Игорь ЗАСЕДА
"О спорт!..
Никаких стимуляторов, кроме
жажды победы и мудрой тренировки,
не признаешь ты".
Пьер де Кубертен
1
При входе меня обыскали.
Крепко сбитый парашютист со скуластым угреватым лицом и озорными
глазами бесцеремонно потянул к себе мою белую сумку - подарок
правительства провинции Квебек прессе, - дернул змейку и запустил внутрь
обе руки. Его короткий пистолет-автомат уткнулся в мою грудь, неприятно
холодя кожу сквозь тонкую ткань рубашки. Руки парашютиста нащупали
"Практику", телевик и две банки кока-колы. Фотоаппарат и объектив не
возбудили у стража интереса, банки он извлек, встряхнул, настороженно
поднес к уху, прислушался, удовлетворенно крякнул и швырнул в сумку.
- О'кей! - разрешил наконец парашютист.
"Придется отказаться от сумки, - подумал я. - Обвешаюсь аппаратурой.
Как фотограф".
В подтрибунном, с высоким потолком, помещении, где разместился
пресс-центр, было многолюдно. На тесно расставленных столиках - новенькие
"Оливетти". По привычке я прошелся по залу, разыскал машинку с русским
шрифтом и отметил про себя ее местоположение. В дальнем углу под
прозрачным колпаком междугородного телефона разглядел знакомую седую
голову. С трудом протискиваясь между столиками и стульями, заваленными
сумками, фотоаппаратурой, пустыми фирменными стаканчиками кока-колы с
оттиснутой олимпийской эмблемой, переступая через чьи-то вытянутые ноги,
пробрался к Сержу Казанкини.
- Хелло, Серж!
Тот порывисто обернулся, вскочил, в глазах вспыхнула неподдельная
радость.
- Олех! Привет! Когда приехал? Что будешь пить? - закричал он с
итальянской горячностью (родители Сержа - офранцузившиеся итальянцы).
- Вчера прилетел. Пока сидели в Орли, звонил тебе в Франс Пресс.
Ответили: мсье Казанкини в Монреале. Если уж непременно хочешь выпить за
встречу, то мне закажи коньяк с водой. И кофе.
С Казанкини мы познакомились в Саппоро, в семьдесят втором. Наши
места в ложе прессы оказались рядом. Этого было достаточно, чтобы Серж с
самой непосредственной бесцеремонностью записал себя в мои друзья.
Казанкини поставил на столик два бокала, отодвинув в сторону
пресс-бюллетени, заполненные скучной информацией о приемах, шаблонными
сообщениями о пресс-конференциях, устраиваемых для журналистов частными
фирмами. Я успел разглядеть приглашение на завтра, на 10:00 в отель
"Шератон", где "IBM" обещала поведать о новинках электронных систем,
созданных специально для обслуживания Олимпийских игр.
- Сходим? - спросил я. Серж пробежал глазами приглашение и согласно
кивнул головой.
- О, американцы никогда не скупятся на выпивку! - объяснил он свой
интерес к пресс-конференции и поднял бокал. - За встречу! Славно, черт
возьми, что Пьер де Кубертен вытащил на свет божий эти Игры: они дают нам
возможность хоть раз в четыре года встречаться!
- Не богохульствуй. Для меня Игры - светлый праздник, что по-прежнему
притягивает, как магнит.
Коньяк был разбавлен тоником. Кусок льда плавал, как айсберг в
антарктических водах, и поднимавшийся газ белыми кипящими бисеринками
укрывал лед.
- Я вижу, - поддел меня Серж, - бассейн по-прежнему волнует.
- Первые два года вода снилась мне по ночам. Я прощался со спортом и
никак не мог проститься. Даже плакал втихомолку. Это в снах. В жизни
оказалось куда проще. Однажды не явился на тренировку, сказав себе: "Все,
старик, баста".
- Почему ты решил бросить? Стал проигрывать?
- Не чаще, чем прежде. Просто вдруг почувствовал, что с завистью
гляжу на молодых ребят.
- Молодых... Тебе-то самому сколько было?
- Двадцать четыре. Да разве в годах дело? Это приходит независимо от
возраста. И когда оно появляется, нужно уходить.
- Мне легче. Я никогда не занимался спортом. Еще выпьем?
- Нет, Серж, пойду погляжу, как люди плавают. Может, вечером?
- Уговор! Приходи к восьми в Центр де Жарден. Я засяду в баре. А пока
потружусь на Франс Пресс, которое столь благосклонно откомандировало меня
сюда...
Я забросил за плечо злополучную сумку и направился в бассейн.
Выход из пресс-центра вел прямо на трибуну, и больше не обыскивали.
Лишь миловидная девушка в малиновом форменном костюме мельком взглянула на
мое удостоверение личности, "ладанку", как мы их называли, висевшую на
груди, где было напечатано: "Олег Романько. СССР. Журналист".
Сердце предательски сжалось.
Бассейн плескался легкими волнами, а крыша над ним напоминала
перевернутую вверх дном ладью. Вода была голубая, а стеклянная стена за
вышкой сияла ослепительным июльским солнцем. Под потолком светились
гроздья прожекторов, суетились на подвесном мостике телеоператоры.
Я выбрал место поближе к старту, поднял шторку и включил телевизор.
По первой программе рекламировали пиво "Молсон": немолодой остроносый
мужчина с завидным наслаждением макал густые усы в белую пену. По другой
программе показывали фильм из жизни ковбоев, и я щелкнул снова. Аппарат
вплотную приблизил ко мне пловцов.
На экране Маккинли. Он совсем не изменился с тех пор, как я его видел
несколько лет назад. Даже, кажется, в той самой - в красную с голубым
клетку - рубашке. Глаза прячутся за темными стеклами очков, сухие губы
плотно сжаты, а голова повернута вправо и чуть наклонена вниз. Проследив
за его взглядом, я увидел Крэнстона.
Мне нравилось наблюдать, как Джон Крэнстон плывет. Он лежал на воде
высоко и плоско, словно кости у него, как у птицы, наполнены воздухом, а
руки взлетали и падали, взлетали и падали, и можно было разглядеть, как
между пальцами завихрялись белые бурунчики; и потому, что он греб без
остановки, без паузы, все тело его было обвито длинными пенящимися
струями. Если долго смотреть, могло почудиться, будто у него в пальцах
скрыты крошечные реактивные двигатели. Я никогда не видел, чтоб он
уставал. Иногда, после очередного скоростного броска, когда он касался
стенки и повисал на пенопластовой дорожке, на лице его появлялась
непроизвольная гримаса боли, выдававшая смертельную усталость мышц. Но
Крэнстон тут же спохватывался, наверное, стыдясь этой гримасы, искажавшей
его чуть продолговатое мужественное лицо, раньше срока махал рукой
Маккинли и снова бросался в воду.
"Иногда, подплывая к финишу, клялся себе, что теперь же, немедленно,
заброшу плавание и уйду, не было никаких сил терпеть разламывающую тебя на
части боль", - признался однажды Крэнстон. Я кивнул ему сочувственно
головой, ибо это состояние было и мне знакомо. Оно-то да еще кое-какие
личные обстоятельства вынудили меня раньше срока оставить тренировки. Но
было бы обидно, если б такое случилось и с Крэнстоном; за долгую жизнь в
спорте я не встречал человека, плавающего так красиво. Именно красиво (о
скорости я молчу, ибо кто не знает Джона Крэнстона, чемпиона и
рекордсмена, чьи секунды всегда выглядели фантастическими на фоне самых
блистательных достижений), и за его плаванием я готов наблюдать часами.
Между тем Маккинли взялся за секундомер.
Я тоже поспешно извлек из карманчика свой призовой "Лонжин" с
гравировкой и положил большой палец на головку.
Тренер что-то говорил, наклонившись к Крэнстону. Маккинли в свое
время считался неплохим пловцом; в Мельбурне, на Олимпийских играх, чистая
случайность помешала ему получить бронзовую медаль, но из завоеванного
четвертого места он сумел выжать максимум прибыли. Сразу после Игр он
распрощался с голубой дорожкой, организовал школу плавания в Калифорнии, и
спустя четыре года в Риме двое его ребят сумели пробиться в призеры.
Репутацию Маккинли едва не сгубил случай, когда у парня забрали золотую
медаль за употребление допинга. Отголоски этого грехопадения слышались
почти год, были исписаны горы бумаги, но Маккинли категорически отрицал
какую-нибудь причастность к использованию запрещенных анаболиков. Спустя
год Мондейл выиграл золотую медаль на чемпионате мира в Белграде и таким
образом реабилитировал и себя, и тренера. Мне трудно судить, как оно было
в действительности, но Маккинли вызывал у меня чувство настороженности,
впрочем, что темнить, - он мне просто не внушал доверия.
Когда Крэнстон начал тренироваться у Маккинли (а это произошло вскоре
после Игр в Мехико), я еще мало знал их обоих. Но позднее с Джоном у нас
завязалась искренняя дружба, с его тренером мы едва здоровались...
Маккинли пошел к старту, Джон не спеша поплыл туда же, расслабленно
выбрасывая руки и подолгу скользя после каждого гребка. Остальные пловцы,
видимо, по команде тренера, перебрались на соседнюю дорожку. Я догадался:
Крэнстон пойдет дистанцию. Сто или двести метров?
Джон взялся за бортик, неуловимым движением подтянулся и оказался
наверху. У него было длинное мускулистое тело, широкая мощная грудь, узкие
бедра и талия, которой позавидовала бы любая девушка. Я знал: весит он
восемьдесят восемь килограммов, наверное, никто в олимпийском бассейне
Монреаля не весил больше, но это не мешало ему плыть легко.
Джон вспрыгнул на тумбу, кончиками пальцев ощупал край. Встряхнул
мышцами, неспешно наклонился и, словно выброшенный катапультой, взлетел в
воздух, уже в воздухе включил ноги и сразу же, едва коснувшись
поверхности, рванул руками воду.
Я перевел дыхание и краем глаза взглянул на секундомер. Стрелка
отсчитывала секунды.
На Крэнстона никто не обращал внимания, бассейн был наполнен
мелькающими в воздухе руками, белыми бурунами и шумом взболтанной воды.
Тренерские свистки едва пробивались сквозь неумолчный гул.
Все! Я нажал головку секундомера.
Ну и дурацкий, наверное, вид у меня! Руки мелко тряслись, со лба
стекали соленые капли пота и заливали глаза, во рту пересохло так, что
свело челюсти.
Я не верил собственным глазам. Крэнстон проплыл сто метров (при всех
скидках на возможные ошибки с включением и выключением секундомера) за 48,
8 секунды!
Как вам популярнее объяснить, что значили эти микроскопические
частички времени для пловца? Джим Монтгомери и Джо Боттом незадолго до Игр
сумели "выплыть" из 51 секунды: чуть-чуть, на самую малость, заметную
разве что электронному секундомеру, опередили они стрелку. Их достижение
поспешили объявить фантастическим. Результат на стометровке, то есть
абсолютная скорость в воде, колебался на пределе человеческих
возможностей, и даже футурологи осторожно предсказывали время 50.0 - 49,9
на конец нашего века.
Я спустился к самому краю трибуны и, когда Крэнстон приблизился к
повороту, крикнул:
- Джонни!
Он услышал, остановился и стал крутить головой из стороны в сторону,
мне пришлось крикнуть еще. Увидев наконец, он глубоко нырнул, почти у
самого дна миновал плавающих и появился у бортика; оттолкнувшись от него,
легко выскочил и подбежал к трибуне.
- Фи-фьють, - присвистнул он и сказал, протягивая мокрую лапищу: -
Привет, Олег! (Джон - единственный из знакомых иностранцев произносил в
моем имени твердое "г").
Мы крепко пожали друг другу руки.
- Давно прилетел?
- Вчера.
- Ты видел, как я плыл?
- Видел... Но... - Я пожал плечами и неуверенно закончил: - Наверное,
мой секундомер...
- Ты не ошибся. Это нормально.
- Я не могу поверить...
- Я ждал этого восемь лет! Впрочем... - Он замолчал, не закончив
фразу, помрачнел, но тут же спохватился: - Слушай, я рад видеть тебя.
- Встретимся вечером?
- Нет, вечером занят. Тренировка. А что если нам сбежать из города? У
тебя как со временем?
- Пока Игры не начнутся, слоняюсь по Монреалю как турист. Начну
передавать шестнадцатого, накануне открытия.
- Распрекрасно! Целая неделя впереди. Шесть дней. А я прошу всего
три! Иду! - Крэнстон обернулся и помахал Маккинли рукой. - Так вот, завтра
в восемь я заеду за тобой. Надо отдохнуть перед стартами, расслабиться.
- Куда поедем?
- Здесь неподалеку есть чудесное местечко в Сент-Морис. Озеро с
дивным названием - Лунное, лес, домик и ни единой живой души в округе.
Словом, увидишь! Ты где остановился?
- В общежитии Монреальского университета. Корпус "С", 517-й номер.
- Это на Холме?
- Да. Вход возле памятника.
- Завтра в восемь, Олег!
Крэнстон разбежался, прыгнул в воду и вынырнул на шестой дорожке.
Я откинулся на спинку сиденья, вытащил из сумки банку с кока-колой,
щелкнул крышкой. Потом достал вторую и тоже выпил до дна. Результат
Крэнстона не шел из головы. Мне не надо было объяснять, каким чудовищным,
немыслимым трудом достигается такое!
2
Я поднялся на двадцать шестой этаж Центра де Жарден ("Полное
кондиционирование воздуха, 135 лавок, три банка, несколько бюро
путешествий, 12 ресторанов с холодными закусками и горячими блюдами,
"Скорая помощь" и зимний сад общего пользования. "Меридиен" обеспечивает
членам прессы все удобства первоклассной гостиницы", - гласил
путеводитель). Два полицейских, маячивших у лифта, казалось, беззаботно
флиртовали с девушками в бледно-розовых костюмчиках, но глаза их были
холодны, как декабрьское небо. Я предусмотрительно вывесил "ладанку" на
грудь, глаза полицейских выделили ее и лишь потом ощупали меня с ног до
головы.
В пресс-центре царил тот беспорядок, который всегда отличает его
накануне крупных состязаний: связисты копались в хитросплетениях
разноцветных проводков, всюду громоздились кипы плакатов, устаревших
теперь бюллетеней Подготовительного комитета - КОЖО, горы справочников на
английском, французском, немецком, испанском, русском языках, щедро
поставляемые делегациями, прибывающими на Игры; пустовали пока что
фирменные холодильники кока-колы, которые наполнят в день открытия
олимпиады и затем будут беспрерывно забивать красными, зелеными, желтыми
банками с напитками, ибо фирма обязалась "бесплатно" поставлять свою
продукцию участникам и журналистам на протяжении олимпийского двухнеделья.
Правда, реклама кока-колы будет за то прерывать показ состязаний в самых
интересных местах, чтобы напомнить о существовании фирмы - официального
поставщика ХХI Игр.
Журналисты только съезжались, основная масса навалится накануне
открытия, и тогда здесь не продохнуть от крепких табаков. Я поздоровался с
Кауко Леваахо, обозревателем финского телевидения. Последний раз мы
встречались в Мюнхене, но четыре года пролетели как один день. Леваахо
посетовал на дороговизну ("Они думают, что сюда съехались одни миллионеры!
") и сумасшедших канадских водителей ("Они вообразили, что городские улицы
- сродни мотодрому!"), дважды помявших крыло его автомобиля. Я от души
рассмеялся: финн сам любил прокатиться с ветерком...
Было много знакомых. Вот приветливо махнул рукой Боб Спенсер, в
прошлом священник-кальвинист и непревзойденный прыгун с шестом, - теперь
он представлял телеграфное агентство. Марк Спиц заметно повзрослел за
четыре года, - в уголках губ застыла горчинка, - он представлял одну из
американских телекомпаний. Чех Ладислав Бачик (вот уж с кем я пуд соли
съел!) отрастил солидное брюшко. Заметив мой скептический взгляд, поспешил
оправдаться: "Журналистика - это тебе не спорт. Полуночные бдения,
застольные разговоры... Я обнял его: "Ты прав, старик. Ведь не красны
девицы мы, чтоб мерить талию!" - "А сам небось режимишь... - уколол меня
Бачик. - Ты всегда этим увлекался..."
Заглянул в свой бокс. Новенький медный ключик, я для удобства
прикрепил его к оборотной стороне "ладанки", неслышно открыл замок. В
боксе лежали предназначенные мне программа Игр по дням, бюллетени
Подготовительного комитета едва ли не за весь прошедший месяц, приглашение
на пресс-конференцию японской фирмы "Никон" (традиционная вишневая водка,
проспекты в лакированных обложках и настоящий мексиканский кофе). Одна
брошюрка меня заинтересовала. На шести языках автор вопрошал: "Почему?"
Видимо, этот вопрос был адресован двум бегунам, чья фотография,
напечатанная поверх огромного красного вопросительного знака, была
помещена на обложке. На каждой новой страничке вставал новый вопрос:
"Почему вы здесь? Куда спешите? Какая ваша цель, ваше стремление?" И уж
вовсе интригующе: "Вы желаете быть победителем? Изучайте Слово Божие на
дому, через библейский курс или группой. Увидите! Ваша победа увенчается
вечностью!" Ого! Вечностью? Это что же - после финиша сразу в рай? Ага,
вот и автор послания: "Сведения и контакт. Иван Михайлович Колесников,
улица Святой Екатерины, 87, тел. 274-68-94".
Больше в пресс-центре делать было нечего, я спустился на первый этаж
и очутился в просторном зале, напоминавшем своими размерами Киевский
вокзал в Москве. И людей здесь никак не меньше: их привлекали магазины,
кафе, выставка, приуроченная к Играм.
Эскалатор вынес меня на второй этаж, и мимо трехзального кинотеатра я
прошел в бар, арендованный у владельцев небоскреба для журналистов. Мягкий
ковер заглушал шаги, неяркий свет создавал обстановку, располагающую к
беседе. Бар переливался блеском бутылок, никелированных ручек и поручней,
кувшинов со льдом.
Серж сидел на высоком вращающемся стуле и издали помахал рукой.
- На улице духота, как в тропиках, - пожаловался он. - А вчера был
убийственный холод, впору надевать пальто.
- Канадцы клялись, что вторая половина июля - лучшая пора лета.
Впрочем, лишь бы обошлось без какого-нибудь муссона или тайфуна. Это
единственное, что способно испортить праздник.
Подошел бармен. Лет шестидесяти, подстриженный под "бобрик", он
напоминал отставного боксера профессионала в тяжелом весе. Похоже, нос у
него был перебит.
- Вы никогда не занимались боксом? - спросил я.
- Нет, сэр, я предпочитал зарабатывать на жизнь честным путем, -
степенно ответил бармен. - Виски, коньяк?
Я посмотрел, что пил Серж. Спорт еще крепко сидел во мне, и я заказал
джин с тоником. В чистом виде эту английскую можжевеловую водку не пьют
даже алкоголики, зато в разбавленном она напоминает лимонад.
- Со льдом, пожалуйста.
- На что-нибудь стоящее набрел? - спросил Серж.
- Нет. - И подумал: то, что я видел собственными глазами в бассейне,
могло бы потрясти спортивный мир, но я буду нем, как рыба, потому что
желаю Крэнстону удачи, а удачу лучше не испытывать понапрасну.
