ПАРХОМОВ

                        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОМ С БАШНЕЙ

                                    1

     Как начинаются войны? Почти всегда  неожиданно  и  коварно,  когда  в
природе разлиты доброта и люди меньше всего думают о горе, о смерти. Вот и
военный моряк Петр Нечаев услышал сигнал большого сбора не на  корабле,  а
на берегу, когда, казалось, ничто не предвещало военной грозы.
     В  тот  день  Нечаев  получил  увольнительную.  Была   суббота.   Все
счастливчики, получившие увольнительные,  долго  драили  ботинки,  утюжили
черные клеши. На палубе было шумно и  весело.  Только  вахтенные,  скрывая
зависть, отводили глаза. А Костя Арабаджи, которому на сей раз не повезло,
подошел к Нечаеву и, неслышно вздохнув, попросил:
     - Ты Клавке скажи, что я... В общем, встретимся завтра. Не забудешь?
     У Кости на берегу тоже была зазноба.
     Нечаев кивнул: обязательно передаст. И привет тоже.  Потом,  поправив
на голове белую бескозырку, которая крахмально хрустнула под пальцами,  он
забросил ленточки за спину и шагнул к трапу. Там, на плоской ленивой воде,
уже покачивался баркас.
     До берега было не далеко и не близко - кресер стоял на рейде. С  трех
сторон, покуда  хватал  глаз,  простиралось  раскаленное  летнее  море.  А
впереди нарядно и празднично белел Севастополь.  Город  спускался  к  воде
уступами. Его дома стояли в иссиня-темной зелени: акации сбились в кучи, а
над ними, словно бы выстроившись по матросскому ранжиру, застыли кипарисы.
Небо было прохладным, без облачка.
     Но вот баркас подошел к пристани. Исдалека,  с  моря,  донесся  тихий
перезвон: было ровно шесть часов, и на кораблях били склянки.
     Взбежав  по  широкой  лестнице,  Нечаев  сразу  же  попал  в  пестрое
многолюдье Приморского бульвара. Здесь,  под  электрическими  часами,  они
всегда встречались с Аннущкой.
     Он служил уже второй. У всех его  друзей,  по  крайней  мере  он  так
думал, были в Севастополе подружки, и только он  один,  получая  ненужные,
бессмысленные увольнительные,  слонялся  по  пустынным,  добела  выжженным
улочкам, на которых лежали мохнатые тени, по  строгим  зеркально-паркетным
залам морского музея, заставленного моделями фрегатов и бригантин,  а  то,
делать нечего, по два сеанса  просиживал  в  тесной  духоте  какого-нибудь
кинотеатрика, чтобы убить время.  Он  тщательно  скрывал  от  друзей  свое
неприкаянное одиночество и, когда  его  спрашивали,  где  он  пропадал  на
берегу,  напускал  на  себя,  как  говорил   Костя   Арабаджи,   восточную
загадачность. И все были уверены,  что  у  него  завелась  на  Корабельной
стороне зазноба, которую он скрывает, чтобы Костя Арабаджи или  кто-нибудь
другой ее не отбил. Так было  до  тех  пор,  пока  однажды,  поднимаясь  с
Графской пристани, он не встретил Аннушку.
     К незнакомой девушке он не рискнул бы подойти,  но  Аннушку  он  знал
давно. Впрочем, знал не  ее,  а  голенастую  угловатую  девчонку  с  двумя
косицами, дочь агронома, которая в выгоревшем ситцевом платье каждое  утро
появлялась в соседнем саду и собирала в подол абрикосы.
     Было это давным-давно, когда Нечаев еще учился в школе. И не здесь, и
не в Одессе, в которой он жил, а под Чебанкой. Тогда  он  на  лето  всегда
приезжал к деду. Степь. Жнивье. Белые мазанки, белые  гуси,  купающиеся  в
жаркой пыли. Белая футболка с закатанными рукавами... Как давно это  было!
Нечаев спал в саду, под звездами. Там сладко пахло абрикосами и  медом.  А
рядом был ее сад.
     Теперь  же  перед  ним  стояла  совсем  другая  Аннушка  -  стройная,
узкоглазая, в синей гофрированной юбчонке  и  белой  батистовой  блузочке,
перехваченной широким лакированным ремнем. Она  первая  окликнула  его  и,
протянув руку, спросила: "Не узнаешь?"
     За это время она успела окончить школу и поступить  в  техникум.  Да,
она уже на втором курсе. Учится здесь же, в Севастополе, а живет у  тетки.
Отец? Умер в позапрошлом году. Мать? Осталась там, Аннушка  махнула  рукой
на запад, у них как-никак дом, огород, хозяйство... Потом она сказала, что
ему идет морская форма и что она знала, что встретит его.
     Он пошел рядом, пристраиваясь к ее шагу. Было пасмурно. Он слушал  ее
болтовню не очень внимательно.  Для  него  она  все  еще  была  голенастой
девченочкой. Он все еще смотрел на нее прежними глазами. И только заметив,
что на них  оглядываются,  что  встречные  моряки  смотрят  ей  вслед,  он
приосанился.
     С этого все и началось. Он спросил, где  она  живет,  и  в  следующую
субботу пришел к ней. Он уже не боялся, что кто-нибудь  из  ребят,  увидев
его с Аннушкой, потом спросит: "И где ты выкопал такую?"  Теперь  он  ждал
субботы, как ждут чуда. И чудо являлось ему в белой блузочке и  прюнелевых
туфельках с перепонками. Чудо было изменчиво. Он никогда не знал, что  оно
выкинет в следующую минуту.
     Но им было хорошо вдвоем. Они вспоминали  Чебанку  с  ее  пасеками  и
кудрявыми садами, вспоминали студеную  воду,  хлюпающую  из  ведра,  когда
Нечаев вертел короб, на который наматывалась цепь - колодец был темен, как
глаза Аннушки. Им было что  вспомнить.  Но  это  прошлое  виделось  сквозь
дымку. Было жаль, что с ним покончено. У этого прошлого был грусный  запах
осенних яблок.
     - Я, кажется, опоздала...
     Она опять застала его врасплох.  Она  любила  появляться  неожиданно,
совсем не с той стороны, с которой он ждал. Видя,  что  он  сердится,  она
взяла его под руку.
     В парке играл оркестр.
     Они уселись за столик, и девушка в кружевном передничке  принесла  им
мороженое. Потом они стреляли в тире по зайцам и совам.
     Затем Аннушке захотелось потанцевать, и они поднялись на танцевальную
площадку,  вокруг  которой  горели  фонари.  "Танцуем  вальс!  -   объявил
узкоплечий парень с черными бачками на птичьем лице. - Кавалеры приглашают
дам". И Нечаев, как заправский кавалер, прищелкнул каблуками.
     На танцевальной площадке было душно. Аннушка обмахивалась  батистовым
платочком, который потом засовывала под ремешок часов.  На  ней  была  его
бескозырка. Когда он попытался отобрать ее, Аннушка увернулась. Знала, что
без бескозырки он не может вернуться на корабль. А было уже поздно.
     Наконец она сжалилась над ним. "Ладно,  возьми.  Очень  надо..."  Она
поджала губы. И он побежал, то и дело оглядываясь и думая о том, как бы не
опоздать на последний баркас.
     Так случилось, что сигнал  большого  сбора  он  услышал  возле  штаба
флота.
     А потом, стоя на баркасе, увидел, как один за другим погасли в темной
дали Инкерманские створные огни и Херсонесский  маяк.  И  сразу  появилось
что-то зловещее в темном небе над  Севостополем,  в  темном  море.  А  он,
грешным делом, все еще улыбался и теребил бескозырку.  И  почему  это  все
девчонки любят щеголять в бескозырках?..
     Он продолжал улыбаться, даже когда спустился в кубрик. Он был уверен,
что все уже спят.  Но  стоило  ему  прилечь  на  свою  койку,  как  сверху
свесилась вихрастая голова, и Костя Арабаджи спросил шепотом:
     - Видел Клавку?
     - Сказала, что будет ждать.
     - А  как  у  тебя  дела?  Впрочем,  можешь  не  отвечать.  Факт,  как
говорится, "на лице".
     Нечаев притворился спящим. Косте только попадись  на  зуб!..  Он  был
родом из Балаклавы, но мог  заткнуть  за  пояс  любого  одессита.  Но  тут
Нечаева выручил Яков Белкин. Приподнявщись на локте, он так  рявкнул,  что
Костя поспешил спрятать голову под подушку.
     И стало тихо. Из открытого иллюминатора в кубрик проникал  по-ночному
теплый шелест  моря.  И  смутно  белели  в  темноте  простыни  и  подушки,
придавленные головами спящих. А Нечаев лежал и думал  о  том,  что  за  те
полтора года, которые они провели бок о  бок  в  одном,  и  балагур  Костя
Арабаджи, и увалень Яков Белкин - вот о ком не скажешь, что  он  родом  из
Одессы! - и тихий Шкляр по прозвищу Сеня-Сенечка, чья койка была напротив,
и все остальные матросы, даже те, с которыми он иногда спорил,  стали  ему
так дороги и необходимы, что теперь он не мыслил себе дальнейшей жизни без
них.
     Когда корабль выходит в  открытое  море,  и  вдруг  раздается  сигнал
тревоги, и все занимают свои  места  согласно  боевому  расписанию,  и  от
напряженного ожидания на скулах натягивается кожа,  -  в  такие  минуты  с
особой остротой радуешься тому, что ты не  одинок.  Хорошо,  что  рядом  с
тобой товарищи. Вот они стоят в брезентовых робах, Один, второй, третий...
И вдруг ты начинаешь понимать, что они тебе дороже всех  людей  на  свете.
Что ты без них?
     И теперь он тоже думал о них.
     Но потом он перенесся из действительности в прошлое, в  котором  было
тепло и уютно именно потому, что в нем была  Аннушка.  В  это  прошлое  он
возврашался всегда охотно. Он заметил, что люди вообще живут не столько  в
настоящем - разговаривают, работают, несут караульную службу -  сколько  в
прошлом, в этой стране  воспоминаний,  в  которой  никогда  не  бывает  ни
слишком холодно, ни слишком жарко. Эта страна была освещена тихим солнцем.
И в ней все еще  можно  было  изменить  по  своему  желанию,  стоило  лишь
захотеть. Бесплодное занятие? Никому еще не удавалось улучшить и исправить
собственную жизнь? Может быть... Но человеку позарез надо чувствовать себя
хозяином собственной судьбы. У него можно отобрать  свободу  и  жизнь,  но
отобрать у него мечту - нельзя.
     С мыслью об этом Нечаев и заснул.
     Разбудил его мощный удар,  который,  должно  быть,  глубоко  вошел  в
каменистую землю, где-то за  Камышевой  бухтой.  Нечаев  вскочил.  Уже  на
палубе  он  услышал  громкий  рваный  гул  каких-то   самолетов,   который
заваливался за горизонт.
     Было четыре часа утра.

     С тех пор уже не стихал тяжелый топот  матросских  ботинок.  Тревога,
отбой, тревога, отбой... В этом новом - теперь уже  боевом!  -  распорядке
дней и ночей как бы стало мало места для Аннушки.  И  все-таки  война  для
него как бы еще не начиналась по-настоящему. Не потому ли, что она еще  не
стала его личной войной?
     Вражеские самолеты бомбили Севастополь. Вражеские  суда  подстерегали
крейсер в открытом море. Но это все еще чем-то напоминало  учения.  Стоило
самолетам противника покинуть небо, как возникало  такое  чувство,  словно
нет войны.
     А  сводки  между  тем  становились  все  более  и  более   зловещими.
Кингисеппское направление, Новгородское направление, Гомельское и Одесское
направления... Мертвые географические карты с меридианами и параллелями, с
низменностями и горными хребтами ожили, пришли в движение...
     И  в  один  из  дней   командир   крейсера,   кавторанг,   неожиданно
скомандовал:
     - Желающие защищать Одессу - шаг вперед!..
     Они шагнули вместе, комендоры  и  электрики,  минеры  и  сигнальщики.
Никто из них не мог поступить иначе. Отсидеться за спиной товарища? А  как
посмотришь ему в глаза?..
     Но кавторанг не мог списать на берег  весь  экипаж.  Специалисты  ему
самому были нужны. И  он,  чувствуя  неловкость  из-за  того,  что  должен
кого-то незаслуженно обидеть, а кого-то выделить и как бы наградить  своим
доверием, сморщился и приказал:
     - Отставить!..
     Несмотря на золотые нашивки и высокое командирское звание,  кавторанг
был таким же, как те загорелые парни, которые стояли в  шеренгах  напротив
него. Он чувствовал то  же,  что  чувствовали  они.  Поэтому  он  приказал
принести список личного состава.
     - Андриенко - шаг вперед. Арабаджи, Белкин...
     Мичман  называл  фамилии  высоким  срывающимся  голосом,  и   тревога
Нечаева, напрягавшего слух, росла с каждой минутой. Вот уже дошла  очередь
и до Шкляра. Потом мичман назвал старшину второй статьи яценко и умолк.
     Все!.. Как же так? Они уйдут,  а  он,  Нечаев,  останется.  Его  ноги
приросли к палубе, словно  надели  свинцовые  водолазные  калоши.  Как  же
так?..
     И тут он услышал голос Кости Арабаджи.
     - Товарищ капитан второго  ранга.  Разрешите  обратиться...  Ошибочка
вышла. А как же Нечаев? Все знают, что он одессит.
     - Нечаев? Что ж, твоя правда. Каждый имеет право защищать свой город,
свой дом. - Кавторанг повернулся к мичману: - Допишите Нечаева.
     И снова день стал солнечным, светлым, и  веселые  блики  запрыгали  с
волны на волну. Очутивщись рядом с  Костей,  Нечаев  незаметно  пожал  его
руку.
     Их  зачислили  в  одну  роту.  Нечаева,  Костю,   Якова   Белкина   и
Сеню-Сенечку. Народ подобрался подходящий,  разбитной  и  веселый.  Кто  с
крейсера "Коминтерн", а кто с эсминцев. И с командиром  им  тоже  повезло.
Высокий насмешливый лейтенант представился  им  необычно.  Пройдясь  перед
строем с заложенными  за  спину  руками,  он  вдруг  резко  остановился  и
произнес: "Лейтенант Гасовский. Прошу любить и жаловать".
     Несколько дней прошло в томительном ожидании. Потом  они  погрузились
на двухтрубный "Днепр". Раньше это было мирное судно, Нечаев  его  отлично
его  знал.  Теперь  же   оно   ощетинилось   мелкокалиберными   зенитками,
установленными возле капитанского мостика и на  корме,  и  приняло  бравый
вид.  У  зениток  стояли  молчаливые  матросы  в   брезентовых   робах   с
противогазными сумками через плечо. Они вглядывались в горизонт. И море, и
небо были темными.
     Разместились в кают-компании. Слышно было, как  сипло  дышит  паровая
машина. Севастополь медленно отдалялся, опускаясь все  ниже  и  ниже.  Все
молчали. И тут появился Гасовский.
     - Разобрать пояса! - приказал он. - Живо!..
     Пробковые пояса были свалены в кучу. Нечаев посморел в ту сторону. Он
не думал об опасности. Не все ли равно?
     - А на кой они нам, эти пояса? - огрызнулся  Костя  Арабаджи.  -  Мы,
лейтенант, уже хлебнули моря.
     - Вот как? - Гасовский, щурясь,  протянул  Косте  пробковый  пояс.  -
Попрошу надеть.
     Его голос оставался  ровным,  спокойным,  но  Косте  достаточно  было
увидеть его глаза, ставшие  темными,  чтобы  он  сразу  подчинился.  Костя
вздохнул и, делать нечего, надел пояс. Война!..
     А в иллюминаторах синело море. "Днепр" шел ходко, и слышно было,  как
струится за бортом вода. Говорить не хотелось. Сцепив пальцы  на  затылке,
Нечаев лежал и думал об Аннушке, с которой не успел проститься, и  о  том,
что скоро снова увидит Одессу, в которой родился и вырос. Там,  в  Одессе,
были его сестренка и мать. Как они там?

     Берег  открылся  утром.  Это  Одесса,  его  родная  Одесса.   Удалая,
бесшабашная,  неунывающая  даже  в  горе,  пропахшая  бычками  и   терпким
молдавским вином. Лестница,  колоннады,  дома...  Только  что  это?  Дома,
которые раньше радовали своей  белизной,  теперь  были  покрыты  струпьями
грязных пятен. А окна!.. Где они,  веселые  одесские  окна,  испокон  веку
отражавшие тихую, ласковую синеву неба и моря? Кто-то  замарал  их  черной
краской.
     - Камуфляж, - сказал Костя Арабаджи. - А городок, видать, ничего.
     Одессу Костя видел впервые и  старался  потрафить  дружкам-одесситам.
Славный городок!.. О Клавке Костя уже забыл. Сейчас он  представлял  себе,
как пройдется с друзьями по Дерибасовской, как они заваляться в "киношку",
как Нечаев познакомит его со своей сеструхой, а Яков Белкин, родивщийся  в
"самом центре Одессы", на Молдованке, пригласит его  на  смачный  обед.  А
почему бы и нет? Ведь фронт, говорят, проходит чуть ли не в городе, и  они
всегда смогут отлучиться из окопов на пару часов. Костя еще не представлял
себе, что такое фронт.
     А Нечаев подумал, что для него война по-настоящему начинается  только
теперь. "Днепр" миновал Воронцовский маяк и подходил  к  причалу,  который
выдавался далеко в море.
     Причал был забит какими-то станками,  машинами,  повозками,  ящиками,
тюками и бочками - не протиснуться, не пройти. Причитали женщины.  Плакали
ребятишки. Сдавленно ржали, шарахаясь от воды,  гнедые  битюги.  Казалось,
будто весь город снялся с места. Шум был такой, как на Привозе.
     Пахло морем, потом и кровью: на носилках молча лежали раненые. И хотя
стрельбы не было  слышно,  и  небо  над  причалом  было  прозрачно-чистым,
глубоким, именно этот стойкий и душный запах войны ежеминутно напоминал  о
том, что Одесса стала фронтовым городом.
     Спустили трап. Нечаев чуствовал, как он пружинит под  ногами.  Потом,
ступив на прочный бетон причала, он вздрогнул.
     - Бра... за-курить не... най-дется?..
     Голос шел из бинтов вокруг черного обуглившегося  рта.  Приподнявшись
на носилках, какой-то усатый моряк смотрел на него в упор.
     - Возьми. - Костя Арабаджи опередил Нечаева и протянул  моряку  мятую
пачку. - Где тебя так?
     - Под Чебанкой. Ты помоги, руки у меня...
     Костя вставил раненому папиросу в рот. Спросил:
     - Чебанка, Чебанка... Где это?
     - Близко, - хрипло ответил Нечаев. В его памяти снова возникли  белые
гуси в белой пыли.
     - Слышь, санитар. Никуда я не поеду, - сказал  он.  -  Видишь,  после
двух затяжек сразу полегш. Ты отпусти меня, как друга прошу.
     - Турок! - огрызнулся санитар. - Куда тебе  воевать  в  такой  чалме?
Тебе в госпиталь надо. Подлечат тебя, заштопают, тогда  и  вернешься.  Сам
мне потом спасибо скажешь.
     - Не хочу!.. Не дамся!.. - Раненый рванулся и как-то сразу обмяк.
     - Вот видишь, - сказал санитар. - Ты полежи, браток. Пройдет.
     Нечаев и Костя отвернулись. В глазах раненого была тоска.
     От студенческого общежития, в котором временно разместился отряд,  до
его дома было что называется рукой подать. Один  квартал,  затем  поворот,
еще квартал, и вот ты уже  во  весь  дух,  перепрыгивая  через  ступеньки,
взлетаешь на третий этаж и нажимаешь на  обитую  жестью  (чтоб  пацаны  не
ковыряли) кнопку звонка, и тебе открывает мать, и ты бросаешься к ней...
     Есть такая улица Пастера, может  слышали?  Нечаев  жил  наискосок  от
театра, бегал через дорогу в школу-семилетку, а потом в спортзал  "Динамо"
и на водную станцию, а по вечерам проподал в цирке. Четырехэтажный дом,  в
котором он жил, ничем не отличался  от  других.  Он  был  намертво  покрыт
глухой масляной краской, на  его  пузатых  железных  балкончиках  пылились
фикусы, а когда спадала  дневная  жара,  хозяйки  отодвигали  занавески  и
свешивались изо всех  окон,  чтобы  посудачить.  Обычный  дом  с  широкими
карнизами, по  которым  разгуливали  коты,  с  гофрированными  жалюзи  над
витринами "мужского салона", пропахшего вежеталем, с залатанной черепичной
крышей, которую Нечаев в детстве облазил вдоль и поперек, Единственной его
достопримечательностью было прохладное парадное со стенами "под мрамор", с
цветными церковными стеклышками в стрельчатых окнах и  широкой  лестницей.
Каждого, кто входил  в  это  парадное,  как  крестом,  осеняла  стеклянным
фонарем  однорукая  Венера  (по  вечерам  в  факеле  горела  электрическая
лампочка), но Нечаев и его друзья относились к богине без почтения, и к ее
нижней губе постоянно был прилеплен влажный окурок. Курящая Венера!..  Она
имела легкомысленный вид.
     Люди, тесно населявшие весь дом, жили легко и весело. Кого там только
не было! Греки, молдоване, поляки, цыгане... А в цокольном этаже вместе  с
болонками обитала даже  француженка  -  престарелая  мадемуазель  Пьеретта
Кормон, бывшая бонна, работавшая воспитательницей в детском садике. Но  по
праздникам все распевали одни песни - задумчивые и тихие, бойкие и гневные
песни той ласковой земли, которая зовется Украиной и которая стала для них
второй родиной. Ведь дома стоят на земле. И люди, даже  если  они  моряки,
тоже живут на земле.
     Отец Нечаева долго плавал на  судах  Добровольного  флота,  ходил  из
Одессы в Геную и на Корсику, а потом, женившись,  осел  в  Одессе  и  стал
работать в порту стивидором. В доме он  поддерживал  флотский  порядок.  В
простенке между окнами у них висели круглые судовые часы в медном корпусе,
надраенном до  солнечного  блеска,  а  над  кушеткой  красовалась  картина
"Синопский бой". Когда-то, когда Нечаев был совсем маленьким,  у  них  жил
попугай,  оравший  по  утрам  "Полундр-р-р-а!..",  но   потом   опустившую
проволочную клетку поставили на шкаф.
     У  Нечаевых  были  две  комнаты.  Высокие,  с  лепными  потолками   и
мраморными подоконниками.
     После того, как отца не стало, там еще долго пахло крепким  трубочным
табаком. Кроме матери, к вещам отца никто не  смел  прикасаться.  Однажды,
когда сестренка Нечаева Светка - второпях, не иначе - присела на стул,  на
котором обычно сидел отец, мать молча поднялась из-за  стола  и  вышла  из
комнаты, а он, Нечаев, впервые в жизни поднял на Светку  руку,  влепив  ей
пощечину. И Светка не огрызнулась, промолчала.
     Эх, знала  бы  она,  что  Нечаев  почти  рядом.  Она  бы  сразу  сюда
прибежала!..
     - Нечай, к лейтенанту!.. - крикнул Костя Арабаджи.
     Схватив  винтовку,  Нечаев  ринулся  к  двери.  Гансовский  сидел  за
конторским столом и, очевидно, за что-то распекал Якова Белкина, стоявшего
перед ним на вытяжку. Тут же переминались с ноги  на  ногу  еще  несколько
матросов.
     - А, мой юный друг... - пропел Гасовский, увидев  Нечаева.  -  Теперь
все в сборе. Так вот, товарищи одесситы, даю  вам  три  часа.  Для  личной
жизни.  Уложитесь?  Я  сегодня  добренький.  Но   если   кто   опоздает...
Предупреждаю, иногда у меня резко меняется характер. Всем ясно?
     Только теперь Нечаев понял. Господи,  и  чего  это  Гасовский  тянет!
Можно идти?..
     Явно наслаждаясь произведенным впечетлением, Гасовский  поднял  руку,
согнутую в локте, и посмотрел на часы:
     - Идите!..
     Сказал - словно выстрелил из стартового пистолета.
     Через минуту Нечаев был уже на улице под фиолетово-дымным  небом.  Из
его глубины тянуло жженым кирпичем и гарью. Деревья и кусты в сквере  были
опалены зноем. Тусклые листочки  акаций  ("любит  -  не  любит,  к  сердцу
прижмет...") томились в сухой и пыльной духоте.
     Расколотое надвое здание университета возникло перед ним  неожиданно.
Руины дымились. Наверху к уцелевшей стене приткнулись  книжные  цейсовские
шкафы. Между ними белел скелет.
     Нечаев свернул за угол.  На  пожарищах  копошились  люди.  Разгребали
головешки,  ворочали  камни...  А  рядом  дворники  невозмутимо  подметали
тротуар.
     В витрине образцовой фотографии все еще нарядно  улыбались  довоенные
красавицы, пыжились бравые кавалеристы и сучили ножками розовые ползунки.
     В нескольких местах улица была перегорожена  баррикадами,  сложенными
из булыжника и мешков с землей.
     Стучали лопаты. Нечаев остановился:  какой-то  морячок  вел  пленного
румынского солдата. Морячок был с ноготок в  плащ-накидке  до  пят  поверх
куцего кителька и широченных штанин, заправленных  в  кирзовые  сапоги,  а
румын был здоровенный детина в тесном френче с накладными карманами.
     Позади баррикады тянулся котлован, в котором работали  женщины.  Одна
из них, мясистая тетка, вылезла  из  котлована  и,  уперев  руки  в  бока,
загородила пленному дорогу.
     - И шоб я видела тебя на одной  ноге,  а  ты  меня  одним  глазом!  -
закричала она в лицо румыну. - Ирод проклятый!..
     Румын отпрянул, закрыл руками лицо. Но тетка только плюнула  ему  под
ноги и отвернулась.
     И этот пленный в толстых  желтых  ботинках,  и  мощные  баррикады,  и
мутные немытые  окна  домов,  и  листовки  на  афишных  тумбах  -  все-все
ежеминутно напоминало о том, что враг у порога.
     Нечаев понял это, когда очутился в полутемном парадном, и ему грустно
улыбнулась однорукая Венера, стоявшая в полукруглой нише. Там, где  раньше
был окурок, темнело пятнышко. Казалось, что у Венеры прокушена губа.
     Нечаев знал здесь каждое цветное стеклышко.  По  этим  отполированным
руками людей дубовым перилам он любил съезжать в детстве. На первом  этаже
обычно пахло луком, на втором - жареными бычками, на третьем -  ухой.  Эти
запахи были стойкими, крепкими. Теперь же на всех этажах пахло  нежилью  -
известкой и пылью. Дом был наполовину пуст.
     Открыла Нечаеву соседка. "Петрусь!.." - Она бросилась ему  на  шею  и
долго, вздрагивая, всхлипывала под его рукой.
     - Если бы твоя мама знала!..
     - Где она? - спросил он.
     - Уехала. Позавчера  еще.  Теперь  все  уезжают.  Видишь,  я  одна  в
квартире осталась. А ты... Что же ты стоишь? Проходи...
     Она завела его в свою комнатку, заставленную мебелью, которой хватило
бы на три такие комнатки, и Нечаев протиснулся между буфетом и этажеркой к
столу.
     Стол был покрыт  клеенкой.  На  нем  стояли  эмалированный  чайник  и
кастрюля с остывшей пшенной кашей.
     - Да ты садись. Я тебе все расскажу...
     Она смахнула  со  стола  хлебные  крошки,  достала  из  буфета  банку
прошлогоднего вишневого варенья, которое, как она помнила, он очень любил,
положила на плетеную хлебницу свою черствую  пайку  и,  усевшись  напротив
Нечаева, затараторила о себе, о его матери и сестренке ("Такая  красавица,
ты ее не узнаешь!.."), о жильцах из седьмой  квартиры,  которые  сидят  на
чемоданах, о воздушных налетах  -  каждую  ночь  бомбят,  проклятые,  -  а
Нечаев, слушая, машинально ел варенье.  Опоздал!..  Позавчера  он  бы  еще
застал своих. Но когда он подумал о том, что они  уже  в  безопасности,  у
него отлегло от сердца.
     - Я только-только вернулась с дежурства, - сказала  соседка.  -  Тебе
повезло. Я ведь редко ночую дома. Забегу на часок - и опять...
     Тут он вспомнил, что она работает на телефонной станции. Оттого она и
не уехала. Впрочем, детей-то у нее ведь нет.
     - Правда, что наши не здадут Одессу?
     - Правда, - сказал он.
     - И я так думаю. Но твоим я сама посоветовала... Трудно им было. Мать
в последние дни не смыкала глаза. Сам  знаешь,  какое  у  нее  сердце.  Мы
условились, что если от тебя письмо прибудет, я его ей  перешлю.  В  Баку.
Там у вас какие-то родственники... Адрес она мне оставила.
     Нечаев кивнул. Адрес ему известен.
     - А ваши ключи у меня. Возмеш?
     - Зачем? Мне пора... Не знаю, смогу ли еще раз выбраться.
     - Может, тебе что-нибудь нужно? Я открою...
     Достав из буфетного ящика связку ключей, она вышла в коридор.  Нечаев
последовал за ней.
     Соломенные шторы были опущены, и пришлось зажечь свет.
     Ничего не изменилось. На буфете стоял чайный сервиз.  Пустая  клетка,
"Синопский бой", матрешка, салфетки  на  полочках...  Все  было  на  своем
месте. Только часы не шли.
     На письменном столе лежала пыль.
     Бронзовый  чернильный  прибор,  старый   бювар...   Из   терракотовой
китайской вазочки торчали прокуренные трубки отца. Нечаев знал их  все.  У
каждой трубки была своя история. Вот эту,  по  словам  отца,  ему  подарил
какой-то английский капитан... Нечаев повертел ее в руках, а потом сунул в
карман. На память. И в последний  раз  окинул  взглядом  комнату,  как  бы
стараясь сохранить ее в своей памяти  навсегда.  С  шелковым  абажуром,  с
креслом-качалкой, с выгоревшими обоями...
     -  Я  совсем  забыла,  -  сказала  соседка.  -  Тебя  какой-то  моряк
спрашивал. С нашивками. Вчера... Здесь, говорит,  проживают  Нечаевы?  Мне
нужен Петр, спортсмен... Ну, я ему сказала, что ты в Севастополе.
     - Понятия не имею...
     - Я его тоже никогда не  видела.  Обещался  тебя  разыскать.  Ты  ему
нужен... Постой, кажется, я записала его фамилию. Память у меня...  -  Она
стала рыться в старых открытках и письмах, лежавших в стеклянной  вазе,  -
люди, которые редко получают письма, их всегда берегут.  -  Вот,  нашла...
Капитан-лейтенант Мещеряк...
     - Мещеряк? - Он пожал плечами. - Не знаю такого. В морском клубе был,
кажется, какой-то Мещеряк или Мечеряк...
     - Мне его расспрашивать было неудобно. Да и не  думала  я,  что  тебя
увижу.
     Он  снова  пожал  плечами  и  тут   же   забыл   о   том   загадочном
капитан-лейтенанте. Мог ли он знать тогда, что пройдет еще какое-то  время
и капитан-лейтенант Василий Мещеряк прочно, на долгие годы, войдет  в  его
жизнь?
     Соседка пыталась всучить ему банку варенья, но он наотрез  отказался.
Некогда будет ему гонять чай. А ей варенье еще пригодится.  Тогда  соседка
притянула его голову к себе, поцеловала в лоб и, всхлипнув, оттолкнула.
     Он прогрохотал по лестнице. У него еще было много  времени.  Зайти  к
знакомым? Попытаться разыскать прежних друзей? Но все его  друзья  были  в
армии. Тогда, быть может, просто побродить по городу? Он ведь так давно не
был в Одессе!.. С минуту он простоял в неришительности, а  потом  невесело
подмигнул однорукой Венере. Его потянуло в отряд. Там теперь его дом,  его
друзья... И так будет до конца войны.
     Чего греха таить, он думал тогда, что конец войны не за  горами.  Ему
было двадцать лети ему казалось, что убить могут кого угодно, но только не
его. Тогда он был еще уверен в своем бессмертии.
     Отряд выступил утром, на рассвете.  Над  колонной  колыхались  штыки.
Тылы? Обозы? Каждый сам себе интендант. Скатка, противогаз,  фляга,  малая
саперная лопатка - все при тебе. У кого винтовка, а у кого и "дегтярь",  к
которому полагается десять полных дисков. Есть и по три гранаты  "лимонки"
на брата, чего еще желать?
     - Персональные танки вам вручат уже на передовой, - сказал Гасовский.
     - Мне бы лучше какое-нибудь  орудие  в  личное  пользование,  товарищ
лейтенант, - в тон ему сказал Костя Арабаджи.
     - Надеюсь, командование учтет вашу просьбу, - усмехнулся Гасовский.
     Белый щебень дороги вел в  степные  разлоги,  кустарники  и  бурьяны.
Земля вокруг была старой, сухой, в репьях и трещинах. Над  ее  окаменевшей
рябью плавилось небо, степные балки наливались тяжелым зноем.
     Во рту Нечаева было горячо.
     Он знал, что море где-то справа, но глаз туда не доставал,  а  слабый
ток воздуха с той стороны не приносил  его  веселого  соленого  запаха,  и
Нечаеву,  шагавшему  по  пыльной  дороге,  с  каждой  минутой  все  меньше
верилось, что море есть на самом деле и  что  где-то  сияет  и  рябит  его
рохладная синева. На зубах у Нечаева скрипел песок.
     Зато тяжелый слитный гул фронта становился все ближе и громче.  Отряд
шел ему на встречу широким и свободным матросским шагом и еще  до  полудня
уперся в огненную стену, стоявшую над суходолом.
     Там стонало и плавилось железо.

