Филип Стенхоп Честерфилд.
Письма к сыну
I
Тенбридж, 15 июля 1739 г.
Милый мой мальчик,
Спасибо тебе за то, что ты беспокоишься о моем здоровье; я
бы уже давно дал о себе знать, но здесь на водах не очень-то
хочется писать письма. Мне лучше с тех пор, как я здесь, и
поэтому я остаюсь еще на месяц.
Синьор Дзамбони расточает мне через тебя больше похвал,
чем я того стою. А ты постарайся заслужить все, что он говорит
о тебе; помни, что всякая похвала, если она не заслужена,
становится жестокой насмешкой и даже больше того --
оскорблением и всего нагляднее обличает людские пороки и
безрассудства. Это риторическая фигура, имя которой ирония:
человек говорит прямо противоположное тому, что думает. И
вместе с тем -- это не ложь, ибо он ясно дает понять, что
думает совсем не то, что говорит, а как раз наоборот. Например,
если кто-нибудь хвалит отъявленного мошенника за его
порядочность и неподкупную честность, а круглого дурака -- за
его способности и остроумие, -- ирония совершенно очевидна и
каждый легко поймет, что это не более как насмешка. Вообрази,
что я стал бы превозносить тебя за то, что ты очень внимательно
штудируешь свою книгу, и за то, что ты усвоил и помнишь до сих
пор все, что когда-то учил, -- неужели ты сразу бы не заметил
моей иронии, не почувствовал, что я смеюсь над тобой? Поэтому
когда тебя начинают за что-то превозносить, подумай хорошенько
и реши, заслужил ты эту похвалу или нет; и если нет, то знай,
что над тобой только издеваются и смеются; постарайся же в
будущем быть достойным лучшего и сделать так, чтобы по
отношению к тебе всякая ирония оказалась неуместной.
Передай от меня поклон м-ру Меттеру ) и поблагодари его за
письмо. Он пишет, что тебе снова предстоит взяться за латинскую
и греческую грамматики; надеюсь, что к моему возвращению ты
основательно их изучишь; но, если даже тебе это не удастся
сделать, я все равно похвалю тебя за прилежание и память.
Прощай.
II
20 ноября 1739 г.
Милый мой мальчик,
Ты занят историей Рима; надеюсь, что ты уделяешь этому
предмету достаточно внимания и сил. Польза истории заключается
главным образом в примерах добродетели и порока людей, которые
жили до нас: касательно них нам надлежит сделать собственные
выводы. История пробуждает в нас любовь к добру и толкает на
благие деяния; она показывает нам, как во все времена чтили и
уважали людей великих и добродетельных при жизни, а также какою
славою их увенчало потомство, увековечив их имена и донеся
память о них до наших дней. В истории Рима мы находим больше
примеров благородства и великодушия, иначе говоря -- величия
души, чем в истории какой-либо другой страны. Там никого не
удивляло, что консулы и диктаторы (а как ты знаешь, это были их
главные правители) оставляли свой плуг, чтобы вести армии на
врага, а потом, одержав победу, снова брались за плуг и
доживали свои дни в скромном уединении, -- уединении более
славном, чем все предшествовавшие ему победы! Немало величайших
людей древности умерло такими бедными, что хоронить их
приходилось на государственный счет. Живя в крайней нужде,
Курий тем не менее отказался от крупной суммы денег, которую
ему хотели подарить самнитяне, ответив, что благо отнюдь не в
том, чтобы иметь деньги самому, а лишь в том, чтобы иметь
власть над теми, у кого они есть. Вот что об этом рассказывает
Цицерон:
"Curio ad focum sedenti magnum auri pondus Samnites cum
attulissent, repudiati ab eo sunt. Non enim aurum habere
praeclarum sibi videri, sed iis, qui haberent aurum imperare"1.
Что же касается Фабриция2, которому не раз доводилось
командовать римскими армиями и всякий раз неизменно побеждать
врагов, то приехавшие к нему люди увидели, как он, сидя у
очага, ест обед из трав и кореньев, им же самим посаженных и
выращенных в огороде. Сенека3 пишет: "Fabricius ad focum coenat
illas ipsas radices, quas, in agro repurgando, triumphalis
senex vulsit".1
Когда Сципион одержал победу в Испании, среди взятых в
плен оказалась юная принцесса редкой красоты, которую, как ему
сообщили, скоро должны были выдать замуж за одного ее знатного
соотечественника. Он приказал, чтобы за ней ухаживали и
заботились не хуже, чем в родном доме, а как только разыскал ее
возлюбленного, отдал принцессу ему в жены, а деньги, которые
отец ее прислал, чтобы выкупить дочь, присоединил к приданому.
Валерий Максим говорит по этому поводу: "Eximiae formae
virginem accersitis parentibus et sponso, inviolataru tradidit,
et juvenis, et coelebs, et victor"3. Это был замечательный
пример сдержанности, выдержки и великодушия, покоривший сердца
всех жителей Испании, которые, как утверждает Ливий, говорили:
"Venisse Diis simillimum juvenem, vincentem omnia, turn armis,
turn benignitate, ac beneficiis"4.
Таковы награды, неизменно венчающие добродетель; таковы
характеры, которым ты должен подражать, если хочешь быть
прославленным и добрым, а ведь это единственный путь прийти к
счастью. Прощай.
III
Понедельник.
Милый мой мальчик,
Мне очень жаль, что я не получил вчера от м-ра Меттера тех
сообщений о тебе, которых ждал с надеждой. Он тратит столько
сил на занятия с тобой, что вполне заслужил, чтобы ты относился
к ним внимательно и прилежно. К тому же теперь вот о тебе
говорят как о мальчике, знающем гораздо больше, чем все
остальные, -- до чего же будет стыдно потерять свое доброе имя
и допустить, чтобы сверстники твои, которых ты оставил позади,
опередили тебя. Тебе не хватает только внимания, ты быстро
схватываешь, у тебя хорошая память; но если ты не сумеешь быть
внимательным, часы, которые ты просидишь над книгой, будут
выброшены на ветер. Подумай только, какой стыд и срам: иметь
такие возможности учиться -- и остаться невеждой. Человек
невежественный ничтожен и достоин презрения; никто не хочет
находиться в его обществе, о нем можно только сказать, что он
живет, и ничего больше. Есть хорошая французская эпиграмма на
смерть такого невежественного, ничтожного человека. Смысл ее в
том, что сказать об этом человеке можно только одно: когда-то
он жил, а теперь -- умер. Вот эта эпиграмма, тебе нетрудно
будет выучить ее наизусть:
Colas est mort'de maladie,
Tu veux que j'en pleure le sort;
Que diable veux-tu que fen die?
Colas vivait. Colas est inert.5
Постарайся не заслужить имени Кола, а я непременно буду
называть тебя так, если ты не будешь хорошо учиться, и тогда
эта кличка за тобой утвердится и see будут звать тебя Кола, а
это много хуже, чем Шалун.
Ты читаешь сейчас "Древнюю историю" Роллена: пожалуйста,
имей всегда при себе карты, когда читаешь; мне хочется, чтобы
месье Пельнот показал тебе на картах все места, о которых
написано в книге. Прощай.
IV
Суббота.
Милый мой мальчик,
Коль скоро ты хочешь, чтобы тебя называли полиглотом,
надеюсь, что ты постараешься заслужить право на это имя, а для
этого надо быть внимательным и прилежным. Должен тебе сказать,
что слова олух или Кола звучат отнюдь не столь благородно, но
помни также, что нет ничего смешнее, чем когда человека
называют благородным именем, а люди вокруг знают, что он этого
не заслужил. Например, было бы неприкрытой иронией назвать
какого-нибудь безобразного парня Адонисом (который, как ты
знаешь, был до того красив, что сама Венера в него влюбилась)
или назвать какого-нибудь труса Александром, или невежду --
полиглотом, ибо всякий легко догадается, что это -- насмешка. И
м-р Поп очень верно замечает:
Мы хвалим дураков лишь смеха ради.
Вслед за поступками, которые заслуживают того, чтобы о них
написать, ничто не приносит человеку столько чести и не
доставляет ему столько удовольствия, как писать то, что
заслуживает прочтения. Плиний Младший (ибо было два Плиния --
дядя и племянник) говорит об этом так: "Equidem beatos puto,
quihus Deorum munere datum est, aut facere scribenda, aut
legenda scribere; beatissimos vero quibus utrumque"6.
Пожалуйста, обрати внимание на свой греческий язык; ибо
надо отлично знать греческий, чтобы быть по-настоящему
образованным человеком, знать же латынь -- не столь уж большая
честь, потому что латынь знает всякий и не знать ее -- стыд и
срам. Не говорю уже о том, что,. отлично изучив греческий, ты
гораздо лучше сможешь разобраться в латыни, ведь множество
латинских слов, в особенности технических, взяты из греческого.
Под техническими словами разумеются слова, относящиеся к
различным наукам и ремеслам: от греческого слова techne,
означающего искусство, ремесло, и technicos, что означает
принадлежащий к искусству, ремеслу. Вот почему словарь,
разъясняющий термины, относящиеся к различным ремеслам, носит
название Lexicon Technicum" " или Словарь искусств и ремесел.
Прощай.
V
Без даты
Милый мой мальчик,
Посылаю еще несколько латинских корней, хоть и не очень
уверен, что они так же придутся тебе по вкусу, как коренья, что
растут в огороде; тем не менее, если ты серьезно займешься ими,
они могут избавить тебя от больших неприятностей. Те немногие,
которые ты получишь, разумеется, привлекут твое внимание и ко
многим другим и дадут тебе возможность, зная корневую основу,
путем сравнения изучить большинство производных и сложных слов.
Тебе уже достаточно лет, чтобы сознательно относиться ко всему,
что тебе приходится изучать, и ты даже не представляешь себе,
сколько времени и труда ты сбережешь, если будешь сознательно
относиться к делу. Помни, что тебе очень скоро исполнится
девять лет -- возраст, в котором каждый мальчик должен уже
немало всего знать, а в особенности -- ты, чье воспитание
потребовало. таких усилий и такой заботы. Если же ты не
оправдаешь возлагаемых на тебя надежд, то потеряешь свое доброе
имя, а это -- самое унизительное для человека благородного.
У каждого человека есть свои стремления, свое честолюбие,
и он бывает огорчен, когда обманывается в своих ожиданиях;
разница только в том, что у людей глупых само честолюбие тоже
бывает глупым и устремлено не туда, куда следует, у людей же
умных честолюбие законно и достойно всяческой похвалы.
Например, если бы честолюбие какого-нибудь глупого мальчика
твоего возраста сводилось к тому, чтобы хорошо одеваться и
тратить деньги на разного рода сумасбродства, это, разумеется,
не свидетельствовало бы о его достоинствах, а только о
безрассудстве его родителей, готовых наряжать его как куклу и
давать ему денег, чтобы этим его испортить. Умный же мальчик
стремится превзойти своих сверстников, и даже тех, кто старше
его, -- как знаниями, так и нравственными своими качествами. Он
горд тем, что всегда говорит правду, что расположен к людям и
им сочувствует, что схватывает быстрее и учится старательнее,
чем другие мальчики. Все это подлинные доказательства его
внутреннего достоинства и, следовательно, достаточные основания
для честолюбия; качества эти утвердят за ним хорошую репутацию
и помогут ему выработать твердый характер. Все это в равной
мере справедливо не только для детей, но и для взрослых:
честолюбие глупца ограничивается стремлением иметь хороший
выезд, хороший дом и хорошее платье -- вещи, завести которые с
таким же успехом может всякий, у кого много денег, ибо все это
продается. Честолюбие же человека умного и порядочного
заключается в том, чтобы выделиться среди других своим добрым
именем и быть ценимым за свои знания, правдивость и
благородство, качества, которые нигде не могут быть куплены, а
могут быть приобретены только тем, у кого ясная голова и доброе
сердце. Таким было честолюбие лакедемонян и римлян, когда они
прославились больше всех остальных народов; таким, надеюсь,
всегда будет и твое. Прощай.
VI
Среда.
Милый мои мальчик,
Ты так хорошо вел себя в воскресенье у м-ра Бодена, что
тебя нельзя не похвалить. К тому же ты воодушевляешь меня на
то, чтобы преподать тебе кое-какие правила вежливости и
хорошего тона, и я уверен, что ты будешь их соблюдать. Знай же,
что так же как образованность, благородство и честь совершенно
необходимы для того, чтобы заслужить уважение и восхищение
людей, вежливость и хорошие манеры не менее необходимы, чтобы
сделаться желанным и приятным в беседах и в повседневной жизни.
Выдающиеся достоинства, такие как честь, благородство,
образованность и таланты, возвышают человека над большинством;
люди, не обладающие этими достоинствами, не могут правильно
оценить их в других. Но зато все люди ценят достоинства
второстепенные, как-то учтивость, приветливость,
обязательность, деликатное обхождение и умение себя вести,
потому что они ощущают их благотворное действие, -- встречаться
с такими людьми в обществе бывает легко и приятно. Хорошие
манеры во многих случаях должны диктоваться здравым смыслом;
одни и те же действия, вполне корректные при определенных
обстоятельствах и в отношении определенного лица, при других
обстоятельствах и в отношении другого лица могут выглядеть
совершенно иначе. Но есть некоторые общие правила хорошего
воспитания, которые всегда и для всех случаев остаются в силе.
Так, например, при любых обстоятельствах очень грубо звучат
ответы "да" или "нет", если вслед за ними не следуют слова
"сэр", "милорд" или "мадам", в зависимости от того, кем
является ваш собеседник, точно так же, как, говоря
по-французски, ты всякий раз должен добавлять слово: "месье",
"милорд", "мадам" и "мадмуазель". Ты, разумеется, знаешь, что
по-французски всякую замужнюю женщину называют "мадам", а
всякую незамужнюю -- "мадмуазель". Равным образом, надо быть
очень невоспитанным человеком, чтобы оставить без внимания
обращенный к тебе вопрос, или ответить на него невежливо, или
уйти, или заняться чем-то другим, когда кто-то заговорил с
тобою, ибо этим ты даешь людям понять, что презираешь их и
считаешь ниже своего достоинства их выслушать, а тем более им
ответить. Мне думается, я не должен говорить тебе, как
невежливо занимать лучшее место в комнате или сразу же
накидываться за столом на понравившееся тебе блюдо, не
предложив прежде отведать его другим, как будто ты ни во что не
ставишь тех, кто тебя окружает. Напротив, следует уделить им
всемерное внимание. Надо не только уметь быть вежливым, что
само по себе совершенно необходимо, высшие правила хорошего
тона требуют еще, чтобы вежливость твоя была непринужденной и
свидетельствовала о том, что ты истинный джентльмен. Здесь тебе
следовало бы присмотреться к французам, которые достигли в этом
отношении редкого совершенства и чья учтивость кажется столь же
естественной и непринужденной, как и все их обхождение с
людьми. Что же касается англичан, то манеры их часто бывают
неуклюжи, и всякий раз, когда они стараются быть вежливыми, они
до того стыдятся и робеют, что их непременно постигает неудача.
Прошу тебя, никогда не стыдись поступать так, как должно:
у тебя были бы все основания стыдиться, если бы ты
оказался невежей, но чего ради тебе стыдиться своей вежливости?
И почему бы тебе не говорить людям учтивые и приятные слова
столь же легко и естественно, как ты бы спросил их, который
час? Такого рода застенчивость -- французы правильно называют
ее mauvaise honte7 -- очень характерна для английских
остолопов: эти до смерти пугаются, когда к ним обращаются люди
светские, а когда приходится отвечать им, краснеют, заикаются,
бормочут что-то несуразное и действительно становятся смешными
от одного только ни на чем не основанного страха, что над ними
будут смеяться. А меж тем человек действительно воспитанный,
случись ему говорить даже со всеми королями мира, так же не
стал бы волноваться и держался бы столь же непринужденно, как
если бы он говорил с тобой.
Помни, что только человека вежливого и такого, у которого
вежливость эта непринужденна (что, собственно говоря, и есть
признак его хорошего воспитания), любят и хорошо принимают в
обществе, что человек дурно воспитанный и грубый, просто
непереносим, и всякое общество старается от него избавиться, и
что человек застенчивый неминуема становится смешон. Так как я
уверен, что ты запомнишь все, что я говорю, и последуешь моему
совету в жизни, я надеюсь, что, когда тебе исполнится девять
лет, ты не только будешь лучшим учеником, но и самым
воспитанным мальчиком среди своих сверстников в Англии. Прощай.
VII
Спа, 25 июля н. с. 1741 г.
Милый мой мальчик,
Я не раз напоминал тебе в моих прежних письмах об одной
непререкаемой истине: только будучи человеком честным и
благородным в самом строгом смысле слова, ты сможешь снискать
уважение и признание окружающих тебя людей: только будучи
человеком даровитым и ученым, ты сможешь вызвать в них
восхищение и преклонение. Но для того чтобы заставить их
полюбить себя, находить удовольствие в твоем обществе и искать
сближения с тобой, в жизни совершенно необходимо обладать
некими особыми второстепенными качествами. Из этих
второстепенных качеств главное и самое необходимое -- это
хорошее воспитание, не только потому, что оно весьма важно само
по себе, но также и потому, что придает особый блеск более
высоким проявлениям ума и сердца.
О хорошем воспитании я часто писал тебе и раньше, поэтому
здесь речь будет идти о дальнейшем определении его признаков,
об умении легко и непринужденно держать себя в обществе, о
надлежащей осанке, о том, чтобы ты не позволял себе кривляться,
чтобы у тебя не было никаких нелепых выходок, дурных привычек и
той неуклюжести, от которой несвободны многие очень неглупые и
достойные люди. Хоть на первый взгляд вопрос о том, как вести
себя в обществе, и может показаться сущим пустяком, он имеет
весьма важное значение, когда цель твоя -- понравиться
кому-нибудь в частной жизни, и в особенности женщинам, которых
тебе рано или поздно захочется расположить к себе. А я знавал
немало людей, которые неуклюжестью своей сразу же внушали людям
такое отвращение, что все достоинства их были потом перед ними
бессильны. Хорошие же манеры располагают людей в твою пользу,
привлекают их к тебе и вселяют в них желание полюбить тебя.
Неуклюжесть проистекает обычно от двух причин: либо от
того, что человеку вовсе не приходилось бывать в светском
обществе, либо от того, что, бывая в нем, он не проявил
должного внимания к окружающему. О том, чтобы ввести тебя в
хорошее общество, я позабочусь сам, ты же позаботься о том,
чтобы внимательно наблюдать за тем, как люди себя там держат, и
выработать, глядя на них, свои манеры. Для этого совершенно
необходимо внимание, как оно необходимо и для всего остального:
человек невнимательный негоден для жизни на этом свете. Стоит
такому олуху войти в комнату, как шпага" его легко может
оказаться у него между ног, и он либо падает, либо, в лучшем
случае, спотыкается. Исправив свою неловкость, он проходит
вперед и умудряется занять как раз то место, где ему не
следовало бы садиться; потом он роняет шляпу; поднимая ее,
выпускает из рук трость, а когда нагибается за ней, то шляпа
его падает снова; таким образом проходит добрых четверть часа,
прежде чем он приведет себя в порядок. Начав пить чай или кофе,
он неминуемо обожжет себе рот, уронит и разобьет либо блюдечко,
либо чашку и прольет себе на штаны чай или кофе. За обедом
неуклюжесть его становится особенно заметной, ибо он попадает в
еще более трудное положение: то он держит нож, вилку и ложку
совсем не так, как все остальные, то вдруг начинает есть с ножа
и кажется, что вот-вот порежет себе язык и губы; то принимается
ковырять вилкой в зубах или накладывать себе какое-нибудь блюдо
ложкой, много раз побывавшей у него во рту. Разрезая мясо или
птицу, он никогда не попадает на сустав и, тщетно силясь
одолеть ножом кость, разбрызгивает соус на всех вокруг. Он
непременно вымажется в супе и в жире, хоть салфетка его и
просунута концом сквозь петлю камзола и щекочет ему подбородок.
Начав пить, он обязательно раскашляется в стакан и окропит чаем
соседей. Помимо всего прочего, он поражает всех своими
странными манерами: он сопит, гримасничает, ковыряет в носу или
сморкается, после чего так внимательно разглядывает носовой
платок, что всем становится тошно. Когда руки его ничем не
заняты, они ему явно мешают и он не знает куда их определить,
меж тем они все время пребывают в движении, непрестанно
перемещаясь то от груди к коленям, то от колен к груди. Одежду
свою он не умеет носить, да и вообще ничего не умеет делать
по-человечески. Преступного, надо сказать, в этом ничего нет,
но в обществе все это в высшей степени неприятно и смешно, и
всякий, кто хочет нравиться, должен решительным образом этого
избегать.
Я перечислил все, чего тебе не следует делать; теперь ты
легко поймешь, как ты должен себя вести, и, если ты отнесешься
с должным вниманием к манерам людей светских и много бывавших в
обществе, все это станет для тебя естественным и привычным.
Существуют также неловкости речи, употребление слов и
выражений, которых самым тщательным образом следовало бы
избегать, коверканье языка, дурное произношение, всем надоевшие
поговорки и избитые пословицы, свидетельства того, что человек
привык бывать в низком и дурном обществе. В самом деле, если
вместо того, чтобы сказать, что у людей бывают разные вкусы и у
каждого человека свой, ты разрешишься пословицей и скажешь:
"Всяк молодец на свой образец" или "У всякого скота своя
пестрота", люди вообразят, что ты всю жизнь провел в обществе
одних только горничных и лакеев.
Все дело здесь во внимании; без внимания нельзя ничего
достичь: недостаток внимания есть не что иное, как недостаток
мысли, иначе говоря -- либо глупость, либо безумие. Тебе
надлежит не только быть внимательным ко всему, что ты видишь,
но и уметь быстро во всем разобраться: сразу же разглядеть всех
находящихся в комнате людей, их движения, взгляды, вслушаться в
их слова и при всем этом не впиваться в них глазами и не
показывать вида, что их наблюдаешь. Эта способность быстро и
незаметно разглядеть людей необычайно важна в жизни, и надо
тщательно ее в себе развивать. Напротив, рассеянность, которая
есть не что иное, как беспечность и недостаток внимания к тому,
что происходит вокруг, делает человека до такой степени похожим
на дурака или сумасшедшего, что я, право же, не вижу особой
разницы между всеми тремя. У дурака никогда не было способности
мыслить; сумасшедший потерял ее; а человек рассеянный на время
тоже ее лишился.
Прощай! Следующее письмо ко мне адресуй в Париж на имя
месье Шабера, банкира, и постарайся к моему возвращению
добиться тех успехов, которых я от тебя жду.
VIII
Спа, 6 августа 1741 г.
Милый мой мальчик,
Меня очень обрадовали те несколько работ, которые ты
прислал мне, и еще больше сопровождавшее их письмо м-ра
Меттера, в котором он отзывается о тебе гораздо лучше, чем в
предыдущем. Laudari a laudato viro8 во все времена было
стремлением благородным. Поощряй же в себе это стремление и
умен и впредь заслужить похвалу человека, достойного похвалы.
Пока ты будешь стараться этого достичь, ты получишь от меня
все, что захочешь, а как только перестанешь, больше ничего уже
не получишь.
Я рад, что ты понемногу начинаешь писать сочинения, это
приучит тебя размышлять над некоторыми вопросами, а это не
менее важно, чем читать соответственные книги; поэтому напиши
мне, пожалуйста, что ты думаешь по поводу следующих слов:
Non sibi, sed toti genitum se credere mundo9.
Слова эти взяты из характеристики, которую Лукан дает
Катону. По его словам, Катон считал, что создан не для себя
одного, а для всего человечества. Так вот напиши мне, считаешь
ли ты, что человек рожден на свет только для собственного
удовольствия и выгоды или же он обязан что-то делать на благо
общества, в котором живет, и вообще всего человечества.
Совершенно очевидно, что каждый человек имеет известные
преимущества от того, что живет в обществе, которых не имел бы,
живи он один на целом свете. А раз так, то не значит ли это,
что он в какой-то степени в долгу перед обществом? И не обязан
ли он делать для других то, что они делают для него? Ты можешь
написать мне об атом по-английски или по-латыни, как тебе
захочется: для меня в этом случае имеют значение мысли твои, а
никак не язык.
В последнем письме я предупреждал тебя относительно
неприятной манеры держать себя и неловкостей, которые у многих
входят в привычку с молодых лет из-за того, что в свое время
родители их чего-то недосмотрели. От неловкостей этих они не
могут отделаться и в старости. Таковы, например, несуразные
движения, странные позы и неуклюжая осанка. Но есть также
неуклюжесть духа, которой следует избегать, и при внимательном
отношении это вполне возможно. Нельзя, например, путать или
забывать имена и фамилии. Говорить о мистере "как бишь его",
или о миссис "забыл, как звать", или "дай бог памяти" -- значит
быть человеком до последней степени невежливым и вульгарным. Не
менее невежливо, обращаясь к людям, неверно их величать,
например говорить "милорд" вместо "сэр" и "сэр" вместо
"милорд". Очень неприятно и тягостно бывает слышать, когда
человек начинает что-то рассказывать и, не будучи в состоянии
довести свой рассказ до конца, где-нибудь на середине сбивается
и, может быть, даже бывает вынужден признаться, что все
остальное он позабыл. Во всем, что ты говоришь, следует быть
чрезвычайно точным, ясным и определенным, иначе вместо того
чтобы развлечь других или что-то им сообщить, ты только утомишь
их и затуманишь им головы. Нельзя также забывать и о том, как
ты говоришь и какой у тебя голос: есть люди, которые ухитряются
говорить, почти не раскрывая рта, и их просто невозможно бывает
понять; другие же говорят так быстро и так глотают при этом
слова, что понять их не легче; одни привыкли говорить, так
громко, как будто перед ними глухой, другие до того тихо, что
вообще ничего не слышно. Подобные привычки неуместны и
неприятны, и избавить от них может лишь пристальное к себе
внимание. По ним всегда легко узнать людей, не получивших
должного воспитания. Ты даже не можешь себе представить,
насколько важно держать в памяти все эти мелочи. Мне
приходилось видеть немало людей с большими способностями,
которых плохо принимали в обществе именно оттого, что этих-то
второстепенных качеств у них не было, и других, которых,
напротив, хорошо принимали только благодаря этим качествам, ибо
то были люди, ни в каком отношении не примечательные.
IX
Бат, 28 июня 1742 г.
Милый мой мальчик,
Обещания твои очень меня радуют, а исполнение их, которого
я от тебя жду, порадует меня еще больше. Ты несомненно знаешь,
что нарушить свое слово -- безрассудство, бесчестие,
преступление. Это безрассудство, потому что тебе никто потом не
поверит, и это бесчестие, а равно и преступление, потому что
правдивость -- первое требование религии и нравственности, и
никто не подумает, что не выполняющий его человек вообще может
обладать какими-либо другими хорошими качествами; поэтому он
навлечет на себя ненависть и от него отвернутся люди и бог.
Словом, я надеюсь, что во имя правды и чести ты будешь делать
то, к чему, независимо от данного мне обещания, должны
побуждать тебя гордость и твои собственные интересы, а именно
стремиться превзойти остальных во всем, за что бы ты ни взялся.
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я считал
для себя позором, если другой мальчик выучил лучше меня урок
или лучше меня умел играть в какую-нибудь игру. И я не знал ни
минуты покоя, пока мне не удавалось превзойти моего соперника.
Юлий Цезарь, снедаемый благородной жаждой славы, не раз
говорил, что предпочел бы быть первым в деревне, нежели вторым
в Риме. Однажды он даже плакал, стоя перед статуей Александра
Великого и раздумывая над тем, насколько в тридцать лет у
Александра было больше славы, чем у него самого, в его уже
почтенные годы. Такие чувства придают людям значительность; те,
у кого их нет, проживут свой век безвестными, и люди будут их
презирать, тогда как те, кто пытается превзойти всех, могут
быть уверены, что уж во всяком случае превзойдут очень многих.
Верный способ в чем бы то ни было преуспеть -- это уделить
этому предмету пристальное внимание, ничем от него не
отвлекаясь, -- тогда он потребует от тебя наполовину меньше
времени. Долгое и кропотливое сиденье над книгами -- удел людей
тупых; человек способный занимается регулярно и схватывает все
быстро. Теперь вот подумай, что тебе больше хочется: быть
внимательным и прилежным в часы занятий и благодаря этому
превзойти всех других мальчиков, хорошо зарекомендовать себя и
выгадать гораздо больше свободного времени для игры или же
заниматься кое-как, дать опередить себя тем, кто моложе тебя,
чтобы они потом смеялись над тобою, как над тупицей, и
совершенно не иметь времени для игры, потому что, могу тебя
заверить, если ты не будешь учиться, играть тебе не придется.
Каким же путем достигается совершенство, которого ты обещаешь
добиться? Во-первых, надо исполнять свой долг перед богом и
перед людьми, -- без этого все, что бы ты ни делал, теряет свое
значение; во-вторых, приобрести большие знания, без чего к тебе
будут относиться с большим презрением, даже если ты будешь
очень порядочным человеком; и, наконец, быть отлично
воспитанным, без чего при всей своей порядочности и учености ты
будешь человеком не только очень неприятным, но просто
невыносимым.
Помни об этих трех задачах; преисполнись решимости
добиться превосходства и в том, и в другом, и в третьем. В этом
заключается все, что необходимо тебе и полезно и при жизни, и
после смерти, и по мере того как ты будешь совершенствоваться в
этом, будет расти моя любовь и нежность к тебе. Твой.
х
Суббота.
Сэр,
Молва о вашей начитанности и других ваших блистательных
талантах дошла до лорда Орери, и он выразил желание, чтобы вы
приехали в воскресенье пообедать вместе с ним и с его сыном,
лордом Бойлом; я ответил ему, что вы приедете.
К тому времени, как письмо мое до тебя дойдет, ты,
вероятно, уже получишь это приглашение, но, если даже его и не
будет, ты все равно должен пойти туда завтра между двумя и
тремя и сказать, что ты пришел к лорду Бойлу, выполняя
распоряжение милорда, переданное через меня. Так как из-за
этого я буду лишен чести и удовольствия видеть тебя завтра у
себя за обедом, я рассчитываю, что ты со мною позавтракаешь. и
велю сварить тебе шоколад.
Возраст твой, жизненный опыт и знание света, казалось бы,
избавляют меня от необходимости убеждать тебя. насколько
хорошие манеры важны для всех людей. Тем не менее различные
твои занятия -- греческий и крикет, латынь и питч ' -- могут
отвлечь тебя от этого предмета, поэтому я беру на себя смелость
и напомнить тебе о нем, и пожелать, чтобы, будучи у лорда
Орери, ты показал себя человеком воспитанным. Воспитанность --
это единственное, что может расположить к тебе людей с первого
взгляда, ибо для того чтобы распознать в тебе большие
способности. нужно больше времени. Хорошее воспитание, как ты
знаешь, заключается не в низких поклонах и соблюдении всех
правил вежливости, но в непринужденном, учтивом и уважительном
поведении. Поэтому, когда к тебе обращаются, ты должен отвечать
приветливо, ты должен садиться на дальний конец стола если
только тебя не пригласят сесть ближе, пить первый тост за
здоровье хозяйки дома и лишь потом -- за здоровье хозяина, не
набрасываться на еду, не быть за столом неряхой, не сидеть,
когда другие стоят: и надо, чтобы при этом у тебя был
непринужденный вид, а не надутая кислая физиономия, какая
бывает у людей, которые делают все с неохотой. Я отнюдь не имею
в виду ту бессмысленную улыбку, которую мы видим у дураков,
когда им хочется быть учтивыми, а живое, веселое выражение
лица. Пожалуй, ничто не приобретается с таким трудом и ничто
столь не важно, как хорошие манеры, которые не имеют ничего
общего ни с натянутой церемонностью, ни с наглой развязностью,
ни с нелепой застенчивостью. Некоторая доля сдержанности всегда
бывает нужна, точно так же, как совершенно необходима известная
степень твердости, внешне же человеку всегда подобает быть
скромным: знание света и твои собственные наблюдения должны
подсказать тебе, -- и они одни только могут это сделать, --
сколько нужно того, другого и третьего.
Вчера я видел м-ра Фитцджералда, он очень тебя
расхваливал: если ты и впредь окажешься достоин похвал, ты
всегда будешь их получать. Прощай.
XI
Дублинский замок, 19 ноября 1743 г. Милый мой мальчик,
Получил твое сочинение, написанное в прошлую субботу, и
очень им доволен. Я не знаю и ничего даже не слышал ни о каком
м-ре Сент-Мо-рисе, а молодой Пейн, которого я произвел в
прапорщики, был как раз здесь, равно как и все, кого я
упомянул, говоря о новый наборах.
Приближаются рождественские каникулы, и я направил к тебе
месье Денуайе, чтобы он за ?то время обучил тебя танцам. Я
хочу, чтобы ты особенное внимание обратил на изящные движения
рук. К этому надо еще добавить уменье надеть шляпу и подать
руку; собственно это и есть то немногое, что должно составлять
предмет внимания каждого джентльмена. Танцы сами по себе --
занятие пустяшное и глупое, но это -- одна из тех упрочившихся
глупостей, в которых людям умным приходится иногда принимать
участие, а коль скоро это так, то они должны делать все, что
при этом положено, умело. И пусть у меня нет ни малейшего
желания видеть тебя танцором, но раз уж ты все равно будешь
танцевать, мне хотелось бы, чтобы ты танцевал хорошо, так же
как хотелось бы, чтобы ты хорошо делал все. Как бы пустяшно ни
было начатое тобою дело; но, коль скоро ты уже взялся за него,
доводи его до совершенства. И я часто говорил тебе, что мне
хочется, чтобы даже в питч и крикет ты играл лучше любого
другого мальчика во всем Вестминстере. Например, забота о
красоте одежды -- большая глупость; и вместе с тем не меньшая
глупость не уметь хорошо одеваться -- так, как приличествует
твоему званию и образу жизни. И это не только не унижает
человеческого достоинства, а напротив, скорее утверждает его:
быть одетым не хуже тех, кто тебя окружает; в данном случае
различие между человеком здравомыслящим и хлыщом заключается в
том, что хлыщ кичится своим платьем, а человек здравомыслящий
потихоньку посмеивается над своей одеждой и вместе с тем знает,
что не должен ею пренебрегать. Существует множество таких вот
глупых обычаев в них нет ничего преступного, человек разумный
должен с ними считаться и не терять из-за этого хорошего
расположения духа. Диоген Киник поступал мудро, презирая их, но
в то же время и глупо, позволяя себе это презрение выказывать.
Постарайся быть умнее других, но никогда не давай им этого
почувствовать.
Большое счастье для сэра Чарлза Хотема, что он попал в
руки такого, как ты, -- по возрасту, жизненному опыту и знанию
людей: убежден, что ты будешь неустанно заботиться о нем.
Спокойной ночи.
XII
Бат, 4 октября ст. ст. 1746
Милый мой мальчик,
Хоть я и трачу много времени на писание тебе писем, должен
признаться, меня часто одолевают сомнения, нужно ли все это. Я
знаю, как обычно неприятны бывают советы, знаю, что те, кому
они нужнее всего, менее всего любят их и менее всего им
следуют, знаю я также и то, что, в частности, родительские
советы всегда рассматриваются как старческое брюзжание, как
желание непременно проявить свою власть или просто как
свойственная этому возрасту болтливость. Но, с другой стороны,
я смею думать:, что собственный твой разум, хоть ты еще слишком
молод для того. чтобы он мог чем-то выказать себя
самостоятельно, достаточно силен, чтобы дать тебе возможность
судить о вещах очевидных и принимать их Так вот, я смею думать,
что как ты ни молод, собственный твой разум подскажет тебе, что
советы, которые я тебе даю, имеют в виду твои, и только твои,
интересы, а следовательно, тебе по меньшей мере надлежит хорошо
взвесить их и продумать; если ты это сделаешь, го, надеюсь,
иные из них возымеют свое действие. Не думай, что я собираюсь
что-то диктовать тебе по праву отца, я хочу только дать тебе
совет как дал бы друг и притом друг снисходительный. Не бойся,
что я буду препятствовать твоим развлечениям, -- напротив, мне
хотелось бы быть в этой области советчиком твоим, а отнюдь не
цензором. Пусть же мой жизненный опыт восполнит недостаток
твоего и очистит дорогу твоей юности от тех шипов и терний,
которые ранили и уродовали меня в мои молодые годы. Поэтому ни
одним словом я не хочу намекать на то, что ты целиком и
полностью зависишь от меня, что каждый твой шиллинг ты получил
от меня. а ни от кого другого и что иначе и быть не могло, а
так как никакой женской мягкости по отношению к твоей персоне у
меня нет, единственное, что может склонить меня на доброту, --
это твои заслуги.
Повторяю, я отнюдь не хочу напоминать тебе об этом, ибо
убежден, что ты будешь поступать как надлежит, движимый более
благородными и великодушными побуждениями, т. е. во имя самой
правоты и из чувства любви и благодарности ко мне.
Я так часто рекомендовал тебе внимание и прилежание во
всем, чем бы ты ни занимался, что сейчас говорю об этих
качествах не как о чем-то обязательном, а указываю тебе на них
как на благоприятные, более того -- как на совершенно
необходимые для твоих удовольствий, ибо может ли быть большее
удовольствие, чем иметь возможность всегда и во всем превзойти
своих сверстников и товарищей. И равным образом, возможно ли
придумать что-либо более унизительное, чем чувствовать себя
превзойденным ими? В этом последнем случае ты должен испытывать
больше сожаления и стыда, ибо всем известно, какое
исключительное внимание было уделено твоему образованию и
насколько у тебя было больше возможностей все узнать, чем у
твоих сверстников. Я не ограничиваю цели рекомендуемого мною
прилежания одним только намерением превзойти других и
соперничеством с ними (хотя это -- вполне ощутимое удовольствие
и вполне законная гордость), но я имею в виду истинное
преуспеяние в самом деле, ибо, на мой взгляд, лучше вовсе
ничего не знать в какой-либо области, чем знать только
наполовину. Поверхностные знания не доставляют ни
удовлетворения, ни чести, но зато часто принося; бесчестие или
просто ставят нас в смешное положение.
Вкуси ключа Кастальского глубины:
Опасно что-то знать наполовину, --
очень справедливо пишет м-р Поп.
То, что принято называть верхоглядством, неминуемо
порождает самодовольных фатов. Последнее время я часто
возвращаюсь к мысли о том. каким бы я был теперь несчастным
человеком, если бы смолоду не приобрел известный запас знаний и
вкус к ним Что бы я стал делать без этого с собою сейчас?
Скорее всего, я, подобно большинству невежд, расшатал бы свое
здоровье и растерял имевшиеся способности, употребив все вечера
свои на пьяные кутежи; или же, легкомысленно растрачивая их на
женскую болтовню, вызвал бы со стороны тех же самых женщин в
ответ только презрение и насмешку. Или же, наконец, я повесился
бы -- а ведь один человек так когда-то и сделал, -- оттого что
устал надевать и снимать каждый день башмаки и чулки. Сейчас у
меня остались мои книги, одни только мои книги, и каждый день
подтверждает мне верность слов Цицерона о пользе образования:
"Наес studia adolescentiam alunt, -- говорит он, -- senectutem
oblectant, secundas res ornant, adversis perfugium ac solatium
praebent; delectant domi, non impediunt foris; pernoctant
nobiscum, peregrinantur, rusticantur"10.
Я вовсе не собираюсь, утверждая это, исключать беседу из
числа удовольствий, которыми мы наслаждаемся в пожилом
возрасте: напротив, это очень большое и очень разумное
удовольствие для всякого возраста, только беседа, которую ведут
невежды, никак не может быть названа беседой, она не доставляет
удовольствия даже им самим, они устают от собственной пустоты,
им не хватает материала, который обеспечил бы их словами,
необходимыми для поддержания разговора.
Поэтому позволь мне самым решительным образом посоветовать
тебе, пока ты в силах это сделать, накопить значительный запас
знаний: пусть даже тебе и не удастся применить большую часть их
в беспутные годы молодости, ты, однако, можешь быть уверен, что
настанет время, когда они понадобятся, чтобы тебя поддержать.
Государственные амбары засыпаются зерном в урожайные годы:
никто в точности не знает следующий ли, второй ли или третий по
счету год будет неурожайным, но известно, что рано или поздно
наступит год, когда зерна не будет хватать.
Больше я ничего не скажу; у тебя есть м-р Харт, чтобы ты
мог в этих мнениях утвердиться, у тебя есть разум, чтобы
подкрепить искренность сказанного мною. Короче говоря: "У вас
есть Моисей и пророки, если вы не поверите им, вы не поверите
никому, пусть даже человек воскреснет из мертвых".
Не думай, что знания, приобрести которые я тебе так
настоятельно советую, заключены в книгах, как бы приятны,
полезны и необходимы эти знания ни были: я имею в виду
настоящее знание людей, еще более необходимое, чем добытое
тобой из книг В самом деле, эти два вида знания взаимно
дополняют друг друга, никто не в состоянии овладеть в
совершенстве одним из них если он не владеет обоими. Знание
людей приобретается только среди людей, а не в тиши кабинета.
Его нельзя почерпнуть из одних лишь книг, но книги многое
подскажут тебе, когда ты будешь наблюдать жизнь, и без них ты в
ней многого не увидишь. А когда ты сопоставишь собственные
наблюдения над людьми с вычитанным из книг, тебе легче будет
доискаться до истины.
Для того, чтобы узнать людей, необходимо не меньше
внимания и усердия чем для того, чтобы узнать книги, и, может
быть. больше тонкости и проницательности. Я встречаю, например,
немало пожилых людей, которые всю свою жизнь вращались в
большом свете, но по причине крайнего легкомыслия своего и
невнимательности знают о нем сейчас не больше, чем знали в
пятнадцать лет. Поэтому не обольщайся надеждой, что ты сможешь
приобрести это знание за пустою и праздною болтовней Нет, ты
должен проникнуть гораздо глубже. Ты должен не просто смотреть
на людей, а внимательно в них всматриваться. Почти в каждом
человеке с самого рождения заложены в какой-то степени все
страсти, и вместе с тем у каждого человека преобладает какая-то
одна, которой подчиняются все остальные Ищи в каждом человеке
эту главенствующую над всем страсть, загляни в самые
сокровенные уголки его сердца и понаблюдай за тем, как
по-разному ведет себя одна и та же страсть в разных людях А
когда ты разгадал в каком-нибудь человеке эту главную страсть,
помни, что никогда не следует доверять ему в том, что так или
иначе эту страсть задевает. Умей использовать ее для того,
чтобы на него повлиять, только, прошу тебя. будь настороже и
помни о ней всегда, какими бы заверениями этот человек тебя ни
обольщал.
Мне хотелось бы. чтобы ты прочел это письмо два раза,
однако я сильно сомневаюсь, что и один раз ты дочитаешь его до
конца. Не буду больше утруждать тебя сейчас, но к этому вопросу
мы с тобою еще вернемся. Прощай!
Только что получил твое письмо из Шафхаузена: проставляя
дату, ты забыл указать месяц.
XIII
Бат, 9 октября ст. cт. 1746 г.
Милый мой мальчик,
Твои невзгоды по дороге из Гейдельберга в Щафхаузен когда
тебе пришлось спать на соломе, есть черный хлеб и когда
сломался твой берлин, -- не что иное, как надлежащая подготовка
к более значительным неприятностям и неудачам, которых следует
ожидать во время путешествий; при наличии известной склонности
к морализированию можно было бы назвать их примерами несчастных
случайностей, препятствий и трудностей, которые каждый человек
встречает на своем жизненном пути. В путешествии разум твой --
это тот экипаж, который должен провезти тебя сквозь все, и в
соответствии с тем, надежен он или нет, в хорошем он или плохом
состоянии, путешествие твое окажется лучше или хуже, однако в
пути твоем тебя всегда могут подстерегать какие-нибудь
ухабистые проселочные дороги и захудалые гостиницы. Поэтому
позаботься чтобы экипаж, обойтись без которого нельзя, был в
самом лучшем состоянии, осматривай его и, что ни день, приводи
в порядок и укрепляй его рессоры: каждому это по силам и каждый
должен об этом заботиться сам: человек который этим
пренебрегает, заслуживает того. чтобы почувствовать на себе все
роковые последствия своего небрежения, и не приходится
сомневаться, что рано или поздно их почувствует.
A propos11, о небрежении; кое-что об этом я еще должен
тебе сказать. Как ты хорошо знаешь, я не раз говорил, что моя
любовь к тебе -- отнюдь не какое-нибудь мягкое женское чувство:
она ни в какой степени не ослепляет меня, напротив, она делает
меня особенно чутким к твоим недостаткам; указывать тебе на них
-- не только мое право, но и моя обязанность, твоя же
обязанность -- исправлять их, и это всегда будет в твоих
интересах. Тщательно проверяя тебя. я до сих пор не обнаружил,
слава богу, ничего дурного в твоем сердце и никаких особых
пороков в твоем уме, но я нашел в тебе леность, невнимание и
равнодушие, недостатки, простительные разве только старикам,
которые на склоне жизни, когда телесные и духовные силы
иссякают, могут иметь известное право на подобного рода
инертность. У человека же молодого должно быть стремление
блистать и быть всюду первым; он должен быть насторожен,
деятелен и неутомим в поисках средств, чтобы этого добиться,
как Цезарь, nil actum reputans, si quid superesset agendum12.
Тебе, по-видимому, не хватает той vivida vis animi13, которая
побуждает и подзадоривает большинство молодых людей нравиться,
блистать, превосходить своих сверстников. Будь уверен, что без
желания и без усилий. направленных на то, чтобы чем-то стать,
ты ни при каких обстоятельствах ничем не станешь; точно так же,
как без желания и внимания, необходимых, чтобы кому-то
понравиться, ты никогда никому не понравишься. Nullum numen
abest, si sit prudentia14, безусловно справедливо в отношении
всего, кроме поэзии, и я твердо убежден, что любой человек
средних способностей может надлежащею работой над собой,
усердием, вниманием и упорством сделаться всем, чем захочет,
кроме как хорошим поэтом.
Твое будущее поприще -- это огромный деловой мир; предмет,
которым ты в настоящее время занят, -- это дела, интересы,
история, государственное устройство, обычаи и нравы различных
стран Европы. Во всех этих предметах всякий человек средних
способностей, при средней затрате сил, вне всякого сомнения,
преуспеет. Историю как древнюю, так и новую, человеку
внимательному изучить нетрудно. То же самое относится и к
географии и хронологии; ни та, ни другая не требуют никакой
особой находчивости, никаких исключительных дарований. Что же
касается искусства говорить и писать ясно, правильно и к тому
же изящно и легко, то ему, разумеется, надо учиться, вдумчиво
читая лучших писателей к внимательно вслушиваясь в речь тех,
кто более всего достоин нашего подражания. Вот те качества,
которые особенно нужны тебе в избранной тобой области и которые
ты, если захочешь, сможешь выработать в себе. И говорю тебе
прямо, я очень на тебя рассержусь, если ты этого не сделаешь;
коль скоро у тебя есть все возможности, то надо воспользоваться
ими, иначе виноват во всем будешь ты один.
Если старание и усердие необходимы для приобретения
качеств, без которых ты никогда ничем не можешь стать и
что-либо представлять собою в свете, то они не менее необходимы
и для приобретения тех второстепенных качеств, которые делают
человека приятным в обществе и желанным гостем. По правде
говоря, все, что вообще-то стоит делать, стоит делать хорошо, а
ты ничего не сможешь сделать хорошо, если не будешь внимателен.
Поэтому необходимость быть внимательным я распространяю и на
вещи ничтожнейшие, в том числе на танцы и на занятия туалетом.
В силу сложившегося обычая танцы могут иногда стать для
молодого человека необходимостью, поэтому, занимаясь ими,
помни, что ты должен научиться хорошо танцевать и что даже в
том, что само по себе смешно, смешным ты выглядеть не должен.
То же самое относится и к одежде; одеваться необходимо, поэтому
ты должен и к этому отнестись серьезно: не для того, чтобы
соперничать с каким-нибудь щеголем или победить его, но для
того, чтобы не выделяться из всех и не казаться поэтому
смешным. Обрати самое серьезное внимание на то. чтобы одеваться
так. как все уважающие себя люди твоего возраста оделись бы,
идя туда, куда идешь ты, ничем не дав повода обсуждать свою
одежду, как чересчур небрежную или, напротив, чересчур
изысканную.
Тот, кого принято называть человеком рассеянным, обычно
либо человек очень слабый, либо же -- очень чем-то увлеченный,
но будь он тем или другим, я убежден, что в обществе он до
крайности неприятен. Он то и дело попадает впросак; создается
впечатление, что сегодня он уже не узнает людей, с которыми
вчера был как будто накоротке. Он не принимает участия в общем
разговоре, напротив того, время от времени вдруг начинает
говорить что-то свое, как будто его только что разбудили. Это,
как я уже сказал, -- верный признак человека, или настолько
слабого, что он не в состоянии одновременно удержать в сознании
более одного предмета, или настолько чем-то увлеченного, что
можно подумать, будто он целиком поглощен решением каких-то
очень больших и важных задач и все мысли его направлены на них.
У сэра Исаака Ньютона, м-ра Локка и, может быть, еще человек у
пяти-шести с самого сотворения мира было право на рассеянность,
проистекающую от крайней напряженности мысли, которой требовали
их занятия. Но если молодой человек, и к тому же бывающий в
свете, у которого нет таких отвлекающих от всего на свете дел,
будет проявлять в обществе подобного рода рассеянность и
считать себя вправе это делать, то это мнимое его право на
рассеянность, создающее ему исключительное положение в
обществе, обернется для него скорее всего тем, что он будет
просто-напросто из этого общества исключен. Сколь бы пустой и
легкомысленной ни была та или иная компания, коль скоро ты
находишься в ней, не показывай людям своим невниманием к ним,
что ты считаешь их пустыми; лучше будет, если ты настроишь себя
на их лад и в какой-то степени примиришься с их слабостями,
вместо того чтобы выказывать свое презрение к ним.
Презрение людям перенести всего тяжелее, и они очень
неохотно его. прощают. Им гораздо легче забыть любой
причиненный им вред, нежели просто обиду. Поэтому если тебе
больше хочется нравиться людям, нежели оскорблять их, хочется
возбуждать в них любовь, а не ненависть, будь к ним всегда
внимателен, памятуя, что у каждого человека есть свое маленькое
самолюбие и этим вниманием ты всегда ему льстишь. Недостаток же
внимания уязвляет его гордость и неминуемо вызывает в нем
возмущение или по меньшей мере недоброжелательство. Например, у
большинства людей (я бы даже сказал -- у всех без исключения)
есть свои слабости: к каким-то вещам они питают страсть, к
другим -- отвращение, поэтому, если бы ты вздумал смеяться над
человеком за то, что он терпеть не может кошек или сыр (чего, к
слову сказать, не выносят очень многие), или по
невнимательности своей, и небрежности допустил, что человек
этoт натолкнулся на нечто для него неприятное и что ты мог
предотвратить, он сочтет первое за обиду, а второе -- за
неуважение к себе и запомнит то и другое. Если же ты
постараешься добыть для него то, что он любит, и избавить его
от того, чего он не выносит, он почувствует, что ты во всяком
случае к нему внимателен; самолюбие его будет польщено, и этим
ты, может быть, больше приблизишь его к себе, чем какой-нибудь
более важной услугой. Что же касается женщин, то здесь
необходимо бывает оказывать и еще менее существенные знаки
внимания и следовать в этом обычаям света, как этого всегда
ждут от человека воспитанного.
Длинные письма, которые я так часто посылаю тебе,
нисколько не будучи уверен в том, что они возымеют свое
действие, напоминают мне листки бумаги, которые ты еще недавно,
-- а я когда-то давно. -- пускал на ниточке к поднявшимся в
воздух змеям. Мы звали их "курьерами"; иные из них ветер уносил
прочь, другие рвались об веревку, и только немногие подымались
вверх и прилеплялись к змею. Но сейчас, как и тогда, и буду
доволен, если даже немногие из моих "курьеров" смогут
прилепиться к тебе. Прощай.
XIV
Лондон, 2 декабря ст. ст. 1746 г.
Милый мой мальчик.
Новая должность, которую я занял, не позволяет мне писать
тебе ни так часто, ни так пространно, как я писал на прежней
службе, где я пользовался гораздо большим досугом и свободой.
Но ты не должен судить о моей любви к тебе по количеству писем,
и пусть их будет меньше, -- могу заверить тебя. это отнюдь не
значит, что любовь моя к тебе сколько-нибудь уменьшилась.
Только что получил твое письмо от 25 ноября н. ст., а с
предыдущей почтой -- еще и письмо от м-ра Харта; оба эти письма
меня очень порадовали: письмо м-ра Харта -- хорошим отзывом о
тебе, твое же -- точными сведениями по части интересующих меня
вопросов. Пожалуйста, продолжи свои сообщения о том, как
управляется страна, где ты сейчас живешь. Надеюсь, что до того,
как ты покинешь ее, ты досконально изучишь этот вопрос.
Холмистое расположение Лозанны представляет, по-видимому,
большие удобства при такой холодной погоде: постоянно то
взбираясь на гору, то спускаясь вниз, ты будешь согреваться и
этим убережешь себя от простуды.
Ты пишешь, что в городе есть хорошее общество. Принят ли
ты в нем? Завел ли новые знакомства и с кем? Назови хоть
несколько фамилий. Занимаешься ли немецким; учишься ли читать,
писать, разговаривать?
Вчера один из моих друзей показал мне письмо, полученное
им от месье Боша -- оно доставило мне огромное удовольствие
тем. что автор его с такой похвалой отзывается о тебе Среди
прочих лестных вещей, которые месье Боша говорит о тебе, он
упоминает о том, как ты был встревожен моей болезнью и сколько
выказал трогательной заботы обо мне. Я признателен тебе за нее,
хотя, вообще-то говоря, это твой долг. чувство благодарности
свойственно далеко не всем, и его никак нельзя назвать даже
распространенным Так как твоя любовь ко мне может проистекать
только от твоего жизненного опыта и от убеждения в том, что я
люблю тебя (ибо все разговоры о врожденной любви -- сущий
вздор), то взамен я хочу только одного и как рад того, что для
тебя всего важнее: чтобы ты неизменно жил достойною жизнью и
неуклонно стремился к знаниям. Прощай и будь уверен что я
всегда буду горя-ю любить тебя, если ты будешь заслуживать эту
любовь, а если нет, гот-час же тебя разлюблю.
XV
Лондон, 9 декабря ст, ст. 1746 г.
Милый мой мальчик,
Хоть у меня и очень мало времени и хотя с этой же почтой я
пишу м-ру Харту, я все-таки не могу отправить пакет в Лозанну
не написав тебе несколько строк. Спасибо за поздравительное
письмо написанное невзирая на боль, которую тебе пришлось при
этом терпеть. Несчастная случайность, причинившая тебе эту
боль, произошла как мне кажется, вследствие твоего легкомыслия,
о котором я позволил себе не раз уже тебе писать. Пост, который
я сейчас занял, несмотря на то что многие мечтают о нем и к
нему стремятся, мне был в некотором роде навязан.
Обстоятельства сложились так, что мне пришлось согласиться. Но
я чувствую, что мне для этого нужно больше сил -- как
физических, так и духовных. Был бы ты года на три-четыре старше
-- ты бы разделил со мною мои труды, и я мог бы сделать тебя
своим помощником. Однако я надеюсь, что ты так успешно будешь
заниматься все ближайшие годы, что еще сумеешь быть мне
полезным, если должность эта останется за мной до тех пор.
Знание новых языков -- уменье правильно читать, писать и
говорить на них, -- знание законов различных стран и, в
частности, государственного устройства, знание истории,
географии и хронологии совершенно необходимы для того поприща,
к которому я тебя всю жизнь стремился и стремлюсь подготовить.
Обладая этими знаниями, ты сможешь сделаться моим преемником,
хоть, может быть, и не непосредственным.
Надеюсь, что ты умеешь беречь свое время -- а это ведь
удается очень немногим -- и что ты используешь так или иначе
каждую свободную минуту. Бывать в обществе, гулять, ездить
верхом -- все это. на мой взгляд, означает употреблять свое
время с пользой, а при соответствующих обстоятельствах польза
эта может оказаться немалой. Но что я никому никогда не прощаю,
так это праздности и совершенного безделья, которые губят
величайшую драгоценность -- время, такое невосполнимое для тех,
кто его теряет.
Познакомился ли ты с какими-нибудь лозаннскими дамами? И
достаточно ли ты вежлив с ними, чтобы им было приятно
находиться в твоем обществе?
Пора кончать. Да благословит тебя бог!
XVI
Лондон, 6 марта ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Все, что бы ты ни делал, всегда будет меня волновать,
радуя или огорчая. И сейчас вот мне огромное удовольствие
доставили письма. полученные на днях из Лозанны, в которых речь
идет о тебе, одно -- от мадам Сен-Жермен, другое -- от месье
Пампиньи: оба они настолько хорошо говорят о тебе, что я счел
себя обязанным, воздав должное и тебе, и им, сообщить тебе об
этом. Люди, которые заслужили хорошие отзывы о себе, вправе
узнать об этом -- для них это будет наградой и поощрением. В
обоих письмах говорится, что ты не только decrotte15, но что ты
достаточно хорошо воспитан и что от английской коросты --
неловкой застенчивости, робости и грубости (которые, кстати
сказать, у тебя были) -- теперь мало что осталось. Всей душой
этому радуюсь, ибо, как я тебе много раз говорил, эти, казалось
бы второстепенные, качества -- приветливость и приятность,
отсутствие всякой натянутости, располагающие к себе манеры и
обходительность -- в действительности значат гораздо больше,
чем это принято думать, особенно у нас, в Англии. У добродетели
и у знания, как у золота, есть своя присущая ему ценность, но
если их не шлифовать, то они, разумеется, утратят значительную
часть своего блеска, а ведь даже хорошо начищенная латунь может
на многих людей произвести больше впечатления, чем
необработанное золото.
Сколько всяческих пороков французы прикрывают своим
непринужденным, приятным и располагающим к себе обращением!
Многим из них недостает обычного здравого смысла, многим -- еще
более обычных знаний, но в общем манерами своими они настолько
восполняют эти свои недостатки, что порой их невозможно бывает
обнаружить. Я часто говорил, да и продолжаю думать сейчас, что
француз, сочетающий в себе высокие нравственные качества,
добродетель, ученость и здравый смысл, с воспитанностью и
хорошими манерами своей страны, являет пример совершенства
человеческой природы. Этого совершенства ты можешь достичь и,
надеюсь, достигнешь. Что такое добродетель, ты знаешь, -- если
ты захочешь, она у тебя будет; обладать ею -- во власти каждого
человека, и несчастен тот, у кого ее нет. Здравым смыслом тебя
господь наградил. Учености у тебя достаточно, чтобы с течением
времени приобрести все, что необходимо человеку. Со всеми этими
качествами тебя рано вывели в свет, и ты будешь сам виноват,
если не приобретешь там всех других знаний, необходимых, чтобы
дополнить и украсить твой характер.
Ты хорошо сделаешь, если засвидетельствуешь свое почтение
мадам Сен-Жермен и месье Пампиньи и скажешь им, как ты польщен
их высоким мнением о тебе в тех письмах, которые, как тебе
известно, они мне посылали.
Прощай! Умей и впредь заслужить подобные отзывы, и тогда
ты не только заслужишь мою искреннюю любовь, но и почувствуешь
ее на себе.
XVII
Лондон, 27 марта ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Наслаждение -- это тот риф, об который разбивается
большинство молодых людей. Стремясь найти его. они пускаются в
море на всех парусах, но у них нет компаса, чтобы направить
свой путь, у них недостаточно разума, чтобы вести корабль по
какому-нибудь верному курсу. Поэтому путешествие их вместо
того, чтобы доставить им наслаждение, кончается для них мукою и
позором. Не думай, что я собираюсь осуждать наслаждение,
подобно ворчливому стоику, или, подобно какому-нибудь пастору,
призывать от него отречься. Нет, я, напротив, хочу обратить на
него твое внимание и рекомендовать его тебе, как истый
эпикуреец. Я хочу, чтобы ты испил его сполна, и моя
единственная цель -- сделать так, чтобы ты в нем не обманулся.
Едва ли не каждый молодой человек превыше всего стремится
стать жизнелюбцем; но чаще всего юноши принимают это понятие на
веру и, вместо того чтобы сообразоваться со своими собственными
вкусами и склонностями, слепо готовы почитать наслаждением то,
что этим именем называют люди, с которыми они больше всего
общаются А в обычном смысле слова жизнелюбец -- всего-навсего
кутила, непробудный пьяница. заправский распутник и отчаянный
сквернослов. Коль скоро это может оказаться полезным для тебя,
я охотно признаюсь, как бы мне этс' ни было стыдно, что пороки
моей юности проистекали не столько от моих естественных дурных
склонностей сколько от глупого желания быть в представлении
окружающих жизнелюбцем. Всю свою жизнь я ненавидел вино. и
однако мне часто случалось выпивать; порою с отвращением. с
неизбежно следовавшим за этим на другой день недомоганием. -- и
все только потому, что я считал, что уменье пить -- это
необходимое качество для настоящего джентльмена и эпикурейца.
То же можно сказать и о карточной игре. Я не нуждался в
деньгах, и, разумеется, мне никогда не случалось садиться за
игру ради того, чтобы приобрести их. Но я считал, что игра --
это второе необходимое качество жизнелюбца, и поэтому, начав с
того, что стал предаваться ей без всякого желания, отказывался
ради нее потом от множества настоящих удовольствий и загубил
тридцать лучших лет своей жизни.
Я дошел даже одно время до такой нелепости, что научился
сквернословить. дабы украсить и дополнить блистательную роль.
которую мне хотелось играть, однако я вскоре же оставил это
безрассудство, поняв. насколько всякое сквернословье порочно и
непристойно.
Так вот, соблазненный модой и слепо предаваясь
наслаждениям мнимым, я терял подлинные я расстроил свое
состояние и расшатал здоровье -- и этим, должен признаться, я
понес заслуженное наказание за свои проступки.
Пусть же все это послужит тебе предостережением -- умей
выбирать наслаждения сам и никому не позволяй их себе
навязывать. Следуй природным своим побуждениям, а отнюдь не
моде: положи на одну чашу весов всю ту радость, которую несут
тебе наслаждения сегодняшнего часа, а на другую -- то что
неизбежно за ними следует, и, руководствуясь здравым смыслом,
сделай свой выбор
Доведись мне начать жизнь сначала и обладай я тем опытом
который у меня сейчас есть. я бы наполнил эту жизнь подлинными,
а не воображаемыми наслаждениями Я бы сполна насладился яствами
и вином, но уберег бы себя от страданий, связанных с избытком
того и другого.
В двадцать лет я не сделался бы проповедником воздержания
и трезвости; и я бы предоставил другим людям поступать как они
хотят. не упрекая их за это и не читая им морали, но я бы
твердо решил не вредить собственным способностям и не губить
здоровья в угоду тем, кто не хочет беречь свои. Я бы стал
играть, чтобы получить удовольствие, но не для того, чтобы
испытывать страдания: иными словами, я бы стал играть по
маленькой, в смешанном обществе, чтобы развлечься и отдать дань
существующему обычаю. Но я бы остерегся играть на такие суммы,
которые в случае выигрыша все равно не принесли бы мне ничего
хорошего, а в случае проигрыша поставили бы меня перед
необходимостью платить долги, а после этого в чем-то себе
отказывать Не говорю уже о тех ссорах, которые обычно следуют
за всякой крупной игрой.
Я стал бы посвящать часть моего времени чтению, а
оставшиеся часы проводить в обществе людей умных и образованных
и стараться больше находиться среди тех, кто выше меня. Я бы не
пренебрегал ч смешанным светским обществом, состоящим из мужчин
и женщин Пусть оно часто грешит легкомыслием, такое общество
всегда освежает человека и дает ему отдых, что небесполезно,
ибо при этом манеры наши смягчаются и приобретают известный
блеск.
Таковы были бы мои удовольствия и развлечения если бы мне
довелось прожить еще раз последние тридцать лет моей жизни;
удовольствия эти разумны, и. кроме того, должен тебе сказать,
что они-то и есть истинно светские, ибо все прочее отнюдь не
свойственно тем. кого я называю светскими людьми, а только тем,
кто сами себя так называют, Неужели же хорошему обществу может
быть приятно присутствие человека, напившегося до положения
риз, или человека, который рвет на себе волосы и
богохульствует, потому что проигрался в карты и ему нечем
платить свой долг? Или же, наконец, распутника, который лишился
половины носа и стал калекой, оттого что предавался низкому и
постыдному разврату? Нет, тот, кто всем этим занимается, а тем
более тот, кто способен еще этим хвастать, не вправе причислять
себя к хорошему обществу, а если его и допускают туда порой, то
всегда -- с большой неохотой. По-настоящему светский человек и
подлинный жизнелюбец соблюдает приличия и уж во всяком случае
не перенимает чужих пороков и не старается пустить людям пыль в
глаза, если же, на его несчастье, он сам одержим каким-то
пороком, то он старается удовлетворить его с отменной
осторожностью и втайне.
Я не упомянул о наслаждениях ума (которые весьма
основательны и прочны), ибо они не подходят под категорию того,
что принято называть наслаждением; люди, должно быть, считают,
что само слово "наслаждение" относится всецело к области
чувств. Наслаждение добродетелью, милосердием и знаниями -- это
подлинное и непреходящее наслаждение, к я надеюсь, что ты
познаешь его всерьез и надолго. Прощай.
XVIII
Лондон, 3 апреля ст. ст. 1747г.
Милый мои мальчик,
Если все, что мне сообщили, правда, то я пишу сейчас это
письмо настоящему джентльмену, облаченному в пурпуровый кафтан,
отделанный .золотым галуном, парчовый камзол и прочие
подобающие одежды. В силу естественного пристрастия, которое
каждый автор питает к своим творениям, мне радостно узнать, что
м-р Харт считает последнее мое издание достойным столь изящного
переплета, а так как переплет этот красного цвета и он не забыл
даже сделать золотые тиснения на корешке, то, надеюсь, он
позаботится и о том, чтобы, увидев его, можно было заключить и
о содержании. Роскошный переплет привлекает взгляды и
возбуждает внимание каждого, и дело только в том, что женщины и
иные мужчины, которые мало чем от них отличаются, интересуются
больше переплетом, чем самой книгой, тогда как люди умные и
ученые тотчас же заглядывают вовнутрь и, если обнаружат, что
содержание книги не соответствует внешности, с великим
негодованием и презрением ее отбрасывают. Надеюсь, что, когда
люди откроют и прочтут это издание моих сочинений, самые
строгие судьи обнаружат, что оно написано стройно,
последовательно, основательно, живо и умно. М-р Харт может
recensere16 и emendare17 столько, сколько ему угодно, но он
немногого добьется, если сам ты в этом ему не поможешь.
Творение окажется несовершенным.
Спасибо тебе за сообщение о наших успехах на Средиземном
море: ты очень верно замечаешь, что статс-секретарь должен быть
обо всем хорошо осведомлен. Поэтому я надеюсь, что ты
позаботишься о том, чтобы у меня были все необходимые сведения.
Ты близок к совершающимся в Италии событиям, и я не сомневаюсь,
что ты часто разглядываешь карту и ПОЭТОМУ отлично
представляешь себе весь театр военных действий.
Мне понравилось твое описание соляных копей -- оно
свидетельствует о том, что, когда ты их осматривал, ты отнесся
к этому со вниманием. Однако, невзирая на то, что по-твоему
швейцарская соль очень хороша, я все-таки склонен думать, что
ей не сравниться с настоящей аттической солью, в которой были
совершенно особые острота и тонкость. Аттическую соль
употребляли во всей Греции, за исключением Беотии, и
впоследствии ее принялись в больших количествах вывозить в Рим,
где стали примешивать некое вещество, называемое светскостью, и
состав этот одно время почти достиг совершенства настоящей
аттической соли. Чем больше ты впитаешь в себя оба эти вида
соли, тем лучше ты сохранишь себя и тем больше тебя будут
ценить.
Прощай. Мое почтение м-ру Харту и м-ру Элиоту.
XIX
Лондон, 14 апреля ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Если сознание, что ты поступаешь хорошо, приносит тебе
хотя бы половину того удовольствия, которое я испытываю сейчас,
получив от м-ра Харта приятное известие о тебе< мне вряд ли
явится необходимость наставлять тебя и уговаривать что-то
делать. Хорошие поступки ты будешь совершать уже потому, что
тебе захочется удовлетворить свои желания и собственное свое
самолюбие. М-р Харт пишет мне, что ты внимателен и усерден в
своих занятиях и что, чем больше ты в них вникаешь, тем они
больше тебе нравятся. Удовольствие, которое ты испытываешь
сейчас, будет все возрастать и идти в ногу с твоим вниманием,
так что соотношение того и другого неизменно будет в твою
пользу.
Ты должен помнить, что я всегда настоятельно советовал
тебе делать свое дело, каким бы оно ни было, и только его, и ни
за что другое в это время не браться. Не думай только, что это
должно означать для тебя -- засесть за книгу и корпеть над ней
целый день. Отнюдь. Я хочу, чтобы у тебя были также и
удовольствия и чтобы, когда дело дойдет до них, ты и на них
сумел бы сосредоточиться так же безраздельно, как и на
занятиях. Если же ты не сумеешь уделить должное внимание и
тому, и другому, ни то, ни другое не принесет тебе ни
удовлетворения, ни успеха. Человек, который не способен
овладеть своим вниманием и направить его на нужный предмет,
изгнав на это время все остальные мысли, или который просто не
дает себе труда об этом позаботиться, негоден ни для дела, ни
для удовольствия. Если где-нибудь на балу, за ужином, в веселой
компании человек принялся бы решать в уме геометрическую
задачу, он оказался бы очень неинтересным собеседником и
представлял бы собою в обществе жалкое зрелище. А если в часы,
посвященные геометрии, мысли его клонились бы к менуэту, то,
думается, математик бы из него вышел неважный. День велик, и
его хватит на все, если одновременно ты бываешь занят чем-то
одним, и вместе с тем целого года тебе ни на что не хватит,
если ты будешь делать два дела сразу.
Председатель де Витт, которого в 1672 г. разорвали в
клочья, вершил всеми делами Республики, и, однако, у него
оставалось время бывать по вечерам на ассамблеях и ужинать в
компании. Когда его спросили, как это ему удается справляться с
таким множеством дел и еще развлекаться по вечерам, он ответил:
"Нет ничего проще: надо только всегда делать что-то одно и
никогда не откладывать на завтра то, что может быть сделано
сегодня". Такое вот пристальное и всегда сосредоточенное на
чем-то одном внимание -- верный признак человека незаурядного,
тогда как спешка, волнение и суетливость -- характерные черты
человека легкомысленного и слабого. Читая Горация, думай о том,
как верны его мысли, как совершенен его стиль, сколько красоты
в его стихах, и не вспоминай "De homine et cive"18 Пуффендорфа.
Читая же Пуффендорфа, не думай о госпоже де Сен-Жермен, а когда
тебе доведется разговаривать с этой дамой, начисто позабудь о
Пуффендорфе.
М-р Харт пишет, что возместил тебе часть денег,
истраченных в Германии, и я даю свое согласие на то, чтобы он
возместил их все, ибо знаю теперь, что ты этого заслужил. Я
ничего для тебя не пожалею, и у тебя не будет недостатка ни в
чем, если только ты этого заслужишь: поэтому знай, что в твоей
власти иметь все, что ты захочешь.
Есть одна книжечка, которую ты читал здесь с месье
Кодерком, называется она "Maniere de bien penser dans les
ouvrages d'esprit"19, автор ее -- отец Буур. Мне хочется, чтобы
ты перечел ее еще раз в часы досуга: она не только развлечет
тебя, но также разовьет в тебе вкус и направит мысли твои по
правильному пути. Прощай!
XX
Лондон, 30 июня ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Мне было очень приятно узнать из твоего последнего письма
о хорошем приеме, который был оказан тебе во время твоей
поездки по Швейцарии. С этой же почтой я отправляю письма м-ру
Бернаби и городскому старшине, где я благодарю их за все, что
они для тебя сделали. Если внимание, которое ты там встретил,
пришлось тебе по душе, а я смею думать, что это так, надеюсь,
ты сделаешь из этого общий вывод -- что знаки внимания и
учтивости приятны всем, кто их получает, и что чем более
внимателен ты будешь к людям и учтив с ними, тем больше ты
сумеешь расположить их к себе.
Есть "Путешествие по Швейцарии", написанное епископом
Бернетом, а лучшая книга об атой стране и ее тринадцати
кантонах принадлежит м-ру Стэньену, который долго там жил. Но я
склонен думать, что ни ту, ни другую книгу никто уже не будет
читать, после того как ты напишешь обо всем, что видел в этой
стране. Надеюсь, что один из первых экземпляров своей книги ты
подаришь мне. Я, разумеется, шучу, но пусть я и далек от мысли,
что ты сразу сделаешься писателем и рассказ о твоих
путешествиях все будут читать, мне все же хочется, чтобы куда
бы ты ни поехал, ты был так любознателен и пытлив, как если бы
на самом деле собирался писать книгу.
Я вовсе не думаю, что тебе непременно надо стараться
узнать, сколько где домов, выяснять количество жителей, вывесок
и могильных плит в каждом городе, через который ты проезжаешь.
Но все же надо, чтобы ты установил, насколько это окажется
возможным, за то время, которое ты проведешь в том или ином
городе, вольный ли это город, а если нет, то кем и каким
образом он управляется, есть ли в этом городе какие-либо особые
привилегии или обычаи, какие там развиты ремесла и какая
торговля и прочие подробности, которые людям умным интересно
бывает знать. И совсем не худо, если ты будешь заносить все эти
сведения в свою записную книжку, -- такого рода записи послужат
подспорьем для твоей памяти. Единственный способ все разузнать
-- это вращаться в самом лучшем обществе, которое лучше всего
может осведомить тебя о том, что тебя интересует.
Меня сейчас вызывают, поэтому спокойной ночи!
XXI
Лондон, 20 июля ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
В письме твоей матери, вложенном в этот конверт, ты
найдешь еще одно письмо -- от моей сестры, в котором она
благодарит тебя за посланную ей примочку -- она очень ей
помогает. Сестра не показала мне своего письма и только
заверила меня, что шлет тебе добрые пожелания и дает разумные
советы. А так как я знаю, что твой ответ она всем будет
показывать, посылаю тебе образчик письма, какое мне хотелось,
чтобы она от тебя получила. Надеюсь, ты не обидишься на меня за
то, что я предлагаю тебе в этом деле свою помощь, я решаюсь
сделать это потому, что, как мне кажется, у тебя нет еще
достаточного навыка писать письма дамам.
Кстати, по поводу писания писем, -- лучшие образцы,
которым тебе следовало бы подражать, это -- Цицерон, кардинал
д'Осса, госпожа де Севинье и граф Бюсси-Рабютен. Письма
Цицерона к Аттику и к близким друзьям -- это лучшие примеры
писем дружеских и доверительных. Простота и ясность писем
кардинала д'Осса -- пример того, как следует писать деловые
письма: никакие изысканные обороты, никакие попытки острить не
затемняют и не затрудняют смысла того, что он хочет сказать;
все изложено ясно и четко, по-деловому. Что же касается писем
веселых и развлекательных, то по enjouement20 и badinage21
ничто не может сравниться с письмами графа Бюсси и госпожи де
Севинье. Они написаны таким живым языком, что кажутся скорее
непринужденным разговором двух остроумных людей, нежели
письмами; письма свои люди ведь привыкли тщательно продумывать,
хотя, вообще-то говоря, этого не следовало бы делать. Я бы
посоветовал тебе иметь эту книгу в своей походной библиотеке;
она одновременно и развлечет тебя, и снабдит полезными
сведениями.
Писать мне сейчас некогда, поэтому спокойной ночи!
XXII
Лондон, 30 июля ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Четыре раза уже приходила почта и -- ни одного письма, ни
от тебя, ни от м-ра Харта. Я приписываю это тому, что ты очень
часто переезжаешь в Швейцарии из одного места в другое.
Надеюсь, что теперь ты уже обосновался где-нибудь более прочно.
В последних моих письмах -- к тебе и к м-ру Харту -- я
писал, что ко дню Михаила архангела тебе надо быть в Лейпциге,
где ты будешь жить в доме профессора Маско и находиться на
пансионе в одном из ближайших домов вместе с еще несколькими
молодыми людьми твоего круга. Профессор прочтет тебе лекции о
De jure belli et pacis22 Гроция, "Институциях" Юстиниана и Jus
publicum Imperil23, и я надеюсь, что ты не только прослушаешь
их, но и внимательно вникнешь в суть дела и все запомнишь. Я
полагаю также, что ты в совершенстве овладеешь немецким языком,
что, если только ты захочешь, ты сможешь сделать за очень
короткое время. Должен тебя предупредить, что в Лейпциге у меня
будет добрая сотня шпионов, которые будут невидимо за тобою
следить и доставят мне точные сведения обо всем, что ты будешь
делать, и почти обо всем, что ты будешь говорить. Надеюсь, что,
получив эти обстоятельные сведения, я смогу сказать о тебе то,
что Веллей Петеркул говорит о Сципионе, что за всю жизнь он
"nihil non laudandum aut dixit aut fecit, aut sensit"24.
В Лейпциге ты встретишь множество достойных людей, и мне
хочется. чтобы, закончив свои дневные занятия, ты проводил в их
обществе вечера. Там есть нечто вроде двора, который держит
вдовствующая герцогиня Курляндская; мне хочется, чтобы тебя
туда ввели. В Лейпциг приезжает также два раза в год на ярмарку
король польский со своим двором, и я напишу сэру Чарлзу
Уильямсу, королевскому посланнику, чтобы он представил тебя и
ввел в хорошее общество.
Должен только заметить, что вряд ли тебе будет смысл
посещать хорошее общество, если ты не окажешься подстать ему и
не усвоишь манеры. которые его отличают, если ты не будешь
стараться нравиться людям и не покажешь себя юношей
воспитанным, умеющим держаться с той непринужденностью, которая
свойственна настоящему светскому человеку. Следя за своими
манерами, не пренебрегай и наружностью: помни, что ты должен
всегда быть очень опрятно и изящно одет и всегда обходителен,
что надо стараться всячески избегать неприятных для окружающих
поз и неловких жестов; есть ведь немало людей, у которых все
это вошло в привычку, и они уже не могут себя переделать.
Помнишь ли ты, что надо полоскать рот -- по утрам и каждый раз
после еды? Это совершенно необходимо, для того чтобы надолго
сохранить зубы и тем самым избавить себя от многих мучений. Мои
зубы доставили мне немало страданий, и сейчас вот они выпадают
только потому, что, когда я был в твоем возрасте. я
недостаточно им уделял внимания. Хорошо ли ты одеваешься и не
слишком ли хорошо? Достаточно ли следишь за тем, какой у тебя
вид и манеры, когда появляешься где-нибудь, и не держишь ли ты
себя при этом слишком развязно или слишком натянуто? Все это
требует некоторых усилий и непроизвольного внимания; наши
истинные достоинства приобретают тогда дополнительный блеск.
Лорд Бэкон говорит, что приятная наружность -- это вечное
рекомендательное письмо. Вне всякого сомнения. это приятный
предвестник истинного достоинства, -- .она расчищает для него
путь.
Не забудь, что я увижусь с тобою в Ганновере летом и буду
ждать от тебя во всем совершенства. Если же я не обнаружу в
тебе этого совершенства, или хотя бы чего-то очень близкого к
нему, мы вряд ли с тобою поладим. Я буду расчленять тебя,
разглядывать под микроскопом и поэтому сумею заметить каждое
крохотное пятнышко, каждую пылинку. Мое дело -- предупредить
тебя, а меры ты принимай сам. Твой.
XXIII
Лондон, 7 августа ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
По моим подсчетам, письму этому трудно будет застать тебя
в Лозанне, ко я все же рискнул послать его, ибо это --
последнее письмо, которое я напишу тебе до тех пор, пока ты не
обоснуешься в Лейпциге. С последней почтой я послал тебе
рекомендацию к одному из самых влиятельных людей в Мюнхене;
письмо это я вложил в конверт, адресованный м-ру Харту.
Постарайся вручить его со всей возможной вежливостью. Лицо это,
конечно, представит тебя семье курфюрста.' Надеюсь, что,
проходя всю эту церемонию, ты выкажешь себя человеком
почтительным, хорошо воспитанным и поведешь себя непринужденно.
Так как это первый в твоей жизни двор, справься, нет ли
там каких-либо особых обычаев и церемоний, чтобы не попасть
впросак. В Вене мужчины часто приседают перед императором,
вместо того чтобы отвешивать ему поклоны; во Франции никто не
отвешивает поклонов королю и не целует ему руку, но в Испании и
в Англии поклоны отвешивают и руку целуют. Таким образом, у
каждого двора есть те или иные особенности, и люди, едущие в
страну, должны предварительно узнать их, чтобы избежать
путаницы и неловкости.
Мне сейчас очень некогда, и я могу только пожелать тебе
счастливого пути в Лейпциг. Желаю тебе также быть очень
внимательным, как в дороге, так и по приезде туда. Прощай.
XXIV
Лондон, 21 сентября ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Получил с последней почтой твое письмо от 8 н. ст. и
нисколько не удивляюсь тому, что тебя поразили и предрассудки
папистов в Эйнзидлене, и все нелепости, которые они
рассказывают о своей церкви. Помни только, что заблуждения и
ошибки в отношении взглядов, как бы грубы они ни были, если они
искренни, должны вызывать в нас жалость, и не следует ни
наказывать за них, ни смеяться над ними. Человека с ослепшим
умом надо пожалеть так же, как и того, у кого ослепли глаза: и
если в том и другом случае кто-нибудь сбивается с пути, он не
виновен и не смешон. Милосердие требует, чтобы мы направили его
на путь истинный, и милосердие же запрещает нам наказывать или
высмеивать того, кого постигла беда. Каждому человеку дан
разум, который им руководит и должен руководить, и хотеть,
чтобы каждый рассуждал так, как я, все равно что хотеть, чтобы
каждый был моего роста и моего сложения. Каждый человек ищет
правды, но одному только богу ведомо, кто эту правду нашел.
Поэтому несправедливо преследовать, а равно и высмеивать, людей
за те убеждения, которые сложились у них в соответствии с их
разумом и не могли не сложиться иначе.
Виновен тот, чьи слова или поступки заведомо лживы, а не
тот, кто честно и искренне в эту ложь поверил. Я действительно
не знаю ничего более преступного, более низкого и более
смехотворного, чем ложь. Это -- порождение злобы, трусости или
тщеславия, но, как правило, ни одно из названных чувств не
достигает с ее помощью своей цели, ибо всякая ложь рано или
поздно выходит на свежую воду. Если я солгал по злобе, чтобы
повредить доброму имени человека или его карьере, я, может
быть, действительно на какое-то время нанесу ему вред, но можно
с уверенностью сказать, что в конце концов больше всего
пострадаю я сам, ибо, как только обнаружится моя ложь (а она
вне всякого сомнения обнаружится), меня осудят за то, что я был
так низок, и все, что бы я потом ни сказал в порицание этого
человека, пусть даже это будет сущая правда, сочтут клеветой.