- Нет, - повторил я.
- У меня тоже - пустой карман. Если, черт возьми, не считать
инцидента с западным немцем. - Серж Казанкини ухмыльнулся. - Впрочем, на
его месте мог оказаться любой из нас. Мы ведь по природе - редкие нахалы.
Но любим, просто-таки обожаем, чтобы к нам относились с почтением.
Канадцы, по-моему, задумали поставить нас на место.
- Что стряслось?
- Немец из какой-то мюнхенской газеты отказался показывать сумку и
имел неосторожность заспорить с полицейским. Мне кажется, что западные
немцы просто из кожи лезут, чтобы скомпрометировать олимпиаду, - они всюду
скулят, что город напоминает военный лагерь. Ну да ладно. Словом, его
скрутили, бросили в машину и отвезли в участок. Документы оказались в
порядке, но это не помогло - немца допрашивали ночь напролет...
- Приняли, видно, за террориста.
- Это понятно. Но зачем нужно было допрашивать его, предварительно
раздев догола? - Серж громко расхохотался.
- Возможно, комиссар придерживался собственных методов сыска.
- Ах, бедный барон! - с наигранным сожалением изрек Серж. - Он и не
представлял, какую кашу заварит этими играми! "О спорт! Ты -
справедливость! Ты указываешь прямые, честные пути, которые ищут люди для
достижения целей, поставленных в жизни!" - высокопарно продекламировал он
строфы из кубертеновской "Оды спорту". - Святая наивность! Полицейские и
допинги: целые армии полицейских и целые полчища ученых поставщиков
отравы, сжигающей жизнь! Политические демарши из-за двух-трех сопляков,
чьей-то недоброй волей объявленных "суперменами!" Закулисные торги с теми
же юнцами за право называться "людьми Адидаса" или "людьми Пумы"! Вот что
такое Олимпийские игры.
- Узнаю знакомые нотки...
- Какие еще там нотки? - не понял Серж.
- Тебе осталось лишь выкрикнуть - долой Игры! Как некоторые из ваших
собратьев по перу.
- Ты меня знаешь, - пошел на попятную Серж. - Предложение греков -
проводить Олимпийские игры лишь в Олимпии - заслуживает поддержки. Эти
сотни миллионов долларов, марок, иен, песо, выбрасываемые каждое
четырехлетие на строительство стадионов и крыш над ними, которые,
поблистав две недели, превратятся в египетские пирамиды современности, -
разве не свидетельствуют они о неуемном махровом национализме?
- Ты путаешь божий дар с яичницей. Представь себе, что раз в четыре
года мы встречались бы в Греции, сидели бы в ложе прессы на тех же местах
и смотрели на те же беговые дорожки, бассейн, велотрек. И, возможно,
никогда не увидели бы Мельбурна и Токио, Рима и Монреаля, не узнали бы,
чем живут австралийцы и японцы, мексиканцы и итальянцы...
- Ну, спортсмену-то один черт, ибо ему удается выступить на Играх раз
в жизни, так что он так или иначе не видит всего названного!
- У спортсмена навсегда остается в сердце страна, где он выступал. И
тут уж неважно - будет это Греция или Канада. Важно другое: хозяева
олимпиады как бы приглашают к себе в гости целый мир и стараются блеснуть
приязнью, гостеприимством, показать себя с наилучшей стороны...
- Вот-вот, - перебил меня Серж, - мы возвращаемся к тем самым
миллионам, что выбрасывают коту под хвост. Пустующие стадионы, приносящие
убытки, бассейны, на которых пытаются смастерить хлипкие подмостки для
шоу, и раздражение налогоплательщиков, - им-то еще долго приходится
оплачивать блистательное безумство, называемое Олимпийскими играми!
- Ты по-своему прав. Но это уже из другой оперы. Ибо если я начну
развивать свою мысль дальше, ты обвинишь меня в "красной пропаганде"...
Могу пообещать тебе одно: когда, спустя четыре года, мы встретимся в
Москве или в Киеве, ты поймешь, что наши стадионы и бассейны никогда не
застынут безжизненными пирамидами.
- У меня пересохло в горле, - оборвал тему Серж и крикнул: - Бармен!
- Слушаю, сэр, - сказал бармен, похожий на бывшего боксера.
- Два виски. Двойных!
- Одно двойное виски, - поправил я.
Бармен принес бокал и спросил:
- Я не ослышался: вы произнесли - Киев?
- Какого черта... - начал было Серж, но я жестом остановил его.
- Да, я - киевлянин.
- То я радый вас витаты на канадський земли! - на чистом украинском
языке приветствовал меня бармен.
- Щиро дякую! - отвечал я. - Вы давно в Канади?
- Майже усе життя. Сорок рокив, як одын день... Я з Львивщины...
- О чем это вы? - поинтересовался Серж, нетерпеливо поигрывая бокалом
с виски.
- Земляка встретил, - ответил я и кивнул бармену: мол, еще будет
время потолковать (знал, как они, покинувшие родину, тянутся к нам, их все
интересует, любая мелочь доводит до слез, - таким нельзя отказывать в
разговоре, как голодному - в куске хлеба...).
- Так тебе эта сплетня про западного немца не нужна? - спросил Серж
после приличного глотка "Баллантайна". - Запущу ее на Франс Пресс, может,
кто купит...
- Слишком много чести для обыкновенного задиры, - сказал я, а сам
подумал, что завтра буду с Крэнстоном, мы вдоволь наговоримся о плавании,
у меня соберется великолепный материал, и я выдам его в тот день, когда
Джон Крэнстон потрясет мир. Похлопав Казанкини по плечу, многозначительно
пообещал: - Придет время, расскажу тебе кое-что поинтересней, чем эта
история с незадачливым репортером. Франс Пресс будет в восторге, Серж!
- Я вечно теряюсь: шутишь ты или говоришь всерьез. - Заблестевшими от
выпитого глазами он уставился на меня.
- Всерьез. И ты эту новость узнаешь раньше других. Ведь мы же с тобой
не конкуренты! - закончил я привычной фразой, которая была у нас с Сержем
в ходу.
- С меня виски! - обрадовался Казанкини.
- Все, Серж, финиш.
3
Корпуса Монреальского университета взгромоздились на самый верх
Холма. Сейчас они были пусты, лишь в трех разновысоких - от трех до
тринадцати этажей - серых бетонных коробках жили гости олимпиады. Из окна,
выходившего прямо туда, где останавливался олимпийский транспорт - ярко
раскрашенные автобусы, - я увидел парашютиста в черном, лихо сдвинутом
набекрень берете, поигрывавшего автоматической винтовкой. Улица словно
вымерла - разве что изредка простучат женские каблучки. Бесцветное солнце
поднималось где-то за островом Нотр-Дам, прикрывавшим порт. Вопреки
обещаниям организаторов олимпиады, погода в Монреале, что ни день, ломала
прогнозы: когда должен был хлестать дождь, светило жаркое солнце и мы
изнывали от липкой жары; дождь же начинался в самое неподходящее время.
Вчера, выйдя из Центра де Жарден, я за те короткие минуты, пока искал
такси, успел вымокнуть до нитки...
В студенческой комнатке, заменявшей гостиничный номер, не
развернуться: с трудом сделал зарядку, потом побрился и, накинув халат,
отправился принимать душ.
Когда вернулся, то услышал нетерпеливые гудки и поспешил к окну,
помахал Крзнстону рукой. Быстро оделся, подхватил сложенный еще с вечера
"адидас" и, не дожидаясь лифта, сбежал с пятого этажа.
- Хелло, Олег! - Джон был в белых джинсах и белом тонком шерстяном
свитере, красиво оттенявшем его смуглое лицо. - Можно в путь?
Я кивнул.
Машина, как застоявшаяся борзая, рванулась вперед, и пружины
заскрипели под тяжестью наших тел.
Крэнстон включил приемник, симфоджаз убаюкивал.
Я подумал, что, где бы человек ни был, он всегда вспоминает дом. Мне
привиделась Конча-Заспа, где среди вековых сосен есть упругая лужайка и
тихая, сонная вода, в которую глядятся старые ветлы...
- Вчера звонила мать, - прервал молчание Джон. - Смешные они, матери,
не правда ли? Сыну уже четверть века стукнуло, а она - нет, ты только
представь! - беспокоится: не забываю ли я вытирать голову насухо, когда
выхожу из бассейна. Я в детстве легко простужался, наверное, сказалось то,
что родился на севере, в Дарвине, а в пятьдесят седьмом родители переехали
в Мельбурн - на юг. А в Мельбурне, известное депо, погода пять раз на день
меняется, особенно когда из Антарктиды подует... Мать что-то беспокоит.
Словно предчувствует... - Он резко, на полуслове, умолк.
- Что предчувствует? - не удержался я.
- Нет, нет, это я так, - поспешил Крэнстон.
Наконец машина выкатила из леса к озеру, уходящему вдаль, -
противоположный берег терялся в дымке.
- Приехали! - сказал Крэнстон.
Легкий деревянный домик с одной стеной сплошь из стекла был приподнят
на сваях достаточно высоко, чтобы под ним свободно поместилась белая, с
голубой стрелой по борту и смешной мордашкой медвежонка-гризли на носу
нестандартная яхта. К даче вела тропинка, посыпанная желтым песком. Озеро
поблескивало в ослепительных лучах июльского солнца мириадами крошечных
зеркал; лес был негуст, и солнце свободно бродило по опушкам, усеянным
мелкими луговыми цветами. Круто срезанная крыша домика опускалась с другой
стороны до самой земли, создавая таким образом возможность разместить две
крошечные комнатушки на втором этаже.
Ни одна живая душа не приветствовала наше появление.
- Олег, помоги-ка. - Джонни ткнул мне в руки картонный ящик, сверху
положил другой - поменьше, а увенчал эту пирамиду моим собственным
"адидасом" - сумку пришлось придерживать подбородком, чтобы не свалилась.
- Ты бы еще сам наверх взгромоздился, - ругнулся я. - Куда топать?
- Иди за мной! - Крэнстон, неся по сумке в каждой руке, показывал
дорогу. Поднявшись на пять ступенек, он остановился у двери. Щелкнул
замок, и мы вошли в залитую солнцем просторную гостиную, занимавшую весь
первый этаж.
- Клади на пол, - разрешил Крэнстон.
- Сними хотя бы сумку, иначе я разобью фотоаппарат.
- Сейчас помогу, - пообещал Крэнстон, но почему-то не спешил.
- Джонни, это тебе дорого обойдется! - вскричал я нетерпеливо.
- Сейчас, сейчас, - повторил он. Я повернулся к нему и увидел, что
Крэнстон, притихший, какой-то потерянный, замер посреди комнаты с листком
бумаги в руках, губы его беззвучно шевелились.
- Ты что, получил "черную метку"? - попробовал я пошутить, но слова
повисли в воздухе.
Я опустился на корточки, поставил ящики на пол и с трудом вытащил
пальцы из-под груза.
Молчание затягивалось, но я понял, что Крэнстона трогать нельзя: судя
по всему, известие поразило его.
- От Джейн, - сказал наконец он. - Ее не будет. Ни сегодня, ни
завтра...
- Твоя девушка?
- Невеста. После Игр я собираюсь жениться.
- С ней что-то стряслось?
- Пустяки. - Джон старался улыбнуться, но губы его только жалко
искривились. - О'кей, Олег, что ни делается, говорят, - к лучшему. Хвала
Джейн и за то, что она предоставила папашину дачу в наше распоряжение.
Чтоб не возвращаться к этой теме, скажу: мы любим друг друга, это
серьезно, но отец Джейн против. Решительно против нашего брака.
- Плевать! Не хочет и не надо, жить-то вам, - легкомысленно
попробовал я успокоить Джона Крэнстона.
- У нас все много сложнее, Олег. Джейн - единственная дочь мистера
Префонтейна. Он полагает, что я не гожусь на роль распорядителя его
долларами, а они - рано ли, поздно ли, но по наследству перейдут к
Джейн... - Говоря это, Крэнстон быстро и ловко сновал по комнате,
расставлял и рассовывал привезенное; туго набил холодильник банками с
пивом, кока-колой, пакетами с провизией. Несомненно, Джону здесь был
знаком каждый закоулок до мелочей.
- Конец, - сказал Джон, захлопывая холодильник. Он собрал картонные
ящики и сунул их в черную пасть камина. - Сейчас одиннадцать с небольшим.
До двух можем выкупаться и приготовить яхту. В два - обедаем, еще два часа
- на сон, а после походим под парусами. Тебя устраивает такой распорядок?
- Я - твой гость.
- Ты не просто гость, Олег. Я бесконечно рад, что ты приехал. Мне
просто необходимо выговориться. Поэтому, если у тебя есть другие
предложения, я готов сделать так, как ты захочешь.
- Я в твоем распоряжении.
- Спасибо, дружище. Большего я не мог и желать. Тогда за дело.
Комнаты наверху, занимай любую. Переодевайся и - на воздух.
Лето и тишина царили вокруг. Здешняя природа напоминала мне нашу,
киевскую. Сосны, желтые брызги лютиков в изумрудной густой траве и
жизнерадостные кулички на песчаной отмели, глубоко вдавшейся в озеро.
- Сначала выкатим яхту, о'кей? - нетерпеливо предложил Крэнстон.
Это была пятиметровая килевая яхта типа "М", давно уже лишенная
спортивного "гражданства". Она покоилась на тележке с автомобильными
шинами. Мы впряглись с Крэнстоном, тележка неожиданно легко подалась и
покатилась с едва заметного откоса. Мы зашли в озеро почти по пояс,
прохладная вода бросила в дрожь, и мы в один голос воскликнули:
- Холодище!
Оттого, что вырвалось это у нас одновременно, и что холод не сковал,
а только родил желание двигаться, работать, что жарко светило солнце над
головой, и тишина вливала в сердца умиротворяющий покой, и еще от тысячи
причин, до которых вовек не доискаться, нам стало до невозможности хорошо,
и, поняв это, мы дружно улыбнулись.
- А хороша жизнь, Олег! - воскликнул Джон.
- Прекрасна! - подтвердил я.
Яхта закачалась на волнах, мы откатили на берег тележку, Джон сходил
за мачтой. Пока я устанавливал легкое золотистое тиковое дерево в паз и
натягивал растяжки, Джон принес белое парусиновое полотнище. Яхта была в
приличном состоянии. Она выглядела живым существом, и я словно уловил
биение ее нетерпеливого сердца (впрочем, это, по-видимому, тихо стучала
волна о борт).
- Эх, сейчас бы ветерок! - размечтался я.
- Не дрейфь! - обнадежил Крэнстон. - На Лунном озере ветер начинается
ровно в шесть, едва солнце опустится за гору.
- Рыба здесь водится?
- Сколько душе угодно! Кстати, спиннинги - в широком выборе у тебя в
комнате, - предупреждая мой вопрос, сказал Джон. - Я не любитель этого
дела, признаю лишь подводную охоту. У себя дома, в Австралии, это для меня
- первое развлечение.
- И на акул охотился?
- На акул - нет. Акул у нас расстреливают из автоматов сверху, с
лодок и катеров. На барракуд - да. Это - достойный соперник.
- Ладно, так уж и быть, поспиннингую один. Теперь можно позагорать...
Мы блаженствовали на раскаленном песке. Приятная истома овладела
нами, лень было даже разговаривать. Я вспомнил, как мы познакомились.
Это произошло в Мехико-сити, в шестьдесят восьмом, на последней моей
олимпиаде.
Да, это была моя третья олимпиада - после Рима и Токио, - и я
подумывал о золотой медали. Тренировался без отпуска и выходных. Ольга
Федоровна, тренер, как-то сказала, не то осуждая, не то жалея: "Ты сам
себе хозяин, Олег. Знаю, что ты сделаешь по-своему, даже если я откажусь в
знак протеста тренировать тебя. Но попомни мое слово: ты делаешь
непоправимую ошибку - такой нагрузки не выдержал бы даже Геракл".
Что мне до Геракла, если я весь, как бутылка шампанского газами, был
полон честолюбивым желанием добиться успеха, чего бы это мне ни стоило.
Пусть тогда мало кто верил в меня - достаточно того, что я верил в
собственные силы.
Меня попросили из сборной еще в январе, после того, как я не поехал в
Цахкадзор на лыжный сбор. Хотя, честно говоря, никаких претензий у меня не
было: если человек не понимает, что его век в спорте кончился, кто-то
должен открыть ему на это глаза. Другой вопрос, что можно это было сделать
мягче. Со мной же поступили круто, уповая, видать, на мой спортивный
характер и волю. В один прекрасный день я получил письмо из федерации:
"Уважаемый Олег Иванович! Плавательная общественность ценит Ваш вклад в
дело развития отечественного плавания... Ваши заслуги... рекорды и
победы... Вашу эстафету подхватила талантливая молодежь... мы всегда рады
будем Вас видеть почетным гостем...".
"Почетный гость"... Эти слова разозлили меня, и уже в апреле в
соревнованиях на приз "Комсомольской правды" я выиграл весь вольный стиль
да еще с двумя рекордами Европы. Не стоило тогда давать волю чувствам, это
я уяснил позже, в Мехико, когда меня, как ни просился, как ни
отговаривался, что не потяну эстафету, что должен плыть только двести
метров, - старший уговорил-таки. Эстафета меня доконала, и в финале я был
последним...
Впрочем, тогда утром, разминаясь в тренировочном, тесном и маленьком,
бассейне в олимпийской деревне, я еще не знал, что ждет меня вечером. Я
просто озверел, когда кто-то торпедой врезался в меня, и едва не бросился
в драку.
- Вы мне мешаете, - спокойно отозвался на мою тираду незнакомый
спортсмен с щегольскими черными усиками. - У меня вечером - финал.
- Смею вас заверить, сэр, - едва переводя дух от негодования,
процедил я, - у меня тоже - финал.
- О, рад с вами познакомиться! Джонни Крэнстон. Австралия. - Губы
парня расползлись в приветливой улыбке.
- Романько Олег, СССР, - сказал я, чувствуя, как укладывается спать
моя злость.
- Желаю вам успеха, Олег!
- Ни пуха ни пера, Джон!
Он с недоумением посмотрел на меня, видно, мой перевод русской
пословицы на английский показался ему какой-то абракадаброй, но
переспрашивать не стал.
Крэнстон первым (и, кажется, последним, кто сделал это в тот вечер)
подошел ко мне, когда, раздавленный неудачей, я сидел на полу в душевой,
вода хлестала по голове, потоки ее смывали мои слезы.
- Хелло, Олег!
Я поднял глаза и как сквозь туман увидел Крэнстона.
- Вы плыли о'кей! Загляденье. Потом, на последнем четвертаке, вас
словно схватили за ноги. Спазм?
В голосе его я не уловил того отвратительного дешевенького
сочувствия, которое так раздражает, и устало ответил:
- Нет, просто не хватило сил.
- А меня подвел Медисон, мой тренер. Я слишком верил ему. Теперь -
конец, уеду в Штаты. Я должен сделать спортивную карьеру.
- Сколько тебе?
- Послезавтра - восемнадцать.
- Еще можно успеть, Джон...
Он действительно уехал в Штаты.