                                    2

     Прошла  неделя.  Отряд  морских  пехотинцев  не   выходил   из   боя.
Мало-помалу люди обживались, попривыкали к окопному быту с его ежедневными
атаками, контратаками и ожиданиями новых  атак,  с  минометным  обстрелом,
наглым режущим светом ракет, с  шальными  пулями,  залетавшими  бог  весть
откуда, с котелками упревшей каши, винным  довольствием,  теплым  домашним
шорохом мышей в соломе и едким химическим запахом отстрелянных  гильз.  Их
руки и лица огрубели, стали шершавыми, темными, а  глаза  выели  бессонные
ночи и дым. После этой недели, проведенной в окопах переднего края, их уже
ничем нельзя было удивить. Ведь эта неделя складывалась  из  дней,  часов,
минут и секунд войны.
     Сухую землю, усеянную осколками железа  и  пропитанную  кровью,  жгло
беспощадное солнце.
     Но иногда  на  передовую,  на  горькотравье,  падала  пустая  тишина.
Тяжелая, неподвижная, она закладывала уши и камнем ложилась на сердце. Так
проходи  час,  другой...  И  вдруг  тишина  взрывалась,   небо   полнилось
скрежетом, грохотом, стоном и гулом, который низким степным громом катился
по жнивью и бурьянам. И тогда за этим громом  поднимались  цепи  солдат  в
едко-зеленых мундирах.
     Первыми обычно шли "шарманщики", поливавшие землю  автоматным  огнем.
За ними, подгоняемые офицерами,  вываливались  из  порядевших,  иссеченных
пулями зарослей кукурузы обросшие  солдаты  с  винтовками.  По  спинам  их
оглушительно били трубы военных оркестров.
     Так начиналось утро.
     Степь была рыжей, и небо тоже рыжело, а  воздух,  жидко  струясь  над
окопами, мутно пламенел. Август был сухой. Солнце стояло высоко, без лчей,
без блеска. И дышалось трудно, устало.
     Но на Костю Арабаджи жара совсем не действовала.
     - Жить можно, - говорил он,  перекатывая  папиросу  из  угла  в  угол
запекшегося рта.
     - Определенно, - поддерживал его Сеня-Сенечка.
     С ними молча соглашались: жить можно. Вот только воды было  в  обрез.
Росу, которая по утрам стеклянно дрожала на горьких листочках полыни, и то
приходилось собирать в котелки. Но много ли насобираешь таким манером? Вот
и раненые румыны, оставшиеся лежать на поле боя, постоянно канючат:  вапа!
вапа!..
     - Воды просят, - объяснил как-то Гасовский.
     - А вы и по-ихнему умеете? - удивился Костя Арабаджи.
     - Что же тут особенного? Я, мой юный друг,  из  города  Тирасполя,  в
театре работал. Ты что, не знал?
     - Артистом?
     - Разве не видно?.. - вопросом на вопрос ответил Гасовский.
     - Видно, - поспешил согласиться Костя Арабаджи.
     Он знал,  что  Гасовский  до  поступления  в  военно-морское  училище
некоторое время работал в театре, но был не артистом, а рабочим сцены.  Но
он знал также и то, что с Гасовским лучше не связываться. Так отбреет, что
своих не узнаешь. Словом, лучше помалкивать. Костя, который не  боялся  ни
бога, ни  черта,  задирать  лейтенанта  не  рисковал.  Даже  больше  того,
Гасовскому он завидовал. Не его лейтенантскому званию, нет. И не тому, что
Гасовский не лез за словом в карман. Костя сам был парень не промах. Но до
Гасовского ему было далеко, он понимал это.
     Лейтенант и в окопах как-то умудрялся выглядеть щеголем с Приморского
бульвара. На кителе - ни травинки, на брюках - рубчики. И козырек  фуражки
не потерял своего былого  лакированного  великолепия.  Красив,  ничего  не
скажешь. Артист!.. Под его насмешливым  взглядом  Костя  поспешно  опускал
глаза,  тушевался.  "Вы,  кажется,  изволили  что-то  заметить,  мой  юный
друг?.." Что на это скажешь?..
     Только когда Гасовского рядом не было, Костя мог развернуться.
     - Обидно,  -  заявил  он  с  легким  вздохом.  -  Я,  можно  сказать,
Одессу-маму и не видел. Где же справедливость, я вас  спрашиваю?  Одесситу
Белкину дали увольнительную, а мне - нет. Лейтенанту даже не пришло в  его
кудрявую   голову,   что   я   тоже   интересуюсь.   Чем?   А   хотя    бы
достопримечателтностями. Я даже путеводитель приобрел.
     Он подмигнул Сене-Сенечке, и тот подтвердил:
     - Точно.
     - Где же справедливость? - Костя повернулся к Якову Белкину.  -  Нет,
ты скажи...
     Яков Белкин сидел, поджав колени к подбородку. Изпод его  широченного
клеша выглядывали ботинки сорок пятого размера. Он молчал.
     Но от Кости не так просто было отделаться.
     - Вот ты одессит, - не унимался  Костя.  -  Ходил  небось  во  Дворец
моряков. А знаешь ли ты, кто этот  шикарный  дворец  построил  на  радость
всему человечеству? Архитектор Боффо, вот кто. А  сколько  ступенек  имеет
знаменитейшая Потемкинская лестница, ты можешь сказать? То-то...
     - Я не считал. Отвяжись...
     - Ровно сто девяносто две ступени, шоб  я  так  жил,  -  торжествующе
произнес Костя. - Эх ты, одессит!..
     - Одессит, не то что ты. Я на Молдованке родился, - ответил Белкин.
     - А ты, Нечай?
     Нечаев вздрогнул. Он думал о другом. Из головы у него не шел  рассказ
соседки. Кто он, моряк  с  нашивками,  который  о  нем  справлялся?  "Петр
Нечаев, спортсмен..." Но сам Нечаев не считал  себя  спортсменом.  Плавал,
как все ребята. Только, быть может, чуточку быстрее. И брассом,  и  стилем
баттерфляй. Но до мирового рекордсмена Семена Бойченко ему было далеко.  В
Севастополе  Бойченко  обставил   его   метров   на   десять.   Но   этому
капитан-лейтенанту   нужен   был   почему-то   не   просто    Нечаев,    а
Нечаев-спортсмен. Зачем? Уж не собирается  ли  он  устраивать  заплывы  на
дальние дистанции. И это во время войны!..
     - Я ужасно  интересуюсь  Старопортофранковской,  -  сказал  Костя.  -
Нечай, ты знаешь такую улицу?
     - Ты бы еще спросил, знаю ли я Лютеранский переулок, Конный рынок или
памятник дюку Ришелье, - усмехнулся Нечаев.
     - Вот это ответ! - сказал Костя. - Ты  слышал,  Яков?  А  ты...  -  И
прежде чем Яков Белкин успел открыть рот, Костя пропел:
     Как на Дерибасовской, угол Ришельевской...
     И тут Якова Белкина прорвало. Он заговорил, медленно перетирая  слова
своими каменными скулами, как жерновами:
     - Значит, так. Потопал я домой, на Дальницкую...
     Белкин смотрел поверх бруствера, словно там, впереди, была его родная
Дальницкая и он видел ее всю - горбатую, мощенную булыжником, по  которому
цокают, высекая искры, копыта тяжелых битюгов, и свой дом с  водопроводной
колонкой,  и  деревянную  лестницу   на   второй   этаж,   и   комнаты   в
блекло-вишневых обоях с бордюром, на котором  резвится  великое  множество
шишкинских медвежат. В комнаты можно попасть только через кухню, а  там  с
утра и до ночи ворочала черные чугунки его мать.  "Яшенька!  -  произнесла
она и уронила руки. - Сыночек..." Все это он видел как наяву.
     Она была в стоптанных мужских ботинках и в выцветшей ситцевой  кофте,
в темной юбке до пят... Она всегда так ходила, только по праздникам на  ее
опущенных  плечах   красовалась   старая   кашемировая   шаль.   "Яшенька!
Сыночек!.."  Больше  она  ничего  не  сказала,  и  Яков,   наклонясь   под
притолокой, вошел в комнату, служившую его родителям  столовой,  и  увидел
отца, который горбился на стуле.
     В доме все оставалось таким, каким оно было и  три,  и  тридцать  лет
назад, когда Якова еще не было на свете. Штиблеты отца были густо  смазаны
смальцем, от его люстринового пиджака разило табаком. Война?  Это  еще  не
причина, чтобы впадать в панику и подниматься с насиженного места.
     - Папаша и слышать не схотел за эвакуацию, - продолжал Яков Белкин. -
Когда я стал связывать шмутки, он как  трахнет  кулаком  по  столу.  Отдай
вещи! Не смей трогать вещи, байстрюк! Чтобы, кричит, твоей ноги не было  в
моем доме! Я еще здесь хозяин...
     Яков замолчал. Пришлось  ему  развязать  два  тюка.  Что  тут  будешь
делать?
     - С характером у тебя папаша, - уважительно произнес Костя Арабаджи.
     - С характером, - подтвердил Яков  Белкин.  -  Насилу  его  успокоил.
Человек, говорит, должен помереть на своей перине. И похоронить его должны
возле отца и деда...
     - А мамаша как? - спросил Сеня-Сенечка.
     Яков не ответил. Он все еще был далеко,  на  своей  Дальницкой.  Срок
увольнительной  истекал.  Разве  мать  посмеет  ослушаться  отца?  Она  не
проронила ни слова. Она даже не вздохнула, когда Яков уходил.
     - А ты тут за Потемкинскую лестницу говоришь. - Яков Белкин посмотрел
на Костя Арабаджи. - Для тебя там сто девяносто две ступени, а для меня...

     Этими же словами (других он не искал) Яков Белкин рассказывал о своем
посещении отчего дома еще много раз, как только заходила речь об Одессе  и
Косте Арабаджи удавалось его расшевелить. Ни о чем другом Яков  думать  не
мог.
     И Нечаев, слушая его, ловил себя на мысли о том, что ему Одесса  тоже
дорога   не   своими   достопримечательностями   из    путеводителя,    не
Дерибасовской,  "Гамбринусом"  и  кафе  Фанкони,   о   которых   постоянно
распрашивают одесситов, и не бронзовыми позеленевшими от старости львами в
городском  саду.   Она   была   ему   близка   и   зимняя,   нордовая,   и
ласково-весенняя,  и  слякотная,  с  почерневшими  от  копоти   виадуками,
угольными причалами, пьяными драками на Пересыпи, с открытыми  игрушечными
вагончиками трамвая, которые катятся  по  узкоколейкам  Большого  фонтана.
Разве человек знает, почему он прикипел сердцем к тем камням,  на  которых
не раз расшибался в кровь? Первая любовь пришла к Нечаеву  в  Севастополе,
там он был по-настоящему счастлив, а думал он об Одессе, которая лежала за
его спиной. Она  была  рядом:  хлеб  на  передовую  из  городских  пекарен
привозили еще теплым.
     - К нему бы еще маслица, - мечтательно произнес Костя Арабаджи. - Или
парного молочка. Помню, в детстве...
     - Завтра тебе принесут соску,  если  ты  впал  в  детство,  -  сказал
Гасовский, уплетая кашу. Обычно он жаловался на отсутствие аппетита, а тут
в пику Косте он тщательно, хлебной корочкой, прошелся по  стенкам  котелка
и, вздохнув, напоследок даже облизал свою аллюминиевую ложку.
     Было 23 августа. На этот  день  Антонеску  назначил  парад  войск  на
Соборной площади. Но Гасовский, разумеется,  знать  об  этом  не  мог.  Он
просто чувствовал:  румыны  что-то  затевают.  В  окопах  противника  было
подозрительно тихо.
     Такая тишина пригибает к земле, в нее вслушиваются до звона в ушах.
     Небо было белесым, и земля по ту сторону  тоже  казалась  пустошью  -
неподвижная, выжженая земля, всхолмленная до самого горизонта.
     И тут ударили чужие минометы. Слитно,  оглушительно.  И  поле  ожило,
пришло в движение, и лица близко опалило чужим огнем, и запахло  гарью,  и
каждый удар, который входил в землю, тотчас отдавался в твоем сердце тупым
толчком. Казалось, это твоя земля старается вытолкнуть из себя ненавистное
вражеское железо, не принимает его.
     Обработав передний  край,  минометные  батареи  противника  перенесли
огонь в глубину, и стена черного дымного пламени отсекла окопы от  второго
эшелона, от тылов, от всего мира, оставив людей с глазу на глаз с войной.
     На этот раз в атаку пошли королевские гвардейцы.  Они  шли  в  полный
рост под бравурную музыку - впереди, спотыкаясь, семенили аккордионисты.
     -  Мне  бы  такую  гармонь,  -  вздохнул  Сеня-Сенечка,   ослепленный
перламутровым блеском.
     - Так в чем же дело? - спросил Гасовский,  щелчком  сбивая  с  рукава
кителя какую-то пылинку. - Не  стрелять!  Я  кому  говорю?  -  Он  свирепо
посмотрел на Сеню-Сенечку, щелкнувшего затвором винтовки.
     А гвардейцы шли, шли... Вот они еще ближе. Как красиво и беспечно они
идут! С тросточками, с сигаретами в зубах... Раньше  они  всегда  избегали
рукопашной, а теперь перли на рожон.
     -  На  бога  берут,  сволочи,  -  сказал  Костя  Арабаджи,  поправляя
бескозырку. Разве усидишь в окопе? Сейчас он даст им прикурить!..
     Следом за Костей и Нечаев перемахнул через бруствер. Но Гасовский  не
спешил. Достав флягу, он прополоскал горло и только тогда  уже  рванул  из
кобуры пистолет.
     - За мной!.. - крикнул Гасовский, в два прыжка опередив  Нечаева.  Он
даже не оглянулся. Знал: за ним катится волна бело-голубых тельняшек.
     Но гвардейцы не приняли боя. И не побежали. Черт бы  их  побрал!  Они
просто плюхнулись на землю, залегли, и тогда из балки, которая шла поперек
поля, хищно, урча моторами, поползли танки.
     Нечаев остановился в растерянности. Как же так? И другие остановились
тоже. И кто знает, что бы с ними случилось, если бы  кто-то,  опомнившись,
не крикнул:
     - Назад!..
     Нечаев не помнил, как снова очутился в окопе.  Сердцу  было  жарко  и
тесно.  Выходит,  их  обманули,  выманили  из  окопов.  Он  посмотрел   на
Гасовского. Как же так?
     Лицо Гасовского было белым. Он смотрел вперед, и Нечаев, проследив за
его взглядом, увидел, что не всем  удалось  вернуться  назад.  Тут  и  там
посреди  поля  мелькали  черные  бескозырки,  и  по  ним,  и  по   беретам
королевскихгвардейцев, не  разбирая,  где  свои,  а  где  чужие,  длинными
пулеметными очередями хлестали танки.
     - Та-а-нки!.. - кто-то захлебнулся собственным криком.
     - Ну и что? Танков не видел, что ли? - спросил Гасовский.
     Он уже пришел в себя. К нему вернулось прежнее  спокойствие.  Одернув
китель, он вылез на бруствер и уселся на нем, словно на  пригорке,  свесив
по ту  сторону  свои  длинные  ноги.  Затем,  театрально  щелкнув  крышкой
портсигара, он небрежно бросил в рот папиросу и попросил, обращаясь к тому
самому матросу, который минуту назад истошно орал "Та-а-нки!..", а  теперь
держался руками за голову:
     - Подай мне спички, мой юный друг!..
     Несколько секунд матрос смотрел на Гасовского,  а  потом,  вздрогнув,
полез в карман за спичками. Он вынул коробок и замахнулся,  чтобы  бросить
его лейтенанту. Но не успел. Гасовский сказал насмешливо:
     - А ты их подай. Нечего спичками кидаться, это тебе не гранаты.
     Матрос покорно полез на бруствер.
     - Садись, покурим. Чтоб дома не журились,  как  говорят  в  красавице
Одессе, - произнес Гасовский и потянул матросу  раскрытый  портсигар,  под
крышкой которого белела какая-то фотография. - Нравится?
     - Хороша... - пробормотал матрос.
     - И я так думаю, сказал Гасовский, затягиваясь "Северной  Пальмирой".
- Между прочим,  это  Любовь  Орлова.  Слышал  про  такую?  Она  играет  в
кинофильме "Цирк".
     Казалось, он не прочь потравить. Но он продолжал следить за  танками.
Ползут, проклятые... Так просто их не остановить. И тут он увидел, что  за
танками идет  пехота.  Только  это  были  уже  не  королевские  гвардейцы.
Солдаты, которые шли, были в рогатых  касках  и  серо-зеленых  мундирах  с
высоко, до локтя  закатанными  рукавами,  в  широких,  раструбами  кверху,
сапогах... Автоматы они прижимали к животам.
     - Фрицы пожаловали, - сказал Гасовский с недоброй усмешкой.
     Он положил рядом с собой две "лимонки" и длинную гранату  РГД.  Затем
выплюнул недокуренную папиросу.
     - Кончай перекур!..
     Нечаев вместе с Белкиным бросились к нему. У них тоже  были  гранаты.
Стоит выдернуть чеку и...
     - Спокойно, мальчики, спокойно... - остудил их Гасовский.
     Танков было штук  пятнадцать.  Они  рассыпались  веером,  стреляя  из
пулеметов и пушек.
     Но вот перед  одним  из  них  словно  из-под  земли  вырос  матрос  в
тельняшке, и Нечаев узнал Костю Арабаджи, которого раньше потерял из виду.
На какую-то долю секунды Костя застыл. "Задавит же, черт полосатый!"  -  с
тоской подумал Нечаев. Но Костя уже пригнулся и прыгнул, провалившись  под
землю, а танк, споткнувшись  о  что-то  невидимое,  вздрогнул  и  окутался
дымом. Он еще попробовал приподняться на  задних  траках,  чтобы  прыгнуть
вслед за Костей, но так и застыл. Из него вырвались языки пламени.
     - Так, один уже готов... - констатировал Гасовский. И вдруг  радостно
крикнул: - Гляди, живой!..
     Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал,  размахивая
руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле,  а  за  ним,  угрожающе
урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину,  ставшую  грудой
железа. Длинными очередями танк старался  отрезать  Костю  от  окопов,  он
гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.
     - За мной! - крикнул Гасовский.
     Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее  под
левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк  завертелся  на  месте,  стараясь
развернуться и отыскать обидчика, чтобы  рассчитаться  с  ним  за  все.  И
Нечаев подумал: "Амба!.." Он был один перед этим танком, видел только  его
и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды  и  отчаяния,  размазывая  по
лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что  еще  кто-то  считает  этот
танк "своим" и что этот кто-то уже швыряет в него гранату за  гранатой?  А
тут  еще  другие  матросы,  установив  тревогу  "дегтяря"  на   бруствере,
принялись  хлестать  короткими  очередями  по  смотровым  щелям  железного
чудовища. Но Нечаев не видел этого. В  бою  всегда  бывают  минуты,  когда
человек остается один.
     Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел  Якова  Белкина  и  скорее
почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив
и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и
Белкин, Сеня-Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные  люди  в
бушлатах, фланелевках и грязных тельняшках. И когда он  почувствовал  это,
его глаза стали сухими и он увидел еще один  танк,  который  подминал  под
себя землю.
     - Утюжит, гад! - крикнул Сеня-Сенечка. - Ложись!..
     Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле.  И  в
ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и  черным,  а  потом,
когда танк перевалился через окоп, опустело, и в  этой  пустоте  прозвучал
голос Гасовского:
     - Вперед, морячки! Полундра!..
     Нечаев и Сеня-Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся,  опустил
приклад на зеленую каску, снова  размахнулся  и  снова  ударил.  Его  тоже
ударили чем-то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал  боли.
Это была работа. Тяжкая  военная  работа.  Так  валят  деревья,  хекая  от
натуги, вкладывая в каждый  удар  обиду  и  отчаяние,  надежду  и  злость.
Работа, которую делают молча.
     И вдруг раздался дикий вопль:
     - Schwarze Teufeln! Teufeln!.. [Черные дьяволы! Дьяволы!.. (нем.)]
     Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять  танки,  и
Нечаев почувствовал, как что-то оборвалось в нем.
     - Нечай! - Костя Арабаджи встряхнул его. -  Слышь,  Нечай!  Это  наша
четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша,  говорю,  батарея  бьет.
Дает жизни!..
     Из Чебанки били тяжелые 180-миллиметровые орудия.  Били  по  уходящим
танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над
кукурузным полем лохматился дым.
     - Почему замолчали "дегтяри"? - спросил Гасовский.
     - Диск меняют, - ответил Костя Арабаджи.
     - А второй?
     - Ивана убило.
     - Давай туда, - приказал Гасовский.