Если я буду лгать или прикрываться двусмысленностью, а это одно
и то же, для того чтобы оправдать какие-то слова свои или
поступки и тем самым избежать опасности или стыда, которых
боюсь, я сразу же выдам этим и страх свой, и ложь, и, таким
образом, я не только не избавлюсь от опасности и позора, но
лишь усугублю и то, и другое и к тому же выкажу себя самым
подлым и низким из людей, -- и можно быть уверенным, что ко мне
так и будут относиться до конца моих дней. Страх, вместо того
чтобы отвращать опасность, ее накликает, ибо тайные трусы
начинают клеймить явных. Если человек, на свое несчастье,
совершил какой-то проступок, самое благородное, что он может
сделать, это откровенно признаться в нем -- это единственная
возможность искупить его и получить за него прощение.
Увиливание, увертки, подтасовка, для того чтобы избежать
опасности или неудобства, настолько низки и выявляют такой
безотчетный страх, что человек, прибегающий к ним, заслуживает
только пинка и, кстати говоря, нередко его получает.
Есть и еще одна разновидность лжи, сама по себе
безобидная, но до крайности нелепая, я говорю о лжи,
порожденной неправильно понятым тщеславием; такого рода ложь
сразу же компрометирует саму цель, ради которой возводятся все
эти хитрости, и завершается смущением и посрамлением того, кто
их измыслил. Сюда относятся главным образом ложь рассказчиков и
ложь историков, назначение которой -- безмерно првславить ее
сочинителя. Он всегда оказывается героем созданий своей
фантазии:
он подвергался различным опасностям, которых, кроме него,
никто никогда не мог избежать; он собственными глазами видел
все то, что другие люди знают только из книг или понаслышке; на
его долю выпало больше bonnes fortunes25, чем он вообще
когда-либо знал женщин; и за один день он ухитрился проделать
столько миль, сколько ни один курьер никогда не проделывал за
два. Ложь эта скоро разоблачается, и хвастун становится
предметом всеобщего презрения и насмешки. Так помни же пока ты
жив, -- только строгая правда может быть водительницей твоей по
свету н. лишь следуя ей одной, ты не осквернишь ничем ни
совести своей, ни чести. Это делается не только во имя долга,
но и ради твоих же собственных интересов, доказательством чего
является то, что отменные дураки бывают в то же время и
величайшими лжецами. Стоит только присмотреться к этим людям, и
ты убедишься, что я прав. Сам я сужу о том, правдив ли человек,
на основании того, насколько он умен.
Письмо это ты, очевидно, получишь в Лейпциге: жду, что,
живя там, ты будешь внимателен и аккуратен, и требую этого от
тебя, потому что до сих пор и тоге, и другого тебе очень
недоставало. Помни, что, когда летом мы увидимся с тобой, я
очень пристально тебя рассмотрю и никогда не забуду и не прощу
тебе недостатков, от которых в твоей власти было уберечься или
избавиться, и что, помимо м-ра Харта, в Лейпциге следить за
тобою будет немало глаз. Прощай.
XXV
Лондон, 9 октября ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
В твоем возрасте юноши бывают обычно до крайности
простосердечны и легко могут поддаться обману со стороны людей
искушенных, которые потом злоупотребляют их доверием. Стоит
какому-нибудь олуху или плуту сказать, что он их яруг, как они
этому верят и отвечают на его притворные излияния дружеских
чувств опрометчивым и безграничным доверием, которое всегда
вредит им, а нередко их даже губит. Ты вступаешь в свет --
опасайся же людей, предлагающих тебе свою дружбу. Будь с ними
очень учтив, но вместе с тем и очень недоверчив; отвечай им
любезностями, но только не откровенностью. Не позволяй
самолюбию твоему и тщеславию обольщать тебя мыслью, что люди
могут стать твоими друзьями с первого взгляда или после
непродолжительного знакомства. Подлинная дружба созревает
медленно и расцветает только там, где люди действительно
доказали ее друг другу.
Есть, правда, еще одна разновидность того, что принято
называть дружбой: она сближает молодых людей и какое-то время
бывает горячей, но, по счастью, длится недолго. Этой
скороспелой дружбе способствует случай, сводящий люден вместе
за разгулом и кутежом и скрепляющий их союз бесстыдством и
пьянством. Нечего сказать, дружба! Ее скорее следовало бы
назвать заговором против нравственности и приличия и наказывать
за нее по суду. Однако у людей хватает бесстыдства и
безрассудства называть этот сговор дружбой. Они одалживают друг
другу деньги на разные дурные дела; в угоду своим сообщникам
они ввязываются в ссоры, присоединяясь либо к нападающей, либо
-- к защищающейся стороне. Они рассказывают друг другу все, что
знают, а иногда и больше. Так все происходит до той минуты,
пока какой-нибудь неожиданный случай не разъединит их: после
этого ни один из них уже больше не думает о другом, разве
только для того, чтобы предать откровенные признания, которые
тот так неосторожно сделал, и посмеяться над ними. Помни, сколь
великая разница существует между случайными товарищами и
настоящими друзьями: очень приятный и услужливый собутыльник
может оказаться очень неподходящим и очень опасным другом, и в
жизни так оно часто и бывает.
Мнение людей о тебе в значительной степени будет зависеть
от их мнения о твоих друзьях. Есть очень справедливая испанская
поговорка:
"Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты". Само
собой ведь напрашивается предположение, что человек, который
заводит дружбу с мошенником или с дураком, собирается совершить
что-то нехорошее или хочет что-то скрыть. Старательно избегай
всякой дружбы с дураками и плутами, если в отношениях с такими
людьми вообще применимо слово "дружба". Но не следует также и
делать из них врагов ради забавы и без всякого к тому повода;
ведь тех и других очень много, и я бы предпочел соблюдать
надежный нейтралитет, нежели заключать с кем-то из них союз или
вступать в борьбу. Ты можешь быть явным врагом их пороков и
сумасбродств, не будучи личным врагом никого из них в
отдельности. Враждовать с такими людьми почти так же опасно,
как дружить. Старайся быть по-настоящему сдержанным со всеми,
не допуская, однако, притворной сдержанности ни с кем.
Притворная сдержанность очень неприятна, но не быть сдержанным
чрезвычайно опасно. Мало кто умеет найти золотую середину;
многие до смешного скрытны и привыкли утаивать даже сущие
пустяки, но немало также и людей, готовых разболтать кому
угодно все, что они знают.
За выбором друзей следует выбор общества. Приложи все
усилия к тому, чтобы общаться с теми, кто выше тебя. Это
подымет тебя, тогда как общение с людьми более низкого уровня
вынудит тебя опуститься, ибо, как я уже сказал, каково
общество, в котором ты находишься, таков и ты сам. Когда я
говорю о людях, которые выше тебя, пойми меня правильно и не
подумай, что я разумею их происхождение, -- это менее всего
важно. Я имею в виду их истинные достоинства и то мнение о них,
которое сложилось в свете.
Хорошее общество бывает двух родов: одно зовется beau
monde26 и состоит из людей, которые занимают привилегированное
положение при дворах и больше всех остальных предаются
развлечениям; другое же состоит из тех, кто имеет какие-либо
особые заслуги или добился значительных успехов в определенных
и очень ценимых нами науках и искусствах. Что касается меня
самого, то, когда я бывал в обществе м-ра Аддисона и м-ра Попа,
я чувствовал себя так, как будто нахожусь с государями всей
Европы. Низким же обществом, тем, которого всячески следует
избегать, я называю общество людей ничтожных и самих по себе
достойных презрения: такие считают за большую честь находиться
вместе с тобой и готовы потакать каждому твоему пороку и каждой
причуде, для того только, чтобы с тобой общаться. Людям
свойственно гордиться, что в определенном кругу они всегда
бывают на первом месте, но это крайне глупо и крайне
предосудительно. Ничто на свете так не унижает человека, как
подобное заблуждение.
Ты, может быть, спросишь меня, всегда ли человек властен
войти в хорошее общество и как он этого может добиться. Уверяю
тебя, да, властен; ему надо только заслужить это право,
конечно, если средства позволяют ему вести образ жизни
джентльмена. Человек способный, достойный и хорошо воспитанный
всюду проложит себе дорогу. Основательные знания введут его в
лучшее общество, а манеры сделают его желанным гостем. Я ведь
уже говорил тебе, что вежливость и хорошие манеры совершенно
необходимы для того, чтобы украсить любые другие достоинства и
таланты. Без них никакие знания, никакое совершенство не
предстают в надлежащем свете. Без них ученый обращается в
педанта, философ -- в циника, военный -- в грубого скота, так
что и с тем, и с другим, и с третьим неприятно даже
встречаться.
Мне не терпится услышать от моих лейпцигских
корреспондентов о том, что ты прибыл к ним, и узнать, какое
впечатление ты поначалу на них произвел. У меня ведь есть там
свои аргусы; у каждого из них по сотне глаз, и все они будут
пристально за тобой следить и подробно мне обо всем
докладывать. Не сомневаюсь, что сведения, которые я получу,
будут точными, а будут ли они хорошими или плохими, зависит
исключительно от тебя. Прощай.
XXVI
Лондон, 16 октября ст. ст. 1747 г.
Милый мои мальчик,
Каждому человеку совершенно необходимо уметь нравиться, но
искусством этим овладеть нелегко. Вряд ли его можно свести к
определенным правилам, и твой собственный здравый смысл и
наблюдательность подскажут тебе больше, нежели все мои советы.
Относись к другим так, как тебе хотелось бы, чтобы они
относились к тебе, -- вот самый верный способ нравиться людям,
какой я только знаю. Внимательно подмечай, какие черты тебе
нравятся в людях, и очень может быть, что то же самое в тебе
понравится другим. Если тебе приятно, когда люди внимательны и
чутки к твоему настроению, вкусам и слабостям, можешь быть
уверен, что внимательность и чуткость, которые ты в подобных же
случаях выкажешь другим, будут им также приятны. Сообразуйся с
тоном, господствующим в обществе, в которое ты попал, и не
старайся задать ему свой; будь серьезен, весел и даже
легкомыслен, шути -- в зависимости от того, какое будет в эту
минуту настроение у всей компании; именно так каждый отдельный
человек должен вести себя по отношению к обществу в целом. Не
надо докучать собравшимся, рассказывая какие-нибудь истории,
это самое нудное и неприятное, что только может быть. Если ты
случайно знаешь какой-нибудь очень коротенький рассказ, имеющий
прямое отношение к предмету, о котором в данную минуту идет
разговор, расскажи его как можно короче, но даже и тогда
заметь, что, вообще-то говоря, ты не любишь рассказывать
истории и в данном случае прельстила тебя только краткость.
Прежде всего избавься от привычки говорить о себе и не
вздумай занимать своих собеседников собственными волнениями или
какими-либо личными делами; как они ни интересны тебе, всем
остальным слушать о них утомительно и скучно. Кроме того, надо
уметь молчать вообще обо всем, что имеет значение лишь для тебя
одного. Какого бы ты сам ни был мнения о своих достоинствах, не
выставляй их напоказ в обществе, не следуй примеру тех
хвастливых людей, которые стараются повернуть разговор именно
так, чтобы представилась возможность их выказать. Если это
подлинные достоинства, люди о них неминуемо узнают и без тебя и
тебе же это будет гораздо выгоднее. Никогда не доказывай своего
мнения громко и с жаром, даже если в душе ты убежден в своей
правоте и твердо знаешь, что иначе и быть не может, -- выскажи
его скромно и спокойно, ибо это единственный способ убедить;
если же тебе не удается это сделать, попытайся попросту
перевести разговор на другую тему и весело скажи: "Вряд ли нам
удастся переубедить друг друга, да в этом и нет необходимости,
поэтому давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом".
Помни, что у каждой компании есть свои привычки и
склонности и то, что как нельзя лучше подходит для одной, может
очень часто оказаться совершенно неприемлемо в другом месте.
Шутки, разного рода bons mots27, забавные случаи из жизни,
которые придутся очень кстати в одной компании, если их
рассказать в другой, покажутся плоскими и скучными. Какие-то
особенности характеров, привычки, условный язык, принятые в той
или иной компании, могут придать определенное значение слову
или жесту, которые не имели бы его вовсе, не будь этих
привходящих обстоятельств. Люди здесь очень часто совершают
ошибку: пристрастившись к чему-то, что забавляло их в
определенном кругу и при определенных условиях, они настойчиво
повторяют это в другом кругу, при других обстоятельствах, где
то же самое становится либо неинтересным, либо, может быть,
даже оскорбительным, из-за того что употреблено не к месту или
не ко времени.
Часто они даже начинают с глупого предисловия, вроде:
"Сейчас я расскажу вам замечательную историю" или "Я расскажу
вам нечто необычайно интересное". Они вселяют в своих
слушателей надежды, и когда надежды эти ни в какой мере не
сбываются, незадачливый рассказчик "замечательной истории"
оказывается в дурацком положении, которое он, надо сказать,
вполне заслужил.
Если тебе особенно хочется завоевать расположение и дружбу
определенных людей, будь то мужчины или женщины, постарайся
распознать их самое большое достоинство, если таковое имеется,
и их самую большую слабость, которая непременно есть у каждого,
и воздай должное первому, а второй -- даже нечто большее. Есть
немало областей, в которых люди хотят всех превзойти или по
меньшей мере хотят, чтобы другие думали, что они всех
превзошли. И хотя они любят, чтобы им воздавали по достоинству
там, где они знают, что действительно достигли чего-то
значительного, им больше всего и вернее всего льстит похвала в
том, в чем они хотят преуспеть и, однако, не совсем уверены,
удается им это или нет. Так, например, тщеславию кардинала
Ришелье, который был, несомненно, самым выдающимся
государственным деятелем своего времени, да и не только своего,
особенно льстило, когда его считали также и лучшим из поэтов,
он завидовал славе великого Корнеля и отдал распоряжение
раскритиковать "Сида". Поэтому самые искусные из льстецов
старались поменьше говорить ему о его уменье управлять или
говорили об этом только en passant28 и лишь тогда, когда
представлялся какой-нибудь случай. Но фимиамом, который они
курили ему, было превознесение его как bel esprit29 и как
поэта, и они были уверены, что аромат этого фимиама привлечет к
ним и его внимание. Почему? Да потому что в первом своем
качестве он твердо был убежден, а в отношении второго в душе
все-таки сомневался.
Ты легко сможешь распознать в каждом человеке предмет его
тщеславия, приметив, о чем он особенно любит говорить, ибо
каждому человеку свойственно больше всего говорить о том, в чем
ему больше всего хочется добиться всеобщего признания. Коснись
именно этого, и ты заденешь его за живое. Покойный сэр Роберт
Уолпол, который, вне всякого сомнения, был человеком
незаурядным, не очень прислушивался к похвалам его таланту, но
его самой большой слабостью было желание, чтобы его считали
человеком благовоспитанным и галантным кавалером, то есть тем,
чем он ни в какой степени не был; это было излюбленным и самым
частым предметом его разговора, и людям проницательным
становилось ясно, что это -- его самое уязвимое место. И они с
успехом использовали его слабость в своих целях.
У женщин таким предметом чаще всего является их красота.
Как только разговор заходит о ней, никакая лесть им не кажется
грубой. Природа, должно быть, не создавала еще женщины,
настолько уродливой, чтобы она могла остаться совершенно
равнодушной к похвале, воздаваемой ее наружности. Если лицо ее
настолько безобразно, что она не может не знать об этом, ей
кажется, что фигура ее и весь ее облик с лихвой восполняют этот
недостаток. Окажись у нее некрасивая фигура, она думает, что
все уравновешивается красотою лица. Если же безобразны и лицо,
и фигура, то она успокаивает себя тем, что ей присуще некоторое
очарование, уменье как-то особенно себя держать, некое je ne
sais quoi30, еще более располагающее к себе, чем сама красота.
Мысль эту можно доказать тем, что самая некрасивая женщина на
свете тщательно обдумывает, как ей получше одеться. Настоящая
бесспорная красавица, сознающая, что она хороша собой, изо всех
женщин менее всего поддается такого рода лести: она знает, что
этим ей только воздается должное, и не чувствует себя никому за
нее обязанной. Надо похвалить ее ум -- хоть сама она, может
быть, и не сомневается в нем, она может думать, что мужчины
держатся на этот счет иного мнения
Не пойми меня неверно и не подумай, что я рекомендую тебе
низкую и преступную лесть Нет, не вздумай хвалить ничьих
пороков, ничьих преступлений; напротив, умей ненавидеть их и
отвращать от них людей. Но на свете нельзя жить без любезной
снисходительности к человеческим слабостям и чужому тщеславию,
в сущности невинному, хоть, может быть, порой и смешному. Если
мужчине хочется, чтобы его считали умнее, чем он есть на самом
деле, а женщине -- чтобы ее считали красивее, заблуждение это
благотворно для них обоих и безобидно для окружающих. И я
предпочел бы сделать этих людей своими друзьями, потакая им,
нежели своими врагами, стараясь (и притом напрасно) вывести их
из этого заблуждения.
Существуют также небольшие знаки внимания, чрезвычайно
приятные людям и заметным образом воздействующие на ту степень
гордости и самолюбия, которые неотделимы от человеческой
природы. Эти знаки внимания -- верное свидетельство нашей
предупредительности и нашего уважения к тем, кому мы их
оказываем. Можно, например, приметить маленькие привычки,
пристрастия, антипатии и вкусы людей, которых нам хотелось бы
расположить к себе, и тогда постараться чему-то потакать и от
чего-то уберечь их, при этом деликатно дав им понять, что ты
заметил, что им нравится такое-то блюдо или такая-то комната, и
поэтому приготовил для них то или другое, или же, напротив, что
от тебя ке укрылось их отвращение к такому-то блюду и неприязнь
к такому-то лицу, и ты постарался, чтобы за столом не было
этого блюда, а среди гостей не появилось это лицо. Внимание к
подобным пустякам льстит самолюбию гораздо больше, нежели вещи
более значительные, ибо люди начинают думать, что чуть ли не
все мысли твои и заботы направлены на то, чтобы сделать им
приятное.
Вот кое-какие секреты, которые тебе необходимо знать, для
того чтобы войти в высший свет. Хорошо было бы, если бы в твоем
возрасте я знал их лучше сам. Я заплатил за эти знания
пятьюдесятью тремя годами жизни и ничего не имел бы против,
если бы ты уже сейчас мог воспользоваться теми преимуществами,
которые можно извлечь из моего неплохого опыта. Прощай.
XXVII
Лондон, 11 декабря ст. ст. 1747 г.
Милый мой мальчик,
Мне больше всего хочется, чтобы ты знал одну вещь, которую
очень мало кто знает, а именно -- какая великая драгоценность
-- время и как необходимо его разумно использовать. Истина эта
известна многим, но мало кто умеет жить в соответствии с нею.
Любой дурак, растрачивающий свое время на пустяки, повторяет
меж тем какое-нибудь избитое, всем известное изречение, -- а
таких существует великое множество, -- в доказательство
ценности и вместе с тем быстротечности времени. Точно так же по
всей Европе разного рода остроумные надписи на солнечных часах
напоминают о том же. Таким образом, все те, кто проматывают
свое время, ежедневно видят и слышат, как важно для человека
проводить его с пользой и как оно невозвратимо, когда его
теряют. Но все эти увещевания напрасны, если у человека нет
некой твердой основы: здравого смысла и ума, которые сами
подсказали бы ему эти истины, избавив его от необходимости
принимать их на веру. Судя по тому, как ты описываешь свои дни,
я смею думать, что эта основа у тебя есть: она-то и принесет
тебе настоящее богатство. Поэтому я не собираюсь писать сейчас
критический трактат об употреблении времени и злоупотреблении
им. Я позволю себе только подсказать тебе кое-что в отношении
того, как использовать один определенный период того долгого
времени, которое, надеюсь, тебе еще придется прожить: я имею в
виду два ближайших года.
Запомни же, что, коль скоро ты не заложишь фундамента тех
знаний, которые тебе хочется приобрести, до восемнадцати лет,
ты никогда потом за всю жизнь этими знаниями не овладеешь.
Знания -- это убежище и приют, удобные и необходимые нам в
преклонные годы, и если мы не посадим дерева пока мы молоды,
то, когда мы состаримся, у нас не будет тени, чтобы укрыться от
солнца. Я не требую и не жду от тебя большого усердия в науках
после того, как ты вступишь в большой свет. Я понимаю, что это
будет невозможно, а в некоторых случаях, может быть, даже и
неуместно; поэтому помни, что именно сейчас у тебя есть время
для занятий, которые не будут для тебя утомительны и от которых
тебя ничто не сможет отвлечь. Такая возможность тебе больше
никогда уже в жизни не представится. Если науки, которые ты
будешь изучать, порою и покажутся тебе несколько трудными,
помни, что труд -- неизбежный спутник твой в том путешествии,
которого избежать нельзя. Чем больше часов в день ты будешь в
пути, тем скорее ты приблизишься к концу путешествия. Чем
скорее ты будешь готов к свободе, тем скорее она придет, и твое
освобождение из рабства будет целиком зависеть от того, как ты
употребишь предоставленное тебе время. Мне кажется, что я
предлагаю тебе очень выгодную сделку: даю тебе слово чести, что
если ты выполнишь все, что я от тебя хочу, до восемнадцати лет,
то после этого, в течение всей моей жизни, я, в свою очередь,
сделаю для тебя все, что ты захочешь.
Я знал одного человека, который был так бережен к своему
времени, что не хотел терять даже тех коротких минут, которые
ему приходилось проводить за отправлением естественных
потребностей: в эти минуты он одного за другим успел перечитать
всех латинских поэтов. Он покупал какое-нибудь дешевое издание
Горация, вырывал из него страницы две и уносил их с собою в
нужник, где сначала читал их, а потом уже приносил в жертву
Клоацине: этим он сберег немало времени, и я рекомендую тебе
последовать его примеру. Лучше поступать так, нежели заниматься
в эти минуты исключительно тем, чего ты все равно не можешь не
делать, и знай, что любая книга, которую ты таким образом
прочтешь, очень отчетливо запечатлеется в памяти. Что касается
книг научных и сочинений серьезного характера, то их,
разумеется, надо читать не отрываясь, но ведь существует
великое множество книг и, кстати говоря, весьма полезных,
которые отлично можно читать урывками и от случая к случаю. Это
относится ко всем хорошим латинским поэтам, за исключением
Вергилия с его "Энеидой", и к большинству современных поэтов --
у них много хороших стихотворений, чтение которых займет самое
большее минут семь-восемь. Словари Бейля, Морери и другие --
подходящее чтение для коротких промежутков праздного (при
других обстоятельствах) времени, которое есть у каждого
человека в течение дня -- между занятиями или между
развлечениями. Спокойной ночи.
XXVIII
2 января ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Я восхищен тем, как ты распределил время, проведенное в
Лейпциге: ты так разумно использовал его с утра и до вечера,
что даже и дураку станет ясно, что для себя у тебя ничего не
осталось. Вместе с тем я уверен, у тебя достаточно ума, чтобы
понять, что так правильно употребить свое время -- значит
сберечь его для себя. Больше того, тем самым ты кладешь его в
рост под огромные проценты, и через несколько лет оно
превратится в солиднейший капитал.
Хотя двенадцать из твоих четырнадцати commensaiix31, может
быть, и не самые интересные люди на свете, и, может быть, им не
хватает (как я легко могу предположить) le ton de la bonne
compagnie, et les graces32, которых я хочу для тебя,
пожалуйста, постарайся не выказывать им презрения и не
выставлять их в смешном свете -- могу тебя заверить, что этим
ты погрешишь не только против правил хорошего тона, но и против
здравого смысла. Постарайся лучше извлечь из встреч с ними
наибольшую пользу и помни, что общение с каждым человеком
всегда может быть в том или ином отношении полезным. Во всяком
случае они помогут тебе лучше овладеть немецким языком, а так
как они съехались из различных мест, ты можешь навести разговор
на предметы, относительно которых они будут в состоянии дать
тебе кое-какие полезные сведения. Пусть даже сами они,
вообще-то говоря, люди скучные или малоприятные, кое-что они
все же знают -- о законах, обычаях, о своем правительстве, о
самых знатных домах своей страны -- все это полезно знать, и
поэтому есть смысл обо всем этом расспросить. Нет ведь,
пожалуй, человека, который был бы во всех отношениях хорош, и
вряд ли можно найти такого, который был бы совсем ни на что не
годен. Хороший химик из любого вещества сможет извлечь ту или
иную эссенцию; так и человек способный ловкостью своей и
уменьем может извлечь нечто для себя интересное из каждого, с
кем он вступит в общение.
Коль скоро тебя представили герцогине Курляндской, прошу
тебя, бывай у нее так часто, как тебе это позволят другие более
необходимые дела. Мне говорили, что это женщина в высшей
степени воспитанная и даровитая. Хоть я и не стал бы советовать
тебе посещать женское общество для того, чтобы искать там
основательных познаний или ума, посещение его полезно в других
отношениях: пребывание в нем безусловно шлифует манеры и
придает обходительность, очень нужную в свете и которой
англичане наделены меньше, чем какая-либо другая нация.
Не могу сказать, чтобы твои ужины отличались роскошью, но,
согласись, они совершенно сытны: после кварты супа и двух
фунтов картофеля ты можешь спать спокойно и без особого
нетерпения дожидаться утреннего завтрака. Одна из частей твоего
ужина (картофель) -- это обычная пища моих старых друзей и
земляков -- ирландцев, а это самые сильные и здоровые люди,
каких я знаю в Европе.
Так как, по-видимому, многие мои письма к тебе и м-ру
Харту пропали, а равно и кое-какие твои и его -- ко мне, в
частности одно его письмо из Лейпцига, на которое он ссылается
в следующем и которое я так и не получил, -- попрошу тебя на
будущее сообщать мне даты писем, которые вы оба получите от
меня; я, со своей стороны, буду делать так же.
Письмо, которое я получил от тебя с последней почтой,
помечено 25 ноября н. ст.; с предыдущей почтой я получил еще
одно, не помню уж от какого числа, но в него было вложено
второе -- к леди Честерфилд; } в ближайшие дни она тебе
ответит, а пока благодарит за то, что ты ей написал.
Болезнь моя оказалась всего-навсего сильной простудой,
сейчас я уже совсем поправился. Тебе не придется жаловаться на
отсутствие известий от м-ра Гревенкопа, -- он будет часто
писать тебе о том, что происходит у нас, по-немецки и притом
готическим шрифтом: для тебя это будет упражнением и в том, и в
другом. Прощай.
XXIX
Лондон, 15 января ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Я охотно принимаю тот подарок, который ты обещаешь мне к
будущему новому году, и чем драгоценнее он станет, тем
благодарнее я буду за него. Все это зависит исключительно от
тебя, и я надеюсь, что ты каждый год будешь дарить мне новое
издание себя самого, исправленное по сравнению с предыдущим и
Коль скоро ты не склонен стать податным чиновником
государственного казначейства и хочешь получить место в Англии,
не сделаться ли тебе профессором греческого языка в одном из
наших университетов? Это отличная синекура, и для этого
достаточно хотя бы немного знать язык (значительно меньше, чем
ты. по-моему, уже знаешь). Если тебе это не по душе, то я
просто не знаю, что тебе еще предложить. Мне хотелось бы
слышать от тебя самого, чем ты собираешься стать, потому что
пора уже сделать выбор и соответственным образом подготовиться.
М-р Харт пишет мне, что ты решил стать государственным мужем --
если это действительно так, то ты, должно быть, хочешь
сделаться моим преемником. Ну что же, я охотно передам тебе все
мои полномочия, как только ты меня об этом попросишь. Если же
ты собираешься стать политиком или советником, то помни, что
есть некоторые мелочи, с которыми нельзя будет не посчитаться.
Первое, это надо быть человеком, пригодным для этой должности,
а для того чтобы стать им, основательно изучить древнюю и новую
истории и овладеть языками. Надо в совершенстве знать
государственное устройство различных стран и существующие в них
формы правления, расцвет и упадок империй древнего и нового
мира, проследить причины того и другого и подумать над ними.
Надо также знать, каковы мощь каждой страны, ее богатство и
торговля. Все эти обстоятельства на первый взгляд могут
показаться не очень значительными, но политическому деятелю
совершенно необходимо их знать, и поэтому я надеюсь, что ты
снизойдешь до того, чтобы заняться их изучением.
Есть также и еще кое-какие качества, которые необходимо
выработать в себе, для того чтобы справиться с практической
стороной дела, и, как мне кажется, они заслуживают того, чтобы
ты посвятил им минуты досуга. Это -- полное владение собой:
чтобы никакое чувство ни при каких обстоятельствах не могло
вывести из себя. Терпение -- для того чтобы выслушивать
суждения легкомысленные, безосновательные и даже наглые. Такт
-- чтобы уметь отвергнуть их и вместе с тем никого не обидеть,
а если ты с чем-то соглашаешься, то сделать это в такой манере,
чтобы человек почувствовал себя вдвойне тебе обязанным.
Гибкость -- чтобы уметь скрыть правду и при этом не прибегать
ко лжи. Проницательность -- чтобы читать написанное на лицах
других. Спокойствие -- чтобы, взглянув на тебя, никто не мог
прочесть твоих мыслей. Уменье казаться человеком откровенным и
в то же время скрывать свои мысли. Вот те основные качества,
которые должны быть у каждого политического деятеля. А учит им
свет, он для тебя все равно что грамматика.
Из Голландии должны еще прибыть три почты, потому-то твоих
писем пока еще нет. Кончаю писать и уповаю на покровительство
твое и помощь, когда ты сменишь меня на моем посту. Твой.
XXX
Бат, 16 февраля ст. ст. 1748 г.
Мой дорогой мальчик,
Первое, на что я употребил свою свободу, была поездка
сюда. Прибыл я вчера. Хоть никакой серьезной болезни у меня,
вообще-то говоря, нет, я последнее время не обращал
достаточного внимания на свое здоровье, и теперь мне надо
подлечиться, что мне всегда и удается на этих водах. Буду пить
их в течение месяца, а потом вернусь в Лондон, чтобы
наслаждаться там всеми благами светской жизни, вместо того
чтобы томиться под тяжестью дел. Описание жизни, которую я
собираюсь вести в будущем, я дал в изречении, помещенном на
фризе в библиотеке моего нового дома.
Nunc veterum libris, nunc somno et inertibus horis
Ducere sollicitae jucunda oblivia vitae.33
В связи с этим я должен сказать тебе, что чувством
непрерывного удовлетворения, которое я надеюсь обрести в этой
библиотеке, я буду больше всего обязан тому, что часть жизни,
когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я употребил с
пользой. Если бы я прожил эту часть жизни еще лучше,
удовлетворение мое было бы намного полнее, но тем не менее в
мои молодые годы мне все же удалось посеять те знания, которые
стали сейчас моим убежищем и приютом. Пусть же твои посевы
будут сейчас обширней -- урожай с лихвой вознаградит тебя за
труды.
Я нисколько не жалею о времени, проведенном в
наслаждениях; они были своевременны, это были наслаждения,
присущие молодости, и вкушал я их в молодые годы. Если бы этого
не случилось, я, вероятно, переоценивал бы их сейчас, ибо всем
нам очень свойственно непомерно ценить то, чего мы не знаем.
Но именно благодаря тому, что я испил их с такой полнотой,
я знаю теперь их настоящую цену и знаю также, как часто люди
придают им больше значения, чем следует. Не жалею я и о
времени, проведенном за делом, -- и по той же причине. Те, кто
видят только внешнюю его сторону, воображают, что оно содержит
в себе некое скрытое очарование, которое им не терпится
вкусить, -- и только более близкое знакомство с ним помогает им
открыть истину. Я, который пробыл за кулисами как наслаждений,
так и дел и видел все тросы и блоки, которые передвигают
декорации, изумляющие и ослепляющие публику, ухожу на покой не
только без сожаления, но и с чувством спокойного
удовлетворения.
Но о чем я жалею и всегда буду жалеть, так это о времени,
которое я в молодые годы проводил в праздности и безделье и
которое навсегда для меня потеряно. Это обычное следствие
юношеской неосмотрительности, против которой я решительным
образом тебя предостерегаю. Ценность мгновений, если их собрать
воедино и употребить с пользой, огромна, потеря же, если они
растрачены попусту, невозвратима. Из каждого мгновения человек
может извлечь известную пользу, и это сопровождается
удовольствием, гораздо большим, чем то, с которым это мгновение
упускается. Не думай, что, говоря -- "употреблять с пользой
время", я разумею непрерывные занятия чем-то серьезным. Нет, в
положенные часы Удовольствия столь же необходимы, сколь и
полезны: они образуют человека, придают ему тот вид, который он
должен иметь в обществе, посвящают его в характеры других людей
и открывают ему чужое сердце в такие минуты, когда оно не
бывает настороже. Не забудь только, что надо уметь как следует
воспользоваться ими. Я знал немало людей, которые в силу
какой-то лености ума с одинаковым невниманием относились и к
удовольствиям -- они не умели радоваться им, -- и к делам --
они не умели их делать. Эти люди причисляли себя к эпикурейцам
только потому, что общались с людьми, любившими жизнь, и к
людям деловым только потому, что у них было дело, которое они
должны были делать, но которое, однако, не делали.
Чем бы тебе ни приходилось заниматься, делай это как
следует, делай тщательно, не кое-как. Approfondigsez. Добирайся
до сути вещей. Все сделанное наполовину или узнанное
наполовину, на мой взгляд, вовсе не сделано и вовсе не узнано.
Даже хуже, ибо такое нередко может ввести в заблуждение.
Пожалуй, нет такого места или такого общества, откуда ты не мог
бы почерпнуть те или иные знания -- стоит лишь захотеть. Почти
каждый человек знает что-то одно и бывает обычно рад, когда ему
предоставляется случай говорить об этом. Ищите и обрящете, --
слова эти стали справедливы -- о том свете, как и об этом.
Присматривайся ко всему, во все вникай; та манера, в которой ты
будешь спрашивать, послужит оправданием и самим вопросам,
которые при других обстоятельствах могли бы показаться
неуместными и твоему любопытству, ибо в большинстве случаев все
в значительной степени зависит от манеры себя держать. Можно,
например, сказать: "Боюсь, что вопросы мои очень навязчивы,
только никто, кроме вас, не может мне так хорошо все это
рассказать", или что-нибудь в этом роде.
Ты теперь живешь в стране лютеранского вероисповедания,
так бывай же в их кирках и присмотрись, как эти люди молятся
богу; понаблюдай за их обрядами и вникни в смысл и назначение
каждого из них. А так как ты скоро будешь достаточно хорошо
понимать по-немецки, то походи на их проповеди и прислушайся к
тому, как они проповедуют. Узнай, как управляется их церковь,
стоит ли во главе ее одно лицо или консистории и синод. На
какие средства содержится там духовенство и клир: на церковные
ли десятины, как в Англии, или на добровольные пожертвования,
или же все расходы несет само государство. Проделай то же
самое, когда ты поедешь в страны католического вероисповедания:
походи по их церквам, понаблюдай их обряды, узнай их смысл,
попроси, чтобы тебе объяснили значение некоторых слов.
Например, прима, терция, секста, нона, матины, ангелус и т. д.
Узнай, какие существуют в стране монашеские ордена, кто были их
основатели, какие у каждого из них уставы, обеты, обычаи,
доходы и т. п. Но когда ты будешь посещать храмы, где люди
молятся богу, -- а мне хочется, чтобы ты побывал в самых
различных, во всех, какие только встретятся на твоем пути, --
помни, что в каком бы заблуждении ни пребывали те или иные
люди, ни над одним из них не надо смеяться, ни одно не должно
казаться тебе нелепым. Если человек честно заблуждается, его
надо пожалеть, а никак не высмеивать. Предмет поклонения в
религиях всего мира всегда один -- высшее существо, которое
вечно и которое сотворило все, что нас окружает. Различные
способы молиться ему ни в коем случае не должны быть предметом
насмешек. Каждая секта верит в свою правоту, и я не знаю на
этом свете такого непогрешимого судьи, который мог бы решить,
какая из них права. Разузнай также везде, где будешь, о
государственных доходах, армии, ремеслах, торговле и о полиции
каждой страны. И хорошо, если бы ты завел себе переплетенную
тетрадь из чистых листов бумаги, то, что немцы называют
альбомом, только вместо того чтобы просить каждого встречного
дурака накарябать там хоть несколько строчек, ты
собственноручно заносил бы туда все эти сведения, сразу же
после того как тебе удастся почерпнуть их из достоверных
источников.
Чуть было не забыл еще одного вопроса; мне хочется, чтобы
ты заинтересовался им и запасся всеми необходимыми сведениями:
узнай, как вершится в данной стране правосудие. Коль скоро все
суды -- открытые, ты можешь побывать в них, внимательно все
разглядеть и во всем разобраться.
Одно только беспокоит меня теперь в отношении тебя. Мне
хочется, чтобы ты достиг совершенства, которого, насколько я
знаю, никто никогда еще не достигал. А коль скоро это
неосуществимо, мне хочется, чтобы ты, насколько возможно, к
этому совершенству приблизился. Должен тебе сказать, я не знаю
никого, кто был бы на более верной дороге к нему, чем ты. Ни на
чье воспитание не было затрачено столько сил, сколько на твое,
и никогда ни у кого не было таких возможностей приобрести
знания и опыт, какие были и есть у тебя. Временами я надеюсь и
предаюсь мечтам, временами сомневаюсь и даже боюсь. Уверен я
только в одном -- что ты будешь либо величайшим горем, либо
величайшей радостью Твоего...
XXXI
Бат, 22 февраля ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Каждому достоинству и каждой добродетели сродни
какая-нибудь слабость или какой-нибудь порок; развившись сверх
положенной меры, они превращаются то в одно, то в другое.
Щедрость часто становится расточительностью, бережливость --
скупостью, храбрость -- безрассудством, осторожность --
робостью, и т. д. в такой степени, что, по-моему, нужно больше
рассудительности для того, чтобы соблюсти меру в наших
добродетелях, чем для того, чтобы избежать противоположных им
пороков. Порок в своем истинном виде настолько уродлив, что с
первого же взгляда вселяет в нас отвращение и вряд ли мог бы
когда-нибудь соблазнить нас, если бы поначалу не надевал маски
некоей добродетели. Добродетель же сама по себе настолько
прекрасна, что покоряет нас с первого взгляда, а при дальнейшем
знакомстве увлекает все больше и больше. И мы считаем, что в
ней, так же как и во всем, что прекрасно, немыслимо никакое
излишество. Здесь-то и бывает нужна рассудительность, для того
чтобы умерить и направить в надлежащее русло самые наши лучшие
устремления.
Сейчас я постараюсь применить это рассуждение не к
какой-либо определенной добродетели, но к одному виду
превосходства, который из-за недостатка рассудительности часто
приводит к нелепым и заслуживающим всякого порицания
последствиям: я имею в виду большие знания, которые, если им не
сопутствует трезвый ум, часто вводят нас в заблуждение, делают
гордецами и педантами. Так как я надеюсь, что ты в высокой
степени Наделен этим превосходством над другими и вместе с тем
не страдаешь слишком распространенными его недостатками, то
все, что подскажет тебе мой опыт, может быть, будет
небесполезно для тебя.
Некоторые ученые люди, гордые своими знаниями, говорят
только для того, чтобы выносить решения, и судят обо всем
безапелляционно. Это приводит к тому, что те, кого они задевают
этой своей нетерпимостью и оскорбляют, творя насилие, восстают
и для того, чтобы избавиться от тирании, подвергают сомнению
даже законный авторитет. Чем больше ты знаешь, тем скромнее
тебе следует быть, и, к слову сказать, скромность -- самый
надежный способ удовлетворить наше тщеславие. Даже если ты в
чем-то уверен, сделай вид, что колеблешься, изложи свой взгляд,
но не настаивай, и если хочешь убедить других, дай им
почувствовать, что убедить можно и тебя.
Есть люди, которые, чтобы показать свою ученость, а
зачастую в силу предрассудков, привитых школой, где им это все
время внушалось, постоянно говорят о древних греках и римлянах
как о каких-то героических личностях, считая, что наши
современники стоят гораздо ниже их. В карманах они постоянно
носят томик-другой классиков; их тянет к старинной мудрости;
они не читают современного вздора и будут убедительно
доказывать вам, что за последнюю тысячу семьсот лет ни одна
наука и ни одно искусство не подвинулись вперед ни на шаг. Мне
совсем не хочется, чтобы ты отказывался от знакомства с
древними авторами, но мне еще меньше хочется, чтобы ты хвастал
тем, что они тебе исключительно близки. Говори о современниках
без презрения, а о древних -- без поклонения; суди о тех и
других по их достоинствам, а отнюдь не по давности лет, и если
в кармане у тебя окажется какой-нибудь эльзевир, не показывай
его и не заводи о нем разговор.
Некоторые весьма ученые мужи самым нелепым образом выводят
все свои афоризмы, касающиеся как общественной, так и частной
жизни, из того, что они называют "аналогичными случаями" у
древних авторов. Они не хотят понять, во-первых, что с самого
сотворения мира ни разу не было двух полностью аналогичных
случаев и, во-вторых, что ни один случай не излагался
каким-либо историком, равно как и не доходил до его сведения со
всеми привходящими обстоятельствами, знать же эти
обстоятельства настоятельно необходимо для того, чтобы
отправляться от них в своих суждениях. Рассуждай о каждом
событии исходя из него самого и сопутствующих ему обстоятельств
и соответственным образом поступай; не полагайся на авторитеты
одних лишь поэтов или историков древности. Если угодно,
принимай во внимание случаи, которые на первый взгляд кажутся
сходными, но пусть эти аналогии помогают тебе, а не руководят
тобою.
Мы до такой степени поддаемся предрассудкам, которые
внушает нам воспитание, что, подобно тому как древние
обожествляли своих героев, мы готовы обожествлять их безумцев.
Что касается последних, то, отдавая надлежащее уважение
древности, я должен сказать, что самыми примечательными из них
были Курций и Леонид. И вот представь себе, какой-нибудь
закоренелый педант, произнося в парламенте речь относительно
налога в сумме двух пенсов с фунта, приводит этих двух героев в
качестве примеров того, что мы должны делать и как нам надлежит
жертвовать собой ради отчизны. Люди ученые, но обиженные умом
так далеко зашли в подобного рода нелепостях, что я нисколько
бы не удивился, если бы иные из них предложили, чтобы во время
войны с французами мы держали бы в Тауэре гусей, потому что был
аналогичный случай, когда Рим неимоверно много выиграл оттого,
что сколько-то гусей оказалось в Капитолии. Из того, кто так
рассуждает и так говорит, может выйти только никудышный политик
и никакой не оратор, а пустозвон.
Есть еще одна разновидность людей: они менее догматичны и
менее надменны, но не менее нескромны. К ней относятся
общительные и блистательные педанты, которые, даже разговаривая
с женщинами, уснащают свою речь меткими греческими и латинскими
цитатами, которые до такой степени запанибрата с греческими и
латинскими авторами, что дают им имена и прозвища,
свидетельствующие о том, что они находятся в близких отношениях
с ними. Так, они привыкли говорить "старик Гомер", "этот хитрый
плут Гораций", "Марон" вместо Вергилия и "Назон" вместо Овидия.
Педантам этим часто подражают хлыщи; у тех нет вообще никаких
знаний, но они помнят несколько имен древних авторов и заучили
какие-то отрывки их наизусть в исковерканном виде. И вот они
имеют дерзость повторять их во всех компаниях, надеясь таким
путем сойти за людей ученых. Поэтому, если ты хочешь, чтобы
тебя, с одной стороны, не обвиняли в педантизме, а с другой
стороны -- не подозревали в невежестве, не старайся показывать
на людях свою ученость. Говори с собравшимися в доме людьми на
их языке, и пусть этот язык будет чистым и не пересыпан словами
из другого. Никогда не старайся показаться умнее или ученее,
чем люди, в обществе которых ты находишься. Носи свою ученость,
как носят часы, -- во внутреннем кармане; не вынимай их на
людях и не пускай в ход репетир только для того, чтобы все
знали, что у тебя они есть. Если тебя спросят "который час?" --
ответь, но не возвещай время ежечасно и когда тебя никто не
спрашивает, ты ведь не ночной сторож.
В общем же помни, что знание (я имею в виду знание древних
языков и литератур) -- самое полезное и необходимое человеку
украшение; не иметь его стыдно, но вместе с тем старайся
всячески избегать ошибок и злоупотреблений, о которых я говорил
и которые слишком уж часто ему сопутствуют. Помни также, что
хорошо знать современность еще более необходимо, чем знать
историю, и что ты лучше бы сделал, если бы в совершенстве
изучил не прежнее, а современное состояние Европы, хотя мне
хотелось бы, чтобы ты был хорошо знаком и с тем, и с другим.
Только что получил твое письмо от 17 н. ст. Хоть надо
признаться, твой теперешний образ жизни не очень-то
разнообразен, тем не менее материал для письма найдется всегда.
Каждый день ты видишь, слышишь или читаешь что-нибудь новое.
Если ты вкратце мне сообщишь обо всем и присовокупишь к этому
собственные размышления, из этого как раз получится письмо.
Впрочем, если ты непременно хочешь, чтобы я задал тебе тему,
пожалуйста, напиши мне о лютеранской церкви в Германии, о том,
каковы ее догматы, как там управляется церковь, на какие
средства она содержится, какими правами там пользуется
духовенство и какая у них иерархия.
Полное издание Витторио Сири здесь очень трудно найти и
очень дорого стоит, но мне оно не нужно. Если у тебя накопится
очень уж много книг, ты не будешь знать, что с ними делать,
когда настанет время уезжать из Лейпцига. Лучше всего будет,
если ты, перед тем как уехать оттуда, все те, которые не будут
тебе совершенно необходимы, перешлешь в Англию через Гамбург.
Твой.
XXXII
Бат, 9 марта ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Время от времени мне приходится напоминать тебе о том, что
я часто рекомендовал и чему всегда надо уделять много внимания,
-- о служении грациям. Различное действие, которое оказывают
одни и те же слова и дела, в зависимости от того,
присоединяются к ним грации или их покидают, просто
поразительно. Они расчищают путь к сердцу, а сердце имеет такое
влияние на наш ум, что очень важно сделать его своим союзником.
В женщинах сердце -- это все, и ничто другое не имеет над ними
власти, но и для мужчин, причем даже для самых замечательных из
них, оно значит так много, что из каждой схватки с разумом
обычно выходит победителем. Ларошфуко говорит в своих
"Максимах", что I'esprit est souvent la dupe du coeur34. Если
бы вместо souvent35 он сказал: presque toujours36, то он был
бы, пожалуй, еще ближе к правде. А коль скоро это так, то
целься в сердце. Присущего тебе достоинства недостаточно: ты
завоюешь им общее уважение всех, но не ту совершенно особенную
симпатию, которую таит в себе сердце каждого. Для того чтобы
завоевать расположение определенного лица, ты должен, помимо
твоих обычных достоинств, обладать еще некоторыми другими,
имеющими для упомянутого лица совершенно особое значение:
оказывать ему какие-то услуги или предлагать свою помощь,
давать ему почувствовать свое уважение, быть с ним
почтительным, любезным, внимательным и т. п. Если же ты
вдобавок можешь быть еще и приятным, ты отыщешь путь к сердцу
этого человека и тем самым облегчишь свое дело, а вернее всего,
даже обеспечишь его успех.
На собственном опыте ты знаешь, какое неприятное
впечатление производит тот, кто неуклюж, неряшлив, не умеет как
следует ничего сказать и либо запинается и начинает бормотать
себе что-то под нос, либо гнусавит и растягивает слова, кто не
обращает внимания на окружающих. и т. п., -- как все это
предубеждает тебя против человека, которого ты видишь в первый
раз, несмотря на то что, как ты потом узнаешь, у него могут
оказаться большие достоинства и незаурядный ум. А с другой
стороны, поразмысли над тем, как противоположные всему этому
качества располагают тебя с первого взгляда к людям, которым
посчастливилось ими обладать. Тебе хочется видеть в этих людях
все достоинства, и ты разочарован, если их не находишь.
Множество мелочей, назвать которые по отдельности просто
невозможно, втайне сговорившись между собою, порождают эти
грации, это je ne sais quoi, которое неизменно нравится людям.
Приятная внешность, изящные движения, уменье надлежащим образом
одеться, мелодичный голос, открытое и приветливое выражение
лица без смешливости -- все эти качества и множество других --
необходимые составные части того приятного je ne sais quoi,
которое каждый чувствует, хоть никто и не может описать.
Поэтому хорошенько присмотрись к тому, что тебе нравится или не
нравится в людях, и убедись в том, что, как правило, то же
самое будет им нравиться или не нравиться в тебе.
А раз я уже заговорил о смехе, то должен тебя особенно
против него предостеречь: мне очень бы хотелось, чтобы люди
часто видели на твоем лице улыбку, но никогда не слышали, как
ты смеешься. Частый и громкий смех свидетельствует об
отсутствии ума и о дурном воспитании, -- этим способом
низменная толпа выражает свои глупые радости по поводу
каких-нибудь глупых происшествий; на ее языке это означает
веселиться. По-моему, громко.. смеяться может только человек
крайне ограниченный и невоспитанный. Настоящее остроумие или
здравый смысл никогда еще никого не смешили; им это не
свойственно -- они просто приятны человеку и озаряют улыбкой
его лицо. Смех же обычно возбуждают или низкопробное шутовство,
или какие-нибудь нелепые случайности, люди умные и воспитанные
должны показать, что они выше этого. Стоит только человеку
сесть мимо стула и свалиться на пол, и он повергает этим всю
компанию в хохот, чего не могло бы сделать все остроумие мира,
-- вот, на мой взгляд, неопровержимое доказательство того,
насколько низок и неуместен смех. Я не говорю уже о
сопутствующем ему неприятном шуме и о том, как он ужасно
искажает черты лица. Смех легко бывает сдержать очень коротким
раздумьем, но, так как с ним обычно связывается представление о
веселье, люди до конца так и не осознают, насколько он бывает
нелеп. У меня нет никакой склонности ни к меланхолии, ни к
цинизму; я так же хочу и могу веселиться, как и всякий другой,
но я уверен, что с той поры, когда я стал жить в полном разуме,
никто никогда не слышал, как я смеюсь. У многих людей, вначале
от неловкости и mauvaise honte37, выработалась очень неприятная
и глупая манера -- о чем бы они ни говорили, говорить со
смехом. Например, один из моих знакомых, м-р Уоллер, человек
очень незаурядный, самых обыкновенных вещей не может сказать
без смеха; поэтому те, кто его не знают и видят в первый раз,
считают его просто дураком.
Привычка эта, равно как и много других, очень неприятных
привычек, возникает оттого, что вступлению этих людей в свет
сопутствует mauvaise honte. Попав в общество, они стесняются и
приходят в такое замешательство, что совершенно не знают, что
делать, и вынуждены пускаться на всевозможные ухищрения только
для того, чтобы не потерять самообладания, в дальнейшем же все
эти ухищрения превращаются в привычки. , Одни ковыряют в носу,
другие почесывают затылок, третьи крутят в руках шляпу, словом,
у каждого неуклюжего, невоспитанного человека есть свои особые
выверты. Но частое повторение одного и того же поступка ни в
какой степени не может служить его оправданием, и хоть во всех
этих вульгарных привычках да и в самой неуклюжести нет ничего
преступного, их следует самым старательным образом избегать,
ибо все это -- серьезные препятствия на пути к искусству
нравиться. Помни, что понравиться кому-то -- всегда означает
одержать некую победу или, по меньшей мере, сделать к этой
победе первый необходимый шаг. Тебе предстоит добиваться в
жизни успеха, и поэтому ты должен особенно тщательно изучить
это искусство. Должен тебе сказать, что, когда ты уезжал из
Англии, у тебя не было manieres prevenantes38, и, признаться, в
Англии их не очень-то часто можно встретить, однако я надеюсь,
что твой здравый смысл поможет тебе приобрести их за границей.
Если ты хочешь кем-то быть в свете, -- а если у тебя есть
характер, то ты этого не можешь не хотеть, -- все это должно
быть с начала и до конца делом твоих рук, ибо весьма возможно,
что, когда ты вступишь в свет, меня уже на свете не будет. Ни
твое положение, ни твое состояние тебе не помогут, одни только
достоинства твои и манеры могут поднять тебя до
приличествующего тебе состояния и места в обществе. Фундамент
их я заложил данным тебе воспитанием, все остальное ты должен
построить сам.
Теперь я попрошу сообщить мне кое-какие сведения, которые,
как я полагаю, ты можешь мне дать и которые мне хочется иметь.
Может ли курфюрст Саксонии приговорить кого-либо из своих
подданных к смертной казни за государственную измену самолично
или виновные должны сначала предстать перед открытым судом?
Может ли он своей властью держать кого-либо из подданных в
тюрьме столько, сколько ему захочется, без суда?
Может ли он своей властью изгнать кого-либо из пределов
герцогства?
Может ли он обложить своих подданных налогом без согласия
на то Саксонских штатов и что представляют собой эти штаты? Как
они избираются? Какие в них входят сословия? Принимает ли в них
участие духовенство? Где они созываются и как часто?
Если двое подданных курфюрста затевают тяжбу из-за имения,
расположенного на территории курфюршества, то в каком суде
должно слушаться дело и будет ли решение этого суда
окончательным или его можно обжаловать в Ветцларский имперский
суд?
Какие названия носят два верховных суда, занимающиеся
гражданскими и уголовными делами?
Каков средний годовой доход герцогства?
Какую армию содержит курфюрст в настоящее время и каково
наибольшее количество солдат, которых курфюршество может
содержать?
Я не жду, что ты ответишь мне на все эти вопросы сразу,
отвечай на них по мере получения необходимых и достоверных
сведений.
Как видишь, ты теперь -- мой немецкий оракул, и доверие
мое к тебе так велико, что тебе нет нужды, подобно оракулам
древности, давать двусмысленные ответы, тем более что у тебя
есть над ними то преимущество, что я хочу узнать от тебя только
о прошлом и настоящем, а не о том, что будет.
Желаю тебе хорошо провести время на лейпцигской ярмарке.
Внимательно осмотри все лавки, наглядись на шутов, акробатов,
канатных плясунов и hoc genus omne39, но более подробно
разузнай о существующих там различных промыслах. Прощай.
XXXIII
Лондон, 1 апреля ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
За это время три раза уже была почта и ни одного письма --
ни от тебя, ни от м-ра Харта; я думаю, что здесь дело
исключительно в каких-либо непредвиденных обстоятельствах по
пути между Лейпцигом и Лондоном, расстояние-то ведь большое, и
таких непредвиденных обстоятельств в пути могло быть немало. Я
всегда стараюсь думать, что ты вполне благополучен, когда не
узнаю ничего, что бы меня в этом разубедило. Кроме того, как я
часто тебе говорил, меня гораздо больше беспокоит, хорошо ли ты
себя ведешь, чем хорошо ли ты себя чувствуешь, и когда от тебя
не бывает писем, я стараюсь думать, что ты занят каким-либо
более полезным делом. Пока ты будешь умерен, ты будешь и
здоров, в твоем возрасте природа в достаточной степени
заботится о теле, если только ей предоставляют свободу и если
невоздержанностью с одной стороны и лекарствами -- с другой
люди не чинят ей помех. Но с душой дело обстоит совершенно
иначе, и она-то у людей твоего возраста требует серьезных и
неустанных забот и даже кое-каких лекарств. Каждые четверть
часа, в зависимости от того, проведены они хорошо или плохо,
принесут ей существенные пользу или вред, и притом надолго. Ей
надо тоже много упражняться, для того чтобы обрести здоровье и
силу.
Присмотрись к тому, насколько отличаются люди, работавшие
над собой, от людей неотесанных, и я уверен, что ты никогда не
будешь жалеть ни времени, ни сил на то, чтобы себя воспитать. У
какого-нибудь ломового извозчика органы все по состоянию
своему, может быть, ничуть не хуже, чем у Милтона, Локка или
Ньютона, но по своему развитию люди эти превосходят его намного
больше, чем он свою лошадь. Иногда, правда, рождаются гении,
пробивающие себе путь лишь природными данными и не нуждающиеся
в образовании, однако такого рода примеры слишком редки, чтобы
с ними следовало считаться. Но даже и эти немногие люди
добились бы в жизни значительно большего, если бы у них было
еще и надлежащее воспитание. Если бы такой гений, как Шекспир,
был облагорожен воспитанием, красоты, которыми он так
заслуженно вызывает наше восхищение, не нарушались бы
сумасбродствами и нелепостями, которые им так часто
сопутствуют.
Люди обычно бывают тем, что из них сделали воспитание и
общество, когда им было от пятнадцати до двадцати пяти лет;
поэтому помни, какое большое значение будут для тебя иметь
ближайшие восемь-девять лет: вся твоя последующая жизнь зависит
от них. Я совершенно откровенно выскажу тебе все мои надежды и
опасения касательно тебя. Мне думается, что из тебя выйдет
настоящий ученый муж и что ты сумеешь приобрести большой запас
разнообразных знаний, но я боюсь, как бы ты не пренебрег тем,
что считается вещами незначительными, хотя в действительности
они весьма существенны, -- я имею в виду обходительность,
приветливость и располагающие к себе манеры: это подлинные и
основательные преимущества, и, однако, люди, не знающие света,
считают все это пустяками. Мне пишут, что ты говоришь очень
быстро и неотчетливо, -- это очень неудобно и неприятно для
окружающих, и я уже тысячу раз тебе это старался внушить.
Пожалуйста, будь внимателен к своей речи и постарайся ее
исправить. Когда человек говорит отчетливо и приятно, он
гораздо большего может добиться, и мне приходилось слышать
немало содержательных речей, которые люди оставляли без
внимания из-за того, что у произносивших их была неприятная
манера говорить, и не меньше речей пустых, которым, однако,
люди рукоплескали только потому, что их было приятно слушать.
Прощай.
XXXIV
Лондон, 17 мая ст. ст. 1748 г.
Милый мои мальчик,
Получил вчера твое письмо от 16 мая н. ст. и, прочтя его,
написал сэру Чарлзу Уильямсу благодарность за внимание, которое
он тебе оказал. Твое первое появление при дворе оказалось,
по-видимому, удачным, и его величество король Польши обратил на
тебя внимание. Надеюсь, что ты отнесся к этой похвале спокойно
и с уважением, как и должен отнестись настоящий светский
человек. Людей, плохо воспитанных и темных, всякое величие
ослепляет: они до безумия пугаются, когда с ними заговаривают
короли или великие люди, теряются, робеют и не знают, ни что,
ни как им ответить, тогда как les honnetes gens40 присутствие
высокопоставленных лиц не ослепляет; люди благородные знают,
какое они должны оказывать им уважение, и не забывают о нем, но
при этом нисколько не смущаются и могут так же непринужденно
разговаривать с самим королем, как если бы перед ними был любой
из его подданных. Вот великое преимущество тех, кого смолоду
вводят в высшее общество и кто рано приучается разговаривать с
лицами, занимающими более высокое положение. Сколько я здесь
видел людей, получивших самое лучшее английское образование,
сначала в школе, а потом в университете, которые, когда их
представляли королю, не знали, стоят ли они на голове или на
ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они
чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти,
они силились засунуть руки в карманы и никак не могли туда
попасть, роняли шляпу и не решались поднять; словом, в
поведении их было все, что угодно, только не было
естественности и простоты.
Человек воспитанный умеет говорить с нижестоящими людьми
без заносчивости, а с вышестоящими -- уважительно и
непринужденно. Беседуя с королями, он остается совершенно
спокойным; он умеет пошутить с дамами, принадлежащими к самой
высокой знати, -- непринужденно, весело, но вместе с тем и
почтительно. С теми же, кто равен ему по положению, независимо
от того, знаком он с ними или нет, он говорит о вещах, всех
интересующих и всем доступных, не позволяя себе, однако. быть
чересчур легкомысленным, нисколько не волнуясь и не делая
никаких неловких движений. И надо сказать, что такая вот
непринужденность всегда производит самое выгодное впечатление.
Мне бы хотелось, чтобы чайный прибор, полученный от сэра
Чарлза Уильямса, ты подарил своей матери и послал ей с Дювалем,
когда тот вернется. Ты должен не только испытывать к ней
почтение, но и помнить, как ты обязан ей за ее заботу и ласку,
и поэтому пользоваться каждым случаем, чтобы выразить ей свою
признательность.
С нетерпением жду от тебя известий из Дрездена, равно как
и ответов на те многие вопросы, которые я тебе задал.
А пока прощай, и да благословит тебя бог!
XXXV
Лондон, 21 июня ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Мысль о том, что у тебя очень плохая дикция, никак не
выходит у меня из головы и до такой степени меня тревожит, что
я буду писать тебе об этом не только сейчас, но, может быть, и
во многих других письмах. Радуюсь и за тебя и за себя, что я
вовремя об этом узнал и что, как я надеюсь, еще не поздно ее
исправить, и всегда буду чувствовать себя бесконечно обязанным,
как впоследствии, разумеется, и ты сам, сэру Чарлзу Уильямсу,
написавшему мне об этом. Боже мой! Если бы по твоему недосмотру
или по моему эта неловкая и неприятная манера говорить вошла у
тебя в привычку, а это могло случиться через какие-нибудь два
года, -- как бы ты выглядел в обществе и на больших приемах!
Кому было бы приятно твое присутствие и кто стал бы слушать
твои речи? Почитай, что пишут о дикции Цицерон и Квинтилиан,
какое большое значение они придают тому, чтобы она была
приятной. Цицерон идет даже дальше, он утверждает, что оратору
необходима хорошая фигура и что прежде всего он не должен быть
vastus, т. е. непомерно большого роста и неуклюжим. Это
доказывает, что он хорошо знал людей и понимал, какое большое
значение имеет приятная внешность и изящество манер.
Мужчины, точно так же как женщины, следуют голосу сердца
чаще, чем голосу разума. Путь к сердцу лежит через чувства:
сумей понравиться чьим-то глазам и ушам, и половина дела уже
сделана. Мне часто приходилось видеть, как судьбу человека раз
и навсегда решали первые произнесенные им в обществе слова.
Если их приятно услышать, люди, помимо своей воли, сразу же
проникаются убеждением, что у человека этого есть достоинства,
которых на самом деле у него может и не быть; с другой стороны,
если речь его поначалу производит неприятное впечатление, у них
сразу же появляется какая-то предубежденность и они не хотят
признать за этим человеком заслуг, которые, возможно, у него и
есть. И нельзя утверждать, что чувство это несправедливо и
необоснованно, как то может показаться с первого взгляда, ибо,
если у человека есть какие-то способности, он должен знать, как
неимоверно важно для него красиво говорить и быть в обществе
приятным и обходительным: тогда он будет развивать в себе эти
качества и доводить их до совершенства. У тебя хорошая фигура и
нет никаких природных недостатков, которые могли бы повлиять на
твою речь; если захочешь, ты можешь быть обходительным, а речь
твоя -- приятной. Поэтому ни я, ни общество не припишем твою
неудачу ничему другому, кроме как недостатку уменья. Какое
наблюдение, и очень верное, мы постепенно делаем над актерами
на сцене? Не то ли, что самые сообразительные из них всегда
говорят лучше всех, хотя голоса у них, может быть, отнюдь не
лучшие? Пусть у них даже совсем плохие голоса, они будут во
всяком случае говорить понятно, отчетливо и с надлежащим
выражением. Если бы Росций говорил быстро, невнятно и грубо,
то, ручаюсь тебе, Цицерон никогда не счел бы его достойным той
речи, которая была произнесена в его защиту. Слова даны нам для
того, чтобы мы могли выражать наши мысли, и до крайности нелепо
произносить их так, что либо люди вообще не смогут понять их,
либо у них пропадет всякое желание вникать в их смысл.
Говорю тебе прямо и совершенно искренне, что буду судить о
твоих способностях по тому, будет ли приятной или нет твоя
речь. Если ты человек способный, ты ни за что не успокоишься до
тех пор, пока не приучишь себя говорить хорошо, ибо, заверяю
тебя, это в твоей власти. Попроси м-ра Харта послушать тебя и
читай ему каждый день вслух: пусть он останавливает тебя и
поправляет каждый раз, когда ты будешь читать слишком быстро,
не соблюдать паузы или неправильно акцентировать слова.
Постарайся при этом открывать как следует рот, отчетливо
произносить каждое слово. И попроси м-ра Харта. м-ра Элиота и
всех, с кем ты будешь говорить, напоминать тебе об этом и
прерывать всякий раз, когда ты будешь сбиваться на скороговорку
и на невнятное бормотание. Хорошо даже просто читать вслух,
когда остаешься один, проверять свою дикцию самому и читать
вначале значительно медленнее, чем надо, для того чтобы
освободиться от позорной привычки говорить чересчур быстро.
Словом, если только ты об этом как следует подумаешь, искусство
красноречия станет твоим делом, твоим занятием и твоим
удовольствием. Поэтому того, что я высказал тебе в этом и в
предыдущем письме, более чем достаточно, если у тебя есть
соображение, а если нет, то напиши я и в' десять раз больше,
это все равно не поможет. Итак, довольно об этом.
Вслед за уменьем хорошо говорить благородная осанка и
уменье произвести хорошее впечатление в обществе очень нужны,
потому что они очень располагают к тебе людей. Всякое
небрежение к этим качествам .в молодом человеке еще менее
простительно, чем жеманство. Оно свидетельствует о том, что
тебе безразлично, нравишься ты другим людям или нет, а для
других это просто оскорбительно. Один человек, видевший тебя
совсем недавно, рассказал мне, что ты неловок в своих движениях
и не следишь за собою: мне жаль, что это так; если все будет
продолжаться в том же духе и дальше, ты сам потом пожалеешь об
этом, но будет поздно.
Неуклюжесть очень отпугивает людей, полное пренебрежение к
одежде и к наружности вообще -- это дерзкий вызов существующим
обычаям и моде. Ты конечно помнишь м-ра *** и, разумеется,
помнишь, до чего он был неуклюж; уверяю тебя, это очень мешало
признать за ним его способности и достоинства, которые в конце
концов едва смогли уравновесить этот его недостаток, но не
больше. Многие из тех, кому я когда-то рекомендовал его,
отвечали мне, что, по их мнению, у человека этого не может быть
никаких способностей, иначе он не был бы так неловок, -- до
такой степени много значит, как я тебе уже говорил, в глазах
людей внешность.
Большое влияние на репутацию, слагающуюся в свете,
оказывают женщины, и человеку неловкому никогда не получить их
поддержки. А ведь. кстати сказать, их очень много, и мнения их
гораздо чаще подсчитываются, нежели просто кладутся на весы.
Поэтому тебе следует уделять внимание как одежде, так и
изяществу всех движений. По-видимому, в Лейпциге нет человека,
который бы действительно умел одеваться, обладал изящными
манерами и мог служить для тебя образцом того и Другого. И тем
не менее не пренебрегай ни тем, ни другим и следи за своим
костюмом и манерами, отправляясь ко двору, -- там это
необходимо, там-то ты и найдешь себе для того и другого хороших
учителей и хорошие примеры. Упражнения в верховой езде,
фехтовании и танцах выправят и облагородят твое тело, руки и
ноги и придадут тебе l'air d'un honnete homme41, если только у
тебя будет желание ее приобрести.
В заключение хочу, чтобы ты кое о чем подумал, чтобы ты
мог почувствовать, какое тебе выпало на долю счастье, -- иметь
человека, который настолько заинтересован тобой, что выведывает
твои недостатки, для того чтобы потом поставить тебя о них в
известность. Никто, кроме меня, не стал бы так стараться
разузнать их все, а потом исправить, сам-то ты ведь их, может
быть, и вовсе не знаешь: наше самолюбие плотной завесой
закрывает от нас наши проступки. Но когда ты слышишь о них от
меня, можешь быть уверен, что это голос человека, который, ради
тебя одного, хочет их исправления. И человека этого ты не
можешь заподозрить в пристрастии, ибо если он и пристрастен, то
только к тебе, и всем сердцем хочет, чтобы его отеческая забота
о тебе за короткое время сделала излишней всякую другую заботу,
разве что дружескую. Прощай.
Р. S. Прими мое сочувствие по поводу безвременной и
трагической смерти сладкозвучного Матцеля.
XXXVI
Милый мои мальчик,
Лондон, 26 июля ст. ст. 1748 г.
Есть две разновидности ума: одна из них никогда не даст
человеку сделаться сколько-нибудь значительным, а другая обычно
делает его смешным, иными словами, есть умы ленивые и умы
легкомысленные и пустые. Хочу надеяться, что твой не относится
ни к тем, ни к другим. Ум ленивый не дает себе труда ни во что
углубиться, первые же встретившиеся на его пути трудности (а
трудности неизбежны всюду, когда ты добиваешься чего-то
значительного или хочешь что-то значительное узнать) отбивают у
него охоту идти дальше; он успокаивается, довольствуется
легким, а следовательно поверхностным, знанием и более склонен
остаться глубоким невеждой, нежели затратить какие-то усилия на
постижение того, что глубоко. Таким людям многие вещи кажутся
невозможными, и порою они бывают даже в этом твердо убеждены,
тогда как на самом деле для человека настойчивого и
трудолюбивого невозможного почти нет. Им же все трудное кажется
неосуществимым, или во всяком случае они стараются думать, что
это так, для того чтобы оправдать свою лень. Сосредоточиться в
продолжение часа на чем-то одном -- для них задача чересчур
утомительная, они все воспринимают в свете первого впечатления,
никогда ничего не рассматривают всесторонне, короче говоря, они
ни во что не вдумываются. Это приводит к тому, что, когда им
приходится говорить о том или ином предмете с людьми, которые
предмет этот внимательно изучили, они только обнаруживают
невежество свое и леность и рискуют услышать в ответ слова,
способные их смутить. Поэтому не впадай в отчаяние,
столкнувшись с первыми трудностями, но contra audentior ito42 и
докапывайся до глубины всего того, что необходимо знать каждому
джентльмену.
Есть науки и искусства, имеющие отношение к определенным
профессиям; людям, которые не собираются этих профессий
приобретать, нет особенной надобности изучать их. Так,
например, фортификация и мореходство: тебе достаточно знать эти
науки поверхностно и в самой общей форме, а такого рода знания
можно почерпнуть из обыкновенного разговора, и тебе не придется
особенно о многом расспрашивать. Впрочем, фортификацию тебе,
может быть, и полезно было бы знать получше, так как многие
термины этой науки часто стали встречаться в повседневных
разговорах, и не стоит уподобляться маркизу де Маскарилю в "Les
preclettses ridicnies"43 Мольера, когда тот, услыхав об une
demie lune44, попадает впросак и восклицает "Ма foi, c'etait
bien une lune toute entiere"45. Но то, что каждому джентльмену
независимо от его профессии надлежит знать, он должен знать
хорошо и докапываться до самых больших глубин. Это прежде всего
языки, история и география, как древние, так и новые,
философия, логика, риторика; для тебя же особенно важны
конституция и гражданский и военный строй каждого европейского
государства. Надо сказать, что все это вместе взятое составляет
весьма обширный круг знаний, овладение которыми сопряжено с
известными трудностями и требует некоторых усилий; однако
человек деятельный и трудолюбивый все эти трудности преодолеет
и будет вознагражден с лихвой.
Человек же легкомысленный и пустой всегда бывает занят, но
без толку; мелочи кажутся ему вещами значительными, и свое
время и внимание, которые следует посвятить главному в жизни,
он растрачивает на пустяки. Такие люди самым серьезным образом
занимаются какими-нибудь безделушками, бабочками, раковинами,
насекомыми и т. п. Они вглядываются в одежду, а не в характеры
людей, в обществе которых проводят время. Декорации пьесы
интересуют их больше, нежели ее содержание, а дворцовые
церемонии больше, чем политика. Так употреблять свое время --
означает совершенно его терять. Сейчас в твоем распоряжении
самое большее три года; ты можешь употребить их либо хорошо,
либо плохо, только помни, я не раз уже говорил тебе, тем, чем
ты будешь через три года, ты будешь всю свою жизнь. Поэтому,
умоляю тебя, подумай: растратишь ты это время попусту, проведя
его в лени или занимаясь пустяками? Или используешь каждое
мгновение так, чтобы оно вскоре уже вознаградило тебя
удовольствиями, положением, добрым именем? Я не могу, не хочу
сомневаться в твоем выборе. Читай только полезные книги и
никогда не переставай заниматься тем или другим предметом, пока
не овладеешь им в совершенстве, а до тех пор продолжай читать и
старайся узнать о нем побольше. Находясь в обществе, наводи
разговор на какой-нибудь полезный предмет, но a la portee46
этого общества. Вопросы истории, литературы, обычаи различных
стран, рыцарские ордена, как-то Тевтонский, Мальтийский и
другие, разумеется, более интересные предметы для разговора,
чем то, какая сегодня погода, кто как одевается или
какие-нибудь мелкие происшествия, из которых нельзя почерпнуть
никаких знаний. Характеры королей и великих людей узнаются
только из разговора, ибо при жизни тех и других о них никогда
не пишут всей правды. Вот почему говорить об этом бывает
интересно и поучительно, и вместе с тем такого рода беседа даст
тебе возможность понаблюдать, сколь по-разному толкуются одни и
те же характеры в зависимости от чувств и взглядов каждого
твоего собеседника.
Никогда не стыдись и не бойся задавать вопросы, ибо, если
с помощью их ты можешь что-то узнать и если ты при этом
извинишься, тебя никогда не сочтут навязчивым или грубым. В
повседневной жизни все эти вещи зависят исключительно от того,
как ты спрашиваешь, и в этом смысле справедлива пословица:
"Одному легче лошадь украсть, чем другому за плетень
заглянуть". Нет почти ничего такого, что нельзя было бы так или
иначе высказать, то ли с видимостью доверия, то ли с тонкой
иронией, то ли найдя для этого какой-нибудь остроумный предлог,
и знание света в значительной степени состоит из знания того,
когда и где использовать эти разные манеры выражения. Личное
обаяние человека, его внешность и то, как он говорит, имеет при
этом такое значение, что я убежден: одна и та же вещь,
сказанная приятным тоном и произнесенная выразительно и
отчетливо, понравится, а если те же самые слова пробормочет
себе под нос человек нескладный, с угрюмым и насупленным видом,
они у всех вызовут только раздражение. Поэты всегда изображают
Венеру в сопровождении трех граций, желая этим подчеркнуть, что
даже такая красавица не может без них обойтись. Мне думается,
что этих трех спутниц следовало бы дать и Минерве, ибо без них
всякая наука очень скучна. Поэтому ясно и внятно призови их
каждую в отдельности сопутствовать твоим словам и движениям.
Прощай.
Р. S. После того как я написал тебе это письмо, я получил
твое без даты, с вложенными в него сведениями о прусской армии;
надеюсь, что копию ты себе оставил. Спрячь ее к себе в папку и
присовокупи к ней все сведения о военном устройстве, какие ты
сможешь получить касательно других государств и королевств.
Сведения, касающиеся Саксонии, ты, разумеется, отыщешь без
труда. Кстати, не забудь послать мне ответы на вопросы, которые
я посылал тебе не очень давно, касательно гражданских и
церковных дел Саксонии.
Пойми меня правильно и не подумай, что я пекусь только о
том, чтобы стиль твой был изящен, а язык -- чист; я хочу, чтобы
выговор твой был приятен, а дикция отчетлива, для чего тебе
надлежит побольше читать вслух м-ру Харту, причем очень громко,
произносить отрывки речей и декламировать сцены из пьес. Помни,
что, если ты не научишься хорошей и приятной для слуха дикции,
все изящество твоего стиля не будет стоить ни гроша.
Меня очень радует, что м-р Литтлтон одобряет мой новый
дом, а в особенности мои канонические колонны. Мой бюст
Цицерона очень хорош и отличной сохранности; он займет у меня в
библиотеке самое почетное место, если только, вернувшись, ты не
привезешь мне свой собственный, который будет не менее хорош, а
мне доставит еще большее удовольствие. Обещаю тебе, что буду
разглядывать его с таким же вниманием, с каким все антиквары
разглядывали тот.
Кланяйся от меня м-ру Харту, очень рад, что он чувствует
себя лучше.
XXXVII
Лондон, 5 сентября ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Получил твое письмо с вложенным туда немецким письмом на
имя м-ра Гревенкопа, которое, как он уверяет, написано отлично,
принимая во внимание, что вообще ты этим языком очень мало
занимался. Так как самые большие трудности ты уже преодолел,
прошу тебя, продолжай заниматься так же прилежно и в
совершенстве изучи все остальное. Человек, не владеющий
свободно языком, никогда не предстает в выгодном свете или даже
таким, каков он есть, когда будет на этом языке говорить или
писать: мысли его скованы и кажутся неубедительными и путаными,
если он не может найти нужных слов и фраз, для того чтобы их
выразить. Поэтому я хочу, чтобы ты непременно писал раз в две
недели по-немецки м-ру Гревенкопу: таким образом, ты привыкнешь
писать на этом языке. Помимо этого, когда ты уедешь из Германии
и будешь жить в Турине, я попрошу тебя писать по-немецки даже
мне, чтобы тебе было легко сохранить в памяти то, чему ты с
таким трудом научился. Я хочу также, чтобы, живя в Германии, ты
пользовался каждым удобным случаем говорить по-немецки, -- это
единственный способ как следует изучить этот язык. Тебе надо
будет непременно попросить твоего учителя немецкого языка,
чтобы он научил тебя величать как положено людей разных званий
и надписывать им письма. На это в Германии обращают
чрезвычайное внимание, и известны многие случаи, когда письма
возвращались нераспечатанными из-за того только, что на
конверте забывали поставить один какой-нибудь титул из
двадцати.
Приближается день св. Фомы, когда ты должен будешь
покинуть Саксонию и ехать в Берлин, и смею думать, что, даже
если в твоих знаниях об этом курфюршестве и есть кое-какие
пробелы, ты восполнишь их перед тем, как уехать. Ты, конечно,
понимаешь, что я разумею под этим отнюдь не количество церквей,
приходов или городов, а государственное устройство, армию,
доходы и ремесла этого курфюршества. Надо только задать
несколько благоразумных вопросов благоразумным людям, и ты
получишь все необходимые сведения: мне. хочется, чтобы ты
записал все это в свою книжечку.
Берлин откроет для тебя совершенно новое поприще, и я
смотрю на твое появление там, как на первый шаг, который тебе
предстоит сделать в незнакомых краях. Постарайся только, чтобы
этот первый шаг был правилен, и не споткнись на пороге. Ты
встретишь там самое многолюдное общество, в каких тебе до сих
пор случалось бывать; тем большее значение там будут иметь
предупредительность и манеры. Быть приятным в обществе -- это
единственный способ сделать пребывание в нем приятным для
самого себя. Ум и знания -- это первые и самые необходимые
условия для того, чтобы понравиться в обществе, но этого отнюдь
не достаточно, знай, что качества эти никогда не будут в
должной степени оценены, если к ним не присоединятся
предупредительность и манеры. Приобрести же и то и другое тебе
легче всего, часто бывая в свете; только ты должен взять за
правило внимательно все там усваивать, наблюдать и подмечать. А
то ведь я знавал людей, которые всю свою жизнь бывали в хорошем
обществе, но при этом оставались настолько невнимательны и
ненаблюдательны, что сами нисколько не стали лучше и продолжали
быть столь же неприятными, неловкими, вульгарными, как будто
вообще никогда в жизни не видели ни одного светского человека.
Когда ты попадешь в хорошее общество (под хорошим обществом я
разумею высшие круги того или иного города), внимательно
наблюдай обходительность и манеры этих людей и сообразуйся с
ними, вырабатывая свои.
Но и это еще не все -- надо заглянуть глубже: присмотрись
к их характерам и сумей вникнуть в их сердца и умы с возможно
большею полнотой. Сумей отыскать основное их достоинство,
владеющую ими страсть или самую большую их слабость -- и ты
будешь знать, какую приманку насадить на крючок, чтобы легче
всего изловить их. Человек состоит из множества разнообразных
элементов, и надо потратить немало времени и труда, для того
чтобы их все изучить, ибо хотя у каждого из нас есть общие всем
составные части, как-то: разум, воля, страсти и влечения, --
однако соотношения их и комбинации в разных людях настолько
различны, что они-то и образуют великое многообразие
характеров, которые в той или иной части отличают одного
человека от другого. Управлять всем этим в целом следовало бы
разуму, но такие случаи редки. И тот, кто обращается
исключительно к разуму другого человека, не пытаясь привлечь на
свою сторону также и сердце, никогда не добьется успеха,
подобно тому как не добьется его и тот, кто обратится к
официальным лицам при дворе короля и минует королевского
фаворита.
Я хочу, чтобы сейчас, когда ты вступаешь в свет, ты
внимательно прочел две книги, которые раскроют тебе характеры
людей настолько, насколько это вообще могут сделать книги. Я
имею в виду "Les reflexions morales"47 господина де Ларошфуко и
"Caracteres"48 Лабрюйера, но помни, что я рекомендую их тебе
только как некие лучшие географические карты; они помогут тебе
в пути, но не рассчитывай найти в них повороты дорог и все
малейшие их извилины. В этих случаях на помощь им должны прийти
собственная твоя наблюдательность и прозорливость.
Ларошфуко порицают и, как мне кажется, напрасно, за то,
что главным побуждением, определяющим все поступки, он считает
себялюбие.
Мне думается, что в этом есть значительная доля истины, и
уж во всяком случае вреда эта мысль принести не может.
Совершенно очевидно, что во всем, что мы делаем, мы стремимся к
собственному счастью; и совершенно очевидно, что обрести это
счастье мы можем только тогда, когда все будем делать как
следует и поступки наши будут сообразовываться с правилами
здравомыслия, иначе говоря -- великим законом природы.
Осуждения заслуживают только мотивы себялюбия ложного, когда
немедленное удовлетворение страсти или стремления принимается
нами за истинное счастье. Но следует ли порицать меня за доброе
деяние потому лишь, что я преисполняюсь счастья от сознания
того, что я его совершил? Конечно же нет. Вот размышление,
которое больше всего осуждается в книге Ларошфуко как жестокое:
"On trouve dans le malheur de son meilleur ami quelque chose
qui ne deplait pas"49. А почему же нет? Почему я не могу
испытывать очень нежное и подлинное участие к другу, которого
постигла беда, и вместе с тем наслаждаться приятным сознанием,
что выполнил по отношению к нему мой долг, оказав ему, в его
несчастье, всемерную поддержку и утешение? Пусть только сами
поступки будут добрыми, -- и я не стану придираться к вызвавшим
их побуждениям. И пусть тогда каждый выбирает одну из двух
истин, которые в сущности утверждают одно и то же: "Тот, кто
любит больше всего самого себя, -- самый честный человек", или
"Самый честный человек больше всех любит самого себя".
"Характеры" Лабрюйера -- это картины жизни; большая часть
их отмечена совершенством рисунка и яркостью красок. Прежде
всего запечатлей их в душе, и когда ты в жизни натолкнешься на
их подобия, -- а это будет случаться каждый день, --
изображения эти поразят тебя еще больше. Ты будешь сравнивать
каждую черту их с оригиналом, и тогда то и другое поможет тебе
находить красоты и недостатки.
