Баронесса Корф -  это  госпожа  де
Турзель, воспитательница королевских детей; двое ее детей - это ее высо-
чество принцесса и монсеньор дофин; две горничные - это королева и прин-
цесса Елизавета; управляющий - король, и, наконец, трое слуг, которые  в
ливреях курьеров должны скакать впереди и позади кареты, - это  господин
Изидор де Шарни, господин ле Мальден и господин де Валори; подорожная  -
это та самая бумага, которую вы держали в руках, когда я приехал, а  уз-
нав меня, сложили и сунули себе в карман, и составлена она  в  следующих
выражениях:
   Именем короля
   Просим пропустить госпожу баронессу Корф с двумя ее  детьми,  горчич-
ной, лакеем и тремя слугами.
   Министр иностранных дел
   Монморен
   Это к вопросу о ребрах. Хорошо ли я осведомлен, милый Жильбер?
   - Не считая маленького противоречия между вашими словами и содержани-
ем упомянутой подорожной.
   - Какого противоречия?
   - Вы сказали, что королева и Мадам Елизавета играют роли двух горнич-
ных госпожи де Турзель, а между тем в подорожной упомянута  только  одна
горничная.
   - А, тут дело вот в чем. По прибытии в Бонди госпожу де Турзель,  ко-
торая полагает, будто едет до Монмеди, попросят выйти из кареты.  На  ее
место сядет господин де Шарни, человек преданный, на которого можно  по-
ложиться; в случае надобности он возьмет на себя дверцу кареты  и,  если
до этого дойдет, выхватит из карманов два пистолета.  В  баронессу  Корф
тогда превратится королева, а поскольку кроме нее в карете -  не  считая
ее королевского высочества принцессы, которая, впрочем, относится к  де-
тям, - останется только одна женщина, Мадам Елизавета, то вносить в  по-
дорожную двух горничных оказывается ни к чему. А теперь не угодно ли вам
еще подробностей? Пожалуйста, подробностей у меня хоть отбавляй, и  я  с
вами поделюсь. Отъезд был назначен на первое июня, на этом очень настаи-
вал господин де Буйе, он даже  написал  на  этот  счет  королю  занятное
письмо, в котором призывает его поторопиться, потому что, по его словам,
войска день ото дня разлагаются и, если солдат приведут к присяге, он не
ручается более ни за что.
   Так вот, - добавил Калиостро со свойственным ему насмешливым видом, -
под этим разложением, несомненно, подразумевается,  что  армия  начинает
понимать: придется делать выбор между монархией, которая  на  протяжении
трех столетий приносила народ в жертву знати, а солдата в жертву  офице-
ру, и Конституцией, провозгласившей равенство перед законом и объявившей
чины наградой за отвагу и заслуги; и эта неблагодарная армия  склоняется
в пользу Конституции. Но первого числа ни берлина, ни несессер были  еще
не готовы, и это большое несчастье, поскольку с первого числа разложение
в войсках могло уже зайти довольно далеко и солдаты присягнули Конститу-
ции: тогда отъезд назначили на восьмое. Однако господин де Буйе  слишком
поздно получил извещение об этой дате и в свой черед был вынужден  отве-
тить, что не успеет подготовиться, и с общего согласия  затею  перенесли
на двенадцатое число; хотели было назначить отъезд на одиннадцатое, но в
этот день при дофине несла дежурство дама весьма демократических убежде-
ний, да к тому же еще любовница господина де Гувьона, адъютанта господи-
на де Лафайета, - госпожа де Рошрель, если вам угодно знать ее имя, -  и
возникла опасность, что она заметит что-нибудь и донесет, как  говаривал
бедняга Мирабо, об этом тайном вареве, которое вечно стряпают  короли  в
тайных закоулках своих дворцов. Двенадцатого король спохватился, что ос-
талось всего шесть дней до получения по цивильному листу четверти  годо-
вого содержания -  шести  миллионов.  Черт  побери,  согласитесь,  милый
Жильбер, ради этого стоило подождать еще шесть дней!  Кроме  того,  Лео-
польд, великий медлитель, из всех королей наиболее достойный сравнения с
Фабием Кунктатором, наконец-то пообещал, что пятнадцатого числа  пятнад-
цать тысяч австрийцев займут подступы к Арлону. Ну разумеется, наши доб-
рые короли вечно преисполнены самых наилучших намерений, но не могут  же
они бросить свои дела на произвол судьбы! Австрия только что  проглотила
Льеж и Брабант и теперь занята тем, что переваривает город и  провинцию,
а ведь Австрия - тот же удав: во время пищеварения она  спит.  Екатерина
была поглощена схваткой с этим корольком Густавом Третьим, с которым по-
том, так и быть, согласилась заключить перемирие, чтобы он мог поспеть в
Экс, в Савойю, и устроить встречу королеве Франции, выходящей из кареты;
тем временем она отхватит кусок побольше от Турции  и  обсосет  косточки
Польше: эта достойная императрица обожает львиный  костный  мозг.  Фило-
софская Пруссия и филантропическая Англия сейчас озабочены сменой  кожи,
что позволило бы одной из них с полным основанием дотянуться до  берегов
Рейна, а другой - до Северного моря. Но будьте спокойны: короли, как ко-
ни Диомеда, уже отведали человечины и больше не захотят другой пищи, ес-
ли только мы не потревожим их изысканного пиршества. Короче, отъезд  был
отложен на воскресенье девятнадцатого числа, на полночь;  далее,  восем-
надцатого утром была отправлена новая депеша, в которой  отъезд  перено-
сился на тот же час двадцатого числа, то есть на завтрашний  вечер;  это
повлечет за собой известные неудобства, поскольку господин де  Буйе  уже
разослал приказы всем отрядам и ему пришлось рассылать им  вдогонку  но-
вые. Берегитесь, милый Жильбер, берегитесь, все это  утомляет  солдат  и
наводит население на разные мысли.
   - Граф, - отвечал Жильбер, - не стану с вами хитрить;  все  сказанное
вами - правда, и я тем более не хочу хитрить, что, по моему мнению,  ко-
ролю не следует уезжать или, вернее, не следует покидать Францию. А  те-
перь скажите мне откровенно, как по-вашему, учитывая личную опасность, а
также опасность, нависшую над королевой и детьми, простительно ли королю
бежать, если он намерен остаться королем, мужчиной, супругом, отцом?
   - Милый Жильбер, хотите, я вам что-то скажу? Дело в том, что  Людовик
Шестнадцатый бежит не как отец, не как супруг, не как мужчина; он  поки-
дает Францию не из-за событий пятого и шестого октября; нет, ведь в  ко-
нечном счете по отцу он Бурбон, а Бурбоны знают, что такое глядеть в ли-
цо опасности; нет, он покидает Францию из-за этой  Конституции,  которую
Национальное собрание смастерило ему по образцу Соединенных  Штатов,  не
сообразив, что фасон, которому оно подражало, скроен  на  республику  и,
если применить его к монархии, королю станет просто нечем  дышать;  нет,
он покидает Францию из-за этого нашумевшего  дела  Рыцарей  кинжала,  во
время которого ваш друг Лафайет повел себя по  отношению  к  королевской
власти и ее приверженцам самым непочтительным образом; нет, он  покидает
Францию из-за этой нашумевшей истории в Сен-Клу, когда он хотел подтвер-
дить свою свободу, а народ доказал ему, что он пленник; нет, видите  ли,
Жильбер, вам, искреннему, честному, убежденному конституционному роялис-
ту, вам, верящему в эту сладкую и утешительную утопию - в монархию, уме-
ренную свободой, вам надо постичь одну вещь: дело  в  том,  что  короли,
подражая Господу Богу, которого, по их мнению, они представляют на  зем-
ле, исповедуют собственную религию, религию королевской власти; мало то-
го, что их персона, намазанная маслом в Реймсе, священна, но к  тому  же
дворец их свят, слуги - святы; их дворец - это  храм,  в  который  можно
входить лишь с молитвой; их слуги - священнослужители, с которыми  можно
говорить, лишь преклонив колена; к особе короля нельзя  прикасаться  под
страхом смерти, к его слугам нельзя прикасаться под страхом отлучения! И
вот в тот день, когда королю помешали уехать в Сен-Клу,  была  затронута
особа короля; когда из Тюильри изгнали Рыцарей кинжала,  были  затронуты
его слуги, а этого король вынести не может; это крайняя  степень  униже-
ния; и вот почему из Монмеди отзывают господина де Шарни, и  вот  почему
король, который не пожелал, чтобы его похитил господин де Фавра, и отка-
зался бежать вместе со своими тетками, согласен на завтрашнее бегство  с
подорожной господина де Монморена - не знающего, чью подорожную он  под-
писал, - под именем Дюран и в ливрее слуги, но, правда, не преминув  на-
помнить - короли всегда хоть чуточку да короли, - не преминув напомнить,
- чтобы в сундук уложили красный фрак, расшитый золотом, который он  но-
сил в Шербуре.
   Покуда Калиостро говорил, Жильбер пристально смотрел на него, пытаясь
разгадать, что таится в глубине мыслей этого человека.
   Но это было бесполезно: ни один человеческий взгляд  не  властен  был
заглянуть под насмешливую маску, которой ученик Альтотаса имел обыкнове-
ние прикрывать лицо.
   Поэтому Жильбер решился задать вопрос напрямик.
   - Граф, - заметил он, - повторяю, все, что вы сейчас сказали, правда.
Но только с какой целью вы говорили мне все это?  В  каком  качестве  вы
предо мной предстали? Пришли как честный недруг, предупреждающий о напа-
дении? Или как друг, предлагающий помощь?
   - Прежде всего, милый Жильбер, я пришел, - дружелюбно отозвался Кали-
остро, - как приходит учитель к ученику, чтобы сказать: "Друг, ты  всту-
паешь на ложный путь, связывая себя с этой обрушивающейся руиной, с этой
шаткой постройкой, с этим отмирающим принципом, имя  которому  монархия.
Такие люди, как ты, не принадлежат минувшему или настоящему, они принад-
лежат будущему. Брось дело, в которое ты не веришь, ради дела, в которое
верим мы; не убегай от действительности, чтобы следовать за тенью; и ес-
ли сам не станешь деятельным борцом Революции, гляди, как  она  шествует
мимо, и не пытайся остановить ее на пути; Мирабо был гигант, но и Мирабо
изнемог под тяжестью этой ноши.
   - Граф, - сказал Жильбер, - на это я отвечу в тот день, когда король,
который мне доверился, будет в безопасности. Людовик Шестнадцатый избрал
меня своим наперсником, помощником, сообщником, если хотите, в деле, ко-
торое он замыслил. Я взял на себя эту миссию и исполню ее  до  конца,  с
открытым сердцем и закрытыми глазами. Я врач, дорогой  граф,  физическое
спасение моего больного для меня на первом месте! А теперь отвечайте мне
в свой черед. Что вам нужно для ваших таинственных планов, для ваших за-
путанных интриг - успех этого бегства или его провал?  Если  вы  желаете
его провала, бороться бесполезно, скажите просто: "Не уезжайте!. - и  мы
останемся, склоним головы и будем ждать удара.
   - Брат, - сказал Калиостро, - если бы по воле Всевышнего, начертавше-
го мой путь, мне пришлось нанести удар тем, кто дорог твоему сердцу, или
тем, кому покровительствует твой светлый ум, я остался бы в тени и молил
бы ту сверхчеловеческую силу, которой я повинуюсь,  только  об  одном  -
чтобы ты не узнал, чья рука нанесла удар. Нет, хоть я пришел не как друг
- я, жертва королей, не могу быть им другом, - то и не как враг; с веса-
ми в руке я пришел к тебе и говорю: "Я взвесил судьбу последнего Бурбона
и не считаю, что его смерть послужит спасению нашего дела. И  Боже  меня
сохрани, меня, который, подобно Пифагору, едва признает за  собою  право
распоряжаться жизнью последнего насекомого, в неразумии своем покуситься
на жизнь человека, венца творения!." Более того, я пришел не только ска-
зать тебе: "Я сохраню нейтралитет., но и добавить: "Нужна  ли  тебе  моя
помощь? Я готов помочь."
   Жильбер снова попытался заглянуть в глубину сердца этого человека.
   - Ну, - продолжал тот, вновь напуская на себя насмешливый вид, -  вот
ты уже и сомневаешься. Послушай, просвещенный человек, разве ты не  зна-
ешь истории с копьем Ахилла, которое и ранило, и врачевало? Этим  копьем
владею я. Разве не может та женщина, что сошла за королеву в аллеях Вер-
саля, с тем же успехом сойти за королеву в покоях  Тюильри  или  на  ка-
кой-нибудь дороге, ведущей в сторону, противоположную  той,  по  которой
следует истинная беглянка? Подумай! Тем, что я предлагаю, отнюдь не сле-
дует пренебрегать, милый Жильбер.
   - Тогда будьте искренни до конца, граф, и скажите, с какой  целью  вы
делаете мне такое предложение.
   - Но это же совсем просто, милый доктор; цель моя состоит в том, что-
бы король уехал, чтобы он покинул Францию и дал нам  провозгласить  рес-
публику.
   - Республику! - удивился Жильбер.
   - А почему бы и нет? - отвечал Калиостро.
   - Но, дорогой граф, я смотрю вокруг, озираю всю Францию с юга на  се-
вер, с востока на запад и не вижу ни одного республиканца.
   - Прежде всего, вы ошибаетесь, я вижу целых три: Петиона, Камила  Де-
мулена и вашего покорного слугу; их вы можете видеть точно так  же,  как
я; затем я вижу еще и тех, кого вы не замечаете, но  увидите,  когда  им
придет пора показаться. А тогда уж предоставьте мне устроить неожиданную
развязку, которая вас удивит; но только поймите, мне хотелось бы,  чтобы
во время этих явных перемен декораций  не  произошло  никаких  чрезмерно
несчастных случаев. Жертвой таких несчастных случаев всегда  оказывается
тот, кто руководит театральной машинерией.
   Жильбер на мгновение задумался.
   Потом, протянув Калиостро руку, сказал:
   - Граф, если бы речь шла только обо мне, о моей жизни, чести, репута-
ции, добром имени, я согласился бы в тот же миг; но речь  идет  о  коро-
левстве, о короле, о королеве, о королевском роде, о монархии,  и  я  не
могу решать за них. Храните нейтралитет, дорогой граф, вот все, о чем  я
вас прошу.
   Калиостро улыбнулся.
   - Да, понимаю, - сказал он, - я человек, связанный с ожерельем!." Что
ж, милый Жильбер, этот человек даст вам один совет.
   - Тише! - прервал Жильбер. - В дверь позвонили.
   - Что за беда! Вы же прекрасно знаете, что это граф де Шарни. Он тоже
может выслушать мой совет и воспользоваться им. Входите, граф, входите.
   В самом деле,  в  дверях  показался  Шарни.  Он  рассчитывал  застать
Жильбера одного и, видя постороннего, застыл в  беспокойстве  и  нереши-
тельности.
   - Вот мой совет, - продолжал Калиостро, - опасайтесь чересчур дорогих
несессеров, чересчур тяжелых карет и чересчур верных портретов.  Прощай,
Жильбер! Прощайте, граф! И, говоря языком тех, кому, как и вам, я  желаю
счастливого пути, да хранит вас всемогущий Господь  в  его  неизреченной
милости.
   И прорицатель, дружески поклонившись Жильберу и любезно - Шарни, уда-
лился, провожаемый тревожным взглядом одного из них и  вопросительным  -
другого.
   - Доктор, кто этот человек? - спросил Шарни, когда звук его шагов за-
тих на лестнице.
   - Один из моих друзей, - отвечал Жильбер, -  человек,  который  знает
все, но дал мне слово, что не выдаст нас.
   - Вы мне его назовете?
   Жильбер мгновение поколебался.
   - Барон Дзаноне, - сказал он.
   - Странно, - заметил Шарни. - Это имя мне не знакомо,  а  между  тем,
мне кажется, я знаю его в лицо. Подорожная у вас, доктор?
   - Вот она, граф.
   Шарни взял подорожную, поспешно развернул и, с головой уйдя в  изуче-
ние этого документа, которому придавал такую важность, забыл,  очевидно,
на время обо всем, включая барона Дзаноне.

   LII
   ВЕЧЕР ДВАДЦАТОГО ИЮНЯ

   Теперь посмотрим, что происходило вечером двадцатого июня,  с  девяти
часов до полуночи, в разных точках столицы.
   Заговорщики недаром опасались г-жи де Рошрель; хотя ее дежурство кон-
чилось одиннадцатого числа, она что-то заподозрила,  нашла  способ  вер-
нуться во дворец и обнаружила, что  бриллианты  королевы  исчезли,  хотя
футляры по-прежнему на месте; в самом деле,  Мария  Антуанетта  доверила
бриллианты своему парикмахеру Леонару, который должен был уехать двадца-
того вечером, за несколько часов до  своей  августейшей  повелительницы,
вместе с г-ном де Шуазелем, начальником первого отряда солдат,  которому
полагалось разместиться в Пон-де-Сомвеле; кроме того,  г-ну  де  Шуазелю
была поручена подстава в Варенне, которую он должен был обеспечить  шес-
теркой добрых лошадей, и теперь он ждал у себя  дома,  на  улице  Артуа,
последних приказов от короля и королевы. Быть может, обременять г-на  де
Шуазеля мэтром Леонаром было слегка нескромно, а везти с собой  парикма-
хера не вполне благоразумно; но где найти за границей такого  художника,
чтобы сумел создавать те восхитительные прически, которые шутя делал Ле-
онар? Что вы хотите! Нелегко отказаться от гениального парикмахера!
   В результате всего этого горничная его высочества дофина, заподозрив,
что отъезд назначен на понедельник двадцатого,  на  одиннадцать  вечера,
известила об этом не только своего любовника г-на де Гувьона, но и  г-на
Байи.
   Г-н де Лафайет самолично явился к королю, дабы объясниться с ним  на-
чистоту касательно этого доноса, и только плечами пожал.
   Г-н Байи поступил еще лучше: если Лафайет стал слеп, как астроном, то
Байи стал предупредителен, как рыцарь: он переслал королеве письмо  г-жи
де Рошрель.
   И только у г-на де Гувьона, испытавшего на себе прямой натиск,  оста-
лись изрядные подозрения; предупрежденный собственной любовницей, он под
предлогом небольшого собрания военных вызвал к себе  человек  двенадцать
офицеров национальной гвардии: с полдюжины их расставил на часах у  раз-
ных дверей, а сам вместе с пятью командирами батальонов повел наблюдение
за дверьми в покои г-на де Вилькье, на которые ему было указано особо.
   Примерно в тот же час в доме номер девять по улице Кок-Эрон, в знако-
мой нам гостиной, сидя на кушетке, на которой мы уже ее видели, прелест-
ная молодая женщина, внешне спокойная, но на самом деле взволнованная до
глубины души, беседовала с молодым человеком лет двадцати  трех-двадцати
четырех, который стоял перед ней, одетый в светло-коричневую куртку  для
верховой езды, в кожаные облегающие панталоны, обутый в сапоги с отворо-
тами и вооруженный охотничьим ножом.
   В руке он держал круглую шляпу, обшитую галуном.
   Молодая женщина, казалось, на чем-то настаивала,  а  молодой  человек
оправдывался.
   - И все-таки, виконт, - говорила она, - почему за два с половиной ме-
сяца, которые прошли с его возвращения в Париж, он не явился сюда сам?
   - Сударыня, за это время брат много раз удостаивал меня  чести  пере-
дать вам от него весточку.
   - Знаю и весьма ему за это признательна, как и вам,  виконт;  но  мне
кажется, он мог бы хоть попрощаться со мной перед отъездом.
   - Это, несомненно, было не в его власти, сударыня, потому он и  пору-
чил это мне.
   - А путешествие, в которое вы уезжаете, будет долгим?
   - Не знаю, сударыня.
   - Я говорю .вы., виконт, поскольку, видя ваш наряд, заключаю, что вам
также предстоит дорога.
   - По всей видимости, сударыня, мне придется покинуть  Париж  нынче  в
полночь.
   - Вы будете сопровождать брата или поедете в другую сторону?
   - Полагаю, сударыня, что мы поедем в одном направлении.
   - Вы скажете ему, что повидались со мной?
   - Да, сударыня; по настойчивости, с какой он посылал меня к  вам,  по
тому, как он несколько раз наказывал мне, чтобы я не возвращался, не по-
видавшись с вами, я заключаю, что он не простит мне, если я позабуду  об
этом поручении.
   Молодая женщина провела рукой по глазам, вздохнула и после  короткого
раздумья сказала:
   - Вы дворянин, виконт, вы поймете все значение просьбы, с которой я к
вам обращаюсь; отвечайте мне так, как отвечали бы, приходись я вам в са-
мом деле родной сестрой, отвечайте как на духу. В  этом  путешествии,  в
которое отправляется господин де  Шарни,  ему  будет  грозить  серьезная
опасность?
   - Кто может сказать, сударыня, - отозвался Изидор, пытаясь уклониться
от ответа, - что опасно и что не опасно в нынешнее время? Если бы нашего
бедного брата Жоржа спросили утром пятого октября,  грозит  ли  ему  ка-
кая-нибудь опасность, он наверняка ответил бы отрицательно; а на  другой
день он, бледный, бездыханный, лежал поперек  дверей  королевы.  В  наше
время, сударыня, опасность выскакивает из-под земли; иной  раз  оказыва-
ешься лицом к лицу со смертью, не имея понятия, откуда она взялась и кто
ее накликал.
   Андре побледнела.
   - Значит, ему грозит смертельная опасность,  -  сказала  она,  -  это
правда, виконт?
   - Я этого не говорил, сударыня.
   - Нет, но вы об этом подумали.
   - Что ж, сударыня, если вам угодно сказать моему брату нечто  важное,
то не скрою, предприятие, в  которое  мы  с  ним  ввязались,  достаточно
серьезно, чтобы вы поручили мне на словах или в  письме  передать  брату
вашу мысль, пожелание или совет.
   - Хорошо, виконт, - вставая, произнесла Андре. - Прошу у вас пять ми-
нут.
   И медленной, плавной поступью, как всегда, графиня удалилась к себе в
спальню, затворив за собой дверь.
   Едва графиня вышла, молодой человек с некоторым беспокойством  взгля-
нул на часы.
   - Четверть десятого, - прошептал он, - король ждет нас в половине де-
сятого... К счастью, отсюда до Тюильри рукой подать.
   Но графиня не воспользовалась даже тем временем, которое попросила.
   Через несколько секунд  она  вернулась,  держа  в  руке  запечатанное
письмо.
   - Виконт, - торжественно сказала она, - вверяю вашей чести вот это.
   Изидор протянул руку за письмом.
   - Подождите, - возразила Андре, - и поймите как следует то, что я вам
сейчас скажу: если ваш брат граф де Шарни без всяких несчастливых  помех
исполнит то дело, которым сейчас занимается, не нужно добавлять ничего к
тому, что я вам уже сказала - что его преданность вызывает у меня симпа-
тию, верность - уважение, а характером его я восхищаюсь. Но если он  бу-
дет ранен... - голос Андре слегка изменился, - если он будет тяжело  ра-
нен, испросите у него для меня такой милости: пусть разрешит  мне  прие-
хать к нему; и если он даст такое разрешение, пошлите ко мне гонца,  ко-
торый сообщит мне точно, где его найти, и я немедля пущусь в путь; а ес-
ли рана его окажется смертельна... - от волнения голос Андре почти  пре-
секся, - вы отдадите ему это письмо; если он не сможет прочесть его сам,
прочтите ему, потому что я хочу, чтобы перед смертью он узнал содержание
этого письма. Вы даете мне слово дворянина, что исполните все так, как я
хочу, виконт?
   Изидор, взволнованный не меньше графини, протянул руку.
   - Слово чести, сударыня! - сказал он.
   - Тогда берите письмо и ступайте, виконт.
   Изидор взял письмо, поцеловал графине руку и вышел.
   - О, - воскликнула Андре, - если ему суждено умереть, пускай хотя  бы
перед смертью узнает, что я его люблю!
   В тот самый миг, когда Изидор, выходя от графини, спрятал  ее  письмо
на груди, рядом с другим, адрес на котором он только что прочел при све-
те фонаря, горевшего на углу улицы Кокийер, двое мужчин, одетых  в  точ-
ности так же, как он, приближались к месту общего сбора, а именно к  бу-
дуару королевы, в который мы уже вводили наших читателей, через два раз-
ных входа: один через галерею Лувра, тянущуюся вдоль набережной - в этой
галерее теперь музей живописи, - и в конце ее этого человека ждал Вебер;
другой поднялся по той же узенькой лестничке, которой,  как  мы  помним,
воспользовался Шарни по возвращении из Монмеди. И точно так же, как  его
товарища в конце галереи Лувра ждал Вебер, лакей королевы, так этого че-
ловека наверху лестницы поджидал Франсуа Гю, лакей короля.
   Обоих почти одновременно ввели через разные двери; первый был г-н  де
Валори.
   Спустя несколько секунд, как мы уже сказали, открылась вторая  дверь,
и г-н де Валори с изрядным удивлением увидел, что в нее входит его  точ-
ное подобие.
   Оба офицера не были знакомы между собой, однако, заключив, что  приз-
ваны сюда по одному и тому же делу, пошли друг другу навстречу и раскла-
нялись.
   В этот миг отворилась третья дверь, и появился виконт де Шарни.
   Это был третий курьер, так же незнакомый с первыми двумя, как они  не
были знакомы с ним.
   Только Изидор знал, с какой целью  их  здесь  собрали  и  какое  дело
предстоит им исполнить сообща.
   И он уже, конечно, готов был ответить на вопросы, с которыми  обрати-
лись к нему двое его будущих попутчиков, как вдруг дверь  снова  отвори-
лась, и на пороге показался король.
   - Господа, - сказал Людовик XVI, обратясь к г-ну де Мальдену  и  г-ну
де Валори, - простите мне, что распорядился вами без вашего  разрешения,
но я рассудил, что вы - верные слуги монархии: вы из моей  личной  гвар-
дии. Я пригласил вас посетить портного, чей адрес вам был сообщен, чтобы
вам сшили платье курьеров, а затем нынче вечером, в  половине  десятого,
явиться в Тюильри; ваше присутствие безусловно доказывает  мне,  что  вы
согласны принять на себя любую миссию, которую я на вас возложу.
   Оба бывших гвардейца поклонились.
   - Государь, - сказал г-н де Валори, - вашему величеству известно, что
вы можете располагать преданностью, отвагой и жизнью  ваших  дворян,  не
спрашивая у них об этом.
   - Государь, - в свой черед сказал г-н де Мальден, - мой  товарищ  уже
ответил за себя, за меня и, полагаю, за третьего нашего спутника.
   - Ваш третий спутник, господа, с которым  я  предлагаю  вам  познако-
миться, благо это будет хорошее знакомство, - виконт  Изидор  де  Шарни,
чей брат был убит в Версале, когда защищал дверь королевы; мы привыкли к
тому, что семья, к которой он принадлежит, предана нам,  и  эта  предан-
ность стала настолько обычна для нас, что мы уже даже не  благодарим  за
нее.
   - Судя по словам вашего величества, - вмешался г-н де Валори,  -  ви-
конт де Шарни, несомненно, знает, зачем нас здесь собрали,  в  то  время
как нам, государь, это неизвестно, и мы хотели бы поскорей узнать, в чем
дело.
   - Господа, - продолжал король, - для вас не секрет,  что  я  пленник,
пленник командующего национальной гвардией, председателя Собрания,  мэра
Парижа, народа - словом, всеобщий пленник. И вот, господа,  я  рассчиты-
ваю, что вы поможете мне избавиться от подобного унижения и вновь обрес-
ти свободу. Моя судьба, а также судьба королевы и моих детей в ваших ру-
ках; все подготовлено для того, чтобы нынче вечером мы могли пуститься в
бегство; возьмите на себя лишь заботу о том, как нам отсюда выйти.
   - Приказывайте, государь, - отозвались все трое молодых людей.
   - Вы прекрасно понимаете, господа, что мы не можем выйти все  вместе.
Общий сбор назначен на углу улицы Сен-Никез, где с наемным экипажем  бу-
дет нас ждать граф де Шарни; вам, виконт, поручается королева, вы будете
откликаться на имя Мелькиор; вам, господин де Мальден, поручаются  Мадам
Елизавета и ее высочество принцесса, вы отныне зоветесь Жан; а вам, гос-
подин де Валори, поручаются госпожа де Турзель и дофин, и ваше имя будет
Франсуа. Не забудьте ваших новых имен,  господа,  и  ждите  здесь  новых
инструкций.
   Король поочередно протянул руку троим молодым людям и вышел,  оставив
в комнате трех человек, готовых идти ради него на смерть.
   Тем временем г-н де Шуазель, который накануне объявил королю от имени
г-на де Буйе, что ждать позже полуночи двадцатого  числа  невозможно,  и
предупредил, что, если не получит известий, уедет двадцать первого в че-
тыре часа утра и уведет с собой все отряды, стоящие в ДЛне, Стене и Мон-
меди, г-н де Шуазель, как мы уже сказали, ждал у себя дома, на улице Ар-
туа, куда должны были поступить последние королевские приказы,  и,  пос-
кольку пробило уже девять вечера, он был близок к  отчаянию,  как  вдруг
единственный из его подчиненных, остававшийся  при  нем  и  собиравшийся
вот-вот уехать в Мец, явился к нему с сообщением, что  какой-то  человек
от имени королевы хочет с ним поговорить.
   Он приказал ввести этого человека.
   На вошедшем была круглая шляпа, надвинутая на глаза, и просторная на-
кидка.
   - Это вы, Леонар, - сказал г-н де Шуазель, - я ждал вас с  нетерпени-
ем.
   - Если я и заставил вас ждать, ваша светлость, то не по своей вине, а
по вине королевы, которая всего десять минут  назад  предупредила  меня,
что я должен ехать к вам домой.
   - Больше она ничего не сказала?
   - Как же, как же, ваша светлость! Она поручила мне взять все ее брил-
лианты и передать вам это письмо.
   - Так дайте же его! - вскричал герцог с легким нетерпением,  которого
не в силах был сдержать, несмотря на необъятное доверие, которым пользо-
валось при дворе значительное лицо, доставившее ему королевскую депешу.
   Письмо оказалось длинным и изобиловало наставлениями; в  нем  сообща-
лось, что отъезд назначен на полночь; герцогу  де  Шуазелю  предлагалось
выехать в это же время, и его вновь просили взять с собой Леонара, кото-
рому, добавляла королева, приказано повиноваться герцогу, как ей самой.

   Слова .я повторяю ему здесь этот приказ. были подчеркнуты.
   Герцог поднял глаза на Леонара, который ждал с явным беспокойством; в
своей огромной шляпе и в необъятной накидке парикмахер выглядел смешно и
нелепо.
   - Ну-ка, - сказал герцог, - вспомните еще  раз  хорошенько:  что  вам
сказала королева?
   - Я повторю вам все сказанное ее величеством,  слово  в  слово,  ваша
светлость.
   - Говорите, я слушаю.
   - Итак, она призвала меня примерно три четверти часа тому назад, ваша
светлость.
   - Так.
   - Она сказала мне, понизив голос...
   - Значит, ее величество была не одна?
   - Нет, ваша светлость; в проеме окна король беседовал с Мадам  Елиза-
ветой; тут же играли их высочества дофин и принцесса; а королева стояла,
опершись на камин.
   - Продолжайте, Леонар, продолжайте.
   - Итак, королева сказала мне, понизив голос: "Леонар, могу  ли  я  на
вас рассчитывать?." "Ах, ваше величество, - отвечал  я,  -  располагайте
мною; вы знаете, государыня, что я предан вам душой и телом."  "Возьмите
эти бриллианты и упрячьте их себе в карманы; возьмите это письмо и  дос-
тавьте его на улицу Артуа герцогу де Шуазелю, и, главное,  не  отдавайте
никому, кроме него; если он еще не вернулся, вы найдете его у  герцогини
де Граммон." Потом, когда я уже хотел удалиться, чтобы исполнить  приказ
королевы, ее величество меня окликнула: "Наденьте шляпу с широкими поля-
ми и просторный плащ, чтобы вас не узнали, милый Леонар, - добавила она,
- а главное, повинуйтесь господину де Шуазелю, как мне самой."  Тогда  я
поднялся к себе, взял шляпу и плащ своего брата, и вот я перед вами.
   - Итак, - сказал г-н де Шуазель, - королева в самом деле  велела  вам
повиноваться мне, как ей самой?
   - Таковы августейшие слова ее величества, ваша светлость.
   - Я весьма доволен тем, что вы так хорошо помните это устное  повеле-
ние; на всякий случай вот письменный приказ о  том  же  самом;  прочтите
его, поскольку затем мне нужно сжечь письмо.
   И г-н де Шуазель показал Леонару конец письма, доставленного парикма-
хером. Тот прочел вслух:
   Я приказала моему парикмахеру Леонару повиноваться вам, как  мне  са-
мой. Я повторяю ему здесь этот приказ.
   - Вам понятно, не правда ли? - процедил г-н де Шуазель.
   - О, ваша светлость, - отозвался Леонар, - будьте уверены,  мне  было
достаточно и устного приказа ее величества.
   - Тем не менее, - произнес г-н де Шуазель.
   Затем он сжег письмо.
   В этот миг вошел слуга с сообщением, что карета подана.
   - Пойдемте, дружище Леонар, - сказал герцог.
   - Как? А бриллианты?
   - Возьмете с собой.
   - Но куда?
   - В то место, куда я вас отвезу.
   - А куда вы меня отвезете?
   - За несколько лье отсюда; там  вам  предстоит  исполнить  совершенно
особое поручение.
   - Невозможно, ваша светлость.
   - Как это - невозможно? Разве королева  не  велела  вам  повиноваться
мне, как ей самой?
   - Да, конечно, но как же мне быть? Я  оставил  ключ  в  дверях  нашей
квартиры; брат вернется домой и не найдет ни  своего  плаща,  ни  шляпы;
увидит, что я не возвращаюсь, и не будет знать, где я. А как же  госпожа
де л'Ааж, я обещал причесать ее, и она меня ждет; в  подтверждение  моих
слов, ваша светлость, мой кабриолет и слуга остались во дворе Тюильри.
   - Что ж, милейший Леонар, - со смехом отвечал г-н де Шуазель, - ниче-
го не поделаешь! Ваш брат купит себе другую шляпу и другой плащ; госпожу
де л'Ааж вы причешете как-нибудь в другой раз, а слуга ваш, видя, что вы
не возвращаетесь, распряжет вашу лошадь и отведет ее в конюшню;  но  на-
ша-то лошадь запряжена, а потому - едем.
   И, не обращая более никакого внимания на жалобы и сетования  Леонара,
его светлость герцог де Шуазель усадил безутешного  парикмахера  в  свой
кабриолет и пустил коня крупной рысью по направлению к заставе Птит-Вил-
лет.

   Не успел герцог де Шуазель миновать последние дома  Птит-Виллет,  как
на улицу Сент-Оноре вступила компания из пяти человек, возвращавшихся из
Якобинского клуба; они, казалось, шли в  сторону  Пале-Рояля,  удивляясь
тому, какой тихий выдался вечер.
   Эти пятеро были Камил Демулен, который  и  рассказал  о  случившемся,
Дантон, Фрерон, Шенье и Лежандр.
   Дойдя до угла улицы Эшель и бросив взгляд на Тюильри,  Камил  Демулен
сказал:
   - Ей-Богу, не кажется ли вам, что Париж нынче вечером как-то особенно
спокоен, словно покинутый город? За всю  дорогу  нам  навстречу  попался
только один патруль.
   - Это оттого, - сказал Фрерон, - что приняты меры,  чтобы  освободить
дорогу королю.
   - Как это, освободить дорогу королю? - спросил Дантон.
   - Разумеется, - отвечал Фрерон, - ведь нынче ночью он уезжает.
   - Полноте, - вмешался Лежандр, - что за шутка!
   - Может быть, это и шутка, - возразил Фрерон, - но меня  предупредили
о ней письмом.
   - Ты получил письмо, в котором тебя предупредили о бегстве короля?  -
переспросил Камил Демулен. - И это письмо было подписано?
   - Нет, без подписи; кстати, оно у меня с собой. Вот оно, читайте.
   Пятеро патриотов приблизились к наемной карете, стоявшей на углу ули-
цы Сен-Никез, и при свете фонаря прочли следующие строки:
   Предупреждаем  гражданина  Фрерона,  что  нынче  вечером  г-н  Капет,
Австриячка и два их волчонка покидают Париж и едут навстречу г-ну де Бу-
йе, губителю Нанси, который ждет их на границе.
   - Смотри-ка, господин Капет, - заметил Камил Демулен, - хорошее  имя;
отныне я буду называть Людовика Шестнадцатого господином Капетом.
   - И тебя могут упрекнуть только в одном, - подхватил  Шенье,  -  ведь
Людовик Шестнадцатый все же Бурбон, а не Капет.
   - Полноте, кто это знает? - возразил Камил Демулен. - Два-три педанта
вроде тебя. Не правда ли, Лежандр, Капет - прекрасное имя?
   - Между тем, - напомнил Дантон, - если письмо не лжет, нынче  вечером
вся королевская клика и впрямь могла улизнуть!
   - Раз уж мы в Тюильри, - предложил Демулен, - давайте проверим.
   И пятеро патриотов для смеху обошли  вокруг  Тюильри;  вернувшись  на
улицу Сен-Никез, они заметили Лафайета, который входил в Тюильри  вместе
со всем своим штабом.
   - Ей-Богу, - сказал Дантон, - вот  Белобрысый  идет  поприсутствовать
при отходе королевского семейства ко сну; наша служба  окончена,  его  -
началась. Спокойной ночи, господа! Кому со мной в сторону улицы Паон?
   - Мне, - отозвался Лежандр.
   И группа разделилась.
   Дантон и Лежандр пересекли площадь Карусели, а Шенье, Фрерон и  Камил
Демулен скрылись за углом улиц Роган и Сент-Оноре.

   LIII
   ОТЪЕЗД

   В самом деле, в одиннадцать вечера, когда г-жа де Турзель и  г-жа  де
Бренье, успевшие уже раздеть и уложить принцессу и дофина, разбудили  их
и принялись одевать в дорожное платье, к великому стыду дофина,  который
желал надеть свой обычный наряд и упрямо отказывался  нарядиться  девоч-
кой, король, королева и принцесса Елизавета принимали г-на де  Лафайета,
а также его адъютантов г-на Гувьона и г-на Ромефа.
   Это посещение вызывало большую тревогу, особенно после подозрительно-
го поведения г-жи де Рошрель.
   Вечером королева и Мадам Елизавета ездили погулять в Булонский лес  и
вернулись в восемь вечера.
   Г-н де Лафайет осведомился у королевы, хорошо ли удалась прогулка; он
лишь добавил, что напрасно она вернулась так  поздно:  можно  опасаться,
как бы вечерний туман не повредил ее здоровью.
   - Вечерний туман в июне месяце? - смеясь, возразила  королева.  -  Да
где же я его возьму, если только он не сгустится нарочно,  чтобы  послу-
жить нам прикрытием для бегства? Я говорю - прикрытием для бегства, пос-
кольку предполагаю, что по-прежнему ходят слухи, будто мы уезжаем.
   - Действительно, ваше величество, - подтвердил  Лафайет,  -  о  вашем
отъезде говорят более чем когда бы то ни было, и я даже получил  сообще-
ние о том, что он назначен на нынешний вечер.
   - А, - отозвалась королева, - держу пари, что вы узнали эту  прелест-
ную новость от господина де Гувьона.
   - Почему же именно от меня, ваше величество? - покраснев, спросил мо-
лодой офицер.
   - Просто я полагаю, что у вас во дворце есть осведомитель. Вот,  пос-
мотрите на господина Ромефа: у него таковых нет, и что  же?  Я  уверена,
что он готов за нас поручиться.
   - И в этом не будет никакой моей заслуги, ваше величество, -  отвечал
молодой адъютант, - потому что король дал слово Собранию не покидать Па-
рижа.
   Теперь настал черед королевы покраснеть.
   Заговорили о другом.
   В половине двенадцатого г-н де Лафайет и оба его  адъютанта  откланя-
лись.
   Однако г-н де Гувьон, не вполне успокоенный, вернулся в свою  комнату
во дворце; там он нашел друзей, которые стояли на страже, и, вместо того
чтобы снять их с поста, он велел им удвоить бдительность.
   Что до г-на де Лафайета, он поехал в ратушу успокоить Байи в  отноше-
нии короля, коль скоро у Байи еще оставались некоторые опасения.
   Едва г-н де Лафайет отбыл, король, королева и Мадам Елизавета призва-
ли прислугу и дали проделать над собой все обычные процедуры, из которых
состоял их вечерний туалет; затем в то же время, что и всегда,  они  от-
пустили всех.
   Королева и Мадам Елизавета помогли друг другу одеться; платья  у  них
были чрезвычайно простые; для них были приготовлены шляпы с широкими по-
лями, скрывавшие лица.
   Когда они были одеты, вошел король. Он был в  сером  камзоле,  в  ма-
леньком парике с локонами, закрученными спиралью; такие  парики  называ-
лись .а-ля Руссо.; туалет довершали короткие кюлоты, серые чулки и  баш-
маки с пряжками.
   Вот уже восемь дней кряду лакей Гю, одетый в точности таким же  обра-
зом, выходил из дверей покоев г-на де Вилькье,  эмигрировавшего  полгода
назад, и шел по площади Карусели и по улице Сен-Никез: эта мера  предос-
торожности была принята для того, чтобы все привыкли встречать по  вече-
рам человека в таком платье и не обратили внимание на короля, когда  ему
в свой черед придется проделать этот путь.
   Трех курьеров вызвали из будуара королевы, где они ожидали  назначен-
ного часа, и через гостиную провели их в покои ее высочества, где вместе
с принцессой находился и дофин.
   Эту комнату, принадлежавшую к покоям г-на де Вилькье, заняли в  пред-
видении побега еще одиннадцатого числа.
   Тринадцатого числа король приказал, чтобы ему принесли от нее ключи.
   Очутившись в покоях г-на де Вилькье, было уже не так трудно выйти  из
дворца. Было известно, что покои эти пустуют, никто не знал, что  король
затребовал ключи от них, и в обычных обстоятельствах их не охраняли.
   К тому же стража во дворах привыкла к тому, что после одиннадцати ве-
чера оттуда выходит одновременно много народу.
   То была прислуга, не ночевавшая во дворце, а уходившая по домам.
   В этой комнате были сделаны все распоряжения относительно отъезда.
   Г-н Изидор де Шарни, который вместе с братом обследовал дорогу и знал
все трудные и опасные места, поскачет впереди;  он  будет  предупреждать
форейторов, чтобы на подставах сразу подавали лошадей.
   Гг. де Мальден и де Валори сядут на козлы и будут платить  форейторам
по тридцать су за прогон; обычная плата составляла двадцать пять су,  но
пять следовало надбавить, учитывая тяжесть кареты.
   Если форейторы будут везти очень уж хорошо, они получат более  значи-
тельные чаевые. Но не следует платить за прогон  более  сорока  су:  экю
платит только сам король.
   Г-н де Шарни займет место в карете и будет готов отражать любое напа-
дение. Он, равно как и трое курьеров, будет надлежащим образом вооружен.
Для каждого из них в карете будет приготовлено по паре пистолетов.
   Рассчитали, что, платя по тридцать су за прогон и продвигаясь  вперед
без особой спешки, за тринадцать часов можно добраться до Шалона.
   Все эти распоряжения выработали граф де Шарни вместе  с  герцогом  де
Шуазелем.
   Их по нескольку раз повторили молодые люди, чтобы  каждый  хорошенько
уяснил себе свои обязанности.
   Виконт де Шарни поскачет вперед и будет спрашивать лошадей.
   Гг. де Мальден и де Валори, сидя на козлах, будут платить прогонные.
   Граф де Шарни, находясь в карете, будет выглядывать из дверцы и, если
придется, вести переговоры.
   Каждый обещал придерживаться этого плана. Задули свечи и ощупью пошли
через покои г-на де Вилькье.
   Когда из комнаты ее высочества перешли в эти покои, пробило  полночь.
Вот уже час граф де Шарни должен был находиться на своем посту.
   Король на ощупь нашел дверь.
   Он хотел было вставить ключ в замочную скважину, но королева его  ос-
тановила.
   - Тише! - прошептала она.
   Прислушались.
   Из коридора донеслись шаги и шушуканье.
   Там происходило нечто необычное.
   Г-жа де Турзель, которая жила во дворце, а потому ее появление в  ко-
ридоре в любое время ни у кого не могло вызвать удивления, взялась обой-
ти комнаты и посмотреть, откуда слышались эти шаги и голоса.
   Все ждали, замерев и затаив дыхание.
   Чем глубже было молчание, тем явственнее слышалось,  что  в  коридоре
находится несколько человек.
   Вернулась г-жа де Турзель; она видела г-на де  Гувьона  и  нескольких
людей в мундирах.
   Выйти через покои г-на де Вилькье оказалось невозможно,  если  только
они не имеют другого выхода, кроме того, который наметили сначала.
   Но у них не было света.
   В комнате принцессы теплился ночник; Мадам Елизавета зажгла  от  него
свечу, которую прежде задула.
   Затем при свете этой свечи горстка беглецов принялась искать выход.
   Долгое время поиски казались бесплодными; на эти поиски потратили бо-
лее четверти часа. Наконец обнаружили маленькую лестницу, которая вела в
уединенную комнатку  в  антресолях.  Это  была  комната  лакея  г-на  де
Вилькье, выходившая в коридор и на лестницу для слуг.
   Ее дверь была заперта на ключ.
   Король перепробовал все ключи в связке, ни один не подошел.
   Виконт де Шарни попытался отвести язычок острием  своего  охотничьего
ножа, но язычок не поддавался.
   Выход был найден, а они по-прежнему оставались взаперти.
   Король взял из рук Мадам Елизаветы свечу и, оставив всех  в  темноте,
вернулся к себе в спальню, а оттуда по потайной лестнице поднялся в куз-
ницу. Там он взял связку отмычек самой разной, подчас причудливой  формы
и спустился.
   Прежде чем присоединиться к остальным беглецам,  которые  ждали  его,
превозмогая тревогу, он уже успел выбрать то, что нужно.
   Выбранная королем отмычка вошла в замочную скважину, со скрежетом по-
вернулась, подцепила язычок, упустила его раз, другой, а на третий заце-
пилась за него так крепко, что спустя две-три секунды язычок подался.
   Замок щелкнул, дверь отворилась, все перевели дух.
   Людовик XVI с торжествующим видом обернулся к королеве.
   - Ну что, сударыня? - сказал он.
   - Да, в самом деле, - со смехом отвечала королева, - я и  не  говорю,
что быть слесарем так уж плохо, я говорю только, что подчас недурно быть
и королем.
   Теперь пора было договориться, в каком порядке выходить.
   Первой выйдет Мадам Елизавета, ведя с собой принцессу.
   Через двадцать шагов за ней пойдет г-жа де Турзель с дофином.
   Между ними будет идти г-н де Мальден, готовый подоспеть на  помощь  и
тем и другим.
   Первые зерна, отделенные от королевских четок, эти  несчастные  дети,
беспрестанно оглядывавшиеся назад в надежде  увидеть  глаза,  с  любовью
провожавшие их взглядом, спустились на цыпочках, дрожа, вступили в  круг
света, отбрасываемого фонарем, освещавшим выход во двор Тюильри, и прош-
ли мимо стражи, которая, казалось, не обратила на них внимания.
   - Ну вот! - сказала Мадам Елизавета. - Один опасный шаг уже сделан.
   Добравшись до подъезда, выходящего на площадь Карусели, беглецы заме-
тили часового, который двигался им наперерез.
   Видя их, часовой остановился.
   - Тетушка, - сказала принцесса, сжимая руку Мадам Елизаветы, - мы по-
гибли, этот человек нас узнал.
   - Не обращайте внимания, дитя мое, - сказала Мадам Елизавета, -  если
мы отступим, мы тем более погибли.
   И они пошли дальше.
   Когда до часового осталось уже не более четырех шагов, часовой отвер-
нулся и они прошли.
   В самом ли деле этот человек их узнал? Было ли  ему  известно,  сколь
прославленных беглецов он пропустил? Принцессы были убеждены,  что  так,
и, убегая, призывали бесчисленные благословения на этого неведомого спа-
сителя.

   С другой стороны подъезда они заметили обеспокоенного Шарни.
   Граф был закутан в просторный синий каррик, на  голове  у  него  была
круглая клеенчатая шляпа.
   - О Господи, - прошептал он, - наконец-то! А король? А королева?
   - Они идут следом, - отвечала Мадам Елизавета.
   - Пойдемте, - сказал Шарни.
   И он быстро провел беглянок  к  наемной  карете,  стоявшей  на  улице
Сен-Никез.
   Подъехал фиакр и остановился рядом с каретой, словно для слежки.
   - Ну, приятель, - сказал кучер фиакра, видя  пополнение,  приведенное
графом де Шарни, - сдается, ты уже нашел седоков?
   - Сам видишь, приятель, - ответил Шарни.
   Потом, понизив голос, обратился к гвардейцу:
   - Сударь, берите этот фиакр и поезжайте прямо к  заставе  Сен-Мартен;
вы без труда узнаете карету, которая нас ждет.
   Г-н де Мальден понял и вскочил в фиакр.
   - Ты тоже нашел себе седока. К Опере, да поживей!
   Опера находилась недалеко от заставы Сен-Мартен.
   Кучер решил, что имеет дело с  посыльным,  которому  нужно  разыскать
своего хозяина после спектакля, и поехал, отпустив только замечание, ка-
савшееся заботы об оплате езды:
   - Вы знаете, сударь мой, что уже полночь?
   - Да, езжай себе, будь спокоен.
   Поскольку в ту эпоху лакеи оказывались подчас  щедрее  господ,  кучер
без малейших возражений пустил лошадей крупной рысью.
   Не успел фиакр завернуть за угол улицы Роган, как из того же  подъез-
да, который выпустил ее королевское высочество, Мадам Елизавету, г-жу де
Турзель и дофина, размеренной походкой, с видом  чиновника,  покинувшего
свою контору после долгого дня, наполненного трудами, вышел некто в  се-
ром камзоле, в шляпе с углом, свисающим ему на глаза, и с руками,  засу-
нутыми в карманы.
   Это был король.
   За ним шел г-н де Валори.
   По дороге у короля отвалилась пряжка с одного из башмаков; он продол-
жал путь, не желая обращать на это  внимания;  г-н  до  Валори  подобрал
пряжку.
   Шарни сделал несколько шагов навстречу; он узнал короля,  вернее,  не
самого короля, а шедшего за ним г-на де Валори.
   Шарни был из тех людей, которые всегда хотят видеть в короле короля.
   Он испустил вздох горя, почти стыда.
   - Идите, государь, идите, - прошептал он.
   Потом тихо спросил г-на де Валори:
   - А королева?
   - Королева идет за нами вместе с вашим братом.
   - Хорошо, следуйте самой короткой  дорогой  и  ждите  нас  у  заставы
Сен-Мартен; я поеду кружным путем; встречаемся у кареты.
   Г-н де Валори  устремился  по  улице  Сен-Никез,  добрался  до  улицы
Сент-Оноре, затем миновал  улицу  Ришелье,  площадь  Побед,  улицу  Бур-
бон-Вильнев.
   Теперь ждали королеву.
   Прошло полчаса.
   Не будем и пытаться описать тревогу беглецов. Шарни, на котором лежа-
ла вся полнота ответственности, был близок к безумию.
   Он хотел вернуться во  дворец,  расспросить,  разузнать,  король  его
удержал.
   Маленький дофин плакал и звал: "Мама, мама!."
   Ее королевское высочество, Мадам Елизавета и г-жа де Турзель не в си-
лах были его утешить.
   Ужас беглецов еще усилился, когда они увидели, как в свете факелов  к
Тюильри вновь мчится экипаж генерала Лафайета. Он въехал на площадь  Ка-
русели.
   Вот что произошло.
   Выйдя во двор, виконт де Шарни, который вел королеву под руку,  хотел
свернуть налево.
   Но королева его остановила.
   - Куда же вы? - спросила она.
   - На угол улицы Сен-Никез, где нас ждет мой брат, - ответил Изидор.
   - А разве улица Сен-Никез на берегу? - спросила королева.
   - Нет, государыня.
   - Постойте, но ваш брат ждет нас у того подъезда, который  выходит  к
реке.
   Изидор хотел настоять на своем, но королева, казалось, была настолько
уверена в своих словах, что в его душу закралось сомнение.
   - Боже правый, государыня, - произнес он, -  нам  нужно  остерегаться
ошибок, малейший промах нас погубит.
   - У реки, - твердила королева, - я хорошо помню, нас  будут  ждать  у
реки.
   - Тогда пойдемте к реке, государыня, но, если там не окажется кареты,
мы немедля вернемся на улицу Сен-Никез, хорошо?
   - Хорошо, но пойдемте же.
   И королева увлекла своего кавалера через три двора, которые в ту эпо-
ху были разделены толстыми каменными стенами и соединялись  между  собой
лишь узкими проходами, примыкавшими к дворцу; каждый проход был  перего-
рожен цепью и охранялся часовым.
   Королева с Изидором миновали все три прохода и перешагнули через  три
цепи.
   Ни одному часовому не пришло в голову их остановить.
   И впрямь, кто бы подумал, что эта молодая женщина, одетая как прислу-
га из хорошего дома, под руку с красавчиком в ливрее  принца  Конде  или
вроде того, легко перешагивающая через массивные цепи,  может  оказаться
королевой Франции?
   Дошли до реки.
   Набережная была пустынна.
   - Значит, это с другой стороны, - сказала королева.
   Изидор хотел вернуться.
   Но она словно была во власти наваждения.
   - Нет, нет, - сказала она, - нам сюда.
   И увлекла Изидора к Королевскому мосту.
   Миновав мост, они убедились, что набережная на левом  берегу  так  же
пустынна, как на правом.
   - Давайте заглянем в эту улицу, - сказала королева.
   И она заставила Изидора осмотреть начало улицы Бак.
   Правда, пройдя сотню шагов, она признала, что, должно быть, ошиблась,
и, запыхавшись, остановилась.
   Силы ей изменили.
   - Ну что ж, государыня, - сказал Изидор. - Вы продолжаете  настаивать
на своем?
   - Нет, - отвечала королева, - теперь ведите меня, куда  знаете,  дело
ваше.
   - Государыня, во имя неба, мужайтесь! - взмолился Изидор.
   - О, мужества у меня достаточно, - возразила королева, - мне недоста-
ет сил.
   И, откинувшись назад, она добавила:
   - Мне кажется, я уже никогда не отдышусь. Господи, Господи!
   Изидор знал, что королеве сейчас так же необходимо перевести дыхание,
как лани, за которой гонятся псы.
   Он остановился.
   - Передохните, государыня, - сказал он, - у нас есть время. Я ручаюсь
вам за брата; если понадобится, он будет ждать до рассвета.
   - Значит, вы верите, что он меня любит? - неосторожно воскликнула Ма-
рия Антуанетта, прижимая руку молодого человека к груди.
   - Я полагаю, что его жизнь, как и моя собственная,  принадлежит  вам,
государыня, и то чувство любви и почтения, которое питаем к вам мы  все,
доходит у него до обожания.
   - Благодарю, - произнесла королева, - вы принесли мне  облегчение,  я
отдышалась! Пойдемте.
   И она с той же лихорадочной поспешностью устремилась назад  по  пути,
который недавно прошла.
   Но вместо того, чтобы вернуться в  Тюильри,  она,  ведомая  Изидором,
прошла через ворота, выходившие на площадь Карусели.
   Они пересекли огромную площадь, где обычно  до  самой  полуночи  было
полно разносчиков с товаром и фиакров, поджидающих седоков.
   Сейчас она была почти безлюдна и еще освещена.
   Вдруг им послышался сильный шум, в котором угадывались цоканье  копыт
и стук колес.
   Они уже добрались до ворот, выходящих на улицу Эшель. Кони с каретой,
производившие весь этот шум,  цоканье  и  стук,  очевидно,  должны  были
въехать в эти ворота.
   Уже показался свет: несомненно, то были факелы, сопровождавшие  каре-
ту.
   Изидор хотел отпрянуть назад; королева увлекла его вперед.
   Изидор бросился в ворота, чтобы ее защитить, в тот самый миг с другой
стороны в проеме ворот показались головы лошадей, на которых скакали фа-
кельщики.
   Между ними, развалясь в своем экипаже, одетый в элегантный мундир ге-
нерала национальной гвардии, глазам беглецов явился генерал де Лафайет.
   В тот миг, когда экипаж проезжал мимо них, Изидор  почувствовал,  как
его проворно отстранила властная, хотя и не слишком сильная рука.
   То была левая рука королевы.
   В правой руке у нее была бамбуковая тросточка с  золотым  набалдашни-
ком, какие носили женщины в ту эпоху.
   Она стукнула этой тросточкой по колесу экипажа и сказала:
   - Ступай, тюремщик, я вырвалась из твоей темницы!
   - Что вы делаете, государыня, - вскричал Изидор,  -  какой  опасности
себя подвергаете?
   - Я отомстила, - произнесла королева, - а ради этого стоит рискнуть.
   И за спиной последнего факельщика она устремилась в ворота,  сияющая,
как богиня, и радостная, как дитя.

   LIV
   ВОПРОС ЭТИКЕТА

   Не успела королева отойти от ворот на десяток шагов, как человек, за-
кутанный в синий каррик, чье лицо скрывала клеенчатая  шляпа,  судорожно
схватил ее за руку и увлек к наемной  карете,  стоявшей  на  углу  улицы
Сен-Никез.
   Этот человек был граф де Шарни.
   Карета была та самая, в которой вот уже более  получаса  ожидало  все
королевское семейство.
   Все думали, что королева предстанет перед ними удрученная, обессилен-
ная, чуть живая, но издевательский удар, который она нанесла экипажу Ла-
файета, с таким чувством, будто ударила его самого, изгладил из ее памя-
ти все - недавние опасности, перенесенную усталость, допущенную  ошибку,
потерянное время и последствия, которые могла иметь эта задержка.
   В десяти шагах от наемной кареты слуга держал повод коня.
   Шарни достаточно было указать на коня  пальцем,  как  Изидор  тут  же
вскочил верхом и галопом умчался.
   Он поехал в Бонди, чтобы заранее заказать лошадей.
   Королева прокричала ему вслед несколько слов благодарности, но он  их
уже не услышал.
   - Едем, государыня, едем, - сказал Шарни с той  почтительной  непрек-
лонностью, которую так прекрасно умеют проявлять в решающие минуты воис-
тину сильные люди. - Нельзя терять ни мгновения.
   Королева села в карету, где были уже король, Мадам Елизавета, ее  ко-
ролевское высочество, дофин и г-жа де Турзель, то есть пять человек; Ма-
рия Антуанетта села в глубине кареты, взяла на колени  дофина;  рядом  с
ней разместился король; Мадам Елизавета,  ее  королевское  высочество  и
г-жа де Турзель устроились на переднем сиденье.
   Шарни захлопнул дверцу, поднялся на козлы и, чтобы сбить с толку воз-
можных соглядатаев, приказал повернуть лошадей;  карета  миновала  улицу
Сент-Оноре, проехала бульварами до площади Мадлен и  далее,  до  заставы
Сен-Мартен.
   Дорожная карета была там: она ждала по ту сторону заставы, на дороге,
ведущей в сторону бойни.
   Дорога эта была безлюдна.
   Граф де Шарни спрыгнул с козел и распахнул дверцу наемной кареты.
   Дверца большой дорожной кареты была уже распахнута. По обе стороны от
подножки стояли г-н де Мальден и г-н де Валори.
   Все шестеро пассажиров мгновенно вышли из наемной колымаги.
   Затем Шарни отогнал эту колымагу к обочине и свалил ее в канаву.
   Далее он вернулся к большой карете.
   Первым в нее сел король, за ним королева,  за  нею  Мадам  Елизавета,
после Мадам Елизаветы дети, после детей г-жа де Турзель.
   Г-н де Мальден вскочил на запятки, г-н де Валори устроился возле Шар-
ни на козлах.
   Карета была запряжена четырьмя лошадьми; повинуясь цоканью языка, они
пустились рысью; возница поставил их четверкой.
   На церкви Сен-Лоран пробило четверть второго. До Бонди был час езды.
   Перед конюшней уже стояли лошади, взнузданные и готовые для упряжки.
   Рядом с лошадьми ждал Изидор.
   Кроме того, на другой стороне дороги стоял наемный кабриолет,  запря-
женный почтовыми лошадьми.
   В этом кабриолете находились две горничные, принадлежавшие к прислуге
дофина и принцессы.
   Они надеялись взять напрокат экипаж в Бонди, но это им не удалось,  и
они сговорились с хозяином этого кабриолета, который продал им свой эки-
паж за тысячу франков.
   Сам хозяин, довольный совершенной сделкой, явно желал поглядеть,  что
будут делать дальше простушки, заплатившие ему за  эту  развалину  целую
тысячу франков: он ждал, попивая вино в почтовом трактире.
   Он увидел, как подъехала карета короля, которой правил  Шарни;  Шарни
слез с козел и приблизился к дверце.
   Под плащом кучера на нем был форменный мундир, а в сундучке  под  си-
деньем козел лежала его шляпа.
   Король, королева и Шарни договорились заранее, что в Бонди Шарни  пе-
ресядет внутрь кареты, на место г-жи де Турзель, а та вернется  в  Париж
одна.
   Но при этом позабыли спросить мнение г-жи де Турзель.
   Итак, король изложил ей суть дела.
   Г-жа де Турзель, помимо своей великой  преданности  королевскому  се-
мейству, славилась еще и тем, что в вопросах этикета была подобием  ста-
рухи г-жи де Ноайль.
   - Государь, - отвечала она, - моя обязанность состоит  в  том,  чтобы
присматривать за королевскими детьми и не расставаться с ними ни на  се-
кунду; значит, я не расстанусь с ними, если только  не  получу  на  этот
счет особого приказа вашего величества, что, впрочем, было бы  неслыхан-
ным делом.

   Королеву охватила дрожь нетерпения. У нее были  две  причины  желать,
чтобы Шарни сел в карету: королева видела в нем надежную защиту, женщина
предвкушала радость от его соседства.
   - Дорогая госпожа де Турзель, - сказала королева, -  мы  вам  беспре-
дельно признательны; но вам нездоровится, вас подвигло на это  путешест-
вие только преувеличенное чувство преданности; останьтесь в Бонди, а по-
том, где бы мы ни очутились, вы приедете к нам.
   - Государыня, - отвечала г-жа де Турзель, - пускай король прикажет: я
готова выйти из кареты и, если понадобится, остаться на большой  дороге;
но лишь прямой приказ короля заставит меня не  только  пренебречь  своим
долгом, но и поступиться своим правом.
   - Государь, - воззвала королева, - государь!
   Но Людовик XVI не смел вынести суждение в этом важном деле; он  искал
лазейку, спасительный выход из положения, отговорку.
   - Господин де Шарни, - спросил он, - вы, значит, никак не можете  ос-
таться на козлах?
   - Я могу все, чего пожелает король, -  сказал  г-н  де  Шарни,  -  но
только мне придется остаться либо в офицерском мундире, а в этом мундире
меня уже четыре месяца видят на дороге, и любой меня узнает, либо в кар-
рике и шляпе, как кучеру наемной кареты, а это платье чересчур убого для
такой элегантной кареты.
   - Садитесь в карету, господин де Шарни, садитесь, - предложила  коро-
лева. - Я возьму на колени дофина, Мадам Елизавета -  Марию  Терезию,  и
все уладится наилучшим образом... Мы слегка потеснимся, вот и все.
   Шарни ожидал решения короля.
   - Невозможно, дорогая, - изрек король. - Подумайте, ведь нам предсто-
ит проехать девяносто лье.
   Г-жа де Турзель стояла, готовая повиноваться приказу короля, если ко-
роль прикажет ей выйти, но король не смел отдать  такой  приказ,  потому
что мельчайшие предрассудки весьма живучи при дворе.
   - Господин де Шарни, - сказал графу король, - а не могли бы вы занять
место вашего брата и скакать впереди, чтобы затребовать лошадей?
   - Как я уже говорил королю, я готов на все; только позволю себе заме-
тить, что лошадей обычно заказывают курьеры, а не капитаны первого  ран-
га; это отклонение от правил удивит почтовых смотрителей и может  причи-
нить нам огромные неприятности.
   - Это верно, - согласился король.
   - О Господи, Господи, - прошептала королева, изнемогая от нетерпения.