     В атаках и контратаках прошло еще несколько дней.  А  потом  получили
приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в  обрез.
Навсегда замолкла и басовая 412-я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она
не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами
ушли они на Крыжановку, прихватив с собой "сорокопятки".
     Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по  прозвищу  Кореш,
рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:
     -  Кто  я  теперь?  Пехота...  То  ли  было  на  батарее!   Житуха...
Железобетон, электричество, библиотека... Подача из погребов производилась
автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу
подорвали. Эх!..
     Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться,  и  встретился  взглядом  с
Гасовским.
     - Ладно,  хватит  тебе  разводить  сырость,  -  сказал  Гасовский,  у
которого тоже было муторно на душе. - А мы, думаешь, даром едим хлеб? - Он
принялся считать, загибая непокорные пальцы. - Кого мы  только  не  брали!
Охотничий полк третьей румынской дивизии  -  в  дребезги,  -  раз.  Шестой
гвардейский - два. Стрелковый полк "Михаил Витязу" - три. А ты говоришь  -
пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.
     - Истинно, - поддержал его Костя Арабаджи. - Не дрейфь, браток.  И  в
пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я  такой?  Ты
"Листригоны"  товарища  Куприна  читал?  Так  это  же  про  меня,  я  тоже
балаклавский...
     - Так-таки про тебя, - усмехнулся Нечаев. - Тебя тогда еще  на  свете
не было.
     - Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, - он  широко
повел рукой. - Земля, лиманы, море... И что про них  написано,  то,  стало
быть, и про меня. Уразумел?
     - С нами не пропадешь, браток.
     - Не пожалеешь, - сказал Сеня-Сенечка.
     - Слыхал? - Костя Арабаджи снова повернулся к  комендору.  -  Спасибо
скажешь...
     Он снова шепелявил - в рукопашной ему выбили зуб - и  говорил  мягко,
как настоящий одессит: "слушяй", "рюка", "шюба"... И картинно сплевывал  в
сторону. Коль скоро их отвели на  отдых,  то  он,  Костя  Арабаджи,  имеет
законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.
     Было жарко, Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под  навес.  В
затишке на лемехе ржавого плуга сидел  петух.  Гасовский  брился  осколком
зеркала. Скоро должны были привезти в термосах обед. Благодать! Вот только
письма не приходили и писать было незачем.

                                    3

     Это только на штабных картах, утыканных разноцветными флажками, фронт
четко обозначен синими и красными линиями, тогда  как  на  самом  деле  он
пунктирен, прерывист, и то пропадает в непролазной чаще лесов, то теряется
в кустарниках, над которыми роятся  болотные  комары,  то,  словно  невод,
тонет в глубоких озерах и реках. Так называемая  линия  фронта  не  всегда
видна глазу, и бывалому солдату ничего не стоит через нее перейти.
     Нечаев вскоре получил возможность убедиться  в  этом  на  собственном
опыте.
     Случилось так, что  с  легкой  руки  лейтенанта  Гасовского  все  они
неожиданно стали разведчиками. Это только в мирное время люди редко меняют
профессию.  Токарь  на  всю  жизнь  остается  токарем,  а   тракторист   -
трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А  на  войне  не  так.  У
войны своя логика. Недаром же говорится, что война всему научит.
     Как бы там ни  было,  а  они  вскоре  из  пехотинцев  превратились  в
разведчиков, и это рискованное дело стало для  них  привычным,  будничным,
словно они были для него рождены и всю  жизнь  только  то  и  делали,  что
ползали по-пластунски, преодолевали минные поля и проволочные заграждения,
чутко вслушиваясь в привычные и незнакомые звуки войны.
     Но именно потому, что они стали разведчиками, им  теперь  приходилось
воевать уже не столько днем, сколько  ночью.  "Дело  это  темное",  -  как
сказал однажды Костя Арабаджи.
     А началось все в тот душный августовский вечер,  когда  южные  звезды
были низкими и спелыми, как вишни, - казалось, достаточно протянуть  руку,
чтобы  сорвать  их,  а  темнота  бархатно-мягкой.  Стоя  навытяжку   перед
командиром полка,  который  пришел  к  ним,  Гасовский  тогда  мечтательно
произнес:
     - Нам бы парочку пулеметов!..
     - Еще чего захотел, - хмуро ответил полковник. - И не  проси.  Нет  у
меня для тебя пулеметов. Нету!..
     - А я и не прошу... - Гасовский обиделся. За кого его  принимают?  Он
тоже с понятием. Есть пулеметы.
     - Где?
     - У них, - Гасовский кивнул в темноту.
     - Это другое дело, - полковник сразу оживился. -  Если  ты  считаешь,
что у них естьлишние пулеметы, то...  -  он  хтро  прищурился.  -  Но  мне
почему-то кажется, что они свои  пулеметы  тебе  добровольно  не  отдадут.
Сначала разведать надо.
     - Ясно! - Гасовский  красивым  выверенным  движением  поднес  рука  к
лакированному козырьку и резко опустил ее. - Разрешите действовать?
     Его никто не тянул за язык. Но отступать было поздно. И  он  принялся
обмозговывать предстоящую  операцию.  Кто  пойдет  сним?  На  добровольных
началах. Неволить он никого не будет.
     - Лейтенант... - Костя Арабаджи покачал головой.
     - Вижу, вижу... - Гасовский усмехнулся. - Итак, все согласны? В таком
случае...
     Луны, к счастью, не было. Над  румынскими  окопами  изредка  взмывали
ракеты и, отяжелев, заваливались в темноту. Осыпаясь, сухо шуршала  земля.
Ползти  приходилось  медленно,  осторожно,  задерживая  дыхание.  Их  было
пятеро: Гасовский, Белкин, Сеня-Сенечка, Костя Арабаджи и он, Нечаев.  Они
рассчитывали только на себя.
     По прямой до румынских окопов было метров шестьсот -  за  три  минуты
добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще  столько  же  времени
ушло на то, чтобы вдоль  проволочных  заграждений  добраться  до  отдельно
стоящего дерева, которое виднелось слева. По  словам  наблюдателей  именно
оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.
     Но в тот раз им не повезло.
     Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные  заграждения
без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон
и ходили по  кругу  солдатские  фляги.  Солдаты,  должно  быть,  справляли
какой-то праздник.
     Хриплый  патефонный  голос  лихо,  с  придыханием,  выкрикивал:  "Эх,
Марусечка, моя ты куколка..." Песня задушевная, русская. И потому, что это
была русская песня, на которую румыны, казалось, не обращали  внимания,  -
были слышны громкие голоса и смех, - сердцу становилось больно.
     А веселью не было видно конца. И Гасовский, приподнявшись  на  локте,
взмахнул фуражкой:  "Давай  назад!.."  Когда  же  Костя  Арабаджи  вытащил
гранату, лейтенант на него зашипел: "Ты что? Всю кашу испортишь".
     И они поползли назад несолоно хлебавши. Метров через двести скатились
в снарядную воронку и пере вели дух.  Ничего,  визит  придется  повторить,
только и всего. Быть может, даже завтра.
     - Зашмеют хлопцы... - прошепелявил Костя Арабаджи.
     - Ничего, хорошо смеется тот,  кто  смеется  последний,  -  парировал
Гасовский. - Надо уметь смеяться, мой юный друг.

     Еще  через  ночь  им  повезло.  Ничейную  землю  они  преодолели  без
приключений. Местность была знакома, все отрепетированно... Перевернувшись
на спмну, Нечаев защелкал ножницами. В проход,  извиваясь,  полезли  Костя
Арабаджи и Сеня-Сенечка, не отстававший от него ни на шаг, а позади  сопел
Яков Белкин.
     Патефон уже не играл. Солдаты спали. Часовой сидел на патронном ящике
и, стараясь разогнать сон, что-то бормотал под нос. Когда  Костя  Арабаджи
прыгнул ему на спину, тот только вскрикнул и захрипел.
     - Давй! - Гасовский метнулся в темноту. - Быстрее...
     Пулеметы торчали над бруствером. Возле них  никого  не  было.  Нечаев
схватил пулемет и поволок  его  по  земле.  Оглянувшись,  он  увидел,  что
Сеня-Сенечка возится со вторым пулеметом.
     - Тяжелый...
     - Яков, помоги ребенку, - шепотом сказал Гасовский.
     И тут из окопа высунулась чья-то голова. И оцепенела.  Румын  смотрел
на Гасовского. Опомнившись, он потянулся к  пистолету.  Но  выстрелить  не
успел. Прежде чем он поднял руку с пистолетом, Яков Белкин обрушил на него
свой пудовый кулук.
     Все произошло в одно мгновение.
     - Этого прихватим с собой, - Гасовский жарко задышал в лицо  Белкину.
- Давай я прикрою отход...
     Сняв ремень, Белкин связал румыну ноги.  Носовых  платков  у  Белкина
отродясь не было, и он засунул пленному в рот  свою  бескозырку.  Невелика
птица, потерпит. А цацкаться с ним нечего.
     Обратный путь они проделали вдвое быстрее.
     Когда они очутились в своем окопе, Гасовский тихо рассмеялся.  Вот  и
все. Вы что-то хотели сказать, мой юный  друг?..  Лейтенант  ласково  пнул
ногой трофеи и уставился на  пленного.  Два  пулемета  да  еще  пленный  в
придачу. Это вам не фунт изюму.
     Пленный, которого Белкин бережно  положил  на  землю,  только  теперь
очухался и замычал.
     - Ого...  Братцы!  -  Лейтенант  выпрямился.  -  А  вы  знаете,  кого
приволокли? Да это же господин офицер. Нехорошо, - Гасовский повернулся  к
Белкину и покачал головой. -  Нехорошо,  Яков.  Господа  не  любят  такого
обхождения. С ними надо вежливо, осторожненько... И где ты воспитывался?..
     - Так я же легонько...
     - Ты, стало  быть,  больше  не  будешь?  -  Гасовский  Рассмеялся.  -
Слышали, братцы? Яков обещает. Простим его на этот раз, а?..
     Пленный, казалось, силился что-то сказать.
     - Хорошо, послушаем... - произнес Гасовский. -  Яков,  помоги  своему
креснику.
     Белкин  наклонился  над  пленным  и  вытащил  у  него  изо  рта  свою
бескозырку.
     - Вот чертяка... Кусается, - Белкин встряхнул кистью.
     - Пусть, пусть кусается,  -  почти  умильно  произнес  Гасовский.  Он
смотрел на пленного. - "Ах, попалась, птичка, стой, не уйти из  клетки..."
Так, кажется, поется в детской песенке?
     - Что с ним  делать  будем,  лейтенант?  -  спросил  Костя  Арабаджи,
который не разделял этого восторга. На пленного он смотрел с ненавистью.
     - Пойду доложусь, - ответил Гасовский. - Как начальство скажет...
     Но он не спешил. Провоевав на суше около месяца, Гасовский уже  знал,
что на войне спешить не следует.  Пусть  все  идет  своим  порядком.  Дело
сделано. Они заслужили отдых. Разве не так?
     Уже совсем рассвело, когда они доели кашу. Теперь можно было идти  на
НП, связаться со штабом полка. Самое время...
     Гасовский поднялся, притушил носком ботинка окурок,  одернул  китель.
Он был  свеженький,  как  огурчик.  Нечаева  отозвал  в  сторону  и  велел
разобрать один из трофейных пулеметов.
     - Спрячь его подальше, - сказал Гасовский. - Иначе его у нас отберут.
Скажут: зачем вам два? Слишком жирно.
     - А зачем ему лежать без дела? - спросил Нечаев.
     - Ты, я вижу, добренький... -  певуче  произнес  Гасовский.  -  Я  не
собираюсь таскать каштаны из огня для других, понял? Вот так-то, мой  юный
друг. Полковник что сказал? "Добудете - ваши будут". Ты что, не слышал?
     Нечаев промолчал. Приказы не обсуждают. Даже такие, которые  тебе  не
по душе.
     - Так-то лучше... -  сказал  Гасовский.  -  Этот  пулеметик  нам  еще
пригодится. Чует мое сердце.

     С батальонного  НП  Гасовский  вернулся  через  час.  Фуражка  как-то
особенно лихо сидела на его голове.
     - Ну, братцы, дела-делишки... - сказал он. - Я только что  говорил  с
Кортиком. Во-первых, благодарит от лица службы. Во-вторых, приказал  лично
доставить пленного в штаб. Костя, Нечай... Пойдете со мной. Есть  вопросы?
Предложения? В таком случае, принято единогласно.
     - Охота была... - пробормотал Костя Арабаджи. Ему совсем не улыбалось
топать в штаб. Сейчас бы завалиться.
     - Машину за нами уже выслали, - сказал Гасовский.
     - Машину? - Костя встрепенулся, распрвил плечи. - Тогда другое дело.
     - Вот так-то, мой юный друг, - усмехнулся Гасовский. -  За  нами  уже
машины посылают. Яков, а как твой кресник?
     - Лежит...
     Румын сверкал глазами.
     Когда Гасовский подошел к нему, пленный разразился  отборной  бранью.
Но Гасовский прикрикнул на него по-румынский, и тот, смирившись  со  своим
положением, дал себя уложить на полуторку и повернуть лицом вниз.
     До штаба полка было близко. Штаб помещался в чистой мазанке  на  краю
села. Окна мазанки были занавешены солдатскими одеялами, на  столе  чадила
керосиновая лампа. Видимо, там бодрствовали всю ночь и  не  заметили,  что
уже настало утро.
     Из-за пестрой ситцевой занавески появился полковник и  без  интереса,
скорее по необходимости, посмотрел на пленног. Что  скажет  этот  губастый
офицерик, который едва держится на ногах?
     - Придется подождать переводчика.
     - Разрешите мне... - Гасовский шагнул к столу.
     - Вот как! Ну что ж, давай переводи... - согласился полковник. И  уже
отрывисто спросил: - Фамилия, звание...
     Гасовский быстро перевел и, выслушав ответ пленног, отчеканил:
     -  Никулеску...  Двадцать  четыре  года...   Сублокотинент   [младший
лейтенант (рум.)]. Кавалер ордена "Румынская корона"...
     Как только Гасовский произнес его имя и звание, пленный гордо вскинул
небритый подбородок.
     - Кавалер?.. - переспросил полковник и трахнул кулаком по столешнице.
- Стоять смир-рна!..
     Пленный вздрогнул и побледнел.
     - Пусть рассказывает, - устало произнес полковник. - Все...
     Лицо пленного потно  залоснилось.  Он  заговорил  быстро,  торопливо.
Гасовский едва поспевал переводить.
     - Он говорит, что их полк участвует в боях с самого  начала  войны...
Он говорит, что сюда они прибыли двадцать пятого.  Перед  выступлением  на
фронт полк был переукомплектован. Прибыло пополнение. Но он  говорит,  что
восполнить потери, которые они понесли  в  районе  Петерсталя,  так  и  не
удалось... Были  уничтожены  целые  роты.  Во  втором  батальоне  осталось
восемьдесят человек.  Майор  Маринеску  застрелился.  Он  говорит,  что  у
офицеров препаршив настроение. Они потеряли надежду, что Одесса будет  ими
когда-нибудь взята...
     - А он у тебя болтливый, - сказал полковник. - Переведи ему, что если
он собирается лгать...
     Гасовский перевел.
     - Божится, что говорит правду. Готов  присягнуть...  Спрашивает,  что
ему будет...
     - В живых останется,  можешь  его  обрадовать.  Для  него  война  уже
кончилась. Кстати, кто там у них командует армией?
     -  Корпусной  генерал-адъютант  Якобич,  -  Гасовский  перевел  ответ
пленного.
     - Ладно, можешь его увести, - полковник устало махнул рукой.

     Несколько ночей они  ползали  по  передовой,  засекая  огневые  точки
противника,  присматриваясь  и  прислушиваясь  к  тому,  что  творится  во
вражеских окопах. Нечаев, правда, ничего не понимал, ни единого слова,  но
Гасовский,  державший  ухо  востро,  радовался.  Он  слушал   внимательно,
впитывая в себя чужие  слова,  обрывки  фраз...  О  чем  говорят  солдаты?
Известно о чем. О доме, об урожае, о детях... А потом тихо  ругают  промеж
себя какого-то сержант-мажора и  шепотом,  по  минутно  озираясь,  поносят
командира роты... А Гасовскому только это и надо.
     Он подползал к румынским окопам совсем  близко,  и  когда  кто-нибудь
говорил ему: "Смотри, доиграешься...", беспечно пожимал высокими  плечами.
Нечего учить его уму-разуму. Что, рисковано? Но  на  войне  иначе  нельзя.
Кашевара, который передовой и не нюхал, и  то,  говорят,  убило  во  время
бомбежки. Так что  дело  не  в  этом.  "Была  бы  тлько  ночка,  да  ночка
потемней", как поется в песне.
     В одну из таких темных ночей, когда они,  вдоволь  наслушались  чужих
разговоров, уже  собирались  отползти  от  вразеских  окопов,  Гаусовскому
попалась на  глаза  жухлая  газета,  в  которую  был  завернут  солдатский
ботинок, Костя Арабаджи пнул его ногой, а Гасовский нагнулся и,  вытряхнув
из газеты ботинок, разгладил ее и спрятал, чтобы просмотреть на досуге.  И
надо же было случиться, чтобы именно в этой газете  оказался  датированный
19 августа декрет самого Антонеску об установлении румынской администрации
на временно оккупированной территории между Днестром и Бугом.
     Утром, развернув газету, Гаусовский прочел:
     "Мы,  генерал  Ион  Антонеску,  верховный  главнокомандующий  армией,
постановляем..."
     Декрет состоял из восьми параграфов, которые должны  были,  очевидно,
навечно закрепить на захваченных землях новый порядок.
     - Чиновники, назначенные на работу в Транснистрию, - медленно перевел
Гаусовский, - будут получать  двойное  жалованье  в  леях  и  жалованье  в
марках...
     - Транснистрия? А что это за страна такая? - спросил Костя  Арабаджи.
- В первый раз слышу...
     - Ты,  мой  юнный  друг,  стоишь  на  ней  обеими  ногоми,  -  сказал
Гасовский. И повернулся к Нечаеву, вычерчивавшему  кроки.  -  У  тебя  все
готово?
     - Почти.
     Цветные овалы и полукружия густо лежали на толстой чертежной  бумаге.
Окопы, огневые  точки,  пулеметные  гнезда...  Нечаев  приложил  к  бумаге
линейку и провел карандашом жирную черту.
     - А у тебя Нечай, получается...  Художественная  картинка,  -  сказал
Гасовский и выпрямился. - Ребятки, я забыл предупредить. Наведите  глянец.
Батя просил, чтобы мы все явились. Приведи, говорит, своих чертей...
     Батей и Хозяином Гасовский называл командира полка.
     - Всех? - удивился Костя Арабаджи. - А зачем?
     - Наверно, наградить тебя хочет, - ответил Гасовский. -  Тебе  медаль
или орден?
     - Лучше орден, - Костя вздохнул  и  зажмурился,  как  бы  ослепленный
лучами Красной Звезды, которая возникла перед глазами. Ему  бы  хоть  одну
звездочку!..  Красную,  чтобы  носить  ее  на  малиновой   суконке...   Он
представил себе, как разгуливает с орденом на фланелевке по Примбулю,  как
на него "с интересом" заглядываются девчата, и  снова  вздохнул,  понимая,
что этой мечте не так-то просто сбыться. Он, Костя,  не  был  так  наивен,
чтобы предполагать, будто сам Михаил Иванович Калинин знает в Кремле о его
подвигах. Да и то, какие же это подвиги? Ну, ходил  в  разведку...  Другие
воевали не хуже.
     Но он не был против того, чтобы и ему привалило счастье.
     - Даю двадцать минут, - сказал Гасовский. - Стрижка, то да  се.  Эйн,
цвей, дрей...
     Сам он был чисто, до сизости выбрит, и его ботинки сияли.
     Белая от пыли полуторка с расшатанными бортами стояла в ложбинке.
     Усевшись рядом с шофером, Гасовский щелкнул крышкой портсигара и,  не
глядя, бросил папиросу в рот. Он явно кичился своим  бравым  видом,  своей
удачливостью. Планшетку он держал на коленях.
     Мотор полуторки фыркал. В радиаторе булькала и хлюпала вода.
     Когда полуторка выбралась на большак, шофер дал газ, и плоская  степь
завертелась под колесами.
     Поначалу дорога была пуста. Но вот показался один грузовичок, второй,
третий... Они шли навстречу. "Пополнение прибыло, -  сказал  шофер.  -  Из
Севастополя".
     На грузовиках сидели  моряки  в  касках.  В  каждой  кабине  рядом  с
водителем виднелось курносое личико в синем берете.
     Гасовский расправил плечи, приосанился. За те дни, которые он  провел
на передовой, из его памяти как-то выветрилось, что на свете есть девушки.
Он и думать о них забыл. Но стоило ему увидеть первое курносое личико, как
его снова "повело".
     - Привет, сестричка!.. - крикнул он, высунувшись из кабины,  какой-то
черноглазой девчонке. - На чем прибыли?
     - Здравствуй, братик. На "Ташкенте", - послышалось в ответ, и, прежде
чем Гасовский нашелся что сказать, встречная машина пропала в облаке пыли.
     Дорога снова опустела и мягко ложилась под колеса полуторки.
     - Везет же людям, - с  легким  вздохом  сказал  Гасовскому  шофер.  -
Приятно,   когда   рядом   с   тобой   такая...   Женщины,   они    как-то
облагораживают...
     - Это ты правильно заметил, - сказал Гасовский. - С ними веселее.
     И умолк. Ему захотелось снова увидеть ту, черноглазую, и  он  тут  же
дал себе слово, что непременно разыщет ее, где бы она ни была.
     От жтой мысли он стал почему-то серьезным и до самого  штаба  уже  не
проронил ни слова.
     Когда полуторка остановилась возле штаба, Гасовский спрыгул на  землю
и подмигнул молоденькому вестовому, чтобы тот  доложил  Бате  о  том,  что
разведчики прибыли. Было ровно двенадцать.
     Вестовой  подкрутил  светлые  усики,  казавшиеся   приклеенными,   и,
нагнувшись  к  Гасовскому,  доверительно  сообщил,   что   Батя   настроен
миролюбиво. Паренек благоволил к Гасовскому.
     Выслушав эту ценную информацию, Гасовский кивнул.
     - За мной не пропадет, - сказал он,  зная,  что  вестовой  мечтает  о
трофейном парабеллуме.
     Вестовой скрылся в дверях, чтобы  через  минуту  снова  появиться  на
крыльце и кивнуть Гасовскому, что можно идти. Он даже распахнул перед  ним
двери.
     Полковник сидел не за столом,  а  на  кровати,  застланной  цветастым
крестьянким рядном. Лицо у него было доброе, заспанное.
     -  Что  нового,  лейтенант?  -  спросил  он,   потягиваясь.   -   Все
живы-здоровы?
     - Все, - ответил Гасовский. - Явились по вашему приказанию.
     - Так, так... -  Полковник  поднялся  и  застегнул  китель.  -  Пусть
войдут.
     Они остановились у двери.
     - Садитесь, в ногах правды нет, -  сказал  им  полковник.  -  Должно,
умаялись?
     Вдоль стены тянулась длинная деревянная лавка. Нечаев, Белкин,  Костя
Арабаджи и  Сеня-Сенечка  уселись  рядышком.  Только  Гасовский  продолжал
стоять.
     - Докладывайте, лейтенант.
     - Есть кое-что новенькое, - Гасовский открыл планшет.
     Доложив результаты ночной разведки, он шагнул к столу.
     - Вот... - сказал он. - Последний  приказ  Антонеску.  Требует  взять
Одессу в течение пяти суток.
     - Ишь ты... - сказал полковник.
     Водрузив на нос очки в простой оправе,  он  с  минуту  вглядывался  в
бумагу, которую передал ему Гасовский, а потом, зевнув,  взял  карандаш  и
размашисто написал на приказе румынского главнокомадующего: "Попробуй!.."
     - Вот, возми, - сказал он, возвращая бумагу Гасовскому. - Вернешь ему
при случае.
     И  сразу  стал  серьезным,  жестким.  И  Гасовский  понял:  настоящий
разговор только начинается.
     - У меня к вам просьба, разведчики, -  сказал  полковник,  поднимаясь
из-за стола. - Выручайте.
     На этот раз он не приказывал, а просил. И оттого, что  он  по-отчески
просил его выручить, тем  самым  признаваясь,  что  ему  тоже  не  сладко,
разведчики вскочили, вытянув руки по швам.
     Полковник подошел к карте, висевшей в широком простенке между окнами.
     - Буду с вами откровенен, - сказал он.
     Положение на фронте в последние дни изменилось к  худшему.  В  районе
Гильдендорфа противник рвался к станции Сортировочная. На других  участках
были отмечены ночные атаки. А тут еще самолеты... Вот уже который день они
сбрасывали на город сотни зажигательных бомб. Поэтому начались  пожары.  В
Романовке, на Молдаванке...
     Когда полковник назвал Молдаванку, Нечаев искоса глянул на Белкина. У
того побледнели скулы.
     До сих пор Нечаев и его друзья знали только то, что  делается  на  их
участве фронта. Что они видели перед собой? Несколько  километров  пыльной
степи, изрезанной окопами и ходами сообщения... Казалось,  будто  на  этих
километрах и развертывается главное сражение. А  сейчас  они  поняли,  как
огромна война.
     - Мы, как вы знаете, вынуждены были отойти на несколько километров, -
продолжал между тем полковник. - Вот здесь... - он описал рукой  полукруг,
-  между  Большум   Аджалыкским   и   Аджалыкским   лиманами.   И   румыны
воспользовались. Они подвезли и установили в этом районе тяжелую  батарею,
- он ткнул пальцем в карту. - Где-то здесь она стоит, проклятая. И  теперь
они могут обстреливать не только город, но и порт. А в порту... Не мне вам
говорить. Сами понимаете, сколько там сейчас кораблей. Порт имеет для  нас
жизненно важное значение. Ведь подкрепление идет с моря. Вся наша  надежда
- на корабли. А румыны лупят по кораблям. Пробовали ставить дымовые завесы
- не помогает.  Фок-грот-мачты  все  равно  торчат.  А  противнику  лучших
ориентиров и не надо.
     Стало слышно, как тикают часы на столе.
     - Батарея, как я уже сказал, где-то здесь... - повторил полковник.  -
К сожалению, мы ничего о ней не знаем. А мне вот так, - он провел рукой по
горлу, - надо знеть ее расположение. И я очень прошу... Знаю, что  это  не
просто. Но мне эти данные нужны, понимаете? К среде...
     Часы тикали все так же медленно.
     - Понятно, - ответил за всех Гасовский и оглянулся на ребят, стоявших
за его спиной.
     - На  вас  вся  надежда.  -  Полковник  подошел  к  Гасовскому  почти
вплотную. - Получив эти данные, мы заставим батарею замолчать. Навсегда. А
теперь идите отдыхайте...
     Он махнул рукой, давая понять, что сказал все.
     Они повернулись к двери.
     Но та открылась, и вестовой шагнул вперед.
     - Ну, что там еще? - недовольно спросил полковник.
     - Писатели приехали, - подобравшись, ответил вестовой. - Вы им  вчера
назначили...
     - Хорошо, сейчас выйду, - кивнул полковник и надел фуражку. -  Пошли,
разведчики...
     Они вышли на крыльцо.
     У крыльца толпились какие-то незнакомые люди со "шпалами" в петлицах.
Стараясь казаться веселым, полковник улыбнулся  им  и,  щурясь  от  яркого
солнца, сказал:
     - Что, на трамвае приехали? В  Мадриде  тоже  приходилось  ездить  на
фронт в трамваях. Милости прошу к нашему берегу. Но  должен  предупредить,
что  могу  уделить  вам  не  больше  двадцати  минут.  Устраивает?   Тогда
договорились...
     Гасовский незаметно дал знать своим  ребятам,  что  им  здесь  делать
нечего.