- ...Я не говорил тебе, Олег, - открыв глаза, сказал Крэнстон, - что
в Мельбурне мы купили двухэтажный домик в бывшей олимпийской деревне? Тот
самый домик, где жили советские футболисты. И страшно этим гордился и
приводил товарищей посмотреть... Но я выбрал плавание. В Австралии
мальчишки становятся или бегунами, или пловцами...
- Я сойду после этих Игр. Сыт по горло и тренировками, и тренерами...
- Крэнстон замолчал, провожая взглядом белые пушистые облачка.
Три дня промелькнули незаметно. Мы плавали на яхте, я учил Джона азам
парусной техники, и нас едва не положило парусами на воду, когда налетел
шквал и на корме зацепился шкот.
Мы находились милях в трех от берега, и перспектива очутиться в
довольно холодной воде вряд ли могла обрадовать. Собственно, испугался я
не за себя - за Крэнстона, для него эта купель могла обернуться бедой.
Словом, я ринулся с носа, где возился со стакселем, через всю яхту,
зацепился за шканцы ногой и с размаху, ссадив кожу на руке и правом боку,
рухнул на пайолы, мгновенно - откуда только прыть взялась! - вскочил,
цепляясь за нависший над головой румпель, броском дотянулся до кормы и
освободил шкот. И как раз вовремя, потому что гик уже вычерчивал белый
пенный бурун.
Яхту резко "поставило на ноги", опасность миновала.
- Никогда б не поверил, что это так волнует! - смеясь, сияя глазами,
крикнул Крэнстон. - Яхта превратилась в непокорного скакуна! Здорово!
Если б мы легли парусами на воду, - поумерил я восторг Джона, -
пришлось бы плыть за моторкой. Водичка же - сам знаешь...
- Я и не подумал об этом, - сник Джон, и лицо его снова стало
отчужденным, как тогда, в первый день, когда он читал записку Джейн. -
Было бы чертовски глупо, если б я простудился... Нет, нет, это исключено,
- закончил он после короткой паузы, обращаясь скорее к собственным мыслям,
чем ко мне.
- Ничто не должно помешать тебе, Джон...
Я заметил: всякий раз, когда мы приближались к берегу, Джон с
трепетным ожиданием вглядывался в него, точно надеялся увидеть там
кого-то; и каждый раз, обнаружив, что его "меркурий" застыл в одиночестве
и домик по-прежнему пуст, хмурился и замолкал.
Я не сомневался: Джон еще ждал...
Джейн так и не приехала.
В последний вечер мы набили камин поленьями; огонь разгорался
медленно, нехотя, сырые обрубки осины шипели, выпускали пар, и лишь когда
со стороны океана, с востока, откуда по вечерам наползали темно-лиловые
тучи, задул ветер, - камин ожил.
Мы подтянули поближе к огню низкий столик, уставили его жестянками с
пивом и кока-колой и разложили остатки провизии - португальские
консервированные устрицы и паштет из мексиканских крабов, венгерскую
салями, жареную утку, французский камамбер, швейцарский сыр и еще многое
другое, купленное Джоном в магазине в олимпийской деревне. Я пил пиво.
Джон налил бокал сухого вина и, разбавляя его кока-колой, неторопливо
потягивал, смакуя каждый глоток.
Когда долго тренируешься, мышцы твои становятся крепкими и
эластичными, сердце готово выдержать любые нагрузки, но тут-то нередко и
наступает кризис: результаты начинают стремительно лететь вниз, и напрасно
бьются над этой злой загадкой медики. Тот, кто пришел в спорт не вчера,
знает и радость и горе, легко определит: нервная система уже больше не в
состоянии брать на себя тяжесть тренировочных стрессов, она просто
"отключается", и хоть ты лопни, а тело твое, налитое силой, превращается в
запечатанный сосуд, откуда не выдавишь ни капли энергии.
В таких ситуациях - баста, никаких тренировок, нужен отдых. Когда же
такое случается накануне стартов, лучшего "лекарства", чем стакан сухого
чистого вина, - не придумаешь.
- Ты мучился, когда бросил плавать? - спросил Джон.
- Мучился? Мягко сказано. Мне порой казалось, что жизнь осталась
позади. Спасла работа. Мне повезло, я попал в газету, где умели верить в
человека, даже если ты только что закончил с грехом пополам университет и
у тебя еще на лбу написано, что ты - только спортсмен. В клубной команде я
по-прежнему оставался лидером, и мы собрались в Италию... Меня вызвал
редактор. "Я ничего не имею против ваших увлечений, - сказал он. - Но
теперь вы должны выбирать: или спорт, или работа..." Я выбрал работу.
- Если бы мне так сказали, - запальчиво возразил Крэнстон, - я бы
хлопнул дверью, только меня и видели!
- Я тоже намеревался поступить подобным образом. Но, поразмыслив,
признался себе честно: я уже ничего не дам спорту... и он мне ничего не
даст. В нашем деле нужно вовремя уйти, не тянуть, не цепляться за
воспоминания...
- Ты прав, Олег! Но иногда можно и ошибиться. Когда я переехал в
Штаты, мне чертовски не повезло с тренером. Я проигран отборочные
соревнования и разобиделся на целый мир. Будущее рисовалось мрачнее
Дантова ада: в колледже едва успел перейти на третий курс, денег - ни
шиша, планы мои рухнули, и я оказался погребенным под развалинами
собственного честолюбия...
- И что дальше?
- От полного краха спасла Джейн. Это она свела меня с Маккинли - он
вхож в их дом, но я, честно говоря, невзлюбил его поначалу, решив, что он
подбирается к Джейн. А она мне дороже всего на свете. Сам знаешь, мы,
спортсмены, при всей видимости "сладкой жизни" - автографы там, красивые
девушки, - мы одиноки и привязчивы. Но потом я увидел, что Маккинли с
Джейн - ни-ни, у него какие-то финансовые делишки с ее отцом, господином
Префонтейном.
- Вот уж никогда бы не подумал, что Маккинли - финансист. Он всегда
мне казался недалеким парнем, хотя, правда, себе на уме...
- Это точно. Дон - себе на уме. Я тренируюсь у него, считай, четыре
года, а так и не раскусил, что это за фрукт. Ну да что он за человек -
пусть разбирается его жена, тренер Маккинли - на все сто тысяч монет. Он
мне сказал: "Что, парень, расквасил нос о бортик бассейна и решил
помирать?" И расхохотался, как дьявол. Меня так и подбросило в кресле -
кулаки наперевес... Дон, однако, и с места не двинулся, хоть и видел, что
я не шучу. "А ты, парень, с характером, - похвалил он. - Мне именно такие
и нужны. Завтра в шесть утра быть в "Блэкпуле". И не опаздывать!"
Крэнстон поворошил медными щипцами в камине, последние головешки
догорали скудным пламенем; поднялся, вышел и вскоре вернулся с целой
охапкой березовых поленьев.
Он продолжил свой рассказ:
- Я сразу почувствовал хватку Маккинли: за мной был закреплен
персональный массажист, личный нутрициолог [специалист по питанию], врач,
лаборант, следивший за моими анализами. Поначалу я недоумевал, что это Дон
возится со мной, но, приглядевшись, увидел: таких, как я, у него пятеро, и
с каждым он так возится. Потом понял: он еще не знает, кто заплывет, мы,
пятеро, для него - подопытные кролики...
- Это ты загнул. Настоящий тренер так и должен поступать - не
выделять никого. Спортсмен, если он действительно спортсмен, а не
размазня, должен сам уметь выделяться, - возразил я.
- Ты плохо знаешь Дона. Это... это страшный человек, страшный в своем
фанатическом желании добиться поставленной цели. Впрочем, чего там
скрывать: мне такой и нужен, потому что я сам - фанат, и, кроме плавания,
у меня в жизни есть одна Джейн. Я начал с четырех часов в сутки, а спустя
год не выходил из бассейна по шесть: в воде пил, ел, отдыхал, даже
массировали меня в воде - Дон сварганил переносной гидромассаж. В
семьдесят четвертом я уже плыл стометровку за 51 секунду.
- Что же тогда стряслось с тобой на чемпионате мира в Белграде?
Прости, что задаю этот вопрос, но тогда ты показался мне слишком
расстроенным, чтобы приставать с подобными расспросами, - прервал я
Крэнстона. Я хорошо помнил выражение лица Джона, когда он не попал даже в
финал стометровки. Это было лицо человека, который долго шел вслепую, а,
открыв глаза, обнаружил, что стоит на краю пропасти. Правда, золотая
медаль в эстафете несколько подсластила пилюлю, но - я в этом не
сомневался - не внесла успокоения в душу парня.
- Я сам не пойму до сих пор. Поначалу испугался, как бы Маккинли не
махнул на меня рукой. Но, когда увидел, что Дон сам не в духе, успокоился.
Когда мы вернулись в Штаты, Маккинли сказал: "Ничего, парень, не вешай нос
- я тут кое с кем поговорил и кое-что выяснил. Тебе не хватает
стимуляторов. Физически ты готов, а выложить свои запасы не можешь".
"Анаболики?" - только и спросил я. "Чудак-человек, - рассмеялся Дон.
История с Мондейлом навсегда отбила у меня желание экспериментировать с
анаболиками. Нет, тут нужен принципиально новый подход. Я хочу знать: ты
согласен?" Глупо спрашивать у человека, иссыхающего в пустыне от жажды,
хочет ли он пить. Я не раздумывал ни секунды: "Да!"
Гримаса боли исказила лицо Крэнстона. Он едва не выронил бокал,
скрючился в кресле, держась левой рукой за правый бок.
- Что с тобой, Джонни?
- Ничего. Пройдет, - прикусывая губу, прошептал Крэнстон. Испарина
выступила у него на лбу.
- Нужно лекарство? Где? - Я поспешил к Джону, но он слабо махнул
рукой.
- Сядь. Отпустило. Третий раз хватает за последнюю неделю. О, мы,
великие спортсмены, супермены из стали! - рассмеялся он, и у меня отлегло
от сердца. - Если бы люди знали, как подвержены мы всяким болячкам!
- Ты бы показался врачу.
- Через две недели, - мечтательно сказал Джон, - после Игр, улечу в
Австралию, домой. Это будет наше свадебное путешествие с Джейн... Уедем в
Квисленд, к океану, к Большому барьерному рифу, чтоб не видеть Маккинли, а
заодно и папашу Префонтейна, и забыть, навсегда забыть этот проклятый
спорт!
- Вот тебе и на! Забыть спорт, который дал тебе лучшее, что было в
твоей жизни! Поразительно!
- Да, спорт! Спорт, который превратил меня в амфибию, живущую ради
того, чтобы плавать, плавать и плавать! Ненавижу! - вырвалось у Джона.
- Какого же черта ты пришел в спорт? - Я готов был накинуться на
Джона, он наплевал мне в душу, затоптал самое сокровенное.
- Ты лучше скажи мне: кому нужны эти рекорды, если мы черпаем силы на
них из своего будущего, сжигаем безоглядно запасы энергии, отпущенные нам
природой на целую жизнь? Все брошено на то, чтобы я сегодня выжал из себя
лишнюю секунду и побил тебя, который не может этого сделать. Все -
миллиграммы пчелиной пыльцы, ценящейся дороже золота, и ничего не стоящая
моя собственная кровь, высосанная из жил, законсервированная и влитая мне
же перед стартом, я уже не говорю об анаболиках, стероидах и прочих
последних "достижениях" - все создано, чтобы помочь мне... убивать самого
себя!
Я не узнавал Крэнстона. Глаза его горели, красные блики от огня в
камине превратили его лицо в зловещую маску.
- Джонни, - попытался я успокоить его. Джонни, ты утрируешь. Ведь это
зависит от человека - к допингам прибегают лишь слабые личности. Тренеров
же, идущих на преступление, - иначе это не назовешь, - я бы предавал
всенародному остракизму, ибо они паразитируют на извечном стремлении
человека к совершенству.
- Олег, скоро я тебе кое-что расскажу, - пообещал Крэнстон. - Тебе
одному. Ты сможешь потрясти мир сенсацией. Но это будет только тогда,
когда я выйду из игры... Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли.
Жаль, но я буду уже далеко от него...
- Из какой еще игры? - не понял я.
- Чепуха, - вдруг резко меняя тон, сказал Крэнстон. - Не обращай
внимания. Иногда сболтнешь сгоряча, а потом самому стыдно становится...
К себе, на Холм, я ехать не захотел, мы подкатили прямо к бассейну и,
выходя из машины, нос к носу столкнулись с Доном Маккинли. На нем как
влитой сидел новенький, с иголочки, светло-серый костюм. Я не видел его
глаз - они были надежно скрыты за дымчатыми стеклами очков, - но готов был
биться об заклад, что Маккинли пристально изучает меня, словно хочет
заглянуть в самую душу. Но вот он приветливо осклабился, протянул руку (на
пальцах вспыхнули два золотых перстня) и сказал мягко, шутливо:
- Так вот с кем пропадал Джонни! А я, грешным делом, подумал, что
соблазнила его какая-нибудь местная фемина с бюстом пятого размера. Вы
ведь, насколько я помню, тоже плавали? Значит, спорт был с вами все эти
дни. Я рад!
Мне вспомнился наш последний разговор с Крэнстоном, и я подумал: знал
бы ты, что говорилось о спорте... Но сказал совсем другое:
- Я думаю, что вам, Дон, крепко повезло с Джонни. Такие пловцы
рождаются раз в пятьдесят лет!
- Знаю, - сказал Маккинли. - Джон, - обратился он к Крэнстону, -
доктор Салливэн ждет тебя три дня. Ты мог бы по крайней мере ему сообщить
о своем отъезде. Простите, - Маккинли повернулся ко мне - сама вежливость
и предупредительность, - но у нас через тридцать минут тренировка.
- Всего хорошего, мистер Маккинли. Удачи!
Мы дружески обнялись с Крэнстоном, я поблагодарил Джона за прогулку к
озеру.
Уговорились встретиться в бассейне, после заплыва.
- Ну, Олег, - шепнул мне Джонни. - Я чувствую - смогу, все смогу!
4
Телефонный звонок разбудил среди ночи.
Еще не поднимая трубку, я привычно взглянул на светящийся циферблат -
два часа сорок семь минут. Решив, что меня вызывает Киев, удивился, ибо,
когда я закончил диктовать свой первый репортаж, Лидия Дмитриевна, наша
лучшая редакционная стенографистка, принимавшая мой материал на дому из-за
позднего времени, сказала, что у нее вопросов нет.
Телефон продолжал трещать.
Я поднял трубку.
- Мистер Олех Романько? - поинтересовался скрипучий незнакомый голос
на противоположном конце.
- Он самый, - не очень вежливо ответил я.
- Здесь комиссар полиции Дюк, из 18 района.
- Здравствуйте, господин Дюк. Чем обязан столь позднему звонку? -
стараясь не выдать тревоги, поинтересовался я.
- Буду вам признателен, мистер Олех Романько, если вы никуда не
выйдете из вашего номера в ближайшие полчаса. - Голос комиссара резал
слух, и мне стоило большого труда сдержаться, чтоб не крикнуть в трубку:
да смочите вы горло наконец!
Но я смиренно произнес:
- Куда это я глядя на ночь пойду?
- Прошу вас, мистер Олех Романько, прибыть с моим сотрудником в
полицейский комиссариат!
В трубке раздались короткие гудки, усилившие мою тревогу. Мало
приятного вообще, когда за рубежом ты попадаешь на глаза полицейскому и он
начинает задавать тебе дурацкие вопросы, вроде того, почему ты перешел
перекресток на красный свет, а ты начинаешь ему втолковывать, что улица до
следующего угла была пуста, как биллиардное сукно после сыгранной партии,
он гнет свое, ты - тоже свое... Здесь же и подавно ухо нужно держать
востро.
За границей всякое бывает. И, что любопытно, липнут и нам часто те, с
кем в иной ситуации не пожелал бы и словом обмолвиться. В этом-то и
состоит главное, потому что к американцам и англичанам, немцам и "прочим
шведам" они не лезут - те для них свои: их интересуем мы, новые люди в
этом старом мире. Не терпится им испытать нас, заглянуть внутрь - нет ли
там где червоточинки...
Да, звонок из полицейского комиссариатаза тридевять земель от родных
краев к числу приятных не отнесешь. Все это крутилось в голове, пока я
одевался и искал среди тысяч вариантов единственно верный.
Я решительно набрал номер телефона своего приятеля. Трубку долго не
поднимали, и я подумал, что Дима засиделся в пресс-баре, когда недовольный
голос прошипел:
- Ну, какого дьявола!
- Дим, это я, Олег! Мне нужна твоя помощь.
- Может, завтра, а?
- Нет, немедленно. Одевайся и поднимись ко мне. Я не могу выйти из
комнаты.
- Что, кто-то запер тебя в номере?
- Нет, дверь открыта. Я жду полицию и хочу, чтобы ты был рядом. -
Дима как сквозь землю провалился. - Ты слышишь? - переспросил я.
- Конечно, слышу. Бегу.
Они появились почти одновременно - Дмитрий Коваль, спортивный
журналист из Кишинева, и высокий, худой и неожиданно улыбчивый молодой
человек из полиции. Его старые синие джинсы и потертый кожаный пиджак
сбили меня с толку, я принял его за дежурного студента (ведь мы жили в
студенческом общежитии Монреальского университета) и открыл было рот,
чтобы спросить, чего это он бодрствует в такую глухую ночь, но парень в
джинсах опередил меня.
- Сержант Лавуазье, - представился он и сразу поинтересовался: - Кто
будет из вас господин Олех Романько?
- Я.
- Машина ждет, сэр. Вот зонтик. - Сержант протянул мне зачехленный
короткий зонтик. У сержанта был кулак боксера-профессионала. Он мне -
вопреки представлению о зарубежных блюстителях порядка - понравился не
только открытым лицом и искренней улыбкой, но еще чем-то, что передается
сразу без лишних слов. Такие не подводят.
- Со мной поедет товарищ, журналист. Так будет лучше...
- А, понимаю, - сказал сержант и улыбнулся. - Я, правда, не получил
на этот счет никаких указаний от комиссара, но именно это обстоятельство и
позволяет мне принять самостоятельное решение. О'кей!
Дима только головой крутил - то на меня взглядывал, то на
полицейского.
Внизу у входа мок полицейский "форд" с красной мигалкой на крыше.
Сержант предусмотрительно открыл дверцу.
Комиссар Дюк оказался высоким брюнетом лет сорока пяти. Левую щеку
несколько уродовал розоватый шрам, наверное, мешавший ему по утрам
выбриваться до блеска (о том, что комиссар предпочитает всем электрическим
жужжалкам самую обыкновенную бритву "золлинген", я догадался, едва
взглянул на его тяжелый подбородок, заклеенный в двух местах пластырем).
В комиссариате - продолговатой комнате, перегороженной посередине
дубовой стойкой, - было по-казенному чисто и скучно; панели выложены
плитами под дуб, на стене - герб провинции Квебек, в углу, на столе, за
которым сидел полицейский в форме, мигал разноцветными лампочками пульт и
громоздились телефоны. Две двери указывали, что на этом участок не
кончается.
- Мистер Олех Романько? - посмотрел комиссар Дюк, выходя из-за
дубового барьера.
- Это я.
- Приношу извинения за столь позднее беспокойство. - Комиссар
поздоровался со мной, потом - с Димой, толкнул дверь, и я ступил вслед за
ним в квадратный - четыре на четыре метра - кабинет. Дима двинулся было
вслед, но комиссар сказал: - Извините, вы можете оставаться там.