   Потом она обратилась к Шарни.
   - Поступайте, как знаете, граф, - сказала королева, - но я не  желаю,
чтобы вы нас покидали.
   - Я сам этого не хочу, государыня, - отозвался Шарни,  -  но  я  вижу
только одно средство.
   - Какое? Скажите скорей! - вырвалось у королевы.
   - Вместо того чтобы садиться в карету, взбираться на козлы и  скакать
впереди, я поеду вслед на почтовых лошадях, одетый простым  путешествен-
ником; поезжайте, государыня, и не успеете вы проехать десять лье, как я
буду в пятистах шагах от вашей кареты.
   - Значит, вы вернетесь в Париж?
   - Разумеется, государыня, но до Шалона вашему величеству нечего  опа-
саться, а перед Шалоном я вас догоню.
   - Неужели нет никакого другого средства? -  с  отчаянием  проговорила
Мария Антуанетта.
   - Увы, - вздохнул король, - я его не вижу.
   - Тогда не будем терять времени, - сказал Шарни. - Ну-ка, Жан и Фран-
суа, на ваши места! Вперед, Мелькиор! Форейторы, лошадей!
   Г-жа де Турзель, торжествуя, снова уселась, и карета помчалась, а  за
ней кабриолет.
   В пылу столь важного спора никто не спохватился,  что  нужно  раздать
виконту де Шарни, г-ну де Валори и г-ну де Мальдену заряженные  пистоле-
ты, которые были приготовлены в ящике внутри кареты.
   Что же происходило в Париже, куда во весь опор поскакал граф де  Шар-
ни?
   Один парикмахер по имени Бюзби, живущий на улице Бурбон, вечером  на-
вестил в Тюильри одного из своих друзей, который нес  там  караул:  этот
друг много наслушался от офицеров о бегстве, которое, по уверениям  офи-
церов, должно было состояться этой ночью; вот он и рассказал об этом па-
рикмахеру, у которого крепко-накрепко засела в голове мысль о  том,  что
план этот существует на самом деле и что побег  короля,  о  котором  так
давно идут толки, должен произойти в течение ночи.
   Вернувшись домой, он рассказал жене о том, что слыхал в Тюильри;  не-
доверие женщины передалось ее мужу, и в конце концов он разделся и лег в
постель, махнув рукой на свои подозрения.
   Но в постели к нему вновь вернулась озабоченность, усилившись до  та-
кой степени, что он уже не мог ей сопротивляться; он соскочил с кровати,
оделся и понесся к своему другу, коего звали Юшер; тот был  одновременно
булочником и сапером батальона секции театинцев.
   Он повторил другу все, чего наслушался в Тюильри, и с такой силой су-
мел внушить булочнику свои  опасения  относительно  бегства  королевской
семьи, что тот не только поверил, но переполошился даже  сильнее  своего
осведомителя; он спрыгнул с кровати и, не тратя времени на  одевание,  в
одних кальсонах выскочил на улицу, да притом еще так хлопнул дверью, что
перебудил добрых три десятка своих соседей.
   Было около четверти первого - несколько минут назад королева повстре-
чала в воротах Тюильри г-на де Лафайета.
   Граждане, разбуженные парикмахером Бюзби и булочником Юшером,  решили
нарядиться в мундиры национальной гвардии, пойти к генералу  Лафайету  и
предупредить его о происходящем.
   Приняв решение, немедля приступили к его исполнению. Г-н  де  Лафайет
жил на улице Сент-Оноре, в особняке Ноайлей, рядом с монастырем фейанов.
Патриоты пустились в путь и в половине первого прибыли к нему.
   Генерал присутствовал при отходе короля ко сну, потом заехал к своему
другу Байи предупредить, что король лег спать, далее  нанес  визит  г-ну
Эмри, члену Национального собрания, и теперь,  вернувшись  домой,  хотел
было раздеваться.
   Но тут в особняк Ноайлей постучались. Г-н де Лафайет послал лакея уз-
нать, в чем дело.
   Вскоре лакей вернулся и сообщил, что явились не то двадцать пять,  не
то тридцать граждан, которые желают немедля переговорить с генералом  по
делу крайней важности.
   В те времена у генерала Лафайета было обыкновение принимать посетите-
лей в любое время.
   К тому же, в конечном счете, дело, обеспокоившее  двадцать  пять  или
тридцать граждан, могло и впрямь представлять важность, и, скорее всего,
так и было; поэтому он распорядился, чтобы посетителей впустили.
   Генерал лишь натянул фрак, который уже успел снять, и оказался в пол-
ной готовности принять депутацию.
   Тут сьер Бюзби и сьер Юшер от собственного имени и от имени спутников
изложили ему свои опасения: сьер Бюзби основывал их на том, что слыхал в
Тюильри, а остальные - на том, что слышали изо дня в день со  всех  сто-
рон.
   Но генерал посмеялся надо всеми этими опасениями и, будучи  человеком
благодушным и любителем поговорить, рассказал им, откуда пошли  все  эти
слухи, как г-жа де Рошрель и г-н де Гувьон усердствовали в их  распрост-
ранении, как он сам, желая удостовериться в их  ложности,  присутствовал
при отходе короля ко сну - точно так же, если они задержатся еще на нес-
колько минут, они смогут присутствовать при отходе ко сну самого Лафайе-
та, - и под конец, поскольку все его разглагольствования  не  вполне  их
убедили, г-н де Лафайет сказал им, что ручается головой за короля и  все
королевское семейство.
   После этого упорствовать в недоверии было уже невозможно; итак,  пат-
риоты удовольствовались тем, что спросили у  г-на  де  Лафайета  пароль,
чтобы их беспрепятственно пропустили по домам. Г-н де Лафайет не  преми-
нул оказать им эту любезность и сообщил пароль.
   Однако, завладев паролем, они решили заглянуть в зал Манежа,  узнать,
нет ли чего новенького с этой стороны, а потом осмотреть дворы Тюильри и
удостовериться в том, что там не происходит ничего необычного.
   Они прошли вдоль улицы Сент-Оноре и собирались уже свернуть на  улицу
Эшель, как вдруг на них вылетел всадник, скакавший галопом. Поскольку  в
такую ночь любое событие было достойно внимания, они преградили ему путь
скрещенными ружьями и заставили остановиться.
   Всадник остановился.
   - Чего вы хотите? - спросил он.
   - Хотим знать, куда вы едете? - объявили солдаты  национальной  гвар-
дии.
   - В Тюильри.
   - Что вам надо в Тюильри?
   - Отчитаться перед королем в поручении, которое он на меня возложил.
   - В такое время?
   - Разумеется.
   Один патриот, похитрее, мигнул  остальным,  чтобы  предоставили  дело
ему.
   - Но король теперь спит, - заметил он.
   - Да, - согласился всадник, - но его разбудят.
   - Если вы имеете дело к королю, - продолжал все тот же хитрец,  -  вы
должны знать пароль.
   - Совсем не обязательно, - возразил всадник, -  ведь  я  мог  прибыть
из-за границы, а не из места, которое расположено в трех лье  отсюда,  и
мог отсутствовать уже месяц, а не два часа.
   - Это верно, - признали солдаты национальной гвардии.
   - Значит, вы видели короля два часа назад? -  продолжал  допытываться
все тот же хитрец.
   - Да.
   - Вы с ним говорили?
   - Да.
   - И чем же он занимался два часа тому назад?
   - Ждал, когда уедет генерал Лафайет, чтобы лечь спать.
   - Таким образом, пароль вам известен?
   - Разумеется; зная, что я вернусь в Тюильри в час или два ночи, гене-
рал сообщил мне его, чтобы меня не задержали.
   - И этот пароль?
   - Париж и Пуатье.
   - Что ж, - сказали солдаты национальной  гвардии,  -  все  правильно.
Счастливо возвращаться, товарищ, и передайте королю, что нашли нас  бдя-
щими у дверей Тюильри из опасения, как бы он не сбежал.
   И они расступились, пропуская всадника.
   - Не премину, - отозвался тот.
   И, пришпорив коня, он устремился в ворота и скрылся из виду.
   - Не подождать ли нам, пока он выедет из Тюильри, чтобы  узнать,  ви-
делся ли он с королем? - предложил один из патриотов.
   - Ну, а если он заночует в Тюильри, - возразил другой, - нам что  же,
ждать до утра?
   - И впрямь, - согласился первый, - и видит Бог, вот уже и король  лег
спать, и господин Лафайет ложится, пойдемте-ка и мы  на  боковую,  и  да
здравствует нация!
   Двадцать пять или  тридцать  патриотов  хором  подхватили  клич:  "Да
здравствует нация!. - и отправились спать, счастливые и гордые: ведь они
слышали из уст самого Лафайета, что бегства короля из  Парижа  можно  не
опасаться.

   LV
   ДОРОГА

   Мы видели, как четверка крепких лошадей пустилась резвой рысью, увле-
кая за собой карету, в которой ехали король и его  семейство;  последуем
же за ними, наблюдая все подробности путешествия, как наблюдали  мы  все
подробности побега. Событие это так значительно само по себе  и  оказало
столь роковое влияние на судьбу беглецов, что малейшее  происшествие  на
их пути представляется нам достойным внимания и интереса.
   К трем часам утра начало светать; в  Мо  переменили  лошадей.  Король
проголодался, и решено было почать запас провизии. Этот запас состоял из
куска холодной телятины, который вместе с хлебом  и  четырьмя  бутылками
шампанского без пены заранее был сложен в погребец графом де Шарни.
   Поскольку ни ножа, ни вилок не было, король кликнул Жана.
   Жан, как мы помним, было дорожное имя г-на де Мальдена.
   Г-н де Мальден приблизился.
   - Жан, - сказал король, - дайте-ка нам ваш охотничий нож,  мне  нужно
нарезать телятину.
   Жан извлек из ножен свой охотничий нож и поднес его королю.
   Королева тем временем выглядывала из кареты и смотрела назад,  несом-
ненно надеясь увидеть возвращающегося Шарни.
   - Не хотите ли угоститься, господин де Мальден? - вполголоса  спросил
король.
   - Нет, государь, -отвечал г-н де Мальден, также понизив голос, -  мне
еще ничего не надобно.
   - Прошу вас и ваших товарищей не церемониться, - сказал король.
   Потом, обернувшись к королеве, которая по-прежнему выглядывала из ка-
реты, он осведомился:
   - О чем вы задумались, сударыня?
   - Я? - и королева попыталась изобразить улыбку. - Я думаю о господине
де Лафайете; возможно, сейчас у него изрядно испортилось настроение.
   Потом она обратилась к г-ну де Валори, который в свой  черед  прибли-
зился к дверце кареты.
   - Франсуа, - сказала она, - по-моему, все идет хорошо, и, если бы нас
должны были остановить, это уже было бы сделано. Никто не заметил нашего
отъезда.
   - Это более чем вероятно, государыня, - отвечал г-н де Валори, - пос-
кольку я не замечаю вокруг никакого движения и  ничего  подозрительного.
Полно, полно, государыня, мужайтесь, все идет хорошо.
   - В путь! - прокричал форейтор.
   Г-н де Мальден и г-н де Валори вновь взобрались на  козлы,  и  карета
покатила дальше.
   Около восьми утра дорога пошла в гору. Справа и слева дорогу обступал
прекрасный лес, где щебетали птицы и первые лучи ослепительного июньско-
го дня, подобно золотым стрелам, пронизывали кроны деревьев.
   Форейтор пустил лошадей шагом.
   Оба гвардейца соскочили с козел.
   - Жан, - сказал король, - велите остановить  карету  и  откройте  нам
дверцу: я хочу пойти пешком и полагаю, что и дети, и королева  не  отка-
жутся от небольшой прогулки.
   Г-н де Мальден подал знак, почтальон остановил лошадей;  дверца  рас-
пахнулась, король, королева, Мадам Елизавета и дети вышли,  и  в  карете
осталась только г-жа де Турзель, которой сильно нездоровилось.
   В тот же миг кучка августейших путешественников рассеялась по дороге;
дофин принялся охотиться за бабочками, а юная принцесса - собирать  цве-
ты.
   Мадам Елизавета взяла короля под руку; королева шла отдельно.
   Глядя на эту группу, которая разбрелась по всей дороге, на этих бега-
ющих и играющих детей, на сестру, которая опиралась на руку брата и улы-
балась ему, на задумчивую красавицу, оглядывавшуюся назад,  на  всю  эту
сцену, озаренную прекрасным утренним солнцем, под  лучами  которого  лес
простирал свою прозрачную тень до  самой  середины  дороги,  можно  было
предположить, что перед нами счастливое семейство, которое  возвращается
к себе в замок, к мирной, размеренной жизни, но уж никак не король и ко-
ролева Франции, бегущие от трона, на который их вернут силой, чтобы  по-
том возвести на эшафот.
   Правда, вскоре суждено было свершиться неприятному происшествию,  ко-
торое внесло в эту спокойную  и  безмятежную  картину  разные  тревожные
страсти, дремавшие до поры до времени в сердцах героев нашей истории.
   Внезапно королева остановилась, словно ноги ее приросли к земле.
   Примерно в четверти лье от них показался всадник,  окутанный  облаком
пыли, летевшей от копыт его коня.
   Мария Антуанетта не смела произнести: "Это граф де Шарни."
   Но из ее груди вырвался крик:
   - А, вот и вести из Парижа.
   Все обернулись, кроме дофина: беспечное дитя поймало бабочку и бегало
с ней, совершенно не интересуясь вестями из Парижа.
   Король, который был несколько близорук, достал из  кармана  маленький
лорнет.
   - Да, это, по-моему, господин де Шарни! - сказал он. - Да,  государь,
- подтвердила королева, - это он.
   - Пойдемте, пойдемте дальше, - произнес король, - он  все  равно  нас
нагонит, а нам нельзя терять времени.
   Королева не осмелилась возразить, что новости, которые  доставил  г-н
де Шарни, безусловно, стоили того, чтобы их подождать.
   В сущности, разница составляла всего несколько секунд:  всадник  гнал
коня во весь опор.
   Казалось, он и сам в свой черед по мере приближения все  внимательнее
всматривался в путешественников, не понимая, почему  они  вышли  из  ги-
гантской кареты и рассеялись по дороге.
   Наконец он нагнал их в тот миг, когда карета достигла вершины холма и
остановилась.
   Сердце королевы и глаза короля не обманули их: это в самом  деле  был
г-н де Шарни.
   На нем был короткий зеленый редингот с развевающимся воротником, шля-
па с широкой лентой и стальной пряжкой, белый жилет, кожаные  облегающие
кюлоты и длинные, до колен, военные сапоги.
   Лицо его, обычно матово-бледное, раскраснелось от быстрой езды, и ис-
корки того пламени, которым разгорелись его щеки, сверкали в зрачках.
   В его мощном дыхании, раздувавшихся ноздрях была какая-то торжествую-
щая удаль.
   Никогда еще королева не видела его таким прекрасным.
   Она испустила глубокий вздох.
   Он спрыгнул с коня и склонился в поклоне перед королем.
   Затем обернулся и отдал поклон королеве.
   Все окружили его, кроме двух гвардейцев,  из  скромности  державшихся
поодаль.
   - Подойдите, господа, подойдите, - позвал король, - новости,  достав-
ленные господином де Шарни, касаются всех нас.
   - Прежде всего, государь, - начал Шарни, - все идет хорошо, и  в  два
часа ночи никто еще не подозревал о вашем бегстве.
   Все вздохнули с облегчением.
   Потом посыпались вопросы.
   Шарни рассказал, как вернулся в Париж, как на улице Эшель повстречал-
ся с патрулем патриотов, как они допросили его и как  он  вселил  в  них
уверенность, что король спит у себя в постели. Потом  он  поведал,  как,
проникнув в Тюильри, где царило обычное спокойствие,  прошел  к  себе  в
спальню, переоделся, вернулся через коридоры королевских  покоев  и  еще
раз убедился, что никто не догадывается о бегстве, даже г-н  де  Гувьон,
который, видя, что цепь часовых, расставленных им вокруг покоев  короля,
ни на что не нужна, снял ее и распустил офицеров и командиров батальонов
по домам.
   Затем г-н де Шарни вновь вскочил на коня, которого оставил  во  дворе
под присмотром одного из дежурных слуг, и, рассудив, что в этот час  ему
будет стоить огромного труда найти на парижской  почтовой  станции  хоть
какую-нибудь клячу, отправился в Бонди на том же самом коне.
   Несчастное животное выбилось из сил, но доскакало, а  большего  и  не
требовалось.
   В Бонди граф пересел на свежую лошадь и помчался дальше.
   В остальном по дороге все было спокойно.
   Королева нашла предлог протянуть графу руку: за столь добрые вести он
заслужил этой милости.
   Шарни почтительно поцеловал королеве руку.
   Почему королева побледнела?
   От радости, что Шарни поцеловал ей руку?
   От горя, что не пожал?
   Вернулись в карету. Карета тронулась. Шарни галопом  скакал  у  самой
дверцы.
   На ближайшей почтовой станции нашли приготовленных лошадей,  не  было
только коня под седлом для Шарни.
   Изидор не знал, что брату понадобится конь, и не приказал его подать.

   Итак, ему пришлось задержаться из-за коня; карета  тронулась.  Спустя
пять минут Шарни был в седле.
   Впрочем, было предусмотрено, что он поедет за каретой, а не  рядом  с
ней.
   Однако он ехал на совсем близком расстоянии, чтобы королева, выгляды-
вая из кареты, всякий раз могла его увидеть и чтобы на  каждой  подставе
он успевал обменяться несколькими словами с августейшими  путешественни-
ками.
   Переменив коня в Монмирайле, Шарни полагал, что  карета  находится  в
четверти часа езды от него, как вдруг, после  поворота,  его  конь  бук-
вально уткнулся в нее носом: карета стояла, а оба гвардейца пытались по-
чинить постромки.
   Граф спешился, заглянул в карету, посоветовал королю не высовываться,
а королеве не беспокоиться; затем открыл особый сундучок,  куда  заранее
сложил все предметы упряжи и инструменты на случай дорожного  происшест-
вия; там отыскались постромки, которыми немедля заменили лопнувшие.
   Воспользовавшись этой остановкой, оба гвардейца попросили,  чтобы  им
выдали оружие, но король категорически этому воспротивился. Ему возрази-
ли, что оружие понадобится в случае, если карету остановят, а он продол-
жал твердить, что не желает, чтобы из-за него лилась кровь.
   Наконец упряжь наладили, сундучок закрыли, оба  гвардейца  взобрались
на козлы, и карета тронулась.
   Правда, потеряно оказалось более получаса, и это при том, что  каждая
минута оборачивалась невосполнимой утратой.
   В два часа прибыли в Шалон.
   - Если мы доберемся до Шалона и никто нас не остановит, - сказал  ко-
роль, - значит, все будет хорошо.
   До Шалона добрались без помех и стали менять лошадей.
   Король на мгновение выглянул. В толпе,  сгрудившейся  вокруг  кареты,
два человека посмотрели на него с пристальным вниманием.
   Потом один из этих людей поспешно удалился.
   Другой подошел ближе.
   - Государь, - вполголоса произнес он, - не выглядывайте из кареты, вы
себя погубите.
   Потом обратился к форейторам.
   - А ну, пошевеливайтесь, бездельники! - сказал он. - Разве так  услу-
жают добрым путешественникам, которые платят тридцать су за прогон?
   И сам принялся помогать форейторам.
   Это был смотритель почтовой станции.
   Наконец запрягли лошадей, форейторы вскочили в седло. Первый форейтор
хочет стронуть своих лошадей с места.
   Обе лошади падают.
   Лошадей поднимают ударами кнута, пытаются привести карету в движение;
тут падают другие две лошади.
   Одна из лошадей придавила собой форейтора.
   Шарни, который молча ждал поодаль, потянул форейтора на себя,  высво-
бодил его из-под лошади, под которой остались его ботфорты.
   - Сударь! - вскричал Шарни, обращаясь к смотрителю станции и не  зная
о его предательстве. - Каких лошадей вы нам дали?
   - Лучших во всей конюшне! - отвечал тот.
   Просто на лошадях были так туго натянуты постромки,  что  чем  больше
они старались встать, тем сильнее запутывались.
   Шарни бросился распускать постромки.
   - А ну-ка, - сказал он, - распряжем и запряжем снова, так оно  выйдет
быстрее.
   Смотритель, плача от отчаяния, берется за работу. Тем временем  чело-
век, приметивший путешественников, бросается к мэру: он сообщает, что  в
это время король и все королевское семейство меняют лошадей на  почтовой
станции, и просит отдать приказ об их аресте.
   На счастье, мэр оказался не слишком ревностным республиканцем, а  мо-
жет быть, просто не желал брать на себя  такую  ответственность.  Вместо
того чтобы пойти и убедиться самому, он ударился в бесконечные  расспро-
сы, стал уверять, что такого не может быть, и в конце концов, выведенный
из себя, явился-таки на почтовую станцию в тот миг, когда  карета  скры-
лась за поворотом дороги.
   Было потеряно более двадцати минут.
   В королевской карете царило смятение. Эти лошади,  падавшие  одна  за
другой без всякой видимой причины, напомнили королеве о свечах,  которые
угасали сами по себе.
   Тем не менее, выезжая из городских ворот, король,  королева  и  Мадам
Елизавета хором сказали:
   - Мы спасены!
   Но через сотню шагов какой-то человек бросился к карете,  заглянул  в
окно и крикнул августейшим путешественникам:
   - Вы плохо подготовились: вас арестуют!
   У королевы вырвался крик, человек метнулся в сторону и скрылся в  ле-
су.
   К счастью, до Пон-де-Сомвеля оставалось не больше четырех лье, а  там
ждут г-н де Шаузель и сорок его гусар.
   Беда только в том, что было уже три часа дня и они опаздывали на  че-
тыре часа!

   LVI
   СУДЬБА

   Как мы помним, герцог де Шуазель укатил в почтовой  карете  вместе  с
Леонаром, который был в отчаянии от  того,  что  не  запер  дверь  своей
спальни, увез плащ и шляпу своего брата и нарушил обещание г-же де л'Ааж
сделать ей прическу.
   Беднягу Леонара утешало только одно: г-н  де  Шуазель  твердо  обещал
ему, что увезет его только за два-три лье и даст ему особое поручение от
имени королевы, а потом он будет свободен.
   И вот в Бонди, чувствуя, что карета останавливается,  он  вздохнул  с
облегчением и приготовился выходить.
   - Потому что Катрин больше нет.
   - Мы еще не добрались до места.
   Лошади были заказаны заранее; за несколько секунд их впрягли, и каре-
та стрелой помчалась дальше.
   - Но все-таки, сударь, - спросил бедный Леонар, - куда же мы едем?
   - Не все ли вам равно, - возразил г-н де Шуазель, - если завтра утром
вы будете дома?
   - В самом деле, - согласился Леонар, - лишь бы мне быть в  Тюильри  в
десять утра, чтобы причесать королеву.
   - Ведь вам только того и надо, не правда ли?
   - Разумеется. Только не худо бы мне вернуться пораньше, я тогда успел
бы успокоить брата и объяснить госпоже де л'Ааж, что не по своей вине не
сдержал данного ей слова.
   - Если дело только в этом, успокойтесь, любезный  Леонар,  все  будет
как нельзя лучше, - отвечал г-н де Шуазель.
   У Леонара не было никаких оснований предполагать, что г-н де  Шуазель
хочет его похитить, поэтому он успокоился, во всяком случае на время.
   Но в Кле, видя, что в карету вновь впрягают свежих лошадей, а о  том,
чтобы остановиться и речи нет, несчастный вскричал:
   - Что это, ваша светлость? Разве мы едем на край света?
   - Послушайте, Леонар, - с важным видом сказал ему г-н де Шуазель, - я
везу вас не в дом под Парижем, а на самую границу.
   Леонар испустил вопль, уронил руки на колени и в ужасе  уставился  на
герцога.
   - На... на гра... на границу? - пролепетал он.
   - Да, мой дорогой. Там, в моем полку, меня будет ждать письмо, предс-
тавляющее чрезвычайную важность для королевы. Поскольку я не  имею  воз-
можности передать его ей собственноручно, я нуждался в надежном  челове-
ке, который мог бы его доставить. Я попросил ее указать мне такого чело-
века, и выбор ее пал на вас, поскольку в силу вашей преданности вы  наи-
более заслуживаете ее доверия.
   - Ох, сударь, - воскликнул Леонар, - конечно,  я  заслуживаю  доверия
королевы! Но как же я вернусь? На мне  легкие  башмаки,  белые  шелковые
чулки, шелковые кюлоты. У меня при себе ни белья, ни денег.
   Милейший парикмахер совсем забыл, что в карманах  у  него  бриллианты
королевы на два миллиона.
   - Не беспокойтесь, дружище, - сказал ему г-н де Шуазель. - У  меня  в
карете припасены сапоги, одежда, белье, деньги - словом,  все,  что  вам
может понадобиться, и вы ни в чем не испытаете недостатка.
   - Конечно, ваша светлость, я-то рядом с вами могу не беспокоиться,  у
меня все будет, но как же мой бедный брат, у которого я забрал  шляпу  и
плащ, но как же бедная госпожа де л'Ааж, которую никто, кроме  меня,  не
умеет толком причесать... Боже, Боже, чем все это кончится?
   - Все будет хорошо, любезный Леонар, по крайней мере я на это уповаю.

   Они неслись как ветер; г-н де Шуазель велел своему курьеру приказать,
чтобы в Монмирайле, где им предстояло провести  остаток  ночи,  для  них
приготовили две постели и ужин.
   Прибыв в Монмирайль, путешественники убедились, что и постели, и ужин
ждут их.
   Если не считать плаща и шляпы, заимствованных у брата, да горя  из-за
неисполненного обещания причесать г-жу де л'Ааж, Леонар вполне утешился.
Время от времени он даже отпускал радостные восклицания, из которых лег-
ко было заключить, что гордость его польщена:  как-никак  сама  королева
избрала его для выполнения какой-то, судя по всему, весьма  важной  мис-
сии.
   После ужина оба путешественника легли спать. Г-н де Шуазель  распоря-
дился, чтобы карету подали в четыре утра.
   Если они заснут, без четверти четыре в дверь к ним должны были посту-
чать.
   В три часа г-н де Шуазель еще не сомкнул глаз,  как  вдруг  из  своей
спальни, расположенной прямо над входом в почтовую станцию,  он  услыхал
стук кареты, сопровождаемый щелканьем кнута, которым  путешественники  и
форейторы возвещают о своем приезде.
   Спрыгнуть с кровати и подбежать к окну было для г-на де Шуазеля делом
одной секунды.
   У дверей остановился кабриолет. Из него вышли двое мужчин в  мундирах
национальной гвардии и настойчиво потребовали лошадей.
   Что это были за люди? Что им надо в три часа  утра?  И  откуда  такая
спешка?
   Г-н де Шуазель кликнул слугу и приказал распорядиться, чтобы запряга-
ли.
   Потом он разбудил Леонара.
   Оба путешественника улеглись спать одетыми. Поэтому мгновение  спустя
они были готовы.
   Когда они сошли вниз, обе кареты уже запрягли.
   Г-н де Шуазель велел форейтору пропустить экипаж с  солдатами  нацио-
нальной гвардии вперед, а самому ехать следом, так, чтобы ни  на  минуту
не терять их из виду.
   Потом он осмотрел пистолеты, которые были в карманах внутри кареты, и
засыпал в них свежий порох, чем изрядно встревожил Леонара.
   Так проехали от одного до полутора лье, но между Этожем и Шентри каб-
риолет свернул на проселок, в сторону Шалона и Эперне.
   Двое солдат национальной гвардии, которых г-н де Шуазель заподозрил в
дурных намерениях, были добрые граждане, возвращавшиеся к себе домой  из
Ла-Ферте.
   Успокоившись на этот счет, г-н де Шуазель держал путь дальше.
   В десять часов он проехал Шалон, в одиннадцать прибыл  в  Пон-де-Сом-
вель.
   Он навел справки: гусары еще не прибыли.
   Он остановился у почтовой станции, вышел из кареты, спросил комнату и
переоделся в мундир.
   Леонар с нескрываемым беспокойством следил за всеми этими приготовле-
ниями, сопровождая их вздохами, которые тронули г-на де Шуазеля.
   - Леонар, - обратился он к парикмахеру, - настал час открыть вам  всю
правду.
   - Как это, всю правду! - возопил Леонар,  которого  ждал  сюрприз  за
сюрпризом. - Да разве я еще не знаю правды?
   - Знаете только ее часть, а я поведаю сам все остальное.
   Леонар умоляюще сложил руки.
   - Вы ведь преданы вашим хозяевам, не правда ли, милый Леонар?
   - На жизнь и на смерть, ваша светлость!
   - Так вот, через два часа они будут здесь.
   - Боже всемогущий, возможно ли? - вскричал бедняга.
   - Да, - продолжал г-н де Шуазель, - будут здесь, с детьми и  с  Мадам
Елизаветой. Вам известно, каким опасностям они  подвергались?  -  Леонар
утвердительно покивал головой. - Каким опасностям все еще  подвергаются?
- Леонар возвел глаза к небу. - Так вот, через два часа они будут спасе-
ны!
   Леонар не мог отвечать, он плакал в три ручья.  Еле-еле  удалось  ему
пролепетать:
   - Здесь, через два часа? Вы в этом уверены?
   - Да, через два часа. В одиннадцать или в половине двенадцатого вече-
ра они должны были выехать из Тюильри; в полдень должны были  прибыть  в
Шалон. Положим еще полтора часа на те четыре лье, что мы проделали;  са-
мое позднее, они будут здесь через два часа. Закажем обед. Я ожидаю  от-
ряд гусар, который должен привести сюда господин де  Гогла.  Постараемся
растянуть обед как можно дольше.
   - Ох, сударь, - перебил Леонар, - я совершенно не голоден.
   - Ничего, сделаете над собой усилие и пообедаете.
   - Хорошо, ваша светлость.
   - Итак, растянем обед как можно дольше, чтобы иметь повод  здесь  за-
держаться... А, поглядите-ка, вот и гусары!
   И впрямь, тут же послышались звуки трубы и стук копыт.
   В этот миг в комнату вошел г-н де Гогла и передал г-ну де Шуазелю па-
кет от г-на де Буйе.
   В пакете было шесть подписанных бланков и копия приказа короля,  дан-
ного по всей форме и предписывавшего всем офицерам армии, в любых  чинах
и любой давности службы, повиноваться г-ну де Шуазелю.
   Г-н де Шуазель приказал привязать лошадей, раздал гусарам хлеб и вино
и в свой черед сел за стол.
   Г-н де Гогла привез недобрые новости: везде по  дороге  он  обнаружил
сильное брожение. Уже более года слухи о бегстве короля распространялись
не только в Париже, но и в провинции, и отряды разных родов войск,  раз-
местившиеся в Сент-Мену и Варенне, вызывали у людей подозрения.
   Он даже слышал, как в одной деревушке близ дороги били в набат.
   Все это изрядно испортило аппетит г-ну де Шуазелю. И вот, высидев  за
столом час, он, как только пробило половину первого, поднялся и, оставив
отряд на г-на Буде, вернулся на дорогу, которая у въезда  в  Пон-де-Сом-
вель взбирается на холм, так что с нее открывается обзор на пол-лье вок-
руг.
   Ни курьера, ни кареты не было видно, но в этом  еще  не  было  ничего
удивительного. Как мы уже сказали, г-н де Шуазель  учитывал  возможность
непредвиденных задержек и был готов  к  тому,  что  курьер  появится  не
раньше чем через час-полтора, а король - через полтора-два часа.
   Между тем время шло, а на дороге не видать было ни души -  во  всяком
случае, из тех, кого ждали.
   Г-н де Шуазель каждые пять минут вытаскивал из кармана часы, и всякий
раз, стоило ему достать часы, Леонар начинал причитать:
   - Ох, не приедут они... Бедные мои хозяева! Бедные мои хозяева! С ни-
ми, наверно, приключилось несчастье!
   И отчаяние бедняги еще больше усиливало тревогу г-на де Шуазеля.
   В половине третьего, в три, в половине четвертого -  ни  курьера,  ни
кареты! Мы помним, что король только в три часа выехал из Шалона.
   Но покуда  г-н  де  Шуазель  ждал  на  дороге,  судьба  подстроила  в
Пон-де-Сомвеле событие, которому предстояло оказать  величайшее  влияние
на драму, о которой мы повествуем.
   Судьба - повторим это слово - распорядилась так, что  несколько  дней
назад крестьяне на землях, принадлежащих  г-же  д'ЭльбЛф,  расположенных
близ Пон-де-Сомвеля, отказались от уплаты неотмененных податей. Им приг-
розили, что усмирят их при помощи солдат, но Федерация уже  успела  при-
нести свои плоды, и крестьяне окрестных деревень посулили прийти на  вы-
ручку к крестьянам земель г-жи д'ЭльбЛф, если эти угрозы осуществятся.
   Когда прибыли гусары, крестьяне решили, что они стали здесь  с  враж-
дебным умыслом.
   Из Пон-де-Сомвеля были немедля разосланы гонцы в соседние деревни,  и
около трех часов на всю округу загремел набат.
   Слыша этот шум, г-н де Шуазель вернулся в  Пон-де-Сомвель;  он  нашел
своего младшего лейтенанта г-на Буде сильно обеспокоенным.
   Против гусар поднялись глухие угрозы: в те времена гусары были  одним
из наиболее ненавидимых в народе родов войск. Крестьяне  издевались  над
ними, распевали прямо у них под носом сочиненную на этот случай песенку:
   Мы гусарам цену знаем,
   Дуракам и негодяям!
   К тому же некоторые, лучше осведомленные  или  более  подозрительные,
уже начали шепотом поговаривать, что гусары  прибыли  не  для  усмирения
крестьян г-жи д'ЭльбЛф, а для того, чтобы ждать короля и королеву.
   Между тем пробило уже четыре часа - ни курьера, ни новостей!
   И все же г-н де Шуазель решил подождать еще. Он  только  распорядился
запрячь в карету почтовых лошадей, забрал у Леонара бриллианты и  отпра-
вил его в Варенн,  наказав  ему  по  дороге  сообщить  г-ну  Дандуэну  в
Сент-Мену, г-ну де Дамасу в Клермоне и г-ну Буйе-сыну  в  самом  Варенне
обо всем, что произошло.
   Затем,  желая  успокоить  вскипавшее  вокруг  него  возбуждение,   он
объявил, что его гусары и он сам находятся здесь вовсе не для  наказания
крестьян г-жи д'ЭльбЛф, а для того, чтобы дождаться и сопровождать  цен-
ности, которые посылает в армию военный министр.
   Но само это слово .ценности., наводящее на разные мысли, если и успо-
коило раздражение, с одной стороны, то, с другой, укрепило  людей  в  их
подозрениях. Ведь король и королева тоже своего  рода  ценность,  и  вот
эту-то ценность, очевидно, и ждал г-н де Шуазель.
   Через четверть часа г-на де Шуазеля с его гусарами так окружили и по-
теснили, что ему стало ясно: долго ему не выстоять и, если, к несчастью,
сейчас появятся король с королевой, он со своими сорока  гусарами  будет
не в силах их защитить.
   У него был приказ .действовать таким  образом,  чтобы  карета  короля
продолжала путь без препятствий."
   Но теперь сам его отряд из охраны превратился в препятствие.
   Даже если король вскоре прибудет, благоразумнее всего было сняться  с
места.
   В самом деле, когда г-н де Шуазель уйдет, дорога расчистится.
   Но для того, чтобы уйти, нужен предлог.
   Смотритель почтовой станции находился в толпе из пяти или шести сотен
любопытных, которых одно неосторожное слово обратит во врагов.
   Как и другие, он смотрит, скрестив руки, и торчит буквально под самым
носом у г-на де Шуазеля.
   - Сударь, - обращается к нему герцог, - не знаете ли  вы  новостей  о
какой-либо крупной сумме денег, которую на этих  днях  перевозили  бы  в
Мец?
   - А как же, нынче утром, - отвечает смотритель, - провезли в дилижан-
се сто тысяч экю; дилижанс эскортировали два жандарма.
   - Это правда? - произнес г-н де Шуазель, потрясенный такой  нежданной
благосклонностью судьбы.
   - Черт побери, еще бы не правда, - откликнулся один из  жандармов,  -
ежели я сам вдвоем с Робеном был в эскорте.
   - Значит, - объявил г-н де Шуазель, спокойно обернувшись к г-ну  Гог-
ла, - министр предпочел такой способ переправить  деньги,  и  наше  при-
сутствие здесь более не имеет оснований, а потому я полагаю, что мы  мо-
жем уйти из города. Эй, гусары, взнуздать коней!
   Гусары были изрядно встревожены, и приказ этот пришелся им как нельзя
более кстати. В мгновение ока лошади были взнузданы и  гусары  сидели  в
седле.
   Они выстроились в шеренгу.
   Г-н де Шуазель остановился напротив этой  шеренги,  бросил  взгляд  в
сторону Шалона и со вздохом скомандовал:
   - Гусары, в колонну по четыре и марш-марш!
   И когда часы пробили половину шестого, отряд гусар во главе с  труба-
чом вышел из Пон-де-Сомвеля.
   Через две сотни шагов г-н де Шуазель свернул на проселок, чтобы обог-
нуть Сент-Мену, где, по сведениям, царило сильное возбуждение.
   Как раз в этот миг Изидор де Шарни, подгоняя хлыстом и шпорами  коня,
на котором проделал четыре лье за два часа, добрался до почтовой станции
и спросил свежую лошадь; меняя лошадей, он  осведомился,  не  видали  ли
здесь отряд гусар; узнав, что отряд этот четверть часа тому назад строем
ушел в сторону Сент-Мену, он заказал лошадей для кареты, а  сам  галопом
помчался вперед на свежем коне, надеясь нагнать г-на до Шуазеля и  оста-
новить его отступление.
   Но г-н де Шуазель, как мы знаем, свернул с дороги, ведущей в Сент-Ме-
ну, на проселок как раз в тот миг, когда виконт  де  Шарни  доскакал  до
почтовой станции, и они разминулись.

   LVII
   СУДЬБА

   Спустя десять минут после отъезда Изидора прибыла карета короля.
   Как предвидел г-н де Шуазель, скопление людей на дороге рассеялось.
   Граф де Шарни, зная, что в Пон-де-Сомвеле должен стоять первый  отряд
войск, и не подумал остаться позади; он скакал рядом с  дверцей  кареты,
торопя форейторов, которые, казалось, имели приказ не спешить и  нарочно
ехали еле-еле.
   Въехав в Пон-де-Сомвель и не видя ни гусар, ни г-на де  Шуазеля,  ко-
роль с беспокойством высунул голову из кареты.
   - Ради всего святого, государь, - сказал Шарни, - не показывайтесь, я
все разузнаю.
   И он вошел в здание почтовой станции.
   Через пять минут он вновь показался: он все выяснил и  в  свой  черед
пересказал королю.
   Король понял, что г-н де Шуазель увел отряд, чтобы расчистить для не-
го дорогу.
   Теперь важно было продолжить путь и добраться до Сент-Мену; туда  на-
верняка отступил г-н де Шуазель, и в этом городе гусары,  скорее  всего,
соединятся с драгунами.
   Когда трогались с места, Шарни приблизился к дверце кареты.
   - Каков будет приказ королевы? -спросил он. - Ехать  ли  мне  вперед?
Следовать ли сзади?
   - Будьте рядом, - сказала королева.
   Шарни, пригнувшись к шее коня, поскакал рядом с дверцей.
   Тем временем Изидор мчался впереди, гадая, почему столь пустынна  до-
рога, вытянувшаяся в совершенно прямую линию, так что с  некоторых  мест
было видно на одно-полтора лье вперед.
   Охваченный беспокойством, он подгонял коня, еще больше опережая каре-
ту и опасаясь, как бы жители Сент-Мену не прониклись подозрениями насчет
драгун г-на Дандуэна, как жители Пон-де-Сомвеля - насчет гусар  г-на  де
Шуазеля.
   Он не ошибся. В Сент-Мену ему бросилось в глаза множество солдат  на-
циональной гвардии, рассеявшихся по всем улицам;  он  видел  их  впервые
после Парижа.
   Весь город, казалось, находился в движении, и с другого конца  улицы,
на которую въехал Изидор, доносился барабанный бой.
   Виконт промчался по улицам, делая вид, что нисколько не смущен  царя-
щим вокруг возбуждением; он пересек большую площадь и остановился у поч-
товой станции.
   Переезжая через площадь, он приметил человек двенадцать драгун в  фу-
ражках, сидевших на скамье.
   В нескольких шагах от них, у окна первого этажа, стоял  с  хлыстом  в
руке маркиз Дандуэн, тоже в фуражке.
   Изидор проехал, не останавливаясь и делая вид, что никого  не  видит:
он предполагал, что  г-н  Дандуэн  знает,  как  будет  одет  королевский
курьер, и без дальнейших указаний догадается, кто он такой.
   В дверях почтовой станции стоял одетый в халат  молодой  человек  лет
двадцати восьми, стриженный .под Тита. - излюбленная прическа  патриотов
того времени, - с бакенбардами, обрамлявшими лицо и  спускавшимися  ниже
шеи.

   Изидор поискал, к кому бы обратиться.
   - Что вам угодно, сударь? - спросил молодой человек с черными  бакен-
бардами.
   - Переговорить со смотрителем станции, - отвечал Изидор.
   - Смотрителя сейчас нет, сударь, но я его сын, меня зовут Жан  Батист
Друэ. Скажите, в чем дело, может быть, я смогу его заменить.
   Молодой человек выделил голосом слова "Жан Батист Друэ., словно пред-
чувствовал, что слова эти, вернее, это имя приобретет себе  роковую  из-
вестность в истории.
   - Мне нужно шесть лошадей для двух карет, которые едут следом.
   Друэ кивнул, давая понять, что желание курьера  будет  исполнено,  и,
выйдя из дома во двор, крикнул:
   - Эй, форейторы! Шесть лошадей для двух карет и  верхового  коня  для
курьера.
   В этот миг поспешно вошел маркиз Дандуэн.
   - Сударь, - обратился он к Изидору, - вы предваряете  карету  короля,
не так ли?
   - Да, сударь, и очень удивлен, видя вас и ваших людей в фуражках.
   - Нас не предупредили, сударь, к тому же нас одолевают угрозами,  пы-
таются сбить с толку моих людей. Что нужно делать?
   - Как это - что? Когда проедет королевская карета, охранять ее, сооб-
разуясь с обстоятельствами, а через полчаса отправиться следом и служить
королевскому семейству арьергардом.
   Внезапно Изидор спохватился.
   - Тише! -прошептал он. - За  нами  шпионят;  возможно,  наш  разговор
подслушали. Идите к своему эскадрону и постарайтесь  убедить  людей  ос-
таться верными.
   В самом деле, в дверях кухни, где происходил разговор, маячил Друэ.
   Г-н Дандуэн удалился.
   В тот же миг послышались удары кнута, на площадь въехала карета коро-
ля и остановилась перед станцией.
   Слыша производимый ею шум, местные жители  с  любопытством  обступили
карету.
   Г-н Дандуэн, испытывая настоятельную  потребность  объяснить  королю,
почему тот нашел его и его людей на отдыхе, а не под ружьем, бросился  к
дверце кареты, держа в руке свою фуражку, и, всячески изъявляя свое поч-
тение, принес извинения королю и королевскому семейству.
   Отвечая ему, король несколько раз приблизил лицо к окошку кареты.
   Изидор, не вынимая ноги из стремени, стоял совсем рядом с Друэ, кото-
рый с пристальным вниманием изучал карету; в прошлом году  Друэ  был  на
празднике Федерации, видел там короля и теперь узнал его.
   Утром он получил значительную сумму в ассигнациях; он просмотрел одну
за другой эти ассигнации с изображением  короля,  чтобы  удостовериться,
что они не фальшивые, и эти королевские  изображения,  отпечатавшиеся  у
него в памяти, так и взывали к нему: "Этот человек прямо перед  тобой  -
король!."
   Он вынул из кармана одну ассигнацию, сравнил выгравированный  на  ней
портрет с оригиналом и прошептал:
   - Решительно, это он!
   Изидор зашел с другой стороны кареты; его брат загородил собой  двер-
цу, на которую облокотилась королева.
   - Короля узнали! - сказал Изидор брату. - Ускорь отъезд кареты и пос-
мотри внимательней на того высокого черноволосого мужчину. Это сын смот-
рителя станции, именно он опознал короля. Его зовут Жан Батист Друэ.
   - Ладно, я буду начеку, - сказал Оливье. - Поезжай.
   Изидор во весь дух поскакал дальше, чтобы заказать лошадей в  Клермо-
не.
   Не успел он выехать за пределы городка,  как  форейторы,  подгоняемые
настойчивостью гг. де Мальдена и де Валори, а также обещанием целого экю
за прогон, тронулись с места и лошади резвой рысью увлекли  карету  впе-
ред.
   Граф не сводил глаз с Друэ.
   Друэ так и стоял на месте, он лишь тихо сказал что-то конюху.
   Шарни подошел к нему.
   - Сударь, - сказал он, - вам не заказывали лошадь для меня?
   - А как же, сударь, - отвечал Друэ, - но лошадей больше нет.
   - Как так, лошадей больше нет? - возразил граф. - А что за конь,  ко-
торого сейчас седлают во дворе, сударь?
   - Это мой.
   - Не могли бы вы уступить его мне, сударь? Я заплачу, сколько  потре-
буется.
   - Никак не могу, сударь. Уже поздно, а мне надо съездить по  неотлож-
ному делу.
   Настаивать значило бы возбуждать подозрения; попытаться завладеть ко-
нем силой - погубить все дело.
   Однако Шарни нашел выход из положения.
   Он подошел к г-ну Дандуэну, который провожал глазами королевскую  ка-
рету до поворота дороги.
   Г-н Дандуэн почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.
   Он обернулся.
   - Тише! - сказал Оливье. - Это я, граф де Шарни. На станции для  меня
не нашлось лошади; велите кому-нибудь из ваших драгун спешиться и  дайте
мне его лошадь: мне нужно следовать за королем и королевой! Я один знаю,
где находится подстава господина де Шуазеля, и если меня там  не  будет,
король останется в Варенне.
   - Граф, - отвечал г-н Дандуэн, - я вам дам не лошадь моего драгуна, а
одну из своих собственных.
   - Согласен. От малейшего происшествия зависит спасение короля и коро-
левской семьи. Чем лучше будет конь, тем больше у нас шансов!
   И оба пошли по улицам, направляясь к квартире маркиза Дандуэна.
   Перед уходом Шарни поручил одному кавалерийскому офицеру  следить  за
каждым движением Друэ.
   К несчастью, дом маркиза был расположен в пятистах шагах от  площади.
Пока оседлают лошадей, пройдет еще не меньше четверти часа; мы говорим -
лошадей, потому что г-н Дандуэн тоже должен вскочить в седло и, исполняя
приказ, полученный от короля, двигаться  вслед  за  каретой  в  качестве
арьергарда.
   Вдруг графу де Шарни послышались громкие голоса, кричавшие:  "Король!
Королева!."
   Он бросился из дому, попросив г-на Дандуэна, чтобы тот велел привести
ему коня на площадь.
   В самом деле, весь город ходил ходуном. Как только г-н Дандуэн и Шар-
ни ушли с площади, Друэ, точно он только этого и ждал, закричал  во  все
горло:
   - Карета, которая только что отъехала, принадлежит королю!  И  в  ней
едет король, королева и королевские дети!
   И вскочил на коня.
   Несколько приятелей попытались его удержать.
   - Куда ты? Что ты хочешь делать? Что ты задумал?
   Он ответил им, понизив голос:
   - Здесь был полковник с отрядом драгун. Я не имел никакой возможности
задержать короля: началась бы потасовка, которая  могла  плохо  для  нас
обернуться. Но я сделаю в Клермоне то, чего не сделал здесь.  Прошу  вас
только об одном: задержите драгун.
   И он пустился галопом следом за королем.
   Тут-то и поднялся тот крик, который долетел до  ушей  Шарни;  он  был
вызван распространившимся слухом о том, что в карете ехали король с  ко-
ролевой.
   На крик прибежали мэр и муниципальный совет;  мэр  потребовал,  чтобы
драгуны вернулись в казарму, поскольку уже пробило восемь часов.
   Шарни все услышал: король узнан, Друэ ускакал; он задрожал от  нетер-
пения.
   В этот миг к нему подошел г-н Дандуэн.
   - Лошадей! Лошадей! - издали закричал ему Шарни.
   - Сию минуту их приведут, - заверил г-н Дандуэн.
   - Вы вложили в кобуры моего седла пистолеты?
   - Да.
   - Они заряжены?
   - Я сам их зарядил.
   - Хорошо! Теперь все зависит от быстроты вашего коня. Я  должен  дог-
нать человека, который опередил меня на четверть часа, и убить его.
   - Как! Убить?
   - Да! Если я не убью его, все потеряно!
   - Черт побери! Тогда пойдемте навстречу лошадям!
   - Обо мне не заботьтесь; займитесь своими драгунами, которых подбива-
ют на мятеж. Вон, видите, как  мэр  перед  ними  распинается?  Вам  тоже
нельзя терять времени, ступайте же, ступайте!
   Тут подошел слуга с двумя лошадьми. Шарни наугад вскочил на ту, кото-
рая оказалась к нему ближе, вырвал из рук слуги  уздечку,  подобрал  по-
водья, пришпорил и вихрем понесся за Друэ, не расслышав  тех  слов,  что
крикнул ему вслед маркиз Дандуэн.
   А между тем эти слова, унесенные ветром, были очень важны.
   - Вы взяли моего коня вместо вашего! - прокричал г-н Дандуэн.  -  Се-
дельные пистолеты не заряжены!

   LVIII
   СУДЬБА

   Тем временем карета короля, впереди которой скакал Изидор, летела  по
дороге из Сент-Мену в Клермон.
   Как мы уже сказали, день клонился к вечеру; пробило уже восемь часов,
когда карета въехала в Аргоннский лес, с обеих сторон обступивший  доро-
гу.
   Шарни не мог предупредить королеву о помехе,  вынудившей  его  задер-
жаться: королевская карета отъехала прежде, чем Друэ объявил ему об  от-
сутствии лошадей.
   На выезде из города королева спохватилась, что ее кавалер уже не ска-
чет рядом с дверцей кареты, но ни замедлить бег  коней,  ни  расспросить
форейторов было невозможно.
   Раз десять, не меньше, высовывалась она из окна поглядеть  назад,  но
никого не видела.
   Однажды ей показалось, что она заметила всадника, который несся гало-
пом на большом расстоянии от них, но всадника этого уже трудно было раз-
личить в наступавших сумерках.
   В это же время - ибо для ясности изложения и чтобы  ни  одно  обстоя-
тельство этого ужасного путешествия не осталось в тени, мы будем перехо-
дить от одного действующего лица к другому, - в это же время, пока  Изи-
дор, исполняя роль курьера, скакал на четверть лье впереди кареты,  пока
сама карета катила по дороге из Сент-Мену в Клермон и углубилась  в  Ар-
гоннский лес, пока Друэ несся вслед карете, а Шарни  торопился  вдогонку
Друэ, маркиз Дандуэн вернулся к своему отряду и приказал  играть  сигнал
.по коням."
   Но когда драгуны попытались выступить, оказалось, что улицы заполнены
народом и лошади не могут сделать ни шагу вперед.
   В середине толпы находилось три сотни солдат национальной  гвардии  в
мундирах и с ружьями в руках.
   Вступить в бой - а бой, судя по всему, предстоял жестокий -  означало
погубить короля.
   Разумнее было остаться и утихомирить всех  этих  людей.  Г-н  Дандуэн
вступил с ними в переговоры, осведомился у зачинщиков, чего  они  хотят,
чего добиваются и чем вызваны все эти угрозы и изъявления  враждебности.
Он рассчитывал, что король тем временем доберется до Клермона  и  найдет
там г-на де Дамаса с его ста сорока драгунами.
   Если бы у него под началом было сто сорок драгун, как у г-на де Дама-
са, маркиз Дандуэн попытался бы прорваться, но он располагал только тре-
мя десятками солдат.  А  что  он  может  с  тридцатью  драгунами  против
трех-четырехтысячной толпы?
   Только вести переговоры - и, как мы уже сказали, именно так он и пос-
тупил. В половине десятого карета короля, которую Изидор опередил  всего
на сотню шагов - так быстро гнали лошадей форейторы, - въехала  в  Клер-
мон; она преодолела четыре лье, отделявшие один город от другого, за час
с четвертью.
   Этим отчасти объяснялось для королевы отсутствие Шарни.
   Он нагонит их на подставе.
   Перед въездом в город карету короля ждал г-н  де  Дамас.  Леонар  его
предупредил; он узнал ливрею курьера и остановил Изидора.
   - Простите, сударь, - окликнул г-н де Дамас виконта, - это вы скачете
впереди короля?
   - А вы, сударь, - спросил Изидор, - вероятно, граф Шарль де Дамас?
   - Да.
   - Что ж, сударь, я в самом деле скачу впереди короля. Соберите  ваших
драгун и эскортируйте карету его величества.
   - Сударь, - отвечал граф, - в воздухе носится дух бунта, это тревожит
меня, и я вынужден вам признаться, что, если мои драгуны узнают  короля,
я за них не поручусь. Могу обещать вам только одно: когда  карета  прое-
дет, я построю отряд и перекрою дорогу.
   - Делайте, что в ваших силах, сударь, - сказал Изидор. - Вот король.
   И он указал на подъезжавшую в темноте карету, путь которой можно было
проследить по искрам, летевшим из-под копыт лошадей.
   Ему самому надлежало поспешить вперед и заказать перемену лошадей.
   Спустя пять минут он остановился перед почтовой станцией.
   Почти одновременно с ним туда прибыли г-н де Дамас и пять-шесть  дра-
гун.
   Затем подъехала карета короля.
   Карета мчалась за Изидором по пятам, он даже не успел вновь  вскочить
в седло. Эта карета, не поражая великолепием, была в то же  время  столь
необычна, что вокруг нее перед почтовой  станцией  сразу  же  столпилось
множество народу.
   Г-н де Дамас стал перед самой дверцей, ничем не обнаруживая, что зна-
ет высокородных путешественников.
   Но ни король, ни королева не могли удержаться от расспросов.
   Король со своей стороны поманил г-на де Дамаса.
   Королева, со своей, - Изидора.
   - Это вы, господин де Дамас? - спросил король.
   - Да, государь.
   - А почему же ваши драгуны не в боевой готовности?
   - Государь, ваше величество запаздывает на пять часов.  Мой  эскадрон
не слезал с коней с четырех часов пополудни. Я тянул время, сколько было
возможно, но в городе поднялось беспокойство, и даже  сами  мои  драгуны
стали отпускать настораживающие замечания. Начнись брожение  до  проезда
вашего величества - ударил бы набат и дорога оказалась бы перекрыта. По-
этому я оставил в седле только двенадцать человек, а остальных распустил
на квартиры; я только оставил у себя дома трубачей, чтобы при первой на-
добности дать сигнал .по коням." Впрочем, как вы сами видите,  государь,
все к лучшему: дорога свободна.
   - Превосходно, - отозвался король,  -  вы  действовали  благоразумно.
Когда я проеду, велите сыграть сигнал .седлай. и следуйте за каретой  на
расстоянии около четверти лье.
   - Государь, - вмешалась королева, - не угодно ли вам  выслушать,  что
говорит господин Изидор де Шарни?
   - А что он говорит? - с некоторым нетерпением осведомился король.
   - Он говорит, государь,  что  вас  узнал  сын  смотрителя  станции  в
Сент-Мену; что он сам в этом убедился; что он видел,  как  этот  молодой
человек, держа в руках ассигнацию, сличал  вас  с  изображенным  на  ней
портретом; что он предупредил своего брата, и тот  остался  позади;  там
сейчас, несомненно, происходит нечто важное -  недаром,  как  мы  видим,
граф де Шарни не появляется.
   - Ну, если нас узнали, тем более надо скорее ехать дальше,  сударыня.
Господин Изидор, поторопите форейторов, а сами поезжайте вперед.
   Конь Изидора был готов. Молодой человек вскочил в седло и крикнул фо-
рейторам:
   - На Варенн!
   Оба гвардейца, сидевшие на козлах, повторили:
   - На Варенн!
   Г-н де Дамас отступил назад, почтительно поклонившись королю,  и  фо-
рейторы пустили лошадей вскачь.
   Перемена лошадей произошла молниеносно, и карета неслась как ветер.
   На выезде из города ей навстречу попался гусарский офицер.
   Г-н де Дамас хотел было следовать за каретой  короля  вместе  с  теми
несколькими людьми, которыми располагал, но король приказал  ему  совер-
шенно другое, и он решил, что обязан подчиниться королевским  распоряже-
ниям, тем более что в городе начинало распространяться волнение. Горожа-
не бегали из дома в дом, окна раскрывались, из них выглядывали  лица,  в
них вспыхивал свет. Г-на де Дамаса заботило только одно - как бы не уда-
рили в набат; он поспешил к церкви и выставил у ее дверей охрану.
   Впрочем, скоро уже к нему должно было подойти подкрепление - г-н Дан-
дуэн со своими тридцатью людьми.
   Между тем все, казалось, успокоилось. Через четверть часа г-н де  Да-
мас вернулся на площадь; там ждал его командир эскадрона  г-н  де  Нуар-
виль; г-н де Дамас дал ему указания касательно маршрута и велел привести
людей в боевую готовность.
   Тут г-ну де Дамасу доложили, что на квартире его ждет драгунский  ун-
тер-офицер, посланный г-ном Дандуэном.
   Этот унтер-офицер предупредил его, чтобы он не ждал ни г-на Дандуэна,
ни его драгун,  потому  что  г-на  Дандуэна  задержали  в  мэрии  жители
Сент-Мену; еще он сообщил то, о чем г-н де Дамас уже знал,  -  что  Друэ
ускакал во весь опор вслед за каретами, но, по всей видимости, не догнал
их, потому что в Клермоне так и не появился.
   Г-н де Дамас раздумывал над сведениями, полученными от  унтер-офицера
Королевского полка, как вдруг ему передали, что прибыл ординарец от  гу-
сар Лозена.
   Этот ординарец прискакал с поста в Варенне,  его  отправили  командир
г-н де Рориг вместе с гг. де Буйе-сыном и де Режкуром. Эти славные  дво-
ряне, обеспокоенные тем, что время идет, но никто  не  едет,  послали  к
г-ну де Дамасу человека, чтобы он разузнал, нет ли каких известий о  ко-
роле.
   - В каком состоянии вы оставили пост в Варенне? - первым делом  спро-
сил г-н де Дамас.
   - Там совершенно спокойно, - отвечал ординарец.
   - Где гусары?
   - В казарме, а лошади под седлом.
   - И вы не повстречали по дороге никакой кареты?
   - Так точно, повстречал одну, запряженную четырьмя лошадьми, а другую
- двумя.
   - Это те самые кареты, о которых вам велено было разузнать. Все  идет
хорошо, - сказал г-н де Дамас.
   Затем он вернулся домой и приказал трубачам трубить сигнал .седлай."
   Он готовился последовать за королем и, если понадобится,  прийти  ему
на помощь в Варенне.
   Пять минут спустя трубачи затрубили.
   Итак, если не считать происшествия, задержавшего в Сент-Мену тридцать
человек г-на Дандуэна, все оборачивалось к лучшему.
   Впрочем, г-н де Дамас, имея под началом сто сорок драгун, обойдется и
без подкрепления.
   Вернемся теперь к карете короля, которая по выезде из Клермона, вмес-
то того чтобы ехать прямо на Верден, свернула налево и покатила в сторо-
ну Варенна.
   Мы уже описывали топографическое расположение  Варенна,  разделенного
на верхний город и нижний город; мы рассказывали, как было принято реше-
ние переменить лошадей на краю города в стороне ДЛна и как,  чтобы  туда
добраться, нужно было спуститься по дороге, ведущей  на  мост,  пересечь
мост, проехав под аркой башни, и подкатить к заставе  г-на  де  Шуазеля,
вокруг которой должны были нести караул гг. де Буйе и де Режкур. Г-на де
Рорига, молодого офицера двадцати лет от роду, не посвятили в суть дела,
и он полагал, что прибыл сюда эскортировать армейские деньги.
   Но как мы помним, когда карета прибудет в это опасное место,  не  кто
иной, как Шарни, должен провести ее через лабиринт улочек. Шарни  провел
в Варенне две недели, все изучил, все исследовал; он знал  здесь  каждую
тумбу, помнил каждый проулок.
   К несчастью, Шарни так и не появился!
   А королева была обеспокоена вдвойне.  Если  в  таких  обстоятельствах
Шарни не догнал карету, значит, на пути у него возникло какое-то серьез-
ное препятствие.
   Сам король впал в беспокойство, подъезжая к Варенну;  он  рассчитывал
на Шарни и даже не захватил с собой плана города.
   Кроме того, ночь была хоть глаз выколи; на небе светили только  звез-
ды; в такую ночь легко заплутать даже в знакомых местах, а уж тем  более
в окрестностях чужого города.
   По указанию Изидора, поступившему от самого графа де Шарни, следовало
остановиться на подступах к городу.
   Здесь Оливье должен был сменить Изидора и, как мы уже сказали,  взять
на себя предводительство караваном.
   Но Изидор, так же как королева, был обеспокоен отсутствием  брата.  У
него оставалась единственная надежда на то, что г-н де Буйе или  г-н  де
Режкур, снедаемые нетерпением, двинулись навстречу королю и ждут его пе-
ред въездом в город.
   Они стоят в городе уже два-три дня, освоились в нем и легко справятся
с ролью проводников.
   И вот, когда Изидор подъехал к подножию холма и увидал несколько ред-
ких огоньков, светившихся в городе, он остановился в  нерешительности  и
огляделся по сторонам, пытаясь разглядеть что-нибудь в потемках.
   Он ничего не увидел.
   Тогда он принялся, сперва потихоньку, потом громче, потом во всю силу
легких, звать гг. де Буйе и де Режкура.
   Никакого ответа.
   Постепенно приближаясь, доносился, подобно дальнему грому, стук колес
и копыт: это за четверть лье от него катила карета.
   Изидора осенила одна мысль. Может быть, эти господа прячутся на опуш-
ке леса, что тянется по левую сторону дороги?
   Он въехал в лес и прочесал всю опушку.
   Никого.
   Оставалось только ждать, и он стал ждать.
   Через пять минут подъехала карета короля.
   Из одного окошка выглядывал король, из второго королева.
   Оба в один голос спросили:
   - Вы не видали графа де Шарни?
   - Государь, - отвечал Изидор, - я его не видел,  и,  коль  скоро  его
здесь нет, это означает, что,  когда  он  преследовал  этого  треклятого
Друэ, с ним приключилось какое-то тяжкое несчастье.
   Королева испустила стон.
   - Что же делать? - спросил король.
   Потом он обратился к обоим гвардейцам, спрыгнувшим с козел.
   - Вы знаете город, господа? - спросил он.
   Города никто не знал; оба ответили отрицательно.
   - Государь, - сказал Изидор, - все тихо, и, судя  по  этому,  никакой
опасности нет; быть может, ваше величество соблаговолит подождать  минут
десять? Я въеду в город и попытаюсь навести справки о господах Буйе и де
Режкуре или хотя бы о подставе господина де Шуазеля. Не помнит  ли  ваше
величество название того постоялого двора, где должны ждать лошади?
   - Увы, нет, - отвечал король, - я знал, да забыл.  Но  вы  все  равно
ступайте, а мы тем временем попытаемся что-либо разузнать.
   Изидор помчался в сторону нижнего города и вскоре скрылся из виду  за
первыми домами.

   LIX
   ЖАН БАТИСТ ДРУЭ

   Слова короля .мы попытаемся что-либо разузнать. были вызваны тем, что
по правую сторону от дороги виднелось несколько домиков, с которых начи-
нался верхний город.
   На шум, поднятый каретами, дверь одного домика даже приотворилась,  и
внутри мелькнул свет.
   Королева вышла, взяла г-на де Мальдена под руку и направилась к дому.

   Но при их приближении дверь затворилась.
   Правда, захлопнулась она не столь быстро, и г-н де  Мальден,  заранее
заметивший, что хозяин жилья не слишком-то расположен к  гостеприимству,
успел броситься вперед и придержать ее, прежде  чем  ключ  повернулся  в
замке.