                                    4

     Вода была теплая, с каким-то металлическим  привкусом.  На  этот  раз
старшина-скопидом расщедрился: "Пейте от пуза, приказано удовлетворить..."
И они пили прямо из ведра, передавая его  друг  другу,  а  старшина  стоял
рядом и притворялся, будто не видит, как драгоценная влага течет у них  по
щекам, льется за воротники.  Когда  ведро  опустело,  старшина  с  тяжелым
вздохом снова наполнил его до краев и  предал  Косте  Арабаджи.  В  глазах
этого немолодого человека с лицом,  изборожденным  длинными  вертикальными
морщинами,  была  обида.  Старшина,  как  положено  старшине,  был   мужик
хозяйственный и не мог спокойно смотреть на такое "безобразие".
     Тем не менее, когда и второе ведро опустело, а Костя Арабаджи  утерся
рукавом фланелевки, старшина самолично, прямо из бочки, налил  ему  полную
флягу и заткнул ее пробкой. Точно так же он наполнил  и  остальные  фляги,
которые ему подставили. Берите, знайте его доброту.
     - А эту? - Костя протянул старшине второую флягу.
     - Так она же лишняя, - спокойно ответил старшина. - Убери лапы.
     Потом  старшина  выдал  каждому  сахар  по  норме,  галеты  и  полный
боекомплект. Каждый кусочек сахару, каждую галету он, казалось, отрывал от
собственного сердца.
     - Да ты не скупись, - сказал ему Костя Арабаджи. -  Небось,  не  свое
отсчитываешь.
     -  Казенное  тоже  не  валяется.  Казенное  -  значит   народное,   -
пробормотал старшина.
     - А ты, батя, часом не политрук? - вмешался Гасовский. -  Нет?  Тогда
быть тебе политруком. Очень провильно рассуждаешь...
     Патронами набили карманы. Гранаты и ножи подцепили к широким флотским
ремням. Гасовский отстегнул кобуру, болтавшуюся у него почти возле колена,
и сунул пистолет за пазуху - так вернее. Потом  посмотрел  на  часы.  Куда
девалась его насмешливость? Ее  как  рукой  сняло.  Теперь  Гасовский  был
сосредоточен и хмур.
     Первым делом им предстояло преодолеть минные поля, свое и  чужое.  Но
если в своем вились знакомые  тропки-проходы,  то  на  чужом,  на  котором
стояли таблички, предупреждавшие об опасности,  мины  тем  не  менее  были
натыканы так густо, что проползая между ними, ты не раз обливался холодным
потом. Кто скажет, что это  за  бугорок?  С  виду  -  простая  сурчина,  а
заденешь ее, и сразу шарахнет так, что костей не соберут.
     Сотни противопехотных мин дремали  под  тонким  слоем  земли,  ожидая
своего часа.
     Луны не  было.  Сердце  медленно  отсчитывало  секунду  за  секундой,
пугаясь каждого шороха и собственного стука.
     Гасовский полз впереди - Нечаев видел перед собой подошвы его ботинок
и каблуки, подбитые стертыми подковками, которые то  и  дело  вблескивали.
Сам он полз на  правом  боку,  подтягивая  винтовку.  Была  дорога  каждая
секунда.
     Около полуночи они добрались до дальних кустарников  и  почувствовали
себя  в  относительной  безопасности.  Тут   можно   было   отлежаться   и
передохнуть.
     Они давно  привыкли  к  слитному,  не  умолкавшему  ни  на  час  гулу
артиллерийской канонады, к холодному свету ракет, к электрическому  треску
пулеметов и не обращали на них  внимания.  Они  научились  в  шумах  войны
безошибочно отыскивать те непривычные для уха слабые звуки, которые  таили
в себе главную опасность. Сейчас какой-нибудь странный шорох был  страшнее
громкой артиллерийской пальбы. Но больше всего  они  были  озабочены  тем,
чтобы ненароком не напороться на румынских часовых.
     За первой линией вражеских окопов тянуласть еще и вторая. Между  ними
все поле было изрыто ходами сообщения, и чужие  голоса  раздавались  порой
совсем  близко:  то  справа,  то  слева,  то  впереди.  И  хотелось  стать
невидимым, не дышать, уйти на  время  в  небытие,  чтобы  потом  очутиться
подальше от передовой, там, где лиманы, и плавни, и чистая степь, и пустое
небо, под которым можно стоять не таясь в полный рост,  и  дышать  широко,
свободно.
     Других желаний не было.
     Прислушиваясь к чужим голосам, Нечаев  впервые  подумал  о  том,  что
здесь, в расположении румынского полка, идет такая же окопная жизнь, как и
та, которая была ему знакома. Солдаты ели, спали,  тихо  переговаривались,
смеялись над кем-то, стояли на  часах...  Вот  какой-то  солдат  спросонья
вылез из окопа в одном исподнем и кряхтя пристроился в кустах так  близко,
что Нечаеву ничего не стоило пощекотать его своим плоским  штыком.  Другой
солдат дремал на бруствере, опираясь на винтовку, словно это была  лопата.
Это были усталые, неряшливые солдаты, которым военная  служба  в  тягость,
которые ошалели от  грохота  и  воя.  На  их  небритых  лицах  была  тупая
покорность судьбе. Они  уже  примирились  с  безысходностью,  с  тем,  что
каждого ждет пуля или шальной остколок и деревянный крест на чужой  земле.
О чем они мечтали? О легком ранении? Об отпуске?..
     Нечаев лежал, уткнувшись в землю, которая душно зноила, отдавая  ночи
лишек дневного жара, и думал о румынском солдате, который был  рядом.  Кто
он? Должно  быть,  немолодой  уже  человек,  бадя  [обращение  к  старшему
(рум.)], страдавший бессонницей. И все-таки этот кряхтящий бадя был теперь
его, Нечаева, заклятым врагом. Так случилось... А все потому, что  на  том
хлебопашце были сейчас не ицары - эти толстые домотканые брюки, а казенное
солдатское белье.
     Занятый этими мыслями, Нечаев не заметил, как румын поднялся и  пошел
к окопу, окликнув кого-то из своих. Потом снова стало тихо,  и  Гасовский,
лежавший рядом, подал знак: "Давай не задерживайся!" В отличие от Нечаева,
Гасовский, очевидно, думал только о выполнении боевого задания.
     Они отползли в сторону.
     Каждый метр  земли  давался  им  с  трудом.  Только  когда  передовая
осталась  далеко  позади,  когда  голоса  солдат  смолкли,  они   рискнули
подняться  с  земли.  Короткими  перебежками  добрались  до   заброшенного
баштана,  обогнули  сгоревшую  хатенку,  возле  которой  стояла   арба   с
поломанной оглоблей, и подались к деревьям, темневшим возле дороги. Тут их
окликнули, и  они  остановились,  затаили  дыхание,  но  Гасовский  быстро
нашелся, ответил по-румынски какой-то соленой пословицей, в ответ раздался
смех, и они сдерживая дрожь в коленях, спокойно, на виду у румын, сидевших
в армейских фурах с провиантом или фуражом,  повернули  прочь  от  дороги,
чтобы попытаться перейти ее в другом месте. В  темноте  румынские  ездовые
приняли их за своих.
     Теперь уже пахло не только степью - одичавшей черствой землей,  пылью
и чебером - все сильнее пахло соленой водой. Угадывалась близость Большого
Аджалыкского лимана.
     Дорого шла наизволок, и тарахтящие фуры как  бы  скатились  с  нее  в
темноту. Сквозь листву деревьев проглядывали  редкие,  по-осеннему  стылые
звезды. Посмотрев на часы, Гасовский заволновался.  Надо  было  попытаться
оседлать дорогу.
     - Приготовить гранаты, - сказал он шепотом. - На всякий случай.
     В два прыжка перемахнув через дорогу, он плюхнулся в кювет. Остальные
- за ним. Было поздно. Ночь вот-вот могла оторваться от  земли,  поредеть.
Уже было слышно, как где-то далеко, под Кубанкой, тявкают псы. А до лимана
было все еще далеко.
     - Черт, скоро совсем рассветет, - сказал Костя Арабаджи. - Что делать
будем, лейтенант?
     - Добраться ды до лимана, - сказал Нечаев. - Пересидим в камышах.
     - А если не успеем?
     - Должны успеть, - сказал Гасовский.
     Из окаменевшей глины кое-где пробивалась твердая травка. Росла она по
склону балочки. На дне балочки тянулась наезженная колея.
     Спустившись в балочку, они пошли вдоль колеи, которая снова вывела их
в степь к заброшенной хате, стоявшей посреди  двора,  обнесенного  толстой
стеной. Двор был пуст - ворота, сорванные  с  петель,  валялись  по  дикой
грушей. Но в хате могли быть люди.
     Метнувшись к ограде, Нечаев прижался к ней и, крадучись, направился к
воротам.  Сеня-Сенечка  двигался  ему  навстречу.  Сойдясь  у  ворот,  они
перевели дух и юркнули во двор.
     - Подожди... - шепнул Сеня-Сенечка.
     Он  острожно  нажал  на  скобу,  и  дверь  подалась.  Нечаев  вскинул
винтовку.
     Прошло несколько минут. В хате чиркнула скичка. И опять стало  темно.
Потом послышался шорох.
     - Ну как?
     - Никого... - Сеня-Сенечка появился в  проеме  двери.  -  Тут  кто-то
побывал до нас. Грязные миски оставил.
     - Румыны?
     - А кто же еще?  Хозяева  так  не  насвинячат.  Хорошо  бы  на  крышу
забраться. Я попробую...
     - Дело. Тебя подсадить?
     - Я сам. Ты позови наших...
     Нечаев тихо свистнул. В ответ раздался такой же тихий свист.
     - Там никого нет, - сказал Нечаев  Гасовскому.  -  Посуду  на  столе,
окурки...
     - А где Семен?
     - На крыше.
     Они подождали, пока Сеня-Сенечка спрыгнет на землю.
     - До лимана совсем близко, -  сказал  он,  отряхиваясь.  -  Километра
четыре.
     Четыре километра! Гасовский вытащил пистолет. Надо было спешить.
     - А может, останемся лейтенант? Переседим  в  хате,  -  сказал  Костя
Арабаджи.
     - Нельзя, дорога близко, - ответил Гасовский. Он не хотел рисковать.

     Рассвет они встретил в камышах, по грудь в  мутной  тепловатой  воде.
Над камышами стлался туман. Пахло гнилью. А когда туман оторвался от воды,
стало припекать и появились комары.
     Дорога проходила совсем близко. Та самая дорога, которую они оседлали
ночью. С рассветом она ожила.  Слышно  было,  как  торохтят  по  булыжнику
армейские  фуры,  на  которых,   по-крестьянски   поджав   ноги,   дремали
разомлевшие ездовые. Видно было, как  проносятся,  поднимая  облака  пыли,
грузовики и мотоциклы. Обгоняя обозы, растягивавшиеся на  десятки  метров,
машины  пропадали  за  поворотом,  и,  когда  оседала  пыль,  можно   было
разглядеть понурые подсолнухи, стоявшие по ту сторону дороги, за  которыми
далеко, до самого горизонта, лежала пустая степь.
     От воды тянуло затхлой сыростью и прелью. Мутная и  поначалу  теплая,
она с каждым часом все сильнее студила тело, бросала в озноб.
     Прихлопнув очередного комара, Костя Арабаджи сказал:
     - Девяносто седьмой...
     - А ты не считай, - посоветовал Гасовский, - собьешься...
     При свете дня он стал прежним Гасовским, самоуверенным и насмешливым,
который отца родного не пожалеет ради красного словца. Так ему,  очевидно,
было легче совладать с самим собой и со своим страхом.  Что  ж,  страх  на
войне испытывает каждый. Вся разница в том, что одни умеют его обуздать, а
другие покоряются ему. Нечаев тоже подавлял в себе страх. И не раз.
     А время тащилось медленнее  армейских  фур,  тарахтевших  по  дпроге.
После полудня, когда солнце прошло над головой, Нечаева  стало  клонить  в
сон. Но тут он увидел, как какой-то тупоносый грузовик, крытый  брезентом,
остановился на дороге, и сон с него  как  рукой  сняло.  Из  кабины  вылез
солдат с деревянным ведром и рысцой побежал к лиману.
     Солдат спустился с насыпи. Он шел, размахивая ведром. Он был молод  и
беспечен. Подойдя к воде, присел на корточки. Раздался  плеск.  Деревянное
ведерко плюхнулось в воду.
     До солдата было шагов десять. Вытащив ведро из воды, он поставил  его
на камень и снял суконную куртку.  Окатив  себя  водой,  он  рассмеялся  и
крикнул своему товарищу, оставшемуся в машине, чтобы тот  присоединялся  к
нем.
     Гасовский поднял пистолет и взял солдата на мушку.
     А тот, ничего не подозревая, снова нагнулся и зачерпнул воду.
     И тут случилось  неожиданное.  Комары!..  Они  налетели  на  солдата,
облепили его мокрую спину. Шлеп, шлеп, шлеп... Солдат начал лупить себя по
груди, по плечам. Схватив курточку, он принялся  ею  размахивать.  Но  где
там, комары не отступали. И солдат  не  выдержал.  Подхватив  ведерко,  он
побежал, расплескивая воду.
     Залив воду в радиатор, он вскочил в кабину, и мотор  грузовика  мощно
взревел.
     - Ай да комары-комарики,  -  сказал  Гасовский,  пряча  пистолет  под
фуражку.
     - Вполне сознательные, - подхватил Костя Арабаджи.
     Вытащив зубами пробку, Костя приложился к фляге. Он проделал это  уже
не в первый раз. Глотнет и  сразу  отвернется,  чтобы  фляга  не  мозолила
глаза. Но забыть о ней было свыше его сил. Как о ней не думать, когда  она
под рукой, а во рту сухо? Костю не смущало, что вода пахнет  сукном.  Лишь
бы прохладно булькало в горле.
     Увлекшись, он не заметил, как разделался  со  своим  неприкосновенным
запасом. Пусто!..  Растерянно  хлопая  своими  белесыми  ресницами,  он  в
сердцах забросил флягу в камыши. На кой она ему теперь?!
     Солнце прожигало до костей. Чахлые кустики акации, которые  росли  на
берегу, совсем разомлели от зноя и отбрасывали на землю хилые тени.
     - А теперь что будешь делать? - спросил Гасовский. -  Ты  хоть  флягу
подбери.
     - Не знаю.
     - Пей... - Сеня-Сенечка протянул Косте  свою  флягу.  -  У  меня  еще
полная.
     - Я глотну. Разок...
     Оторвав флягу от  губ,  Костя  вернул  ее  Сене-Сенечке  и,  утершись
рукавом фланелевки, сказал:
     - Сразу полегшало. Интересно, который сейчас час?
     - Третий... - ответил Гасовский. - Румыны, наверно, обедают.
     Дорога была пуста.
     Румыны обедают, а они должны сидеть в  этой  гнилой  воде.  Гасовский
посмотрел на ребят, которые совсем приуныли, и сказал:
     - Хотите услышать,  как  я  однажды  выручил  датского  принца?..  Не
верите? Слово даю... В нашем театре ставили "Гамлета". Дали третий звонок,
и помощник режисера, помреж по-нашему, выглянул из-за кулис. Ну, зал набит
битком, яблоку  негде  упасть,  представляете?  А  Гамлета  нет...  Не  то
заболел, не то загулял. Офелия - вся в слезах,  Клавдий,  король  датский,
его сам Небесов играл,  схватился  руками  за  голову.  Скандал!  Тогда  я
подошел к помрежу и сказал:  "Можете  положиться  на  меня.  Гасовский  не
подведет. Я эту роль наизусть знаю." И что вы думаете? Пришлось  ему  меня
выпустить. Режисер страшно обрадовался. Да у него,  говорит,  и  внешность
подходящая, как я раньше не заметил. Это у меня, значит. И вот я появляюсь
в бархате, при шпеге...
     Рассказывая, Гасовский так увлекся,  что  начал  жестикулировать.  Он
изобразил помрежа, страдавшего одышкой, потом гордого  актера  Небесова  и
трогательную Офелию... Гасовский то выпячивал нижнюю губу, как Небесов, то
таращил глаза, как помреж, то стыдливо хлопал ресницами, как Офелия.
     - Публика два раза вызывала меня на бис, - сказал он.
     - А что было потом? - спросил Костя Арабаджи.
     - Потом?  -  Гасовский  вздохнул.  -  На  следующий  день  выздоровел
наследный принц. Принцы - они живучие.
     Небо было низким, пустым. По нему катился гул далекой  артиллерийской
канонады. А навстречу этому гулу, к передовой, снова тарахтели по большаку
грузовики и обозные фуры.
     Наконец солнце ушло в пыль, погасло, и степные дали стали лиловыми.
     С моря подул свежак. И хотя по  небу  все  еще  прокатывался  грозный
орудийный гул, теперь - дело шло уже к вечеру - стал слышен хруст камыша.
     - Лиман перейдем вброд, - сказал Гасовский.
     Теперь совсем стемнело. Комары забесновались пуще прежнего. Гасовский
побрел по скользкому дну. Остальные - за ним.
     Перейдя  лиман,  они  попали  в  известковую  балочку,  разделись   и
выкрутили клеши и фланелевки.
     - Я эти места знаю, - сказал Нечаев. - Тут мой дед  живет,  пасечник.
Близко.
     - Тогда веди, - кивнул Гасовский.
     До села было еще  километров  шесть.  Нечаев  повел  друзей  в  обход
огородами. Хата деда стояла на краю  села,  на  отшибе.  Неказистая  такая
хатенка. Румыны на такую врядли позарятся. Солдаты  любят,  когда  в  доме
хозяйка, которая и обед сготовит, и белье постирает. А с деда какой спрос?
В денщики уже не годится, стар больно.
     - А ты не сбился с дороги? - спросил Гасовский. - Мы уже вон  сколько
отмахали!..
     Вместо ответа Нечаев поднял руку. Прислушался.
     Вдали темнели деревья. За ними стояла хата.
     - Я сам... - тихо сказал Нечаев. - Вы меня здесь подождите...
     Он побежал  к  деревьям,  притаился  за  тыном.  Никого...  Тогда  он
перемахнул в сад.
     Пахло гнилыми яблоками и ботвой. Огород был пуст -  дед  уже  выкапал
картошку.
     Возле хаты валялось старое колесо без обода. Грабли были прислонены к
стене. Возле колодца чернело сплющенное  железное  ведро.  Дед  так  и  не
привел его в порядок - не дошли руки.
     Прокравшись к окошку, Нечаев тихо  постучал.  У  деда  сон  чуткий  -
услышит.
     - Кто там?
     - Я...
     Скрипнула дверь, и Нечаев уткнулся лицом в жесткую бороду,  пахнувшую
самосадом.
     - Я не один...
     - Всем места хватит, - ответил дед.
     В хате пахло хлебом. Они уселись на  длинные  лавки.  Занавесив  окна
рядном и старым кожухом, дед зажег каганец.
     Гасовский спросил, не знает ли дед, где тут тяжелая батарея.
     - Как не знать. Аккурат за выгоном. До нее верстов восемь.
     Гасовский невольно посмотрел на ходики, висевшие на стене.
     - Вам не пройти, - дед показал головой. - Там охрана.
     - Должны пройти, - сказал Гасовский. - Нам позарез надо.
     - Туда воду возят, - задумчиво произнес дед. - Каждый день.
     Посреди стола стоял чугунок с остывшей картошкой. Сало, которое  было
завернуто в тряпицу, дед нарезал тонкими ломтиками.
     - Кто? - Гасовский подался вперед.
     - Да наши же, из села. На прошлой неделе я тоже возил. Могу опять.
     - А с вами нельзя?
     - Куда тебе... Вот Петрусь - другое дело. Его в  селе  знают.  Скажу,
что внук вернулся, что  помогает  мне  по  хозяйству...  Одежонка  у  меня
найдется...
     Он замолчал.
     За окном грохнуло, и а кадке, стоявшей у двери, захлюпала вода.
     - Тяжелая заговорила, - сказал Гасовский.
     Румынская батарея била с небольшими перерывами.  Один  залп,  второй,
третий... Умолкла она  неожиданно,  словно  бы  оглохнув  от  собственного
грохота. И тогда Гасовский снова сказал:
     - Выручай, дед. На тебя вся надежда.
     Воду на батарею возили в пожарных бочках. Утром дед вывел из  конюшни
буланую клячу и запряг ее в  повозку.  Разобрав  вожжи,  он  взобрался  на
облучок. Нечаев уселся рядом.
     Кляча медленно перебирала натруженные ноги, отмаххиваясь  хвостом  от
мух. Ведро, притороченное позади повозки, пусто стучало. Когда подъехали к
колодцу, там уже стояло несколько повозок.
     Дед подпшел к односельчанам, стоявшим возле  колодца,  что-то  сказал
им, а потом крикнул Нечаеву, чтобы он пошевеливался.
     Набрав полную бочку воды, они выехали из села.
     Дорога была гулкой. То была твердая  грунтовая  дорога,  бежавшая  по
кукурузным полям. Она уводила в степь, в бурьяны.
     Когда словно бы из-под земли появились двое румынских солдат,  Нечаев
вздрогнул. Один из солдат взял лошадь под узцы,  а  второй  снял  с  плеча
карабин.
     - Ваша, - сказал дед, кивая на бочку.
     Не выпуская из рук карабин, солдат заглянул в бочку,  потом  сунул  в
нее руку и, скрользнув взглядом по лицу Нечаева, кивнул, что можно ехать.
     Повозка тронулась.
     По обоим  сторонам  дороги  валялись  пустые  ящики  изпод  снарядов.
Батарея была уже близко, хотя видно ее еще не было.
     Увидел он ее, когда они  поднялись  на  пригорок.  Батарея  стояла  в
ложбине. Длинные жерла четырех орудий были задраны вверх.
     - Стой!..
     Дед натянул вожжи.
     - Дальше нельзя, - сказал солдат. Он отобрал у деда вожжи, велел  ему
и Нечаеву сойти с повозки и уселся на их место. Повозка тронулась.
     Дорога... То была дорога на Большую Дофиновку. Слева стояли  деревья,
а  лиман  был  справа  -  от  него  тянуло  прохладой.  Забывшись,  Нечаев
расстегнул ворот сатиновой косоворотки. И вдруг почуствовал, как  винтовка
уперлась ему в грудь.
     - Матрос?
     Выручил его дед. Тот  объяснил  солдату,  что  его  внук  никакой  не
матрос, а рыбак. У них в селе все промышляют. Лиман близко...
     И солдат опустил винтовку.
     Тогда, пожав плечами, Нечаев равнодушно отвернулся.  Батарея  его  не
интересует. Скорее бы вернулась повозка. Им пора...
     Теперь он знал, где стоит вражеская батарея. Дайте ему  карту,  и  он
вам точно покажет... Скорее бы только вернуться  к  своим.  Он  все  время
подхлестывал клячу: давай, давай...
     Когда стемнело, они простилмсь с дедом. Рядом  с  Нечаевым  вышагивал
Костя Арабаджи. Он весел - на боку у него висела полная  фляга.  А  Нечаев
смотрел в землю. Дед... Увидит ли он его еще когда-нибудь?
     Ночь была ветренной. Нечаев не догадывался, что  именно  в  эту  ночь
судьба вражеской батареи, на которую румыны возлагали столько надежд, была
решена. Откуда было знать ему это? Он  и  его  друзья  выполнили  задание,
только и всего...
     Не мог он знать и того, что, спустя три недели, данными  разведки,  в
тылу у румын высадился крупный морской десант и, овладев с хода  Чебанкой,
Старой и Новой Дофиновками, соединится  возле  Вапнярки  с  краснофлотцами
того полка, в котором  он  сам  служил,  и  что  тогда  же,  23  сентября,
вражеская батарея будет захвачена. Но все  произошло  именно  так.  Орудия
удалось захватить целехонькими. Их стволы все еще  были  задраны  вверх  и
смотрели на город. Тут же валялись  брошенные  румынами  котелки,  шинели,
винтовки...  И  тогда  какой-то  лихой  морячок-десантник  в   заломленной
бескозырке взобрался на длинный ствол и написал на нем: "Она  стреляла  по
Одессе. Но больше не будет!.."
     Однако Нечаеву не довелось это увидеть. В ночь высадки десанта он был
уже далеко.