- Прошу, - сказал Дюк, указывая жестом на мягкое кресло, а сам занял
место за столом. - Я хотел бы взглянуть на ваши документы.
- Но, простите...
- Сейчас я вам все объясню. Минутку терпения.
Комиссар Дюк изучил мое журналистское удостоверение, положил его на
стол, выдвинул правый ящик и протянул мне кусочек белого картона.
- Это ваша визитная карточка? - спросил он.
- Раз там написано мое имя и фамилия, значит, моя, - довольно резко
ответил я.
- Вы не могли бы сказать, кому вы вручили ее?
- Я раздал уже по меньшей мере два десятка визиток за время
пребывания в Монреале, - ответил я, все больше негодуя. Но уже родившееся
в глубине души тревожное предчувствие заставило меня взять из рук Дюка
белый картонный билетик.
В правом уголке его был нацарапал номер моего монреальского телефона.
- Таких визиток могло быть только две. Одну получил корреспондент
Франс Пресс Серж Казанкини, вторую - участник Игр, пловец Джон Крэнстон, -
сказал я.
Комиссар пристально смотрел на меня, он был похож на гончую, учуявшую
след.
- Опишите, пожалуйста, коротко обоих, - попросил он.
- Казанкини - лет пятидесяти, среднего роста, седой бобрик, висячие
усы... - начал я, но комиссар нетерпеливо перебил меня:
- Достаточно. Второго.
- Крэнстон. Двадцать шесть лет. Сто восемьдесят два - рост,
продолговатое красивое лицо, римский нос, бритая голова, черные маленькие
усики...
- Достаточно! Теперь я скажу, зачем пригласил вас сюда. Эта визитная
карточка, - комиссар протянул руку и почти выхватил белый картон, - была
найдена на неизвестном, погибшем в автомобильной катастрофе вчера около
полуночи на шоссе Ла-Фонтен. Судя по вашему описанию, погибший - Джон
Крэнстон.
Если б ударила молния и покачнулось здание полиции, я воспринял бы
это куда спокойнее, чем слова комиссара. У меня перехватило горло и так
сжало сердце, что Дюк поспешил подать стакан воды.
- Сомнений нет. Это - Крэнстон. Мне искренне жаль парня, я читал -
его прочили в чемпионы.
- Как это произошло?
- По-видимому, он превысил скорость и не вписался в поворот. Машина
свалилась в кювет и врезалась в бетонный столб. Мы тщательно исследовали
место происшествия - никаких признаков другого автомобиля, который мог бы
стать причиной катастрофы, не обнаружили... Правда, дождь основательно
прополоскал шоссе.
- Нельзя ли, господин комиссар, побывать на месте?
- Я вижу, в вас проснулся репортер. - Дюк понимающе осклабился. -
Тогда услуга за услугу: я отвезу вас на место происшествия, но прежде - вы
опознаете труп и подпишете протокол.
Я молча кивнул.
Машина с красной мигалкой неслась по пустынным улицам города
навстречу поднимавшемуся из-за острова Нотр-Дам солнцу. А меня, как
видение, преследовало лицо Крэнстона и его открытые глаза, казалось,
ждавшие меня. Он был в тех же белых джинсах, залитых кровью, и в белом -
тоже густо окровавленном - свитере...
Полицейский "форд", управляемый Дюком, нес меня (Диму я отправил в
гостиницу - у него в шесть утра передача, он не мог ее сорвать) туда, где
коварная случайность перечеркнула жизнь Джона Кренстона. Не знаю, что
толкнуло меня на этот шаг, но еще в кабинете комиссара я решил, что
выполню этот последний долг перед Крэнстоном.
- Судя по имеющимся у нас сведениям, он не был пьян, - сказал, чуть
повернув ко мне голову, комиссар Дюк. - Впрочем, вскрытие даст точное
заключение.
- Время катастрофы установлено? - поспешно спросил я, боясь, как бы
тягостное молчание вновь не овладело нами.
- Да, патрульная машина проследовала мимо этого места приблизительно
в половине десятого.
Ничего не было. Возвращалась в первом часу. Они обратили внимание на
поврежденный километровый указатель. Машина Крэнстона скользнула на
повороте, правым колесом ударилась об указатель, перевернулась и полетела
вниз.
- Погодите, комиссар, разве вы не обнаружили никаких документов? -
спохватился я, недоумевая, как этот вопрос не возник у меня еще в
полицейском участке.
- Ничего. Ничего, кроме вашей визитки.
- Быть такого не может! Вы же не хуже моего знаете, что никто не
может выйти из олимпийской деревни или войти в нее без "ладанки" -
удостоверения личности... Значит, вы плохо искали!
- Вполне допускаю. Лил дождь. Впрочем, вы правы - я дам указание
прочесать еще раз.
В открытое окно била тугая струя прохладного воздуха. Но мне было
жарко, и я высунул голову и закрыл глаза. "Что могло заставить Крэнстона
нарушить режим накануне ответственного старта, сесть за руль и сломя
голову нестись, точно за ним гнались, прочь от олимпийской деревни?" -
вертелось у меня в голове.
- Вы давно знаете, вернее, - поправился комиссар Дюк, - знали
погибшего?
- Восемь лет.
- Вы не замечали за ним каких-нибудь странностей? Не случалось ли у
него в последнее время неприятностей?
- Это был абсолютно нормальный парень. Неприятностей у него было не
больше, чем у любого живого человека. Не случись это, через несколько дней
он стал бы триумфатором Олимпийских игр. Но никогда не станет...
- Вот мы и приехали...
Место мне сразу не понравилось - пустынное шоссе делало крутой изгиб,
справа и слева к самой дороге подступали густые заросли колючего
кустарника, обочина была тверда, как гранит. Словом, мрачное место.
Скользя и хватаясь за кусты, мы с комиссаром сползли вниз. Сержант
Лавуазье, просидевший всю дорогу, будто в рот воды набрал, по распоряжению
Дюка остался наверху, чтобы как следует изучить траекторию движения
автомобиля Крэнстона. Это было пустое занятие после нескольких часов
дождя, но сержант рьяно принялся за работу. Правда, я не сомневался, что
стоит нам с комиссаром скрыться из виду, как он присядет на придорожный
камень и вытащит любимый "Кэмэл", которым отравлял воздух в автомобиле
почти беспрестанно.
Внизу - в мокрой продолговатой долинке - было душно и сыро, я еще раз
отметил эту особенность здешнего климата: очень медленное испарение, что
свидетельствовало о значительной влажности воздуха.
- Это следы машины, когда ее тащили наверх, - предупредил мой вопрос
комиссар Дюк, заметив, что я остановился. - Здесь она падала. - И комиссар
указал на изломанный кустарник метрах в пяти выше.
Минут пятнадцать мы шарили по склонам и в долине, но в основательно
вытоптанной траве и в кустарнике ничего так и не обнаружили. Ни крошки
информации. Впрочем, я и не ожидал иного исхода и сюда меня скорее влекло
интуитивно: точно было что-то на свете, что могло объяснить причину
загадочной ночной поездки Джона Крэнстона, поездки за собственной смертью.
- Нет ни клочка бумаги, - констатировал комиссар Дюк, доставая пачку
сигарет. - Курите?
Я отрицательно качнул головой. Мне не давало покоя деревце, метров
трех в высоту, переломленное в метре от земли. Я мысленно нарисовал план
падения машины и убедился, что корпус должен был пройти в полуметре левее,
никак не ближе. В том, что осинка была сбита совсем недавно,
свидетельствовал свежий перелом - из раны вытекал липкий сок. Однако
следов краски на стволе обнаружить не удалось, как я ни смотрел.
- Вы напоминаете мне сержанта Лавуазье, - с подковыркой сказал
комиссар Дюк. - Он тоже чуть не обнимался с этим деревцем, но ларчик
открывается просто: когда машина падала, распахнулась правая дверца и
снесла его. Вот и вся загадка!
- Загадка?.. - протянул я, пораженный вдруг родившейся мыслью. -
Загадка...
- Кстати, на дверце автомобиля остался характерный след и, кажется,
кусочки приставшей коры. На светлой краске след отчетливо виден.
Экспертиза подтвердит этот факт. - Мне показалось, что комиссар Дюк ехидно
ухмыльнулся, точно школьный учитель, поймавший нерадивого ученика со
шпаргалкой...
Дюк великодушно протянул мне руку помощи, когда я поскользнулся и
едва не скатился снова вниз.
- Не нужно больше катастроф, - изрек комиссар Дюк, вытирая чистым
зеленым платком правую руку, перемазанную глиной.
Как я и ожидал, сержант Лавуазье сидел на выступавшем из земли камне
и курил. Еще два окурка я увидел у его ног. Волна возмущения поднялась во
мне, но я смолчал - какое я имел право что-либо в данном случае говорить?
Лавуазье лениво, как мне показалось, скользнул по мне взглядом и
неторопливо четко, по-военному поднялся навстречу комиссару. Я наперед
знал, что он скажет.
Однако первые же слова его насторожили.
- На этом месте, - сказал он, указывая рукой на камень, - стояла
машина...
- Здесь их побывало после того, как патруль сообщил о происшествии,
по меньшей мере пять, - возразил Дюк. - Та, которая обнаружила катастрофу,
мой "форд" и "паккард" скорой помощи, тягач, вытаскивавший из обрыва, и
"форд" следственной службы...
- Но среди них не было, мой комиссар, ни одного спортивного "ягуара",
- все так же невозмутимо продолжал сержант Лавуазье.
- Мало ли кто мог здесь останавливаться, сержант, - в голосе Дюка
проскользнуло раздражение, однако комиссар не дал ему восторжествовать и
уже заинтересованно спросил сержанта: - Вы уверены, что "ягуар" имеет к
этому какое-то отношение?
- Конечно, нет.
- Вот видите, - сказал комиссар.
- Однако, мой комиссар, есть немаловажная деталь: "ягуар" стоял
здесь... во время катастрофы.
- Слушайте, сержант Лавуазье, - едва сдерживаясь, рыкнул комиссар, -
сколько раз я вас просил не устраивать мне устных кроссвордов, которые,
как вам хорошо известно, я терпеть не могу, а докладывать, как и положено
докладывать сержанту уголовной полиции - четко, коротко, без домыслов. Ну,
что там у вас?
- Как сообщила патрульная машина, дождь начался около десяти часов.
"Ягуар" оставил следы на сухой почве, вот взгляните сюда. - Гнев
начальства мало подействовал на сержанта. Он наклонился и показал на
довольно хорошо сохранившийся след. Дюк тоже наклонился и несколько минут
рассматривал отпечаток протектора. Наконец он разогнулся.
- Этот след мог появиться и неделю назад...
- Не думаю, у него не обветрились края. Мой вывод: машина
остановилась здесь до дождя, иначе при начале движения колеса на мокрой
почве обязательно бы пробуксовали. "Ягуар" же двинулся по сухому...
Считаю: необходимо запросить экипаж патрульной машины, не видели ли они
"ягуар" выпуска 1976 года - олимпийского выпуска.
Комиссар молча повернулся, подошел к "форду" и вытащил микрофон
радиопередатчика.
- Здесь комиссар Дюк. Немедленно пришлите на сорок третий километр
экспертную бригаду. Все. - Голос комиссара Дюка был суров. - Садитесь,
мистер Олех Романько, - пригласил он меня. - Сержант, вы останетесь до
прибытия экспертов и все это объясните им.
"Форд" взревел своими тремястами пятьюдесятью лошадиными силами,
ловко развернулся на шоссе, и комиссар, даже не взглянув в сторону
сержанта Лавуазье, нажал на газ.
Я оглянулся: сержант уселся на камень, в руках у него блеснула
зажигалка...
Когда мы прощались у восточного входа Центра де Жарден, комиссар Дюк
пожал мне руку и снова извинился за причиненное беспокойство.
- Если у вас появятся ко мне какие-то вопросы, всегда к вашим
услугам. Мой телефон... - любезно назвал он номер.
Вопреки моим опасениям, я разыскал Сержа Казанкини на втором этаже, в
пресс-баре. Он в тоскливом одиночестве сидел в полупустом зале, перед ним
стояли чашечка с кофе и бокал с виски. - Увидев меня, Серж так поспешно
вскочил, что едва не опрокинул столик.
- Хелло, Олех! - вскричал Серж. - Рад тебя видеть. Что будешь пить? -
скороговоркой выпалил он, стиснув мою руку.
Я не обманывался в причине столь бурного проявления чувств: при самых
добрых отношениях, что сложились между нами, существовала другая,
потаенная причина: мой приятель из Франс Пресс смертельно не любил пить в
одиночестве.
- Двойное виски и два кофе покрепче! - сказал я.
У Сержа от удивления отвисла челюсть, но что-то в моем лице удержало
его от расспросов. Он кинулся к стойке, заказал.
- Пошли за другой столик, - предложил, возвратясь. - Насвинячил я
тут.
Мы перебрались за свободный столик, знакомый бармен принес виски и
большую чашку кофе, подвинул ко мне поближе сахарницу. Потом сбегал за
стойку и вернулся с блюдцем, доверху наполненным подсоленными орешками
арахиса.
- То бажаю вам смачного! - сказал бармен.
- Дякую.
Бармен еще какое-то время помаячил у стола и, поняв, что разговоров
сегодня не будет, величественно удалился. Я отхлебнул большой глоток
виски, жидкость опалила горло, но я почувствовал себя лучше.
- Что, опять целую ночь просидел у телефона? - сочувственно спросил
Серж. Он, по-видимому, вспомнил, как несколько лет назад в Токио, на
чемпионате мира, я сутки напролет не выходил из номера, ожидая киевского
вызова, и Серж носил мне кофе и удивлялся, почему это я не пользуюсь
телетайпом. Разве объяснишь ему, что эти вечные колебания на валютном
рынке без следа съедают наши командировочные и потому мы предпочитаем
телефон, чтобы по крайней мере не зависеть от "плавающих" курсов западных
валют, ибо расчет идет дома, в наших крепких, надежных рублях.
- Ты слышал когда-нибудь о Крэнстоне, Джоне Крэнстоне? - спросил я
Сержа.
- Это, должно быть, пловец? - неуверенно сказал Серж.
- Должно быть... Сколько раз я твердил тебе: нужно знать не
чемпионов, нет, - нужно знать тех, кто побьет чемпионов! А я собственными
глазами видел, как Крэнстон проплыл сто вольным быстрее сорока девяти...
- Шутишь! - Серж торопливо сунул руку в карман за блокнотом, другую -
в другой карман за шариковой ручкой.
- Не торопись, - охладил я Сержа. - Сенсации не будет. Крэнстон
погиб... в автомобильной катастрофе. На выяснение обстоятельств и ушла
целая ночь... Крэнстон был моим другом...
На моих глазах интерес Сержа погас. Я сообразил, что он уже высчитал
про себя: Франс Пресс уделит этому событию в лучшем случае пять строк, да
и то не в основной ленте, а то и в третьей подаче, - там на столь
банальное сообщение вообще никто не обратит внимания. Нет, случай далеко
не "фитиль": в мире ежедневно гибнут на автострадах тысячи людей - от
простых смертных до звезд, известных миллионам.
- Жаль, - с приличествующим моменту сочувствием, но но более, сказал
Серж. - Вот если б он успел стать олимпийским чемпионом, - другое дело!
- У меня есть подозрение, что Джона Крэнстона убили... - сказал я и
удивился собственным словам: еще мгновение назад не собирался говорить
ничего подобного.
- У тебя есть доказательства? - воспрянул духом Казанкини.
Я кратко ввел Сержа в курс дела, подкрепив информацию некоторыми
подробностями из дней, проведенных вдвоем с Крэнстоном на озере. Особо
подчеркнул три момента: отсутствие каких-либо документов у погибшего,
сломанное деревце и, наконец, "ягуар" у обочины дороги...
- Густо замешано, - неопределенно пробормотал Серж, уставившись в
экран телевизора, подвешенного на цепях у стенки.
Дикторы канадского телевидения передавали последние новости: интервью
с первым чемпионом Игр тяжелоатлетом Николаем Колесниковым, показали
приезд в Монреаль почетного гостя Джесси Оуэнса (сколько я его знаю, он не
меняется - ослепительная улыбка, благородное лицо, только волосы совсем
поседели; было в его облике нечто, заставлявшее добрые сердца открываться
ему навстречу). Потом был прогноз погоды. Последним выступил глава службы
безопасности Олимпийских игр мистер Уиндорф. Он бодро сообщил, что группа
террористов, появившаяся в Монреале, "находится под постоянным наблюдением
полиции" и, таким образом, особых причин для беспокойства нет.
- Еще бы! - расхохотался Серж. - Я уверен, что эти мифические
террористы и полиция - одно и то же! Я даже...
Голос мистера Уиндорфа заставил его умолкнуть на полуслове.
- Вчера вечером попал в автомобильную катастрофу и погиб участник
Олимпийских игр пловец Джон Крэнстон. Печальное событие. Руководство
Канадского олимпийского комитета выразило официальное соболезнование.
- Серж, - сказал я. - Мне нужна твоя помощь.
- Какие могут быть вопросы, я готов.
- Мне нужно, чтобы ты встретился с Доном Маккинли.
- Это кто еще?
- Тренер Джона. Со мной он разговаривать не станет как пить дать. Он
прошлый раз смотрел на меня волком. Спроси, выспроси у него: что делал
Джон в тот день, какое у него было настроение, почему, наконец, он
оказался так поздно вне олимпийской деревни - ведь утром следующего дня он
должен был стартовать. Запомни каждый жест, выражение лица Маккинли. Это
очень важно. Он просто обязан что-то знать!
- Встречаемся здесь вечером?
- О'кей! Около полуночи. Думаю, что к тому времени я передам репортаж
и буду свободен.
Я допил кофе, попрощался с Казанкини и направился в пресс-центр,
чтобы заняться олимпийской информацией и определить план работы на день, а
заодно перекинуться парой слов с коллегами - смотришь, и выплывет
что-нибудь достойное внимания.
Но события минувшей ночи не шли из головы.
Улучив момент, я разыскал в бассейне Генри Лоусона, приятеля
Крэнстона. Он вышел из раздевалки не сразу, и мне пришлось дважды
объясняться с полицейским, дежурившим у входа, но даже моя журналистская
"ладанка" не произвела на него должного впечатления. У меня закралось
подозрение, что эти несколько десятков тысяч полицейских в форме и в
штатском, крепконогие парашютисты в гольфах, переодетые агенты местной
службы безопасности и приглашенные из США сотрудники ФБР, которые должны
обеспечить безопасность и спокойствие Игр, получили строжайшие указания...
не доверять никаким документам.
Лоусон появился именно тогда, когда полицейский в третий раз
решительно двинулся ко мне. Левый рукав спортивной куртки Лоусона
перехватывала черная повязка. Генри, как и Крэнстон, учился в университете
Санта-Клары, жил с ним по соседству в общежитии и, кажется, был
единственным, с кем Джон дружил в команде пловцов.
- Добрый день, мистер Романько, - поздоровался Лоусон. - Вы, верно,
хотели бы что-то узнать о Джоне? Право, не уверен, смогу ли быть вам
полезен.