   Под нажимом г-на де Мальдена она отворилась, явно вопреки воле хозяи-
на.
   За дверью, силясь ее захлопнуть, стоял человек лет пятидесяти, в  ха-
лате и домашних туфлях на босу ногу.
   Как мы догадываемся, человек этот был изрядно удивлен тем, что к нему
врываются силой и что дверь его распахнулась под  рукой  незнакомца,  за
спиной которого стоит какая-то женщина.
   Человек в халате метнул быстрый взгляд на королеву, чье лицо  освещал
фонарь, который был у него в руке, и содрогнулся.
   - Что вам угодно, сударь? - спросил он у г-на де Мальдена.
   - Сударь, - отвечал гвардеец, - мы не знаем Варенна и просим вас ока-
зать нам любезность и объяснить, гдо тут дорога на Стене.
   - А если я это сделаю, - возразил незнакомец, - и если станет извест-
но, что я дал вам эти сведения, и если окажется, что я этим  себя  погу-
бил?
   - Ах, сударь, - отвечал гвардеец, - даже если, оказывая нам эту услу-
гу, вы и подвергаетесь риску, все же простая любезность не позволит  вам
отказать в помощи женщине, которой грозит опасность.
   - Сударь, - возразил ему человек в халате, - особа у вас за спиной  -
не женщина... - И, приблизив губы к уху г-на де Мальдена, он  шепнул:  -
Это королева!
   - Сударь!
   - Я узнал ее.
   Королева, услыхав или догадавшись, о чем идет речь, потянула г-на  де
Мальдена назад.
   - Прежде чем мы пойдем дальше, - сказала она, - предупредите  короля,
что меня узнали.
   Г-н де Мальден мигом исполнил это поручение.
   - Хорошо же, - сказал король, - попросите этого человека  подойти  ко
мне, я хочу с ним поговорить.
   Г-н де Мальден вернулся и, полагая, что скрывать истину далее  беспо-
лезно, сказал:
   - Король желает говорить с вами, сударь.
   Человек испустил вздох и, скинув  туфли,  чтобы  не  шуметь,  босиком
приблизился к дверце кареты.
   - Ваше имя, сударь? - первым делом осведомился король.
   - Господин де Префонтен, государь, - с запинкой отвечал тот.
   - Кто вы такой?
   - Майор кавалерии, кавалер королевского и военного ордена Святого Лю-
довика.
   - Как майор и кавалер ордена Святого Людовика вы, несомненно,  дважды
присягали мне на верность, сударь; значит, ваш долг - помочь мне в  зат-
руднениях, которые я теперь испытываю.
   - Разумеется, - пролепетал майор, - но я умоляю ваше величество пото-
ропиться, меня могут увидеть.
   - Э, сударь, - заметил г-н де Мальден, - если вас увидят, тем  лучше!
Вам никогда не представится такая блестящая возможность  исполнить  свой
долг.
   Майор, судя по всему, не разделял этого мнения: у него вырвалось неч-
то, напоминавшее стон.
   Королева с жалостью пожала плечами и нетерпеливо топнула ногой.
   Король подал ей знак, а затем вновь обратился к майору.
   - Сударь, - спросил он, - быть может, вы слыхали о  лошадях,  которые
ждут следующую по дороге карету, или видели гусар, которые со вчерашнего
дня стоят в городе?
   - Да, государь, и лошади, и гусары находятся на другом конце  города;
лошади - в гостинице "Великий монарх., а гусары, вероятно, в казарме.
   - Благодарю, сударь. Теперь можете идти в дом: никто  вас  не  видел,
значит, ничего с вами не случится.
   - Государь!
   Не слушая более, король подал руку королеве,  чтобы  помочь  ей  под-
няться в карету, и, обратившись к гвардейцам, ожидавшим его  приказаний,
сказал:
   - На козлы, господа, и в гостиницу "Великий монарх.!
   Оба офицера вернулись на козлы и крикнули форейторам:
   - В гостиницу "Великий монарх.!
   Но в этот миг из лесу вынырнул какой-то призрачный  всадник,  который
наискосок пересек дорогу и закричал:
   - Форейторы! Ни шагу дальше!
   - Почему? В чем дело? - изумились форейторы.
   - Потому что вы везете короля, он сбежал. Но я именем нации  приказы-
ваю вам: ни с места!
   Форейторы уже приготовились было трогать с места, но тут они  замерли
и прошептали:
   - Король!."
   Людовик XVI понял, что положение отчаянное.
   - Кто вы такой, - крикнул он, - и почему тут распоряжаетесь?
   - Я простой гражданин, но я представляю закон и говорю от  имени  на-
ции. Ни с места, форейторы, приказываю вам во второй раз! Вы хорошо меня
знаете: я Жан Батист Друэ, сын смотрителя станции в Сент-Мену.
   - О, негодяй! - вскричали оба гвардейца, спрыгивая с козел и извлекая
из ножен охотничьи ножи. - Так это он!
   Но не успели они спрыгнуть на землю, как Друэ уже умчался  по  улицам
нижнего города.
   - Но Шарни, Шарни? - прошептала королева. - Что с ним сталось?
   И она забилась в угол кареты, почти безучастная ко всему происходяще-
му.
   Но что же сталось с Шарни и каким образом он упустил Друэ?
   Судьба, снова судьба!
   Конь г-на Дандуэна скакал превосходно, но Друэ выехал на двадцать ми-
нут раньше графа.
   Надо было наверстать эти двадцать минут.
   Шарни вонзил шпоры в бока коня, животное взвилось, выдохнуло пену  из
ноздрей и пустилось в галоп.
   Но Друэ тоже несся во весь опор, хоть и не знал, гонятся за  ним  или
нет.
   Правда, у Друэ была почтовая кляча, а у Шарни чистокровный скакун.
   Поэтому на протяжении одного лье расстояние между ними сократилось на
треть.
   Тут Друэ обнаружил погоню и удвоил усилия, чтобы ускользнуть от опас-
ного преследователя.
   На исходе второго лье графу де Шарни удалось наверстать столько же, а
Друэ оглядывался все чаще и все с большей тревогой.
   Друэ уехал так поспешно, что не взял с собой оружия.
   Да, молодой патриот не боялся смерти - позже он хорошо это доказал, -
но он боялся, как бы его не остановили, боялся упустить короля,  боялся,
как бы от него не ускользнула чудом представившаяся возможность навсегда
прославить свое имя.
   До Клермона оставалось еще два лье, но ясно было, что на исходе  пер-
вого лье, вернее, третьего, считая от Сент-Мену, преследователь его нас-
тигнет.
   Между тем, словно для того, чтобы подхлестнуть его пыл, впереди смут-
но виднелась королевская карета.
   Мы говорим - смутно, потому что было уже, как мы знаем, около полови-
ны десятого вечера и, хотя стояли самые длинные дни в году,  уже  начало
смеркаться.
   Друэ с удвоенной силой принялся пришпоривать и нахлестывать лошадь.
   До Клермона оставалось уже не более трех четвертей лье, но Шарни  был
в каких-нибудь двухстах шагах от него.
   Друэ знал, что в Варенне нет почтовой станции, и не  сомневался,  что
король едет в Верден.
   Друэ уже начал отчаиваться: прежде чем он настигнет  короля,  он  сам
будет настигнут.
   За пол-лье от Клермона он услыхал галоп Шарни, гнавшегося за  ним  по
пятам, и ржание коня, перекликавшееся с ржанием его собственной лошади.
   Следовало или отказаться от дальнейшей погони, или лицом к лицу схва-
титься с преследователем; но второе было не в его силах, потому что, как
мы уже сказали, у Друэ не было оружия.
   Внезапно, когда от него до Шарни уже оставалось не  более  пятидесяти
шагов, навстречу Друэ попались форейторы, которые возвращались верхом на
распряженных лошадях. Друэ признал в них тех самых, что везли  королевс-
кие кареты.
   - А, это вы! - крикнул он. - Вы от Вердена, не так ли?
   - Почему от Вердена? - удивились форейторы.
   - Я имею в виду, - объяснил Друэ, - что кареты, которые вы  сопровож-
дали, поехали в Верден.
   И с этими словами он, из последних сил погоняя коня, оставил их поза-
ди.
   - Нет, - крикнули ему вслед форейторы, - мы по дороге, что из  Варен-
на!
   Друэ взревел от радости.
   Он спасен, а король погиб!
   Если бы король поехал по Верденской дороге, Друэ бы пришлось  гнаться
за королевской каретой по прямой, потому что дорога от Сент-Мену до Вер-
дена представляет собой прямую линию.
   Но король поехал из Клермона в Варенн, а дорога на Варенн отклоняется
от основного пути почти под острым углом вправо.
   Друэ устремился в Аргоннский лес, где ему был знаком каждый закоулок;
срезав путь прямиком через лес, он выигрывал у короля четверть часа вре-
мени, а кроме того, темнота в лесу служила ему защитой.
   Шарни, изучивший топографию всей округи немногим  хуже  Друэ,  понял,
что Друэ ушел от него из-под носа, и  в  свой  черед  испустил  яростный
вопль.
   Почти одновременно с Друэ он пустил коня поперек узкой равнины, отде-
лявшей дорогу от леса, и закричал:
   - Стой! Стой!
   Но Друэ и не думал отвечать; он пригнулся к шее своего коня, подгоняя
его шпорами, хлыстом, голосом. Ему бы только добраться  до  леса,  и  он
спасен!
   И он доберется - но для этого ему надо проскочить в десяти  шагах  от
Шарни.
   Шарни вынимает один из пистолетов, целится в Друэ.
   - Стой, - кричит он, - или я тебя убью!
   Друэ еще ниже пригибается к шее своего коня и еще  сильнее  подгоняет
его.
   Шарни спускает курок, но в темноте лишь сверкают искры:  это  кремень
стукнулся о затвор.
   Шарни в ярости швыряет пистолетом в Друэ и, выхватив второй пистолет,
бросается в лес в погоню за беглецом,  замечает  его  в  просвете  между
стволами и снова стреляет- опять осечка!
   Тут-то он и вспомнил, что, когда он взял с места в карьер, г-н Данду-
эн крикнул ему вслед какие-то слова, которых он не  разобрал.  "Вот  оно
что, - сказал себе граф, - я сел не на ту лошадь, и он наверняка  кричал
мне, что пистолеты не заряжены. Ничего, я догоню этого негодяя  и,  если
понадобится, задушу его голыми руками!."
   И он вновь ринулся в погоню за тенью, еще видневшейся в потемках.
   Однако едва он проскакал по незнакомому лесу сотню  шагов,  как  конь
его свалился в канаву; Шарни кубарем скатился  на  землю,  встал,  вновь
вскочил в седло, но Друэ уже исчез.
   Вот каким образом Друэ удалось ускользнуть от графа де Шарни; вот ка-
ким образом он явился на большой дороге, подобный грозному  призраку,  и
скомандовал форейторам, сопровождавшим короля, стоять на месте.
   Форейторы остановились: ведь Друэ приказывал именем нации, а это  уже
начинало звучать убедительней, чем приказы именем короля.
   Едва Друэ углубился в улочки нижнего города, как  взамен  затихающего
вдали галопа его коня вновь раздался  цокот  копыт;  приближался  другой
конь.
   На той самой улице, по которой ускакал Друэ, показался Изидор.
   Он привез те же сведения, которые дал и г-н де Префонтен.
   Лошади г-на де Шуазеля находятся на другом конце города, в  гостинице
"Великий монарх.; там же поджидают гг. де Буйе и де Режкур.
   Третий офицер, г-н де Рориг, находится в казарме вместе с гусарами.
   Эти сведения Изидору дал трактирный слуга, запиравший свое заведение;
он ручался в их достоверности.
   Но августейшие путешественники, вместо того чтобы  обрадоваться  этим
новостям, были объяты непреодолимым ужасом.
   Г-н де Префонтен изливался в жалобах; оба гвардейца сыпали угрозами.
   Изидор прервал свой отчет.
   - Что случилось, господа? - спросил он,
   - Вы видели на этой улице всадника, скакавшего галопом?
   - Да, государь, - сказал Изидор.
   - Так вот, это был Друэ, - сообщил король.
   - Друэ! - с душераздирающим отчаянием вскричал Изидор. - Значит,  мой
брат погиб!
   Королева со стоном закрыла лицо руками.

   LX
   СТОРОЖЕВАЯ БАШНЯ НА ВАРЕННСКОМ МОСТУ

   Невыразимое уныние охватило всех этих несчастных, которым грозила не-
ведомая, но страшная опасность и которые  принуждены  были  остановиться
прямо посреди дороги.
   Изидор первый взял себя в руки.
   - Государь, - сказал он, - жив мой брат или умер, не будем  больше  о
нем думать, подумаем о вашем величестве. Нельзя терять ни  секунды,  фо-
рейторы знают гостиницу "Великий монарх." Скорее туда!
   Но форейторы не двигались с места.
   - Вы не слышали? - обратился к ним Изидор.
   - Отчего же, слышали.
   - Почему же мы не отправляемся?
   - Потому что господин Друэ нам запретил.
   - Как! Господин Друэ вам запретил? И если король приказывает  вам,  а
господин Друэ запрещает, то вы повинуетесь господину Друэ?
   - Мы повинуемся нации.
   - Ну, господа, - сказал Изидор двум своим товарищам, - бывают минуты,
когда жизнь человеческая ничего более не стоит: возьмите на себя  каждый
одного человека, а я беру на себя вот этого; мы поведем лошадей сами.
   И он схватил за ворот того форейтора, который оказался к нему  ближе,
и приставил к его груди острие своего охотничьего ножа.
   Королева увидела, как блеснули три лезвия, и вскрикнула.
   - Господа, - взмолилась она, - господа, пощадите их! - Потом  обрати-
лась к форейторам: - Друзья мои, - сказала она, - вы немедля получите на
троих пятьдесят луидоров и пенсион в  пятьсот  франков  каждому,  только
спасите короля!
   Не то форейторов испугали явные намерения троих молодых людей, не  то
привлекли денежные посулы, но они все же пустили лошадей вскачь по доро-
ге.
   Г-н де Префонтен дрожа вернулся к себе и забаррикадировался.
   Изидор галопом несся впереди кареты. Нужно было пересечь город и  пе-
ребраться через мост; когда город и мост останутся позади, до  гостиницы
"Великий монарх. будет рукой подать.
   Карета на всей скорости спустилась по склону, который  вел  в  нижний
город.
   Но, подъехав к арке, расположенной в основании  башни  и  ведущей  на
мост, путники обнаружили, что одна из створок ворот закрыта.
   Распахнули створку, но проход загораживали две или три повозки.
   - Ко мне, господа, - произнес Изидор, спрыгнув с коня и убирая с  до-
роги повозки.
   В этот миг послышались первые раскаты барабана и гул набата.
   Друэ сделал свое дело.
   - А, негодяй! - скрипнув зубами, воскликнул  Изидор.  -  Попадись  он
мне...
   И нечеловеческим усилием он сдвинул в сторону одну из  двух  повозок,
покуда гг. де Мальден и де Валори двигали другую.
   Третья осталась стоять поперек дороги.
   - А теперь возьмемся за последнюю! - сказал Изидор.
   И третья повозка в тот же миг въехала под арку.
   Внезапно между досками ее боковой стенки просунулись четыре или  пять
ружейных стволов.
   - Ни шагу дальше, или вы мертвецы, господа! - произнес чей-то голос.
   - Господа, господа, - сказал король, высунувшись из окошка кареты,  -
не вздумайте прорываться силой через этот проход, я вам запрещаю.
   Оба офицера и Изидор сделали шаг назад.
   - Чего они от нас хотят? - осведомился король.
   И в тот же миг внутри кареты прозвучал вопль ужаса.
   Покуда одни люди перегородили въезд на мост, двое или трое других ок-
ружили карету и в дверцы ее просунулось несколько ружейных стволов.
   Один из них метил в грудь королеве.
   Изидор все видел; он бросился туда и отвел ствол ружья в сторону.
   - Огонь! Огонь! - вскричало несколько голосов.
   Один из людей послушался; к счастью, его ружье дало осечку.
   Изидор занес руку и хотел ударить этого человека своим охотничьим но-
жом, но королева остановила его.
   - Ах, государыня, - вне себя от гнева вскричал Изидор,  -  дайте  мне
проучить этого мерзавца!
   - Нет, сударь, - возразила королева, - немедля вложите клинок в  нож-
ны!
   Изидор повиновался, но наполовину: он опустил свой охотничий нож,  но
не вложил его в ножны.
   - О, встретить бы мне Друэ!." - прошептал он.
   - А этого человека, - вполголоса отозвалась королева,  с  неожиданной
силой стиснув ему локоть, - этого человека я вам уступаю.
   - Но послушайте, господа, - повторил король, - чего вы от нас хотите?

   - Хотим видеть вашу подорожную, - ответили два-три голоса.
   - Подорожную? Ладно, - согласился король, - приведите сюда представи-
телей городских властей, мы покажем им подорожную.
   - Ну вот, ей-Богу, что за фокусы! - вскричал, прицелившись в  короля,
человек, чье ружье дало осечку.
   Но оба гвардейца набросились на него и повалили наземь.
   В пылу борьбы ружье выстрелило, но пуля никого не задела.
   - Эй, кто стрелял? - крикнул кто-то.
   Обладатель ружья, которого гвардейцы топтали ногами, проревел:
   - Ко мне!
   На помощь к нему подоспело с полдюжины вооруженных людей.
   Гвардейцы обнажили свои охотничьи ножи и изготовились к бою.
   Король и королева безуспешно пытались остановить тех и других; надви-
галась ужасная, ожесточенная, смертельная схватка.
   Но тут в самую гущу дерущихся  ринулись  двое:  один  был  перепоясан
трехцветным шарфом, другой- в мундире.
   Человек в трехцветном шарфе был уполномоченный коммуны Сосс.
   Человек в мундире был командир национальной гвардии Анноне.
   За их спинами в свете двух-трех факелов поблескивали два десятка  ру-
жей.
   Король понял, что эти двое послужат ему если не  спасителями,  то  по
крайней мере защитой от немедленной расправы.
   - Господа, - сказал он, - я и мои попутчики готовы ввериться вам,  но
защитите нас от жестокости этих людей.
   И он кивнул на людей с ружьями.
   - Опустить оружие, господа! - крикнул Анноне.
   Те с ворчанием повиновались.
   - Простите нас, сударь, - обратился к королю уполномоченный  коммуны,
- но прошел слух, будто его величество  Людовик  Шестнадцатый  бежал,  и
долг повелевает нам удостовериться, так ли это.
   - Удостовериться, так ли это? - воскликнул Изидор. - Если в этой  ка-
рете в самом деле едет король, ваш долг - склониться к его ногам;  если,
напротив, в ней едет частное лицо, по какому праву вы его задерживаете?
   - Сударь, - произнес Сосс, по-прежнему обращаясь к королю, - я говорю
с вами; не соблаговолите ли вы ответить мне?
   - Государь, - шепнул Изидор, - выиграйте у них время; за нами, несом-
ненно, следуют господин де Дамас и его драгуны, они скоро будут здесь.

   - Вы правы, - отозвался король.
   Потом обратился к г-ну Соссу:
   - А если наша подорожная в порядке, сударь, вы позволите нам  продол-
жать путь?
   - Разумеется, - отвечал Сосс.
   - Что ж, в таком случае, госпожа баронесса, - сказал король,  обраща-
ясь к г-же де Турзель, - будьте добры, поищите вашу подорожную  и  дайте
ее этим господам.
   Г-жа де Турзель поняла, что имел в виду король, прося  ее  .поискать.
подорожную.
   И в самом деле, она принялась ее искать, но в тех  карманах,  где  ее
заведомо не было.
   - Ну, - произнес нетерпеливо и угрожающе один из голосов, - теперь вы
видите: нет у них никакой подорожной!
   - Что вы. господа, - возразила королева, - подорожная у нас  имеется,
но госпожа баронесса Корф не знала, что ее будут у нас спрашивать, и ку-
да-то засунула.
   В толпе поднялся издевательский ропот, свидетельствовавший о том, что
уловка путешественников никого не провела.
   - У нас есть очень простой выход из положения, - сказал Сосс.  -  Фо-
рейторы, везите карету к моей лавке. Эти господа и дамы войдут ко мне  в
дом, а там все разъяснится. Форейторы, вперед!  Господа  солдаты  нацио-
нальной гвардии, эскортируйте карету.
   Это приглашение настолько напоминало приказ, что никто и не  помыслил
от него уклониться.
   Впрочем, попытка такого рода едва ли имела бы успех.
   Набат гудел по-прежнему, барабан все грохотал,  а  толпа,  окружившая
карету, прибывала с каждой минутой.
   Карета тронулась с места.
   - О господин де Дамас, господин де Дамас! - прошептал король. -  Лишь
бы он прибыл прежде, чем мы войдем в этот проклятый дом.
   Королева молчала; она думала о Шарни, подавляла вздохи  и  сдерживала
слезы.
   Добрались до дверей лавки г-на Сосса, а о г-не де Дамасе  по-прежнему
не было ни слуху ни духу.
   Но что же с ним произошло, что помешало этому  благородному  офицеру,
на чью преданность, безусловно, можно было положиться, исполнить  прика-
зы, которые были им получены, и обещания, данные королю?
   Расскажем об этом в двух словах, чтобы раз  и  навсегда  обнародовать
все подробности этой зловещей истории.
   Мы расстались с г-ном де Дамасом, когда он  велел  трубачу,  которого
для пущей надежности запер у себя дома, играть сигнал .седлай."
   В этот момент, когда прозвучал первый звук трубы, граф был занят тем,
что вынимал из секретера деньги; заодно он извлек оттуда кое-какие бума-
ги, которые ему не хотелось ни оставлять, ни брать с собой.
   Пока он занимался всем этим, дверь комнаты отворилась,  и  на  пороге
показались несколько членов муниципального совета.
   Один из них приблизился к графу.
   - Что вам угодно? - осведомился г-н де Дамас, удивленный этим неждан-
ным посещением, и выпрямился, чтобы заслонить собой пару пистолетов, ле-
жавших на камине.
   - Ваше сиятельство, - вежливо, но твердо отвечал один из вошедших,  -
мы хотим знать, по какой причине вы собрались уезжать именно теперь.
   Г-н де Дамас смерил изумленным взглядом человека, осмелившегося пред-
ложить такой вопрос высокопоставленному офицеру.
   - Ну, это проще простого, сударь, - отвечал он, - я собрался  уезжать
именно теперь, потому что получил такой приказ.
   - С какой целью вы уезжаете, господин полковник? - продолжало допыты-
ваться все то же лицо.
   Г-н де Дамас пристально поглядел на него с еще большим изумлением.
   - С какой целью? Прежде всего, я этого сам не знаю, а если и знал бы,
то не сказал бы вам.
   Посланцы муниципального  совета  переглянулись,  жестами  подбадривая
друг друга, и тот, который первым заговорил с г-ном де Дамасом,  продол-
жал.
   - Сударь, - объявил он, - муниципальному совету Клермона  желательно,
чтобы вы покинули наш город не нынче вечером, а завтра утром.
   У г-на де Дамаса заиграла на губах недобрая улыбка солдата, у которо-
го не то по невежеству, не то в надежде его запугать просят о  чем-либо,
несовместимом с законами дисциплины.
   - Вот как! - протянул он. - Значит, клермонскому муниципальному сове-
ту желательно, чтобы я остался здесь до утра?
   - Да.
   - Что ж, сударь, передайте клермонскому муниципальному совету, что, к
величайшему своему прискорбию, я вынужден отказать ему в его  пожелании,
учитывая, что, насколько мне известно, никакой закон не даст клермонско-
му муниципальному совету права препятствовать передвижению войск. Что до
меня, то я получаю приказы только от моего военного  начальства,  и  вот
мой приказ об отбытии.
   С этими словами г-н де Дамас протянул депутатам муниципального совета
приказ.
   Тот, кто стоял ближе всего к графу, принял приказ из его рук и  пере-
дал своим спутникам, а г-н де Дамас тем временем  завладел  пистолетами,
которые заранее выложил на камин и прикрыл своим телом.
   Член муниципального совета, который с самого начала вступил  с  г-ном
де Дамасом в переговоры, вместе со своими собратьями  осмотрел  предъяв-
ленный им документ и сказал:
   - Сударь, приказ совершенно ясен, и мы  тем  более  должны  воспроти-
виться его исполнению, что он, вне всякого  сомнения,  предписывает  вам
то, чего в интересах Франции допускать не следует.  Итак,  именем  нации
сообщаю вам, что вы арестованы.
   - А я, господа, - возразил граф, являя на всеобщее обозрение оба сво-
их пистолета и наводя их на двух муниципальных  чиновников,  стоявших  к
нему ближе, - я сообщаю вам, что уезжаю.
   Чиновники не ожидали, что им пригрозят оружием; под влиянием  первого
испуга или, быть может, удивления они посторонились; г-н де Дамас перес-
кочил через порог, бросился в сени, запер их двери на два оборота ключа,
бегом спустился по лестнице, увидел у дома своего коня, вскочил в  седло
и галопом ринулся на площадь, где собирался полк;  там  он  обратился  к
г-ну де Флуараку, одному из своих офицеров, сидевшему в седле:
   - Нужно выбраться отсюда во что бы то ни стало; главное - спасти  ко-
роля.
   Г-н де Дамас не знал, что Друэ ускакал из Сент-Мену, он не знал еще о
бунте в Клермоне и полагал, что король будет в безопасности, если, мино-
вав Клермон, доберется до Варенна, где его ждут подстава г-на де Шуазеля
и гусары Лозена под началом гг. Жюля де Буйе и де Режкура.
   Тем не менее для пущей надежности он обратился к  полковому  квартир-
мейстеру, который в числе первых выехал на площадь вместе с фурьерами  и
драгунами, стоявшими на одной квартире с ним.
   - Господин Реми, - понизив голос, сказал ему граф, - отправляйтесь  в
путь. Пустите коня в галоп, скачите во весь опор, догоните кареты, кото-
рые только что отъехали: вы ответите мне за них головой!
   Квартирмейстер пришпорил коня и вместе с фурьерами и четырьмя  драгу-
нами пустился в путь; но по выезде из Клермона они очутились на развилке
дорог, поехали не той дорогой и заплутали.
   Воистину, в эту роковую ночь сама судьба вмешивалась во все!
   На площади медленно строился отряд. Члены муниципального совета,  ко-
торых г-н де Дамас запер у  себя  на  квартире,  с  легкостью  выбрались
из-под замка, высадив дверь; они науськивали народ и национальную  гвар-
дию, которые собирались куда решительнее и целеустремленнее, чем  драгу-
ны. В разгар хлопот г-н де Дамас вдруг обнаружил,  что  несколько  ружей
держат его на мушке, и это усугубило его тревогу. Он видел, что его сол-
даты в нерешительности; он проехал перед строем,  пытаясь  подкрепить  в
них чувство преданности королю, но солдаты качали головами. Хотя не  все
еще собрались, он рассудил, что следует немедленно выступать; он скоман-
довал .вперед марш-марш., но никто не шелохнулся. Тем  временем  муници-
пальные чиновники выкрикивали:
   - Драгуны! Ваши офицеры - предатели, они ведут вас на бойню.  Драгуны
- патриоты! Да здравствуют драгуны!
   А национальная гвардия и народ кричали:
   - Да здравствует нация!
   Г-н де Дамас, который дал приказ к выступлению вполголоса, решил было
сперва, что этот приказ не был услышан; он обернулся и  увидел,  что  во
второй шеренге драгуны спешились и братаются с народом.
   Тут он понял, что от этих людей ждать больше нечего. Он взглядом соб-
рал вокруг себя офицеров.
   - Господа, - сказал он, - солдаты предают короля. Я взываю к  тем  из
солдат, в ком течет благородная кровь: кто меня любит, за  мной!  В  Ва-
ренн!
   И, вонзив шпоры в бока коня, он первым бросился сквозь  толпу,  а  за
ним - г-н де Флуарак и три офицера.
   Эти трое офицеров, вернее, унтер-офицеров были фельдфебель Фук и  два
сержанта - Сен-Шарль и Ла Потри.
   От шеренги отделились пять или шесть драгун,  оставшихся  верными,  и
также последовали за г-ном де Дамасом.
   Вслед героическим беглецам было пущено несколько  пуль,  но  все  они
просвистели мимо.
   Вот почему г-н де Дамас и его драгуны не подоспели на защиту  короля,
когда его задержали под аркой сторожевой башни в Варенне, вынудили поки-
нуть карету и препроводили к уполномоченному коммуны г-ну Соссу.

   Александр Дюма

ГРАФИНЯ ДЕ ШАРНИ 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 

   I
   НЕНАВИСТЬ ЧЕЛОВЕКА ИЗ НАРОДА

   Оказавшись лицом к лицу, двое мужчин с секунду смотрели друг на  дру-
га, но взгляд дворянина не заставил представителя народа опустить глаза.

   Более того, Бийо заговорил первым:
   - Господин граф оказал мне честь объявить, что желал бы  побеседовать
со мной. Я жду, что он соблаговолит мне сказать.
   - Бийо, - спросил Шарни, - почему получается так, что  я  встречаю  в
вас мстителя? Я считал вас нашим другом, другом дворянства, а кроме  то-
го, добрым и верным подданным короля.
   - Да, я был добрым и верным подданным короля, господин граф,  но  вот
вашим другом не был: такая честь была не для бедного фермера вроде меня.
Я был вашим покорным слугой.
   - И что же?
   - А то, господин граф, что, как видите, я уже не являюсь ни  тем,  ни
другим.
   - Я не понимаю вас, Бийо.
   - А зачем вы хотите меня понять, господин граф? Разве я спрашиваю вас
о причинах вашей преданности королю, о причинах вашей преданности  коро-
леве? Нет, я просто полагаю, что у вас есть причины  действовать  именно
так, поскольку вы - человек честный и умный, принципы ваши  основательны
и, уж во всяком случае, поступая так, вы не идете против совести.  Я  не
обладаю вашим высоким положением и вашей ученостью, но, раз уж вы знаете
или знали меня как человека тоже честного и умного,  почему  бы  вам  не
предположить, что и у меня, как у вас, есть свои причины, пусть даже  не
столь основательные, и что я тоже не иду против своей совести?
   - Бийо, - сказал Шарни, совершенно не осведомленный о причинах  нена-
висти фермера к дворянству и королевской власти, - но ведь совсем недав-
но вы, насколько я знаю, были настроены иначе, нежели сейчас.
   - Разумеется, и я этого не отрицаю, - с горькой улыбкой молвил  Бийо.
- Да, вы меня знали совершенно другим. Скажу вам, господин граф,  совсем
недавно я был истинным патриотом, преданным двум людям - королю и госпо-
дину Жильберу, и еще я был предан своей стране. Но  однажды  полицейские
короля, и должен вам признаться, тут я впервые ощутил возмущение  против
него, - покачав головой, заметил фермер, - так вот, однажды  полицейские
короля явились ко мне и, наполовину силой,  наполовину  воспользовавшись
внезапностью, отняли у меня шкатулку, бесценную вещь, доверенную мне  на
хранение господином Жильбером. Обретя свободу, я тотчас же отправился  в
Париж и прибыл туда вечером тринадцатого июля, попав как  раз  в  разгар
волнений, когда люди несли бюсты герцога Орлеанского и господина  Некке-
ра, крича: "Да здравствует герцог Орлеанский!  Да  здравствует  господин
Неккер!" Большого вреда от этого королю не было, и, однако,  нас  неожи-
данно атаковали королевские солдаты. Я видел,  как  вокруг  меня  падали
несчастные - кто от удара саблей  по  голове,  кто  пронзенный  пулею  в
грудь, хотя единственным их преступлением было то, что  они  выкрикивали
здравицы двум людям, которых, верней всего, даже и не  знали.  Я  видел,
как господин де Ламбеск, друг короля, преследовал в саду Тюильри  женщин
и детей, хотя те даже ничего не кричали, видел, как его лошадь сшибла  и
растоптала семидесятилетнего старика. И это тоже настроило  меня  против
короля. На следующий день я пришел в пансион к  Себастьену  и  узнал  от
бедного мальчика, что его отец по приказу короля, испрошенному  какой-то
придворной дамой, заключен в Бастилию! И тогда я опять  подумал,  что  у
короля, которого все считают таким добрым, при всей его доброте случают-
ся долгие периоды затмения, неведения или  забывчивости,  и  вот,  чтобы
исправить, насколько это в моих силах, одну из ошибок, которую  допустил
король в такой вот  период  забывчивости,  неведения  или  затмения,  я,
сколько мог, способствовал взятию Бастилии. Мы вошли в нее, хотя это бы-
ло нелегко: солдаты короля стреляли в нас, и мы  потеряли  почти  двести
человек убитыми, и это дало мне новые  основания  усомниться  в  великой
доброте короля, в которую все так верили, но Бастилия была  взята,  и  в
одной из камер я нашел господина Жильбера, ради которого  я  только  что
раз двадцать рисковал жизнью. К тому же господин  Жильбер  первым  делом
заявил мне, что король добр, что он даже понятия не имеет о  большинстве
несправедливостей, которые творятся от его имени, и что  винить  в  этих
несправедливостях надо не его, а министров; в ту пору любое слово госпо-
дина Жильбера звучало для меня все равно как божественное откровение,  и
я поверил ему; к тому же Бастилия была взята, господин Жильбер на свобо-
де, а мы с Питу целы и невредимы,  и  я  забыл  про  расстрел  на  улице
Сент-Оноре, про избиение в саду Тюильри, про полторы, а то и  две  сотни
убитых свирелью принца Саксонского и про заключение  господина  Жильбера
всего-навсего по просьбе придворной дамы... Но прошу прощения,  господин
граф, - спохватился Бийо, - все это вас не касается, и вы  меня  вызвали
на разговор с глазу на глаз не для того, чтобы слушать  пустую  болтовню
темного крестьянина. Вы ведь не только знатный дворянин, но и ученый че-
ловек.
   И Бийо протянул руку к двери, намереваясь вернуться в комнату короля.

   Однако Шарни удержал его.
   У Шарни были две причины удерживать его.
   Первая: ему становились ясны поводы враждебности Бийо, а  в  нынешних
обстоятельствах это было немаловажно; вторая: он выигрывал время.
   - Нет, нет! - возразил он. - Расскажите мне все, дорогой Бийо. Вы  же
знаете, как дружески относились к вам все мы, и я, и мои бедные  братья,
и ваш рассказ мне в высшей степени интересен.
   При словах .мои бедные братья. Бийо горько усмехнулся.
   - Ну что ж, - сказал он, - я все расскажу вам, господин де  Шарни,  и
крайне сожалею, что тут нет ваших  бедных  братьев,  особенно  господина
Изидора, и они не могут меня послушать.
   Бийо произнес .особенно господина Изидора.  таким  тоном,  что  Шарни
постарался не выдать скорби, какую пробудило в  его  душе  имя  любимого
брата, и, ничего не ответив Бийо, явно не знавшему про  несчастье,  пос-
тигшее младшего де Шарни, об отсутствии которого он сожалел, сделал фер-
меру знак продолжать.
   Бийо продолжал:
   - Так вот, когда король отправился в Париж, я видел в нем лишь  отца,
возвращающегося домой в окружении своих детей. Я шел вместе с господином
Жильбером рядом с королевской каретой, прикрывая ее своим  телом,  и  во
весь голос орал: "Да здравствует король!" То была первая поездка короля,
и на протяжении всего пути спереди, сзади, с боков под копыта его  лоша-
дей, под колеса его кареты сыпались цветы и благословения. Когда мы при-
были на площадь Ратуши, все обратили внимание, что король уже  не  носит
белую кокарду, но у него нет еще и трехцветной; и все закричали: "Кокар-
ду! Кокарду!" Я снял кокарду со своей шляпы и подал ему, он поблагодарил
меня и под восторженные клики толпы прикрепил ее себе на шляпу. Я  охме-
лел от радости, видя свою кокарду на  шляпе  нашего  доброго  короля,  и
громче всех кричал: "Да здравствует король!" Я был  так  восхищен  нашим
добрым королем, что остался в Париже. Подходила жатва! Я был  достаточно
богат, мог пожертвовать одним урожаем, и,  коль  мое  присутствие  здесь
могло хоть в чем-то оказаться полезным этому доброму королю, отцу  наро-
да, возродившему французскую свободу, как мы, глупцы, в ту пору называли
его, я, само собой, решил остаться в Париже, а не возвращаться в  ПислЛ.
Урожай же, который я доверил заботам Катрин, почти весь  пропал  у  нее,
похоже, тогда были другие заботы, кроме жатвы... Да ладно, не  будем  об
этом! А тем временем стали поговаривать, что король вовсе  не  с  чистым
сердцем принял революцию, что сделал он это неохотно  и  против  воли  и
предпочел бы носить на шляпе не трехцветную, а белую  кокарду.  Те,  кто
говорил так, были клеветники, что и доказал банкет господ гвардейцев, на
котором королева была не с трехцветной кокардой, не с белой, не с нацио-
нальной, не с французской, а просто-напросто с кокардой своего брата Ио-
сифа Второго, с черной австрийской кокардой. Признаюсь вам, в тот раз  у
меня опять возникли сомнения, но господин Жильбер сказал мне: "Бийо, это
же сделал не король, а королева. Она - женщина, а к женщинам  надо  быть
снисходительным". А я до того верил ему, что,  когда  из  Парижа  пришли
штурмовать дворец, я, хоть в глубине сердца и понимал, что нападавшие ни
в чем не виноваты, встал на сторону тех, кто его  защищал;  ведь  это  я
помчался разбудить господина де Лафайета (бедняга спал сном  праведника)
и привел его во дворец как раз вовремя, чтобы спасти короля.  О,  в  тот
день я видел, как господина де Лафайета обняла принцесса Елизавета;  ви-
дел, как королева протянула ему руку для  поцелуя;  слышал,  как  король
назвал его своим другом, и подумал: "Ей-Богу, господин Жильбер,  похоже,
был прав. Ну, не может же того быть, чтобы король, королева и  принцесса
королевской крови из одного только страха выказывали такие знаки  внима-
ния господину де Лафайету; конечно, сейчас он нужен им, но особы  подоб-
ного ранга, не разделяй они его убеждений, не унизились бы  до  лжи".  В
тот раз я даже пожалел бедную королеву, которая была всего лишь неблаго-
разумна, и бедного короля, чья вина состояла только в том,  что  он  был
слаб. Я дал им возвратиться в Париж без меня. У меня были дела в  Верса-
ле. Вам известно какие, господин де Шарни?
   Шарни вздохнул.
   - Говорят, - продолжал Бийо, - что второй их приезд в  Париж  был  не
таким радостным, как первый, и вместо благословений раздавались  прокля-
тия, вместо здравиц слышались крики: "Смерть!" - а вместо букетов, кото-
рые бросали под копыта лошадям и под колеса кареты, люди несли на  пиках
отрубленные головы. Но я не знаю, так ли это; меня там не было, я  оста-
вался в Версале. А ферма все так же чахла без хозяина! Ну, да я был дос-
таточно богат и, потеряв урожай восемьдесят девятого года, мог позволить
себе потерять и урожай девяностого. Но в одно прекрасное  утро  появился
Питу и сообщил мне, что я могу потерять то, с утратой чего ни один отец,
как бы богат он ни был, не способен смириться, - свою дочь!
   Шарни вздрогнул.
   Бийо пристально взглянул на него и продолжал рассказ:
   - Надо вам сказать, господин граф, что примерно в лье от нас, в  Бур-
сонне, проживала благородная, знатная и безмерно богатая семья. Она сос-
тояла из трех братьев. Когда они были детьми и ездили из Бурсона в  Вил-
лер-Котре, младшие из трех братьев почти всегда оказывали мне честь, де-
лая остановку у моей фермы. Они говорили, что нигде не пили такого вкус-
ного молока и не едали хлеба вкуснее того, который печет матушка Бийо, а
иногда добавляли, что никогда не видели такой красивой девочки, как  моя
Катрин, и я, дурак, думал, что это они говорят, чтобы отплатить  мне  за
гостеприимство. И я благодарил их за то, что они отведали  моего  хлеба,
попили моего молока и нашли мою дочь Катрин красивой! А чего вы  хотите?
Уж ежели я верил королю, который, как говорят, по матери наполовину  не-
мец, почему я не должен был верить им? Так что, когда младший из них  по
имени Жорж, уже давно покинувший наши края, в ночь с  пятого  на  шестое
октября был убит в Версале у дверей королевы, отважно исполнив свой долг
дворянина, только Богу ведомо, как глубоко я был  огорчен  его  смертью.
Ах, господин граф, его брат, старший брат, который не заходил  к  нам  в
дом, но не потому, что он был чрезмерно горд, тут я должен  воздать  ему
справедливость, а потому, что покинул наши края, когда был  куда  моложе
Жоржа, так вот его старший брат видел тогда меня, видел, как я стоял  на
коленях перед трупом, пролив слез не меньше, чем  пролил  крови  мертвый
юноша. Я так и вижу себя в том зеленом сыром дворике, куда я перенес  на
руках бедного мальчика, чтобы его не растерзали,  как  растерзали  трупы
его товарищей господ де Варикура и Дезюта, и моя одежда была перепачкана
кровью не меньше, чем ваша, господин граф. Да, он был очарователен, и  я
до сих пор помню, как он проезжал мимо нас в коллеж  в  Виллер-Котре  на
своей серой лошадке, держа в руках корзинку... Правду вам  скажу,  ежели
бы я помнил только о нем, то, вспоминая его, плакал бы  так  же  горько,
как вы, господин граф. Но я помню о другом, - угрюмо промолвил Бийо, - и
потому не плачу.
   - О другом? Что вы хотите этим сказать? - спросил Шарни.
   - Потерпите, - остановил его Бийо, - дойдем и до этого. Значит,  Питу
приехал в Париж и сообщил мне кое-что, из чего я уразумел, что мне  гро-
зит потеря не только урожая, но и моего  ребенка,  что  под  угрозой  не
только мое состояние, но и счастье. Я оставил короля в Париже.  Раз  уж,
как заверил меня господин Жильбер, он искренне на стороне революции,  то
дела, буду я здесь, не будет меня здесь, просто не могут не  наладиться,
и я отправился к себе на ферму. Поначалу-то я  думал,  что  Катрин  все-
го-навсего больна, что жизнь ее в опасности, что у нее лихорадка, мозго-
вая горячка и Бог его знает что еще. Состояние,  в  каком  я  ее  нашел,
страшно меня перепугало, тем паче что врач запретил мне входить к ней  в
комнату, пока она не выздоровеет. Но если отчаявшемуся несчастному  отцу
запрещают заходить в комнату к дочери, то,  подумал  я,  слушать-то  под
дверью мне можно. И я слушал! Так я узнал, что она едва не умерла, что у
нее была мозговая горячка, что она чуть ли не лишилась рассудка,  оттого
что уехал ее любовник! Годом раньше я тоже уехал, но она  не  сходила  с
ума, оттого что отец покидает ее, она улыбалась мне на  прощанье.  Выхо-
дит, мой отъезд позволил ей свободно встречаться  с  любовником?  Катрин
выздоровела, но радость так и не вернулась к ней. Месяц, два, три,  пол-
года прошло, и ни разу проблеск веселья не осветил ее лицо, с которого я
не сводил глаз, но вот однажды утром я увидел ее улыбку и вздрогнул. Ви-
дать, ее любовник вернулся, а иначе с чего ей было улыбаться? И  правда,
на другой день меня встретил один пастух и сказал, что любовник ее возв-
ратился в то самое утро. У меня не было сомнений, что вечером он заявит-
ся к нам, а верней, к Катрин. И вот вечером я забил в свое ружье двойной
заряд и сел в засаду...
   - Бийо! - воскликнул Шарни. - Неужели вы это сделали?
   - А чего же не сделать? - усмехнулся Бийо. - Ежели я устраиваю засаду
на кабана, который роет мой картофель,  на  волка,  который  режет  моих
овец, на лису, которая душит моих кур, то почему я не могу устроить  за-
саду на человека, который пришел украсть мое счастье, на любовника, при-
шедшего обесчестить мою дочь?
   - Но потом у вас дрогнуло сердце, не так  ли,  Бийо?  -  обеспокоенно
спросил граф.
   - Нет, не дрогнуло ни сердце, ни рука, и глаз оказался верен, а следы
крови подтвердили, что я не промазал. Только понимаете, какое дело, -  с
горечью произнес Бийо, - моя дочь не колебалась в выборе между  любовни-
ком и отцом. Когда я вошел в комнату Катрин, ее там не было, она  исчез-
ла.
   - И вы с той поры не видели ее? - поинтересовался Шарни.
   - Нет, - ответил Бийо, - да и к чему мне видеться с нею? Она прекрас-
но знает, что я убью ее, ежели встречу.
   Шарни качнул головой, в то же время не отрывая от Бийо взгляда, в ко-
тором сквозило смешанное с ужасом восхищение этой  сильной,  несгибаемой
натурой.
   - Я опять стал трудиться на ферме, - продолжал Бийо. -  Мое  горе  не
имело никакого значения, лишь бы Франция была счастлива. Разве король не
следовал с чистым сердцем  дорогой  революции?  Разве  не  собирался  он
участвовать в празднике Федерации? Разве не увижу я на этом  празднестве
моего доброго короля, которому я отдал шестнадцатого июля свою трехцвет-
ную кокарду и которого, можно сказать, спас от смерти  шестого  октября?
Какое, должно быть, будет счастье для него увидеть на Марсовом поле  всю
Францию, приносящую клятву хранить единство отечества! Да,  в  тот  миг,
когда я это увидел, я забыл обо всем, даже о Катрин...  Нет,  вру,  отец
никогда не забудет дочь... И он тоже поклялся! Правда,  мне  показалось,
что клялся он не так, как надо, нехотя, что он дал клятву, сидя на своем
месте, а не у алтаря отечества. Но он  поклялся,  и  это  было  главное;
клятва есть клятва, и место, где она была произнесена, вовсе  не  делает
ее более священной или менее священной, а  когда  честный  человек  дает
клятву, он ее держит. Король обязан был сдержать  ее.  Правда,  завернув
как-то в Виллер-Котре, поскольку, потеряв дочку, мне больше  нечем  было
заняться, кроме как политикой, я услышал, что король хотел дать похитить
себя господину де Фавра, но дело не выгорело, потом хотел бежать  вместе
со своими тетками, но план не удался, потом хотел уехать  в  Сен-Клу,  а
оттуда в Руан, но народ воспрепятствовал этому. Да,  я  слышал  все  эти
толки, но не верил им. Разве я не видел собственными глазами на Марсовом
поле, как король клятвенно поднял руку? Разве я не  слышал  собственными
ушами, как он произносил клятву? Нет, такого быть не могло! Но  вот  по-
завчера я был по торговым делам в Мо, а надо вам сказать, что ночевал  я
у моего друга, хозяина почтовой станции, с которым мы заключили  крупную
сделку на зерно, так вот там я был страшно удивлен, когда в одной из ка-
рет, которой меняли лошадей, я увидел короля, королеву  и  дофина.  Оши-
биться я не мог, я и раньше их видел в карете: ведь шестнадцатого июля я
сопровождал их из Версаля в Париж. И тут я услышал, как один из  господ,
одетых в желтое, сказал: "По Шалонской дороге!" Голос  поразил  меня.  Я
обернулся и узнал. Кого бы вы думали? Того, кто  отнял  у  меня  Катрин,
благородного дворянина, который исполнял лакейскую должность, скача  пе-
ред королевской каретой.
   Произнося это, Бийо впился взглядом в  графа,  желая  удостовериться,
понял ли тот, что речь идет о его брате Изидоре,  но  Шарни  лишь  вытер
платком пот, катившийся у него по лбу, и промолчал.
   Бийо заговорил снова:
   - Я хотел погнаться за ним, но он уже был далеко. У него была превос-
ходная лошадь, он был вооружен, а я безоружен... Я лишь скрипнул зубами,
подумав, что король сбежит из Франции, а этот соблазнитель сбежал от ме-
ня, и тут мне пришла в голову одна мысль. Я сказал себе:  "Я  ведь  тоже
принес присягу нации. Что из того, что король ее нарушил? Я-то верен ей.
Так исполним же ее! До Парижа десять лье. Сейчас три часа ночи. На хоро-
шей лошади я там буду через два часа. Я потолкую обо всем этом с  госпо-
дином Байи, человеком честным, который, как мне кажется, на стороне тех,
кто держит клятву, и против тех, кто ее нарушает.. Приняв решение, я, не
теряя времени, попросил у моего друга, владельца почтовой станции в  Мо,
разумеется не сказав ему, куда собираюсь, одолжить мне свой мундир наци-
онального гвардейца, саблю и пистолеты. Я взял лучшую лошадь из его  ко-
нюшни и, вместо того чтобы потрусить рысцой в Виллер-Котре, галопом пос-
какал в Париж. Прибыл я туда в самое время: там уже знали о бегстве  ко-
роля, но не знали, в какую сторону он бежал. Господин де Ромеф был  пос-
лан господином де Лафайетом на Валансьенскую дорогу. Но представьте  се-
бе, что значит случай! На заставе его остановили, велели вернуться в На-
циональное собрание, и он явился туда как раз в тот момент, когда опове-
щенный мною господин Байи сообщал самые точные сведения о  маршруте  его
величества, так что осталось лишь написать приказ по всей форме, изменив
название дороги. Все это было сделано в один миг!  Господина  де  Ромефа
послали на Шалонскую дорогу, а мне поручили сопровождать его, и, как ви-
дите, я поручение выполнил. Так что, - с мрачным видом заключил Бийо,  -
я настиг короля, который обманул меня как француза, и тут я спокоен,  он
от меня не ускользнет. Сейчас мне осталось настигнуть того, кто  обманул
меня как отца, и клянусь вам, господин граф, он  от  меня  тоже  не  ус-
кользнет.
   - Дорогой господин Бийо, тут вы, увы, ошибаетесь, - со  вздохом  про-
молвил Шарни.
   - То есть как это?
   - Несчастный, которого вы имеете в виду, ускользнул от вас.
   - Сбежал? - с невероятной яростью вскричал Бийо.
   - Нет, он мертв, - ответил Шарни.
   - Мертв? - невольно вздрогнув, воскликнул Бийо и вытер пот со лба.
   - Мертв, - повторил Шарни, - и кровь, которую вы видите на мне и  ко-
торую совсем недавно совершенно справедливо сравнили с той кровью, какой
вы были покрыты в версальском дворике, - его. А если вы мне  не  верите,
дорогой Бийо, спуститесь, и  в  малом  дворике,  похожем  на  тот,  вер-
сальский, вы найдете его тело. Он погиб во имя того же, во имя чего  по-
гиб и мой первый брат.
   Бийо с растерянным видом смотрел на Шарни, который  сообщил  все  это
тихим, ровным голосом, хотя по щекам у него катились слезы, и вдруг вык-
рикнул:
   - А! Все-таки есть правосудие на небесах!
   Он ринулся из комнаты, но на пороге остановился и бросил:
   - Господин граф, я верю вам, но все равно хочу  собственными  глазами
увидеть, что правосудие свершилось.
   Шарни, подавив вздох, проводил Бийо и вытер слезы.
   Затем, понимая, что нельзя терять ни минуты, он  бросился  в  комнату
королевы и, подойдя к ней, шепотом спросил:
   - Господин де Ромеф?
   - Он с нами, - ответила королева.
   - Тем лучше, - сказал Шарни, - поскольку с другой  стороны  надеяться
не на что.
   - Так что же делать? - осведомилась королева.
   - Выиграть время, пока не прибудет господин де Буйе.
   - А он прибудет?
   - Да. Я отправляюсь искать его.
   - Улицы полны народу, вас знают, -  воскликнула  королева.  -  Вы  не
пройдете, вас растерзают. Оливье! Оливье!
   Шарни улыбнулся, молча отворил окно, выходящее в сад,  повторил  свое
обещание королю, поклонился королеве и спрыгнул с высоты пятнадцати  фу-
тов.
   Королева в ужасе вскрикнула и закрыла лицо руками; молодые люди  бро-
сились к окну, и их радостные возгласы прозвучали как бы ответом на  ис-
пуганный крик королевы.
   Шарни взобрался на садовую стену и исчез по другую сторону ее.
   И вовремя: в дверях появился Бийо.

   II
   Г-Н ДЕ БУЙЕ

   Посмотрим, что делал в эти страшные часы маркиз де Буйе,  которого  с
таким нетерпением ждали в Варенне и в котором воплотились последние  на-
дежды королевского семейства.
   В девять вечера, то есть примерно в то время, когда беглецы прибыли в
Клермон, маркиз де Буйе вместе со своим сыном г-ном Луи де  Буйе  выехал
из Стене и направился в ДЛн, дабы находиться ближе к королю.
   Однако, не доехав четверти лье до ДЛна, он из боязни, как бы  его  не
обнаружили, остановился и вместе со спутниками расположился в  придорож-
ной канаве; лошадей же они держали недалеко от дороги.
   Они ждали. По всем предположениям, вскоре должен был появиться  гонец
от короля.
   В подобных обстоятельствах минуты кажутся часами, а часы столетиями.
   Слышно было, как неторопливо и безучастно - к этой безучастности  те,
кто ждет, хотели бы приноровить биение своих сердец  -  пробило  десять,
одиннадцать, полночь, час, два, три.
   В третьем часу начало светать; за все шесть часов ожидания  до  слуха
бодрствующих не донесся ни один звук, говорящий, что кто-то подъезжает к
ним или удаляется, звук, который принес бы им надежду либо отчаяние.
   К рассвету маленький отряд пребывал в полной безнадежности.
   Г-н де Буйе решил, что произошло нечто непредвиденное,  но,  не  зная
что, приказал возвращаться в Стене, чтобы  там,  среди  подчиненных  ему
войск, попытаться, насколько это возможно, исправить последствия случив-
шегося.
   Отряд сел на коней и шагом двинулся по дороге к Стене.
   Когда до города оставалось не более четверти лье,  г-н  Луи  де  Буйе
обернулся и заметил вдали пыль, поднятую несколькими всадниками,  скачу-
щими галопом.
   Отряд остановился и стал ждать.
   Всадники приближались, и многим стало казаться, что они их узнают.
   Вскоре никто уже не сомневался: то были гг. Жюль де Буйе и де Режкур.

   Отряд устремился им навстречу.
   И когда они сблизились, весь отряд в один голос задал один и  тот  же
вопрос, а оба новоприбывших в один голос дали одинаковый ответ:
   - Что случилось?
   - В Варенне арестовали короля!
   Было около четырех утра.
   Известие было ужасное; ужасное тем более, что  оба  молодых  человека
пребывали на краю города в гостинице "Великий монарх., где внезапно ока-
зались окружены вооруженным народом, так  что  им  пришлось  пробиваться
сквозь толпу, и они так и не узнали, что и как в точности произошло.
   И все же, как ни ужасна была эта новость, она еще не убивала  оконча-
тельно надежду.
   Г-н де Буйе, как все генералы полагавшийся  на  железную  дисциплину,
верил, не беря в расчет препятствия, что все его приказы были в точности
исполнены.
   Однако если короля арестовали в Варенне, то  все  отряды,  получившие
приказ следовать за королем, должны были прибыть к Варенну.
   В состав этих отрядов входили: сорок гусар полка де Лозена под коман-
дой герцога де Шуазеля; тридцать драгун из Сент-Мену под  командой  г-на
Дандуэна; сто сорок драгун из Клермона под командой г-на  де  Дамаса;  и
наконец, шестьдесят гусар из Варенна под командой гг. де Буйе и де  Реж-
кура, с которыми, правда, молодые люди не смогли снестись в момент свое-
го бегства, а во время их отсутствия оставались под командой г-на де Ро-
рига.
   Однако двадцатилетнему г-ну де Роригу по причине его молодости  дове-
риться не решились, но рассчитывали, что получив  приказы  от  остальных
командиров, гг. де Шуазеля, Дандуэна или де Дамаса, он присоединит своих
людей к тем, кто пришел на помощь королю.
   Таким образом, вокруг короля сейчас должно быть примерно около  сотни
гусар и сто шестьдесят или сто восемьдесят драгун.
   Этого вполне достаточно, чтобы противостоять  восставшему  городку  с
населением в тысячу восемьсот человек.
   Но мы уже видели, что события опровергли стратегические расчеты  г-на
де Буйе.
   Впрочем, его уверенности тут же был нанесен первый удар.
   Пока гг. де Буйе и де Режкур докладывали генералу, на дороге заметили
скачущего во весь опор всадника.
   Появление его означало новые известия,
   Все взоры обратились к нему. Оказалось, это был г-н де Рориг.
   Генерал поскакал навстречу ему.
   Он был в таком настроении, когда нет ничего проще обрушить  всю  силу
своего гнева даже на невиновного.
   - Что это значит, сударь? - закричал генерал. -  Почему  вы  покинули
свой пост?
   - Прошу меня простить, господин генерал, - отвечал г-н де Рориг, - но
я прибыл по приказанию г-на де Дамаса.
   - Так что, господин де Дамас вместе со своими драгунами в Варенне?
   - Господин де Дамас в Варенне, господин генерал, но без своих драгун.
С ним один офицер, адъютант и еще несколько человек.
   - А остальные?
   - Остальные отказались выступать.
   - А господин Дандуэн со своими драгунами? - осведомился г-н де Буйе.
   - Говорят, они арестованы муниципалитетом Сент-Мену.
   - Но хотя бы господин де Шуазель со своими и вашими гусарами в Варен-
не? - воскликнул генерал.
   - Гусары господина де Шуазеля перешли на сторону народа и кричат: "Да
здравствует нация!" А мои гусары в казармах, их сторожит вареннская  на-
циональная гвардия.
   - И вы, сударь, не приняли команду над ними,  не  разогнали  всю  эту
сволочь, не соединились вокруг короля?
   - Господин генерал, вы забываете, что я не получил никакого  приказа,
что мои командиры - господа де Буйе и де Режкур, и я даже не  знал,  что
его величество должен проследовать через Варенн.
   - Это правда, - единодушно подтвердили гг. де Буйе и де Режкур.
   - Как только я услышал шум, - продолжал младший лейтенант, - я тотчас
же спустился на улицу и спросил, в чем дело. Я узнал, что примерно  чет-
верть часа назад была задержана карета, в которой, как утверждали, нахо-
дились король и королевское семейство, и что особы, находившиеся в  ней,
препровождены к прокурору коммуны. Собралась большая  толпа  вооруженных
людей, забили в барабан, ударили в набат. И вдруг в этой суматохе я  по-
чувствовал, как кто-то тронул меня за плечо; я обернулся и узнал  госпо-
дина де Дамаса; он был в сюртуке поверх мундира. "Вы ведь младший лейте-
нант, командир вареннских гусар!" - спросил он.  "Да,  господин  полков-
ник." - "Вы знаете меня!" - "Вы - граф Шарль де Дамас." - "Не  теряя  ни
секунды, садитесь на коня и скачите в ДЛн, в Стене, короче, найдите мар-
киза де Буйе и передайте ему, что Дандуэна и  его  драгун  удерживают  в
Сент-Мену, мои драгуны отказались исполнять мои  приказания,  гусары  де
Шуазеля грозятся перейти на сторону народа, и у короля и его  семейства,
которые находятся под арестом в этом доме, одна надежда на него."  Полу-
чив такой приказ, господин генерал, я счел,  что  должен  слепо  повино-
ваться ему, а не заниматься разведкой. Я вскочил на коня и  поскакал  во
весь опор. И вот я перед вами.
   - Господин де Дамас больше ничего вам не сказал?
   - Да, сказал еще, что всеми возможными средствами попытается выиграть
время, чтобы вы, господин генерал, поспели в Варенн.
   - Ну что ж, - вздохнув, промолвил г-н де Буйе, - каждый  сделал  все,
что мог. Теперь действовать нам.
   Он повернулся к графу Луи, своему сыну.
   - Луи, я остаюсь здесь. Эти господа сейчас повезут приказы, которые я
им передам. Прежде всего, пусть отряды из Меца и ДЛна немедленно  высту-
пают на Варенн, возьмут под охрану переправу через Мезу и начинают  ата-
ку. Господин де Рориг, передайте им этот приказ от моего имени и  скажи-
те, что им будет оказана поддержка.
   Молодой человек поклонился и поскакал к ДЛну.
   Г-н де Буйе продолжал:
   - Господин де Режкур, езжайте навстречу швейцарскому полку де Кастел-
ла, который идет в Стене и находится на марше. Где бы вы его ни встрети-
ли, объясните им ситуацию и передайте мой приказ удвоить переходы.  Ска-
чите.
   Когда молодой офицер поскакал в сторону, противоположную той, в кото-
рую погнал свою усталую лошадь г-н де Рориг, маркиз де Буйе обратился  к
своему младшему сыну:
   - Жюль, смени в Стене лошадь и скачи в Монмеди.  Пусть  господин  фон
Клинглин отдаст приказ Нассаускому пехотному полку, стоящему в  Монмеди,
двигаться на ДЛн, а сам пусть прибудет в Стене. Марш!
   Жюль поклонился и тоже ускакал.
   - Луи, - спросил г-н де Буйе у старшего сына, - немецкий  королевский
полк находится в Стене?
   - Да, отец.
   - Он получил приказ на рассвете быть готовым к выступлению?
   - Я сам передал его от вашего имени полковнику.
   - Приведи его ко мне. Я буду ждать тут, на дороге; может быть, посту-
пят еще какие-нибудь известия. Немецкий королевский полк надежен?
   - Да, отец.
   - Ну что ж, этого полка будет вполне достаточно, с ним мы и пойдем на
Варенн. Скачи!
   Граф Луи ускакал.
   Минут через десять он возратился.
   - Немецкий королевский полк следует за мной, - доложил он.
   - Он был готов к выступлению?
   - К моему великому удивлению, нет. Видимо, командир плохо понял  меня
вчера, когда я передавал ему ваше приказание, потому что он был в посте-
ли. Но он встал и заверил меня, что идет в казармы, чтобы самолично  ус-
корить выступление. Опасаясь, как бы вы не стали беспокоиться, я вернул-
ся, чтобы доложить вам причину задержки.
   - Значит, он придет? - спросил генерал.
   - Командир сказал, что выступает следом за мной.
   Прождали десять минут, пятнадцать, двадцать - никто не появился.
   Обеспокоенный генерал взглянул на сына.
   - Я скачу туда, отец, - сказал граф Луи.
   Он погнал лошадь галопом и скоро был в городке.
   И хотя изнывающему от тревоги г-ну де Буйе  время  ожидания  казалось
бесконечным, выяснилось, что командир полка почти ничего не сделал, что-
бы ускорить выступление: готовы были всего несколько человек; граф  Луи,
горько сетуя на его медлительность, повторил приказ генерала и,  получив
клятвенные заверения полковника, что через пять минут и  он,  и  солдаты
выходят из города, возвратился к отцу.
   Возвращаясь, он обратил внимание, что застава, через которую он  про-
езжал уже в четвертый раз, теперь охраняется национальной гвардией.
   Опять прождали пять минут, десять, четверть часа, и  опять  никто  не
появился.
   Г-н де Буйе прекрасно понимал, что каждая  потерянная  минута  -  это
год, вычтенный из жизни пленников.
   И тут увидели на дороге кабриолет, едущий со стороны ДЛна.
   В кабриолете сидел Леонар, который, чем дальше ехал, тем больше  впа-
дал в беспокойство.
   Г-н де Буйе остановил его, однако голову бедняги Леонара, чем  дальше
он отъезжал от Парижа, тем больше занимали мысли о брате, у которого  он
увез плащ и шляпу, о г-же де л'Ааж, которая причесывается только у  него
и сейчас тщетно ждет, чтобы он сделал ей куафюру; короче, в мозгу у него
была такая сумятица, что генералу не удалось  вытянуть  из  него  ничего
путного.
   К тому же Леонар выехал из Варенна до ареста короля и никаких  новос-
тей сообщить г-ну де Буйе не мог.
   Это небольшое происшествие на несколько минут отвлекло генерала.  Тем
не менее, с того времени, когда командиру Немецкого  королевского  полка
был отдан приказ, прошло около часа, и г-н де Буйе велел сыну  в  третий
раз отправиться в Стене и не возвращаться без полка.
   Граф Луи, полный ярости, ускакал.
   Когда он примчался на плац, ярость его только усилилась: он обнаружил
верхом не более полусотни солдат.
   Он начал с того, что взял этих людей и с ними овладел заставой, чтобы
обеспечить свободу входа и выхода, после чего возвратился к  генералу  и
заверил его, что на сей раз за ним следует командир полка вместе с  сол-
датами.
   Он был совершенно уверен в этом. Однако прошло еще десять минут, и он
собрался в четвертый раз отправиться в город, но тут  показалась  голова
колонны Немецкого королевского полка.
   В других обстоятельствах г-н де Буйе приказал бы арестовать командира
его же подчиненным, но сейчас побоялся вызвать недовольство  офицеров  и
солдат; поэтому  он  ограничился  выговором  полковнику  за  его  медли-
тельность, после чего обратился с речью к солдатам, в  которой  объявил,
какая почетная миссия им выпала, сказал, что от них  зависит  не  только
свобода, но и жизнь короля и всего королевского семейства, пообещал офи-
церам повышение, а солдатам награду и для начала раздал им четыреста лу-
идоров.
   Речь, завершенная таким образом, произвела действие, какого и  ожидал
маркиз; раздался многоголосый крик: "Да здравствует король!" - и полк на
рысях выступил в Варенн.
   В ДЛне нашли отряд из тридцати человек, который г-н де Делон,  уезжая
вместе с Шарни, оставил здесь для охраны моста через Мезу.
   Их взяли с собой и продолжили марш.
   До Варенна оставалось еще добрых восемь лье по  холмистой  местности,
так что скорость марша была отнюдь не такая,  какой  желалось  бы,  пос-
кольку до места назначения следовало дойти с солдатами, которые были  бы
способны выдержать удар и броситься в атаку.
   Тем временем все почувствовали, что вошли на вражескую территорию:  в
деревнях били в набат, откуда-то спереди доносился треск, весьма напоми-
нающий ружейную пальбу.
   Полк продолжал движение.
   Около Гранж-о-Буа показался всадник; с непокрытой головой  он  скакал
во весь опор, пригнувшись к шее лошади, и еще издали подавал знаки, ста-
раясь обратить на себя внимание. Полк прибавил  ходу,  расстояние  между
ним и всадником сокращалось.
   Всадником оказался г-н де Шарни.
   - К королю, господа! К королю! - кричал он еще издали,  хотя  его  не
могли услышать, и махал рукой.
   - К королю! Да здравствует король!  -  ответили  громогласным  кличем
солдаты и офицеры.
   Шарни занял место в рядах. В нескольких словах он изложил, как обсто-
ят дела. Когда граф уезжал, король находился в Варенне, так что  еще  не
все было потеряно.
   Лошади уже устали, но какое это имело значение! Полк  продолжал  ска-
кать крупной рысью: перед выступлением кони получили овса, люди были во-
одушевлены речью и луидорами г-на де Буйе. Поэтому полк мчался вперед  с
криками: "Да здравствует король!"
   В Крепи повстречали священника, из присягнувших. Он взглянул на полк,
спешащий в Варенн, и крикнул:
   - Торопитесь, торопитесь! К счастью, вы приедете слишком поздно.
   Граф де Буйе услышал эти слова и, подняв саблю, ринулся на него.
   - Несчастный! Что ты делаешь? - остановил графа отец.
   Молодой человек опомнился, понял, что сейчас убьет беззащитного, да к
тому же священнослужителя, а это - двойной  грех,  и,  вытащив  ногу  из
стремени, ударил священника сапогом в грудь.
   - Вы приедете слишком поздно! - покатившись в пыль, повторил  священ-
ник.
   Полк продолжил путь, проклиная зтого пророка, сулящего несчастье.
   Явственней стала слышна ружейная перестрелка.
   Оказалось, г-н де Делон с семьюдесятью гусарами вел  бой  примерно  с
таким же числом национальных гвардейцев.
   Полк ринулся в атаку на национальную гвардию и рассеял ее.
   Но от г-на де Делона узнали, что в самом начале девятого король  вые-
хал из Варенна.
   Г-н де Буйе извлек часы: было без пяти девять.
   И все равно надежда оставалась! О том, чтобы пройти через город из-за
возведенных там баррикад нечего было и думать; Варенн решили обойти.
   Обходить решили слева, поскольку справа местность  была  такова,  что
пройти там не удалось бы.
   Но слева придется переправляться через реку.  Однако  Шарни  заверил,
что ее можно перейти вброд.
   Итак, решено было оставить Варенн справа, пройти лугами, на Клермонс-
кой дороге атаковать конвой, как бы многочислен он ни был, и  освободить
короля или погибнуть.
   Проскакав две трети лье, подошли к реке напротив города. Первым  нап-
равил в нее коня Шарни, за ним последовал г. де Буйе, потом  офицеры,  а
за офицерами солдаты. За лошадьми и солдатскими мундирами не видно  было
воды. Минут через десять весь полк был на другом берегу.
   Переправа немножко освежила и коней, и всадников.
   Коней пустили галопом и поскакали прямиком к Клермонской дороге.
   Вдруг Шарни, опережавший  отряд  шагов  на  двадцать,  остановился  и
вскрикнул: он стоял на берегу канала, проходящего в  глубокой  выемке  с
крутыми откосами, и обнаружил его, только подъехав вплотную.
   Шарни совершенно забыл про него, хотя во время топографических  работ
самолично его снимал. Канал тянулся на многие лье и на  всем  протяжении
представлял такую же трудность для переправы, как и здесь.
   Если с ходу его не преодолеть, то на переправе можно поставить крест.

   Шарни подал пример: он первым бросился в воду. Глубина была  большая,
но конь графа бесстрашно поплыл к другому берегу.
   Но вся беда была в том, что на крутом глинистом откосе подковам лоша-
ди не за что было зацепиться.
   Трижды или четырежды Шарни пытался выбраться наверх, но, несмотря  на
все искусство опытного наездника, каждый раз его лошадь после отчаянных,
почти по-человечески разумных усилий соскальзывала из-за отсутствия опо-
ры для передних ног и, хрипло дыша, бухалась в воду,  чуть  ли  не  топя
всадника.