                                    5

     Ночью Гасовский растолкал Костю Арабаджи, велев ему поднять ребят.
     - Только без шума, - сказал он.
     Левая рука Гасовский висела на перевязи - шальная  пуля  задела  его,
когда они возвращались из разведки, и Гасовский, говоря  по  правде,  этим
даже бравировал. Пустяковая царапина, а все-таки...
     Судорожно зевая, Костя Арабаджи напялил бушлат. Сеню-Сенечку, который
сладко причмокивал во сне, он  нежно  пощекотал  веткой,  Нечаеву  шепнул:
"Подъем!..", а над Белкиным  застыл  в  нерешительности:  с  этим  свяжись
только!
     Яков Белкин трубно храпел во всю мощь своих необъятных легких. Они  у
него были мощнее кузнечных мехов. Еше в Севастополе, когда  все  проходили
медосмотр, Белкин на глазах у Кости с такой силой дунул в  спирометр,  что
быстроглазая сестрица испуганно замахала на него ручками. Испугалась,  что
он ей аппарат испортит.
     С Белкиным надо было быть осторожным. Этот чертов одессит не  понимал
шуток. И Костя, постояв над ним в нерешительности, легонько толкнул его  в
бок.
     Проснувшись, Белкин вылупил на Костю глаза.
     - Ты чего?
     - Тише, всех румынов разбудишь, - ответил Костя.
     Ночь медленно  светлела.  Взвод  за  взводом  снимался  с  передовой.
Собрались возле штаба полка.  Там  перед  груженой  полуторкой  расхаживал
тучный интендант. "Сколько человек?" - спросил он у  Гасовского  и,  когда
тот ответил, что в роте  семьдесят  шесть  штыков,  отозвал  Гасовского  в
сторону.  Поступил  приказ:  моряков  переобмундировать.  Что?  Гасовский,
кажется возрожает? Но приказы не обсуждают.
     - Ребята бузу поднимут, - сказал Гасовский, качая головой.  Уж  он-то
знал своих ребят, знал все до одного. Когда-то он сам внушал  первогодкам,
пришедшим на флот, что морская форма это такая  же  святыня,  как  судовое
знамя. Умри, но форму свою не опозорь.  Так  как  же  ему  теперь  сказать
другое?..   Не   может   он   произнести   такие   слова.   Что,   военная
необходимость?.. Это он сам  понимает,  в  защитной  гимнастерке  на  суше
воевать сподручнее. Но сердце, как известно, не всегда в ладах с разумом.
     - Ну, это уже не моя забота, - сказал интендант. - Не мне вас  учить.
Что доложить командиру полка?
     Гасовский и сам знал, что приказы не обсуждают. Но ему  было  обидно,
что напомнил ему об этом интендант из штатских, который  сам  носит  форму
без году неделя. Гасовский надвинул козырек на  глаза.  Голос  у  негостал
хриплым, наждачным. В тпкие минуты он всегда становился изысканно вежлив.
     - Четыре человека... - произнес  он,  остановившись  перед  строем  и
стараясь не глядеть на своих  ребят.  -  Пожалуйста...  Два  шага  вперед!
Смелее, мальчики.
     Яков Белкин и еще двое гренадеров, стоявших на правом фланге, шагнули
одновременно.
     - Разгрузить машину. В момент.
     - Есть разгрузить машину...
     Тяжелые тюки полетели на землю. Не прошло и пяти минут, как все  было
кончено.
     - Осторожнее, - сказал Гасовский, не оборачиваясь.  Заложив  здоровую
руку за спину, он медленно прошелся перед строем и  приказал,  отчеканивая
каждое слово:
     - Р-раз-де-вайсь!.. Смелее! Не замерзнете!..
     - Купаться будем? - ехидно спросил Костя Арабаджи. - Так моря чтой-то
не видать. Да и баньку не привезли.
     - Оставить р-раз-говор-рчики... - жестко сказал Гасовский  и  как  бы
провел своим наждачным голосом по коже тех, кто  уже  успел  раздеться.  -
Р-разо-бр-рать армейское обмундир-рование!..
     Он глядел себе под ноги.
     - Я ужасно извиняюсь. Это еще зачем? - счел своим долгом осведомиться
Костя Арабаджи.
     - Начинается бал-маскар-рад, - ответил  Гасовский.  -  Сейчас  музыка
сыграет туш. - Он усмехнулся недоброй усмешкой. - Что вас еще  интересует,
мой юный друг?..
     Отойдя в сторону, он принялся наблюдать за тем, как  ребята  надевают
гимнастерки, примеряют штаны. Они поеживались от  утренней  свежести.  Кто
стоял пританцовывая, а кто уже сидел на земле... Только Яков Белкин прыгал
на одной ноге, стараясь натянуть на себя штанину.
     - Братцы, обратите внимание. У Якова корма не влезает, - сказал Костя
со смехом.
     - Что, малы? - спросил Гасовский участливо. - Так ты другие возьми...
     - Пробовал. Не налезают... - растерянно ответил Яков.
     - А гимнастерка?
     Натянув гимнастерку,  Яков  развел  руки,  и  она  тут  же  треснула.
Гимнастерка была ему до пупа.
     - Отставить, - сказал Гасовский, сдерживая смех. - Все обмундирование
перепортишь. Скажу интенданту, чтобы завтра тебе привезли  другое.  Верно,
товарищ интендант?..
     - Не знаю, найдется ли... Придется, видимо, по специальному заказу...
     - Фортуна!.. - Костя вздохнул, глядя на Белкина,  который  уже  снова
надел свою мягкую фланелевку. - И в кого я уродился такой?..
     Он не скрывал зависти: Яков Белкин еще по  крайней  мере  хоть  сутки
пробудет в матросской робе. А может, и больше. Как же, станут ему шить  по
специальному заказу! А там... Интендант уедет и - поминай как звали. Косте
было страшно даже подумать, что его дружки, которые остались на "коробке",
могут увидеть его в этой хлопчатобумажной одежонке. Первым делом  спросят:
что, списали тебя, браток? Или, может, разжаловали в инфантерию?.. Засмеют
хлопцы. Как  пить  дать.  В  такой  гимнастерке  лучше  не  появляться  на
Примбуле.
     - А это что за штуковины? - растерянно спросил Сеня-Сенечка.
     - Обмотки, - ответил интендант. - Не видите, что ли?
     - А для чего?
     - Чюдак, это же роскошная вещь, - сказал Костя Арабаджи. - Я о  таких
всю жизнь мечтал.
     Он держался за живот. На Сеню-Сенечку нельзя было смотреть без смеха.
     - Лейтенант, где вы?
     Близоруко вглядываясь в лица моряков, интендант искал Гасовского.
     - Что там еще? - Гасовский появился из-за автомашины.
     - А тельняшки? Распорядитесь, чтобы они их сняли.  Мы  выдадим  новое
белье.
     - Ну, это ты, дорогой товарищ брось,  -  тихо  ответил  Гасовский.  -
Тельняшек они тебе не отдадут, понял? Я их лучше знаю. Не отдадут, и все.
     Он рассек ребром ладони воздух. Ничего не выйдет!.. Да знает ли  этот
интендант, что для моряка полосатая  тельняшка?  Ребята  лягут  костьми...
Глаза Гасовского стали яростными, злыми. Он редко выходил из себя,  а  тут
возвысил голос:
     - Будем считать, что этого разговора не было...
     Костя Арабаджи, стоявший поблизости, сразу смекнул в чем дело. Как на
воспользоваться? Быстро оглянувшись, Костя сунул в карман свою бескозырку.
     - Смир-рна!..
     Гасовский критически осмотрел свое  воинство.  Ну  и  вид!  Пираты...
Воротники гимнастерок были умышленно  расстегнуты,  а  каски  сдвинуты  на
затылок. К Гасовскому вернулось хорошее настроение. Пройдясь перед строем,
он притворился, будто не видит, что никто из ребят не пожелал расстаться с
широким флотским ремнем и заменить  его  зеленым,  брезентовым.  Гасовский
даже подмигнул Белкину: дескать, держись... Белкин стоял на правом  фланге
в необъятном черном клеше, в фланелевке и бушлате.  По  мнению  Кости,  он
один выглядел человеком.
     Снова пройдясь перед строем, Гасовский громко произнес:
     - Выше голову, орлы!..
     Сам он, разумеется, все еще был во флотском кителе  и  надеялся,  что
ему это сойдет с рук. В крайнем случае придется сменить ботинки на сапоги,
и только. Командир он или нет? А командирам должны дать поблажку. И  потом
у него есть оправдание. Ему несподручно снять китель. Рука-то  у  него  на
перевязи.
     Кадровый военный, Гасовский, однако, не был службистом.  Он  не  умел
заискивать перед начальством и потрафлять ему. Но и на рожон тоже не  лез.
Гасовский знал, что начальство вправе потребовать от него отчета за каждое
слово, за каждый поступок. В любую минуту. И тогда  ему  придется  держать
ответ. А посему у него всегда должна быть в запасе  парочка-другая  веских
доводов. Чтобы начальство не застало его врасплох...
     Сейчас Гасовский  был  немного  встревожен.  Отчего  их  задерживают?
Неужели  роту  отозвали  с   передовой   не   только   для   того,   чтобы
переобмундировывать?  Гасовский  терялся  в  догадках.  Он   то   и   дело
посматривал на крыльцо. А может, ему пойти в штаб и самому  доложить,  что
люди уже переоделись? Он заколебался. Командир полка отдыхал, и не  стоило
его тревожить.
     Наконец открылась дверь, и на пороге появился молоденький вестовой.
     Ну,  сейчас  все  выяснится...  Когда  вестовой  сбежал  с   крыльца,
придерживая рукой тяжелую кобуру, Гасовский ему  улыбнулся.  Этот  паренек
теперь ему по гроб жизни обязан. Кто  ему  подарил  трофейный  парабеллум?
Гасовский... Ну, а долг платежом красен.
     Парное дыхание вестового коснулось уха Гасовского. Вестовой благоухал
земляничным мылом.
     - Не может быть... -  Гасовский  вздрогнул.  У  него  в  роте  и  так
некомплект. Каждый человек на учете.
     - Звонил вам командующий...  -  многозначительно,  слегка  запинаясь,
сказал вестовой. - За ними уже приехали. Моряк  и  еще  один,  в  кепочке.
Сидят у полковника. Вот-вот выйдут...
     - Командующий? Ври, да не завирайся...
     Если бы сам господь бог позвонил командиру полка, Гасовский, пожалуй,
удивился  бы  куда  меньше.  Но  командующий!..  Не  может  быть.   Откуда
командующему знать о существовании какого-то  Кости  Арабаджи  или  Петьки
Нечаева?..
     - Я сам слышал...
     - А ты часом не перепутал?..
     Вестовой даже обиделся. У него, слава богу, еще  не  отшибло  память.
Командующий, разумеется, звонил по другому поводу, но  напоследок  сказал:
"Да, вот еще что... Ты запиши фамилии,  сейчас  я  тебе  их  назову..."  И
полковник записал на перекидном календаре:  "Арабаджи,  Нечаев,  Шкляр..."
Провалиться ему на этом самом месте...
     Вестовой замолчал, и Гасовский, оглянувшись, увидел полковника.  Того
сопровождал какой-то капитан-лейтенант. А  затем  появился  и  штатский  в
мятой кепочке-восьмиклинке...
     Гасовский вытянулся, поднес руку к козырьку.
     Приняв рапорт, полковник спросил:
     - Эти хлопцы здесь?
     - Так точно... - у Гасовского сперло  дыхание.  -  Арабаджи,  Нечаев,
Шкляр... Два шага вперед.
     Они вышли из строя. Лица у них были напряжены.
     - Благодарю за службу, - сказал полклвник. - Спасибо, разведчики.
     Он кажлдому пожал руку.
     Но почему только им троим? А Белкин?  А  Гасовский?..  Они  ведь  все
вместе ходили в разведку. Нечаеву было не по себе.
     Но тут же все выяснилось.
     Полковник сказал, что, видит бог, не по своей воле он их отчисляет из
части. Так надо, получен приказ. Сегодня же они  поступят  в  распоряжение
товарищей... - Он кивнул на моряка  и  на  штатского,  стоявших  рядом.  -
Разумеется, для дальнейшего прохождения службы. - Вот все, что он может им
сказать.
     - Товарищ полковник... А  как  быть  с  этим?  -  Костя  Арабаджи  не
растерялся и оттянул полу своей гимнастерки. - Разрешите снять?
     Полковник переглянулся с моряком.
     - Ладно, сказал он. Разрешаю. Только быстро.
     Они бросились к вещам, которые были свалены в кучу. Костя ликовал. Им
возвращают морскую форму,  понимать  надо!..  Он  знал,  он  чувствовал...
Когда-нибудь и им должно же было пофартить!..
     О будущем он не думал.  Война  уже  научила  его  не  загадывать  так
далеко.
     А Нечаев смотрел на капитана-лейтенанта.  У  того  на  кителе  тускло
блестели нашивки. Уж не тот ли это  моряк,  который  его  разыскивал?  Ему
слово в слово припомнился рассказ  соседки  по  квартире.  Но  тогда  этот
капитан-лейтенант ошибается, Нечаев чемпионом никогда не был...
     - Нечаев?  Так  вот  вы  где  оказались!..  А  мы  вас  искали.  И  в
Севастополь пошел запрос.
     - Мне соседка сказала, что приходил какой-то моряк, - ответил Нечаев.
- Но я не знал...
     Но о том, что его, очевидно, принимают  за  кого-то  другого,  он  не
успел сказать. Капитан-лейтенант  отошел  и,  сказав  что-то  штатскому  в
кепочке, пошел в штаб. Тогда Нечаев повернулся  к  Гасовскому.  Хоть  руку
пожать напоследок...
     - Не поминай лихом, лейтенант, - сказал он.
     - И ты...
     Они обнялись. Нечаев сунул руку в карман и вытащил отцовскую  трубку.
Гасовский на нее всегда облизывался. И хотя это была  единственная  память
об отце, Нечаев протянул эту трубку Гасовскому.
     - Возьми...
     - Ну что ты, мой юный друг...  -  как  можно  равнодушнее  постарался
сказать Гасовский. - Я ведь папиросы курю. И вообще собираюсь бросить  это
дело. Надо беречь здоровье.
     Почти насильно вложил он трубку в руку Нечаева.
     - Живы будем - не помрем, - сказал он. -  Еще  встретимся,  Нечай.  И
пустим эту трубку мира по кругу.
     Тогда Нечаев повернулся к Белкину:
     - Прощай, Яков!..
     Но тот буркнул, не поднимая глаз:
     - Бувай!

     Под пепльным небом душно  тлел  сентябрь.  Деревья  стояли  недвижно.
Трава под ними была жухлая, жесткая. Нескошенная, она  низко  стлалась  по
земле.
     Кабина полуторки задевала за ветки акаций, стоявших вдоль  дороги,  и
они со свистом хлестали по ней.
     Потянулся пригород.
     Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня-Сенечка лежали в  кузове  на  брезенте,
растянутом поверх кипы флотских брюк, бушлатов и фланелевок. Костя курил и
глазел по сторонам. Он вглядывался в пустые окна, ощупывал взглядом  груды
кирпича и опрокинутые афишные тумбы. Он был как пришибленный. Неужели  это
и есть красавица Одесса?..
     Впереди пусто ржавели трамвайные рельсы.
     Нечаев же смотрел  только  на  это  рельсы,  покорно  ложившиеся  под
полуторку, и думал о том, что  за  последний  месяц  город  стал  каким-то
другим. В начале августа он был еще веселым, шумно  готовился  к  обороне,
его окна как бы с удивлением прислушивались к  далекому  орудийному  гулу,
тогда как теперь это был хмурый фронтовой город,  привыкший  к  ежедневным
бомбежкам, унылым очередям за хлебом и водой, к прогорклому дыму  пожарищ.
Улицы-морщины избороздили его постаревшее и осунувшееся лицо.
     И были эти морщины черными от копоти и пыли.
     А полуторка не останавливалась.
     О том, куда они едут, можно было только догадываться. Костя  Арабаджи
перевернулся на спину и, тронув Нечаева за рукав, сказал, что не иначе как
в  порт.  От  чего  он  так  думает?  Во-первых,   им   вернули   флотское
обмундирование. Во-вторых... Он сам слышал,  что  отбирали  только  бывших
водолазов и отличных пловцов. Для чего? А  кто  его  знает...  Водолазы  и
пловцы, надо думать, теперь в цене.
     - Сказанул!.. Мы-то не водолазы... - вмешался Сеня-Сенечка.
     - Это еще ничего не значит. Водолазов тоже ищут. А я,  между  прочим,
уже надевал медный котелок...
     Рассеянно прислушиваясь к их голосам, Нечаев отмалчивался. Не все  ли
равно? В порт - так в порт. Война была теперь везде. И на суше, и на море.
И ей не видно было конца.
     Между тем машина свернула вправо, проскочила мимо чахлого скверика  и
захрохотала по булыжнику.
     - Это какая улица? - спросил Костя Арабаджи.
     - Преображенская, - ответил Нечаев.
     И тут же подумал: "Вот и спорам конец". Порт остался в стороне. Но он
не рискнул сказать об этом.
     - А это что?
     Машина проехала мимо вокзала и мягко  покатила  по  Куликовому  полю.
Теперь Нечаев забеспокоился. Куда  гонит  шофер?  Они  уже  проехали  весь
город!..
     Но Костя и сам понял.
     - Везет, как утопленнику, - сказал он со вздохом. -  Слышь,  Нечай!..
Чует мое сердце, что я опять не увижусь с твоим знаменитым дюком  Ришилье.
Несет нас нечистая сила...
     И дался ему этот памятник. Нечаев спросил:
     - Ты можешь помолчать?..

     И вдруг они увидели море.
     Оно лежало далеко внизу, и берег круто  падал  в  голубую  беззвучную
пустоту. Машина шла почти по краю обрыва, за который  судорожно  цеплялись
темно-оливковые  кустики  дрока  и  пыльные  акации.  Сквозь  их  ветки  и
поблескивало море.
     Но сейчас море не светилось, не играло на солнце. На унылом  латунном
блеске не было ни дыма,  ни  паруса.  Да  и  берега,  знакомые  Нечаеву  с
детства, успели как будто одичать. На  станциях  Большого  Фонтана  стояли
пустые заколоченные киоски. Это были  те  самые  киоски,  в  которых,  как
помнил Нечаев, всегда весело торговали хлебным квасом и  пивом,  халвой  и
баранками. И вот... На каменных оградах  домов  пухло  лежала  свалявшаяся
пыль. И такими же дымчато-пыльными  были  гроздья  перезревшего  винограда
"дамские пальчики", свисавшие через ограды.
     По верандам опустевших дач бегали ящерицы.
     Людей не было.
     Дорога словно бы висела над морем в пустоте  неба.  Под  нею,  далеко
внизу, лепились друг к другу заброшенные  рыбачьи  курени.  Раньше,  когда
хазяева уходили в море, эти курени охраняли  мохнатые  цепные  псы,  а  на
крутых склонах в мудром одиночестве пощипывали горькую травку старые козы.
Раньше... Но ушли люди, и берег опустел, одичал, и стойкий запах  жаренной
на прогорклом масле скумбрии и ставриды выветривался  из  остывших  летних
печей, и все вокруг выцвело, поблекло.

     Со  стесненным  сердцем  смотрел  Нечаев  на  опустевшие   берега   и
зеленоватое море. Его сердце зашлось и  словно  бы  перестало  отсчитывать
время.
     Но  вот  оно  снова  напомнило  о  себе  властным  толчком.  То  была
последняя,  Шестнадцатая  станция...  Трамвайный   путь   кончался   возле
опустевших рундуков курортного  базарчика.  Отсюда  пологий  спуск  вел  к
просторным пляжам Золотого Берега.  Но  водитель  взял  вправо,  и  машина
вымчала в открытую степь, сухо шелестевшую стеблями высокой кукурузы.
     От земли шел жар. В  плотном  звенящем  воздухе  неожиданно  возникли
белокаменные стены монастыря,  окруженные  тополями,  а  там  снова  пошла
плоская пыльная степь, на которой не за что было уцепиться  глазу.  Дорога
вела к Люстдорфу.
     - Ни черта не понимаю, - признался Костя Арабаджи. - А ты Нечай?  Что
скажешь в свое оправдание?..
     Из них только Нечаев был одесситом, и Костя,  надо  полагать,  считал
его ответственным и за эту поездку, и за их будущее.  В  своих  несчастьях
люди часто винят других.
     - А тут, если хочешь знать, и понимать нечего, -  Нечаев,  разозлясь,
приподнялся на локте. Он знал,  что  фронт  проходит  гдето  возле  Сухохо
лимана. Куда же им еще ехеть?
     Но машина опять свернула. Теперь уже влево, к морю.
     Какой одессит не знал этого места? Вот уж сколько  лет  его  называли
по-домашнему  просто:  Дача   Ковалевского".   Жил-был   чудак,   которому
вздумалось построить дачу далеко за городом, что называется на  отлете,  и
не только дачу, но и высокую круглую башню, чтобы  по  вечерам  сидеть  на
верхотуре и глазеть на  нарядные  пароходы,  приближающиеся  к  Одессе.  А
почему бы и нет? Каждый по-своему с ума сходит.
     Машина остановилась резко, сразу. У ворот под грибком стоял матрос  с
винтовкой.
     -  Приехали,  -  весело  объявил  капитан-лейтенант,  высовываясь  из
кабины.
     Он соскочил на землю, одернул китель. Следом из кабины выбрался и его
спутник в серой кепочке.
     От Нечаева не укрылось, что капитан-лейтенант разговаривает со  своим
спутником так почтительно, словно тот имеет адмиральское звание.
     Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня-Сенечка перемахнули через  борт.  После
этого водитель дал газ, развернул машину и повел ее обратно в город.
     Еще через минуту полуторки и след простыл.
     - Со мной!.. - сказал капитан-лейтенант часовому.
     "Как его фамилия?" - думал Нечаев, глядя в спину  капитан-лейтенанта.
Соседка сказывала, что он ее успел позабыть.
     Узкая тропка, проторенная в лебеде и крапиве, напрямки вела от  ворот
в глубь усадьбы  к  веселому  двухэтажному  дому  с  балконами  и  крытыми
верендами. Дом стоял на краю обрыва. На южном фасаде, обращенном  к  морю,
Нечаев увидел две каменные рюмки на тонких  ножках.  Гостеприимный  хозяин
дома, надо полагать, был не дурак выпить.
     -  Правильно,  -  кивнул  капитан-лейтенант.  -   Раньше   этот   дом
принадлежал Федорову. Был до революции такой малоизвестный писатель. Но  с
Куприным дружил, с Буниным. Они,  говорят,  сюдя  частенько  наведывались.
Отдохнуть, порыбачить. И все остальное. Может, слышали?
     - За Федорова не скажу, - ответил Костя Арабаджи. - А Куприн и у  нас
в Балаклаве бывал, мне батя рассказывал. - Он замолчал и поднял  глаза  на
капитан-лейтенанта. - Вы нас зачем сюда привезли, на экскурсию?
     - Не совсем, - капитан-лейтенант усмехнулся. -  Время  для  этого  не
совсем подходящее, а?
     - Вот и мы так думаем, вмешался Нечаев. - Быть может, вы нам все-таки
объясните...
     - Непременно, перебил его капитан-лейтенант. - Сегодня же объясню. Но
сначала... Дневальный!.. - крикнул он в раскрытую дверь.
     Дневальный с боцманской дудкой на груди прищелкнул каблуками.
     - Он вас отведет, - сказал капитан-лейтенант, кивнув на  дневального.
Располагайтесь, устраивайтесь. Кубрик для вас приготовлен на втором этаже.
У нас тут, андо вам знать, корабельный порядок.  Подъем,  отбой,  все  как
полагается.
     - Дело! - Костя Арабаджи кивнул.
     Капитан-лейтенант посмотрел на часы.
     - Обед через сорок минут, - сказал он. - Встретимся в  кают-компании.
Прошу не опаздывать.
     - Не опоздаем! Мы ведь еще не завтракали, - отозвался Костя Арабаджи.
     Комнатка, которую капитан-лейтенант любовно назвал кубриком, выходила
окнами в заглохший сад. Железные койки были заправлены -  не  придерешься.
Костя Арабаджи прислонил  винтовку  к  стене  и  с  разгона  плюхнулся  на
ближайшую койку. Лафа!.. Еще вчера  он  даже  не  смел  мечтать  о  чистых
простынях. Так стоит ли думать о завтрашнем дне?  Лежи,  наслаждайся...  А
там - обед из двух блюд, не меньше, и не из котелка, как в  окопах,  а  из
фаянсовых тарелок с каемочками, и снова отдых... Дрыхни, не теряй  времени
даром. На том свете не дадут. Не даром говорится: солдат  спит,  а  служба
идет. За солдата начальство думает.
     - Вы как хотите, а мне все это чтой-то не нравиться.  -  Сеня-Сенечка
покачал головой и осторожно присел на соседнюю койку. - То  ли  госпиталь,
то ли санаторий. Сразу и не поймешь.
     - Меньше думай. Пусть кони думают, у них  большие  головы,  -  сказал
Костя Арабаджи, переворачиваясь на спину. - Я верно рассуждаю, Нечай?..
     Надо жить, наслаждаясь каждой минутой, Жить на полную катушку,  а  не
изводить себя бесконечными вопросами  "как?"  и  "почему?".  Есть  умники,
которые хотят  до  всего  докопаться,  дойти  своим  умом.  Но  он,  Костя
Арабаджи, не принадлежит к их числу. Человеку  дана  одна  жизнь.  Это  не
значит, конечно, что надо за нее цепляться. Он, слава богу, трусом никогда
не был. Но и продешевить глупо. Что, разве не так?
     Сидя на корточках, Нечаев запихивал свой  вещ-мешок  под  кровать.  И
когда дверь за его спиной отворилась с грохотом, он невольно вздрогнул.
     На пороге стоял верзила-матрос  со  светлыми  рыжеватыми  усиками  на
скуластом лице.
     - С прибытием!.. - пробасил матрос и развел руки  в  стороны,  словно
хотел сгрести в охапку и Нечаева, и Сеню-Сенечку, и Костю Арабаджи  вместе
с их койками и тумбочками. - Будем знакомы. Троян, старшина второй статьи.
А в миру просто Гришка, Григорий...
     Он шагнул вперед, и в комнате сразу стало тесно, а когда за ним в нее
ввалились его дружки, она и вовсе превратилась в душный корабельный отсек.
Не повернуться!.. Кто оседлал стул, а кто взобрался на подоконник.
     Троян и четверо его  друзей  прибыли  вчера  вечером.  Откуда?  Троян
подмигнул: об этом история умалчивает. Их предупредили, чтобы  не  болтали
лишнего. Кто? Разумеется капитан-лейтенант...
     - Брось заливать, Гришка, - сказал веснушчатый матрос в  тельняшке  с
закатанными рукавами.  -  Тут  все  свои.  А  вы  откуда,  ребятки?  -  он
повернулся к Косте Арабаджи.
     - Из первого полка. Разведчики. А до этого...
     - Подходящая анкета, - кивнул веснушчатый и подбоченился. - Ну, а  мы
- дети лейтенанта Гранта. Слышал о таком?
     На Костяю, однако, его похвальба не произвела впечатления.
     - За кого ты меня принимаешь? - спросил он с обидой. - Думаешь, я про
детей капитана Гранта не читал? Грамотный...
     Его слова заглушили хохот. У  Трояна  проступили  слезы.  Веснушчатый
упал на койку.
     - Уморил!.. - Он с трудом сел, держась за живот. - Да  мы  из  отряда
Гранта Казарьяна.
     - Лейтенанта Казарьяна, - уточнил Троян.
     Так вот они какие!.. Нечаев  с  интересом  посмотрел  на  Трояна.  Он
слышал об этих разведчиках. О  них  рассказывали  чудеса.  Говорили  даже,
будто у них в отряде есть девушки...
     - Только одна, Аннушка, - ответил Троян. - Но мы бы ее и  на  десяток
парней не променяли.
     Троян рассказал, что вчера  их  подняли  по  тревоге.  Думали:  новое
задание. А им говорят: собирайтесь. Только пятерым.  И  повезли.  А  отряд
остался на Татарке. Ребята, должно, отдыхают.  А  может,  снова  в  тыл  к
румынам ушли, тут разве  узнаешь?  Капитан-лейтенант  отшучивается.  А  из
второго, который в кепочке ходит, вообще слова не вытянешь.
     - Я бы на твоем месте смотался в город, - сказал Нечаев Трояну.  -  В
три часа обернуться вполне можно.
     - В город? Легко сказать! А ты попробуй, - ответил Троян. -  Ты  что,
часовых не видал? Не выпускают. Муха и то не пролетит.
     - Как? - Костя Арабаджи вскочил. - Мы разве под арестом?
     - Выходит, так.
     - Я этому капитан-лейтенанту...
     - Не поднимай волну! - Нечаев схватил его за рукав. - Сиди.
     - Так ведь обедать пора, - Костя  еле-еле  ворочал  языком.  -  Одним
воздухом сыт не будешь.
     -  А  как  тут  харчи?  -  спросил  Сеня-Сенечка.   Он   всегда   был
хозяйственным парнем.
     - Ну, кормят, как на убой, - ответил Троян. - Сам увидишь.
     Длинный стол, накрытый клеенкой  в  ромбиках,  стоял  посреди  пустой
комнаты.  Двери   и   окна,   выходившие   на   веранду,   были   открыты.
Капитан-лейтенант не заставил себя ждать. Рядом  с  ним  уселся  штатский,
снявший кепочку, и тут оказалось, что он лысый и его темя  медно  блестит.
Капитан-лейтенант уважительно величал его Николаем Сергеевичем.
     Дневальный открыл привезенные из города термоса -  на  даче  не  было
камбуза - и разлил по тарелкам янтарный суп. В центре стола  стояла  горка
ржаного хлеба.
     Обедали чинно,  степенно.  Капитан-лейтенант  притворялся,  будто  не
замечает  тревожных  взглядов.  Он  благодушествовал,  целиком   отдаваясь
трапезе, а потом, вытерев губы бумажной салфеткой, осведомился:
     - Сыты?
     - А компот? - спросил веснушчатый дружок Трояна.
     - Это какой еще компот? - удивился человек в штатском.
     - Морякам положено, - с вызовом сказал веснушчатый. - Мы на Татарке и
то получали. Браточки подтвердить могут.
     - Истинно, - прогудел протодьяконским басом Троян.
     "Дети лейтенанта Гранта" были  зачислены  на  довольствие  во  вторую
кавдивизию. А кавалеристам, как известно, компот не полагается. Но  "дети"
своего добились.
     Однажды к ним  приехал  дивизионный  комиссар.  Свой,  из  моряков...
Поблагодарил от имени командования и спросил, чтобы они хотели получить  в
награду. А они возьми и ответь хором: "Компот на третье". Моряки  они  или
нет? А если моряки, то подавайте им компот.  Они  уже  обращались  с  этой
просьбой, а их на смех подняли. Разве не обидно? Компот, дескать, будет  у
всех  после  войны...  А  дивизионный   комиссар   их   сразу   понял.   И
распорядился...
     - Будет и у нас компот, - пообещал капитан-лейтенант. - Что еще?
     - Тут некоторые интересуются... Для чего нас сюда привезли?
     - Как для чего? - капитан-лейтенант постарался изобразить  удивление.
- Купаться будем, плавать... Надеюсь, плавать все умеют?..
     - Какой моряк не умеет плавать? - обиделся Костя  Арабаджи.  -  Я  во
всех заплывах участвовал.
     - А другие?
     Никто не отозвался. Нечаев катал по клеенке хлебные  шарики.  К  чему
играть? Капитан-лейтенант отлично знает каждого.  Он  их  сам  отбирал.  А
теперь темнит.
     - Допустим, что и остальные тоже умеют плавать, - сказал Нечаев. - Вы
это хотели от нас услышать?
     - Вот именно,  -  подтвердил  капитан-лейтенант.  -  Тогда,  пожалуй,
начнем...
     Восемь пар глаз смотрели на него настороженно,  цепко.  Слышно  было,
как внизу, под обрывом, шумит море.
     - Давайте знакомиться,  -  сказал  он.  -  Капитан-лейтенант  Мещеряк
Василий Павлович...
     Он произнес это так весело именно потому, что  по  натуре  своей  был
ворчлив, неулыбчив и, зная эти свои слабости,  как  никто  другой,  боялся
отпугнуть от себя этих ребят. Нет, он не старался заинтриговать их  -  это
барышни пытаются "произвести впечатление". И заигрывать с ними он тоже нке
стремился,  зная,  что  это  уже  самое  последнее  дело,  когда  командир
подлаживается под своих подчиненных. Но ему, он чувствовал надо было одним
махом разрубить тот узел молчания, недоверия  и  настороженности,  который
по-флотски туго затянули эти парни, сидевшие перед ним за столом.
     Он понимал, что эти ребята должны смотреть на него,  тридцатилетнего,
как на старца, который собирается учить их  уму-разуму,  и  сразу  же  дал
понять им, что здесь не гимназия и не  трудовая  школа.  А  сам  он  разве
учился в гимназии? Было такое дело, два года туда ходил.  Но  закончил  он
уже трудовую школу, а потом - военно-морское училище имени Фрунзе.
     - В каком году? - спросил веснушчатый.
     - Это не имеет значения, - Мещеряк стал  серьезным,  жестким.  Уж  не
думает ли этот парнишка, что он собирается с ним шутки шутить?
     - Стоп!.. - Гришка Троян осадил дружка.
     Когда все притихли, Мещеряк продолжил  рассказ.  Потом  он  два  года
плавал на крейсере. Потом... Впрочем, что такое  разведка,  они  знают  не
хуже его, сами не раз ходили в тыл врага, но есть еще и  разведка  другого
рода, и контрразведка, без которой на войне тоже не обойтись. Так вот, все
это по его части. А теперь еще и диверсии в  глубоком  тылу  противника...
Так случилось. Быть может, потому, что когда-то в  юности,  он  работал  в
угрозыске. А может, и потому, что на него пал выбор... Кто-то ведь  должен
заниматься и таким делом?
     - Само собой, - кивнул Гришка Троян. - А теперь,  стало  быть,  выбор
пал на нас?
     - Выходит, так, - кивнул Мещеряк.
     - Что от нас требуется?
     - Об этом речь  еще  впереди,  -  сказал  Мещеряк  и  оглядел  ребят.
Понимают ли они, куда он клонит? Отдают ли они себе полный  отчет  в  том,
что он только что сказал?.. По их  лицам,  ставшим  сурово-спокойными,  он
понял, что они прониклись уважением к его словам, и шумно,  с  облегчением
вздохнул. Раз так, то он найдет с этими ребятами общий ямзык. Хорошо,  что
он в них не ошибся.
     - А теперь пусть каждый расскажет о себе, - предложил он. - Отныне  у
нас не может быть секретов друг от друга. Ну, кто первый?
     - Троян, давай... - веснушчатый подтолкнул Гришку.
     За столом они просидели до ужина.