Я увлек Лоусона по коридору подальше от бдительного ока полиции. По
бесконечным переходам под трибунами олимпийского стадиона мы выбрались на
площадь. Она, как обычно, кишела народом, ветер надувал разноцветные
"паруса" огромных шатров, натянутых над временными кафе, почтовой и
справочной службами. Мы прошли мимо "человека-оркестра", не задерживались
возле "ангела" с двухметровыми крыльями, оклеенными серебристой фольгой. В
дальнем конце парка выбрали свободное местечко на лужайке и сели,
подставляя лицо горячему июльскому солнцу.
- Вы встречались с Джоном в тот день? - спросил я.
- Конечно. Мы вместе плавали. Но Джон закончил раньше, кажется,
почувствовал легкое недомогание. Такое бывает, когда ты в хорошей форме.
Потом обедали вместе в олимпийской деревне. Больше мы не виделись. А потом
- эта чудовищная новость...
- Вы тоже тренируетесь у Маккинли?
- Нет, - жестко, почти с ненавистью отрезал Лоусон.
- Но он - лучший тренер не только в вашем университете... - сказал я,
хотя и видел, как неприятен Лоусону разговор о Маккинли. - Почему же вы?..
- Почему же я тренируюсь не у него? Вы об этом хотите спросить меня,
не правда ли? - Лоусон хмуро посмотрел на меня. - Отвечу: я ненавижу
Маккинли за то, что спортсмен для него - лишь подопытный кролик.
- Если хочешь достичь большего... - начал было я, но Лоусон резко
оборвал меня.
- Мне неприятен этот разговор, мистер Романько. Я согласился с вами
встретиться только потому, что Джонни высоко ценил вас. И еще потому, что
знаю - вы сами в прошлом пловец, надеялся, что мы найдем общий язык.
Извините, но больше ничего нового я сообщить не могу. - Он поднялся.
- Подождите, Генри. Не сердитесь на меня. Я хочу в этой истории
разобраться. Джонни кое-чем поделился со мной, но, боюсь, не всем, что мог
бы рассказать о Маккинли.
Лоусон заинтересованно посмотрел на меня.
- Словом, я сомневаюсь, что Джонни попал в автомобильную
катастрофу...
- Вы тоже? - вырвалось у Лоусона, но он тут же овладел собой. -
Почему же?
- Это - долгая история. Я пока лишь собираю факты. Скажите, Генри:
Крэнстон, как всегда, был спокоен в этот день?
- Нет. Он показался мне рассеянным, отвечал невпопад. Явно был чем-то
озабочен. Я не придал атому значения - все мы перед стартом чуть-чуть не в
себе. Но мне бросилось в глаза другое - нервничал и Маккинли. Я застал его
в раздевалке, когда он курил. Это невероятно! Маккинли, который печется о
своем здоровье, словно английская королева, и вдруг - закурил!
- Что вы имели в виду, когда сказали, что Маккинли относится к
спортсмену, как к "подопытному кролику"? Его тренерские новшества?
- Не только и не столько. Я, если хотите, противник этой безудержной
химизации спорта...
- Да, но история с Мондейлом, если вы это имеете в виду, лишь
временно бросила тень на Маккинли.
- Конечно же, Маккинли не так глуп, чтобы сломать себе шею на
допингах, для определения которых уже создана аппаратура. Но разве мало в
мире рождается средств, о существовании которых никто еще и не
догадывается?..
- Так вы считаете...
- Нет, я ничего не считаю! Я поделился лишь догадками.
- Спасибо, Генри. Я оставлю вам свой номер телефона. Если у вас
что-то еще возникнет в памяти, не сочтите за труд, позвоните. - Я вытащил
из нагрудного кармашка кусочек белого лощеного картона и написал рядом с
киевским номер моего монреальского телефона. И вдруг подумал: вот так же я
давал свою карточку Джонни, он взял ее и на прощание помахал мне рукой...
- О'кей, мистер Романько! - сказал Лоусон и взмахнул рукой.
Я опустился на траву, подложил под голову сумку с фотоаппаратурой и с
удовольствием вытянулся во весь рост.
Где-то шла олимпиада, кипели страсти, кто-то радовался, кто-то
плакал, а мне хотелось закрыть глаза и забыться, ибо голова моя шла кругом
от множества непонятных, но таивших в себе скрытый смысл фактов.
Когда, наскоро пообедав, я открыл ключом, подвешенным на одной
тесемке с "ладанкой", свой бокс в пресс-центре, первое, что мне попало в
руки, был белый конверт без марки, на котором красивым каллиграфическим
почерком было выведено: "Мистеру О. Романько". Это не могло быть
приглашением на прием - на тех конвертах имя отстукивают на машинке; не
напоминал конверт и одно из "посланий", которыми засыпали нас
"доброжелатели", начинавшие обращения традиционным бандеровским "друже"...
Это было письмо, которого я не ожидал, но, вне всякого сомнения,
адресованное мне.
В конверте лежал листок, наскоро вырванный из блокнота. Развернув
его, я прочел:
"Уважаемый мистер О.Романько! Я пыталась дозвониться к Вам по
телефону, номер которого любезно предоставил мне Генри Лоусон, но увы...
Мне крайне необходимо с Вами поговорить о Дж. Крэнстоне. Буду вам очень
признательна, если сегодня, в любое время, начиная от 14:00, Вы позвоните
ко мне в отель "Шератон".
Джейн Префонтейн".
Я взглянул на часы: было пять без двадцати. Через час я должен сидеть
в ложе прессы олимпийского стадиона и наблюдать за финалом стометровки. Не
мог же я пропустить забег с Валерием Борзовым, хотя бы потому, что любил
его не только за его золотые медали, не только за умение распоряжаться
собственными силами. Он импонировал мне выдержкой, воспитанностью,
какой-то особой элегантностью, с которой нес нелегкое чемпионское бремя,
никогда не опускаясь до дешевого панибратства, но в то же время оставаясь
простым и доступным.
Отель "Шератон" - пристанище титулованных особ, представителей
влиятельных фирм - от японского "Кэнона" до американской "IBM",
слетевшихся в Монреаль делать бизнес на олимпиаде, кинодив, призванных
украшать официальные ложи, и прочих вельможных мистеров и мисс - был в
десяти минутах ходьбы от пресс-центра и отличался от новомодного гиганта
из стекла и стали "Холлидейинн", ставшего отелем номер один в столице
Олимпийских игр, викторианской добропорядочностью, почти домашним уютом и
невероятно высокими ценами. Уже одно то, что Джейн Префонтейн
расположилась в "Шератоне", вызвало во мне чувство отчуждения, хотя я ни
разу не видел девушку Крэнстона и уж тем более не слышал о ней ничего
дурного. Но известно: чаще всего не мы управляем чувствами, а они нами, и
не всегда наши чувства - лучший советчик, особенно когда нужно принять
решение.
Не могу объяснить почему, но у меня не возникло желания встречаться с
Джейн. Лишь теперь, задним числом ревизуя свое поведение в те дни, я
пришел к выводу, что причиной тому, конечно же, был не отель "Шератон";
скорее всего я смалодушничал, решив избавить себя от вида женских слез.
Что могла добавить нового к тому, что я уже знал, Джейн Префонтейн, ведь в
тот день она была за многие сотни миль отсюда и ничего не ведала о
последних минутах Джонни.
Приняв решение, я облегченно захлопнул металлическую дверцу бокса под
номером 2804, бросил письмо Джейн в сумку вместе с разноцветными листами
информационных сообщений и направился в большой зал, уставленный пишущими
машинками. Мой столик с русской "Оливетти" был последним в ряду, что
создавало иллюзию относительной отгороженности от остальных журналистов,
выстукивающих на машинках очередные опусы, жующих бутерброды и отчаянно
дымящих всеми табаками мира, беззаботно болтающих или отрешенно взирающих
на экраны цветных телевизоров внутренней олимпийской телесети.
Я тоже сел, открыл машинку, заправил чистый лист бумаги.
Отсюда, с высоты двадцать шестого этажа, Монреаль был похож на
огромный человеческий улей. Взгляд мой остановился на темно-коричневой
громаде "Шератона"...
- Мистера Олеха Романьо приглашают к телефону, - раздался чистый
девичий голос, так чудовищно перевравший мою фамилию, что я не сразу
сообразил, что вызывают меня.
- Пожалуйста, мистер Романьо, - повторила дежурная телефонистка,
когда я подошел к стойке. - Кабина номер шесть. Благодарю вас!
- Спасибо, - пробормотал я, раздосадованный столь ранним звонком из
Киева.
- Алло, Киев! - крикнул я в трубку. - Алло!
- Это мистер Романько?
- Да, да, девушка, - ответил я. - Меня вызывает Киев.
- Мистер Романько, с вами говорит Джейн Префонтейн. Вы слышите меня?
Краска стыда залила мне лицо, я почувствовал себя так, словно меня
окунули в кипяток.
- Добрый день, Джейн... Я собирался позвонить вам позже.
- Вы сейчас очень заняты? Очень заняты? - взволнованно повторила она.
- Я должен быть на стадионе, принципиальный забег на сто метров,
бежит мой приятель, - лепетал я, понимая, что горожу чушь, но не мог
остановиться. - Меня ждет в пресс-центре... Мы должны вместе брать
интервью...
- Извините, - голос Джейн стал холодным.
- Послушайте, Джейн, - сказал я решительно. - Через десять минут
ждите меня в холле отеля, справа от входа, у цветочного киоска.
На ней была светло-желтая в коричневый горошек майка, лимонные джинсы
и деревянные босоножки; она едва доставала до моего плеча. Бронзовое лицо
с выгоревшими бровями, нежный овал, короткие пепельно-серые волосы и серые
большие глаза, которые оценивающе буравили меня насквозь, - такой я увидел
Джейн Префонтейн, когда она без колебаний направилась ко мне, едва я
переступил порог отеля "Шератон".
- Нам нужно где-нибудь присесть, - сказала она вместо приветствия. -
Если вы не возражаете, здесь неподалеку есть французский ресторан, в это
время там немноголюдно.
- Идет.
Мы вышли из отеля, миновали два-три перекрестка и оказались у цели. В
двухэтажном старинном доме располагался ресторан с неожиданным названием:
"Ля тройка".
- Вы знаете, что означает название ресторана? - спросил я.
- Нет, - ответила Джейн и недоуменно пожала плечами: мол, какое это
имеет значение.
Я в нескольких словах объяснил смысл и происхождение названия.
- Никогда бы не подумала, что ресторан имеет какое-то отношение к
русским, - чистосердечно удивилась она. - Просто мы с Джо любили здесь
бывать... отличный гриль-бар...
По узкой лестнице поднялись на второй этаж и выбрали столик у
открытого окна. Посетителей и впрямь было немного, и с молчаливого
согласия Джейн я заказал джин с тоником.
- Мне известно, что вы с Джо отдыхали на озере. Он звонил мне, - без
предисловия начала девушка.
- Вы хотите услышать от меня рассказ о нашем путешествии? -
неуверенно спросил я, нащупывая нить разговора. - Это было действительно
прекрасное путешествие...
- Нет, мистер Романько, я сама хочу вам кое-что рассказать...
- Называйте меня просто Олег. Ведь вы - невеста Джонни.
- Была невестой.
Я видел, что она с трудом сдерживает слезы.
- Успокойтесь, Джейн. Выпейте!
Она залпом выпила джин. Достала из холщовой сумки "Мальборо" и
щелкнула зажигалкой. Жадно и глубоко затянулась и лишь после этого
произнесла:
- Я не буду плакать. Джо не любил слез. Он был очень сильный и
честный.
- Он был моим другом...
Джейн кивнула в знак согласия и продолжала:
- Я выросла в богатой семье, в Канаде. В Монреале и сейчас живет моя
бабушка... С детства я была убеждена, что знаю свое предназначение в
жизни. Пока не встретила Джо. Мы познакомились на студенческой вечеринке
по случаю победы наших пловцов на чемпионате страны. Маккинли представил
нас друг другу, но Джо вскоре ушел.
- Вы давно знаете Маккинли?
- По крайней мере лет пять. Дело в том, что отец входит в совет
попечителей университета и Маккинли не раз обращался к нему за деньгами
для спортивного клуба. Да, в тот вечер я возненавидела Крэнстона... Только
много позже, когда между нами уже не существовало недоговоренностей, он
признался, что все дело было в богатстве моего отца. Я раскрою семейную
тайну Крэнстонов. Впрочем, теперь это утратило смысл. Джо простил бы мне.
Он ненавидел ложь. Когда Джо исполнилось восемнадцать лет, его отец... -
Джейн замялась, подыскивая подходящее слово, но не нашла и решительно,
словно рассердившись на себя, сказала: - Крэнстон старший взял энную сумму
в банке, где служил директором. Дело всплыло, и он застрелился. Семейное
благополучие Крэнстонов рухнуло. Тогда Джо и решил уехать в Штаты, надеясь
получить высокую стипендию в университете как первоклассный пловец...
Собственно, мать Крэнстона живет лишь на его деньги. ("Так это стряслось
сразу после Олимпийских игр в Мехико-сити, в 1968 году, - подумал я). Джо
не позволил матери даже продать их половину дома в Гейдельберге, в
Мельбурне, считая, что это было бы для нее последним ударом после
перенесенных потрясений.
- Простите, Джейн, но какое это имело отношение к вам? - спросил я. -
Насколько я знаю из рассказов Джонни, вы понравились ему сразу, на той
вечеринке...
- Он признался мне в этом, когда мы объяснились... Но Джон сказал
еще, что никогда не женится на мне, если не сможет сам обеспечить нашу
семью. За время наших встреч Джо принципиально не разрешил мне истратить
ни цента...
Джейн снова умолкла, углубившись в воспоминания. Я отвернулся к окну.
Монреаль жил обычной жизнью. С окончанием рабочего дня улицы заполнились
людьми, машины катили сплошным стальным потоком. Двери универмага
"Вулворт" не закрывались ни на секунду. Появились продавцы вечерних газет,
они не выкрикивали названия, как на улицах городов Старого Света, а молча
протягивали газеты прохожим. Монашки из "Армии спасения" застыли у
потертых металлических урн для подаяния. Великолепное открытое ландо,
запряженное парой гнедых, остановилось у входа в "Ля тройка", и белокурый
бородач в джинсах, восседавший на козлах, королевским жестом взял
протянутые ему деньги...
- Я хотела вам сказать, Олех, мне кажется, что это не катастрофа,
это...
У меня чуть не сорвалось с языка: убийство. Спустя мгновение я уже
пожалел бы о сказанном.
- Это... Джо покончил жизнь самоубийством, - наконец отважилась
Джейн.
Словно в калейдоскопе промелькнули в моем сознании факты, которым я
искал и не смог найти объяснения: отсутствие документов у погибшего,
сломанное деревцо, недомолвки Лоусона... Джо - самоубийца? Но почему, что
за чушь?
- Нет, нет, Джейн, - поспешно сказал я, словно отмахиваясь от
услышанного. - Это невозможно!
- Джо позвонил мне около шести часов вечера. Голос его выдавал
крайнее волнение. Я спросила: "Джо, что случилось?" Он ответил: "Все
кончено, Джейн". - "Что кончено?" - растерялась я. У меня мелькнула мысль,
что вмешался отец и каким-то образом добился от Джо согласия отступиться
от меня. Он будто бы прочел мои мысли и крикнул: "Я люблю тебя, Джейн!
Запомни это!" - "Так что же происходит с тобой?" Джо сказал, как мне
показалось, очень спокойно, словно человек, принявший решение: "Прощай
Джейн, прощай, моя родная..." - "Джо, - кричала я в трубку, - Джо,
подожди, я вылетаю к тебе! Немедленно!" Последние его слова были такими:
"Но я еще должен кое с кем посчитаться..."
- Где был в этот момент ваш отец?
- Не знаю точно... Кажется, улетел куда-то по делам фирмы. Да и чем
он мог помочь мне? Я стала дозваниваться в олимпийскую деревню. Маккинли
на месте не было. Наконец его разыскали в бассейне. Он удивился моему
звонку, рассмеялся и сказал: "Милые тешатся"... или что-то вроде того. На
мой вопрос, где Джо, Маккинли сказал: "Час тому назад я расстался с ним в
деревне. Он слегка хандрил. Но ведь ты знаешь, на него иногда
наплывает..." Я крикнула: "Его нужно спасать, Дон!" Он ответил:
"Успокойся, детка, выпей чего-нибудь..." Я бросила трубку и кинулась на
аэродром. Была гроза, и самолеты не летали. Я опоздала на несколько
часов...
- Джейн, были у Крэнстона враги? Припомните хорошенько!
- Характер у Джо трудный. Но он был справедлив. По крайней мере я
никогда не слыхала о существовании недругов, которых бы он опасался или
ненавидел. Я уверена, что ответ на этот вопрос можно было бы найти в
дневнике Джо, он очень аккуратно вел его всегда.
- Где сейчас этот дневник?
- Не знаю... - Я почувствовал, как голос ее дрогнул.
- Почему вы решили встретиться со мной, Джейн? Скажите откровенно! Во
имя памяти Джонни?
- Лоусон рассказал о вашей встрече. Это испугало меня. Мне нестерпимо
больно от одной только мысли, что имя Джо затаскают газеты. Он не заслужил
этого. Люди вашей профессии... вы даже на чужом горе греете руки. Умоляю
вас, оставьте Джо в покое!
- Успокойтесь, Джейн. Если я и добиваюсь истины, то лишь для того,
чтобы найти виновных в гибели Джонни, - как можно мягче произнес я, хотя
меня так и подмывало выплеснуть ей в лицо обиду за столь страшное
обвинение в мой адрес. - Ведь должна же существовать причина, толкнувшая
Джонни на самоубийство, понимаете вы это или нет?!
Джейн обхватила лицо руками так сильно, что у нее побелели ногти.
Девушку сотрясали беззвучные рыдания.
Поздним вечером того же дня я узнал причину.
Я буквально не находил себе места после встречи с Джейн Префонтейн.
Тысячи мыслей мелькали в голове, предлагая на выбор одно решение хлеще
другого. Выйдя из метро на станции "Пий IХ", я двинулся навстречу плотному
потоку зрителей, льющемуся со стадиона. Меня толкали, наступали на ноги,
кричали что-то, когда я толкал, но, словно сомнамбула, шел ничего не видя
и не слыша. Наконец выбрался из этого потока в парк. Здесь было спокойнее.
Одуряюще пахли цветы, вдали мерцали мириадами окон две пирамиды -
олимпийская деревня. Где оно, окно комнаты, еще хранившей память о Джонни?
Я решительно свернул к шоссе и спустя минуту катил в такси в 18-й район.
Сержант Лавуазье нисколько не удивился, увидев меня на пороге
полицейского отделения.
- Хелло, мистер Олех Романько!
- Хелло, сержант! Мне бы комиссара Дюка...
- У комиссара Дюка сегодня выходной. Не могу ли я быть вам полезен?
- Жаль. Впрочем, извините, сержант, нет ли чего нового в деле
Крэнстона?
- Садитесь, сэр, - пригласил сержант, указывая на черное ободранное
кресло. Он вышел из-за перегородки, сел напротив и немедленно сунул в рот
"Кэмэл".
- Я не должен, видимо, без разрешения комиссара Дюка давать вам
сведения. Но и запрещения я не получал. Значит, волен в своем выборе, -
весело отбарабанил Лавуазье. - Не так уже часто в нашем заведении
предоставляется подобная возможность.