Коль скоро женщины составляют значительную часть общества,
и уж во всяком случае их достаточно много, и коль скоро мнения
их немало значат для репутации человека в свете, а репутация
эта очень важна для его карьеры и места в обществе, которое он
хочет занять, необходимо нравиться им. Вот почему я хочу
посвятить тебя в некие arcana50; тебе будет очень полезно их
постичь, но ты должен хранить все это в тайне и никогда не
показывать виду, что ты их знаешь. Итак. женщины -- это те же
дети, только побольше ростом; они прелестно лепечут и бывают
иногда остроумны; но что касается рассудительности и здравого
смысла, то я за всю мою жизнь не знал ни единой женщины,
которая могла бы последовательно рассуждать и действовать в
течение двадцати четырех часов кряду. Какое-нибудь пристрастие
или прихоть всегда заставляет их изменить самые разумные
решения. Если люди не признают за ними красоты или пренебрегают
ею, дают им больше лет, чем им на самом деле, или недооценивают
их мнимый ум, обида мгновенно оборачивается вспышкой гнева,
которая начисто опрокидывает всю ту последовательность, к какой
они только сумели прийти в самые осмысленные минуты ев ей
жизни. Здравомыслящий мужчина лишь шутит с ними, играет,
старается ублажить их и чем-нибудь им польстить, как будто
перед ним и в самом деле живой своевольный ребенок, но он
никогда не советуется с ними в серьезных вещах и не может
доверить им ничего серьезного, хоть и часто старается убедить
их, что делает то и другое -- и они этим больше всего на свете
гордятся. Они ведь до чрезвычайности любят совать свой нос в
дела (которым, между прочим, вмешательство их обычно только
вредит), и, по справедливости подозревая мужчин в том, что те
чаще всего относятся к ним несерьезно, они начинают просто
боготворить того, кто говорит с ними как с равными,
притворяется, что доверяет им, и даже спрашивает у них совета.
Я говорю "притворяется", потому что люди слабые делают это
всерьез, люди же умные только делают вид, что совет этот имеет
для них значение.
Никакая лесть не может быть для женщин слишком груба или
слишком низка: с жадностью поглотят они самую неприкрытую и с
благодарностью примут самую низкую, и ты спокойно можешь
льстить любой женщине, превознося в ней все что угодно, начиная
от ума и кончая изысканным изяществом ее веера. Женщинам,
неоспоримо красивым или неоспоримо безобразным, легче всего
льстить, прославляя их ум или по крайней мере их обаяние, ведь
каждая женщина, если она не отменный урод, считает себя
недурной. Ей, однако, нечасто приходится слышать похвалы своей
наружности, и она поэтому чувствует себя особенно благодарной и
обязанной тем, кто превозносит ее красоту. Что же касается
настоящей красавицы, знающей, что она красива, то такая
принимает всякую дань своей красоте лишь как нечто должное, --
и ей хочется блистать своим умом и снискать признание именно за
то, что она умна. Женщина, до такой степени безобразная, что
сама хорошо это знает, прекрасно понимает, что на ее долю не
остается ничего, кроме ума, который становится (и, может быть,
не только водном смысле) ее слабою стороной.
Но все это секреты, которые ты должен ревниво хранить,
если не хочешь, чтобы все женщины на свете растерзали тебя как
Орфея. Напротив, человек, который собирается вращаться в высшем
обществе, должен быть галантным, учтивым и оказывать женщинам
знаки внимания, дабы всем им понравиться. Слабость мужчин
приводит к тому, что при всех дворах женщины в той или иной
степени пользуются влиянием: они, можно сказать, чеканят
репутацию человека в высшем свете и либо пускают ее в
обращение, либо опротестовывают ее и отказываются принять.
Поэтому совершенно необходимо быть с ними обходительным,
нравиться им, льстить и никогда не выказывать и тени
небрежения, ибо этого они никогда не прощают. Тут они, впрочем,
не одиноки, ибо с мужчинами происходит то же самое: любую
несправедливость они прощают гораздо легче, чем простую обиду.
Нельзя сказать, что каждый человек тщеславен, алчен или
вспыльчив, но у каждого в душе достаточно гордости, чтобы
почувствовать самое незначительное пренебрежение и презрение и
затаить обиду Поэтому помни, ты должен тщательнейшим образом
скрывать свое презрение к человеку, каким бы справедливым оно
ни было, если не хочешь нажить. в нем непримиримого врага.
Мужчины скрывают свои слабости и недостатки более ревниво, чем
преступления, и достаточно только намекнуть человеку, что
считаешь его глупым, невежественным или просто невоспитанным и
неловким, и он ненавидеть тебя будет больше и дольше, чем если
ты скажешь ему, что он мошенник. Никогда не поддавайся
соблазну, очень свойственному большинству молодых людей,
выставлять напоказ. слабости и недостатки других, чтобы
поразвлечь общество или выказать свое превосходство. В ту
минуту это действительно вызовет смех, но зато ты наживешь себе
врага навеки, и даже тот, кто будет смеяться с тобой тогда,
пораздумав, станет потом тебя бояться и ненавидеть; помимо
всего прочего, это безнравственно, и человек с добрым сердцем
больше старается скрыть, нежели выставить напоказ чужие
слабости и недостатки. Если ты наделен остроумием, употреби его
на то, чтобы понравиться, а не на то, чтобы кого-то обидеть: ты
можешь светить как солнце в странах с умеренным климатом, не
оставляя ожогов. Там оно -- желанны" гость, а на экваторе люди
его боятся.
Таковы некоторые мысли, которые мой долгий опыт жизни в
высшем свете позволяет мне сейчас высказать: если ты отнесешься
к ним со вниманием, они могут пригодиться тебе в твоем
путешествии по свету. Мне хочется, чтобы оно принесло тебе
счастье; во всяком случае я уверен, что, если это будет иначе,
виноват будешь только ты сам.
Поклонись от меня м-ру Харту, мне очень грустно было
узнать, что он нездоров. Надеюсь, теперь он уже поправился.
Прощай.
XXXVIII
Лондон, 13 сентября ст. ст. 1748 г,
Милый мой мальчик,
Я не раз уже советовал тебе прочесть "Мемуары" кардинала
де Реца ' и обратить особенное внимание на рассуждения о
политике, рассыпанные в этой великолепной книге. Сейчас мне
хочется остановиться на некоторых таких текстах для маленькой
проповеди.
Во время беспорядков в Париже месье де Бофор, который,
несмотря на свою слабохарактерность, был человеком весьма
популярным, явился орудием в руках кардинала, посредничая между
ним и народом. Гордый своей популярностью, он всегда старался
устраивать многолюдные сборища парижан и думал, что, возглавляя
их, создает себе имя. Кардинал же, будучи настроен достаточно
оппозиционно, был вместе с тем и достаточно умен и старался
избегать этих сборищ, за исключением тех случаев, когда это
было нужно и когда все делалось с заранее намеченной целью.
Однако ему не всегда удавалось удержать месье де Бофора: .и тот
однажды собрал народ без всякой на то необходимости и цели, --
толпа взбунтовалась; главари ничего не могли с ней поделать, и
все это нанесло значительный вред их делу. По этому поводу
кардинал очень рассудительно пишет: "Que monsieur de Beaufort
ne savait pas, que qui assemble le peuple l'emeut"51.
Не приходится сомневаться, что, когда большие толпы народа
сходятся вместе, они возбуждают друг друга, и это, как правило,
приводит к тем или иным действиям, хорошим или плохим, но чаще
всего -- плохим. Таким образом, люди, которые, находясь
порознь, были совершенно спокойны, сойдясь вместе, приходят в
возбуждение, и возбуждение это объединяет их всех; они способны
тогда совершить любое злое дело, на которое их., натолкнут
вожаки; если же тем нечего им предложить, толпа найдет это дело
сама. Поэтому демагогам или главарям бунтов следует быть очень
осторожными и не собирать народ без надобности и без твердо
избранной и хорошо продуманной цели; кроме того, если их
устраивать слишком часто, сборища эти становятся очень уж
привычным явлением, и противная сторона, разумеется, считается
с ними гораздо меньше. Понаблюдай за любым скопищем народа, и
ты увидишь, что сила и порывистость растут или спадают в
зависимости от многолюдности; когда народу собирается очень уж
много, то у людей как будто не остается ни рассудительности, ни
разума и всех, в том числе даже самых хладнокровных, охватывает
какое-то повальное безумие.
А вот и еще одно справедливое наблюдение кардинала: все,
что происходит в наше время и что мы видим собственными
глазами, удивляет нас гораздо меньше, нежели события прошлого,
о которых мы читаем в книгах, хотя и в наши дни творятся не
менее необыкновенные вещи. Он тут же добавляет, что, когда
Калигула произвел своего коня в консулы, жителей Рима это не
особенно удивило, ибо их уже мало-помалу к этому подготовили
его сумасбродства такого же свойства. Это настолько верно, что
мы действительно каждый день с изумлением читаем о чем-то и
вместе с тем каждый день видим то же самое вокруг себя, однако
нас это нисколько не поражает. Мы дивимся мужеству Леонида,
Кодра и Курция и без всякого удивления слушаем рассказ о
капитане, который взорвал свой корабль со всей командой и погиб
сам, лишь бы не попасть в руки врагов отечества. С
благоговейным изумлением читаю я о Порсенне и Регуле и тут же
вспоминаю, что спокойно смотрел на казнь Шеперда,
восемнадцатилетнего юноши, который собирался застрелить
покойного короля и который несомненно был бы прощен, если бы
выказал хоть малейшее раскаяние в своем преступном замысле. Но
он, напротив, заявил, что, если его простят, он снова будет
пытаться осуществить свое намерение, что это его долг перед
родиной и что ему радостно умирать от сознания, что он пытался
выполнить этот долг. Если рассуждать разумно, то Шеперда можно
приравнять к Регулу, однако, оттого что предрассудки наши
закостенели, а память о недавнем еще свежа, Шеперд в наших
глазах не более чем обычный злоумышленник, а Регул -- герой.
Внимательно вдумайся в те понятия, которые у тебя
сложились, и пересмотри, проанализируй, разложи их на составные
части, погляди и реши, какие из них главные. А вдруг это всего
лишь привычки и предрассудки? Взвесь все данные, на основании
которых должно сложиться твое суждение на справедливых и
беспристрастных весах разума. Даже невозможно представить себе,
сколько людей, способных рассуждать здраво, если бы только они
этого захотели, живут и умирают в бесчисленных заблуждениях,
вызванных одной только ленью; они с гораздо большей охотой
подтвердят чужие предрассудки, нежели дадут себе труд
выработать собственные взгляды. Сначала они просто повторяют
то, что слышат от других, а потом уже упорствуют в этом, потому
что сказали так сами.
И, наконец, еще одно наблюдение кардинала: секрет
сохраняется очень многими людьми гораздо легче, чем можно себе
представить. Он имеет в виду какой-нибудь важный секрет, в
сохранении которого заинтересованы многие. А ведь совершенно
очевидно, что люди деловые знают, сколь важен тот или иной
секрет, и строго блюдут его, будучи сами в этом заинтересованы.
Кардинал далек от мысли, что кто-нибудь может быть настолько
глуп, чтобы разболтать этот секрет из одного только пристрастия
к болтовне людям, которые ни в какой степени не заинтересованы
в том, чтобы его хранить, и не имеют к нему никакого отношения.
Пойти и рассказать любому приятелю, жене или любовнице секрет,
который к ним никак не относится, -- это означает выказать
перед тем, и другой, и третьей такую непростительную слабость,
которая несомненно убедит их, что ты способен рассказать его
еще двум десяткам людей, а следовательно, и они сами могут его
рассказать кому-то и никто на них не подумает. Когда же секрет
сообщается людям, которых он непосредственно касается, то его
скорее всего будут хранить, даже если таких людей окажется
очень много. Маленькие секреты обычно переходят из уст в уста,
большие же, как правило, сохраняются. Прощай.
XXXIX
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г.
Милый мои мальчик,
Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не
совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций,
Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты
употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что
люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни,
пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного
дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может
быть, и читал-то только писателей века Августа -- поэтому он не
может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант,
читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели
хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской
классической литературы он смотрит как на книги для школьников,
считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он
старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных
писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и
употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или
нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу.
Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие
или за vis comica52 его комедий, но за множество устарелых слов
и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого
звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с
большей охотой употребит слово olli, нежели illi53, optume,
нежели optime54, и любое плохое слово скорее, чем любое
хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это
все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин.
Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке
Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски,
потому что в их времена английский язык был именно таким. Но
поступить так -- значило бы уподобиться самому отъявленному
хлыщу, -- ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей
писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного
рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта, --
люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают.
На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное
Питискусом к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое
меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни
разу нигде не встречал. Это наречие praefiscine, что означает
"в добрый час", выражение, которое и по звучанию своему
выглядит низким и вульгарным. Я стал справляться и, наконец,
обнаружил, что слово это раз или два встречается у Плавта. На
этом-то основании ученый педант и решил употребить его в своем
предисловии. Всякий раз, когда ты пишешь по-латыни, помни, что
слово или выражение, которое ты употребляешь, если его нельзя
найти у Цезаря, Цицерона, Ливия, Горация, Вергилия и Овидия, --
это худая, грубая латынь, пусть даже оно и было когда-то
употреблено кем-либо из римлян.
Теперь мне надо кое-что сказать тебе уже по существу
твоего сочинения. Должен признаться, я нашел в нем одно
утверждение, которое меня поразило. Вот оно: "Quum vero hostis
sit lenta, citave morte omnia dira nobis minitans quocunque
bellantibus negotium est, parum sane interfuerit quo modo eum
obruere et interficere satagamus si ferociam exuere cunctetur.
Ergo veneno quoquenti fas est. . ."55. Что до меня, то я просто
не могу понять, как это употребление яда может быть причислено
к законным средствам самозащиты. Сила может несомненно быть
отражена силою же, но никак не предательством и обманом, ибо
военные хитрости, как-то засады, замаскированные батареи,
диверсию, я никак не могу назвать ни предательством, ни обманом
-- та и другая сторона ожидает их и принимает соответственные
предосторожности. Но что касается отравленных стрел, отравления
воды в колодцах или подсыпания яда в пищу врагу (что может быть
сделано только предательски), то я всегда привык слышать,
читать и думать, что, как ни велика грозящая опасность, все эти
средства защиты незаконны и бесчестны. Но si ferociam exuere
cunctetur56, то что же, мне тогда лучше умереть, нежели
отравить врага? Да, безусловно, гораздо лучше умереть, чем
совершить низость или преступление. Да я и не могу быть наперед
уверенным, что враг в последнюю минуту не сможет ferociam
exuere57. Но думается, что адвокаты наши, пожалуй, искажают
законы и скорее оправдывают, нежели сдерживают противозаконные
действия государей и государств, которые сделались уже
привычными и от этого стали выглядеть менее преступными, хотя
укоренившийся обычай сам по себе никак не может изменить
природу добра или зла.
Пожалуйста, не допускай, чтобы увертки судейских или
ухищрения казуистов вторгались в обычные понятия справедливого
и несправедливого, которые подсказывает каждому человеку его
собственный разум и здравый смысл. Поступай с другими так, как
ты хочешь, чтобы поступали с тобой, -- вот простое, верное и
неоспоримое требование справедливости и морали. Следуй этому
правилу, и можешь не сомневаться, что все поступки, в той или
иной степени противоречащие ему, как бы благовидно они ни
выглядели и как ни трудно было бы против них что-либо
возразить, все равно неправомерны, несправедливы и преступны. Я
не могу назвать ни одного преступления на свете, которое бы
казуисты из числа иезуитов (особливо же те двадцать четыре,
которых собрал, если не ошибаюсь, Эскобар) не сочли бы в
некоторых, или даже во многих, случаях не содержащими в себе
ничего преступного. Посылки, из которых они исходили, часто
бывают похожи на правду, рассуждения обоснованны, но вывод
всегда неверен, ибо находится в противоречии с тем очевидным и
неоспоримым мерилом справедливости, о котором я упомянул раньше
-- не поступать с другими так, как ты не хочешь, чтобы
поступили с тобой. Однако все такого рода ухищрения казуистов и
софистов очень удобны и выгодны для человеческих стремлений и
страстей, и поэтому люди легко соглашаются пойти на подобную
уступку, не дав себе труда отыскать ошибку в своем рассуждении,
на что, кстати сказать, очень многие, я бы даже сказал большая
часть людей, совершенно неспособны; по этой причине
обнародование подобных уверток и ухищрений становится еще
опасней. Я отнюдь не считаю себя ни искусным казуистом, ни
тонким спорщиком, и, однако, я готов объяснить и оправдать
поступки разбойника, грабящего на большой дороге, причем с
такой последовательностью и так убедительно, что у людей
неискушенных может даже явиться желание заняться этим ремеслом,
как совершенно невинным, более того, похвальным, людям же
осведомленным и умным будет далеко не просто ответить мне по
пунктам, и они окажутся в затруднительном положении. Мне
довелось видеть книгу, озаглавленную "Quidlibet ex quolibet",
или "Искусство делать что угодно из чего угодно", что не так уж
трудно, как то может показаться, если ты решаешься поступиться
некоторыми простыми истинами, вообще-то говоря очевидными для
каждого разумного человека, и начинаешь гнаться за изощренными
творениями пылкой фантазии и умозрительных рассуждений.
Доктор Беркли, епископ Клойнский, весьма достойный,
способный и ученый человек, написал целую, книгу в
доказательство того, что никакой материи не существует, а
существует только мысль: что мы с тобой только воображаем, что
едим, пьем и спим, ты -- в Лейпциге, а я -- в Лондоне, что мы
только воображаем, что состоим из плоти и крови, что у нас есть
ноги, руки и т. п., но что в действительности все это один лишь
дух. Доводы его, строго говоря, неопровержимы, и все-таки они
настолько бессильны меня убедить, что я намерен по-прежнему
есть, и пить, и ходить, и ездить, для того чтобы поддерживать в
наилучшем из всех возможных состояний ту самую материю, из
которой, как я по слепоте своей склонен считать, состоит сейчас
мое тело. Обычный здравый смысл (который на деле не столь уж
обычен) -- самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он
даст тебе самый разумный совет. Читай и слушай для собственного
развлечения рассказы о хитроумных системах, вникай в интересные
вопросы, поставленные там со всей изощренностью, какой только
может наделить их пылкая фантазия, но смотри на все это только
как на упражнения для ума и возвращайся каждый раз к согласию
со здравым смыслом.
На днях у книгопродавца я наткнулся на маленькое
двухтомное издание "Графа де Габалиса". Я перечел его, и еще
раз поразился. Большая часть содержащихся там нелепых выдумок
заимствована у еврейских раввинов, усвоивших эти дикие идеи и
изложивших их на своем малопонятном жаргоне, которым каббалисты
и розенкрейцеры пользуются еще и по сей день. Число тех и
других, должно быть, значительно сократилось, но они все же еще
есть, и мне самому довелось знать двоих, изучавших всю эту
мистическую дребедень и твердо в нее веривших. До каких только
нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки
в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою
как пленника в оковах! Алхимики в старину уделяли этим вещам
очень много внимания, думая, что они помогут им найти
философский камень, а кое-кто из самых знаменитых эмпириков
прибегал к ним в поисках панацеи жизни. Парацельс, смелый
эмпирик и неистовый каббалист, уверял, что он открыл его, и
называл его своим алькахестом. Бог знает почему и для чего, но
эти сумасшедшие ничего не хотят назвать удобопонятным словом.
Книгу эту ты легко можешь получить из Гааги, прочти ее, она и
позабавит тебя, и поразит, и вместе с тем научит тебя nil
admirari58, что совершенно необходимо.
Письма твои, за исключением тех случаев, когда они
посвящены определенной теме, до крайности лаконичны, и ни одно
из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как
таковых -- быть непринужденной беседой между двумя друзьями,
находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для
тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы,
чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о
мелочах своей жизни. Начиная писать мне. вообрази, что ты
сидишь со мной за непринужденной беседою у камина. При этом ты
естественно будешь рассказывать обо всем, что произошло с тобою
за день, как-то о том, где ты был, кого видел и каковы твои
суждения об этих людях. Рассказывай же обо всем этом в своих
письмах, будь добр, познакомь меня и с занятиями своими, и с
развлечениями; пиши, с кем ты встретился в обществе и что это
за люди, добавь ко всему еще собственные наблюдения над ними,
словом, дай мне возможность больше узнать о тебе из твоих
писем. Как у тебя идут дела с лордом Полтни и как ему живется в
Лейпциге? Что он учен, способен, усидчив? Добр или зол? Короче
говоря, что это за человек? Или хотя бы скажи, что ты о нем
думаешь? Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на
мою скромность. Теперь ты в таком возрасте, что мне хочется
начать с тобой конфиденциальную переписку, и я, со своей
стороны, буду очень откровенно писать тебе, какого я мнения о
людях и событиях, причем чаще всего я бы совсем не хотел,
чтобы, кроме тебя и м-ра Харта, кто-нибудь эти письма читал.
Точно так же и ты можешь писать мне совершенно откровенно, и
будь уверен, что я тебя ни при каких обстоятельствах не выдам.
Если тебе случалось когда-нибудь заглянуть в "Письма" госпожи
де Севинье к ее дочери госпоже Гриньян, ты, верно, обратил
внимание на легкость, свободу и дружеский тон этой переписки, и
вместе с тем, я надеюсь, и даже убежден, они не любили друг
друга так, как мы с тобой. Напиши, какие книги ты читаешь, для
занятий или для удовольствия, как ты проводишь вечернее время,
когда сидишь дома и когда уезжаешь в гости. Знаю, что иногда ты
бываешь на .вечерах у госпожи Валантен. Чем ты там занимаешься?
Играешь, или ужинаешь, или проводишь время только за belle
conversation59? Стараешься ли ты как следует танцевать, когда
твой учитель танцев с тобою? Так как тебе часто придется
танцевать менуэт, мне хочется, чтобы ты умел это делать очень
искусно. Помни, что изящные движения плеч, уменье подать руку,
красиво надеть и снять шляпу -- все это для мужчины является
элементами танцев. Но самое большое преимущество танцев в том,
что они всегда учат тебя иметь привлекательный вид, красиво
сидеть, стоять и ходить, а все это по-настоящему важно для
человека светского.
Мне бы хотелось, чтобы у тебя был светский лоск до того,
как ты поедешь в Берлин. Там тебе придется много бывать в
хорошем обществе, и для этого надлежит приобрести
соответственные манеры. Очень важно, чтобы у тебя был le ton de
la bonne compagnie60, особенно имея в виду твое будущее
поприще. Главная задача дипломата -- проникнуть в тайны тех
дворов, при которых он состоит, и знать все их allures61.
Добиться этого он может не иначе как таким вот приятным
обхождением, располагающими к себе манерами и подкупающим
поведением, которые привлекают к себе людей и делают его не
только желанным гостем, но и своим человеком в самых лучших
домах. Таким образом, он становится хорошо осведомленным обо
всем, что происходит, либо оттого, что выслушивает доверчивые
признания, либо оттого, что в обществе этом он встречает людей
беспечных, которые привыкли видеть в нем своего человека и
ничего от него не скрывать. Дипломат же, который появляется на
приемах не иначе как по официальному поводу, только для того,
чтобы, следуя последним полученным им инструкциям, испросить
аудиенцию у государя или министра, всегда настораживает своих
собеседников и никогда не узнает от них больше, чем они найдут
нужным ему сообщить. Здесь в известном смысле полезными могут
быть женщины. От фаворитки короля или жены или фаворитки
министра можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти
с большой охотой все рассказывают, гордясь тем, что им
доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той
обходительностью, которая неотразимо действует на женщин. Я
имею в виду непринужденную вежливость, изящное и приятное
обращение и ту exterieur brillant62, перед которой они не могут
устоять. Есть особая категория мужчин, которые настолько похожи
на женщин, что с ними приходится вести себя так же. Я разумею
тех, кого принято называть блестящими кавалерами и которыми
полны все дворы: у них не очень-то много ума и еще того меньше
знаний, но хорошее воспитание и светский train train63
открывают им двери всех домов, неосторожность же или
беззаботность высших должностных лиц приводит к тому, что они
без особого труда узнают все интересующие их сведения, которые
потом и становятся достоянием обходительных дипломатов.
XL
Бат, 19 октября ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
В последнем письме я писал, какого общества тебе следует
держаться, а сейчас хочу дать кое-какие правила, как в нем себя
вести. Опыт мой и собственные наблюдения позволяют мне
установить их и достаточно уверенно тебе высказать. Я не раз
уже говорил об этих правилах, но пока только урывками, сейчас я
сделаю это более последовательно и основательно. Не буду ничего
говорить о твоей осанке, силе и ловкости -- предоставляю это
все твоему учителю танцев и вниманию, которое ты должен уделить
лучшим образцам, а пока помни только, что все это важно.
Говори часто, но никогда не говори долго -- пусть даже
сказанное тобою не понравится, ты по крайней мере не утомишь
своих слушателей. Плати по своему счету, но никогда не угощай
всю компанию; это один из немногих случаев, когда люди не
хотят, чтобы их угощали, так как каждый уверен, что ему есть
чем за себя заплатить.
Прибегай пореже к рассказам и рассказывай разные истории
только тогда, когда они очень к месту и очень коротки.
Пропускай все несущественное и остерегайся отступлений. Страсть
то и дело что-нибудь рассказывать -- убедительное
доказательство отсутствия всякого воображения.
Никогда не бери никого за пуговицу или за руку, для того
чтобы тебя выслушали, ибо если человек не склонен тебя слушать,
лучше не придерживать его, а вместо этого придержать свой язык.
Любители долго говорить, находясь в компании, чаще всего
выбирают какого-нибудь незадачливого человека (обычно это
бывает, по их наблюдениям, самый молчаливый или ближайший
сосед), чтобы рассказать ему что-то шепотом или хотя бы
вполголоса. Это крайне невежливо и даже может расцениваться как
подвох, ибо разговор есть нечто общее и является достоянием
всех присутствующих. Но вместе с тем раз уж кто-нибудь из таких
вот говорунов завладеет тобой, выслушай его терпеливо (или во
всяком случае сделай вид, что внимательно его слушаешь), если
он стоит того, чтобы ты сделал ему это одолжение, ибо человек
больше всего чувствует себя обязанным тому, кто готов его
терпеливо слушать, и считает себя жестоко обиженным, когда ты
вдруг покидаешь его на середине разговора или когда по твоему
удрученному виду он догадается, что ты ждешь не дождешься,
когда он кончит.
Лучше подладиться под тон собравшегося общества, нежели
стараться задать ему свой. Если у тебя есть какие-то
способности, ты в той или иной степени проявишь их, о чем бы ни
зашла речь, если же у тебя их нет, то уж лучше присоединиться к
глупому разговору, который ведут другие, чем заводить его
самому.
Находясь в смешанном обществе, старайся всеми силами
избежать спора, когда каждая сторона силится что-то доказать
другой. Подобные споры, хоть они, вообще-то говоря, должны были
бы протекать мирно, в действительности восстанавливают стороны
друг против друга, и если полемика разгорается и подымается
шум, попытайся положить ей конец, рассказав какую-нибудь
веселую историю, или превратить все в шутку. Однажды мне
удалось утихомирить не в меру расшумевшихся спорщиков, сказав,
что, хоть я и уверен, что никто из присутствующих. покинув этот
дом, нигде не повторит произнесенных в нем слов, я, однако,
никак не могу ручаться за скромность прохожих, которые, вне
всякого сомнения, слышат все, что здесь говорится.
Больше всего и при всех обстоятельствах старайся, если
только это окажется возможным, не говорить о себе. Наши
природные гордость и тщеславие таковы, что они постоянно
вырываются наружу даже у самых выдающихся людей, во всем
разнообразии различных видов и форм себялюбия.
Одни ни с того, ни с сего начинают вдруг говорить
что-нибудь хорошее о самих себе, не имея при этом никакой
задней мысли. Такие люди попросту бесстыжи. Другие действуют,
на их взгляд, более искусно: они придумывают обвинения, якобы
направленные против них, жалуются на клевету, которой они
никогда не слыхали, для того чтобы оправдать себя перечислением
своих многочисленных достоинств. Они открыто признают, что
подобное самовосхваление может показаться людям странным,
заверяют вас, что им самим это неприятно и они никогда бы в
жизни не стали этого делать. Нет, никакими пытками нельзя было
бы вырвать из них подобных признаний, если бы люди не обвинили
их -- так чудовищно, так несправедливо! Но в подобных случаях
мы, разумеется, должны быть справедливы к самим себе, равно как
и к другим, и, когда нас задевают за живое, мы в свое
оправдание можем сказать то, чего при других обстоятельствах
никогда бы не сказали.
Это тонкое покрывало скромности, которым укутывает тебя
тщеславие, слишком прозрачно, чтобы скрыть его даже от не
особенно проницательных людей.
Другие берутся за дело более скромно и, как они думают,
более искусно, но, на мой взгляд, они еще более смешны. Они
признаются сами (не без некоторого смущения и стыда) в том, что
у них есть все главные добродетели, но при этом сначала
низводят свои добродетели до степени слабостей, а потом
утверждают, что слабости эти -- причина того, что они
несчастливы в жизни. Они, оказывается, не могут видеть
человеческого страдания без того, чтобы не посочувствовать этим
людям и не постараться помочь им. Они не могут видеть человека
в нужде без того, чтобы его не выручить, хотя сами живут в
таких стесненных обстоятельствах, что им трудно бывает себе это
позволить. Они не могут не говорить правды, хоть и знают, что
это безрассудно. Словом, они понимают, что с такими слабостями
им вовсе нельзя жить на свете, не говоря о том, чтобы жить
хорошо. Но они уже слишком стары, чтобы измениться, и должны
теперь так или иначе нести свой крест. Все это звучит крайне
нелепо и outre64, даже будучи сказано со сцены, и, однако,
поверь мне, ты часто будешь сталкиваться с этим на сцене нашей
повседневной жизни. Кстати, должен заметить, что ты будешь
встречаться в жизни с такими удивительными чудаками, что
осмотрительный поэт не решился бы вывести их на подмостках
такими, каковы они есть в действительности, и ему пришлось бы
искать более бледные краски.
Подобные проявления тщеславия и гордости столь властны над
человеком, что распространяются даже на самые низкие предметы,
и нередко можно видеть, как люди напрашиваются на похвалу там,
где, если даже допустить, что все сказанное ими верно (что,
между прочим, бывает очень редко), они все равно никакой
похвалы не заслужили. Некто утверждает, например, что он
ухитрился на почтовых проделать за шесть часов сотню миль:
может быть, он прихвастнул, но если даже это и правда, то что
же отсюда следует? Только то, что он хороший почтарь, и больше
ничего. Другой уверяет, и, может быть, даже божится, что выпил
шесть или восемь бутылок вина за один присест: из одного только
милосердия я буду считать его лжецом, не то мне придется
думать, что он -- скотина.
Не только эти -- существуют еще и множество других
нелепостей и сумасбродств, на которые побуждает людей тщеславие
и которые всегда отстаивают себя сами и, как по другому поводу
говорит Уоллер:
Достоин тот презренья и хулы,
Кто непомерной жаждет похвалы.
Единственный надежный способ избежать такого рода зла --
это вообще никогда не говорить о себе. Но когда по ходу
разговора потребуется все же упомянуть о себе, постарайся не
проронить ни одного слова, которое можно было бы прямо или
косвенно истолковать как на-прашивание на похвалу. Какие бы у
тебя ни были качества, люди их узнают и все равно никто не
поверит тебе на слово. Никогда не думай, что при помощи слов ты
можешь сгладить свои недостатки или придать блеск своим
достоинствам: как раз напротив, в девяти случаях из десяти
после этого первые станут еще более кричащими, а вторые
потускнеют. Если ты будешь молчать о себе, ни зависть, ни
негодование, ни насмешка не будут в силах противодействовать
похвале, которую ты, может быть, действительно заслужил, или ее
уменьшить. Если же ты обнародуешь панегирик самому себе. то по
какому бы случаю это ни произошло, в какой бы форме ни было
выражено и какой бы искусной личиной ты его ни прикрывал, они
сговорятся против тебя и тогда тебе уж не удастся достичь своей
цели.
Ни в коем случае не напускай на себя загадочность и
таинственность: это делает человека не только неприятным, но и
очень подозрительным; если ты будешь слишком скрытен с другими
людьми, те, в свою очередь, начнут скрытничать, и в результате
ты ничего от них не узнаешь. Идеал человека -- это иметь volto
sciolto65 и pensieri stretti66, т. е. открытое, прямое и
осмысленное лицо и душу благоразумную и сдержанную: быть самому
настороже и вместе с тем своим кажущимся естественным
простодушием располагать других к откровенности. Ручаюсь тебе,
в каком бы обществе ты ни находился, девять человек из десяти
не преминут воспользоваться каждым твоим нескромным и
неосторожно оброненным словом, если только смогут извлечь из
этого какую-либо пользу. Поэтому благоразумная сдержанность
столь же необходима, сколь притворное простодушие благоразумно.
Говоря с людьми, всегда смотри им в глаза; если ты этого
избегаешь, люди начинают думать, что ты считаешь себя в чем-то
виноватым; к тому же ты теряешь тогда возможность узнавать по
выражению их лиц, какое впечатление на них производят твои
слова. Когда я стараюсь распознать истинные чувства людей, я
полагаюсь на мои глаза больше, чем на уши, ибо люди говорят,
имея в виду, что я их услышу, и соответственно выбирают слова,
но им очень трудно помешать мне увидеть то, чего они вовсе,
может' быть, не хотят мне показывать.
Не пересказывай и по своей охоте не слушай сплетен;
несмотря на то что чужое злословие может на первых порах
польстить нашей собственной недоброжелательности и спеси, стоит
только хладнокровно над всем этим поразмыслить, как ты придешь
к очень нелестным для себя выводам. А со сплетнями в этом
отношении дело обстоит так же, как с воровством: укрывателя
краденого считают таким же негодяем, как и вора.
Передразнивание, распространенное и излюбленное
развлечение людей мелких и низких, в душах возвышенных вызывает
самое холодное презрение. Это один из самых низких и самых
недостойных видов шутовства. Пожалуйста, никогда не
передразнивай никого сам и не поощряй этого в других. Помимо
всего прочего, это бывает обидным для того, кого
передразнивают, а, как я не раз уже писал тебе, обиду люди
никогда не прощают.
Вряд ли надо давать тебе совет говорить с разными людьми
по-разному; думается, что и без этого предупреждения ты не стал
бы говорить о том же самом предмете в одних и тех же выражениях
с министром, епископом, философом, военным и женщиной. Человеку
светскому надо уметь подобно хамелеону менять каждый раз цвета,
и в этом нет ничего зазорного или мерзкого, ибо все это имеет
отношение только к манерам, а отнюдь не к морали.
Два слова только о божбе; надеюсь и верю, что этого будет
больше чем достаточно. Тебе, может быть, случалось иногда
слышать, как иные, будучи в хорошем обществе, перемежают свою
речь божбой, полагая, что они этим ее украшают, но вместе с тем
ты, должно быть, заметил, что присутствие подобных людей меньше
всего позволяет обществу называться хорошим. Это либо
простолюдины, либо люди, вовсе не получившие воспитания, ибо
привычка эта, помимо того, что в ней нет ровно ничего
притягательного, не только вульгарна и глупа, но и порочна.
Громкий смех -- это утеха толпы, которая всегда
развлекается какими-нибудь глупостями, ибо ни подлинное
остроумие, ни здравый смысл с самого сотворения мира никого еще
никогда не смешили Поэтому человек достойный и бывающий в свете
привык улыбаться, но он никогда не смеется.
В заключение этого длинного письма скажу тебе, что, сколь
бы тщательно ты ни соблюдал правила, о которых я тебе пишу, все
они потеряют добрую половину своего действия, если им не будут
сопутствовать грации. Что бы ты ни говорил, если на лице твоем
в это время запечатлелись презрение и цинизм или замешательство
или на нем застыла глупая улыбка смущения, слова твои никому не
понравятся. Если же ты в довершение всего еще будешь не
говорить, а бормотать или мямлить, произведенное ими
впечатление будет еще хуже. Если внешность твоя и манера
обращения вульгарны, неуклюжи, gauches67 тебя, правда, могут
уважать за выдающиеся душевные качества, но ты никогда не
будешь нравиться людям, а если ты не будешь нравиться, тебе
будет очень трудно продвигаться вперед. У древних Венера не
мыслилась без граций, которые, как они считали, всюду следовали
за нею, а Гораций говорит, что даже Ювента 3 и Меркурий, бог
искусств и красноречия, не могли без них обойтись.
-- Parum comis sine te Juventas Mercuriusque68.
Эти дамы не так уж неумолимы, и если ты начнешь ухаживать
за ними с должным старанием, ты можешь добиться их
благосклонности. Прощай.
XLI
Лондон, 18 ноября ст. ст. 1748 г.
Милый мой мальчик,
Что бы я ни увидел и ни услышал, я первым делом думаю, не
может ли это так или иначе пригодиться тебе. На днях я вот
случайно зашел в магазин эстампов, где среди множества всего
другого нашел гравюру с замечательного рисунка Карло Маратти,
последнего из знаменитых европейских художников, умершего около
тридцати лет назад; подпись гласит:
"Il Studio del Disegno", или "Школа рисования". Старик, по
всей видимости мастер, дает разъяснения ученикам, один из
которых занят перспективой, другой геометрией, третий
разглядывает античные статуи. В отношении перспективы,
несколько образцов которой мы видим, мастер написал: "Tanto che
basti", что означает -- Столько, сколько нужно; в отношении
геометрии также -- "Tanto che basti", а там, где созерцают
античные статуи, написано: "Non mai a baslanza" -- Никогда не
может быть достаточно. В обоих изображены три грации, и под
ними написано в точности следующее: "Senza di noi ogni fatica е
vana", т. е. -- Без нас всякий труд напрасен.
В том, что касается живописи, каждый с этим легко
согласится, но, по-видимому, не все считают, что истина эта в
полной мере применима к любому другому искусству или науке, в
сущности ко всему, что говорится или делается на свете. Я
пришлю тебе эту гравюру с м-ром Элиотом, когда тот вернется, и
посоветую тебе воспользоваться ею так же, как католики, по их
словам, пользуются изображениями и статуями -- единственно для
того, чтобы те напоминали им о святых, ибо прямое поклонение
этим изображениям они отрицают. Больше того, так как от папизма
легко и просто можно перейти к язычеству, я посоветую тебе,
выражаясь классическим и поэтическим языком, призывать их и
приносить им жертвы каждый день с утра и до вечера. Надо,
однако, сказать, что грации не очень-то прижились на почве
Великобритании, боюсь, что даже лучший из англичан более
напоминает собой скорее необработанный, нежели отшлифованный
алмаз. Коль скоро наступившее варварство изгнало граций из
Греции и из Рима, они, как видно, нашли себе прибежище во
Франции, где возведенные в их честь храмы многочисленны и где
поклонение им стало как бы государственной религией.
Задумайся основательно над тем, почему такие-то и такие-то
люди нравятся тебе и располагают к себе больше, чем другие,
обладающие теми же достоинствами, что и они, и ты непременно
заметишь, что первые находятся под покровительством граций,
вторые же нет. Я знал немало женщин, хорошо сложенных и
красивых, с правильными чертами лица, которые, однако, никому
не нравились, тогда как другие, далеко не так хорошо сложенные
и не такие красивые, очаровывали каждого, кто их видел. Почему?
Да потому, что Венера, когда рядом с нею нет граций, не
способна прельстить мужчину так, как в ее отсутствие прельщают
те. И как часто мне приходилось видеть людей, чьими
незаурядными достоинствами и знаниями пренебрегает общество,
встречая их неприветливо и стараясь даже оттолкнуть от себя, --
и все только потому, что грации к ним неблагосклонны. И наряду
с этим весьма посредственные способности, небольшие знания и
меньшие достоинства при покровительстве граций встречали
приветливый прием, ласку и восхищение. Даже добродетель,
которая есть не что иное, как красота духовная, не так пленяет,
когда появляется без них.
Если ты спросишь меня, как тебе приобрести то, что ни ты,
ни я не способны ни установить, ни определить, то я могу только
ответить -- наблюдая. Воспитывай себя, сообразуясь с другими
людьми, положив в основу то, что, как тебе кажется, нравится в
них тебе. Я могу сказать тебе, как важно пользоваться
покровительством граций и какие это даст тебе преимущества, но
я не могу призвать их к тебе. Я бы всей душой хотел быть в
состоянии привлечь их на твою сторону, и я бы, разумеется, это
сделал, ибо это было бы самым лучшим подарком, который я бы мог
тебе преподнести.
Для того чтобы ты знал, что один очень мудрый человек,
живущий уединенно и занятый философией, думает по этому поводу
так же, как и я, который всю жизнь провел в свете, посылаю тебе
с м-ром Элиотом знаменитую книгу Локка "О воспитании": ты
увидишь, какое большое значение философ этот придает грациям,
которых он называет (и совершенно правильно) хорошим
воспитанием. Я отметил все разделы книги, которые заслуживают
твоего внимания, но начинает он с воспитания ребенка чуть ли не
от самого его рождения, и главы, посвященные раннему детству,
читать тебе совершенно незачем. Германия -- еще в меньшей
степени приют граций, чем Англия, тем не менее пока ты живешь
там, лучше будет, если ты почтешь за благо не распространяться
об этом. Зато страна, в которую ты едешь, очень им полюбилась,
и среди уроженцев Турина, например, приятных, хорошо
воспитанных людей не меньше, чем где бы то ни было в Европе.
Покойный король Виктор Амедей прилагал все силы к тому, чтобы
те из его подданных, которые наделены талантами, получали не
только знания, но и хорошее воспитание; ныне царствующий
король, говорят, следует его примеру; во всяком случае с
уверенностью можно сказать, что при всех дворах и на всех
конгрессах, где бывают посланники различных стран, посланники
короля Сардинии -- самые способные, самые вежливые и les plus
delies69. Поэтому в Турине ты найдешь прекрасные, достойные
всяческого подражания примеры. И помни, что к лучшим, достойным
подражания людям, точно так же как к античным статуям на
гравюре, в полной мере относятся слова nоn mai a bastanza.
Вслушивайся в каждое слово, следи за каждым взглядом и
движением тех, кого общество считает там образцами
совершенства. Присмотрись к их естественному, свободному и
вместе с тем учтивому обращению, к их непринужденным манерам, к
их лишенному всякой надменности и вместе с тем не омраченному
даже тенью угодливости достоинству. Обрати внимание на то, как
пристойно они умеют веселиться, как сдержанны они в своей
откровенности, на тот entregent70, который, поднимаясь над
легкомыслием, но вместе с тем никогда не впадая в напыщенность
или таинственность, лучше всего помогает поддерживать разговор
в смешанном обществе. Замечу кстати, что способность к такому
вот легкому entregent часто бывает очень полезна для дипломата,
находящегося в чужой стране; благодаря ему он не только
чувствует себя как дома во многих семьях, но имеет возможность
откладывать и отклонять разговор на такие темы, которые могли
бы поставить его в затруднительное положение, когда он не знал
бы, что сказать и какое придать себе выражение лица.
Из всех, кого я знал (а его-то я знал очень хорошо),
герцог Мальборо пользовался наибольшей благосклонностью граций,
я бы сказал даже -- был их избранником. И в самом деле,
успехами своими он больше всего обязан был им, ибо я возьму на
себя смелость сказать (вопреки обычаю присяжных историков,
которые привыкли для каждого значительного события искать
глубокие причины), что славу и богатство герцога Мальборо в
значительной степени создали именно грации. Он был человеком
очень необразованным, писал на плохом английском языке и совсем
не ладил с орфографией. Он не был ни в малейшей степени наделен
тем, что обычно называют талантами: никакой яркости, никакого
блеска. Надо, правда, признать, что у него был очень ясный ум и
судил он обо всем здраво. Но один этот ум, может быть, поднял
бы его только чуть выше той ступени, на которой грации его
отыскали, а был он тогда всего-навсего пажом королевы, супруги
короля Иакова II. Тогда-то они и оказали ему покровительство и
вознесли его очень высоко: в бытность его прапорщиком
королевской стражи герцогиня Кливлендская, в то время любимая
фаворитка короля Карла II, восхищенная этими грациями -- его
удивительными манерами, -- подарила ему пять тысяч фунтов;
деньги эти он тут же одолжил моему деду Галифаксу и стал до
конца своей жизни получать с него ежегодно по пятисот фунтов.
Этим он положил начало своему состоянию. Герцог Мальборо был
очень строен, манеры же его производили просто неотразимое
впечатление и на мужчин, и на женщин. Эти-то располагающие к
себе приятные манеры позволили ему в течение всей войны,
которую он вел, соединить воедино различные враждовавшие между
собой силы Великого союза и двинуть на главного врага, заставив
их принести в жертву общей цели существовавшие меж ними
разногласия, обоюдную зависть и своеволие. При каких бы дворах
ему ни приходилось бывать (а ему часто приходилось самому
отправляться к несговорчивым и непокорным), он неизменно
одерживал верх и подчинял других своей воле. Пенсионарий
Гейнзиус, почтенный старый государственный деятель, поседевший
за исполнением своих обязанностей и возглавлявший Республику
Соединенных Провинций на протяжении сорока с лишним лет, был в
полном подчинении у Мальборо, и последствия этого подчинения
Нидерланды чувствуют и поныне. Он всегда умел сохранять
хладнокровие, и никто никогда не замечал, чтобы под влиянием
обстоятельств выражение его лица сколько-нибудь менялось.
Отказывал он с видом более приветливьгм, чем инке люди дают
свое согласие, и тот, кто уходил от него совершенно не
удовлетворенный исходом дела, бывал очарован и даже в какой-то
степени ублаготворен его обращением. Ни один человек на свете,
как бы он ни был деликатен и учтив, не видел с такой
прозорливостью стоящие перед ним задачи и не сохранял чувство
собственного достоинства лучше, чем он.
Сколь же многого ты можешь достичь теперь, когда ты
приобрел уже такие знания и когда, надеюсь, ты приобретешь
значительно больше, если ты присоединишь к ним еще дарованные
тебе грациями хорошие манеры? Право же, в твоем положении иметь
их -- значит уже сделать полдела, ведь стоит тебе один раз
завоевать благосклонность, а равно и уважение государя или
министра двора, к которому ты послан, ручаюсь тебе, миссия,
которая на тебя возложена, будет выполнена, а нет, -- тебе
очень нелегко будет чего-то добиться. Не впади только в ошибку
и не подумай, что хорошие манеры, которые я так часто и
настойчиво рекомендую тебе приобрести, нужны только тогда,
когда перед тобой стоят какие-то важные задачи, и что прибегать
к ним ты должен только в les jours de gala71. Нет, они должны
по возможности сопутствовать каждому твоему самому
незначительному шагу, каждому слову, ибо, если ты будешь
пренебрегать ими в малом, они покинут тебя и в большом. Мне,
например, было бы крайне неприятно, если бы ты даже чашку с
кофе держал в руках некрасиво и неловко и из-за собственной
неуклюжести разлил ее на себя; точно так же мне было бы
неприятно, если бы камзол твой был застегнут не на ту пуговицу,
а пряжки на башмаках сидели косо; но я был бы вне себя, если бы
вдруг услыхал, что, вместо того чтобы говорить как следует, ты
бормочешь так, что ничего нельзя понять или, рассказывая
что-нибудь, вдруг останавливаешься, сбиваешься, путаешься и
мелешь чепуху. И так же как теперь мне хочется поскорее
примчаться к тебе, обнять тебя и расцеловать, так мне захочется
убежать куда-нибудь подальше прочь, если я увижу, что у тебя
нет тех манер, которые я мечтаю сделать твоим достоянием, чтобы
они позволили тебе рано или поздно omnibus ornatum excellere
rebus72.
Вопрос этот невозможно исчерпать, ибо он имеет отношение
ко всему, что должно быть сказано или сделано, но сейчас я пока
оставлю его, так как и без того письмо вышло очень уж длинным.
Я так хочу сделать тебя совершенным, так беспокоюсь об этом,
что никогда не буду считать, что его исчерпал, несмотря на то
что тебе, может быть, и покажется, что я говорю о нем слишком
много, и несмотря на то что, сколько бы я или кто другой ни
говорили о нем, все это будет недостаточно, если у тебя самого
не хватит здравого смысла, чтобы во всем этом разобраться. Но
там, где дело касается тебя, я становлюсь похожим на
ненасытного человека у Горация, который все домогается каких-то
клочков земли, чтобы округлить свой участок. Я боюсь каждого
клочка земли, который может вклиниться в мой участок, исказив
его форму; мне хочется, чтобы в нем, насколько это возможно, не
было никакого изъяна.
Только что получил твое письмо от 17 н. ст. и не могу
разделять твоего огорчения по поводу разрыва с твоими немецкими
commensaux73, о которых как ты, так и м-р Харт пишете, что они
des gens d'une aimable absence74. И если ты можешь заменить их
кем-нибудь другим для практики в немецком языке, то ты от этого
выиграешь. Не могу только понять одного: если ты знаешь
немецкий достаточно хорошо, чтобы прочесть любую немецкую
книгу, то почему тебе кажется таким трудным и скучным немецкий
шрифт; выучить двадцать четыре буквы можно очень быстро, а я
ведь вовсе не жду, что ты будешь писать хорошим стилем и без
ошибок в языке: если я и просил тебя писать раз в две недели
Гревенкопу, то лишь для того, чтобы ты освоился с немецкой
каллиграфией. Во всяком случае, я удовольствуюсь и одним
письмом раз в три недели.
Должно быть, ты теперь скоро не увидишься с м-ром Элиотом,
он ведь все еще в Корнуэле со своим отцом, который, как я
слышал, вряд ли поправится. Прощай.
XLII
Лондон, 10 января ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Получил твое письмо от 31 декабря н. ст. Ты так
благодаришь меня за мой подарок, а он, право же, того не стоит.
Ты заверяешь меня, что он тебе будет полезен, -- это и есть та
благодарность, которую я жду от тебя. Отношения человека
разумного к книгам должны складываться из подобающего внимания
к содержанию их и подобающего презрения к их внешнему виду.
Теперь, когда ты стал несколько чаще бывать в свете, я
воспользуюсь этим случаем и разъясню тебе мои намерения
касательно расходов, которые тебе предстоят, дабы ты знал, на
что ты можешь рассчитывать и в соответствии с этим строил все
свои планы. Я не буду ни отказывать тебе в деньгах, потребных
для занятий и для удовольствий, ни жалеть о них. Речь идет,
разумеется, об удовольствиях разумных. В мое представление о
занятиях входят лучшие книги и лучшие учителя, чего бы то и
другое ни стоило. Я включаю сюда также расходы на квартиру,
выезды, одежду, слуг и т. п.; ты теперь будешь переезжать из
одного города в другой, и все это необходимо тебе для того,
чтобы ты мог бывать в лучшем обществе. Под разумными
удовольствиями, которые ты можешь себе позволить, я имею в
виду, во-первых, надлежащую помощь лицам, действительно
нуждающимся и вызывающим к себе сострадание; во-вторых,
подобающие подарки людям, которым ты чем-либо обязан или
которым ты хотел бы сделать одолжение; в-третьих, участие в
общих расходах компании, в которой ты проводишь время, как
например доля, причитающаяся с тебя за какое-нибудь зрелище,
угощение, сколько-то пистолей на карточную игру и другие
непредвиденные расходы, которых может потребовать пребывание в
хорошем обществе. Единственные две статьи расхода, на которые я
никогда ничего тебе не отпущу, -- это низкое распутство и
расточительность, проистекающая от небрежения и лени.
Дурак способен промотать без всякой для себя пользы и
толку больше, чем с пользой и толком потратит человек умный.
Тот расходует деньги столь же бережливо, как и время, и никогда
не потратит лишнего шиллинга или минуты без пользы или
разумного удовольствия для себя и других. Первый покупает то,
что ему ни на что не нужно, и не платит за то, что ему
действительно необходимо. Он не может противостоять соблазнам,
которые встречают его в магазине безделушек, разоряется на
всевозможных табакерках, часах, набалдашниках для тростей и т.
п. Слуги его и лавочники вступают в заговор с его праздностью и
вводят его в обман; очень скоро он, к великому своему
удивлению, видит, что, окруженный всеми этими нелепыми
ненужностями, он, оказывается, лишен самого необходимого и не
может удовлетворить своих насущных потребностей. Человек
беззаботный и неупорядоченный, даже если в руки ему попадет
огромное состояние, не сможет себя обеспечить, тогда как
человеку рассудительному и бережливому даже при самых
ограниченных средствах нетрудно бывает свести концы с концами.
Всякий раз, когда ты что-либо покупаешь, старайся платить
наличными и не прибегай к счетам. Деньги плати сам, а не
поручай слуге, ибо тот непременно либо выговорит себе какой-то
процент, либо возымеет желание получить что-нибудь "за услуги".
Там, где тебе приходится брать счета (например, за еду и питье,
за платье и т. п.), оплачивай их регулярно каждый месяц и делай
это самолично. Никогда не покупай ненужную тебе вещь -- ни из
ложно понятой экономии, только потому, что она дешева, ни из
глупого тщеславия, только потому, что она дорога. Записывай в
книге все приходы и расходы, потому что человеку, который
знает, сколько он получает и сколько тратит, никогда не грозит
опасность выйти из бюджета. Это вовсе не значит, что ты должен
записывать каждый шиллинг и каждые полкроны, которые ты, может
быть, истратишь где-нибудь на извозчика, на билет в оперу и т.
п., пусть этими minuties75 занимаются люди скаредные и тупые,
ты же помни, что в деле бережливости, как и во всем остальном,
необходимо уделять надлежащее внимание вещам, того
заслуживающим, и с надлежащим презрением относиться к
ничтожным. Человек сильный видит все таким, каково оно на самом
деле; человек же слабый видит все сквозь некое увеличительное
устройство, которое, как микроскоп, муху превращает в слона, но
не дает возможности увидеть крупное. Я знал немало людей,
слывших скрягами из-за того, что они дрожали над .каждым
пенсом, а из-за двух пенсов готовы были затеять ссору, -- и эти
же самые люди губили себя тем, что жили не по средствам и
нисколько не заботились о важных вещах, которые были выше их
portee76.
Верный признак человека сильного и здравомыслящего -- это
способность во всем найти известные границы, quos ultra citrave
nequit consistere rectum77. Границы эти обозначены очень тонкой
чертой, разглядеть которую может только человек внимательный и
умный, она чересчур тонка для обычного глаза. В том, что
касается манер, линия эта именуется воспитанностью:
переступающий ее становится нестерпимо церемонным, недостигший
-- непозволительно рассеянным, небрежным. В области морали
черта эта лежит между ханжеским пуританством и преступной
распущенностью; в области религии -- между суеверием и
нечестивостью; одним словом, она отделяет каждую добродетель от
родственных ей слабости или порока. По-моему, ты достаточно
умен, чтобы черту эту обнаружить; держи ее всегда перед глазами
и учись идти по ней; положись на м-ра Харта, и он будет
поддерживать тебя в равновесии до тех пор, пока ты не научишься
сохранять его один. Между прочим, люди, которые могут идти не
сбиваясь по этой черте, встречаются гораздо реже, чем канатные
плясуны, поэтому-то и заслуги их ценятся так высоко.
Твой друг, граф Пертенг, который постоянно осведомляется о
тебе, написал графу Сальмуру, ректору Туринской академии: он
просит подготовить тебе комнату сразу же после Вознесения и
дает тебе самую лучшую рекомендацию, причем надеюсь, что у него
не будет причин ни сожалеть о ней, ни ее стыдиться. Сына же
графа Сальмура, который сейчас находится в Гааге, я прекрасно
знаю, и поэтому я буду регулярно получать точные сведения обо
всем, что ты делаешь в Турине.
Надеюсь, что за время своего пребывания в Берлине ты
тщательно изучишь, как управляются владения короля Пруссии,
какие там существуют гражданские власти, каковы устройство
армии и духовная иерархия, и обратишь особенное внимание на
армию, которая в этой стране находится на более высоком уровне,
чем где бы то ни было в Европе. Ты будешь присутствовать там на
парадах, увидишь военные маневры и узнаешь, сколько там взводов
и рот в кавалерийских, пехотных и драгунских полках, сколько
там офицеров и унтер-офицеров в отдельных ротах и эскадронах и
как называются там различные чины; выучи все немецкие слова,
относящиеся к военному делу: пусть сам ты и не собираешься
стать военным, но в обществе так часто заходит разговор о войне
и обо всем, что с нею связано, что, не зная этих слов, ты
неминуемо будешь попадать в очень неловкое положение. Кроме
того, все это нередко становится предметом переговоров и тем
самым может иметь прямое отношение к твоей будущей профессии.
Тебе следует также узнать, какие преобразования внес за
последнее время король Пруссии 2 в области юриспруденции: они
позволили ему сократить число судебных дел и ускорить их
разбор; это великая заслуга, она достойна великого государя! А
так как государь этот, разумеется, -- самый выдающийся в
Европе, каждая область его правления заслуживает того, чтобы
ты, елико возможно, тщательно ее изучил и уделил ей самое
пристальное внимание. Надо признать, что, решив приобщиться к
политике, ты правильно поступил, начав с Берлина, а потом
поехав в Турин, где тебе предстоит увидеть второго после
прусского короля выдающегося монарха; таким образом, если ты
способен поразмыслить над вопросами политики, эти два государя
дадут тебе достаточно для этого материала.
Мне хотелось бы, чтобы ты постарался познакомиться с месье
де Мопертюи, человеком настолько примечательным и своей
ученостью, и другими достоинствами, что было бы и досадно, и
стыдно провести хотя бы день в одном городе с ним и не повидать
его. Если у тебя не будет никакого другого случая познакомиться
с ним, я. пришлю тебе отсюда к нему письмо. Месье Каньони в
Берлине, к которому, как мне известно, у тебя есть
рекомендация, -- очень талантливый человек, превосходно
осведомленный обо всем, что делается в Европе: знакомство с
ним, если ты заслужишь его и сумеешь извлечь из него все, что
надо, может оказаться для тебя очень полезным.
Не забудь взять себе в Берлине самого лучшего учителя
танцев -- не столько для того, чтобы он научил тебя хорошо
танцевать,, сколько для того, чтобы научиться у него изяществу
движений вообще, уменью изящно сидеть, стоять и ходить. Грации,
грации; не забывай о грациях! Прощай.
XLIII
Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают
способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих
своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и
будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные
знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в
мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить
самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не
способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не
использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения,
почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался,
не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в
заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд
доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от
беспутной жизни, а частью от mauvaise honte78, мешающего
отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо
того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо
следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями,
вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе
труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты
не можешь даже представить себе, как изменились все мои
понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше
видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета.
Впрочем, может быть, я и до сих пор в плеку у многих
заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они
превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано
приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей,
порожденных разумом и раздумьем.
Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях,
свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в
привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное
преклонение перед классической древностью, которым я проникся
под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней
приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние
полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни
здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того
как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и
Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были
древние; у Милтона и Тассо не могло быть никаких достоинств,
потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы
сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и
недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare
malim quern cum aliis recte sentire"79.
Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий
духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад
природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь
были только людьми, что обычаи и моды часто меняются,
человеческая же натура -- одна и та же. И теперь я уже больше
не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее
полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать,
что тогда были лучше животные или растения. Решусь также
утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой
Ахилл -- скотина и негодяй и поэтому ему совершенно не подходит
быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила,
что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с
Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною
жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал -- подло,
-- ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей
своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что
здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему
достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым
местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны,
присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с
Драйденом2 утверждаю, что Дьявол -- это подлинный герой
милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и
который он преследует и в конце концов осуществляет, и является
содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу
к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей
нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои
добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость,
решительным образом отдают предпочтение первым, люди же
тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают
вторых.
Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим
пристрастием к классической древности, и было время, когда я
считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не
может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви,
ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что
столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие
на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого
Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится
упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно
снисходительны друг к другу.
Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau
monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя
обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о
том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил, во
всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся
попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми
джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь
утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно
называют, -- всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже
светского человека, и что все это роняет его во мнении тех
самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того,
предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей,
претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того чтобы
старательно скрывать те, которые у них действительно имеются.
Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай,
исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем
здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" не
искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не
навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем
в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был.
Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу
сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо
человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь,
что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с
людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни
другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным
мерилом, которое нам дано свыше, -- разумом.
Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя
подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом
вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия
его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше,
что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени
способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы
люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь.
Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было
бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность
протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская
блудница, -- более действенное средство против папизма в нашей
стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта.
Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили
Претендента на грелке, хотя она и ничем не обоснована, и
неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов,
нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они
доказывали неправомерность и несообразность учения о
непреложности наследственного права и безграничного пассивного
повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас
укоренившееся, что один англичанин справится с тремя
французами, воодушевляет его справиться по крайней мере с
двумя.
Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du
roi80; но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою,
и сказали ему, что это pour le bien de la France81, очень может
быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки
имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на
людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют
также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не
столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и
разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда
разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не
настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется,
чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с
ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои
мыслительные способности.
Приведу только один пример из тысячи. Предрассудок этот
широко распространялся в течение последних шестисот лет:
искусство и науки, оказывается, не могут процветать при
абсолютизме, и там, где нет настоящей свободы, гений всегда
скован. Это звучит убедительно, на деле, однако, все обстоит
иначе. Искусства механические -- как-то землепашество, ремесла
и т. п. -- действительно пострадают, если правительство таково,
что ни собственность, ни прибыли не свободны от посягательств с
его стороны. Но почему деспотическое правительство не дает
расцвести гению математика, астронома, поэта или оратора --
этого я, признаюсь, никогда не мог понять. Оно действительно
может лишить поэта или оратора свободы говорить о некоторых
предметах так, как им этого бы хотелось, но оно оставляет им
достаточно других, чтобы гений их мог себя проявить, если
только этот гений действительно существует. Неужели же у
писателя есть основание жаловаться, что его сковывают и
стесняют, если ему не дают возможности печатать книг
кощунственных, непристойных или подрывных? Такого рода книги
равным образом запрещают и самые свободолюбивые правительства,
если у них хватает на это ума и порядка. А ведь именно на
стеснение свободы жалуются французские писатели нашего времени,
преимущественно, правда, плохие. Нет ничего удивительного,
говорят они, что в Англии так много великих писателей: люди там
могут думать как хотят и печатать все свои мысли. Совершенно
справедливо, только кто же все-таки мешает французам думать?
В самом деле, если мысли их направлены на то, чтобы
сокрушить всякую религию, мораль и добрые нравы или сеять смуту
в стране, абсолютное правительство, разумеется, более
действенно воспрепятствует их напечатанию или накажет за них,
чем правительство свободной страны. Но каким образом оно может
сковать гений эпического, драматического или лирического поэта?
Или как оно может приглушить красноречие оратора на церковной
кафедре или в суде? Творчество многих хороших писателей, как-то
Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, которые могут
поспорить с писателями века Августа, процветало при
деспотическом правлении Людовика XIV, знаменитые же писатели
века Августа стали блистать только после того, как этот
жестокий и недостойный император заковал римский народ в оковы.
Возрождением своим литература также была обязана не какому-либо
свободному образу правления, а поощрению и покровительству Льва
Х и Франциска I, наиболее самовластного из всех пап и наиболее
деспотического из всех государей на свете. Только пойми меня
правильно и не подумай, что, рассказывая об укоренившемся
предрассудке, я сколько-нибудь оправдываю самовластие. Нет, я
ненавижу его всей душой и смотрю на него как на грубое и
преступное насилие, учиненное над естественными правами
человека. Прощай.
XLIV
Лондон, 28 февраля ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Мне было очень приятно читать твой рассказ о приеме,
который тебе устроили в Берлине, но еще приятнее мне было
прочесть письмо м-ра Харта, где он пишет о том, как достойно ты
себя вел там: он пишет, что в обществе коронованных особ ты был
достаточно почтителен и достаточно скромен и вместе с тем не
испытывал ни малейшего стеснения и держался так, как будто
перед тобой были равные тебе. Уменье так вот сочетать уважение
с непринужденностью -- и есть та истинная воспитанность,
которую может дать человеку либо недюжинный ум, либо
многолетний опыт жизни в свете, а коль скоро такого опыта у
тебя нет, мне приятно приписывать твой успех уму.
Ближайшие несколько месяцев ты будешь обтачивать свои углы
при трех важнейших дворах Европы -- берлинском, дрезденском и
венском, и я надеюсь, что в Турин ты приедешь уже достаточно
лощеным и годным для окончательной шлифовки. Турин -- самое
лучшее для этого место, -- я не знаю другого двора, где можно
было бы встретить столь хорошо воспитанных и приятных людей.
Помни, что воспитанность, уменье себя держать, обходительность
и даже в какой-то степени уменье одеться сделались сейчас
серьезным делом и заслуживают того, чтобы ты уделял им
известное внимание.
Если ты правильно распределишь время, то дня твоего тебе
хватит на все. Потратив половину его на занятия и на
упражнения, ты достигнешь совершенства духовного и телесного,
остальная же часть его, проведенная в хорошем обществе, даст
тебе возможность приобрести хорошие манеры и выработать
характер. Чего бы я только ни дал для того, чтобы по утрам ты
читал Демосфена,' и притом критически, и научился понимать его
лучше всех; чтобы дни твои ты проводил лучше, чем кто-либо из
находящихся при дворе, и чтобы по вечерам ты был самым веселым
собеседником и умел развлечь дам. Если только захочешь, ты
всего этого можешь добиться: у тебя есть для этого средства,
есть и возможности. Используй же их, бога ради, пока они в
твоем распоряжении, и сделайся тем образцом совершенства, каким
мне хочется тебя видеть. Успех твой зависит от этих двух лет.
Посылаю тебе вложенное в этот конверт рекомендательное
письмо к месье Капелло, передай его в Венецию сразу же, как
приедешь, и кланяйся от меня ему и его супруге, ты ведь видел
их здесь обоих. Я уверен, что он встретит тебя очень приветливо
и будет тебе очень полезен, так как вслед за тем он тоже едет в
Рим, куда назначен посланником. Между прочим, где бы ты ни
находился, советую тебе, елико возможно, чаще видеться с
венецианскими посланниками: они всегда лучше осведомлены о
дворах, при которых состоят, чем остальные дипломаты:
необходимость регулярно и подробно отчитываться перед своим
правительством вынуждает их быть очень усердными и пытливыми.
Оставайся в Венеции на все время карнавала; я, правда, с
нетерпением жду твоей поездки в Турин, но мне хотелось бы,
чтобы ты как следует посмотрел все что можно в таком
удивительном городе, как Венеция, да еще в такое исключительно
благоприятное для этого время, как дни карнавала. Непременно
побывай также на всех государственных собраниях, куда
допускаются иностранцы, как-то -- заседаниях сената и т. п., а
равно также собери все сведения о весьма своеобразном и сложном
государственном устройстве этой республики. Есть книги, где все
это описано: лучшая из них принадлежит перу Амело де ла Уссэ; я
бы советовал тебе прочесть ее перед тем, как ты туда поедешь,
-- она не только даст тебе общее представление о том, как эта
республика управляется, но также и натолкнет тебя на все
вопросы, касающиеся этого города, которые тебе надо будет
задать на месте, чтобы получить обо всем устные разъяснения, а
они-то всегда самые надежные. Там много замечательной старины,
произведении живописи и скульптуры, созданных лучшими
мастерами; памятники эти заслуживают того, чтобы ты обратил на
них внимание.
По моим подсчетам, письмо это придет как раз тогда, когда
ты приедешь в Вену; я пошлю туда, должно быть, еще одно.
Следующее же я буду адресовать в Венецию, единственное место,
где оно может тебя застать перед Турином, но ты можешь писать
мне дорогой отовсюду, где есть почта, и я буду ждать твоих
писем.
Еще несколько писем я пошлю тебе в Венецию, в Вену или же
на имя твоего венецианского банкира; поэтому, как только ты
приедешь в Венецию, пошли за ними: я позабочусь о том, чтобы,
посещая разные города, ты не пробегал их бегом, как большинство
твоих соотечественников, которые не умеют воспользоваться
предоставленной им возможностью, чтобы увидеть и узнать самое
примечательное, а именно -- людей и нравы.
Да благословит тебя бог и да исполнятся с его помощью мои
желания, вернее -- да сбудутся мои надежды! Прощай.
XLV
Без даты.
Милый мой мальчик,
Посылаю это письмо на имя твоего венецианского банкира,
это верный способ, чтобы ты вовремя его получил; впрочем, оно,
кажется, придет в Венецию еще до твоего приезда, так как все
твои остановки в пути будут очень короткими. На почту отсюда
особенно рассчитывать уже не приходится: близится время
восточных ветров, и в Вену писать я больше не стану. Надеюсь,
что и ты, и м-р Харт получили те два письма, которые я туда
послал, вместе с рекомендательным письмом в Венецию на имя
месье Капелло, которое было вложено в мое письмо тебе. Хочу
также думать, что почта по твою сторону Ламанша виновата в том,
что за все время твоего пребывания в Берлине я получил всего
только одно письмо от тебя и одно от м-ра Харта, а я ведь
надеялся получить от тебя очень подробные сведения и ждал твоих
писем.
Стараюсь убедить себя, что ты хорошо используешь свое
пребывание в Венеции, что ты увидишь все, что необходимо видеть
в этом необычайном городе, и отыщешь людей, которые смогут
рассказать тебе не только о театрах марионеток, какие есть в
этом городе, но и о государственном устройстве Венеции, и на
этот предмет посылаю тебе рекомендательные письма от сэра
Джеймса Грея, советника посольства в Венеции, который сейчас
находится в Англии. Письма эти, равно как и мое письмо к месье
Капелло, введут тебя в лучшие венецианские дома, если ты,
разумеется, захочешь в них войти.
Но самый важный пункт твоего путешествия и самый важный
для тебя город -- это Турин: там я предлагаю тебе задержаться
надолго, углубиться в науки, продолжать заниматься упражнениями
и совершенствовать манеры. Должен тебе сказать, что я думаю не
без тревоги о том, каковы могут быть последствия твоего
пребывания там: они будут либо очень хорошими, либо -- очень
худыми. Ты попадешь в совершенно новую для тебя обстановку.
Везде, где ты до сих пор бывал, ты главным образом общался с
людьми более умными и благоразумными, чем ты сам, и тебе не
приходилось слышать дурные советы или видеть дурные примеры. Но
в стенах Туринской академии ты, возможно, столкнешься и с теми,
и с другими, ты встретишь там самых разных юношей, твоих
сверстников, и весьма" вероятно, что иные из них будут ленивы и
распущенны, другие же порочны и распутны. Пока мне не
представится случай убедиться в противном, я хочу думать, что
ты найдешь в себе достаточно проницательности, чтобы отличить
хороших людей от плохих и достаточно ума и нравственных
качеств, чтобы встречаться с первыми, а вторых избегать. Но как
бы то ни было, ради большей безопасности и исключительно ради
твоего собственного блага должен поставить тебя в известность,
что я дал м-ру Харту твердые распоряжения немедленно же увезти
тебя оттуда в указанное ему место, едва только он обнаружит,
что ты начал пить, играть в карты, бездельничать или перестал
его слушаться; поэтому независимо от того, известит ли меня м-р
Харт обо всем подробно или нет, я буду иметь возможность судить
о твоем поведении по времени, которое ты проведешь в Турине.
Если ты скоро уедешь оттуда, я буду знать, почему это
произошло, -- и, могу тебя заверить, ты скоро почувствуешь на
себе, что я действительно все знаю. Если же м-р Харт допустит,
чтобы ты остался там на весь определенный мною срок, у меня не
будет никаких сомнений, что ты правильно употребил свое время,
а другого мне ничего от тебя не надо. Я хочу, чтобы ты прожил в
Турине самое большее год, и если ты употребишь этот год с
пользой, ты сумеешь добиться многого. Если ты прозанимаешься
еще год с м-ром Хартом и будешь столь же прилежен, как все
последние месяцы, ты завершишь свое классическое образование.
Вместе с тем ты преуспеешь и в упражнениях, а бывая при этом
дворе, приобретешь такие хорошие манеры, что, очутившись потом
при каком-нибудь другом, всегда сможешь ими блеснуть. Таковы
будут счастливые результаты твоего годичного пребывания в
Турине, если ты будешь вести себя там так же, как в Лейпциге, и
отнесешься к своим занятиям с тем же прилежанием, если же ты
послушаешь чьего-то дурного совета или соблазнишься дурным
примером, помни, что ты погиб.
Это знаменательный для тебя год, и я считаю, что он явится
для тебя испытанием. Выдержи это испытание с честью, и ты
достигнешь совершенства, -- и до конца моих дней я буду нежно
тебя любить. Если же ты поддашься заразе праздности и порока,
доброе имя твое, состояние, все мои надежды, а следовательно, и
мое расположение к тебе -- все будет разрушено и ты этим себя
погубишь. Чем больше сейчас моя любовь, вызванная высоким
мнением о тебе, тем больше будет мое возмущение, если появятся
основания это мнение переменить. До сих пор ты имел все
доказательства моей любви, какие только могли быть, потому что
ты эту любовь заслужил, но когда окажется, что ты больше ее не
заслуживаешь, жди от меня неприязни и помни, -- она проявится
во всем. Для того чтобы у тебя не осталось никаких сомнений
относительно этого важного вопроса, я теперь уже прямо скажу
тебе, чем я буду руководствоваться в моих суждениях о том, как
ты себя ведешь, -- сведениями, которые будут поступать от м-ра
Харта. Он не будет несправедлив к тебе, скажу даже больше, он
не сможет быть ' к тебе несправедлив. Он может хотеть тебе
только добра, а ведь согласись, что он лучше разбирается в том,
что для тебя добро, -- тебе же по молодости твоей разобраться в
этом отнюдь нелегко. Если он удовлетворится тобой,
удовлетворюсь и я, если же он будет тобой недоволен, то я буду
недоволен еще больше. Если он пожалуется на тебя, то это будет
значить, что ты виноват, и я не посчитаюсь ни с какими
доводами, которые ты будешь приводить в свое оправдание.
Теперь скажу тебе, чего я ожидаю от тебя в Турине и на чем
настаиваю. Во-первых, чтобы каждое утро ты регулярно занимался
с м-ром Хартом как древними языками, так и всеми остальными
предметами, чтобы занятия эти продолжались столько времени,
сколько найдет нужным м-р Харт, и проводились так, как он того
потребует. Во-вторых, чтобы ты каждый день упражнялся в
верховой езде, в танцах и фехтовании. В-третьих, чтобы ты в
совершенстве овладел итальянским языком. И, наконец, чтобы
вечера свои ты проводил в самом лучшем обществе. Я требую
также, чтобы ты неукоснительно соблюдал расписание Академии и
подчинялся всем ее правилам. Если ты будешь выполнять эти
требования на протяжении года, который проживешь в Турине, я
ничего больше не буду с тебя спрашивать и со своей стороны
предоставлю тебе все, что ты только от меня спросишь. По
истечении этого срока ты будешь полностью принадлежать себе --
я буду спокоен за тебя, ни на чем не буду настаивать: дружба
станет единственным связующим нас звеном. Прошу тебя, обдумай
все это хорошенько и реши, не будут ли твое усердие и та
степень сдержанности, которых я требую от тебя всего лишь на
год, с лихвою окуплены многочисленными преимуществами и той
полной свободой, которые ты потом получишь. Я уверен, что твой
собственный здравый смысл не позволит тебе ни минуты
раздумывать над тем, что выбрать. Да благословит тебя бог!
Прощай.
Так как я до сих пор еще не получил писем сэра Джеймса
Грея, которые рассчитывал получить, я вложу их в мое следующее
письмо, которое, по всей вероятности, прибудет в Венецию
одновременно с тобой.
XLVI
Лондон, 15 мая ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Надеюсь, что, когда ты получишь это письмо, ты после
суетливой и рассеянной жизни в Венеции в дни карнавала уже
приступишь в Турине к занятиям науками и всем необходимым
упражнениям. Я хочу, чтобы пребывание в Турине было полезно для
твоего воспитания и послужило к его украшению; смею думать, что
так оно и будет, но вместе с тем не скрою, что никогда еще за
все эти годы моя любовь к тебе не причиняла мне такой тревоги,
как сейчас. До тех пор, пока ты будешь подвергаться опасности,
я никак не могу избавиться от страха, а сейчас, находясь в
Турине, ты действительно подвергаешься опасности. М-р Харт
сделает все от него зависящее, чтобы вооружить тебя против нее,
но единственное, что может сделать тебя неуязвимым, -- это твой
собственный здравый смысл и твоя решимость. Мне пишут, что
сейчас в Туринской академии много англичан, и боюсь, что именно
в этом и кроется для тебя самая большая опасность. Я не знаю,
кто эти люди, но я знаю, что чаще всего мои юные
соотечественники -- это парни неотесанные, что они ведут себя
за границей непристойно и до крайности ограничены и тупы,
особенно когда сходятся вместе. Дурной пример -- сам по себе
уже вещь достаточно опасная, но те, кто его подает, чаще всего
этим не ограничиваются: они начинают самым постыдным образом
уговаривать и зазывать тебя; если же им это не удается, то они
начинают тебя высмеивать, а для человека юного и неопытного
самое страшное -- это насмешка, и противостоять ей всего
труднее. Будь поэтому настороже и бойся этих батарей, которые
все будут направлены против тебя. Не для того тебя посылают за
границу, чтобы ты сходился там с английскими парнями, помни,
что, общаясь с ними, ты не приобретешь никаких глубоких знаний,
не усовершенствуешься в языках и, могу тебя в этом уверить, --
не научишься хорошим манерам. Я не хочу, чтобы у тебя
завязывались даже знакомства с этими людьми, а тем более то,
что сами они имеют наглость называть дружбой и что в
действительности является всего-навсего сговором и объединением
против порядочности и хороших манер. Обычно в характере молодых
людей есть некая уступчивость, склоняющая их соглашаться на
все, что от них хотят, некий mauvaise honte, который заставляет
их стесняться в чем-либо отказать, и в то же время известное
тщеславие, которому льстит возможность нравиться в обществе,
где они бывают, и блистать в нем. В хорошем обществе все эти
обстоятельства приводят к самым лучшим последствиям, в дурном
-- к самым худшим. Если бы все люди были наделены только своими
собственными пороками, то мало у кого их было бы столько,
сколько у этих. Что до меня, то я скорее готов был бы носить
платье с чужого плеча, чем пробавляться чужими пороками.
Надеюсь, что у тебя никогда никаких пороков не будет, но если
окажется, что без них никак не обойтись, то пусть по крайней
мере все это будут твои собственные, а не чужие. Пороки
заимствованные -- самые неприятные из всех и самые
непростительные.
Есть различные разряды пороков, равно как и добродетелей,
и, надо отдать должное моим соотечественникам, им обычно
присущи пороки самого низкого пошиба. Их ухаживание за
женщинами -- это постыдный разврат публичного дома, за которым
неизбежно следует возмездие: потеря здоровья и потеря доброго
имени. Трапезы их заканчиваются непробудным пьянством, диким
разгулом, они бьют стекла, ломают мебель и очень часто -- как
они, впрочем, того и заслужили -- ломают друг другу кости. Игра
для них не развлечение, а порочная страсть; поэтому они
предаются ей без всякой меры, разоряют своих товарищей или
из-за них разоряются сами. Так они ведут себя за границей, в
такой компании проводят там время, а потом приезжают домой,
нисколько не переменившись к лучшему, такими же глупыми и
неотесанными, какими мы привыкли их видеть каждый день, -- а
видим мы их только в парке и на улицах, потому что в хорошем
обществе их никогда нельзя встретить: они недостаточно
воспитаны, чтобы в него вступить, и у них нет никаких заслуг
для того, чтобы их там приняли. Им свойственны повадки конюхов
и лакеев, да и одеваются они тоже подстать тем и другим: ты
ведь верно видел их у нас на улицах: ходят они в грязных синих
кафтанах, в руках у них дубинки, а их ненапудренные жирные
волосы прикрыты огромными шляпами. Приобретя в результате всех
своих путешествий столь отменное изящество, они поднимают
скандалы в театрах, пьянствуют в тавернах, бьют там стекла, а
нередко и самих хозяев этих таверн. Это завсегдатаи публичных
домов, их пугала и вместе с тем и их жертвы. Эти несчастные
заблудшие люди думают, что они для всех -- свет в окошке, это
действительно свет, но так светится в темноте какая-нибудь
гнилушка.
Я совсем не хочу превращаться сейчас в старого резонера,
читающего проповеди на темы религии или морали: я уверен, что
ты не нуждаешься даже в самых лучших поучениях подобного рода,
но я даю тебе совет как друг, как человек, знающий светскую
жизнь. Я не хочу, чтобы ты в юные годы вел себя как старик,
напротив, мне хочется, чтобы ты вкусил все наслаждения, которые
указует разум и которые не переходят граней пристойного.
Поэтому я допущу, -- для того чтобы доказать тебе мою мысль,
ибо ни для чего другого этого допускать нельзя, -- что все
пороки, о которых я говорил, сами по себе совершенно безобидны,
но тем не менее, предаваясь им, люди опускаются, теряют
человеческий облик, превращаются в скотов; пороки мешают
человеку возвыситься в обществе, ибо опошляют его, делают весь
склад его ума и манеры настолько низкими, что человек этот уже
совершенно неспособен ни представлять собой что-то в высшем
свете, ни вершить большими делами.
Мне кажется, что всего сказанного, если к нему
присоединится еще твой собственный здравый смысл, будет
достаточно, чтобы вооружить тебя против соблазнов, приглашений
или подстрекательства к распутству, -- ибо искушением этого
назвать нельзя, -- со стороны таких вот несчастных молодых
людей. Вместе с тем, если они будут вовлекать тебя в свои
похождения, все, что ты должен сделать, -- это ответить
вежливым, но решительным отказом. Не вступай ни в какие споры
по поводу вопросов, которые сами по себе очевидны. Ты слишком
молод, чтобы переубедить этих людей и, надеюсь, слишком мудр
для того, чтобы дать себя переубедить. Избегай же не только
встреч с ними, но и всякой видимости последних, если ты хочешь,
чтобы тебя принимали в хорошем обществе. Людям ведь всегда
бывает не по себе, когда им приходится принимать человека,
приехавшего из города, где свирепствует чума, даже если вид у
него совершенно здоровый. У французов и у англичан есть
некоторые выражения, и как у них, так и у других народов есть
известные понятия, которые, осмелюсь сказать, совратили и
погубили немало юношей. Une honnete debauche, une jolie
debauche -- "веселый кутеж", "милое распутство". Не думай, что
под этим непременно разумеют распутство и разврат, -- вовсе
нет. Самое большее -- это случайные и единичные озорные
проделки, которые позволяют себе люди молодые и резвые в пику
скучным педантам и вообще людям робким. Le commerce gallant82
-- незаметным образом завязавшаяся связь с какой-нибудь
светской дамой, лишний бокал-другой вина, неосторожно выпитые в
веселой и приятной компании, или какая-нибудь невинная забава,
которая никого не обидит, -- вот крайний предел того, к чему
могут привести все развлечения, которые человек умный,
порядочный и озабоченный своей репутацией позволит себе сам или
которые ему позволят другие. Тот, кто преступает положенный
предел в 'надежде блеснуть перед Другими, терпит неудачу,
покрывает себя позором и уж во всяком случае вызывает в людях
презрение.