                                    6

     Проснувшись, Нечаев первым  делом  включил  репродуктор.  Эта  черная
бумажная тарелка висела у него над головой. Из нее ежедневно  обрушивались
на их головы черные вести. После  упорных  кропотливых  боев  наши  войска
вынуждены были оставить древний Новгород. А еще через две недели  немецкие
танки ворвались в Днепропетровск. Город на  Днепре...  Да  это  же  совсем
близко!
     Нечаев молча вслушивался в далекий голос диктора.
     Обстановка на фронтах, растянувшихся от Баренцева  моря  до  Черного,
осложнялась с каждым  днем.  На  ближних  подступах  к  Одессе  тоже  было
тревожно. Румынским войскам, правда, так и не удалось выполнить  очередной
истерический  приказ  Антонеску  "овладеть   городом   любыми   силами   и
средствами", но они предпринимали отчаянные попытки прорваться хотя  бы  в
Восточном  и   Западном   секторах.   Вражеская   артиллерия   методически
обстреливала город и порт. Самолеты сбрасывали сотни зажигательных бомб на
жилые кварталы, и едкий дым длинно стлался над домами, над причалами.
     Сентябрь выдался жаркий. Дождей не было.
     На узком фронте, стоя почти впритык друг к другу, действовали  сейчас
13, 15, 11, 3, 6, 7, 8, 12 и 21-я пехотные румынские дивизии. Под натиском
превосходящих сил части Восточного сектора снова вынуждены были  отойти  в
районе Хаджибейского лимана на четыре - пять километров. В  Южном  секторе
противник продолжал с боями продвигаться в направлении Дальника. По данным
разведки он сосредоточил крупные силы артиллерии и подтянул к линии фронта
новые дивизии.
     Но О десса продолжала сражаться. Защитники города стояли  на  смерть.
Они отражали вражеские атаки одна от другой. Мир удивлялся их стойкости  и
мужеству. Даже жители далекого Лондона,  проводившие  тревожные  ночи  под
сводами метро, каждое утро искали в газетах сообщения о  том,  что  Одесса
жива и продолжает бороться.
     И только в самой Одессе,  на  так  называемой  даче  Ковалевского,  в
нескольких километрах от передовой, жизнь текла так тихо, словно в мире не
было никакой войны.
     Небо над каменным домом Федорова было белесым. Из  степи  в  открытые
окна тянуло гарью. Но в остальном жизнь была спокойной и сытой.
     Однако обитатели этого дома знали, что в один распрекрасный  день  их
курортной, по словам Костя Арабаджи, житухе  придет  конец,  и  что  денек
этот, как говорится, уже не за  горами.  Они  знали,  что  их  ждут  такие
испытания, перед которыми фронтовые будни с  их  атаками,  контратаками  и
ночными поисками будут казаться, как говорил все тот  же  Костя  Арабаджи,
"детским лепетом".
     В первый же день, когда кончилась  "проклятая  неизвестность",  Костя
перестал психовать.
     - Пока не поздно, каждый из вас может еще отказаться,  -  предупредил
их тогда капитан-лейтенант Мещеряк. - Подумайте...
     Потом Мещеряк сказал, что никто не посмеет упрекнуть их  в  трусости.
Далеко не каждый способен отказаться  от  родных,  от  друзей,  от  самого
себя... На фронте человек себя никогда не чувствует  себя  одиноким.  Даже
когда он отправляется в тыл врага, рядом с ним идут его товарищи. Да  и  в
тылу этом всегда найдутся люди, которые тебя приютят и  помогут  с  риском
для собственной жизни. Впрочем, это они знают сами... А на его долю выпала
нелегкая задача  отправить  их  в  неизвестность.  В  любую  минуту  может
отказать техника, которая, он сразу предупреждает об этом, еще  далека  от
совершенства. В любую минуту может не хватить самого главного  -  воздуха.
Но и это еще не все. Даже избежав опасностей, которые будут  их  поджидать
на каждом шагу, даже успешно  выполнив  задание,  каждый  из  них  рискует
застрять на чужом берегу. Один...  И  хорошо  еще,  если  это  одиночество
продлится несколько дней. Но ведь может  случиться  и  так,  что  эти  дни
вытянутся в месяцы, в годы... А ты совсем один. Родные и  друзья  уверены,
что ты погиб. А ты... Только после войны ты сможешь вернуться  на  Родину,
воскреснуть из мертвых.
     Незавидная участь. Так вот, пусть каждый из них спросит  себя,  готов
ли он к этому?..
     -  Как  страшно!..   -   Троян   пожал   плечами.   -   Вы,   товарищ
капитан-лейтенант, так меня напугали, что мурашки по спине бегают. Хочется
к маме под юбку. Как в детстве.
     - Вас разве испугаешь? - Мещеряк усмехнулся, забарабанил пальцами  по
столу. - Я просто хочу, чтобы вы все взвесили. Даю вам два  часа...  Потом
каждый из вас сообщит мне своое  решение.  Обещаю,  что  никто  о  нем  не
узнает... Тем более, что того, который откажется, я  все  равно  не  смогу
отправить обратно в часть. До окончания операции ни один из вас не  выйдет
за ворота. Часовым приказано стрелять. Этого  требуют  интересы  дела.  Ну
как, принимается мое предложение?..
     - Я возражаю, - сказал Нечаев. - Лучше пусть каждый открыто скажет...
Не знаю, как другие, но я даю согласие.
     Сказав это, он подумал о матери. Что бы  с  ним  ни  случилось,  мать
будет надеяться. А вот Аннушка... Будет ли она его ждать?..
     - Не ты один. Я тоже согласен, - сказал Костя Арабаджи.
     - Как хотите, - Мещеряк поднялся. - В открытую так в открытую...  Кто
еще согласен? - Он пересчитал поднятые  руки.  -  Выходит,  все?  В  таком
случае приступим... Но теперь пеняйте на себя!..

     На берегу лежали сухие свалявшиеся водоросли. Ветер уже успел  выдуть
из них йодистый морской запах, и они казались войлочными.
     Берег, покуда хватал глаз, был в осклизлых камнях.  Днем  камни  были
черными. А в часы прибоя зеленели - с них стекала морская пена.
     Но за камнями начинался первобытно-чистый морской простор.
     Древние называли это море Гостеприимным. Его темная вода была нежной,
мягко ласкала тело. Но стоило проплавать  в  ней  два-три  часа,  как  она
теряла свою летнюю  ласковость,  и  кожа  на  груди  становилась  жесткой,
шершавой.
     А плавать  приходилось  много.  Каждое  утро  они  спускали  на  воду
весельный бот  и  уходили  в  море.  На  корме,  подавшись  вперед,  сидел
капитан-лейтенант Мещеряк в  выгоревшем  рабочем  кителе.  Он  командовал:
"Суши весла!..", после  чего  они  стягивали  через  головы  тельняшки  и,
оставшись в одних трусах, прыгали в воду, прозрачную  до  самого  далекого
дна. Нечаев обычно прыгал с открытыми глазами и видел, как на песчаном дне
шевелятся морские водоросли.
     Морское дно слабо отражало  дневной  свет.  Вода  упруго  выталкивала
пловца, и он,  выбросив  руки  в  стороны,  несколько  минут,  наслаждаясь
полетом, плыл стилем  баттерфляй,  а  потом  уже  переходил  на  спокойный
размеренный брасс. Спешить не надо. Ведь впереди было десять километров.
     Костя Арабаджи часто зарывался, и Нечаеу приходилось его  сдерживать.
Но с Костей справиться было не просто: Мещеряк и то с трудом держал его  в
узде. Косте казалось, будто с ним обращаются, как  с  салажонком.  Ему  не
терпелось поскорее дорваться до настоящего дела.
     Разозлясь на него, Нечаев  заявил,  что  не  хотел  бы  иметь  такого
напарника. Если Костя хочет знать, то Нечаеу больше по душе Сеня-Сенечка.
     - Ничего, с тобой мы споемся, - пообещал Костя  Арабаджи,  уверенный,
что Нечаев шутит. С кем его равняют, со Шкляром?  Нечаев  может  на  Костю
положиться, Арабаджи не подведет.
     На Сеню-Сенечку Костя смотрел свысока. А вот  перед  Гришкой  Трояном
пасовал и тушевался. Троян - это да!..  Человек!  Ему  бы  подковы  гнуть.
Рядом с ним Костя расправлял плечи.
     Гришка Троян был родом с Болгарских хуторов. До  призыва  он  работал
молотобойцем.
     Но и остальные "дети" лейтенанта Гранта были Косте по душе. Ребята  -
что надо. По вечерам Костя постоянно пропадал в их кубрике. Там всегда дым
стоял коромыслом.
     А Нечаеу хотелось тишины, покоя. Он знал, что обязан  Косте  по  гроб
жизни, но  предпочитал  оставаться  с  Сеней-Сенечкой.  И  на  задание  он
попросится идти со Шкляром, решено.
     Со Шкляром можно было и поговорить по душам, и помолчать вместе.
     Лежа с открытыми глазами, Нечаев думал о матери, о сестренке. Он даже
не знал, добрались ли они до Баку. Потом вспоминал Аннушку,  и  перед  ним
возникало ее лицо с припухшими губами и родинкой на левой  щеке.  Где  она
сейчас?..
     За  окном  ветер   расшатывал   рыжее   фронтовое   небо,   сожженное
артилерийским огнем, и ночь полнилась сухим шорохом,  а  Нечаеу  слышались
трубы оркестра, игравшего польку-скачку и вальс-бостон на дощатой  эстраде
в тот последний предвоенный вечер, который он провел вместе с Аннушкой.
     И еще он  много  думал  о  капитан-лейтенанте  Мещеряке.  Что  он  за
человек? Капитан-лейтенант всегда был наглухо застегнут на все пуговицы.

     Утром, спускаясь к морю,  они  проходили  мимо  длинного  деревянного
сарая, стоявшего под обрывом. Крыша сарая позеленела от старости,  на  его
темных досках сединой проступила морская  соль.  Когда-то  в  этом  сарае,
должно быть, рыбаки хранили свои снасти и улов - пустые, рассохшиеся бочки
все еще валялись вокруг, - но теперь  к  нему  нельзя  было  подойти:  его
круглосуточно охраняли часовые.
     Даже капитан-лейтенант Мещеряк не подходил к этому  сараю.  Доступ  к
хранившимся в немсокровищам имел только Николай Сергеевич, который возился
в нем при свете "летучих мышей" с утра и до ночи. Что  он  там  делал?  Об
этом  можно  было  только  гадать.  Но  когда  он   в   своей   неизменной
кепочке-восьмиклинке, повернутой  козырьком  назад,  выползал  из  глубины
сарая на солнышко, от него разило машинным маслом, тавотом и бензином.
     В этой кепочке Николай Сергеевич был похож  на  знаменитого  авиатора
Сергея Уточкина, чьи портреты, наклееные на паспарту, красовались раньше в
витринах образцовой фотографии на Дерибасовской. Знаменитый  авиатор,  как
знал Нечаев, был заикой. А Николай Сергеевич просто не раскрывал рта.
     За столом он горбился, листал газеты и журналы, которые привозили  из
города. Потом, когда обед подходил к концу, с облегчением отставлял  стул.
И снова по отвесной лесенке,  которую  капитан-лейтенант  Мещеряк  называл
шторм-трапом, спускался к сараю. Вы  как  хотите,  а  у  него  работы  еще
невпроворот.
     - Беспокойный дяденька, - сказал Костя Арабаджи.
     - Беспокойный? Этого я бы не  сказал...  Скорее  -  обстоятельный,  -
ответил Мещеряк. - Для  вас  же  старается.  Вы  ему  потом  сами  спасибо
скажете. А сейчас... Вы, Троян, кажется были  водолазом.  Отлично.  И  вы,
товарищ Арабаджи... Придется вам тряхнуть  стариной.  Поможете  товарищам.
Небось, вы уже отвыкли от подводных прогулок?
     - А снаряжение? - спросил Костя Арабаджи.
     - Это уже моя забота.
     Капитан-лейтенант Мещеряк  не  бросал  слов  на  ветер,  они  не  раз
убеждались  в  этом.  Не  успели  они  встать  из-за  стола   и   покинуть
кают-компанию,  как  дневальный  доложил  капитан-лейтенанту  о   прибытии
водолазного бота "Нептун".
     - Капитан ждет ваших распоряжений, - закончил дневальный.
     - Вот и отлично, - сказал Мещеряк.  -  Передайте  ему,  что  до  утра
команда свободна. Пусть проверят снаряжение, а потом могут отдыхать.
     - Вот это да... Фокус-покус!.. - только  и  смог  пробормотать  Костя
Арабаджи.
     Водолазный бот был приписан к Одесскому порту.  На  нем  имелись  две
водолазные станции и декомпрессионная камера. Небольшое суденышко. Но  для
учебных  целей  оно,  несмотря  на  свой  почтенный  возраст,  еще  вполне
годилось.
     В этом все убедились утром, когда поднялись на борт "Нептуна". Матрос
убрал сходню, и бот отошел от берега.
     Затем бросили якорь, и Гришка Троян стал готовиться к спуску.
     Надев рейтузы, свитер и шерстяную "феску" (под водой  прохладно),  он
снял с плечиков водолазную рубаху и  просунул  в  нее  ноги.  Тогда  Костя
Арабаджи и Сеня-Сенечка ухватились за края рубахи с двух  сторон  и  одним
длинным рывкомнатянули ее на Трояна  до  самого  горла.  Очередь  была  за
"манишкой" и медным "котелком".
     Присев на корточки, Сеня-Сенечка  завязал  на  ногах  Трояна  тяжелые
водолазные "галоши", навесил ему на спину и на грудь свинцовые "медали", а
Костя Арабаджи тем временем намочил водой иллюминатор и  завернул  его  до
отказа. Компрессор уже работал.
     - Пошел!.. - сказал  капитан-лейтенант  Мещеряк  и  легонько  шлепнул
Трояна по котелку".
     Троян, стоявший на трапе, нащупал ногой нижнюю ступеньку.
     После Трояна и Кости Арабаджи наступил черед Нечаева.
     Он медленно, постепенно привыкал к глубине. Воздух? Воздух был хорош.
Нечаев то и дело нажимал  на  клапан.  Потом  осмотрелся.  Солнечный  свет
пронизывал толщу воды - вокруг  было  теплое  подводное  лето.  Но  стоило
Нечаеву спуститься ниже и стать на грунт, как  лето  сменилось  сумеречной
прохладой подводной осени. Но воздух был хорош по-прежнему.
     Пробыв под водой около  получаса,  Нечаев  подал  сигнал,  чтобы  его
подняли.
     А назавтра все повторилось. Спуск, подъем, дежурство на "телефоне"...
Все становилось привычным, будничным. По лицу капитан-лейтенанта  Мещеряка
Нечаев видел, что тот доволен, хотя и  предпочитает  помалкивать.  Хвалить
было не в его привычке.
     Тем не менее за обедом капитан-лейтенант сказал, что если так  пойдет
и дальше, то они выполнят программу досрочно. Что это  за  программа,  он,
однако, уточнять не стал.
     Для Нечаева Мещеряк все еще оставался загадкой. Не то свой  в  доску,
не то ворчун. Угодить ему было не просто.
     И тогда, к удивлению, вдруг заговорил "Великий немой".
     - Рад был это услышать, - сказал он.
     "Великим немым" они прозвали промеж себя Николая Сергеевича,  фамилии
и звания которого никто не знал. "Великим немым", как известно,  когда-то,
до появления первых звуковых фильмов "Снайпер"  и  "Встречный",  назывался
кинематограф.
     У Николая Сергеевича был приятный тенорок.
     - Голос прорезался, - шепнул Нечаеву Костя Арабаджи.
     - Сегодня я вам кое-что покажу, -  сказал  Николай  Сергеевич.  -  Не
возражаете? - он покосился в сторону Мещеряка.
     - Они в вашем распоряжении.
     - В таком случае... Я думаю, что следует отправиться сейчас же.
     Он повел их к шторм-трапу и, когда они спустились,  подвел  к  сараю.
Предъявив часовому пропуск, он вынул из кармана связку ключей и открыл оба
висячих замка, после чего зажег фонарь и высоко поднял его над головой.
     И тогда в  темной,  сырой  глубине  сарая  залоснились  туши  четырех
металлических рыб. Их длинные тела  покоились  на  клетках-подставках.  Не
удержавшись, Николай Сергеевич похлопал одну из них по спине. Это было его
детище. И он явно гордился им.
     Впрочем, у него были на то все основания.
     Ласково, любовно оглаживая бока железной  рыбины,  Николай  Сергеевич
приступил к рассказу. Не только Нечаев, но и капитан-лейтенант слушал  его
рассказ с открытым ртом. Грозное оружие!.. Очевидно, оно и Мещеряку было в
диковинку. Капитан-лейтенант был сейчас похож на цыгана,  который  прежде,
чем купить лошадь, заглядывает ей в зубы. Но у  этих  рыбин  челюсти  были
плотно сжаты.
     Сбоку рыбины были похожи на двухместные мотоциклы,  с  которых  сняли
колеса.
     - Перед вами -  управляемые  торпеды  "дельфин"...  -  начал  Николай
Сергеевич, как на уроке.
     Он запретил делать записи. Надо слушать и запоминать.

     В  середине  тридцатых  годов  два   инженера-механика   итальянского
военно-морского флота передали командующему базой подводных лодок в Специи
чертежи какого-то странного аппарата. Не ограничившись этим, они приложили
к чертежам еще и рисунки. На одном из  них  была  изображена  торпеда,  на
которой сидели верхом два человека в водолазных костюмах.
     Ознакомившись с чертежами, командир  базы  направил  их  вышестоящему
начальству. Так они попали в  руки  адмирала  Каваньяри,  который,  оценив
изобретение,  дал  согласие  на  то,  чтобы  оба  конструктора  продолжили
эксперимент. Он разрешил им использовать торпеды  устаревших  образцов,  а
заодно выделил им в помощь десятка три рабочих арсенала Сан-Бартоломео.
     Спустя два месяца, в начале декабря 1935  года,  управляемые  торпеды
были  продемонстрированы  адмиралу  Фалангола.  Они  напоминали  маленькие
подводные лодки, лодки-малютки. Оттого конструкторы  и  дали  им  название
"Майяле". Каждая из этих торпед могла двигаться в воде около пяти часов со
скоростью трех узлов. Предполагалось, что она в состоянии  погрузиться  на
сорок метров. Управляли ею двое водолазов.
     В  самый  разгар  военных  действий  в  Абиссинии  генеральный   штаб
итальянского  военно-морского  флота  принял  решение   создать   флотилию
управляемых торпед. Однако использовать их итальянцам тогда не удалось.  О
торпедах, казалось, забыли. Но когда Италия вступила в  войну  на  стороне
фашистской Германии, о них снова вспомнили. Для транспортировки  торпед  в
район боевых  действий  были  выделены  две  подводные  лодки:  "Ириде"  и
"Гондар". Командовал этим отрядом майор Джорджини.
     Вскоре, прибыв в Специю,  экипажи  управляемых  торпед  приступили  к
тренировке. В качестве объектов "нападения" для  них  служили  итальянские
корабли, которые тогда стояли на рейде.
     Итальянцы упорно продолжали совершенствовать свою боевую технику. Уже
в октябре прошлого года они попытались проникнуть в Гибралтар.  Там  тогда
стоял броненосец "Бархэм". Но итальянцам  не  удалось  его  торпедировать.
Капитан-лейтенант Биринделли, который с трудом выбрался на  мол,  попал  в
руки англичан.
     Однако  вскоре  итальянцы  предприняли  новую  попытку  проникнуть  в
Гибралтар и торпедировать один из линейных кораблей.
     В  свою  очередь  и  англичане  тоже  добились  некоторых  успехов  в
конструировании управляемых торпед. По имеющимся данным, они еще в  апреле
собрали  близ  Портсмута  группу  опытных  моряков,  которые  прошли  курс
подготовки управления торпедами нового типа.  Но  об  этом,  к  сожалению,
Николай Сергеевич ничего больше сообщить не  может.  Все  работы  ведуться
секретно.
     Потом Николай Сергеевич сказал, что у него нет времени углубляться  в
историю  вопроса  и  заниматься  сравнениями.  Известно,  что   существуют
управляемые торпеды разных систем. И не ему говорить о достоинствах нашего
"дельфина"... Перед ними сейчас стоит задача в  кратчайший  срок  овладеть
"дельфинлм", научиться им управлять... С этой целью он приступает сейчас к
детальной характеристике...
     "Дельфин" имел около пяти метров в длину. Его электромотор приводил в
движение два гребных винта, вращавшихся  в  противоположных  направлениях.
Стоило повернуть рукоятку вправо или влево, как торпеда меняла  курс.  Той
же рукояткой достигалось ее погружение и всплытие. Просто и удобно.
     Усевшись на место водителя, Николай  Сергеевич  по  пивычке  повернул
кепочку козырьком назад и сразу  стал  похож  на  мотогонщика.  Перед  ним
находилась светящаяся приборная доска.  Компас,  часы,  амперметр...  Надо
было все время следить за их показаниями.
     - Вот вы... - Николай Сергеевич  повернулся  к  Нечаеву.  -  Займите,
пожалйста, второе место. Смелее...
     - А она часом не кусается? - спросил Костя Арабаджи.
     - Тогда вы садитесь... Нечаев, уступите место товарищу.
     - Есть, - ответил Нечаев, слезая с торпеды, а его место  занял  Костя
Арабаджи, весело подмигнувший дружкам. Дескать, смотрите на меня...
     - Смотри, стремена не потеряй. Мигом из седла вылетишь, - сказал  ему
Гришка Троян.
     - Правильно, ноги вденьте в стремена, они для того и предназначены, -
подтвердил Николай Сергеевич. - Ну как, теперь удобнее?
     - Вроде бы ничего... - пробормотал Костя.
     - Вы должны регулировать поступление воды  в  цистерны,  -  продолжал
между тем Николай Сергеевич, обращаясь  к  притихшему  Косте  Арабаджи.  -
Нашли рычаг? Отлично... Электрический насос перекачивает воду  из  носовой
дифферентной  цистерны  в  кормовую,  обеспечивая  торпеде   устойчивость.
Надеюсь, все понятно?
     - Понятно, чего там... - буркнул Костя Арабаджи.