- Так что нового?
- Крэнстон не был пьян. Это во-первых. Он был абсолютно трезв! Это
во-вторых! У него был рак. Рак печени. Это в-третьих.
- Так вот в чем причина самоубийства Крэнстона!..
- Патруль подтвердил наличие "ягуара" той ночью на шоссе. В машине
было двое мужчин, - словно не услышав моего восклицания, продолжал сержант
Лавуазье. - "Ягуар" ищут. Я лично проверил версию открывшейся правой
дверцы, сломавшей деревцо. Полностью отпадает: замок на дверце был
надежный. Вывод я сделал бы такой: кто-то выскочил из движущейся в обрыв
машины.
- Вы ничего не слышали о дневнике Джона Крэнстона, сержант? - спросил
я.
По тому, как мгновенно умолк сержант и вскинул на меня испытывающий
взгляд, я догадался, что Лавуазье не так прост, как могло показаться.
- У Крэнстона был дневник. Он многое прояснил бы в этой загадочной
истории. Скажите-ка мне, сержант, задумай вы покончить жизнь
самоубийством, вы закопали бы дневник в землю?
- Наоборот, я положил бы его на самом видном месте. Никто не свободен
от тщеславия. И особенно те, кто решается досрочно уйти из жизни!
- Вот видите, сержант. Но дневник исчез.
- Выходит, кому-то было невыгодно его появление...
- Но кому?
- А хватка у вас есть, мистер Олех Романько! У меня к вам деловое
предложение.
- Слушаю вас, сержант!
- Давайте заключим джентльменское соглашение о взаимном обмене
информацией. Сержанту Лавуазье вовсе не повредит, если он, благодаря своей
проницательности и настойчивости, кое-что раскопает в этом деле, на
которое комиссар Дюк уже махнул рукой. Что касается вас, мистер Романько,
вы сможете неплохо на этой истории подзаработать. Такое газеты любят! Ну,
так что вы скажете?
Я подумал, что кое-кто из моих знакомых и сослуживцев удивился бы,
узнай они, что я сижу в полицейском управлении и веду тайные переговоры с
секретным агентом. То-то бы удивился!..
- Согласен, сержант. Но при одном условии: до поры до времени вы не
обмолвитесь ни словом о Джоне Фицджеральде Крэнстоне газетчикам!
Сержант понял меня по-своему:
- Понимаю. Конкуренция. Вот вам мое честное слово.
5
- Он выгнал меня! Просто выгнал, как дрянную собачонку, черт подери!
- Серж кипел от негодования. - Ну ладно, допускаю, что нашего брата есть
за что недолюбливать. Но чтоб так!.. Нет уж, вы меня извините. В свои
пятьдесят три я никому не позволю плевать мне в лицо. И этому пижону не
позволил!
- Может, ты задел его чем-то? - попытался я слегка выпустить пар из
побагровевшего от злости Казанкини.
- Черт возьми! Не красная же он девица, этот Дон Маккинли! Я едва
открыл рот, едва успел произнести: "Мистер Маккинли, когда вы в последний
раз видели Джона Крэнстона?", как он затопал ногами и замахал кулачищами
перед моим носом.
Серж постепенно успокаивался. Перед ним стояли три пустых бокала
из-под виски, это, по-видимому, и было причиной его излишней горячности.
- Ты не думай, что я пьян, - сказал Серж. - Выпивка на меня действует
успокаивающе. Думаешь, Казанкини успокоился, получив поворот от ворот? Как
бы не так! Я сегодня день убил на этого мерзавца, понаслушался о нем
такого, что у меня просто руки чешутся набить ему морду.
- Ну, ну, не хватало только скандала.
- Ты прав. Хотя мне стоило усилий сдержаться.
- Я подозреваю, что в смерти Крэнстона не последнюю роль сыграл
Маккинли. Но какую?
Я коротко рассказал о встрече с Джейн Префонтейн и ее предположении,
что Крэнстон покончил жизнь самоубийством, а также о разговоре с сержантом
Лавуазье. Я умолчал лишь о двух вещах: о просьбе Джейн не выносить имя
Джона Крэнстона на страницы газет и о договоре с Лавуазье.
Серж несколько раз пытался прервать меня и вставить слово, но я делал
такое возмущенное лицо, что Казанкини сникал до следующей вспышки.
- Теперь ты можешь говорить, - сказал я, переводя дух, и поискал
глазами нашего знакомого бармена, а тот, уловив мой взгляд, немедленно
подбежал.
- Добрый дэнь, панэ Романько!
- Добрый дэнь. Звидкы це вы знаете мое призвыще? - с подозрением
спросил я: изрядно уже надоели незнакомые личности, называющие тебя по
имени-отчеству и предлагающие свои услуги.
- Цэй пан, - он указал на Сержа, - мэни казав. Бо якось нэзручно
звэртатысь до вас просто "пан". Мы ж зэмлякы, а зэмлякы повынни
спилкуватыся, особлыво на чужыни...
- Добрэ, добрэ, якось иншым разом... Прынэсить, будь ласка, дви кавы,
виски та чарку коньяку.
Я видел, что Сержа просто распирало от желания обрушить на меня
сногсшибательную новость, но он все еще обижался, что я ему так решительно
затыкал рот. Я сделал вид, что целиком занят кофе, и Серж не выдержал.
- Теперь я могу сказать, что убило Джона Фицджеральда Крэнстона, -
произнес Серж тихо. Слова эти прозвучали для меня как гром. Я поперхнулся
горячим кофе. - Вернее, что было причиной его смерти, - быстро поправился
он, увидев мою реакцию.
Жестом факира Серж Казанкини извлек из внутреннего кармана яркую
коробочку чуть побольше спичечной. И протянул мне.
Я прочел: "Новость! Таблетки Крэнстона: источник силы и вечной
молодости! Абсолютно безвредно. Быстрый эффект". Внизу, под портретом
улыбающегося Джона Крэнстона, мелким шрифтом было написано: "Изготовитель:
фирма "Hi protein".
- Может, хочешь узнать, кому принадлежит фирма? Вовек не догадаешься!
Мистеру Префонтейну, папаше твоей "убитой горем" Джейн.
Я онемел от услышанного. Но Серж решил не давать мне передышки.
- А членом директорского совета "Нi prоtein" состоит не кто иной, как
мистер Дон Маккинли, известный тренер, специалист в области плавания.
Теперь ты унюхал, чем здесь пахнет? Испытанием на людях, на спортсменах
стимулирующих препаратов, от которых появляется рак печени! И твой Джон
тоже хорош, нечего сказать! Он сам себе и выкопал могилу!
- Поумерь свой пыл! - взорвался я и добавил тихо. - Джона... Джона ты
не тронь.
- Кстати, миллионы таблеток готовы и лежат на складах фирмы... Они
должны были поступить в продажу сразу же после победы Крэнстона, - выпалил
Серж и зло опрокинул содержимое бокала в рот и даже не поморщился.
У меня голова пошла кругом. Я извлек из сумки магнитофон - не
притрагивался к нему с тех пор, как расстался с Крэнстоном. Быстро
перемотал часть ленты, потом чуть вперед, и услышал голос Джона: "...потом
понял: он не знает, кто у него заплывет, мы для него, пятеро, подопытные
кролики..." Я вернул пленку назад: "...подопытные кролики".
- Что это за потусторонний голос? - спросил, еще хмурясь, Серж.
- Это - Джон Крэнстон.
- Вот как!
- Это еще не все. Слушай.
Я подогнал пленку к самому концу. Голос Крэнстона ворвался в тишину
бара: "Олег, скоро я тебе кое-что расскажу на эту тему. Тебе одному. И ты
сможешь потрясти мир сенсацией. Но это случится, лишь когда я выйду из
игры. Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли. Жаль, но я буду
далеко от него..."
- Значит, он знал обо всем?
- Мне трудно сказать, что Крэнстон имел в виду, когда говорил, что
будет далеко от Маккинли. Он произнес эти слова скорее бесшабашно,
азартно, но никак не заупокойным тоном. В этом я могу поклясться!
- Выходит, он не думал умирать, а только собирался насолить Маккинли?
- Не исключено, - сказал я, захваченный неожиданно возникшей идеей. -
Слушай, Серж, ты можешь опубликовать интервью со мной?
- С тобой? О чем? - растерялся Казанкини.
- Скажем, так... Смерть Джона Крэнстона, известного пловца из
Австралии: самоубийство или убийство?
Я быстро набросал текст сообщения и, закончив его, прочел Сержу
последний абзац: "Убийство, утверждает Олег Романько, известный в прошлом
пловец, участник Олимпийских игр в Риме, Токио и Мехико, ныне спортивный
журналист, близко знавший Джона Крэнстона. - Я имею неопровержимые
доказательства, что Джона Крэнстона убили, чтобы спрятать преступную аферу
одной известной американской фармакологической фирмы. Как только дневник
Джона Крэнстона окажется у меня в руках, я назову имена его убийц!"
- Ты отдаешь себе отчет, черт побери, чем это пахнет для тебя лично?!
- воскликнул Серж. Если они убили Крэнстона, то тебя, будь уверен, они
тоже уберут с дороги.
- Знаю. И тем не менее прошу передать этот материал. Завтра, нет,
пожалуй, уже ночью он вернется в Монреаль на телетайпной ленте Франс
Пресс, и местные газеты не пройдут мимо...
- Это пустяки! Я говорю совсем о другом! О тебе!
- Еще есть время. Пока они будут знать, что у меня нет дневника
Крэнстона, я спокоен. Мне важно добыть дневник прежде, чем они доберутся
до меня.
- Черт возьми, ты самоуверен! А если дневник в их руках?
- Нет! В этом я убежден твердо. Скандал, учиненный тебе Маккинли, -
лучшее тому свидетельство. Он учуял запах дыма.
- Еще бы, он-то знал, чем кормил своих подопытных кроликов!
- Ты ошибаешься. Думаю, этот трагический результат для него тоже
удар, удар по его планам. Но не это беспокоит Маккинли! Он не сомневается:
ни один врач не возьмет на себя смелость утверждать, что возбудителем рака
являются "таблетки Крэнстона". Для клинических исследований препарата
нужно время, возможно, годы, чтобы неоспоримо доказать причастность фирмы
"Нi protein" к заболеванию Крэнстона. К тому времени история забудется,
больше того, господин Префонтейн и Кo сумеют захоронить ее как можно
глубже... Отсюда напрашивается вывод: у них существует лишь одна опасность
- дневник Крэнстона...
Я закончил передавать репортаж около четырех утра.
За окном зарозовело. Я лежал на узкой студенческой койке с открытыми
глазами. Было почему-то грустно, и в голову лезли печальные мысли,
избавиться от них никак не удавалось, хотя старался вспоминать только
приятное, что есть у каждого в тайниках памяти.
Представил тот далекий майский день, когда с компанией ребят мы
завалились на водную станцию завода "Азовсталь", привлеченные туда
случайно увиденным в городе объявлением о проведении открытого весеннего
первенства города по плаванию. Нет, у нас и в мыслях не было участвовать -
мы просто хотели поглазеть, кто они, эти прославленные городские чемпионы
и рекордсмены, как было написано в объявлении.
С моря тянул легкий бриз, солнце палило вовсю, и вода в бассейне,
вспененная крепкими руками, весело плескалась в борта.
Когда главный судья - весь в белом: белые парусиновые брюки, белая
рубашка с короткими рукавами, белые парусиновые туфли, выбеленные зубным
порошком, и даже белая шляпа - пригласил желающих принять участие в
соревнованиях, какая-то сила подняла меня с места и толкнула вниз, к
стартовым тумбочкам. Участников было немного, каждый выбрал сам себе
дистанцию - 100 или 200 метров. Я прыгнул после выстрела, запоздав,
пребольно шлепнулся грудью о воду - и пошел молотить руками и ногами...
Так, неожиданно для самого себя, стал чемпионом города, и тренер
прежнего чемпиона никак не хотел поверить, что я никогда не посещал
спортивную секцию. Он сказал мне, когда нужно приходить на тренировки, и
я, переполненный честолюбивыми надеждами, уже без ума от плавания, вышел с
водной станции...
Но даже в самые тяжкие минуты, когда отчаяние сжимало горло, я не
проклял спорт и не предал анафеме все, что он дал мне, ибо нет у человека
более захватывающего и потрясающе-прекрасного чувства, чем чувство победы
над самим собой!
Сколько знал их, великих спортсменов, и каждый из них был прекрасен в
спорте, в движении - в той короткой, как удар молнии, вспышке, озарявшей
человека внутренним огнем всепоглощающей радости. Помню "стального" Бориса
Шахлина, бесшабашного, открытого всем чувствам Валерия Брумеля, тонкого
трепетного гиганта Юрия Власова, триумфатора со всегда чуть грустными,
точно заглянувшими в недалекое будущее глазами Валерия Попенченко,
интеллигента до мозга костей Валентина Манкина, помню их в деле, и эта
память - всегда поддержка и надежда в спорте, его непреходящая ценность.
Незаметно задремал. Телефонный звонок, показалось, раздался, едва я
смежил веки.
- Доброе утро, мистер Романько! - Узнал голос Джейн, и противоречивые
чувства охватили меня.
- Здравствуйте, Джейн! - сказал я.
- Мне нужно вас увидеть. Непременно.
"Нет, - подумал я, - нам встречаться больше незачем. Джонни нет, и
родственные чувства взяли верх: вас больше всего беспокоит, как бы имя
вашего отца не всплыло на поверхность в связи с этой историей, и вы готовы
предать память любимого... Нет, нет, нам разговаривать больше не о чем!"
- Я позвоню вам, Джейн, как только освобожусь, - сказал я в трубку, а
про себя подумал: "Через час-другой ты прочтешь сообщение Франс Пресс и
поймешь, что все это не нужно, и у тебя само собой отпадет желание видеть
меня".
- Здесь мой отец, и я боюсь, что меня увезут в Штаты. А мне нужно
видеть вас, Олех Романько! Очень важно! - чуть не плача выкрикнула Джейн.
Но я снова повторил:
- Я позвоню вам... До свидания!
Время отсчитывало часы и минуты, отпущенные мне на поиски дневника
Крзнстона. Иногда накатывалась волна свинцовой безнадежности. Неужто я
просчитался, неужто все впустую, и Маккинли уже злорадно посмеивается надо
мной?
После того, как некоторые монреальские газеты опубликовали сообщение
Франс Пресс (к моему глубочайшему разочарованию, информация не попала на
первые страницы, а затерялась на последних колонках - среди сообщений о
распродаже, приезде бывших битлов, августовских гороскопов и прочей
дребедени, на которую, как правило, мало кто обращает внимание), минуло
двое суток, а воз и ныне там.
Серж уехал в Бромонт, на состязания яхтсменов, сержант Лавуазье точно
сквозь землю провалился.
У себя в боксе я дважды обнаруживал записочки, в которых меня просили
позвонить в отель "Шератон". Но я так и не набрал номер Джейн.
Был четвертый час дня, на улице хлестал дождь. Я вошел в лифт и нажал
кнопку сорокового этажа. В пресс-ресторане, вопреки ожиданиям, было
многолюдно, шумно, и я с трудом разыскал свободное местечко у окна с видом
на олимпийскую деревню. Спросил разрешения у подвижного толстяка со
светлыми волосами, спадавшими ему на плечи, он оторвался от жареной курицы
"по-монреальски" и свирепо кивнул головой. Я задумался и потому страшно
удивился, обнаружив, что какой-то незнакомый верзила держит в руках мою
"ладанку" и внимательно разглядывает ее.
- О, тысяча извинений, сэр, - произнес незнакомец, нехотя отпуская
"ладанку". - Вы показались мне похожим на мистера Мориса Эшбаха, у меня к
нему поручение. Да вижу - ошибся...
Он меньше всего напоминал порученца: крупное скуластое лицо с
искривленным, как у боксера или борца, носом, железная рука, поросшая
черными волосами, прямой, словно бы запоминающий взгляд.
- Надеюсь, вы убедились в ошибке? - спросил я, увидев, что скуластый
медлит.
- О да, мистер Романько! Невероятно трудно выговаривать славянские
фамилии! До свидания!
- Прощайте, - бросил я и отвернулся.
Когда незнакомец удалился и затерялся среди столиков и снующих
официантов, мой сосед по столу отложил в сторону курицу, вытер пальцы, с
силой скомкал белоснежную накрахмаленную салфетку и обронил не то
утвердительно, не то с вопросом:
- Так это вы, значит, решили слегка стереть пудру с благообразной
физиономии Маккинли?
- Что вы имеете в виду? - спросил я настороженно, ибо вопрос озадачил
меня: в сообщении Франс Пресс имя тренера Крэнстона не упоминалось и даже
тень подозрения не падала на него.
- Я хорошо знаю Дона, чтоб ему ни дна ни покрышки! Он готов на любую
подлость, только б ему было хорошо. Когда случилась эта история с
Мондейлом, я спросил: "Слушай, Дон, мы с тобой старые приятели, и я обещаю
не проболтаться, зачем ты это сотворил? Мальчишка и без твоих вонючих
допингов выиграл бы!" Как вы думаете, что ответил этот фарисей?
"Бесспорно, Эрл! Но у меня есть такие, кто нуждается в допингах, и
Мондейлу выпало проверить безопасность нового средства. "Пари: в следующем
году парень станет рекордсменом мира без всякой химии!" - "Ну и гад же ты,
Дон", - отвесил я ему на прощание.
- Не слишком вежливо...
- Мне с ним миндальничать! Да катись он... Я сам был спортсменом,
участвовал в Играх в Токио, и меня просто воротит от подобных подлостей,
которые превращают спорт в дешевый фарс.
- Тогда мы с вами коллеги. С удовольствием пожму вашу руку. - Я
поднялся. - Олег Романько.
- Эрл Бэлл, из ЮПИ.
- Что вы думаете, мистер Бэлл, об истории с Крэнстоном?
- Ничего! Я привык верить только фактам. Их у вас пока, как я
догадался, нет. Но от души желаю успеха!
- И на том спасибо, - поблагодарил я кудрявого толстяка.
Вскоре Эрл Бэлл распрощался.
Наскоро пообедав дежурным гороховым супом и стейком, я отправился
вниз, в пресс-центр: пора было готовить очередной репортаж, который еще
раньше задумал начать коротким интервью с Борзовым.
В душе я был огорчен проигрышем Валерия, но это не поколебало мою
веру в него, ибо я знал: то, что сделал Валерий, - настоящий подвиг,
потому что за два месяца до олимпиады ни один врач, осматривавший
разорванные мышцы на ноге, не взялся бы предположить, что он выступит в
Монреале.
В пишущую машинку, за которой я обычно работал, был вставлен чистый
лист бумаги и отстукан текст: "Мистер Романько, мистер Лавуазье ждет вас в
баре. Спасибо!"
Сержанта Лавуазье я не узнал.
В светло-сером костюме и светлом галстуке в зеленый горошек, прикрыв
глаза темными очками, сержант даже и отдаленно не напоминал того человека,
который впервые появился у меня в номере. Он сидел спиной к бару и,
казалось, был всецело увлечен тем, что происходило на четырех цветных
экранах замкнутой олимпийской телесети.
Бегло оглядев присутствующих, я разочарованно повернулся, собираясь
уйти, когда меня негромко окликнули:
- Мистер Романько...