Длительность твоего пребывания в Турине будет для меня
показателем того, как ты себя там ведешь (даже если м-р Харт
ничего мне об этом не напишет), потому что, как тебе уже
известно, ему дано строжайшее распоряжение немедленно же увезти
тебя оттуда, как только он обнаружит в тебе первые, хотя бы
самые незначительные, симптомы заразы, а я знаю, что
чрезвычайная его щепетильность, а также дружеские чувства,
которые он питает и к тебе, и ко мне, не позволят ему не
выполнить их в точности. К тому же имей в виду, что я буду
получать обстоятельные сведения о твоем поведении от графа
Сальмура, ректора Академии; его сын -- мой хороший знакомый и
находится сейчас здесь. Есть еще и другие надежные источники,
называть которые я не стану. Но если в Турине дела твои пойдут
хорошо, то, рассчитывая, что на юбилейные дни рождества ты
приедешь в Рим, я хочу, чтобы ты, будучи в Академии, как
следует поупражнялся в танцах, фехтовании и верховой езде, --
это необходимо как для твоего здоровья и развития, так и для
того, чтобы выработать в себе изящество и ловкость. Не следует
также пренебрегать и одеждой, помни, что ты должен быть bien
mis83.
Пошли, пожалуйста, в Турине за самым лучшим дантистом,
там, должно быть, есть какая-нибудь знаменитость, и пусть он
приведет тебе зубы в полный порядок, а потом уже потрудись
следить за своим ртом сам. У тебя ведь были хорошие зубы,
надеюсь, что они остались хорошими и сейчас, но как бы плохи
они ни были, их все равно надо держать в чистоте; если человек
не умеет держать в чистоте свой рот, то это просто означает,
что он плохо воспитан. Одним словом, не пренебрегай ничем, что
может нравиться людям. Множество безымянных мелочей, описать
которые невозможно, но которые каждый чувствует, собравшись
воедино, образуют то целое, которое нравится, так же как
крохотные кусочки, из которых состоит мозаика, несмотря на то
что в каждом из них в отдельности нет почти никакой красоты и
никакой ценности, соединенные искусной рукой, рождают красивые
изображения, которые нравятся всем. Взгляд твой, жест, поза,
тон, звучание твоего голоса, -- все играет свою роль в великом
деле: понравиться людям. На том поприще, которому ты
собираешься себя посвятить, искусство нравиться особенно важно.
По правде говоря, для лиц твоей будущей профессии понравиться
-- означает уже сделать полдела, ибо если ты не понравился при
дворе, куда ты послан, то ты никак не сможешь выполнить
поручение двора, который тебя послал. Умей понравиться глазам и
ушам, они проложат тебе путь к сердцу, а в девяти случаях из
десяти сердце властвует над умом.
Ухаживай особенно за теми, кто возвеличен светом и
общественным мнением, будь то мужчины или женщины, и выделяй их
среди всех своим вниманием; не упускай случая говорить лестные
для них вещи за их спиной в присутствии лиц, которые непременно
потом им об этом скажут. Вырази свое восхищение многими
великими людьми, вышедшими из Савойского дома; заметь, что при
этом силы природы нисколько не иссякли, как можно было ожидать,
а напротив, как будто даже удвоились, создав ныне
здравствующего короля и герцога Савойского; скажи, что щедрости
ее верно не будет конца, и в заключение добавь, что несомненно
в итоге будет создано большое европейское государство и дом
этот его возглавит. Скажи это также там, где, по всей
вероятности, люди будут потом повторять сказанное тобою, но
скажи все совершенно непринужденно, а последние слова даже с
некоторой enjouement84. Такие хитрости вполне допустимы, и надо
уметь пользоваться ими в свете; одним они нравятся, другим
бывают полезны и не приносят вреда.
Сказанное о моих соотечественниках не распространяется на
них всех безоговорочно; среди них есть люди достойные и
воспитанные. К числу последних относится твой друг м-р Стивене,
и твои хорошие отношения с ним я вполне одобряю. Очень может
быть, что ты повстречаешь еще других, дружба с которыми
окажется потом для тебя очень полезной: так как это будут люди
незаурядных дарований или же занимающие высокое положение и
богатые, поддерживай с ними знакомство, только я хочу, чтобы
м-р Харт высказал сначала свое мнение о них.
Прощай, мой милый мальчик! Подумай серьезно над тем, как
важны ближайшие два года: они определят твой характер, твой
внешний облик и принесут тебе в жизни благополучие.
XLVII
Лондон, 12 сентября ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Пусть это покажется невероятным, но это действительно так:
чем больше я получаю со всех сторон хороших отзывов о тебе, тем
больше я начинаю за тебя тревожиться. Я так много от тебя жду,
что боюсь даже малейшего разочарования. Ты настолько близок к
гавани, в которую я давно хотел и старался тебя ввести, что я
буду вдвойне огорчен, если теперь, когда она уже в пределах
видимости, ты вдруг потерпишь кораблекрушение. Поэтому в
письме, которое я сейчас пишу, я отнюдь не хочу опираться на
авторитет отца, а просто умоляю тебя как друга во имя твоей
любви ко мне, -- а у тебя ведь безусловно есть основания питать
ко мне дружеские чувства, -- во имя твоих же собственных
интересов со всем усердием и вниманием продолжить и завершить
работу, которая у тебя последнее время так хорошо подвигалась
вперед и которая теперь совсем уже близка к концу. Я хотел,
чтобы ты блистал и отличался как среди ученых, так и в большом
свете и прилагал к этому все усилия. Совместить то и другое
мало кому удавалось. Человек, обладающий большими знаниями,
чаще всего страдает от налета педантизма и уж во всяком случае
не принадлежит к числу самых воспитанных. С другой стороны, за
изысканными манерами и привычками людей светских очень уж часто
не стоит никаких знаний, и они бесславно кончают свои дни среди
легкомысленного распутства гостиных и ruelles85. Теперь все
самое сухое и трудное в науке у тебя позади, то, что осталось,
требует уже в гораздо большей степени времени, нежели усилий.
Ты много времени потерял из-за болезни, надо наверстать
его, -- сейчас или никогда. Потому я всей душой хочу -- для
твоего же блага, -- чтобы в течение ближайших шести месяцев ты
каждое утро по меньшей мере по шесть часов регулярно и
неукоснительно посвящал занятиям с м-ром Хартом. Не уверен, что
наставник твой потребует от тебя такого усердия, но его требую
я и надеюсь, что сам ты будешь не менее взыскателен к себе и
поэтому убедишь м-ра Харта уделять тебе эти шесть часов, и не
меньше. Конечно, это немало, но когда вы оба представите себе,
что работа, если делать ее с большим прилежанием и упорством,
выходит гораздо лучше и кончить ее удается скорее, вы оба
увидите, что я не требую от вас ничего непомерного, и
уразумеете, что это в ваших же интересах. И заниматься ты
должен именно по утрам, -- я убежден, что та нежная забота,
какую выказывает тебе м-р Харт, и твой собственный здравый
смысл помогут тебе разумно проводить первую половину дня и часы
эти послужат к удовлетворению вас обоих. Вместе с тем не только
целесообразно, но и полезно посвящать вечера свой удовольствиям
и развлечениям, и поэтому я не только позволяю тебе, но даже
рекомендую проводить их на ассамблеях, балах, spectacles86 и в
самых лучших домах, при одном только условии, чтобы последствия
твоих вечерних увеселений не нарушали твоих утренних занятий,
чтобы не было никаких званых завтраков, хождений в гости и
праздных загородных прогулок. Сейчас ты в таком возрасте, что,
если тебе кто-нибудь и станет предлагать провести с ним утро,
ты можешь попросить извинить себя, сославшись на то, что обязан
заниматься каждое утро с м-ром Хартом, что таково мое
распоряжение и ослушаться его ты не можешь. Пусть ответчиком за
все буду я, хоть я и убежден, что тебе самому захочется этого
не меньше, чем мне. Но все эти бездельники и повесы, не
знающие, что делать со свободным временем, и убеждающие других
попусту растрачивать свое, не стоят того, чтобы им что-то
доказывать, -- это было бы для них слишком большой честью.
Лучше всего в этих случаях отвечать коротко и вежливо: "не
могу", "не имею права", вместо того чтобы говорить "не хочу",
потому что, если бы ты стал вступать с ними в споры и толковать
о необходимости учиться и о пользе знаний, ты бы только дал им
этим материал для всякого рода шуток; я, правда, не хотел бы,
чтобы ты обращал на эти шутки внимание, но давать для них повод
все же не стоит.
Буду думать, что ты сейчас в Риме и что ты каждое утро
занимаешься там с м-ром Хартом по шесть часов подряд, а вечера
свои проводишь в лучших римских домах и, присматриваясь к
иноземным манерам, вырабатываешь свои. Представляю себе также
всех праздных, слоняющихся без дела, необразованных англичан,
каких там обычно можно встретить немало; они живут все вместе,
ужинают, пьют и просиживают друг у друга до поздней ночи;
напившись, они обычно из-за чего-нибудь ссорятся и дерутся, а
будучи в трезвом виде, никогда не появляются в хороших домах.
Вот тебе, к примеру, диалог между одним из таких молодцов и
тобой, вот что может сказать тебе он и что, надеюсь, ты ему
ответишь.
Англичанин. Приходите ко мне завтра утром, мы вместе
позавтракаем, будет еще несколько наших; у нас заказаны кареты,
и после завтрака мы поедем куда-нибудь за город. Придете?
Стенхоп. К сожалению, не смогу, я все утро должен быть
дома.
Англичанин. Ну тогда мы приедем и позавтракаем у вас.
Стенхоп. Этого я тоже не могу, я занят.
Англичанин. Ну хорошо, тогда послезавтра.
Стенхоп. По правде говоря, утренние часы совершенно
исключены: до двенадцати я никогда не выхожу из дому и никого
не вижу.
Англичанин. Какого же вы черта, спрашивается, торчите до
двенадцати часов один дома?
Стенхоп. Я не один, я вдвоем с мистером Хартом.
Англичанин. Какого же черта вы с ним столько времени
сидите?
Стенхоп. Мы занимаемся с ним разными предметами, читаем и
разговариваем.
Англичанин. Нечего сказать, веселенькое занятие! Что же
вы, обет какой дали?
Стенхоп. Да, я действительно дал обет, -- моему отцу. И я
обязан его выполнять.
Англичанин. Что ты говоришь! У тебя хватает ума делать
только то, что тебе велит старый хрен, хоть он где-то за тысячу
миль?
Стенхоп. Если я не посчитаюсь с его распоряжениями, он не
посчитается с моими счетами.
Англичанин. Ах, так старый хрыч еще грозится? Нашел чего
бояться! От угроз люди не умирают, а еще по два века живут.
Стенхоп. Нет, я не помню, чтобы он когда-нибудь в жизни
мне грозил, просто, мне кажется, не надо его раздражать.
Англичанин. Подумаешь! Старик напишет сердитое письмо,
этим все и обойдется.
Стенхоп. Жестоко ошибаетесь, отец никогда не бросает слов
на ветер. Не помню, чтобы он хоть раз в жизни на меня сердился,
но уж случись мне чем-нибудь навлечь на себя его гнев, я
уверен, он мне этого никогда не простит. Останется холоден и
невозмутим, но тут уж сколько ни проси, ни умоляй, как ни
изливай в письмах душу, все будет напрасно.
Англичанин. В таком случае он просто старый дурак, вот и
все. А скажи на милость, ты этой няньки своей тоже должен
слушаться, как ее там зовут, мистер Харт, что ли?
Стенхоп. Да.
Англичанин. Выходит, он пичкает тебя каждое утро
греческим, латынью, и логикой, и всякой ерундой. Черт возьми, у
меня же ведь тоже есть нянька, но я в жизни с ним ни разу ни в
одну книгу не заглянул. А на этой неделе я его и вовсе не
видел, и мне наплевать, если я вообще его больше никогда не
увижу.
Стенхоп. Нянька моя, как вы выражаетесь, никогда не хочет
от меня ничего, что было бы неразумно и шло мне во вред, и
поэтому мне нравится быть в его обществе.
Англичанин. До чего же все поучительно и благопристойно,
честное слово! Выходит, вы примерный молодой человек.
Стенхоп. В этом нет ничего худого.
Англичанин. Ну так приходите к нам завтра вечером. Ладно?
Вместе с вами нас будет десять, а я тут отменного вина купил,
повеселимся на славу.
Стенхоп. Очень вам признателен, но завтра весь вечер я
занят: я буду у кардинала Альбани, а потом на ужине у супруги
венецианского посла.
Англичанин. Какого черта вы все время таскаетесь к этим
иностранцам? Я вот никогда туда и носу не показываю, просто не
знаешь, куда и деться от всех этих этикетов и церемоний.
Никогда мне не бывает хорошо в этой компании, я всегда
почему-то стесняюсь.
Стенхоп. А. я их и не стесняюсь, и не боюсь. Мне с ними
очень легко, как и им со мной. Я учусь их языку и, беседуя с
ними, изучаю их нравы, -- для этого ведь нас и посылают за
границу, не так ли?
Англичанин. Ненавижу я всех ваших скромниц, светских дам,
как их там называют, -- мне и невдомек, о чем с ними говорить.
Стенхоп. А вам когда-нибудь случалось говорить с ними?
Англичанин. Нет, говорить с ними, я, правда, не говорил,
но в компании их иной раз бывал, хоть и очень мне все это не по
нутру.
Стенхоп. Но во всяком случае, они не причинили вам
никакого вреда, чего, пожалуй, нельзя сказать о женщинах, с
которыми вы проводите время.
Англичанин. Оно, конечно, так, но именно поэтому-то мне
лучше полгода провести с моим доктором, чем целый год с вашей
светской дамой.
Стенхоп. Знаете, вкусы бывают разные, и каждый человек
поступает так, как ему заблагорассудится.
Англичанин. Верно-то верно, но только это уж не вкусы, а
черт знает что, Стенхоп. Утро все -- с нянькой; вечер весь -- с
этой церемонной компанией, и весь день с утра до вечера -- в
страхе перед папенькой, что в Англии. Чудак ты все-таки. Вижу,
что с тобой каши не сваришь.
Стенхоп. Боюсь, что да.
Англичанин. Ну раз так, покойной ночи, надеюсь, вы не
будете против, если я сегодня вечером напьюсь, а так оно,
видно, и будет.
Стенхоп. Ровно ничего, даже если завтра вас будет тошнить,
чего вам, конечно, не избежать. До свиданья.
Заметь, что я не вложил в твои уста благие доводы, которые
при подобных обстоятельствах непременно пришли бы тебе в
голову, как-то твое почтение и любовь ко мне, дружеские чувства
к м-ру Харту, уважение к самому себе и твои обязанности
человека, сына -- перед отцом, ученика -- перед учителем и,
наконец, гражданина. Пускать в ход столь веские доводы, говоря
с этими пустоголовыми юнцами, -- значило бы метать бисер перед
свиньями. Предоставь их лучше собственному невежеству и всем их
грязным, мерзким порокам. Они потом почувствуют на себе их
горькие последствия, но будет уже поздно. Если эти люди доживут
до преклонных лет, то у них не будет успокоительного прибежища,
которое дают знания, но зато будут налицо все недуги и
страдания: испорченный желудок, прогнивший организм, и старость
их будет тягостной и позорной. Те насмешки, которыми эти олухи
стараются осыпать тех, кто на них непохож, в глазах людей умных
-- не что иное, как самая настоящая похвала. Продолжай же,
милый мой мальчик, следовать своим путем еще полтора года --
это все, о чем я тебя прошу. Обещаю тебе, что по истечении
этого срока ты будешь принадлежа гь одному себе, и самое
большее, на что я рассчитываю, -- это называться твоим лучшим и
самым верным другом. Ты будешь получать от меня советы, и
никаких приказаний, но, по правде говоря, советы тебе
понадобятся только такие, какие нужны всякому не искушенному в
жизни юноше. У тебя, разумеется, будет все необходимое не
только для жизни, но также и для удовольствий, а мне всегда
захочется доставлять их тебе. Только пойми меня правильно, я
говорю об удовольствиях d'un honnete homme87.
Занимаясь итальянским, что, надеюсь, ты будешь делать со
всем прилежанием, непременно продолжай и занятия немецким, тебе
часто будет представляться возможность говорить на этом языке.
Мне хочется также, чтобы ты не забывал и Jus publicum Imperii88
и время от времени заглядывал бы в те бесценные записи,
которые, по словам приехавшего сюда на прошлой неделе сэра
Чарлза Уильямса, ты составил по, этому предмету. Они будут тебе
очень полезны, когда ты столкнешься с иностранными делами (если
готовишься заниматься ими), поскольку ты окажешься самым
молодым из всех когда-либо живших дипломатов -- тебе ведь не
будет и двадцати лет. Сэр Чарлз пишет мне, что он ручается за
твои знания и что ты скоро приобретешь обходительность и
манеры, которые так необходимы, чтобы знания эти имели блеск и
ценились людьми. Но он тут же признается, что больше склонен
сомневаться в последнем, нежели в первом. Все похвалы, которые
он расточает м-ру Харту, совершенно справедливы, и это
позволяет мне надеяться, что в панегириках последнего по твоему
адресу есть значительная доля правды. Доволен ли ты репутацией,
которую успел приобрести, гордишься ли ею? Уверен, что да, во
всяком случае в отношении себя я могу это сказать с
уверенностью. Неужели ты способен сделать что-нибудь такое, что
могло бы испортить ее или привело к полной ее потере?
Разумеется, нет. А сделаешь ли ты все; что можешь, чтобы
улучшить ее и упрочить? Разумеется, да. Надо только на
протяжении полутора лет продолжать тот образ жизни,, который ты
вел последние два года, регулярно посвящая полдня занятиям, --
и ты можешь быть уверен, что будешь самым молодым среди тех,
кто добьется высокого положения в свете и удачи в жизни.
Прощай.
XLVIII
Лондон, 22 сентября ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Если бы я верил в приворотные зелья и любовные напитки, я
непременно заподозрил бы, что ты чем-то опоил сэра Чарлза
Уильямса, -- так восторженно он хвалит тебя, и не только мне,
но и всем на свете. Не стану пересказывать тебе все, что он
говорит о том, сколь обширны и точны твои знания, так как ты
либо слишком много возомнишь о себе, либо поддашься иллюзии,
что достиг предела своих возможностей, в то время как предела
такого не существует ни для кого. Можешь себе представить,
сколько вопросов я ему задал и как старался во всех
подробностях выпытать у него все, что он о тебе знает. Он
отвечал мне, и должен прямо тебе сказать, именно так, как мне
того хотелось бы, пока, наконец, вполне удовлетворенный всем,
что он сообщил мне о твоем характере и о твоих занятиях, я не
стал расспрашивать его о других вещах, может быть относительно
и менее важных, но все же имеющих большое значение для всякого
человека, а для тебя больше, чем для кого-либо: я имею в виду
уменье себя держать, манеры и наружность. Он в этом вопросе был
со мною совершенно откровенен, как и во всем остальном, и эта
откровенность заставила его высказать вещи, гораздо менее для
меня приятные. И точно так же, как он из дружеских чувств к
тебе и ко мне считал себя обязанным сказать мне не только все
приятное, так и я считаю себя обязанным вслед за ним повторить
тебе и то, и другое.
Я узнал от него, что в обществе ты часто бывал до
неприличия невнимателен, что вид у тебя был отсутствующий и
distrait89, что, входя в комнату и здороваясь, ты держал себя
очень неловко, что за столом то и дело ронял ножи, вилки,
салфетки и т. п. и что ты относишься к наружности своей я к
одежде с таким небрежением, которое непростительно ни в каком
возрасте, а в твоем -- тем более.
Хоть подобные вещи могут показаться несущественными людям,
которые не знают света и человеческой натуры, я-то знаю, как
много все это значит, и не на шутку за тебя тревожусь. Я давно
уже тебе в этих вещах не доверяю; поэтому я часто напоминал
тебе о них и должен прямо сказать: я не успокоюсь до тех пор,
пока не услышу, что ты в этом отношении изменился. Я не знаю
ничего более оскорбительного для присутствующих, чем такие вот
невнимание и рассеянность; позволять их себе -- означает
оказывать окружающим презрение, а презрения люди никогда не
прощают. Никто никогда не будет рассеянным с мужчиной, которого
боится, или с женщиной, которую любит; это доказывает, что
человек может справиться со своей рассеянностью, когда считает,
что есть смысл это сделать. Что до меня, то я предпочел бы
общество покойника обществу человека рассеянного; удовольствия
от покойника я, правда, не получу никакого, но по крайней мере
не буду чувствовать, что он меня презирает, тогда как человек
рассеянный, хоть и молчит, молчанием своим ясно дает мне
понять, что не ставит меня ни во что. К тому же способен ли
рассеянный человек подмечать характеры, обычаи и нравы
общества, в котором находится? Нет. Он может всю жизнь бывать в
самых лучших домах (если только его будут там принимать, чего я
бы, например, не стал делать) и ни на йоту не поумнеть. Я
никогда не стану говорить с рассеянным человеком, -- это все
равно что говорить с глухим. По правде говоря, мы совершаем
большую оплошность, заговаривая с человеком, который, как мы
видим, не обращает на нас внимания, не слышит нас и не хочет
понять. Притом могу тебя заверить, что если человек не может
сосредоточиться на определенном предмете, каким бы этот предмет
ни был, и направить на него все свое внимание и если он даже не
считает это нужным, то с таким человеком нельзя ни вести дела,
ни вступать в беседу.
Ты имел случаи убедиться, что я не жалею никаких денег на
твое воспитание, но я вовсе не собираюсь держать при тебе еще и
хлопальщика. Прочти, как д-р Свифт описывает этих хлопальщиков,
весьма полезных для твоих приятелей лапутян, которые, по словам
Гулливера, были настолько поглощены своими глубокими
размышлениями, что не могли ни говорить, ни выслушивать речи
других, если их кто-то не побуждал к этому, воздействуя извне
на их органы речи и слуха; вот почему люди, которым, это было
по средствам, постоянно держали в семье такого
слугу-хлопальщика и никогда не ходили без него ни на прогулку,
ни в гости. В обязанности этого слуги входило неотступно
сопровождать своего господина, куда бы он ни шел, и время от
времени легонько хлопать его по лбу, потому что тот бывал
обычно настолько погружен в раздумье, что непрестанно
подвергался опасности свалиться в пропасть или разбить голову о
каждый столб, а на улицах -- свалить какого-нибудь прохожего в
канаву или свалиться туда самому. Если Кристиан возьмет на себя
эту обязанность, я от души буду рад, но жалованье ему за это не
прибавлю.
Словом, запомни твердо, если ты приедешь ко мне и у тебя
будет отсутствующий вид, то очень скоро отсутствовать буду и я
-- ив буквальном смысле, просто потому, что не смогу оставаться
с тобой в одной комнате, и если, сидя за столом, ты начнешь
ронять на пол нож, тарелку, хлеб и т. п. и целых полчаса будешь
тыкать ножом в крылышко цыпленка и не сумеешь его отрезать, а
рукавом за это время попадешь в чужую тарелку, мне придется
выскочить из-за стола, а не то меня бросит в дрожь. Боже
правый! До чего же я буду вне себя, если, явившись, ты начнешь
с того, что ввалишься ко мне в комнату, переминаясь с ноги на
ногу, как какой-то мужлан, а платье будет висеть на тебе как в
лавке на Монмут-стрит! А я-то жду, даже требую, чтобы ты держал
себя легко и непринужденно, как истый светский человек,
привыкший бывать в хорошем обществе. Я хочу не того, чтобы ты
хорошо одевался, но чтобы ты одевался отлично; хочу, чтобы в
каждом твоем движении сквозило изящество и чтобы в обращении
твоем с людьми чувствовалось что-то особенно располагающее.
Всего этого я от тебя жду, и от тебя одного зависит, чтобы я
все это нашел. По правде говоря, если я буду обманут в своих
ожиданиях, нам не очень-то много придется с тобой
разговаривать, потому что вынести невнимание и неуклюжесть я не
в силах, -- я от этого могу заболеть.
Тебе часто случалось видеть самому и я не раз обращал твое
внимание на то, как Л. удивительно невнимателен и небрежен.
Погруженный наподобие лапутянина в глубокомысленное раздумье,
даже, может быть, в полное отсутствие каких бы то ни было
мыслей, что, по-видимому, нередко случается с людьми
рассеянными, он способен не узнавать при встрече своих самых
близких знакомых или отвечать совершенно невпопад. Шляпу свою
он оставляет в одной комнате, шпагу -- в другой и непременно
оставил бы башмаки свои в третьей, если бы пряжки, хоть и
застегнутые косо-накосо, его на этот раз не спасали. Руки и
ноги его болтаются так нелепо, что кажется, будто те и другие
подверглись question extraordinaire90, голова же свисает то с
одного плеча, то с другого, и кажется, что ей нанесли уже
первый удар на плахе. Я искренне уважаю его и ценю за его
таланты, ученость и душевные качества, но делай со мной что
хочешь, общество его для меня непереносимо. Такая вот участь
неминуемо постигает в нашей повседневной жизни всякого
невнимательного, неуклюжего человека, как бы велики ни были его
знания и заслуги.
Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, мне
хотелось блистать как только можно во всех областях жизни; я
был так же внимателен к моим манерам, одежде и наружности по
вечерам, как к моим книгам и к моему учителю по утрам. Молодой
человек должен стремиться во всем быть первым, и уж если
выбирать, то лучше в чем-то переборщить, чем до чего-то не
дотянуть. Никак нельзя считать все это пустяками, это
необычайно важно для тех, кому предстоит очутиться в высшем
свете и кто хочет в нем чем-то стать или чего-то достичь.
Недостаточно иметь заслуги, надо уметь людям понравиться. Как
бы ни были велики твои достоинства, если ты человек неловкий и
мало приятный, ты далеко не уедешь. Если тебе случится найти
хорошего учителя танцев, то пусть он как следует выправит твой
корпус, не столько ради того, чтобы научить тебя танцевать,
сколько чтобы научить тебя входить в комнату и здороваться со
всеми изящно и грациозно. Женщины, которым, вообще-то говоря,
тебе надо стараться понравиться, никогда не прощают вульгарного
и неуклюжего в наружности и манерах, il leur faut du
brillant91. Большинство мужчин в этом отношении похожи на
женщин, и внешнее обаяние так же много для них значит.
Очень рад, что ты получил алмазные пряжки в целости и
сохранности, я хочу только, чтобы они не сидели криво на твоих
башмаках и чтобы чулки их не закрывали. Мне было бы обидно,
если бы ты сделался отменным хлыщом, но, право же, лучше быть
хлыщом, нежели неряхой. Пусть даже человеку моих лет не
приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно
одет, если бы я себе позволил пренебрежительно отнестись к
своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим. Я уже
больше не одеваюсь изысканно, но я хочу, чтобы мое простое
платье хорошо на мне сидело и чтобы я выглядел в нем не хуже
других. По вечерам советую тебе бывать в обществе светских дам,
они заслуживают твоего внимания, и ты должен им его уделять. В
их обществе ты отшлифуешь свои манеры и привыкнешь быть
предупредительным и учтивым; эта привычка сослужит тебе службу
и тогда, когда ты окажешься среди мужчин.
Я с самого начала рассчитывал на то, что ты будешь
блистать как среди ученых, так и среди людей светских. В
отношении первого расчеты мои уже почти полностью оправдались,
и я убежден, что вскоре оправдаются окончательно. Что же
касается второго, то пока еще в твоей власти довести все до
совершенства, и, смею думать, ты это осуществишь, в противном
случае и первое очень мало тебе пригодится -- тем более что на
избранном тобой поприще уменье себя держать и манеры решают
едва ли не все; они должны быть достойными предвестниками твоих
достоинств, иначе и эти последние будут приняты очень холодно:
все люди судят о нас по нашей наружности и манерам и только
немногие -- по нашим душевным качествам.
М-р Харт пишет мне, что после болезни ты очень вырос; если
ты достиг пяти футов десяти дюймов или хотя бы девяти, у тебя
должна быть уже неплохая фигура, и если ты при этом будешь еще
хорошо одет и хорошо воспитан, то ты, может быть, понравишься
людям, а для мужчины это значительно более важно, чем принято
думать. Бэкон называет это рекомендательным письмом.
Мне хочется, чтобы ты был omnis homo, l'homme universel92.
Можно сказать, что никто из молодых людей никогда не был так
близок к этому, как ты, и если ты в течение только этого года
будешь уделять все свое внимание занятиям науками по утрам и
уменью себя держать, манерам, наружности и tournure93 по
вечерам, ты будешь таким человеком, каким я хочу тебя видеть и
каких можно встретить нечасто.
Письма наши идут долго, а порою и вовсе пропадают, поэтому
для большей надежности я иногда повторяюсь. Несмотря на то что
с последней почтой я подтвердил получение письма м-ра Карта от
8 сентября н. ст., я подтверждаю это сейчас вторично в письме к
тебе. Может быть, письмо это еще застанет тебя в Вероне, тогда
знай, я хочу, чтобы ты поскорее ехал в Неаполь, если только м-р
Харт не решит, что тебе больше смысла оставаться пока в Вероне
или в каком-нибудь другом городе по эту сторону Рима, перед тем
как ехать туда на юбилейные дни. Если же он так решит, то знай,
что я очень хочу, чтобы ты ехал прямо из Вероны в Рим, потому
что, чем больше ты проживешь в Риме, тем это будет лучше для
тебя, -- ты сможешь основательнее изучить язык,
достопримечательности этого города и общество. Единственно
почему я остановил свой выбор на Неаполе, это потому, что
климат его для тебя полезен, но если м-р Харт считает, что ты
уже настолько окреп, что климат сейчас большого значения не
имеет, он может направить тебя туда, куда найдет нужным, а,
насколько я могу судить, самое лучшее будет, если ты поедешь
прямо в Рим и останешься там как можно дольше. Думается, что ни
ты, ни я не могли бы найти для наших дел более подходящего
человека, чем м-р Харт, а в споре -- кто из двух непогрешимее:
он или папа, -- шансы, пожалуй, на его стороне. Кстати, насчет
папы: не забудь представиться ему, перед тем как уехать из
Рима, и проделать при этом весь необходимый церемониал, пусть
даже тебе придется целовать его туфлю или его ...., -- я бы,
например, никогда не стал лишать себя возможности сделать или
увидеть то, что мне хочется, отказавшись от установившегося
обычая. Будучи в католических странах, я неизменно преклонял
колена в церквах, когда возносили дары, да и в других местах,
когда мимо меня проходили с остией. Это всего-навсего дань
уважения местным обычаям и отнюдь не означает, что ты одобряешь
их доктрину, как думают иные глупые люди. Позы и телодвижения
-- вещи сами по себе настолько ничего не значащие, что я не
стал бы ни с кем из-за них пререкаться. М-ру Харту, правда, по
складу его характера совсем, может быть, не пристало отдавать
эту дань.
Письмо получилось очень длинное и, может быть, очень
скучное, но я настолько обеспокоен твоим воспитанием, особенно
в этот критический и знаменательный период твоей жизни, что
боюсь только что-нибудь пропустить и уж никак не боюсь
повторяться или слишком пространно говорить то, что может
принести тебе хотя бы самую незначительную пользу. Думай же и
ты о себе так, как думаю о тебе я, и все будет хорошо. Прощай,
мой дорогой.
XLIX
Лондон, 27 сентября ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Если мысли человека, поступки его и слова отмечены печатью
вульгарности и заурядности, то это означает, что он дурно
воспитан и привык бывать в дурном обществе. Вульгарность эту
молодые люди приносят из школы или перенимают от слуг, с
которыми слишком много общаются. Когда они попадают в хорошее
общество, им приходится быть до чрезвычайности внимательными и
осмотрительными, если только они окончательно не освободятся от
прежних привычек. В противном случае хорошее общество захочет
освободиться от них само. Существует необычайно много разных
видов вульгарности, я не могу их все перечислить, но приведу
несколько примеров, которые позволят тебе самому догадаться обо
всем остальном.
Человек вульгарный придирчив и ревнив, он выходит из себя
по пустякам, которым придает слишком много значения. Ему
кажется, что его третируют, о чем бы люди ни разговаривали, он
убежден, что разговор идет непременно о нем; если
присутствующие над чем-то смеются, он уверен, что они смеются
над ним; он сердится, негодует, дерзит и попадает в неловкое
положение, выказывая то, что в его глазах является истинной
решительностью, и утверждая собственное достоинство. Человек
светский никогда не станет думать, что он -- единственный или
главный предмет внимания окружающих, что все только и делают,
что думают и говорят о нем; ему никогда не придет в голову, что
им пренебрегают или смеются над ним, если он не сознает, что
этого заслужил. Если же (что, впрочем, случается очень редко)
присутствующие настолько глупы или невоспитанны, что могут
учинить то или другое, он не обращает на это ни малейшего
внимания, если только оскорбление не настолько грубо и явно,
что требует удовлетворения другого рода. Будучи выше всех
мелочей, он никогда не принимает их близко к сердцу и не
приходит из-за них в ярость, если же где-нибудь и сталкивается
с ними, то готов скорее уступить, чем из-за них пререкаться.
Разговор человека вульгарного всегда отзывается дурным
воспитанием и дурным обществом. Больше всего он любит говорить
о своих домашних делах, о слугах, о том, какой у него заведен
дома порядок, и рассказывать всякие анекдоты о соседях, причем
привык обо всем этом говорить с пафосом, как о чем-то
необычайно важном. Это кумушка, только мужского пола.
Еще один характерный признак дурного общества и дурного
воспитания -- вульгарность речи. Человек светский всеми силами
старается ее избежать. Пословицы и всякого рода избитые
выражения -- вот цветы красноречия человека вульгарного.
Сказав, что у людей различные вкусы, он захочет подтвердить и
украсить свое мнение какой-нибудь хорошей старинной пословицей,
как он почтительно это называет, как например "На вкус и цвет
товарища нет". Если кто-нибудь, как ему кажется, "задевает"
его, он непременно отплатит этому человеку "зуб за зуб". У него
всегда есть какое-то одно облюбованное словечко, которое он
употребляет на каждом шагу и которым поэтому злоупотребляет. Он
говорит, например: ужасно сердитый, ужасно добрый, ужасно
красивый и ужасно безобразный. Но даже и самые обыкновенные
слова он произносит особенно грубо...
Иногда он старается вставить в разговор какое-нибудь
заимствованное словечко, дабы украсить свою речь, и всякий раз
непременно его калечит, как претендующая на ученость женщина.
Человек светский никогда не прибегает к пословицам и вульгарным
изречениям, у него нет ни излюбленных словечек, ни особого
пристрастия к иностранным словам; он всемерно старается
говорить очень чисто и грамматически правильно и каждое слово
произносит так, как положено, иначе говоря так, как его
произносят в самом лучшем обществе.
Неловкое обращение, неумение вести себя в обществе и
известная нескладность выдают с головой человека плохо
воспитанного и не привыкшего бывать в свете; ибо невозможно
представить себе, чтобы, бывая в нем, он не изменил хотя бы
своей наружности и не перенял принятых там манер. В полку
новобранца всегда выдает его неуклюжесть, но он будет
непроходимым тупицей, если через месяц-другой не сможет
выполнять хотя бы самых простых приемов с ружьем и видом своим
походить на солдата. Сама одежда, принятая в светском обществе,
тяжела и затруднительна для человека вульгарного. Сняв шляпу,
он совершенно не знает, что с ней делать; трость его -- если,
на его несчастье, у него вообще есть трость -- постоянно
вступает в единоборство с каждой чашкой чая и кофе, которые он
собирается выпить: она сначала выбивает эту чашку у него из
рук, а потом и сама падает вслед за нею. Шпага его страшна
только для его собственных ног; он, пожалуй, мог бы достаточно
быстро удрать от любой другой шпаги, но только не от этой.
Платье настолько плохо сидит на нем и так стесняет его
движения, что он больше похож на пленника его, нежели на
владельца. В .обществе он выглядит как преступник на скамье
подсудимых; самый вид его говорит о том, что он виновен, и ни
один светский человек ни за что не захочет иметь дело с таким
увальнем, точно так же, как ни один порядочный человек не
захочет знаться с преступником. Отвергнутый хорошим обществом,
он скатывается в дурное, которое его и затягивает. Это пучина,
и после известного возраста человеку из нее никогда уже не
выбраться.
Les manieres nobles et aisees, la tournure d'un homme de
condition, le ton de la bonne compagnie, les graces, le je ne
sais quoi, qui plait94 необходимы, чтобы украсить присущие тебе
достоинства и знания так же, как алмаз необходимо шлифовать для
того, чтобы все грани его засверкали, ибо без этого, как бы
драгоценен он ни был, носить его все равно никто не станет. Не
думай, пожалуйста, что хорошие манеры, о которых я говорю,
нужны только в женском обществе, в мужском они намного важнее.
Насколько же в каком-нибудь публичном сборище выигрывает
оратор, который приятен слушателям, у которого красивая фигура,
изящные движения и непринужденные манеры, перед другим, не
менее умным, но всего этого лишенным! Как важна для успеха дела
обходительность, как губительно ее отсутствие! Я знал людей,
которые умели отказать в какой-нибудь просьбе настолько
вежливо, что просящий нисколько не обижался, тогда как другие,
несмотря на то, что обращенную к ним просьбу удовлетворяли,
грубостью своей давали повод к обиде. Обходительность эта
приносит безмерную пользу как в придворной жизни, так и при
всякого рода деловых переговорах. Ты овладеваешь сердцами, а
вслед за тем и тайнами девяти из десяти человек, с которыми
тебе приходится иметь дело; даже если это люди осторожные, все
равно в девяти случаях из десяти они будут обмануты сердцем и
чувствами. Рассуди по справедливости,. как все это важно, -- и
тебе сразу же захочется этого добиваться.
Ты путешествуешь по стране, некогда настолько знаменитой
своим искусством и оружием, что, хоть сейчас она и пришла в
упадок, она все же заслуживает, чтобы ты внимательно к ней
отнесся и вдумался во все, что увидишь. Поэтому изучи все
основательно, сравни ее прошлое положение с настоящим и
проследи причины ее возвышения и упадка. Рассмотри эту страну с
классической и политической точки зрения и не пробегай по ней
подобно многим нашим молодым соотечественникам, увлеченный
музыкой и разными побрякушками, безделицами и мелочами. Умоляю
тебя, никакой игры ни на флейте, ни на скрипке; ни одного дня,
потраченного на разглядывание инталий 1 и камей: они до того
мелки, что рассмотреть их почти невозможно. И не увлекайся
никакой галантереей. Выработай в себе, пожалуйста, вкус к
живописи, скульптуре, архитектуре, а для этого хорошенько
рассмотри произведения лучших мастеров, как древних, так и
новых. Это свободные искусства, а человеку светскому пристало
иметь настоящее знание их и хороший вкус. Есть, однако,
известные пределы, и если перейти их, -ю хороший вкус кончается
и начинается легковесное дилетантство.
Твой друг Мандес, добрый самаритянин, обедал со мной
вчера. Он не столько одарен, сколько добр и великодушен. Во
всяком случае, я окажу ему все то внимание, которое он так
заслужил своим хорошим отношением к тебе. Он сказал, что ростом
ты стал выше меня, чему я до чрезвычайности рад. Хочу только,
чтобы ты превзошел меня и во всем остальном. Меня это нисколько
не огорчит, напротив, я буду радоваться твоему превосходству.
Он очень хвалит твоего друга м-ра Стивенса, а так как я слышал
много хорошего о нем также и от других, я очень радуюсь твоему
знакомству с ним. Впоследствии оно может тебе очень
пригодиться. Когда ты за границей встречаешь таких вот
англичан, которые то ли в силу достоинств своих, то ли
благодаря своему положению могут что-то представлять собой у
себя на родине, мой совет тебе -- поддерживай знакомство с ними
и постарайся, чтобы они дали о тебе благоприятный отзыв; это
особенно важно в отношении тех, кто возвращается в Англию
раньше тебя. Сэр Чарлз Уильямс очень здесь раздул, как говорят
в простонародье, твои успехи. Если до твоего возвращения еще
человека три-четыре воздадут тебе такие же похвалы, в Лондоне
тебя очень хорошо встретят. Многие ведь принимают иные вещи на
веру, и правильно поступают; примеру их следует немало других,
которым нужды нет это делать, и только очень немногие дерзают
заявить о своем несогласии с установившимся мнением. Прощай.
L
Лондон, 24 ноября ст. ст. 1749 г.
Милый мои мальчик,
Каждый разумный человек (для меня это совершенно очевидно)
ставит перед собой какую-то задачу, более важную, чем просто
дышать и влачить безвестное существование. Он хочет так или
иначе выделиться среди себе подобных, и alicui negotio
intentus, praeclari facinoris, aut artis bonae, famam
quaerit95. Пускаясь в путь во время бури. Цезарь сказал, что
ему нет необходимости оставаться в живых, но зато совершенно
необходимо добраться до назначенного места. А Плиний оставляет
человечеству единственную альтернативу: либо делать то, о чем
стоит писать, либо писать то, что стоит прочесть. Что же
касается тех, кто не делает ни того, ни другого, eorum vitam
mortemque juxta aestumo; quoniam de utra-que siletur96. Я
убежден, что ты ставишь перед собой либо ту, либо другую цель,
но надо, чтобы ты знал, какими средствами она достигается, и
умел эти средства должным образом применить, иначе все твои
усилия окажутся тщетными и несостоятельными. В том и другом
случае sapere est principium et foils97, но это еще никоим
образом не все. Знания эти должны быть украшены, у них должен
быть блеск, равно как и вес, или их скорее всего примут не за
золото, а за свинец. Знания у тебя есть и будут: на этот счет я
спокоен, но как другу мне надлежит не хвалить тебя за то, что у
тебя есть, но со всей откровенностью заявить о том, чего тебе
недостает. И, должен прямо сказать, я боюсь, что тебе не хватит
всего, чего угодно, только не знаний.
Я уже столько писал тебе о хорошем воспитании,
обходительности, les manieres liantes98, грациях и т. п., что
это письмо я посвящу другому предмету, который, однако, очень
близок ко всему, о чем мы говорили, и в котором, я уверен, ты
совершенно не преуспел. Я говорю о стиле.
Стиль -- это одежда наших мыслей, и как бы эти мысли ни
были верны, если твой стиль неотесан, вульгарен и груб, это
сослужит им такую же плохую службу и их так же плохо примут,
как тебя самого, если, будучи хорошо сложенным, ты начнешь
ходить грязный, оборванный и в лохмотьях. Далеко не каждый
человек может судить о содержании, но каждый имеющий слух может
в большей или меньшей степени судить о стиле. И если бы мне
пришлось что-то говорить или писать, обращаясь к публике, я
предпочел бы не особенно глубокое содержание, украшенное всеми
красотами и изяществом стиля, самому серьезному на свете
содержанию, но плохо выраженному и облеченному в бедные слова.
Тебе предстоит вести переговоры за границей и произносить речи
в палате общин у себя на родине. Как же ты сможешь себя
зарекомендовать и в том, и в другом случае, если стиль твой
будет недостаточно изящен, я уже не говорю -- плох? Представь
себе, что ты пишешь официальное письмо государственному
секретарю, письмо, которое будет читать весь совет министров, а
потом его, может быть, доложат даже парламенту; окажись в нем
какая-нибудь несообразность, грамматическая ошибка или грубое
слово -- через несколько дней они станут достоянием всего
королевства, и ты будешь осрамлен и осмеян. Вообрази, например,
что ты написал такое вот письмо из Гааги государственному
секретарю в Лондон, попытайся представить себе последствия,
которые оно будет иметь:
Милорд,
Вчера вечером я имел честь получить Ваше письмо от 24 и
буду выполнять заключенные в нем приказания, и если случится
так, что я смогу закончить это дело раньше, чем будет окончена
отправка почты, я не премину отчитаться в нем перед вами со
следующей почтой. Я сказал французскому посланнику, что, если
это дело не будет скоро улажено, ваша честь будет считать, что
это по его вине и что он, вероятно, вовремя не написал об этом
своему государю. Я должен просить вашу честь позволить ей
напомнить, что, как я теперь задолжал полных три четверти и
если я очень скоро не получу самое меньшее за полгода, я по
меньшей мере пропаду, потому жизнь здесь очень дорога. Я буду
премного обязан вашей чести, если мне окажут означенную
милость, и поэтому я остаюсь или пребываю ваш. . . и т. п.
Ты, может быть. скажешь мне, что это -- карикатура на
неотесанный и нескладный стиль. Готов с этим согласиться, но
вместе с тем помни, что, если в официальном письме ты допустишь
хотя бы половину подобных ошибок, репутация твоя окончательно
погибла. Напрасно ты думаешь, что вполне достаточно говорить и
писать без ошибок; говорить и писать надо не только правильно,
но и изящно. В подобного рода ошибках отнюдь не ille optimus
qui minimis urgetur99. Непростительна даже малейшая ошибка,
потому что тот, кто ее допускает, виноват сам, а от него
требуется только, чтобы он читал лучших писателей, подмечал
особенности их стиля и подражал им.
Очень верно сказано, что поэтом человек должен родиться, а
оратором он может сделать себя сам; ведь главное, что должен
уметь оратор, -- это особенно хорошо владеть родным языком --
говорить на нем чисто и изящно. Когда человек говорит на
иностранном языке, то даже большие ошибки ему можно простить,
но в родном языке самые незначительные промахи сразу же
подмечаются и высмеиваются.
Два года тому назад один из произносивших речь в палате
общин, говоря о морских силах, заявил, что у нас самый лучший
флот на лице земели. Можешь себе представить, как все
потешались над этим несуразным сочетанием слов и вульгарностью
речи. И будь уверен, смеяться над этим продолжают и сейчас и не
перестанут до тех пор, пока человек этот будет жить и говорить
публично. Другой, выступая в защиту одного джентльмена, который
подвергался осуждению, умудрился сказать, что, по его мнению,
этот господин должен скорее понести не наказание, а
благодарность и награду. Ты, разумеется, знаешь, что в
отношении вещей положительных никогда нельзя сказать "понести".
Ты захватил с собой книги нескольких лучших английских
писателей: Драйдена, Аттербери и Свифта. Читай их прилежно и
особенное внимание обрати на их язык: может быть, с их помощью
ты исправишь тот на редкость неудачный слог, который ты
приобрел в Вестминстере. Если не считать м-ра Харта, ты, должно
быть, очень мало встречал за границей англичан, которые помогли
бы тебе исправить твой стиль, и, как видно, многих, которые
говорят столь же худо, как ты, а может быть, и еще того хуже;
тем больше тебе следует приложить усилий и поучиться у хороших
писателей, особенно же у м-ра Харта. Мне не надо говорить тебе,
какое внимание уделяли этому предмету древние, в частности
афиняне. Изучают его также итальянцы и французы, о чем
свидетельствуют созданные ими академии и словари, чтобы
усовершенствовать язык и закрепить его правила. К стыду нашему,
надо сказать, что ни в одной цивилизованной стране не уделяют
этому так мало внимания, как у нас. И несмотря на все, тебе
надлежит этим заниматься, ты тем более сумеешь тогда обратить
на себя внимание. Цицерон очень справедливо говорит, что очень
почетно, когда человек может превзойти других людей именно в
том, в чем вообще люди превосходят скотов, -- в речи.
На основании многолетнего опыта могу сказать, что большая
чистота и изящество стиля в сочетании с даром красноречия
покрывают множество недостатков, как в письменной, так и в
устной речи. Что касается меня, то должен сознаться (и думаю,
что большинство людей согласится со мной), что если кто-нибудь
начнет говорить замечательные вещи, бормоча себе под нос или
запинаясь на каждом слове, если речь его будет пестреть
вульгаризмами, варваризмами и солецизмами, то второй раз ему
говорить со мной уже не придется, если, разумеется, в моей
власти будет этому воспрепятствовать. Умей овладеть сердцем
человека -- иначе тебе не овладеть ничем; а путь к сердцу лежит
через глаза и уши. Как бы ни был человек достоин и учен, этого
мало, чтобы завоевать чье-то сердце, этим можно только удержать
чужие сердца, когда они уже на твоей стороне. Помни всегда об
этой истине. Сумей завлечь глаза обходительностью своей, видом
и каждым своим движением; ублажи уши изяществом и сладкозвучием
своей речи: можешь быть уверен, что сердце последует за ними, а
человек весь, будь то мужчина или женщина, последует за
сердцем. Должен вновь и вновь повторить тебе, что, будь у тебя
все знания, какие есть сейчас или какие ты приобретешь в
будущем, и все достоинства, какие когда-либо были у человека,
если ты не сможешь быть обходительным, приветливым и
располагать к себе людей, если у тебя не будет приятных манер и
хорошего стиля в речи и в письме, ты так никем и не станешь; ты
только изо дня в день будешь испытывать обиду, видя, как люди,
не обладающие и десятой частью твоих знаний и способностей,
ставят тебя в унизительное положение и в делах, и в частной
беседе.
Ты уже читал Квинтилиана -- это лучшая из книг, для того
чтобы овладеть искусством красноречия. Пожалуйста, прочти
теперь "De oratore"100 Цицерона -- лучшую из книг, для того
чтобы усовершенствоваться в этом искусстве Переведи ее раз и
другой с латыни на греческий, с греческого на английский, а
потом снова на латынь, научись говорить и писать на чистом и
красивом английском языке: для этого нужно только одно --
прилежание. Я не вижу, чтобы бог сотворил тебя поэтом, и я
этому очень рад, поэтому, ради бога, сумей стать оратором, --
это в твоих силах. Хоть я все еще продолжаю называть тебя
мальчиком, знай, что, вообще-то говоря, мальчиком я тебя уже
больше не считаю, и когда я думаю о том, какое неимоверное
количество удобрений на тебя затрачено, я жду, что ты, в свои
восемнадцать лет, дашь более обильные всходы, чем другие там,
где почва необработана, -- в двадцать восемь.
Передай, пожалуйста, м-ру Харту, что я получил его письмо
от 13 н. ст. М-р Смит совершенно прав, что не позволил тебе
ехать в это время года морем; летом можешь ездить сколько
угодно, например из Ливорно в Геную и т. п. Прощай.
LI
Лондон, 9 декабря 1749 г.
Милый мой мальчик,
В течение последних сорока лет я, должно быть, не сказал и
не написал ни одного слова, не подумав сначала, хорошо оно или
плохо и нельзя ли заменить его более удачным. Неблагозвучная и
шероховатая фраза режет мне ухо, и я, как и все люди на свете,
охотно бы поступился известной долей смысла ради того, чтобы
слова мои лучше звучали. Должен прямо и откровенно признаться
тебе без всякого тщеславия и ложной скромности, что если я и
приобрел какое-то имя, как оратор, то я в большей степени
обязан этим вниманию, которое я постоянно уделяю своему стилю,
нежели самому содержанию моих речей, которое в силу
обстоятельств ничем не отличается от того, что говорят другие.
Когда ты будешь выступать в парламенте, репутация твоя как
оратора будет гораздо больше зависеть от твоих слов и периодов,
нежели от того, о чем ты говоришь. По одному и тому же вопросу
каждому здравомыслящему человеку приходят в голову примерно
одни и те же соображения, и лишь та форма, в которую они
облечены, вызывает внимание и восхищение слушателей.
Я всеми силами стремлюсь, чтобы именно в парламенте ты
сделался заметной фигурой; я хочу, чтобы ты мог собою гордиться
и дал мне основания гордиться тобою. Иными словами, ты должен
сделаться там хорошим оратором Я говорю "должен", потому что
знаю, что ты сможешь, если только захочешь. Толпа, которой
свойственно ошибаться, смотрит на оратора и на комету с
одинаковым изумлением и восхищением, считая и то, и другое
явлениями сверхъестественными. Эта ошибка часто отбивает у
молодых людей охоту испытывать свои силы на этом поприще;
хорошие же ораторы нисколько не возражают, если талант их
почитают чем-то из ряда вон выходящим и чуть ли не дарованным
им господом богом. Но давай вместе подумаем, что же такое на
самом деле хороший оратор, давай сдерем с него эту. наносную
мишуру, которой его покрыло собственное тщеславие и невежество
окружающих, и мы увидим, что проще всего определить его можно
именно так: разумный здравомыслящий человек, умеющий правильно
рассуждать и изящно выразить собственные мысли по поводу того,
о чем идет речь. Разумеется, здесь нет никакого волшебства.
Умный человек, даже если у него нет поразительных, из ряда вон
выходящих дарований, о чем бы он ни говорил, не станет говорить
бессмыслицы; если же у него есть хоть малейшая доля вкуса и он
способен сделать над собой усилие, не станет и говорить
неизящно. К чему же в итоге сводится все это могучее и
окутанное покровом тайны искусство говорить в парламенте? К
тому, что человек, выступающий в палате общин, говорит в стенах
парламента, перед четырьмястами людей, высказывая свое мнение
по данному предмету, то самое, которое он без особого труда
высказал бы перед четырнадцатью гостями любого английского
дома, сидя у камина или же за столом; и эти-то четырнадцать
человек могут оказаться лучшими судьями и более строгими
критиками того, что он говорит, нежели любые четырнадцать
депутатов палаты общин.
Мне часто случалось говорить в парламенте, причем иногда,
когда я кончал речь, раздавались рукоплескания; поэтому я на
основании собственного опыта могу тебя уверить, что это не бог
весть что. Больше всего впечатления на слушателей производят
изящество стиля и построение периода. Дай им услышать в твоей
речи хотя бы один-два стройных и округленных периода, которые
бы они могли запомнить и повторить, -- и они возвратятся домой
довольные, так, как люди возвращаются из Оперы, напевая дорогой
какой-нибудь особенно поразивший их и легко запомнившийся
мотив. Большинство людей обладает слухом, но лишь очень
немногие способны рассуждать: сумей пленить их слух -- и ты
уловишь в свои сети их разум, какой бы он у них ни был.
Цицерон, понимавший, что достиг высшей ступени в своей
профессии (а в его времена красноречие было профессией), для
того чтобы выделить себя из всех, в своем трактате "De oratore"
утверждает, что оратор -- это человек, какого в
действительности никогда не было и не будет. Отправляясь от
этого ложного положения, он заявляет, что оратор непременно
должен знать все искусства и все науки -- иначе как же он
сможет о них говорить. Но при всем моем уважении к столь
большому авторитету, должен, однако, сказать, что в моем
представлении оратор -- это нечто совершенно иное, и я уверен,
что в этом смысле я ближе к истине. чем он. Оратором я называю
человека, который умеет здраво рассуждать и изящно выразить
свою мысль, о каком бы предмете он ни говорил. Насколько я
знаю, ни геометрические задачи, ни алгебраические уравнения, ни
химические процессы, ни анатомические опыты никогда не были
предметами красноречия; поэтому я со всем смирением утверждаю,
что человек может быть очень хорошим оратором, не имея ни
малейшего представления о геометрии, алгебре, химии или
анатомии. Предметом же парламентских прений являются
исключительно вопросы общего характера.
Я пишу здесь все, что приходит в голову и что, как мне
кажется, может способствовать формированию твоих взглядов или
просто оказаться для тебя интересным. Хорошо, если бы мои труды
не пропали даром! А они не пропадут, если ты станешь уделять
себе хотя бы половину того внимания, которое тебе уделяю я.
Прощай.
LII
Лондон, 12 декабря ст. ст. 1749 г.
Милый мой мальчик,
Лорд Кларендон говорит в своей "Истории" о Джоне Хемпдене:
"... голова его была способна замыслить любое зло, язык --
склонить на него, руки -- привести его в исполнение". Не стану
сейчас вдаваться в оценку личности м-ра Хемпдена, мужественному
отказу которого уплатить корабельную подать мы обязаны теми
свободами, какие у нас есть: я привожу это суждение, потому что
стоит лишь слово "зло" заменить в нем словом "добро" -- и оно
окажется той целью, к которой ты должен стремиться, направив
все свои усилия на то, чтобы заслужить похвалу людей. Голову,
для того чтобы что-то замыслить, господь как будто тебе дал, но
от тебя самого зависит наполнить ее науками, наблюдением и
размышлением. Что же касается языка, для того чтобы убедить
других, то это опять-таки целиком зависит от тебя, а без него
все придуманное самой умною головой вряд ли на что-нибудь
пригодится. Что же касается рук, для того чтобы исполнить
задуманное, то и это, по-моему, тоже в значительной степени
зависит от тебя самого. Когда предстоит совершить нечто
хорошее, серьезное размышление всегда придаст тебе храбрость, а
храбрость, порожденная размышлением, гораздо выше безотчетной
стихийной храбрости пехотинца. Первая бывает ровной и
непоколебимой там, где nodus dignus vindice101, тогда как
вторая чаще всего направляется не на благо, а на зло, причем
всегда проявляется в грубой жестокости.
Вторая часть моего текста, говоря словами проповедника,
будет предметом моей следующей беседы: язык, для того чтобы
убедить. Так вот рассудительные проповедники превозносят
добродетели, в которых, как они считают, те или иные круги
слушателей больше всего нуждаются: при дворе они говорят о
правде и воздержании, в городе -- о бескорыстии, по всей стране
-- о трезвости.
Не сомневаюсь, что, хотя жизненный опыт твой невелик, ты
успел уже почувствовать, насколько различны действия речи
изящной и грубой. Согласись, что не очень приятно, когда люди
обращаются к тебе, спотыкаясь и запинаясь на каждом слове,
когда они говорят без всякого выражения, с неправильными
ударениями и интонацией; когда речь их становится непонятной и
несуразной от бесчисленного количества солецизмов, варваризмов
и вульгаризмов, когда даже негодные свои слова они не умеют
поставить туда, куда надо. Разве все это не настраивает тебя
против самого содержания их речи, каково бы оно ни было, больше
того, против них самих? Что касается меня, то это безусловно
так. С другой стороны, разве ты не чувствуешь склонности,
расположения и даже симпатии к тем, чья речь является прямой
противоположностью всего, что я только что изобразил?
Невозможно даже сказать, до какой степени важно, чтобы стиль
твой был правилен, красив, чтобы все было продумано и выражено
в понятной форме; будучи приятной, речь твоя становится
убедительной. Все это часто возмещает недостаток смысла и
доводов, когда же эти качества употреблены в поддержку того и
другого, то они просто неотразимы. Французы уделяют очень
большое внимание чистоте и изяществу стиля даже в повседневной
речи, до такой степени, что сказать там о человеке, qu'il narre
bien102 -- означает уже охарактеризовать его. Предметом
разговоров там нередко становятся тонкости языка, и существует
Академия, определяющая все оттенки слов. В Италии этими же
вопросами занимается Круска, и мне почти не приходилось
встречать итальянцев, которые не говорили бы на своем языке и
правильно, и изящно. Насколько же все это важнее для
англичанина, которому приходится выступать на многолюдном
собрании, где обсуждаются законы и свободы его страны?
Для того чтобы речь звучала там убедительно, ей мало быть
прочитанной или произнесенной. Ты знаешь, сколько сил потратил
Демосфен на то, чтобы исправить природные недостатки своей
дикции; знаешь, что он ходил во время бури на берег моря и там
принимался декламировать, чтобы приучить себя к шуму
многолюдных сборищ, на которых ему предстояло выступать. А
сейчас ты можешь судить о том, каким правильным и каким изящным
сделался его слог. Он считал, что все это имеет большое
значение, и он был прав. Очень важно, чтобы и ты думал так же.
Если в речи твоей есть хоть малейшие погрешности, приложи все
силы и старания к тому, чтобы их исправить. На каком бы языке
ты ни говорил и к кому бы ни обращался, пусть это даже будет
твой лакей, не пренебрегай стилем своей речи. Всегда старайся
употребить самые лучшие слова и самые удачные выражения. Не
удовлетворяйся тем, что тебя просто поймут, но умей украсить
свои мысли и приодеть их так, как приоделся бы сам, ибо даже
человеку, исключительно хорошо сложенному, было бы до крайности
непозволительно и непристойно появляться перед обществом
обнаженным или одетым хуже, чем люди его звания.
Я вложил в пакет, который твой лейпцигский знакомый Дюваль
посылает своему корреспонденту в Рим, для передачи тебе книгу
лорда Болингброка, изданную около года назад. Я хочу, чтобы ты
несколько раз перечел ее и обратил особенное внимание на ее
стиль и на все цветы красноречия, которыми она изобилует.
Должен признаться, что до тех пор, пока я не прочел эту книгу,
я не знал, какими огромными возможностями располагает
английский язык...
Твоя должность нередко будет давать тебе возможность
говорить на людях; вначале с государями и на приемах -- за
границей, в палате общин -- у себя на родине; посуди сам, нужно
ли тебе для всего этого красноречие, причем не только обычное
красноречие, свободное от ошибок, не содержащее никаких красот,
но красноречие наивысшее и самое блистательное. Ради бога,
помни об этом и думай всегда. Умей настроить свою речь так,
чтобы она звучала убедительно и чтобы никакие диссонансы,
никакие режущие слух интонации никогда этому не мешали.
Выработай в себе привычку говорить хорошо во всех случаях жизни
и не пренебрегай этим ни при каких обстоятельствах. Даже при
очень скромных способностях и знаниях человек красноречивый и
хорошо воспитанный достигнет многого. Подумай теперь, чего же
сможешь достичь ты -- с твоими способностями и твоими знаниями.
Прощай.
LIII
Лондон, 19 декабря ст. ст. 1749 г.
Милый мои мальчик,
Знание людей очень полезно для каждого человека, и оно
совершенно необходимо тебе, раз ты готовишь себя к деятельной
общественной жизни. Тебе придется сталкиваться с самыми разными
характерами и тщательно их изучить, для того чтобы потом
обходиться с ними умело. Это знание дается отнюдь не
систематическим изучением, приобрести его тебе поможет твоя
собственная наблюдательность и прозорливость. Я же дам тебе
кое-какие указания, которые, как мне кажется, могут стать
полезными вехами на пути твоего продвижения вперед.
Я не раз говорил тебе (и это безусловно так), что в
отношении людей нам не следует делать общих выводов из
некоторых частных посылок, хотя, вообще-то говоря, эти посылки
верны. Не следует думать, что только оттого, что человек --
существо разумное, он всегда будет поступать разумно или что,
одержимый некоей главенствующей страстью, он будет неизменно и
последовательно руководиться в своих поступках ею одной. Нет.
Все мы -- сложные механизмы, и хоть в каждом из нас есть некая
главная пружина, приводящая в движение все остальное,
существует еще бесчисленное множество разных мелких колесиков,
обороты которых замедляют, ускоряют, а иногда и останавливают
это движение. Рассмотрим все это на примере: предположим, что
честолюбие -- главная страсть некоего министра, и предположим,
что министр этот -- человек способный; означает ли это. что он
будет неукоснительно следовать влечению своей главной страсти?
Могу ли я быть уверенным, что он поступит так-то и так-то,
потому что ему следовало бы так поступить? Ни в коем случае.
Недуг или подавленное состояние могут приглушить эту
преобладающую страсть: дурное настроение и раздражительность --
одержать над ней верх; более низкие страсти -- иногда захватить
ее врасплох и возобладать над нею. А что если этот честолюбивый
государственный деятель влюблен? Нескромные и неосторожные
признания, сделанные в минуту нежности жене или любовнице,
могут расстроить все его планы. А представь себе, что он жаден?
Какое-нибудь неожиданно представившееся прибыльное дело может
порвать все хитросплетения его честолюбия. А если вспыльчив?
Тогда малейшее прекословие, помеха (а иногда к тому же и
нарочито подстроенная) может вызвать его на резкости, на
необдуманные слова или действия, и все это не позволит ему
достичь его главной цели. А вдруг он тщеславен и падок на
лесть? Тогда искусный льстец может увлечь его в сторону. Даже
из-за собственной лености он способен порою чем-то пренебречь и
не сделать нужных шагов на пути к высотам, к которым стремится.
Поэтому отыщи сначала главную страсть в человеке, которого
хочешь привлечь к себе, и воздействуй на нее; но только не
забывай и о других, более низких его страстях и не презирай их:
помни, что они существуют и что иногда приходит и их черед. В
ряде случаев ты ничем не сможешь способствовать удовлетворению
главной страсти, -- тогда прибегни к помощи какой-нибудь
другой. К каждому человеку ведет немало дорог, и когда тебе не
добраться до него столбовою дорогой, испробуй окольные пути: в
конце концов ты достигнешь цели.
Есть две несовместимые страсти, которые, однако, часто
сходятся вместе как муж с женой и, как муж и жена, нередко
мешают друг другу. Это -- честолюбие и жадность. Последняя
бывает часто истинной причиной первого и становится тогда в
человеке главною страстью. Должно быть, именно так обстояло
дело с кардиналом Мазарини, который, для того чтобы загрести
побольше денег, способен был все сделать, со всем согласиться и
все что угодно простить. Власть он любил любовью ростовщика и
добивался ее потому, что вслед за нею приходило богатство. Тот,
кто в характере кардинала Мазарини принял бы в соображение одно
только его честолюбие и на этом бы построил свои расчеты, не
раз бы просчитался. Люди же, которые знали эту его особенность,
добивались больших успехов, позволяя ему обманывать себя в
игре. Напротив, преобладающей страстью кардинала Ришелье было,
по-видимому, честолюбие, и его несметные богатства были только
естественным результатом удовлетворения этого честолюбия. Тем
не менее я уверен, что бывали случаи, когда и у Мазарини
вступало в свои права честолюбие, а у Ришелье -- жадность.
Между прочим, характер Ришелье -- настолько явное
доказательство непоследовательности человеческой натуры, что я
не могу сейчас удержаться и не сказать, что в то время, как он
безраздельно управлял королем и страною и в значительной
степени распоряжался судьбою всей Европы, он больше завидовал
огромной славе Корнеля, чем силе Испании, и ему больше льстило,
когда его считали лучшим из поэтов (каковым он не был), чем
когда думали, что он величайший из государственных деятелей
Европы (а он им действительно был). И все государственные дела
замирали, когда он сочинял свою критику на "Сида". Никто бы
даже не подумал, что такое возможно, а ведь это было
действительно так.
Хотя люди все складываются из одних и тех же элементов,
соотношения, в которых элементы эти присутствуют в каждом
человеке, настолько различны, что нет двух людей, в точности
похожих друг на друга; бывает, что даже один и тот же человек с
годами много раз изменяется. Самый талантливый человек может
иногда сделать что-то бездарно, самый гордый -- унизиться,
самый порядочный -- поступить бесчестно, а самый
безнравственный -- благородно. Поэтому изучай людей, и если
очертания их ты нанесешь, исходя из их главной страсти, не
торопись накладывать последние мазки, пока внимательно не
разглядишь и не распознаешь более низких страстей, стремлении
или расположении духа. Может статься, что основные черты
характера свидетельствуют о том, что обладатель его -- самый
порядочный человек на свете; не оспаривай этого -- тебя могут
счесть завистливым или злобным. Но вместе с тем не принимай
порядочность эту на веру до такой степени, чтобы жизнь твоя,
репутация или карьера очутились вдруг в его руках. Этот
порядочный человек может оказаться твоим соперником в борьбе за
власть, состояние или -- в любви. Эти три страсти подвергают
иногда нашу честность самым жестоким испытаниям, которых, надо
сказать, она очень уж часто не выдерживает. Прежде всего
хорошенько разгляди этого порядочного человека сам, и тогда ты
будешь в состоянии судить, надежен ли он, и если да, то
насколько можно на него положиться.
В женщинах разнообразия этого много меньше, чем в
мужчинах; по правде говоря, у них только две страсти: тщеславие
и любовь, -- ту и другую можно найти у каждой. Агриппина могла,
правда, принести их обе в жертву жажде власти, а Мессалина --
вожделению, но такие примеры редки, вообще же все, что говорят
и делают женщины, направлено на удовлетворение тщеславия их или
любви. Тот, кто льстил им, нравится им больше всего, и сильнее
всего они влюбляются в того, кто, по их мнению, сильнее всего
влюблен в них. Никакая угодливость не может быть для них
слишком сильной, никакое усердие чрезмерным, никакое
притворство слишком грубым; с другой стороны, малейшее слово
или поступок, которые можно истолковать как знак пренебрежения
или презрения, непростителен, и они никогда его не забудут.
Мужчины в этом отношении тоже чрезвычайно чувствительны и
скорее готовы простить нанесенный им вред, нежели обиду. Одни
бывают придирчивее других, иные всегда упорствуют в
заблуждениях, но любой из них достаточно тщеславен, чтобы
малейшее пренебрежение и презрение его задело. Не каждый
человек претендует на то, чтобы быть поэтом, математиком,
государственным деятелем или чтобы его почитали за такового, но
каждый уверен, что обладает здравым смыслом и соответствует
месту своему в мире; поэтому он нелегко прощает всякое
пренебрежение, неуважение и невнимание, которые могут поставить
это соответствие под вопрос или же начисто отвергают его
притязания.
Отнесись, вообще говоря, подозрительно к тем, кто
проповедует некую добродетель, кто превозносит ее превыше
всего, а потом старается так или иначе дать понять, что
обладает-то ею лишь он один. Я говорю, отнесись к ним
подозрительно, потому что в большинстве случаев -- это плуты.
Но только не будь уверен, что всякий раз это непременно так,
ибо я знавал иногда святош -- действительно благочестивых,
хвастунов -- на самом деле храбрых, преобразователей нравов --
действительно порядочных и жеманниц -- действительно
целомудренных. Проникни, насколько можешь глубже, в тайники их
сердца и никогда не принимай на веру того, что говорят о
человеке другие; пусть в том, что касается общих черт
характера, они и окажутся правы, в каких-то частностях они
всегда ошибутся.
Проявляй осторожность с теми, кто, будучи очень мало с
тобой знаком, старается навязать тебе свою непрошеную и
незаслуженную дружбу и доверие, ибо очень может быть, что они
угощают собою только для того, чтобы при этом поесть самим. Но
вместе с тем пусть это общее предположение не побуждает тебя
отталкивать их и быть с ними резким. Вглядись в них
пристальнее, чтобы установить, идут ли эти неожиданные
предложения от горячего сердца и глупой головы или от хитрой
головы и холодного сердца, ибо глупость и плутовство часто
выказывают себя теми же самыми признаками. В первом случае
предложения эти не чреваты для тебя никакой опасностью, если ты
их и примешь, --valeant quantum valere possum103, во втором
может быть полезно сделать вид, что их принимаешь, дабы потом
искусно повернуть орудия против тех, кто их на тебя направил.
Необузданная дружба, возникающая между молодыми людьми,
которых связывают одни только удовольствия, и последствия этой
дружбы часто бывают худыми. Горячие сердца и не умудренные
опытом головы, подогретые веселой пирушкой и, может быть,
избытком выпитого вина. клянутся друг другу в вечной дружбе и,
может быть, в эту минуту действительно в нее верят и по
неосмотрительности своей сполна изливают друг другу душу, не
сдерживая себя ничем. Взаимные признания эти обрываются столь
же неосторожно, как они завязались, ибо новые удовольствия и
новые встречи очень скоро расторгают эти плохо скрепленные узы.
И тогда все необдуманные излияния используются с очень дурными
целями.
Но вместе с тем тебе непременно надо принимать участие в
сборищах молодых людей; больше того, тебе, если только ты
можешь, надо быть среди них первым в части всех юношеских
забав, развлечений, веселья. Поверяй им, если хочешь, свои
любовные похождения, но пусть все твои серьезные мысли остаются
в секрете. Доверь их только испытанному другу, у которого
больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой
дорогой и соперником твоим никогда не станет. Помни, никак
нельзя полагаться на то, что люди -- герои, и надеяться или
верить, что человек, который что-то оспаривал у тебя, может
сделаться твоим другом и отступиться от сроей цели. Все это
оговорки и предостережения, которые необходимо иметь в виду,
однако было бы неблагоразумием выказывать их людям: volto
sciolto должно неизменно сопровождать их.
LIV
Без даты.
Милый мой мальчик,
Большие таланты и большие добродетели (если бы они у тебя
были) вызовут к тебе уважение, и люди будут восхищаться тобою,
тогда как талантами второстепенными, leniores virtutes104, ты
стяжаешь любовь их и привязанность. Первые же, если вторые их
не украсят, вырвут похвалу, но одновременно возбудят зависть и
страх: два чувства, совершенно несовместимых с привязанностью и
любовью.
У Цезаря были все великие пороки, а у Катона все великие
добродетели, какие только могут быть у людей. Но у Цезаря были
leniores virtutes, которых не хватало Катону; благодаря им его
любили даже враги, и он умел покорить сердца людей и тогда,
когда разум их этому противился. Катона же не любили и друзья,
несмотря на то что не могли не уважать и не почитать его
добродетелей. И мне думается даже, что, если бы Цезарю
недоставало этих leniores virtutes, а у Катона они были, первый
не мог бы и посягать на свободы Рима и уж во всяком случае ему
бы не удалось отнять их, второй же смог бы их отстоять. М-р
Аддисон в своем "Катоне" говорит о Цезаре (и, по-моему,
справедливо):
Проклятие приятности его! Она сгубила Рим ...
Он разумеет именно эти второстепенные, но располагающие к
себе достоинства: мягкость, учтивость, обходительность и
жизнерадостность. Люди будут восхищаться знаниями ученого,
храбростью героя и добродетелью стоика, но, если знания
сопровождаются высокомерием, храбрость -- жестокостью, а
добродетель -- непреклонной суровостью, человека никогда не
будут любить. Героизм короля Швеции Карла XII,' если только его
безрассудную удаль можно назвать этим словом, вызвал всеобщее
восхищение, но любить его нигде не любили. Между тем Генриха
IV2 Французского, который был столь же храбр и гораздо дольше
его воевал, любили за его второстепенные добродетели и уменье
обращаться с людьми. Все мы так устроены, что сердце наше,
иначе говоря -- наши чувства, обманывают наш разум. И самый
надежный путь к нему -- именно через наши чувства, которые мы
завоевываем с помощью одних только leniores virtutes и нашего
уменья владеть ими. Оскорбительная учтивость гордеца, например,
еще неприятнее (если это только возможно), чем сама грубость,
потому что манерой своей он дает вам почувствовать, что, как он
считает, это только снисхождение к вам и что только по доброте
своей он уделяет вам внимание, на которое, вообще-то говоря, вы
не имеете ни малейшего права. Он выказывает вам не дружбу, а
покровительство тем, что вместо поклона удостаивает вас только
кивком головы и в большей степени изъявляет свое согласие на
то, чтобы вы вместе с ним сидели, гуляли, ели или пили, нежели
приглашает вас все это делать.
Скупая щедрость человека, гордого своим кошельком,
облегчая порою участь попавшего в беду, одновременно его
оскорбляет; благодетель ваш старается дать вам почувствовать
ваши собственные страдания и разницу своего положения с вашим,
причем он дает вам понять, что то и другое оправдано и что ваше
-- следствие безрассудства, а он заслужил свое мудростью.
Высокомерный педант не сообщает свои знания, а только
провозглашает их: он не дает, а как бы налагает их на вас в
виде наказания и (если это в его силах) не столько хочет
показать вам свою ученость, сколько ваше собственное
невежество. Такое обращение, причем не только в тех случаях,
которые я привел, но равным образом и во всех других,
оскорбляет и возмущает ту толику гордости и тщеславия, которая
есть в сердце каждого, и как бы перечеркивает нашу
признательность за оказанное нам одолжение, напоминая о мотивах
его и о той манере, в которой оно было нам преподнесено.
Недостатки эти оттеняют противоположные им достоинства, и
твой собственный здравый смысл, разумеется, их тебе подскажет.
Но, помимо этих второстепенных достоинств, есть то, что
можно назвать второстепенными талантами или уменьями, которые
очень нужны для того, чтобы украсить большие и проложить им
путь, тем более что все люди могут судить о них, а о первых
лишь очень немногие. Каждый человек чувствителен к
располагающему обращению, приятной манере говорить и
непринужденной учтивости; а все эти качества готовят почву для
того, чтобы были благосклонно встречены достоинства, более
высокие. Прощай.
LV
Милый мой мальчик,
Лондон, 8 января ст. ст. 1750 г.
Я очень мало писал тебе -- а может быть, даже и вообще
никогда не писал -- относительно религии и морали; я убежден,
что своим собственным разумом ты дошел до понимания того и
другого; каждая из них лучше всего говорит сама за себя. Но
если бы тебе понадобилась чья-то помощь, то возле тебя есть м-р
Харт: учись у него и бери с него пример.
Итак, к твоему собственному разуму и к м-ру Харту отсылаю
я тебя, для того чтобы ты постиг существо той и другой, в этом
же письме ограничусь только соображениями пристойности,
полезности и необходимости тщательно соблюдать видимость обеих.
Когда я говорю о соблюдении видимости религии, я вовсе не хочу,
чтобы ты говорил или поступал подобно миссионеру или энтузиасту
или чтобы ты разражался ответными речами против каждого, кто
нападает на твоих единоверцев; это было бы и бесполезно, и
неприлично для такого молодого человека, как ты: но я считаю,
что ты ни в коем случае не должен одобрять, поощрять или
приветствовать вольнодумные суждения, которые направлены против
религий и вместе с тем сделались избитыми предметами разговора
разных недоумков и легковесных философов. Даже тем. кто по
глупости своей смеется над их шутками, все же хватает ума,
чтобы относиться к ним с недоверием и не любить их: ибо, даже
если считать, что нравственные достоинства человека есть нечто
высшее, а религия -- нечто низшее, приходится все же допустить
мысль, что религия есть некая дополнительная опора -- во всяком
случае для добродетели, -- а человек благоразумный непременно
предпочтет иметь две опоры, нежели одну.
Поэтому всякий раз, когда тебе случится быть в обществе
этих мнимых esprits forts105 или безголовых повес, которые
насмехаются над всякой религией, для того чтобы выказать свое
остроумие, или отрекаются от нее, чтобы еще глубже погрязнуть в
распутстве, -- ни одним словом своим, ни одним взглядом не дай
им почувствовать, что ты хоть сколько-нибудь их одобряешь;
напротив, молчанием своим и серьезным видом покажи им свою
неприязнь, но не углубляйся в этот предмет и не пускайся в
столь бесполезные и непристойные споры. Помни твердо: стоит
только сложиться мнению, что такой-то -- безбожник, как к
человеку этому начинают относиться хуже и перестают ему
доверять, какими бы пышными и громкими именами он ни
прикрывался, называя себя esprit fort, вольнодумцем или же
моралистом, и всякий мудрый атеист (если такие вообще бывают) в
своих собственных интересах и для поддержания своей репутации
на этом свете постарался бы сделать вид, что все же во что-то
верит.
Нравственность твоя должна быть не только незапятнанной,
но, как у жены Цезаря, вне подозрений. Малейшее пятнышко или
изъян на ней ведут к погибели. Ничто так не унижает и не
чернит, ибо, допустив их, ты возбуждаешь к себе не только
отвращение, но и презрение. Есть, однако, на свете негодяи,
настолько растленные, что стараются подорвать все представления
о добре и зле; они утверждают, что эти представления различны в
разных местах и целиком зависят от укоренившихся в иных странах
обычаев и привычек; бывают, правда, если только это вообще
возможно, и еще более безответственные подлецы: я говорю о тех,
кто с притворным рвением проповедует и распространяет нелепые и
нечестивые взгляды, а сам ни в какой степени их не разделяет.
Это треклятые лицемеры. Старайся всячески избегать подобного
рода людей, ибо общение с ними бросает на человека тень и легко
может опозорить всякого. Но коль скоро ты ненароком можешь
очутиться в такой компании, ни в коем случае не показывай им,
-- даже когда ты охвачен порывом учтивости или добродушия или
разгорячен веселой пирушкой, -- что ты хотя бы снисходишь к
этим постыдным взглядам, не говоря уже о том, что одобряешь их
или им рукоплещешь. Вместе с тем не оспаривай их и не заводи
серьезных разговоров по поводу столь низких вещей; достаточно
того, что ты скажешь этим апостолам, что убежден в
несерьезности того, что они говорят, что мнение твое о них
гораздо лучше того, которое они себе создают, и что ты уверен,
что сами они никогда не станут исполнять то, что сейчас
проповедуют. Вместе с тем запомни этих людей и до конца жизни
их избегай.
Самое драгоценное для тебя -- это твое доброе имя, и
чистоту его ты должен беречь как зеницу ока. Стоит людям только
заподозрить тебя в несправедливости, злонамеренности,
вероломстве, лжи и т. п., как никакие таланты и никакие знания
не помогут тебе добиться их благоволения, уважения или дружбы.
По странному стечению обстоятельств случалось порой, что очень
худой человек бывал назначен вдруг на высокий пост. И что же,
высокий пост этот становился для него позорным столбом, к
которому привязывают преступника: личность его и преступления
делались тем самым еще более явными, и их больше начинали
ненавидеть, забрасывать грязью и всячески поносить. Если уж,
вообще говоря, в каких-то случаях и можно бывает простить
выставление на показ себя и своих достоинств, так это там, где
речь идет о нравственных качествах, хоть я бы все равно не
посоветовал тебе с фарисейской пышностью утверждать собственную
добродетель. Вместо этого я рекомендую тебе с самым пристальным
вниманием отнестись к своему нравственному облику и всемерно
стараться не говорить и не делать ничего, что даже в малейшей
степени может его запятнать. Покажи себя во всех случаях
защитником, другом добродетели, но остерегайся всякого
хвастовства. Полковник Чартез, о котором ты, разумеется, слышал
(а это был самый отъявленный мошенник на свете и преступлениями
своими умудрился скопить несметные богатства), отлично понимал,
сколь невыгодно человеку иметь плохую репутацию, и однажды мне
довелось слышать, как со свойственной ему бесстыдной
развязностью он сказал, что, хоть он и гроша ломаного не дал бы
за добродетель, за доброе имя он не пожалел бы и десяти тысяч
фунтов, -- ведь, имея его, он приобретет и сто тысяч, а теперь
вот репутация его настолько подмочена, что он уже не будет
иметь возможности никого обмануть. Так неужели же человек
порядочный может пренебречь тем, что умный плут готов купить
такой дорогой ценой?
Среди упомянутых мною пороков есть один, которому
значительно расширенное и улучшенное.
высоконравственные, из-за неправильных представлении о
ловкости, изворотливости и уменья себя защитить. Это ложь. Она
очень распространена, несмотря на то что ей неизменно
сопутствует больше низости и нравственного урона, чем любому
другому пороку. Благоразумие и необходимость часто скрывать
правду незаметно вводят людей в соблазн ее искажать. Это
единственное, в чем преуспевают посредственности и единственное
прибежище людей подлых. Скрыть правду там, где это нужно, -- и
благоразумно, и непредосудительно, тогда как солгать -- в любом
случае -- и низко, и глупо. Приведу тебе пример, относящийся к
области, которой ты себя посвятил. Представь себе, что ты
находишься при каком-нибудь иностранном дворе и министр этого
двора окажется настолько бестактен или глуп, что спросит тебя,
какие указания ты получил от своего правительства. Неужели ты
станешь лгать ему, ведь как только твоя ложь откроется, -- а
это несомненно случится, -- к тебе потеряют всякое доверие,
репутация твоя будет замарана и ты уже ничего не сможешь
добиться. Нет. Так что же, ты скажешь ему правду, выдав этим
тайну, которую тебе доверили? Ну, конечно же, нет. Ты очень
решительно ответишь, что вопрос этот тебя удивляет, что
задавший его -- ты в этом убежден -- не ждет, что ты на него
ответишь, и что, конечно, ни при каких обстоятельствах он
никаких сведений от тебя не получит. Такого рода ответ внушит
ему доверие к тебе; человек этот убедится в твоей правдивости,
и это благоприятное его мнение честным путем сослужит тебе
потом службу и очень потом пригодится. Если же ведущий с тобой
переговоры будет смотреть на тебя как на лжеца и обманщика, он
никогда больше не отнесется к тебе с доверием, ты ничего от
него не сможешь узнать и будешь на положении человека, которому
на щеке поставили клеймо и который из-за этого не может уже
вернуться к честной жизни, даже если бы хотел, и весь век свой
должен оставаться вором.