     После отбоя, когда они остались  втроем  в  кубрике,  Костя,  однако,
признался друзьям, что у него от всех этих дифферентов башка трещит. Ну  и
денек!.. Лучше проплыть лишних десять километров,  чем  просидеть  час  на
занятиях.
     - А ты  скажи  об  этом  капитан-лейтенант  Мещеряку,  -  посоветовал
Нечаев. - Он тебе посочувствует.
     - Ну нет, нема дурных, - Костя сплюнул. - Раз надо, то я  премудрость
осилю. Ты послушай... Управляемая торпеда  "дельфин"  состоит...  Зарядное
отделение со взрывателем, приборная доска, цистерны с клапанами, ящик  для
инструментов, аккумуляторные батареи, электромотор, помпы... Вот и все, не
считая гребных винтов и рулей. Ну как?..
     - Троечку тебе Николай Сергеевич поставит,  -  ответил  Нечаев.  -  А
теперь давай спать.
     Он устал. Сказывалось напряжение последних дней. Их никто не торопил,
но уже по одному тому, как вел себя капитан-лейтенант Мещеряк, можно  было
догадаться, что время не терпит. Мещеряк все  чаще  отлучался  в  город  и
возвращался оттуда озабоченным.
     Нечаев чувстмовпл, что тихой загородной жизни вот-вот  придет  конец.
Ну что ж... С каждым днем он все больше убеждался в том, что "дельфин"  не
подведет. Крейсерская скорость торпеды, правда, была невелика, всего  лишь
четыре узла, но зато она могла опуститься на  значительную  глубину.  Куда
сложнее  обстояло  дело  со   снаряжением.   Водонепроницаемый   резиновый
комбинезон - это тебе не водолазная рубаха!  Баллоны  со  сжатым  воздухом
давили спину. Дыхательный прибор был  укреплен  на  лямках.  Маска  плотно
облегала лицо. И ни на минуту нельзя было забывать о том, что редукционный
клапан соединен как  бы  с  твоими  искусственными  легкими,  похожими  на
мешечек, соединен длинной гофрированной трубкой... Она была такая же,  как
у противогаза, и страшно было подумать, что может произойти прокол...
     В этом легком снаряжении Нечаев чувствовал себя отрезанным  от  всего
мира. Каждый раз, опускаясь под воду,  он  уходил  в  глухое  безмолвие  и
одиночество...
     И маска, и дыхательный  аппарат  были  еще  далеки  от  совершенства.
Оттого последний спуск чуть было не  оказался  для  Нечаева  действительно
последним. Отравление углекислым газом началось исподволь почти незаметно.
Сначала появилось какое-то легкое,  приятное  ощущение.  Показалось  даже,
будто руки стали теплее, а маска уже не так сильно давит  на  лицо.  Да  и
дышать стало легче. Но затем появился озноб и потемнело в  глазах.  Хорошо
еще, что за спиной у Нечаева сидел Сеня-Сенечка.  Когда  Нечаев  завалился
набок, Шкляр выхватил нож и мигом перерезал веревки, на котрых на груди  у
Нечаева висел балласт. И Нечаев пробкой вылетел из воды...
     Но, делать нечего, приходилось довольствоваться тем, что есть.  Когда
еще изобретут усовершенствованный аппарат!.. Могут пройти месяцы, если  не
годы. А тут... В любую минуту капитан-лейтенант  Мещеряк  мог  отложить  в
сторону бумажную салфетку и, поднявшись из-за стола, сказать:
     - Ну, хватит вам прохлаждаться...

                                    7

     Он проснулся  сразу,  мгновенно.  Холодный  свет  луны  заливал  весь
кубрик, и он увидел над собой лицо  капитан-лейтенанта  Мещеряка,  который
почему-то поднес палец к губам. Лицо это было белым и плоским.
     Нечаев рывком вскочил, протер кулаками глаза. Его сердцу стало  жарко
и тесно.
     Кивнув ему, капитан-лейтенант на цыпочках прошел к двери,  и  Нечаев,
натянув фланелевку и брюки, лежавшие  на  табурете  у  изголовья,  босиком
прошлепал за ним. Он успел заметить, что кровать Сени-Сенечки  уже  пуста.
Только Костя Арабаджи все еще дрыхнул сном праведника, влажно  причмокивая
во сне губами. Костя всегда уверял, будто видит дивные сны.
     Обулся Нечаев уже под лестницей.
     Когда он вошел в кают-компанию, там горела керосиновая  лампа.  В  ее
теплом  домашнем  свете  Нечаев  увидел  Николая   Сергеевича,   старчески
горбившегося  за   столом,   Гришку   Трояна,   веснушчатого   Игорька   и
Сеню-Сенечку. Капитан-лейтенант Мещеряк почему-то проверял  маскировку  на
окнах.
     Лампа слабо потрескивала в чуткой ночной тишине, и на стенах двоились
тени. Огромная тень Гришки Трояна, сломанная под прямым углом, упиралась в
потолок.
     Убедившись, что  окна  зашторены  плотно,  капитан-лейтенант  Мещеряк
вернулся к столу и сказал:
     - Садитесь.
     Мещеряк был - только теперь Нечаев заметил это - в  суконном  кителе,
застегнутом  на  все  пуговицы.  Его  глаза  жестко  поблескивали   из-под
козырька.
     Таким Нечаев его еще никогда не  видел.  Выходит,  что-то  произошло.
Неспроста же их подняли посреди ночи.
     - Сбегать за вещами? - спросил Троян.
     - Никаких вещей! Вам они не понадобятся, - ответил капитан-лейтенант.
- Надеюсь, вы понимаете, почему такая спешка? Получен приказ.
     Он почему-то вздохнул.
     - Так  вот,  первым  делом  попрошу  сдать   документы,   фотографии,
письма... Все, все. Даже гребешки и кисеты. Выверните карманы.
     Подойдя к столу, Нечаев вывалил из  карманов  все  свое  богатство  -
карандаш, записную книжку, иголку с ниткой, спички... Фотографий у него не
было. Аннушка обещала ему подарить  фотокарточку,  но  так  и  не  успела.
Напоследок, вытащив из кармана отцовскую трубку, Нечаев невольно  вспомнил
Гасовского,  который  отказался  от   такого   ценного   подарка.   Может,
капитан-лейтенант разрешит ее оставить?
     - Браеровская... Отличная трубочка, ничего не скажешь. Прокуренная...
- произнес Мещеряк, повертев ее в руках. - Но я, к сожалению,  не  могу...
Трубочка-то английская. Соображаешь? - И уже официальным тоном закончил: -
Но вы  не  беспокойтесь,  Нечаев.  Она  будет  цела.  Получите  ее,  когда
вернетесь.
     Нечаев промолчал.
     - А значки... Значки отвинтить? - спросил Игорек.
     - Разумеется.
     - Но мы ведь потом все-равно снимем робу?
     - Отвиньтить, - повторил Мещеряк.
     - Ну, это уже не снимешь...  -  Троян  завернул  рукав  фланелевки  и
показал татуировку.
     - Да, к сожалению, это уже не вытравить... -  подтвердил  Мещеряк.  -
Что там у вас?
     - Якорь... И еще русалка.
     Троян согнул руку в локте, синяя русалка ожила, взмахнула хвостом.
     - Это еще куда ни шло... - пробормотал капитан-лейтенант. -  Было  бы
хуже, если бы звезда... Пришлось бы мне тогда вас  отстранить.  Черт,  как
это я упустил из виду!..
     Он покачал головой и усмехнулся, признавая свою ошибку. И сразу снова
стал строгим.
     - Хорошо, что напомнили,  -  сказал  он.  -  Больше  ни  у  кого  нет
татуировок? Слава богу. Так вот, товарищи...
     Только теперь Нечаев заметил, что в углу комнаты лежат  четыре  тюка.
Не иначе как снаряжение... Он подобрался и стал слушать.
     - На вас возложена задача...
     В лампе потрескивало пламя. Николай Сергеевич ерзал на стуле.  А  они
вчетвером вслушивались  в  тихий  голос  капитан-лейтенанта,  объяснявшего
боевое задание.
     - Дальнейшие указания получите на месте, когда командир лодки уточнит
обстановку, - сказал Мещеряк. Он покусывал губы, заставляя  себя  говорить
тихо, спокойно, хотя ему хотелось кричать. Он знал, на что  посылает  этих
ребят. Будь на то его воля, он пошел бы с ними. -  Так  вот,  лодка  будет
ждать вашего возвращения. Но может случиться... Тогда она придет  за  вами
через четверо суток. Эта или другая. Повторяю, точно через четверо  суток.
И вам это время придется пересидеть на берегу. Старик,  о  котором  я  вам
говорил, предупрежден. Он работает сторожем на винограднике, там и  живет.
Он переправит вас в безопасное место, а  потом  снова  вывезет  в  море...
Напоминаю пароль. "Де твоето момиче?" Старик должен  ответить:  "Легна  сп
вече, аго!" После чего надо сказать: "Иван Вазов", на что старик  ответит:
"Под игото". Роман в три части". Постарайтесь запомнить.
     - Этот старик болгарин? - спросил Троян.
     - Я  и  забыл,  что  ты  с  Болгарских  хуторов,  -  Мещеряк  впервые
улыбнулся. - Что ж, это к лучшему. Стало быть, легче запомнишь. Повтори.
     - "Де твоето момиче?"
     - "Легна сп вече, аго!" - ответил Мещеряк.
     - Иван Вазов.
     - "Под игото". Роман в три части, - снова сказал  Мещеряк.  -  Первые
две фразы взяты из этой книги.
     - А кто он, этот Вазов? - спросил Игорек.
     - Писатель, - вмешался в разговор Николай Сергеевич. -  Кстати,  свой
роман он написал у нас в Одессе.
     - И вот еще что... - сказал Мещеряк.  -  Если  сторожа  на  месте  не
окажется,  пробирайтесь  в  город.  Вот  на  этой  бумажке  записан  адрес
сапожника. Пароль тот же. Но бумажку попрошу уничтожить на лодке. Сжечь. В
походе успеете выучить наизусть и пароль, и адрес. Лады?..
     Он сказал на этот раз не "ясно", а  "лады",  и  от  этого  невоенного
слова у Нечаева как-то сразу потеплело на сердце.
     - Но будем надеятся, что до пароля не дойдет...  От  души  желаю  вам
этого, - сказал Мещеряк и повернулся к конструктору. - Николай  Сергеевич,
теперь ваш черед... Что вы хотите сказать им напоследок?
     Не только по лицу, но даже по  рукам  конструктора,  теребившим  край
клеенки, было видно, что он тщетно старается совладать со своим волнением.
Он все еще горбился под тяжестью  той  ответственности,  которую  взял  на
себя. Он верил в свою торпеду. Он вложил в нее свое сердце. Но все  ли  он
учел в процессе испытаний?.. Только жизнь могла ответить на  этот  вопрос.
Эх, если бы он мог испытать своего "дельфина" в боевой обстановке! Сам, не
подвергая  других  опасности...  Какое  это  было  бы  счастье!..  Но  это
предстояло сделать другим. И он знал, что, если с ними  что-то  случиться,
если окажется, что это произошло по его вине, он уже  никогда  не  простит
себе этого.
     Он медленно-медленно посмотрел на Трояна, на Нечаева, на Сеню-Сенечку
и веснушчатого Игорька, словно стараясь  запечатлеть  их  в  своем  сердце
навсегда, и выдавил из себя:
     - Нет, мне нечего добавить... Впрочем, я прошу вас,  друзья  мои,  не
забывать, что надо регулировать редукционный клапан.
     И умолк, понурив голову, втянув ее в узкие плечи.
     - Тогда  все.  -  Мещеряк  поднялся,  отодвинул  стул.  -  Инструктаж
окончен.

     Их   ждала   машина.   Устроились   на    тюках    со    снаряжением.
Капитан-лейтенант что-то сказал часовому, и тот открыл ворота.
     Резкий лунный свет выбелил дорогу, на которую от деревьев  и  заборов
ложились четкие тени. Машину перекашивало и бросало из стороны в  сторону.
Слышно было, как пусто  гудят  телеграфные  столбы.  Хотелось  курить,  но
папирос  не  было  -  Мещеряк  отобрал  их  вместе  со  спичками   фабрики
"Кастрычник",  вместе  со  значками   ГТО   и   "Ворошиловский   стрелок",
фотографиями и документами.
     Ехали быстро. Но их то и дело останавливали патрули. И  тогда  острые
лучики карманных фонариков напряженно ощупывали их  лица,  слепили  глаза.
Потом фонарики гасли, люди с винтовками  отступали  в  темноту,  и  машина
снова набирала скорость.
     Вскоре тенистые усадьбы Большого Фонтана остались  позади,  и  машину
плотно обступили дома. Улицы были темными, глубокими.
     Город отдыхал от жары, от вражеской авиации и артобстрелов.
     Затем машина нырнула под виадук. К порту вел крутой  спуск,  мощенный
булыжником. Часовой поднял шлагбаум, и машина легко покатила  по  асфальту
портового причала.
     В порту теснилось множество судов.  Были  тут  и  боевые  корабли,  и
транспорты.  А  когда  машина  въехала   на   Карантинный   мол,   Нечаев,
вглядевшись, увидел подводную лодку, которая была темнее воды и неба.
     Затем он разглядел на палубе лодки два длинных металлических цилиндра
и понял, что в них находятся торпеды, которые, очевидно, привезли заранее.
     На моле не было ни души.
     Капитан-лейтенант Мещеряк, ехавший в кабине, выбрался на подножку  и,
держась  рукой  за  борт,  велел  снять  с  машины  тюки  со  снаряжением.
"Осторожно", - сказал он, хотя  в  этом  предуперждении  не  было  никакой
надобности, и замолчал, подумав о том,  что  в  такие  минуты  люди  часто
произносят ненужные слова.
     Тюки уложили рядом. Нечаев выпрямился и посмотрел на Мещеряка.
     Было непонятно, чего он мешкает. Мещеряк то  и  дело  посматривал  на
часы. Видимо, он кого-то ждал.
     И дествительно, вскоре на мол  въехала  камуфлированная  "эмочка",  и
капитан-лейтенант одернул китель, расправил плечи.
     Из "эмочки", которая остановилась рядом с полуторкой,  вышел  высокий
человек в черном реглане. Мещеряк подбежал к нему и застыл, поднеся руку к
козырьку.
     - Твои люди? - спросил человек в реглане хриплым  голосом.  -  А  где
конструктор?..
     - Остался на базе.
     - Мог бы и приехать... Это ты распорядился так?
     - Я, товарищ генерал, - сознался Мещеряк.
     - Ну ладно... - Человек в реглане направился к Нечаеву и его друзьям.
- Здравствуйте, товарищи...
     Они ответили на приветствие тихо, но  отчетливо,  как  полагалось  по
уставу. И замерли, вытянув руки по швам.
     - Надеюсь на вас, товарищи... - снова сказал человек в реглане. - Вся
Одесса  на  вас  надеется.  Есть  ли  у  вас  какие-нибудь   просьбы?   Не
стесняйтесь...
     -  Люди  проинструктированы,  товарищ  генерал.  -  Мещеряк  выступил
вперед.
     - Не сомневался в этом. - Он  слегка  поморщился.  -  Знаю,  что  они
проинструктированы. Но мы с тобой, Мещеряк, остаемся, тогда как они... Вот
я и спрашиваю: есть ли у вас ко  мне  какие-нибудь  просьбы?  Обещаю,  что
сделаю все, что только в моих силах.
     - Есть... - Троян вскинул подбородок. - Закурить не найдется, товарищ
генерал? У нас табачок отобрали.
     - Найдется... - Генерал вытащил из кармана коробку "Герцеговины Флор"
и протянул ее Трояну.
     -  Спасибо,  -  сказал  Троян,  бережно  разминая  пальцами   толстую
папиросу.
     - Бери, бери... Потом  спасибо  скажешь,  -  генерал  держал  коробку
раскрытой. И вы берите. Все. Пригодятся...
     - Так не полагается, товарищ генерал, - ответил Троян, когда  коробка
почти опустела. - Две штуки мы вам оставим.
     - Бери, а я у кого-нибудь разживусь. Впрочем,  одну  я  тоже  возьму.
Покурим, морячки? - Он вытащил  зажигалку  и,  пестуя  в  ладонях  хрупкий
язычек красного пламени, поднес его к папиросе.
     -  Знатный  табачок.  Генеральский!..  -   Закурив,   Игорек   сладко
зажмурился и уважительно повторил: Знатный табачок...
     Курили молча,  дорожа  каждой  затяжкой.  Наконец  генерал  тщательно
затоптал окурок и сказал:
     - Ну, ни пуха...
     - К черту, товарищ генерал, - ответил Троян. - Хотя это, быть  может,
и не по уставу...
     Генерал рассмеялся.
     Взвалив на спину тяжелый тюк, Нечаев  последним  поднялся  на  мостик
подводной лодки. Не выдержав,  он  оглянулся.  Мещеряк  стоял  с  поднятой
рукой. Казалось, он хочет Нечаеву  что-то  сказать.  Тогда  Нечаев  поднял
руку. Прощай, Одесса!..

     Маленький портовой буксир, отчаянно задыхаясь от собственного черного
дыма, открыл перед лодкой боновую сеть, преграждавшую выход из бухты.
     За время войны эта лодка уже в шестой раз должна была пересечь Черное
море.
     На корпусе лодки при свете дня можно было  видеть  несколько  вмятин.
Верхние стекла рулевого телеграфа потрескались от осколков. То были  следы
вражеской стали, боевые отметины... И вот сейчас лодка снова  выходила  из
бухты, чтобы, взяв курс на  юго-запад,  направиться  к  далеким  вражеским
берегам.
     Небо и море были в слабом звездном  мерцании.  Чуть  слышно,  в  такт
двигателям, дрожали переборки, и казалось, будто дрожит от напряжения сама
тишина.
     Ровно в полночь экипаж лодки поужинал. Люди  ели  порознь,  каждый  в
своем отсеке,  на  боевом  посту.  Отсеки  были  разделены  непроницаемыми
переборками. Люки закрывались герметически. У подводников  есть  нерушимый
закон: в  ту  секунду,  когда  глубинная  бомба  разорвется  возле  лодки,
разодрав обшивку в одном из отсеков, и в отверстие с грохотом хлынет вода,
никто не бросится к люку,  чтобы,  спасая  собственную  жизнь,  попытаться
выскочить в соседний отсек. С водой не шутят!..  Спасая  себя,  ты  можешь
погубить всех.
     Но глухие переборки не разъединяли людей. Ответственность за  себя  и
за товарищей делала каждого сосредоточенным, мудро-спокойным.
     Такими бывают обычно в минуту опасности сильные люди.
     Если бы вдруг случилась пробоина и  хлынула  вода,  вахтенные  отсека
тотчас же наглухо задраили бы люк,  чтобы  отстаивать  свою  жизнь  внутри
этого отсека, отрезанного от всего мира. Так надо. Они пустили  бы  сжатый
воздух, чтобы постараться  задержать  воду.  Они  попытались  бы  заделать
пробоину. И только в том случае, если бы это им не удалось, они  бы  молча
погибли, как подобает морякам, чтобы ценою своих  жизней  спасти  лодку  и
товарищей.
     Так  надо!..  Таков  закон  подводников,  нерушимый  закон   морского
братства.
     В два часа  пятнадцать  минут  привычные  к  темноте,  по-ястребиному
острые глаза сигнальщика заметили  на  черном,  едва  приметном  горизонте
очертания какого-то корабля.
     В  небе  торопливо  вспыхнули  две  опознавательные   ракеты.   Вздох
облегчения: свои!.. Оказалось, что это свой эсминец  возвращался  на  базу
после боевого налета на позиции румынских войск, осаждавших Одессу.
     А  потом  ночь  сменилась  днем.  Пересекая  море,  лодка   шла   под
перископом. Она всплывала только по ночам.  Да  и  то  лишь  на  несколько
часов.
     В перископ видна была бесконечная вода.  Волны  перекатывались  через
перископ, закрывая горизонт непроницаемой зеленью. Но тут же в поле зрения
снова  возникали  белые  барашки.  Море   было   пустынно   той   зловещей
пустынностью, которая постоянно напоминает об опасности.
     Внизу,   в   крохотной   штурманской   каюте-клетушке   над   широкой
навигационной картой, свисавшей  со  столика,  склонился  штурман.  Он  не
разгибал спины, не выпускал из рук циркуля.  Лодка  должна  была  выйти  к
берегу точно в назначенном месте и точно в срок, чтобы командир, в который
раз уже подняв перископ, приказал записать  в  вахтенный  журнал  короткую
фразу: "Прямо по курсу берег".
     Берег, чужой  берег...  Каким  он  окажется?  Гористым,  высоким  или
плоским, стелющимся над линией горизонта едва заметной  для  глаза  темной
полоской?.. Лодка шла ему навстречу, чтобы подойти так  близко  и  дерзко,
что этого не могли представить себе даже наблюдатели береговых  батарей  и
курсирующих вдоль берега немецких самолетов. Но до этой  минуты  было  еще
далеко.