   Шарни понял: то, что не смог сделать его великолепный  скакун  лучших
кровей, управляемый умелым седоком, заведомо не под силу четырем  сотням
полковых лошадей.
   Итак, попытка не удалась; судьба оказалась сильней, король и королева
погибли, и, раз нельзя их спасти, не остается ничего другого, как испол-
нить свой долг, то есть погибнуть вместе с ними.
   Граф предпринял еще одно усилие, чтобы выбраться на берег, оно оказа-
лось тщетным, как и предыдущие, но на сей раз  граф  почти  до  половины
клинка вонзил в глину свою саблю.
   Сабля так и осталась там - как опора, которой лошадь  воспользоваться
не способна, но которая может оказаться полезной для седока.
   Шарни отпустил узду, вынул ноги из стремян и, оставив коня бороться с
гибельной водой, подплыл к сабле, схватился за нее, и  после  нескольких
бесплодных попыток вскарабкался на откос и выбрался на берег.
   После этого он повернулся и глянул на противоположную сторону: де Бу-
йе и его сын плакали от бессильной ярости, солдаты угрюмо сидели в  сед-
лах, поняв, после того как стали свидетелями отчаянной борьбы,  что  вел
Шарни, сколь тщетна была бы их попытка форсировать канал.
   Г-н де Буйе был в безмерном отчаянии; ведь до сей поры все его предп-
риятия удавались, все его действия увенчивались успехом, и в армии  даже
родилась поговорка: "Удачлив, как Буйе."
   - Ах, господа, - скорбно воскликнул он, - после этого можно  ли  наз-
вать меня удачливым?
   - Нет, генерал, - ответил с другого берега Шарни, - но будьте спокой-
ны, я засвидетельствую, что вы сделали все, что было в человеческих  си-
лах, а ежели я скажу, мне поверят. Прощайте, генерал.
   И он пошел пешком, весь в грязи, истекающий водой, безоружный:  сабля
его осталась на откосе канала, порох  в  пистолетах  подмок;  вскоре  он
скрылся среди деревьев, которые, подобно дозору, выдвинутому лесом, сто-
яли вдоль дороги.
   Именно по этой дороге и увезли плененного короля  и  королевское  се-
мейство. Чтобы догнать их, нужно было идти по ней.
   Но, прежде чем выйти на дорогу, Шарни в  последний  раз  обернулся  и
увидел на берегу проклятого канала г-на де Буйе и  его  отряд,  которые,
хоть и понимали, что идти вперед нет возможности,  никак  не  могли  ре-
шиться начать отход.
   Шарни обреченно помахал им рукой, торопливо зашагал по дороге и вско-
ре исчез за поворотом.
   Проводником ему служил доносившийся до него многоголосый гул, в кото-
рый смешивались крики, восклицания, угрозы, смех и  проклятия  десятиты-
сячной толпы.

   III
   ОТЪЕЗД

   Нам уже известно про отъезд короля.
   И тем не менее нам остается сказать несколько слов о том, как  проис-
ходил этот отъезд и как проходило путешествие, во время которого  верши-
лись разнообразные судьбы верных слуг и последних  друзей,  сплотившихся
велением рока, случая или преданности вокруг гибнущей монархии.
   Итак, вернемся в дом г-на Сосса.
   Как мы уже рассказывали, едва Шарни выпрыгнул, дверь отворилась и  на
пороге предстал Бийо.
   Лицо его  было  угрюмо,  брови  нахмурены;  внимательным,  испытующим
взглядом он обвел всех участников  драмы  и,  обойдя  глазами  их  круг,
по-видимому, отметил всего лишь два обстоятельства: во-первых,  исчезно-
вение Шарни; оно прошло без шума, графа уже не было в комнате, и г-н  де
Дамас закрывал за ним окно; чуть наклонись Бийо, он мог бы увидеть,  как
граф перелезает через садовую ограду; во-вторых, нечто наподобие догово-
ра, только что заключенного между королевой и г-ном де Ромефом,  догово-
ра, по которому все, что мог сделать де Ромеф, -  это  оставаться  нейт-
ральным.
   Комната за спиной Бийо была заполнена такими же, как  он,  людьми  из
народа, вооруженными ружьями, косами или саблями, людьми, которых фермер
остановил одним мановением руки.
   Казалось, некое инстинктивное магнетическое  влияние  вынуждает  этих
людей повиноваться их предводителю, такому же плебею, как они, в котором
они угадывали патриотизм, равный их патриотизму, а верней будет сказать,
ненависть, равную их ненависти.
   Бийо оглянулся, глаза его встретились с глазами вооруженных людей,  и
в их взглядах он прочел, что может рассчитывать на них, даже  если  при-
дется прибегнуть к насилию.
   - Ну что, - обратился он к г-ну де Ромефу, - решились они на отъезд?
   Королева искоса глянула на Бийо; то был взгляд из  разряда  тех,  что
способны, обладай они мощью молнии, испепелить наглеца, которому они ад-
ресованы.
   После этого она села и так впилась пальцами  в  подлокотники  кресла,
словно хотела их раздавить.
   - Король просит еще несколько минут, - сообщил г-н де Ромеф. -  Ночью
никто не спал, и их величества падают с ног от усталости.
   - Господин де Ромеф, - отвечал ему Бийо, - вы  же  прекрасно  знаете,
что их величества просят эти несколько минут не из-за того, что  устали:
просто они надеются, что через несколько минут сюда прибудет господин де
Буйе. Но только пусть их величества поостерегутся, -  угрожающе  добавил
Бийо, - потому что, если они откажутся ехать добровольно, их дотащат  до
кареты силой.
   - Негодяй! - вскричал г-н де Дамас и с саблей в руке бросился на  Би-
йо.
   Но Бийо повернулся к нему и скрестил на груди руки.
   Ему не было нужды защищаться: в тот же миг из соседней комнаты к г-ну
де Дамасу устремились около десятка человек,  вооруженных  самым  разным
оружием.
   Король понял: достаточно одного слова или жеста, и оба его телохрани-
теля, г-н де Дамас и г-н де Шуазель, а также трое офицеров,  находящихся
рядом с ним, будут убиты.
   - Хорошо, - сказал он, - велите запрягать. Мы едем.
   Г-жа Брюнье, одна из двух камеристок королевы, вскрикнула и  лишилась
чувств.
   Этот крик разбудил детей.
   Маленький дофин расплакался.
   - Ах, сударь, - обратилась королева к Бийо, - у вас, видно,  нет  де-
тей, раз вы столь жестоки к матери!
   Бийо вздрогнул, но тотчас же с горькой улыбкой ответил:
   - Да, сударыня, больше нет. - И тут же повернулся к королю: -  Лошади
уже запряжены.
   - Тогда скажите, чтобы подали карету.
   - Она у дверей.
   Король подошел к окну, выходящему на улицу. Действительно, карета уже
стояла; из-за шума на улице он не слыхал, как она подъехала.
   Народ заметил в окне короля.
   И тут же толпа издала ужасающий крик, верней,  чудовищный  угрожающий
рев. Король побледнел.
   Г-н де Шуазель подошел к королеве.
   - Ваше величество, мы ждем ваших приказаний, - сказал он. - Я  и  мои
друзья предпочитаем погибнуть, нежели видеть то, что происходит.
   - Как вы думаете, господин де Шарни спасся? - шепотом спросила  коро-
лева.
   - О, за это я ручаюсь, - ответил г-н де Шуазель.
   - В таком случае едем. Но ради всего святого, вы и ваши друзья  поез-
жайте с нами. Я прошу об этом не столько ради нас, сколько ради вас.
   Король понял, чего опасалась королева.
   - Кстати, - сказал он, - господа де Шуазель и де  Дамас  сопровождают
нас, а я не вижу их лошадей.
   - Действительно, - согласился г-н де Ромеф и обратился к Бийо:  -  Мы
не можем препятствовать этим господам сопровождать короля и королеву.
   - Если эти господа смогут, пусть сопровождают их, - бросил Бийо. -  В
полученном нами приказе сказано доставить короля и королеву, а про  этих
господ там ничего не говорится.
   - В таком случае, - с неожиданной для него твердостью заявил  король,
- если эти господа не получат лошадей, я не тронусь с места.
   - А что вы на это скажете? - поинтересовался Бийо, обращаясь к запол-
нившим комнату людям. - Король не тронется с места, если эти господа  не
получат лошадей.
   Ответом был громкий смех.
   - Я пойду велю привести вам лошадей, - сказал г-н де Ромеф.
   Но г-н де Шуазель преградил ему дорогу.
   - Не покидайте их величеств, - сказал он. - Ваша миссия дает вам  не-
которую власть над народом, и дело вашей чести не допустить, чтобы  хоть
волос упал с голов их величеств.
   Г-н де Ромеф остановился.
   Бийо пожал плечами.
   - Ладно, я пошел, - объявил он и вышел первым.
   Однако в дверях комнаты он остановился и, нахмурив брови,  осведомил-
ся:
   - Надеюсь, я иду не один?
   - Будьте спокойны! - отвечали ему горожане со смехом, свидетельствую-
щим, что в случае сопротивления жалости от них ждать не придется.
   Надо сказать, эти люди были уже так разъярены, что не раздумывая при-
менили бы силу к королевской семье, а если бы кто-то  попытался  бежать,
то и открыли бы огонь.
   Словом, Бийо не было надобности давать им какие-либо распоряжения.
   Один из горожан стоял у окна и следил за тем, что происходит на  ули-
це.
   - А вот и лошади, - сообщил он. - В путь!
   - В путь! - подхватили его товарищи, и тон  их  не  допускал  никаких
возражений.
   Король шел первым.
   За ним, предложив руку королеве, последовал г-н де Шуазель; затем шли
г-н де Дамас с принцессой Елизаветой, г-жа де Турзель  с  двумя  детьми;
эту маленькую группу окружали те несколько человек, что  остались  верны
их величествам.
   Г-н де Ромеф в качестве посланца Национального собрания, иными слова-
ми, особы священной, обязан был лично обеспечивать безопасность короля и
сопровождающих его лиц.
   Но, по правде говоря, г-н де Ромеф сам нуждался в том, чтобы его  бе-
зопасность обеспечили: пронесся слух, будто он  спустя  рукава  исполнял
распоряжения Национального собрания, а вдобавок способствовал,  если  уж
не действиями, то бездеятельностью, бегству одного  из  самых  преданных
королевских слуг, который, как утверждали, оставил их  величеств,  чтобы
передать г-ну де Буйе их приказ поспешить на помощь.
   В результате, стоило г-ну де Ромефу появиться в  дверях,  как  толпа,
славившая Бийо,  которого  она,  похоже,  склонна  была  признать  своим
единственным вождем, разразилась криками: "Аристократ!" и "Предатель!" -
перемежая их угрозами.
   Король и его свита сели в кареты в том же порядке, в каком они  спус-
кались по лестнице.
   Двое телохранителей заняли места на козлах.
   Когда спускались по лестнице, г-н де Валори приблизился к королю.
   - Государь, - обратился он, - мой друг и я просим ваше  величество  о
милости.
   - Какой, господа? - спросил король, недоумевая, какую милость он  еще
может оказать.
   - Государь, поскольку мы более не имеем счастья служить вам как  сол-
даты, просим позволения занять место вашей прислуги.
   - Моей прислуги, господа? - воскликнул король. - Нет, это невозможно!

   Г-н де Валори склонился в поклоне.
   - Государь, - промолвил он, - в положении, в каком ныне находится ва-
ше величество, мы считаем, что это место было бы почетным даже для прин-
цев крови, не говоря уже о бедных дворянах вроде нас.
   - Хорошо, господа, - со слезами на глазах произнес король, - оставай-
тесь и никогда больше не покидайте меня.
   Вот так оба молодых человека заняли места на козлах  в  полном  соот-
ветствии с надетыми ими ливреями и фальшивыми должностями скороходов.
   Г-н де Шуазель закрыл дверцу кареты.
   - Господа, - сказал король, - я положительно требую ехать в  Монмеди.
Кучер, в Монмеди!
   Но народ ответил единогласным громоподобным воплем,  словно  изданным
десятикратно большим количеством людей:
   - В Париж! В Париж!
   Когда же на миг установилась тишина, Бийо саблей указал  направление,
куда ехать, и велел:
   - Кучер, по Клермонской дороге!
   Карета тронулась, исполняя его приказ.
   - Беру вас всех в свидетели, что надо мной совершают насилие, -  зая-
вил Людовик XVI.
   После чего несчастный король, исчерпав себя в этом  напряжении  воли,
превосходившем его возможности, рухнул на сиденье между королевой и  Ма-
дам Елизаветой.
   Карета катила по улице.
   Минут через пять, когда карета не проехала еще я  двух  сотен  шагов,
сзади раздались громкие крики.
   Королева первая выглянула из кареты - то ли потому, что она сидела  с
краю, то ли по причине своего характера.
   Но в ту же секунду она поникла на сиденье, закрыв лицо руками.
   - О, горе нам! - воскликнула она. - Там убивают господина де Шуазеля!

   Король попытался встать, но королева и Мадам Елизавета ухватились  за
него, и он снова опустился на сиденье между ними.  Впрочем,  карета  как
раз завернула за угол, и уже нельзя было увидеть, что  происходило  там,
всего в двух сотнях шагов.
   А произошло вот что.
   У дверей дома г-на Сосса гг. де Шуазель и де Дамас сели на коней,  но
выяснилось, что лошадь г-на де Ромефа, который, впрочем, приехал в  поч-
товой карете, исчезла.
   Гг. де Ромеф, де Флуарак и фельдфебель Фук  пошли  пешком  в  надежде
попросить лошадей у гусар или драгун, ежели те, храня верность  присяге,
отдадут их, либо попросту забрать тех, что оставили хозяева, поскольку и
гусары, и драгуны в большинстве своем побратались с народом  и  пили  во
здравие нации.
   Не успели они сделать и полутора десятков шагов, как г-н де  Шуазель,
ехавший у дверцы кареты, заметил, что гг. де Ромефу, де Флуараку и  Фуку
грозит опасность раствориться, затеряться и вообще исчезнуть в толпе.
   Он остановился на секунду, меж тем как карета поехала дальше, и,  по-
лагая, что из этих четырех человек, подвергающихся равной опасности, г-н
де Ромеф по причине доверенной ему миссии является тем, кто  может  ока-
заться наиболее полезен королевскому  семейству,  крикнул  своему  слуге
Джеймсу Бриссаку, шедшему в толпе:
   - Мою вторую лошадь господину де Ромефу!
   Едва он произнес эти слова, народ возмутился, зароптал и окружил его,
крича:
   - Это граф де Шуазель, один из тех, кто хотел похитить короля! Смерть
аристократу! Смерть предателю!
   Известно, с какой стремительностью во времена народных мятежей испол-
няются подобные угрозы.
   Г-на де Шуазеля стащили с седла, швырнули на  землю,  и  он  оказался
поглощен водоворотом, который именуется толпой и из которого чаще  всего
можно выйти только разорванным в клочья.
   Но едва г-н де Шуазель упал, как к нему на помощь мгновенно бросились
пять человек.
   То были гг. де Флуарак, де Ромеф, де Дамас, фельдфебель Фук  и  слуга
графа Джеймс Бриссак; у него отняли лошадь, которую он вел в поводу, по-
этому руки у него оказались свободны, и он имел возможность помочь свое-
му хозяину.
   Началась чудовищная свалка, нечто наподобие тех схваток, которые вели
народы древности, а в наши дни ведут арабы вокруг окровавленных тел сво-
их раненых и убитых соплеменников.
   К счастью, г-н де Шуазель, как это ни невероятно, был жив и  даже  не
ранен, или, вернее, раны его, несмотря на опасное  оружие,  которым  они
были нанесены, оказались самыми ничтожными.
   Какой-то кавалерист стволом своего мушкетона отбил удар, нацеленный в
г-на де Шуазеля. Второй удар отразил Джеймс Бриссак палкой,  которую  он
вырвал у одного из нападающих.
   Палка переломилась, как тростинка, но удар был отражен и  ранил  все-
го-навсего лошадь г-на де Шуазеля.
   И тут Фук догадался крикнуть:
   - Драгуны, ко мне!
   На крик прибежали несколько солдат и, устыдившись, что на  их  глазах
убивают человека, который ими командовал, пробились к нему.
   В ту же секунду вперед бросился г-н де Ромеф.
   - Именем Национального собрания, уполномоченным которого я являюсь, и
генерала Лафайета, пославшего меня сюда, - закричал он, - отведите  этих
господ в муниципалитет!
   Слова "Национальное собрание., равно как фамилия  генерала  Лафайета,
бывшего в ту пору на вершине популярности, произвели должное действие.
   - В муниципалитет! В муниципалитет! - раздалось множество голосов.
   Благонамеренным людям пришлось приложить усилия, и вот г-на де Шуазе-
ля и его товарищей потащили к зданию мэрии.
   Все это длилось более полутора часов, и в течение этих полутора часов
не было минуты, чтобы не прозвучала угроза или не была  произведена  по-
пытка убить пленников; стоило кольцу их  защитников  чуть  расступиться,
как в зазор тотчас же просовывалась сабля, вилы или коса.
   Наконец подошли к ратуше; находившийся там единственный муниципальный
советник был страшно напуган ответственностью, которая свалилась на  не-
го.
   Дабы избавиться от нее, он распорядился поместить гг. де Шуазеля,  де
Дамаса и де Флуарака в камеру под охрану национальной гвардии.
   Г-н де Ромеф объявил, что не желает оставлять г-на де Шуазеля и наме-
рен во всем разделить его судьбу.
   Тогда служащий муниципалитета приказал препроводить г-на де Ромефа  в
камеру к остальным арестованным.
   Г-н де Шуазель сделал знак своему слуге, на которого никто не обращал
внимания, и тот мгновенно испарился.
   Первым делом - не будем забывать, что Джеймс Бриссак был конюх, -  он
занялся лошадьми.
   Он узнал, что лошади, целые и невредимые, находятся на постоялом дво-
ре под охраной множества караульщиков.
   Собрав сведения на этот счет, он отправился в кафе,  потребовал  чаю,
перо и чернила и написал г-же де Шуазель и г-же де Граммон, дабы успоко-
ить их относительно судьбы сына и племянника, которого, после  того  как
его арестовали, можно было считать спасенным,
   Однако бедняга Джеймс Бриссак несколько поторопился, сообщая эту доб-
рую новость; да, г-н де Шуазель был под арестом и  находился  в  камере,
да, его охраняла городская милиция, но у окон  камеры  забыли  поставить
пост, и через них в пленных было произведено несколько выстрелов.
   Несчастным пришлось прятаться по углам.
   Такое вот достаточно опасное положение продолжалось  целые  сутки,  и
все это время г-н де Ромеф упорно отказывался оставить  своих  сотовари-
щей.
   Наконец, двадцать третьего июля прибыла национальная гвардия из  Вер-
дена; г-н де Ромеф добился, чтобы арестованные были переданы  ей,  и  не
покидал их, пока не получил от офицеров честного слова, что те будут ох-
ранять узников до самой передачи их в тюрьму чрезвычайного суда.
   Что же до несчастного Изидора де Шарни, тело его  было  перенесено  в
дом одного ткача и похоронено людьми благочестивыми, но посторонними;  в
этом смысле ему повезло куда меньше, чем Жоржу, последние услуги которо-
му оказали братские руки графа де Шарни и дружественные руки Жильбера  и
Бийо.
   Ведь в ту пору Бийо был преданным  и  почтительным  другом  семейства
Шарни. Но мы видели, как дружба, преданность и почтительность  перероди-
лись в ненависть, и ненависть эта была столь же беспощадна, сколь глубо-
ки были давняя дружба, преданность и почтительность.

   IV
   КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Тем временем королевская семья продолжала свой путь к  Парижу,  путь,
который мы вполне можем назвать крестным.
   Увы, у Людовика XVI и Марии Антуанетты тоже была своя Голгофа! Но ис-
купили ли они жестокими страстными муками грехи  монархии,  как  искупил
Иисус Христос грехи рода людского? Прошлое эту проблему еще не  разреши-
ло, но, возможно, будущее прояснит ее.
   Ехали медленно, так как лошади,  применяясь  к  эскорту,  могли  идти
только шагом, а в эскорте, состоявшем в большинстве своем из мужчин, во-
оруженных, как мы уже говорили, вилами, ружьями, косами, саблями,  пика-
ми, цепами, имелось немалое число женщин и детей; женщины поднимали  де-
тей над головами, чтобы показать им короля, которого насильно возвращают
в его столицу и которого, не случись этого, они, вероятно, никогда бы  и
не увидели.
   Среди этой толпы, шедшей по обе стороны дороги,  большая  королевская
карета и следующий за нею кабриолет, где ехали г-жа Брюнье и г-жа де Не-
виль, казались терпящим бедствие кораблем с плывущей за ним  на  буксире
шлюпкой, которых вот-вот поглотят яростные волны.
   Время от времени происходило что-нибудь неожиданное, и - да будет нам
позволено развить сравнение - буря набирала новую силу.  Крики,  прокля-
тия, угрозы становились громче; людские волны бурлили, вздымались,  опа-
дали, взбухали, словно прилив, и порой целиком скрывали корабль, с вели-
ким трудом разрезающий их своим форштевнем, - корабль вместе с  несчаст-
ными, отчаявшимися пассажирами и тянущейся на буксире утлой шлюпкой.
   Когда прибыли в Клермон, эскорт, хотя  пройдено  было  около  четырех
лье, ничуть не уменьшился, поскольку на смену тем, кого дела  звали  до-
мой, из окрестностей сбегались новые люди, желающие в свой черед  насла-
диться зрелищем, которым пресытились их предшественники.
   Из всех узников передвижной  тюрьмы  двое  особенно  были  подвержены
ярости толпы и являлись мишенью для угроз - оба  гвардейца,  сидящие  на
широких козлах кареты. Для народа это  был  способ  уязвить  королевскую
семью, объявленную Национальным собранием неприкосновенной; то  в  грудь
молодым людям направлялись штыки, то над их головами взлетала коса,  ко-
торая вполне могла оказаться косою смерти, а то чья-нибудь пика, подобно
коварной змее, проскальзывала к ним, стремительно жалила  своим  острием
живую плоть и столь же стремительно отдергивалась,  дабы  хозяин  оружия
мог убедиться, что жало стало влажным и красным, и порадоваться, что  не
промахнулся.
   Внезапно все с удивлением увидели, как какой-то человек  без  оружия,
без шляпы, в покрытой грязью одежде прорезал толпу,  отдал  почтительный
поклон королю и королеве, вспрыгнул на передок кареты и сел между обоими
телохранителями.
   Королева вскрикнула, и  в  этом  крикс  смешались  страх,  радость  и
скорбь.
   Она узнала Шарни.
   Испугалась она, так как Шарни проделал это у всех на глазах с беспри-
мерной дерзостью, и только чудом можно объяснить, что он  не  поплатился
ни единой раной.
   Обрадовалась она, так как была счастлива убедиться, что  он  не  стал
жертвой неведомых опасностей, какие могли встретиться ему при бегстве  и
казавшихся куда более грозными, чем они были на  самом  деле,  поскольку
Мария Антуанетта, не имея возможности в точности определить ни  одну  из
них, могла вообразить все сразу.
   А скорбь она ощутила, так как поняла, что, раз Шарни возвратился один
и в таком виде, придется отказаться от всякой надежды на помощь г-на  де
Буйе.
   Впрочем, толпа, удивленная его дерзостью и, похоже, именно по причине
этой дерзости, прониклась к нему уважением.
   Бийо, ехавший верхом во главе процессии, обернулся, услышав шум, под-
нявшийся вокруг кареты, и узнал Шарни.
   - Я рад, что с ним ничего не случилось, - бросил он, - но горе безум-
цу, который попробует повторить что-нибудь в том же роде: он  поплатится
за двоих.
   Около двух пополудни добрались до Сент-Мену.
   Бессонная ночь, предшествовавшая бегству, вкупе с усталостью и трево-
гами прошедшей ночи подействовали на все королевское семейство,  а  осо-
бенно на дофина. На подъезде к Сент-Мену бедного мальчика терзала страш-
ная лихорадка.
   Король приказал сделать остановку.
   К несчастью, из всех городов, находящихся на пути,  Сент-Мену,  пожа-
луй, был враждебней всего настроен к привезенному в  него  арестованному
семейству.
   Приказ короля пропустили мимо ушей, а Бийо отдал другой  приказ:  пе-
репрячь лошадей.
   Его исполнили.
   Дофин плакал и спрашивал, захлебываясь рыданиями:
   - Почему меня не раздевают и не укладывают в кроватку, ведь я же  за-
болел?
   Королева не смогла выдержать его слез, и ее гордость на миг  отступи-
ла.
   Она подняла плачущего наследника престола и,  показывая  его  народу,
попросила:
   - Господа, сжальтесь над ребенком! Остановитесь!
   Но лошадей уже перепрягли.
   - Пошел! - крикнул Бийо.
   - Пошел! - подхватил народ.
   - Сударь! - воскликнула королева, обращаясь к Бийо. - Еще раз повторю
вам: наверно, у вас нет детей!
   - А я, сударыня, тоже повторю вам, - угрюмо отвечал Бийо,  бросив  на
нее мрачный взгляд, - у меня был ребенок, но теперь его больше нет.
   - Что ж, сила на вашей стороне, поступайте, как вам угодно, - промол-
вила королева. - Но запомните, ничто так громко не вопиет  к  небу,  как
слабый голос ребенка.
   Карета и сопровождающая ее толпа тронулись в путь.
   Проезд через город был ужасен. Восторг, вызванный видом Друэ,  благо-
даря которому и произошел арест узников, должен был бы послужить для них
страшным уроком, если бы короли были способны воспринимать уроки, однако
в криках народа Людовик XVI и Мария Антуанетта видели только лишь слепую
злобу, а в патриотах, убежденных, что они спасают Францию, всего-навсего
мятежников.
   Король был ошеломлен, у королевы от унижения и ярости по лбу струился
пот; принцесса Елизавета, небесный ангел, сошедший на землю, тихо  моли-
лась, но не за себя - за брата, за невестку,  за  племянников,  за  всех
этих людей. Святая, она не умела отделить  тех,  кого  воспринимала  как
жертвы, от тех, кого рассматривала как палачей,  и  возносила  к  стопам
Всевышнего мольбу за тех и за других.
   При въезде в Сент-Мену людской поток, покрывший, подобно разливу, всю
равнину, не мог протиснуться сквозь узкие улочки.
   Бушуя, он обтекал город с обеих сторон, а поскольку в  Сент-Мену  за-
держались, чтобы сменить лошадей, на  выезде  он  с  еще  большим  неис-
товством забурлил вокруг кареты.
   Король верил, что только Париж душевно растлился, и, вероятно, именно
эта вера толкнула его на злополучное бегство; он надеялся на свою любез-
ную провинцию. И вот любезная провинция не только отвернулась, но грозно
обратилась против  него.  Эта  провинция  ужаснула  г-на  де  Шуазеля  в
Пон-де-Сомвеле, заключила в Сент-Мену г-на де Дандуэна в тюрьму, стреля-
ла в г-на де Дамаса в Клермоне, а совсем недавно на глазах короля  убила
Изидора де Шарни; она вся дружно возмутилась, узнав  о  бегстве  короля,
вся - даже тот священник, которого шевалье де Буйе  сбил  наземь  ударом
сапога.
   Но король почувствовал бы себя стократ хуже, если бы мог видеть,  что
происходило в городках и деревнях, куда доходила весть о  том,  что  его
арестовали. В тот же миг всеми овладевало волнение; матери хватали  мла-
денцев из колыбелей, тащили за руку детей, уже умеющих  ходить,  мужчины
брались за оружие - любое, какое было у них, - и шли, исполненные  реши-
мости, нет, не конвоировать, но убить короля; короля, который  во  время
жатвы - убогой жатвы в нищей Шампани в окрестностях Шалона, а она всегда
была настолько нищей, что сами жители весьма  выразительно  называли  ее
вшивой Шампанью, - явился для того, чтобы скудный урожай втоптали в зем-
лю кони грабителей пандуров и разбойников гусар; но у королевской кареты
были три ангела-хранителя: больной, дрожащий от  озноба  на  материнских
коленях ребенок-дофин; принцесса  Мария  Тереза,  ослепляющая  красотой,
присущей рыжеволосым людям, которая стояла у дверец кареты, глядя на все
происходящее вокруг изумленным, но твердым  взором;  наконец,  принцесса
Елизавета, которой уже исполнилось двадцать семь лет, однако телесное  и
душевное целомудрие окружало ее чело нимбом непорочно-чистой юности. Лю-
ди смотрели на них, видели королеву, склонившуюся над сыном, видели  по-
давленного короля, и ярость их уходила, ища другой предмет,  на  который
могла бы излиться. Она обрушивалась на телохранителей, и толпа оскорбля-
ла их, обзывая их - благородных и преданных! - подлецами и  предателями;
к тому же на возбужденные головы людей из народа, по большей  части  не-
покрытые и разгоряченные скверным вином, что они пили в  дешевых  кабач-
ках, струило свой жар стоящее в зените июньское солнце, и лучи  его  по-
рождали некую огненную радугу в меловой пыли, которую  подняла  бредущая
по дороге бесчисленная толпа.
   А что сказал бы король, возможно,  еще  питавший  иллюзии,  ежели  бы
знал, что некий человек вышел из Мезье с ружьем  на  плече,  намереваясь
убить его, за три дня проделал шестьдесят лье, пришел  в  Париж,  увидел
там его такого жалкого, несчастного, униженного, что покачал  головой  и
отказался от своего намерения?
   Что сказал бы он, когда бы знал про некоего подмастерья столяра,  ко-
торый был уверен, что короля после бегства немедленно  предадут  суду  и
казнят, и потому пошел из Бургундии в Париж,  чтобы  присутствовать  при
суде и казни? По пути владелец столярной мастерской растолковал ему, что
это дело долгое и произойдет не сразу, предложил погостить у себя; моло-
дой подмастерье остался у него и женился на его дочери.
   То, что видел Людовик XVI, было, наверное, куда более впечатляюще, но
не столь ужасно, поскольку, как мы уже упоминали, утроенный  щит  невин-
ности защищал его от злобы народа и отражал ее на его слуг.
   После того, как выехали из Сент-Мену, примерно в полулье  от  города,
толпа увидела, что по полям во весь опор скачет старый дворянин, кавалер
ордена Святого Людовика: орденский крест был у него в петлице;  поначалу
народ решил, что тот примчался сюда из простого любопытства,  и  рассту-
пился перед ним. Старик со шляпой в руке приблизился к дверце  кареты  и
отдал поклон королю и королеве, титулуя их величествами.  Народ,  только
что осознавший, у кого подлинная сила и  истинное  величие,  возмутился,
оттого что его пленникам отдается титул, который по справедливости  при-
надлежит ему; послышались ропот и угрозы.
   Король уже научился распознавать этот ропот; он слышал его вокруг до-
ма в Варенне и понимал, что он означает.
   - Сударь, - обратился он к старому кавалеру ордена Святого  Людовика,
- королева и я тронуты знаками почтения, которые вы столь публично выка-
зали нам, но, ради Бога, уезжайте отсюда: ваша жизнь в опасности!
   - Моя жизнь принадлежит королю, - отвечал старик, - и, если я умру за
своего государя, мой последний день будет самым счастливым в моей жизни.
   Кое-кто из народа слышал эти слова, и ропот усилился.
   - Уезжайте, сударь, уезжайте! - воскликнул король и,  высунувшись  из
кареты, обратился к народу: - Друзья мои, прошу вас, пропустите господи-
на де Дампьера.
   Те, кто стоял около кареты и расслышал просьбу короля, повиновались и
расступились. К несчастью, чуть дальше всадник и  лошадь  были  стиснуты
толпой. Всадник горячил лошадь уздою и шпорами, однако толпа  была  нас-
только плотная, что даже при всем желании не могла  бы  пропустить  его.
Началась давка, закричали женщины, заплакал испуганный ребенок,  мужчины
грозили кулаками, а упрямый старик вдобавок показал хлыст; угрозы смени-
лись ревом, и это означало, что народ разъярился, подобно льву.  Г-н  де
Дампьер был уже на краю этого людского леса; он пришпорил коня, тот  пе-
репрыгнул через придорожную канаву и помчался по полю.  И  тогда  старик
дворянин обернулся, сорвал с головы шляпу и крикнул:
   - Да здравствует король!
   То была его последняя почесть своему королю, но и последнее оскорбле-
ние народу.
   Раздался ружейный выстрел.
   Старик выхватил из седельной кобуры пистолет  и  ответил  на  выстрел
выстрелом.
   В тот же миг все, у кого оружие было заряжено, принялись палить в бе-
зумца.
   Изрешеченная пулями лошадь рухнула наземь.
   Убил или только ранил старого дворянина чудовищный залп? Этого  никто
не знает. Толпа, подобно лавине, устремилась к  тому  месту,  где  упали
всадник и конь, а удалились они от королевской кареты не  более  чем  на
полусотню шагов; на этом месте началась сутолока, которая обычно  бывает
вокруг трупов, какое-то беспорядочное, хаотическое  движение,  слышались
крики и проклятия, и вдруг над толпой взметнулась пика с  насаженной  на
нее седовласой головой.
   То была голова несчастного шевалье де Дампьера.
   Королева вскрикнула и откинулась на сиденье.
   - Звери! Изверги! Чудовища! - зарычал Шарни.
   - Замолчите, господин граф, - сказал Бийо, - иначе я  не  ручаюсь  за
вашу безопасность.
   - И пусть! - ответил Шарни. - Мне надоело жить. Хуже того, что  прои-
зошло с моим несчастным братом, меня ничего не ждет.
   - Ваш брат был виновен, - заметил Бийо, - а вы нет.
   Шарни хотел спрыгнуть с козел; оба телохранителя  удерживали  его,  а
десятка два штыков нацелились ему в грудь.
   - Друзья мои, - громким и властным голосом обратился Бийо к народу, -
приказываю: что бы ни сделал, что бы ни сказал этот человек, ни один во-
лос не должен упасть с его головы. Я отвечаю за него перед его женой.
   - Перед его женой! - прошептала королева, вздрогнув, как  будто  один
из штыков, грозящих Шарни, кольнул ее в сердце. - Но почему?
   Да, почему? Бийо и сам бы не смог ответить. Он сослался на жену  Шар-
ни, зная, как действует это слово на людей, из  которых  состоит  толпа:
ведь все они были мужьями и отцами.

   V
   КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   В Шалон прибыли поздно. Карета въехала во  двор  интендантства,  куда
заранее были посланы курьеры, чтобы подготовить квартиры.
   Двор оказался забит национальными гвардейцами и любопытными.
   Пришлось удалить всех зевак, чтобы король мог выйти из кареты.
   Он вышел первым, за ним королева с дофином на руках, потом Елизавета,
принцесса и последней г-жа де Турзель.
   Едва Людовик XVI ступил на лестницу, раздался выстрел, и  пуля  прос-
вистела над ухом короля.
   Что это было - попытка цареубийства или простая случайность?
   - Ну вот, - произнес король, обернувшись с величайшим спокойствием, -
у кого-то нечаянно разрядилось ружье. - И добавил уже громче:  -  Будьте
внимательней, господа, а то как бы не случилось несчастья!
   Шарни и оба телохранителя беспрепятственно проследовали за  королевс-
ким семейством.
   И все же, несмотря на злополучный выстрел, королеве сразу показалось,
что атмосфера здесь куда дружественней. За воротами, перед которыми  ос-
тановилась толпа, сопровождавшая их в пути, крики тоже утихли; когда ко-
ролевское семейство вышло из кареты, послышался даже  сочувственный  ше-
пот; на втором этаже пленников ждал обильный и пышный стол,  сервирован-
ный с большим изяществом, увидев который они с удивлением переглянулись.
   Там же стояли в ожидании слуги, однако Шарни потребовал, чтобы ему  и
обоим телохранителям была предоставлена привилегия прислуживать за  сто-
лом. Это желание могло показаться странным, но граф  решил  не  покидать
короля и быть рядом с ним на случай любых возможных происшествий.
   Королева прекрасно поняла его и тем не менее даже  не  повернулась  к
нему, не поблагодарила ни жестом, ни взглядом, ни словом. Слова Бийо: "Я
отвечаю за него перед его женой. - до сих пор язвили сердце Марии Антуа-
нетты.
   Она думала, что увезет Шарни из Франции, что он вместе с нею уйдет  в
изгнание, и вот они вместе возвращаются в Париж! А там он  снова  встре-
тится с Андре!
   Шарни и представления не имел, что творится в сердце королевы. Он да-
же не подозревал, что она слышала эти слова; впрочем, у него стали  воз-
никать некоторые надежды.
   Как мы уже говорили, Шарни был послан вперед, чтобы разведать дорогу,
и он самым добросовестным образом исполнил эту миссию. Ему было  извест-
но, каково настроение в самой ничтожной деревушке. Ну, а Шалон,  старин-
ный город, не торговый, населенный буржуа, рантье,  дворянами,  держался
роялистских взглядов.
   И вот, едва августейшие сотрапезники уселись за стол, вперед выступил
принимающий их интендант департамента и, поклонившись королеве, которая,
не ожидая ничего хорошего, с тревогой смотрела на него, произнес:
   - Государыня, шалонские девушки умоляют милостиво позволить  им  пре-
поднести вашему величеству цветы.
   Изумленная королева повернулась к Елизавете, потом к королю.
   - Цветы? - переспросила она.
   - Ваше величество, - стал объяснять интендант, - если  момент  выбран
неудачно или просьба вам кажется слишком дерзкой, я  распоряжусь,  чтобы
девушки не поднимались сюда.
   - Нет, нет, сударь, напротив! - воскликнула королева. - Девушки! Цве-
ты! Впустите их!
   Интендант вышел, и через несколько секунд в приемной  появились  две-
надцать самых красивых шалонских девушек в возрасте от  четырнадцати  до
шестнадцати лет; они остановились на пороге.
   - Входите, входите, дети мои! - воскликнула Мария Антуанетта, просте-
рев к ним руки.
   Одна из девушек, выбранная не только подругами, но  и  родителями,  и
городскими властями, выучила наизусть красивую речь, которую должна была
произнести перед королем и королевой, но, услышав восклицание Марии  Ан-
туанетты, увидев, как она простерла к ним руки, как взволновано все  ко-
ролевское семейство, бедняжка не смогла сдержать слез и  сумела  промол-
вить лишь несколько слов, исторгнутых из глубины ее сердца и  выражающих
общее мнение:
   - О ваше величество, какое несчастье!
   Королева приняла букет и расцеловала девочку.
   Шарни в это время склонился к королю.
   - Ваше величество, - прошептал он, - возможно,  нам  удастся  извлечь
выгоду из пребывания в этом городе, возможно, еще не все потеряно.  Если
ваше величество позволит мне удалиться на час, я выйду и потом дам отчет
обо всем, что услышу, увижу и, быть может, смогу сделать.
   - Ступайте, сударь, - ответил король, - но  соблюдайте  осторожность:
если с вами случится несчастье, я буду неутешен. Увы, двух убитых в  од-
ной семье и без того слишком много.
   - Государь, - молвил Шарни, - моя жизнь принадлежит королю, точно так
же как жизнь обоих моих братьев.
   И он ушел.
   Но, выходя, он утер слезу.
   В присутствии королевского семейства этот человек с мужественным,  но
нежным сердцем старался выглядеть стоиком, однако, оказываясь наедине  с
собой, вновь оставался лицом к лицу со своим горем.
   - Бедный Изидор! - прошептал Шарни.
   Он прижал руку к груди, проверяя, в кармане ли у него бумаги, которые
г-н де Шуазель обнаружил на трупе Изидора и передал ему; Шарни  пообещал
себе, что, как только выдастся спокойная минута, прочтет их с  таким  же
благоговением, как если бы то было завещание брата.
   За девушками, которых принцесса расцеловала как  сестер,  последовали
их родители; это, как мы уже упоминали, были почтенные буржуа и  местные
дворяне; они робко вошли и смиренно  попросили  милостиво  дозволить  им
приветствовать своих униженных монархов. Как только они  появились,  ко-
роль встал, а королева ласково произнесла:
   - Входите же!
   Где это происходило - в Шалоне или в Версале? И  неужели  всего  нес-
колько часов назад царственные пленники собственными глазами видели, как
толпа прикончила несчастного г-на де Дампьера?
   Примерно через полчаса вернулся Шарни.
   Королева видела, как он уходил и как возвратился, но даже самый  про-
ницательный взор не мог бы прочесть на ее лице, как отзывался в ее серд-
це его приход и уход.
   - Ну что? - наклонясь к Шарни, осведомился король.
   - Ваше величество, - отвечал граф, - все складывается как нельзя луч-
ше. Национальная гвардия предлагает завтра проводить ваше  величество  в
Монмеди.
   - Значит, вы о чем-то договорились? - спросил король.
   - Да, ваше величество, с командирами.  Завтра  перед  выездом  король
скажет, что желает послушать заутреню, отказать в этой просьбе будет не-
возможно, тем паче что завтра праздник Тела Господня. Карета будет ждать
короля у дверей церкви; выйдя, король сядет  в  карету,  раздастся  крик
.виват!", и король отдаст приказ изменить маршрут и ехать в Монмеди.
   - Прекрасно, - одобрил Людовик XVI. - Благодарю вас, господин де Шар-
ни. Если до завтра ничего не изменится, мы все сделаем так, как вы гово-
рите. А пока пойдите отдохните: вы и ваши друзья нуждаетесь в отдыхе еще
больше, чем мы.
   Как можно догадаться, прием девушек, добрых буржуа и преданных дворян
не затянулся до поздней ночи; в девять королевское семейство попрощалось
с ними.
   У дверей своих покоев король и королева увидели часового и вспомнили,
что они - пленники.
   Тем не менее часовой сделал королю и королеве .на караул."
   По тому, как он чисто проделал этот артикул,  отдавая  почесть  пусть
пленному, но все же королевскому величеству, Людовик XVI признал  в  нем
старого солдата.
   - Вы где служили, друг мой? - спросил король часового.
   - Во французской гвардии, государь, - отрапортовал тот.
   - В таком случае я ничуть не удивлен, что вы здесь, - холодно заметил
король.
   Людовик XVI не мог забыть, что уже  13  июля  1789  года  французские
гвардейцы перешли на сторону народа.
   Король и королева ушли к себе. Часовой стоял у дверей спальни.
   Через час, сменившись с поста, часовой попросил разрешения поговорить
с начальником конвоя. Им был Бийо.
   Он как раз на улице ужинал с жителями окрестных  деревень,  присоеди-
нившимися к нему по дороге, и пытался уговорить их остаться до завтра.
   Но в большинстве своем эти люди увидели то, что  хотели  увидеть,  то
есть короля, и чуть ли не половина из них собиралась встретить  праздник
Тела Господня в своих деревнях.
   Бийо старался удержать их: его тревожили роялистские настроения в го-
роде.
   Но славные поселяне ответили:
   - Ежели мы не возвратимся к себе, как нам отпраздновать Божий  празд-
ник? Кто украсит наши дома?
   Во время этого разговора к Бийо и подошел часовой.
   Они потолковали - тихо, но весьма оживленно.
   После этого Бийо послал за Друэ.
   Состоялась негромкая беседа втроем - такая же оживленная и с такой же
пылкой жестикуляцией.
   После нее Бийо и Друэ направились к хозяину почтовой станции, прияте-
лю Друэ.
   Хозяин почтовой станции велел оседлать двух лошадей, и  через  десять
минут Бийо скакал в Реймс, а Друэ в Витри-ле-Франсуа.
   Наступило утро; из вчерашнего многочисленного эскорта  осталось,  дай
Бог, человек шестьсот - самых озлобленных или самых ленивых; они перено-
чевали на улицах на принесенной им соломе. Проснувшись с первыми  лучами
солнца, они имели возможность наблюдать, как в  интендантство  прошли  с
десяток людей в мундирах и через минуту скорым шагом вышли оттуда.
   В Шалоне находилась на квартирах часть гвардейской  роты,  стоящей  в
Вильруа, и десяток с небольшим гвардейцев еще оставались в городе.
   Они как раз и явились к Шарни за распоряжениями.
   Шарни велел им быть в полной форме верхом у церкви, когда оттуда вый-
дет король.
   Как мы уже говорили, кое-кто из крестьян, сопровождавших вчера  коро-
ля, заночевал по лености в городе, однако утром они  прикинули,  сколько
лье до их деревень; у кого-то вышло десять, у кого-то  пятнадцать,  и  в
количестве около двух сотен они отправились по  домам,  хотя  сотоварищи
уговаривали их остаться.
   Таким образом, число ожесточенных врагов короля сократилось до  четы-
рехсот, самое большее, четырехсот пятидесяти человек.
   Примерно столько же, если не больше,  было  национальных  гвардейцев,
верных королю, не говоря уже о королевской гвардии и офицерах, из  кото-
рых можно было сформировать нечто наподобие священной  когорты,  готовой
грудью встретить любую опасность и тем самым подать пример остальным.
   Кроме того, было известно, что город на стороне аристократов.
   С шести часов утра самые ярые приверженцы роялизма среди жителей  го-
рода стояли в ожидании во дворе интендантства. Шарни  и  гвардейцы  были
среди них и тоже ждали.
   Король проснулся в семь и объявил о своем желании сходить к заутрене.

   Стали искать Друэ и Бийо, чтобы сообщить им о желании короля,  но  ни
того, ни другого отыскать не удалось.
   Так что никаких причин отказать королю в исполнении  его  желания  не
было.
   Шарни поднялся к Людовику XVI и сообщил, что оба - и Бийо, и  Друэ  -
исчезли.
   Король обрадовался, но Шарни только покачал головой: если Друэ он  не
знал, то уж Бийо знал отлично.
   Тем не менее все предзнаменования можно было счесть  удачными.  Улицы
кишели народом, но по всему было видно, что горожане на стороне  короля.
Поскольку ставни в спальнях короля и королевы были  закрыты,  толпа,  не
желая тревожить сон царственных пленников, старалась вести себя как мож-
но тише и ходить как можно неслышней; люди лишь возносили руки и  возво-
дили глаза к небу; горожан было так много, что четыре с половиной  сотни
окрестных крестьян, не пожелавших возвратиться в свои деревни, совершен-
но затерялись среди них.
   Чуть только ставни на окнах спален  августейших  супругов  открылись,
раздались крики "Да здравствует король!", "Да здравствует королева!",  -
и в них звучало такое воодушевление, что Людовик XVI и Мария  Антуанетта
вышли, как если бы они мысленно сговорились, каждый на свой балкон.
   Все голоса слились в единый хор, и обреченная судьбой королевская па-
ра в последний раз могла предаться иллюзиям.
   - Вот видите, - обратился со своего балкона Людовик XVI к Марии Анту-
анетте, - все идет наилучшим образом!
   Мария Антуанетта возвела глаза к нему и ничего не ответила.
   Колокольный звон возвестил, что церковь открыта.
   Почти в ту же секунду Шарни легонько постучался в дверь.
   - Я готов, сударь, - объявил король.
   Шарни бросил на него быстрый взгляд; король был спокоен  и,  пожалуй,
тверд; на его долю выпало уже столько страданий, что под их воздействием
он избавился от своей нерешительности.
   У входа ждала карета.
   Король, королева и все их семейство сели в нее; карету окружала  тол-
па, почти столь же многочисленная, как и вчера, однако в отличие от вче-
рашней она не оскорбляла пленников, напротив,  люди  ловили  их  взгляд,
просили сказать хоть слово, были счастливы прикоснуться к полй королевс-
кого камзола и гордились, если им удавалось поцеловать край платья коро-
левы.
   Трое офицеров заняли места на козлах.
   Кучеру было велено ехать к церкви, и он беспрекословно подчинился.
   Впрочем, кто мог отдать другой приказ? Бийо и Друэ  все  так  же  от-
сутствовали.
   Шарни осматривался, ища их, однако нигде не видел.
   Подъехали к церкви.
   Крестьяне постепенно окружили карету, но с каждой минутой число наци-
ональных гвардейцев возрастало, на каждом углу они целыми группами  при-
соединялись к процессии.
   Когда подъехали к церкви, Шарни прикинул, что в его распоряжении око-
ло шестисот человек.
   Для королевского семейства оставили места под неким подобием балдахи-
на, и, хотя было всего восемь утра, священники начали торжественное  бо-
гослужение.
   Шарни был обеспокоен; он ничего так не боялся, как опоздания:  малей-
шая задержка могла оказаться смертоносной  для  начавшейся  возрождаться
надежды. Он велел предупредить священника, что служба ни в  коем  случае
не должна длиться более четверти часа.
   - Я понял, - попросил передать священник, - и буду молить Бога,  дабы
он ниспослал его величеству благополучное путешествие.
   Служба длилась ровно столько, сколько было условлено, и тем не  менее
Шарни раз двадцать вынимал часы; король тоже не мог  скрыть  нетерпения;
королева, стоявшая на коленях между обоими своими детьми, оперла  голову
на подушку молитвенной скамеечки; только принцесса Елизавета  была  спо-
койна и безмятежна, словно мраморное изваяние Пресвятой Девы, то ли  от-
того, что не знала о планах спасения, то ли  оттого,  что  вручила  свою
жизнь и жизнь брата в руки Господа; она не выказывала ни малейших  приз-
наков беспокойства.
   Наконец священник обернулся и произнес  традиционную  формулу:  "Ita,
missa ets".
   Держа в руках дароносицу, он спустился по ступенькам алтаря и благос-
ловил, проходя, короля и его присных.
   Они же склонили головы и в ответ на пожелание, идущее из самого серд-
ца священника, тихонько ответили:
   - Аминь!
   После этого королевское семейство направилось к выходу.
   Все, кто слушал вместе с ними службу, опустились на колени, беззвучно
шевеля губами, но было нетрудно догадаться, о чем безмолвно молятся  эти
люди.
   Около церкви находилось более десятка конных гвардейцев.
   Роялистский эскорт становился все многочисленней.
   И тем не менее было очевидно, что крестьяне с их упорством, с их ору-
жием, быть может не столь смертоносным, как оружие  горожан,  но  весьма
грозным на вид- треть из них была вооружена ружьями, а остальные  косами
и пиками, - могут в решающий момент роковым образом склонить чашу весов.
   Видимо, Шарни испытывал подобные опасения,  когда,  желая  подбодрить
короля, к которому обратились за распоряжениями,  наклонился  к  нему  и
произнес:
   - Вперед, государь!
   Король был настроен решительно.
   Он выглянул из дверцы и обратился к тем, кто окружал карету:
   - Господа, вчера надо мной было совершено насилие. Я приказал ехать в
Монмеди, меня же силой повезли во взбунтовавшуюся столицу.  Но  вчера  я
был среди мятежников, а сегодня - среди верных  подданных,  и  потому  я
повторяю: в Монмеди, господа!
   - В Монмеди! - крикнул Шарни.
   - В Монмеди! - закричали гвардейцы роты, расквартированной в Вильруа.

   - В Монмеди! - подхватила национальная гвардия Шалона.
   И тотчас все голоса слились в общем крике: "Да здравствует король!"
   Карета повернула за угол и покатила тем же путем, по какому приехала,
но в обратном направлении.
   Шарни не выпускал из виду крестьян; похоже, в отсутствие Друэ и  Бийо
ими командовал тот самый французский гвардеец, что стоял на посту у две-
рей королевской спальни; он без особого  шума  направлял  движение  всех
этих людей, чьи мрачные взгляды свидетельствовали, что  происходящее  им
не по душе.
   Они дали пройти национальной гвардии и пристроились за нею  в  арьер-
гарде.
   В первых рядах шагали те, у кого были пики, вилы и косы.
   За  ними  следовали  примерно  сто  пятьдесят  человек,   вооруженных
ружьями.
   Маневр этот, исполненный весьма умело, как если  бы  его  производили
люди, поднаторевшие в строевых учениях, весьма обеспокоил Шарни,  однако
у него не было возможности воспрепятствовать ему;  более  того,  оттуда,
где он находился, он даже не мог потребовать объяснений.
   Но вскоре все объяснилось.
   По мере продвижения к городской заставе все больше  возникало  ощуще-
ние, что сквозь стук колес кареты, сквозь шум шагов и крики сопровождаю-
щих пробивается какая-то глухая дробь  и  становится  все  явственней  и
громче.
   Вдруг Шарни побледнел и положил руку на колено сидящего  рядом  гвар-
дейца.
   - Все погибло! - сказал он.
   - Почему? - удивился тот.
   - Вы не узнаете этот звук?
   - Похоже на барабан... Ну и что такого?
   - Сейчас увидите, - ответил Шарни.
   Карета повернула и выехала на площадь.
   На эту площадь выходили Реймсская улица и улица Витри-ле-Франсуа.
   И по ним шагали - с развернутыми знаменами, с барабанщиками впереди -
два больших отряда национальной гвардии.
   В одном было около тысячи восьмисот человек, в другом от двух с поло-
виной до трех тысяч.
   По всем признакам этими отрядами командовали  два  человека,  сидящие
верхом на конях.
   Одним из них был Друэ, вторым Бийо.
   Шарни не было нужды определять направление, откуда прибыли эти  отря-
ды: ему и без того было все ясно.
   Теперь стала совершенно понятна  причина  необъяснимого  исчезновения
Друэ и Бийо.
   Вероятно предупрежденные о том, что затевается в Шалоне, они разъеха-
лись: один - чтобы поторопить прибытие национальной гвардии  из  Реймса,
второй -чтобы привести национальных гвардейцев из Витри-ле-Франсуа.

   Выполнили они это все весьма согласованно и прибыли вовремя.
   Друэ и Бийо приказали своим людям остановиться  на  площади,  наглухо
перегородив ее.
   После этого без всяких околичностей они скомандовали зарядить ружья.
   Кортеж остановился.
   Король выглянул из кареты.
   Шарни стоял бледный, стиснув зубы.
   - В чем дело? - осведомился у него Людовик XVI.
   - Дело в том, государь, что наши враги получили подкрепление и  ружья
у него, как вы сами видите, заряжены, а за спиной шалонской национальной
гвардии находятся крестьяне, и ружья у них тоже заряжены.
   - И что вы обо всем этом думаете, господин де Шарни?
   - Думаю, государь, что мы оказались между двух огней. Но это вовсе не
означает, что вы не поедете дальше, если того пожелаете,  правда,  я  не
знаю, как далеко ваше величество сможет уехать.
   - Понятно, - промолвил король. - Поворачиваем.
   - Ваше величество, это ваше твердое решение?
   - Господин де Шарни, за меня пролилось уже слишком много крови,  и  я
горько оплакиваю ее. Я не хочу, чтобы пролилась еще хотя бы капля... По-
ворачиваем.
   При этих словах двое молодых людей спрыгнули с козел  и  бросились  к
дверце кареты, к ним присоединились гвардейцы роты, стоящей  в  Вильруа.
Отважные и пылкие воины, они рвались вступить в бой вместе с горожанами,
но король с небывалой для него твердостью повторил приказание.
   - Господа! - громко и повелительно крикнул Шарни. - Поворачиваем! Так
велит король!
   И, взяв одну из лошадей под уздцы, он сам стал разворачивать  тяжелую
карету.
   У Парижской заставы шалонская национальная гвардия, в которой  отпала
надобность, уступила свое место крестьянам, а также  национальным  гвар-
дейцам из Реймса и Витри.
   - Вы считаете, я поступил правильно? - осведомился Людовик XVI у  Ма-
рии Антуанетты.
   - Да, - ответила она, - только я нахожу,  что  господин  де  Шарни  с
большой охотой подчинился вам.
   И королева впала в мрачную задумчивость, не имевшую ни малейшего  от-
ношения к тому ужасающему положению,  в  котором  оказалась  королевская
семья.

   VI
   КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Королевская карета уныло катила по дороге в Париж под  надзором  двух
угрюмых людей, которые только что принудили ее изменить  направление,  и
вдруг между Эперне и Дорманом Шарни, благодаря своему росту и высоте ко-
зел, на которых сидел, заметил, что навстречу им  из  Парижа  скачет  во
весь опор карета, запряженная четверкой почтовых лошадей.
   Шарни тут же предположил, что либо эта карета везет им какую-то  неп-
риятную весть, либо в ней находится некая важная персона.
   Действительно, когда она приблизилась к авангарду  конвоя,  ряды  его
после недолгих переговоров расступились, давая проезд карете,  и  нацио-
нальные гвардейцы, составляющие авангард, приветствуя прибывших, сделали
.на караул."
   Берлина короля остановилась.
   Со всех сторон зазвучали крики: "Да здравствует  Национальное  собра-
ние!"
   Карета, примчавшаяся из Парижа, подъехала к королевской берлине.
   Из кареты вылезли трое мужчин, двое из которых были совершенно  неиз-
вестны августейшим пленникам.
   Когда же в дверях показался третий, королева шепнула на ухо  Людовику
XVI:
   - Господин де Латур-Мобур, прихвостень де Лафайета. - И, покачав  го-
ловой, добавила: - Ничего хорошего это нам не сулит.
   Самый старший из этой троицы подошел и, грубо распахнув дверцу  коро-
левской кареты, объявил:
   - Я - Петион, а это господа Барнав и Латур-Мобур, посланные, как я  и
вместе со мной, Национальным собранием сопровождать  вас  и  проследить,
чтобы народ в праведной ярости не учинил над вами самосуд. Потеснитесь и
дайте нам сесть.
   Королева бросила на депутата из  Шартра  один  из  тех  презрительных
взглядов, от каких она порой просто не могла удержаться и в каких  выра-
жалась вся надменность дочери Марии Терезии.
   Г-н де Латур-Мобур, шаркун школы де Лафайета, не смог выдержать этого
взгляда.
   - Их величествам и без того тесно в карете, - сказал он, - и я  поеду
в экипаже свиты.
   - Езжайте, где вам угодно, - отрезал Петион, - что же  до  меня,  мое
место в карете короля и королевы, и я поеду в ней.
   И он полез в карету.
   На заднем сиденье сидели король, королева и Мадам Елизавета.
   Петион поочередно оглядел их.
   - Прошу прощения, сударыня, - обратился он к Мадам  Елизавете,  -  но
мне как представителю Национального собрания  положено  почетное  место.
Соблаговолите подняться и пересесть на переднее сиденье.
   - Невероятно! - пробормотала королева.
   - Сударь! - возвысил голос король.
   - Прошу не спорить... Вставайте, вставайте, сударыня, и уступите  мне
место.
   Мадам Елизавета встала и уступила место, сделав брату и невестке знак
не возмущаться.
   А тем временем г-н де Латур-Мобур сбежал и, подойдя к  кабриолету,  с
куда большей галантностью, нежели это сделал Петион, обращаясь к  королю
и королеве, попросил у сидящих в ней дам позволить ему ехать с ними.
   Барнав стоял, не решаясь сесть в берлину, в которой уже  и  без  того
теснилось семь человек.
   - Барнав, а вы что не садитесь? - удивился Петион.
   - Но куда? - в некотором смущении спросил Барнав.
   - Не желаете ли, сударь, на мое место? - ядовито осведомилась короле-
ва.
   - Благодарю вас, сударыня, - ответил уязвленный Барнав, - меня вполне
устроит переднее сиденье.
   Почти одновременно принцесса Елизавета притянула к  себе  королевскую
дочь, а королева посадила на колени дофина.
   Таким образом, место на переднем сиденье освободилось, и Барнав  рас-
положился напротив королевы, почти упираясь коленями в ее колени.
   - Пошел! - крикнул Петион, не подумав даже спросить позволения у  ко-
ролевы.
   И карета тронулась под крики: "Да здравствует Национальное собрание!"

   Таким образом в королевскую карету в лице Барнава и Петиона влез  на-
род.
   Ну а что касается прав на это, он их получил четырнадцатого  июля,  а
также пятого и шестого октября.
   На некоторое время наступило молчание, и все, за исключением Петиона,
замкнувшегося в торжественной суровости и  казавшегося  безразличным  ко
всему, принялись изучать друг друга.
   Да будет позволено нам сказать несколько слов о новых действующих ли-
цах, которых мы только что вывели на сцену.
   У тридцатидвухлетнего Жерома Петиона де ВильнЛва  были  резкие  черты
лица, и главное его достоинство заключалось в  экзальтированности,  чет-
кости и осознанности своих политических принципов. Он родился в  Шартре,
стал там адвокатом и в 1789 году был послан в Париж как  депутат  Нацио-
нального собрания. Ему предстояло еще стать  мэром  Парижа,  насладиться
популярностью, которая затмит популярность Байи и Лафайета, и  погибнуть
в ландах близ Бордо, причем труп его будет растерзан волками. Друзья на-
зывали его добродетельным Петионом. Во Франции он и Камил  Демулен  были
республиканцами задолго до всех остальных.
   Пьер Жозеф Мари Барнав родился в Гренобле, ему только-только исполни-
лось тридцать; делегированный в Национальное собрание, он разом  добился
большой известности и популярности, начав борьбу с Мирабо, когда слава и
популярность депутата Экса пошла на убыль. Все, кто был врагом  великого
оратора, а Мирабо удостоился  привилегии  всякого  выдающегося  человека
иметь в качестве врагов все посредственности, так вот, все враги  Мирабо
сделались друзьями Барнава, поддерживали его, подстрекали и возвеличива-
ли в бурных словесных схватках, сопровождавших  последний  период  жизни
прославленного трибуна. Итак, это был - мы имеем в виду Барнава -  моло-
дой человек, которому, как мы уже  говорили,  только-только  исполнилось
тридцать, но выглядевший лет на двадцать пять, с красивыми голубыми гла-
зами, крупным ртом, вздернутым носом и резким голосом. Впрочем, выглядел
он довольно элегантно; задира и дуэлянт,  Барнав  смахивал  на  молодого
офицера в партикулярном платье. С виду он казался сухим, холодным и  не-
доброжелательным. Впрочем, на самом деле он был лучше,  чем  можно  было
судить по внешности.
   Принадлежал он к партии конституционных роялистов.
   Только он стал усаживаться на переднее сиденье, как Людовик XVI  про-
изнес:
   - Господа, первым делом я хочу вам заявить, что в мои  намерения  ни-
когда не входило покинуть королевство.
   Барнав замер и уставился на короля.
   - Это правда, государь? - спросил он. - В таком случае вот заявление,
которое спасет Францию!
   И он уселся.
   И тут нечто небывалое произошло между этим буржуа,  выходцем  из  ма-
ленького провинциального городка, и женщиной, разделяющей один из  самых
великих престолов в мире.
   Оба они попытались читать в сердце друг у друга - не как политические
противники, желающие обнаружить там государственные секреты, но как муж-
чина и женщина, жаждущие открыть любовные тайны.
   Откуда в сердце Барнава проникло чувство, которое  он  ощутил,  после
того как в течение нескольких минут изучал Марию Антуанетту,  сверля  ее
взглядом?
   Сейчас мы объясним и извлечем на дневной свет  одну  из  тех  заметок
сердца, что принадлежат к  тайным  легендам  истории  и  в  дни  великих
судьбоносных решений оказываются на ее весах тяжелее, чем толстый том  с
перечнем официальных деяний.
   Барнав претендовал во всем быть преемником  и  наследником  Мирабо  и
внутренне был убежден, что уже стал таковым, заменив великого трибуна.
   Однако существовал еще один пункт.
   По общему мнению - а мы знаем, что так оно и было, - Мирабо удостоил-
ся доверия и благосклонности королевы. За  той  единственной  беседой  в
замке Сен-Клу, которой он добился для переговоров, воспоследовала  целая
серия тайных аудиенций, и во время них самонадеянность Мирабо  граничила
с дерзостью, а снисходительность королевы со слабостью. В ту эпоху в мо-
де было не только клеветать на несчастную Марию Антуанетту, но и  верить
в клевету.
   Барнав же домогался во всем наследовать Мирабо, поэтому он рьяно стал
добиваться, чтобы его  включили  в  число  трех  комиссаров,  посылаемых
встречать короля.
   Он добился этого и отправился в путь с уверенностью человека, знающе-
го, что если у него не хватит таланта заставить полюбить себя, то в  лю-
бом случае достанет силы, чтобы заставить ненавидеть.
   Королеве достаточно было одного быстрого взгляда, чтобы по-женски все
это почувствовать, если не угадать.
   И еще она угадала, что сейчас заботит Барнава.
   За те четверть часа, что молодой депутат просидел в карете на  перед-
нем сиденье, он неоднократно оборачивался и крайне внимательно  рассмат-
ривал трех человек, сидящих на козлах; всякий раз после  такого  осмотра
он обращал взгляд на королеву, и взгляд этот был угрюм и враждебен. Дело
в том, что Барнав знал: один из троих - граф де Шарни, но  ему  не  было
известно, кто именно. А по слухам, граф де Шарни числился любовником Ма-
рии Антуанетты.
   Барнав ревновал. Пусть, кто может, объяснит, как это чувство родилось
в сердце молодого человека, однако оно существовало.
   И вот это-то угадала королева.
   С того момента, как она это угадала, она стала сильней его; она знала
слабое место в броне противника, и теперь  ей  оставалось  лишь  нанести
удар, точный удар.
   - Государь, - обратилась она к королю, - вы слышали, что  сказал  тот
человек, который всем тут заправляет?
   - Насчет чего? - осведомился король.
   - Насчет графа де Шарни.
   Барнав вздрогнул.
   Эта реакция не ускользнула от внимания королевы, и она чуть коснулась
его коленом.
   - Он, кажется, заявил, что отвечает за жизнь графа, - сказал король.
   - Совершенно верно, государь, и добавил, что отвечает  за  его  жизнь
перед графиней.
   Барнав полуприкрыл глаза, но внимательно слушал, стараясь не упустить
ни одного слова из того, что скажет королева.
   - Ну и что? - спросил король.
   - Дело в том, что графиня де Шарни - моя давняя  подруга  мадемуазель
Андре де Таверне. Не думаете ли вы, что по возвращении в Париж следовало
бы дать отпуск г-ну де Шарни, чтобы он  успокоил  жену?  Он  подвергался
опасностям, его брат был убит за нас.  Мне  кажется,  государь,  просить
графа продолжать службу при нас было бы жестоко  по  отношению  к  обоим
супругам.
   Барнав облегченно вздохнул и открыл глаза.
   - Вы правы, сударыня, - согласился король, - хотя, честно  говоря,  я
сомневаюсь, что господин де Шарни согласится.
   - Ну что ж, в таком случае, - ответила королева, - каждый из нас сде-
лает то, что обязан сделать: мы - предложив господину де Шарни отпуск, а
господин де Шарни - отказавшись от него.
   Благодаря какому-то магнетическому общению королева чувствовала,  как
слабеет раздражение Барнава. В то же время  он,  человек  с  благородным
сердцем, понимал, сколь несправедлив был к этой  женщине,  и  ему  стало
стыдно.
   До сих пор он держался надменно и заносчиво, словно судья перед обви-
няемой, которую он вправе судить и приговорить, и вдруг обвиняемая,  от-
вечая на обвинение, о котором она и догадываться  не  могла,  произнесла
слова, свидетельствующие о ее невиновности или раскаянии.
   Но почему о невиновности?
   - У нас то преимущество, что мы не призывали господина  де  Шарни,  -
продолжала королева, - но что касается меня, должна признаться, мне сра-
зу стало как-то спокойнее, когда я в Париже неожиданно увидела его возле
кареты.
   - Это правда, - согласился король, - но это  лишний  раз  доказывает,
что графа нет нужды побуждать, когда он считает,  что  обязан  исполнить
свой долг.
   Да, она невиновна, тут нет никаких сомнений.
   Но как Барнав мог бы искупить те  подозрения,  которые  питал  против
этой женщины?
   Обратиться к ней? На это Барнаву не хватало духу. Подождать, пока ко-
ролева заговорит первой? Но она, вполне удовлетворенная действием, кото-
рое произвели несколько произнесенных ею слов, не  собиралась  заговари-
вать с ним.
   Барнав размягчился, стал почти что ручным, он пожирал королеву взгля-
дом, но она делала вид, будто совершенно не интересуется им.
   Молодой человек пребывал в том состоянии нервного возбуждения,  когда
ради того, чтобы обратить на себя внимание  пренебрегающей  им  женщины,
мужчина готов совершить все двенадцать подвигов Геракла с риском  надор-
ваться уже на первом.
   Он взмолился Верховному существу - в 1791 году уже не молились  Богу,
- прося ниспослать повод, в связи с которым он мог бы  привлечь  к  себе
царственно-безразличный взгляд этой женщины, и вдруг,  словно  Верховное
существо услышало его мольбу, деревенский священник, ждавший на  обочине
проезда королевской кареты, подошел поближе, чтобы лучше  видеть  авгус-
тейшего узника, поднял к небу полные слез глаза и, молитвенно сложив ру-
ки, промолвил:
   - Государь, да хранит Господь ваше величество!
   У народа уже давно, с той поры как он растерзал старого кавалера  ор-
дена Святого Людовика, голова которого до сих пор  возвышалась  на  пике
над толпой, не было ни повода, ни причины прийти в ярость.
   Наконец-то такая возможность предоставилась, и народ не пожелал упус-
тить ее.
   На молитвенный жест старика, на слова, произнесенные им, народ  отве-
тил ревом, в тот же миг бросился на священника и, прежде чем Барнав  вы-
нырнул из мечтаний, повалил того на землю и растерзал бы, если бы  коро-
лева не закричала Барнаву:
   - Сударь, неужели вы не видите, что происходит?
   Барнав поднял голову, бросил стремительный взгляд на океан, в котором
только что исчез несчастный старик и бурные волны которого с ревом кипе-
ли вокруг кареты, осознал, что происходит, и, выкрикнув: "Презренные!" -
столь стремительно рванулся вперед, что дверца распахнулась и он  непре-
менно вывалился бы из кареты, если  бы  принцесса  Елизавета,  повинуясь
первому сердечному побуждению, не ухватила его за фалду.
   - Кровожадные! - выкрикивал Барнав. - Нет,  вы  не  французы!  Неужто
Франция, страна храбрецов, стала страной убийц?
   Возможно, обращение покажется нам несколько претенциозным, но оно бы-
ло в духе времени. К тому же Барнав представлял  Национальное  собрание,
его устами к народу обращалась верховная  власть,  и  толпа  попятилась:
священник был спасен.
   Он поднялся со словами:
   - Вы сделали доброе дело, молодой человек, спасли мне  жизнь.  Старик
будет молиться за вас.
   И, осенив Барнава крестным знамением, он ушел.
   Народ расступился и пропустил его, подчиняясь мановению руки и взгля-
ду Барнава, который застыл подобно изваянию, воплощающему власть.
   Когда старик удалился на безопасное расстояние, молодой депутат с са-
мым спокойным и естественным видом вернулся в карету, словно даже не до-
гадываясь, что только что спас человека от смерти.
   - Благодарю вас, сударь, - сказала королева.
   От этих слов по всему телу Барнава пробежала дрожь.
   Мы прошли вместе с несчастной Марией Антуанеттой весьма долгий  отре-
зок времени и можем сказать, что,  наверно,  она  бывала  красивее,  но,
бесспорно, никогда не была столь трогательна.
   И впрямь, не царствуя как монархиня, она царствовала как мать;  слева
от нее был дофин, очаровательный белокурый мальчик, который с  простоду-
шием и беззаботностью, присущей ребенку, перелез с материнских колен  на
колени добродетельного Петиона, и тот смягчился до  такой  степени,  что
стал играть его кудрявыми волосами;  справа  -  принцесса-дочь,  вылитый
портрет матери в расцвете юности и красоты. У самой же у нее над черными
глазами, над бледным челом, над пышными  светлыми  волосами,  в  которых
сверкали несколько появившихся до срока серебряных нитей, говоривших мо-
лодому депутату о ее переживаниях куда красноречивей, чем самые  горькие
жалобы, как бы возносился, нет, не золотой королевский венец, но  терно-
вый венец страданий.