Лорд Бэкон очень правильно проводит различие между
лживостью и уменьем скрывать свои мысли и определенно
высказывается в пользу второго, замечая, однако, что есть
политики более слабые, которые прибегают к обоим. Человек
большой силы духа и таланта не нуждается ни в том, ни в другом.
"Конечно, -- говорит он, -- все самые замечательные люди,
когда-либо жившие на свете, отличались прямым и открытым
характером и слыли людьми надежными и правдивыми; но они были
похожи на хорошо управляемых коней; они ведь отлично знали, где
надо остановиться или повернуть; когда же они считали, что надо
где-то солгать, и шли на это, то уже сложившееся мнение об их
честности и прямодушии становилось своего рода ширмой,
скрывавшей их действия".
Есть люди, увлеченные ложью, которую сами они считают
невинной и которая в известном смысле и является таковой, ибо
не вредит никому, кроме них самих. Такого рода вранье --
ублюдок тщеславия и глупости: с этими людьми всегда
приключались чудеса; они, оказывается, видели вещи, которых
никогда не было на свете; видели они и другие, которых в
действительности никогда не видели, хоть те и существовали, --
и все только потому, что, по их мнению, вещи эти стоило видеть.
Если что-нибудь примечательное было сказано или сделано в
каком-нибудь городе или доме -- они тут как тут и уверяют, что
все это произошло у них на глазах или что они слышали все
собственными ушами. Они, видите ли, совершили подвиги, которые
другие не пытались совершить, а если и пытались, то им это не
удавалось. Они всегда герои ими же сочиненных истории и
считают, что они этим возбуждают к себе уважение или по меньшей
мере привлекают внимание. В действительности же на их долю
достается только презрение и насмешка, к которым присоединяется
еще изрядное недоверие: ибо совершенно естественно сделать
вывод, что человек, способный из одного только тщеславия на
любую мелкую ложь, без зазрения совести отважится и на большую,
если она будет для него выгодна. Если бы мне, например,
привелось увидеть что-нибудь настолько удивительное, что этому
трудно было бы поверить, я бы скорее всего об этом смолчал,
дабы не дать никому повода хоть на одно мгновение усомниться в
том, что я говорю правду. Еще более очевидно, что для женщины
не так важно быть целомудренной в глазах других, как для
мужчины -- правдивым; на это есть свои причины: женщина может
быть добродетельной, и не будучи целомудренной в строгом смысле
слова, мужчине же невозможно и помышлять о добродетели, если он
не будет по всей строгости правдивым. Женские оплошности порою
затрагивают одну только плоть, в мужчине же ложь -- это изъян
души и сердца. Бога ради, блюди, елико возможно, чистоту твоего
доброго имени; пусть оно останется ничем не замаранным, не
запятнанным, не оскверненным, -- и ты будешь вне подозрений.
Злословие и клевета никогда не тронут человека, до тех пор пока
не обнаружат у него какого-то слабого места: они всегда только
раздувают то, что уже есть, но никогда ничего не создают внове.
Существует большая разница между нравственной чистотой,
которую я так настойчиво тебе рекомендую, и стоической
строгостью и суровостью нрава, которую я ни в какой степени не
собираюсь ставить тебе в пример. Я бы хотел, чтобы в твои годы
ты был не столько Катоном, сколько Клодием. Будь же не только
человеком дела, но и жизнелюбцем, и пусть все знают, что ты и
то, и другое. Радуйся этой счастливой и легкомысленной поре
твоей жизни; умей блеснуть в наслаждениях и в компании твоих
сверстников. Вот все, что ты должен делать, и, право же, ты
можешь все это делать, нисколько не запятнав своей нравственной
чистоты, ибо те заблудшие юнцы, которые полагают, что могут
блеснуть, лишь учинив какое-нибудь непотребство или распутство,
блестят только от смрадного разложения, подобно гнилому мясу,
которое светится в темноте. Без этой нравственной чистоты у
тебя не может быть никакого чувства собственного достоинства, а
без чувства собственного достоинства невозможно возвыситься в
свете. Надо быть человеком порядочным, если хочешь, чтобы тебя
уважали. Я знал людей, которые были неопрятны по отношению к
своему доброму имени, хотя, вообще-то говоря, ничем его
особенно не осквернили; кончилось тем, что их попросту .стали
презирать, хотя вины за ними не было никакой, заслуги их
поблекли, на притязания их перестали обращать внимание, а все,
что они отстаивали, начисто отвергалось. Репутация человека
должна быть не только чистой, но и четкой; ни в чем не
удовлетворяйся посредственностью. Если чистотой своего доброго
имени и учтивостью манер ты хочешь сравняться со многими, то
для этого надо стараться превзойти всех. Прощай.
LVI
Лондон, 18 января ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Стены твоего скромного дома теперь уже, должно быть,
окончательно достроены и завершены, и мне остается только
позаботиться о том, как их украсить; да и сам ты должен теперь
больше всего думать об этом. Постарайся же украсить себя всем
возможным изяществом и совершенством. Когда нет прочной основы,
качества эти ничего не стоят, но надо сказать, что и сама
основа без них не очень-то бывает нужна. Представь себе,
например, человека не слишком ученого, но с привлекательной
наружностью, располагающими к себе манерами, умеющего все
изящно сказать и изящно сделать, учтивого, liant106, словом,
наделенного всеми второстепенными талантами, и представь себе
другого -- с ясным умом и глубокими знаниями, но без упомянутых
качеств: первый не только во всем опередит второго в любой
области и в достижении любой цели, но, по правде говоря, между
ними даже и не может возникнуть никакого соперничества. Но
каждый ли может приобрести эти качества? Безусловно. Надо
только захотеть, разумеется, если положение человека и
обстоятельства позволяют ему бывать в хорошем обществе. Тот,
кто умеет быть внимательным, наблюдательным и следовать
достойным примерам, может быть уверен, что добьется успеха.
Когда ты видишь человека, чье первое же abord107 поражает
тебя, располагает в его пользу, так что у тебя складывается о
нем хорошее мнение и ты не знаешь, чем он так тебя привлек,
проанализируй эту abord, разберись в себе и определи, из каких
составных частей сложилось твое впечатление; в большинстве
случаев ты обнаружишь, что это результат счастливого сочетания
непринужденной скромности, неробкой почтительности, приятных,
но лишенных всякой аффектации поз и манер, открытого,
приветливого, но без тени угодливости лица и одежды -- без
неряшливости, но и без фатовства. Копируй же его, но только не
рабски, а так, как иные величайшие художники копировали других,
так, что потом копии могли сравняться с оригиналом и по
красоте, и по свободе письма. Когда ты видишь кого-то, кто
всюду производит впечатление человека приятного и воспитанного
и к тому же изысканного джентльмена (как например, герцог де
Нивернуа), приглядись к нему, внимательно за ним последи;
понаблюдай, как он обращается к людям, стоящим выше его, как
ведет себя с равными и как обходится с теми, кто ниже его по
положению или званию. Вслушайся в разговор, который он заводит
в различных случаях -- в часы утренних визитов, за столом и по
вечерам на балах. Подражай ему, но только не слепо: ты можешь в
конце концов стать его двойником, но не вздумай вести себя как
обезьяна. Ты увидишь, что он старается никогда не говорить и не
делать ничего такого, что люди в какой-то степени могли бы
истолковать как неуважение или пренебрежение к ним или что в
малейшей мере могло бы задеть их самолюбие и тщеславие;
напротив, ты обнаружишь, что он внушает окружающим симпатию
тем, что заставляет их прежде всего проникнуться симпатией к
себе самим: выказывает уважение, почтение и внимание каждый раз
именно там, где то или другое бывает необходимо; он сеет
заботливою рукой и потом пожинает обильные всходы.
Все эти светские манеры приобретаются с помощью опыта и
подражания. Самое главное -- уметь выбрать хорошие образцы и
внимательно их изучать. Люди незаметно для себя перенимают не
только внешность, манеры и пороки тех, с кем они постоянно
общаются, но также их добродетели и даже их образ мысли. Это
настолько верно, что мне самому довелось знать людей, крайне
ограниченных, которые, однако, становились в известной степени
острословами под влиянием постоянного общения с очень
остроумными собеседниками. Старайся поэтому постоянно бывать в
самом лучшем обществе, и ты незаметно станешь походить на своих
знакомых; если же ты к тому же будешь внимателен и
наблюдателен, ты очень скоро сделаешься равноправным членом
этого общества. Это свойство каждой компании -- неминуемо
влиять на того, кто в ней бывает, показывает, насколько
необходимо держаться лучшей и избегать всякой другой, ибо в
каждой что-нибудь да непременно к тебе пристанет. Должен
сказать, что до сих пор тебе очень мало приходилось бывать в
кругу людей воспитанных. Вестминстерская школа -- это,
разумеется, рассадник дурных манер и грубого поведения.
Лейпциг, думается мне, отнюдь не блещет утонченными и изящными
манерами. Венеция, по-видимому, успела дать тебе кое-что, еще
больше сделает Рим. Что же касается Парижа, то там ты найдешь
все, что тебе угодно, при условии, правда, что будешь бывать в
лучших домах и что будешь стремиться образовать себя и
воспитать, ибо без этого стремления все окажется бесполезным.
Я сейчас назову тебе все те необходимые украшающие нас
качества, без которых ни один человек не может ни понравиться,
ни возвыситься в свете -- боюсь, что у тебя их пока еще нет, но
для того чтобы приобрести их, нужны только известное усердие и
внимание.
На каком бы языке ты ни говорил, надо уметь говорить
красиво, иначе слушать тебя никому не доставит удовольствия, и.
следовательно, все, что будет (сказано, будет сказано попусту.
Надо иметь приятную и отчетливую дикцию; без этого ни у кого не
хватит терпения тебя слушать, выработать же ее в силах каждый,
если только у него нет каких-либо врожденных недостатков
органов, речи. У тебя их нет, и, следовательно, все это в твоей
власти. Тебе придется положить на это гораздо меньше труда, чем
в свое время пришлось Демосфену.
Надо быть изысканно учтивым в манерах и в обращении:
здравый смысл, наблюдательность, хорошее общество и подражание
хорошим примерам научат тебя этой учтивости, если ты только
захочешь научиться.
Надо, чтобы осанка твоя была красива, движения -- изящны,
чтобы наружность обличала в тебе светского человека. С помощью
хорошего учителя танцев, употребив со своей стороны известное
старание, а также подражая тем, кто в этом отношении превзошел
остальных, ты скоро приобретешь и то, и другое, и третье.
Надо быть очень опрятным и отлично одетым, в соответствии
с модой, какова бы она ни была. Пока ты учился в школе, твое
небрежение к одежде еще можно было простить, сейчас оно уже
непростительно.
Словом, помни, что без этих качеств все. что ты знаешь и
что ты можешь делать, не сослужит тебе большой службы. Прощай.
LVII
Лондон, 5 февраля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Очень немногие умеют распорядиться с толком своим
состоянием; еще меньше тех. кто умеет распределить свое время,
а из этих двух вещей последнее -- самое важное. Я всей душой
хочу, чтобы ты мог справиться и с той, и с другой задачей, а ты
теперь уже в гаком возрасте, когда пора начать думать серьезно
об этих важных вещах. Люди молодые привыкли считать, что у них
много времени впереди и что, даже если они будут растрачивать
его как им вздумается, оно всегда останется у них в избытке:
точно так же, владея большим состоянием, люди легко поддаются
соблазну расточительности -- и разоряются. Роковые ошибки, в
которых люди всегда раскаиваются, но всегда слишком поздно!
Старый м-р Лаундз, знаменитый секретарь государственного
казначейства в царствования короля Вильгельма, королевы Анны и
короля Георга I, любил говорить: "Береги пенсы, а фунты сами о
себе позаботятся". Этому афоризму -- а он не только
проповедовал его, но и следовал ему в жизни -- два его внука
обязаны большими состояниями, которые он каждому из них
оставил.
Все это не менее справедливо и в отношении времени, и я
настоятельнейшим образом рекомендую тебе беречь каждые четверть
часа, каждую минуту дня, все, что люди считают слишком коротким
и поэтому не заслуживающим внимания. Ведь если к концу года
подытожить все эти минуты, они составят немало часов.
Предположим, например, что тебе надо быть в определенном месте,
как ты с кем-то условился, к двенадцати часам дня. Ты выходишь
из дому в одиннадцать, собираясь по дороге сделать еще два-три
визита. Людей этих не оказывается дома -- тогда, вместо того
чтобы проболтаться это время где-нибудь в кофейне и притом
скорее всего одному, вернись домой, заблаговременно напиши для
следующей почты письмо или раскрой какую-нибудь хорошую книгу.
Разумеется, нет смысла браться в такое время за Декарта,
Мальбранша, Локка или Ньютона, ибо вникнуть в их творения ты
все равно не успеешь, но пусть это будет какая-нибудь разумная
и вместе с тем занимательная книга, которую можно читать по
кусочкам, например Гораций, Буало, Уоллер, Лабрюйер и т. п.
Этим ты сбережешь немало времени и во всяком случае не худо эти
минуты употребишь. Есть много людей, теряющих огромное
количество времени за чтением: они читают книги легкомысленные
и пустые, вроде, например, нелепых героических романов прошлого
и нынешнего столетия, где бесцветно и скучно выведены никогда
не существовавшие в действительности герои и напыщенным языком
описаны чувства, которых никто никогда не испытывал: азиатские
сумасбродства и нелепости "Тысячи и одной ночи" или "Индийских
сказок"; или новые легковесные brochures108 со сказками,
наводняющие теперь Францию, "Reflexions sur le coeur et
l'esprit", "Metaphysique de l'amour", "Analyse des beaux
sentiments"109, или, наконец, разную пустую бессодержательную
писанину, которая питает и укрепляет душу не больше, чем сбитые
сливки -- тело. Ты должен читать заведомо лучшее из того, что
написано на всех языках, -- знаменитых поэтов, ораторов или
философов. Если ты последуешь этому совету, ты, говоря деловым
языком, используешь на 50 процентов то время, которое другие
используют не больше чем на 3 -- 4 процента, а впрочем, может
быть, оно у них и вообще пропадает даром.
Многие люди теряют очень много времени из-за лени;
развались в кресле и позевывая, они убеждают себя, что сейчас у
них нет времени что-либо начать и что они все сделают в другой
раз. Это самая пагубная привычка и величайшее препятствие на
пути к знаниям и ко всякому делу. В твои годы у тебя нет
никакого права на леность и никаких оснований ей поддаваться.
Другое дело я, -- будучи emeritus110, -- я вправе себе это
позволить. Ты же только еще вступаешь в свет и должен быть
деятельным, усердным, неутомимым. Если только ты собираешься
когда-нибудь достойным образом кем-то распоряжаться, тебе
надлежит для этого сначала усердно потрудиться. Никогда не
откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.
Быстрота -- это душа дела, а для того чтобы все спорилось
быстро, у тебя должна быть определенная система. Выработай себе
систему для всего, чем тебе приходится заниматься, и
неукоснительно ее держись, если только какие-либо
непредвиденные обстоятельства не станут тебе помехой. Отведи
определенный день в неделю и час для подсчета расходов и держи
все свои счета в одном месте и в полном порядке: этим ты
сбережешь много времени, и тебя нелегко будет обмануть. Письма
свои и прочие бумаги снабди кратким изложением их содержания и
свяжи в пачки, сделав на каждой пачке соответствующую надпись,
с тем чтобы ты в любую минуту мог найти все, что тебе
понадобится. Выработай себе также определенную систему чтений,
выкроив для этого утренние часы. Читай книги в строгой
последовательности, а не разбросанно и случайно, как то
привыкли многие: по страничке то одного, то другого писателя,
то по одному, то по другому вопросу.
Заведи себе небольшую и удобную тетрадь и делай в ней
записи о прочитанном, но только для памяти, а не для того чтобы
с педантической точностью приводить цитаты. Никогда не читай
исторических книг без карт и хронологических справочников или
таблиц; держи и то, и Другое всегда под рукой и пользуйся ими
постоянно; помни, что без них история превращается в
беспорядочное нагромождение фактов.
Рекомендую тебе еще одно правило, которое немало помогло
мне даже в самую беспутную пору моей жизни: вставай рано и
всегда в один и тот же час, как бы поздно ты ни ложился спать
накануне. Этим ты сбережешь по меньшей мере час или два для
чтения или размышлений, до того как начнется повседневная
утренняя суета, и это будет полезно также и для твоего
здоровья, ибо хотя бы раз в три дня заставит тебя ложиться
спать рано.
Весьма вероятно, что, как и другие молодые люди, ты
ответишь мне, что весь этот порядок и правила очень надоедливы
и годятся разве что для людей скучных, а для пылкого юноши с
его возвышенными стремлениями будут только помехой. Неправда.
Напротив, могу тебя уверить, что, следуя этому распорядку, ты
освободишь себе больше времени для удовольствий и у тебя будет
больше к ним охоты; к тому же все это настолько естественно,
что, если ты поживешь так какой-нибудь месяц, тебе потом будет
трудно жить иначе.
Всякое дело возбуждает аппетит и придает вкус
удовольствиям, так же как упражнения придают вкус пище. А
никаким делом нельзя заниматься без определенной системы --
именно она-то и вызывает в нас тот подъем духа, который бывает
нужен, чтобы насладиться каким-нибудь spectacle111, балом или
ассамблеей. Человек, с пользою употребивший свой день, гораздо
полнее насладится вечером всеми этими удовольствиями, нежели
человек, растративший свой день попусту; я возьму даже на себя
смелость сказать, что человек, посвятивший себя наукам или
какому-либо делу, окажется более чутким к женской красоте, чем
заправский гуляка. Все поведение человека праздного отмечено
печатью равнодушия, и удовольствия его столь же вялы, сколь
беспомощны все его начинания.
Надеюсь, что ты сумел заслужить свои удовольствия и
поэтому наслаждаешься ими теперь сполна. Между прочим, я знаю
немало людей, называющих себя жизнелюбцами, но не знающих --
что такое истинное наслаждение. Они, не задумавшись, заимствуют
его у других, а сами даже не ведают его вкуса. Мне случалось
нередко видеть, как они предавались неумеренным наслаждениям
только потому, что думали, что они им к лицу, в
действительности же у них эти наслаждения выглядели как платье
с чужого плеча. Умей выбирать все свои наслаждения сам, и они
окружат тебя блеском. Какие они у тебя? Расскажи мне о них
вкратце. Tenez-vous votre coin a table, et dans les bonnes
compagnies? у brillez-vous du cote de la politesse, de
l'enjouement, du badinage? Etes-vous galant? Filez-vous le
parfait amour? Est-il question de flechir par vos soins et par
vos attentions les rigueurs de quelque fiere princesse?112
Можешь спокойно мне довериться, ибо, хоть я и строгий
судья порокам и сумасбродствам, я -- друг и защитник
наслаждений и всеми силами буду способствовать тому, чтобы ты
их изведал.
В наслаждениях, как и в делах, надо тоже соблюдать
известное достоинство. Полюбив, человек может потерять сердце,
и тем не менее достоинство его сохранится. Если же он при этом
потеряет нос, то погибнет и его доброе имя. За столом человек
может удовлетворить свой самый разборчивый вкус, не переступая
границ пристойного, но безудержная жадность превращает его в
обжору. Человек может пристойным образом играть в карты, но
если он будет играть в азартные игры, чтобы выиграть, он себя
опозорит. Живость и остроумие делают человека душою общества,
избитые же шутки и громкий смех делают из него шута. Говорят,
что у каждой добродетели есть родственный ей порок; так, у
каждого наслаждения всегда есть соседствующее с ним бесчестие.
Поэтому необходимо отчетливо провести разделяющую их черту и
лучше на целый ярд не дойти до нее и остановиться, нежели зайти
за нее хотя бы на дюйм.
Я всем сердцем хочу, чтобы, следуя моему совету, ты
испытал столько же наслаждения, сколько я, давая его тебе, а
сделать это будет нетрудно, ибо я не советую тебе ничего, что
было бы несовместимо с твоим наслаждением. Во всем, что я тебе
говорю, я забочусь только о твоих интересах и ни о чем другом.
Доверься же моему опыту; ты знаешь, что любви моей ты можешь
довериться вполне. Прощай.
Я не получил еще до сих пор ни одного письма -- ни от
тебя, ни от м-ра Харта.
LVIII
Лондон, 8 февраля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Надеюсь и верю, что ты теперь сделал уже такие успехи в
итальянском языке, что легко можешь читать книги по-итальянски;
разумеется, легкие. Но, право же, как на этом, так и на всяком
другом языке самые легкие книги -- обычно самые лучшие; ибо
если язык какого-либо писателя темен и труден, то это означает,
что писатель этот не умеет и ясно мыслить. Так, на мой взгляд,
обстоит дело со знаменитым итальянским писателем, которого
восхищенные им соотечественники прозвали il divino113, -- я
говорю о Данте. Хоть в былые времена я отлично знал
итальянский, я никогда не мог понять этого автора. Поэтому я и
перестал интересоваться им: я был убежден, что не стоит тратить
столько усилий на то, чтобы в нем разобраться.
Хороших итальянских писателей, по-моему, совсем немного. Я
говорю об авторах поэтических произведений, ибо в Италии есть
очень хорошие историки и превосходные переводчики. Два поэта,
которых тебе стоит прочесть -- чуть было не сказал:
единственные два, -- это Тассо и Ариосто. "Gierusalemme
Liberata"114 Тассо в общем-то несомненно прелестная поэма,
несмотря на то что в ней есть кое-какие низменные мысли, а
немало и просто неверных, и Буало правильно считает, что только
люди с дурным вкусом могут сравнивать le clinquant du Tasse a
l'or de Virgile115. Образ, которым украшено вступление к его
эпической поэме, низок и отвратителен -- это образ капризного
больного ребенка, которого тошнит, который обманут тем, что в
лакомство ему подложили лекарство. Вот эти строки:
Cosi all'egro fanciul porgiamo aspersi
Di soavi licor gli orii del vaso:
Succhi amari ingannato intanto ei beve,
E dall'inganno suo vita riceve116.
Однако, каковы бы ни были ее недостатки, поэму эту по
справедливости можно назвать прелестной.
Если только фантазии, воображения, выдумки, уменья
описывать и т. п. достаточно, чтобы называться поэтом, Ариосто,
разумеется, -- великий поэт. Его "Роланд", -- это, правда,
смесь истины и вымысла, христианства и язычества, тут и битвы,
и любовные похождения, тут чары и великаны, безумные герои и
отважные девы, -- но он очень просто показывает все таким, как
оно есть, и не пытается выдать все это за настоящую эпопею или
эпическую поэму. Он говорит:
Le Donne, i Cavalier, l'arme, gli amori
Le cortesie, l'audaci imprese, io canto117.
Он восхитительно умеет связать воедино отдельные эпизоды;
рассуждает он верно, неподражаемо иронизирует и потешается над
своими героями и превосходно умеет все описать. Когда
Анджелика, после того как она уже объездила полсвета с
Роландом, тем не менее утверждает
. .. ch'el fior virginal cosi avea salvo
Come selo porto dal matern'alvo118
автор очень серьезно добавляет:
Forse era ver, ma non pero credibile
A chi del senso suo fosse Signore.119
История того, как апостол Иоанн уносит Астольфо на луну,
для того чтобы тот поискал там потерянный Роландом разум, в
конце 34-й песни, и о том, как он находит там множество разных
потерянных вещей, -- удачнейшая нелепица, которая, однако,
содержит в себе немало смысла. Я советовал бы тебе внимательно
прочесть эту поэму. К тому же не меньше половины всех
рассказов, романов и пьес, написанных впоследствии, почерпнуты
оттуда.
"Pastor fido"120 Гуарини -- настолько знаменитая вещь, что
тебе следует прочесть ее. Но когда ты будешь читать, ты сам
увидишь, насколько сообразны с действительностью изображенные
там персонажи. Пастухи и пастушки часами, с поистине
идиллическим простодушием ведут между собой философские
разговоры, пересыпая свою речь эпиграммами, concetti и
каламбурами.
"Аминта" Тассо гораздо более соответствует тому жанру, в
котором она была задумана, -- обыкновенной пасторали. Здесь,
правда, пастушки тоже употребляют в разговоре различные
concetti121 и антитезы, но сами они отнюдь не столь возвышенны
и отвлеченны, как персонажи в "Pastor fido". Мне думается, что
из этих двух пасторалей вторая тебе понравится больше.
Петрарка, на мой взгляд, однообразный, томимый любовью
поэт, которым, однако, в Италии не перестают восхищаться.
Вместе с тем какой-нибудь итальянец, ставящий этого поэта не
выше, чем я, вероятно, сказал бы, что стихами своими он скорее
заслужил право на Лауру, а отнюдь не на лавры, и этот жалкий
каламбур был бы сочтен за великолепный образец итальянского
остроумия.
Из итальянских прозаиков (речь здесь, разумеется, не идет
о прозе ученой) я рекомендовал бы твоему вниманию Макьявелли и
Боккаччо; у первого из них сложилась репутация законченного
политика; я не стану сейчас пускаться в разговоры о том, как
сам отношусь к его нравственным понятиям и политическим
взглядам, у второго же -- богатое воображение и талант
рассказчика, умеющего говорить увлекательно и непринужденно.
Гвиччардини, Бентивольо, Давила и т. п. -- превосходные
историки и заслуживают самого внимательного чтения. Сама
природа истории несколько сдерживает полет итальянской
фантазии, уносящий нас очень высоко в новеллах и романах. Полет
этот еще более обуздан в переводах, а итальянские переводы
классиков выше всяких похвал, в особенности же первые десять
переводов, сделанные при папе Льве X, посвященные ему и
объединенные под общим названием collana122. Эта первоначальная
соllana была потом продолжена и, если не ошибаюсь, насчитывает
сейчас сто десять томов.
Ты теперь поймешь, что мне хочется предостеречь тебя и не
допустить, чтобы воображение твое было ослеплено, а вкус
испорчен всеми concetti, чудачествами и вздорными мыслями,
которым сверх меры привержены итальянские и испанские авторы.
По-моему, тебе это не очень грозит, ибо вкус твой выработался
на лучших классических образцах -- на греческих и латинских
писателях периода расцвета, -- а те никогда не пускаются на
подобные ребячества. Мне думается, я могу с полным основанием
сказать, что настоящее остроумие, хороший вкус и здравый смысл
сейчас составляют достояние только Франции и Англии. Боюсь, что
твоим старым знакомым -- немцам не хватает того и другого,
новые же твои знакомые -- итальянцы, напротив, заходят чересчур
далеко. Первые, должно быть, привыкли ползать, вторые же,
воспарив к небу, попросту скрываются из глаз.
Я очень давно уже советовал тебе прочесть "La maniere de
bien penser dans les ouvrages d esprit"123 отца Буура, и ты,
верно, тогда еще прочел эту книгу; сейчас тебе неплохо было бы
ее перечесть, ты сможешь оценить ее лучше. Я не знаю другой
книги, которая так помогла бы выработать настоящий вкус; к тому
же в ней ты найдешь самые знаменитые отрывки как древних, так и
современных авторов; книга эта освежит в твоей памяти все, что
ты прежде читал у каждого из них в отдельности. У нее есть
продолжение, почти того же объема и написанное тем же автором,
-- это "Suite des pensees ingenieuses"124.
Надо отдать должное лучшим английским и французским
писателям, они не поддались этому вкусу ко лжи: они не
позволяют себе утверждать мысли неверные, те, в основе которых
не лежит истина. Век Людовика XIV очень походил на век Августа:
Буало, Лафонтен, Расин и т. п. утвердили хороший вкус и
доказали несообразность дурного. В царствование Карла II (ни в
каком другом отношении не примечательное) дурной вкус был
изгнан из Англии, а всякого рода игра слов, каламбуры,
акростихи и т. п. были запрещены. С тех пор мнимое остроумие
возобновило свои набеги и пыталось вернуть потерянные владения,
как в Англии, так и во Франции, но безуспешно, хотя все же надо
сказать, что во Франции с большим успехом, нежели в Англии,
Аддисон, Поп и Свифт рьяно защищали права здравого смысла, чего
нельзя сказать об их современниках во Франции, у которых
последнее время преобладает стремление к le faux brillant, le
raffinement, et I'entortillement125. И слова лорда Роскоммона:
Свой золотой английский растяните --
Французской выйдут проволоки нити. --
с большим правом можно было бы отнести к нашему времени,
чем к прежнему.
Умоляю тебя, дорогой мой, не теряй времени и поскорее
выработай в себе вкус, манеры, сформируй свой ум и вообще все
свое; у тебя на это остается только два года, ибо если ты в той
или иной степени сделаешься кем-то к двадцати годам, ты
останешься более или менее тем же и всю свою жизнь. Да будет
она у тебя долгой и счастливой! Прощай.
LIX
Лондон, 22 февраля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Если это ты сам писал по-итальянски письмо, адресованное
леди Честерфилд, то я очень радуюсь успехам, которые ты за
такое короткое время сделал в этом языке; это означает, что ты
очень скоро овладеешь им в совершенстве. Должно быть, если не
считать французского посольства, тебе везде приходится слышать
только итальянскую речь, итальянцы ведь очень редко говорят
по-французски и, как правило, из рук вон плохо. Французы платят
им тою же монетой и сами говорят по-итальянски не лучше; за всю
жизнь я не встречал ни одного француза, который бы мог
правильно произнести итальянское се ci или ge gi. Твое желание
понравиться римским дамам не только побуждает тебя, но и дает
возможность красиво говорить с ними на их собственном языке.
Мне рассказывали, что принцесса Боргезе говорит по-французски
плохо и неохотно, и поэтому твои старания овладеть ее родным
языком будут знаком уважения к ней. По своего рода праву
давности (более давнему, чем, может быть, хотелось бы ей самой)
она стоит во главе римского beau monde126 и, следовательно,
может создать или разрушить репутацию молодого человека в
свете. Если она скажет о нем, что он amabile e leggiadro127,
другие будут думать, что он и на самом деле такой, а те, кто с
этим не согласятся, во всяком случае не осмелятся высказать
свое мнение вслух. В каждом большом городе есть несколько таких
дам -- их положение, состояние и красота соединили свои усилия,
чтобы обеспечить за ними главенство в свете. Им обычно
случалось заводить любовные интриги, но при этом они никогда не
переступали границ пристойного. Интриги эти учат как их самих,
так и их поклонников хорошим манерам; если бы у них не было
хороших манер, они никак не смогли бы соблюсти свое достоинство
и те же самые любовные связи, которые создают вокруг них некий
ореол, неминуемо их бы унизили. Именно эти женщины решают
вопрос о репутации человека и его месте в свете, точно так же,
как министры и фавориты двора решают вопрос о его положении и
повышении в чине. Поэтому, где бы ты ни находился, будь
особенно любезен с теми, кому подвластен весь beau monde; их
рекомендация -- это паспорт, с которым ты можешь проникнуть во
все сферы высшего света. Только помни, они требуют к себе
неотступного и пристального внимания. Насколько это возможно,
ты должен угадать и предвосхитить все их маленькие прихоти и
причуды; суметь сделаться им полезным в их повседневной
домашней жизни, быть готовым исполнять их мелкие поручения,
выказывать знаки уважения их семьям и с видимым участием
разделять все их мелкие огорчения, заботы и взгляды; они ведь
всегда чем-то бывают заняты. Стоит тебе только раз быть ben
ficcato128 в палаццо Боргезе -- и тебя скоро будут знать в
высших кругах Рима; вращаясь в этих кругах, ты живо отшлифуешь
себя, а это как раз то, о чем тебе следует сейчас очень
серьезно подумать.
Жаль, что в Риме нет хорошего учителя танцев, с которым ты
бы мог заняться и выправить свою осанку и манеры; боюсь, что в
этом смысле тебе еще надо много над собой поработать. Но тем
временем ты можешь наблюдать, -- и я надеюсь, что ты это
сделаешь, -- людей, которые обращают на себя внимание
наружностью своей и осанкой, и брать с них пример.
Непринужденность, приветливость и достоинство -- вот, что
определяет внешность и манеры светского человека, и все это
столь же непохоже на жеманные позы и Движения какого-нибудь
petit maitre129, как и повадки неуклюжего, мешковатого и
неповоротливого олуха.
Я очень обрадован всем, что мне пишет м-р Харт о том, как
ты проводишь время в Риме. Те пять часов, которые ты каждое
утро посвящаешь серьезным занятиям с м-ром Хартом, положены в
рост под большие проценты и принесут тебе такое богатство,
которого хватит на всю твою жизнь. Следующими за этим часами,
которые ты проводишь со своим cicerone, ты, по-моему, тоже
распорядился неплохо: одно в какой-то степени связано с другим,
вечерние же твои развлечения в хорошем обществе и полезны, и
необходимы. Распределив так свое время, ты приобретешь в свете
и вес, и блеск, а воспитывая тебя, я к этому и стремлюсь.
Прощай, друг мой! Желаю тебе успеха.
М-р Гревенкоп только что получил письмо м-ра Харта от 19
н. ст.
LX
Лондон, 26 апреля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Близок день, когда ты поедешь в Париж; поездка эта в том
или другом отношении, но непременно будет иметь огромные
последствия для тебя, и поэтому в письмах своих я впредь всегда
буду иметь в виду этот новый меридиан. Там подле тебя не будет
уже м-ра Харта и ты во всем должен будешь руководствоваться
собственным благоразумием, а я позволю себе все же немного
усомниться в благоразумии восемнадцатилетнего юноши. В Академии
ты повстречаешь множество молодых людей, которые будут еще
менее благоразумны, чем ты. Со всеми из них тебе придется
познакомиться, но сначала хорошенько оглядись и узнай, что это
за люди, а потом уже сближайся с ними и caeteris paribus130
останови свой выбор на лицах более высокого положения и
знатных. Окажи им особое внимание -- тогда ты будешь принят в
их домах и сможешь бывать в самом лучшем обществе. Все эти юные
французы до чрезвычайности etourdis131: будь осторожен, избегай
всякого рода столкновений и ссор; даже шутя не позволяй себе
никаких фамильярных жестов; воздержись от jeux de main132 и
coups de chambriere133, -- то и другое нередко приводит к
ссорам. Будь, пожалуйста, таким же веселым, как и они, но
вместе с тем будь и немного поумней. Ты убедишься, что в
отношении изящной литературы большинство из них -- сущие
невежды; не попрекай их этим невежеством и не давай им
почувствовать свое превосходство над ними; они нисколько не
виноваты в том, что воспитаны для военной службы. Но вместе с
тем не позволяй этим невежественным и праздным людям посягать
на утренние твои часы, которые ты, может быть, сумеешь
посвятить серьезным занятиям. Никаких завтраков вместе с ними
-- это отнимает очень много времени, лучше скажи им (только
отнюдь не назидательным менторским тоном), что утром ты
собираешься часа два-три почитать, а все остальное время ты к
их услугам. Между прочим, я все же надеюсь, что и вечера свои
ты будешь проводить среди людей более умных.
Настоятельным образом прошу тебя, никогда не показывайся в
так называемой английской кофейне, -- это настоящий притон всех
английских ничтожеств, равно как и преступников, бежавших от
ирландского и шотландского суда; там нередки скандалы и пьяные
ссоры; словом, я не знаю более отвратительного места во всем
Париже. Да и вообще кофейни и таверны не делают чести этому
городу. Всячески остерегайся великого множества разодетых и
изысканных в речах chevaliers d'industrie134 и aventuriers135,
которыми кишмя кишит Париж, и старайся никого не обижать и
держаться подальше от людей, положение и репутация которых тебе
неизвестны. Какой-нибудь "граф" или "шевалье" в красивом,
обшитом галуном кафтане et tres bien mis136 подходит к тебе
где-нибудь в театре или в другом общественном месте; он, видите
ли, с первого взгляда почувствовал к тебе безмерное
расположение, он понимает, что ты очень знатный иностранец, и
предлагает тебе свои услуги и горит желанием, насколько это
будет в его скромных возможностях, помочь тебе вкусить les
agrements de Paris137. Он знаком с некими знатными дамами, qui
preferent une petite societe agreable, et des petits soupers
aimables d'honnetes gens, au tumulte et a la dissipation de
Paris138. Он получит величайшее удовольствие, если будет иметь
честь представить тебя этим высокопоставленным дамам. Допустим,
что ты согласился принять его любезное предложение и отправился
с ним, -- ты найдешь au troisieme139 красивую, раскрашенную и
расфуфыренную проститутку в затканном золотом или серебром
выцветшем поношенном платье, делающую вид, что играет в карты
на ливры с тремя или четырьмя довольно хорошо одетыми шулерами,
которых она величает маркизом, графом и шевалье. Дама эта
встречает тебя очень вежливо и приветливо со всеми compliments
de routine140, без которых вообще ни одна француженка не может
обойтись. Хоть она и любит уединенную жизнь и старательно
избегает le grand monde141, она все же премного обязана
господину маркизу за то, что он познакомил ее с таким
выдающимся и замечательным человеком, как ты, только она не
знает, чем лучше развлечь тебя: у нее дома ведь принято играть
не выше чем по одному ливру; если ты можешь заинтересоваться
игрой по такой ничтожной ставке в ожидании ужина, то a la bonne
heure142. Итак, ты садишься за эту игру по самой маленькой,
причем вся эта милая компания старается дать тебе выиграть
ливров пятнадцать-шестнадцать, и по этому случаю все
поздравляют тебя с удачей и расточают похвалы твоему уменью
играть. Подают ужин, и хороший, -- в расчете на то, что ты за
него заплатишь. La marquise en fait les honneurs au mieux143,
ведет разговор о высоких чувствах, о moeurs, et morale144,
перемежая его с enjouement145 и украдкой строит тебе глазки,
намекая, что тебе не надо терять надежду. После ужина заходит
разговор об игре в фараон, в ландскнехт или квинтич: шевалье
предлагает полчасика поиграть в какую-нибудь из этих игр;
маркиза горячо возражает и клянется, что не потерпит этого у
себя в доме, но в конце концов соглашается, после того как ее
уверяют, que ce ne sera que pour des riens146. Тогда-то и
настает долгожданная минута, и все начинается: в лучшем случае
ты проигрываешь шулерам все свои деньги, если же ты засидишься
за полночь, у тебя еще могут отнять часы или табакерку, а для
пущей надежности и убить тебя. Могу тебя уверить, что здесь нет
ни малейшего преувеличения, я только в точности рассказал тебе
то, что каждый день происходит с неопытными юнцами,
прибывающими в Париж. Помни, что всех этих любезных господ,
которые с первого взгляда проникаются к тебе такой симпатией,
ты должен встречать очень холодно и, куда бы они ни стали
приглашать тебя, уметь отказать им, сославшись на то, что вечер
у тебя уже занят.
Может статься, что где-нибудь в многолюдном и хорошем
обществе ты повстречаешь ловкача, которому захочется обыграть
тебя в карты и который уверен, что ему это удастся, если ты
только согласишься стать его партнером. Поэтому положи себе за
правило и неукоснительно этому правилу следуй: никогда не
играть в мужской компании, а только со светскими дамами, и
притом по низкой ставке, или же в обществе, где будут и
мужчины, и дамы. Вместе с тем, если тебе предложат играть по
более крупной ставке, нежели ты привык, не отказывайся от этого
с серьезным и нравоучительным видом, не говори, что было бы
безумием рисковать столь значительной для тебя суммой, сумей
отказаться от этих приглашений весело и en badinant147. Скажи,
что, может быть, и стал бы играть, если бы был уверен, что
непременно проиграешь, но так как нельзя исключить возможности
выигрыша, ты боишься l'embarras des richesses148, с тех пор как
видел, в сколь затруднительное положение был поставлен этим
бедный Арлекин, и что ты поэтому твердо решил играть только
так, чтобы за вечер никогда не выигрывать больше двух луидоров:
юноше твоего возраста гораздо больше пристало, отказываясь от
приглашений людей, пытающихся склонить его к пороку и
сумасбродствам, не вступать с ними в серьезные философские
споры, а просто превратить все в шутку; к тому же такой отказ
всегда покажется более убедительным.
Про молодого человека, лишенного собственной воли и
делающего все, что от него хотят, принято говорить, что он
хороший парень, но вместе с тем все думают, что он просто
набитый дурак. Действуй разумно, руководствуясь твердыми
принципами и верными побуждениями, но храни и те, и другие в
тайне и никогда не пускайся в нравоучения. Когда тебя
уговаривают выпить, скажи, что рад был бы поддержать компанию,
но что ты настолько быстро пьянеешь и чувствуешь себя потом
плохо, que le jeu ne vaut pas la chandelle149.
Прошу тебя, окажи побольше внимания месье де ла Гериньеру
и будь с ним полюбезнее: он на хорошем счету у принца Карла и у
многих людей, принадлежащих к высшим кругам Парижа; его отзывы
о тебе будут очень важны для твоей репутации в этом городе, не
говоря уж о том, что его покровительство окажется полезным для
тебя и в самой Академии. По причинам, которые я тебе уже
излагал в моем последнем письме, мне хотелось бы, чтобы ты был
interne150 в Академии в течение первых шести месяцев, после
чего, обещаю тебе, у тебя будет собственная квартира dans un
hotel garni151 -- если за это время я получу о тебе хорошие
отзывы и ты будешь принят в лучших французских домах и сумеешь
заслужить себе там уважение. Теперь тебе, слава богу, не нужно
ничего, кроме привлекательной наружности, того завершающего все
лоска, той tournure du monde152 и тех манер, которые так
необходимы, чтобы украсить человека и дать возможность всем его
достоинствам проявиться. Приобрести это можно только в
изысканном обществе, а самое лучшее французское общество для
этого более всего подходит. Тебе не придется искать удобного
случая: я пришлю тебе письма, которые введут тебя в самые
высшие круги -- не только beau monde153, но также и beaux
esprits154. Поэтому прошу тебя, посвяти весь этот год самому
важному для тебя делу -- завершению своего воспитания, и не
позволяй себе отвлекаться от этой цели, предаваясь праздному
распутству, потакая низким соблазнам и следуя дурным примерам.
Кончится этот год -- и можешь делать все, что захочешь, -- в
твою жизнь я больше вмешиваться не стану. Я уверен, что оба мы,
и ты и я, сможем быть тогда за нее спокойны. Прощай.
LXI
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
М-р Харт, который неустанно расточает тебе дифирамбы, в
последнем своем письме сообщил очень приятную для меня вещь, а
именно, что, живя в Риме, ты неизменно предпочитал порядочные
итальянские ассамблеи сборищам котерий, сколоченных в пику им
разными английскими леди. Это доказывает твой ум и понимание
того, за чем тебя послали за границу. Намного важнее знать
mores multorum hominum155, нежели urbes156. Пожалуйста,
продолжай вести себя так же рассудительно везде, куда бы ты ни
поехал, в особенности же в Париже, где, вместо тридцати, ты
найдешь триста с лишним англичан, которые все время толкутся
вместе и не общаются ни с одним французом.
Жизненный распорядок этих английских милордов, или, если
угодно, беспорядок, следующий: встав очень поздно, они
завтракают все вместе, безвозвратно теряя за этим занятием
добрых два утренних часа. Затем они отправляются в битком
набитых каретах во дворец, в Дом инвалидов, в Нотр-Дам; оттуда
-- в английскую кофейню, где они опять-таки все вместе
собираются на обед. После обеда, который не обходится без
обильных возлияний, они обычно целой компанией едут в театр,
где забираются на сцену, одетые в очень дорогие костюмы, очень
плохо сшитые какими-нибудь шотландскими или ирландскими
портными. После спектакля они снова спешат в таверну; там они
изрядно напиваются и либо еще в стенах ее ссорятся между собой,
либо, выйдя все вместе на улицу, устраивают свалку, после чего
их забирает стража. Те из этих молодых людей, которые не умеют
говорить по-французски до приезда в Париж, так ничему и не
научаются. В любви они объясняются своей ирландской прачке,
пока их не переманивает какая-нибудь странствующая англичанка,.
сбежавшая от мужа или от кредиторов. Так вот они и возвращаются
домой, еще более вздорными, чем были, но нисколько не обогатив
своих знаний, и стараются выказать свое превосходство тем, что
говорят на плохом французском языке и в одежде своей убого
подражают французам.
...hunc tu, Romane, caveto157.
Живя во Франции, общайся исключительно с французами; учись
у стариков, развлекайся с молодыми; сумей безропотно
приспособить себя к их обычаям, даже к их маленьким причудам,
но только не вздумай усваивать их пороки. Вместе с тем не
протестуй против них и не читай нравоучений, ибо твоему
возрасту все это не пристало. Вообще-то говоря, в обществе
французов большой учености ты не встретишь, -- поэтому не
старайся козырять перед ними своей. Люди ненавидят тех, кто
дает им почувствовать их собственную неполноценность. Тщательно
скрывай свои знания и прибереги их для встреч с les gens
d'eglise158, или les gens de robe159; но и тогда пусть лучше те
и другие по собственному почину станут вытягивать эти знания из
тебя, нежели увидят, что ты чересчур ретиво стремишься их
выказать. Когда люди видят, что ты нисколько не стремишься
блеснуть своей ученостью, им начинает казаться, что у тебя ее
может быть еще больше, чем на самом деле, и вдобавок воздают
должное твоей скромности.
Тому, кто говорит о своих bonnes fortunes160 или хотя бы
даже намекает на них, редко верят, а если и верят, то очень его
за это осуждают. а относительно того, кто тщательно скрывает
свои победы, часто думают. что у него их больше, чем есть на
самом деле, репутация же человека скромного приносит ему еще
новые. То же самое и с человеком ученым: если он выставляет
свою ученость напоказ, она начинает вызывать сомнения и его
считают просто верхоглядом, если же потом обнаруживается, что у
него и в самом деле есть знания, его почитают педантом.
Подлинное достоинство, какого бы рода оно ни было, ubi est non
potest diu celari161; оно непременно обнаружится, и ничем
нельзя его так умалить, как начав им кичиться. Может быть, оно
не всегда будет вознаграждено, но узнать о нем всегда узнают.
Женщины парижского beau monde более образованны, чем мужчины:
мужчин готовят только для военной службы. и они попадают туда
уже в возрасте двенадцати-тринадцати лет, однако такого рода
воспитание, хоть они и не читают никаких книг, дает им отличное
знание света, непринужденность в обращении и хорошие манеры.
Нигде в мире мода не тиранит людей так, как в Париже; ее
власть там еще более неограниченна, чем власть короля, а это
кое-что значит. За малейшее несогласие с ней человек наказуется
изгнанием. Тебе надлежит следовать ей и сообразоваться со всеми
ее minuties162, если ты хочешь сам войти в моду, а если ты не
будешь там в моде, ты вообще не будешь никем. Поэтому при всех
обстоятельствах вступи в общество мужчин и женщин, qui donnent
le toni163 и хоть поначалу ты будешь допущен на эту залитую
огнями сцену лишь в качестве persona muta164, добивайся своего,
упорствуй, -- и ты вскоре получишь самостоятельную роль.
Ни в коем случае не пересказывай в одной компании то, что
видел или слышал в другой, и, тем паче. не думай развлекать
одних, рассказывая о других что-либо смешное; пусть за тобой
установится репутация человека сдержанного и не склонного к
болтовне. Эти качества откроют перед тобой больше дорог и
окажутся надежнее, чем иные более блистательные таланты.
Остерегайся в Париже ссор; парижане чрезвычайно щепетильны в
отношении чести, а тем, кто ее отстаивает, приходится жестоко
платиться по закону. Поэтому point de mauvaises plaisanteries,
point de jeux de main et point de raillerie piquante165.
Париж -- это как раз такой город, где ты лучше всего на
свете сможешь соединять, если захочешь, utile166 и dulce167.
Даже сами удовольствия там могут многому тебя научить, е<ли ты
будешь предаваться им в обществе парижан, принадлежащих к
высшему свету. Твое поведение во всех городах, где ты был, дает
мне основание думать, что и в Париже ты будешь вести себя как
следует. Помни, что эти месяцы имеют решающее значение для
твоей жизни: обо всем, что бы ты ни стал делать, здесь узнают
тысячи людей, и репутация твоя, какою бы она ни была, прибудет
сюда раньше, чем ты сам. Ты встретишься с нею в Лондоне. Дай
бог, чтобы у нас обоих были основания радоваться этой встрече!
Прощай.
LXII
Лондон, 5 июня ст. ст. 1730 г.
Милый друг,
Получил твой портрет, которого долго и с нетерпением ждал;
мне хотелось видеть твое лицо, ибо, подобно большинству людей,
я могу, глядя на черты его, составить общее представление о
душе. Если и в твоем портрете художник добился такого же
сходства, какое есть в портрете м-ра Харта (а я в жизни моей не
видел более удачного портрета), выводы, которые я сделаю, будут
очень хорошими: в лице твоем есть и мужество, и finesse168. С
тех пор как я тебя видел, ты очень раздался в плечах; если ты
не стал еще выше ростом, то я очень хочу, чтобы ты поскорее
восполнил этот пробел. Знаешь, я думаю, что те упражнения,
которыми ты будешь заниматься в Париже, помогут тебе как
следует развиться физически; ноги твои во всяком случае
позволяют заключить, что это будет так. Если не считать танцев,
упражнения, полезные для здоровья, которыми занимаются в
Академии, всего ценнее. Упражнения эти degraissent leur
homme169. A propos, об упражнениях, я приготовил все для того,
чтобы месье де ла Гериньер мог тебя принять, и комната для тебя
будет готова к твоему приезду. Уверен, что ты поймешь,
насколько лучше для тебя быть interne170 в Академии, во всяком
случае в течение первых шести-семи месяцев, чем жить все это
время в hotel garni171 где-нибудь далеко от нее И быть
вынужденному ходить туда каждое утро во всякую погоду, не
говоря уже о неизбежной при этом потере времени; к тому же,
живя и находясь на пансионе в Академии, ты познакомишься с
доброй половиной всех молодых парижан, принадлежащих к высшему
свету, и вскоре во всех французских домах на тебя будут
смотреть как на своего, а насколько я знаю, никто из англичан
не пользовался таким преимуществом. Я уверен, что ты далек от
того, чтобы приписать мое решение разнице в стоимости
содержания, которая, кстати сказать, ничтожна. Ты настолько
хорошо говоришь по-французски и ты так скоро приобретешь
tournure172 француза, что я просто не знаю, кто еще мог бы так
хорошо провести время в Париже, как ты. Наши молодые люди в
большинстве своем недостаточно знают французский и слишком
плохо воспитаны для того, чтобы их могли принимать в самых
лучших французских домах; вот почему еще не было ни одного
случая, чтобы какого-нибудь англичанина заподозрили в любовной
интриге с высокопоставленной француженкой, хотя нет такой
знатной французской дамы, которую бы не было оснований
заподозрить в любовных интригах. Вместо этого они вступают в
отвратительную и опасную связь с проститутками, актрисами,
танцовщицами и тому подобными особами. А ведь если бы только
они умели держать себя в обществе, они очень легко могли бы
добиться лучшего. Un arrangement, что у нас означает попросту
связь, -- столь же необходимая принадлежность жизни знатной
парижской дамы, как и ее дом, обеды, выезды и т. п. Поэтому
надо быть человеком совсем нескладным или обладать очень уж
странными вкусами, чтобы оказаться вынужденным или по
собственной воле предпочесть потаскух и опасность -- связи,
отнюдь не считающейся постыдной в свете, с женщиной здоровой,
воспитанной и высокопоставленной.
Ничто так не роняет молодого человека и не толкает в
дурную компанию, будь она мужская или женская, как робость и
неверие в собственные силы. Если сам он думает, что не
понравится даме, можно быть уверенным, что так оно и будет. Но
стоит ему приложить надлежащие старания, чтобы понравиться и в
известной степени проникнуться этой убежденностью самому, и он,
вне всякого сомнения, добьется успеха. Мало разве каждый из нас
встречает всюду людей, которые при очень скромных способностях
и очень небольших знаниях достигают большого успеха
исключительно благодаря своей уверенности в себе,
предприимчивости и настойчивости! Они не потерпят никакого
отказа, будь то от мужчины или от женщины; никакие трудности не
смутят их; пусть их отвергнут дважды или даже трижды, они вновь
собираются с силами и в конце концов в девяти случаях из десяти
одерживают победу. Употребив те же средства, ты достигнешь той
же цели, но только с твоими способностями и знаниями все
произойдет гораздо скорее и с гораздо большими шансами на
успех. У тебя есть основание верить в себя и есть силы, которые
ты можешь собрать. В ведении дел ничто не обладает таким
действием и не приносит такого успеха (разумеется, если у
человека есть талант), как хорошее (хоть и скрытое от других)
мнение о себе, твердая решительность и неодолимая
настойчивость. Одни только безумцы стараются достичь
невозможного, а то, что возможно, тем или иным путем необходимо
осуществить. Если один способ оказывается негодным, попробуй
другой и выбирай всякий раз наиболее подходящего для того
человека, с которым тебе приходится иметь дело.
Когда на Фазаньем острове кардинал Мазарини и дон Луис де
Аро заключали Пиренейский мир, последнему, благодаря своей
настойчивости и хладнокровному упорству, удалось выговорить
кое-какие весьма важные условия. Кардинал был весь воплощением
итальянской живости и нетерпения, дон Луис олицетворял собою
испанскую флегму и стойкость. В глубине души кардинал больше
всего хотел помешать возвращению к власти принца Конде, своего
непримиримого врага, но он спешил скорее подписать договор и
вернуться к своему двору, ибо понимал, что всякая длительная
отлучка чревата для него опасностью. Дон Луис заметил это и на
каждом совещании неукоснительно ставил sur le tapis173 вопрос о
принце Конде. Первое время кардинал отказывался вообще говорить
о нем, дон Луис со свойственным ему sang-froid174 продолжал
настаивать, пока, наконец, не добился своего вопреки интересам
кардинала и его двора. Разум призван помочь человеку отличить
невозможное от всего-навсего трудно выполнимого, а мужество и
упорство помогут ему преодолеть трудности. Каждого мужчину
можно победить тем или иным способом, а каждую женщину -- почти
любым.
Нельзя забывать об одной вещи, которая прежде всего
необходима для этого, как и для всего остального, -- это
внимание, достаточно подвижное и гибкое, внимание, которое
никогда не должно быть занято прошлым или будущим, но целиком
направлено на одно только настоящее, каково бы оно ни было.
Человек рассеянный мало что заметит, да и то наблюдения его
будут разрозненны и несовершенны, ибо добрую половину всего,
что он видит, он неизбежно оставит без внимания. Он не способен
в своих действиях ни к какой последовательности, потому что,
из-за рассеянности своей, все время сбивается с пути. Такие
люди бывают очень неприятны, а к старости становятся просто
непереносимы. Но и в молодые годы рассеянность никак нельзя
прощать. Если ты обнаружишь в себе хоть малейшую наклонность к
этому пороку, прошу тебя, следи за собой очень внимательно, и
ты еще сможешь справиться с ним. Если же рассеянность войдет у
тебя в привычку, тебе будет потом очень трудно от нее
излечиться, а это самый худший душевный недуг из всех, какие я
знаю.
На днях я с большим удовлетворением услышал от одного
человека, недавно приехавшего из Рима, что никого там не
принимали в высшем свете так хорошо, как тебя. Смею думать, что
и в Париже тебя примут не хуже; там люди особенно сердечно
относятся ко всем иностранцам, которые учтивы с ними и хотят им
понравиться. Но надо немного польстить французам и не
ограничиваться при этом одними словами: надо сделать вид, что
тебе больше других нравится их страна, манеры, нравы их и
обычаи; в конце концов это недорогая плата за хороший прием.
Будь я где-нибудь в Африке, я бы отплатил таким образом негру
за его радушие. Прощай.
LXIII
Лондон, 9 июля ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Я бы не заслуживал такого обращения с твоей стороны, если
бы откровенно и подробно не сообщал тебе о каждом твоем
поддающемся исправлению недостатке, все равно, услышу я о нем,
или только заподозрю, или когда-нибудь открою в тебе. Все те,
кто в светской жизни будут называть себя твоими друзьями или
кого в соответствии с распространенными представлениями о
дружбе ты, может быть, и сам будешь считать таковыми, никогда
не скажут тебе о твоих недостатках и тем более о твоих
слабостях. Напротив, больше желая сделать тебя своим другом,
нежели стать твоим, они будут льстить и тебе, и себе и, по
правде говоря, не пожалеют об этом. В глубине души большинство
людей радуется тому, что их лучшие друзья в каких-то отношениях
им уступают. Настоящих друзей, которые действительно могут быть
тебе полезны, у тебя только двое: м-р Харт и я; наши отношения
к тебе совершенно искренни, и ни его, ни меня нельзя
заподозрить в какой бы то ни было корысти. Что бы мы ни
говорили тебе, мы всегда имеем в виду только твои интересы. С
нашей стороны не может быть ни соперничества, ни ревности, ни
тайной зависти или неприязни. Поэтому мы вправе что-то
указывать тебе, что-то рекомендовать и от чего-то
предостерегать, и разум твой подскажет, что тебе надлежит
отнестись ко всему со вниманием и доверять нам.
Я из достоверных источников знаю, что дикция твоя
спотыкается и прихрамывает и что, когда ты говоришь быстро,
подчас вообще ничего нельзя понять. Я уже раньше не раз
высказывал тебе все мои соображения по этому поводу и нового
сейчас ничего сообщить не могу. Поэтому остается только
повторить, что все зависит лишь от тебя самого. Карьера, к
которой ты себя готовишь, требует, чтобы ты умел хорошо
говорить, как на публичных приемах, так и в небольшом обществе.
Уменье выразить свои мысли не менее важно, чем сами эти мысли,
ибо у большинства людей есть слух, который надлежит усладить, и
только у немногих -- разум, способный судить о сказанном. Как
бы мудры ни были все твои мысли, они не принесут ни малейшей
пользы, если ты приглушишь и придушишь их в момент появления на
свет. Лучшие творения Корелли, если их плохо исполнить и играть
не в тон, не только не растрогают, как это бывает при хорошем
исполнении, а вызовут лишь раздражение слушателей, если
какой-нибудь бездарный исполнитель их так вот зарежет. Но чтобы
зарезать собственные творения, и притом coram populo175, надо
обладать жестокостью Медеи, и Гораций это категорически
запрещает. Вспомни, какое большое значение придавали хорошему
выговору Демосфен и один из Гракхов, почитай, как много
внимания уделяли ему Цицерон и Квинтилиан; даже афинские
зеленщицы, и те знали в нем толк. Ораторское искусство, со
всеми его красотами, и особенно хорошая дикция столь же
необходимы и в нашем государстве, как в Греции и в Риме.
Человек не может достичь высокого положения и почета в
нашей стране, если не умеет хорошо произносить речи. Если ты
хочешь убедить, ты сначала должен понравиться, а если хочешь
понравиться, ты должен добиться, чтобы голос твой был
благозвучен; следует отчетливо произносить каждый слог; все
ударения и модуляции голоса должны быть надлежащим образом
выражены, и вся твоя речь в целом должна быть приятной для
слуха и расположить к себе; если ты не будешь говорить так, то
тебе лучше не говорить вообще. Вся ученость, какая у тебя есть,
пожалуй, не стоит без этого ни гроша. Она может быть приятной и
полезной для тебя в твоем кабинете, но в свете она ни малейшей
пользы не принесет. Поэтому заклинаю тебя, пусть это станет
твоей единственной целью до тех пор, пока ты окончательно не
исправишь своей манеры, -- а это в твоей власти, -- не думай ни
о чем другом, ничего другого не читай, ни о чем другом не
говори.
Читай вслух, пусть даже себе одному, но раздельно и
отчетливо, так. как будто выступаешь перед публикой, и по
какому-нибудь особенно торжественному случаю. Произноси отрывки
речей, декламируй сцены из трагедий перед м-ром Хартом, как
если бы перед тобой была многочисленная аудитория. Если тебе
трудно выговорить какую-нибудь согласную, как у тебя, помнится,
было с "р", повторяй ее миллионы и миллионы раз, до тех пор,
пока не будешь выговаривать ее так, как надо. Никогда не имей
привычки говорить быстро, пока не научишься говорить правильно.
Короче говоря, отложи в сторону всякую книгу и всякую мысль, не
имеющие прямого отношения к этой главной цели, важнейшей для
твоего будущего положения и всей твоей жизни.
Следующее, что тебе для этого необходимо, -- это писать
правильно, изящным стилем и вместе с тем красивым почерком. К
сожалению, должен сказать, что ни одним из этих трех качеств ты
пока не обладаешь. Почерк у тебя очень плохой, и все написанное
тобой имело бы отвратительный вид где-нибудь в церковной книге
или даже в дамской записной книжке. Но эта ошибка легко может
быть исправлена, стоит только начать следить за собою, ибо
каждый человек, у которого в порядке глаза и действует правая
рука, может писать любым почерком. Что же касается правильности
и изящества твоего стиля, то внимательным изучением грамматики
ты добьешься первого, а чтением лучших писателей -- второго. В
письме ко мне от 27 июня н. ст. ты забыл поставить город, и я
только по содержанию его установил, что ты находишься в Риме.
Ну вот, я со всей правдивостью и откровенностью, присущим
самой нежной любви, назвал тебе все твои недостатки, во всяком
случае те, которые я знаю, или те, о которых слышал. Слава
богу, все они легко поддаются исправлению, и я уверен, что ты
от них избавишься. А стоит тебе это сделать, как у тебя будет
все, что нужно, и мне уже нечего будет хотеть. Приобрети только
хорошую осанку, учтивость, обходительность и уменье держать
себя, а все это ты усвоишь совсем незаметно на собственном
опыте, наблюдая то, что видишь вокруг, и бывая в хорошем
обществе. Мало кто в твоем возрасте столько читал, видел и
знает, сколько ты, и, следовательно, очень мало кто так близок
к тому, что я называю совершенством, разумея под этим только
приближение к лучшему. Поэтому тебе отнюдь не следует падать
духом из-за того, что тебе многого не достает; напротив, то,
что ты уже приобрел, должно воодушевить тебя на дальнейшие
усилия и убедить, что, если ты будешь упорно чего-то
добиваться, ты этого непременно достигнешь. Ты преодолел уже
гораздо большие трудности, нежели те, с которыми тебе предстоит
встретиться. До самого недавнего времени тебе приходилось
пробираться среди шипов и терний; тот недолгий путь, который
тебе остается пройти, усыпан розами.
Период, завершающий твое воспитание, отмечен больше всего
наслаждением. Именно оно смягчит твои манеры, придаст им блеск.
Оно побудит тебя устремиться в погоню за грациями и в конце
концов поможет тебе их догнать. Наслаждение есть нечто
взаимное; тот, кто его испытывает сам, вместе с тем доставляет
его другому. Для того чтобы что-то могло нравиться тебе, ты
должен уметь нравиться сам. То, что тебе нравится в других,
обычно нравится им в тебе. Не приходится сомневаться, что Париж
в чести у граций; они будут ухаживать и за тобой, если ты не
окажешься слишком застенчивым. Посещай там самое лучшее
общество, внимательно все наблюдай -- и ты скоро почувствуешь
себя как дома. Скоро ты увидишь, насколько щепетильны парижане
во всем, что касается правильности и изящества их языка и
красоты дикции; они готовы даже сомневаться в уме человека,
если тот пренебрегает всеми этими бесчисленными преимуществами
или попросту о них не знает. Narrer, reciter, declamer bien176
-- считаются у них занятиями серьезными и заслуживают того,
чтобы их считали такими везде. Даже среди дам предметом
разговора часто становится изящество и большие тонкости
французского языка. Везде, где собираются французы, преобладают
enjouement177, некая галантная игривость с женщинами, в которых
мужчины не только не влюблены, но даже и не притворяются
влюбленными. Но доведись тебе (что вполне вероятно) на самом
деле влюбиться там в какую-нибудь умную светскую красавицу (ибо
я не думаю, что ты способен влюбиться в шлюху.) и случись так,
что твой соперник, у которого не будет и половины твоих
талантов и знаний, победит тебя одними только своими манерами,
enjoue-ment, badinage178 и т. п., как же ты тогда будешь
жалеть, что уделял недостаточно внимания этим качествам, считая
их поверхностными и пустяковыми. Все значение их ты хорошо
поймешь, когда поживешь -на свете. А на мужчин, как и на
женщин, очень действует привлекательная наружность и
обходительность. Итак, закрой книги, которые ты читаешь с
серьезными целями, открывай их только ради удовольствия, и
пусть великая книга светской жизни станет предметом твоих
серьезных занятий; читай ее и перечитывай, учи наизусть, усвой
ее стиль, и пусть он станет твоим.
Когда я подвожу итог всему хорошему и плохому в твоей
жизни на сегодняшний день, я радуюсь, видя, что сальдо в твою
пользу так велико, что в графе per contra179 значится очень
мало и все долги твои такого свойства, что погасить их можно
легко. Если представить тебя как дебитора и кредитора, то ты
выглядишь так:
Кредит. Французский язык.
Дебет. Английский.
Немецкий. Дикция.
Итальянский. Vfaaspbi.
Латынь.
Греческий.
Логика.
Этика.
История. Naturae.
Jus Gentium.
Вот, дорогой мой, очень точный баланс, и очень ободряющий
для тебя. Имея такой небольшой долг, можно погасить его за
очень короткое время, и человек благоразумный всегда это
сделает. Тот же, кто из-за собственного небрежения залезает в
большие долги, отчаивается когда-либо с ними расплатиться и
поэтому даже никогда не заглядывает в свои счета.
Когда поедешь в Геную, осмотри, пожалуйста, внимательно
все окрестности этого города и возьми с собой кого-нибудь, кто
может рассказать тебе о военных операциях австрийской армии во
время знаменитой осады, если только это можно назвать осадой,
ведь по сути-то дела Генуя никогда не осаждалась, да и у
австрийцев не было для этого необходимых сил. Если маркиз
Чентуриони, который прошлой зимой был в Англии, случайно
скажется там, обратись к нему от моего имени, и он сделает для
тебя все от него зависящее.
Я мог бы прислать тебе во Флоренцию кое-какие
рекомендательные письма, но знаю, что общение с м-ром Манном
будет для тебя полезнее всего остального. Пожалуйста, кланяйся
ему от меня. Живя во Флоренции, займись как следует
итальянским; флорентийцы говорят на самом чистом языке, только
произношение у них плохое.
Пожалуйста, прибереги для меня семена лучших дынь, какие
тебе доведется есть, высуши их и заверни в бумагу. Посылать их
мне не надо, м-р Харт просто положит их в карман и привезет,
когда приедет. Я бы .рад был еще получить черенки лучших сортов
винных ягод, в особенности il Fico gentile и мальтийских, но
время года для этого сейчас неподходящее; смею думать, что м-р
Манн возьмет это на себя и, когда придет пора, пришлет их мне в
Лондон через Ливорно. Старайся доставлять удовольствие другим и
развлекайся, сколько можешь, сам, en honnete et galant
homme180.
Прилагаемое здесь письмо передай лорду Рочфорду, когда
приедешь в Турин.
LXIV
Лондон, 12 ноября ст. ст. 1750 г.
Милый друг,
Ты, может быть. подумаешь, что в письме этом идет речь о
каких-то нелепых, незначительных и ничтожных вещах, и будешь
прав, если рассматривать их каждую в отдельности. Однако,
связав все воедино, ты убедишься, что, взятые в целом, они
составляют то, что мы называем внешним обликом светского
человека, и тем самым имеют немаловажное значение. Я не стану
сейчас говорить об умении держать себя, о непринужденных
манерах и о располагающем к себе обращении, которые я так часто
тебе рекомендовал, я спущусь еще ниже и заведу разговор об
умении одеться, о чистоте и о заботливом отношении к своей
наружности.
Как только ты приедешь в Париж, тебе надо будет завести
себе очень хорошее платье, как то подобает следящему за модой
светскому человеку, причем дело здесь отнюдь не в изысканности,
надо чтобы ты одевался со вкусом, чтобы платье твое хорошо на
тебе сидело и чтобы ты умел его носить; если платье плохо сшито
и обужено или сидит на тебе мешком. то оно не только не служит
украшением человека, а напротив, подчеркивает его нескладность.
Какое бы платье тебе ни понадобилось, закажи его у самого
лучшего французского портного, и пусть оно будет сшито по моде
и хорошо на тебе сидит, а тогда уж носи его, застегивай и
расстегивай так, как это делают самые заправские франты, каких
тебе случается видеть. Пусть твой лакей научится у самого
лучшего friseur181, как укладывать волосы, ибо это очень
существенная часть туалета. Смотри, чтобы чулки твои были
хорошо подтянуты, а башмаки как следует застегнуты, ибо
человек, который не обращает внимания на свои ноги, выглядит
особенно неряшливо. Ты с головы до ног должен иметь чистый и
опрятный вид, а зубы, руки и ногти должны содержаться в
образцовой чистоте; если человек не следит за своим ртом, то он
потом жестоко за это поплатится: неминуемо погибнут зубы, и ему
предстоит терпеть невыносимую боль; кроме того, это крайне
неприятно для всех его знакомых, ведь зачастую изо рта
отвратительно пахнет. Поэтому я требую, чтобы утром, как только
встанешь, ты прежде всего в течение четырех-пяти минут чистил
зубы мягкой губкой, употребляя для этого теплую воду, а потом
раз пять-шесть полоскал рот. Мутон -- а я хочу, чтобы ты послал
за ним по приезде в Париж -- привезет тебе настойку опия и
жидкость, которые тебе иногда надо будет употреблять. Помни,
что грязные руки и безобразные, обкусанные ногти -- первый
признак человека необразованного, неотесанного и грубого. Я,
правда, не думаю, чтобы у тебя была постыдная и несуразная
привычка грызть ногти, но этого мало; надо, чтобы кончики
ногтей у тебя были гладкие и чистые, без черной каймы, какая
обычно бывает у простолюдинов. Кончики ногтей должны иметь
закругленную форму, что легко достигается, если ты будешь
аккуратно их обстригать; каждый раз, когда ты приводишь в
порядок руки, подчищай кожицу вокруг ногтей, отодвигая ее
назад, чтобы не давать ей отрасти и укорачивать ногти. Что же
касается чистоты остального твоего тела, которая, кстати
сказать, очень важна для здоровья, то ты будешь следить за ней,
время от времени посещая бани. Откровенно говоря, я вдаюсь в
эти подробности, ибо у меня есть подозрение, что напоминать о
них тебе в какой-то степени необходимо, -- ведь когда ты учился
в школе, ты был в классе самым большим неряхой. Должен сделать
тебе еще одно предостережение: ни в коем случае не ковыряй
пальцем в носу или в ушах, как то делают многие. Это самая
последняя, самая постыдная и возмутительная степень
невоспитанности, какую только люди могут позволить себе в
компании. Это отвратительно до тошноты. Что до меня, то я готов
скорее простить человека, который совал пальцы в штаны, чем
того, который ковырял ими в носу. Тщательно чисти уши по утрам
и старайся хорошенько высморкаться в платок всякий раз, когда к
этому представится случай, но не вздумай только потом в этот
платок заглядывать.
У настоящего джентльмена должны быть les manieres
nobles182 в самом малом, так же как и в самом большом. Одним
тебя научит ум, другим -- наблюдательность: старательно вникай
в манеры, речи и каждое движение воспитаннейших людей и
вырабатывай свои привычки, следуя их примеру. Вместе с тем
понаблюдай немного и за повадками простолюдинов -- для того
чтобы избегать их; пусть даже они говорят и делают то же самое,
что и люди светские, ведут себя они все же совершенно иначе:
именно это-то поведение, а не что-то другое -- и есть
отличительная черта человека воспитанного. Самый необразованный
крестьянин говорит, двигается, одевается, ест и пьет так же,
как человек, получивший самое лучшее воспитание, но получается
у него это совсем не так; поэтому, если, говоря что-то или
делая, ты будешь стараться не походить на простолюдина, у тебя
окажутся некоторые шансы делать и говорить именно так, как
надо. Есть различные степени неуклюжести и вульгарности, как
они есть во всем остальном. Les manieres de robe183, хоть они и
не совсем такие, как надо, тем не менее благороднее, нежели les
manieres bourgeoises184 а эти последние, как они ни худы, все
же лучше, нежели les manieres de campagne185. Но язык, вид,
одежда и манеры двора -- это единственный настоящий пример des
manieres nobles, et d'un honnete homme186. Ex pede Herculem187
-- старая и верная поговорка, и она имеет самое прямое
отношение к нашему предмету, ибо человека светского,
получившего воспитание при дворе и привыкшего к лучшему
обществу, можно узнать и отличить от простолюдина по каждому
слову, каждой позе, каждому жесту и даже каждому взгляду. Не
могу кончить разговор об этих мнимых minuties188, не сказав
тебе еще раз, как важно уметь искусно нарезать мясо и птицу;
пусть это -- сущая мелочь, любому из нас приходится заниматься
этим по два раз в день, а когда человек не умеет чего-то, даже
такой пустяк становится ему в тягость, другим же смотреть на
это бывает очень неприятно, и такой человек часто кажется им
смешным.
Ну вот, я написал обо всем этом, а теперь мне приходит в
голову, что бы сказал какой-нибудь тупоголовый верхогляд или
угрюмый педант, если бы им довелось прочесть мое письмо: они бы
отнеслись ко всему с величайшим презрением и сказали бы, что,
разумеется, отец мог бы избрать какой-нибудь предмет
посущественней для советов своему сыну. Они были бы правы, если
бы я ограничился этими советами и ничего более значительного ты
бы не мог воспринять, но коль скоро я положил немало труда на
то, чтобы воспитать в тебе чувства и разум, и, как я надеюсь,
не безуспешно, я скажу этим самоуверенным господам, что все эти
с их точки зрения пустяки, вместе взятые, образуют то приятное
je ne sais quoi, тот ensemble189, к которому они начисто глухи
и в себе, и в других. В лексиконе их нет слова aimable190, а в
поведении -- того, что это слово выражает. Такое дается только
человеку, весьма искушенному в светской жизни, очень
внимательному и очень стремящемуся понравиться, а все это --
отнюдь не пустяк.
Ведь именно оттого, что старики смотрели на это как на
пустяк или вовсе об этом не думали, так много молодых людей
теперь до крайности неловки и совсем плохо воспитаны. Родители
их -- часто, люди беспечные и невнимательные к ним -- дают
своим детям только самое заурядное воспитание, определяя их
поначалу в школу, потом в университет, а после этого посылая
путешествовать; они не проверяют, да чаще всего и не в
состоянии проверить, каковы успехи их сынков на каждой из этих
ступеней. И вот они, в беспечности своей, утешают себя, говоря,
что сыновья их ничуть не хуже, чем у других людей. Так оно и
получается, но чаще всего именно это и плохо. Они так и не
исправляют ни мерзких мальчишеских повадок, которыми их
наделяет школа, ни грубых манер, привитых университетом, ни
наглой развязности и верхоглядства, самых драгоценных
приобретений, которые они делают за время своих путешествий.
Родители ничего им об этом не говорят, а естественно, что,
кроме них, некому это сделать; поэтому они продолжают все то же
и, ни от кого не слыша правды, даже не догадываясь о ней, ведут
себя несуразно, непристойно, постыдно.
Как я уже говорил тебе раньше, один только отец может
позволить себе порицать великовозрастного парня за такие вот
недостатки и промахи, которые вошли у него в привычку. Это не
под силу самому близкому другу, если на помощь не придет
родительский авторитет. Поэтому я могу с полным основанием
сказать, что это счастье твое -- иметь такого искреннего,
дружески к тебе расположенного и прозорливого наставника. Ничто
не укроется от моего взгляда, я буду выведывать все твои
недостатки, для того чтобы их исправлять с тем же рвением, с
каким буду отыскивать все твои достоинства, для того чтобы
хвалить тебя за них и вознаграждать. Разница будет только в
том, что о последних я буду возвещать громогласно, а на первые
никогда даже не намекну, кроме как в письме к тебе или при
свидании tete a tete191 с тобой. Я никогда не стану краснеть за
тебя в обществе, я надеюсь, ты никогда не дашь мне повод
стыдиться тебя, как то было бы, если бы у тебя оказался хоть
один из названных мною недостатков. Praetor поп curat de
minimis192 -- утверждало римское право, ибо занимался он только
серьезными делами; но существовали и низшие ведомства, которым
были подсудны дела, более мелкие. Словом, я буду судить тебя не
только как претор -- за самые опасные преступления, но так же и
как цензор -- за менее важные проступки, и как низший судья --
за ничтожнейшие грешки.
Только что получил письмо м-ра Харта от 1 ноября н. ст.;
очень рад был узнать, что в конце месяца он думает ехать в
Париж; значит, с ногой у него лучше; к тому же, как мне
кажется, оба вы только теряете время в Монпелье: в Париже он
нашел бы хорошего врача, а ты -- хорошее общество. Ну, а пока,
надеюсь, ты посещаешь самое лучшее общество Монпелье, а его
всегда можно найти в доме интенданта или командующего округом.
У тебя там должно быть достаточно времени, чтобы выучить les
petites chansons languedociennes193, а они ведь очень милы -- и
слова, и музыка. Помнится, когда я был в тех краях, меня
поразило, насколько отличается друг от друга население того и
другого берега Роны. Провансальцы были по большей части угрюмы,
невоспитанны, некрасивы и смуглы, жители Лангедока, напротив,
-- приветливы, обходительны, красивы. Прощай! Любящий тебя.
Р. S. Поразмыслив, посылаю это письмо в Париж; к тому
времени, когда оно придет, ты верно уже уедешь из Монпелье.
LXV
Лондон, 3 января ст. ст. 1751 г.
Милый друг,
Из твоего письма от 5 н. ст. я заключаю, что твой debut194
в Париже был удачен; ты попал в хорошую компанию, и я полагаю,
что дурная тебе теперь не грозит. Ходи в гости ко всем, кто
хотя бы раз тебя к себе пригласил, и не уподобляйся большинству
твоих соотечественников, которые робеют и теряются там, где,
если бы захотели, они могли бы бывать запросто и чувствовать
себя как дома. Если кто-нибудь приглашал тебя поужинать,
воспользуйся этим приглашением и, как того требует приличие,
время от времени бывай в этом доме. Уверен, что лорд Албемарл
примет тебя очень радушно, но у него бывают только званые
обеды, и, насколько я знаю, французов он у себя не принимает.
Если он вздумает пригласить тебя поработать в его канцелярии, в
чем я сильно сомневаюсь, ты должен постараться писать лучше,
чем обычно, иначе все написанное тобою не послужит к твоей
чести, почерк-то у тебя сейчас самый что ни на есть никудышный
-- это и не деловой почерк, и не почерк истого джентльмена,
скорее уж он смахивает на почерк школьника, пишущего упражнения
в надежде, что их никто никогда не будет читать.
Госпожа де Монконсейль лестно отзывается о тебе, равно как
и маркиз де Матиньон и госпожа дю Бокаж; все они говорят, что
ты стараешься понравиться людям, и заверяют меня, что надежды
твои оправдаются. И они правы, ибо тот, кто действительно хочет
понравиться и кто знает, какие средства для этого надо
употребить (а ты теперь это знаешь), вне всякого сомнения
добьется успеха, а в жизни это чрезвычайно важно, все остальное
тогда дается легче. Где бы тебе ни приходилось бывать вместе с
госпожой де Монконсейль, госпожой дю Бокаж и другими знатными
дамами, с которыми ты можешь вести себя достаточно
непринужденно, скажи им откровенно и просто: "Je n'ai point
d'usage du monde, j'y suis encore bien neuf, je souhaiterais
ardemment de plaire, mais je ne sais guere comment m'y prendre;
ayez la bonte, madame, de me raire part de votre secret de
plaire a tout le monde. J'en ferai ma fortune, et il vous en
restera pourtant toujours, plus qu'il ne vous en raut"195.
Когда же, исполняя эту просьбу, они заметят у тебя какой-нибудь
маленький промах, неловкость или невежливость, ты должен не
только быть им за это благодарен, но и выказать свою самую
горячую признательность. Пусть даже тебе обидно будет слушать
их замечания, а вначале оно так и будет, скажи им: que la
critique la plus severe est a votre egard, la preuve la plus
marquee de leur amitie196. Госпожа дю Бокаж особливо просит
меня передать тебе, qu'il me fera tou jours plaisir et honneur
de me venir voir; il est vrai qu'a son age le plaisir de causer
est froid, mais je tacherai de lui faire faire connaissance
avec des jeunes gens, etc.197 Воспользуйся этим приглашением,
и, так как живешь ты чуть ли не рядом, заходи туда почаще.
Месье дю Бокаж пишет, что он с большим удовольствием сходит с
тобой в театр и покажет все, что заслуживает внимания.
Приглашение это стоит принять -- у него очень хороший вкус. До
сих пор я ничего еще не слышал о тебе от леди Харви, но коль
скоро ты пишешь, что однажды ужинал у нее, то я считаю, что ты
уже принят в этом доме. Попроси у нее совета во всем, что
касается разных мелочей, поделись с ней трудностями, которые у
тебя могут возникнуть, узнай, что тебе следует говорить в том
или ином случае, у нее есть l'usage du monde en perfection198,
и она поможет тебе приобрести его. Госпожа де Беркенродде est
petrie de graces199, и твоя цитата как нельзя больше применима
к ней. Думаю, что ты сможешь бывать у нее столько, сколько
захочешь, и я советовал бы тебе ужинать у нее раз в неделю.
Ты совершенно прав, когда пишешь, что теперь, когда тебе
предстоит расстаться с м-ром Хартом, советы будут нужнее тебе,
чем когда-либо; верь, в моих у тебя не будет недостатка, но так
как ты уже слышал их от меня не раз, мне скорее придется
повторять то, что говорилось, нежели сообщать что-либо новое. Я
и буду это делать, однако при случае кое-что все же добавлю.
Пока же я только напомню тебе о двух поприщах, к которым ты
неустанно должен себя готовить: это -- парламент и дипломатия.
Что до первой твоей задачи, то пока ты находишься за границей,
ты можешь только добиваться чистой, правильной и изящной
дикции, ясного и звучного произношения, на каком бы языке ты ни
говорил. В отношении знаний, нужных тебе собственно для
парламента, я позабочусь, когда ты вернешься. Что же касается
иностранных дел, все, чем ты будешь занят за границей, может и
должно служить этой цели. Больше всего тебе следует читать
исторические книги -- только отнюдь не смутную и недостоверную
историю древних времен и, тем более, не эту никому не нужную
естественную историю, толкующую о разных ископаемых, минералах,
растениях и т. п. Нет, я говорю о полезной политической и
конституциональной истории Европы за последние три с половиной
столетия. Другое же, что облегчит тебе занятия иностранными
делами и что не менее необходимо, чем знание древнего или
современного мира, -- это великое знание света, манер,
вежливости, обходительности и le ton de la bonne compagnie200.
С этой точки зрения тебе надлежит особенно стремиться возможно
больше бывать в хорошем обществе.