Я присел за столик рядом с сержантом и мысленно отдал должное его
умению перевоплощаться.
- Хелло, сержант, - сказал я вполголоса, тоже уставившись в экраны. -
Вы меня искали?
- Мы побеседуем в другом месте, здесь слишком много ушей. Спускайтесь
вниз. Поверните направо, якобы на Сант-Катрин. Но на улицу не выходите, а
через зимний сад - на запад, минуете зал игровых автоматов - там есть
выход прямо на бульвар Дорчестер. Садитесь в синий "форд" номер 40-716, -
скороговоркой выстрелил сержант с каменным лицом и едва шевеля губами.
Для порядка я посидел пару минут, поднялся с видом человека, не
имеющего твердых намерений, покрутился у бара, но бармена-украинца не
было, изобразил эдакое разочарование - не нашел нужного человека - и вышел
из зала. Что-то подсказывало: маскировочные меры, предпринятые сержантом
Лавуазье, не случайны, и я горел желанием побыстрее разузнать, в чем дело.
Неужто мои потенциальные враги наконец-то зашевелились? Вместо того чтобы
насторожиться, я испытывал чувство внутреннего подъема, совсем как перед
ответственным стартом, когда знаешь - сегодня все решится, и ты
торопишься, спешишь к этому испытанию...
"Форд" стоял там, где указал сержант. Я едва успел плюхнуться на
заднее сидение и открыть валявшуюся там "Ла прессе", как дверца с другой
стороны быстро открылась и сержант включил мотор. Машина с визгом рванула
с места, и мы понеслись по городским улицам, нарушая правила движения на
каждом перекрестке. Лавуазье не произнес ни слова, и я не спешил,
благоразумно решив, что при такой бешеной езде лучше повременить с
расспросами.
Сначала мы ехали в направлении олимпийской деревни, потом свернули на
Сант-Катрин, но не к Холму, а мимо него, углубляясь в районы, мне
совершенно незнакомые. Наконец Лавуазье сбросил газ, и мы очутились во
дворе маленького ресторанчика, укрывавшегося в тени густых деревьев.
Машину Лавуазье оставил в тени, между двумя старыми каштанами.
Мы сели за столик.
- У меня такое впечатление, что за нами черти гнались, - попробовал
было пошутить я.
- Не могу знать, кто за нами гнался и гнался ли вообще, но то, что
наша встреча кое-кого очень бы заинтересовала, это уж наверняка, - не
принял шутливый тон сержант.
- А что все-таки стряслось?
- Во-первых, комиссар Дюк поинтересовался у меня, не занимаюсь ли я,
случайно, делом Крэнстона. Я сделал наивное лицо и переспросил: "Это
какого Крэнстона, комиссар? Того, что свалился в кювет?" - "Вот именно,
сержант!" - "А разве оно давным-давно не закрыто, мой комиссар?" -
попытался я выудить из комиссара признание. Но он не так глуп, комиссар
Дюк. "Я посоветовал бы вам, сержант, - сказал он, - всегда помнить, что вы
работаете не в частном сыскном бюро, а в полиции. В полиции каждый -
зарубите у себя на носу - выполняет приказы, нравится ему это или нет!"
Тут уж я почувствовал, что мне нужно взорваться. И я взорвался: "Но никто
и в полиции не может меня заставить не заниматься делами, которыми я и без
того не занимаюсь, мой комиссар!" Забавно?
- Весьма.
- Думаю, что вы еще сильнее позабавитесь, если уж вам так угодно,
тем, что я стал свидетелем, как комиссар Дюк сидел в "Ля тройка" с неким
благообразным господином с темной "бабочкой" в серую крапинку от "Вудса".
Такая тянет на полсотни "баксов". То есть, простите, на пятьдесят
долларов.
- Ничего не понимаю! При чем тут "бабочка"?
- Ни при чем, это у меня случайно вырвалось. Короче: Дюк сидел и
весьма активно обсуждал некие проблемы с господином Префонтейном. Да, с
отцом мисс Джейн Префонтейн...
- Ну, это еще ни о чем не говорит! - разочарованно сказал я. -
Джейн...
- У этого господина "мокрый хвост", и если уж он встречается... Да не
смотрите на меня, как баран на новые ворота. "Мокрый хвост" на нашем
жаргоне обозначает причастность к темным делишкам, связанным... впрочем,
это вам знать ни к чему, а мне болтать на эту тему - тем более. Слоном,
если уж Префонтейн вытянул комиссара Дюка - а это дело не такое простое,
смею вас заверить! - в ресторан и заставил его выслушивать пространные
речи, здесь дело куда серьезнее, чем вы могли бы себе представить!
Я заметил, что сержант впервые повысил голос.
- О чем же они говорили? - вырвалось у меня.
Лавуазье до того выразительно посмотрел на меня, что я почувствовал,
как горячая краска стыда залила мне лицо.
- Хочу вас спросить, мистер Олех Романько, одну вещь, - сержант хмуро
уставился мне в глаза. - Вы ничего не таите от меня? - Я поразился: как
быстро меняется выражение лица Лавуазье.
- С чего это вы взяли? - пришел черед возмутиться и мне. - Я, между
прочим, в полиции не служу, и мне ни к чему вести двойную игру.
Лавуазье и глазом не моргнул, пропустив мимо ушей мой грубый намек.
- Спрашиваю вас потому, что мне история с дневником Крэнстона все
больше представляется липой. А я не люблю, когда водят за нос. Мы с вами
договорились о честном сотрудничестве, условились: у нас общая цель, но
каждый получит, в случае удачи, совершенно разные дивиденды. Не так ли?
- Не знаю, какие дивиденды получите вы, сержант, мне же нужно узнать
главное - кто убил Крзнстона, это раз, и вывести кое-кого на чистую воду,
это два. Вот вам честное слово, сержант, я от вас ничего не утаивал. (Не
совсем, правда, ибо утаил, подумал я, но лишь на том основании, что звонок
Джейн имеет сугубо личный характер, не более).
Если б я знал, как жестоко ошибался в ту минуту!
- Ладно, я верю вам. У меня новостей тоже нет... есть кое-какие
догадки, но их еще нужно проверить...
- Вы ездили на дачу на Лунное озеро?
- Только что вернулся оттуда. Хоть шаром покати.
- Вы хорошо искали?
- Там до меня кто-то успел перевернуть все вверх дном. - Новость
застала меня врасплох. - Даже доски кое-где поотрывали, тайник искали, -
не обращая внимания на мою растерянность, продолжал сержант. - Однако
кое-что и мне досталось.
- Не тяните вы за душу, говорите! - вскрикнул я.
- Тише. Мы не в пустыне, - отрезал сержант. - Они приезжали на
"ягуаре", на том самом, чьи следы я обнаружил на месте гибели Крэнстона.
- Что же вы молчали?
- Пока я не вышел на "ягуар" и не узнал, кто его владелец, это -
пустой звук.
- Подтверждается моя версия об убийстве Крэнстона!
- У меня на этот счет есть свое мнение, но я пока помолчу. Думаю, что
времени у нас осталось мало. Сутки от силы.
- То есть?
- Когда двое идут по следу, кто-то приходит первым... Появление
мистера Префонтейна - свидетельство чрезвычайного положения.
- Что вам дался этот Префонтейн!
- Вы живете в другом мире, мистер Олех Романько. Я о нем мало знаю,
но кое-что уразумел, общаясь с вами. Скажу вам откровенно: когда такие
господа сами спешат на встречу с комиссаром полиции - дело приобретает
особую серьезность. Ведь в любом ином случае тот же Префонтейн нашел бы
кучу приятелей, которым ничего не стоило сказать Дюку все, что нужно, не
называя имени Префонтейна. Ибо, встречаясь с Дюком на нейтральной почве, в
данном случае в ресторане, Префонтейн как бы говорит: "Комиссар, я в вашей
власти".
- Вы не преувеличиваете, Лавуазье?
- Нисколько. Мой вам совет: будьте осторожны.
- Разве мне угрожает опасность?
- Думаю, что да. Не предпринимайте никаких необдуманных шагов, мистер
Олех Романько. Чуть что - звоните мне, но называйтесь в таких случаях
"Мамзель".
- "Мамзель"?
- Да, есть у меня такой осведомитель. Эта кличка знакома в полиции и
не вызовет ни у кого подозрения...
На том мы и расстались.
С Казанкини я столкнулся нос к носу в субпрес-центре в "Форуме", где
проходили состязания гимнастов.
- Вот ты где! - воскликнул Серж. - Я с ног сбился, разыскивая тебя!
- Работа, Серж. Вас из Франс Пресс на Играх крутится полтора десятка,
а мне одному приходится быть и на баскетболе, и на гимнастике, и на
плавании, и еще на десятке других видов. Фигаро - здесь, Фигаро - там, а
поспеть всюду не могу.
- Так выбирай главное!
- Спасибо за совет. Главное для меня происходит одновременно в
трех-четырех местах.
- Ты не торопишься? Заглянем в бар на минутку, а? - сбавил тон Серж.
Сейчас перерыв. Через двадцать минут будет выступать Андрианов. Его я
пропустить не могу.
- Вполне достаточно времени.
Мы уселись за столик.
- Слушай меня внимательно, Олех. Хоть ты и говоришь, что Серж
Казанкини неповоротлив, как бегемот, но кое-что он умеет. - Я знал эту
манеру Сержа заниматься шутливым самоунижением и терпеливо ждал, пока он
выговорится и перейдет к делу. - Да, Казанкини не гигант, он не рвет
подметки на ходу, это точно. Но зато, когда нужно, тонкое чутье тут как
тут!
- Всегда считал тебя проницательным человеком, Серж, - сказал я с
плохо прикрытой лестью.
- Ты смеешься надо мной, а у меня для тебя есть новость.
- Так вываливай же ее побыстрее!
- Черт подери, ты можешь минутку потерпеть?
- Молчу.
- Я посетил частного врача, у которого побывал Джон Крэнстон в день
гибели.
- Не может быть!
- Вот видишь, и ты считаешь Сержа неповоротливым бегемотом...
- Не дури!
- Ладно. Короче. Я тут прощупал кое-кого из знакомых Крэнстона и
выудил фамилию врача, у которого он пломбировал зубы. Тот в свою очередь
признался, что Крэнстон просил найти ему хорошего врача-терапевта. Джон
побывал у него дважды. В последний визит тот ему без обиняков выложил свои
подозрения и посоветовал Крэнстону немедленно лечь в онкологическую
клинику на серьезное обследование. Джон, рассказал врач, просто обезумел.
Его последними словами были: "Я это узнаю и без клиники у того мерзавца! -
при этом Джон назвал чье-то имя, которое врач не расслышал. - И пусть не
думает, что это ему удастся замять!"
- Все?
- Нет. В магазине на Сант-Катрин Джон купил браунинг. Я обошел четыре
магазина, прежде чем дознался, что Крэнстон побывал в нем... Хозяин
поначалу отпирался, но, когда я посулил ему полтинник, согласился и описал
Джона...
- Выходит, Джон всерьез собрался с кем-то свести счеты?
- Выходит.
- Он приезжал в магазин на своем или чужом автомобиле?
- Не знаю, на своем или чужом, - на красном спортивном "меркурии".
- Это автомобиль Крэнстона... Автомобиль Крэнстона... Автомобиль
Крэнстона... Автомобиль!
- Ты чего, рехнулся? - спросил Серж и сделал два больших глотка
виски.
- Серж, - сказал я, - встречаемся в 22:00 в пресс-баре в Центре де
Жарден. - Если к тому времени меня не будет, немедленно позвони сержанту
Лавуазье и сообщи ему, что я отправился разыскивать автомобиль Крэнстона.
Понял?
- Ты, между прочим, - обиделся Серж, - мог бы меня держать в курсе
дел - я же не мальчик на побегушках у тебя!
- Не сейчас, Серж, дружище, не сейчас. Каждая минута дорога! Я тебе
обязательно обо всем расскажу. Ведь мы с тобой не конкуренты!
День клонился к вечеру. Солнце садилось в тучи. Надвигалась гроза -
на западе уже полыхали зарницы и долетали раскаты грома. Ветер гонял по
пустынным улицам обрывки газет и раскачивал темные фонари. Место было
мрачное: слева уходили вдаль склады, обнесенные высоким забором из
гофрированного железа, справа тянулись пустыри. Таксист, высадивший меня у
начала забора, с жалостью посмотрел на мой светло-синий в полоску костюм,
но наотрез отказался ехать дальше.
- Когда будете возвращаться, - посоветовал он на прощание, - не
забудьте свернуть направо вон за тем столбом, иначе не попадете на станцию
подземки. А такси здесь днем с огнем не найдешь!
- Ладно, разберусь как-нибудь - не слишком приветливо отрезал я,
раздосадованный отказом таксиста довезти меня до нужного места.
Честно говоря, знай я, что придется топать так далеко, наверняка
перенес бы визит на завтра. Но отступать было поздно: не напрасно же я
проделал этот полуторачасовой путь - сначала в метро до станции "Лонгуэл",
затем в автобусе по автороут N_3 до конечной остановки и, наконец, в
такси.
Первое кладбище автомобилей оказалось закрытым еще с июля, и сторож
словоохотливо назвал дату, когда на огромный - теперь полупустой - склад
металлолома привезли последнюю машину. "Еще месячишко - и конец, -
пожаловался он. - Увезут последний металл, начнут строить завод. Знать бы
только, понадобятся ли им сторожа... Наверное, нужны, не правда ли, сэр?
Ведь какое строительство может обойтись без охранниками? А ежели так,
значит, и сыщется мне местечко... Правда же?" Ему хотелось поговорить, он
изнывал от одиночества и удручающего вида ржавых, разбитых и
полуразобранных скелетов, что еще недавно были "фордами" и "шевроле",
"лейландами" и "тойотами". Но мне было не до душеспасительных бесед.
- А где-нибудь еще есть подобный склад? - с надеждой спросил я,
перебивая сторожа.
Тот на мгновение умолк, переваривая вопрос, потом путано принялся
объяснять, как туда добраться.
Однако и там меня ждало разочарование: на склад у Джерри автомашины,
попавшие в катастрофу, не привозились, для таких случаев полиция
облюбовала площадку ("Чтоб вам ни дна ни покрышки!" - обругал я
монреальскую полицию, выбравшую это богом забытое место) на другом берегу
реки, далеко за городской чертой.
И вот теперь я шагал, взметая пыль, по узкому побитому шоссе. Быстро
темнело, редкие фонари едва разрывали темень надвигавшейся грозы. Мне
почудилось, что далеко позади заурчал мотор, и я с надеждой обернулся, но
напрасно глаз пытался разыскать признаки движения.
Грохотало ближе, сильнее. Ветер пронизывал насквозь. Забор казался
бесконечным, сливаясь где-то вдали с таким же темно-серым, без единого
просвета, небом.
С каждым шагом росла тревога. Пожалуй, я впервые понял, что забрался
в своих действиях слишком далеко, и если у кого-то есть желание свести со
мной счеты, я давал ему стопроцентный шанс. "Ведь проще простого было
договориться с сержантом и вместе подъехать на кладбище, разыскать
автомобиль Крэнстона и осмотреть его до последней гайки, - корил себя. -
Существует же принципиальная договоренность с сержантом: помогать друг
другу..."
Я, может, повернул бы назад, если б не ворота. Они оказались наглухо
закрытыми - ни щелки, ни глазка. Лишь скрипел тусклый фонарь, раскачиваясь
под порывами ветра, да где-то тоскливо выла собака.
На мой требовательный стук долго никто не отзывался. Забор был
достаточно высок, а главное - без единого выступа, и мне пришлось
отбросить мысль забраться на склад металлолома неофициальным путем.
- Кого там несет? - раздался наконец из-за забора густой невнятный
бас.
- Хелло! - вскричал я. - Хелло, мистер, мне нужно с вами поговорить!
- Никакой я тебе не мистер, - проворчал все тот же голос, и в
сплошной стене гофрированного металла вырезалась невысокая - так что
пришлось нагибаться, чтобы проникнуть внутрь, - калитка. - Что нужно?
Это был двухметровый гигант в грязной, некогда светло-синей,
нейлоновой куртке, в грязных джинсах, из-под широких холош которых
выглядывали деревянные клопсы сорок пятого размера. Густые брови
наполовину закрывали глаза.
- Послушайте, как там вас, - нерешительно пробормотал я, но здоровяк
мрачно представился:
- Брайан Гуделл, сэр.
- Послушайте, мистер Гуделл, у меня к вам просьба: помогите найти мой
разбитый автомобиль. Его приволокла полиция чуть больше недели назад. А я
кое-что в нем позабыл... Я заплачу...
- Что за автомобиль?
- Красный спортивный "меркурий".
- За неделю их столько натаскивают, разве упомнить. - Голос сторожа
больше не гудел набатом. - Мое дело - открыть ворота, закрыть... Я этот
хлам даже не смотрю. Впрочем, постойте, неделю назад, говорите?
- Восемь дней, мистер Гуделл.
- Не называйте меня мистером, - отмахнулся сторож. - Просто - Гуделл!
Идемте.
Он захлопнул калитку, щелкнул замком и неожиданно легко зашагал
вперед, туда, где, вздымаясь в небо, чернели горы металла. Однако при
ближайшем рассмотрении оказалось, что эти "горы" прорезают аккуратные
"проспекты", каждый участок пронумерован и помечен буквами. Мы шли
довольно долго, прежде чем очутились у сборного деревянного домика,
которые у нас называются финскими. Брайан Гуделл вошел в открытую дверь,
но меня не пригласил. Пробыл он там недолго и вернулся, неся в правой руке
фонарь, а в левой - моток белого нейлонового шнура.
- Идите за мной, да не потеряйтесь, - сказал он, прикрывая за собой
дверь домика.
Если б не фонарь, мы не могли бы сделать ни шагу. Город светился
где-то далеко на западе - небо там было желтым и туманным. Гроза дохнула в
лицо свежестью, и первые капли упали на землю.
- Ежели пойдет дождь, - словно прочитав мои мысли, сказал Брайан
Гуделл, - влезем в автомобиль да пересидим. Ей-богу, не припомню такого
мокрого лета.
Минут через десять, после бесчисленных поворотов в этом железном
лабиринте, Брайан Гуделл остановился и принялся фонариком высвечивать то
перевернутый "форд", то внешне почти новый "олдсмобиль", то раздавленную
коробку "фиата". Он переходил с места на место, за ним как привязанный
молча двигался я. Поиски долго не приносили успеха, и надежда, сначала
пылавшая во мне ярким огнем, постепенно гасла и вскоре едва теплилась. Да
и как оно могло быть иначе, если автомобили громоздились друг на друге в
пять-шесть этажей?!
- Глядите, не эта ли? - спросил Брайан Гуделл, направляя луч
прожектора вверх.
Это была машина Джоне Крэнстона, я ее узнал сразу. Но что с ней
сделалось: крыша была прогнута почти до спинки сидений, колеса сняты,
стекла растрескались. Однако моторная часть сохранилась, я узнал правую
разбитую фару, на которую обратил внимание еще в первую встречу с Джоном.
- Лезьте, - сказал Гуделл. - Я вам посвечу.