   Барнав созерцал ее царственную красоту, чувствуя, что готов пасть  на
колени перед этим гибнущим величием, как вдруг дофин вскрикнул от боли.
   Добродетельный Петион счел какую-то  проказу  мальчика  чрезмерной  и
достойной наказания, а посему сильно дернул его за ухо.
   Король покраснел от гнева, королева побледнела от унижения. Она  про-
тянула руки и подхватила мальчика, стоявшего между коленями Петиона, но,
так как Барнав сделал то же самое, дофин,  поднятый  четырьмя  руками  и
притянутый к себе Барнавом, оказался на коленях у депутата.
   Мария Антуанетта хотела перенести его к себе на колени.
   - Нет, - сказал дофин, - я останусь здесь.
   Поскольку Барнав, заметивший это движение королевы, разжал руки,  да-
вая возможность Марии Антуанетте взять ребенка к себе, она то ли из  ма-
теринского, то ли из женского кокетства оставила дофина сидеть там,  где
он сидел.
   И в этот миг в сердце Барнава произошло нечто непередаваемое: он ощу-
тил и счастье, и гордость.
   Ребенок стал забавляться с жабо Барнава, потом с поясом и, наконец, с
пуговицами его депутатского кафтана.
   Пуговицы особенно занимали маленького наследника престола: на них был
выгравирован какой-то девиз.
   Складывая букву с буквой, он в конце концов соединил их и прочитал по
складам следующие четыре слова: "Жить свободным или умереть."
   - А что это значит, сударь? - спросил он.
   Барнав замешкался с ответом.
   - Это значит, дружок, - объяснил Петион, - что французы  дали  клятву
никогда больше не иметь над собой повелителя. Ты понял?
   - Петион! - укоризненно воскликнул Барнав.
   - В таком случае, - самым естественным образом ответил Петион, -  ис-
толкуй девиз иначе, если ты знаешь иной его смысл.
   Барнав осекся. Девиз, который он до сих пор с такой гордостью  носил,
в нынешних обстоятельствах показался ему чуть ли не жестоким.
   И тогда он, взяв руку дофина, почтительно прикоснулся к ней губами.
   Королева быстрым движением смахнула слезу.
   А карета, в которой разыгралась эта странная и простая до бесхитрост-
ности маленькая драма, катила под крики все растущей толпы, везя к гибе-
ли шестерых из тех восьми человек, что сидели в ней.
   Прибыли в Дорман.

   VII
   КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Там ничего не было сделано, чтобы принять  королевское  семейство,  и
пришлось остановиться на постоялом дворе.
   То ли по распоряжению Петиона, который был уязвлен тем,  что  ни  ко-
роль, ни королева ни разу не обратились к нему, то ли оттого, что посто-
ялый двор и вправду был переполнен, для размещения  августейших  узников
отвели три мансардные комнатушки.
   Соскочив с козел, Шарни по обыкновению хотел подойти к королю и коро-
леве, чтобы выслушать их приказы, но Мария Антуанетта взглядом дала  ему
понять, чтобы он держался в отдалении.
   Не зная причины этого указания, граф вынужден был подчиниться.
   Поэтому на постоялый двор прошел Петион, на которого  были  возложены
обязанности квартирмейстера; он не дал себе даже труда  выйти  оттуда  и
послал слугу сообщить, что комнаты для королевского семейства готовы.
   Барнав был в сильнейшем затруднении; он умирал от желания  предложить
королеве руку, но боялся, что она, некогда так высмеивавшая этикет в ли-
це г-жи де Ноайль, сошлется на него и он, Барнав, что называется,  сядет
в лужу.
   Поэтому он решил выжидать.
   Первым из кареты вылез король, опираясь на  руки  гвардейцев  гг.  де
Мальдена и де Валори. Шарни, как мы уже знаем, послушный знаку,  сделан-
ному ему королевой, держался в отдалении.
   Затем вышла королева и протянула руки, чтобы  ей  подали  дофина,  но
мальчик, как бы чувствуя, что матери хочется,  чтобы  он  приласкался  к
Барнаву, сказал:
   - Нет, я хочу остаться с моим другом Барнавом.
   Мария Антуанетта, разрешая, кивнула, и легкая улыбка чуть тронула  ее
губы. Барнав пропустил Мадам Елизавету и принцессу,  после  чего  вылез,
держа на руках дофина.
   За ним последовала г-жа де Турзель, горевшая желанием перенять своего
августейшего питомца из недостойных рук, но еще один знак королевы  при-
гасил аристократическое рвение воспитательницы королевских детей.
   Королева поднималась по грязной винтовой лестнице, опираясь  на  руку
супруга.
   На втором этаже она остановилась, полагая, что,  пройдя  два  десятка
ступенек, завершила путь, но слуга сверху крикнул:
   - Выше, выше!
   Следуя этому приглашению, королева продолжала подъем.
   Барнава от стыда бросило в пот.
   - Как так выше? - возмутился он.
   - Здесь, на втором, - объяснил слуга, -  столовая  и  комнаты  господ
членов Национального собрания.
   У Барнава потемнело в глазах. Комнаты второго этажа Петион занял  для
себя и своих сотоварищей, а королевское семейство загнал на третий!
   Тем не менее молодой депутат промолчал, но, опасаясь возмущения коро-
левы, когда она, поднявшись на третий этаж, увидит отведенные  ей  и  ее
семье комнаты, он поставил дофина на лестничную площадку.
   - Государыня! Государыня! - закричал наследник престола матери. - Мой
друг Барнав уходит!
   - И правильно делает, -  смеясь,  ответила  королева,  бросив  беглый
взгляд на королевские апартаменты.
   Эти апартаменты, как мы уже говорили, состояли из  трех  сообщающихся
между собой комнатушек.
   Первую из них заняла королева вместе с принцессой,  вторая  досталась
принцесса Елизавете, дофину и г-же де Турзель, а третью,  крохотную  ка-
морку с нишей, в которой была дверь, выходящая на  лестницу,  занял  ко-
роль.
   Людовик XVI очень устал и решил до  ужина  немножко  прилечь.  Однако
кровать оказалась такой короткой, что через несколько минут он  вынужден
был встать, открыть дверь и попросить принести стул.
   Гг. де Мальден и де Валори уже находились на своем посту на лестнице.
Г-н де Мальден, который оказался ближе, спустился, взял в столовой  стул
и принес его королю.
   Людовик XVI, в комнате которого был еще один деревянный стул, приста-
вил стул, принесенный г-ном де Мальденом, к кровати, чтобы ему было куда
положить ноги.
   - О государь! - воскликнул г-н де Мальден, горестно качнув головой. -
Вы собираетесь провести на этой кровати ночь?
   - Разумеется, сударь, - ответил король и  добавил:  -  Впрочем,  если
все, что мне кричали о бедности моего народа, правда, сколько моих  под-
данных были бы счастливы, имей они такую каморку, такую кровать  и  пару
таких стульев!
   И он вытянулся на этом импровизированном ложе, как бы предваряя  дол-
гие страдания в тюрьме Тампль.
   Через некоторое время их величествам доложили, что кушать подано.
   Король спустился вниз и увидел на столе шесть приборов.
   - А почему шесть? - удивился он.
   - Ну как же, - принялся объяснять слуга. - Один для короля, один  для
королевы, один для Мадам Елизаветы, один для принцессы, один для  дофина
и один для господина Петиона.
   - А почему тогда нет приборов для господ Барнава  и  Латур-Мобура?  -
поинтересовался король.
   - Они были, государь, - отвечал слуга, - но господин Барнав велел  их
убрать.
   - И оставить прибор господина Петиона?
   - Нет, это сам господин Петион настоял, чтобы его прибор оставили.
   В этот миг в дверях появилась исполненная важности, нет, даже не важ-
ности, а суровости физиономия депутата от Шартра.
   Король сделал вид, будто не видит его, и объявил слуге:
   - Я сяду за стол только со своей семьей. Мы едим либо в семейном кру-
гу, либо с теми, кого мы сами приглашаем. В противном случае  мы  вообще
не будем есть.
   - Я знал, - вступил Петион,  -  что  ваше  величество  забыли  первую
статью Декларации прав человека, но надеялся, что вы хотя  бы  притвори-
тесь, что помните ее.
   Король опять же сделал вид, будто не слышит Петиона, и взглядом  при-
казал слуге убрать прибор.
   Слуга исполнил приказ. Разъяренный Петион удалился.
   - Господин де Мальден, - велел король, - закройте двери, чтобы мы ос-
тались в своем кругу.
   Г-н де Мальден исполнил приказ, и Петион имел  возможность  услышать,
как за его спиной захлопнулась дверь.
   Вот так король поужинал со своей семьей.
   Прислуживали ему, как обычно, оба гвардейца.
   Шарни же так и не появился; не будучи больше слугой, он продолжал ос-
таваться рабом королевы.
   Правда, в иные моменты такая пассивная покорность  уязвляла  королеву
как женщину. В продолжение всего ужина  обеспокоенная  Мария  Антуанетта
искала глазами Шарни. Ей очень хотелось, чтобы,  поначалу  подчинившись,
он наконец ослушался ее.
   Когда король, отужинав, отодвинул стул, собираясь встать из-за стола,
отворилась дверь, ведущая в гостиную, и появился слуга, который от имени
Барнава попросил их величеств соблаговолить сменить апартаменты и занять
комнаты на втором этаже.
   Людовик XVI и Мария Антуанетта  переглянулись.  Вероятно,  им,  храня
достоинство, следовало бы отвергнуть любезность одного, дабы наказать за
хамство другого. Похоже, король и собирался это сделать, но  дофин  пом-
чался в гостиную, крича:
   - Где мой друг Барнав?
   Королева последовала за дофином, а король за королевой.
   В гостиной Барнава не было.
   Из гостиной королева перешла в комнаты. Их было три, как и на верхнем
этаже.
   Они, конечно, выглядели не изысканно, но, во всяком случае,  опрятно.
Горели свечи, правда, в медных канделябрах, но зато их было в достатке.
   В пути королева несколько раз вскрикивала от восторга при виде цвету-
щих садов; комната королевы оказалась в изобилии убрана самыми роскошны-
ми цветами лета, но окна были раскрыты,  чтобы  в  ней  не  застаивались
терпкие ароматы; на окнах висели муслиновые  занавески,  не  позволявшие
нескромному взору следить за августейшей пленницей.
   Обо всем этом позаботился Барнав.
   Несчастная королева испустила вздох: шесть лет назад подобные  заботы
брал на себя Шарни.
   Кстати, Барнав оказался настолько деликатен, что  не  появился,  дабы
выслушать благодарность.
   Вот так же поступал и Шарни.
   Но откуда у незначительного провинциального адвоката  такая  же  чут-
кость и тонкость, как у самого элегантного и  изысканного  человека  при
дворе?
   Да, тут было о чем поразмыслить женщине, даже если эта женщина -  ко-
ролева.
   И часть ночи королева провела в раздумьях над этой странной загадкой.

   Но что делал в это время граф де Шарни?
   Он, как мы видели, по знаку королевы удалился и с той поры не показы-
вался ей на глаза.
   Долг буквально приковывал его к Людовику XVI и  Марии  Антуанетте,  и
Шарни был счастлив, что приказ королевы, о причинах которого он даже  не
задумывался, позволяет ему некоторое время провести в одиночестве и  от-
даться собственным мыслям.
   Все эти три дня он жил в таком стремительном темпе, жил,  если  можно
так выразиться, настолько отчужденно от себя ради других, что ничуть  не
был раздосадован, когда ему позволили ненадолго отрешиться от чужого го-
ря и предаться собственному.
   Шарни был дворянином старой закалки и главным образом человеком, пре-
данным семье; он безмерно любил братьев, для которых был,  скорей  даже,
не старшим братом, а отцом.
   Шарни ужасно горевал, когда погиб Жорж, но  тогда,  стоя  на  коленях
возле трупа в крохотном темном версальском дворике, он мог хотя  бы  об-
легчить горе слезами, и потом у него оставался еще один брат, Изидор, на
которого он перенес всю свою любовь, Изидор, ставший для него еще  доро-
же, если такое возможно, за те несколько месяцев, что предшествовали его
отъезду, когда молодой человек служил посредником между ним и Андре.
   Мы пытались если уж не заставить понять, то хотя бы поведать  о  ред-
костной тайне иных сердец, которых разлука не только не  охлаждает,  но,
напротив, воодушевляет и которые в расставании черпают  новую  пищу  для
полнящих их воспоминаний.
   Чем реже Шарни виделся с Андре, тем чаще он думал о ней, и  для  него
все больше и больше думать об Андре означало полюбить ее.
   По правде сказать, когда он видел Андре, когда бывал рядом с нею, она
казалась ему похожей на ледяную статую, которую способен растопить  даже
слабенький лучик любви, и она, Андре, спрятавшись в тень и в  себя,  так
же страшилась любви, как настоящая ледяная статуя страшится  солнца;  он
видел ее медлительные, сдержанные жесты, слышал немногословную  взвешен-
ную речь, видел бесстрастный, померкший взгляд, но за этими  речами,  за
жестами и взглядом не слышал и не видел или, точнее, не провидел ничего.
   Все, связанное с ней, казалось ему бледным, молочно-белым,  как  але-
бастр, и таким же холодным и блеклым.
   Именно такой, за исключением  редких  периодов  оживления,  вызванных
внезапными обстоятельствами, и виделась ему Андре во время их  последних
встреч, особенно на улице Кок-Эрон вечером того  дня,  когда  несчастная
женщина обрела и утратила сына.
   Но стоило ему удалиться от нее, как расстояние оказывало свое обычное
воздействие, приглушая слишком яркие краски  и  смягчая  слишком  четкие
контуры. И тогда немногословная, взвешенная речь Андре становилась певу-
чей и звонкой, медлительные, сдержанные жесты живее, а вместо бесстраст-
ного, померкшего взгляда из-под удлиненных век лилось всепожирающее  те-
кучее пламя; тогда ему казалось, что внутренний  огонь  зажигает  сердце
этой статуи и ему видится сквозь алебастр ее плоти, как в  ней  струится
кровь и бьется сердце.
   О, в такие минуты одиночества и разлуки Андре  становилась  подлинной
соперницей королевы; в лихорадочной тьме таких ночей Шарни виделось, как
вдруг раздвигается стена его комнаты  либо  приподнимается  портьера  на
двери и к его ложу приближается, раскрыв объятия, что-то невнятно шепча,
с глазами, полными любви, эта прозрачная статуя, освещенная изнутри  ог-
нем души. И тогда Шарни тоже протягивал руки, призывая сладостное  виде-
ние, и пытался прижать призрак к сердцу.  Но,  увы,  призрак  ускользал,
Шарни обнимал пустоту и вновь впадал из горячечного сна в унылую  и  хо-
лодную реальность.
   Изидор стал ему стократ дороже, может быть, чем Жорж,  и  мы  видели,
что Шарни был лишен даже горькой радости выплакаться над трупом Изидора,
как он мог это сделать на трупе Жоржа.
   Оба его брата один за другим отдали жизнь за одну  и  ту  же  роковую
женщину, за дело, чреватое гибельными безднами.
   И Шарни был уверен, что в свой черед тоже погибнет за ту же  женщину,
рухнет в ту же бездну.
   Вот уже целых два дня после смерти брата, после прощального  объятия,
от которого на его кафтане остались пятна крови, а на его губах  влажное
тепло последнего вздоха умирающего, после того как г-н де Шуазель вручил
ему бумаги, найденные на трупе Изидора, у Шарни не было, пожалуй, ни се-
кунды, чтобы предаться снедавшему его горю.
   Знак королевы держаться в отдалении он воспринял как милость  и  чуть
ли не с радостью.
   С той минуты он искал какой-нибудь угол, каморку, убежище, в  котором
мог бы, находясь рядом с королевским семейством, чтобы по первому  зову,
по первому крику прийти ему на помощь, тем не менее остаться наедине  со
своим горем и не показывать никому своих слез.
   Он нашел чердачную комнатку, находящуюся выше по той же лестнице, где

   Там, оказавшись наконец в одиночестве и запершись, он уселся за стол,
освещенный масляной лампой с тремя фитилями (такие лампы еще можно найти
в старых деревенских домах), и извлек из кармана испачканные кровью  бу-
маги, единственную память, что осталась ему о брате.
   Он долго сидел, подперев голову руками и не отрывая взгляда от писем,
в которых продолжали жить мысли  человека,  уже  ушедшего  из  жизни,  и
обильные, безмолвные слезы струились по его щекам и капали на стол.
   Наконец он испустил глубокий вздох, тряхнул головой, взял одно письмо
и распечатал его.
   То было письмо Катрин.
   Шарни уже несколько месяцев подозревал, что у Изидора связь с дочерью
фермера, но только после того, как в Варенне Бийо  рассказал  о  ней  во
всех подробностях, он понял, насколько серьезно следует воспринимать ее.
   Это ощущение еще более усилилось при чтении письма. Из него Шарни уз-
нал, что положение любовницы теперь освящено материнством; читая простые
слова, в каких Катрин выражала свою любовь, он читал жизнь женщины, пос-
вященную искуплению ошибки, совершенной молоденькой девушкой.
   Он вскрыл второе письмо, третье и обнаружил те же самые планы на  бу-
дущее, те же надежды на счастье, те же описания радостей материнства, те
же страхи возлюбленной, те же сожаления, те же горести, то же раскаяние.
   Вдруг среди писем он заметил одно, почерк которого  буквально  потряс
его
   Это был почерк Андре.
   Письмо было адресовано ему.
   Печатью красного воска с гербом Изидора к конверту был прилеплен сло-
женный вчетверо листок бумаги.
   Шарни до такой  степени  поразило  оказавшееся  среди  бумаг  Изидора
письмо, надписанное почерком Андре и адресованное ему, что первым делом,
прежде чем вскрыть конверт, он решил прочесть прикрепленный к нему  лис-
ток.
   То оказалась записка в несколько строчек, которую Изидор написал  ка-
рандашом, надо полагать, где-нибудь на постоялом дворе, пока ему седлали
лошадь:
   Это письмо адресовано не мне, но моему брату графу Оливье  де  Шарни;
написано оно его супругой графиней де Шарни.  Если  со  мной  произойдет
несчастье, прошу того, кто найдет это письмо, передать его графу  Оливье
де Шарни или возвратить графине.
   Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями.
   Если из имеющего  последовать  предприятия  граф  выйдет  невредимым,
возвратить письмо графине.
   Если он будет тяжело, но не смертельно ранен, попросить его, чтобы он
разрешил супруге приехать к нему.
   Если же он будет ранен смертельно, вручить ему это письмо, а  в  слу-
чае, если он будет не в состоянии читать, прочесть его ему, дабы, прежде
чем покинуть этот мир, он узнал содержащуюся в этом письме тайну.
   Если письмо это будет переслано моему брату графу де Шарни, то,  пос-
кольку оно, вне всяких сомнений, придет к нему вместе с приложенной  за-
пиской, пусть он действует в соответствии с изложенными в ней  наставле-
ниями и как ему велит порядочность.
   Поручаю его заботам Катрин Бийо, живущую с моим  ребенком  в  деревне
Виль-д'Авре.
   Изидор де Шарни
   Поначалу, казалось, граф всецело погрузился в чтение письма брата; из
его глаз вновь заструились обильные слезы, но наконец он перевел все еще
затуманенный их пеленою взгляд на письмо  графини  де  Шарни;  он  долго
смотрел на него, потом взял в руки, поднес  к  губам,  прижал  к  груди,
словно надеясь сердцем проникнуть в скрытую в нем тайну, и во второй,  в
третий раз перечитал записку брата.
   Покачав головой, он вполголоса промолвил:
   - Нет, я не вправе вскрывать его. Но я так буду молить  ее,  что  она
позволит мне прочесть это письмо.
   И словно для того, чтобы утвердиться в этом решении, невозможном  для
не столь прямодушной натуры, он еще раз повторил:
   - Нет, не стану читать!
   Он так и не прочел его, но утро застало его сидящим за столом и пожи-
рающим взглядом адрес на письме, которое прямо-таки отсырело от его  ды-
хания, потому что он беспрерывно прижимал его к устам.
   Вдруг сквозь шум, поднявшийся на постоялом дворе и  возвещающий,  что
началась подготовка к отъезду, до Шарни донесся голос г-на де  Мальдена,
который звал его.
   - Я здесь, - откликнулся граф.
   Он убрал в карман кафтана бумаги погибшего Изидора, в  последний  раз
поцеловал так и не вскрытое письмо, положил его рядом с сердцем и сбежал
по ступенькам.
   На лестнице  он  встретил  Барнава,  который  осведомился,  как  себя
чувствует королева, и поручил г-ну де Валори спросить у нее распоряжений
относительно часа выезда.
   По виду Барнава было ясно, что он тоже не ложился и  спал  ничуть  не
больше графа Оливье де Шарни.
   Они обменялись поклонами, и Шарни, будь его мысли заняты чем-то  дру-
гим, кроме письма, которое он прижимал рукою к сердцу, несомненно, заме-
тил бы огонек ревности, вспыхнувший в глазах Барнава, когда тот услышал,
как граф тоже спрашивает о здоровье королевы.

   VIII
   КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Усевшись в карету, король и королева  с  удивлением  обнаружили,  что
глазеют на их отъезд одни лишь жители города, а  сопровождать  их  будет
только кавалерия.
   Это было еще одно проявление заботы Барнава; он знал, что вчера, ког-
да карета вынуждена была ехать со скоростью пешехода, королева  страдала
от жары, пыли, мух, толпы и угроз своим верным слугам и подданным,  при-
шедшим приветствовать августейшую чету; он придумал, будто получено  со-
общение о новом вторжении: якобы г-н  де  Буйе  вернулся  во  Францию  с
пятьюдесятью тысячами  австрийцев,  и  потому  каждый  человек,  имеющий
ружье, косу, пику и вообще какое-нибудь оружие,  обязан  отправиться  на
бой с ними; толпа вняла его призыву и повернула назад, дабы отразить на-
шествие.
   В ту пору Франция питала подлинную ненависть к чужеземцам,  ненависть
настолько сильную и всеобъемлющую, что она обратилась  против  короля  и
королевы: ведь главной виной королевы было то, что она чужеземка.
   Мария Антуанетта догадалась, кому она обязана этим новым  благодеяни-
ем. Мы сказали .благодеянием. и ничуть  не  преувеличили.  Она  взглядом
поблагодарила Барнава.
   Едва усевшись в карету, королева сразу же обратила взор к Шарни; Шар-
ни был уже на козлах, но сидел не посередине, как вчера;  он  прямо-таки
принудил г-на де Мальдена поменяться местами и сел с  краю,  где  прежде
сидел верный королевский телохранитель и где было гораздо опасней. Шарни
жаждал получить рану, чтобы она позволила ему  вскрыть  письмо  графини,
которое жгло ему сердце.
   Он не заметил, что королева ловит его взгляд.
   Мария Антуанетта испустила глубокий вздох.
   Барнав слышал его.
   Встревожившись и желая узнать, что значит этот вздох, молодой депутат
встал на ступеньку кареты и обратился к королеве:
   - Государыня, я вчера заметил, что вы были весьма стеснены в берлине.
Если здесь будет одним человеком меньше, вам будет  удобнее.  Стоит  вам
пожелать, и я поеду в кабриолете с господином де Латур-Мобуром или  буду
сопровождать вас верхом.
   Делая это предложение, Барнав отдал бы половину оставшейся ему  жизни
- а оставалось ему жить не так уж долго, - за то, чтобы оно было отверг-
нуто.
   Так оно и случилось.
   - Нет, нет, - мгновенно отозвалась королева, - поезжайте с нами.
   Одновременно с нею дофин протянул к Барнаву руки, чтобы удержать его,
и сказал:
   - Мой друг Барнав, я не хочу, чтобы ты уходил от нас.
   Сияющий Барнав занял место в карете. Только он уселся, как дофин  тут
же перебрался с материнских колен к нему.
   Выпуская дофина из своих объятий, королева поцеловала его в обе щеки.

   Влажный след ее губ остался отпечатанным на бархатистой коже  мальчи-
ка. Барнав смотрел на этот след материнского поцелуя, как смотрел, долж-
но быть, Тантал на свисающие над его головою плоды.
   - Ваше величество, - обратился он к королеве, - окажите мне  милость,
позвольте поцеловать августейшего принца, который, следуя  безошибочному
инстинкту младенческого возраста, соблаговолил назвать меня  своим  дру-
гом.
   Королева, улыбнувшись, кивнула.
   И Барнав с такой страстью прильнул губами к следу, оставленному уста-
ми королевы, что мальчик испуганно вскрикнул.
   Королева не упустила ни малейшей подробности из этой игры, в  которую
Барнав вложил всего себя. Возможно, и она спала ничуть  не  больше,  чем
Барнав и Шарни; возможно, возбуждение, оживившее ее взгляд, было вызвано
сжигающей ее внутренней лихорадкой; губы ее, накрашенные  красной  пома-
дой, щеки, чуть тронутые почти незаметным слоем розовых румян, делали из
нее опаснейшую сирену, уверенную, что стоит ей пожелать, и  она  увлечет
своих поклонников в пучину.
   Благодаря предусмотрительности Барнава карета делала  по  два  лье  в
час.
   В Шато-Тьерри остановились пообедать.
   Дом, в котором сделали остановку,  был  расположен  в  очаровательном
месте около реки и принадлежал богатой торговке лесом; она не надеялась,
что ей будет оказана такая честь, но тем не менее накануне,  узнав,  что
королевское семейство проедет через Шато-Тьерри, послала  верхом  одного
из своих приказчиков, дабы предложить гг. делегатам Национального собра-
ния, равно как и королю с королевой, воспользоваться ее гостеприимством.
   Предложение было принято.
   Едва карета остановилась, король с королевой, увидев вереницу предуп-
редительных слуг, поняли, что их ждет прием, совершенно отличный от  то-
го, какой им был оказан вчера на дорманском постоялом дворе. Короля, ко-
ролеву, принцессу Елизавету, г-жу де Турзель  и  обоих  детей  проводили
каждого в отдельную комнату, где уже было до мелочей  подготовлено  все,
чтобы гости могли заняться туалетом и привести себя в порядок.
   Со дня отъезда из Парижа королева не встречалась с  подобной  предус-
мотрительностью. С аристократической чуткостью  были  предугаданы  самые
сокровенные привычки женщины; Мария Антуанетта,  начавшая  ценить  такую
заботу, захотела повидать хозяйку, чтобы поблагодарить ее.
   Спустя минуту в комнату вошла женщина лет сорока, еще свежая  и  дер-
жавшаяся с исключительной простотой. До сих пор она скромно старалась не
мозолить глаза гостям.
   - Сударыня, это вы хозяйка дома? - осведомилась королева.
   - О ваше величество, - со слезами воскликнула достойная женщина, -  в
доме, который почтит своим присутствием королева, единственная хозяйка -
она!
   Мария Антуанетта обвела взглядом комнату, желая  убедиться,  что  они
одни.
   Убедившись же, что никто не видит их и не слышит, она  взяла  хозяйку
за руку, привлекла к себе, расцеловала, как лучшую подругу, и сказала:
   - Если вы печетесь о нашем спокойствии и хоть сколько-нибудь  думаете
о своей безопасности, возьмите себя в руки и умерьте проявления  скорби:
ведь, если кто-нибудь догадается, каковы ее  причины,  это  может  обер-
нуться для вас бедой. Поймите, случись с вами что, это  только  усугубит
наши муки. Быть может, мы еще увидимся, а пока сдерживайте свои  чувства
и считайте меня своей подругой, для которой сегодняшняя встреча  с  вами
радостна и драгоценна.
   После обеда тронулись в путь; жара была чудовищная, и  король,  заме-
тив, что у Мадам Елизаветы, изнуренной усталостью, голова несколько  раз
упала на грудь, настоял, чтобы принцесса заняла до приезда в Мо, где они
должны были остановиться на ночевку, его место на заднем сиденье; но Ма-
дам Елизавета подчинилась только после того, как король буквально прика-
зал ей пересесть.
   Петион присутствовал при этом споре, но места своего не предложил.
   Барнав, багровый от стыда, укрыл лицо в ладонях,  но  сквозь  щелочку
между пальцами мог видеть грустную улыбку королевы.
   Примерно через час усталость до такой степени сморила Мадам  Елизаве-
ту, что та уснула; естественно, во сне ее прелестная ангельская  головка
моталась из стороны в сторону и наконец легла на плечо Петиона.
   Это дало возможность депутату от Шартра в своем  неизданном  рассказе
об этом путешествии написать, что Мадам Елизавета, это чистейшее, как мы
знаем, существо, влюбилась в него и положила ему голову на  плечо,  под-
давшись зову природы.
   В четыре пополудни приехали в Мо  и  остановились  перед  епископским
дворцом, где некогда жил Боссюэ и где восемьдесят семь лет  назад  автор
"Рассуждения о всеобщей истории. завершил свой жизненный путь.
   Ныне во дворце обитал конституционный епископ, давший  присягу.  Чуть
позже мы увидим, как он принял королевское семейство.
   Но поначалу королеву поразил лишь угрюмый вид здания,  в  которое  ей
предстояло войти. Ни один дворец, принадлежи он монарху или князю  церк-
ви, не выглядел столь печальным и не мог бы с большим основанием  притя-
зать на то, чтобы предоставить приют  несчастнейшей  королеве,  просящей
впустить ее на одну ночь под его своды. Он был совершенно  не  похож  на
Версаль: монументальность Версаля пышна, а монументальность этого дворца
- проста; широкий наклонный подъезд, мощенный кирпичом, вел к покоям,  а
сами комнаты выходили в сад, основанием для которого  служили  городские
валы; над садом возвышалась колокольня, вся увитая плющом, от нее  аллея
падубов вела к кабинету, где красноречивый епископ Мо время  от  времени
издавал мрачные вопли, предвещающие падение монархий.
   Королева обежала взглядом это угрюмое здание и, найдя, что оно  соот-
ветствует ее душевному настроению, оглянулась, ища, на чью руку она мог-
ла бы опереться, чтобы осмотреть дворец.
   Рядом был только Барнав.
   Королева улыбнулась.
   - Сударь, подайте мне руку, - сказала она, - и будьте добры послужить
мне проводником по этому старинному дворцу. Одна я не осмелюсь пройти по
нему: мне страшно - а вдруг я услышу тот  громовой  голос,  что  однажды
потряс христианский мир воплем: "Государыня  умирает!  Государыня  мерт-
ва!".
   Барнав с поспешностью, но и с почтительностью предложил руку  короле-
ве.
   Однако королева вновь оглянулась: ее беспокоило упорное отсутствие де
Шарни.
   Все подмечающий Барнав заметил и этот взгляд.
   - Вашему величеству что-то нужно? - осведомился он.
   - Да, я хотела бы знать, где король, - ответила Мария Антуанетта.
   - Он оказал честь господину Петиону принять его и беседует с  ним,  -
объяснил Барнав.
   Королева сделала вид, что удовлетворена ответом.
   Чувствуя, что ей необходимо вырваться из круга обуревающих ее мыслей,
она сказала Барнаву:
   - Идемте.
   И она повлекла его с собой через залы епископского дворца.
   Казалось, она бежит, не глядя по сторонам, преследуя тень, существую-
щую только в ее мозгу.
   Наконец в спальне великого проповедника королева, чуть ли не запыхав-
шись, остановилась.
   По случайности остановилась она напротив женского портрета.
   Машинально подняв глаза, она прочла на раме: "Мадам  Генриетта.  -  и
вздрогнула.
   Барнав ощутил эту дрожь и, не понимая ее причины, осведомился:
   - Ваше величество нехорошо себя чувствует?
   - Нет, - ответила она, - но этот портрет... Генриетта...
   Барнав понял, что происходит в сердце несчастной женщины.
   - Да, - заметил он, - Генриетта, но это  Генриетта  Английская,  жена
беспечного Филиппа Орлеанского, а не вдова несчастного Карла Первого; не
та, которая думала, что умрет от холода в Лувре, а та, что  умерла,  от-
равленная в Сен-Клу, и перед смертью послала кольцо Боссюэ... - И  после
некоторого колебания он добавил: - Я предпочел бы, чтобы это был портрет
другой Генриетты.
   - Почему? - спросила Мария Антуаннета.
   - Потому что есть уста, которые только и могут осмелиться дать  опре-
деленные советы, и обычно это те уста, что замкнула смерть.
   - А не могли бы вы, сударь, сказать мне, какой совет дали бы мне уста
вдовы короля Карла? - поинтересовалась Мария Антуанетта.
   - Попытаюсь, если ваше величество прикажет, - ответил Барнав.
   - Что ж, попытайтесь.
   - "О сестра моя, - сказали бы вам эти уста, - неужели  вы  не  видите
сходства между нашими судьбами? Я приехала из Франции, а вы из  Австрии,
и была для англичан такой же чужестранкой, как вы для французов. Я могла
бы подать моему заблуждавшемуся супругу добрые советы, но я хранила мол-
чание или подавала дурные. Вместо того чтобы сплотиться с его народом  и
сплотить народ вокруг него, я побуждала его к  войне,  посоветовала  ему
пойти с ирландскими мятежниками на Лондон. Я не только поддерживала  пе-
реписку с врагами Англии, но дважды ездила во Францию, чтобы привести  в
Англию чужеземных солдат..."
   Барнав запнулся.
   - Продолжайте же, - поджав губы и нахмурив брови, бросила королева.
   - Стоит ли, ваше величество? - промолвил молодой оратор, печально по-
качав головой. - Вы ведь не хуже меня знаете, чем закончилась эта крова-
вая история.
   - Что ж, тогда продолжу я и расскажу вам, что сказал бы  мне  портрет
королевы Генриетты, а вы поправьте меня, если я ошибусь.  "Наконец  шот-
ландцы предали и продали своего короля. Король был арестован в  тот  мо-
мент, когда он думал переправиться во Францию. Захватил его в плен порт-
ной, мясник препроводил в тюрьму, тележник очистил зал, где должны  были
его судить, пивовар председательствовал в суде, и, дабы довершить  гнус-
ность этого судилища, пока верховный судья, который получает все  судеб-
ные дела, пересматривал этот беззаконный процесс, палач в маске обезгла-
вил несчастную жертву". Вот что сказал бы мне портрет ее величества Ген-
риетты. Вы согласны? Господи, да я знаю это не хуже других, а еще  лучше
знаю, как много схожего между нами. У нас ведь тоже есть свой пивовар из
предместья, только он зовется не Кромвель, а Сантер;  у  нас  сеть  свой
мясник, только он зовется не Гаррисон, а... как его!". кажется, Лежандр;
есть у нас и свой тележник, только зовется он не Прайдж, а... Нет, тут я
не могу сказать, это настолько незначительный человек,  что  я  даже  не
знаю его имени, да, убеждена, и вы тоже. Впрочем, спросите его сами,  он
скажет. Это тот, кто командует нашим конвоем, крестьянин, мужлан,  дере-
венщина. Вот и все, что сказала бы мне королева Генриетта.
   - А что бы ответили ей вы?
   - Я ответила бы: "Возлюбленная сестра моя, королева! То, что вы  ска-
зали, - это не совет, это лекция по истории. Но поскольку лекцию вы  за-
вершили, я жду совета."
   - Но подобные советы, ваше величество, если вы, конечно,  не  откаже-
тесь им следовать, могут дать не только мертвые, но и живые.
   - Мертвые ли, живые, пусть их выскажут все, кто способен.  Ведь  если
совет хорош, почему бы им не воспользоваться?
   - Боже мой, ваше величество! И мертвые, и живые вам дадут только один
совет.
   - Какой же?
   - Добиться любви народа.
   - Вы думаете, добиться любви вашего народа так уж легко?
   - Ваше величество, этот народ в гораздо большей степени ваш, чем мой.
И вот доказательство: после вашего приезда во Францию этот народ  обожал
вас.
   - Ах, сударь, вы говорите о такой ненадежной вещи, как популярность.
   - Ваше величество! Ваше величество! - воскликнул Барнав. - Уж если я,
никому не ведомый, вышедший из безвестности, сумел добиться ее, то сколь
просто было бы вам сохранить ее, а еще легче завоевать вновь! Но  вы,  -
все более воодушевляясь, продолжал Барнав, -  кому  вы  доверили  защиту
своего дела, самого высокого и святого, - дело защиты монархии? Чьи  ус-
та, чьи руки защищали его? Да где  видано  подобное  непонимание,  какое
нынче время, где видано подобное забвение духа Франции! Вот, к  примеру,
я... ведь я упросил послать  меня  встречать  вас  с  одной-единственной
целью. О Господи, сколько раз я был готов пойти к вам и  предложить  се-
бя... посвятить себя...
   - Тс-с! - прервала его королева. - Сюда идут. Мы еще поговорим с  ва-
ми, господин Барнав, я готова принять вас, выслушать и  следовать  вашим
советам.
   - О, ваше величество! - восторженно вскричал Барнав.
   - Тс-с! - повторила королева.
   - Ваше величество, кушать подано! -  объявил,  появившись  в  дверях,
слуга, чьи шаги прервали их разговор.
   Королева и Барнав направились в столовую.  Король  вошел  туда  через
другую дверь; пока королева разговаривала с Барнавом, он беседовал с Пе-
тионом, и теперь вид у него был весьма оживленный.
   Оба королевских телохранителя стояли у стола, как  бы  настаивая  тем
самым на своей привилегии прислуживать их величествам.
   Шарни стоял вдали, укрывшись в нише окна. Король огляделся и, пользу-
ясь тем, что, кроме его семьи, обоих телохранителей и графа, никого нет,
обратился к ним:
   - Господа, после ужина мне нужно поговорить с вами. Я прошу вас прой-
ти вместе со мной в мои покои.
   Трое офицеров поклонились.
   Ужин начался, как обычно.
   Но хотя королевское семейство восседало за столом в Мо  у  одного  из
первых епископов королевства, сервировка и еда были настолько же  плохи,
насколько прекрасны они были в Шато-Тьерри, где король  и  его  спутники
отобедали.
   Как всегда, аппетит у короля был превосходный, и ел он много, несмот-
ря на то что стол был скверный. Королева же съела только два сырых яйца.
   Еще со вчерашнего дня немножко прихворнувший дофин просил  земляники,
но, увы, бедный мальчик не понимал, что прошли те времена, когда предуп-
реждалось любое его желание. Со вчерашнего дня все, к кому он обращался,
отвечали либо: "Нету земляники., либо: "Не смогли найти."
   И вдруг по пути он увидел, как деревенские ребята едят землянику, бу-
кетики которой они собрали в лесу.
   Вот тогда-то он позавидовал белобрысым, краснощеким крестьянским  де-
тям, которым не надо просить земляники: когда захотят,  они  могут  сами
пойти и набрать ее; ведь они знают полянки, где она растет, точно так же
как птицы знают поля, где цветут сурепка и конопля.
   Королева была очень огорчена тем, что не может исполнить желание  сы-
на, и, когда дофин, отказавшись от всего, что ему предлагали, вновь поп-
росил земляники, на глазах бедной матери выступили слезы.
   Она поискала взглядом, к кому бы обратиться, и заметила Шарни,  кото-
рый молча стоял в нише окна.
   Королева позвала его знаком, потом еще и еще раз, но Шарни, погружен-
ный в свои мысли, даже не заметил этого.
   Тогда голосом, охрипшим от волнения, королева окликнула:
   - Граф де Шарни!
   Шарни вздрогнул, словно его внезапно вырвали из сна, и  собрался  по-
дойти к королеве, как вдруг отворилась дверь и появился Барнав с  тарел-
кой земляники.
   - Государыня, прошу простить меня, - произнес он, - за то, что я  так
вхожу, и король, надеюсь, тоже простит меня, но сегодня днем я  неоднок-
ратно слышал, как дофин просил земляники. Эту  тарелку  я  обнаружил  на
столе у епископа, взял ее и принес сюда.
   Шарни в это время шел к столу, но королева даже не дала ему подойти.
   - Благодарю вас, граф, - бросила она. -Господин Барнав угадал, что  я
хотела, и больше мне ничего не нужно.
   Шарни поклонился и, не промолвив ни слова, вернулся на прежнее место.
- Спасибо, мой друг Барнав, - поблагодарил дофин.
   - Господин Барнав, - сказал король, - наш ужин не слишком хорош,  но,
если вы согласитесь разделить его с нами, мы с королевой будем рады.
   - Государь, - ответил Барнав, - приглашение короля - это приказ.  Где
ваше величество определит мне место?
   - Между королевой и дофином, - сказал король.
   Барнав уселся, не помня себя от любви и гордости.
   Шарни наблюдал за этой сценой, но  ревность  даже  не  царапнула  его
сердце. Он лишь тихо промолвил, глядя на  этого  мотылька,  который  так
стремился сгореть в пламени королевской власти:
   - Вот и еще один рвется к гибели. А жаль, этот  стоит  большего,  чем
остальные.
   Но тут же, вернувшись к своим неизбывным мыслям, Шарни  прошептал:  -
Письмо! Письмо! Но что же в нем может быть?

   IX
   ГОЛГОФА

   После ужина трое офицеров поднялись в комнату короля.
   Принцесса, дофин и г-жа де Турзель были в своей комнате; король,  ко-
ролева и Мадам Елизавета ждали офицеров.
   Едва они вошли, король сказал:
   - Господин де Шарни, будьте добры, закройте двери, чтобы нас никто не
побеспокоил, мне нужно сообщить вам нечто крайне важное. Вчера в Дормане
господин Петион предложил мне, чтобы вы переоделись и он устроит вам по-
бег, но королева и я, опасаясь, что это предложение может оказаться  ло-
вушкой и вас хотят удалить от нас, чтобы тут же расправиться с вами, ли-
бо предать где-нибудь в провинции военному суду, который приговорит  вас
к расстрелу, не дав даже права на обжалование приговора, так вот,  коро-
лева и я, мы взяли на себя ответственность и отвергли  это  предложение.
Однако сегодня господин Петион снова повторил его, дав  слово  депутата,
что с вами ничего не произойдет, и я счел себя обязанным  сообщить  вам,
чего он опасается и что предлагает.
   - Государь, - прервал его Шарни, - прежде чем ваше величество продол-
жит, позвольте мне - и здесь я выступаю не только от своего  имени,  но,
думаю, выражаю и мнение этих господ, - позвольте мне  спросить,  обещает
ли король удостоить нас некой милости?
   - Господа, - отвечал Людовик XVI, - храня верность королеве и мне, вы
три дня рискуете жизнью; все эти три дня ежеминутно вам грозит жесточай-
шая смерть, ежеминутно вы делите с нами позор,  которым  нас  покрывают,
оскорбления, которыми нас осыпают. Господа, вы имеете право не просить о
милости, а высказать ваше желание, и если оно не будет немедленно  удов-
летворено, значит, оно выходит за пределы моих и королевы возможностей.

   - В таком случае, государь, - продолжил Шарни, -  мы  покорнейше,  но
настоятельно просим ваше величество, каковы бы ни были предложения, сде-
ланные касательно нас господами депутатами, оставить нам свободу принять
их или отвергнуть.
   - Даю вам слово, господа, - объявил король, -  оставить  вам  свободу
выбора и не оказывать на вас никакого давления. Как вы решите, так и бу-
дет.

   - Государь, мы с благодарностью слушаем вас, - сказал Шарни.
   Королева с удивлением взглянула на Шарни; она не  могла  понять,  как
сочетается в нем подмеченная ею все возрастающая безучастность с упорным
стремлением ни на миг не уклоняться от того, что он считал своим долгом.
   Но объяснения она найти не смогла и позволила королю продолжить бесе-
ду.
   -  Теперь,  когда  свобода  выбора  сохранена  за  вами,   послушайте
собственные слова господина Петиона: "Государь, как только вы въедете  в
Париж, никаких гарантий безопасности для трех офицеров,  которые  сопро-
вождают вас, не будет. Ни я, ни господин  Барнав,  ни  господин  де  Ла-
тур-Мобур не можем обещать спасти этих людей, даже с  риском  для  своей
жизни: они уже заранее приносятся в жертву народу."
   Шарни взглянул на своих товарищей, оба ответили чуть заметной презри-
тельной улыбкой.
   - И что же дальше, государь? - осведомился Шарни.
   - Вот что предложил мне господин Петион, - сообщил король, - он снаб-
дит вас мундирами национальных гвардейцев, откроет  перед  вами  сегодня
ночью ворота епископства и позволит вам бежать.
   Шарни взглядом спросил обоих офицеров, но ответом была та же  презри-
тельная улыбка.
   - Государь, - вновь обратился Шарни к королю,  -  мы  посвятили  свои
жизни вашим величествам, ваши величества соблаговолили  принять  от  нас
клятву верности, и нам стократ легче умереть за вас, чем вас бросить. Мы
просим от вас единственной милости: и завтра относиться к  нам  так  же,
как вы относились к нам вчера. Ничего больше мы не хотим. Из всего ваше-
го двора, из всей вашей армии, из всей  вашей  гвардии  у  вас  остались
только три преданных сердца, так не лишайте же  их  единственной  чести,
которой они домогаются, - быть верными вам до конца.
   - Хорошо, господа, - вступила королева, - мы согласны, но поймите,  с
этой минуты все у нас должно быть общим, отныне для нас вы не слуги,  но
друзья, братья. Я не спрашиваю ваши имена, я их знаю, но, - и она  выта-
щила из кармана записную книжку, - но назовите мне  имена  ваших  отцов,
матерей, братьев и сестер. Может случиться так, что мы потеряем  вас,  а
сами останемся живы. Тогда я сообщу этим дорогим вам людям  о  постигшем
их горе и постараюсь облегчить им его, насколько это будет в нашей влас-
ти. Итак, господин де Мальден, итак, господин де Валори, смело говорите,
кого из своих родственников и друзей вы рекомендуете нам в случае  смер-
ти, ведь мы все так близки к ней, что нет смысла играть словами.
   Г-н де Мальден назвал свою мать, немощную старую даму, проживающую  в
маленьком поместье около Блуа; г-н де Валори - сироту-сестру, которую он
отдал на воспитание в монастырь в Суасоне.
   Да, у этих дворян были мужественные, отважные сердца, и, тем  не  ме-
нее, пока королева записывала имена и адреса г-жи де Мальден и  м-ль  де
Валори, оба они безуспешно боролись с навернувшимися слезами.
   Королеве тоже пришлось прерваться, вынуть из кармана платок и промок-
нуть глаза.
   Записав адреса, она обратилась к Шарни:
   - Увы, граф, я знаю, вам некого мне порекомендовать. Ваши отец и  ма-
тушка умерли, а оба брата...
   У королевы пресекся голос.
   - Да, государыня, оба моих брата имели счастье отдать жизнь  за  ваше
величество, - сказал Шарни, - но у второго остался ребенок, которого  он
поручил моим заботам в своего рода завещании, найденном мною на его тру-
пе. Его мать он похитил, и семья этой девушки никогда ее не простит. По-
ка я буду жив, этот ребенок ни в чем не будет нуждаться, но  ваше  вели-
чество с поразительным мужеством только что сказали, что все мы на воло-
сок от гибели, и, если смерть поразит меня, несчастная девушка и ее  ре-
бенок останутся без средств.  Соблаговолите,  государыня,  записать  имя
этой бедной крестьянки и, если я, как оба моих брата, буду иметь счастье
погибнуть за моего августейшего повелителя и благородную повелительницу,
пролейте свои щедроты на Катрин Бийо и ее ребенка. Они оба живут в дере-
вушке Виль-д'Авре.

   Надо полагать, королева представила себе Шарни,  умирающего,  подобно
двум его братьям, и эта картина, видимо, показалась ей  столь  страшной,
что она сдавленно вскрикнула, выронила записную книжку и,  пошатнувшись,
рухнула в кресло.
   Оба гвардейца бросились к ней, а Шарни поднял книжку, вписал туда имя
и адрес Катрин Бийо и положил книжку на камин.
   Королева собралась с силами и взяла себя в руки. Молодые люди,  пони-
мая, что после таких переживаний ей нужно остаться одной,  отступили  на
шаг, намереваясь откланяться.
   Но она протянула им руку и сказала:
   - Господа, надеюсь, вы не покинете меня, не поцеловав мне руку?
   Оба гвардейца подошли к руке в том же порядке, в каком называли имена
и адреса своих близких: сперва г-н де Мальден, а затем г-н де Валори.
   Шарни подошел последним. Рука королевы трепетала в ожидании его поце-
луя, ради которого, вне всяких сомнений, и было затеяно все это.
   Но едва граф, державший у сердца письмо Андре, прикоснулся  губами  к
прекрасной руке Марии Антуанетты, его пронзило ощущение, что этим  поце-
луем он совершает некое святотатство.
   Мария Антуанетта испустила вздох, похожий на стон; этот поцелуй  поз-
волил ей понять, как с каждым днем, с каждым часом, мы даже сказали  бы,
с каждой минутой растет пропасть между нею и ее возлюбленным.
   Назавтра перед отъездом гг. де Латур-Мобур и Барнав, очевидно не зная
о разговоре, который произошел вчера между королем  и  тремя  офицерами,
вновь стали настаивать, чтобы они переоделись в национальных гвардейцев,
но те отказались, заявив, что их место на козлах  королевской  кареты  и
что никакого другого мундира, кроме пожалованного им королем, они не на-
денут.
   Тогда Барнав велел прикрепить к козлам справа и слева две доски, что-
бы на них сели по гренадеру и хоть как-то защищали несгибаемых слуг  ко-
роля.
   В десять утра берлина выехала из Мо и покатила в  Париж,  где  король
отсутствовал уже пять дней.
   Пять дней! О, какая безмерная бездна разверзлась за эти пять дней!
   Не успела карета проехать и лье, а ее уже окружала чудовищная  толпа,
и выглядела она куда грознее, чем когда бы то ни было.
   Сюда сошлись все, кто жил в окрестностях Парижа. Барнав хотел  прину-
дить форейторов перейти на рысь, но национальная гвардия Кле,  ощетинив-
шись штыками, перегородила дорогу.
   Было бы безумием пытаться прорвать эту плотину; даже королева поняла,
сколь это опасно, и умолила депутатов не возбуждать еще более ярость на-
рода, эту страшную бурю, приближение которой уже чувствовалось и  громо-
вые раскаты которой уже доносились до слуха.
   Вскоре толпа стала настолько многочисленной, что  лошади  перешли  на
шаг.
   Жара стояла небывалая; казалось, дышали уже  не  воздухом,  а  жидким
пламенем.
   Беззастенчивое любопытство народа преследовало короля и королеву, ко-
торые, пытаясь укрыться от него, сидели, сжавшись, по углам.
   Любопытные вскакивали на подножки и  просовывали  головы  в  берлину;
иные взбирались на карету, висли на запятках, а кое-кто цеплялся за  ло-
шадей.
   Только чудом Шарни и его товарищи остались в живых, хотя смерть угро-
жала им неоднократно.
   Оба гренадера были просто не в состоянии отразить все удары; они про-
сили, умоляли, даже приказывали от имени Национального собрания, но  го-
лоса их терялись в шуме, криках, брани.
   Впереди кареты шагали около двух тысяч человек, за нею следовали  бо-
лее четырех тысяч.
   По обеим сторонам ее двигалась неисчислимая толпа, и с каждой минутой
она все росла и увеличивалась.
   Чем ближе подъезжали к Парижу, тем сильней становилось ощущение,  что
не хватает воздуха, словно весь его поглощал гигантский город.
   Карета ползла при тридцатипятиградусной жаре  в  тучах  пыли,  каждый
атом которой казался частицей толченого стекла.
   Королева несколько раз откидывалась на спинку сиденья,  жалуясь,  что
задыхается.
   Около Бурже король страшно побледнел, и все решили, что он сейчас по-
теряет сознание; он попросил стакан вина,  у  него  случилась  сердечная
слабость.
   Малого недоставало, чтобы ему подали, как  распятому  Христу,  губку,
смоченную в уксусе и  желчи.  Такое  предложение  было  сделано,  но,  к
счастью, его отвергли.
   Так добрались до Ла-Виллет.
   Здесь сопровождающей толпе пришлось сжаться, и примерно в течение ча-
са она протискивалась между двумя рядами домов, белые каменные стены ко-
торых, отражая солнечные лучи, усиливали тем самым жару.
   Тут были мужчины, женщины, дети. Такого чудовищного скопления  народа
не было нигде; люди стояли так плотно, что невозможно было пошевелиться.
   Двери, окна, крыши - все было забито любопытными.
   Деревья сгибались под тяжестью этих живых плодов.
   И все встречавшие короля были в шляпах.
   А причина была вот какая: накануне на парижских улицах была расклеена
следующая афиша:
   Всякий, кто поклонится королю, будет побит палками.
   Всякий, кто оскорбит его, будет повешен.
   Все это было настолько ужасно, что комиссары не решились проехать че-
рез улицу Фобур-Сен-Мартен, изобилующую всевозможными  препятствиями,  а
следовательно, опасностями; к тому же после жестокой расправы над Бертье
эта роковая, обагренная кровью улица была вписана  в  летопись  убийств.
Решено было въезжать в город через Елисейскис поля, и процессия,  огибая
Париж, вышла на внешнее кольцо бульваров.
   Это означало три лишних часа пытки, и пытка эта была столь  невыноси-
мой, что королева стала умолять выбрать  кратчайший,  пусть  даже  более
опасный путь.
   Дважды она задергивала шторки, но ропот толпы оба  раза  заставил  ее
вновь раздвинуть их.
   Впрочем, у заставы карету окружил большой отряд гренадеров.
   Многие из них шагали у самых дверей берлины, и медвежьи их шапки зак-
рывали окна.
   Около шести вечера авангард процессии наконец достиг стен парка  Мон-
со; он вез с собой три пушки, которые страшно грохотали, катясь  по  не-
ровной каменной мостовой.
   Авангард состоял из кавалерии и пехоты, но ему было почти  невозможно
удерживать строй, так как толпа, вклиниваясь в  него,  постоянно  ломала
ряды.

   Те, кто увидел его, отхлынули к Елисейским полям; вот  уже  в  третий
раз король въезжал в город через эту роковую заставу.
   В первый раз - после взятия Бастилии.
   Во второй - после событий пятого и шестого октября.
   А теперь он въезжал в третий раз - после бегства в Варенн.
   Весь Париж, узнав, что процессия прибудет по дороге, ведущей из Нейи,
устремился на Елисейские поля.
   Словом, подъехав к заставе, король и королева увидели огромное, беск-
райнее людское море, молчаливое, угрюмое и угрожающее. Все были  в  шля-
пах.
   Но самым ужасным, во всяком случае, самым мрачным во всем  этом  были
две шеренги национальных гвардейцев, выстроенных от  заставы  до  самого
Тюильри и держащих в знак траура ружья прикладами вверх.
   То действительно был день безмерного траура  -  траура  по  монархии,
просуществовавшей семь столетий!
   И карета, медленно катившаяся среди народной толпы, была погребальной
колесницей, что везла к могиле королевскую власть.
   Увидев длинную цепь национальных гвардейцев, солдаты,  сопровождавшие
карету, потрясая оружием, закричали:
   - Да здравствует нация!
   Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри.
   Вырвавшись из-под деревьев Елисейских полей, крики:  "Да  здравствует
нация!" - сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны - к ули-
цам предместья Руль и к берегу Сены.
   То был клич братства, изданный всей Францией.
   Из этого братства было исключено одно-сдинственное  семейство  -  то,
что хотело бежать из Франции.
   Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади  Людовика
XV. Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер.
   За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и Бар-
нав, следовал кабриолет с двумя камеристками королевы  и  г-ном  де  Ла-
тур-Мобуром, а за ними двуколка, открытая, но затененная срезанными вет-
ками, и в ней находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто  арестовал
короля и оказал при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их
прибегнуть к этому средству передвижения.
   И только неутомимый Бийо, словно жажда мести превратила его  плоть  в
бронзу, продолжал ехать верхом  и,  казалось,  предводительствовал  всей
процессией.
   Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у  статуи
его деда завязаны глаза.
   - Что они хотели сказать этим? - обратился король к Барнаву.
   - Не знаю, государь, - ответил Барнав.
   - Я знаю, - сказал Петион. - Этим они хотели показать слепоту  монар-
хии.
   Несмотря на конвой, несмотря на присутствие комиссаров,  несмотря  на
афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ раза три  проры-
вал цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду,  чтобы  сдер-
жать эту стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел  некогда  морю:
"Дальше не пойдешь!" Когда происходил прорыв и накатывался этот вал, ко-
ролева видела вдруг у самых дверец кареты гнусные физиономии людей, вык-
рикивающих безобразные ругательства, людей, которые  появляются  на  по-
верхности общественной жизни только в определенные дни, подобно тому как
иные чудовища появляются на поверхности океана только во время бури.
   Один раз королеву так испугали появившиеся лица,  что  она  задернула
одну шторку.
   - Почему закрываете окошко? - завопили с десяток голосов.
   - Но, господа, взгляните, в каком состоянии мои бедные дети! -  стала
объяснять королева. - Мы задыхаемся.
   - Ничего! - крикнул ей кто-то. - По-настоящему ты задохнешься,  когда
мы тебя удавим.
   И чей-то кулак разбил стекло вдребезги.
   А карета катилась, и если бы король и королева были способны  так  же
воспринимать проявления добрых чувств, как и злобы, то среди этих  чудо-
вищных сцен они несомненно увидели бы  несколько  эпизодов,  которые  их
утешили бы.
   Хотя афиши возбраняли приветствовать короля, член Национального  соб-
рания г-н Гилерми обнажил голову при проезде короля, а когда его  хотели
принудить надеть шляпу, он отшвырнул ее как можно дальше, прибавив:
   - Пусть-ка попробуют мне ее принести.
   У въезда на разводной мост стояли два десятка  депутатов,  присланных
Национальным собранием для защиты короля и королевской семьи.
   Там же находился Лафайет со своим штабом.
   Лафайет подъехал к карете.
   - О господин Лафайет, - едва завидев его, вскричала королева, -  спа-
сите наших гвардейцев!
   Просьба эта была весьма своевременна, так как близилась опасность,  и
опасность огромная.
   А в это время у ворот дворца произошло событие, не лишенное далее не-
которой поэтичности.
   Несколько служанок королевы, оставивших Тюильри после  бегства  своей
госпожи, поскольку они думали, что она навсегда покинула их, теперь  за-
хотели вернуться во дворец, чтобы встретить ее там.
   - Прочь! - кричали им часовые, наставив штыки.
   - Рабыни Австриячки! - орали рыночные торговки и грозили кулаками.
   И тогда сестра г-жи Кампан, не обращая внимания на  угрозы  торговок,
пошла вперед на штыки часовых.
   - Послушайте! - крикнула она. - Я с пятнадцатилетнего возраста  нахо-
жусь при королеве, она дала мне приданое и выдала замуж, Я  служила  ей,
когда она была могущественна, так неужели я должна бросить ее, когда она
несчастна?
   - Она права! - закричал народ. - Солдаты, пропустите их!
   После этого приказа, отданного повелителем, с которым не спорят, ряды
разомкнулись, и женщины прошли во дворец.
   Через минуту королева увидела, как они со второго этажа машут ей пла-
точками.
   А карета продолжала катиться, разрезая людское море и  поднимая  тучи
пыли, словно дрейфующий корабль, который разрезает волны океана, окутан-
ный брызгами пены; это сравнение тем более точно, что никогда еще терпя-
щим кораблекрушение не грозило столь разъяренное и бурное море, как  то,
что готовилось поглотить несчастное королевское семейство, с нетерпением
ожидавшее, когда же оно достигнет дворца  Тюильри,  который  мнился  ему
спасительным берегом.
   Наконец карета остановилась перед лестницей большой террасы.
   - Господа! - снова обратилась королева, но на сей  раз  к  Петиону  и
Барнаву. - Гвардейцы! Наши гвардейцы!
   - Вы не хотите никого из этих господ поручить особым моим заботам?  -
поинтересовался Барнав.
   Королева пристально взглянула на него и ответила:
   - Никого.
   Мария Антуанетта настояла, чтобы король и дети вышли первыми.
   Последующие десять минут были - тут мы не исключаем даже минуты, ког-
да она поднималась на эшафот, - без сомнения, самыми страшными в ее жиз-
ни.
   Она боялась не того, что ее убьют - смерть это пустое, -  но  что  ее
отдадут народу как игрушку или заключат в тюрьму, откуда она сможет вый-
ти только после позорного суда.
   И когда она ступила на подножку, защищенная железным сводом,  который
по приказу Барнава образовали над ее головой стволы и штыки ружей нацио-
нальных гвардейцев, у нее на миг помутилось в глазах,  и  она  подумала,
что сейчас упадет.
   Но перед тем, как веки у нее сомкнулись, она бросила последний  испу-
ганный всеохватывающий взгляд, и ей почудилось, что напротив  стоит  тот
страшный человек, который в замке Таверне таинственным образом приподнял
перед ней завесу будущего, которого она встретила еще раз, когда шестого
октября уезжала из Версаля, который являлся перед  ней  либо  для  того,
чтобы предсказать величайшие катастрофы, либо тогда, когда такая катаст-
рофа свершалась.
   Она еще медлила закрыть глаза, но, убедившись, что зрение ее не обма-
нывает, тут же сомкнула веки; она, столь сильная,  когда  дело  касалось
действительности, вскрикнула и безвольно, беспомощно сдалась перед  этим
мрачным видением.
   Ей показалось, что земля плывет у нее под ногами, что вокруг  стреми-
тельно завертелись толпа, деревья, раскаленное небо,  недвижный  дворец;
сильные руки подхватили ее и повлекли сквозь вопли, рев,  проклятия.  Ей
смутно слышались голоса телохранителей, которые что-то кричали, притяги-
вая к себе ярость народа в надежде отвлечь его внимание от королевы. Ма-
рия Антуанетта на миг приоткрыла глаза и увидела  этих  обреченных:  они
стояли на козлах. Шарни, бледный и, как всегда, прекрасный, с мученичес-
ким светом во взоре и презрительной улыбкой на устах,  сражался  один  с
десятью. С Шарни она перевела взгляд на того, кто влек  ее  сквозь  этот
безмерный водоворот; она с ужасом узнала таинственного человека, которо-
го встречала в Таверне и в Севре.
   - Вы! Вы! - вскрикнула королева, пытаясь вырваться  из  его  железных
рук.
   - Да, я, - шепнул он ей на ухо. - Ты еще  нужна  мне,  чтобы  оконча-
тельно столкнуть монархию в бездну, и потому я спасаю тебя.
   На сей раз силы оставили королеву, она вскрикнула и лишилась чувств.
   А толпа в это время пыталась разорвать в  клочья  гг.  де  Шарни,  де
Мальдена и де Валори, а другая ее часть торжественно несла на руках Друэ
и Бийо.