То, что я скажу сейчас, покажется тебе смешным, но тем не
менее это -- очевидная истина: самое важное для тебя сейчас во
всей Европе лицо -- это твой учитель танцев. Ты должен
научиться хорошо танцевать для того, чтобы хорошо сидеть,
стоять и ходить, а все это тебе необходимо для того, чтобы
нравиться. Конечно, если учесть, что ты ежедневно должен
заниматься физическими упражнениями, немного читать и подолгу
бывать в обществе, день твой, надо сказать, очень плотно
заполнен; но у того, кто умеет распределить время, его хватит
на все, а я уверен, что ты не потеряешь ни одной минуты. В твои
годы все, что делают люди, отмечено силой, бодростью духа,
живостью и рвением, они impigri201, неутомимы и быстры. Разница
в том, что талантливый юноша употребляет все эти счастливые
способности на достижение достойных целей; он старается
превзойти всех и в том, что касается сущности жизни, и в том,
что относится к показной ее стороне, тогда как какой-нибудь
пустой ветрогон или тупица и плут растрачивает свою юность и
весь ее пыл либо на пустяки, если он человек угрюмого нрава,
либо на отвратительные пороки, если цель его -- одни
наслаждения. Уверен, что с тобою это не может случиться: твой
здравый смысл и твое хорошее поведение были для меня до сих пор
надежной гарантией твоего будущего. Только веди себя в Париже
так, как вел до сих пор, и пребывание твое там сделает тебя
таким, каким я всегда хотел тебя видеть, настолько приблизив к
совершенству, насколько возможно для человека к нему
приблизиться.
Прощай, мой дорогой; не забывай писать мне раз в неделю,
не как к отцу, а со всей откровенностью, как к другу.
LXVI
Лондон, 28 января 1751 г.
Милый друг,
На этих днях мне прислали счет, якобы переведенный тобою
на мое имя; я не сразу решился его оплатить, и не из-за суммы,
а потому, что ты не прислал мне авизо, что всегда делается в
подобных случаях, главным же образом потому, что не нашел на
нем твоей подписи. Лицо, предъявившее мне этот счет, предложило
тогда взглянуть на него еще раз, сказав, что подпись твоя на
нем есть; тогда я проверил все и с помощью лупы установил: то,
что я первоначально принял за чью-то обыкновенную пометку, в
действительности было твоей подписью, нацарапанной самым плохим
и мелким почерком, какой мне довелось видеть в жизни. Так плохо
я при всем старании написать не могу, но выглядело оно
приблизительно так: ^^"//й" "^г -- *<-^уг--"" Счет я все же
рискнул оплатить, хотя, по правде говоря, мне легче было бы
лишиться этих денег, чем знать, что ты так расписываешься. У
каждого дворянина и у каждого делового человека своя
определенная подпись, которой он никогда не меняет, дабы ее
всегда легко можно было узнать и нелегко подделать, и
подписывают все обычно несколько крупнее, чем пишут, твоя же
подпись была и мельче, и хуже твоего обычного почерка. И вот я
стал думать о том, какие печальные недоразумения может повлечь
за собою привычка писать так худо.
Например, если бы ты написал что-нибудь таким почерком и
послал в канцелярию государственного секретаря, письмо твое
немедленно переправили бы к расшифровщику, решив, что оно
содержит секретнейшие сведения, которые рядовому чиновнику
нельзя доверить. Если бы ты написал так какому-нибудь
археологу, тот (зная, что ты человек ученый), непременно бы
решил, что оно написано либо руническим, либо кельтским или
славянским шрифтом, и никогда бы не подумал, что это буквы
современного алфавита. А если бы ты послал хорошенькой женщине
написанную таким почерком poulet202, она бы подумала, что
письмо это и на самом деле пришло от какого-нибудь
poulailler203, а ведь, между прочим, от этого-то слова и
происходит слово poulet, ибо Генрих IV Французский любил
посылать возлюбленным billets-doux204 со своим poulailler,
якобы посылая им цыплят; вот почему эти короткие, но весьма
содержательные послания и стали называться poulets.
Я часто говорил тебе, что каждый человек, у которого есть
глаза и правая рука, может выработать какой угодно почерк; и
совершенно очевидно, что это можешь и ты, коль скоро ты отлично
умеешь писать греческим и готическим шрифтами, несмотря на то
что, когда ты занимался этими языками, учителя каллиграфии у
тебя не было. На родном же своем языке, хоть такой учитель у
тебя и был, пишешь ты из рук вон плохо, почерком, негодным ни в
делах, ни в повседневной жизни. Я отнюдь не хочу, чтобы ты
непременно писал прямыми, старательно выведенными буквами, как
пишут сами учителя каллиграфии; человек деловой должен уметь
писать быстро и хорошо, а это зависит исключительно от
практики. Поэтому я советовал бы тебе найти в Париже хорошего
учителя чистописания и позаниматься с ним какой-нибудь месяц,
-- а этого будет совершенно достаточно, -- потому что, честное
слово, красивый ясный деловой почерк гораздо важнее для тебя,
чем ты думаешь.
Ты скажешь мне, что пишешь так плохо, потому что
торопишься. На это я отвечу: а чего ради ты вообще торопишься?
Человек разумный может спешить, но он никогда ничего не делает
наспех: он знает, что все, что делается наспех, неизбежно
делается очень плохо. Он может хотеть сделать то или иное дело
возможно скорее, но он постарается тем не менее сделать его
хорошо.
Люди мелкие начинают торопиться, когда дело, за которое
они взялись, оказывается им не по плечу, -- а так оно чаще
всего и бывает; они приходят в смятение, начинают бегать,
суетиться, всем надоедать и окончательно сбиваются. Они хотят
сделать все сразу и ничего не успевают. Человек же разумный
прежде всего рассчитывает, сколько ему понадобится времени,
чтобы сделать все хорошо, и если он спешит, то это сказывается
лишь в том, что он последовательно прилагает к тому все усилия;
он старается достичь своей цели спокойно и хладнокровно и не
начинает другого дела прежде, чем не окончит первого. Понимаю,
что ты очень занят и тебе приходится заниматься множеством
самых различных вещей, но помни, было бы гораздо лучше, если бы
ты сделал хотя бы половину из них хорошо, а половину не сделал
вовсе, чем сделал все, но лишь кое-как. К тому же из тех
считанных секунд, которые ты сможешь сберечь в течение дня,
избрав себе вместо хорошего почерка плохой, никогда не
соберется ничего значительного, что могло бы вознаградить тебя
за бесчестие и насмешки, которые ты навлечешь на себя, если
будешь писать каракулями, наподобие какой-нибудь уличной девки.
Суди теперь сам: если твой отменно плохой почерк показался
нелепостью даже мне, то как же на него посмотрят другие, у
которых нет такого пристрастия к тебе, какое есть у меня.
Был такой папа, кажется это был папа Киги, которого
высмеивали как раз за то, что он уделял много внимания мелочам,
а в больших делах ничего не смыслил, почему его и прозвали
maximus in minimis и minimus in maximise205. Почему? Да потому,
что он занимался мелочами тогда, когда надо было делать
важнейшие дела. В настоящий период твоей жизни и при твоем
положении тебе приходится заниматься только мелочами и у тебя
должно войти в привычку делать их хорошо, чтобы потом, когда
тебе придется думать о более значительных вещах, мелочи эти
ничем не могли бы тебя отвлечь. Привыкни сейчас писать хорошо,
для того чтобы впоследствии, когда тебе придется писать королям
и министрам, ты мог бы думать только о том, что ты пишешь.
Научись сейчас хорошо танцевать, хорошо одеваться, хорошо
держать себя в обществе, чтобы потом совсем выкинуть все эти
мелочи из головы, чтобы все это делалось само собой, тогда,
когда это понадобится и когда тебе придется заниматься более
значительными делами.
Так как я неотступно думаю обо всем, что может иметь
отношение к тебе, мне пришла в голову одна мысль, которую я
считаю нужным высказать сейчас, для того чтобы предотвратить те
трудности, которые в противном случае могут у тебя возникнуть,
-- вот она: по мере того как число твоих знакомых в Париже
будет расти, ты не сможешь бывать у твоих старых знакомых так
часто, как бывал тогда, когда у тебя не было новых. Так,
например, первое время ты, по-видимому, чаще всего бывал у
госпожи Монконсейль, леди Харви и госпожи дю Бокаж. Теперь,
когда ты приобрел столько новых знакомых, ты уже не сможешь
бывать у них так часто, как прежде. Но, прошу тебя, не давай им
ни малейшего повода думать, что ты пренебрегаешь ими или их
презираешь, предпочтя им новые, более высокопоставленные и
блистательные знакомства: с твоей стороны это было бы
неблагодарностью и неблагоразумием, и они никогда бы тебе этого
не простили. Бывай у них часто, хотя и не задерживаясь так
долго, как раньше; скажи им, что, к сожалению, должен уйти,
потому, что приглашен туда-то и туда-то, и долг вежливости
обязывает тебя там быть, и при этом сделай вид, что тебе больше
хотелось бы остаться с ними. Короче говоря, постарайся
приобрести как можно больше друзей и как можно меньше врагов.
Говоря о друзьях, я не имею в виду близких и закадычных друзей,
которых человеку и за всю-то жизнь не набрать больше
пяти-шести, но разумею друзей в обычном смысле слова, иначе
говоря, людей, которые хорошего мнения о тебе и которые, исходя
из своих собственных интересов, более склонны делать тебе
добро, нежели зло, но и не больше. В конечном итоге я снова и
снова рекомендую тебе les graces206. Сопутствуемый ими, ты
можешь в известной степени делать все, что тебе захочется, --
все твои поступки вызовут одобрение окружающих; если же их не
будет, все твои самые большие достоинства потеряют свою силу.
Постарайся войти в моду среди французов, и они сделают тебя
модным человеком в городе.
Месье де Матиньон и теперь уже называет тебя le petit
Francais207. Если ты добьешься того, что в Париже все тебя
будут так называть, ты станешь человеком a la mode208. Прощай,
мой дорогой.
LXVII
Лондон, 28 февраля ст. ст. 1751 г.
Милый друг,
Non amo te, Sabidi, nec possum dicere quare, Hoc tantum
possum dicere, поп amo te209. Эта эпиграмма Марциала смутила
очень многих; люди не могут понять, как это можно не любить
кого-то и не знать, почему не любишь. Мне кажется, я хорошо
понимаю, что этим хотел сказать Марциал, хотя сама форма
эпиграммы, которая непременно должна быть короткой, не
позволяла ему разъяснить свою мысль полнее. Думаю, что означает
она вот что: "О, Сабидий, ты очень хороший и достойный человек,
ты наделен множеством замечательных качеств, ты очень учен; я
уважаю тебя, почитаю, но, как бы ни старался, полюбить тебя все
равно не могу, хоть, собственно говоря, и не очень-то знаю,
почему. Ты не aimable210; у тебя нет располагающих к себе
манер, подкупающей предупредительности, уменья себя держать и
очарования, которые совершенно необходимы для того, чтобы
понравиться, но определить которые невозможно. Я не могу
сказать, что именно мешает мне тебя полюбить: здесь играет роль
не что-то одно, а все, вместе взятое. А в целом ты не
принадлежишь к числу людей приятных".
Сколько раз мне случалось в жизни попадать в такое
положение: у меня было немало знакомых, которых я уважал и
чтил, но полюбить никогда не мог! Я не знал, почему это так
бывало, потому что, когда человек молод, он не дает себе труда
разобраться в своих чувствах и отыскать их истоки. Но
дальнейшие наблюдения и размышления разъяснили мне причину
этого. Есть, например, человек, чей нравственный облик,
глубокие знания и большой талант я признаю, восхищаюсь им и его
уважаю. И, однако, я настолько неспособен его полюбить, что от
одного его присутствия меня прямо-таки коробит. Сложен он так,
хоть это никакой не калека, как будто из него хотели сделать
позорище или посмешище человеческого рода. Ноги и руки его
никогда не находятся в том положении, какое должны были бы
занимать в соответствии с положением всего тела, но все время
совершают какие-то действия, враждебные грациям. То, что он
силится выпить, попадает куда угодно, только не к нему в горло;
начав разрезать мясо, он непременно его искромсает. Не
вникающий в жизнь общества, он все делает не ко времени и не к
месту. Он вступает в горячий спор, не задумываясь над тем, кто
его собеседник; ему все равно, какого звания, положения,
характера и образа мысли те, с кем он спорит; не имея ни
малейшего понятия о различных степенях фамильярности или
почтительности, он не делает различия между людьми, стоящими
выше него, равными ему и стоящими ниже, и поэтому, само собой
разумеется, в двух случаях из трех ведет себя совершенно
нелепо. Так можно ли любить такого человека? Нет. Самое
большее, на что я способен, -- это считать его достойным
уважения готтентотом.
Помнится, когда я учился в Кембридже, педанты этого
затхлого учебного заведения приучили меня свысока относиться к
литературе, все презирать и над всем смеяться. Больше всего мне
хотелось что-то доказывать и с чем-то не соглашаться. Но
достаточно мне было даже бегло ознакомиться со светом, как я
увидел, что все это никуда не годится, и сразу же резко изменил
свое поведение: я стал скрывать свои знания; я рукоплескал, не
одобряя в душе, и чаще всего уступал, не будучи убежден, что
это именно то, что я должен сделать. Suaviter in modo -- было
моим законом и моими Книгами Пророков, и если я и нравился
людям, то, между нами говоря, именно поэтому, а не в силу
каких-либо более высоких знаний и заслуг.
Кстати, при слове "приятный" мне всегда вспоминается леди
Харви -- пожалуйста, передай ей, что я считаю ее ответственной
передо мной за твое уменье понравиться людям, что она в моем
представлении есть некий приятный Фальстаф, ибо не только она
сама нравится людям, но благодаря ей начинают нравиться и
другие; что она может сделать что угодно из любого человека, и
если, взявшись за твое воспитание, она не сумеет добиться того,
чтобы ты нравился людям, это будет означать только то, что она
не хочет этого, а не то, что она не может. Надеюсь, что ты du
bois dont on en fait211; а если это так, то она -- хороший
ваятель, и я уверен, что она сможет придать тебе любую форму,
какую захочет. В светской жизни манеры человека должны быть
гибкими, так же как в жизни политической гибкими должны быть
его таланты. Часто надо бывает уступить, для того чтобы достичь
своей цели, унизиться -- для того чтобы возвыситься; надо,
подобно апостолу Павлу, стать всем для всех, чтобы завоевать
расположение некоторых; и, между прочим, сердцем мужчины можно
овладеть mutatis mutandis212, тем же способом, что и сердцем
женщины, -- деликатностью, вкрадчивостью и покорностью, и
приводимые ниже строки Драйдена могут относиться и к
высокопоставленному лицу, и к возлюбленной:
Влюбленный, чем безропотней, чем ниже
Колена преклонит, -- тем к цели ближе.
Живя в свете, надо иногда обладать переменчивостью
хамелеона и даже развить в себе эти качества несколько больше и
несколько раньше пустить их в ход, потому что тебе придется в
какой-то степени принимать окраску мужчины или женщины, которые
тебе нужны или с которыми ты хочешь завязать близкие отношения.
A propos, отыскал ты себе в Париже какую-нибудь дружественно
расположенную к тебе госпожу де Люрсе, qui veut bien se charger
du soin de vous eduquer?213 И представлялся ли тебе случай
заметить ей, qu'elle faisait done des noeuds?214 Ho, прошу
прощения, сэр, за то, что я так бесцеремонно вас расспрашиваю;
я признаю, что вмешиваюсь не в свое дело. Во всяком случае, в
делах менее важных я хочу быть de vos secrets le fidele
depositaire215. Расскажи мне, какого рода развлечения больше
всего привлекают тебя в Париже. Что это le fracas du grand
monde, comedies, bals, operas, cour, etc.216? Или это des
petites societes moins bruy antes mais, pas pour cela moins
agreables?217
Где ты больше всего etabli?218 Где ты, le petit Stanhope?
Voyez-vous encore jour a quelque arrangement honnete219? Много
ли ты завел знакомств среди молодых французов, которые
занимаются верховой ездой в твоей Академии, и кто они? Поговори
со мной обо всех этих пустяках в твоих письмах, которые, к
слову сказать, я не прочь был бы удостоиться чести получать
немного почаще. Если ты посещаешь кого-нибудь из великого
множества благовоспитанных англичан, которыми кишит Париж, то
кто они такие? Кончил ли ты свои занятия с аббатом Ноле и
добрался ли ты до сути всех свойств и действий воздуха? Будь я
склонен к остротам, я сказал бы, что действие воздуха лучше
всего изучать у Марселя. Если ты все же окончил свои занятия с
аббатом Ноле, попроси моего друга аббата Салье рекомендовать
тебе какого-нибудь отощавшего филомата, чтобы он поучил тебя
немного геометрии и астрономии, причем не настолько, чтобы
предметы эти поглотили твое внимание и смутили твой ум, а
просто чтобы не быть полным невеждой в том и другом. Недавно я
сделался неким astronome malgre moi220, в понедельник я
выступил в палате лордов с проектом реформы существующего
календаря и перехода на новый стиль. По этому случаю я должен
был употребить в своей речи кое-какие астрономические
выражения, которых совершенно не понимал, но тем не менее
выучил наизусть, и сумел сказать все, что было нужно. Мне
хотелось бы знать немного больше обо всем этом самому и
хотелось бы, чтобы знал ты. Но самое важное и необходимое --
это знать себя и людей; наука эта требует пристального внимания
и большого опыта; выработай в себе первое, и да придет к тебе
второе! Прощай.
Р. S. Только что получил твои письма от 27 февраля и 2
марта н. ст. Постараюсь, чтобы печать для тебя была сделана
возможно скорее. Рад, что ты работаешь в канцелярии лорда
Албемарла; по крайней мере ты обучишься механическим приемам,
как-то складывать письма, регистрировать их и надписывать
адреса; ты ведь не должен думать, что постиг уже все tin tin221
корреспонденции, да в твоем возрасте такие вещи и не пристало
знать. Во всяком случае приучись хранить втайне содержание
писем, которые читаешь или пишешь, чтобы впоследствии тебе
доверили все "секретное", "совершенно секретное", "особо
важное" и т. п. Жаль, что работа в канцелярии мешает твоим
занятиям верховой ездой, надеюсь, это случается только изредка.
Однако оно ни в коем случае не должно мешать твоим занятиям с
учителем танцев. Сейчас из всех учителей, какие только есть или
могут быть, он -- для тебя самый полезный и нужный.
LXVIII
Лондон, 18 марта ст. ст. 1751 г.
Милый друг,
В прошлом письме я писал тебе, что внес в палату лордов
проект закона об исправлении и реформировании существующего, т.
е. Юлианского календаря и о принятии Григорианского. Сейчас я
расскажу тебе об этом подробнее, и, естественно, у тебя
возникнут кое-какие мысли, которые могут оказаться полезными и
которых, боюсь, до сих пор у тебя еще не возникало. Известно
было, что Юлианский календарь неверен и что к солнечному году
прибавилось еще одиннадцать дней. Папа Григорий XIII исправил
эту ошибку, реформированный им календарь был тут же принят
всеми католическими государствами Европы, а потом и всеми
протестантскими, за исключением России, Швеции и Англии. На мой
взгляд, для Англии не очень-то было почетно пребывать в столь
грубом и всеми признанном заблуждении... Неудобство это
ощущалось также всеми теми, кому приходилось вести переписку с
заграницей как политического, так и коммерческого характера.
Поэтому я решил попытаться реформировать календарь; я
посовещался с лучшими юристами и самыми выдающимися
астрономами, и мы состряпали проект соответственного закона. Но
тут-то и начались трудности: мне предстояло предложить этот
проект, который, естественно, должен был содержать в себе
юридические формулировки и астрономические исчисления, а как
то, так и другое мне в равной степени недоступно. Тем не менее
совершенно необходимо было убедить палату лордов, что я
разбираюсь в этих предметах, и заставить их поверить, что и они
кое-что в них понимают, чего на самом деле не было. Надо
сказать, что, выслушивая мои астрономические расчеты, они
понимали их не лучше, чем кельтскую или славянскую речь:
поэтому я решил прибегнуть к более действенным средствам,
нежели простое изложение сути дела, и поставил себе целью не
осведомлять их о чем-то, а просто им понравиться. И вот я
принялся рассказывать историю календарей, начиная с Египетского
и кончая Григорианским, стараясь время от времени развлечь их
каким-нибудь занимательным анекдотом. Вместе с тем я обращал
особенное внимание на выбор слов, на законченность и
благозвучность периодов, на дикцию, на сопутствующие словам
движения. Я достиг успеха, и этим путем люди неизменно его
достигают: слушатели мои были уверены, что я сообщаю им весьма
полезные сведения именно потому, что моя речь нравилась им, и
многие сказали даже, что теперь им все стало ясно, тогда как,
видит бог, я даже не пытался что-либо объяснить. Вслед за мной
говорил один из самых крупных математиков и астрономов Европы
лорд Мэклсфилд, принимавший самое деятельное участие в
составлении проекта закона; речь его была проникнута
неимоверной ученостью, отличалась всей ясностью, какую только
можно было внести в столь запутанный вопрос, но так как в
отношении выбора слов, звучания периодов и манеры говорить ему
было далеко до меня, предпочтение было единодушно, хоть и
несправедливо отдано мне.
Так оно всегда и будет; всякое многочисленное сборище, из
каких бы людей оно ни состояло, есть не что иное, как толпа. А
когда ты имеешь дело с толпой, ни разум, ни здравый смысл сами
по себе никогда ни к чему не приводят: надо обращаться
исключительно к страстям этих людей, к их ощущениям, чувствам и
к тому, чем они, очевидно, интересуются. Когда все эти люди
собираются вместе, у них нет способности к пониманию, но у них
есть глаза и уши, которым следует польстить, которые надо
увлечь, а сделать это можно только с помощью красноречия,
мелодичных периодов, изящных жестов и всего, многообразия
средств ораторского искусства.
Если, очутившись в палате общин, ты вообразишь, что для
того, чтобы в чем-то убедить собравшихся там людей, достаточно
говорить просто и неприкрашенно, взывая к доводам разума, ты
жестоко ошибешься. Как оратора тебя будут судить только по
качеству твоего красноречия, а отнюдь не по предмету, о котором
ты будешь говорить. Предмет свой все люди знают более или менее
одинаково, однако немногие могут выразить свою мысль красиво.
Сам я рано убедился, насколько важно красноречие и какой оно
обладает силой, и с этого времени неизменно к нему прибегал. Я
решил, что даже в повседневном разговоре каждое слово мое
должно быть самым выразительным, самым изящным из всех
возможных, которыми располагает язык. Благодаря этому
красноречие вошло у меня в привычку, и в такой степени, что мне
было бы сейчас довольно трудно говорить неотесанно и грубо. Мне
хочется, чтобы ты усвоил эту всем известную истину, которой ты,
по-видимому, все еще не проникся, что сделать свою речь
красивой -- должно быть сейчас твоей единственной целью.
Единственно, чего тебе надо добиться сейчас, -- это уметь
придать своим словам блеск, а отнюдь не вес. Вес без блеска --
это свинец. Лучше изящно говорить сущие пустяки самой
легкомысленной женщине, чем рубить с плеча здравые истины
самому серьезному мужчине; лучше ловким движением подхватить
оброненный веер, чем неуклюже сунуть кому-то тысячу фунтов, и
лучше любезно отказать кому-нибудь в его просьбе, чем неучтиво
эту просьбу удовлетворить. Какое бы дело ты ни затевал,
обходительность твоя решает все: только будучи человеком
обходительным, ты можешь понравиться, а следовательно, и
возвыситься. Как бы хорошо ты ни знал греческий язык, он
никогда не поможет тебе из секретаря стать посланником, а из
посланника -- послом, но если у тебя привлекательная
наружность, если ты умеешь расположить к себе людей, -- тебе
это, может быть, и удастся. Марсель может оказаться для тебя
гораздо полезнее Аристотеля. Право же, мне гораздо больше
хочется, чтобы ты обладал стилем и ораторским искусством лорда
Болингброка в речах твоих и писаниях, нежели всеми знаниями,
которые может дать Академия наук. Королевское общество и оба
университета, вместе взятые.
Я неспроста заговорил с тобой о стиле лорда Болингброка,
равного которому, разумеется, не найти, -- мне хотелось бы,
чтобы ты вновь и вновь перечитывал его труды, которые у тебя
есть, обратив особенное внимание на его стиль. Переписывай их,
подражай им, если сможешь, соревнуйся с ними: это будет
по-настоящему полезно для тебя -- в палате общин, при ведении
переговоров, во время светских бесед. Овладев стилем, ты можешь
надеяться, что сумеешь понравиться людям, их убедить,
прельстить их, произвести на них впечатление, тогда как в
противном случае тебе никак не удастся этого сделать. Словом,
пока ты будешь жить в Париже, выкинь из головы то, что скучные
люди называют серьезными делами, и положи все силы на
приобретение того, что люди светские называют блеском -- prenez
l'eclat et le brillant d'un galant hornme222.
Одна из так называемых мелочей, на которые ты не обращаешь
внимания, -- это твой почерк, который действительно безобразен
и плох; это и не почерк делового человека, и не почерк
джентльмена, а скорее всего -- почерк ленивого школьника;
поэтому, как только ты закончишь свои занятия с аббатом Ноле,
пожалуйста, найди себе первоклассного учителя каллиграфии, и,
коль скоро ты убежден, что не можешь без посторонней помощи
научиться писать так, как тебе бы хотелось, пусть он научит
тебя писать красиво, изящно, разборчиво и быстро: не почерком
какого-нибудь procureur223 или каллиграфа, а таким почерком,
каким обычно пишут лучшие commis224 в канцеляриях министерства
иностранных дел, ибо, по правде говоря, будь я лордом
Албемарлом, я бы не позволил тебе ничего писать твоим почерком
у себя в канцелярии. От пальцев рук естественно перейти к рукам
в целом: неужели и тут ты так же неловок и неуклюж? Для
внешнего облика мужчины движения рук -- это самое главное, в
особенности когда он танцует; ноги в этом отношении гораздо
менее важны. Если во время танцев все движения верхней части
туловища изящны, если он умеет носить шляпу и в нужную минуту
повернуть или наклонить голову -- значит, он хорошо танцует.
Что говорят женщины по поводу того, как ты одеваешься? Ведь для
молодого человека это тоже очень важно. Есть ли у тебя un gout
vif225 или чувство к кому-нибудь? Я не спрашиваю -- к кому;
если отыщется некая Ифигения, то она и пробудит в тебе желание,
и научит тебя нравиться.
Недели через две, через три ты увидишься в Париже с сэром
Чарлзом Хотемом: он будет там проездом в Тулузу, где ему
предстоит прожить год или два. Пожалуйста, будь с ним очень
предупредителен, но в общество его не вводи, представь его
только лорду Албемарлу; ему предстоит провести в Париже не
больше недели, и мы не хотим, чтобы он приобщался к царящей там
распутной жизни: сходи с ним лучше посмотреть какую-нибудь
пьесу или послушать оперу. Прощай, милый мой мальчик.
LXIX
Лондон, 6 мая ст. ст. 1751 г.
Милый друг,
Самые замечательные писатели бывают всегда самыми строгими
критиками своих произведений: они пересматривают, исправляют,
отделывают и шлифуют их, пока не убеждаются, что довели их до
совершенства. Мое произведение -- это ты, а так как плохим
писателем я себя не считаю, я становлюсь строгим критиком. Я
пристально вникаю в мельчайшую неточность или недоделанность,
для того чтобы исправить их, а отнюдь не выставлять на показ и
чтобы произведение в конце концов сделалось совершенным. Я
знаю, что с тех пор как ты приехал в Париж, наружность твоя,
обходительность и уменье себя держать значительно изменились к
лучшему; но, мне кажется, улучшать их следует и дальше, пока ты
не достигнешь совершенства, которого я так для тебя хочу, -- до
тех пор я должен продолжать начатую отделку и шлифовку. В
письме, полученном мною с последней почтой от одного из твоих
парижских друзей, были следующие слова: "Sans Hatterie, j'ai
l'honneur de vous assurer que monsieur Stanhope reussit ici au
de la de ce qu'on attendrait d'une personne de son age; il voit
tres bonne compagnie, et ce petit ton qu'on regardait d'abord
comme un peu decide et un peu brusque, n'est rien moins cela,
parce qu'il est l'effet de la franchise, accompagnee de la
politesse et de la deference. Il s'etudie a plaire, et il у
reussit. Madame de Puisieux en parlait l'autre jour avec
complaisance, et interet: vous en serez content a tous
egards"226. Все это очень хорошо, и я радуюсь за тебя; только в
одном отношении ты мог бы измениться к лучшему, и я надеюсь,
что так оно и будет. Постарайся разубедить тех, кто считает,
что у тебя есть эта petit ton un peu decide et un peu
brusque227. Так как ты не хочешь, чтобы это было так, то пусть
у людей и не создается такого впечатления. Пусть в выражении
твоего лица будет мягкость и douceur228; выражай свои взгляды
не слишком уверенно, а к чужим относись уважительно; говори,
например: s'il m'est permis de le dire -- je croirais -- ne
serait-ce pas plutot comme cela? Au moins j'ai tout lieu de me
defier de moi-meme229: такие вот смягчающие и располагающие
слова ни в коей мере не ослабят твоих доводов, напротив, они
сделают их более убедительными, оттого что они станут более
приятны. Если у тебя это просто привычка говорить быстро и
торопливо, а люди считают это decide et brusque230, старайся
избежать подобной ошибки, в будущем говори более размеренно и
более мягким тоном: коль скоро за тобой нет никакой вины, то
пусть не будет и повода для подозрений. Мне случалось уже не
раз говорить тебе, что людьми руководит не столько то, что
действительно существует, сколько то, что им кажется. Поэтому,
имея в виду их мнение, лучше быть на самом деле грубым и
жестким и казаться обходительным и мягким, нежели наоборот.
Очень мало на свете людей, достаточно проницательных,
чтобы разгадать, достаточно внимательных, чтобы заметить, и
даже достаточно заинтересованных, чтобы разглядеть то, чтo
скрывается за внешностью; обычно люди судят обо всем на
основании поверхностного знакомства и не стремятся заглянуть
глубже. Они почитают самым приятным и самым добрым человеком на
свете того, кто сумел расположить их к себе внешностью своей и
манерами, хотя, может быть, видели этого человека только раз в
жизни. Приятные манеры, тембр голоса, мягкое и приветливое
выражение лица, приобрести которые совсем не трудно, решают
все. В незнакомца больше не вглядываются, и будь он даже полной
противоположностью того, за что его принимают, его начинают
считать самым милым, самым скромным и самым добрым человеком на
свете. Счастлив тот, кто, обладая известными способностями и
знаниями, знакомится со светским обществом достаточно .рано и
может сам втереть ему очки в том возрасте, когда чаще всего,
напротив, общество втирает очки новичку! А ведь в юные годы
люди так легко поддаются обману. Они набираются ума тогда,
когда бывает уже слишком поздно, -- пристыженные и огорченные
тем, что так долго ходили в дураках, они очень уж часто
становятся потом плутами. Поэтому никогда не доверяйся тому,
что видишь, но умей сделать так, чтобы другие поверили тому,
что видят в тебе, ибо можно не сомневаться, что девять десятых
людей этой видимости верит и всегда будет верить.
Уменье это отнюдь не обернется притворством, и в нем не
будет ничего преступного или предосудительного, если ты не
используешь его в дурных целях. Меня никак нельзя осуждать за
то, что я хочу встретить в других людях приветливые слова,
доброжелательство и расположение ко мне, если я не собираюсь
всем этим злоупотребить. Я убежден, что у тебя доброе сердце,
здравый ум и что познания твои обширны. Что же тебе остается
еще сделать? Ровно ничего, только украсить эти основные
качества такими вот располагающими к себе и подкупающими
манерами, мягкостью и обходительностью, которые внушат любовь к
тебе тем, кто способен судить о твоих подлинных достоинствах, и
которые всегда заменят эти достоинства в глазах тех, кто на это
неспособен. Это отнюдь не значит, что я собираюсь рекомендовать
тебе le fade doucereux231, нудную мягкость обходительных
дураков. Нет, умей отстаивать свое мнение, возражай против
мнений других, если они неверны, но чтобы вид твой, манеры,
выражения, тон были мягки и учтивы и чтобы это делалось само
собой, естественно, а не нарочито. Не соглашаясь с кем-либо,
прибегай к смягчающим выражениям, как например -- "может быть,
я неправ", "я не уверен, но мне кажется", "я склонен думать,
что" и т. п. Заверши свои доводы или спор какой-либо
благодушной шуткой, чтобы показать, что ты нисколько не
обижаешься и не собираешься обидеть своего противника, ибо,
если человек долго стоит на своем, упорство его может вызвать
известное отчуждение обеих сторон. Пожалуйста, вглядись
повнимательнее в cette douceur de moeurs et de manieres232 у
тех французов, в ком развита эта особенность, они ведь так
много о ней говорят, так высоко ее ценят. И до чего же они
правы! Посмотри, из чего она состоит: ты увидишь, что все это
сущие пустяки и приобрести эти качества совсем не трудно, если
у человека действительно доброе сердце. Бери с них пример,
подражай им, до тех пор пока все это не станет для тебя
привычным и легким. Не собираясь делать тебе комплименты, я
должен сказать, что это единственное, чего тебе не хватает
теперь. Приобрести же это легче всего, когда у тебя возникнет
настоящее чувство или хотя бы un gout vif233 к какой-нибудь
знатной даме, а так как либо то, либо Другое у тебя уже, по
всей вероятности, есть, ты проходишь сейчас самую лучшую школу.
К тому же хорошо, если ты, например, скажешь леди Харви,
госпоже Монконсейль или еще кому-нибудь из тех, кого считаешь
своими друзьями: "On dit que j'ai un certain petit ton trop
decide et trop brusque, l'intention pourtant n'y est pas;
corrigez-moi, je vous en supplie, et chatiez-moi meme
publiquement quand vous me trouverez sur fe fait. Ne me passez
rien, poussez votre critique jusqu'a l'exces; un juge aussi
eclaire est en droit d'etre severe, et je vous promets que le
coupable tachera de se corriger"234.
Вчера у меня обедали двое твоих знакомых, барон Б. и его
приятель м-сье С. Не могу сказать о первом из них -- qu'il est
petri de graces235; я бы, пожалуй, посоветовал ему лучше
вернуться на родину, сидеть спокойно ,у себя дома и не
рассчитывать, что благодаря путешествиям он сможет себя как-то
переделать. Се n'est pas le bois dont on en fait236. Приятель
его, тот гораздо лучше, хотя в нем очень чувствуется tocco di
tedesco237. Оба они хорошо говорят о тебе, и этим мне оба
приятны. Comment vont nos affaires avec l'aimable petite Blot?
Se prete-t-elle a vos fleurettes, etes-vous cense d'etre sur
les rangs? Madame du -- est-elle votre madame de Lursay, et
rait-elle quelquefois des noeuds? Seriez-voils son Milcour?
Elle a, dit-on, de la douceur, de l'esprit, des manieres; il у
a a apprendre dans un tel apprentis-sage238. Она, которая
всегда умела понравиться сама и которой часто нравились
мужчины, лучше всего может обучить тебя этому искусству, а ведь
без него ogni fatica e vana239. Советы Марселя заключают в себе
немалую часть этого искусства; они приятным образом
предвосхищают все остальные качества. Нельзя также пренебрегать
и одеждой. Надеюсь, что с тобой этого не случается; она
помогает в premier abord240, и это нередко решает дело. Говоря
об одежде, я хочу сказать, что платье должно быть хорошо сшито
и хорошо на тебе сидеть; в выборе его ты должен следовать моде,
но не чрезмерно; волосы твои должны быть хорошо причесаны, и
вообще ты должен иметь опрятный, изящный вид. Надеюсь, что ты
усиленно заботишься о своих зубах; небрежение к ним чревато
пренеприятными последствиями не только для тебя, но и для
окружающих. Словом, дорогой мой, не пренебрегай ничем, -- еще
немного -- и все будет завершено. Прощай! О тебе ни слуху, ни
духу уже целых три недели, а для меня это очень большой срок.
LXX
Гринвич, 13 июня ст. ст. 1751 г.
Милый друг,
Les bienseances241 совершенно необходимо для того, чтобы
знать свет. Они складываются из отношений людей, вещей, времени
и места; здравый смысл отбирает их, хорошее общество
совершенствует (разумеется, когда человек внимателен и хочет
понравиться), а благоразумие -- рекомендует.
Если бы даже тебе пришлось разговаривать с самим королем,
ты должен держать себя столь же легко и непринужденно, как и с
собственным камердинером, и все же в каждом взгляде твоем, в
каждом слове, в каждом поступке должно сквозить самое глубокое
почтение. То, что было бы вполне к месту и пристойно в
отношении других, стоящих даже значительно выше тебя по
положению, было бы нелепо и свидетельствовало бы о твоей
невоспитанности с тем, кто до такой степени тебя превосходит.
Надо ждать, пока с тобою заговорят; надо поддерживать начатый
разговор, а не выбирать предмет его самому; больше того, надо
следить за тем, чтобы продолжение начатого разговора не
вовлекло тебя в какую-нибудь неловкость. Искусство вести его
заключается в том, чтобы по возможности косвенно польстить
твоему собеседнику, например похвалив кого-нибудь за те
качества, которыми государь, как ему самому кажется, владеет
или во всяком случае ему хочется, чтобы другие думали, что это
так. К подобным же предосторожностям необходимо прибегать в
разговорах с министрами, генералами и т. п., которые ждут от
тебя такого же почтения, как их повелители, и обычно в большей
степени его заслуживают. Разница, однако, заключается в том,
что, если случится так, что разговор вдруг оборвется, ты можешь
сам его возобновить, не касаясь, разумеется, всего того, о чем
не следует говорить ни им, ни тебе, обращаясь к ним. Есть
положения и поступки, которые и в том, и в другом случае были
бы совершенно неуместны, оттого что они чересчур развязны и
вследствие этого неуважительны. Так, например, если бы ты вдруг
скрестил руки на груди, начал крутить в руках табакерку,
переминаться с ноги на ногу, почесывать затылок и т. п. -- это
было бы верхом непристойности в таком обществе, да и не очень
пристойным в любом другом. В подобных случаях труднее всего
сочетать полную внутреннюю непринужденность с полной внешней
почтительностью, но трудность эту можно успешно преодолеть,
будучи внимательным и сделав это привычкой.
В смешанных обществах, при встречах с людьми, равными тебе
по положению (ибо в смешанном обществе все в известной степени
бывают равны), допустимы большая непринужденность и свобода, но
и в этих случаях bienseance ставит им определенные пределы.
Необходимо уважать общество, в котором находишься: ты можешь,
правда, скромно завести разговор о чем-нибудь, только ни при
каких обстоятельствах не вздумай говорить о веревке в доме
повешенного. Здесь больше свободы для слов твоих, жестов и поз,
до свободу эту ни в коем случае нельзя считать неограниченной.
Ты можешь держать руки в карманах, нюхать табак, сидеть и
расхаживать взад и вперед как тебе захочется, но ты, вероятно,
не сочтешь, что это очень bienseant242 свистеть, надевать
шляпу, расстегивать подвязки или пряжки, валяться на кушетке,
ложиться спать или сидеть, развались в кресле. Такую свободу и
непринужденность человек может позволить себе только тогда,
когда он один; люди, стоящие выше тебя, сочтут подобные
действия оскорблением, равные тебе будут возмущены ими и
обижены, люди, стоящие ниже, решат, что ты груб и ни во что их
не ставишь. Непринужденность в манере себя держать и в
поведении не имеет ничего общего с небрежением и невниманием и
ни в коей мере не означает, что ты можешь делать все, что тебе
заблагорассудится, она означает только, что ты не должен
держать себя натянуто, церемонно, чувствовать себя растерянным
и сконфуженным как какой-нибудь деревенский увалень или
человек, никогда в жизни не бывавший в хорошем обществе; но она
требует пристального внимания к bienseances и тщательного их
соблюдения: все, что тебе надлежит делать, ты должен делать
легко и свободно, того же, что неуместно, не следует делать
вовсе.
Вместе с тем в смешанном обществе надо по-разному вести
себя с людьми разного возраста и пола. Человеку пожилому,
серьезному и почтенному ты не станешь надоедать рассказами о
своих развлечениях; такие люди ожидают от молодых известного
уважения и почтительности, и они имеют на это право. Ты должен
вести себя с ними так же непринужденно, как и со своими
сверстниками, но манера твоя должна быть иной: ты должен
выказывать этим людям больше уважения, и неплохо, если ты дашь
им почувствовать, что рассчитываешь чему-то от них научиться.
Людям пожилым это льстит и как бы вознаграждает их за
невозможность принимать участие в веселье хихикающей молодежи.
К женщинам тебе следует всегда быть очень внимательным и
выказывать им всяческое уважение, что бы ты ни испытывал к ним
в душе; пол их с давних пор имеет на это право, и это одно из
обязательств, которые накладывает на тебя bienseance, к тому же
уважение это очень кстати и очень приятно сочетается с
известной степенью enjouement243, если она тебе свойственна, но
в этом случае такого рода badinage244 должны быть прямо или
косвенно направлены на их хвалу и ни в малейшей степени не
допускать злонамеренного истолкования, могущего быть им во
вред. Здесь также необходимо принять во внимание различие в
возрасте, звании и положении. С пятидесятилетнею женою маршала
не следует обходиться так, как с пятнадцатилетней кокеткой: в
первом случае разговор должен быть проникнут уважением и
серьезной веселостью -- да будет мне позволено сочетать эти два
столь различных слова, -- тогда как при встречах с молодой
девушкой простительны обыкновенные badinage zeste meme d'un peu
de polissonnerie245.
Еще одно важное требование, которое довольно редко
соблюдается, -- это не показывать всем твоих чувств и
охватившего тебя настроения, а напротив, наблюдать настроения и
чувства твоих собеседников, сообразоваться с ними и сделать их
своими. Например, представь себе, что от полноты чувств и от
избытка хорошего настроения ты начинаешь распевать pont neuf246
или выделывать антраша перед женою маршала де Ку-аньи, перед
папским нунцием, или аббатом Салье, или каким-либо человеком,
всегда серьезным или в это время чем-либо опечаленным? Думаю,
что ты бы этого не сделал, точно так же, как, если бы ты был в
плохом настроении или над тобой стряслась какая-нибудь беда, ты
не стал бы жаловаться на судьбу малютке Бло. Уж если ты не
можешь справиться со своими чувствами и настроением, выбирай
себе в собеседники тех, чье настроение близко к твоему.
Громкий смех нельзя совместить с les bienseances, ибо он
свидетельствует только о шумном и диком веселье толпы, готовой
потешаться над какой-нибудь глупостью. Что же касается
настоящего джентльмена, то смех его часто можно увидеть, но
очень редко услышать. Нет ничего более несовместимого с les
bienseances, чем возня или всякого рода jeux de main247,
которые чреваты очень серьезными, а подчас даже роковыми
последствиями. Шумные игры, борьба, бросанье чем-то друг в
друга -- все это развлечения, приличествующие толпе, но
принижающие истого джентльмена; giuoco di mano, giuoco di
villano248 -- очень верная пословица, одна из немногих
итальянских пословиц, которые верны.
Безапелляционность и категоричность молодых людей идет
вразрез с правилами приличия, утверждения их никогда не должны
быть решительными, следует всегда употреблять смягчающие,
сглаживающие и скрадывающие выражения, такие как s'il m'est
permi de le dire, je croirais plutot, si j'ose m'expliquer249,
которые смягчают манеру и вместе с тем не отрицают твоего
утверждения и даже нисколько его не ослабляют. Люди пожилые и
умудренные опытом вправе ожидать такого вот уважения к себе.
Существуют также правила приличия в отношении к людям
самого низкого звания: настоящий джентльмен соблюдает их в
обращении со своим лакеем и даже с нищим на улице. Люди эти
вызывают в нем сочувствие, а отнюдь не желание обидеть; ни с
тем, ни с другим он не позволит себе говорить d'un ton
brusque250; одному он спокойно делает замечание, другому очень
мягко отказывает. Не может быть такого случая, чтобы человеку
благородному пристало прибегать к le ton brusque. Словом, это
тоже своего рода манеры, и распространяются они на все стороны
жизни. Это нечто должное: просто надо, чтобы на помощь к тебе
пришли грации: они-то и дают возможность и легко, и свободно
делать то, что требуют les bienseances. В отношении последних у
каждого есть определенные обязанности, первые же дают человеку
огромные преимущества над другими и украшают его. Хорошо, если
бы ты мог сочетать в себе и то, и другое!
Даже если ты танцуешь хорошо, не думай, что на этом можно
успокоиться и не надо стараться танцевать еще лучше. И если
даже люди будут говорить, что у тебя приятные манеры, старайся
сделать их еще приятнее. То, что удовлетворяет Марселя, не
должно удовлетворять тебя. Продолжай всю свою жизнь добиваться
благосклонности граций: при дворе ты не найдешь себе лучших
союзниц; грации откроют тебе путь к сердцам государей,
министров и красавиц.
Теперь, когда все бурные страсти и пылкие чувства улеглись
во мне и ни мучительные заботы, ни кипучие наслаждения меня уже
не волнуют, самая большая радость для меня -- взирать на
будущее, которое открывается перед тобою, и не только
надеяться, но и верить, что ты им насладишься. Ты уже вступил в
свет, меж тем как другие в твоем возрасте едва только узнают о
его существовании. Поэтому репутация твоя не только безупречна
в нравственном отношении, но и не запятнана вообще ничем
низким, грязным и недостойным благородного человека, и я
надеюсь, что такой она и останется на всю жизнь. Никто не может
тебе отказать в основательных и обширных познаниях, в
особенности в том, что касается твоей будущей карьеры. А раз
уже в начале твоей жизни у тебя все это есть, скажи, чего же
тебе еще не хватает? Из собственного опыта ты знаешь уже, что
не денег. У тебя было и будет, их достаточно для поддержания
твоего достоинства и твоей деятельности, и, если только это
будет зависеть от меня, у тебя никогда не будет излишка их,
который может заставить человека пренебречь тем или Другим. К
тому же у тебя есть mens sana in corpore sano251 --
драгоценнейшее из всех сокровищ. Поэтому приобрести все, что
может понадобиться тебе, будет не труднее, чем съесть
поставленный на стол завтрак. А понадобится тебе только одно:
знание света, изящество, вежливость со всеми и манеры; а если
ты будешь вращаться в хорошем обществе и видеть различные
города и различных людей, то тебе не придется даже особенно
напрягать внимание и ты безусловно все это приобретешь.
Дипломатическая деятельность выведет тебя на самое широкое
поприще, а когда ты сделаешься членом парламента, тебе будет
еще легче добиться успеха. Уделяй же этой заманчивой
перспективе столько же внимания и уважения ради себя самого,
сколько я уделяю ей ради тебя. Старайся также со своей стороны
осуществить ее, как я со своей буду помогать тебе и тебя в этом
поддерживать. Nullum numen abest, si sit prudentia252.
Прощай, милый мой мальчик. Я считаю сейчас дни, которые
остаются до встречи с тобой, скоро я начну считать часы и,
наконец, минуты, и нетерпение мое будет все расти.
Р. S. Камлот отправлен сегодня в Кале: я отправил все
госпоже Морель и адресовал, как ты того хотел, на имя главного
контролера. Все три куска стоят 680 французских ливров.
LXXI
Лондон, 24 июня ст. ст. 1751 г-
Милый друг,
Уменье держать себя, обходительность и манеры могут
принести такие огромные преимущества тем, у кого они есть, в
особенности же они необходимы и важны для тебя, причем в такой
степени, что теперь, когда наша встреча уже недалека, я трепещу
от страха при мысли, что ты, может быть, недостаточно всем этим
овладел, и, говоря по правде, я до сих пор не уверен, что сам
ты в должной мере понимаешь, насколько все это много значит.
Взять, например, твоего закадычного друга м-ра X.; при всех его
достоинствах, глубоких знаниях и множестве хороших качеств он,
сколько бы ни жил, никогда ничего не будет представлять собой в
свете. Почему? Да просто потому, что ему не хватает того
заметного, обращающего на себя внимание светского лоска,
который он не успел приобрести оттого, что слишком поздно стал
появляться в свете; к тому же у него есть склонность к занятию
науками и философией, а светскость он, должно быть, не считает
достойной внимания. Он мог бы еще сделаться, пожалуй,
значительным лицом в республике писателей, но в тысячу раз
лучше было бы, если бы он что-то представлял собою как светский
и деловой человек в Республике Объединенных Провинций, чего,
ручаюсь тебе, никогда не будет.
Коль скоро уж я привык говорить тебе все без утайки всякий
раз, когда признания мои могут принести тебе пользу, я вкратце
расскажу сейчас о своей жизни, о том времени, когда я вступил в
свет, а произошло это, когда мне было столько лет, сколько тебе
сейчас, так что, кстати сказать, ты опередил меня в этом важном
деле по меньшей мере года на два-три. Девятнадцати лет я
расстался с Кембриджским университетом; в стенах его я был
совершеннейшим педантом: желая блеснуть в разговоре. я приводил
цитаты из Горация; когда мне хотелось пошутить, я цитировал
Марциала; когда же мне приходило в голову разыграть из себя
джентльмена, я начинал говорить стихами Овидия. Я был убежден,
что здравый смысл искать надо только у древних, что
классическая литература содержит все, что необходимо человеку,
полезно ему и способно его украсить, и римская toga virilis253
была мне больше по вкусу, чем вульгарная и грубая одежда моих
современников. С такими вот отменными понятиями я сначала
отправился в Гаагу, где несколько рекомендательных писем
помогли мне очень скоро войти в самое лучшее общество и где я
очень скоро обнаружил, что едва ли не все мои понятия не имеют
ничего общего с действительностью. По счастью, у меня было
большое желание нравиться людям -- порождение добродушия и
тщеславия, в котором, однако, не было ничего предосудительного,
и я чувствовал, что желание это -- единственное, что у меня
есть. Поэтому я решил, если возможно, овладеть также средствами
его осуществления. Очень внимательно и с большой тщательностью
изучал я одежду, наружность, манеры, умение держать себя и
говорить всех тех, кто казался мне настоящим светским человеком
и кто больше всего умел понравиться в обществе. Я подражал этим
людям как только мог; если слышал, что о ком-нибудь говорят как
о человеке исключительно. хорошо воспитанном, я старательно
вглядывался в его платье, движения, позы и пытался у него все
это перенять. Когда мне случалось узнать, что. кто-то умеет
хорошо и приятно говорить, я старался вслушаться в его речи. Я
заговаривал, хоть и de tres-mauvaise grace254, со всеми
прелестными, великосветскими дамами, признавался им в моей
неотесанности и неуклюжести и вместе с ними сам над собою
смеялся, предоставляя им испробовать на мне свои
воспитательские способности.
Так вот, охваченный страстным желанием понравиться всем, я
поя степенно добился того, что понравился кому-то; и, уверяю
тебя, тем немногим, что я стал представлять собою в свете, я
гораздо больше был обязан этому вот желанию понравиться всем,
нежели какому-нибудь присущему мне достоинству или каким-либо
основательным знаниям, которые у меня тогда могли быть. Желание
мое понравиться было (и я очень рад, что это так было)
настолько велико, что, должен прямо тебе сказать, я хотел,
чтобы каждая женщина, увидев меня, тут же в меня влюбилась, а
каждый мужчина мною восхитился. Если бы у меня не было этого,
страстного стремления к цели, я никогда не был бы так
внимателен к средствам ее достичь, и признаюсь, не очень-то
понимаю, как человек добрый и здравомыслящий может прожить без
этой страсти. Неужели сама доброта не побуждает нас нравиться
всем тем, с кем мы говорим, без различия положения и звания? И
разве здравый смысл и простая наблюдательность не говорят нам,
как для нас бывает полезно кому-то нравиться? Пусть так,
скажешь ты, но человек же может нравиться своими душевными
качествами и красотой ума без всех этих пресловутых уменья себя
держать, светской обходительности и манер, которые не более чем
мишура. Отнюдь нет. Уважать и почитать тебя, может быть, и
будут, но понравиться ты никак не сможешь. Больше того, в твоем
возрасте меня никогда не удовлетворяло то, что я нравлюсь: я
хотел блистать и отличаться в обществе как человек светский и
как галантный кавалер, а равно и что-то представлять собою в
деловом мире. И это самолюбие или тщеславие, называй его как
угодно, было чувством справедливым; оно никого не обижало и
давало мне возможность развивать способности, которые у меня
были. Оно стало для меня источником множества начинаний хороших
и справедливых.
На днях я говорил с одним твоим очень близким другом, с
которым ты часто виделся в Париже и в Италии. Среди
бесчисленных вопросов. Которые, будь уверен, я задавал ему о
тебе, мне случилось спросить его о твоем платье (ибо, по правде
говоря, это было единственное, в чем я считал его компетентным
судьей), и он ответил, что в Париже ты действительно одевался
довольно прилично, но что в Италии ты бывал до того плохо одет,
что он постоянно над тобой смеялся и даже иногда рвал твое
платье. Должен сказать тебе, что не быть отлично одетым в твоем
возрасте так же смешно, как в моем было бы смешно носить белое
перо на шляпе и башмаки с красными каблуками. Уменье хорошо
одеваться -- это один из многочисленных элементов искусства
нравиться, во всяком случае -- это радость для глаз, в
особенности для женских. Если ты хочешь понравиться людям
обращайся к чувствам: умей ослепить взгляды, усладить и
смягчить слух, привлечь сердце, и пусть тогда разум их
попробует что-нибудь сделать тебе во вред.
Suaviter in modo255 -- это великий секрет. Если ты
обнаружил, что незаметно для себя проникся симпатией к
человеку, у которого нет ни высоких достоинств, ни каких-либо
выдающихся талантов, задумайся над этим и проследи, чем именно
человек этот произвел на тебя столь хорошее впечатление; и ты
увидишь, что это есть та самая douceur256, приятность манер,
обходительность и уменье себя держать, которые я так часто
рекомендовал твоему вниманию. Сделай же из этого вывод, который
напрашивается сам собой: то, что нравится тебе в них,
понравится и другим в тебе, ибо все мы сделаны из одного теста,
хоть замес и бывает иногда погуще, иногда пожиже; вообще же
говоря, самый верный способ судить о других -- это тщательно
понаблюдать и проанализировать самого себя. Когда мы увидимся,
я помогу тебе в этом, -- а помощник в таком анализе нужен
каждому человеку, чтобы он мог справиться с собственным
эгоизмом. Прощай.
LXXII
Гринвич, 15 июля ст. ст. 1751 г.
Дорогой друг,
Так как это письмо последнее или предпоследнее перед нашей
встречей, оно должно немного подготовить тебя к предстоящим
разговорам в те дни, которые мы проведем вместе. Перед тем как
встретиться королям и принцам, послы той и другой стороны
согласовывают между собой важные вопросы местничества,
распределения кресел по правую и левую сторону и т. п., так что
заранее известно, на что можно рассчитывать и полагаться, и это
очень правильно, потому что государи обычно завидуют друг другу
или друг друга ненавидят и уж, во всяком случае, друг другу не
доверяют. Наша встреча будет происходить на совсем иных
началах, и все эти приготовления нам не нужны: ты знаешь, как
нежно я к тебе отношусь, я знаю, как ты любишь меня. Поэтому
мне хочется только, чтобы те немногие дни, которые мы проведем
вместе, принесли тебе как можно больше пользы, и надеюсь, ты
мне в этом поможешь. Я не уверен, что, сделав нашу встречу
целительной и полезной для тебя, я смогу сделать ее еще и
приятной. Ни слабительных, ни рвотных назначать тебе я не
стану, ибо уверен, что они тебе не нужны, но что касается
различных снадобий, то ты их получишь в большом количестве, и
могу заверить тебя, в моем распоряжении есть немало домашних
средств, предназначенных для тебя одного.
Будем говорить прямо, я постараюсь оказать помощь твоей
молодости всем моим опытом, приобретенным ценою пятидесяти семи
лет жизни. Для того чтобы это оказалось возможным, мне придется
не раз выговаривать тебе, исправлять твои ошибки, давать
советы, но обещаю тебе, все это будет делаться учтиво,
по-дружески и втайне от всех; замечания мои никогда не поставят
тебя в неудобное положение в обществе и не испортят тебе
настроения, когда мы будем вдвоем. Я не рассчитываю на то, что
в твои девятнадцать лет у тебя будут знание света, манеры и
ловкость в обращении с людьми, все это и у двадцатидевятилетних
встречается очень редко. Но я постараюсь передать тебе свое
уменье и уверен, что ты постараешься поучиться у меня,
насколько это позволят твоя молодость, мой опыт и время,
которое мы проведем с тобой вместе. Ты, вероятно, совершаешь в
жизни немало ошибок (да иначе и не могло бы быть, ибо у кого в
твоем возрасте их не бывает), но мало кто говорит тебе о них, а
есть среди этих ошибок такие, о которых и вообще-то никто,
кроме меня, ничего не может сказать. Возможно, что у тебя есть
и недостатки, которых человек, не столь заинтересованный и не
столь настороженный по отношению к тебе, как я, просто не
разглядит -- так вот обо всех ты услышишь от того, кого нежная
любовь к тебе сделает и любопытнее, и проницательнее. Малейшая
твоя невнимательность, ничтожнейшая погрешность в языке,
малейший недочет в одежде твоей и в уменье себя держать будут
своевременно замечены мною и по-дружески исправлены.
Самые близкие друзья, когда они вдвоем, могут со всей
откровенностью признаваться друг другу в своих ошибках, а порою
-- и в преступлениях, но вряд ли они станут запросто делиться
своими маленькими слабостями, неловкими поступками и уязвленным
самолюбием, доводящим человека до слепоты; для того чтобы
позволить себе подобную откровенность, нужна та степень
близости, которая есть у нас с тобой. У меня, например, был
один очень достойный друг, с которым я был достаточно близок и
мог говорить ему о его недостатках, -- у него их, правда, было
не так уж много. Я называл ему их, он добродушно выслушивал
меня, а потом себя исправлял. Но вместе с тем у человека этого
были и кое-какие слабости, о которых я никогда не мог сказать
ему прямо, сам же он их совершенно не замечал, и поэтому
никакие намеки не помогали. У него была очень тощая и чуть ли
не в ярд длиной шея; несмотря на это, поелику кошельки были в
моде,' он тоже считал нужным надевать на волосы кошелек и
неукоснительно это делал, однако кошелек этот никогда не висел
у него сзади, а при каждом движении головы выскакивал вперед,
попадая то на одно плечо, то на другое. Он вбил себе также в
голову, что ему надо иногда танцевать менуэт только потому, что
это делают другие. И вот он пытался им подражать, причем беда
была не только в том, что танцевал он из рук вон плохо; тощая
фигура его выглядела при этом такой нескладной и неуклюжей,
что, танцуй он даже с искусством Марселя, он все равно выглядел
бы отменно смешным; такому увальню нечего было за это и
браться. Я дал ему это понять, насколько позволяла наша дружба,
но он не обратил на мои слова никакого внимания. Чтобы
высказать ему все до конца и излечить его от этого недуга, надо
было быть его отцом. Я им, по счастью, не был. Поглядишь на
теперешних отцов, и кажется, что не так уж плохо быть сиротой,
а поглядишь на сыновей, так кажется, что не так уж плохо
остаться бездетным. Мы с тобой составляем, по-моему, исключение
из этого правила, ибо я убежден, что ни ты, ни я не порвали бы
связующих нас уз, если бы даже и могли это сделать.
Я надеюсь и верю, что ты будешь не только моим утешением в
старости, но и моей гордостью, и я уверен, что стану
помощником, другом и наставником твоей юности. Доверься мне
безраздельно, в советах моих тебе не будет ни личной корысти,
ни тайной зависти. Будь также уверен и в м-ре Харте. Однако
могут обнаружиться кое-какие мелочи, которые тебе следует знать
и необходимо исправить и о которых при всей своей дружбе с
тобой он не сочтет возможным сказать тебе так откровенно, как
я, в отношении же иных он может оказаться и менее опытным
судьей, чем я, ибо не прожил столько лет в высшем свете.
Главным предметом нашего разговора будет не только
чистота, но и изящество английского языка: тебе не хватает и
того, и другого. Другим предметом будет государственное
устройство нашей страны, которую ты в этом отношении знаешь
хуже, чем любую другую страну в Европе. Внимание, манеры и
уменье себя держать будут также частым предметом наших занятий,
и всеми моими познаниями в этом важном и необходимом искусстве
-- искусстве нравиться -- я поделюсь с тобой без утайки. Уменье
одеваться в последнее время также требует к себе внимания -- и
я могу это доказать; следовательно, и оно будет предметом
нашего разговора. Таким образом, лекции мои будут
разнообразнее, а в некоторых отношениях и полезнее лекций
профессора Мэско, и поэтому я, признаться, рассчитываю, что мне
за них заплатят. Но так как тебе, может быть, не очень
захочется расставаться с наличными деньгами, и к тому же мне не
очень к лицу от тебя их принимать, я не буду на этом
настаивать, и ть; оплатишь мои труды вниманием и применением
моих советов на деле.
Прошу тебя, расставаясь со всеми своими друзьями,
знакомыми и любовницами, если они у тебя есть в Париже, сделай
так, чтобы они не только хотели твоего возвращения, но и
сгорали от нетерпения увидеть тебя снова в Париже. Заверь их,
что хочешь вернуться к ним, и постарайся, чтобы они приняли
твои слова всерьез; скажи все avec onction et une espece
d'attendrissement257. В таких случаях почти все привыкли
говорить одно и то же, разница только в манере, и, однако,
разница эта очень велика.
Сделай все возможное, чтобы не обременять себя поручениями
и не везти потом ничего отсюда в Париж. Из опыта своего я знаю,
что это очень канительно, требует обычно больших затрат, и
только в очень редких случаях удается потрафить тем, кто тебе
эти поручения дает. Иногда, правда, ты никак не можешь
отказать; это бывает, когда тебя просят люди, которым ты
чем-либо обязан и которых, в свою" очередь, хочешь обязать. Но
что касается разных мелких поручений, которые тебе стараются
дать, ты с полным основанием можешь от них: отказаться: скажи,
что будешь возвращаться в Париж через Фландрию" и заедешь во
все те большие города, которые мне хочется, чтобы ты повидал,
да еще остановишься на неделю-полторы в Брюсселе. Прощай!
Счастливого тебе пути, если это письмо окажется последним, если
же нет, могу только повторить все то, чего я тебе желаю.
LXXIII
Лондон, 19 декабря ст. ст. 1751 r.
Милый друг,
Ты вступил теперь на то поприще, на котором, надеюсь,
когда-нибудь прославишься. Практика имеет большое значение, но,
помимо нее, нужны еще внимательность и старание. В деловых
письмах превыше всего ясность и прозрачность. Каждая фраза в
них должна быть настолько четко выражена и недвусмысленна,
чтобы самый большой тупица на свете не мог ее неверно
истолковать и не должен был перечитывать, чтобы понять ее
смысл. Эта обязательная ясность означает также и правильность,
не исключая при этом изящество стиля. Тропы, метафоры,
антитезы, эпиграммы и т. п. были бы настолько же неуместны и
нетерпимы в деловых письмах, насколько они иногда (если
употребить их с умом) уместны и приятны в письмах личного
характера, где речь идет о вещах самых обыкновенных и
привычных. В делах нужна изящная простота, которая достигается
внимательностью, а отнюдь не кропотливым трудом. -Дела следует
облачать в хорошее одеяние, лишенное всякой аффектации, но
вместе с тем в них нельзя допускать ни малейшего небрежения.
Прежде всего постарайся добиться ясности, прочитывай каждую
фразу после того, как ты ее напишешь, дабы убедиться, что никто
не может неверно ее истолковать и, если это понадобится, сразу
же ее исправляй...
Дела отнюдь не исключают (как, может быть, тебе хотелось
бы) привычных формул вежливости, свидетельствующих о том, что
человек хорошо воспитан, но, напротив, строжайшим образом их
требуют, как например: "Имею честь известить вашу светлость",
"позвольте заверить вас", "если мне будет позволено высказать
мое мнение" и т. п. Ибо находящийся за границей посланник,
пишущий на родину министру, обращается к вышестоящему лицу,
может быть даже к своему непосредственному начальнику или во
всяком случае к человеку, которого считает выше себя.
Деловые письма не только допускают изящные выражения, но
благодаря им становятся лучше, только распределять эти
выражения надо осмотрительно и умело; каждый раз они непременно
должны быть к месту. Они призваны украсить письмо, отнюдь его
не загромождая, и скромно сиять, а не вспыхивать очень уж ярким
блеском. Но так как это уже высшая степень совершенства в
деловой переписке, то я бы советовал тебе вообще не прибегать к
этим приемам до тех пор, пока ты как следует не освоил основ.
Письма кардинала д'Осса -- настоящие деловые письма;
письма м-сье д'Аво превосходны; письма Уильяма Темпла очень
приятны, но, боюсь, чересчур жеманны. Старайся избегать
греческих и латинских цитат и не приводи никаких примеров
добродетели спартанцев, учтивости афинян и храбрости римлян.
Предоставь это пустомелям-педантам. Никакой цветистости,
никакой декламации. Но помни, повторяю еще раз, что существуют
изящная простота и благородство стиля, которые совершенно
необходимы в хороших деловых письмах; тщательно следи за тем,
чтобы у тебя все это было. Пусть твои периоды звучат гармонично
и не производят впечатления написанных с трудом; пусть они
также не будут слишком длинными, потому что в этих случаях
смысл всегда бывает несколько затемнен. Я не стал бы напоминать
тебе о соблюдении правильной орфографии, если бы у тебя не было
такого количества ошибок в правописании, в глазах других они
непременно сделают тебя посмешищем, ибо делать орфографические
ошибки никто не вправе. Хотелось бы также, чтобы почерк твои
стал значительно лучше, и я не могу понять, почему ты до сих
пор не можешь его переделать, ведь совершенно очевидно, что
каждый человек может выработать у себя любой почерк,. стоит
лишь захотеть. Надо также уметь аккуратно складывать и
запечатывать свои письма и хорошо надписывать адреса. Боюсь
только, что ты считаешь возможным этим пренебречь. 'Помни, все
на свете, в том числе и запечатанное письмо, может внешним
своим видом либо понравиться, либо нет, следовательно, и этой
стороне необходимо уделять известную долю внимания.
Ты пишешь, что хорошо используешь свое время; так оно
видно и есть, хотя покамест ты изучаешь дела только в общих
чертах и приобретаешь в них routine258. Это всегда необходимо,
и этим ты проложишь дорогу заложенным в тебе способностям. Дела
не требуют никакого волшебства и никаких сверхъестественных
талантов, как то может показаться людям, не имеющим о них
представления. Человек разумный и здравомыслящий, если он
последователен, настойчив и скромен, достигнет значительно
больших успехов, нежели человек самых незаурядных способностей,
но лишенный всех этих качеств. Par negotiis, neque supra259 --
вот что характерно для настоящего делового человека, но это
подразумевает пристальное внимание без рассеянности, а также
многогранность и гибкость этого внимания, способного переходить
с одного предмета на другой и не дать ни одному поглотить себя
целиком.
Остерегайся всякого педантизма и многозначительного вида,
который легко напускают на себя молодые люди, гордые тем, что,
несмотря на свой юный возраст, причастны к важным делам. Они
становятся задумчивыми, жалуются на трудность того, чем они
заняты, и ведут себя так, будто им доверены тайны, о которых в
действительности они не имеют даже понятия. Поступай как раз
напротив: никогда не говори о делах, кроме как с теми людьми,
которые имеют к ним непосредственное отношение, и научись
казаться vacuus260 и праздным именно тогда, когда дел у тебя
больше. Превыше всего человеку нужно иметь volto sciolto261 и
pen-sieri stretti262. Прощай.
LXXIV
Лондон, 14 февраля ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Надеюсь, что через месяц я буду иметь удовольствие послать
тебе, -- а ты прочесть, -- двухтомный труд in octavo263 лорда
Болингброка о пользе истории, изложенный в письмах к лорду
Хайду, которого тогда титуловали лордом Корнбери. Тома эти
сейчас в печати. Трудно сказать, чего больше в этом труде --
приятного или поучительного; он касается самых важных
исторических фактов, начиная с великой эпохи Мюнстерского
соглашения. Автор сопровождает свой рассказ серьезнейшими
размышлениями, причем стиль его отмечен совершенно особым
изяществом, в котором Цицерон может быть, пожалуй, признан
равным ему, но уж никак не выше. Что же касается остальных
писателей, то всем им до него далеко. По-моему, у тебя есть
склонность к истории, предмет этот ты, как видно, любишь, и у
тебя хорошая память; книга Болингброка научит тебя, как надо
изучать историю. Есть люди, которые без всякого разбора
загромождают свою память историческими фактами, подобно тому
как другие набивают желудок едой: первые не в силах привести
свои знания в систему, так же как вторые -- переварить все то,
что они поглотили. В книге лорда Болингброка ты найдешь
отличное средство от этого недуга, которым так легко
заразиться.
Мне вспоминается один человек, читавший историю без
разбора и ни над чем не задумываясь, которому однажды довелось
путешествовать по Вальтеллине. Он сказал мне, что это жалкий
несчастный край, и, разумеется, кардинал Ришелье совершил
большую ошибку, ввергнув Францию в такие огромные расходы. Если
бы мой друг читал историю так, как следовало, он бы знал, что
самым большим стремлением этого великого государственного
деятеля было ослабить мощь австрийского дома и, чтобы добиться
этого, насколько возможно разъединить различные части владений
Австрийской империи, тогда еще огромных; поразмыслив над этим,
он бы несомненно оправдал поступок кардинала в отношении
Вальтеллины. Но человеку этому было легче запоминать факты, не
сопоставляя их и не раздумывая над ними.
Надеюсь, что, читая историю, одно-то наблюдение ты во
всяком случае сделаешь, -- оно очень справедливо и
напрашивается само: чаще всего именем своим и состоянием люди,
находившиеся при дворах, обязаны были своим внешним качествам,
нежели неким внутренним достоинствам. Их подкупающая
обходительность, учтивость и манера держать себя, можно
сказать, вымостили с начала и до конца дорогу их высшим
талантам в тех случаях, когда таковые у них были. Они
становились фаворитами прежде, чем стать министрами. При дворах
любезное обращение со всем и каждым и douceur dans les
manieres264 более чем необходимы: вред, который может принести
тебе какой-нибудь обиженный тобою дурак или valet de
chambre265, увидевший, что ты его презираешь, порою намного
перевешивает то добро, которое десяток достойных людей захочет
для тебя сделать. Дураки и люди низкого звания, как правило,
очень ревниво относятся к своему достоинству и никогда не
забывают и не прощают того, что в их глазах является
пренебрежением. Вместе с тем учтивое обращение и малейшее
проявление внимания они расценивают как особую милость; запомни
это обстоятельство и считайся с ним; мне кажется, что этим мы
покупаем их расположение и притом по дешевой цене, а раз так,
то значит есть прямой смысл его покупать. Сам государь, который
очень редко бывает одарен умом и талантами, позволяющими ему
блистать среди своих придворных, уважает тебя на основании
того, что знает о тебе понаслышке, но любит тебя на основании
своих собственных впечатлений, иначе говоря -- твоей учтивости
и того, как ты ведешь себя с ним; во всем этом только он один
является судьей. Подобно тому как существует свадебное платье,
существует и платье придворное, и без него при дворе ты не
будешь принят. Платье это есть volto sciolto266, внушительный
вид, изящество и учтивость, непринужденные и располагающие к
себе манеры, внимательность к окружающим, подкупающая
любезность и все то je ne sais quoi, которые и составляют то,
что именуется грациями.
Только что пришло письмо, из которого я узнал неприятную
новость; оно было не от тебя, как я ожидал, а от одного из
твоих парижских друзей, он пишет, что у тебя лихорадка и ты
сидишь дома. Мне, правда, отрадно было узнать, что у тебя
хватило благоразумия не выходить из дому и лечиться, но если бы
у тебя его было чуть больше, ты, быть может, и вовсе бы не
заболел. Ты молод, у тебя горячая кровь, и твоему хорошему
желудку и хорошему пищеварению порядочно достается; поэтому
полезно было бы время от времени щадить его и давать ему отдых,
принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на
очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек
лихорадки.
У лорда Бэкона, который был выдающимся физиком и не менее
выдающимся врачом, в его "Опыте о здоровье" есть такой афоризм:
Nihii magis ad sanitatem tribuit quam crebrae et domesticae
purgationes267. Под domesticae268 он разумеет те простые
слабительные, которых не надо заказывать и которые каждый может
приготовить себе сам, как например отвар александрийского
листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще
пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой
манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить
сок, выжатый из половины лимона. Прием таких вот нежных и
необременительных для желудка слабительных несомненно
предотвратит приступы лихорадки, которым так подвержены люди
твоего возраста.
Между прочим, я хочу, -- и решительно настаиваю на этом:
если в установленные дни ты, будучи болен, не сможешь мне
писать, пусть за тебя пишет Кристиан и сообщает мне точные
сведения о твоем состоянии. Я не жду в его письмах
цицероновского эпистолярного стиля, с меня достаточно его
швейцарской простоты и правдивости.
Надеюсь, что ты расширил круг своих парижских знакомых и
бываешь теперь в различных домах. Это единственный способ
узнать свет: у каждого кружка есть свои особенности, отличающие
его от другого, и человеку деловому за его жизнь приходится
сталкиваться и с одним, и с другим, и с третьим. Большое
преимущество -- знать языки тех стран, по которым ты
путешествуешь, различные же круги можно в известной степени
считать различными странами: у каждого особый язык, обычаи и
манеры; изучи их все -- и ты ничему не будешь удивляться.
Прощай, дитя мое. Береги свое здоровье; помни, что без него все
радости жизни -- ничто.
LXXV
Лондон, 5 марта ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
С последней почтой не было от тебя письма, и я беспокоюсь
о твоем здоровье, ведь если бы ты чувствовал себя хорошо, ты
непременно написал мне, как обещал и как я просил. Ты не имеешь
понятия о том, как надо заботиться о своем здоровье, и хоть я
вовсе не хочу сделать из тебя человека мнительного, должен тебе
сказать, что даже самое крепкое и надежное здоровье требует к
себе бережного отношения. Молодые люди, полагающие, что у них
неограниченный запас времени и здоровья, склонны растрачивать
то и другое попусту; таким образом они незаметно для себя
разоряются, тогда как, соблюдая разумную экономию и там, и тут,
они могли бы по-настоящему разбогатеть и не только не лишили бы
себя этим удовольствий, но смогли бы получить их еще больше и,
может быть, даже до скончания века. Окажись же более мудрым и,
пока еще не поздно, распорядись здоровьем своим и временем
предусмотрительно и разумно, сделав так, чтобы то и другое было
вложено в надежное дело и принесло тебе потом большие проценты.
Сейчас я хочу поговорить о распределении твоего времени.
Хоть я и не раз касался уже этого вопроса и раньше, он
настолько важен, что есть смысл возвращаться к нему снова и
снова. Действительно, впереди у тебя много времени, но сейчас
ты находишься в таком периоде жизни, когда один проведенный с
пользой час может стоить более двадцати четырех часов
последующего периода; сейчас каждая минута твоя драгоценна, а
лет через сорок долгие дни не смогут сравниться с нею. Какое бы
время ты ни уделял серьезному чтению или ни урывал для него (я
говорю "урывал". потому что главная задача твоя сейчас --
бывать в обществе и внимательно изучать его), употреби это
время на чтение какой-нибудь одной книги, и непременно хорошей,
и читай ее до конца, не отвлекаясь, пока не кончишь ее,
никакими другими делами. Рекомендую тебе немедленно же прочесть
книгу Гроция "De jure belli et pacis"269 в переводе Барберака и
"Jus gentium"270 Пуффендорфа, переведенную им же. Если же у
тебя случайно освободятся четверть часа, используй это время
для чтения литературы занимательной, остроумной и веселой,
выбирая при этом книги не каких-нибудь посредственностей, а
только самых лучших писателей, как древних, так и новых.
Какое бы дело тебе ни предстояло сделать, берись за него
сразу, незамедлительно, никогда не бросай его на половине и,
если это возможно, доводи до конца,. С делом нельзя ни мешкать,
ни шутить, и ты не должен говорить ему, как Феликс сказал
апостолу Павлу: "Теперь пойди, а когда найду время, позову
тебя". Самое подходящее время для дел -- это ближайшее, но
человеку умному и занятия, и дела сами подсказывают, когда за
них браться. Время чаще всего разбазаривается оттого, что
человек не умеет должным образом выбрать удовольствия и
развлечения и неправильно понимает то и другое.
Многие думают, что если они не заняты ни ученьем, ни
каким-либо делом, то этим самым уже предаются наслаждению. Они
глубоко заблуждаются: они просто ничего не делают и с таким же
успехом могли бы спать. Привычки их порождаются леностью, и они
стараются бывать только там, где им не приходится ни сдерживать
себя, ни оказывать кому-то знаки внимания. Берегись этой
лености и траты времени попусту, и ПУСТЬ каждый дом, куда ты
идешь, будет для тебя либо местом неподдельной радости и
веселья, либо школой, где ты чему-то можешь научиться; пусть
каждая компания, в которой ты будешь бывать, либо услаждает
твои чувства, либо умножает твои знания, либо, наконец,
изощряет твои манеры. Ходи в одни дома для того, чтобы
поухаживать за какой-нибудь благородной и приятной дамой, бывай
и в других, где собираются люди остроумные и с хорошим вкусом,
и не забывай о третьих, где некие лица, высокие по положению
своему или достоинству, требуют почтительности и уважения всех
собравшихся; только, бога ради, не ходи в ничем не
примечательные дома просто от нечего делать. Ничто не
воспитывает в такой степени молодого человека, как частое
пребывание в обществе почтенных и вышестоящих людей, где он
должен постоянно следить за собой и быть внимательным ко всему.
По правде говоря, вначале сдержанность эта не слишком приятна,
но очень скоро она входит в привычку и этим уже перестает быть
трудной. Но зато ты сторицею вознагражден воспитанностью,
которая приходит вместе с ней, и добрым именем, которое ты
приобретешь в свете. То, что ты как-то сказал о дворце, очень
верно: у человека молодого, такого, как ты, положение не из
приятных: не приходится рассчитывать, что на тебя обратят
особенное внимание, но зато все это время ты сам можешь
обращать внимание на других, наблюдать за их манерами,
разглядывать их характеры и так вот, сам того не замечая,
начинаешь понемногу что-то значить в этом новом для тебя
обществе.
Я прошел сквозь все это сам, когда мне было столько лет,
сколько тебе сейчас. Часами просиживал я среди людей, которые
не обращали на меня ни малейшего внимания, однако сам я тем
временем наблюдал их и учился в их обществе, как лучше вести
себя в другом, до тех пор пока постепенно не стал бывать в
высших кругах как равный. Но я всячески остерегался убивать
время в компаниях, где я не мог ни по-настоящему повеселиться,
ни что-то полезное для себя узнать.
Леность, праздность и mollesse271 для человека молодого и
пагубны, и вредны; пусть же они будут твоими ressources272 не
раньше чем лет через сорок. Как бы это ни было тебе в некоторых
отношениях неприятно, особенно первое время, возьми себе за
правило бывать в самых высших по положению, учености или le bel
esprit et le gout273 кругах того города, где ты поселился. Это
все равно что получить верительные грамоты в самые лучшие дома
других городов, где тебе потом приведется бывать. Поэтому,
прошу тебя, бойся праздности, лени, старайся каждую минуту
делать что-то действительно полезное либо наслаждаться жизнью
сполна. В городе, где ты будешь жить, поухаживай за одной из
светских красавиц, постарайся добиться успеха. Если кто-нибудь
не предпринял осады раньше тебя и не успел завладеть этой
крепостью, в девяти случаях из десяти победа останется за
тобой. Оказывая дамам знаки внимания и уважения, ты всегда
сможешь проникнуть в самые высокие сферы, а выказав кому-то
свое восхищение и кого-то горячо похвалив, -- все равно
заслуженно или нет, -- ты, вне всякого сомнения, станешь
желанным гостем среди les savants et les beaux esprits274.
Человеку молодому надлежит признавать только эти три
разновидности общества, -- все остальные не принесут ему ни
радости, ни проку.
Письмо твое от 8 марта н. ст., которое я почему-то получил
только сию минуту, успокоило меня наконец относительно твоего
здоровья.
Очень хочу прочесть "Rome sauvee"275 Вольтера; уверен, что
трагедия эта понравится мне именно тем, что твои строгие
критики называют ошибками, ибо я всегда готов променять великую
правильность на великий блеск, а в том, что касается блеска,
разумеется, ни один из писателей не может сравниться с
Вольтером. Заговор Катилины -- неудачный сюжет для трагедии, он
чересчур прямолинеен и не дает поэту возможности пробудить
нежные чувства: все внимание направлено на обстоятельства, при
которых готовится преступление. Недостаток этот не ускользнул
от Кребийона,2 и, для того чтобы создать другую линию действия,
он допустил величайшую нелепость -- заставил Катилину и дочь
Цицерона влюбиться друг в друга.
Очень рад, что ты ездил в Версаль и обедал с месье де
Сен-Контестом.3 В таком обществе можно приобрести les bonnes
manieres276, а тебе как будто к тому же достались les bons
morceaux277. Хоть тебе и не довелось участвовать самому в
переговорах французского короля с иностранными посланниками и,
может быть, даже тебе все это было не особенно интересно, разве
не полезно послушать людей этого круга и понаблюдать их
поведение и манеры? Очень важно хорошо это знать. То же самое
относится и к людям, которые по положению своему стоят рангом
выше их, как-то министры и т. п. Хоть ты сейчас по своему
возрасту и не можешь принимать участие в их встречах и
развлекаться в их обществе, ты увидишь и усвоишь то, что потом
тебе, может быть, придется делать и самому.
Передай сэру Джону Лэмберту, что деньги м-ра Спенсера
будут переводиться на его имя; я с ним сегодня об этом
договорился. То же самое рекомендует и м-р Хор. Должно быть,
м-р Спенсер в апреле поедет в один из французских городов,
только не в Париж. Уверен, что ему очень надо побывать во
Франции, он ведь англичанин до мозга костей, а ты отлично
знаешь, что я под этим разумею. Итак, спокойной ночи.
LXXVI
Лондон, 13 апреля ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Только что получил твое письмо от 19 апреля н. ст. с
вложенными в него бумагами, относящимися к спору, который идет
сейчас между королем и парламентом. Я возвращу их тебе с лордом
Хантингтоном, которого ты скоро увидишь в Париже; он передаст
тебе также документ, отправленный тебе через испанского
посланника: я забыл вложить его в пакет.
Представление парламента составлено очень хорошо --
suaviter in modo, fortiter in re278. Они очень почтительно
говорят королю, что при определенных обстоятельствах, самая
мысль о которых им кажется преступной, они могут отказать ему в
повиновении. Все это напоминает то, что мы называем здесь
революционными принципами. Не знаю уж, что подумает и как
поступит помазанник господень, наместник его на земле,
назначенный свыше и отвечающий только перед ним одним за свои
дела, узнав об этом пробуждении разума и здравого смысла,
которое как будто уже началось по всей Франции, только я
предвижу, что уже к концу нашего столетия ремесло короля и папы
будет далеко не столь приятным, сколь оно было до сих пор.
Дюкло очень верно подмечает в своих размышлениях, qu'il у
a un germe de raison qui commence a se dcvelopper en France279.
Developpement280 -- которое неминуемо окажется роковым для
притязаний папы и короля. Благоразумие может во многих случаях
подсказать нам, что надо иногда повиноваться тому или другом)',
но как только на смену невежеству, на котором зиждется эта
слепая вера, придет знание, помазаннику божьему и наместнику
Христа будут верить и повиноваться только в той степени, в
какой приказы одного и речи другого будут соответствовать
истине и разуму
Я очень рад -- употреблю уж это избитое выражение, -- что
ты ведешь себя так, как будто заболел, тогда как в
действительности ты совершенно здоров; убежден, что это
надежнейший способ охранить себя от болезни. Пожалуйста,
начисто исключи из своего меню все жирные и тяжелые пироги и
пирожные, жирные кремы и неудобоваримые пудинги с запече-ными
фруктами: но нет никакой необходимости есть одно только белое
мясо, не думаю, чтобы оно было хоть сколько-нибудь полезнее,
чем говядина, баранина и куропатки.