Я карабкался вверх, мельком подумав, что мой парадный костюм отнюдь
не создан для подобных экспедиций и вид у меня будет далеко не
респектабельный, когда придется возвращаться в город. Машины или, вернее,
то, что сохранилось от них, раскачивались, угрожающе кренились, но я лез
как одержимый. Меня словно подгонял Джон Крэнстон, который невидимо
присутствовал здесь и требовал отмщения.
Рискуя свалиться вниз, я обшарил "меркурий". Все было напрасно, это
сделали до меня. Но не мог же Джон сказать просто так, без всякого смысла:
"Это мой дом и мой сейф, если хочешь!" Тогда я не обратил внимания на его
слова, но позже, перебирая в памяти факты, понял: если Джон и прятал
где-то свой дневник, то лишь в машине.
Я нащупал все же этот чертов тайник - он был ловко скрыт под передним
сиденьем.
Это был металлический ящичек, почти квадратный, и рука моя нащупала
кожу нетолстой папки. Сиденье после катастрофы оказалось продавленным,
пружины больно впивались мне в руку, и я никак не мог вытащить свою
находку. Попробовал было приподнять сиденье, но "меркурий" подозрительно
зашатался подо мной, и Брайан Гуделл снизу предупредил:
- Потише, сэр, как бы вам не свалиться вниз вместе с этой развалиной!
Можно подумать, что вы забыли там клад!
Он так громко расхохотался собственной шутке, что его смех, наверное,
слышен был в Монреале.
Я и сам понимал, что мое пребывание наверху затянулось, но мне нужно
было - кровь из носу! - извлечь папку. Я подумал: если не удастся добыть
ее собственными силами, придется просить сторожа стащить "меркурий" вниз -
у входа на автомобильное кладбище я приметил электрокар с подъемником.
Если зацепить "меркурий" веревкой...
Мне повезло: я все-таки нашел щель, достаточно широкую, чтобы с
великим трудом извлечь находку. Фонарь Гуделла бил мне в глаза, но и
беглого взгляда на папку было достаточно, чтобы сердце мое забилось в
радостном предчувствии. Я готов был поздравить себя с успехом и едва
сдержался, чтобы не раскрыть папку тут же, сидя на капоте "меркурия", еще
недавно несшего нас на Лунное озеро, где мы провели чудесные дни и были
переполнены ожиданием радостных событий...
- Не вздумайте прыгать, сэр, - предупредил Гуделл. - Эти развалюхи
держатся на честном слове, и порой достаточно дуновения ветерка, чтоб они
рухнули вниз. А при ваших восьмидесяти - никак не меньше - килограммах
это, считай, ураган!
Сдерживая себя, я начал спускаться, осторожно проверяя ногой
надежность каждого следующего шага. Я добился своего, и теперь ничто не
должно помешать мне. "Вот так, Серж, а ты сомневался, - мысленно обратился
я к Казанкини. - Закрутим мы завтра с тобой историю, только дым пойдет из
Маккинли и Кo!"
Я спрыгнул на землю.
- Посветите-ка мне сюда, мистер Гуделл, - сказал я.
- А вы и впрямь клад сыскали, - протянул сторож и поспешно направил
луч фонаря на мои руки, лихорадочно пытавшиеся открыть змейку.
Дождь полил сразу, без предупредительных капель, и Гуделл схватил
меня за рукав, увлекая за собой по дорожке.
Здесь-то, за первым же поворотом, мы столкнулись с ними. Я не успел
сделать и вдоха, как тяжелый, до костного треска, удар в грудь бросил меня
на землю. Нападавший, по-видимому, метил в солнечное сплетение, удар был
профессиональный - прямым кулаком, всей тяжестью брошенного вперед тела.
Меня спасло расстояние: он не рассчитал в темноте или не успел
приготовиться к удару.
Когда я открыл глаза, верзила уже держал папку в своих руках, а его
напарник, угрожая пистолетом, теснил Гуделла. Я услышал, как ныл сторож:
- А мои денежки, господа, как же мои денежки? Этот сэр обещал...
Кровь прилила к голове, руки налились свинцом, от гнева я почти
ослеп. Лежа на земле, я ударил того, что держал папку, по ногам, и он как
подрубленный рухнул на землю. Мы вскочили почти одновременно, но его руки
были заняты добычей, с которой он не пожелал расстаться, и я вложил в удар
всю свою ненависть и боль. Разве станешь в такой момент объяснять, что
спортивную карьеру я начинал с бокса, подавал надежды, и меня прочили в
сборную, но я бросил бокс, потому что мне не нравилось бить человека, хоть
это допускалось правилами игры? Я старался никогда не ввязываться в драки,
потому что боялся покалечить кого-либо. Но здесь не опасался, и нападавший
почувствовал это на собственной шкуре: он силился подняться, но голова его
моталась из стороны в сторону, как надувной шарик на веревочке.
Я выхватил папку, а он лишь мычал, не в состоянии произнести и слова.
Что-то в его облике заставило меня снова наклониться и в неясном свете
фонаря всмотреться в его лицо. Это был тот самый тип, что так бесцеремонно
схватил мою "ладанку" в ресторане и сделал вид, что ошибся.
Эти несколько секунд едва не погубили меня. Пока я рассматривал типа
с перебитым носом, его напарник обернулся. Я услышал истошный рев Гуделла:
- Сэр, берегитесь!
Выстрел треснул негромко, словно рядом рванули туго натянутый парус.
Меня ударило в левое плечо, и я едва устоял на ногах. Бандит снова целился
в меня, и я рванулся к машинам, пуля со звоном впилась в металл.
Лабиринты автомобильного кладбища для меня были одновременно и
спасением, и пропастью, куда я мог свалиться в любой момент.
Они преследовали меня вдвоем. Правда, тот, которого я уложил на
землю, был не слишком быстр, но зато ему не откажешь в собачьем чутье, и
он, не скрываясь, орал во всю глотку:
- Билл, загляни-ка за тот дрянной автобус! Да не трусь, не трусь - у
него ничего нет!
Билл шел за автобус, и мне приходилось снова бежать, чувствуя, что
пуля вот-вот настигнет меня. Ржавый металл дребезжал под порывами ветра, и
это приглушало топот.
- Билл, - раздалось совсем рядом, - не спеши!
Я растерялся: голос, только что подгонявший моего преследователя,
теперь требовал осмотрительности, значит, что-то произошло такое, что
поставило меня в безвыходное положение. Но что?!
- Билл, он у нас в руках, - ликовал голос. - Отсюда ему не драпануть,
это как пить дать! Не спеши, стреляй только наверняка!
Я оглянулся вокруг и похолодел: они загнали меня в тупик, мятые
коробки уходили к самому небу, оставалось одно - карабкаться вверх и
ждать, когда раздастся выстрел и сбросит меня вниз. Мелькнула мысль -
забиться куда-нибудь под эти страшные развалюхи и затаиться, выждать.
Впрочем, они ведь не уйдут, пока не доберутся до цели. Кожаная черная
папка была в моих глазах единственным оправданием ситуации, в которую я
попал.
Нужно было что-то придумать. Не мог же я позволить, чтобы меня
пристрелили, как загнанного кролика, и забрали то, ради чего я решился на
столь рискованный шаг, - папку с дневником Джона Крэнстона.
Шаги - осторожные, медленные (а я все-таки напугал их прилично!) -
приближались. Я вдавился спиной в какой-то старый кузов, в тень, и ждал.
- Ни черта не видно! - выругался преследователь и остановился.
- Сейчас я подойду, Билл!
- Зайди слева, он за тем "фордом". Если вздумает драпануть вверх, ты
его увидишь на фоне неба...
- Достукался парень, достукался... Но ты, Билл, не спеши, мне еще
нужно с ним на прощание посчитаться... А потом уже...
Так, переговариваясь, они затягивали петлю. Я нащупал рукой обрезок
трубы и решил драться до последнего, прекрасно понимая, однако, что против
пистолета безоружен.
Левое плечо болело так, что я едва удерживал папку. Голова кружилась,
но меня спасал дождь - не сильный, но прохладный, он освежал разгоряченную
голову.
"Ты многое учел в этой истории, - размышлял я. - Додумался, где
искать дневник. Но не учел одного, что за тобой уже следили. Если б ты об
этом подумал, то позвонил бы сержанту Лавуазье и вместе вы преспокойненько
добрались бы до сути. Но ты хотел быть первым, ты хотел сам..."
- Скорее всего он за тем грузовичком...
- Нужно было захватить фонарь из автомобиля... Ну да ладно, и так
увидим. Смотри не спеши стрелять!
- Вечно ты чудишь! Стрельну - и концы!
- Нет, не спеши, Билл... Я сказал - не спеши...
"Оно, может, и лучше, что Билл не станет спешить, - холодно подумал
я. - Ты-то рано радуешься, потому что я еще успею накостылять тебе,
подонок..."
Он шел, выставив вперед огромные кулачищи. Обрезок трубы медленно
пополз вверх...
Внезапно позади, за спинами преследователей, раздался шум, голоса,
топот ног.
- Туда, туда, сэр, там - тупик, и им никуда не уйти! - Я узнал бас
Брайана Гуделла.
...Когда все было кончено, сержант Лавуазье, вытирая платком мокрое
от дождя лицо, сказал:
- Если начистоту - не ожидал от вас такой прыти!
Мы двигались к выходу: впереди - в наручниках - под охраной двух
полицейских шагали мои преследователи. Дождь лил как из ведра. Когда мы
поравнялись с воротами, я остановился.
- Погодите, сержант, мне нужно рассчитаться со сторожем. Я его
должник. Он мне помог разыскать автомобиль Крэнстона.
- Обойдется!
- Нет, я привык выполнять свои обещания.
Брайан Гуделл, услышав разговор, приблизился к нам.
Я вытащил из внутреннего кармана десять долларов и протянул сторожу.
- Спасибо, сэр, - горячо поблагодарил он. Ишь, мерзавцы, двое на
одного! Да еще и мне под нос ту штуковину тыкали, чтоб помалкивал...
За воротами я обнаружил три автомобиля - два полицейских "форда" с
мигалками на крыше и отдельно стоявший красный "ягуар". Догадка потрясла
меня.
- Да, тот самый "ягуар", - сказал довольный Лавуазье. - Идемте, я
познакомлю вас с его владельцем!
Мы подошли к машине, сержант Лавуазье открыл дверцу и приказал:
- Выходите!
Человек, прятавшийся в тени, не спешил, и сержант негромко, но
угрожающе повторил:
- Выходите!
В дверном проеме показался Дон Маккинли.
Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.
- Слава богу, вы, наконец-то, пришли, потому что мне хотелось
придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно в нашем
мире быть таким наивным!
Теперь я понял, откуда появился на автомобильном кладбище сержант
Лавуазье.
- Идите, Маккинли, в "форд!" - приказал Лавуазье. - Эй, Матиас,
заберите этого типа с собой. Да глядите за ним в оба! Гоните прямо в
комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой
шикарной машины!
Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо
скрытое нетерпение):
- Покажите вашу добычу, мистер Романько. Выходит, дневник-таки
существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею.
Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...
Он включил верхнее освещение в салоне "ягуара", и мы втроем
склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка долго не поддавалась, и
сержант предложил разрезать кожу, но я не согласился. Наконец она
открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их: это были
счета из магазинов, номер журнала "Спорт иллюстрейтед" с портретом
Крэнстона на обложке, письма из Австралии, видимо, от матери Джона,
чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...
Дневника не было.
У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой папке. Я
вынул пачку каких-то пилюль, запасные ключи от машины и несколько
долларов.
- Не может быть! - воскликнул сержант Лавуазье, выхватил папку из
моих рук и потряс ее над сиденьем.
- Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?
6
Олимпиада, уставшая от ликования, от талантливых мистерий,
разыгрываемых то под чистым небом, то в свете стадионных прожекторов,
вдоволь наглядевшись на триумфаторов и бодрящихся, жующих слезы,
неудачников, испытав наивысшие взлеты человеческих страстей, словно
утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая близкий
отдых.
Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли гирлянды огней над
бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие дорожки олимпийской
деревни.
Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к нему,
как симфонический оркестр к премьере: настраивались мощные
стереофонические динамики, специальные катки укатывали зеленое поле,
служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в порядок ложи для
почетных гостей и прессы; служба безопасности с первыми лучами солнца
выставляла посты на ключевых позициях.
Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету Игр из рук
Монреаля; больше других волновались телевизионщики - им предстояло
"перенести" через океан и показать всем ста тысячам гостей Монреаля
советскую столицу.
Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов
до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно сценарий
торжественной церемонии, передал в Киев последний репортаж. На стадион
приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но этот
вид спорта никогда не волновал меня, и я отправился в последний раз
побродить средь разноязычной толпы на пристадионной площади. Устав от
калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров, от бродячих проповедников и
вымогателей сувениров, нашел местечко на крошечной, аккуратно
подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку и растянулся во весь
рост. Солнце пригревало сквозь редкие белые облака, воздух был
сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.
Но стоило закрыть глаза, как меня снова окружили события последний
дней.
...Сержант Лавуазье сам вызвался отвезти меня в университетское
общежитие после того, как я подписал протоколы.
- Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на прощание.
- Благодарю вас за сотрудничество!
- Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль, что мне
не удалось найти главного - дневник Крэнстона.
- Это теперь не столь важно. Эти двое уже раскололись, и убийцы
Крэнстона будут наказаны.
- Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто убивал его на протяжении
многих лет, останутся на свободе...
- Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам
редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!
- Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье, - сказал
я, заканчивая бесполезный разговор.
Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась неопасной, но
болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и Азии, не
говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все, но
как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли
практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не упомянул
меня в своем сообщении, распространенном Франс Пресс, сдержал слово и
сержант Лавуазье....
Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый голос спросил:
"Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.
- Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.
- Вам пакет, - сказал посланец, мужчина неопределенного возраста в
толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите
документ, удостоверяющий личность.
Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил ее. Скорее
всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и
слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:
- Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.
Пакет был величиной в стандартный бумажный лист и не тяжел. Когда
посыльный удалился, я внимательно осмотрел его. Никаких отметок или
штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте, - лишь
мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.
Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая общая
тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".
"Мистер Олег Романько, я выполняю последнюю просьбу Джона
Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам его дневник. Прочитав последние
страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и простите, что не
нашла в себе мужества сделать это раньше.
Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам жизни.
Я навсегда покидаю дом, где выросла и где остались люди, еще недавно
бывшие самыми близкими для меня...
Джейн Префонтейн,
Монреаль, 1 августа 1976 года".
Я читал дневник Крэнстона, и его недолгая нелегкая жизнь встала
передо мной. Записи относились к разным годам и разным событиям.
Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о сути спорта, о
своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.
"Я зашел в тупик, и Дон использовал мое состояние, чтобы еще туже
закрутить гайки, - писал Джон 13 апреля 1974 года. - Все у меня валится из
рук - не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный колокол, я не
сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо мной,
мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн - тоже
полная неразбериха, и это угнетает меня больше, чем что-либо другое".
(Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период, когда
отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже догадывался
о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").
Спустя месяц Крэнстон записывает:
"До чего опасная штука - собственный дневник! Читаешь и диву даешься,
как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю, как мы с
Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного я никогда
не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под водой, а по
вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские гитары. Я - точно конь,
освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю Дона
начать тренировки, нет, даже не тренировки - я прошу его дать мне
прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив сил... Но Дон тверд, как
кремень: никаких тренировок, никаких стартов. Регулярно принимаю
успокоительные пилюли без названия - их где-то добыл Маккинли, хотя не
понимаю, на кой черт они мне нужны! Джейн, Джейн, Джейн!" (И снова
комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное обещание
выполнять - без всяких обсуждений и обструкций - указания Маккинли").
До самой последней минуты у меня возникали сомнения в честности
Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что Джон позволил себе с
открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по отношению к
спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг - в открытую принимать
допинг с одной лишь целью - победить любой ценой. Теперь я убеждался, что
Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.
И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.
Не стану утомлять вас цитированием дневника Джона Крэнстона, приведу
лишь его последнюю запись, сделанную, видимо, накануне гибели:
"...все кончено... прощай, жизнь, честолюбивые планы, прощай, Джейн,
моя единственная, моя любимая. Я слишком хотел скорости и делал все, чтобы
добиться ее, бассейн заменил мне и родной дом, и улыбку любимой, я
отодвигал их в будущее, не зная, что собственными руками перерезал трос,
на котором висел над пропастью. Дон Маккинли... честно говоря, я не
слишком на него в обиде: своим непомерным честолюбием я разрешил ему взять
власть над собой...
Я давно чувствовал боль в боку, но не обращал на нее особого
внимания. Слова врача, сказанные несколько минут назад, потрясли меня:
"Вам, мистер Крэнстон, нужно немедленно обследоваться в онкологической
клинике. Немедленно! Я говорю это вам, нарушая врачебную этику, но времени
у вас в обрез. Вы можете безнадежно опоздать!" Ты можешь представить себе,
Джейн, что чувствовал я в тот миг?! Я, еще десяток минут назад пребывавший
в эйфорическом состоянии перед завтрашним стартом, которого ждал, как
самого светлого и великого в моей жизни праздника, вдруг утратил все...
Я нашел Дона и заставил его сесть со мной в машину. Мы отъехали от
олимпийской деревни и остановились на обочине. Нас никто не мог услышать.
Я спросил: "Дон, чем ты меня снабжал эти годы? Что за пилюли ты мне
давал?" Он попытался взять надо мной верх, но я вытащил гаечный ключ и
пообещал размозжить ему голову. Дон понял, что я не шучу. Он признался,
что пилюли были экспериментальными, их предложил ему мистер Префонтейн,
твой отец, Джейн. Твой отец! Дон умолял молчать. Говорил, что еще не все
потеряно и меня вылечат. Обещал четверть миллиона за молчание, потому что
"таблетки Крэнстона" уже лежали на складах. "Ты проплывешь завтра и
станешь великим Крэнстоном! - юлил Дон. - Обещаю тебе, что ты проплывешь
так, как никто и никогда! А потом сойдешь с арены. Мистер Префонтейн
предоставит тебе лучших врачей, и ты будешь здоров!" Тогда я и понял
окончательно, что обречен...
"Ты согласен, согласен?" - пытал он меня. Я сказал "да".
Я высадил Маккинли у олимпийской деревни. Я знал, что буду делать
дальше. Прощай, Джейн!
Встречусь с твоим отцом и скажу ему, что думаю о таких, как он.
Отправляю этот дневник тебе, Джейн. Хочу, чтобы ты поняла меня.
Если со мной что-то случится, разыщи моего друга журналиста Олега
Романько в пресс-центре Игр и скажи ему, пусть он не думает обо мне плохо.
Я искренне любил спорт!"
Остальное я узнал от сержанта Лавуазье: как Крэнстон встретился с
отцом Джейн, мистером Префонтейном, как попытался застрелить его, и как
его придушили телохранители миллионера, и как они же инсценировали
катастрофу...
...Когда бесконечно огромный олимпийский стадион погрузился на
мгновение во тьму, в разных концах его в руках людей, пришедших
попрощаться с олимпиадой, засветились десятки тысяч искусственных свечей,
и все преобразилось вокруг, и тишина, очищенность чувств и мыслей родили в
сердце ощущение единой человеческой семьи. Я подумал, как нужен в нашем
разобщенном мире вот такой миг просветления, чтобы оглянулись люди вокруг
себя и увидели: прекрасен человек и прекрасна жизнь!