   X
   ЧАША

   Когда королева пришла в себя, она была в своей спальне в Тюильри.
   Около нее находились г-жи де Мизери и Кампан, ее любимые камеристки.
   Первым делом королева спросила, где дофин.
   Дофин лежал в постели у себя в спальне под  надзором  воспитательницы
г-жи де Турзель и горничной г-жи Брюнье.
   Но эти объяснения не удовлетворили королеву, она вскочила и, как  бы-
ла, даже не приведя в порядок туалет, побежала в покои сына.
   Мальчик очень перепугался, он долго плакал, но его успокоили,  и  те-
перь он спал.
   Во сне он лишь слегка вздрагивал.
   Королева долго стояла у его постели, держась  за  столбик  полога,  и
сквозь слезы смотрела на сына.
   В ушах у нее до сих пор  звучали  слова,  которые  прошептал  ей  тот
страшный человек: "Ты еще нужна мне, чтобы окончательно столкнуть монар-
хию в бездну, и потому я спасаю тебя."
   Неужто это правда? Значит, это она толкает монархию в бездну?
   Не замкнется ли бездна, в которую она толкает монархию, поглотив  ко-
роля, ее самое и престол? Не придется ли бросить в пропасть и обоих  де-
тей? Ведь в древних религиях только кровью невинного младенца можно было
умиротворить богов.
   Правда, Господь отверг жертвоприношение Авраама, но у Иеффая подобную
жертву принял.
   Да, мрачные мысли терзали королеву; еще более мрачные - мать.
   Наконец, встряхнув головой, она медленно вернулась к себе.
   Она до сих пор не переоделась.
   Платье ее было измято и во многих местах порвано, туфли продырявились
на острых камнях и неровной булыжной мостовой, по которой ей приходилось
ступать, вся она была покрыта пылью.
   Мария Антуанетта попросила принести ей  другие  туфли  и  приготовить
ванну.
   Барнав дважды приходил справиться об ее состоянии.
   Рассказывая о его визите, г-жа Кампан с удивлением смотрела на  коро-
леву.
   - Поблагодарите его самым сердечным образом, сударыня, - велела Мария
Антуанетта.
   Г-жа Кампан в совершенном изумлении взглянула на нее.
   - Мы весьма обязаны этому молодому человеку, сударыня, - сообщила ко-
ролева, хотя не в ее обычаях было объяснять свои намерения.
   - Но мне кажется, ваше величество, - не успокаивалась  камеристка,  -
господин Барнав - демократ, человек из народа, для которого все средства
были хороши, чтобы добиться своего нынешнего положения.
   - Да, правда, сударыня, все средства, какие ему  дал  в  распоряжение
талант, - сказала королева. - Запомните то, что я вам скажу.  Я  извиняю
Барнава. Чувство гордости, какое я не посмела бы осудить, заставляло его
одобрять все, что открывает дорогу к почестям и славе для класса, к  ко-
торому он принадлежит по рождению. Но нет никакого прощения для  дворян,
которые ринулись в революцию. Если власть вновь вернется к нам,  Барнаву
уже заранее гарантировано прощение... Ступайте и  постарайтесь  принести
мне известия о господах де Мальдене и де Валори.
   Сердце Марии Антуанетты присовокупило к этим именам и имя  графа,  но
ее уста отказались произнести его.
   Ей доложили, что ванна готова.
   Пока королева ходила к дофину, повсюду, даже у дверей ее туалетной  и
ванной комнат, были выставлены часовые.
   Королеве с огромным трудом удалось добиться, чтобы  дверь,  пока  она
будет принимать ванну, оставалась закрытой.
   А вот что написал Прюдом в своей газете "Революсьон де Пари":  "Неко-
торые добрые патриоты, в которых неприязнь к королевской власти не  при-
гасила еще сострадательности, похоже, обеспокоены душевным и  физическим
состоянием Людовика XVI и его семьи после столь неудачного  путешествия,
каким было возвращение из Сент-Мену.
   Пусть они успокоятся! Наш бывший, вернувшись в  свои  апартаменты,  в
субботу вечером чувствовал себя ничуть не хуже,  чем  по  возвращении  с
утомительной и почти бесплодной охоты; как обычно, он съел цыпленка.  На
другой день, отобедав, играл со своим сыном.
   Что же до матери, по приезде она приняла ванну, и первым ее  распоря-
жением было принести другие туфли, поскольку те, в которых она путешест-
вовала, продырявились - и она немедленно продемонстрировала  их;  весьма
ловко она повела себя с офицерами,  приставленными  дабы  сторожить  ее,
объявив смехотворным и непристойным приказ оставлять открытой дверь сво-
ей ванной комнаты и спальни."
   Вы только взгляните на это чудовище, имевшее наглость съесть по  при-
езде цыпленка, а на следующий день играть со своим сыном!
   Взгляните на эту сибаритку,  возжелавшую  принять  ванну  после  пяти
дней, проведенных в карете, и трех ночей на постоялых дворах!
   Взгляните на расточительницу, требующую туфли, потому что те, в кото-
рых она путешествовала, продырявились!
   Наконец, взгляните на эту мессалину, посчитавшую непристойным и  сме-
хотворным приказ оставлять открытой дверь своей ванной комнаты и спальни
и попросившую у часовых позволения закрыть ее!
   Ах, господин журналист, мне прямо так и кажется, что цыпленка вы еди-
те только четыре раза в году, на большие  праздники,  детей  не  имеете,
ванну не принимаете, а к себе в ложу в Национальное  собрание  ходите  в
дырявых башмаках!
   Рискуя вызвать неприятности, королева добилась, чтобы дверь была зак-
рыта, и приняла ванну.
   И все-таки часовой не преминул обозвать  г-жу  Кампан  аристократкой,
когда та входила в ванную комнату, чтобы сообщить королеве известия.
   Они оказались не настолько ужасными, как можно было ожидать.
   У заставы Шарни и оба его товарища составили план, целью которого бы-
ло отвлечь внимание на себя и тем самым уменьшить опасность,  угрожающую
королю и королеве. Короче, они договорились, что, когда  карета  остано-
вится, один из них бросится направо, другой налево, а тот, который сидит
посередине, вперед; таким образом они вынудят группу  убийц  разделиться
на три части и гнаться за тремя жертвами; благодаря этому королю и коро-
леве, быть может, удастся без помех добраться до дворца.
   Мы уже говорили, что карета остановилась над первым прудом у  большой
террасы дворца. Убийцы так торопились, с такой поспешностью ринулись  на
передок кареты, что двое из них были тут же тяжело ранены. Двум гренаде-
рам, сидевшим на козлах, с минуту еще удавалось оборонять  троих  офице-
ров, но потом их стащили наземь, и подопечные их остались без защиты.
   Трое гвардейцев как раз этот момент и выбрали; они разом бросились по
сторонам, заодно успев сбросить на  землю  нескольких  человек,  которые
вскарабкались на колеса и подножки, чтобы стащить их с козел. После это-
го, как они и предвидели, народная ярость прорвалась по трем направлени-
ям.
   Едва г-н Мальден соскочил на землю, как над  ним  взметнулись  топоры
двух саперов. И целью обоих топоров был он. Стремительным рывком он выс-
вободился из рук тех, кто схватил его за воротник, и на несколько секунд
оказался один.
   И тогда, скрестив на груди руки, он бросил:
   - Бейте!
   Один топор так и остался поднятым. Отвага жертвы парализовала убийцу.

   Второй, жаждущий крови, опустился, но, падая, встретил ствол мушкето-
на, отклонивший его, так что острие  только  едва  задело  шею  г-на  де
Мальдена, нанеся ему легкую рану.
   Г-н де Мальден тут же бесстрашно ринулся на толпу,  та  расступилась,
но он успел сделать лишь несколько шагов: его заметила  группа  офицеров
и, желая спасти, потащила к цепи национальных гвардейцев, которые держа-
ли проход для короля и его семьи от кареты к дворцу. В ту же секунду  де
Мальдена увидел генерал де Лафайет; он подъехал к нему на коне,  схватил
за ворот и подтащил к стремени, намереваясь взять его под  защиту  своей
популярности. Однако, узнав его, г-н де Мальден закричал:
   - Отпустите меня, сударь! Занимайтесь королевским семейством, а  меня
оставьте этой сволочи!
   Г-н де Лафайет отпустил де Мальдена, поскольку увидел,  что  какой-то
человек тащит королеву, и устремился к нему.
   Г-на де Мальдена тут же сбили с ног, вновь подняли;  кто-то  на  него
набрасывался, кто-то защищал, и вот так, награждая ударами, его  дотащи-
ли, израненного и окровавленного, до дверей Тюильри; тут один  дворцовый
служитель, видя, что он уже не держится на ногах, схватил его за ворот и
потащил к себе, крича:
   - Будет жаль, если такой мерзавец умрет  легкой  смертью!  Для  этого
разбойника нужно придумать особую казнь. Отдайте его мне, уж я  им  зай-
мусь!
   Продолжая поносить г-на де Мальдена и приговаривая: "Пошли, прохвост,
пошли со мной! Уж я тебе покажу!" - он оттащил его в  темный  угол,  где
шепнул:
   - Спасайтесь, сударь, и простите меня за хитрость, которую я вынужден
был применить, чтобы вырвать вас из рук этих негодяев.
   Г-н де Мальден скрылся.
   Нечто подобное происходило и с г-ном де Валори; он был дважды  тяжело
ранен в голову. Но когда два десятка штыков, два десятка сабель, два де-
сятка кинжалов взметнулись, чтобы прикончить его, появился г-н Петион и,
изо всех сил расталкивая убийц, вскричал:
   - Именем Национального собрания я объявляю, что вы  недостойны  назы-
ваться французами, если сей же миг не отпустите этого человека и не  пе-
редадите его мне! Я - Петион!
   Петион, который под несколько суровой внешностью скрывал высокую  че-
ловечность, отважное и честное сердце, показался убийцам столь  грозным,
что они попятились и отдали ему г-на де Валори.
   Петион провел его, поддерживая под руку, так как де Валори, контужен-
ный обрушенными на него ударами, едва держался на ногах, до цепи  нацио-
нальных гвардейцев и там передал с рук на руки адъютанту Матье Дюма, ко-
торый поручился за его жизнь и действительно  охранял  до  самых  дверей
дворца.
   И тут Петион услышал голос Барнава. Барнав,  бессильный  защитить  де
Шарни, призывал на помощь.
   В графа вцепились чуть ли не два десятка рук, его сбили с ног, волок-
ли по земле, но он все-таки поднялся, сорвал с чьего-то ружья штык и те-
перь отбивался им от обступившей толпы.
   Само собой, он скоро пал бы в этой неравной борьбе, не поспеши к нему
на помощь Барнав, а потом Петион.
   Королева выслушала этот рассказ в ванной; правда, г-жа Кампан  смогла
сообщить ей более или менее достоверные сведения лишь о гг. де  Мальдене
и де Валори, которых видели во дворце, избитых, окровавленных, но тем не
менее не слишком пострадавших.
   Что же касается Шарни, о нем ничего определенного сказать  не  могли;
говорили, что Барнав и Петион спасли его, но никто не видел, вошел он во
дворец или нет.
   При этих словах лицо королевы покрылось такой бледностью,  что  каме-
ристка, решив, что королева побледнела, опасаясь за жизнь  графа,  воск-
ликнула:
   - Ваше величество, право, не стоит так переживать из-за господина  де
Шарни только потому, что его нет во дворце. Вашему величеству  ведь  из-
вестно, что в Париже живет госпожа де Шарни. Возможно,  граф  укрылся  у
нее.
   Но именно это предположение и пришло на ум Марии Антуанетте и  заста-
вило ее так смертельно побледнеть.
   Она вышла из ванны и приказала:
   - Оденьте меня, Кампан, скорее оденьте! Я должна узнать, что стало  с
графом.
   - С каким графом? - поинтересовалась вошедшая в ванную г-жа де  Мизе-
ри.
   - С графом де Шарни! - воскликнула королева.
   - Граф де Шарни в приемной вашего величества, - сообщила г-жа де  Ми-
зери, - и просит удостоить его короткой беседы.
   - Ах вот как, - шепнула королева. - Значит, он держит слово.
   Г-жа де Мизери и г-жа Кампан переглянулись, не понимая, что  королева
имеет в виду, а она, не в силах более промолвить ни звука, знаком велела
им поторопиться.
   Никогда еще туалет королевы не занимал так мало времени. Мария Антуа-
нетта позволила только вытереть себе волосы,  которые  она  прополоскала
душистой водой, чтобы смыть с них пыль, да накинула поверх рубашки белый
муслиновый пеньюар.
   Когда она вошла к себе в комнату и приказала принять графа де  Шарни,
ее лицо было белее пеньюара.

   XI
   УДАР КОПЬЕМ

   Минуту спустя лакей доложил о графе де Шарни, и тот появился в прямо-
угольнике двери, залитый золотым отсветом заходящего солнца.
   И он тоже, как и королева, воспользовался временем после  приезда  во
дворец для того, чтобы смыть с себя следы долгого путешествия и жестокой
схватки, которую ему пришлось выдержать.
   Шарни надел свой давний мундир капитана второго ранга, мундир с крас-
ными отворотами и кружевным жабо.
   В этом мундире он был в тот вечер, когда встретил королеву и Андре де
Таверне на площади Пале-Рояль, откуда отвез их в фиакре в Версаль.
   Никогда он не выглядел таким элегантным, спокойным, красивым, и коро-
леве с трудом верилось, что всего час назад народ едва не растерзал его.
   - О сударь, - воскликнула королева, - вам, должно быть, сказали,  как
я беспокоилась о вас и посылала всюду людей, чтобы получить  сведения  о
вас!

   - Да, государыня, - поклонился Шарни, - но поверьте, я тоже прошел  к
себе только после того, как узнал у ваших служанок, что вы в безопаснос-
ти и не пострадали.
   - Утверждают, что вам спасли жизнь господа Петион и Барнав. Если  это
правда, то я еще более обязана господину Барнаву.
   - Да, ваше величество, это правда, и я вдвойне обязан господину  Бар-
наву, поскольку он проводил меня до моей комнаты и был  настолько  добр,
что рассказал, как вы в пути проявили заботу обо мне.
   - О вас, граф? Каким образом?
   - Поведав королю о своих предположениях, что ваша старая подруга тре-
вожится за меня. Я не столь уверен, как вы, ваше величество, что эти пе-
реживания так уж сильны, но тем не менее...
   Граф умолк, так как ему показалось, что и без того  бледная  королева
побледнела еще больше.
   - И тем не менее? - повторила королева.
   - Тем не менее, - продолжал Шарни, - хоть  я  и  не  соглашусь  взять
столь длительный отпуск, какой желает предоставить мне ваше  величество,
но полагаю, что теперь, когда я уверен, что ни жизни  короля,  ни  жизни
вашего величества, ни жизни ваших августейших детей ничто не грозит, мне
следовало бы самолично заверить графиню де Шарни, что я в безопасности.
   Королева прижала левую руку к сердцу, словно желая убедиться, что оно
не остановилось от полученного удара; в горле у  нее  пересохло,  и  она
промолвила внезапно охрипшим голосом:
   - Вы совершенно правы, сударь, и я только удивляюсь,  почему  вы  так
долго ждали, чтобы исполнить этот свой долг?
   - Государыня, вы, очевидно, забыли, что я дал слово не встречаться  с
графиней без разрешения вашего величества.
   - И сейчас вы желаете испросить у меня разрешения?
   - Да, государыня, - подтвердил Шарни, - и умоляю дать мне его.
   - А ежели я его не дам, вы, побуждаемый пылким желанием повидать гос-
пожу де Шарни, обойдетесь и без него, не так ли?
   - Мне кажется, ваше величество, вы несправедливы  ко  мне,  -  молвил
Шарни. - Уезжая из Парижа, я думал, что покидаю  его  надолго,  если  не
навсегда. В продолжение всего путешествия я делал все зависящее от меня,
все, что в моих силах, чтобы оно завершилось успешно. И, насколько  пом-
нит ваше величество, не моя вина, что я не погиб, как мой брат, в Варен-
не или не был, подобно господину Дампьеру, разорван на куски  по  дороге
или в саду Тюильри. Если бы я имел счастье  сопутствовать  вашему  вели-
честву за границу или честь отдать жизнь за ваше величество, я отправил-
ся бы в изгнание или умер, не повидавшись с графиней. Но еще раз  повто-
ряю вашему величеству, вернувшись в Париж, я не могу выказать столь  яв-
ное безразличие женщине, которая носит мое имя, а ваше величество знает,
почему она его носит, не могу не рассказать ей о себе, тем паче что  мой
брат Изидор уже не может меня в этом заменить.  Впрочем,  либо  господин
Барнав ошибся, либо позавчера еще ваше величество высказывали такое  на-
мерение.
   Королева провела рукой по спинке кушетки и, всем телом  следуя  этому
движению, приблизила лицо к графу де Шарни.
   - Очевидно, вы очень любите эту женщину, сударь, - промолвила она,  -
раз с такой легкостью причиняете мне огорчение?
   - Ваше величество, - сказал Шарни, - скоро будет шесть  лет,  как  вы
сами, когда я думать об этом не думал, потому что для меня на свете  су-
ществовала лишь  одна-единственная  женщина,  которую  Господь  поставил
слишком высоко надо мной, чтобы я мог коснуться ее, так вот, скоро шесть
лет, как вы сами определили меня в мужья мадемуазель Андре де Таверне, а
ее навязали мне в жены. За эти шесть лет я и двух раз не  прикоснулся  к
ее руке, не перемолвился с нею без необходимости и десятком  слов,  наши
глаза не встретились и десяти раз. Моя жизнь была  занята,  заполнена  -
заполнена иной любовью, посвящена тысячам забот, тысячам трудов, тысячам
борений, что волнуют душу мужчины. Я жил при дворе, измерял дороги, свя-
занный и по собственной воле, и той нитью, что  доверил  мне  король,  с
грандиозной интригой, которая по произволу судьбы завершилась крахом, но
я не считал ни дней, ни месяцев, ни лет, и время для  меня  неслось  тем
стремительней, что я был совершенно поглощен чувствами, заботами, интри-
гами, о которых я только что упомянул. Но у графини де  Шарни  все  было
иначе. После того как она, надо полагать, имела несчастье попасть к  вам
в немилость и покинуть вас, она живет одна, ни с кем не  общаясь,  замк-
нувшись в доме на улице Кок-Эрон. Свое одиночество, отрезанность,  отре-
шенность от всех она принимает, не жалуясь, так как сердце ее не  ведает
любви и у нее нет потребности в тех чувствах, что необходимы другим жен-
щинам, но, если я пренебрегу по отношению к ней простейшими своими  обя-
занностями, не исполню самые обычные условности, этим, я уверен, она бу-
дет огорчена.
   - Бог мой, сударь, вы так озабочены, что подумает о  вас  госпожа  де
Шарни, в случае если увидится или не увидится с  вами!  Но  прежде,  чем
предаваться подобным заботам, вам следовало бы узнать, думала ли  она  о
вас, когда вы уезжали, и думает ли сейчас, когда вы вернулись.
   - Не знаю, ваше величество, думает ли она обо мне сейчас, после моего
возвращения, но когда я уезжал, думала, я это точно знаю.
   - Вы что, виделись с нею перед отъездом?
   - Я уже имел честь напомнить вашему величеству, что я  не  виделся  с
госпожой де Шарни с того момента, как дал  слово  вашему  величеству  не
встречаться с нею.
   - Значит, она вам написала?
   Шарни ничего не ответил.
   - А! Она вам написала! - вскричала королева. - Признайтесь же!
   - Она вручила моему брату Изидору письмо для меня.
   - И вы прочли его? Что же она там пишет? Что она вообще могла вам на-
писать? А ведь она мне поклялась... Ну, отвечайте! Что она вам написала?
Ну, говорите же, я хочу знать!
   - Я не могу сказать вашему величеству, что написала мне в этом письме
графиня: я его не читал.
   - Вы порвали его? - обрадованно воскликнула королева.  -  Вы  бросили
его в огонь, не прочитав? Шарни! Шарни! Если вы так поступили, вы  самый
верный из мужчин, и я зря жаловалась. Я не утратила вас!
   И королева протянула обе руки к Шарни, словно призывая его к себе.
   Однако Шарни не двинулся с места.
   - Нет, я не порвал его и не бросил в огонь, - ответил он.
   - Но тогда почему вы не прочли его? -  спросила  королева,  бессильно
опускаясь на кушетку.
   - Это письмо мой брат должен был вручить мне только в том случае, ес-
ли я буду смертельно ранен. Увы, суждено было погибнуть не мне,  а  ему.
Он погиб, и мне передали его бумаги; среди них было и письмо графини,  и
вот эта записка... Прочтите, государыня.
   Шарни протянул королеве написанный Изидором листок, который был  при-
ложен к письму.
   Дрожащей рукой королева взяла записку и позвонила.
   Пока происходили события, о которых мы только что рассказали, стемне-
ло.
   - Огня! - приказала королева. - Быстрей!
   Лакей вышел; на минуту воцарилось молчание, слышно было только  лихо-
радочное дыхание королевы да ускоренный стук ее сердца.
   Вошел лакей с двумя канделябрами и поставил их на камин.
   Королева не дала ему даже времени выйти: он еще не  закрыл  дверь,  а
она уже стояла у камина, сжимая в руках листок.
   Дважды обращала она взгляд на записку, но ничего не видела.
   - О! - прошептала она. - Это не бумага, это огонь!
   Протерев рукою глаза, словно пытаясь возвратить  им  способность  ви-
деть, которую, как ей казалось, она утратила, Мария Антуанетта  нетерпе-
ливо топнула ногой и воскликнула:
   - Господи, ну что же это такое!
   Она собрала вся свою волю, рука ее перестала дрожать, а глазам верну-
лось зрение.
   Охрипшим голосом, так не похожим на тот, который знали все, она проч-
ла:
   - "Это письмо адресовано не мне, но моему брату графу Оливье де  Шар-
ни; написано оно его супругой графиней де Шарни."
   Королева перевела дыхание и продолжала:
   - "Если со мной произойдет несчастье,  прошу  того,  кто  найдет  это
письмо, передать его графу Оливье де Шарни или возвратить графине."
   Королева вновь перевела дыхание и встряхнула головой.
   - "Графиня вручила мне это письмо со следующими указаниями." Ага, вот
уже и указания, - пробормотала она и вторично протерла  рукой  глаза.  -
"Если из имеющего последовать предприятия граф выйдет невредимым,  возв-
ратить письмо графине."
   Чем дальше читала королева, тем заметнее  прерывался  ее  голос.  Она
продолжала:
   - "Если он будет тяжело, но не смертельно ранен, попросить его, чтобы
он разрешил супруге приехать к нему." Ну, разумеется, - хмыкнула короле-
ва и уж совсем невнятным голосом прочла: - "Если же он будет ранен смер-
тельно, вручить ему это письмо, а в случае, если он будет не в состоянии
читать, прочесть его, дабы, прежде чем покинуть этот мир, он  узнал  со-
держащуюся в этом письме тайну." Что же, вы и теперь будете отрицать?  -
вскричала Мария Антуанетта, взглядом испепеляя графа.
   - Что?
   - Господи, да то, что она вас любит!
   - Как! Графиня меня любит? Ваше величество, что вы говорите? - в свой
черед вскричал Шарни.
   - Как мне ни горько, я говорю то, что есть.
   - Графиня любит меня? Меня? Нет, это невозможно!
   - Но почему же? Я ведь люблю вас.
   - Но если бы графиня любила меня, то за эти шесть лет она  призналась
бы мне, дала бы как-нибудь понять...
   Несчастная Мария Антуанетта уже так исстрадалась, что ощущала потреб-
ность заставить страдать и графа, вонзить ему страдание в сердце, словно
кинжал.
   - О нет! - воскликнула она. - Нет, она никогда не дала бы вам понять,
нет, она ничего не сказала бы. И не даст понять, и не скажет, потому что
прекрасно знает, что не может быть вашей женой.
   - Графиня де Шарни не может быть моей женой? - переспросил Оливье.
   - Да, - подтвердила королева, все более упиваясь своим  отчаянием,  -
потому что она знает: существует тайна, которая убьет вашу любовь.
   - Тайна, которая убьет нашу любовь?
   - Она знает, что стоит ей заговорить, и вы станете презирать ее.
   - Я стану презирать графиню?
   - Да, как презирают девушку, ставшую женщиной, не имея супруга, и ма-
терью, не будучи женой.
   Теперь настал черед Шарни смертельно побледнеть и ухватиться в  поис-
ках опоры за спинку ближайшего кресла.
   - Ваше величество! - воскликнул он. - Вы сказали либо слишком  много,
либо слишком мало, и я вправе потребовать от вас объяснений.
   - Сударь, вы требуете объяснений у меня, у королевы?
   - Да, ваше величество, требую, - ответил Шарни.
   Открылась дверь.
   - В чем дело? - раздраженно воскликнула королева.
   - Ваше величество как-то объявили, что всегда готовы принять  доктора
Жильбера, - объяснил лакей.
   - Ну и что?
   - Доктор Жильбер просит о чести засвидетельствовать вашему величеству
свое нижайшее почтение.
   - Ах, так это доктор Жильбер! Вы уверены, что это доктор  Жильбер?  -
переспросила королева.
   - Да, ваше величество.
   - Пусть войдет! Пусть немедля войдет! - приказала Мария Антуанетта и,
обернувшись к Шарни, громко произнесла: - Вы хотели  объясниться  насчет
госпожи де Шарни?  В  таком  случае  попросите  объяснений  у  господина
Жильбера: лучше и полнее, чем он, никто их вам не даст.
   Жильбер уже вошел. Он слышал, что сказала королева, и застыл  в  две-
рях.
   А Мария Антуанетта, швырнув Шарни записку его  брата,  направилась  в
туалетную комнату, но граф стремительно преградил ей дорогу и схватил за
руку.
   - Прошу прощения, ваше величество, - объявил он, - объяснения  должны
последовать в вашем присутствии.
   - Сударь, - возмущенно сверкая глазами, процедила сквозь  зубы  Мария
Антуанетта, - мне кажется, вы забыли, что я - королева.
   - Вы - неблагодарная подруга, клевещущая на ту, кто была предана вам,
вы - ревнивая женщина, которая оскорбляет другую женщину, жену человека,
десятки раз рисковавшего за последние три дня ради вас жизнью, жену гра-
фа де Шарни! Так пусть же и справедливость будет восстановлена  в  вашем
присутствии, в присутствии той, кто клеветала и оскорбляла ее. Сядьте  и
ждите.
   - Что ж, ладно, - промолвила королева и, неловко  пытаясь  изобразить
смех, обратилась к доктору Жильберу: - Господин Жильбер, вы слышали, че-
го хочет граф?
   - Господин Жильбер, - произнес Шарни тоном, полным учтивости и досто-
инства, - вы слышали, что приказала королева?
   Жильбер прошел на середину комнаты и печально взглянул на Марию Анту-
анетту.
   - Ах, ваше величество, ваше величество! - прошептал  он,  после  чего
повернулся к Шарни: - Граф, то, что я вам  расскажу,  покрывает  мужчину
позором и возвеличивает женщину. Некий презренный  человек,  крестьянин,
ничтожный червь, любил мадемуазель де Таверне. Однажды  он  нашел  ее  в
беспамятстве и подло овладел, не пощадив ни ее юности,  ни  красоты,  ни
невинности. Так эта юная девушка стала женщиной, не имея супруга, и  ма-
терью, не будучи женой. Поверьте, мадемуазель де Таверне - ангел, а гос-
пожа де Шарни - мученица!
   Шарни стер пот, обильно выступивший у него на лбу.
   - Благодарю вас, господин Жильбер, - сказал он и обратился к  короле-
ве: - Ваше величество, я не знал, что мадемуазель де Таверне была  столь
несчастна и что госпожа де Шарни столь достойна уважения. Прошу вас  ве-
рить, что, знай я это, я уже шесть лет назад упал бы к ее ногам и  любил
бы ее так, как она того заслуживает.
   Поклонившись остолбеневшей королеве, Шарни вышел. Несчастная  женщина
даже не пыталась остановить его.
   До него лишь донесся жалобный вскрик, который она издала, увидев, как
захлопнулась разделившая их дверь.
   Мария Антуанетта осознала: только что рука демона ревности вывела над
этой дверью,  точь-в-точь  как  над  вратами  в  ад,  страшную  надпись:
"Lasciate ogni speranza!"

   XII
   DATE LILIA

   Расскажем вкратце, что было с графиней де Шарни, когда между  короле-
вой и графом происходила сцена, о которой мы только что поведали и кото-
рая так мучительно разорвала долгую цепь страданий.
   Во-первых, поскольку нам известно  состояние  ее  души,  легко  дога-
даться, что после отъезда Изидора она жестоко терзалась.
   Она догадывалась, что его отъезд связан с бегством короля, и трепета-
ла как при мысли, что оно удастся, так и при мысли,  что  оно  окончится
неудачей.
   Она прекрасно знала, как предан граф королю и королеве,  и  понимала:
если бегство удастся и они окажутся в изгнании, он не покинет  их;  если
же бегство не удастся, то, зная бесстрашие Оливье, была уверена, что  он
будет до последнего момента сражаться с любыми препятствиями, пока оста-
нется хоть тень надежды и даже когда ее не останется вовсе.
   После того как Изидор попрощался с нею, графиня  напрягала  зрение  и
слух, чтобы не пропустить ни малейшего  проблеска  света,  ни  малейшего
звука.

   На следующий день она вместе со всем парижским населением узнала, что
ночью королевское семейство покинуло столицу.
   Их отъезд не сопровождался никакими происшествиями.
   Король с королевой уехали, и она не сомневалась: Шарни с ними. Теперь
ей уже не увидеть его!
   Она горестно вздохнула, опустилась на колени и стала молиться,  чтобы
дорога была удачной.
   В течение двух других дней никаких известий, никаких слухов  в  Париж
не доходило.
   Наконец утром третьего дня город потрясло сообщение: король арестован
в Варенне!
   И никаких подробностей. Кроме этого взрыва, ничего, кроме этой вспыш-
ки, полнейшая тьма.
   Король арестован в Варенне, и все.
   Андре ничего не знала про Варенн. Этот городишко, столь прославивший-
ся впоследствии, этот населенный пункт, ставший позже пугалом  для  всей
Франции, был пока еще сокрыт тьмой безвестности, как, впрочем, и  десять
тысяч других ничем не примечательных и никому не  ведомых  коммун  Фран-
цузского королевства.
   Андре раскрыла географический словарь и  прочла:  "Варенн  в  Аргоне,
главный город кантона, 1607 жителей".
   Затем она поискала его на карте и обнаружила,  что  Варенн  стоит  на
краю леса, на берегу небольшой речки и как  бы  располагается  в  центре
треугольника, образованного Стене, Верденом и Шалоном.
   Отныне все ее внимание было приковано к этому доселе  неведомому  го-
родку. Туда устремлены были все ее надежды, мысли и страхи.
   Затем следом за главной новостью стали поступать  второстепенные  из-
вестия; так после восхода солнца, после того, как из  хаоса  выйдет  вся
совокупность пейзажа, начинают постепенно вырисовываться мелкие  подроб-
ности.
   Но эти мелкие подробности и были важнее всего для Андре.
   Рассказывали, что г-н де Буйе отправился в погоню, напал на эскорт  и
после ожесточенной битвы отступил, оставив королевское семейство в руках
победивших патриотов.
   Конечно, Шарни принимал участие в этой битве;  конечно,  отступил  он
последним, если только не остался на поле боя.
   Потом сообщили, что был убит один из трех  телохранителей,  сопровож-
давших короля.
   Затем стала известна его фамилия. Правда, не могли сказать, виконт он
или граф и как его точно зовут - Изидор или Оливье де Шарни.
   Кроме того, что он де Шарни, никто ничего сказать не мог.
   И в течение двух дней, пока длилась эта неизвестность,  сердце  Андре
терзал несказанный страх.
   Наконец объявили, что король и королевское семейство  возвращаются  в
субботу, двадцать шестого.
   Августейшие пленники ночевали в Мо.
   Сообразуясь с расстоянием и временем, необходимым для  его  преодоле-
ния, король должен был бы въехать в Париж  около  полудня;  предположив,
что в Тюильри он поедет прямой дорогой, въезжать  в  город  Людовик  XVI
должен будет через Сен-Мартенское предместье.
   В одиннадцать г-жа де Шарни в самом простом наряде, с лицом, закрытым
вуалью, была у заставы.
   Там она ждала до трех часов.
   В три часа первые потоки толпы, все сметая перед  собой,  возвестили,
что король объезжает Париж и въедет в город через заставу Елисейских по-
лей.

   Это означало, что Андре придется пройти через весь Париж, причем пеш-
ком. Никто не решался ездить в экипажах по улицам, забитым плотной  тол-
пой.
   Ни разу после взятия Бастилии на бульваре не было такого столпотворе-
ния.
   Ни секунды не колеблясь, Андре отправилась на Елисейские поля и приш-
ла туда одной из первых.
   Там она прождала еще три часа, три страшных часа!
   Наконец показалась процессия. Мы уже рассказывали, в каком порядке  и
в какой обстановке она двигалась.
   Андре увидела проезжающую карету и вскрикнула от радости:  на  козлах
она узнала Шарни.
   Ее крику, словно эхо, ответил другой, но то был крик  не  радости,  а
скорби.
   Андре повернулась в ту сторону, откуда раздался крик; молодая девушка
билась в руках нескольких человек, милосердно пришедших ей на помощь.
   Казалось, она в глубочайшем отчаянии.
   Возможно, Андре обратила бы больше внимания на эту девушку,  если  бы
не слышала вокруг ропот и проклятия трем людям, сидевшим на передке  ко-
ролевской кареты.
   Это против них обратится ярость народа, они станут козлами  отпущения
за страшное предательство короля, и, вне всяких сомнений,  когда  карета
остановится, толпа разорвет их на части.
   Одним из этих трех человек был Шарни!
   Андре решила любой ценой пробраться в сад Тюильри.
   Но для этого ей нужно будет обойти толпу, пройти вдоль реки по  набе-
режной Конферанс и, если удастся, с набережной Тюильри войти в сад.
   Андре свернула на улицу Шайо и вышла на набережную.
   С большим трудом, раз двадцать рискуя быть раздавленной,  ей  удалось
пробиться к ограде, но у того места, где должна была остановиться  каре-
та, теснилась такая толпа, что нечего было и мечтать пробраться в первые
ряды.
   Андре подумала, что с террасы у реки ей будет все видно, она окажется
выше толпы. Правда, расстояние было слишком  большое,  чтобы  удалось  в
подробностях все разглядеть и услышать, но лучше  видеть  и  слышать  не
все, чем вообще ничего.
   И она поднялась на террасу.
   Действительно, оттуда ей были видны козлы королевской кареты, на  ко-
торых сидели двое гвардейцев и Шарни, даже не подозревавший,  что  рядом
чье-то сердце лихорадочно бьется в страхе за него, и в этот момент,  ве-
роятно, даже не вспоминавший об Андре, думавший лишь о королеве и забыв-
ший о собственной безопасности, лишь бы обеспечить ее безопасность.
   Ах, если бы Андре знала, что в это мгновение Шарни прижимает к сердцу
ее письмо и, полагая, что живым ему выбраться не удастся, мысленно  пос-
вящает ей свой последний вздох!
   Наконец под крики, улюлюканье, ругательства карета остановилась.
   Тотчас же вокруг кареты образовался как бы  водоворот,  началось  ка-
кое-то лихорадочное движение, давка.
   Штыки, пики, сабли взметнулись ввысь, как если бы  под  рев  бури  из
земли вылезли стальные всходы.
   Трое мужчин, спрыгнувших с козел, исчезли, словно их поглотила  пучи-
на. В толпе происходило какое-то бешеное движение, и последние ее  ряды,
отхлынув, были притиснуты к подпорной стенке террасы.
   Единственное, что ощущала Андре, был ужас; она уже ничего не  видела,
не слышала и, издавая какие-то нечленораздельные звуки, с дрожью  протя-
гивала руки к чудовищному  водовороту,  из  которого  вырывались  вопли,
проклятия и предсмертные крики.
   Она уже не понимала, что происходит; земля качнулась у нее под  нога-
ми, небо сделалось красным, в ушах раздавался один только рокот, похожий
на рокот морских волн.
   Кровь бросилась ей в голову, прилила к мозгу, почти  без  чувств  она
упала на землю, понимая, что все еще жива, поскольку испытывала  страда-
ния.
   От ощущения прохлады она пришла в себя: какая-то женщина прижимала ей
ко лбу смоченный водою платок, а вторая  держала  у  ее  носа  флакон  с
солью.
   Андре припомнила, что видела, как эта женщина билась в отчаянии около
заставы, хотя и не понимала, что существуют какие-то неведомые узы, свя-
зующие ее горе с горем этой женщины.
   Первое, что спросила Андре, придя в чувство, было:
   - Их убили?
   Сочувствие понятливо. Те, кто окружал Андре, поняли, что она  спраши-
вает про трех гвардейцев, жизни которых только что грозила смерть.
   - Нет, спаслись, - ответили ей.
   - Все трое? - не успокаивалась Андре.
   - Все трое.
   - Слава Богу! Где они?
   - Говорят, во дворце.
   - Во дворце? Спасибо.
   Она встала, встряхнула головой, огляделась и миновала ворота, выходя-
щие на реку, чтобы потом пройти в заднюю калитку Лувра.
   Вполне резонно она решила, что с той стороны  толпа  будет  не  такая
густая.
   Действительно, Орти улица была почти пуста.
   Андре пересекла площадь Карусели, вошла во двор Принцев и бросилась к
привратнику.
   Этот человек знал графиню: в первые дни после переезда двора из  Вер-
саля он раза два-три видел, как она входила во дворец и выходила из  не-
го.
   И еще он видел, как Андре вышла, чтобы больше уже не вернуться  сюда,
в тот день, когда, преследуемая Себастьеном, увезла мальчика в своей ка-
рете.
   Привратник согласился сходить узнать, как обстоят дела. По внутренним
коридорам он очень быстро добрался до главных дворцовых помещений.
   Все три офицера спаслись. Г-н де Шарни, целый и невредимый, прошел  к
себе в комнату.
   Через четверть часа он вышел из нее, одетый в мундир флотского офице-
ра, и прошел к королеве, где, вероятно, сейчас и находится.
   Андре с облегчением вздохнула, протянула доброму вестнику кошелек  и,
все еще дрожа, не придя еще окончательно в себя, попросила стакан воды.
   Шарни спасся!
   Она поблагодарила привратника и отправилась к  себе  домой  на  улицу
Кок-Эрон.
   Придя туда, она опустилась, нет, не на стул, не в кресло, а на молит-
венную скамеечку.
   Однако на сей раз она не читала молитву: бывают моменты, когда благо-
дарность Богу столь огромна, что не хватает слов; в такие минуты человек
устремляется к Богу всем сердцем, всей душой, всем своим существом.

   Андре, охваченная этим благословенным экстазом, вдруг  услышала,  как
отворилась дверь; она медленно обернулась, не  совсем  понимая,  что  за
звук вырвал ее из глубочайшей внутренней сосредоточенности.
   В дверях стояла ее горничная и взглядом  искала  госпожу:  в  комнате
стояла полутьма.
   Позади горничной вырисовывался чей-то неясный силуэт, но  Андре  инс-
тинктивно поняла, кто это и как его имя.
   - Его сиятельство граф де Шарни! - доложила горничная.
   Андре хотела встать, но силы покинули ее; она вновь опустилась на ко-
лени и, полуобернувшись, оперлась рукой о молитвенную скамеечку.
   - Граф! - прошептала она. - Граф!
   Она не могла поверить себе, хотя он стоял перед нею.
   Не в силах промолвить ни слова, она кивнула. Горничная посторонилась,
пропуская Шарни, и закрыла за собой дверь.
   Шарни и графиня остались вдвоем.
   - Мне сказали, что вы только что вернулись, сударыня, -  обратился  к
ней Шарни. - Я не помешал вам?
   - Нет, - дрожащим голосом промолвила Андре, - я рада вас видеть,  су-
дарь. Я страшно беспокоилась и выходила узнать, что происходит.
   - Вы выходили? Давно?
   - Утром, сударь. Сначала я была у заставы Сен-Мартен, потом у заставы
Елисейских полей и там видела... - Андре в нерешительности запнулась.  -
Я видела короля, королевское семейство... увидела вас и успокоилась,  по
крайней мере на некоторое время... все опасались за вашу  судьбу,  когда
вы сойдете с козел. Оттуда я прошла в сад Тюильри.  Господи,  я  думала,
что умру!
   - Да, - сказал Шарни, - толпа была  чудовищная.  Вас  там,  наверное,
чуть не задавили. Я понимаю.
   - Нет, нет! - запротестовала Андре. - Дело вовсе не в  этом.  Наконец
мне сказали... я узнала, что вы спаслись, вернулась и вот молюсь, благо-
дарю Бога.
   - Раз уж вы молитесь, сударыня, раз уж обращаетесь к Богу, помяните и
моего бедного брата.
   - Господина Изидора? - воскликнула Андре. - Значит, это он!..  Бедный
молодой человек!
   И она склонила голову, закрыв лицо руками.
   Шарни сделал несколько шагов и с  чувством  неизъяснимой  нежности  и
грусти смотрел на это чистое существо, погруженное в молитву.
   Но во взгляде его читались безмерное сочувствие, мягкость и сострада-
ние.
   И не только это, но еще и затаенное, сдерживаемое влечение.
   Разве королева не  сказала  ему,  вернее,  не  проговорилась,  сделав
странное признание, что Андре любит его?
   Кончив молиться, графиня повернулась.
   - Он погиб? - спросила она.
   - Да, сударыня, погиб, как и бедный Жорж, за одно и то же дело и  так
же исполняя свой долг.
   - И все же, сударь, несмотря на огромное горе, которое причинила  вам
смерть брата, вы нашли время вспомнить обо мне? - произнесла  Андре  так
тихо, что слова ее были почти  неслышны.  К  счастью,  Шарни  слушал  не
только ушами, но и сердцем.
   - Сударыня, вы ведь дали моему брату поручение ко мне? -  осведомился
он.
   - Сударь... - пролепетала Андре, привстав на одно колено и со страхом
глядя на графа.
   - Вы вручили ему письмо для меня?
   - Сударь... - вновь пролепетала дрожащим голосом Андре.
   - После смерти Изидора все его бумаги были переданы мне, и среди  них
находилось ваше, сударыня, письмо.
   - Вы прочли его? - воскликнула Андре и закрыла лицо руками.
   - Сударыня, я должен был  ознакомиться  с  содержанием  этого  письма
только в том случае, если бы оказался смертельно ранен, но, как  видите,
я жив и здоров.
   - А письмо!..
   - Вот оно, сударыня, нераспечатанное, в том виде, в каком вы  вручили
его Изидору.
   - Ах! - вздохнула Андре, беря письмо. - Ваш поступок безмерно  благо-
роден... или безмерно жесток.
   Шарни взял Андре за руку и сжал ее.
   Андре сделала слабую попытку отнять у него руку.
   Однако Шарни не отпускал ее, бормоча: "Сжальтесь, сударыня!" - и Анд-
ре, испустив вздох чуть ли не ужаса, оставила свою трепещущую,  внезапно
повлажневшую ладонь в руках у Шарни.
   Исполненная смятения, не зная, куда отвести глаза, как избежать  уст-
ремленного на нее взгляда Шарни, не имея возможности отступить, она про-
шептала:
   - Да, я понимаю, сударь, вы пришли вернуть мне письмо.
   - Для этого, сударыня, но и не только... Графиня, я должен  попросить
у вас прощения.
   Андре вздрогнула: впервые Шарни обратился  к  ней  не  .сударыня.,  а
.графиня., впервые произнес ее титул, не прибавив к нему .госпожа."
   Изменившимся, исполненным безмерной нежности голосом она спросила:
   - Вы хотите просить у меня прощения, граф. Но за что?
   - За то, как я вел себя с вами все эти шесть лет.
   Андре взглянула на него с нескрываемым изумлением.
   - Сударь, но разве я когда-нибудь жаловалась на это?
   - Нет, сударыня, потому что вы - ангел!
   Глаза Андре невольно затуманились, и она почувствовала, что по  щекам
ее ползут слезы.
   - Андре, вы плачете? - воскликнул Шарни.
   - О, простите меня, сударь, - глотая слезы отвечала  Андре.  -  Я  не
привыкла, вы никогда так не говорили со мной. Боже мой!.. Боже мой!..
   Как подкошенная она рухнула на софу и закрыла лицо руками.
   Через секунду она подняла голову, встряхнула ею и прошептала:
   - Нет, право, я сошла с ума!
   И вдруг она умолкла. Пока она закрывала лицо руками, Шарни  опустился
перед нею на колени.
   - Вы на коленях у моих ног? - пролепетала Андре.
   - Но разве я не сказал вам, Андре, что пришел просить у вас прощения?

   - На коленях, у моих ног... - повторяла она, словно не веря глазам.
   - Андре, вы отняли у меня руку, - сказал Шарни.
   И он снова взял ее за руку.
   Но она отшатнулась от него чуть ли не со страхом.
   - Что все это значит? - прошептала она.
   - Это значит, Андре, что я вас люблю! - нежно произнес Шарни.
   Андре прижала руку к груди и вскрикнула.
   Затем, словно подброшенная пружиной, вскочила и стиснула руками  вис-
ки.
   - Он любит меня! Любит! - повторяла она. - Но это же невозможно!
   - Андре, вы можете сказать, что вам невозможно любить меня, но не го-
ворите, что мне невозможно любить вас.
   Она взглянула на Шарни, словно желая убедиться, правду ли он говорит;
огромные черные глаза графа оказались куда красноречивее, чем его уста.
   Андре не могла поверить его словам, но взгляду его не верить не  мог-
ла.
   - Господи! - прошептала она. - Господи! Есть  ли  на  свете  существо
несчастней меня?
   - Андре, - продолжал Шарни, - скажите, что любите меня, а если не мо-
жете этого сказать, то хотя бы скажите, что не питаете ненависти ко мне.
   - Ненависти к вам? - воскликнула Андре.
   И ее глаза, такие спокойные, ясные, чистые, вспыхнули огнем.
   - Сударь, вы совершенно заблуждаетесь, приняв мое чувство  к  вам  за
ненависть.
   - Андре, но если это не любовь и не ненависть, то что же?
   - Это не любовь, потому что мне нельзя вас любить. Разве вы не слыша-
ли, как я только что воскликнула: "Есть ли существо на свете  несчастней
меня.?
   - Но почему вам нельзя меня любить, Андре,  если  я  люблю  вас  всем
сердцем?
   - Этого я не хочу, не могу, не смею вам сказать, - ломая руки,  отве-
чала Андре.
   - А если то, что вы не хотите, не можете, не смеете сказать, мне ска-
зал уже другой человек?
   Андре обеими руками ухватилась за Шарни.
   - Что? - воскликнула она.
   - Если я это уже знаю? - продолжал граф.
   - Боже мой!
   - И если, узнав это, узнав вашу ужасную тайну, я счел,  что  в  своем
несчастье вы стократ достойней уважения, и решил прийти и признаться вам
в любви?
   - Если это так, сударь, то вы самый благородный,  самый  великодушный
человек на свете!
   - Я люблю вас, Андре! Люблю вас! Люблю! - повторил Шарни.
   - Господи! - воскликнула Андре, воздевая руки к небу. - Я даже не по-
дозревала, что на свете бывает такое счастье!
   - Но, Андре, скажите и мне, что любите меня! - настаивал Шарни.
   - Нет, на это я никогда не решусь, - отвечала Андре,  -  но  прочтите
письмо, которое должны были бы вам вручить, если бы вы  лежали  на  ложе
смерти.
   И она протянула графу письмо, которое он ей только что вернул.
   Пока Андре прятала лицо в ладонях,  Шарни  быстро  сломал  печать  и,
прочтя первые строки, вскрикнул; он простер к Андре руки и прижал  ее  к
своей груди.
   - С того дня, как ты меня увидела, все эти шесть  лет...  -  бормотал
он. - О святая! Как же я должен тебя любить, чтобы ты забыла об испытан-
ных страданиях!
   - Боже! - шептала Андре, клонясь, словно тростинка, под бременем неж-
данного счастья. - Если это сон, сделай так, чтобы я никогда не просыпа-
лась, или пусть, проснувшись, я умру!
   А теперь оставим счастливых и вернемся к тем, кто страдает,  борется,
ненавидит, и, быть может, счастливцы забудут о своих  злоключениях,  как
забываем их мы.

   XIII
   НЕМНОГО ТЕНИ ПОСЛЕ СОЛНЦЕПЕКА

   16 июля 1791 года, то есть спустя несколько  дней  после  только  что
описанных нами событий, два новых персонажа, с которыми мы не торопились
познакомить наших читателей, дабы представить их в надлежащее время, си-
дели и писали за столом в маленькой гостиной на четвертом этаже гостини-
цы "Британик., расположенной на улице Генего.
   Одна дверь вела из этой гостиной в скромную  столовую,  обставленную,
как обычно обставляют недорогие меблированные  комнаты,  а  вторая  -  в
спальню, где стояли две одинаковые кровати.
   Наши новые герои принадлежали к противоположному полу, и оба заслужи-
вали, чтобы на каждом из них остановиться подробнее.
   Мужчине можно было дать лет шестьдесят, ну, может,  чуть  меньше;  он
был высок и худ, выглядел суровым и  одновременно  восторженным;  резкие
линии лица выдавали в нем спокойного и серьезного мыслителя, у  которого
твердый, непреклонный ум преобладает над порывами воображения.
   Женщина выглядела лет на тридцать - тридцать два, хотя на самом  деле
ей было уже тридцать шесть. По румянцу, по крепкому телосложению нетруд-
но было догадаться, что она происходит из народа. У нее были  прелестные
глаза того неопределенного цвета, что отдает разными  оттенками  серого,
зеленого и синего, глаза ласковые и в то же время твердые, большой бело-
зубый рот с сочными губами, вздернутый нос и подбородок, красивые,  хотя
и несколько крупноватые руки, пышный, дородный, стройный стан,  прекрас-
ная шея и бедра Венеры Сиракузской.
   То были Жан Мари Ролан де  ла  Платьер,  родившийся  в  1732  году  в
Вильфранше неподалеку от Лиона, и Манон Жанна Флипон, родившаяся в Пари-
же в 1754 году.
   Одиннадцать лет назад, то есть в 1780 году, они поженились.
   Мы уже упоминали, что женщина происходила из народа, что подтверждали
имя, данное ей при крещении, и ее фамилия -  Манон  Жанна  Флипон.  Дочь
гравера, она и сама занималась гравированием, пока в  возрасте  двадцати
пяти лет не вышла за Ролана, который был старше ее на двадцать два года;
с тех пор она из гравера превратилась в переписчика, переводчика, компи-
лятора. Эта женщина с богатой натурой, не затронутой никакими  пороками,
никакими страстями, но не по причине сердечной скудости,  а  по  причине
душевной чистоты, отдала лучшие годы  жизни  тяжелому  и  неблагодарному
труду по составлению книг вроде "Наставления по добыче торфа.,  "Настав-
ления по стрижке и сушке шерсти., "Словаря мануфактур."
   В чувстве, которое она испытывала к своему мужу,  уважительность  де-
вушки преобладала над любовью женщины. Эта любовь была чем-то вроде чис-
того поклонения, не имеющей никакой связи с физическими отношениями; она
доходила до того, что Жанна отрывалась от своей дневной работы, отклады-
вая ее на ночные часы, чтобы самой приготовить еду старику,  чей  слабый
желудок принимал только строго определенную пищу.
   В 1789 году г-жа Ролан вела замкнутую, полную трудов жизнь в  провин-
ции. Ее супруг жил на мызе Ла Платьер, название которой он присоединил к
своей фамилии. Мыза эта находилась в  Вильфранше  неподалеку  от  Лиона.
Именно там пушка Бастилии потрясла их мирное житье-бытье.
   С выстрелом этой пушки в сердце благородной женщины пробудилось  все,
что в нем жило высокого, патриотического, французского. Франция переста-
ла быть просто королевством, Франция стала нацией,  она  перестала  быть
лишь страной, в которой живешь, и сделалась отечеством. Подошел праздник
Федерации 1790 года; как мы помним, в Лионе он прошел раньше, чем в  Па-
риже. Жанна Флипон, которая, живя в родительском доме на набережной  Ор-
лож, каждый день видела из окна, как в небесной синеве восходит солнце и
доходит до зенита над Елисейскими полями, после чего начинает  клониться
к густолиственным зеленым верхушкам деревьев, увидела в три ночи  восход
иного солнца, по-иному яростного, по-иному ослепительного, которое  име-
нуется Свобода; затем ее взор охватил великий  гражданский  праздник,  а
сердце окунулось в океан братства, откуда вышло, как Ахилл,  неуязвимым,
кроме одного-сдинственного места. Именно туда и поразила ее  любовь,  но
эта рана все-таки не стала для нее смертельной.
   Вечером того великого  дня,  восхищенная  увиденным,  она  вдруг  по-
чувствовала себя поэтом, историком  и  описала  праздник.  Описание  она
отослала своему другу Шампаньо, главному редактору  газеты  "Журналь  де
Лион." Молодой человек был поражен  и  восхищен  пламенным  рассказом  и
опубликовал его у себя в газете; на следующий день газета,  печатавшаяся
в количестве тысяча двести-тысяча  пятьсот  экземпляров,  вышла  тиражом
шестьдесят тысяч.
   Растолкуем в нескольких словах, как и почему поэтическое  вдохновение
и женское сердце с таким жаром обратились к политике. Отец Жанны  Флипон
относился к ней как к граверу, своему подручному; муж г-жи  Ролан  отно-
сился к ней как к секретарю; и в доме отца, и в доме мужа она  сталкива-
лась только с суровыми проблемами жизни и никогда не держала в руках  ни
одной фривольной, легкомысленной книжки, так что для г-жи Ролан  "Прото-
колы выборщиков 1789 г." или "Отчет о взятии Бастилии. были самым  зани-
мательным и захватывающим чтением.
   Что же до Ролана, то он являл собой пример того, как Провидение, слу-
чай или судьба одним вроде бы ничего не значащим событием  круто  меняют
жизнь человека, а то и государства.
   Он был младшим из пяти братьев. Из него собирались сделать  священни-
ка, а он хотел остаться человеком. В девятнадцать лет он  покинул  роди-
тельский дом и пешком, без денег пересек всю Францию, пришел в Нант, на-
нялся к одному судовладельцу и добился, чтобы его послали в Индию. Но  в
момент отплытия, когда судно снималось с якоря, у него  случилось  такое
сильное кровохарканье, что врач запретил ему участвовать в плавании.
   Если бы Кромвель не был удержан приказом Карла I в Англии и  уплыл  в
Америку, быть может, не был бы возведен  эшафот  возле  Уайтхолла.  Отп-
равься Ролан в Индию, возможно, события десятого  августа  не  произошли
бы!
   Оказавшись не в состоянии удовлетворить видам, какие имел на него су-
довладелец-наниматель, Ролан покинул Нант и отправился в Руан; там  один
из его родственников, к которому он обратился, оценил достоинства  моло-
дого человека и помог ему получить место инспектора мануфактур.
   С той поры жизнь Ролана была посвящена исследованиям и трудам. Эконо-
мика стала его музой, коммерция - вдохновляющим божеством; он  разъезжа-
ет, собирает сведения, пишет; пишет памятные записки о разведении  круп-
ного рогатого скота, об основах ремесел, "Письма из Италии.,  "Письма  с
Сицилии., "Письма с Мальты., "Французский финансист. и другие труды, ко-
торые мы уже упоминали и которые он заставлял  переписывать  свою  жену,
после того как в 1780 году женился, о чем мы тоже упоминали. Спустя  че-
тыре года после свадьбы он совершил с  женой  путешествие  в  Англию,  а
возвратясь оттуда, послал в Париж прошение о даровании  ему  дворянского
достоинства и переводе из Руана в Лион на ту  же  должность  инспектора;
просьба о переводе была удовлетворена, однако дворянства он не  получил.
И вот Ролан в Лионе, где как-то невольно примкнул к народной  партии,  к
которой, впрочем, влекли его и убеждения, и инстинкт. Он  исполнял  обя-
занности инспектора Лионского податного округа по торговле и  мануфакту-
рам, когда разразилась революция; он и его жена вмиг почувствовали,  как
при свете этой новой, всевозрождающей зари в сердцах  у  них  прорастает
дивное растение с золотыми листьями и алмазными цветами, которое  имену-
ется энтузиазмом. Мы помним, как г-жа Ролан написала о празднике тридца-
того мая, как газета, напечатавшая ее рассказ, увеличила тираж до шести-
десяти тысяч экземпляров, так что каждый национальный гвардеец,  возвра-
щавшийся в свой городок, поселок или деревню, уносил с собой частицу ду-
ши г-жи Ролан.
   А поскольку статья в газете не была подписана, каждый мог думать, что
это сама Свобода сошла на землю и продиктовала некоему неведомому проро-
ку описание праздника, точь-в-точь как ангел диктовал Евангелие  Святому
Иоанну.
   Супруги, исполненные веры и надежды, жили окруженные немногочисленны-
ми друзьями - Шампаньо, Боском, Лантенасом и еще, быть может, двумя-тре-
мя, - когда их кружок увеличился на одного друга.
   Лантенас, который был очень близок с Роланами и проводил у  них  дни,
недели и месяцы, как-то вечером привел одного из тех выборщиков, чьи от-
четы так восхищали г-жу Ролан.
   Звали его Банкаль Дезиссар.
   Тридцати девяти лет от роду, он был красив, прост, серьезен, мягок  и
религиозен; особым блеском он не отличался, но зато у него  были  доброе
сердце и сострадательная душа.
   Был он нотариус, но оставил свою должность,  чтобы  целиком  отдаться
политике и философии.
   К концу недельного пребывания нового гостя в доме он, Лантенас и  Ро-
лан настолько сблизились, составили в преданности отечеству, в  любви  к
свободе, в почитании всех священных понятий  столь  гармоничную  троицу,
что решили больше не расставаться и зажить вместе общим коштом.
   Особенно ощутили они потребность такого  объединения,  когда  Банкалю
пришлось ненадолго покинуть их.
   Приезжайте же, друг мой, - писал ему Ролан. - Почему  Вы  задерживае-
тесь? Вы видели наш открытый и спокойный образ жизни и  действий.  Не  в
моем возрасте меняться, если ничто не изменилось. Мы проповедуем патрио-
тизм, возвышаем души; Лантенас - доктор и лечит больных, моя жена - кан-
тональная сиделка; мы с Вами будем заниматься общественными делами.
   При объединении этих трех позолоченных посредственностей составилось,
можно даже сказать, чуть ли не состояние. У Лантенаса было около двадца-
ти тысяч франков, у Ролана - шестьдесят, у Банкаля - сто.
   Тем временем Ролан исполнял свою миссию, миссию апостола: он  настав-
лял во время своих инспекторских посещений местных крестьян; будучи пре-
восходным ходоком, этот пилигрим человечности исходил с посохом  в  руке
всю округу с севера на юг и с запада на восток, щедро рассевая  по  пути
новые слова и понятия, эти плодоносные семена свободы; Банкаль, простой,
красноречивый, увлекающийся, несмотря на внешнюю сдержанность, стал  для
Ролана помощником, .вторым я.; будущему коллеге Клавьера и Дюмурье в го-
лову не приходило, что Банкаль может полюбить его  жену  и  она  полюбит
его. Разве Лантенас, совсем еще молодой человек, не  жил  уже  пять  или
шесть лет рядом с его целомудренной, трудолюбивой, скромной и чистой же-
ной и разве их отношения не были отношениями брата и сестры? Разве  г-жа
Ролан, его Жанна, не была олицетворением твердости и добродетели?
   Поэтому Ролан был безумно счастлив, когда на записку, которую мы при-
вели, Банкаль ответил нежным, полным  сердечной  привязанности  письмом.
Ролан получил его в Лионе и тотчас же переслал в Ла Платьер, где находи-
лась его жена.
   Нет, читайте не меня, читайте Мишле, если хотите с  помощью  простого
анализа узнать это восхитительное существо, которое звали г-жой Ролан.
   Письмо это она прочла в один из тех жарких дней, когда воздух насыщен
электричеством, когда оживают самые холодные сердца и даже мрамор трепе-
щет и погружается в мечтательность. Уже начиналась осень, и тем не менее
в небе громыхала летняя гроза.
   Нечто неведомое проснулось в сердце целомудренной женщины с того дня,
когда она увидела Банкаля; оно раскрылось и, словно чашечка цветка,  ис-
точало аромат; в ушах у нее словно звенело птичье пение. Казалось, в  ее
воображении рождалась весна, и на неведомой равнине, еще сокрытой  тума-
ном, ей смутно виделось, как рука могучего машиниста,  которого  именуют
Богом, готовит новую декорацию с благоухающими купами кустов, прохладны-
ми ручейками и водопадами, тенистыми лужайками и залитыми солнцем  поля-
нами.
   Г-жа Ролан не знала любви, но, как все женщины, догадывалась, что это
чувство существует. Она поняла опасность и со слезами на глазах, правда,
сияющих улыбкой, подошла к столу и без колебаний написала Банкалю - бед-
ная раненая Клоринда, показывающая, что брони на ней больше нет, - приз-
нание в любви, тем самым губя всякую надежду на то, что могло бы возник-
нуть из этого признания.
   Банкаль все понял, больше не заводил речи о том, чтобы съехаться,  и,
уплыв в Англию, пробыл там два года.
   Да, то были сердца, достойные античности! Потому-то я и подумал, что,
возможно, моим читателям будет приятно после смятения и страстей,  через
которые они только что прошли, немножко передохнуть в  чистой  и  свежей
сени красоты, твердости и добродетели.
   Не надо говорить, будто мы изображаем г-жу Ролан не такой, какой  она
была на самом деле, - чистой в мастерской своего отца, чистой близ  ложа
престарелого супруга, чистой у колыбели  ребенка.  Перед  гильотиной,  в
час, когда не лгут, она написала: "Я всегда владела своими чувствами,  и
никто не знал сладострастия меньше, чем я."
   И не надо говорить, что порядочность женщины определяется  ее  холод-
ностью. Да, я знаю, эпоха, которой мы  сейчас  занимаемся,  была  эпохой
злобы, но она была и эпохой любви. Пример подала сама Франция:  несчаст-
ную узницу, долго пребывавшую в оковах, освободили от цепей, вернули  ей
свободу. Словно Мария Стюарт, вышедшая из тюрьмы, она захотела прильнуть
поцелуем к устам всего Божьего мира, заключить всю  природу  в  объятия,
оплодотворить ее своим дыханием, чтобы в ней зародилась свобода страны и
независимость всего света.
   Нет, нет, все эти женщины свято любили, все эти мужчины любили пылко.
Люсиль и Камил Демулен, Дантон и его Луиза, м-ль де Керальо и Робер, Со-
фи и Кондорсе, Верньо и м-ль Кандейль. Все, даже холодный и  беспощадный
Робеспьер, холодный и беспощадный, как нож гильотины, ощущали, как  пла-
вится сердце в этом огромном горниле любви; он любил дочь  своего  квар-
тирного хозяина, столяра Дюпле. Нам еще предстоит стать  свидетелями  их
знакомства.
   А разве не была любовью, да, знаю, пусть не столь чистой  -  впрочем,
это неважно, ведь любовь есть величайшая добродетель  сердец,  -  любовь
г-жи Тальен, любовь г-жи Богарне, любовь г-жи Жанлис, что  своим  утеши-
тельным дыханием оживляла даже на эшафоте  бледные  лица  обреченных  на
смерть?
   Да, в ту благословенную эпоху все любили, но понимайте слово .любовь.
в самом широком смысле: одни любили идею, другие материю, те -  отчизну,
эти - весь человеческий род. После Руссо потребность любить все  возрас-
тала, можно бы сказать, что возникла потребность спешить походя  постичь
всею и всякую любовь, что при приближении  к  могиле,  пропасти,  бездне
каждое сердце трепетало от некоего неведомого, страстного, всепожирающе-
го наития, что, наконец, каждая грудь обретала дыхание из  некоего  все-
мирного  центра  и  этим  центром  были  все  любови,  слившиеся  в  од-
ну-единственную и единую любовь.
   Но мы изрядно удалились от старика и его жены, что пишут за столом на
четвертом этаже в гостинице "Британик." Вернемся же к ним.