Вольтер прислал мне из Берлина свою "Историю века Людовика
XIV". Она пришла как раз вовремя: лорд Болингброк только что
научил меня тому, как надо читать историю; Вольтер показывает,
как ее надо писать. Предвижу, что критиков у него окажется
почти столько же, сколько читателей. Вольтера и надо
критиковать; к тому же -он нападает на то, что дорого сердцу
каждого человека: он ополчается на предрассудки, а предрассудки
-- это наши любовницы; разум -- это в лучшем случае наша жена:
мы действительно его часто слышим, только редко задумываемся
над тем, что он говорит. Книга эта -- история человеческого
разума, написанная человеком незаурядным для незаурядных людей.
Слабым она придется не по вкусу, даже несмотря на то что они ее
не поймут, -- а ведь обычно это и определяет их восхищение.
Людям тупым будет не хватать в ней кропотливых и скучных
подробностей, которыми загромождено большинство других историй.
Он рассказывает мне все. что я хочу знать, и ничего более.
Размышления его немногословны, верны и наталкивают читателя на
новые размышления.
Будучи свободен от религиозных, философских, политических
и национальных предрассудков более, чем кто-либо из известных
мне историков, он рассказывает обо всем настолько правдиво и
беспристрастно, насколько это позволяют известные соображения,
которые всегда приходится принимать во внимание, ибо совершенно
очевидно, что он часто рассказывает намного меньше, чем мог бы
рассказать. Из его труда я гораздо больше узнал об эпохе
Людовика XIV, чем из бесчисленных томов, которые читал прежде;
именно он подсказал мне мысль, которая никогда мне раньше не
приходила в голову, что отнюдь не понимание, а тщеславие
побуждало этого государя покровительствовать наукам и
искусствам и всячески прививать их у себя в стране. Король этот
как бы открыл во Франции человеческий разум и довел его до
высшего совершенства: его век во всем сравнялся с веком
Августа, а во многом (да простят мне педанты!) значительно его
превзошел. Поражают величие и быстрота всего, что свершилось,
но тщеславному, щедрому и великолепному королю все это
удавалось легко: надо было только поощрять, рукоплескать,
награждать. Самое поразительное -- это то, что он прекратил
дальнейшее развитие человеческого разума именно тогда, когда
ему захотелось это сделать. Он как будто сказал ему: "До сих
пор ты дойдешь, а дальше ни шагу". Он был ханжески привержен к
религии и ревниво оберегал свою власть, поэтому за все время
его царствования ни одному французу не могло прийти в голову ни
одной свежей или разумной мысли ни о политике, ни о религии, и
у величайших гениев, которые когда-либо жили на свете, ни разу
не зарождалось малейшего сомнения в том, что все короли от бога
и что церковь непогрешима. Поэты, ораторы и философы, не
задумываясь о данном человеку естественном праве, восхищались
своими цепями. И в этих великих людях слепая, но деятельная
вера оказалась сильнее разума, который замер в молчании. Сейчас
во Франции происходит как раз обратное: разум расцветает,
выдумка и фантазия чахнут и вянут.
Я пришлю тебе эту "Историю" с лордом Хантингтоном, так как
весьма возможно, что во Франции ее не разрешат ни напечатать,
ни продавать. Пожалуйста, прочти ее, и притом не раз и
внимательно, в особенности же второй том, где есть краткие, но
очень ясно изложенные сведения о многих интереснейших вещах, о
которых все любят говорить, но которые по-настоящему мало кто
понимает. Есть, однако. у этой книги два недостатка, в которых
нашли себе выражение ребячливость и претенциозность, и на мой
взгляд, они очень ее портят. Во-первых, автор совершенно не
считается с издревле установившимися правилами французской
орфографии; во-вторых, на протяжении всей книги он не
употребляет ни одной заглавной буквы, за исключением тех слов,
с которых начинаются абзацы. Я никак не могу согласиться с его
манерой писать "рим", "париж", "Франция", "генрих IV" и т. п.,
-- все со строчных букв, и я не вижу никаких оснований нарушать
в этом отношении давно установившийся обычай. Это претенциозно
и недостойно Вольтера, а я ведь не постыжусь сказать, что
преклоняюсь перед ним и восхищаюсь им, и как поэтом, и как
прозаиком.
Несколько дней тому назад я получил письмо от месье дю
Бокажа, в котором он пишет: "Monsieur Stanhope s'est jete dans
la politique, et je crois qu il у reussira"281. Очень хорошо,
что ты это сделал, это твое назначение. Только помни, что, для
того чтобы тебе удалось что-то большое, надо научиться
нравиться в мелочах. Располагающие к себе манеры и
обходительность должны расчистить путь более высоким знаниям и
способностям, дабы те могли проявиться в полной мере. Манеры и
обходительность покойного герцога Мальборо определили решение
первого короля Пруссии согласиться на то, чтобы его войска
остались в армии союзников, тогда как ни их представления, ни
его собственное участие в общем деле не могли этого сделать. В
распоряжении герцога Мальборо не было никаких новых доводов,
которыми бы он мог повлиять на короля, но манеры его оказались
настолько подкупающими, что тот не смог им противодействовать.
Вольтер, в книге которого мы находим великое множество тонких
замечаний подобного рода, говорит о герцоге де Фейад, qu'il
etait l'homme le plus brillant et le plus aimable du royaume,
et quoique gendre du general et ministre, il avait pour lui la
faveur publique282. Из-за различных мелких обстоятельств
подобного рода человека, поистине весьма достойного, люди часто
начинают ненавидеть, если манерами своими и обращением он не
способен заставить себя полюбить. Разберись в этом на своем
собственном примере, и ты увидишь, что из всех искусств тебе в
первую очередь следует изучить искусство нравиться и полностью
овладеть им. Глупый тиран говорил: "Oderinf modo timeant"283 --
человек мудрый сказал бы: "Modo ament nihil timendum est
mihi"284. Рассуди сам на основании своего собственного
повседневного опыта, насколько действенно бывает это приятное
je ne sais quoi, когда ты чувствуешь, а и. ты и всякий человек
вообще, конечно, это чувствует, -- что в мужчинах оно более
располагает к себе, нежели ученость, в женщинах -- более, чем
красота.
Жду не дождусь лорда и леди*** (они до сих пор еще не
приехали), потому что они совсем недавно виделись с тобой, а
мне всегда кажется, что я могу выудить какие-то новые сведения
о тебе от того, кто видел тебя последним. Это вовсе не значит,
что я буду очень полагаться на их рассказы, я не особенно
доверяю суждениям лорда и леди *** в тех делах, которые больше
всего меня волнуют. Собственного сына они погубили тем, что в
их глазах было родительскою любовью. Они внушили ему, что не он
создан для мира, а мир -- для него. И если только он не уедет
теперь надолго за границу и не попадет там в хорошее общество,
он всюду будет искать то, чего Нигде не найдет: знаки внимания
и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька.
Боюсь в таком же положении находится и м-р***, прежде чем его
не проткнут шпагой и едва не отправят на тот свет, он, верно,
так и не научится жить. Что бы из тебя ни вышло, ты никогда не
сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе
глупого женского обожания: вместо того чтобы навязывать тебе
мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил
ее. Слава богу, ты оправдываешь мои надежды, и только в одном
отношении ты не такой, каким мне бы хотелось тебя видеть, и ты
сам отлично знаешь -- в каком. Мне мало одной любви к тебе, мне
хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Прощай.
LXXVII
Лондон, 30 апреля ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Avoir du monde285 -- по-моему, очень верное и удачное
выражение, означающее: уметь обратиться к людям и знать, как
вести себя надлежащим образом во всяком обществе; оно очень
верно подразумевает, что того, кто не обладает всеми этими
качествами, нельзя признать человеком светским. Без них самые
большие таланты не могут проявиться, вежливость начинает
выглядеть нелепо, а свобода попросту оскорбительна.
Какой-нибудь ученый отшельник, покрывшийся плесенью в своей
оксфордской или кембриджской келье, будет замечательно
рассуждать о природе человека, досконально исследует голову,
сердце, разум, волю, страсти, чувства и ощущения и невесть еще
какие категории, но все же, к несчастью, не имеет понятия о
том, что такое человек, ибо не жил с людьми и не знает всего
многообразия обычаев, нравов, предрассудков и вкусов, которые
всегда влияют на людей и нередко определяют их поступки. Он
знает человека так, как знает цвета, -- по призме сэра Исаака
Ньютона, где можно различить только основные, меж тем как
опытный красильщик знает все различные градации и оттенки их,
равно как и эффекты, получаемые от различных сочетаний. На
свете мало людей определенного и простого цвета, большинство
представляет собою смеси и сочетания различных оттенков и
изменяет свою окраску в зависимости от положений, подобно тому
как переливающиеся шелка изменяют ее в зависимости от
освещения. Человек, qui a du monde286, знает все это на
основании собственного опыта и наблюдений. Погруженный в себя
самонадеянный философ-затворник ничего не может об этом узнать
из своей теории, практика же его нелепа и неверна, и он ведет
себя как человек, ни разу не видевший, как танцуют, и никогда
не учившийся танцам, а вместо этого изучавший их по значкам,
которыми танцы стали записывать сейчас наподобие мелодий.
Поэтому учись наблюдать обращение, уловки и манеры тех,
qui ont du monde, и подражай им. Узнай, что они делают, для
того чтобы произвести на других приятное впечатление и для того
чтобы потом его усилить. Впечатление это чаще всего
определяется разными незначительными обстоятельствами, а не
непосредственными достоинствами -- те не столь неуловимы и не
имеют такого мгновенного действия. Не приходится сомневаться в
том, что сильные люди имеют власть над слабыми, как очень верно
сказала Галигаи, жена маршала д'Анкра, когда ее в упрек и на
позор своему времени повели на казнь за то, что, прибегнув к
магии и колдовству, она подчинила себе Марию Медичи. В
действительности же власть приобретается постепенно и приемами,
которым нас обучают опыт и знание света, ибо лишь немногие по
слабости своей поддаются страху, но зато очень многие по той же
слабости поддаются обману. Мне часто случалось видеть, как
людьми высоко одаренными руководили гораздо менее даровитые, и
первые не только не знали, но даже и не подозревали, что в
такой степени от них зависят. Все это случается только тогда,
когда у этих менее даровитых людей больше навыков и опыта
светской жизни, чем у тех, кто находится в их власти. Они видят
их слабую и плохо защищенную сторону и направляют на нее свои
усилия; они захватывают ее, и вслед за тем приходит все
остальное. Захочешь ты расположить к себе мужчину или женщину,
-- а человек умный будет стремиться к тому и другому, -- il
faut du monde287. У тебя было больше возможностей, чем у кого
бы то ни было в твоем возрасте, приобрести се monde288, ты
вращался в самом лучшем обществе многих стран в том возрасте,
когда другие едва только начинают вступать в свет. Ты овладел
всеми языками, которые Джон Тротт знает очень редко и всегда
плохо, а коль скоро это так, ты ни в одной стране не будешь
чувствовать себя чужаком. Это и есть способ, и притом
единственный, иметь du monde, если же у тебя ее нет и ты все
еще грубоват и неотесан, то не к тебе ли относится rusticus
expectaf289 Горация?
Знание света учит нас, в частности, двум вещам, причем и
та, и другая необычайно важны, а природной склонности ни к той,
ни к другой у нас нет: это -- владеть своим настроением и
чувствами. Человек, у которого нет du monde, при каждом
неприятном происшествии то приходит в ярость, то бывает
совершенно уничтожен стыдом, в первом случае он говорит и ведет
себя как сумасшедший, а во втором выглядит как дурак. Человек
же, у которого есть du monde. как бы не воспринимает того, что
не может или не должно его раздражать. Если он совершает
какую-то неловкость, он легко заглаживает ее своим
хладнокровием, вместо того чтобы, смутившись, еще больше ее
усугубить и уподобиться споткнувшейся лошади. Он тверд, но
вместе с тем деликатен и следует на деле прекраснейшему из
максимов: suaviter in modo, fortiter in re290; другая такая
максима -- это volto sciolto e pensieri stretti291. У людей, не
привыкших к свету, бывают болтливые лица, и они настолько
неловки, что видом своим выдают то, что им все же хватает ума
не высказывать вслух. В светской жизни человеку часто
приходится очень неприятные вещи встречать с непринужденным и
веселым лицом; он должен казаться довольным, когда на самом
деле очень далек от этого; должен уметь с улыбкой подходить к
тем, к кому охотнее подошел бы со шпагой. Находясь при дворах,
ему не пристало выворачивать себя наизнанку. Держать себя так
человек может, больше того, должен, и тут нет никакой фальши,
никакого предательства: ведь все это касается только вежливости
и манер и не доходит до притворных излияний чувств и заверений
в дружбе. Хорошие манеры в отношениях с человеком, которого не
любишь, не большая погрешность против правды, чем слова "ваш
покорный слуга" под картелем. Никто не возражает против них, и
все принимают их как нечто само собой разумеющееся. Это
необходимые хранители пристойности и спокойствия общества; они
должны служить только для защиты, и в руках у них не должно
быть отравленного коварством оружия. Правда, но не вся правда
-- вот что должно быть неизменным принципом каждого, у кого
есть вера, честь или благоразумие. Те, кто уклоняется от нее,
возможно и хитры, но ума у них не хватает. Вероломство и ложь
-- прибежище трусов и дураков. Прощай.
Р. S. Еще раз советую тебе так расстаться со всеми твоими
французскими знакомыми, чтобы они пожалели о том, что ты
уезжаешь, и захотели вновь увидеть тебя в Париже, куда ты,
может быть, и вернешься довольно скоро. Ты должен проститься со
всеми не просто холодно и вежливо -- прощание твое с парижанами
должно оставить у них ощущение тепла, внимания и заботы. Скажи,
как ты признателен им за радушие, которое они выказали тебе за
время твоего пребывания в их городе; заверь их, что, где бы ты
ни был, ты всюду сохранишь о них благодарную память; пожелай,
чтобы тебе представился удобный случай доказать им, ton plus
tendre et respectueux souvenir292, попроси их, далее, если
судьба закинет тебя в такие края, где ты сможешь хоть
чем-нибудь быть им полезен, чтобы они без всякого стеснения
прибегли к твоей помощи. Скажи им все это и еще гораздо больше,
прочувствованно и горячо, ибо знаешь -- si vis flere293... Если
ты потом даже вовсе не вернешься в Париж, повредить это тебе
ничем не может, но если вернешься, то, вполне вероятно, -- это
окажется для тебя чрезвычайно полезным. Не забудь также зайти в
каждый дом, где ты бывал, чтобы проститься и оставить по себе
хорошую память. Доброе имя, которое ты оставляешь после себя в
одном месте, будет распространяться дальше, и ты встретишься
потом с ним в тех двадцати местах, в которых тебе предстоит
побывать. Труд этот никогда не останется совершенно напрасным.
По письму моему ты увидишь, что несчастная случайность,
которая произошла вчера и о которой тебе пишет д-р Гревенкоп,
не имела никаких дурных последствий. Мне очень повезло.
LXXVIII
Лондон, 11 мая ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Письмом этим я нарушаю данное мною слово, но грех этот мне
можно простить, потому что я делаю больше, чем обещал. Писать
тебе для меня удовольствие, тебе же, может быть, будет
небесполезно прочесть все, что я напишу; любой из этих причин
для меня достаточно, ни той, ни другой я не в силах
противостоять. Из твоего последнего письма я заключаю, что ты
уезжаешь из Парижа через неделю, а раз так, то письмо мое может
еще застать тебя там.
Полковник Перри приехал сюда несколько дней назад и послал
мне от твоего имени сокращенное издание "Кассандры". Я уверен,
что книгу эту можно было бы сократить и еще больше. Все самое
интересное в этом на редкость пухлом романе, если сделать
умелый выбор, можно уместить в самом тоненьком in duodecimo294,
и я не перестаю поражаться, что на свете есть еще такие
праздные люди, которые могут писать или читать эти бесконечные
перепевы одного и того же. В прошлом столетии это, однако, было
привычным занятием для тысяч людей, и до сих пор еще этим
втайне занимаются юные девушки и чувствительные дамы, которые,
впрочем, не любят в этом признаваться. Томящаяся от любви
девица находит в капитане, в которого она влюблена, храбрость и
все совершенства нежного и доблестного Орондата, и не одна
чувствительная леди говорит на языке томной Клелии с героем, от
которого она вместе с тою же Клелией ожидает вечной любви или
жалуется на то, что любовь не длится вечно.
Ah! qu'il est doux d'aimer, si l'on aimait toujoursi
Mais, helas! il n'est point d'eternelles amours295.
И все же тебе очень не худо было бы прочесть какую-нибудь
из этих нелепейших книг (из которых сочинения Ла Кальпренеда
еще самые лучшие), потому что тогда ты сможешь принять участие
в разговоре и будешь осведомлен о вещах, о которых порой
говорят другие, а мне не хотелось бы, чтобы ты был
совершеннейшим невеждой в том, что хорошо известно остальным.
Великое преимущество для человека -- уметь говорить со знанием
дела и слушать, вникая в суть того, о чем идет речь; мне
доводилось не раз встречать людей, которые сами не были в
состоянии сказать ни слова, а других слушали с тупыми и
бессмысленными лицами.
Думается, что ни с тобой, ни с кем из твоих сверстников
этого не произойдет. Если же ты вдобавок сумеешь быть гибким и
держаться легко и непринужденно, то вряд ли найдется такое
общество, где ты оказался бы de trop296.
Гибкость эта особенно нужна тебе именно теперь, когда ты
так много разъезжаешь по самым различным городам; ведь несмотря
на то что нравы и обычаи при дворах германских государств более
или менее одинаковы, у каждого из них есть вместе с тем свои
особенности, та или иная характерная черта, которая отличает
его от соседнего. Надо, чтобы ты присмотрелся ко всем этим
особенностям и чтобы ты сразу же их запомнил. Ничто так не
льстит людям и не располагает их к радушию в отношении
иностранцев, как такое вот немедленное принятие теми их обычаев
и привычек. Я не хочу этим сказать, что тебе надо подражать
натянутости и принужденности манер какого-нибудь нескладного
немецкого двора. Нет, ни в коем случае, я просто даю тебе совет
-- с легкой душой мириться с некоторыми местными обычаями,
например в том, что касается церемоний, трапез, характера
разговоров и т. п. Людей, только что приехавших из Парижа и
пробывших там долгое время, обычно подозревают в том, что они
относятся с некоторым презрением ко всем остальным городам, и
это в особенности относится к Германии. Ни под каким видом не
выказывай подобных чувств, во всяком случае внешне и своим
поведением, хвали все, что заслуживает похвал, только отнюдь не
сравнивая с вещами подобного же рода, которые ты, возможно,
видел в Париже. Так, например, немецкая кухня, вне всякого
сомнения, очень плоха, а французская восхитительна, но тем не
менее никогда не позволяй себе, сидя за немецким столом,
хвалить французскую кухню, лучше просто ешь то, что более или
менее сносно, не сравнивая ни с чем лучшим. Я знавал немало
английских йэху, которые, живя в Париже, не находили нужным
считаться ни с какими французскими обычаями, но стоило им
поехать в какой-нибудь другой город, как они без умолку
рассказывали о том, что они делали, видели и ели в Париже.
Свободную манеру поведения, отличающую французов, не следует
перенимать огульно, если ты живешь при каком-нибудь из немецких
дворов, в то время как непринужденности их подражать и можно, и
должно, но и то в различной степени, в зависимости от того, где
ты находишься. При дворах Маннгейма и Бонна, может быть,
осталось несколько меньше варварства, чем при некоторых других;
в Майнце, где власть принадлежит епископу, равно как и в Трире
(в обоих этих городах иностранцы -- редкие гости), по-моему, и
сейчас еще жив дух готов и вандалов. При обоих этих дворах надо
быть более сдержанным и церемонным. И ни слова о французах! В
Берлине можешь сколько угодно изображать из себя француза.
Ганновер, Брауншвейг, Кассель и другие занимают промежуточное
положение, un pea decrottes, mais pas assez297.
Вот еще один мой настоятельный совет тебе: не только в
Германии, но и вообще в любой стране, в которую тебе когда-либо
случится поехать, ты должен быть не только внимателен ко
всякому, кто с тобой говорит, но и сделать так, чтобы
собеседник твой почувствовал это внимание. Самая грубая обида
-- это явное невнимание к человеку, который что-то тебе
говорит, и простить эту обиду всего труднее. А мне ведь
довелось знать людей, которые роняли себя в глазах других из-за
какой-нибудь неловкой выходки, на мой взгляд отнюдь не столь
обидной, как то возмутительное невнимание, о котором я говорю.
Я в жизни видел немало люден, которые, когда вы говорите с
ними, вместо того чтобы глядеть на вас и внимательно вас
слушать, вперяют взоры в потолок или куда-нибудь в угол, глядят
в окно, играют с собакой, крутят в руках табакерку или ковыряют
в носу. Это самый верный признак человека мелкого, несерьезного
и пустого, да к тому же и невоспитанного; этим ты откровенно
признаешься, что каждый самый ничтожный предмет более достоин
твоего внимания, чем все то, что может быть сказано твоим
собеседником. Суди сам, каким негодованием и даже ненавистью
преисполнится при таком поведении сердце того, в ком есть хоть
малая толика самолюбия. А я с уверенностью могу сказать, что не
встречал еще человека, которому бы его недоставало. Еще и еще
раз повторяю тебе (ибо тебе совершенно необходимо это
запомнить) -- такого рода тщеславие и самолюбие неотделимы от
природы человека, каково бы ни было его положение или звание;
даже твой собственный лакей, и тот скорее забудет и простит
тебе тумаки, нежели явное пренебрежение и презрение. Поэтому,
прошу тебя, не только будь внимателен, но и умей выказать
всякому человеку, который с тобой говорит, внимание явное и
заметное, больше того, умей подхватить его тон и настроить себя
на его лад. Будь серьезен с человеком серьезным, весел с
веселым и легкомыслен с ветрогоном. Принимая эти различные
обличья, постарайся в каждом из них выглядеть непринужденно,
вести себя так, как будто оно для тебя естественно. Это и есть
та настоящая и полезная гибкость, которая приобретается
доскональным знанием света, раскрывающим человеку глаза и на
пользу ее, и на то, как эту гибкость приобрести.
Я уверен, и уж во всяком случае надеюсь, что ты никогда не
употребишь глупых слов, которые очень любят дураки и тупицы,
нелепым образом стараясь ими себя оправдать: "Я не могу это
сделать", когда речь идет о вещах, которые кги в силу
физических, ни в силу моральных причин не являются
невозможными. "Я не могу долго уделять внимание чему-то
одному", -- говорит один дурак: это значит только, что он такой
дурак, что не может. Мне вспоминается увалень, который не знал,
куда девать свою шпагу, и всякий раз имел обыкновение снимать
ее перед обедом, говоря, что никак не может обедать, когда он
при шпаге. Раз. как-то я не удержался и сказал ему, что это
вполне можно сделать, не подвергая опасности ни себя, ни
других. Стыдно и нелепо говорить, что ты не в состоянии делать
то, что все люди вокруг тебя делают каждодневно.
Есть и еще один порок, против которого я должен тебя
предостеречь, -- это лень: ничто, пожалуй, не мешало так людям
провести с пользой свои путешествия. Прошу тебя, всегда будь в
движении. Утром подымайся рано и осматривай город, а во второй
половине дня старайся увидеть побольше людей. Если тебе
предстоит пробыть только неделю в каком-нибудь самом маленьком
городке, все равно осматривай все, что там надо видеть,
познакомься с возможно большим числом людей и посети все дома,
которые сможешь.
Советую тебе также, хотя, может быть, ты уже подумал об
этом сам, носить всегда в кармане карту Германии, на которой
нанесены все почтовые дороги, а также какой-нибудь краткий
путеводитель. Глядя на карту, ты будешь запоминать расположения
отдельных мест и расстояния между ними, а из путеводителя
узнаешь о множестве достопримечательностей. которые надлежит
посмотреть и которые иначе могут ускользнуть от твоего
внимания; хоть сами по себе они, может быть, и не так уж много
значат, ты потом будешь жалеть, что побывал в этих городах, а
их не увидел.
Теперь ты подготовлен к путешествию и предупрежден обо
всем, и да хранит тебя бог. Felix faustumque sit!298 Прощай.
LXXIX
Лондон, 31 мая ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Свет -- это и есть та книга, и притом единственная книга,
к которой я отсылаю тебя сейчас. Основательное знание его будет
для тебя полезнее, чем все книги, которые ты когда-либо читал.
Отложи в сторону самую лучшую, если окажется возможным пойти в
самое лучшее общество, и верь мне, ты не прогадаешь. Но так как
даже самая бурная жизнь, наполненная делами или удовольствиями,
оставляет человеку каждый день какие-то свободные минуты, когда
для всякого мыслящего существа прибежищем становится книга, я
хочу сейчас подсказать тебе, как употребить эти минуты
(которых, вообще-то говоря, будет не очень много, да и не
должно быть) с наибольшей для тебя пользой. Отучись тратить
время на чтение книг легкомысленных и пустых, написанных их
авторами от нечего делать, или ради денег, или же с целью
развлечь таких, как они сами, ничего не делающих и
невежественных читателей; такого рода книгами все кишит вокруг,
они прожужжали нам все уши. Отмахнись от них как от мух, им
нечем тебя ужалить. Cerium pete finem299, найди себе
какое-нибудь определенное занятие для этих свободных минут и
неизменно посвящай их поставленной перед собою цели, до тех пор
пока ее не достигнешь, а после этого выбери какую-нибудь
другую. Так, например, имея в виду поприще, к которому ты себя
готовишь, я бы посоветовал тебе остановить свой выбор на самых
интересных и примечательных периодах истории нового времени и
ограничить свое чтение ими. Если ты выберешь Мюнстерское
соглашение, -- ас этого периода лучше всего начать, -- если ты
будешь заниматься так, как я тебе рекомендую, не отвлекайся
ничем от задуманного и не заглядывай в течение этого времени ни
в какие другие книги, не имеющие к нему отношения; ограничь
себя достоверными историческими сочинениями, письмами,
мемуарами и отчетами о переговорах, имеющих отношение к этому
важному событию: читай и сравнивай их со всей
непредубежденностью и трезвостью, которые лорд Болингброк
рекомендует тебе более убедительно и красноречиво, чем я. Вслед
за тем особенно основательно стоит изучить Пиренейский мир, при
заключении которого французы ставили себе целью утвердить права
династии Бурбонов на испанский престол. Изучай его тем же
способом, выбирая из великого множества написанных по этому
поводу книг два или три самых достоверных источника, и обрати
особое внимание на письма, которые надежнее всего остального
там, где речь идет о переговорах. После этого займись
Нимвегенским и Рисвикским мирными договорами, которые в
известной степени являются постскриптумами к Мюнстерскому и
Пиренейскому. Эти два договора предстали в новом свете, после
того как было опубликовано множество подлинных писем и других
документов. Уступки, на которые пошел при заключении
Рисвикского мира победивший тогда Людовик XIV, крайне удивили
всех тех, кто привык смотреть на вещи лишь поверхностно, но,
как мне кажется, были совершенно понятны для людей, которые
знали, каково было тогда состояние Испании и здоровье ее короля
Карла II. Промежуток между заключением Рисвикского мира и
началом Великой войны в 1702 г. очень короток, но исключительно
интересен. Чуть ли не каждую неделю происходило какое-либо
значительное событие. Два договора о разделе, смерть испанского
короля, его неожиданное завещание и согласие с ним Людовика XIV
в нарушение второго договора о разделе, только что перед этим
подписанного им и ратифицированного; Филипп V, спокойно и
приветливо встреченный в Испании и признанный большинством
держав, которые впоследствии объединились, для того чтобы
свергнуть его с престола.
Не могу не заметить по этому поводу, что в важных делах
характер человека часто имеет больше значения, чем благоразумие
и здравая политика. В самом деле, посадив короля из рода
Бурбонов на испанский престол, Людовик XIV в угоду своей личной
гордости пожертвовал действительными интересами Франции,
могущество которой надолго бы упрочилось от присоединения
Неаполя, Сицилии и Лотарингии на основе второго договора о
разделе, и, как мне кажется, Европа много выиграла от того, что
он поступил в согласии с завещанием. Он, может быть, правда,
надеялся, что сумеет повлиять на своего внука, но уж во всяком
случае не мог рассчитывать, что потомки французских Бурбонов
будут влиять на потомков Бурбонов в Испании: он слишком хорошо
знал, как мало значат для людей узы крови и как они еще меньше
значат для государей. Мемуары графа Харраха и Лас Торреса очень
помогают уяснить все, что происходило при испанском дворе в
период, предшествовавший смерти этого слабого короля. Письма
маршала д'Аркура, бывшего тогда французским послом в Испании,
относящиеся к 1698 -- 1701 гг., точными списками которых я
располагаю, мне все полностью разъяснили. Письма эти отложены
для тебя. Из них явствует, что неблагоразумное поведение
Австрийского дома в отношении короля и королевы испанских и
интриги г-жи Берлипс, фаворитки королевы, вместе с
обнародованием договора о разделе, возмутившего всю Испанию,
были подлинными и единственными причинами, почему завещание
Карла II было составлено в пользу герцога Аржуйского. Ни
кардинал Портокарреро, ни кто-либо из грандов не были
подкуплены Францией, как все тогда думали и как об этом
писалось; анекдот, который рассказывает по этому поводу
Вольтер, вполне соответствует истине. С этого начинается новое
действие и новый век. Счастливая звезда Людовика XIV
закатывается, прежде чем герцог Мальборо и принц Евгений в
какой-то мере возмещают причиненное ему зло тем, что заставляют
союзников отказаться от условий мира, предложенных им в
Гертрейденберге. О том, как после этого был заключен невыгодный
Утрехтский мир, ты недавно читал; надо изучать как можно
внимательнее все, что ему сопутствовало, потому что договор
этот -- самый свежий источник, из которого берут начало все
последующие события в Европе. Происшедшие с тех пор перемены в
результате как войн, так и мирных договоров столь еще свежи у
нас в памяти, что все письменные сведения должны быть
поддержаны, доказаны или опровергнуты устными свидетельствами
едва ли не каждого современника, достигшего определенного
возраста и звания. Что касается фактов, дат и оригинальных
сочинений этого века, то обо всем, что было до 1715 г., ты
найдешь данные у Ламберти, а после этого года в "Recueil"300
Руссе.
Я вовсе не хочу, чтобы ты по многу часов подряд корпел,
отыскивая сведения подобного рода; ты можешь употребить свое
время иначе и с большею пользой, но я хочу, чтобы ты извлек
все, что только можно, из каждой свободной минуты, делая все
последовательно и занимаясь каждый раз непременно каким-либо
одним предметом. Я, право, не буду думать, что ты отвлекаешься
от него, если, столкнувшись с громкими притязаниями различных
государей на одну и ту же территорию, ты немедленно же
заглянешь в другие книги, где эти различные притязания
отчетливо разъяснены; напротив, это и есть единственный способ
запомнить права, которые эти государи оспаривали друг у друга,
и требования, которые каждый из них выдвигал. А ведь стоит
только человеку прочесть tout de suite301 "Theatrum
Pretensionum"302 Шведера, как он будет совершенно сбит с толку
всем этим разнообразием и ничего как следует не запомнит, в то
время как, рассматривая каждую из претензий при случае, по мере
того как она возникала, либо в процессе твоих исторических
чтении, либо в зависимости от того, насколько она живо волнует
наше время, ты удержишь ее в памяти в связи с историческими
фактами, которые заинтересовали тебя. Например, если бы ты
прочел в одном из двух или трех фолиантов "Притязаний" среди
прочих те, которые английские и прусские короли предъявляли на
Восточную Фриландию, ты никогда бы не смог их запомнить; однако
в наши дни притязания эти обсуждаются на конференции в
Регенсбурге и сделались предметом всех разговоров о политике.
Поэтому, если ты прочтешь о них в книгах, расспросишь о них
людей и соберешь подробные сведения, ты потом уже не забудешь
их до конца жизни. Ты много всего услышишь о них из уст одной
стороны -- в Ганновере, потом из уст другой -- в Берлине.
Выслушай обеих и пусть у тебя сложится об этом собственное
мнение, только не вступай в спор ни с теми, ни с другими.
Письма иностранных послов своим дворам и дворов к послам,
если только они подлинны, -- лучшие и надежнейшие
свидетельства, которые ты можешь прочесть в отношении
интересующего тебя предмета. Письма кардинала д'Осса,
председателя Жаннена, д'Эстрада, сэра Уильяма Темпла не только
обогатят твой разум, но и помогут тебе выработать свой стиль, а
в деловых письмах он должен быть очень простым, но вместе с тем
исключительно ясным, правильным и чистым.
Все, что я тебе сказал, может быть сведено к этим
двум-трем простым принципам: во-первых, читать ты должен сейчас
очень мало, но зато много общаться с людьми, во-вторых, не
следует читать бесполезных, ненужных книг, в-третьих, все
книги, которые ты читаешь, должны вести тебя к определенной
цели, иметь прямое к ней отношение и следовать друг за другом в
определенном порядке. Если ты будешь читать таким способом
полчаса в день, ты очень многого добьешься. Человек обычно
узнает, как ему лучше всего использовать свое время только
тогда, когда это время на исходе. Но если бы в твоем возрасте,
в самом начале жизни, люди только подумали о том, насколько оно
ценно, и каждую минуту свою отдали в рост, невозможно даже
представить себе, какие сокровища знаний и наслаждений скопила
бы им эта бережливость. С сожалением оглядываюсь я на крупную
сумму времени, которую я промотал в мои молодые годы, ничего не
узнав и ничем не насладившись. Подумай об этом, пока не поздно,
и умей насладиться каждым мгновением; век наслаждений обычно
короче века жизни, и поэтому человеку не следует ими
пренебрегать. Самая же долгая жизнь слишком коротка для знаний,
вот почему драгоценна каждая уходящая минута.
Удивительно, что с тех пор как ты уехал из Парижа, от тебя
нет никаких известий. Это письмо я пока еще адресую в
Страсбург, равно как и два предыдущих. Следующие я буду
адресовать на почту в Майнце, если до этого времени не получу
сведении, что ты уехал в другой город. Прощай. Помни les
attentions303: они должны служить тебе пропуском в хорошее
общество.
LXXX
Лондон, 29 сентября 1752 г.
Милый друг,
Для молодого человека, такого, как ты, самое важное, но
вместе с тем и самое трудное (знаю это по собственному опыту)
уметь вести себя благоразумно с теми, кто тебе неприятен. У вас
горячие страсти и ветреные головы; вы ненавидите всех тех, кто
не согласен с вашими взглядами, идет ли речь о честолюбии или о
любви, а в том и другом соперник -- это почти то же самое, что
враг. Когда вы встречаетесь с таким человеком, вы в лучшем
случае не можете скрыть свою холодность и бываете натянуты и
неловки, а подчас даже резки, вам непременно хочется нанести
ему какую-нибудь косвенную обиду. Все это неумно, ибо один
человек имеет такое же право добиваться должности или женщины,
как другой; в любви это крайне неосторожно: вы только портите
этим себе все дело, и в то время как вы оспариваете друг у
друга первенство, торжествует обычно третий. Согласен, что
положение это весьма тягостно: человек не может думать и
чувствовать иначе, чем привык, а ведь он всегда болезненно и
мучительно переживает, когда кто-то становится ему поперек
дороги и не дает добиться успеха при дворе или расположить к
себе женщину. Между тем надо быть достаточно благоразумным и
ловким, чтобы сдержать неприязнь, если причину ее устранить
нельзя. Оба претендента, когда они дуются друг на друга и
препираются между собой, этим только огорчают свою даму, тогда
как, если у одного из них хватает самообладания (чтобы он в это
время ни чувствовал в душе), чтобы стать с другим приветливым,
веселым и вежливым без всякой натянутости и аффектации, как
будто между ними нет и не было никакого соперничества, -- не
приходится сомневаться, что он больше понравится даме, а другой
будет чувствовать себя вдесятеро униженным и посрамленным: он
решит, что соперник его спокоен, потому что твердо уверен в
своей победе. И вот он начнет вести себя с дамой вызывающе,
осыпать ее упреками, и между ними мoжeт даже возникнуть ссора.
То же самое и в делах: тот, кто может лучше всего распоряжаться
чувствами своими и лицом, будет всегда иметь безмерные
преимущества над другим. Это то, что французы называют un
precede honnete et galant304 -- быть подчеркнуто вежливым с
человеком, с которым люди мелкие в подобном же случае обошлись
бы неприязненно или, может быть, даже грубо. Приведу тебе один
пример из моей собственной жизни, и, пожалуйста, вспомни о нем,
если сам попадешь когда-нибудь в подобное положение, а я
надеюсь, что когда-нибудь так оно и будет.
Когда я в 1744 году приехал в Гаагу, моей задачей было
незамедлительно вовлечь Нидерланды в войну и обусловить
количество войск, которое они должны поставить, и т. п.
Известный тебе аббат де ла Виль, представлявший там интересы
Франции, должен был не допустить, чтобы Нидерланды вступили в
войну. Мне сообщили об этом, и я, к огорчению своему, узнал,
что это человек способный, деятельный и умеющий настоять на
своем. Мы не могли увидеться ни у него, ни у меня, потому что
государи наши воевали друг с другом, но как только нам довелось
встретиться в третьем месте, я попросил, чтобы меня представили
ему, и сказал, что, хотя нам, как представителям враждующих
государств, и надлежит быть врагами, я льщу себя надеждой, что
мы тем не менее можем стать друзьями и еще кое-что в том же
роде, на что он ответил мне в столь же учтивой манере. Два дня
спустя я отправился рано утром ходатайствовать перед
амстердамскими депутатами и нашел там аббата де ла Виля,
который меня опередил. Тогда я обратился к депутатам и,
улыбаясь, сказал: "Je suis bien fache, messieurs, de trouver
mon ennemi avec vous; je le connais deja assez pour le
craindre: la partie n'est pas egale, mais je me fie a vos
propres interets contre les talents de mon ennemi; et au moins
si je n'ai pas eu le premier mot, j'aurai le dernier
aujourd'hui"305. Все улыбнулись, аббату понравился мой
комплимент и тон, каким были сказаны эти слова; он побыл еще
около четверти часа, а потом ушел, оставив меня с депутатами, с
которыми я продолжил свой разговор в таком же тоне, но на этот
раз уже совершенно серьезно, и сказал им, что явился только для
того, чтобы разъяснить им просто и четко их собственные
интересы, не прибегая ко всем тем приемам, которые понадобились
моему ДРУГУ" чтобы их обмануть. Я добился своего, а потом
продолжал применять свой precede306 против аббата и пользовался
тем, что мог легко и непринужденно общаться с ним, встречаясь
где-нибудь на стороне, чтобы при случае узнавать о его
намерениях.
Помни, что для джентльмена и человека талантливого есть
только два precedes: либо быть со своим врагом подчеркнуто
вежливым, либо сбивать его с ног. Если человек нарочито и
преднамеренно оскорбляет и грубо тебя унижает, ударь его, но
если он только задевает тебя, лучший способ отомстить -- это
быть изысканно вежливым с ним внешне и в то же время
противодействовать ему и возвращать его колкости, может быть
даже с процентами. Во всем этом нет ни предательства, ни
лицемерия; они имели бы место, если бы ты одновременно заверял
этого человека, что глубоко уважаешь его и питаешь к нему
дружеские чувства. Такое не только недопустимо, но в высшей
степени отвратительно. Все проявления вежливости почитаются
людьми только некоей данью существующему обычаю ради
спокойствия и удобства, чье agrement307 не должно нарушаться
никакой личной ревностью и неприязнью.
Дуться друг на друга и вечно из-за чего-нибудь препираться
способны разве что женщины и люди мелкие, -- этим они только
забавляют общество, которое смеется над ними и никогда не
испытывает к ним жалости. Что касается меня, то, хоть я и ни за
что бы ни в чем не уступил моему сопернику, я бы всячески
постарался быть с ним еще учтивее, чем со всеми остальными
людьми. Во-первых, при таком precede все rieurs308 оказываются
на твоей стороне, а это очень важно; во-вторых, это, конечно,
нравится тому или той, кто служит причиной раздора. Лицо это
непременно скажет в этом случае: надо признать, что ты вел себя
во всей этой истории очень достойно. Светское общество судит
обо всем по поверхностному впечатлению, а не по сущности вещей;
мало тех, кто способен проникнуть вглубь, и еще меньше тех,
кому хочется это делать. Если же человек, который всегда
старается быть на высоте в отношении мелочей, позволяет себе
порою какую-нибудь ошибку в вещах более важных, у окружающих
возникает склонность, больше того, желание его оправдать. В
девяти случаях из десяти хорошее воспитание воспринимается
людьми как душевные качества, и знаки внимания почитаются
добрыми делами. Холодное отношение, неприязнь, соперничество и
взаимная ненависть всегда будут находить себе прибежище при
дворах, ибо никакого урожая на всех работников все равно не
хватит; но при том, что все эти чувства вспыхивают там часто,
они часто и гаснут, если только сама манера, в которой они
выражены, не поддерживает их еще больше, чем вызвавшие их
обстоятельства. Превратности и перипетии дворцовой жизни часто
делают врагов друзьями, а друзей превращают во врагов. Поэтому
ты должен всемерно стараться приобрести этот великий и
доступный только немногим талант: уметь благовоспитанно
ненавидеть и осмотрительно любить; не допускать, чтобы ссора
становилась непримиримой из-за глупых и ненужных вспышек гнева
и чтобы порвавшаяся дружеская связь могла стать опасной из-за
нескромной и безудержной откровенности, в которую тебя вовлекла
эта дружба.
Мало кто из людей (и это особенно относится к людям
молодым) умеет любить и ненавидеть. Любовь их -- это
необузданная слабость, губительная для предмета их любви,
ненависть -- горячая, стремительная, слепая сила, всегда
губительная для них самих. Девятнадцать отцов из двадцати и
всякая мать, люби она тебя даже наполовину меньше моего,
неминуемо бы тебя погубили. Что до меня, то я все время
старался дать тебе почувствовать мою власть над тобой, чтобы ты
рано или поздно ощутил силу моей любви. Теперь я надеюсь и
верю, что выбор твой в следовании моим советам будет значить
столько же, сколько необходимость меня во всем слушаться. То,
что я тебе советую, на тридцать восемь лет старше того, к чему
ты приходишь своим умом, и поэтому ты, надеюсь, согласишься со
мною, что оно более зрело. Что до нежных, приносящих нам
радость чувств, то умей распорядиться ими сам, в отношении же
всех остальных положись на меня. Честолюбию твоему, положению и
карьере во всяком случае до поры надежнее находиться в моем
ведении, нежели в твоем собственном. Прощай.
LXXXI
Лондон, 15 января 1753
Милый друг,
Я считаю, что время мое лучше всего употреблено тогда,
когда оно идет на пользу тебе. Большая часть его -- давно уже
твое достояние, теперь же ты получаешь все безраздельно.
Решительная минута пришла: произведение мое скоро предстанет
перед публикой. Одних контуров и общего колорита недостаточно,
чтобы обратить на него внимание и вызвать всеобщее одобрение:
нужны завершающие мазки, искусные и тонкие. Опытный судья
разберется в их достоинствах и сумеет все оценить; невежда
просто почувствует их, хоть и не будет знать, почему они имеют
над ним такую власть. Памятуя об этом, я и собрал для тебя
максимы, или, вернее, наблюдения над людьми и сущностью вещей,
ибо ничто из написанного мною не выдумано. Ты найдешь их в этом
письме. Я отнюдь не склонен создавать системы, я не даю волю
воображению; я только вспоминаю -- и выводы мои все строятся на
фактах, а не являются плодом вымысла. Большинство сочинителей
максим предпочитали верным мыслям красивые слова, а содержанию
-- форму. Я же не позволил себе говорить ни о чем, что не было
бы оправдано и подтверждено моим собственным опытом. Я хочу,
чтобы ты серьезно вдумался в каждую из этих мыслей в
отдельности и впредь пользовался ими pro renata309, когда к
этому представится случай.
Молодые люди обычно уверены, что они достаточно умны, как
пьяные бывают уверены, что они достаточно трезвы. Они считают,
что страстность их гораздо ценнее, чем опыт, который они
называют безразличием. Неправы они только наполовину: ведь если
страсть без опыта опасна, то опыт без страсти беспомощен и вял.
Союз того и другого и есть совершенство, но встречается это
совершенство до крайности редко. Ты можешь сочетать в себе то и
другое, ибо весь мой опыт к твоим услугам, и взамен я не
попрошу у тебя ни крупицы твоей страсти. Пользуйся тем и
другим, и пусть оба эти качества взаимно воодушевляют и
сдерживают друг друга. Говоря о юношеской страсти, я разумею
живость и самонадеянность молодости, которые не дают ей
почувствовать трудности и опасности дела, а отнюдь не имею в
виду то содержание, которое вкладывают в это слово глупцы:
страсть их обращается в задиристость, ревнивую боязнь тех, кто
посягает на их положение в обществе, подозрительность в
отношении к тем, кто, как им кажется, их не ценит, -- и они
готовы говорить колкости по самому ничтожному поводу. Это
вредный и очень глупый дух, который следует вырвать из сердца и
отдать стаду свиней. Это ни в какой степени не страстность
человека светского и бывавшего в хороших домах.
Когда человеку необразованному и не получившему
надлежащего воспитания случается попасть в хорошее общество,
ему кажется, что все внимание окружающих направлено только на
него одного. Если люди перешептываются, то это несомненно по
поводу него, если смеются -- то над ним, а если произносится
какая-либо двусмысленная фраза, которая только с очень большой
натяжкой может быть применена к нему, он убежден, что вызвана
она его присутствием, и вначале смущается, а потом начинает
сердиться. Это заблуждение очень метко высмеяно в "Хитростях
щеголей",2 где Скраб говорит: "Я уверен, что речь шла обо мне,
ведь они чуть не сдохли от смеха". Человек воспитанный никогда
не думает, -- и уж, во всяком случае, никогда не выказывает
этого, -- что в обществе им пренебрегают, недооценивают его или
смеются над ним, если поведение окружающих не сделалось
настолько уже очевидным, что честь его требует надлежащим
образом отплатить за обиду, mais les honnetes gens ne se
boudent jamais310.
Я согласен с тем, что очень трудно владеть собой в такой
степени, чтобы всегда вести себя непринужденно, приветливо и
учтиво с теми, кто, как ты доподлинно знаешь, не любит тебя,
пренебрегает тобой и всякий раз, когда ему это ничем не грозит,
старается чем-нибудь тебе повредить; но, поверь мне, это
владение собой совершенно необходимо; иначе ты признаешь, что
тебе нанесли обиду, а отомстить за нее ты не в силах.
Благоразумный рогоносец (а в Париже таких немало) прячет свои
рога, если не может ими забодать; начни он попусту тыкать ими в
своего обидчика, он только усугубит его торжество над собою.
Человек светский очень часто должен уметь делать вид, что
чего-то не знает. Есть смысл, например, притвориться, что ты не
знаешь того, что тебе собираются рассказать, и когда тебя
спрашивают: "Вы слышали об этом?", -- ответить -- "Нет" -- и
выслушать рассказ, хотя все это тебе давно известно. Одному
доставляет удовольствие рассказать историю, потому что он
считает себя хорошим рассказчиком; другой гордится ею, считая
ее своим открытием; многих же тщеславие побуждает похвалиться
уже тем, что им что-то доверили, хоть, оказывается, напрасно.
Все эти люди были бы разочарованы, а следовательно, и огорчены,
если бы ты сказал: "Да, слышал". Всегда, если только собеседник
твой не самый близкий Друг, сделай вид, что ничего не знаешь о
ходячих сплетнях и клевете, потому что на укрывателя краденого
смотрят почти как на вора. Когда бы об этом ни заходил
разговор, сделай вид, что сомневаешься в истинности того, что
тебе рассказали, хотя бы все это было несомненно, и всегда
старайся найти какие-либо смягчающие обстоятельства. Но это
кажущееся незнание должно сочетаться в тебе с собиранием
обширных и точных сведений, и, право же, это лучший способ
приобрести их. Большинству людей так хочется показать
преимущество свое перед другим, пусть даже на какую-нибудь
минуту и в сущих пустяках, что они готовы рассказать тебе то,
что рассказывать им вовсе не следовало бы, и никак не могут
умолчать то, что знают они и чего ты не знаешь. К тому же, если
ты прикинешься человеком неосведомленным, тебя будут также
считать и нелюбопытным, а следовательно, и не таящим никакой
задней мысли. Тем не менее выуживай факты и постарайся в
точности разузнать обо всем, что происходит вокруг. Но делай
это рассудительно и всячески избегай задавать прямые вопросы:
это всегда настораживает людей, и, часто твердя одно и то же,
ты можешь легко на-. доесть. Считай лучше то, что ты хочешь
узнать, как бы само собой разумеющимся, -- тогда кто-нибудь
тебя услужливо и любезно поправит. Иногда ты можешь сказать,-
что слышал то-то и то-то, в иных же случаях притворись, что
знаешь больше, чем оно есть на самом деле, -- для того чтобы
лучше узнать все, что тебе нужно, прямых же вопросов, насколько
это возможно, всегда избегай. Все эти необходимые для тебя
правила поведения в свете требуют постоянного внимания,
хладнокровия и присутствия духа. Ахилл при том, что он был
неуязвим, отправляясь в сражение, облачался, однако, во все
доспехи.
Каждый двор для тебя -- это тот же театр военных действий,
где ты тоже должен быть защищен с головы до пят и вдобавок
иметь непробиваемую набойку на каблуке. Малейшая
невнимательность, минутная рассеянность могут оказаться для
тебя роковыми. Я бы хотел видеть тебя тем, что педанты называют
omnis homo и что Поп гораздо более удачно назвал словом
всеискусный: все возможности к этому у тебя есть, и остается
только их использовать. У простолюдинов есть грубая поговорка:
"Загубить борова, поскупившись на полгроша дегтя". Смотри,
чтобы так не случилось с тобой, и прежде всего раздобудь себе
этот деготь. По сравнению с тем, что ты уже приобрел, это сущие
пустяки.
Прелестная миссис Питт, которая, по-видимому, часто
виделась с тобой в Париже, говоря недавно о тебе, сказала
по-французски, потому что по-английски она говорит плохо.. .
Значит ли это, что ты не воздал должного ее красоте или
что красота эта не поразила тебя так, как поражала других, я
установить не могу; надеюсь только, что слова эти говорились не
для того, чтобы сказать правду. Охотно допускаю, что тебе до
нее нет дела, но тем не менее она безусловно заслуживала, чтобы
ты умилостивил ее своим поклонением, чего ты, боюсь, не
догадался сделать. Будь я на твоем месте, я во всяком случае
попытался бы заменить ей м-ра Мэки в должности ночного чтеца.
Третьего дня я играл в карты с приятельницей твоей, миссис
Фитцджералд, и с ее замечательной матерью, миссис Сигрейв; обе
они расспрашивали меня о тебе, и миссис Фитцджералд выразила
надежду, что ты продолжаешь занятия танцами. Я подтвердил это и
добавил, что, по твоим словам, ты настолько в этом преуспел,
что научился уже стоять, и даже прямо. Твоя virtuosa синьора
Вестри недавно пела здесь с большим успехом. Думается, ты уже
близко познакомился с ее достоинствами Спокойной ночи тебе, с
кем бы ты ни провел эту ночь.
Только что получил пакет, запечатанный твоей печатью, хоть
и не надписанный тобою и адресованный леди Харви. От тебя ни
единого письма! Неужели ты нездоров?
LXXXII
Лондон, 27 мая ст. ст. 1753 г.
Милый друг!
Сегодня я вымотан, истерзан, скажу даже -- замучен
обществом весьма достойного, тонкого и ученого человека, моего
близкого родственника, который обедал у меня и с которым мы
провели вместе вечер. Как эти ни кажется парадоксальным, это
сущая правда: у него нет ни знания света, ни хороших манер, ни
уменья держать себя в обществе. Далекий от того, чтобы говорить
наобум, что принято считать признаком глупости, он изрекает
только книжные истины, -- и это в десять раз хуже. Сидя в своем
кабинете, он выработал на все определенные взгляды, почерпнутые
из книг, и теперь упорно отстаивает их, а когда что-нибудь не
согласуется с ними, не только удивляется, но и сердится. Теории
его хороши, но, к сожалению, все неприемлемы на практике.
Почему? Да потому, что он привык только читать, а не общаться с
людьми. Он знает книги, но понятия не имеет о людях. Стараясь
извлечь из себя какую-нибудь мысль, он производит ее на свет в
величайших муках; он запинается, сбивается и выражается всегда
до крайности неудачно. Манеры его лишены какого бы то ни было
изящества, так что, невзирая на все его достоинства и ученость,
я с большей охотой провел бы шесть часов подряд с самой пустой
болтуньей, как-никак знающей свет, чем с таким, как он. Нелепые
представления человека, возводящего свои домыслы в систему, но
совершенно не знающего людей, способны извести того, кто их
знает. Ошибкам его нет числа, а начав исправлять их, ты
вызовешь его гнев: он ведь все очень тщательно продумал и
глубоко убежден в своей правоте.
Несообразность -- вот черта, характеризующая подобного
рода людей. Не считаясь с установившимися обычаями и
привычками, просто потому что они их не знают, люди эти
нарушают их на каждом шагу. Хоть у них и нет намерения обидеть
окружающих, они часто их до последней степени возмущают. Они
никогда не вникают ни в общий характер, ни в отдельные черты
людей, с которыми или перед которыми говорят. А ведь из опыта
светской жизни мы знаем, что уместное и пристойное в одной
компании, в определенном месте и в определенное время при
других обстоятельствах оказывается неуместным и непристойным.
Словом, между человеком, чьи знания складываются из опыта и
наблюдений над характерами, обычаями и привычками людей, и
человеком, почерпнувшим всю свою ученость из книг и возведшим
прочитанное в систему, столь же большая разница, как между
хорошо объезженной лошадью и ослом.
Поэтому изучай и мужчин, и женщин, поддерживай с ними
знакомство и почаще бывай у них дома; всматривайся не только в
их внешнее обличье, за которым они, разумеется, следят, но и в
их личную и домашнюю жизнь, где и характер их, и привычки ничем
не прикрыты. Составь себе представление о вещах на основании
собственного наблюдения и опыта, представляй их себе такими,
каковы они в действительности, а не такими, какие они только в
книгах или какими, судя по тому, что написано о них в тех же
книгах, они должны быть; в жизни они ведь никогда не бывают
тем, чем должны. Для этого не удовольствуйся общим и
поверхностным знакомством с ними, а всюду, где только сможешь,
сумей стать своим человеком в хороших домах. Например, съезди
еще раз в Орли на несколько дней, а потом наведайся туда еще
раза два или три. Съезди дня на два, на три в Версаль, для того
чтобы углубить там свои знакомства и расширить их круг. Будь
как дома в Сен-Клу, и всякий раз как кто-нибудь из живущих там
дворян пригласит тебя провести несколько дней у него в
поместье, принимай это приглашение. Это непременно привьет тебе
известную гибкость, и тебе будет легче примениться к различным
обычаям и нравам: всегда ведь хочется понравиться тому, в чьем
доме живешь, а вкусы у людей разные.
Чем можно вернее расположить к себе людей, как ни
радостным и непринужденным подчинением их привычкам, нравам и
даже слабостям, -- молодому человеку, как говорится, все идет
впрок. Ему следует быть ради благих целей тем, чем Алкивиад
обычно бывал ради дурных, -- Протеем, с легкостью принимающим
любые обличья и легко и весело привыкающим к ним. Жар, холод,
сладострастие, воздержание, серьезность, веселье, церемонность,
непринужденность, ученость, легкомыслие, дела и удовольствия --
все это он должен уметь принимать, откладывать, когда нужно, в
сторону, изменяя себе так же легко и просто, как он надел бы
или положил в сторону шляпу. А приобретается это только
привычкою к светской жизни и знанием света, общением со
множеством людей, тщательным изучением каждого в отдельности и
умением хорошо разглядеть своих разнообразных знакомых,
добившись близости с ними.
Справедливое и благородное притязание что-то представлять
собою в свете неизбежно пробуждает в человеке желание
понравиться; желание же понравиться в какой-то степени
подсказывает ему, как его лучше осуществить. А ведь искусство
нравиться -- это по сути дела искусство возвыситься,
отличиться, создать себе имя и добиться успеха. Но без уменья
расположить к себе людей, без благосклонности граций, как я
тебе уже говорил много раз, ogni fatica e vana. Тебе сейчас
только девятнадцать лет, в этом возрасте большинство твоих
соотечественников, пристрастившись к портвейну, тупо пьянствуют
в университете. Ты сумел значительно опередить их в ученье, и,
если сумеешь точно так же оказаться впереди по знанию света и
по манерам, ты можешь быть совершенно уверен, что превзойдешь
их при дворе и в парламенте, ведь начал-то ты намного раньше,
чем они все. Они обычно в двадцать один год только в первый раз
выезжают в свет, ты к двадцати одному объездишь уже всю Европу.
Неотесанными увальнями пускаются они в путешествия, а во время
путешествий варятся все время в собственном соку, потому что в
другом обществе им почти не приходится бывать. Знают они только
одних англичан, да и то их худшую часть, и очень редко имеют
понятие о каком-нибудь языке, кроме родного, и возвращаются к
себе на родину в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет,
приобретя манеры и лоск голландского шкипера с китобойного
судна, как говорится в одной из комедий Конгрива. Моя забота о
тебе и -- надо отдать тебе справедливость -- твоя собственная
забота привели к тому, что, хотя тебе всего девятнадцать лет,
тебе остается приобрести лишь знание света, хорошие манеры и
думать уже только о своей внешности. Но все эти внешние
качества очень важны и необходимы для тех, у кого достаточно
ума, чтобы оценить их по достоинству, и если ты приобретешь их
до того, как тебе исполнится двадцать один год, и до того, как
ты выступишь на поприще деятельной и блестящей жизни, то у тебя
будут такие преимущества над всеми твоими современниками, что
им никак не удастся превзойти тебя и ты оставишь их далеко
позади. Возможно, ты получишь назначение при одном из молодых
принцев, который, может быть, станет потом молодым королем. Там
все различные способы нравиться, располагающая к себе
обходительность, гибкость манер, brillant311 и благосклонность
граций не только перевесят, но и затмят любую подлинную
ученость и любые достоинства, лишенные этого блеска. Поэтому
умасти себя маслами и будь ловок и блестящ в этом беге, если
хочешь опередить всех других и первым достичь поставленной
цели. Может статься, что и дамы скажут здесь свое слово, и тот,
кто будет иметь у них наибольший успех, будет иметь его и в
чем-то другом. Употреби на это все свои старания, милый мой
мальчик, это до чрезвычайности важно; обрати внимание на
мельчайшие обстоятельства, на самые незаметные черточки, на то,
что принято считать пустяками, но из чего складывается весь
блистательный облик настоящего джентльмена, un galant homme, un
homme de cour312, человека делового и жизнелюбца; estime des
hommes, recherche des remmes, aime de tout de monde313.
Понаблюдай за каждым светским человеком, которого люди любят и
уважают, умей узнать, чем он этого добивается. Сумей разглядеть
в нем то особое качество, за которое его больше всего
прославляют и хвалят, и постарайся следовать в этом его
примеру. А питом собери все эти черты воедино и создай из них
подвержены иногда люди воспитанные, и чаще всего --
всеми качествами, но едва ли не у каждого есть какое-то одно,
достойное подражания. Умей только хорошо выбирать себе образцы,
а для того чтобы тебе это удалось, доверяй ушам своим больше,
нежели глазам. Лучший пример для подражания -- это человек,
достоинства которого признаны всеми, хотя в действительности
они могут быть и не так велики. Мы должны принимать вещи
такими, каковы они есть, мы не в силах сделать их такими,
какими нам бы хотелось их видеть, а нередко даже и такими,
какими им следовало бы быть, и коль скоро все это не
затрагивает нравственных обязанностей человека, более
благоразумно в этих вещах следовать примеру других, а не
пытаться их вести за собою. Прощай.
LXXXIII
Лондон, 26 февраля 1754 г.
Милый друг,
Я получил твои письма от 4 февраля из Мюнхена и от 11 из
Регенсбурга, но не получил письма от 31 января, на которое ты
ссылаешься. Эта небрежность и ненадежность почты и была
причиной тех неприятностей, которые постигли тебя на пути из
Мюнхена в Регенсбург, ведь, если бы ты регулярно получал мои
письма, ты бы, прежде чем уехать из Мюнхена, получил и то, в
котором я советовал тебе никуда не трогаться с места, потому
что тебе там так хорошо жилось. Как бы то ни было, ты совершил
ошибку, выехав из Мюнхена в такую погоду и по таким дорогам:
тебе ведь и в голову не могло прийти, что я так уж хочу, чтобы
ты ехал в Берлин, что ради этого готов подвергнуть тебя
опасности быть погребенным в снегу. Но в общем-то у тебя теперь
все хорошо. По-моему, ты очень правильно делаешь, что
возвращаешься в Мюнхен или во всяком случае остаешься где-то
между Мюнхеном, Регенсбургом и Маннгеймом до тех пор, пока
погода и дороги не станут лучше; оставайся в каждом из этих
городов столько, сколько тебе угодно, потому что мне совершенно
все равно, когда ты приедешь в Берлин.
Что касается нашей встречи, то я расскажу тебе свой план,
а ты можешь в соответствии с ним выработать свой. Я собираюсь
выехать отсюда в конце апреля, потом с неделю попить воды
Эсла-Шапель, а оттуда отправиться в Спа что-нибудь около 15
мая, прожить там самое большее два месяца, после чего вернуться
уже прямо в Англию. Надеюсь, что там не окажется в это время ни
одной живой души, ведь лечебный сезон начинается не раньше
середины мая. Но именно поэтому мне вовсе не хотелось бы, чтобы
ты приезжал туда в начале моего пребывания и томился целых два
месяца в этой дыре. где не будет никого, кроме меня и, может
быть, еще нескольких капуцинов. Я бы советовал тебе провести
все это время там, где тебе захочется, -- до начала июля, а
потом заехать за мною в Спа или же перехватить меня где-нибудь
по дороге в Льеж или Брюссель. А до того, если тебе наскучит
Маннгейм и Мюнхен, ты мог бы при желании поехать в Дрезден к
сэру Чарлзу Уильямсу< который к тому времени приедет туда, или
же остановиться на месяц-полтора в Гааге, одним словом,
спокойно пожить там, где ты захочешь. Довольно тебе ездить.
Коль скоро ты послал за всеми письмами, адресованными тебе
в Берлин, ты получишь оттуда целую пачку моих; начав читать их,
ты сразу увидишь, что иные написаны с расчетом на то, что их
вскроют прежде, чем они попадут к тебе. Не буду пересказывать
тебе их содержание, прошу тебя только послать через меня теплое
и сердечное благодарственное письмо на имя м-ра Элиота, который
как самый искренний друг выставил твою кандидатуру на выборах в
Лискерде, где ты будешь избран вместе с ним без каких-либо
трудностей и возражать против тебя никто не будет. Письмо это я
перешлю ему в Корнуэлл, где он сейчас находится.
Теперь, когда тебе уже в недалеком будущем предстоит
сделаться человеком деловым, я всем сердцем хочу, чтобы ты с
первых же шагов придерживался определенной системы, ибо ничто
так не облегчает и не упрощает ведение дел, как порядок и
установившаяся система. Так пусть же и то, и другое
присутствует в твоих счетах, в твоих чтениях, в распределении
твоего времени, словом -- во всем. Ты даже не представляешь
себе, сколько времени ты этим сбережешь и насколько лучше будет
сделано всякое дело.
Отнюдь не чрезмерными тратами, а беспорядочностью своей
герцог Мальборо вверг себя в огромный долг, который до сих пор
еще не оплачен. Неразбериха и суетливость, окружающие герцога
Ньюкасла,2 проистекают не от дел, которыми он занят, а от
отсутствия в них системы. Сэра Роберта Уолпола, у которого было
в десять раз больше дел, никогда не видели суетливым, потому
что он во всем следовал определенной системе. Голова человека,
которому приходится заниматься делами и у которого нет в них ни
порядка, ни метода, поистине
... rudis indigestaque moles quam dixere chaos.314
Ты, вероятно, хорошо понимаешь, что ты очень небрежен и
беспорядочен, и я надеюсь, что ты примешь твердое решение
избавиться от этих пороков. Перебори себя и, хотя бы в течение
двух недель, заставь себя следовать определенному методу и
соблюдать порядок. И могу тебя заверить, ты больше никогда не
позволишь себе пренебрегать ни тем, ни другим, так велики будут
те удобства и преимущества, которые ты от этого получишь.
Наличие системы -- это то внешнее преимущество, которым
обладают юристы, выступающие в парламенте, перед всеми
остальными ораторами: в своих выступлениях на суде они привыкли
следовать ей, и это входит у них в привычку. Не собираясь
делать тебе комплименты, я с удовольствием могу сказать тебе,
что порядок, метод и большая живость ума -- вот все, чего тебе
недостает для того, чтобы рано или поздно сделаться видной
фигурой в деловом мире. У тебя гораздо больше положительных
знаний, больше способности распознавать людей и гораздо больше
скромности, чем обычно бывает у людей твоего возраста, и даже,
могу с уверенностью сказать, значительно больше, чем было у
меня в твои годы. Опыта у тебя покамест еще не может быть, и
поэтому на какое-то время положись в этом отношении на меня.
Путешественник я бывалый, хорошо знаю как почтовые тракты, так
и проселочные дороги. Я не могу даже по ошибке завести тебя
куда-нибудь в сторону, а ты отлично знаешь, что нарочно я этого
не сделаю никогда.
Могу тебя заверить, что тебе не представится случая
кончать свои письма словами, "Вашего превосходительства
покорный" и т. п.
Уединение и покой -- вот тот выбор, который я сделал
несколько лет назад, когда чувства мои еще не притупились,
здоровье было крепким и я был достаточно бодр духом, для того
чтобы вести дела. Теперь же, когда я оглох и силы мои падают
день ото дня, они сделались необходимым и единственным моим
прибежищем. Я знаю себя (а это может сказать про себя далеко не
каждый), знаю, что я могу, чего не могу и, соответственно, то,
что мне надлежит делать. Мне не следует возвращаться к делам
теперь, когда я гораздо менее пригоден к ним, чем тогда, когда
их оставил. Тем более не собираюсь я возвращаться в Ирландию,
где из-за моей глухоты и недугов я уже никогда не смогу быть
тем, чем некогда был. Гордость моя была бы этим слишком
уязвлена. Оба важных чувства -- зрение и слух -- должны быть не
только хорошими, но и острыми там, где на человека возложены
определенные обязанности, а обязанности наместника Ирландии
(если он исполняет их сам) требуют, чтобы и то, и другое
чувство были в высшей степени развиты. Именно потому, что
герцог Дорсет не исполнял их сам, а поручал своим фаворитам, и
произошли все эти беспорядки в Ирландии, и только потому, что я
все делал сам и у меня не было ни фаворитов, ни заместителя, ни
любовницы, в период моего правления все было так спокойно и
тихо. Помнится, когда я назначил своим секретарем покойного
Лиддела, все были этим очень удивлены, а кое-кто из моих друзей
стал даже говорить, что человек этот вовсе не пригоден для
ведения дел, что это всего только приятный и симпатичный юноша.
На это я ответил им, -- и я говорил сущую правду, -- что именно
по этой причине я и остановил свой выбор на нем: я ведь решил,
что все буду делать сам и не дам даже повода подозревать, что у
меня есть помощник. А ведь если наместник берет себе в
секретари человека делового, то люди всегда, и обычно не без
оснований, считают, что этот секретарь и делает за него все. К
тому же сейчас я смотрю уже на себя как на emeritus315 в
отношении дел, которыми занимался около сорока лет. Я
отказываюсь от них в твою пользу: потрудись как я свои сорок
лет, и тогда я соглашусь на то, чтобы ты подал в отставку и,
удалившись на покой, провел остающиеся годы за философскими
размышлениями в кругу друзей и книг. Государственные деятели и
красавицы обычно не чувствуют, как они постепенно стареют, и,
находясь в зените своем, преисполнены радужных надежд, что так
же будут светить и дальше, а когда приходит закат, их ждут
презрение и насмешки. Я удалился от дел вовремя, uti conviva
satur316 или, как еще лучше говорит Поп:
Пока тебя не высмеют юнцы.
Мое угасающее честолюбие сводится единственно к тому,
чтобы быть советником и слугою твоего растущего честолюбия. Дай
мне увидеть в тебе мою возродившуюся юность: дай мне сделаться
твоим наставником и, обещаю тебе, с твоими способностями и
знаниями ты пойдешь далеко. От тебя потребуются только внимание
и энергия, а я укажу тебе, на что их направить. Признаюсь, меня
страшит в тебе только одно, и как раз то, что, вообще-то
говоря, менее всего должно страшить в человеке таком молодом,
как ты, -- лень: ведь если ты погрязнешь в ней, тебе придется
всю жизнь пребывать в безвестности, достойной всяческого
презрения. Она не даст тебе свершить ничего, о чем стоило бы
написать, а равно и не даст написать ничего, что стоило бы
прочесть, а ведь каждое разумное существо должно стремиться к
одной из этих двух целей. Праздность, на мой взгляд, -- это
разновидность самоубийства: духовное начало в человеке
безвозвратно погибает, животное же иногда продолжает жить. Дела
никогда не мешают удовольствиям: напротив, они придают друг
другу вкус; берусь даже утверждать, что ни тем, ни другим
нельзя насладиться сполна, если ограничиться чем-то одним.
Предаваясь одному, начинаешь непременно хотеть другого. Поэтому
приучай себя смолоду быть проворным и прилежным во всех, даже
незначительных делах: никогда не откладывай на завтра того, что
можешь сделать сегодня, и никогда не делай двух дел сразу.
Преследуй свою цель, какова бы она ни была, упорно и неутомимо,
и пусть всякая новая трудность, если только она вообще
преодолима, не только не лишит тебя мужества, но, напротив, еще
больше воодушевит. Человеку настойчивому очень многое удается.
Мне хочется, чтобы ты приучил себя каждый день переводить
несколько строчек, все равно с какого языка и из какой книги,
на самый изящный и правильный английский язык, какой ты знаешь.
Ты не представляешь себе, как этим ты, незаметно для себя,
можешь выработать собственный стиль и привыкнуть выражаться
изящно, а ведь у тебя это займет всего каких-нибудь четверть
часа. Письмо, правда, получилось такое длинное, что в тот день,
когда ты его получишь, этой четверти часа у тебя, пожалуй, и не
останется. Итак, спокойной ночи.
LXXXIV
Бат, 15 ноября 1756 г.
Милый друг,
Вчера утром получил твое письмо вместе с Прусскими
бумагами,.. которые прочел очень внимательно. Если бы дворы
могли краснеть, Венский и Дрезденский непременно бы покраснели,
увидав, что вся лживость их выставлена напоказ так открыто и
неопровержимо. Первый из них, должно быть, наберет на будущий
год сто тысяч человек, чтобы ответить на это обвинение. И если
императрица всея Руси прибегнет к тем же неоспоримым доводам,
то, как бы красноречив ни был король Прусский, ему не удастся
переубедить их. Я хорошо помню договор между двумя
императрицами, подписанный в 1746 г., на который так часто
ссылаются эти документы. Австрийская императрица очень
настаивала, чтобы король его подписал. В связи с этим Вассенаар
и познакомил меня с ним. Я спросил его тогда, не было ли в этом
договоре каких-либо секретных пунктов, подозревая, что таковые
могли быть, потому что все те, которые были обнародованы,
выглядели слишком безобидно и имели отношение лишь к обороне.
Он заверил меня, что никаких тайных соглашений заключено не
было. Тогда я сказал, что коль скоро английский король ранее
уже заключал оборонительные союзы с обеими императрицами, то я
не понимаю, какой смысл может иметь и для него, и для других
двух сторон заключение еще одного союза, носящего чисто
оборонительный характер; если же, однако, подпись короля под
этим договором нужна как свидетельство его доброй воли, то я
готов представить акт, которым его величество соглашается ра
подписание этого договора, подтверждая этим договоренность,
существующую у него с упомянутыми императрицами касательно
взаимной обороны, но не более. Предложение мое совершенно его
не удовлетворило, и это означало, конечно, что тайные пункты,
которые нам хотел навязать Венский двор, действительно
существовали, что сейчас и подтверждают новые документы.
Вассенаар же с тех пор больше не приглашал меня к себе ни разу.
Никак не могу понять происшедших при дворе перемен,
которые, как мне кажется, окончательно еще не завершились. Кто
бы мог подумать год тому назад, что м-р Фоке, лорд-канцлер и
герцог Ньюкасл -- все трое -- подадут одновременно в отставку.
Причины этого я все еще никак не могу понять, разъясни мне ее,
если сможешь. Непонятно мне также, каким образом герцог
Девонширский и Фоке, которых я считал друзьями, могли вдруг
поссориться между собой из-за казначейства, напиши мне об этом,
если знаешь. Я никогда не сомневался в том, что твой брейский
викарий -- человек благоразумный и гибкий, но меня поражает,
что из казначейства ушел Обрайен Уиндхем; казалось бы, интересы
его зятя, Джорджа Гренвиля, должны были удержать его там.
Последние несколько дней я стал чувствовать себя хуже, так
что вчера вечером пришлось даже принять ипекакуану, и, тебе это
покажется странным, -- для того чтобы вызвать рвоту; спустя
какой-нибудь час меня вырвало снова, и это оказалось и
приятным, и полезным, что редко с тобой бывает, когда лечишься.
Ты хорошо сделал, что сходил к герцогу Ньюкаслу; у него
теперь уж больше не будет приемов. Все же советую тебе время от
времени наведываться к нему и оставлять свою визитную карточку;
этому человеку ты многим обязан. Прощай.
LXXXV
Блэкхит, 1 сентября 1763 г.
Милый друг,
Важная новость! В субботу король посылал за м-ром Питтом,
и они совещались целый час; в понедельник было еще одно
совещание, продолжавшееся гораздо дольше, а вчера состоялось
третье, еще более продолжительное. Ты уже решил, что договор
заключен и ратифицирован: не тут-то было. На этом последнем
совещании все вдруг разладилось, и м-р Питт и лорд Темпл
разъехались вчера вечером по своим поместьям. Если ты хочешь
узнать, из-за чего все расстроилось, обратись к сплетникам и к
посетителям кофеен, которые осведомлены обо всем в точности;
мне же никак не удается знать то, чего я не знаю, и поэтому я
честно и смиренно признаюсь, что не могу тебе этого сказать;
возможно, одна сторона хотела слишком многого, а другая
предлагала слишком мало. Как бы то ни было, они не очень-то
посчитались с достоинством короля, сделав его единственным
полномочным представителем при заключении договора, который
сами решили ни при каких обстоятельствах не подписывать.
Обсуждать условия, разумеется, должен был бы кто-нибудь рангом
пониже, а его величеству следовало бы появиться только для
того, чтобы отвергнуть договор или его ратифицировать. Людовик
XIV никогда не появлялся самолично перед осажденным городом,
если не был уверен, что город этот будет взят.
Тем не менее се qui est differe n'est pas perdu317. К
этому вопросу следует опять вернуться и разрешить его прежде,
чем соберется парламент, причем, может быть, даже не на таких
выгодных условиях для теперешних министров, которые последней
своей встречей молча только подтвердили то, что громко
провозгласили их враги, -- что они не способны справиться со
своими обязанностями. Ну довольно de re politica318.
Я наконец оказал лучшую услугу, какую только можно оказать
большинству женатых людей: я определил условия, на которых мой
брат расходится с женой. Через две недели будет оглашен
окончательный текст их мирного договора, ибо единственный
прочный и длительный мир между мужем и женой -- это развод. Да
благословит тебя бог.
LXXXVI
Блэкхит, 30 сентября 1763 г.
Милый друг,
Задолго до того, как ты получишь это письмо, ты уже будешь
знать из официальных сообщений, что ведомства распределены не
так, как тебе хотелось. Лорду Галифаксу, как старшему, было,
конечно, предоставлено право выбирать, и он выбрал себе Южное
-- из-за колоний. Таким образом, кабинет министров уже
сформирован en attendant mieux319, но, по-моему, в таком
составе он не может предстать перед парламентом.
Единственные дельные люди есть только в палате лордов; с
тех пор как Питт решительно приблизил к себе Чарлза Таунзенда,
в палате общин не осталось ни одного человека из дворцовой
партии, которому хватило бы способностей и слов для того, чтобы
вызвать карету. Лорд Б., тот, конечно, ведет un dessous de
cartes320, и я подозреваю, что вместе с м-ром Питтом. Но в чем
заключается эта dessous321, я не знаю, хотя во всех кофейнях
это доподлинно известно.
Состояние бездеятельности, в котором ты сейчас пребываешь,
дает тебе достаточно досуга для ennui322, но вместе с тем дает
тебе и достаточно времени для чего-то лучшего, -- я имею в виду
чтение полезных книг и, что еще того полезнее, ежедневных и
продолжительных бесед с самим собою. Лорд Шафтсбери рекомендует
такой вот разговор с собою каждому писателю, а я бы
рекомендовал его каждому человеку. У большинства людей нет
времени и только у немногих есть склонность вступать в этот
разговор, больше того, очень многие боятся его и предаются
самым легкомысленным развлечениям только для того, чтобы его
избежать. Но если бы человек уделял ему каждый вечер хотя бы
полчаса и побыл наедине с собой, вспоминая все, что сделал за
день хорошего или плохого, он становился бы от этого и лучше, и
мудрее. Глухота моя дает мне более чем достаточно времени для
такого разговора с собой, и мне это принесло огромную пользу.
Мой брат и леди Стенхоп наконец развелись. Я был между
ними посредником, и мне столько пришлось вынести, что я скорее
готов договариваться относительно самого трудного пункта в jus
publicum Sancti Romani Imperii323 с целым сеймом в Регенсбурге,
нежели о чем бы то ни было с какой бы то ни было женщиной. Если
бы брат мой хоть иногда разговаривал с собой, так, как я
советую, он никогда бы в свои шестьдесят с лишним лет, при
таком шатком, подорванном здоровье, да вдобавок еще глухой, не
женился на молоденькой девушке, которой только что исполнилось
двадцать, с избытком здоровья и, разумеется, с избытком
желаний. Но разве кто-нибудь следует советам, которые на
основании своего горького опыта дают другие?! И, может быть,
причина этого именно в небрежении к разговору с собой. Да
благословит тебя бог.
LXXXVII
Бат, 18 декабря 1763 г.
Милый друг,
Сегодня утром я получил от тебя письмо, где ты упрекаешь
меня в том, что я не писал тебе на этой неделе ни разу. Да,
потому что я не знал, что писать. Жизнь моя здесь настолько
однообразна, что каждый последующий день недели во всем похож
на первый. Я очень мало кого вижу и ничего не слышу -- в
буквальном смысле слова.
М-р Л. и м-р С. представляются мне людьми очень
способными, и твое сравнение их с двумя разорившимися
джентльменами, из которых один разорился оттого, что проиграл
дело, а другой оттого, что хоть и выиграл его, но истратил на
его ведение все свои деньги, по-моему, очень верно. Оба,
конечно, понимали, что у них большие способности к делам и что
они могут хорошо говорить, и рассчитывали возместить этим свои
потери.
Харт должен скоро издать большое поэтическое сочинение; он
показывал мне кое-какие отрывки. Он назвал его "Эмблемы", но я
уговорил его изменить название по двум причинам: во-первых,
потому что это никакие не "эмблемы", а басни; во-вторых, если
даже допустить, что это на самом деле "эмблемы", Куорлз до
такой степени истрепал и опошлил это слово, что после него
называть стихи "эмблемами" уже невозможно... Поэтому творения
Харта и следует именовать "баснями", хотя, по-моему, самым
подходящим названием было бы "Назидательные рассказы". Если бы
ты спросил мое мнение о тех из них, которые я читал, я бы
ответил: sunt plura bona, quaedam mediocria, et quaedam...324
Твои соображения о предстоящих переменах не лишены
оснований: я все время возвращаюсь к мысли о том, что мина, о
которой мы говорили с тобой, непременно взорвется, то ли к
концу сессии, то ли даже раньше.
Сил у меня немного прибавилось, но Геркулесом я себя все
же назвать не могу: поэтому я не стану, подобно ему, лишать
невинности пятьдесят девушек за ночь; такого я бы, пожалуй,
даже не мог и вообразить. Итак, спокойной ночи, и да
благословит тебя бог.
LXXXVIII
Лондон, 27 декабря 1765 г.
Милый друг,
В понедельник я приехал сюда из Бата и чувствую себя хоть
и не намного, но все же лучше, чем когда ехал туда. По-прежнему
мучают меня ревматические боли в коленях и пояснице; видно, мне
уж не избавиться от них до конца жизни.
Из официальных сообщений ты, должно быть, уже знаешь о
том, что делал парламент в первый день заседания, или, вернее,
о том, чего он не делал; тот же самый вопрос будет главным на
следующем заседании: это вопрос о наших американских колониях в
связи с недавно введенным гербовым сбором, который колонисты
категорически отказываются платить. Колониальные власти склонны
проявить снисходительность и терпимость к этим непослушным
детям метрополии, оппозиция требует принять, как они
выражаются, решительные меры, иначе говоря, применить насилие,
которое будет ничем не лучше всех dragonnades325, и заставить
наши войска в Америке взимать этот сбор. Что до меня, то я ни
разу не видел, чтобы непослушный ребенок начинал вести себя
лучше после того, как его выпорют, и я не хотел бы, чтобы
метрополия превращалась в мачеху. Наша торговля с Америкой дает
нам в communibus annis326 два миллиона фунтов в год, а гербовый
сбор составляет всего-навсего сто тысяч, и я ни за что бы не
стал добиваться поступления этой суммы в казначейство, если при
этом придется потерять или даже если просто существует
опасность потерять миллион фунтов в год национального дохода.
Я не пишу тебе о тех, кого вчера наградили орденом
Подвязки, потому что об этом пишут в газетах, но должен
сказать, что лента, которую получил герцог Брауншвейгский --
большая честь для этого дома, -- он ведь, должно быть,
единственный (не считая нашей королевской династии), кто имеет
две голубые ленты одновременно; но надо признать, они их
действительно заслужили.
В городе теперь только и говорят, что о разводах.
Собираются разводиться с женами бывший камергер Финч, лорд
Уорик и твой друг лорд Болингброк. Ни один из этих трех
разводов меня не удивляет, напротив, я поражаюсь тому, сколь
многие продолжают еще жить вместе. Это означает только, что у
нас в стране господствуют самые превратные представления о
браке.
Сегодня я послал м-ру Ларпану двести фунтов для тебя к
рождеству, -- он, верно, известит тебя о них с этой же почтой.
Повеселись на рождество получше, потому что pour Ie peu de bon
temps qui nous reste, rien n'est si funeste qu'un noir
chagrin327. И пусть у тебя будет еще много счастливых новых
годов. Прощай.
LXXXIX328
Бат, 17 октября 1768 г.
Милый друг,
Последние два твоих письма -- мне и Гревенкопу --
чрезвычайно меня встревожили. Мне кажется только, что ты, как
то свойственно больным, преувеличиваешь тяжесть своего
состояния, и надежда эта немного меня успокаивает. Водянка
никогда не наступает так внезапно, и хочется верить, что отеки
у тебя на ногах -- временное явление, вызванное подагрой или
ревматизмом, которыми ты страдаешь уже давно. Лет сорок тому
назад, после жестокой лихорадки, ноги мои распухли именно так,
как, судя по твоим письмам, у тебя сейчас. Я сразу же решил,
что это водянка, но врачи заверили меня, что отеки эти --
следствие лихорадки и скоро пройдут. Они оказались правы.
Попроси пожалуйста своего секретаря, кто бы это ни был, раз в
неделю регулярно сообщать о твоем здоровье либо мне, либо
Гревенкопу, -- это все равно.
В последних моих четырех письмах я послал тебе нюхательный
порошок герцогини Сомерсет -- столько, сколько можно было
насыпать в конверты. Получил ты их все или хоть сколько-нибудь?
Помог ли тебе этот порошок? Ты сейчас в таком состоянии, что не
можешь нигде бывать, но надеюсь, у тебя есть знакомые, которые
тебя навещают, ведь если и всегда-то человеку нелегко
оставаться одному, человеку больному это еще тяжелее: он
чересчур много думает о своем недуге и преувеличивает его.
Кое-кто из людей образованных был бы, вероятно, рад посидеть с
тобой, да и ты не остался бы у них в долгу.
Бедняга Харт, который все еще здесь, в весьма плачевном
состоянии. Он совершенно не владеет левой рукой и ногой,
говорит с трудом и очень невнятно. Я навещал его вчера. Он с
большим участием расспрашивал о тебе и был тронут, когда я
показал ему твое письмо.
Я чувствую себя не хуже и не лучше, чем в прошлом году,
когда я был здесь. Я не могу считать себя ни здоровым, ни
больным -- я нездоров. Ноги меня не слушаются: если я в
состоянии еще четверть часа проползти по ровному месту, то ни
подняться, ни спуститься по лестнице без помощи слуги я не
могу.
Да хранит тебя бог, и да поможет он тебе поскорее
поправиться.
************************************************************
М. П. Алексеев. ЧЕСТЕРФИЛД И ЕГО "ПИСЬМА К СЫНУ"
В истории английской литературы XVIII века особое место
занимает Честерфилд, -- писатель, публицист, философ-моралист,
историк. Примечательно, что литературную известность имя
Честерфилда приобрело только после его смерти; при жизни его
знали только как видного государственного деятеля, дипломата,
оратора, одного из лидеров оппозиции в верхней палате
английского парламента, который в конце концов удалился от дел
и четверть века прожил в уединении, среди избранных друзей и
книг своей богатой библиотеки. О его литературных трудах знали
очень немногие, потому что он ничего не печатал под своим
именем, хотя молва и приписывала ему -- иногда напрасно --
кое-какие безымянные сочинения философско-этического
содержания. Правда, Честерфилд считался острословом и
занимательным собеседником, чьи меткие суждения подхватывались
на лету, становились широко известными и попадали в современную
печать вместе с анекдотами о нем журналистов. Но
распространявшихся слухов и закрепленных в печати афоризмов
Честерфилда было, разумеется, недостаточно для того, чтобы этот
вельможа мог приобрести литературную репутацию, о которой
никогда не заботился, довольствуясь тем, что считался добрым
приятелем многих видеых французских и английских писателей той
эпохи.
Смерть Честерфилда в глубокой старости (в 1773 году)
прошла в общем мало замеченной. Однако уже год спустя его имя
приобрело настоящую славу образцового писателя, когда оно
появилось на титульном листе книги, изданной его невесткой и
составленной из его писем к сыну, никогда не предназначавшихся
для печати. Эта книга стала знаменитой уже при первом своем
выходе в свет. Она переиздавалась по нескольку раз в году,
выпускалась в переводах на всех европейских языках, непрерывно
увеличивавшихся в числе, и быстро сделалась классическим
образцом английской эпистолярной прозы. Слава ее была завещана
XIX веку, как одной из тех книг, которые не стареют; в этом
столетии литературная репутация Честерфилда как писателя,
мыслителя и педагога сложилась окончательно и вызвала к жизни
обнародование еще нескольких книг, рукописи которых были
извлечены из старых семейных архивов (например, "Письма к
крестнику") или перепечатаны со страниц старинных английских
журналов.
Если необычным явилось начало посмертной литературной
популярности Честерфилда, то немало неожиданного было и в ее
последующей истории, когда периоды подъема читательского
интереса к его литературному наследию сменялись малой к нему
заинтересованностью или полным безучастием -- как в самой
Англии, так и в других странах Западной Европы. В результате и
личность самого Честерфилда, и его сочинения несколько раз
подвергались коренной переоценке. То его считали мудрым
воспитателем просветительского склада, опытным педагогом,
письма которого образуют законченную систему, заслуживающую
изучения и практического применения, то объявляли беспринципным
циником, проповедником эгоистической морали, вельможей, во всех
тонкостях изучившим искусство придворного лицемерия. Такие
очевидные и озадачивающие противоречия в оценках были, с одной
стороны, следствием отсутствия достаточных и критически
проверенных данных о Честерфилде и слабой изученности огромного
архивного материала, ожидавшего своего обнародования и
истолкования, и, с другой стороны, реальными, а не мнимыми
противоречиями его действительно незаурядной личности,
допускавшей различное к себе отношение и порождавшей споры уже
среди современников.
Новейшие исследователи Честерфилда считают, что традиция
отрицательного отношения к нему сложилась прежде всего у его
соотечественников и что многие из них были явно к нему
несправедливы. Так, например, если Семюэл Джонсон в своем
известном отзыве о "Письмах к сыну" Честерфилда утверждал, что
эта книга учит "морали потаскухи и манерам учителя танцев", то
он рассуждал пристрастно, запальчиво, как человек, все еще не
забывший о своем разрыве и резкой вражде с автором этой книги.
Не менее ошибочным и неоправданным считают также тот злобный и
карикатурный образ Честерфилда, который был представлен Ч.
Диккенсом в его историческом романе "Барнеби Редж" (1841), -- в
нем изображены события, относящиеся к так называемому
"Гордонов-скому бунту" 1780 года, направленному против
правительственной политики в отношении католиков, получивших
тогда некоторые привилегии. Диккенс изобразил в этом романе
Честерфилда под именем сэра Джона Честера, джентльмена
элегантного и благовоспитанного, но бессердечного и
эгоистичного, который принимает участие в бунте вместе с
собранными Гордоном подонками и отребьем преступного мира. В
образе Джона Честера нет ни одной черты, которая могла бы найти
соответствие в личности реального Честерфилда, -- он не был ни
жестоким, ни беспринципным, -- не говоря уже о том, что он умер
за семь лет до самого "бунта"; ' тем не менее, несмотря на
исторические промахи, Диккенс, создавая своего Честера с
несомненной аллюзией на Честерфилда, явно набрасывал тень на
последнего, в особенности для тех читателей, которые были
недостаточно знакомы с историческими фактами. Естественно, что
желание разоблачить подобные карикатуры и восстановить истину
приводило порой к прямо противоположным результатам, -- к столь
же не историческим панегирическим оценкам Честерфилда как
писателя.
Если понимание личности Честерфилда и его знаменитой книги
представляло затруднения для его соотечественников, то еще
большие трудности стояли на этом пути для континентальных
читателей. "Редкие книги возбуждали столько шума и озлобления,
как эти письма", -- писал Г. Геттнер о "Письмах к сыну" в своей
известной и очень популярной истории литератур XVIII века. "В
Германии, отчасти и во Франции, они вошли в поговорку для
обозначения всяческой дерзости и безнравственности", -- отмечал
Геттнер далее, но тут же делал характерную оговорку:
"Нет сомнения, что их знает едва ли один человек из
десяти, повторяющих это старое мнение". Действительно,
многочисленные суждения и приговоры, произнесенные Честерфилду
и его книге на континенте Европы в XIX веке, были крайне
разноречивы. Если английские критики нередко утверждали, что
Честерфилд мало похож на английского джентльмена и что он
усвоил и проявлял в своем облике типические черты французского
вельможи конца царствования Людовика XIV и начала регентства,
то французские критики, напротив, не очень торопились увидеть в
нем представителя французской культуры XVIII века. Сент-Бев
хотя и находил, что Честерфилд счастливо соединил в себе лучшие
качества обоих народов, но в "Письмах к сыну" увидел
"предосудительные места"; все же, по его мнению, в этой книге
нет ни одной страницы, в которой нельзя было бы найти
счастливых наблюдений или мыслей, достойных удержания в памяти;
временами же, по суждению Сент-Бева, Честерфилд как писатель и
моралист поднимается до уровня Ларошфуко. Оценка Честерфилда в
статьях Филарета Шаля гораздо суровее и достигает негодующей
силы в известной книге Ипполита Тэна. В своей "Истории
английской литературы" И. Тэн уделил Честерфилду две странички,
состоящие сплошь из весьма тенденциозно подобранных цитат из
"Писем к сыну". Он находит достойным удивления истолкование
Честерфилдом того, что английский писатель, очевидно, считал
"хорошим тоном". "О справедливости, чести Честерфилд говорит
лишь походя, для приличия, но, по его мнению, прежде всего надо
иметь хорошие манеры. К этому он возвращается в каждом письме,
настойчиво, многословно, доказательно, и это составляет в книге
гротескный контраст". Совершенно очевидно, что в суждениях
такого рода, -- которые могли становиться тем традиционнее и
непреложнее, чем выше стоял авторитет произносившего их
критика, -- была своего рода беспомощность перед отсутствием
таких данных, которые позволили бы выработать более объективную
и справедливую оценку исторического лица, мало заботившегося о
том, что могут сказать потомки о его литературном наследии.
Такие источники -- в виде сотен писем его, к нему и о нем --
обнародованы были лишь в конце XIX и начале XX века. Лишь с
этого времени началась переоценка Честерфилда и его "Писем к
сыну", допускающая ныне более спокойное, беспристрастное и
уверенное отношение к нему и его книге. "Письма к сыну" со
всеми их особенностями, слабостями и достоинствами следует
представлять себе как исторический литературный памятник,
всецело обязанный противоречиям породившего его времени.
Филип Дормер Стенхоп (1694 -- 1773), будущий граф
Честерфилд, происходил из весьма знатного рода. Он был старшим
сыном третьего графа Честерфилда (также носившего имя Филипа
Стенхопа, 1673 -- 1726) и Елисаветы Сэвил, дочери Джорджа
Сэвила, маркиза Галифакса. Родители мальчика, -- как это обычно
бывало в тогдашних английских аристократических семьях, --
уделяли мало внимания его воспитанию; отца Филип Дормер почти
не знал, и оба они не чувствовали друг к другу никакого
расположения; в малолетстве он был отдан на попечение домашних
наставников, которыми, впрочем, руководила его бабушка со
стороны матери -- вдова маркиза Галифакса. Именно ей мальчик
был обязан выбором для него главного учителя, преподобного
Жуно, от которого он и получил первые сведения о языках --
древних и новых, -- истории и философии. Жуно происходил из
французской протестантской семьи, эмигрировавшей в Англию после
Нантского эдикта (1685), и занимал должность священника во
французской протестантской церкви в Лондоне, на Бервик-стрит.
Он был образованным человеком и, по-видимому, хорошим
воспитателем: добрые отношения с ним молодого Стенхопа
сохранились и тогда, когда они расстались. Жуно подготовил
юношу к поступлению в Кембриджский университет, куда Филип
Дормер Стенхоп и определился в 1712 году, в шестнадцатилетнем
возрасте.
Английские университеты начала XVIII века, в том числе
Кембриджский. всецело сохраняли свой средневековый характер:
веяния новой просветительской философии не коснулись еще
университетского преподавания и не поколебали прочно
утвердившейся там схоластики. Об этом свидетельствуют, в
частности, те споры по вопросам образования и обучения, которые
велись как раз в то время на страницах сатирико-нравоучительных
журналов Р. Стиля и Дж. Аддисона и других периодических
изданий. Р. Стиль с полным основанием считал одним из
существенных недостатков английских университетов несоразмерно
большое, по сравнению с другими предметами, время, отводившееся
там для изучения древних языков. "Наиболее укоренившаяся ошибка
в университетах", -- писал Р. Стиль в своем журнале "Опекун"
(The Guardian) в 1713 году, -- заключается во всеобщем
пренебрежении к тому, что делает человека хорошо воспитанным, и
во всеобщем внимании к тому, что называется глубокой ученостью.
. . Нельзя оправдать людей, расточающих много времени на то, в
чем судьями могут быть лишь очень немногие, и совершенно
пренебрегающих тем, что подлежит критике весьма многих". Эти
слова близки утверждениям Джона Локка, как известно
полагавшего, что воспитание важнее образования и что сведения о
том, как следует держать себя в обществе и что следует знать о
реальной действительности, гораздо существеннее тех
многочисленных сентенций и цитат лз античных авторов, которыми
тогда усиленно пичкали головы молодых людей в годы учения.
Будущий Честерфилд, обучавшийся в колледже Троицы (Trinity
Hall) Кембриджского университета немногим более года,
впоследствии на собственном опыте приходил к очень сходным
выводам.
О занятиях в колледже он писал своему прежнему наставнику
Жуно в письме из Кембриджа в Лондон (22 августа 1712 года): "Я
упорно занимаюсь латинским и греческим языками, потому что
ярмарка, которая состоится здесь через десять дней. сможет их
прервать... Впрочем, когда это развлечение кончится, я должен
буду начать занятия гражданским правом, философией и немного
математикой. . .". "Что же касается анатомии, -- замечает он
далее, -- то мне не придется ее изучать, потому что, хотя в
Кембридже в настоящее время болтается на виселице труп одного
бедного повешенного, наш хирург, который обычно читает свои
лекции, не пожелал их читать на этот раз, утверждая, что так
как висельник -- мужчина, студенты не явятся на это зрелище".
Так обстояло дело в одном из тех колледжей, который Честерфилд
считал лучшим по всем университете. Практически все время,
проведенное им в Кембридже, посвящено было изучению языков и
красноречия -- преимущественно в его античных образцах; он
ревностно предавался при этом переводам: с латинского или
французского -- на английский, с английского -- на французский.
Прилежание, которым он отличался с юных лет, в данном случае,
будучи направлено на ложную цель, сослужило ему плохую службу:
в зрелые годы он сам осознал основной порок воспитания, которое
превратило его в маленького педанта -- поверхностного, суетного
и тщеславного; он был весьма начитан в античных авторах, но
плохо понимал окружавшую его жизнь и плохо разбирался в
человеческих отношениях. . . С явной горечью Честерфилд
подводил итоги своему университетскому образованию: "Когда я
хотел быть красноречивым, я цитировал Горация, когда я намерен
был шутить, я пытался повторять Марциала, когда я хотел
казаться светским человеком, я подражал Овидию. Я был убежден,
что только древние обладали здравым смыслом и что в их
произведениях заключалось все то, что могло бы быть
необходимым, полезным и приятным для человека".
По установившейся в состоятельных английских семьях
традиции образование молодых людей завершалось так называемой
"большой поездкой" (Grand Tour) -- более или менее
продолжительным путешествием по континентальной Европе,
преимущественно по Франции и Италии. В 1714 году в подобное
путешествие отправился и Стенхоп-Честерфилд, однако без
гувернера, сопровождавшего в таких случаях молодых
путешественников.
Английские писатели и публицисты в течение всего XVIII
века не склонны были слишком высоко оценивать воспитательное
значение подобных поездок. Дж. Филдинг, например, описывая
юношеские годы жизни богатого деревенского сквайра в своем
романе "История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама
Адамса" (1742), рассказывает, что мать сквайра склонила сына к
двадцати годам к подобному путешествию на континент, потому
что, "по ее понятиям, оно отлично заменило бы ему обучение в
закрытой школе и в университете". Поездив по Европе, молодой
сквайр, по словам Филдинга, "вернулся домой с большим запасом
французских костюмов, словечек, слуг и глубокого презрения к
родной стране, особливо же ко всему, что отдавало
простосердечием и честностью наших прадедов". Мать по его
возвращении "поздравила себя с большим успехом", -- заключает
Филдинг свой рассказ, уточняя, что вскоре молодой человек
"обеспечил себе место в парламенте и прослыл одним из самых
утонченных джентльменов своего времени" (ч. III, гл. 7). Нечто
подобное о "большой поездке" писали позже Л. Стерн и Адам Смит.
Последний в своем знаменитом трактате "Богатство народов"
утверждал, что всякий молодой англичанин, отправлявшийся в
такую поездку, возвращался домой "более тщеславным, более
беспринципным, более рассеянным и менее способным применить
свои силы к учению или какому-нибудь делу" (кн. V, 1).
Любопытно, что впоследствии и сам Честерфилд, в одной из
статей, опубликованных в журнале "Мир" (1753, No 29), привел
ряд примеров неоправдавшихся надежд, возлагавшихся на "большую
поездку", когда она, имея своей целью содействие знакомству
молодых людей с языками, образом жизни и учреждениями чужих
стран, в действительности приводила к плачевным результатам,
обертываясь своей отрицательной стороной. В некоторых
сообщаемых им примерах можно уловить их автобиографическую
основу; очевидно, его юношеское путешествие впоследствии
вспоминалось ему не только своей привлекательностью и новизной.
Маршрут путешествия самого Филипа Дормера Стенхопа был,
однако, не традиционным и прервался раньше, чем это
предполагалось. Летом 1714 года он уехал в соседнюю Голландию и
поселился в Гааге. Впоследствии Честерфилд писал в одном из
первых писем сыну, еще мальчику, отправлявшемуся в поездку по
тому же маршруту: "Голландия, куда ты едешь, -- это одна из
самых красивых и богатых семи провинций, образующих соединенную
Республику Генеральных Штатов; к тому же республика означает
совсем свободное правление, где нет короля. Гаага, куда ты
прежде всего отправляешься, -- это самая красивая деревня в
мире. потому что Гаага -- это не город". Хотя в начале XVIII
века Голландия быстро шла к своему экономическому упадку, она
все еще пользовалась славой богатой и просвещенной страны,
дававшей приют вольным мыслителям Франции и являвшейся очагом
деятельной мысли и свободного книгопечатания. Стоит, однако,
вспомнить строфы, посвященные Голландии в первой поэме Оливера
Голдсмита "Путешественник": голландцы, по его мнению, выше
всего ценят богатство. -- оно наделяет их удобствами,
изобилием, искусством. Но всмотритесь ближе: бедный продает
свою страну, а богатый -- покупает. В Гааге, где юный Стенхоп
впервые тесно соприкоснулся с жизнью, находилось много
иностранцев, приехавших сюда из разных стран -- искать
развлечений и удачи, а для человека, имевшего деньги,
пребывание в этой "красивой деревне" казалось веселым и
привлекательным. Лето 1714 года, проведенное в Гааге, быстро
преобразило молодого Стенхопа: он стал забывать привычки,
приобретенные в университетском колледже, забросил усидчивые
занятия и пристрастился к карточной игре. "Когда я приехал за
границу. -- вспоминал он в зрелые годы, -- я прежде всего
явился в Гаагу, где карточная игра была в моде в ту пору и где
я заметил, что игре предавались также люди самого
блистательного звания и положения. Я был тогда слишком молод и
слишком глуп, чтобы понять, что игра была для них одним из
средств завершить образование; и так как я стремился к
совершенству, я усвоил игру, как шаг к нему". Дело зашло,
впрочем, не слишком далеко; сам юноша, по его поздним
свидетельствам, одумался быстро и признал, что ремесло и
порочные привычки картежника не только не украшают человека, но
налагают на него позорное пятно. Из Гааги он вскоре собирался
ехать в Италию -- в Турин, оттуда в Венецию и Рим. но события в
Англии совершенно изменили его намерения
Стенхоп-Честерфилд был еще в Гааге, когда здесь в августе
1714 года были получены первые известия о внезапной кончине
королевы Анны и о немедленном провозглашении королем -- в силу
акта о протестантском наследии -- Георга I, первого правителя
Англии из иноземного Ганноверского дома. Все в Англии пришло в
движение и быстро привело к полному обновлению государственной
и политической жизни. Покойная королева опиралась на состоявшее
при ней торийское правительство; теперь оно пало и власть взяла
в свои руки партия вигов, сторонников Ганноверского дома,
поддержавших нового протестантского короля. Виги стояли за
переворот 1688 года, возведший на английский престол Вильгельма
III Оранского. Международная обстановка, однако, осложнилась
благодаря тому, что на сцену снова выступили приверженцы
свергнутой династии Стюартов. Претендент на английскую корону,
сын Иакова II, бежавший из Англии во Францию, воспитывался под
покровительством Людовика XIV. Во Францию бежал также, после
избрания английским королем курфюрста Ганноверского, виконт
Генри Сент-Джон Болингброк, игравший значительную роль при
королеве Анне; он примкнул к претенденту и вместе с ним
вынашивал планы восстания в Шотландии. Однако эти планы не
претворились в жизнь: осенью 1715 года умер Людовик XIV, а его
преемник, Филипп Орлеанский, не склонен был оказать поддержку
отрядам претендента, вторжение которого в Шотландию хотя и было
осуществлено, но потерпело полную неудачу (1716). Ко всем этим
событиям Стенхоп присматривался с особой внимательностью, так
как они близко касались и его семьи, и его самого. "Прошло
слишком мало времени с тех пор, как я уехал из Англии, чтобы я
мог желать возвратиться туда во что бы то ни стало", -- писал
он Жуно в декабре 1714 года, сожалея, впрочем, что не мог
присутствовать при появлении в Англии нового короля, прибывшего
туда из Ганновера в сентябре. Но Стенхопу, воспитанному
французским протестантом в духе, враждебном католицизму, уже в
то время внушали опасения замыслы претендента, "папистские"
склонности которого были традиционными и широко известными.
Более того, Честерфилд искренне считал смерть королевы Анны
"величайшим благом для Англии", когда узнал, "как далеко при
ней продвинулись дела в пользу претендента и папизма". "Живи
она еще три месяца, -- писал Стенхоп о покойной королеве в том
же письме к Жуно, -- она несомненно ввела бы в Англии свою
религию и оставила бы своим наследником, в качестве будущего
короля, ублюдка, столь же глупого, как она сама, и влекомого за
ней бандой мерзавцев". Как видим, юный Стенхоп имел достаточно
оснований считать себя сторонником нового короля, еще до тсто
как он получил первую придворную должность, -- ее выхлопотал
для него его отец, ставший одним из тех вигов, которых
приблизил к себе Георг I. Вернувшись в Англию, Стенхоп был
представлен королю и назначен одним из "постельничих"
(gentleman of Bedchamber) принца Уэльского, -- будущего Георга
II; вскоре (1715) он был избран в палату общин парламента,
благодаря тем же придворным связям еще до совершеннолетия, что
было, кстати сказать, противозаконным, -- от некоего маленького
местечка в захолустном Корнуэлле. Его жизнь придворного
началась, и он стал приглядываться к тому, что его окружало.
Если Стенхоп когда-либо и питал симпатии к немецкому
курфюрсту, ставшему английским королем, то теперь,
познакомившись с ним ближе, он потерял их безвозвратно. Георг I
воссел на английском престоле, когда ему исполнилось пятьдесят
три года; ему уже поздно было учиться чему-либо и менять свои
привычки мелкопоместного немецкого курфюрста, каким он и
остался до самой смерти; оплакивая свой родной Ган-новер как
потерянный рай. Нравы и обычаи англичан были ему совершенно
чужды; он не знал ни одного английского слова: английское
законодательство, политическое устройство, парламентская
система были для него недоступной и непостижимой тайной,
которую он даже не пытался себе уяснить; кроме того, он
отличался совершенным невежеством: о литературе, искусстве,
театре он не имел никакого понятия и презирал их, как мог
презирать их немецкий солдат его поры. воспитанный в казарме
или н'а конюшне. Он привез с собою многочисленную немецкую
свиту -- камергеров, секретарей, слуг, арапов, взятых в плен во
время войн с турками; он даже поселил рядом с собою вывезенных
им из Ганновера обеих старых и безобразных своих фавориток --
фрау фон Кильманнсегге. ставшую в Англии графиней Дарлингтон, и
графиню фон Шуленбург, превратившуюся в герцогиню Кендал. В.
Теккерей, тщательно изучавший мемуары этой эпохи и воссоздавший
ее в своей книге "Четыре Георга", приводит немало
анекдотических сведений и придворных сплетен о нравах
Сент-Джемского дворца; Георг I и обе его старые любовницы
показались ему фатально похожими на знаменитого героя "Оперы
нищих" (1728) Джона Гея -- капитана Макхита и обеих его подруг
-- Полли и Люси, а свое общее впечатление от знакомства с
историческими источниками этой поры Теккерей выразил следующим
образом: "Не подлежит сомнению, что король, избранный
англичанами, прибывший с ним из Ган-новера штат придворных и
устроившие ему торжественную встречу английские вельможи, ко
многим из которых этот хитрый старый циник повернулся спиной,
представляли в совокупности весьма забавную сатирическую
картину".
За сто лет до Теккерея эту картину набросал Честерфилд,
наблюдавший ее в юности собственными глазами и увидевший многое
из того, что стало явным лишь последующим поколениям его
соотечественников. Так, злая и откровенная характеристика
Георга I, оставленная в рукописи Честерфилдом, отличается еще
большей сатирической меткостью, чем колоритный портрет короля,
изображенный пером Теккерея. Честерфилд писал: "Георг I был
честным, тупым немецким дворянином; он и не хотел, и не мог
играть роль короля, которая заключается в том, чтобы блистать и
угнетать. Он был ленив и бездеятелен во всем, вплоть до
удовольствий, которые поэтому сводились к самой грубой
чувственности... Даже его любовница, герцогиня Кендал, с
которой он проводил большую часть времени и которая имела на
него большое влияние, была сущей дурой. Его взгляды и
пристрастия были ограничены узкими пределами курфюршества:
Англия была для него слишком велика". Не менее выразителен был
начертанный Честерфилдом портрет Георга II, в свите которого
находился он сам, в то время как этот король, во многом
походивший на своего отца, был еще принцем Уэльским. "Я, --
вспоминал Честерфилд, -- бывал с ним, как мог быть и с любым
другим англичанином, попеременно то в хороших, то в плохих
отношениях". После одной из таких размолвок, осложненной тем,
что она совпала с неудачей первой речи (Maiden speech)
Честерфилда, произнесенной им в палате общин. -- слишком
пылкой, откровенной и смелой для несовершеннолетнего
парламентария, -- Стенхоп уехал в Париж и оставался там около
двух лет. Возможно, что одной из причин столь продолжительной
отлучки его из Англии были крайне усилившиеся к этому времени
стычки между королем и наследным принцем и явное нежелание
Стенхопа принимать непосредственное участие в становившихся
слишком опасными придворных распрях и интригах.
Пребывание в Париже открыло новый период в жизни
Честерфилда и оставило в ней глубокие, никогда не изгладившиеся
следы. Получивший полуфранцузское воспитание и владевший
французским языком как своим родным. Стенхоп мог теперь на
собственном опыте сделать сопоставление двух соседних культур,
-- английской и французской, в то время бывших гораздо более
отчужденными друг от друга, чем в последующие десятилетия.
Правда, он был еще молод и неопытен, но многое врезалось ему в
память и явилось поводом для многолетних размышлений и
сопоставлений: отечественной грубости нравов и распущенности
аристократических и даже придворных кругов в его глазах
противостоял утонченный лоск и своеобразный аристократизм манер
во французских салонах, культ чтения, философские запросы даже
дамского общества при типичной стесненности политической жизни
и архаичности большинства государственных установлении. Однако
внимательные наблюдатели Франции в период регентства могли уже
видеть здесь зарождение тех сил, которые в течение всего
столетия расшатывали традиционные устои, медленно, но
непрерывно готовили падение старого порядка и создавали основы
нового просветительского мировоззрения.
Конечно, Стенхоп-Честерфилд не сразу стал одним из видных
посредников между интеллектуальными мирами Англии и Франции,
однако уже при первом посещении французской столицы он свел
знакомства о французскими философами и писателями и его дружба
с некоторыми из них продолжалась долгие годы, "Если вы хотите,
чтобы я вам чистосердечно сказал, что я думаю о Франции, --
писал Стенхоп своему наставнику Жуно в письме из Парижа после
первого приезда туда, -- необходимо, чтобы вы позволили
говорить мне как англичанину. Тогда я скажу вам, что, за
исключением Версаля, здесь нет более ничего красивого и
хорошего, чего бы мы не имели у себя в Англии. Не буду
упоминать вам о моих чувствах к французам, потому что меня
часто принимают здесь за соотечественника и не один француз
высказывал мне самый большой комплимент, говоря: вы совсем
такой, как и мы. Признаюсь, что я держу себя вызывающе, болтаю
много, громко и тоном мэтра, что, когда я хожу, я пою и
приплясываю и что я, наконец, трачу большие деньги на пудру,
плюмажи, белые перчатки и т. д.". Таким, несколько развязным
молодым франтом, -- если в нарисованном им автопортрете ради
хвастовства не слишком сгущены краски, -- молодой Стен-хоп
появился в парижских гостиных. Он принят был в модном салоне
г-жи Тансен (Tencin, 1682 -- 1749) на улице Сент-Оноре, где по
вторникам собиралась несколько пестрая толпа тогдашних
знаменитостей. Г-жа Тансен была приятельницей Монтескье и
Фонтенеля, она принимала у себя аббата Прево, Мариво и многих
других. Однажды Монтескье привел к г-же Тансен аббата Октавиана
де Гуаско, приятеля и биографа Антиоха Кантемира, бывшего тогда
русским послом в Париже. Знакомство Стенхопа-Честерфилда с
Монтескье перешло в тесную дружбу: именно Честерфилд принимал у
себя приехавшего в Англию в 1729 году Монтескье и помог
будущему автору "Духа законов" ближе познакомиться с
английскими учреждениями и парламентской системой.
Несколько писем, которыми Честерфилд обменялся с г-жой
Тансен в начале 1740-х годов, свидетельствуют, что его
знакомство с ней и со старыми друзьями еще не было забыто: "Мне
очень хотелось, чтобы вы присутствовали здесь в то время, когда
было получено ваше письмо, -- писала она Честерфилду из Парижа
(22 октября 1742 года). -- Оно было доставлено сюда г-ном де
Монтескье, в тот самый кружок, который вы знаете. . Письмо было
прочитано, и не один раз. .. -- Этот милорд смеется над нами,
когда он пишет на нашем языке лучше, чем мы сами! -- вскричал
Фонтенель, и его поддержали другие". К этому же письму г-жи
Тансен Фонтенель -- престарелый автор "Рассуждения о множестве
миров" -- сделал приписку, в которой еще раз высказал
изысканный комплимент: "Французскому языку составляет славу то,
что английский вельможа взял на себя труд изучить его в таком
совершенстве, как это сделали Вы, милорд; не посетуйте на меня
за тот маленький совет, который я бы сказал Вам на ухо, по
секрету. Берегитесь, прошу Вас, чтобы как-нибудь не возбудить
зависть французских авторов...!".
Немало знакомств с французскими литераторами Честерфилд
заключил тогда через посредство Генри Сент-Джона Болингброка,
вольнодумного философа, жившего во Франции в эмиграции между
1715 -- 1721 годами и оказавшего на Честерфилда безусловное
идейное влияние. Возможно, что через посредство Болингброка
состоялись первые встречи Честерфилда с Вольтером. Во всяком
случае, когда во второй половине 20-х годов Вольтер приехал в
Англию, Честерфилд не только был уже среди его друзей, но и
оказал ему существенные услуги при английском дворе, -- при
представлении Вольтера будущему Георгу II, при публикации
"Генриады" в Лондоне и посвящении этой поэмы королеве Каролине.
Дружеская близость Вольтера и Честерфилда и их переписка не
прерывались до самой смерти английского лорда: Вольтер умер
пятилетие спустя.
В 1722 г. Честерфилд вернулся в Лондон, опять был избран в
парламент, снова получил придворную должность, не отнимавшую у
него много времени, и уже открыто завязывал все более тесные
связи с английскими литераторами, среди которых были Аддисон и
Свифт, Поп, Гей, Арбетнот и многие другие. В этот период
Честерфилд пробовал даже писать стихи, впрочем не отличавшиеся
особыми достоинствами и представлявшие собою по преимуществу
традиционные салонные мадригалы.
27 января 1726 г. умер его отец. Филип Дормер Стенхоп
получил от него в наследство графский титул, имя Честерфилда и
кресло в палате лордов, где и выступал изредка с тщательно
подготовленными речами, оставившими некоторые следы в истории
парламентских дебатов. В следующем году произошло еще одно
событие, имевшее немаловажное значение для последующей истории
жизни Честерфилда: король Георг I скоропостижно умер в своем
дорожном экипаже, направляясь в родной Ганновер, и на престол
был возведен под именем Георга II принц Уэльский. Подобно
своему отцу Георг II, родившийся и воспитывавшийся вне Англии,
больше думал о Ганновере, чем о стране, которая его приютила,
вполне предоставлял управление ею своим вигским министрам и
старался жить мирно с парламентом. Англией правил в это время,
с еще более широкими полномочиями, чем при Георге I, всесильный
Роберт Уолпол: он был лидером вигов и уже во второй год
царствования Георга I сделан был первым лордом казначейства: с
тех пор судьба Англии находилась в его руках до 1742 года, так
как премьер-министром он оставался более двадцати лет.
Недоразумения с Уолполом, возникавшие у Честерфилда еще в
начале 20-х годов, в 30-е годы превратились в жестокую распрю.
Вероятно, козням Роберта Уолпола Честерфилд был обязан
тем, что Георг II, вскоре после своего восшествия на престол,
отправил его из Лондона в Гаагу в качестве английского посла:
это было нечто вроде почетной ссылки и, вместе с тем, -- со
стороны Уолпола, -- тактически ловким устранением опасного
противника. В Голландии Честерфилд провел несколько лет (1727
-- 1732).
Почти четверть века спустя Честерфилд писал своему сыну
(26 сентября 1752 года): "Я утверждаю, что посол в иностранном
государстве никогда не может быть вполне деловым человеком,
если он не любит удовольствия в то же время. Его намерения
осуществляются и, вероятно, наилучшим образом, к тому же не
вызывая ни малейших подозрений, -- на балах, ужинах, ассамблеях
и увеселениях, благодаря интригам с женщинами или знакомствам,
незаметно устанавливающимся с мужчинами в эти беспечные часы
развлечений". Будучи послом в Гааге, Честерфилд придерживался
именно этой тактики и вполне оправдал себя с деловой точки
зрения. Однако стремление его стать светским кавалером и
любителем галантных празднеств диктовалось на этот раз не
столько профессиональными деловыми соображениями, сколько
обидой за изгнание и отстранение от активной политической
деятельности; эта обида давала себя знать вопреки его
награждению высшими орденами и высокому придворному званию
(Lord of the Household -- нечто вроде министра двора),
полученному им в 1730 году. Вскоре он, однако, заставил о себе
говорить как герой довольно громкой и скандальной любовной
истории.
Жила в Гааге Элизабет дю Буше, скромная, красивая девушка,
из французской протестантской эмигрантской семьи; она была
гувернанткой при двух девочках-сиротках и меньше всего думала о
светских развлечениях или победах. Ходила молва, что английский
посол искусно и лицемерно разыграл свое увлечение этой бедной
добродетельной девушкой на пари, которое будто бы заключил в
кружке молодых повес своего круга. Но любовь зашла дальше, чем
предполагалось первоначально по этой салонной стратагеме: дю
Буше стала матерью сына (1732). Он был назван, как и его отец,
Филипом и получил отцовскую фамилию Стенхопа. Биографы
Честерфилда, рассказывая этот эпизод, утверждают, что он
задолго до романа С. Ричардсона разыграл историю Грандисона,
соблазнителя Клариссы, и что будто бы Ричардсон, зная эту
историю, взял ее за основу своего знаменитого романа (Clarissa
Harlowe, 1748), но это едва ли правдоподобно, если иметь в виду
частую житейскую повторяемость подобной банальной любовной
интриги. Скомпрометированная дю Буше лишилась места и оказалась
всецело на милости отца своего ребенка. Честерфилд поселил ее в
лондонском предместье, дал скромный пенсион; но она навсегда
осталась там, в глуши, ведя одинокое и почти безвестное
существование покинутой женщины и не видя никого, даже самого
Честерфилда. Последний, впрочем, заказал ее портрет знаменитому
тогда художнику-пастелисту, Каррьере Розальба, и повесил этот
портрет в золоченой раме в своей библиотеке. Сын же
Честерфилда, родившийся от этой мимолетной связи, -- был тот
самый Филип Стенхоп, которому отец многие годы посылал свои,
впоследствии прославленные, письма. Прежде чем обратиться к
характеристике этих писем, следует досказать биографию
Честерфилда в те годы, когда они писались.
Жизнь его по возвращении в Лондон из Голландии не была
богата внешними событиями. Первоначально важнейшие из них были
сосредоточены вокруг парламентской борьбы с Робертом Уолполом,
в 30-е годы принимавшей все более резкие формы и вынуждавшей
Честерфилда то испытывать свои ораторские способности, то
браться за сатирическое перо журналиста. В палате лордов вместе
с Честерфилдом оппозицию возглавлял Картрет (с 1744 года
ставший графом Гренвиллем); вскоре ядро оппозиции пополнилось и
в палате общин, где появились способные и энергичные молодые
люди (которых Уолпол презрительно называл
"патриотами-мальчишками") -- Уильям Питт и Джордж Литтлтон,
ставшие соратниками и друзьями Честерфилда. Джордж Литтлтон
(1709 -- 1773), приятель Попа и Дж. Филдинга, вошел в
английскую литературу прежде всего потому, что именно ему
впоследствии посвящен был Филдингом знаменитый роман --
"История Тома Джонса, найденыша", но Литтлтон и сам пробовал
свои силы на литературном поприще: в 1735 году, в тот самый
год, когда он стал влиятельным членом палаты общин, он анонимно
издал томик своих "персидских писем" -- сколок с одноименного
произведения Монтескье, полный, однако, самостоятельных и
свежих наблюдений над английской политической жизнью. Литтлтон
ближе связал Честерфилда с литераторами, которым он
покровительствовал, и привлек его к совместному участию в
нескольких литературных периодических изданиях, противостоявших
правительственным оффициозам.
Не следует преувеличивать радикализма ни Честерфилда, ни
его единомышленников по парламентской оппозиции, когда они вели
совместную борьбу против могущественного премьер-министра.
Боровшиеся в то время политические партии представляли собою в
сущности довольно беспринципные блоки представителей
разнородных классовых интересов; их идейные разногласия
зачастую носили характер временный и нередко определялись
случайными причинами, не имевшими ничего общего с подлинными
интересами трудового народа. Но Честерфилд был опытным
политиком и прошел настоящую идейную закалку у ранних
французских просветителей, благодаря чему он и завоевал
авторитет у передовых английских литераторов этой поры.
Роберт Уолпол не отличался образованностью. К литературе и
искусству он относился презрительно и о поэтах и писателях
отзывался в тонах самых непочтительных и бесцеремонных, так как
считал их людьми совершенно бесполезными; впрочем, на подкупы
наемных писак он тратил огромные государственные средства.
Свифт, в своей эпистоле к Дж. Гею в 1751 году, называл Роберта
Уолпола "врагом поэтов" ("Bob, the poets foe"), а в "Рапсодии о
поэзии" (1733) издевался над тем, что любой памфлет "в защиту
сэра Боба никогда не испытает недостачи в оплате". При Р.
Уолполе система взяточничества и подкупов достигла небывалых
размеров, была настолько очевидной и привычной для всех, что
стала как бы узаконенной. В борьбу с этой системой, в частности
с подкупами при избрании в парламент, вступили также и
писатели, например Филдинг, в лучших из своих
политико-сатирических комедий.
В 1733 году Честерфилд посвятил несколько речей в палате
лордов сочиненному Уолполом "биллю об акцизе", убежденно и
горячо ратуя против этого проекта; благодаря красноречию
Честерфилда и поддержке обеих палат билль не был утвержден.
Уолпол тотчас же отомстил Честерфилду, отняв у него его
придворную должность. В 1733 году Дж. Филдинг написал комедию
"Дон-Кихот в Англии", в которой он воспользовался образом
романа Сервантеса для самых ярких и острых обличении, с
просветительских позиций, всего английского государственного
строя,. неравенства людей перед законом, продажности судей,
гибельной, уродующей человека страсти к наживе. Отметим, что
эта замечательная пьеса посвящена графу Честерфилду как
человеку, по словам Филдинга, "так блестяще отличившемуся в
борьбе за свободу против всеобщей коррупции, которая может
когда-нибудь оказаться роковой для страны"; "автор, хорошо
известный вашей светлости, считает, что примеры быстрее и
сильнее действуют на умы, чем простые истины..."; "самое
смешное изображение расточительности или скупости может
произвести сравнительно небольшое впечатление на сластолюбца и
скупца; но мне кажется, что живое изображение бедствий,
навлекаемых на страну всеобщей продажностью, могло бы
произвести весьма сильное и нужное впечатление на зрителей".
Через несколько лет именно Честерфилд произнес свою
знаменитую речь в защиту Филдинга, против закона о театральной
цензуре, о которой Гарви (Hervey) в своих "Мемуарах" отозвался
как об одной из "наиболее ярких и остроумных речей, какие он
когда-либо слышал в пар ламенте". История этой речи
примечательна во многих отношениях. Она свидетельствует, в
частности, о широких и просвещенных взглядах Честерфилда на
общественное назначение искусства. В 1736 году Филдинг написал
новую пьесу: "Пасквин. Драматическая сатира на наше время,
представляющая репетицию двух пьес: комедии под заглавием
"Выборы" и трагедии под заглавием "Жизнь и смерть Здравого
смысла''". Эта резкая политическая сатира, в которой жестокому
и остроумному осмеянию снова подвергся "Боб" Уолпол, впервые
поставлена была на сцене "Маленького театра" в Хеймаркете и
имела чрезвычайный успех, равного которому не было со времен
"Оперы нищих" Гея. Вслед за "Пасквином", в марте следующего
1737 года, Филдинг в том же театре поставил еще одну пьесу,
полную злободневных намеков и прямых нападок на
премьер-министра и его злоупотребления: "Исторический ежегодник
за 1736 год", -- которая оказалась последней пьесой Филдинга,
увидевшей свет рампы. Уолпол был взбешен и решил, что на этот
раз драматург не должен остаться безнаказанным. Через
официозный орган он предупредил, что и автору подобных
антиправительственных выступлений, и всему его театральному
предприятию грозят серьезные кары, если он не прекратит своих
нападок; газета ("Daily Gazetteer") заявляла далее, что никакие
доводы не смогут оправдать вынесение на сцену для осмеяния
государственной политики. Филдинг пробовал бороться за свой
театр, и Честерфилд великодушно предложил ему помощь.
Среди действующих лиц "Пасквина" есть несколько
сатирических персонификаций, в числе которых зрителям особенно
нравились две "королевы" -- "королева Невежество" и "королева
Здравый смысл", в конце концов погибающая. Возможно, что этот
ярко сатирический образ, созданный Филдингом, вспомнился
Честерфилду и его друзьям, когда они основали новый журнал
"Здравый смысл" (Common Sense, or the Englishman's Journal) --
орган оппозиции, явно противопоставленный официозу Роберта
Уолпола. Первый номер "Здравого смысла", вышедший в свет 5
февраля 1737 года, открывался передовой статьей, написанной
Честерфилдом, в которой, между прочим, находится прямой намек
на пьесу Филдинга, не названного, впрочем, по имени. Честерфилд
писал здесь:
"Остроумный драматический писатель рассматривал "Здравый
смысл" как вещь столь необычайную, что недавно он с большим
умом и юмором не только персонифицировал ее, но даже
возвеличил, удостоив титула королевы". Неудивительно, что,
находясь как бы под защитой Честерфилда, Филдинг на угрозы,
инспирированные Робертом Уолполом, ответил открытым письмом,
опубликованным в том же журнале "Здравью смысл" (в номере от 21
мая 1737 года), и вслед за тем выпустил в свет печатное издание
своей последней пьесы, предпослав ей полное язвительности
"Посвящение публике". На этот раз Р. Уолпол пришел уже в
совершенную ярость. Он тотчас же внес в обе палаты парламента
законопроект о театральной цензуре (Licensing act); хотя новый
закон еще обсуждался некоторое время в печати, -- сам
Честерфилд, скрывшийся под инициалами A. Z., поместил в
"Здравом смысле" (1737, No 19) посвященную законопроекту
статью, уснащенную ссылками на древних-- Горация и Цицерона, с
его речью в защиту поэта Архия, -- все было напрасно и
предрешено: Уолпол сумел настоять на утверждении во всех
инстанциях задуманного им акта, и его твердому решению не могла
нанести никакого вреда красноречивая защита сцены в речи
Честерфилда, произнесенной им в верхней палате парламента в
июне 1737 года, во время дебатов по поводу третьего чтения
этого законопроекта, который он прямо назвал "посягательством
не только на свободу театров, но и на свободу вообще". Речь
Честерфилда стала знаменитой и печатается в собрании его
сочинений, но "Маленький театр" Филдинга был закрыт, и он
бросил писать пьесы. Закон о театральной цензуре нанес
сильнейший удар английской драматургии, от которого она смогла
оправиться не скоро: Б. Шоу вспоминал об этом с горечью в
предисловии к своему сборнику "Неприятные пьесы" (1898).
Таким образом, в схватке с Честерфилдом Р. Уолпол на этот
раз одержал полную победу, что еще более усилило их застарелый
антагонизм, не прекратив, впрочем, дальнейшей полемики. В
последующие годы Честерфилд также выступал иногда в парламенте
с речами -- хотя и с меньшим успехом, и на более мелкие и
преходящие темы, преимущественно о внешней политике Англии, о
испанских и вестиндских делах, об американских колониях и т. д.
Продолжал Честерфилд анонимно печатать свои статейки и в
"Здравом смысле", иногда на политические темы, но все больше
походившие на нравоописательные дидактические очерки: здесь
были и статьи "о слове "честь"", о модных одеждах, о франтах и
кокетках, об обжорстве, о "защите лорда Литтлтона от газетных
писак", "о музыке" и т. д. Он иногда уезжал на континент,
встречался со своими французскими литературными друзьями, в
частности с Вольтером, но пока в Англии всесильным оставался
Уолпол, Честерфилд и не помышлял о более близком участии в
политической жизни страны.
Падение Роберта Уолпола в 1742 году несколько улучшило
положение Честерфилда в английских правительственных кругах, но
оно все же в общем оставалось еще неустойчивым, в особенности
из-за возраставшей холодности к нему Георга II, которую
справедливее было бы называть отвращением. Никакой устойчивости
не было и в министерских и парламентских сферах, где в 40-е
годы сохранялись порядки, заведенные Уолполом; никто не думал
здесь о давно назревших реформах, а в результате постоянных
смен должностей и назначений еще более усилились интриги и
распри.
В полном охлаждении к Честерфилду короля Георга II немалую
роль сыграло одно обстоятельство личной жизни графа, которое
король никогда ему простить не мог. В сентябре 1733 года, после
возвращения из своей миссии в Голландии, Честерфилд женился на
Мелюзине фон Шуленбург, номинально племяннице, но на самом деле
дочери графини Эренгарды фон Шуленбург, любовницы Георга I,
возведенной им в сан герцогини Кендал; в Англии хорошо знали,
хотя и скрывали, что Мелюзина фон Шуленбург была дочерью Георга
I и, следовательно, могла считать себя сводной сестрой Георга
II. Это и объясняет в известной мере настороженность короля к
Честерфилду, который фактически, после своей женитьбы на
Мелюзине, мог считать себя "свойственником" королевского дома.
Труднее понять, что руководило Честерфилдом, когда он вступил в
этот брак; значение могли здесь иметь и материальные
соображения, и политические замыслы; возможно также, что этот
шаг должен был, по его мнению, несколько приглушить слишком
распространившиеся в обществе толки о его скандальных любовных
похождениях в Голландии. Во всяком случае, это был довольно
странный брак, в котором расчет был на первом месте; чувство
любви, вероятно, отсутствовало у обоих супругов. Имя жены редко
встречается в письмах Честерфилда; чаще всего они и жили
раздельно, в двух особых домах на Гросвенор-сквер... "Герцогиня
Кендал умерла восьмидесяти пяти лет от роду,--писал Горес
Уолпол в 1743 году;--ее богатство огромно, но я предполагаю,
что лорд Честерфилд из него ничего не получит, оно достанется
его жене". Возможно, что среди наследников покойной герцогини
находился тогда и сам король, отличавшийся, как известно,
чрезвычайной скупостью, и это еще более способствовало его
враждебности к Честерфилду.
Последний прилив деловой активности в своей
административной и политической деятельности Честерфилд пережил
в середине 40-х годов. В 1744 году он ездил в Гаагу с очередным
дипломатическим поручением, вслед за тем получил назначение на
пост наместника Ирландии. Он уехал в Дублин с женой и провел
там около года (с мая 1745 года), оставив по себе добрую память
как просвещенный и гуманный начальник. Биографы Честерфилда,
может быть, даже преувеличивают значение этого, в сущности
короткого, пребывания его в Ирландии, утверждая, например, что
это был лучший период в его деятельности и что, если бы он даже
ничего не сделал на всех других поприщах, времени, проведенного
им в этой стране, было бы достаточно, чтобы признать в
Честерфилде одного из самых способных и блестящих людей того
века. Тем не менее следует признать, что Честерфилд мало
походил на других представителей английской власти в Ирландии,
подкупая ирландцев мягкостью и остроумием и обезоруживая
фанатиков своей веротерпимостью. Недаром о его дублинской жизни
ходило множество анекдотов, закрепленных в периодической печати
и мемуарах той поры. Однако эта довольно безмятежная жизнь
внезапно была прервана вызовом в Лондон для назначения на еще
более высокий пост -- государственного секретаря. В декабре
1746 года Честерфилд писал своей парижской приятельнице
Монконсейль: "Вот я и лишился своего почетного и доходного
поста, обязанности, связанные с ним, не отнимали у меня слишком
много времени от того. которое я люблю отдавать сладостям жизни
в обществе или даже лености. . . У меня были и сан, и досуг,
тогда как сейчас я чувствую себя водворенным на некий публичный
пьедестал..., хотя моя фигура, как вы хорошо знаете, ни в коем
случае не может быть названа колоссальной и не будет в силах
удержаться, подавленная к тому же и работой, и недугами моего
тела, и слабыми силами рассудка. Стоит ли меня с этим
поздравлять и не заслуживаю ли я сожаления?". В этом
автопризнании, наряду с несомненным кокетством, чувствуется
уже, хотя и несколько приглушенная, усталость и своего рода
разочарование. Сходные настроения проскальзывали и в других его
письмах этого времени. Неудивительно, что при подобных
обстоятельствах он вскоре добился отставки, которая и была
принята в начале февраля 1748 года. В последующие годы имя
Честерфилда все реже встречалось в анналах английской
политической жизни; он все более замыкался в себе.
В 1751 году Честерфилд напомнил о себе, когда по его
предложению и при его поддержке в Англии была осуществлена
реформа календаря. Несколько лет спустя (в 1755 году) широкий
общественный резонанс получила ссора с Честерфилдом знаменитого
д-ра Джонсона, в которой, впрочем, остается много неясного;
хотя эта ссора подняла очень злободневный вопрос о литературном
меценатстве, но позиции обоих споривших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфил-дом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уэстендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера. Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше больших все еще вызывают новые
разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная
полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в
собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом,
который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и
снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября
1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен
Честерфилдом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был
большой особняк на одной из уастендских улиц (South-Audley
Street), неподалеку от Гросвенор-сквера.7 Постройка здания,
тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала
Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и
убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к
друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри
он очень походил на парижские особняки времен регентства. В
середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой
выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели
портреты, а еще выше большими золотыми буквами, во всю длину
стены, сделана была латинская надпись, перефразирующая стихи из
сатиры Горация (II, 4):
То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам
праздности Вкушаю я сладостное забвение житейских забот.
Это были девизы, которым он хотел следовать. Честерфилд
чувствовал себя хорошо только в уединении своего уютного дома,
среди книг древних мыслителей и предметов античного искусства
из мрамора и бронзы, расставленных на каминах, консолях, на
столиках с выгнутыми ножками. Здесь, на покое, Честерфилд и
прожил последние десятилетия своей жизни, здесь принимал он
своих друзей, здесь написаны были лучшие из его писем к сыну.
5
Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году,
воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его
редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе
с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о
воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все
возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и
развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно
и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к
сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть:
всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем н'е делился. Но
многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы
до известной степени можем представить себе из них, как шло в
нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было
сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына;
к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось
чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все
более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе
ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь
к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому,
которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем
сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты и
неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе
с тем менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал
Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не
исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, -- кроме
английского, также по-французски и по-латыни, -- чтобы даже от
их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная
польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник
сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны,
но главное в них--тот учебный материал, который втиснут в
письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о
географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку,
Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и,
по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней
воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но
традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же
ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных
играх на воздухе, педантически объяснял не слишком
увлекательные для его возраста вещи, -- чем славились Цицерон и
Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем
или где жили похищенные сабинянки.
Но постепенно письма становятся искреннее, интимнее,
касаются более личных вещей, вкусов или поведения; иногда они
достигают настоящей лирической вдохновенности и озабоченности,
в особенности с тех пор, как привычное обращение писем первых
лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется другим: "Дорогой
друг" (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в
одном из более поздних писем (21 января 1751 года) Честерфилд
пишет сыну, почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И
ты и я должны теперь писать друг Другу как друзья и с полной
откровенностью".
Советы и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал
юноше, становились все более серьезными, настойчивыми и
пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей,
не стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того,
чтобы создать иллюзию действительной и оживленной беседы с
сыном, находившимся за морем, в Германии или Франции.
Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько вольным
и опасным, хотя и столь же непринужденно изложенным советам,
как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода
могло даже создаться впечатление, что отец учил сына вещам,
которые противоречат не только педагогическим нормам, но и
элементарной этике. Именно в этом Честерфилда упрекали
ригористы XIX века. Но такое впечатление было, конечно, и не
историческим, и просто ошибочным. В письмах нет ничего, что
противостояло бы просветительскому мировоззрению--идеалам
добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят
на первом плане и везде получают искреннюю защиту и
красноречивое прославление. Если же иногда отец отходил от
своих неотступных и даже назойливых предписаний и строгих
правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это
происходило и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за
его будущее Лучше многих других отец знал подлинную цену
человеческих связей и отношений в том обществе, в котором он
предназначал сыну играть не последнюю роль;
Честерфилд по собственному опыту представлял себе, сколь
многое зависело здесь не столько от общих декларированных
принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал
Стенхопа в маленькие тайны кодекса светских правил, в
свойственные им традиционные хитрости и уловки, без которых
никто не мог обойтись.
Сохранить просветительские взгляды и суметь стать
полноправным представителем светского общества, неотличимым от
других, -- такова была в сущности противоречивая и невыполнимая
задача, которую отец поставил перед своим сыном: надо было
бороться за передовое мировоззрение, сохраняя при этом все
старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду
все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому,
что Филип недостаточно внимателен к его наставлениям. Но дело
было в другом--сыну сильно мешала тайна его рождения, которую
ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем
упорнее становились его усилия добиться для сына лучшей
участи-- вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся
на этом пути преградам. Это приводило к тому, что Честерфилд,
может быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того
лицемерного общества, к которому принадлежал сам по своему
рождению и воспитанию, в котором его сыну придется жить и с
пороками которого ему необходимо будет считаться.
Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической
деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни
его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера
молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований,
несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные
друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами
позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить
Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но
король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип
Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием,
вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757
году он получил назначение на дипломатическую должность в
Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось
сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому
фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и
изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по
поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор
отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
"Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех
ответственных возражений, которое выдвинуто было против него,
-- писал Честерфилд. -- я имею в виду его рождение, но,
рассуждая по справедливости и беспристрастно, -- и стыд, и вина
мои, -- а не его".2 Это горькое позднее признание оправдывает
полностью все то, что в письмах могло бы показаться
безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой
не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для
подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный
сильно и ярко, от чистого сердца.
Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы
сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая
оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец,
назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в
Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог
похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был
человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался,
например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно
заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того
чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же
тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка
наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от
роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого
ухудшения здоровья.
Смерть его была неожиданным ударом для отца, -- даже
двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о
близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был
давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для
Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел
невестку и внуков, существование которых было тщательно от него
скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын,
из которого он хотел сделать светского человека и дипломата,
оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его
наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по
отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям,
таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего,
о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное
существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в
пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый
образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем
не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из
тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный
памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли
сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно
поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на
многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году. Уже в
XVIII веке они переросли значение примечательного документа
семейного архива. Их и следует рассматривать не только как
случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному
лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное
единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого
эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов
которого она должна была занять свое место.
Родительские письма к сыну -- один из весьма
распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и
на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для
изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в
нем одно из средств придать этим правилам внушительность и
своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века
везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних
подобных произведений служили наставления сыну в так называемых
"Притчах Соломоновых". "Поучения отца к сыну" были популярны в
течение нескольких веков во всех литературах Западной Европы.
Но Честерфилд был сыном другого века, и источники "Писем", хотя
они и воспроизводят традиционную рамку, естественно, были
другие. Их ищут с полным основанием в целой серии таких
трактатов, которые имели в виду воспитательно-образовательные
цели для детей дворянского круга, вроде называемых самим
Честерфилдом "Искусства нравиться в разговоре" или знаменитой
книги о придворном испанского Моралиста XVII века Балтасара
Грасиана, в английском переводе озаглавленной "Совершенный
джентльмен". Был Честерфилду хорошо знаком и трактат Локка о
воспитании: в 1748 году он послал Филипу Стенхопу экземпляр
этого трактата с рядом отчеркнутых мест, предлагая над ними
"поразмыслить". Для Честерфилда в особенности была важна идея
Локка об отсутствии врожденных идей, о том, что человека
отличают от другого не происхождение, но только образование и
воспитание; Честерфилд следовал Локку также в понимании труда
как назначения человеческой деятельности и как одного из лучших
воспитательных средств. В письмах Честерфилда попутно
встречается так много оригинальных и самостоятельных наблюдении
о воспитании, что была сделана попытка свести их в некую особую
педагогическую систему. Конечно, "Письма" имеют свое значение
для истории развития западноевропейской, особенно английской,
педагогической мысли. Но для нас этот памятник шире и важнее: в
известной мере они оправдывают данное Герценом определение
писем как документов эпохи, в которых "запеклась кровь"
современных им событий, они дают нам возможность представить
себе время, когда они писались, с наибольшим приближением к
реальности прошлого.
Нас поражает многое в этих письмах с точки зрения
читателей иной среды и эпохи, но мы прекрасно понимаем, что это
книга незаурядная и что она получает вневременный интерес
именно потому, что является превосходным отображением эпохи,
которой она порождена. Зоркий и вдумчивый наблюдатель, человек
большого вкуса и редкой начитанности, Честерфилд был наделен
также литературным талантом и даром живого рассказа, считаясь у
современников выдающимся стилистом и мастером эпистолярного
жанра. Это признавали за ним все, знавшие его лично или
состоявшие с ним в переписке. Человек, строго судивший свое
время, знаток всех стран Европы, провидевший неизбежность
революции именно во Франции в конце XVIII века, Честерфилд был,
конечно, весьма интересным историком и мыслителем. Может быть,
лучше других сумел это оценить один из самых старых его друзей,
Вольтер, писавший ему 24 октября 1771 года: "Вашу философию
никогда не тревожили химеры, которые иной раз вносят беспорядок
в головы довольно умных людей. Вы никогда и ни с какой стороны
не были сами обманщиком и не позволяли обмануть себя другим, а
я считаю это очень редким достоинством, помогающим человеку
достичь того подобия счастья, которым мы можем насладиться в
нашей короткой жизни".
6
В начале 70-х годов Честерфилд едва ли мог считать себя
счастливым. Смерть сына была тяжелым горем, но и его
собственное здоровье давно уже пошатнулось. Еще в начале 50-х
годов он начал чувствовать признаки надвигающейся глухоты. К
1755 году она настолько увеличилась, что он вынужден был вовсе
отказаться от какой-либо общественной деятельности. Когда
однажды Честерфилд пожаловался Вольтеру, что его глухота стала
полной, Вольтер со свойственной ему остротой ответил на это,
что он надеется на хороший желудок милорда, так как "желудок
стоит не меньше двух ушей".' Но это была всего лишь шутка,
которая не могла утешить больного. Другой француз, Жан Батист
Сюар (Suard), вспоминал, что, находясь в Лондоне, он
представлен был Честерфилду в последние годы его жизни д-ром
Мэти. "К сожалению, мы избрали для этого мало благоприятный
момент. Утром он очень страдал. Его глухота, которая
усиливается с каждым днем, нередко делает его угрюмым и
препятствует желанию нравиться, которое никогда его не
оставляет. "Очень печально быть глухим, -- сказал он сам, --
когда можно было бы получить большое удовольствие от того,
чтобы слушать. Я не столь мудр, как мой друг Монтескье: "я умею
быть слепым", -- говорил он мне много раз, -- тогда как я еще
не научился быть глухим".--Мы сократили наш визит из боязни его
утомить, -- прибавляет Сюар. -- "Я не удерживаю вас, -- сказал
он нам,--мне пора репетировать мои похороны". Он называл так
прогулку по улицам Лондона, которую совершал каждое утро в
карете". Смерть пришла неожиданно--24 марта 1773 года,--хотя он
давно думал о ней, а он сам мог еще при жизни считать себя
полузабытым своими современниками.
Его вспомнили год спустя, когда после долгих хлопот
Юджинии Стенхоп "Письма к сыну" впервые увидели свет. Как мы
уже видели, эта книга вызвала при своем появлении долго не
смолкавшие споры. Один из его недоброжелателей, Горес Уолпол,
сын его старого врага Роберта Уолпола, писал об этой книге
своей французской приятельнице, маркизе дю Деффан (12 апреля
1774 года): "Я прочел полностью письма милорда Честерфилда,
которые составляют два пухлых тома в четверку и из которых
полтора тома наводят страшную скуку, так как заключают в себе
нескончаемые повторения. Это план воспитания, начертанный им
для его незаконного сына, и в этом плане нет ни одной мелочи,
которую бы он забыл. . . Это дитя было толстой грубой свиньей,
которую он усиливался отшлифовать, чтобы превратить ее в
придворного, человека удачливого и милого, что ему не удалось.
Половина последнего тома содержит в себе очень приятные письма,
в которых он говорит о наших делах и о нашем обществе, но
слишком торопливо", и т. д. По странной случайности, несколько
месяцев спустя той же маркизе дю Деффан свой отзыв о письмах
сообщил Вольтер, но его мнение мало походит на только что
приведенное. Вольтер писал 12 августа 1774 года: "Мне хочется,
чтобы вы могли получить удовольствие: чтобы незамедлительно и
притом хорошо были переведены два толстых тома "Писем" графа
Честерфилда к его сыну, Филипу Стенхопу Там упоминается очень
много людей, которых вы знали. Книга эта весьма поучительна, и,
пожалуй, это самое лучшее из всего когда-либо написанного о
воспитании. Там изображаются все европейские дворы. Честерфилд
хочет, чтобы его сын стремился нравиться, и средства, которые
он ему для этого рекомендует, стоят тех, с помощью которых
знаменитый Монкриф сумел понравиться августейшей королеве
Франции. Он не очень-то хорошего мнения о маршале Ришелье, но
признает, однако, что тот умел нравиться. Он советует своему
сыну влюбиться в г-жу П. . и посылает ему образец признания в
любви. Боюсь, как бы переводом этой книги не занялся
какой-нибудь посыльный вашего друга Фрерона или какое-нибудь
незначительное лицо из книгопечатни. Надо, чтобы труд этот
выполнил человек светский. Но только все равно во Франции эту
книгу никогда не разрешат продавать. Будь я сейчас в Париже, я
бы прочел вам кое-что из этих писем по-французски, держа перед
глазами английский оригинал".
Явные противоречия и несовпадения, которые обнаруживаются
в отзывах о "Письмах" Честерфилда двух его знаменитых
современников, свидетельствуют, что эта книга была для своего
времени не только занимательной, но и заставляла думать и
спорить. Эти немаловажные качества она безусловно донесла и до
наших дней.
Примечания
1 Когда Курию, сидевшему у очага, самвитяне принесли много
эолота, он отверг его, ибо считал, что самое славное -- это
иметь не золото, а власть над теми, у кого оно есть (лат.).
2 Фабриций, этот увенчанный славой старец, ест возле очага
коренья, которые сам же выкопал из земли (лат.).
3 Девушку необычайной красоты неоскверненной отдал
родителям, которых для этого вызвал к себе, и жениху, сам
будучи юн и холост и оказавшись победителем (лат.).
4 Прибыл юноша, подобный богам, и покорил всех не только
силой оружия, но а щедротами своими и благодеяниями (лат.).
5 Кола заболел и умер, ты хочешь, чтобы я оплакивал его
судьбу. Но что же я могу сказать о нем? Кола жил. Кола умер
(франц.).
6 Поистине считаю блаженными тех, кому милостью богов
даровано либо делать то, что достойно написания, либо писать
то, что достойно прочтения; блаженнейшими же -- тех, кому
даровано и то и другое (лат.).
7 Ложный стыд (франц.).
8 Добиться похвалы от человека, хвалимого другими (лат.).
9 Считать, что ты рожден не для себя одного, а для всех на
свете (лат.).
10 Эти вот занятия питают юношей, радуют стариков,
украшают счастье, доставляют прибежище и утешают в несчастьях,
услаждают дома, не мешают вне дома, проводят с нами ночи,
сопровождают нас в странствиях и помогают в сельском труде (лат
).
11 Кстати (франц.)
12 не считавший, что ты сделал дело, если надо еше что то
доделывать (лат.).
13 животворной силы души (лат.).
14 Ни одно божество не оставит тебя (без помощи), если ты
сам будешь благоразумен (лат.).
15 обтесался (франц.).
16 критиковать (лат.).
17 исправлять (лат.).
18 "О человеке и гражданине" (лат.).
19 "О верности хода мысли в творениях ума" (франц.).
20 веселью (франц.).
21 забавности (франц.).
22 О праве военного и мирного времени (лат.).
23 Публичное право Империи (лат.).
24 не сказал, не сделал и не почувствовал ничего, что не
заслуживало бы похвалы (лат.).
25 побед (франц.).
26 высшим светом (франц.).
27 остроты (франц.).
28 вскользь (франц.)
29 острослова (франц.).
30 не знаю что (франц.).
31 сотрапезников (франц.).
32 уменья держать себя в хорошем обществе и манер
{франц.).
33 То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам
праздности Вкушаю я сладостное забвение житейских забот (лат.).
34 рассудок часто бывает обманут чувством (франц.).
35 часто (франц.).
36 почти всегда (франц.).
37 ложного стыда (франц.).
38 располагающих к себе манер (франц.).
39 всех тому подобных (лат.).
40 людей благородных (франц.).
41 внешность благородного человека (франц.).
42 будучи более смелым, иди навстречу (лат,)
43 "Смешных жеманницах" (франц.).
44 демилюн, равелин (франц.").
45 Честное слово, то была целая луна (франц.).
46 доступный для (франц.)
47 "Нравственные размышления" (франц.).
48 "Характеры" (франц.).
49 "Человек может находить что-то приятное в горе, которое
постигает его лучшего друга" (франц.).
50 секреты (лат.).
51 "Что месье де Бофор не знал, что тот, кто собирает
народ, его и возбуждает" (франц.).
52 комизм (лат.).
53 те (лат.).
54 лучше всего (лат.).
55 "Когда же враг угрожает нам всеми ужасами, сопряженными
с медленной либо быстрой смертью, с какими только могут
столкнуться воюющие стороны, было бы весьма разумно подумать о
том, как его уничтожить и убить, если они не умерят своей
ярости. Поэтому [в таких случаях] дозволено применять также и
яд. . ." (лат.).
56 если он [т. е. враг] не умерит своей ярости (лат.).
57 умерить ярость (лат.).
58 ничему не удивляться (лат.).
59 светским разговором (франц.).
60 тон. принятый в хорошем обществе (франц.)
61 особенности (франц.).
62 блестящую внешность (франц.)
63 обиход (франц.).
64 преувеличенно (франц.).
65 непринужденное, открытое лицо (итал.)
66 сжатые, сдержанные мысли (итал.).
67 неловки (франц.).
68 Лишены прелести без тебя Ювента и Меркурии (лат.).
69 ведущие себя всего непринужденнее (франц.).
70 житейский такт (франц.).
71 торжественные дни (франц.).
72 превосходить всех, будучи украшенным всеми
достоинствами (лат.).
73 однокашниками (франц.).
74 любезные, но рассеянные (франц.).
75 мелочами (франц.).
76 возможностей (франц.).
77 по обе стороны которых не может быть ничего правильного
(лат.).
78 ложного стыда (франц.).
79 "Я больше хотел бы с ним ошибаться, чем правильно
мыслить с другими" (лат.).
80 за короля (франц.).
81 ради блага Франции (франц.).
82 Любовная связь (франц.).
83 хорошо одет (франц.).
84 шутливостью (франц.).
85 спален (франц.)
86 представлениях (франц.).
87 порядочного человека (франц.)
88 Публичное поаво Империи (лат.).
89 рассеянный (франц.).
90 жестокой пытке (франц.).
91 им нужен блеск (франц.).
92 разносторонним человеком (лат., франц.).
93 фигуре (франц.).
94 Учтивые и непринужденные манеры, осанка человека
благородного, уменье себя держать в хорошем обществе, грации,
что-то неуловимое, что нравится (франц.).
95 какому бы делу он ни был предан, он добивается славы
доблестным поступком или изрядным искусством (лат.).
96 полагаю, что жизнь их и смерть схожи, потому что и ту,
и другую [люди] обходят молчанием (лат.).
97 знания -- это начало и источник (лат.).
98 обходительных манерах (франц.)
99 лучший тот, кто ошибается меньше всего (лат.).
100 "Об ораторе" (лат.).
101 палица достойна защитника (лат.).
102 что он хороший рассказчик (франц.).
103 пусть они ценятся так. как могут цениться (лат.).
104 менее строгими добродетелями (лат.).
105 вольнодумцев (франц.).
106 обходительного (франц.).
107 обращение (франц.).
108 брошюры (франц.).
109 "Размышления о сердце и уме", "Метафизика любви",
"Анализ прекрасных чувств" (франц.).
110 отслужившим (лат.).
111 зрелищем (франц.).
112 Есть ли у тебя свое место за столом и в хорошем
обществе? Выделяешься ли ты там своей учтивостью, веселым
нравом, шутками? Ухаживаешь ли за дамами? Преуспел ли ты в
науке страсти нежной? Можно ли ожидать, что ухаживаниями своими
ты смягчишь жестокость какой-нибудь гордой принцессы? (франц.).
113 божественным (итал.).
114 "Освобожденный Иерусалим" (итал.).
115 мишуру Тассо с золотом Вергилия (франц.).
116 Так мы протягиваем больному мальчику чашу, края
которой смочены сладким сиропом; обманутый, он пьет ее горький
сок, и этот обман возвращает ему жизнь (итал.).
117 Пою любовь, пою бряцанье меди,
Пиры и битвы, рыцарей и дам (итал.).
118 ...цветок ее девичества сохранился таким,
каким он достался ей от матери (итал.).
119 Может быть, это было и так, но все же этому не сможет
поверить тот, кто привык жить своим умом (итал.).
120 "Верный пастух" (итал.).
121 остроумными поэтическими выдумками (итал.).
122 собрание, серия (итал.).
123 "Уменье правильно мыслить в философских трудах"
(франц.).
124 "Продолжение остроумных мыслей" (франц.).
125 ложному блеску, изощренности, вычурности (франц.).
126 высшего света (франц.).
127 любезен и мил (итал.).
128 хорошо принятым (итал.).
129 пети-метра, щеголя (франц.).
130 при прочих равных (лат.).
131 шальные (франц.).
132 всяких хлопков и шлепков (франц.).
133 никаких ударов хлыстом (франц.).
134 проходимцев (франц.).
135 искателей приключении, авантюристов (франц.).
136 и отлично одетый (франц.)
137 парижские развлечения (франц.).
138 которые предпочитают немногочисленное простое общество
и ужин в небольшой и приятной компании порядочных людей шумному
разгулу Парижа (франц.).
139 на четвертом этаже (франц.).
140 избитыми комплиментами (франц.).
141 большого света (франц.).
142 прекрасно (франц.).
143 Маркиза угощает им на славу (франц.).
144 нравах и морали (франц.).
145 шутками (франц.).
146 что ставка будет пустячной (франц.).
147 шутливо (франц.).
148 затруднения от избытка (франц.).
149 что игра не стоит свеч (франц.).
150 на пансионе (франц.).
151 в меблированных комнатах (франц.).
152 светской внешности (франц.).
153 высшего света (франц.).
154 у людей большого ума (франц.).
155 нравы многих людей (лат.).
156 города (лат.).
157 этого, римлянин, ты должен бояться (лат.).
158 лицами духовного звания (франц.).
159 судейскими (франц.).
160 успехах (франц.).
161 там, где оно есть, не может долго оставаться скрытым
(лат.).
162 тонкостями (франц.).
163 которые задают тон (франц.).
164 лица без речей (лат.).
165 никаких злых шуток, не вздумай давать волю рукам, и
никаких язвительных насмешек (франц.).
166 полезное (лат.).
167 приятное (лат.).
168 живой ум (франц.).
169 заставляют человека сбросить жир (франц.).
170 на пансионе (франц.).
171 в меблированных комнатах (франц.).
172 обличье (франц.).
173 в порядок дня (франц.).
174 с хладнокровием (франц.).
175 на глазах у всех (лат.).
176 Уметь хорошо рассказывать, читать вслух, декламировать
(франц.).
177 шутки (франц.).
178 весельем, шутливостью (франц.).
179 с другой стороны (итал.).
180 как подобает человеку порядочному и светскому
(франц.).
181 парикмахера (франц.).
182 благородные манеры (франц.).
183 манеры судейских (франц.).
184 манеры горожан (франц.).
185 деревенские манеры (франц.).
186 благородных манер и человека из хорошего общества
(франц.).
187 По ноге [узнаем] Геркулеса (лат.).
188 мелочах (франц.).
189 целое (франц.).
190 любезный (франц.).
191 с глазу на глаз (франц.).
192 He дело претора заниматься мелочами (лат.).
193 песенки Лангедока (франц.).
194 дебют (франц.).
195 "Я не привык к свету, я там еще новичок, мне всей
душой хотелось бы понравиться, но я не знаю, как этого достичь.
Будьте так добры, сударыня, поделитесь со мной вашим секретом:
что надо делать, чтобы понравиться всем. Секрет этот составит
мое благополучие, а вашего не убудет, у вас его останется
достаточно" (франц.).
196 что самая строгая критика по отношению к тебе -- самое
явное доказательство их дружбы (франц.).
197 что, посетив меня, он всегда доставит мне удовольствие
и окажет мне честь: конечно, молодым людям не особенно
интересно проводить время в разговорах, но я постараюсь
познакомить его с кем-нибудь из сверстников и т. п. (франц.).
198 отличное знание света (франц.).
199 преисполнена грации (франц.).
200 правил хорошего тона (франц.).
201 усердны (лат.).
202 любовную записку, сложенную треугольником (франц.).
203 птичника (франц.).
204 любовные записки (франц.).
205 самый большой в малом и самый малый в большом (лат.).
206 грации, манеры (франц.).
207 маленьким французом (франц.).
208 модным (франц.).
209 Нет, не люблю тебя, Сабидий; за что -- сам не знаю.
Все, что могу сказать: нет, не люблю я тебя (лат.).
210 приятен (франц.).
211 обладаешь всеми необходимыми для этого качествами
(франц.).
212 с некоторыми оговорками (лат.).
213 которая охотно займется твоим воспитанием (франц.).
214 что она вовлекает тебя в связь (франц.).
215 надежным хранителем ваших тайн (франц.).
216 шумная светская жизнь, комедии, балы, оперы,
придворные приемы и т. п. (франц.).
217 небольшие компании, менее шумные, но от этого не менее
приятные (франц.).
218 обосновался (франц.).
219 маленький Стенхоп? Есть ли у тебя еще надежда завести
какое-нибудь хорошее знакомство? (франц.).
220 астрономом поневоле (франц.).
221 тонкости (франц.).
222 приобрести блистательность и лоск человека светского
(фоанц.).
223 поверенного (франц.).
224 писцы (франц.).
225 склонность (франц.).
226 "Не собираясь льстить, имею честь заверить вас, что
месье Стенхоп преуспевает здесь больше, чем можно было бы
ожидать от молодого человека его лет; он бывает в очень хорошем
обществе, и та манера держать себя, которую вначале считали
чересчур решительной и резкой, в действительности -- результат
прямоты, которой сопутствуют почтительность и учтивость. Он
стремится нравиться, и ему это удается. Мадам де Пюизье недавно
говорила о нем с участием и интересом; вы будете во всех
отношениях довольны им" (франц.).
227 чересчур решительная и резкая манера держать себя
(франц.).
228 нежность (франц.).
229 "если мне будет позволено сказать это", "я считал бы",
"не будет ли это скорее так?", "во всяком случае, я не очень на
себя полагаюсь" (франц.).
230 решительным и резким (франц.).
231 приторность (франц.).
232 эту мягкость нравов и манер (франц.).
233 склонность, интерес (франц.).
234 "Говорят, что в тоне моем есть какая-то решительность
и резкость, вместе с тем я совсем этого не хочу; умоляю вас,
поправляйте меня и выговаривайте мне даже при всех, если вы
увидите, что я веду себя не так, как надо. Не спускайте мне
ничего, будьте ко мне елико возможно строги; столь просвещенный
судья вправе быть суровым, и обещаю вам, обвиняемый сделает все
возможное, чтобы исправиться" (франц.).
235 преисполнен (франц.).
236 Не тот он человек (франц.).
237 что-то немецкое (итал.).
238 Как идут дела с милой малюткой Бло? Поддается ли она
твоим ухаживаниям? Удостоился ли ты чести находиться в числе ее
поклонников? А что госпожа *** не стала твоей госпожой де
Люрсе, и заводит ли она иногда любовные интрижки! Может
статься, ты сделался ее Милькуром?2 Говорят, она мила, умна,
обходительна; есть чему поучиться у той, которая сумела всему
этому научиться сама (франц.).
239 все труды напрасны (итал.).
240 самом начале (франц.).
241 Знание правил приличия (франц.).
242 прилично (франц.).
243 веселости (франц.).
244 шутки (франц.).
245 шутки, приправленные даже некоторым озорством (франц.)
246 уличную песенку (франц.).
247 рукоприкладства (франц.).
248 рукам дают волю только мужланы (итал.).
249 с вашего позволения, я склонен думать, что скорее...,
осмелюсь сказать (франц.).
250 грубо (франц.).
251 В здоровом теле здоровый дух (лат.).
252 Ни одно божество не отсутствует, если есть
благоразумие (лат.).
253 тога взрослого мужа (лат.).
254 очень неохотно (франц.).
255 По приемам мягко (лат.).
256 мягкость (франц.).
257 и с умилением, и с известной нежностью (франц.).
258 сноровку (франц.).
259 В соответствии с делами и отнюдь не сверх (лат.).
260 свободным (лат.).
261 открытое лицо (итал.).
262 скрытые мысли (итал.).
263 в восьмую часть листа (лат.).
264 мягкость обхождения (франц.).
265 лакей (франц.).
266 открытое, непринужденное выражение лица (итал.).
267 Самое полезное для здоровья -- это часто принимать
домашние слабительные (лат.).
268 домашними (лат.).
269 "О праве военного и мирного времени" (лат.).
270 "Международное право" (лат.).
271 безволие (франц.).
272 [здесь] извинениями (франц.),
273 остроумию и вкусу (франц ).
274 людей ученых и острословов (франц.).
275 "Спасенный Рим" (франц.).
276 хорошие манеры (франц.).
277 хорошие куски (франц.).
278 мягко по форме, но твердо по существу (лат.).
279 что зачаток разума начинает развиваться во Франции
(франц.).
280 Развитие (франц.).
281 Месье Стенхоп кинулся в политику, и думаю, что он в
ней преуспеет (франц.).
282 что это был самый блистательный и приятный человек в
королевстве и, несмотря на то, что он приходился зятем генералу
и министру, симпатия общества была на его стороне (франц.).
283 "Пусть ненавидят, только бы боялись" (лат.).
284 "Пусть только любят, тогда бояться мне нечего" (лат.).
285 Быть светским [человеком] (франц.).
286 который привык к свету (франц.).
287 надо стать человеком светским (франц.).
288 эту светскость (франц.).
289 селянин ждет (лат.).
290 о приемам мягко, по существу твердо (итал.).
291 открытое лицо и скрытые мысли (итал.).
292 что ты вспоминаешь их очень нежно и с большим
почтением (франц.).
293 если хочешь заставить меня плакать. . . (лат.).
294 в 1/12 листа (лат.).
295 О как сладка любовь, когда б ей длиться вечно!
Но нет, на горе нам блаженство скоротечно (франц.).
296 лишний (франц.).
297 [они] немного обтесались, но недостаточно (франц.).
298 Пусть тебе будет счастье и удача! (лат.).
299 Добивайся определенной цели (лат.).
300 "Сборнике" (франц.).
301 подряд (франц.).
302 "Зрелище притязаний" (лат.).
303 внимательность, любезность (франц.).
304 порядочное и принятое в свете поведение (франц.).
305 "Я очень огорчен, господа, тем, что вижу среди вас
моего врага. Я уже достаточно знаю его, поэтому боюсь. Перевес
на его стороне, но я полагаюсь на ваши собственные интересы,
которые сумеют противостоять великим талантам моего врага, и во
всяком случае, если мне не привелось сказать здесь первое
слово, последнее останется сегодня за мной" (франц.).
306 образ действий (франц.).
307 [здесь] хорошее настроение (франц.).
308 насмешники (франц.).
309 в зависимости от обстановки (лат.).
310 но люди порядочные никогда не дуются друг на друга
(франц.).
311 блеск (франц.).
312 светского человека, придворного (франц.).
313 Koro уважают мужчины, знакомства с кем ищут женщины,
которого любят все (франц.).
314 ... грубая, бесформенная масса, называемая хаосом
(лат.).
315 [здесь] отслужившего свое (лат.).
316 как насытившийся гость (лат.).
317 что отложено, еще не потеряно (франц.).
318 о политике (лат.).
319 в ожидании лучшего (франц.).
320 закулисную игру (франц.).
321 [здесь] игра (франц.).
322 скуки (франц.).
323 государственном праве Священной Римской империи
(лат.).
324 многие хороши, некоторые посредственны, а некоторые...
(лат.).
325 драгонад (франц.).
326 обычные годы (лат.).
327 в то недолгое хорошее время, которое нам остается,
самое гибельное -- жестокая печаль (франц.).
328 Это последнее письмо Честерфилда к сыну. Филип Стенхоп
умер 16/ХI-1768 в Авиньоне, в возрасте 36 лет.