   XIV
   ПЕРВЫЕ РЕСПУБЛИКАНЦЫ

   20 февраля 1791 года Ролан был послан из Лиона  в  Париж  в  качестве
чрезвычайного депутата, он должен был защищать интересы  двадцати  тысяч
оставшихся без хлеба рабочих.
   Он уже пять месяцев жил в Париже, когда произошли чудовищные  события
в Варенне, оказавшие такое влияние на судьбы наших героев и судьбу Фран-
ции, что мы сочли за благо посвятить им чуть ли не целый том.
   Со дня возвращения короля, двадцать пятого июня, до шестнадцатого ию-
ля, то есть дня, о котором мы сейчас рассказываем, имело место множество
событий.
   Все кричали: "Король сбежал!", все кинулись  за  ним  в  погоню,  все
участвовали в возвращении его в Париж, но, когда он был возвращен и ока-
зался в Париже, в Тюильри, никто не представлял, что же теперь с ним де-
лать.
   Каждый высказывал свое мнение; мнения и предложения налетали со  всех
сторон, точь-в-точь как ветры во время урагана. Горе кораблю,  оказавше-
муся в море во время подобной бури!
   Двадцать первого июня, в день  бегства  короля,  кордельеры  вывесили
афишу, подписанную Лежандром, этим французским мясником, которого  коро-
лева сравнивала с английским мясником Гаррисоном.
   Афише в качестве эпиграфа были предпосланы следующие стихи:
   Изменник коль средь нас отыщется, французы,
   Что жаждет вновь надеть на нас монаршьи узы,
   Да будет он казнен предателям на страх,
   Да будет по ветру его развеян прах!
   Стишки принадлежали Вольтеру. Были они скверные, неуклюжие,  но  одно
хотя бы достоинство у них было: они точно выражали мысль патриотов,  ук-
расивших ими свою афишу.
   А афиша возвещала, что кордельеры единодушно поклялись заколоть  кин-
жалом любого тирана, который осмелится посягнуть на  территорию  страны,
ее свободу и Конституцию.
   Что же до Марата, который всегда шел в одиночку,  объясняя  это  тем,
что орел живет один, а индюки в стае, то он предложил назначить диктато-
ра. "Изберите, - призывал он в своей газете, - истинного  француза,  ис-
тинного патриота. Выберите истинного гражданина, который с самого начала
революции выказывал более всех познаний, рвения, верности и бескорыстия,
выберите немедля, иначе дело революции погибло!"
   Это означало: выберите Марата.
   Ну, а Прюдом не предлагал ни нового человека, ни новое правительство,
он просто выражал отвращение к старому в лице короля и его  наследников.
Послушаем же его: "Позавчера, в понедельник, дофина вывели подышать воз-
духом на террасу Тюильри, выходящую к реке; заметив достаточно многочис-
ленную группу граждан, наемник-гренадер взял мальчика на руки и  посадил
его на каменную балюстраду террасы; королевское чадо, исполняя  утренний
урок, стало посылать народу воздушные поцелуи, за что  следует  благода-
рить его папеньку и маменьку. Кое-кто из  присутствующих  имел  наглость
кричать: "Да здравствует дофин!" "Граждане,  берегитесь  льстивых  ласк,
которые раболепный двор, почувствовав свою слабость, расточает народу."

   А следом шло вот что: "27 января 1649 г. парламент Англии  приговорил
Карла I к отсечению головы за то, что тот  желал  расширить  королевские
прерогативы и сохранить права, узурпированные его отцом Иаковом I;  того
же месяца 30-го дня он искупил свои злодеяния, почти узаконенные обычаем
и освященные многочисленными сторонниками. Но голос народа был  услышан,
парламент объявил короля беглецом, изменником, врагом общественного бла-
га, и Карл Стюарт был обезглавлен перед залой  празднеств  Уайтхоллского
дворца."

   Браво, гражданин Прюдом! Уж вы-то, во всяком случае, не  опоздали,  и
21 января 1793 года, когда будет  обезглавлен  Людовик  XVI,  вы  будете
иметь право заявить, что именно вы проявили инициативу еще 27 июня  1791
года, приведя этот пример.
   Правда, г-н Прюдом - просьба не путать его с другим  г-ном  Прюдомом,
творением нашего остроумного друга г-на Монье, тот хоть глуп, но человек
порядочный, - так вот, г-н Прюдом впоследствии сделается  твердокаменным
роялистом и реакционером и опубликует "Преступления революции."
   Право же, дивная вещь человеческая совесть!
   А вот "Сталеуст. куда откровеннее: ни тебе лицемерия, ни тебе слов  с
двойным смыслом, ни тебе коварных намеков; редактирует  ее  откровенный,
дерзкий, юный Бонвиль, восхитительный безумец, который  может  сморозить
чушь, когда дело касается заурядных событий, но никогда не заблуждается,
когда говорит о великих; "Сталеуст. располагается на улице Старой  Коме-
дии, около театра "Одеон., в нескольких шагах от Клуба кордельеров.  "Из
присяги вычеркнули, - пишет он, - постыдное слово "король". Никаких  ко-
ролей, никаких каннибалов! До сей поры слово часто меняли, но смысл  ос-
тавляли прежним. Так вот, никакого регента, никакого диктатора, никакого
протектора, никакого герцога Орлеанского, никакого Лафайета! Мне не нра-
вится сын Филиппа Орлеанского, выбравший сегодняшний день, чтобы  стоять
на карауле в Тюильри, не нравится и его отец, которого никогда не встре-
тишь в Национальном собрании, но всегда можно увидеть на  террасе  Клуба
фейанов. Неужто нации вечно нужна  опека?  Пусть  же  наши  департаменты
объединятся и объявят, что не желают ни тиранов, ни монархов, ни протек-
тора, ни регента, ни вообще какой-либо тени короля, тени, столь  же  па-
губной для общественного блага, как и смертоносная тень проклятого дере-
ва анчар.
   Но недостаточно сказать: "Республика!" Венеция тоже была республикой.
Нужно национальное объединение, национальное правительство. Соберите на-
род, провозгласите, что единственным владыкой должен быть закон.  Покля-
нитесь, что только он один будет править. И на всей  земле  каждый  друг
свободы повторит эту клятву!"
   Ну, а что до Камила Демулена, он вскочил на  стул  в  Пале-Рояле,  то
есть на обычной сцене своих ораторских подвигов, и произнес речь:
   - Господа, будет великим несчастьем, если этого вероломного  человека
вернут нам сюда. Что нам с ним делать? Он приедет и, словно Терсит, ста-
нет проливать крупные слезы, о которых писал Гомер. Если нам его вернут,
я предлагаю, чтобы его на три дня выставили с красным платком на  голове
на всеобщее осмеяние, а после этого по этапу препроводили до границы.
   Необходимо признать, что в сравнении с остальными  предложение  этого
озорника, которого звали Камил Демулен, было не самым безумным.
   А вот еще мнение, достаточно верно отражающее общее чувство; его выс-
казал Дюмон, женевец, получавший пенсию от Англии, и, следовательно, его
нельзя заподозрить в пристрастии к Франции: "Народ,  похоже,  вдохновлен
высшей мудростью. Настало великое смятение, но он  весело  говорит,  что
ежели король нас покинул, то нация-то осталась; нация без  короля  может
быть, но король без нации - нет."

   Но, как мы видим, слово .республика. пока произнес только Бонвиль; ни
Бриссо, ни Дантон, ни Робеспьер, ни даже Петион не осмелились употребить
это слово; оно ужаснуло кордельеров и возмутило якобинцев.
   Тринадцатого июля Робеспьер кричал с трибуны: "Я не  республиканец  и
не монархист!"
   Если бы Робеспьера прижали к стене, ему, как мы видим, было бы весьма
трудно объяснить, кто же он.
   Но что поделать! Все были примерно в таком же положении, кроме Бонви-
ля и женщины, что в четвертом этаже гостиницы  на  улице  Генего  сидела
напротив мужа и писала обращение.
   Двадцать второго июня, на следующий день после  бегства  короля,  она
написала: "Здесь всех вдохновляют стремление  к  республике,  возмущение
Людовиком XVI, ненависть к королям."

   Заметьте, стремление к республике живет во  всех  сердцах,  но  слово
.республика. пока на устах еще очень немногих.
   Особенно враждебно к нему Национальное собрание.  Большая  беда  всех
подобных собраний, что, как только их  изберут,  они  останавливаются  в
развитии, не отдают себе отчета в происходящих событиях, не идут в  ногу
с настроениями страны, не следуют за народом в его  пути  и  воображают,
что продолжают представлять народ.
   Национальное собрание заявило: "Франции чужды республиканские нравы."

   Национальное собрание вступило в состязание с г-ном Ла Палисом и,  на
наш взгляд, одержало верх над сим блистательным  олицетворением  истины.
Кто выработал бы во Франции республиканские нравы? Монархия? Нет, монар-
хия не так глупа. Монархии потребны покорность,  раболепство  и  продаж-
ность, и она формирует продажные, раболепные и покорные нравы. Республи-
канские нравы формирует только республика. Сперва устройте республику, а
уж потом придут республиканские нравы.
   Был, впрочем, момент, когда провозгласить республику было бы легко, а
именно когда стало известно, что король бежал, увезя с собой  и  дофина.
Вместо того, чтобы пускаться за ними в погоню и возвращать их, надо было
давать им на почтовых станциях самых лучших лошадей, самых лихих  форей-
торов со шпорами на сапогах и кнутами; надо было следом за ними  выслать
придворных, а вслед за придворными и попов, после чего захлопнуть дверь.
   Лафайета, у которого часто бывали озарения, но редко  идеи,  как  раз
осенило такое озарение.
   В шесть утра к нему примчались сообщить, что король, королева  и  все
королевское семейство уехали, но разбудили его  с  огромным  трудом:  он
спал тем же богатырским сном, за какой его уже упрекали в Версале.
   - Уехали? - переспросил он. - Нет, это невозможно. Я оставил  Гувьона
спящим у дверей их спальни.
   Тем не менее он встал, оделся и вышел. В дверях он столкнулся с Байи,
мэром Парижа, и Богарне, председателем Национального собрания. Нос у Ба-
йи еще сильней вытянулся, а лицо было желтей, чем всегда; Богарне пребы-
вал в унынии.
   Не правда ли, забавно? Супруг Жозефины, который, умерев  на  эшафоте,
открыл своей вдове путь на трон, был удручен бегством Людовика XVI!
   - Какое несчастье, что депутаты еще не собрались! - воскликнул Байи.
   - Да, - поддакнул Богарне, - огромное несчастье.
   - Так что, он вправду уехал? - спросил Лафайет.
   - Увы! - ответствовали оба государственных мужа.
   - Но почему .увы.? - удивился Лафайет.
   - Как! Вы не понимаете? - вскричал Байи. - Да потому, что он вернется
с пруссаками, с австрияками, с эмигрантами! Он принесет  нам  не  просто
войну, но гражданскую войну!
   - Значит, - не слишком убежденно промолвил Лафайет,  -  вы  считаете,
что во имя общественного спасения необходимо вернуть короля?
   - Да! - ответили в один голос Байи и Богарне.
   - В таком случае направим за ним погоню, - сказал Лафайет.
   И он написал: "Враги отечества похитили короля. Национальной  гвардии
приказывается арестовать их."

   Обратите внимание, именно из этого будет исходить политика 1791 года,
этим будет опеределяться конец Национального собрания.
   Раз король необходим Франции, раз его нужно вернуть, надо,  чтобы  он
был похищен, а не бежал, спасаясь.
   Все это не убедило Лафайета, и, посылая Ромефа вдогон, он посоветовал
ему не торопиться. Молодой адъютант, дабы с полной уверенностью не  наг-
нать короля, поехал не по той дороге, по которой следовал Людовик XVI.
   К сожалению, на той королевской дороге оказался Бийо.
   Когда новость дошла до Национального собрания, оно пришло в  ужас.  И
то сказать, уезжая, король оставил  весьма  грозное  письмо,  в  котором
весьма ясно давал понять, что уезжает на соединение с врагом  и  возвра-
тится, дабы образумить французов.
   Роялисты тут же подняли голову и заговорили крайне  решительно.  Один
из них, кажется Сюло, писал: "Все те, кто  надеется  получить  амнистию,
которую мы предлагаем от имени принца Конде нашим врагам, до августа мо-
гут записаться в наших бюро. Для удобства публики мы будем вести полторы
тысячи регистрационных книг."

   Больше всех перепугался Робеспьер. В три часа заседание Собрания было
прервано до пяти, и он кинулся к Петиону. Слабый искал помощи у  сильно-
го.
   Робеспьер считал, что Лафайет в сговоре с  двором.  А  все,  дескать,
сделано для того, чтобы  устроить  депутатам  маленькую  Варфоломеевскую
ночь.
   - Меня убьют одним из первых! - жалобно причитал он. - Жить мне оста-
лось не больше суток!
   Петион, обладавший спокойным характером и  лимфатическим  темперамен-
том, смотрел на события по-другому.
   - Ну что ж, - сказал он, - теперь мы знаем, кто такой король, и будем
действовать соответственно.
   Приехал Бриссо. То был один из самых передовых людей того времени, он
писал в "Патриоте."
   - Основана новая газета, - объявил он, - и я буду одним из ее  редак-
торов.
   - Какая газета? - поинтересовался Петион.
   - "Республиканец."
   Робеспьер скорчил улыбку.
   - "Республиканец.? - переспросил он. - Хотел бы я, чтобы  мне  сперва
объяснили, что такое республика.
   Тут как раз к своему другу Петиону пришли Роланы, муж -  как  всегда,
суровый и решительно настроенный, жена - скорей спокойная, чем  испуган-
ная; в ее красивых выразительных глазах таилась улыбка. По пути с  улицы
Генего они прочли афишу кордельеров. И так же, как кордельеры,  они  от-
нюдь не считали, что король так уж необходим нации.
   Мужество Роланов несколько ободрило Робеспьера. Он отправился  понаб-
людать, какой оборот примут события в Национальном собрании, и  затаился
на своем месте, в точности как лиса, что прячется в засаде у норы; зата-
ился, готовый воспользоваться всем, что может быть  ему  выгодно.  Около
девяти вечера он увидел, что Национальное собрание исполнилось  чувстви-
тельности, стало провозглашать братство и, дабы подкрепить теорию  прак-
тикой, собирается чуть ли не всем составом направиться  к  якобинцам,  с
которыми оно было в весьма натянутых отношениях и которых именовало бан-
дой убийц.
   Тогда он встал, прокрался к двери, незаметно выскользнул, помчался  к
якобинцам, поднялся  на  трибуну,  изобличил  короля,  изобличил  минис-
терство, изобличил Байи, изобличил Лафайета, изобличил все  Национальное
собрание, рассказал утреннюю басню про якобы готовящуюся Варфоломеевскую
ночь, а закончил тем, что возлагает свою жизнь на алтарь отечества.
   Когда Робеспьер говорил о себе,  ему  случалось  достигать  подлинных
вершин красноречия. При  мысли,  что  добродетельный,  непреклонный  Ро-
беспьер избег столь страшной опасности, в зале возрыдали.  Кто-то  крик-
нул:
   - Если ты умрешь, мы все умрем вместе с тобой!
   - Да, все! Все! - прозвучал слитный хор, и  одни  клятвенно  вскинули
руки, другие выхватили шпаги, третьи пали на колени, воздев длани к  не-
бу. В то время очень часто воздевали длани к небу,  то  был  характерный
жест эпохи.

   В подтверждение взгляните на "Клятву в зале для игры в мяч" Давида.
   Г-жа Ролан присутствовала при этом, однако так  и  не  поняла,  какой
опасности избежал Робеспьер. Но она была женщина, а следовательно,  под-
давалась чувствам. Чувства же были подпущены самые возвышенные,  и  она,
как сама призналась, испытала волнение.
   В этот момент вошел Дантон. Не ему ли, чья популярность росла, следо-
вало атаковать Лафайета, популярность которого клонилась к упадку?
   Но почему все так люто ненавидели Лафайета?
   Быть может, потому, что он был порядочный человек и всегда бывал оду-
рачен партиями, хотя все партии взывали к его благородству.
   Когда объявили о приходе членов Национального собрания  и  Лафайет  и
Ламет, смертельные враги, чтобы подать пример братства, вошли в зал  под
руку, со всех сторон зазвучали крики:
   - Дантона на трибуну! Дантона на трибуну!
   Лучшего Робеспьер и желать не мог. Он, как мы уже говорили, был лиса,
а не гончая. Врага преследовал тишком,  набрасывался  сзади,  прыгал  на
спину и прокусывал череп до мозга, но редко нападал лицом к лицу.
   Итак, трибуна была свободна и ждала Дантона.
   Правда, Дантону было нелегко взойти на нее.
   Если он был единственным человеком, который должен был атаковать  Ла-
файета, Лафайет был единственным человеком, которого Дантон не мог  ата-
ковать.
   Почему?
   Сейчас объясним.
   В Дантоне было много от Мирабо, как в Мирабо было много  от  Дантона:
тот же темперамент, та же страсть к наслаждениям, та  же  потребность  в
деньгах и, как следствие, та же продажность.
   Утверждали, что Дантон, как и Мирабо, получал деньги от двора. Когда?
Каким способом? Сколько? Этого никто не знал, но все были  уверены,  что
деньги он получал; во всяком случае, так поговаривали.
   А вот что было на самом деле.
   Недавно Дантон продал министерству свою должность  адвоката  в  коро-
левском совете, и говорили, что за должность эту он  получил  от  минис-
терства в четыре раза больше, чем она стоила.
   Это была правда, но тайну знали только трое: продавец Дантон, покупа-
тель г-н де Монморен и посредник г-н де Лафайет.
   Если бы Дантон стал обличать Лафайета, тот мог бы швырнуть ему в лицо
историю с продажей должности по четверной цене.
   Другой на месте Дантона отступил бы.
   Дантон же, напротив, пошел напролом: он знал  благородство  Лафайета,
переходившее иногда в глупость. Вспомним хотя бы 1830 год.
   Дантон подумал, что г-н де Монморен - друг Лафайета, что г-н де  Мон-
морен подписал пропуск королю и сейчас он слишком скомпрометирован, что-
бы Лафайет решился привязать ему на шею еще один камень.
   Он поднялся на трибуну.
   Речь его была не слишком длинной.
   - Господин председатель, - сказал он, - я обвиняю Лафайета. Предатель
сейчас придет сюда. Пусть же воздвигнут два эшафота, и я  согласен  под-
няться на один из них, если окажется, что он не  заслуживает  взойти  на
второй.
   Предателю не было нужды приходить, он уже пришел и  имел  возможность
выслушать чудовищное обвинение Дантона, но, как тот и предвидел, по сво-
ему благородству не стал отвечать.
   Этот труд взял на себя Ламет и залил  клокочущую  лаву  Дантона  теп-
ленькой водичкой обычной своей пасторали: он призывал к братству.
   Потом вышел Сийес и тоже призвал к братству.
   Вслед за ним к братству призвал Барнав.
   Популярность этой троицы в конце концов перевесила популярность  Дан-
тона. Все с удовольствием внимали Дантону, когда он нападал на Лафайета,
но с не меньшим удовольствием внимали Ламету, Сиейесу и  Барнаву,  когда
они его защищали, так что при выходе Лафайета и Дантона  из  Якобинского
клуба приветственные возгласы предназначались Лафайету и его провожали с
факелами до дома.
   Шумная овация, устроенная Лафайету, означала крупную победу  придвор-
ной партии.
   Две тогдашние самые могущественные силы вступили в сражение:
   якобинцы в лице Робеспьера;
   кордельеры в лице Дантона.
   Я вижу, нужно отложить до другой главы рассказ о том, что за  обраще-
ние переписывала г-жа Ролан, сидя напротив мужа в маленькой гостиной  на
четвертом этаже гостиницы "Британик."

   XV
   АНТРЕСОЛЬ ВО ДВОРЦЕ ТЮИЛЬРИ

   Мы узнаем содержание обращения, которое переписывала г-жа Ролан,  но,
чтобы читатель вполне разобрался в ситуации и проник  в  одну  из  самых
мрачных тайн революции, нам прежде придется  вечером  пятнадцатого  июля
переместиться в Тюильри.
   За дверью апартаментов, выходящих в темный пустынный коридор на  ант-
ресоли дворца, стояла с рукой на ключе женщина и прислушивалась,  вздра-
гивая всякий раз, когда до нее доносились отзвуки чьих-нибудь шагов.
   Если бы мы не знали, кто эта женщина, нам было бы трудно  узнать  ее,
так как в коридоре и днем было темно, а сейчас уже смеркалось; фитиль же
единственной масляной лампы, горевшей здесь, то ли по случайности, то ли
преднамеренно был прикручен до такой степени, что, казалось, вот-вот по-
гаснет.
   К тому же освещена была вторая комната апартаментов, а женщина, кото-
рая прислушивалась и вздрагивала, стояла у дверей первой комнаты.
   Кто была эта женщина? Мария Антуанетта.
   Кого ждала она? Барнава.
   О надменная дочь Марии Терезии, если бы вам сказали, когда короновали
короной Франции, что придет день и вы, которая столько  заставила  ждать
Мирабо и всего лишь раз удостоила его приемом, будете, прячась за дверью
апартаментов своей камеристки и дрожа от страха и надежды, ждать ничтож-
ного адвоката из Гренобля!
   Но пусть никто не заблуждается: только политические соображения  зас-
тавили королеву ждать Барнава; в учащенном дыхании, в нервических движе-
ниях, в дрожи руки, сжимающей ключ, сердце было неповинно;  здесь  прос-
то-напросто была задета гордость.
   Мы говорим .гордость., потому что, несмотря на  тысячи  нападок,  ми-
шенью которых стали король и королева после возвращения, было  ясно:  их
жизнь в безопасности, и  вопрос  формулировался  так:  "Утратят  ли  ва-
реннские беглецы остатки власти или вернут ее во всей полноте!"
   После того несчастного вечера, когда Шарни оставил Тюильри  и  больше
не возвратился, сердце королевы онемело. Несколько дней  она  оставалась
безразличной ко всему, даже к тягчайшим оскорблениям, но мало-помалу об-
ратила внимание, что в ее богатой натуре остались живыми лишь гордость и
ненависть, и постепенно пришла в себя, чтобы ненавидеть и мстить.
   Нет, мстить не Шарни и ненавидеть не Андре; когда она думала  о  них,
она ненавидела только себя и только себе ей хотелось  отомстить,  потому
что Мария Антуанетта была справедлива и понимала: они были до  конца  ей
преданы и все происшедшее - лишь ее вина.
   О, она была бы безмерно счастлива, если бы могла их ненавидеть!
   Ненавидела же она, причем всем сердцем, народ,  который  изловил  ее,
как обычную беглую, обливал презрением, осыпал  оскорблениями,  поносил.
Да, она свирепо ненавидела этот народ, который обзывал ее госпожой Дефи-
цит, госпожой Вето, Австриячкой, а вскоре будет звать вдовой Капет.
   О, как бы она отомстила, если бы могла!
   Итак, 15 июля 1791 года в девять вечера, когда г-жа Ролан в маленькой
гостиной на четвертом этаже отеля "Британик. переписывала обращение, со-
держания которого мы еще не знаем, Мария Антуанетта ждала, что  принесет
ей Барнав - то ли ощущение бессилия и отчаяния, то  ли  ту  божественную
сладость, что дает мщение.
   Положение было крайне опасное.
   Первый удар благодаря Лафайету и Национальному собранию,  вне  всяких
сомнений, удалось отразить конституционным щитом: король вовсе не бежал,
а его похитили.
   Но нельзя было забывать афишу кордельеров, нельзя было забывать пред-
ложение Марата, нельзя было забывать памфлет гражданина Прюдома,  наскок
Бонвиля,  выступление  Камила  Демулена,  высказывание  женевца  Дюмона,
нельзя было забывать, что основывается новая  газета,  в  которой  будет
сотрудничать Бриссо и которая будет называться "Республиканец."
   Не желаете ли ознакомиться с проспектом этой газеты? Он  короток,  но
весьма недвусмыслен. Его написал американец Томас Пейн, перевел на фран-
цузский один молодой офицер, участвовавший  в  войне  за  независимость,
после чего проспект был обнародован за подписью Дюшатле.
   Странно, но словно какой-то рок собирал со всего мира новых  и  новых
врагов рушащегося престола! Томас Пейн!  Для  чего  приехал  сюда  Томас
Пейн? Этот человек, принадлежащий нескольким странам, англичанин, амери-
канец, француз, сменил несколько профессий,  был  фабрикантом,  школьным
учителем, таможенником, матросом, журналистом. А приехал он сюда,  чтобы
добавить свое дыхание к ураганному ветру,  который  безжалостно  задувал
угасающий факел монархии.
   Вот проспект газеты "Республиканец" на 1791 год, газеты, которая выш-
ла или вот-вот должна была выйти, когда Робеспьер спрашивал,  что  такое
республика: "Мы только что ощутили, что отсутствие короля для  нас  куда
благотворней, чем его присутствие. Он дезертировал, а следовательно, от-
рекся. Нация никогда не вернет своего доверия клятвопреступнику и бегле-
цу. Сам ли он повинен в своем бегстве или кто-то другой? Какое это имеет
значение! Преступник или слабоумный, он равно презренен. Мы свободны  от
него, а он от нас. Теперь он простой обыватель г-н Луи де Бурбон.  Разу-
меется, жизнь его в безопасности, Франция никогда не покроет себя  позо-
ром, посягнув на нее, но его власти как короля конец. Да и  что  это  за
должность, которую получают по случайности рождения и которую может  за-
нимать слабоумный? Пустое место, ничто."

   Можно представить себе, какое впечатление произвела эта афиша,  раск-
леенная на стенах по всему Парижу. Конституционалиста Малуэ она  привела
в ужас. Он, задыхаясь, вошел, а верней, вбежал в Национальное  собрание,
сообщил о ее появлении и потребовал арестовать авторов.
   - Хорошо, - ответил Петион, - но сперва огласим проспект.
   Проспект этот Петион, один из немногих тогда республиканцев во  Фран-
ции, разумеется, знал. Малуэ, обличавший проспект, не захотел, чтобы его
оглашали. А ну как трибуны станут аплодировать? А они  совершенно  точно
аплодировали бы.
   Два члена Собрания, Шабру и Шапелье, загладили промах коллеги.
   - Пресса свободна, - заявили они, - и каждый, будь он безумец  или  в
здравом уме, имеет право высказывать свое мнение. Презрим  безрассудного
и перейдем к повестке дня.
   Национальное собрание перешло к вопросам повестки дня.
   Что означало: не будем больше говорить об этом.
   Но это была гидра, угрожавшая монархии.
   Ей отрубали голову, и, пока та отрастала, кусала другая голова.
   Ни Месье, ни заговор Фавра не были забыты; ежели лишить власти  коро-
ля, то Месье следует объявить регентом. Однако теперь речи о Месье  быть
не могло. Месье бежал точно так же, как  король,  только  удачливей:  он
достиг границы.
   Однако остался герцог Орлеанский.
   Он остался, а при нем преданный ему душой и телом Лакло, автор "Опас-
ных связей., который все время и подталкивал его.
   Существовал декрет о регентстве, декрет, плесневевший в папке. Но по-
чему бы не воспользоваться им?
   Двадцать восьмого июня одна газета предложила регентство герцогу  Ор-
леанскому. Получалось, Людовика XVI больше нет, что бы там  ни  говорило
Национальное собрание; раз регентство  предлагают  герцогу  Орлеанскому,
короля больше нет. Разумеется, герцог Орлеанский изобразил  удивление  и
отказался.
   Но первого июля Лакло собственной властью низложил короля  и  пожелал
объявления регентства; третьего июля Реаль постановил, что герцог  Орле-
анский является законным опекуном малолетнего принца; четвертого он пот-
ребовал в Якобинском клубе напечатать и ввести в действие декрет  о  ре-
гентстве. К сожалению, якобинцы, которые еще не знали, кем они являются,
тем не менее знали, кем они не являются. А они не являлись орлеанистами,
хотя герцог Орлеанский и герцог Шартрский были членами их клуба. Якобин-
цы отвергли предложение о регентстве герцога Орлеанского, но Лакло  хва-
тило ночи, чтобы вновь собраться с силами. Если он не хозяин  у  якобин-
цев, то в своей-то газете он хозяин, и в ней он провозгласил  регентство
герцога Орлеанского, а поскольку слово .протектор. было скомпрометирова-
но Кромвелем, регент, который получит всю полноту власти,  будет  отныне
называться модератором.
   Совершенно ясно, то была кампания против королевской  власти,  кампа-
ния, в которой у бессильной королевской власти не было  иного  союзника,
кроме Национального собрания; но притом имелись еще и  якобинцы,  предс-
тавлявшие собой собрание, столь же влиятельное, но по-другому,  а  глав-
ное, столь же опасное, но опять же по-другому, нежели Национальное.
   Восьмого июля - видите, как мы уже продвинулись,  -  Петион  поставил
там вопрос о неприкосновенности короля. Он лишь  отделил  неприкосновен-
ность политическую от личной.
   Ему возразили, что низложение Людовика XVI будет означать  разрыв  со
всеми монархами.
   - Если короли хотят с нами воевать, - ответил Петион, - то,  низложив
Людовика Шестнадцатого, мы лишим их самого могущественного союзника, но,
если мы оставим его на троне, мы столь же усилим их, сколь ослабим себя.
   Затем на трибуну поднялся Бриссо и пошел еще дальше. Он  рассматривал
вопрос, может ли король быть предан суду.
   - Позже, - сказал он, - мы обсудим, каким в случае  низложения  будет
правительство, которое заменит короля.
   Похоже, Бриссо был великолепен. Г-жа Ролан присутствовала на этом за-
седании, и вот что она писала: "То были не аплодисменты, то были  крики,
восторг. Трижды Национальное собрание все целиком, охваченное  несказан-
ным энтузиазмом, вскакивало с мест, воздевая руки и бросая в воздух шля-
пы. Да погибнет тот, кто, хоть раз испытав или разделив подобное высокое
чувство, вновь даст надеть на себя оковы!"

   Оказывается, можно не только судить короля, но и устроить  восторжен-
ную овацию тому, кто поднял такой вопрос.
   А теперь представьте, как страшно отозвались эти аплодисменты  в  Тю-
ильри.
   Так что надо было, чтобы Национальное собрание покончило с этой чудо-
вищной проблемой.
   Конституционалисты же, вместо того чтобы отложить  дебаты,  напротив,
провоцировали их: они были уверены, что будут в большинстве.
   Но  большинство  в  Национальном  собрании  отнюдь  не   представляло
большинство нации, что, впрочем, не особенно тревожило его; всевозможные
национальные собрания, как правило, не беспокоятся из-за таких  отклоне-
ний. Они делают, а переделывать приходится народу.
   А когда народ переделывает то, что сделало Собрание,  это  называется
революцией.
   Тринадцатого июля трибуны были заполнены  надежными  людьми,  заранее
пришедшими сюда по особым билетам. Сегодня мы их назвали бы клакерами.
   Кроме того, роялисты охраняли коридоры. Там опять можно  было  встре-
тить рыцарей кинжала.
   Наконец, по предложению одного депутата закрыли ворота Тюильри.
   Вне всяких сомнений, вечером того дня королева  ждала  Барнава  с  не
меньшим нетерпением, чем вечером пятнадцатого.
   Однако же в тот день не должны были принимать никакого решения. Пред-
полагалось лишь огласить заключение от имени пяти комиссий.
   В этом заключении говорилось:  "Бегство  короля  не  предусмотрено  в
Конституции, но в ней записана неприкосновенность короля."

   Итак, комитеты, рассматривавшие короля  как  неприкосновенную  особу,
выдавали правосудию лишь г-на де Буйе, г-на де Шарни, г-жу  де  Турзель,
форейторов, прислугу, лакеев. Никогда еще мудрая басня о великих и малых
так полно не претворялась в жизнь.
   Впрочем, проблема эта гораздо больше обсуждалась в Якобинском  клубе,
чем в Национальном собрании.
   Поскольку она не была решена, Робеспьер пребывал в  неопределенности.
Он не был ни республиканцем, ни монархистом; можно быть равно  свободным
как при короле, так и при правлении сената.
   Г-н Робеспьер был человек, который редко бывал во что-либо замешан, и
мы видели в конце предыдущей главы, какой страх охватывал его, даже ког-
да он ни во что не был замешан.
   Но имелись люди, не отличавшиеся столь  бесценной  осторожностью;  то
были экс-адвокат Дантон и мясник Лежандр, бульдог и медведь.
   - Собрание может оправдать короля, - говорил Дантон.  Приговор  будет
пересмотрен Францией, потому что Франция осудила его!
   - Комитеты сошли с ума, - сказал Лежандр. - Знай они настроение масс,
они образумились бы. Впрочем, - добавил он, - я говорю это  только  ради
их спасения.
   Подобные выступления возмущали конституционалистов, но,  к  несчастью
для них, в Якобинском клубе в отличие от Национального собрания у них не
было большинства.
   И тогда они сговорились уйти.
   Они были не правы: люди, которые уходят и уступают место,  всегда  не
правы, и на сей счет имеется мудрая старая  французская  пословица.  Она
гласит: "Кто оставил свое место, тот и потерял его."
   Конституционалисты не только оставили место, но оно вскоре было заня-
то народными депутациями, принесшими адреса против комитетов.
   Так обстояло дело у якобинцев, поэтому депутации были встречены  при-
ветственными возгласами.
   Один из адресов, который обретет большое значение в последующих собы-
тиях, был написан на другом конце Парижа, в Сен-Клод, в клубе или,  вер-
нее, дружеском объединении лиц обоего пола, которое  по  монастырю,  где
оно находилось, называлось Обществом миноритов.
   Общество это было ответвлением Клуба кордельеров, так что вдохновите-
лем его был Дантон. Написал этот  адрес  молодой  человек  лет  двадцати
трех-двадцати четырех, которого воодушевил Дантон, в которого он вдохнул
свою душу.
   Звали молодого человека Жан Ламбер Тальен.
   Подписан был адрес грозным именем - народ.
   Четырнадцатого в Национальном собрании открылась дискуссия.
   На сей раз оказалось невозможным закрыть трибуны для публики,  запол-
нить коридоры и переходы роялистами и рыцарями кинжала и, наконец, запе-
реть ворота в сад Тюильри.
   Итак, пролог был разыгран при клакерах, а сама  комедия  представлена
при настоящей публике.
   И надо признать, публика скверно встречала ее.
   Настолько скверно, что Дюпор, еще три месяца назад пользовавшийся по-
пулярностью, был выслушан в угрюмом молчании, когда он предлагал перело-
жить преступление короля на королевское окружение.
   Тем не менее он закончил речь, хотя был изрядно удивлен, что  впервые
его не поддержали ни единым словом, ни единым знаком одобрения.
   Дюпор, Ламет, Барнав - вот три звезды, свет которых постепенно  мерк-
нул на политическом небосклоне.
   После него на трибуну поднялся Робеспьер. Что же намеревался  сказать
осторожнейший Робеспьер, который так умел вовремя стушеваться? Что пред-
ложил оратор, который неделю назад заявил, что не является ни  монархис-
том, ни республиканцем?
   Ничего не предложил.
   Он говорил своим обычным кисло-сладким голосом и  продолжал  разыгры-
вать адвоката человечности, заявив, что, с его  точки  зрения,  было  бы
несправедливо и жестоко карать одних только слабых; он вовсе не  собира-
ется нападать на короля, поскольку Собрание, похоже, считает его  непри-
косновенным, но он защищает Буйе, Шарни, г-жу  де  Турзель,  форейторов,
прислугу, лакеев - короче, всех тех, кто по  причине  своего  зависимого
положения принужден был подчиняться.
   Во время его речи Собрание роптало. Трибуны слушали с большим  внима-
нием, не понимая, то ли аплодировать оратору, то ли ошикать его; в конце
концов они узрели в его словах то, что в них действительно было: подлин-
ную атаку на королевскую власть и притворную защиту придворных и дворцо-
вой прислуги.
   И тогда трибуны стали рукоплескать Робеспьеру.
   Председатель попытался призвать трибуны к порядку.
   ПриЛр (от Марны) решил перевести дебаты в плоскость,  полностью  сво-
бодную от уверток и парадоксов.
   - Но что вы сделаете, господа, - воскликнул он, - если снимете  обви-
нение с короля и от вас потребуют, чтобы ему была возвращена вся полнота
власти?
   Вопрос был тем более затруднителен, что поставлен напрямую, но бывают
периоды полнейшей бессовестности, когда  ничто  не  смущает  реакционные
партии.
   ДемЛнье принял вызов и внешне встал на сторону Собрания против  коро-
ля.
   - Национальное собрание, - сказал он, - является всесильным органом и
в своем всесилии имеет право приостановить власть короля до того  момен-
та, когда будет завершена Конституция.
   Таким образом король, который не бежал, но был похищен, будет отстра-
нен от власти только временно, потому что Конституция еще не  завершена,
но, как только она будет завершена, он с полным правом вступит в  испол-
нение своих королевских обязанностей.
   - И поскольку меня просят, - возвысил голос оратор, хотя никто его ни
о чем не просил, - представить мое мнение в качестве декрета, я  предла-
гаю следующий проект:
   Первое. Отстранение от власти продлится до тех пор,  пока  король  не
признает Конституцию.
   Второе. Если он не признает Конституции, Национальное собрание объяв-
ляет его низложенным.
   - Можете быть спокойны, - крикнул с места Грегуар,  -  он  не  только
признает, но и присягнет всему, что только пожелаете!
   И он был прав, хотя должен был бы сказать: "Присягнет и признает все,
что только пожелаете."
   Короли присягают еще легче, чем признают.
   Возможно, Собрание схватило бы на лету проект декрета  ДемЛнье,  если
бы Робеспьер не заметил с места:
   - Осторожней! Такой декрет заранее предопределяет, что король не  мо-
жет быть отдан под суд!
   Пойманные с поличным депутаты не решились  голосовать.  Из  затрудни-
тельного положения Собрание вывел шум, поднявшийся в дверях.
   Причиной его была депутация Общества миноритов, принесшая  воззвание,
вдохновленное Дантоном, написанное Тальеном и подписанное "Народ."
   Собрание отвело душу на петиционерах: оно отказалось выслушать их ад-
рес.
   И тогда поднялся Барнав.
   - Пусть адрес не будет оглашен сейчас, - сказал он, -  но  завтра  вы
все равно услышите его и не сможете оказать воздействие на  ложное  мне-
ние... Закон должен лишь подать сигнал, и тогда посмотрим, соединятся ли
все добрые граждане!
   Читатель, задержитесь на этих пяти словах, перечтите их, вдумайтесь в
эту фразу: "Закон должен лишь подать сигнал.! Она была  произнесена  че-
тырнадцатого июля, но в этой фразе уже  заключено  побоище  семнадцатого
июля.
   Итак, уже недостаточно было хитростью отобрать всевластие  у  народа,
который считал себя властелином после бегства своего  короля,  а  верней
будет сказать, после измены того, кому он делегировал свою  власть;  те-
перь это всевластие публично возвращали Людовику XVI, и если народ  про-
тестовал, если народ подавал петиции, то это было всего лишь ложное мне-
ние, по поводу которого Национальное собрание, второй уполномоченный на-
рода, имело полное право подать сигнал.
   Что же значили слова: подать сигнал закона?
   Ввести законы военного положения и вывесить красное знамя.
   И действительно, назавтра, пятнадцатого, то есть в решающий день, На-
циональное собрание имело весьма грозный вид; никто ему не  угрожал,  но
оно хотело выглядеть так, будто ему угрожают. Оно призвало на помощь Ла-
файета, и Лафайет, всегда готовый пойти навстречу подлинному народу,  не
видя его,  послал  к  Собранию  пять  тысяч  национальных  гвардейцев  с
ружьями, а также,  дабы  поощрить  народ,  тысячу  солдат  с  пиками  из
Сент-Антуанского предместья.
   Ружья - это была аристократия национальной гвардии, а пики - ее  про-
летариат.
   Убежденное, как и Барнав, что достаточно лишь вывесить сигнал закона,
чтобы объединить вокруг себя, нет,  не  народ,  но  командующего  нацио-
нальной гвардией Лафайета, но мэра Парижа  Байи,  Национальное  собрание
решилось покончить со смутой.
   Однако рожденное всего два года назад Собрание уже набралось  хитрос-
ти, точь-в-точь как впоследствие палаты 1829 и 1846  годов;  оно  знало,
что нужно изнурить депутатов и присутствующих обсуждением второстепенных
вопросов, а главный отодвинуть на самый конец  заседания,  чтобы  решить
его одним махом. Половину заседания Собрание  потратило,  слушая  чтение
доклада о делах военного ведомства, затем оно  снисходительно  позволило
произнести речи нескольким депутатам, привычным выступать под гул не от-
носящихся к делу разговоров, и только потом, под самый конец дня, затих-
ло, чтобы выслушать выступления двух ораторов - Саля и Барнава.
   Речи обоих адвокатов оказались для Собрания столь убедительными, что,
когда Лафайет потребовал закрыть заседание, депутаты  в  полном  составе
спокойно проголосовали.
   Да и то сказать, в тот день Собранию нечего было бояться: оно плевало
на трибуны - пусть простят нам это грубое выражение, мы  воспользовались
им, поскольку оно наиболее точно определяет положение, - сад Тюильри был
закрыт, полиция находилась в распоряжении председателя, Лафайет сидел  в
палате, чтобы потребовать закрытия заседания, а Байи  вместе  с  муници-
пальным советом находился на своем месте, готовый отдавать приказы. Пов-
сюду вставшая под ружье власть была готова дать бой народу.
   А народ, не готовый сражаться, отступил перед штыками и пиками и отп-
равился на свой Авентинский холм, то есть на Марсово поле.
   Заметьте, он удалился на Марсово поле не для того,  чтобы  бунтовать,
не для того, чтобы устраивать забастовку, как римский плебс, нет, он по-
шел на Марсово поле, потому что знал: там  находится  алтарь  отечества,
еще не снесенный после четырнадцатого июля с той поспешностью,  с  какой
правительства обычно сносят алтари отечества.
   Толпа хотела составить там обращение и  направить  его  Национальному
собранию.
   А пока толпа составляла обращение, Национальное  собрание  голосовало
за:

   1. Превентивную меру "Если король нарушит присягу, если он нападет на
   свой народ или не защитит его, тем самым он отречется от престола,
   станет простым гражданином и может быть судим за преступления,
   совершенные после отречения."
   2. Репрессивную меру "Преследованию будут подвергнуты Буйе как  глав-
ный
   виновник и как второстепенные виновники все лица, принимавшие участие
   в похищении короля."

   Когда собрание приступило к голосованию, толпа составила и  подписала
обращение; она пришла передать его Национальному собранию и  обнаружила,
что охрана его еще усилилась. В тот день все представители  власти  были
военные: председателем  Национального  собрания  был  молодой  полковник
Шарль Ламет, национальной гвардией командовал молодой генерал Лафайет, и
даже достойнейший  астроном  Байи,  перепоясавший  свой  кафтан  ученого
трехцветным шарфом и накрывший голову мыслителя  муниципальной  треугол-
кой, среди штыков и пик выглядел достаточно воинственно;  увидев  его  в
таком наряде, г-жа Байи приняла бы его  за  Лафайета,  как,  по  слухам,
иногда принимала Лафайета за своего мужа.
   Толпа вступила в переговоры и была настроена до такой степени невраж-
дебно, что не было никакой возможности отказаться от переговоров с  ней.
В результате этих переговоров ее представителям было  дозволено  погово-
рить с гг. Петионом и Робеспьером. Видите, как растет популярность новых
имен по мере того, как снижается популярность Дюпора,  Ламета,  Барнава,
Лафайета и Байи? Представители в количестве шести человек были пропущены
с надежным сопровождением в здание Национального собрания. Предупрежден-
ные Робеспьер и Петион поспешили им навстречу и встретили в переходе Фе-
йанов.
   Но было уже поздно, голосование завершилось.
   Оба члена Собрания были недовольны результатами голосования и,  веро-
ятно, постарались расписать его посланникам народа в самых черных  крас-
ках. В результате те, совершенно разъяренные, возвратились к  посылавшей
их толпе.
   Народ проиграл в самой, казалось, выигрышной игре, в какую когда-либо
давала ему сыграть судьба.
   Поэтому он был взбешен, рассеялся по городу и начал с того, что  зас-
тавил закрыть театры. А закрыть театры - это, как говорил  в  1830  году
один наш друг, все равно что вывесить над Парижем черный траурный флаг.
   В Опере был гарнизон, и он оказал сопротивление.
   Лафайет, имевший под рукой четыре тысячи ружей и  тысячу  пик,  хотел
одного: сразу же подавить начавшийся мятеж, - но муниципальные власти не
отдали ему такого приказа.
   До сих пор королева была в курсе событий, но на этом донесения  прек-
ратились, и что было дальше, оставалось для нее тайной за семью  печатя-
ми.
   Барнав, которого она ждала с таким нетерпением,  должен  был  расска-
зать, что происходило пятнадцатого июля.
   Впрочем, все чувствовали, что надвигается некое чрезвычайное событие.

   Королю, который тоже ждал Барнава во второй комнате г-жи Кампан,  со-
общили, что к нему пришел доктор Жильбер, и  он,  чтобы  получить  более
полные сведения о событиях, поднялся к себе для встречи с Жильбером, ос-
тавив Барнава королеве.
   Наконец около половины десятого послышались шаги на лестнице,  зазву-
чали голоса: пришедший обменялся несколькими словами со стоявшим на пло-
щадке часовым, и вот в конце коридора показался молодой человек в мунди-
ре лейтенанта национальной гвардии.
   То был Барнав.
   Королева, у которой сердце стучало так, словно она наконец-то  дожда-
лась обожаемого возлюбленного, приоткрыла дверь, и Барнав, бросив взгляд
в оба конца коридора, проскользнул в комнату.
   Дверь тотчас же закрылась, но, пока не проскрежетал ключ в  скважине,
не было произнесено ни слова.

   XVI
   ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

   Сердца обоих бились одинаково учащенно, но по совершенно разным  при-
чинам. У королевы оно билось в надежде на мщение, у Барнава  от  желания
быть любимым.
   Королева стремительно прошла во вторую комнату, так сказать, к свету.
Не то чтобы она опасалась Барнава и его любви,  нет,  она  знала,  сколь
почтительна и преданна его любовь, но тем не менее, руководствуясь женс-
ким инстинктом, избегала темноты.
   Войдя туда, она села на стул.
   Барнав остановился в дверях и быстрым взглядом обежал крохотную  ком-
натку, освещенную всего лишь двумя свечами.
   Он ждал увидеть короля, на обоих предыдущих его встречах с Марией Ан-
туанеттой тот присутствовал.
   Сегодня его не было. Впервые после прогулки по  галерее  епископского
дворца в Мо Барнав был наедине с королевой.
   Его рука невольно поднялась к сердцу, чтобы умерить его биение.
   - Ах, господин Барнав, - заговорила наконец королева, - я жду вас уже
целых два часа.
   После этого упрека, произнесенного столь мягким голосом, что  прозву-
чал он не как обвинение, а скорее как жалоба, Барнав чуть не бросился  к
ногам королевы; удержала его только почтительность.
   Сердце подсказало ему, что иногда упасть к ногам женщины - значит вы-
казать недостаток почтительности.
   - Увы, государыня, вы правы, - сказал он, - но  надеюсь,  ваше  вели-
чество верит, что это произошло не по моей воле.
   - Да, - кивнула королева. - Я знаю, вы преданы монархии.
   - Я предан главным образом королеве, - возразил  Барнав,  -  и  хочу,
чтобы ваше величество были совершенно уверены в этом.
   - Я в этом не сомневаюсь, господин Барнав. Итак, вы не  могли  прийти
раньше?
   - Я хотел прийти в семь, государыня, но было еще слишком светло, и  к
тому же на террасе я встретил господина Марата. Как только этот  человек
смеет приближаться к вашему дворцу?
   - Господина Марата? - переспросила королева с таким видом, словно пы-
талась припомнить, кто это такой. - Уж не тот ли это  газетчик,  который
пишет против нас?
   - Да. Но пишет он против всех. Его змеиный взгляд  преследовал  меня,
пока я не вышел через ворота Фейанов... Я шел и  даже  не  смел  поднять
глаза на ваши окна. К счастью, на Королевском мосту я встретил Сен-При.
   - Сен-При? А он кто такой? - осведомилась королева  с  почти  тем  же
презрением, с каким она только что говорила о Марате. - Актер?
   - Да, государыня, актер, - ответил Барнав. - Но что  вы  хотите?  Это
одна из примет нашего времени. Актеры и газетчики, люди, о чьем  сущест-
вовании короли вспоминали раньше только для того, чтобы отдавать им при-
казы, и те были счастливы исполнять их, так вот, эти люди стали  гражда-
нами, которые обладают определенным влиянием, движимы собственными сооб-
ражениями и действуют по собственному наитию, они являются важными коле-
сиками в той огромной машине, где королевская власть ныне стала  главным
приводным колесом, и могут сделать много доброго, но  и  много  дурного.
Сен-При исправил то, что испортил Марат.
   - Каким образом?
   - Сен-При был в мундире. Я его хорошо знаю, государыня, и  подошел  к
нему поинтересоваться, где он стоит в карауле. К счастью, оказалось,  во
дворце. Я знал, что могу быть уверен в его  сдержанности,  и  рассказал,
что удостоился чести получить аудиенцию у вашего величества.
   - Господин Барнав!
   - Неужели лучше было бы отказаться,  -  Барнав  чуть  не  сказал  .от
счастья., но вовремя спохватился, - от чести увидеться с вами и не сооб-
щить важные новости, которые я нес вам?
   - Нет, - согласилась королева. - Вы правильно поступили. Но вы увере-
ны, что можете положиться на господина Сен-При?
   - Государыня, - с глубокой серьезностью произнес Барнав, - настал ре-
шительный момент. Поверьте, люди, которые сейчас остались с вами, - ваши
преданные друзья, потому что, если завтра - завтра все решится - якобин-
цы возьмут верх над конституционалистами, ваши друзья станут вашими  со-
общниками. Вы же видели, закон отводит от вас кару лишь для того,  чтобы
поразить ваших друзей, которых он именует вашими сообщниками.
   - Да, правда, - согласилась королева. -  Так  вы  говорите,  господин
Сен-При...
   - Господин Сен-При сказал мне, что будет стоять на карауле в  Тюильри
с девяти до одиннадцати, постарается получить пост на антресоли и,  если
ему это удастся, ваше величество за эти два часа сможет отдать мне  при-
казания. Он только посоветовал мне тоже  надеть  мундир  офицера  нацио-
нальной гвардии. Как видите, ваше величество, я последовал его совету.
   - Господин Сен-При был на посту?
   - Да, государыня. Назначение на этот пост обошлось ему в  два  билета
на спектакль, которые он вручил сержанту. Как видите, -  улыбнулся  Бар-
нав, - взятка всесильна.
   - Господин Марат... господин Сен-При... два билета на спектакль...  -
тихо повторила королева, с ужасом вглядываясь в бездну,  откуда  выходят
крохотные события, от которых в дни революции зависит судьба королей.
   - Не правда ли, государыня, нелепо? - промолвил Барнав. - Это как раз
то, что древние называли роком, философы называют случаем, а верующие  -
Провидением.
   Королева взяла двумя пальцами локон,  вытянула  вперед  и  с  грустью
взглянула на него.
   - Вот от этого-то и седеют у меня волосы, - промолвила она.
   Отвлекшись на миг на это грустное обстоятельство, она вновь вернулась
к политической ситуации и обратилась к Барнаву:
   - Но мне кажется, я слышала, что вы одержали  победу  в  Национальном
собрании.
   - Да, государыня, в Национальном  собрании  мы  одержали  победу,  но
только что потерпели поражение в Якобинском клубе.
   - Господи, я ничего больше не понимаю! - воскликнула королева. -  Мне
казалось, якобинцы с вами, с господином Ламетом, с господином Дюпором  и
вы держите их в руках и делаете с ними, что хотите.
   Барнав печально покачал головой.
   - Так было прежде, но в Собрании повеяло новым духом, - сообщил он.
   - Орлеанским, да? - спросила королева.
   - Да, сейчас именно оттуда исходит опасность.
   - Но разве вы опять не избегли опасности сегодняшним голосованием?
   - Вникните, государыня, потому что противостоять сложившемуся положе-
нию можно, только зная его, вникните, за что проголосовали сегодня: "Ес-
ли король нарушит присягу, если он нападет на свой народ или не  защитит
его, тем самым он отречется от престола, станет  простым  гражданином  и
может быть судим за преступления, совершенные после отречения."
   - Ну что ж, король не нарушит присягу, не нападет на  свой  народ,  а
если на его народ нападут, защитит его, - сказала королева.
   - Все верно, государыня, - заметил Барнав, - но проголосованное реше-
ние оставляет дверь открытой для революционеров и орлеанистов.  Собрание
не вынесло решения о короле, оно  вотировало  превентивную  меру  против
второго бегства, оставив в стороне первое. Знаете, что предложил вечером
в Якобинском клубе Лакло, человек герцога Орлеанского?
   - Надо полагать, что-нибудь ужасное. Что  хорошего  может  предложить
автор "Опасных связей.?
   - Он потребовал, чтобы в Париже и по всей Франции провели сбор подпи-
сей под петицией, требующей низложения короля, и пообещал десять миллио-
нов подписей.
   - Десять миллионов! - воскликнула королева. - Боже мой,  неужели  нас
так сильно ненавидят, что десять миллионов французов против нас?
   - Ах, государыня, большинство очень легко организовать.
   - Прошло ли предложение господина Лакло?
   - Оно вызвало споры. Дантон поддержал его.
   - Дантон! Но мне казалось, что господин Дантон на нашей стороне. Гос-
подин де Монморен мне говорил о должности адвоката в королевском совете,
не то купленной, не то проданной, точно не помню, которую мы  пожаловали
этому человеку.
   - Господин де Монморен ошибся, государыня. Если  Дантон  и  стоит  на
чьей-то стороне, то на стороне герцога Орлеанского.
   - А господин Робеспьер выступал?  Говорят,  он  начинает  приобретать
большое влияние.
   - Да, выступал. Он не за петицию, он вовсе лишь за обращение  к  про-
винциальным якобинским клубам.
   - Но если господин Робеспьер обрел такое  значение,  надо  заполучить
его.
   - Государыня, господина Робеспьера  заполучить  невозможно.  Господин
Робеспьер принадлежит только себе. Им движет идея, утопия, иллюзия, быть
может, честолюбие.
   - Но, в конце концов, его честолюбие, каково бы оно ни было, мы можем
удовлетворить. Предположим, он хочет стать богатым...
   - Нет, он не хочет стать богатым.
   - Быть может, стать министром?
   - Возможно, он хочет стать чем-то больше, нежели министром.
   Королева чуть ли не с ужасом взглянула на Барнава.
   - Но мне казалось, - заметила она, - министерский пост - самая  высо-
кая должность, которой может достичь один из наших подданных.
   - Но если господин Робеспьер думает о короле как об  уже  свергнутом,
то и себя он не считает его подданным.
   - Так на что же он тогда притязает? - ужаснувшись, спросила королева.

   - В определенные моменты появляются, государыня, люди, которые мечта-
ют о новых политических титулах взамен уничтоженных.
   - Хорошо, я могу понять, что герцог Орлеанский мечтает  стать  реген-
том, он по рождению имеет право на этот высокий  сан.  Но  господин  Ро-
беспьер, ничтожный провинциальный адвокат...
   Королева забыла, что Барнав тоже был ничтожный  провинциальный  адво-
кат.
   Однако Барнав сохранял невозмутимый вид; то ли удар прошел  мимо,  то
ли, получив его, у него хватило мужества не выдать своего огорчения.
   - Марий и Кромвель тоже вышли из народа, - заметил он.
   - Марий! Кромвель! Увы, когда в детстве при мне произносили их имена,
мне и в голову не приходило, что наступит день, когда в  их  звучании  я
буду слышать нечто роковое. Но мы все время отвлекаемся. Так вы  говори-
те, господин Робеспьер выступил против этой петиции, предложенной госпо-
дином Лакло и поддержанной господином Дантоном?
   - Да, но тут ввалилась толпа народу - крикуны из  Пале-Рояля,  ватага
девиц, - толпа, собранная, чтобы поддержать Лакло, и его предложение  не
только прошло, но было постановлено, что завтра в одиннадцать утра  яко-
бинцы соберутся на Марсовом поле, где будет  оглашена  петиция,  которую
затем подпишут на алтаре отечества и разошлют  в  провинциальные  клубы,
которые тоже подпишутся под ней.
   - И кто же составил эту петицию?
   - Дантон, Лакло и Бриссо.
   - То есть трое наших врагов?
   - Да, государыня.
   - Боже мой, но что же тогда делают наши друзья конституционалисты?
   - Они решили, государыня, сыграть завтра ва-банк.
   - Но они больше не могут оставаться в Якобинском клубе?
   - Ваше великолепное понимание людей и обстоятельств, государыня, поз-
воляет вам видеть ситуацию такой, какова она есть. Да, ведомые Дюпором и
Ламетом, ваши друзья только что разошлись с вашими врагами. Фейаны  про-
тивопоставили себя якобинцам.
   - А кто такие фейаны? Простите меня, но я ничего не знаю. В нашем по-
литическом языке появляется столько новых имен и названий, что  мне  все
время приходится задавать вопросы.
   - Государыня, монастырь фейанов - это большое  здание,  расположенное
рядом с Манежем и, следовательно, примыкающее к Национальному  собранию.
По нему называется одна из террас дворца Тюильри.
   - И кто еще является членом этого клуба?
   - Лафайет, то есть национальная гвардия, и Байи, то есть  муниципали-
тет.
   - Лафайет... Лафайет... Вы полагаете, на Лафайета можно рассчитывать?

   - Я убежден, что он искренне предан королю.
   - Предан королю, как дровосек дубу, который он  срубает  под  корень!
Ну, Байи - это еще куда ни шло, у меня нет оснований жаловаться на него.
Скажу даже больше, он передал мне донос той женщины, которая догадалась,
что мы намерены уехать. Но Лафайет...
   - При случае ваше величество сможет оценить его.
   - Да, действительно... - промолвила королева,  обратившись  мысленным
взором в недавнее прошлое. - Да, Версаль... Но хорошо, вернемся к  этому
клубу. Что он намерен делать? Что он собирается предложить?  Каковы  его
силы?
   - Они огромны, поскольку он располагает, как я уже говорил вашему ве-
личеству, национальной гвардией, муниципалитетом и большинством в Нацио-
нальном собрании, которое голосует с нами.  Что  остается  у  якобинцев?
Несколько депутатов - Робеспьер, Петион,  Лакло,  герцог  Орлеанский,  -
разнородные элементы, которые не смогут возмутиться, пока не наберут но-
вых сторонников, всякие самозванцы, шайка  крикунов,  способных  поднять
шум, но не имеющих никакого влияния.
   - Дай-то Бог, сударь! А что собирается делать Национальное собрание?
   - Завтра Собрание намерено сделать выговор мэру Парижа за его  сегод-
няшнюю нерешительность и мягкость. Добряк Байи, он ведь как часы,  кото-
рые нужно своевременно завести, чтобы они шли. Его заведут, и он пойдет.
   Тут пробило без четверти одиннадцать, и с площади донесся кашель  ча-
сового.
   - Да, - промолвил Барнав, - мне пора уходить, и все-таки у меня  ощу-
щение, что я еще многого не сказал вашему величеству.
   - А я, господин Барнав, - отвечала ему королева, - хочу сказать,  что
безмерно признательна вам и вашим друзьям, подвергающимся ради меня  та-
кой опасности.
   - Государыня, опасность - это игра, в которой я обречен  на  выигрыш,
неважно, одержу я победу или потерплю поражение, потому что и при  побе-
де, и при поражении королева наградит меня улыбкой.
   - Увы, сударь, - вздохнула королева, - я уже почти позабыла, как улы-
баются. Но вы столько для нас делаете, что я попытаюсь вспомнить то вре-
мя, когда я была счастлива, и обещаю, что первая моя улыбка будет  обра-
щена к вам.
   Барнав, приложив руку к сердцу, отдал поклон и, пятясь, удалился.
   - Кстати, - остановила его королева, - когда я снова увижу вас?
   Барнав задумался.
   - Значит, завтра петиция и второе голосование  в  Собрании...  После-
завтра взрыв и предварительные репрессии... В воскресенье вечером, госу-
дарыня, я постараюсь прийти к вам и рассказать о  событиях  на  Марсовом
поле.
   После этого он вышел.
   Королева в задумчивости прошла к супругу, которого нашла  погруженным
в подобную же задумчивость. От него только что ушел доктор Жильбер,  со-
общивший ему примерно то же, что Барнав королеве.
   Венценосной чете достаточно было обменяться взглядами, чтобы  понять,
что новости, полученные обоими, одинаково мрачны.
   Король как раз кончил писать письмо.
   Он молча протянул его королеве.
   В этом письме Месье предоставлялись полномочия от имени короля  Фран-
ции просить вмешательства австрийского императора и прусского короля.
   - Месье причинил мне немало зла, - промолвила королева. Он  ненавидит
меня и дальше будет действовать мне во вред, но, раз он пользуется дове-
рием короля, я тоже доверяю ему.
   Взяв перо, она героически поставила свою подпись рядом с подписью Лю-
довика XVI.

   XVII ГЛАВА, ГДЕ МЫ НАКОНЕЦ-ТО ДОБИРАЕМСЯ ДО ОБРАЩЕНИЯ, КОТОРОЕ  ПЕРЕ-
ПИСЫВАЛА Г-ЖА
   РОЛАН

   Надеемся, что беседа королевы с Барнавом дала нашему читателю  полное
представление о положении, в каком оказались все политические партии  15
июля 1791 года.
   Итак, на место старых якобинцев вырвались новые.
   Старые якобинцы основали Клуб фейанов.
   Кордельеры в лице Дантона, Камила Демулена и Лежандра объединились  с
новыми якобинцами.
   Национальное собрание, ставшее  монархически-конституционным,  решило
любой ценой поддержать короля.
   Народ решил добиваться низложения короля всеми возможными средствами,
но поначалу прибегнуть к обращениям и петициям.
   А теперь о том, что происходило в течение ночи и дня - между встречей
Барнава с  королевой,  ставшей  возможной  благодаря  содействию  актера
Сен-При, и моментом, когда мы оказались у г-жи Ролан.
   Опишем эти события в нескольких словах.
   Во время этой беседы, вернее, когда она уже завершалась, три  челове-
ка, получившие от якобинцев поручение написать петицию, сидели  за  сто-
лом, на котором лежала бумага, перья и стояла чернильница.
   Эти трое были Дантон, Лакло и Бриссо.
   Дантон, правда, не относился к людям, созданным для подобных занятий;
вся жизнь его состояла в движении, в наслаждениях, и он всегда с  нетер-
пением ждал конца любого заседания любого комитета, членом которого ока-
зывался.
   Через несколько секунд он встал, предоставив Бриссо и Лакло  сочинять
петицию по собственному усмотрению.
   Увидев, что он уходит, Лакло проследил за ним взглядом,  пока  он  не
скрылся из виду, а после прислушивался, пока не хлопнула дверь.
   Это занятие вывело его из состояния притворной сонливости, которой он
скрывал кипучую энергию; когда  дверь  захлопнулась,  он  расслабился  в
кресле и выронил перо.
   - Знаете что, дорогой господин Бриссо, - объявил он,  -  пишите  сами
эту петицию, как считаете нужным, а я не в состоянии. Если бы речь шла о
дурной книге, как говаривают при дворе, но петицию... Нет, петиция наго-
няет на меня чудовищную тоску, - промолвил он и в доказательство  широко
зевнул.
   Бриссо же, напротив, был человек, созданный для сочинения петиций по-
добного рода. Убежденный, что составит ее лучше, чем кто бы то ни  было,
он с удовольствием принял мандат, который ему давало отсутствие  Дантона
и отставка Лакло. А тот прикрыл глаза,  поудобнее  устроился  в  кресле,
словно и впрямь собрался вздремнуть, и  приготовился  взвешивать  каждую
фразу, каждое слово, чтобы при малейшей возможности вставить  в  петицию
оговорку, которая позволила бы установить регентство его господина.
   Написав фразу, Бриссо читал ее вслух, и Лакло выражал одобрение  кив-
ком либо невнятным мычанием.
   Бриссо обрисовал ситуацию, отметив:

   1. ) лицемерное или трусливое молчание Национального собрания,  кото-
рое не
   желает или не смеет вынести решение о короле;
   2. ) фактическое отречение Людовика XVI, поскольку он бежал, а
   Национальное собрание отстранило его от власти, а также приказало
   догнать и арестовать, меж тем как короля не арестовывают, не
   преследуют и от власти не отстраняют, а если преследуют, арестовывают
   и отстраняют от власти, то он уже не король;
   3. ) необходимость позаботиться о его замене.

   - Превосходно! Превосходно! - заметил секретарь герцога  Орлеанского,
услышав слово .замена., но, когда Бриссо собрался продолжить чтение, ос-
тановил его: - Нет, нет, постойте! Мне кажется, после слов .о его  заме-
не. надо что-нибудь добавить... что-нибудь, что привлечет на нашу сторо-
ну нерешительных. Не все еще готовы, как мы, идти до последнего.
   - Да, пожалуй, - согласился Бриссо. -И что бы вы добавили?
   - Ну, это уж я оставляю вам  найти  нужные  слова,  дорогой  господин
Бриссо. Хотя я добавил бы...
   И Лакло сделал вид, что мучительно ищет  нужную  фразу,  которую  уже
давно мысленно сформулировал в ожидании, когда для нее придет черед.
   - Ага, вот что, - наконец произнес он. -  После  слов  .необходимость
озаботиться о его замене. я добавил бы, скажем, так: "Всеми  конституци-
онными средствами."
   Политики, а также прошлые, нынешние и  будущие  составители  петиций,
обращений и проектов законов, учитесь и восхищайтесь!
   Что, казалось бы, такого в этих нескольких безобидных словах?
   Ну что ж, сейчас увидите. Я имею в виду, что те мои читатели, которые
имеют счастье не быть политиками, увидят, что скрывается за тремя слова-
ми "Всеми конституционными средствами."
   Все  конституционные  средства  замены  короля  сводились   к   одно-
му-единственному.
   И это единственное средство было регентство.
   Однако в отсутствие графа Прованского и графа д'Артуа, братьев короля
и дядьев дофина, к тому же не пользующихся популярностью, оттого что они
эмигрировали, к кому может перейти регентство?
   Правильно, к герцогу Орлеанскому.
   Это крохотное невинное дополнение, втиснутое в петицию, которая  сос-
тавлялась от имени народа, делало от имени же народа герцога Орлеанского
регентом.
   Не правда ли, прекрасная вещь политика? А  потом  народу  понадобится
немало времени, чтобы ясно разобраться, куда ведут дело столь  способные
люди, как г-н де Лакло!
   То ли Бриссо не догадался, какая мина, готовая в нужное  время  взор-
ваться, заложена в этих трех словах,  то  ли  не  увидел  змею,  которая
вползла в это дополнение, чтобы с шипением поднять голову, когда  придет
момент, то ли, быть может, понимая, чем он рискует  как  автор  подобной
петиции, не озаботился оставить себе вторую дверь, однако он  ничего  не
возразил и записал фразу, заметив:
   - Да, пожалуй, это привлечет на нашу сторону некоторых конституциона-
листов. Хорошая мысль, господин де Лакло.
   Остаток петиции был выдержан в том же духе, который был задан  ей  ее
вдохновителем.
   Назавтра Петион, Бриссо, Дантон, Камил Демулен и  Лакло  собрались  у
якобинцев. Они принесли петицию.
   В зале было почти пусто.
   Все были у фейанов.
   Барнав не ошибся: почти все якобинцы покинули клуб.
   Петион тотчас же помчался к фейанам.
   Кого он обнаружил там? Барнава, Дюпора и Ламета, пишущих обращение  к
обществам якобинцев в провинции, в котором те оповещались, что  Якобинс-
кого клуба более не существует и что члены его перешли к фейанам,  обра-
зовав "Общество друзей Конституции."
   Таким образом объединение, созданное с таким трудом и накрывшее,  по-
добно сети, всю Францию, только что прекратило существование,  парализо-
ванное нерешительностью.
   Кому поверят, кому подчинятся старые или новые якобинцы?
   А в это время будет произведен контрреволюционный государственный пе-
реворот, и народ, лишенный опоры, усыпленный  своей  верой  в  тех,  кто
бодрствует за него, проснется побежденный и скованный по рукам и ногам.
   Речь шла о том, чтобы противостоять буре.
   Каждый клуб напишет свое обращение и пошлет его  в  провинцию,  туда,
где он надеется получить наибольшую поддержку.
   Ролан был чрезвычайным депутатом от Лиона и пользовался большим влия-
нием среди населения второй столицы королевства; Дантон, перед  тем  как
отправиться на Марсово поле, где надо было за отсутствием якобинцев, ко-
торых так и не смогли найти, заставить народ подписать петицию, зашел  к
Ролану, объяснил ему положение и предложил незамедлительно послать к ли-
онцам обращение, составить которое поручили Ролану.
   Народ Лиона протянет руку народу Парижа и одновременно с  ним  подаст
обращение.
   Вот это-то обращение, составленное мужем, и переписывала г-жа Ролан.
   А Дантон отправился к своим друзьям на Марсово поле.
   Когда он туда прибыл, там как раз заканчивался большой спор.
   Посередине огромного поля был воздвигнут к  празднику  четырнадцатого
июля Алтарь отечества, оставшийся здесь, словно напоминание о прошлом.
   Выглядел он точно так же, как алтарь, воздвигнутый в честь  праздника
Федерации в 1790 году, который мы уже  описывали,  и  представлял  собой
платформу с лестницами, ориентированными по четырем сторонам света.
   На Алтаре отечества находилась картина, изображающая триумф Вольтера,
который состоялся двенадцатого июля, а на картине - афиша кордельеров  с
клятвой Брута.
   Спор произошел из-за тех трех слов, что вставил в петицию Лакло.
   Они чуть было не проскочили незамеченными, но вдруг человек,  принад-
лежащий, если судить по его наряду и манерам, к представителям народа, с
простотой, граничащей с грубостью, остановил чтеца:
   - Стой! Тут надувают народ!
   - То есть как это? --удивился чтец.
   - Этими вот словами: "Всеми конституционными средствами. - вы меняете
шило на мыло, восстанавливаете королевскую власть, а мы больше не желаем
короля!
   - Долой королевскую власть! Долой короля!  -  закричали  многие  при-
сутствующие.
   Забавно, но именно якобинцы встали на защиту королевской власти.
   - Господа! Господа! - закричали они. - Одумайтесь! Уничтожение  коро-
левской власти и низложение короля означает установление  республики,  а
мы еще не созрели для нее!
   - Не созрели? - бросил человек из народа. - Не беда. Парочка  солнеч-
ных дней наподобие Варенна, и мы созреем.
   - Голосовать! Голосовать петицию!
   - Голосовать! - поддержали те, кто кричал: "Долой короля!"
   Пришлось голосовать.
   - Кто против Людовика Шестнадцатого и любого другого короля? - подняв
руку, спросил неизвестный.
   Подавляющее большинство вскинуло руки, так что спрашивать, кто за ко-
роля, не понадобилось.
   - Хорошо, - сказал подстрекатель. - Завтра, в воскресенье семнадцато-
го июля, весь Париж соберется здесь, чтобы подписать петицию.  Я,  Бийо,
беру на себя оповестить парижан.
   Как только прозвучало это имя, все тут же узнали несгибаемого  ферме-
ра, который сопровождал адъютанта Лафайета, арестовал в Варенне короля и
доставил его в Париж.
   Вот так обошел самых дерзких кордельеров и якобинцев - и кто же?  Че-
ловек из народа, иными словами, инстинкт масс. Хорошо еще,  Камил  Дему-
лен, Дантон, Бриссо и Петион  объявили,  что,  по  их  мнению,  подобные
действия парижского населения могут привести к буре и потому очень важно
прежде всего получить в ратуше разрешение на завтрашнее собрание.
   - Ладно, - согласился Бийо, - получайте, а не  получите,  тогда  этим
займусь я.
   Камил Демулен и Бриссо взялись получить разрешение.
   Байи в ратуше не оказалось, там был только первый синдик. На себя  он
брать ничего не стал, не отказал, но и не дал разрешения,  ограничившись
тем, что в разговоре одобрил петицию.
   Камил Демулен и Бриссо вышли из ратуши, уверенные, что разрешение ими
получено.
   Первый синдик тотчас сообщил Национальному собранию о просьбе,  кото-
рая ему только что была заявлена.
   Национальное собрание этим сообщением было застигнуто врасплох.
   Оно до сих пор ничего еще не постановило относительно положения Людо-
вика XVI, который бежал, был лишен королевского сана, задержан в  Варен-
не, доставлен в Тюильри и содержался там с двадцать шестого июня на  по-
ложении пленника.
   Дальнейшие проволочки были уже невозможны.
   ДемЛнье, усиленно рядившийся во врага королевского семейства, предло-
жил проект  декрета  следующего  содержания:  "Приостановление  исполни-
тельной власти продлится до тех пор, пока конституционный акт  не  будет
представлен королю и король не примет его."

   Декрет, представленный в семь вечера, в восемь был принят подавляющим
большинством.
   Таким образом, петиция народа оказывалась ненужной:  король,  отстра-
ненный от власти до дня, когда он примет Конституцию, самим фактом  при-
нятия ее вновь становился, как прежде, королем.
   Значит, всякий, кто потребует низложения короля, конституционно  под-
держанного Национальным собранием,  после  того  как  король  согласится
вновь исполнять свои обязанности, станет мятежником.
   А поскольку положение было крайне серьезно, мятежников будут  пресле-
довать всеми способами, какие закон предоставит своим представителям.

   Вечером в ратуше произошло заседание муниципального совета во главе с
мэром.
   Оно открылось в половине десятого вечера.
   В десять было постановлено, что завтра, семнадцатого июля,  в  восемь
утра декрет Собрания, отпечатанный и расклеенный на  стенах,  будет  под
барабанный бой объявляться на всех перекрестках  должностными  лицами  и
городскими приставами, которых будет сопровождать вооруженный эскорт.
   Через час просле принятия этого решения о нем стало известно  в  Яко-
бинском клубе.
   Якобинцы  чувствовали,  что  они  слишком  слабы;  после   того   как
большинство ушло от них к фейанам, они остались без союзников и без сил.
   И они покорились.
   Сантер из Сент-Антуанского предместья, пивовар, прославившийся  после
взятия Бастилии, которому предстояло сменить Лафайета на посту командую-
щего национальной гвардией, взялся пойти на Марсово поле и от имени клу-
ба изъять петицию.
   Кордельеры оказались еще осторожней.
   Дантон объявил, что проведет завтрашний день в Фонтене-су-Буа, где  у
его тестя, владельца лимонадного завода, был сельский домик.
   Лежандр пообещал ему приехать туда вместе с Демуленом и Фрероном.
   Роланы получили записку, в которой им сообщали, что уже нет нужды от-
сылать в Лион их обращение.
   Все то ли провалилось, то ли откладывалось.
   Вот-вот должно было пробить полночь, и г-жа Ролан  только-только  за-
кончила переписывать обращение, как вдруг пришла записка от Дантона,  из
которой ничего невозможно было понять.
   А в это время два человека сидели в задней комнате кабачка у  заставы
Гро-Кайу, допивая третью бутылку вина за пятнадцать  су,  и  заканчивали
обсуждение одного весьма необычного плана.
   То были куафер и инвалид.
   - Забавные у вас идеи, господин Лажарьет! - заявил  инвалид,  тупо  и
похабно хохоча.
   - Значит, вам все ясно, папаша Реми? - спросил куафер. - Мы до  расс-
вета приходим на Марсово поле, отдираем доску у Алтаря,  забираемся  под
него, доску ставим на место, а потом сверлом, большим сверлом,  проделы-
ваем дырки в помосте. Тьма молоденьких, хорошеньких гражданок  придут  к
Алтарю отечества подписаться под петицией, и  мы,  черт  возьми,  сквозь
дырки...
   Инвалид вновь зашелся сальным смехом. Было видно, что мысленно он уже
подсматривает сквозь дырки в алтаре отечества.
   Куафер смеялся тоже не слишком благодушным смехом; почтенная и  арис-
тократическая корпорация, к которой он принадлежал, клонилась к  упадку;
эмиграция лишила художников прически - а после того, как мы увидели при-
ческу королевы, мы можем с полным правом утверждать, что прическа  в  ту
эпоху была искусством, - так вот, эмиграция лишила  художников  прически
их лучших клиентов. К тому же Тальма только что сыграл Тита  в  "Берени-
ке., и его прическа в этой роли положила начало новой  моде  -  коротким
ненапудренным волосам.
   В большинстве своем парикмахеры были роялистами. Почитайте Прюдома, и
вы узнаете, что в день казни короля один парикмахер с отчаяния перерезал
себе горло.
   А тут представилась возможность сыграть неплохую шутку над этими рас-
путницами-патриотками, как говаривали немногие еще оставшиеся во Франции
знатные дамы, иными словами, заглянуть им под юбки. Лажарьет рассчитывал
набраться эротических впечатлений,  рассказывать  о  которых  сможет  по
крайней мере месяц. Мысль об этой проделке пришла ему, когда он  пил  со
своим старым знакомцем, и он тут же выложил ее; у знакомца даже загудело
в ноге, которую он оставил при Фронтенуа и которую  государство  велико-
душно заменило ему деревяшкой.
   Они разом потребовали четвертную бутылку, каковую  хозяин  незамедли-
тельно и принес.
   Только они приступили к ее распитию, как инвалиду тоже пришла идея.
   А заключалась она в том, чтобы не допивать эту бутылку, а  взять  ма-
ленький бочоночек, опорожнить в него эту бутылку, добавить туда еще  две
бутылки и прихватить бочонок с собой на тот случай, если возникнет необ-
ходимость утолить жажду.
   Свое предложение инвалид обосновывал тем, что смотреть вверх -  заня-
тие, крайне возбуждающее жажду.
   Куафер снисходительно усмехнулся, а поскольку  кабатчик  объявил  им,
что ежели они не намерены пить в кабачке, то нечего им  тут  и  торчать,
наши шутники приобрели у него коловорот и бочонок,  коловорот  сунули  в
карман, в бочонок залили три бутылки вина и, когда  пробило  полночь,  в
полнейшей темноте отправились на Марсово поле, отодрали там доску,  заб-
рались под алтарь, после чего, улегшись на песок, мирно заснули,  разде-
ленные стоящим между ними бочонком.

   XVIII
   ПЕТИЦИЯ

   Бывают моменты, когда народ, непрестанно  подстрекаемый,  вздымается,
словно прилив, и необходим какой-нибудь гигантский катаклизм, чтобы  он,
подобно океану, вернулся в пределы, отведенные ему природой.
   Вот так многочисленные события, происшедшие в течение двух первых не-
дель июля, привели народ Парижа в крайнее возбуждение.
   В воскресенье, десятого, ожидали катафалк с  останками  Вольтера,  но
плохая погода не позволила устроить торжество, и катафалк остановился  у
Шарантонской заставы, где весь день стояла толпа.
   В понедельник, одиннадцатого, погода прояснилась, процессия двинулась
в путь и пересекла при огромном скоплении народа весь Париж, сделав  ос-
тановку перед домом, в котором умер автор "Философского словаря. и  "Ор-
леанской девственницы., чтобы г-жа Вилет, его приемная дочь, и семейство
Калас могли под пение хора Оперы возложить венки на гроб.
   В среду, тринадцатого, в  соборе  Парижской  Богоматери  представляли
"Взятие Бастилии., играл большой оркестр. Четырнадцатого, в четверг, бы-
ла годовщина Федерации, происходило паломничество  к  Алтарю  отечества;
три четверти населения Парижа пришло на Марсово поле; оно все выше  под-
нимало головы, крича: "Да здравствует нация!" - и  любуясь  повсеместной
иллюминацией, в сиянии которой дворец Тюильри, мрачный и безмолвный, ка-
зался гробницей.
   Пятнадцатого, в пятницу, - голосование в  Национальном  собрании  под
охраной четырех тысяч штыков и тысячи пик Лафайета, петиция толпы,  зак-
рытие театров, крики и волнение весь вечер и часть ночи.
   Наконец, переход якобинцев к фейанам, ужасные сцены на  Новом  мосту,
где шестнадцатого полицейские отколотили Фрерона и арестовали  какого-то
англичанина и итальянца по фамилии Ротондо, возмущение на Марсовом поле,
когда Бийо обнаружил в петиции вставку  Лакло,  народное  голосование  о
низложении Людовика XVI и уговор собраться завтра для  подписания  пети-
ции.
   Мрачная, тревожная ночь, полная смятения, когда заправилы якобинцев и
кордельеров, знающие козыри противников, попрятались, а честные, просто-
душные члены партий обещали, что бы ни произошло, собраться и продолжить
начатое дело.
   Бодрствовали и другие, испытывающие не столь чистые,  а  главное,  не
столь человеколюбивые чувства; то были люди, полные  ненависти,  которые
появляются при всяком большом общественном потрясении, любят смуту, бес-
порядки, вид крови, точь-в-точь как стервятники и тигры любят армии, ос-
тавляющие после битвы трупы.
   Марат, убежденный (или делающий вид, будто убежден), что  ему  грозит
опасность, что его преследуют, сидел со своей навязчивой идеей у себя  в
подземелье; он жил во мраке, как пещерные животные или ночные  птицы,  и
из этого мрака, словно из расщелины Трофония, или расщелины  в  Дельфах,
каждое утро исходили мрачные пророчества, разбросанные по страницам  га-
зеты, называвшейся "Друг народа." Уже несколько дней газета Марата сочи-
лась кровью; после возвращения короля он предложил в качестве единствен-
ного средства для защиты прав и интересов народа единоличного  диктатора
и всеобщую резню. По Марату, прежде всего  нужно  было  перебить  Нацио-
нальное собрание и перевешать все власти, но затем, видно, перевешать  и
перебить ему показалось недостаточным, и он в качестве варианта  предло-
жил рубить руки, отрезать пальцы, закапывать живьем в землю и сажать  на
кол. Было самое время врачу Марата прийти к нему и, как обычно, сказать:
"Марат, вы пишете кровью. Мне пора сделать вам кровопускание."
   Отвратительный горбун Верьер, уродливый карлик с  длинными  ногами  и
руками, которого мы видели в начале этой книги, когда он возбуждал  вол-
нения пятого и шестого октября, а после этого пропал во мраке,  появился
вновь; он, .видение Апокалипсиса., пишет Мишле, появился верхом на белом
коне смерти; его длинные ноги с огромными коленями  и  ступнями  свисали
вдоль боков коня, и на каждом углу, на каждом перекрестке он  останавли-
вался, словно вестник беды, и призывал народ собраться завтра на  Марсо-
вом поле.
   Представший на этих страницах впервые Фурнье, по прозвищу Фурнье-аме-
риканец, но не потому, что он родился в Америке - родом Фурнье был овер-
нец, - а потому, что был надсмотрщиком над неграми в Сан-Доминго,  разо-
рившийся, озлобившийся после проигранного процесса, ожесточенный  молча-
нием, каким Национальное собрание отвечало на два  десятка  направленных
ему петиций - а объяснение у него было простое: заправилы  Национального
собрания были плантаторами, как Ламеты, или  друзьями  плантаторов,  как
Дюпор и Барнав, - так вот, Фурнье, затаивший кровожадные мысли, с ухмыл-
кой гиены на лице, поклялся себе, что при  первой  возможности  отомстит
им, и сдержал слово.
   Итак, посмотрим, какая ситуация сложилась в ночь с  шестнадцатого  на
семнадцатое июля.
   Король и королева с тревогой ждали в Тюильри: Барнав обещал им победу
над народом. Он не сказал, какой будет победа и каким способом достигну-
та, но это их и не интересовало, средства их не касались,  лишь  бы  это
пошло им на пользу. Только король жаждал этой  победы,  потому  что  она
улучшит позиции королевской власти, королева же - потому, что она станет
началом мщения, а народу, который, по ее  мнению,  причинил  ей  столько
страданий, она имеет полное право отомстить.
   Национальное собрание, опирающееся на искусственное большинство,  ко-
торое дает собраниям подобного рода чувство спокойствия, ждало  событий,
можно сказать, бестревожно; оно приняло меры; что бы  ни  произошло,  за
ним стоял закон, и, если дело не удастся, если уж придется, оно произне-
сет крайнее слово: общественное спасение!
   Лафайет тоже ждал без всякого страха: у него была национальная  гвар-
дия, пока еще преданная ему, а в ней девятитысячный корпус, составленный
из бывших военных, французских гвардейцев  и  навербованных  волонтеров.
Корпус этот принадлежал скорее армии, нежели городу, к тому же он был на
жалованье, и его называли .наемная гвардия." И завтра этот корпус  всту-
пит в дело, если понадобится учинить расправу.
   Ждал и Байи вместе с муниципалитетом. Байи, проведшего жизнь в  каби-
нете, в научных трудах, вдруг вытолкнули в политику, на площади, на  пе-
рекрестки. Накануне отчитанный Национальным собранием за мягкость,  про-
явленную вечером пятнадцатого июля, он уснул, положив голову на закон  о
военном положении, который завтра он, если понадобится, применит со всей
строгостью.
   Якобинцы тоже ждали, но рассредоточившись. Робеспьер прятался; Лакло,
после того как вычеркнули его добавление, надулся; Петион, Бриссо и Бюзо
держались наготове, они понимали, что завтра будет трудный день; Сантер,
который в одиннадцать утра должен был пойти на Марсово поле, чтобы отоз-
вать петицию, принесет им новости.
   Кордельеры спасовали. Дантон, как мы уже рассказали, был в Фонтене  у
своего тестя, Лежандр, Фрерон и Камил Демулен присоединились к нему. Ос-
тальные будут бездействовать: руководители сбежали.
   Народ, ничего об этом не знающий, придет на Марсово поле,  будет  там
подписывать петицию, кричать: "Да здравствует нация!" - и танцевать  хо-
роводом вокруг Алтаря отечества, распевая знаменитую в 1790  году  "Пой-
дет! Пойдет!"
   Между 1790 и 1791 годами реакция вырыла пропасть, и, чтобы  заполнить
ее, понадобятся убитые семнадцатого июля!
   Но как бы там ни было, день обещал быть великолепным. С четырех  утра
все торговцы-разносчики, что зарабатывают в местах скопления народа, эти
цыгане больших городов, продающие вареные яйца, пряники, пирожки,  потя-
нулись к алтарю отечества, который, подобно огромному катафалку,  возвы-
шался посреди Марсова поля.
   Художник, устроившийся шагах в двадцати со стороны реки,  старательно
зарисовывал его.
   В половине пятого на Марсовом поле находилось уже человек сто пятьде-
сят.
   Люди, встающие в такую рань, - это, как правило, те, кто плохо  спит,
а большинство плохо спящих - я говорю о мужчинах и женщинах из народа  -
это те, кто накануне поужинал скудно или вообще не ужинал.
   Ну, а у человека, который не ужинал и плохо спал, в четыре утра наст-
роение обыкновенно скверное.
   Словом, среди тех полутора сотен, что обступили Алтарь отечества, бы-
ло немало людей в дурном настроении и, что главное, с хмурыми лицами.
   Вдруг торговка лимонадом, поднявшаяся на помост, вскрикнула.
   Сверло коловорота вонзилось ей в башмак.
   Она позвала на помощь, сбежались люди.  В  помосте  были  просверлены
дырки, происхождение которых для  всех  оставалось  загадкой,  и  только
сверло, вонзившееся  в  башмак  лимонадницы,  свидетельствовало  о  при-
сутствии под помостом Алтаря отечества одного или нескольких человек.
   Что они там могут делать?
   К ним обращались, призывали ответить, сказать, чего они хотят, выйти,
показаться.
   Ответа не было.
   Художник оставил свой холст, побежал на заставу Гро-Кайу, чтобы  поз-
вать стражника.
   Но стражник просверленный башмак лимонадницы счел недостаточным пово-
дом для беспокойства, пойти на Марсово поле отказался и отослал художни-
ка.
   Когда тот возвратился, ожесточение уже дошло до предела. Вокруг Алта-
ря отечества сгрудилось сотни три человек. Отодрали доску,  залезли  под
помост и обнаружили там наших куафера и инвалида.
   Куафер счел коловорот  вещественным  доказательством  преступления  и
отбросил его подальше, но о бочонке не подумал.
   Обоих ухватили за шиворот, вытащили на платформу, стали  допрашивать,
что они там делали, а поскольку оба бормотали что-то несуразное,  отвели
к комиссару полиции.
   Там они признались, с какой целью залезли  под  помост,  и  комиссар,
сочтя их поступок безобидной проказой, отпустил их на свободу. Однако  у
дверей их поджидали прачки из Гро-Кайу с вальками  в  руках.  Прачки  из
Гро-Кайу, похоже, были крайне чувствительны в  вопросах  женской  чести;
эти разъяренные Дианы принялись колотить новейших Актеонов вальками.
   И тут прибежал какой-то человек: под Алтарем отечества обнаружили бо-
чонок с порохом, и получалось, что эти двое забрались туда вовсе не  для
того, чтобы, как они признались, провертеть дырки и заглядывать под  юб-
ки, а чтобы взорвать патриотов.
   Достаточно было вытащить из бочонка затычку, чтобы убедиться,  что  в
нем вино, а никакой не порох; достаточно было  поразмыслить,  чтобы  по-
нять, что если бы оба заговорщика подожгли фитиль (в предположении,  что
в бочонке действительно порох), то первым делом они  взорвали  бы  себя,
причем куда верней, чем патриотов, и этого хватило бы,  чтобы  оправдать
подозреваемых, однако случаются моменты, когда ни о чем не размышляют  и
ничего не проверяют, вернее, не желают ни размышлять, ни проверять.
   В один миг шквал превратился в ураган. Появилась группа мужчин. Отку-
да? Никто не знает. Откуда появились люди, убившие Фулона, Бертье, Флес-
селя, свирепствовавшие пятого и шестого октября?  Из  тьмы,  где  они  и
скрываются, сделав свое смертоносное дело. Эти люди набросились на  нес-
частного инвалида и беднягу куафера, сбили их с ног; инвалид, пронзенный
ударом ножа, больше не встал, куафера дотащили до фонарного столба,  на-
кинули на шею петлю и вздернули. Веревка порвалась под тяжестью его  те-
ла, и он упал с высоты почти десяти футов. Он был еще жив, еще  дергался
и вдруг увидел голову своего приятеля на пике. Откуда там оказалась  пи-
ка? При этом зрелище он закричал и потерял сознание. Ему отрубили,  вер-
ней, отрезали голову и водрузили на чудесным образом оказавшуюся под ру-
кой вторую пику.
   Тотчас толпой овладело желание пронести отрезанные головы по  Парижу,
и примерно сотня бандитов с песней двинулась по улице Гренель.
   В девять утра муниципальные чиновники, нотабли в сопровождении  прис-
тавов и трубачей возвестили на площади Пале-Рояль  декрет  Национального
собрания и объявили о карательных мерах, какие будут предприняты при лю-
бом нарушении этого декрета, и тут с улицы Сен-Тома-дю-Лувр вышли  убий-
цы.
   Ситуация для муниципалитета оказалась самой что ни на  есть  выигрыш-
ной: как бы ни суровы были объявленные им меры, они  не  предусматривали
преступления, подобного тому, что только что совершилось.
   Депутаты начали уже собираться; от Пале-Рояля до Манежа, где заседало
Национальное собрание, рукой подать, и известие произвело в зале  эффект
разорвавшейся бомбы.
   Но только речь в Собрании шла не о парикмахере и инвалиде,  чрезмерно
сурово покаранных за невинную шалость, а о двух добропорядочных  гражда-
нах, друзьях порядка, убитых за то, что они требовали от  революционеров
уважать закон.
   На трибуну вырвался Реньо де Сен-Жан-д'Анжели.
   - Граждане, - заявил он, - я требую введения  военного  положения,  я
требую, чтобы Национальное собрание объявило тех, кто личными  или  кол-
лективными обращениями подстрекает народ к неповиновению,  преступниками
против нации!
   Национальное собрание чуть ли не в полном составе встало с мест и  по
предложению Реньо де Сен-Жан-д'Анжели объявило преступниками против  на-
ции всех, кто личными или коллективными обращениями подстрекает народ  к
неповиновению.
   Таким образом, петиционеры стали преступниками против  нации.  Что  и
требовалось.
   Робеспьер прятался в Национальном собрании  в  каком-то  закутке;  он
слышал, как объявили голосование, и помчался к якобинцам,  чтобы  выска-
зать свое мнение о мере, принятой депутатами.
   В Якобинском клубе было пусто, человек тридцать, не больше, слонялись
в старом монастыре. Там был и Сантер, ожидавший распоряжений руководите-
лей.

   Его послали на Марсово  поле  предупредить  петиционеров  о  грозящей
опасности.
   Человек около трехсот у Алтаря отечества подписывали петицию  якобин-
цев.
   Бийо был в центре этой толпы; писать он не умел, но назвался, ему по-
могли вывести свою фамилию, так что он подписался одним из первых.
   Сантер поднялся на Алтарь отечества, сообщил, что Национальное собра-
ние объявило мятежником всякого, кто посмеет потребовать низложения  ко-
роля, и сказал, что послан Якобинским клубом отозвать  петицию,  состав-
ленную Бриссо.
   Бийо спустился на три ступеньки и оказался лицом к лицу со знаменитым
пивоваром. Оба представителя народа обменялись  пристальными  взглядами,
признав друг в друге олицетворение двух мощных сил, действовавших в дан-
ный момент, - провинцию и Париж.
   Оба по-братски относились друг к другу: они вместе сражались при взя-
тии Бастилии.
   - Ладно, - сказал Бийо, - вернем якобинцам их петицию, но вместо  нее
напишем другую.
   - И пусть эту петицию принесут мне в  Сент-Антуанское  предместье,  -
сказал Сантер, - я ее подпишу и велю подписать своим рабочим.
   Он протянул руку Бийо, и тот пожал ее.
   Это свидетельство братства Парижа и провинции было встречено аплодис-
ментами.
   Бийо вручил Сантеру  петицию,  и  тот,  уходя,  многообещающе  и  со-
чувственно помахал толпе рукой, что было  воспринято  весьма  благожела-
тельно: Сантер обретал популярность.
   - Ну что ж, - сказал Бийо, - якобинцы перетрусили, и, перетрусив, они
имеют право отозвать свою петицию, но мы-то никого  не  боимся  и  имеем
полное право написать новую.
   - Да! Да! - раздались крики. - Новую петицию! Здесь же! Завтра!
   - А почему не сегодня? - бросил Бийо. - Завтра! Кто знает, что  будет
завтра?
   - Правильно! - закричали вокруг. - Сегодня! Сейчас же!
   Вокруг Бийо образовалась группа хорошо  одетых  людей;  у  силы  есть
свойство притягивать к себе.
   Она состояла из депутатов от кордельеров и сторонников якобинцев, ко-
торые либо по незнанию, либо потому, что были решительнее главарей, воп-
реки принятому решению пришли на Марсово поле.
   Люди эти были пока еще никому не известны, но вскоре все они  просла-
вились, хотя и по-разному.
   Там были Робер, м-ль де Керальо, Ролан, Брюн,  типографский  рабочий,
который станет маршалом Франции, публицист Эбер, будущий редактор  чудо-
вищного "Папаши Дюшена., Шометт, журналист и студент  медицины,  Сержан,
гравер по меди, который станет зятем Марсо и будет ставить  патриотичес-
кие праздненства, Фабр д'Эглантин,  автор  "Эпистолярного  приключения.,
Анрио, жандарм гильотины, Майар, свирепый привратник Шатле, которого  мы
потеряли из виду после шестого октября, но с которым еще встретимся вто-
рого сентября, Изабе-отец и Изабе-сын, быть может единственный из участ-
ников этого события, который, еще молодой и бодрый  в  свои  восемьдесят
восемь лет, смог рассказать об этом событии.
   - Сейчас же! - кричал народ. - Немедленно!
   Ответом были бурные аплодисменты собравшихся.
   - Но кто будет писать? - раздался голос.
   - Я, вы, мы все! - крикнул Бийо. -Это будет поистине  народная  пети-
ция!
   Один из патриотов побежал раздобыть бумаги, чернил, перьев.
   В ожидании его люди взялись за руки и принялись танцевать  фарандолу,
распевая "Пойдет! Пойдет!"
   Через минут десять он вернулся со всем необходимым; на всякий  случай
он купил бутыль чернил, связку перьев и пять стоп бумаги.
   Робер взял перо и под диктовку м-ль Керальо и супругов Ролан  написал
следующую петицию "Петиция Национальному собранию, написанная на  Алтаре
отечества 17 июля 1791 г.
   Представители нации!
   Ваши труды близятся к концу; вскоре ваши преемники,  избранные  наро-
дом, пойдут по вашим стопам, не встречая препятствий, которые чинили вам
депутаты от привилегированных  сословий,  естественные  враги  принципов
священного равенства.
   Свершается страшное преступление: Людовик XVI бежал, бесчестно  поки-
нув свой пост; государство на краю анархии; граждане арестовывают его  в
Варенне и препровождают в Париж. Народ столицы настоятельно  требует  от
вас не выносить решения о судьбе преступника,  не  выслушав  мнения  ос-
тальных восьмидесяти двух департаментов.
   Вы в нерешительности; множество адресов поступает в Национальное соб-
рание, все секции страны единодушно требуют суда над Людовиком.  Вы  же,
господа, предрешили, что он невиновен и неприкосновенен,  объявив  своим
голосованием 16 июля, что по завершении Конституции ему будет  представ-
лена конституционная хартия. Законодатели! Это расходится с желанием на-
рода, и мы полагали, что ваша наивысшая слава, ваш долг состоит  в  том,
чтобы быть органом волеизъявления общества. Мы не сомневаемся,  господа,
что вас подтолкнули к такому решению те многочисленные депутаты, что уже
заранее объявили себя противниками Конституции. Но, господа представите-
ли великодушного и верящего вам народа, вспомните, что эти двести  девя-
носто непокорных депутатов потеряли право голоса в  Национальном  собра-
нии, а потому декрет не имеет силы ни по форме, ни по существу:  по  су-
ществу, потому что он противоречит воле народа-суверена; по форме, пото-
му что он принят голосами двухсот девяноста  человек,  утративших  право
голосовать.
   Эти соображения, стремление к всеобщему благу, властное желание избе-
жать анархии, к которой толкает нас отсутствие согласия между народом  и
его представителями, дают нам законное право потребовать от  имени  всей
Франции, чтобы вы вернулись к этому декрету, имея в виду, что преступле-
ние Людовика XVI доказано и король отрекся; чтобы вы приняли его отрече-
ние и созвали в соответствии с Конституцией новое  Собрание,  дабы  оно,
действуя в интересах нации, провело суд  над  преступником,  а  главное,
произвело замену прежней и организацию новой исполнительной власти."
   Чуть только петиция была  закончена,  потребовали  тишины.  Мгновенно
прекратился всякий шум, все обнажили головы, и Робер громко  прочел  то,
что мы представили вниманию наших читателей.
   Петиция устроила всех, не было сделано ни одного замечания; напротив,
после последней фразы раздались единодушные рукоплескания.
   Теперь оставалось только подписать ее, но сейчас речь шла не о двухс-
тах-трехстах человеках, а самое меньшее о десяти тысячах,  и,  поскольку
люди непрестанно подходили на Марсово поле, было  ясно,  что  через  час
вокруг алтаря отечества будет уже не меньше тысяч пятидесяти.
   Составители петиции подписали ее первыми, потом передали  перо  сосе-
дям, и через несколько секунд нижняя часть листа была вся заполнена под-
писями; тогда чистые пронумерованные листы того же формата раздали  при-
сутствующим; потом их присоединят к петиции.
   Подписи ставили, положив листы на вазы, стоящие по четырем углам  Ал-
таря отечества, на ступеньки, на колено, на дно шляпы - короче, на  все,
что могло послужить твердой опорой.
   А тем временем по приказу Национального собрания, отданному Лафайету,
приказу, вызванному не подписанием петиции, а утренним убийством, к Мар-
сову полю подошли первые отряды национальной гвардии, но толпа была  так
занята петицией, что почти не обратила на них внимания.
   Однако последующие события окажутся весьма немаловажными.

   XIX
   КРАСНОЕ ЗНАМЯ

   Командовал этими отрядами один из адъютантов Лафайета. Кто?  Имя  его
неизвестно. У Лафайета было столько адъютантов, что имена их не сохрани-
лись в истории.
   С валов раздался выстрел, и пуля задела этого адъютанта, однако  рана
оказалась легкой, выстрел был единичный, потому на него решили не  отве-
чать.

   Нечто подобное произошло и у заставы Гро-Кайу. Туда прибыл Лафайет  с
трехтысячным отрядом и пушкой.
   Но там находился Фурнье во главе банды негодяев, возможно, даже  тех,
что убили куафера и инвалида. Они выстроили баррикаду.
   Баррикада тут же была взята и разрушена.
   Фурнье сквозь колесо телеги выстрелил в упор в Лафайета;  к  счастью,
ружье дало осечку. Фурнье схватили.
   Его привели к Лафайету.
   - Это кто таков? - спросил Лафайет.
   - Тот, кто стрелял в вас, но ружье у него дало осечку.
   - Отпустите его. Пусть он пойдет и повесится.
   Но Фурнье не повесился. Он скрылся и появился только  во  время  сен-
тябрьских убийств.
   Лафайет прибыл на Марсово поле, там подписывали петицию, причем  про-
исходило это вполне спокойно и мирно.
   Настолько спокойно, что г-жа Кондорсе гуляла там с  годовалым  ребен-
ком.
   Лафайет прошел к Алтарю отечества, осведомился, что  тут  происходит;
ему продемонстрировали петицию. После подписания  петиции  люди  обещали
разойтись. Ничего предосудительного Лафайет в их поведении не  увидел  и
ушел вместе со своим отрядом.
   Но если выстрел, ранивший адъютанта Лафайета, и осечка  ружья  Фурнье
на Марсовом поле никак не отозвались, но  в  Национальном  собрании  они
произвели сильнейшее впечатление.
   Не будем забывать, что Собрание хотело произвести роялистский перево-
рот и пыталось использовать для этого все возможные поводы.
   - Лафайет ранен! Его адъютант убит! На Марсовом поле резня!
   Такие сведения циркулировали в Париже, и Национальное собрание офици-
ально передало их в ратушу.
   В ратуше уже тоже забеспокоились из-за событий на Марсовом поле; туда
были направлены три муниципальных советника - гг. Жак, Рено и Арди.
   Люди, подписывавшие петицию, увидели с высоты Алтаря отечества, как к
ним уже со стороны реки направляется новая процессия.
   Встречать ее они направили депутацию.
   Трое муниципальных советников - те, что прошли только что на  Марсово
поле, - двинулись прямиком к Алтарю отечества, но вместо толпы  мятежни-
ков, которых они думали найти, толпы  возбужденной  и  грозной,  увидели
добропорядочных граждан; одни прохаживались группами, другие подписывали
петицию, некоторые, распевая "Пойдет! Пойдет!", танцевали фарандолу.
   Толпа была совершенно спокойна, но, быть может, петиция  призывала  к
мятежу? Посланцы муниципалитета потребовали, чтобы им прочитали ее.
   Она была им прочитана с первого до последнего слова, и чтение ее, как
прежде, сопровождалось одобрительными возгласами и  единодушными  рукоп-
лесканиями.
   - Господа, - объявили муниципальные советники, - мы рады узнать  ваши
намерения, нам сказали, что здесь беспорядки, но, оказывается, нас ввели
в заблуждение. Мы немедленно доложим, что видели здесь,  расскажем,  что
на Марсовом поле царит спокойствие. Мы не собираемся мешать вам собирать
подписи и окажем вам помощь силами охраны  общественного  порядка,  если
кто-то попытается побеспокоить вас. Не будь мы должностными  лицами,  мы
сами подписали бы эту петицию, а если вы сомневаетесь в наших  намерени-
ях, мы останемся с вами как заложники до тех пор, пока не будет закончен
сбор подписей.
   Таким образом, дух петиции соответствовал общему настроению,  раз  уж
члены муниципалитета, будь они простыми гражданами, подписали бы ее, что
не позволяла им сделать лишь принадлежность к муниципальному совету.
   Петиционеров ободрило это заявление трех представителей власти, кото-
рых они подозревали во враждебности и которые шли к ним, исполненные не-
доверия. Во время небольшого столкновения между народом  и  национальной
гвардией два человека были арестованы, и, как  обыкновенно  случается  в
подобных обстоятельствах, арестовали совершенно ни в чем не повинных лю-
дей; наиболее видные из петиционеров потребовали их освобождения.
   - Мы не можем взять это на себя, - ответили им представители  муници-
палитета. - Выберите делегатов, они отправятся с нами в ратушу, и  спра-
ведливость будет восстановлена.
   Выбрали двенадцать делегатов; единодушно избранный Бийо  вошел  в  их
число, и все они вместе с представителями муниципалитета  направились  в
ратушу.
   Прибыв на Гревскую площадь, делегаты были  крайне  удивлены,  увидев,
что вся она заполнена солдатами; они  с  трудом  проложили  себе  дорогу
сквозь этот лес штыков.
   Предводительствовал делегатами Бийо; он вспомнил, что знает ратушу, и
мы были свидетелями, как он не раз входил туда с Анжем Питу.
   Перед дверью зала заседаний трое представителей муниципалитета попро-
сили делегатов секунду подождать, прошли в зал, но больше не появились.
   Делегаты прождали целый час.
   Ничего и никого!
   Раздраженный Бийо нахмурился, топнул ногой.
   Вдруг отворились двери. Вышел муниципальный совет во главе с Байи.
   Байи был бледен; он был прежде всего математик, и  ему  было  присуще
точное сознание, что справедливо, а что нет; он чувствовал: его  толкают
на скверное дело, но у неге был приказ Национального  собрания,  и  Байи
его полностью и в точности выполнит.
   Бийо направился прямиком к нему.
   - Господин мэр, мы ждем вас уже больше часу, - обратился  он  к  Байи
решительным тоном, знакомым читателю.
   - Кто вы и что хотите мне сказать? - спросил Байи.
   - Кто я? - промолвил Бийо. - Меня удивляет,  господин  Байи,  что  вы
спрашиваете, кто я. Правда, те, кто ходит кривыми путями, не желают  уз-
навать идущих прямой дорогой. Я - Бийо.
   Байи кивнул; услышав фамилию, он вспомнил человека, который одним  из
первых ворвался в Бастилию, защищал ратушу в страшные  дни,  когда  были
убиты Фулон и Бертье, шел у двери королевской кареты, когда король пере-
езжал из Версаля в Париж, и нацепил трехцветную кокарду на шляпу Людови-
ка XVI; он же разбудил Лафайета в ночь с пятого на шестое октября и, на-
конец, привез Людовика XVI из Варенна.
   - Ну, а сказать я вам хочу вот что, - продолжал Бийо, -  мы  посланцы
народа, собравшегося на Марсовом поле.
   - И чего же требует народ?
   - Он требует, чтобы исполнили обещание, данное тремя вашими  предста-
вителями, и освободили двух несправедливо обвиненных граждан,  за  неви-
новность которых мы можем поручиться.
   - А разве мы несем ответственность за подобные обещания? - бросил Ба-
йи, пытаясь пройти.
   - Но почему же не несете?
   - Потому что они были даны мятежникам!
   Изумленные делегаты переглянулись.
   Бийо нахмурился.
   - Мятежникам? - протянул он. - Ах вот как! Значит,  мы  теперь  стали
мятежниками?
   - Да, мятежниками, - подтвердил Байи. - И я  направляюсь  на  Марсово
поле, чтобы восстановить там спокойствие.
   Бийо пожал плечами и рассмеялся тем громовым смехом, что в  некоторых
устах производит угрожающее впечатление.
   - Восстановить спокойствие на Марсовом поле? - переспросил он.  -  Но
там побывал ваш друг Лафайет, побывали трое ваших посланцев, и они подт-
вердят вам, что на Марсовом поле куда спокойней, чем на Гревской  площа-
ди.
   В этот момент с испуганным видом вбежал  капитан  одной  из  рот  ба-
тальона квартала Бон-Нувель.
   - Где господин мэр? - крикнул он.
   Бийо посторонился, чтобы капитан увидел Байи.
   - Я здесь, - ответил мэр.
   - К оружию, господин мэр! К оружию! - закричал капитан. - На Марсовом
поле драка. Там собрались пятьдесят тысяч разбойников,  и  они  намерены
идти к Национальному собранию.
   Едва капитан закончил, тяжелая рука Бийо опустилась ему на плечо.
   - Кто сказал это? - спросил фермер.
   - Кто сказал? Национальное собрание.
   - Национальное собрание лжет! - отрезал Бийо.
   - Сударь! - воскликнул капитан, выхватывая саблю.
   - Собрание лжет! - повторил Бийо и вырвал саблю у капитана из рук.
   - Прекратите, прекратите, господа! - обратился к ним Байи. - Мы  сей-
час пойдем сами поглядим, как там обстоят  дела.  Господин  Бийо,  прошу
вас, верните саблю. Если вы имеете влияние  на  тех,  кто  прислал  вас,
возвратитесь к ним и уговорите разойтись.
   Бийо швырнул саблю под ноги капитану.
   - Разойтись? - переспросил он. - Имейте в виду, право подавать  пети-
ции признано за нами законом, и до тех пор, пока закон не отнимет его  у
нас, никому - ни мэру, ни командующему национальной гвардией - не  будет
позволено препятствовать гражданам в выражении их пожеланий. Вы на  Мар-
сово поле? Мы опередим вас, господин мэр!
   Те, кто окружал участников этой сцены, ждали только приказания, слова
мэра, чтобы арестовать Бийо, но Байи почувствовал, что этот человек, го-
ворящий с ним столь непреклонно и сурово,  является  выразителем  мнения
народа.
   Он дал знак пропустить Бийо и делегатов.
   Когда те вышли на площадь, то увидели в одном из окон мэрии  огромное
красное знамя, и порывы ветра, предвестники собиравшейся на небе  грозы,
трепали его кровавое полотнище.
   К несчастью, гроза рассеялась; несколько раз громыхнуло, но дождь  не
пошел, только стало еще душнее да воздух напитался электричеством.
   Когда Бийо и остальные одиннадцать депутатов вернулись на Марсово по-
ле, толпа увеличилась по крайней мере еще на треть.
   По самым приблизительным подсчетам, в этой огромной впадине собралось
около шестидесяти тысяч человек.
   Эти шестьдесят тысяч граждан и гражданок разместились  на  откосе,  а
также вокруг Алтаря отечества, на самом помосте и на ступенях.
   Пришли Бийо и одиннадцать делегатов. Со всех сторон люди потянулись к
ним, окружили, сгрудились вокруг. Освобождены ли двое арестованных?  Что
велел ответить мэр?
   - Двое граждан не освобождены, и мэр ничего не велел ответить; он от-
ветил сам, объявив петиционеров мятежниками.
   Мятежники со смехом приняли звание, каким их наградили, и вернулись к
своим прогулкам, беседам, занятиям.
   Все это время люди продолжали подписывать петицию.
   Уже собрали около пяти тысяч подписей, к вечеру надеялись  иметь  все
пятьдесят. Национальное собрание вынуждено будет покориться столь едино-
душно выраженному мнению.
   Тут прибежал запыхавшийся гражданин. Он не только видел, как и  деле-
гаты, красное знамя в окне ратуши, но еще был свидетелем, как при извес-
тии о выступлении к Марсову полю национальные гвардейцы разразились  ра-
достными криками, как они заряжали ружья и как после этого муниципальный
чиновник прошел вдоль рядов и что-то шептал командирам.
   Затем национальная гвардия, предводительствуемая Байи и муниципалите-
том, направилась к Марсову полю.
   Этот гражданин бежал бегом, чтобы опередить их и  сообщить  патриотам
зловещую весть.
   Однако такое спокойствие, такое согласие, такое  братство  царили  на
этом огромном пространстве, освященном прошлогодним  праздником  федера-
ции, что граждане, действовавшие в соответствии с правом, дарованным  им
Конституцией, не могли поверить, будто их  собрание  может  для  кого-то
представлять угрозу.
   Они решили, что вестник ошибается.
   Продолжался сбор подписей, рядом танцевали и пели.
   И вдруг донесся барабанный бой.
   Он приближался.
   Люди стали встревоженно переглядываться. Смятение началось с  откоса:
над ним, словно стальные всходы, вдруг засверкали штыки.
   Члены различных патриотических обществ стали собираться кучками,  со-
вещаться и предложили разойтись.
   Но Бийо закричал с помоста Алтаря отечества:
   - Братья! Что противозаконного мы делаем? Чего нам бояться? Либо  за-
кон о военном положении направлен против нас, либо нет. Но  если  он  не
направлен против нас, зачем нам  бежать  отсюда?  А  если  да,  его  нам
объявят, предупредят, и тогда у нас будет время разойтись.
   - Да! Да! - закричали со всех сторон. - Мы действуем в рамках закона!
Подождем объявления! Должно быть троекратное объявление. Остаемся! Оста-
емся!
   И все остались.
   В ту же секунду барабанный бой прозвучал уже совсем рядом,  и  нацио-
нальная гвардия вступила на Марсово поле через три входа.
   Треть национальной гвардии вошла через проход, соседствующий с  Воен-
ной школой.
   Вторая треть-через проход, расположенный чуть ниже.
   Еще одна треть - через проход, что расположен напротив Шайо. Этот от-
ряд прошел под красным знаменем по деревянному мосту. В его рядах  нахо-
дился Байи.
   Но красное знамя было не слишком велико и потому осталось  незамечен-
ным, так что этот отряд привлек ничуть не больше внимания, чем  два  ос-
тальных.
   Это то, что видели петиционеры, собравшиеся на Марсовом поле.  А  что
же увидели прибывшие войска?
   Огромное поле, по которому прохаживались  люди  в  самом  миролюбивом
настроении, а в центре его Алтарь отечества,  гигантское  сооружение  на
помосте, куда, как мы  уже  рассказывали,  поднимались  по  четырем  ги-
гантским лестницам, по каждой из которых мог пройти целый батальон.
   На помосте возвышалась ступенчатая пирамида, на верхней площадке  ко-
торой находился Алтарь отечества, осененный изящной пальмой.
   На каждой ступени сверху донизу сидели люди - столько, сколько  могло
поместиться.
   Это была шумная, оживленная человеческая пирамида.
   Национальная гвардия квартала Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья,
примерно четыре тысячи человек с артиллерией, вошла через проход рядом с
южным углом Военной школы.
   Она выстроилась перед зданием школы.
   Лафайет не особенно доверял людям из предместья, составлявшим  демок-
ратическое крыло его армии, поэтому он поставил рядом  с  ними  батальон
наемной гвардии.
   Это были современные преторианцы.
   Она состояла, как мы уже говорили, из бывших  военных,  из  уволенных
французских гвардейцев, из разъяренных лафайетистов, которые, узнав, что
в их идола стреляли, пришли отомстить за это преступление,  равнявшееся,
на их взгляд, тому, какое совершил король против народа.
   Наемная гвардия вошла со стороны Гро-Кайу и с угрожающим  видом  про-
маршировала до центра Марсова поля, остановившись напротив  Алтаря  оте-
чества.
   Третий же отряд, прошедший по деревянному мосту и предшествуемый жал-
ким красным знаменем, представлял собой резерв национальной  гвардии,  в
который были собраны сотня драгунов и шайка парикмахеров со  шпагами  на
боку, поскольку право носить шпагу было их привилегией, но, впрочем, во-
оруженных до зубов.
   Через те же проходы, в  которые  вошла  пешая  национальная  гвардия,
въехали несколько эскадронов кавалерии, подняв пыль, взметенную  к  тому
же еще недолгим предгрозовым вихрем,  который  можно  рассматривать  как
предвестие, и пыль скрыла от зрителей трагедию, что вот-вот должна  была
разыграться, или в лучшем случае позволила им видеть  ее  сквозь  пелену
либо разрывы в ней.
   И то, что можно было разглядеть сквозь пыльную пелену или  разрывы  в
ней, мы и попытаемся описать.
   Первым делом была видна толпа, теснившаяся перед кавалеристами,  что,
отпустив поводья, скакали галопом по  широкому  кругу;  толпа,  которая,
оказавшись замкнута в стальное кольцо, отступила к подножию Алтаря  оте-
чества, словно к порогу неприкосновенной святыни.
   Затем со стороны реки раздался ружейный  выстрел,  а  следом  за  ним
залп, дым которого поднялся к небу.
   Байи был встречен улюлюканьем уличных мальчишек,  обсевших  откос  со
стороны улицы Гренель; они продолжали улюлюкать, и вдруг прозвучал выст-
рел; пуля пролетела мимо мэра Парижа и легко ранила одного драгуна.
   Тогда Байи приказал открыть огонь, но стрелять в воздух, только чтобы
попугать.
   Но первому залпу, словно эхо, ответил второй.
   Это стреляла наемная гвардия.
   В кого? Почему?
   В мирную толпу, окружавшую Алтарь отечества!
   После залпа раздался страшный многоголосый крик, и  взорам  предстала
картина, какую до той поры редко случалось видеть, но потом  приходилось
видеть неоднократно.
   Бегущая толпа, оставляющая позади себя неподвижные трупы  и  раненых,
корчащихся в лужах крови.
   А среди дыма и пыли кавалерия, яростно преследующая убегающих.
   Марсово поле являло собой прискорбное зрелище. Застрелены были  преи-
мущественно женщины и дети.
   И тут произошло то, что и происходит в подобных обстоятельствах: сол-
даты ощутили безумную жажду крови, почувствовали сладострастную безнака-
занность резни.
   Орудийная прислуга кинулась к пушкам, готовая открыть огонь.
   Лафайет едва успел подскакать к батарее и встать между пушками и тол-
пой.
   После секундного замешательства обезумевшая толпа инстинктивно  рину-
лась в сторону позиций национальной гвардии квартала Сен-Клод и Сент-Ан-
туанского предместья.
   Национальная гвардия разомкнула ряды  и  пропустила  беглецов;  ветер
гнал дым в ее сторону, так что она ничего не видела и думала, что  людей
гонит один только страх.
   Но когда дым рассеялся, она с ужасом увидела землю, залитую кровью  и
усеянную трупами.
   В этот момент к  национальной  гвардии  Сен-Клод  и  Сент-Антуанского
предместья подскакал галопом адъютант и приказал двигаться вперед и сов-
местно с другими отрядами очистить поле.
   Но национальные гвардейцы, напротив, взяли на прицел адъютанта и  ка-
валерию, преследующую толпу.
   Адъютант и кавалеристы отступили перед штыками патриотов.
   Все, кто бежал в эту сторону, нашли несокрушимых защитников.
   Буквально в несколько минут Марсово поле опустело,  на  нем  остались
только тела мужчин, женщин и детей, убитых или раненных  залпом  наемной
гвардии да порубленных саблями или растоптанных конями драгун.
   И все-таки во время этой резни, не испугавшись вида  падающих  людей,
криков раненых, грохота выстрелов, патриоты собрали листы с  петицией  и
подписями, которые так же, как люди, нашли убежище сперва в рядах нацио-
нальной гвардии Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья, а затем, вероят-
нее всего, в доме Сантера.
   Кто отдал приказ стрелять? Неизвестно. Это одна из  тех  исторических
тайн, что остаются невыясненными, невзирая на самые дотошные расследова-
ния. Ни рыцарственный Лафайет, ни честнейший Байи не  хотели  крови,  но
все равно эта кровь преследовала их до самой смерти.
   В этот день рухнула их популярность.
   Сколько жертв осталось на поле после резни? Опять же неизвестно,  так
как одни занижали их число, чтобы уменьшить ответственность мэра  и  ко-
мандующего национальной гвардией, другие же завышали, чтобы усилить  на-
родную ярость.
   Настала ночь, трупы бросили в Сену, и Сена, безмолвная сообщница, по-
несла их к океану; океан поглотил их.
   Тщетно Национальное собрание не только признало невинными Байи и  Ла-
файета, но и поздравило их, тщетно конституционалистские газеты именова-
ли эту акцию триумфом закона; это был позорный триумф, как  позорны  все
подобные же дни, когда власть убивает безвинных  людей.  Народ,  который
всему дает истинное имя, назвал этот якобы триумф побоищем  на  Марсовом
поле.

   XX
   ПОСЛЕ ПОБОИЩА

   Вернемся в Париж и посмотрим, что же происходило там.
   Париж услыхал грохот выстрелов и  содрогнулся.  Париж  еще  точно  не
знал, кто прав, а кто нет, но почувствовал, что ему нанесли  рану  и  из
этой раны струится кровь.
   Робеспьер находился все время в Якобинском клубе, словно комендант  в
своей крепости, тут он был по-настоящему всемогущ. Но в тот миг в стенах
крепости народа была проломлена брешь, проломлена  при  уходе  Барнавом,
Дюпором и Ламетом, и теперь всякий мог войти в нее.
   Якобинцы выслали одного из членов клуба на разведку.
   А вот их соседям фейанам не было нужды высылать разведчиков: они  час
за часом, минута за минутой имели самые точные сведения. Именно они  на-
чали эту партию и только что выиграли ее.
   Посланец якобинцев возвратился минут через десять. Он встретил бегле-
цов, и те сообщили ему страшное известие:
   - Лафайет и Байи убивают народ!
   Что поделать! Не все могли слышать отчаянные крики Байи, не все могли
видеть, как Лафайет кинулся на пушки.
   Посланец в свой черед бросил этот вопль ужаса собравшимся,  не  слиш-
ком, правда, многочисленным: в старом монастыре находилось человек трид-
цать, от силы сорок.
   Они понимали, что это  на  них  фейаны  возложат  ответственность  за
подстрекательство. Ведь первая петиция вышла из их  клуба.  Правда,  они
отозвали ее, но вторая явно была дочерью первой.
   Якобинцы перетрусили.
   И без того бледный Робеспьер, это, как его  именовали,  олицетворение
добродетели, воплощение философии Руссо, стал  мертвенно-зеленым.  Осто-
рожный аррасский депутат попытался улизнуть, но не сумел: его силой зас-
тавили остаться и разделить общую участь. А участь эта ужасала его.
   Якобинское общество заявило, что оно не  имеет  касательства  к  под-
дельным и фальсифицированным печатным произведениям, приписываемым  ему,
что оно вновь поклянется в верности Конституции и обязуется  подчиняться
декретам Национального собрания.
   Едва успели сделать это заявление, с улицы по старинному монастырско-
му коридору донесся сильный шум.
   Слышался смех, крики, возгласы,  угрозы,  пение.  Якобинцы  испуганно
слушали, надеясь, что толпа эта следует к Пале-Роялю и пройдет мимо.
   Увы! Шумная толпа остановилась у низкой темной  двери,  выходящей  на
улицу Сент-Оноре, и некоторые из якобинцев, усугубляя страх, царивший  в
собрании, закричали:
   - Это наемные гвардейцы, вернувшиеся с Марсова поля! Они требуют раз-
нести здание из пушек!
   К счастью, у всех входов были предусмотрительно поставлены солдатские
караулы. Они не позволили разъяренному, опьяневшему  от  пролитой  крови
отряду совершить новое кровопролитие. Якобинцы и зрители потихоньку выб-
рались из монастыря, причем исход этот занял не слишком  много  времени:
якобинцев, как мы уже упоминали, было не больше сорока, а зрителей около
сотни.
   Г-жа Ролан, побывавшая в тот день всюду, находилась  среди  зрителей.
Она рассказала, как один из якобинцев при вести, что  наемные  гвардейцы
вот-вот ворвутся в зал, до того перепугался, что вскочил на трибуну  для
женщин.
   Г-жа Ролан пристыдила его за трусость, и он вернулся в зал.
   Тем временем актеры и зрители потихоньку выскальзывали через  приотк-
рытую дверь.
   Ушел и Робеспьер.
   С секунду он пребывал в нерешительности. Направо повернуть или  нале-
во? Идти к себе  -  значит,  налево;  Робеспьер,  как  известно,  жил  в
Сен-Клод, но тогда придется пройти через ряды наемной гвардии.
   Поэтому он предпочел отправиться в предместье Сент-Оноре и  попросить
приюта у жившего там Петиона.
   Он повернул направо.
   Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как это было сде-
лать в его оливковом фраке, воплощении гражданской безупречности, -  по-
лосатый фрак он надел гораздо позже - с очками, свидетельствующими,  что
сей доблестный патриот до срока испортил себе зрение в ночных  бодрство-
ваниях, с его крадущейся походкой то ли лисицы, то ли хорька?
   Не успел он пройти по улице и двух десятков шагов, как прохожие заме-
тили его и стали показывать друг другу:
   - Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера!.. Вон Робеспьер!..
   Женщины останавливались, молитвенно складывая руки: женщины очень лю-
били Робеспьера, который во всех выступлениях старался выказать чувстви-
тельность своего сердца.
   - Как! Неужели это сам господин де Робеспьер?
   - Он самый!
   - Где он?
   - Вон. Видишь этого худого человека  в  напудренном  парике,  что  из
скромности пытается проскользнуть незамеченным?
   Робеспьер старался проскользнуть незамеченным вовсе не из скромности,
а от страха, но кому бы пришло в голову сказать, что добродетельный, не-
подкупный Робеспьер, народный трибун, струсил?
   Какой-то человек чуть ли не в лицо  ему  заглянул,  чтобы  убедиться,
вправду ли это Робеспьер.
   Не зная, с какой целью этот человек приглядывается к нему,  Робеспьер
еще глубже надвинул шляпу.
   А тот убедился, что перед ним действительно вождь якобинцев.
   - Да здравствует Робеспьер! - завопил он.
   Робеспьер предпочел бы встретиться с врагом, нежели с таким другом.
   - Робеспьер! - закричал еще один фанатик. - Да здравствует Робеспьер!
Если уж нам так нужен король, пусть он станет им.
   О бессмертный Шекспир! Цезарь мертв, его убийца "пусть  станет  Цеза-
рем"!
   Если кто-то когда и проклинал  свою  популярность,  то  это  был  Ро-
беспьер.
   Вокруг него собралась большая группа, его уже хотели с  триумфом  по-
нести на руках.
   Он бросил испуганный взгляд направо, налево, ища открытую дверь,  ка-
кой-нибудь темный переулок, чтобы убежать, скрыться.
   И тут он почувствовал, как его взяли за руку и потащили в сторону,  и
чей-то дружеский голос тихо произнес:
   - Идемте!
   Робеспьер подчинился, позволил увести себя; за ним закрылась дверь, и
он увидел, что находится в мастерской столяра.
   Столяру было от сорока двух до сорока пяти лет. Рядом  с  ним  стояла
жена, а в задней комнате две дочери, одна пятнадцатилетняя,  другая  во-
семнадцатилетняя, накрывали стол для ужина.
   Робеспьер был страшно бледен; казалось, он вот-вот лишится чувств.
   - Леонора, стакан воды! - велел столяр.
   Леонора, старшая дочка, дрожащей рукой поднесла Робеспьеру стакан.
   Вполне возможно, что губы сурового трибуна коснулись руки м-ль Дюпле.

   Дело в том, что Робеспьер оказался в доме столяра Дюпле.
   Покуда г-жа Ролан, понимающая, какая опасность грозит  главе  якобин-
цев, ждет его в Сен-Клод, чтобы предложить убежище у себя,  оставим  Ро-
беспьера, который пребывает в полной  безопасности  у  семейства  Дюпле,
ставшего вскорости его семейством, и вернемся в Тюильри.
   И на этот раз королева ждала, но поскольку ждала она не  Барнава,  то
находилась не в комнатах г-жи Кампан, а в своих покоях, и не стоя,  дер-
жась за ручку двери, а сидя в кресле и подперев подбородок рукой.
   Она ждала Вебера, которого послала на Марсово поле и который все  ви-
дел с холма Шайо.
   Чтобы отдать справедливость Марии Антуанетте, чтобы сделать  понятнее
ненависть, которую, как утверждали, она питала к французам и за  которую
ее так упрекали, мы, рассказав, что она вынесла при возвращении  из  Ва-
ренна, расскажем, что она вынесла после возвращения.
   Историк может быть пристрастным, мы же являемся всего  лишь  романис-
том, и пристрастность для нас недопустима.
   После ареста короля и королевы весь народ жил  одной  только  мыслью:
однажды сбежав, они способны сбежать снова и на  сей  раз  вполне  могут
оказаться за границей.
   Королева же вообще в глазах народа  выглядела  колдуньей,  способной,
подобно Медее, улететь из окна на колеснице, влекомой парой драконов.
   Подобные подозрения живы были не только среди народа, к  ним  склоня-
лись даже офицеры, приставленные охранять Марию Антуанетту.
   Г-н де Гувьон, который упустил ее, когда она бежала в Варенн,  и  лю-
бовница которого, служительница гардеробной, донесла про поездку к Байи,
заявил, что снимает с себя всякую ответственность, если к королеве будет
иметь право входить какая-либо другая женщина, кроме  г-жи  де  Рошрель;
так звали, как помнит читатель, эту даму из гардеробной.
   Перед лестницей, ведущей в покои королевы, он велел повесить  портрет
г-жи де Рошрель, чтобы часовой мог свериться по нему, та или не та  жен-
щина направляется наверх, и не пропускал никого другого.
   Королеве сообщили об этом, она тотчас отправилась с жалобой к королю.
Людовик XVI не поверил услышанному и спустился  вниз,  чтобы  убедиться,
правда ли это. Оказалось, правда.
   Король пригласил г-на де Лафайета и потребовал убрать портрет.
   Портрет убрали, и  камеристки  королевы  вновь  получили  возможность
прислуживать ей.
   Но взамен этого унижения было придумано другое, не  менее  уязвляющее
королеву: офицеры батальона, который нес караул  в  салоне,  смежном  со
спальней королевы и именовавшемся большим кабинетом, получили приказ все
время держать открытой дверь в спальню, чтобы постоянно иметь  королевс-
кое семейство под присмотром.
   Как-то король случайно закрыл дверь.
   Дежурный офицер тотчас же открыл ее.
   Король вновь закрыл ее.
   Офицер же, снова открыв ее, объявил:
   - Государь, дверь закрывать бесполезно: сколько раз вы  ее  закроете,
столько раз я ее открою. Таков приказ.
   Дверь осталась открытой.
   Офицеры позволили закрывать двери, только  когда  королева  одевается
или раздевается.
   Чуть только королева оделась или легла в  постель,  дверь  распахива-
лась.
   Это было невыносимо.
   Королеве пришло в голову поставить кровать горничной рядом со  своей,
чтобы та находилась между нею и дверями.
   Полог кровати горничной являл собой заслон, за которым королева могла
одеваться и раздеваться.
   Однажды ночью дежурный офицер, видя, что горничная спит,  а  королева
бодрствует, воспользовался этим и подошел к королевской постели.
   Королева взглянула на него так, как могла взглянуть лишь  дочь  Марии
Терезии, когда видела, что кто-то недостаточно почтителен с нею, но  от-
важный офицер, которому и в голову не приходило, что он проявляет непоч-
тение к королеве, ничуть не испугался, а, напротив, посмотрел на  нее  с
жалостью, которую королева сумела почувствовать.
   - Государыня, - обратился он к ней, - раз уж мы с вами сейчас одни, я
дам вам несколько советов.
   И тут же, не интересуясь, желает ли королева слушать его, он объяснил
ей, что бы сделал, будь он на ее месте.
   Королева, которая с гневом смотрела на него, когда он подходил, услы-
шав его вполне добродушный тон, позволила ему говорить, а потом уже слу-
шала с глубокой печалью.
   Но тут проснулась горничная и, увидев  у  постели  королевы  мужчину,
вскрикнула и хотела позвать на помощь.
   Королева остановила ее:
   - Нет, Кампан, позвольте мне послушать, что говорит этот  господин...
Он хороший француз, и, хотя заблуждается,  как  многие  другие,  относи-
тельно наших намерений, его слова свидетельствуют о неподдельной предан-
ности королю.
   И офицер высказал королеве все, что собирался сказать.