     Стрелки часов показывали половину седьмого.
     В тесном узком отсеке, лишенном  иллюминаторов,  не  было  ни  теплых
вечерних сумерек, ни прохладных осенних рассветов.  Здесь  день  ничем  не
отличался от ночи. Во все щели проникал ровный электрический свет.
     Оттого счет  времени  шел  только  на  часы  и  минуты.  Стрелки  уже
несколько раз обежали круглый циферблат с  двадцатью  четырьмя  делениями.
Казалось, они искали выхода и не  находили  его  -  Стекло  туго  стягивал
медный ободок.
     Эти часы были видны отовсюду.
     В соседнем шестом отсеке колдовали вахтенные электрики. Рабочая дрожь
моторов  передавалась  переборкам,  тарелкам,  в  которых  приносили  еду,
рукам... Еду  приносил  вахтенный.  Парень  был  смешлив.  Его  все  время
подмывало спросить, как они себя  чувствуют  и  что  поделывают  на  борту
лодки, но, памятуя наказ  командира,  он  ограничивался  тем,  что  гремел
посудой и подмигивал Трояну. На подводных  лодках,  как  известно,  служит
немногословный народ.
     Но вахтенный уходил, и они снова на долгие часы оставались вчетвером:
Нечаев, Троян, Игорек и Сеня-Сенечка.
     "Де твоето момиче?.."
     Если бы он, Нечаев, знал это!.. И опять  лицо  Аннушки  виделось  ему
таким, каким оно было в тот последний вечер,  когда  она  щеголяла  в  его
бескозырке.
     Он старался не думать о войне, которая была не только вокруг, но и  в
нем самом. Мыслями он все время возвращался в ласковое довоенное  прошлое.
Но память его была не в ладах с хронологией, и он  видел  то  Аннушку,  то
мать и Светку, сидящих за столом, покрытым чайной скатертью с бахромой, то
друзей своей юности - корешков с улицы Пастера, то опять Аннушку... Но  от
войны нельзя было уйти, и в его  мысли  врывались  насмешливый  Гасовский,
медлительный Яков Белкин и бесшабашный Костя Арабаджи, и он жалел, что  не
разбудил Костю, не простился с ним. Забудет ли Костя эту обиду?..
     Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом,  в
этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял  это.  А
люди, которые тебе дороги, всегда с  тобой,  куда  бы  ни  забросила  тебя
судьба.
     И еще он думал о капитан-лейтенанте Мещеряке. Лишь о  самом  себе  он
старался не думать.
     Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук,  "милая  картошка",
которой низко бьют челом, освещенная арена цирка... А потом  -  служба  на
корабле, война... Через два месяца, в ноябре, ему стукнет двадцать один. А
как же иначе? И через годикдругой... Но не стоило загадывать  так  далеко.
Думая о будущем, он все равно видел себя таким, каким был сейчас,  хотя  и
отдавал себе отчет в том, что до того будущего надо еще дожить. Ведь война
была беспощадна и часто несправедлива к людям, она  не  знала  жалости.  И
все-таки за эти месяцы он как-то успел привыкнуть и  притерпеться  к  ней.
Что ж, не он первый воюет и не он последний...
     Впрочем, точнее будет сказать, что он не только притерпелся к войне с
ее болью от постоянных утрат, кровью и запахом смерти, но она как бы стала
его жизнью, эта война. Он даже не заметил, как это произошло. Но теперь он
уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно,
принимают такой, какая она есть, вернее, надо  принимать  такой,  как  она
есть.
     О чем только не думаешь  на  жесткой  койке,  когда  слышно,  как  за
обшивкой тяжело ворочается море, чего только не вспоминаешь!..
     С самим собой он всегда был честен до конца. Конечно, он тоже  мечтал
когда-то о подвигах. В детстве ему  хотелось  быть  и  Кожаным  Чулком,  и
Айвенго, и партизанским вожаком Сандино из далекого Никарагуа,  о  котором
писали в газетах, и  Чапаевым,  и  Щорсом...  Тогда  ему  казалось,  будто
Никарагуа и сказочная страна Атлантида лежат где-то сразу за  Воронцовским
маяком. Но когда живешь в портовом городе и каждый день  виджишь  людей  в
пропотевших  робах,  книжная  романтика  быстро  улетучивается.  Ты   рано
начинаешь понимать, что она не  имеет  ничего  общего  с  соленой  морской
работой и что прежде, чем стать капитаном Гаттерасом  или  Берингом,  надо
долго ползать по вантам и драить медяшки.
     Поняв то, он забросил  в  чулан  комплекты  Всемирного  следопыта"  и
журнала "Вокруг света", которыми раньше  так  дорожил.  Стыдно  мечтать  о
подвигах на мягкой тахте. Подвиги совершались там, где  вьюги,  шквалистые
ветры и свинцовые ливни, а не в тихой комнате.
     Уже в первый день пребывания на подводной лодке Нечаев успел вдоль  и
поперек исколесить свое прошлое и решил к енму больше не  возвращаться.  К
чему? Сейчас реальностью  был  только  душный  отсек,  часы  над  головой,
которые видны отовсюду, койки, Гришка Троян... Теперь они были его жизнью.
     Но Гасовского и Кости Арабаджи ему, говоря по правде, не хватало.  Не
потому ли, что все самое главное в его жизни было связано с ними?  Говорят
же, что надо съесть пуд соли, чтобы  узнать  человека.  А  они  достаточно
нахлебались вместе соленой водицы. И в море, и в одесских лиманах. Как  же
можно об этом забыть?..
     Лампочки горели не в полную силу, а как бы  вполнакала,  но  их  свет
равномерно распределялся по всему отсеку и поэтому казался ярким и  белым.
Он словно бы давил на веки, заливал глаза, как это  бывает,  когда  лежишь
под солнцем на берегу моря. В таком ярком свете не было надобности,  но  в
соседних отсеках, где люди несли боевую вахту, он был необходим. Нечаев не
знал, что происходит в других отсеках,  не  имел  понятия,  где  находится
лодка, но это его не тревожило. Было ясно, что  лодка  идет  по  заданному
курсу, туда, где  лежит  чужой  берег,  на  котором,  если  обстоятельства
вынудят к этому, они должны будут отыскать какогото старика и  спросить  у
него: "Де твоето момиче?", словно  он  и  не  старик  вовсе,  а  юноша,  у
которого  непременно  должна  быть  девушка.   "Момиче"   -   по-болгарски
"девушка". Это объяснил Нечаеву Гришка Троян.
     Но оттого, что весь экипаж лодки был занят своим делом, а он, Нечаев,
мог спокойно дрыхнуть на  койке,  ему  было  не  по  себе.  Он  не  привык
чувствовать себя лишним, быть пассажиром.  Он  всегда  принимал  близко  к
сердцу то, что происходило вокруг, и был в гуще событий. По крайней  мере,
до сих пор.
     Между тем уже шли третьи сутки похода.
     Обо всем было уже передумано и  переговорено.  Нечаев  был  рад,  что
Сеня-Сенечка оказался его напарником. С ним Нечаеву было просто и покойно.
Сеня-Сенечка все делал основательно, добротно. В этом Нечаев убедился  еще
на даче Ковалевского. Стоило Шкляру взять в руки "шведа" (так  любовно  он
называл гаечный ключ), как он словно бы становился другим  человеком.  Сам
Николай Сергеевич величал его тогда по имени-отчеству.
     - Слушай, а кем ты будешь после войны? -  неожиданно  спросил  Гришка
Троян.
     - Не знаю, я об этом как-то еще не думал, - признался Нечаев.
     После войны!.. Ему пришло в голову,  что  война  огромна,  как  море,
которое мощно дышало за бортом. Нет ей ни конца, ни края...
     Лодка шла без перископа на  большой  глубине,  и  с  непривычки  было
трудно дышать. Но эти часы глубокого погружения были одновременно и часами
отдыха. На лодке царила  тишина.  Люди  старались  меньше  говорить  и  не
двигаться - надо было беречь кислород.
     ...Когда раздается сигнал погружения,  все  вахтенные,  которые  были
наверху, мгновенно, скользнув на руках, скатываются вниз. Последним сходит
с мостика командир. Он задраивает у себя над головой  тяжелый  люк,  лодка
погружается - вода доходит до мостика, потом заливает его -  и  над  водой
остается только черный внимательный глаз перископа. Но бывает, что стрелка
глубинометра стремительно прыгает с цифры на цифру.  5-10-15-20  метров...
Как сейчас. А иногда случается, что лодка ложится на грунт...
     Тишина давила на  уши.  Нечаев  почувствовал,  как  на  верхней  губе
проступили капельки пота. Он мог смахнуть их, но его руки были тяжелыми, и
он продолжал сидеть неподвижно, глядя перед собой. Не отдавая себе  отчета
в этом, он берег силы.
     Так прошло еще много времени, быть может, несколько часов.
     И вдруг Нечаев увидел вахтенного. Неужели принес еду?
     Но на сей раз вахтенный явился без подноса.
     - Командир вызывает,  -  сказал  вахтенный,  и  его  голос  показался
Нечаеву строгим, торжественным.
     - Есть явиться к командиру, - ответил за всех  Троян  и  поднялся.  -
Пошли...

                                    8

     Командир лодки не отходил от перископа. Справа  поднимался  скалистый
силуэт мыса Калиакра, того самого, у  которого  полтора  века  тому  назад
адмирал Ушаков разгромил турецкий флот, левее белел  крутой  берег  города
Балчик, а спустя некоторое время к югу от него  открылся  вид  на  древний
Одесс - нынешнюю Варну.
     - В шести кабельтовых скала,  -  сказал  командир.  -  Запомните  это
место.
     Черная скала была похожа  на  скошенный  парус  рыбачьей  лодки.  Она
одиноко и гордо стояла в  море.  За  ней,  в  некотором  отдалении,  круто
поднимаясь вверх, совсем по-весеннему молодо зеленел незнакомый берег.
     Троян, Сеня-Сенечка, Игорек и Нечаев по очереди прильнули к  окулярам
перископа. Скала была отличным ориентиром, который не спутаешь с  другими.
Даже ночью.
     - Смотрите внимательнее.
     За скалой в море выдавался песчаный мысок. Берег над ним был крут. По
склонам  почти  к  самой  воде  сползали  виноградники.  Пустынные  места,
безлюдье... Лишь левее, ближе к городу, под деревьями тут и там  виднелись
словно бы игрушечные домики. В их окнах плавилось солнце.
     - Запомнили? - снова  спросил  командир  лодки  и,  плечом  отодвинув
Нечаева, плавно, обеими руками повернул перископ. Его интересовала бухта.
     Над нею висело низкое небо. Дымили танкеры, сторожевики, эсминцы.  На
варненском рейде было тесно - казалось, будто суда стоят борт к борту.  Но
между ними сновали быстрые катера.
     - Копошатся, - сказал Троян, до которого снова дошла очередь  глянуть
в перископ. - Веселая там у них житуха.
     Командир кивнул. Немцев до сих пор здесь никто не беспокоил. Приказав
переключить двигатели на самый малый  ход,  командир  уступил  свое  место
помощнику. Лицо у него было усталое, серое, его запавшие глаза потемнели.
     - Пошли в кают-компанию. Есть разговор.
     Он пошел вперед, а  они  -  за  ним.  Когда  вошли  в  кают-компанию,
командир обернулся к вахтенному и приказал:
     - Никого не впускать!..
     Потом, тяжело опустившись на стул, он снял пилотку и совсем по-детски
потер  кулаками  глаза.  Он  молчал,  прислушиваясь  к   неясным   звукам,
царапавшим обшивку. Но вот все стихло. Лодка мягко легла на грунт.
     - Присаживайтесь, - сказал командир.  -  Разговор  у  нас  длинный...
Будем ждать вас до полуночи до двух. Надеюсь, успеете?
     Вопрос был адресован всем, но ответил Троян. Ответил  пожатием  плеч.
Дескать, там видно будет.
     - А не успеете... Тогда придется торпеды  затопить.  Обязательно.  До
берега доберетесь вплавь. Пароль... - он замолчал, подняв усталые глаза на
Трояна.
     - Ясно, - кивнул Троян.
     - Вторая лодка придет через четверо суток. В это же время. Думаю, что
шлюпку вы раздобудете. Старик поможет. А теперь - отдыхать. Да, чуть  было
не забыл... Вот деньги. По десять левов на  брата.  Больше,  к  сожалению,
раздобыть в Одесском банке не удалось. Возьмите, могут пригодиться.
     Он говорил отрывисто. Видимо, каждое слово причиняло ему боль. Что он
еще мог им сказать? В ободрении они не нуждались. А в советах - и подавно.
Нет рецептов на все случаи жизни. Эти ребята знали, на что они идут.
     - Лучше бы они не  пригодились,  -  сказал  Троян,  пряча  деньги.  -
Придется их зашить в трусы.
     - Конечно, - командир кивнул.
     - Знаем, валюту надо беречь, - сказал Игорек, который  раньше  плавал
на теплоходе "Норильск" и не раз ходил в загранку. И всем почему-то  стало
весело. Валюту надо беречь. А жизнь?..

     Было уже темно, когда лодка осторожно всплыла, и разведчики  один  за
другим выбрались из рубки на ее мокрую скользкую палубу.  Их  лица  плотно
облегали  резиновые  маски.  Кислорода  в  баллонах  должно  было  хватить
примерно на пять часов.
     Первым делом они извлекли из металлических цилиндров  обе  торпеды  и
тщательно, даже придирчиво осмотрели их. Торпеды были в порядке.
     Оседлав своего "дельфина", Нечаев сунул ноги в стремена и откинулся к
спинке, ожидая, чтобы уселся Сеня-Сенечка. Подумал,  что  со  стороны  они
похожи на мотоциклистов-циркачей,  готовящихся  к  гонке  по  вертикальной
стене. На афишах такой номер обязательно называют "смертельным". А  теперь
не было ни зрителей, ни шпрехшталмейстера в безукоризненно  сшитом  фраке,
который  выходит  на  арену  и  объявляет  зычным   голосом:   "Мир-ро-вой
ат-трак-цион!.. Пер-рвые в мир-ре..." Но тут Сеня-Сенечка слегка  похлопал
Нечаева по плечу, и тот положил руку на рычаг. Сигнал означал: "Давай!.."
     Море было почти спокойно, только ветер сдувал с него легкую пену.  Но
небо обложили низкие тучи.
     Обе торпеды отошли от лодки почти одновременно и легли  на  курс.  Их
словно бы притягивали к себе далекие огни Варненского порта.
     Шли параллельно берегу.
     Уже давно Нечаев не видел столько огней. Они сверкали,  переливались.
Даже небо над городом и бухтой было  вызолочено  жаром.  Живущие  под  ним
люди, казалось, не имели понятия о войне. Но тогда почему у входа  в  порт
снуют катера? И зачем они то и дело сбрасывают глубинные бомбы?
     Война была и здесь, под этим золотистым небом. Она напоминала о  себе
снова и снова. Нечаев вел  торпеду  на  малой  скорости,  почти  до  самой
поверхности моря. Вода достигала ему только до пояса.
     Нечаев был озабочен лишь тем, чтобы не потерять  из  виду  Игорька  и
Трояна, головы которых время от времени пропадали в волнах.  Ему  хотелось
не отставать от них.
     Встречи с  патрульными  катерами  удалось  избежать.  Стоило  Нечаеву
плавно нажать на рукоятку, как торпеда погрузилась под воду. Пять  метров,
восемь метров, десять... Ориентируясь по компасу, Нечаев направил  торпеду
туда, где, по его расчетам, должен был находиться вход в Варненский  порт.
Не напороться бы только на мину!.. А сетевое заграждение  они  преодолеют,
должны преодолеть.
     Он  знал  эти  немецкие  "Теллерминен",  Николай  Сергеевич   о   них
предупреждал.  Знал  и  береговые  мины.   Подплыви   поближе   к   такому
металлическому диску, насаженному на железную штангу, и  сразу  обнаружишь
взрыватель. Только он, Нечаев, не любопытен. "Приятно  было  познакомиться
издали", - как сказал бы Костя Арабаджи.
     Даже теперь он почему-то вспоминал то капитан-лейтенанта Мещеряка, то
Костю Арабаджи. Но - отставить  разговорчики,  как  опять-таки  сказал  бы
Костя Арабаджи. Впереди - заграждение...
     Он знал, что порт имеет два выхода. Левый был  постоянно  перегорожен
бонами,  сетями  и  минами.  Второй,  правый,  находился  под   неослабным
контролем. Это возле  него  патрулировали  быстроходные  катера.  Это  его
освещали лучи прожекторов, которые тщательно ощупывали море, выхватывая из
темноты то рыболовные сейнеры, неподвижно застывшие на внешнем  рейде,  те
самые  сейнеры,  которые  поддерживали  трос  противолодочной   сети,   то
сторожевые катера. И хотя Нечаеву хотелось темноты,  он  все  же  направил
торпеду вправо. Лучше прожектора,  чем  мины.  Если  поцелуешься  с  такой
холодной дурой - сразу пойдешь ко дну.
     Плотная темнота подводного мира давила на плечи, прижимала  к  седлу.
Вода холодила грудь. Но Нечаев почти не чувствовал этого. У  него  хватало
других  забот.  Вкрадчиво  светились  циферблаты  приборов.  Длинное  тело
"дельфина" била мелкая дрожь. Надо было не только управлять торпедой, но и
регулировать редукционный клапан. Иначе задохнешься...
     Иногда он прислушивался к собственному дыханию.
     Сторожевые катера остались позади. Торпеда  скользила.  Но  что  это?
Конечно, сеть. И так близко, что ее можно  потрогать.  Нечаев  осветил  ее
фонариком и подумал, что ему  повезло.  Это  была  редкая  противолодочная
сеть. А что такое торпеда  по  сравнению  с  лодкой?  Иголка...  "Дельфин"
проскочит за милую душу!..
     Уже по ту сторону сети, в порту,  Нечаев  снова  посмотрел  на  часы.
Пора, надо всплывать... Игорек и Троян,  конечно,  уже  проскочили.  Троян
всплывет ровно в 22 часа 45 минут. Так было условлено.
     Когда его голова показалась над водой,  Нечаев  осмотрелся.  Над  ним
нависла высокая корма какого-то корабля. В сотне  метров  от  него  темнел
силуэт второго транспорта. Длинный, угольно-черный... Прячась  за  бочкой,
на которую была заведена якорная цепь, Нечаев с трудом прочел  надпись  на
рубке транспорта. "Ро-до-пы"... Есть такие горы на Балканах, это он помнил
еще со школьных лет, по географии у него была пятерка. Ему подумалось, что
и транспорт напоминает гору. Отражения его освещенных  иллюминаторов  были
медными пятаками разбросаны по маслянисто-черной воде.
     Транспорт наверняка  имел  не  меньше  двенадцати  тысяч  регистровых
брутто-тонн. Вот это добыча!..  Но  тут  же  Нечаев  зажмурился,  втягивая
голову в плечи. На какое-то мгновение  его  ослепил  береговой  прожектор.
Неужто заметили?.. У него было такое чувство, словно не легкий  прозрачный
луч, а тяжелое бревно опустили ему на голову и это бревно оглушило его.
     Но уже в следующее мгновение луч прожектора уперся в борт транспорта,
и ночь вокруг Нечаева стала как бы еще темнее. Пронесло!.. Он  вздохнул  с
облегчением. Постепенно его глаза снова свыклись с кромешной тьмой.
     И тогда он подумал о Трояне. Где он?..
     Но сколько он не вглядывался в ночь,  Трояна  он  нигде  не  находил.
Игорька и Трояна не оказалось  ни  за  этим  транспортом,  к  которому  он
подплыл, ни за другим, стоявшим в некотором  отдалении  от  первого.  Они,
наверно, орудовали где-то в другом месте.
     Здесь, в порту, Нечаев вел торпеду почти бесшумно.
     "Дельфин" был ему покорен. Трояна не было...
     Но искать его не было времени. Нечаев заставил  себя  сосредоточиться
на другой мысли. Ему надо было  подобрать  подходящую  цель.  Какой-нибудь
транспорт. И покрупнее. Хотя бы те  же  "Родопы"...  Но  откуда  было  ему
знать, что находится в трюмах этого транспорта?.. Где гарантия  того,  что
там окажутся не консервы, а снаряды?.. А он рисковать не  имел  права.  Уж
если шарахнуть, то шарахнуть. Чтоб небу жарко стало, только так.
     Действовать надо было наверняка. Поэтому он решил,  что  лучше  всего
подложить взрывчатку под какой-нибудь танкер.
     Ему нужен танкер! Тогда горящая нефть разольется по всей бухте, огонь
перекинется на транспорты...
     Ему хотелось как можно быстрее избавиться от взрывчатки  и  выбраться
из  порта  подобру-поздорову.  Вот  и  Сеня-Сенечка,  очевидно,  тоже   не
понимает, отчего он медлит. Чего  тут  думать!  Но  он  заставил  себя  не
торопиться. Не для того они забрались в это немецкое пекло, чтобы устроить
холодный фейерверк. Он уже знал, что немцев на испуг не возьмешь.
     В конце концов он нашел то, что искал. Еще одно движение рукоятки,  и
"дельфин" снова послушно  ушел  под  воду.  Повернувшись  к  Сене-Сенечке,
Нечаев подал знак, что пора начинать.
     Киль танкера почти достигал самого илистого дна.  Очевидно,  то  была
старая посудина, которая  прошла  по  морям-океанам  многие  тысячи  миль.
Сколько пакости  было  на  ее  крутых  боках!..  Нечаев  провел  рукой  по
осклизлому железу и подумал, что придется расчистить место для взрывчатки.
     Но зато это был танкер. Груженый.
     Они приступили к работе. Расчистили место  для  магнитов,  затем  оба
подковообразных магнита прикрепили к корпусу танкера  и  привязали  к  ним
кожаные ремни. Холодный пот застилал глаза. Нечаев чувствовал, как  стучит
кровь в висках. Лишь кислород, поступавший из баллонов, освежал его. И еще
прибавляло ему сил сознание, что все идет хорошо. Пожалуй, он  никогда  не
был еще так спокоен.
     Готово!.. Сеня-Сенечка толкнул его в бок, давая понять,  что  полдела
сделано.
     Теперь надо было поставить  торпеду  так,  чтобы  зарядное  отделение
пришлось  против  магнитов.  Ремни  они  пропустят  через   скобу,   потом
Сеня-Сенечка  заведет   механизм   взрывателя,   зарядное   отделение   со
взрывчаткой останется под  днищем  танкера,  а  сами  они  на  облегченной
торпеде отойдут подальше и постараются выбраться из порта. Вот  и  все.  И
ровно через два часа, когда сами они будут уже в  безопасности,  сработает
часовой механизм...
     Сеня-Сенечка поднял руку. Порядок!..
     Теперь можно было перевести  дух.  Они  снова  взобрались  на  своего
послушного конька-горбунка, и Нечаев,  нажав  на  рычаг,  отделил  носовую
часть  торпеды  со  взрывчаткой  от  ее  корпуса.  На  какое-то  мгновение
облегченная торпеда потеряла равновесие, ее качнуло, но Нечаев тут же  дал
ей шенкеля, и она покорилась ему. Двести килограммов  взрывчатки  остались
под брюхом обреченного танкера, которого теперь уже ничто не могло спасти.
     "Физкульт-приветик!.." - как сказал бы Костя Арабаджи.
     От сознания, что  дело  сделано,  на  душе  было  покойно  и  хорошо.
Показалось даже,  будто  дышится  легче,  свободнее.  Дело  сделано!..  Но
плясать от радости было еще рано, он  понимал  это.  Выберись  сначала  из
порта и доплыви до подводной  лодки.  Хватит  ли  тебе  кислорода?  Должно
хватить. И тогда... "С возвращением!.." - скажет командир лодки,  а  потом
распорядится, чтобы задраили люк. И только тогда уже они соберутся  все  в
кают-компании и отпразнуют свою удачу. Он, Сеня-Сенечка, Игорек и Троян...
     Троян!.. Он снова подумал о нем. Он не мог о нем не думать.
     Беспокойство сменялось надеждой, надежда - уверенностью. Слышите, все
будет хорошо!.. Но потом  к  сердцу  снова  подступала  тревога.  Где  они
сейчас, Игорек и Троян? Если бы знать!..
     Но пора  было  возвращаться.  До  лодки  им  еще  плыть  и  плыть.  А
кислород... Он снова с беспокойством подумал о кислороде.
     Направив торпеду к выходу из порта, он потянул рукоятку  на  себя,  и
"дельфин" рванулся, чуть было не выскочив из воды.
     В порту, Нечаев только сейчас заметил это, творилось что-то неладное.
Прожектора бесновались. И первой мыслью Нечаева было, что их заметили.  Но
нет, вода вокруг "дельфина" была черным-черна. И  тут  Нечаева  словно  бы
обожгло: Троян!.. Там ведь должен был быть Гришка Троян!..
     Эх, Троян, Троян, морская твоя душа!.. И угораздило тебя попасть  под
прожекторы!.. Теперь  фрицы  не  успокоятся  до  тех  пор,  пока  тебя  не
доконают. Троян, Троян...
     Следующей его мыслью было, что надо идти  к  Трояну  на  выручку.  Не
могут  они  оставить  друзей  в  беде.  Возможно,  они  еще  успеют.  Надо
спешить...
     Но приказ...
     Холодные, жесткие слова приказа сразу вспомнились ему. У  той  войны,
которую они вели теперь, были свои законы. Приказ!.. Прежде  всего  они  с
Сеней-Сенечкой должны выполнить этот приказ. Хотя, быть может,  потом  они
себе никогда не простят этого.
     Только теперь он почувствовал, что  озяб.  Появилось  такое  чувство,
словно на груди у него не комбинезон, а ледяной панцирь.  Его  левая  рука
онемела, и он с трудом поднял ее, заставил лечь на рычаг. Вперед!..
     Когда он заметил трос, поддерживавший заградительную  сеть,  в  порту
как будто прекратилась суматоха.  Прощай,  Троян!..  Торпеда  погрузилась,
ушла на глубину. Вокруг было темно и холодно. Но сеть, Нечаев почувствовал
это, уже осталась позади. И тогда он заставил "дельфина" всплыть.
     Они были в открытом море.
     Мрачное небо припадало к  воде,  которую  вспучивал  западный  ветер.
Золотистое небо и огненные всполохи остались далеко позади.
     Нечаев посмотрел на часы.
     Было сорок минут первого. Хоть бы лодка задержалась! Иначе...  Нечаев
знал, что семь миль им за  час  с  лишним  никак  не  пройти.  Но  он  еще
надеялся...
     "Дельфин" дрожал от напряжения. Нечаев старался выжать из  него  все,
что только можно. Успеть! Непеременно успеть!..  А  сам  думал  о  Гришке,
который мечется в мышеловке порта. Но  ему  хотелось  верить,  что  Гришка
как-нибудь вывернется, уйдет... Ведь бывают же чудеса на свете!  А  Гришка
Троян и не в таких переделках успел побывать за свою короткую жизнь.
     Были минуты, когда Нечаеву хотелось сорвать с себя маску и подставить
ветру лицо. Но об этом еще нечего было и думать. Кто знает, а вдруг катера
пойдут в  погоню?  Тогда  им  с  Сеней-Сенечкой  снова  придется  уйти  на
глубину... Но главное - надо успеть! Кровь снова стучала в висках сильно и
громко.
     Через час с лишним он близко увидел в море темную скалу, напоминавшую
парус. Теперь она не отбрасывала теней.
     До двух часов оставалось еще несколько минут.
     Но лодки на месте не оказалось.
     Они искали ее  в  одном  месте,  в  другом...  Неужели  ушла?  Раньше
времени? Не может быть!.. Не могла лодка уйти раньше времени и оставить их
здесь.
     И тут он вспомнил про катера.  Он  совсем  забыл  про  эти  проклятые
катера. Ну конечно же, эти сторожевые псы обнаружили лодку и заставили  ее
уйти раньше времени. И теперь...
     Надо было ждать четверо суток.
     У него ни на минуту не возникла  мысль,  что  их  могли  оставить  на
произвол. Он знал, что вторая лодка непременно придет. Но надо было ее еще
дождаться!..
     Четверо суток!..  Он  подумал  об  этом  так,  словно  четверо  суток
равнялись вечности. Что ж, они будут ждать, ждать... "Де твоето момиче?.."
- пароль всплыл перед ним огненными буквами. Он произнесет пароль,  и  тот
старикашка-сторож ответит: "Легна сп вече, аго". Так будет. Совсем  скоро,
когда они со Шкляром выберутся на берег... Он посмотрел  на  Сеню-Сенечку.
Шкляр, казалось, дремал. Ну и пусть... Нечаев направил  торпеду  к  скале,
которая темнела впереди.

     У скалы они  сорвали  с  себя  маски,  сняли  комбинезоны  и  тяжелые
башмаки. Все доспехи вместе с торпедой надо было пустить ко дну.  Согласно
приказу.
     Это отняло немало времени. Снаряжение привязали к торпеде. Когда  она
скрылась под водой - место было глубокое - Нечаев и Сеня-Сенечка пустились
вплавь. До берега от скалы было метров шестьсот, не меньше.
     Вдруг в той стороне, в которой был порт,  небо  вспыхнуло,  поднялось
высоко, а потом сразу провисло, став дымно-красным. Там взметнулся высокий
огненный столб. И только потом уже один за другим раздались два взрыва.
     Перевернувшись на спину, Шкляр спросил:
     - А второй откуда?
     - Гришкина работа, - ответил Нечаев,  который  плыл  рядом.  -  Жалко
ребят.
     - Погоди... Ты погоди их хоронить, - хрипло сказал Шкляр.

                                    9

     На берегу крепко, первобытно  пахло  водорослями.  Он  был  пустынен.
Узкая полоска песка белела в ночи ледяным  припаем.  За  нею  громоздились
тяжелые глыбы камней.
     Ночь уже холодела, и камни были влажными, скользкими. В  темноте  они
отливали холодным мертвым блеском.
     Выбравшись из воды (волны сносили обратно в море), Нечаев пригнулся и
побежал к этим камням. Глухая  темнота,  которая  залегла  между  скалами,
одновременно и страшила и притягивала его. Что в ней? Она  могла  в  любую
минуту ударить в лицо огнем, но могла и мягко укрыть от  опасности,  тогда
как на светлом песке ты был совсем беззащитен.
     Он сжимал рукоятку ножа. Это было  единственное  оружие,  которое  он
имел при себе.
     Ноги вязли в песке. Бежать было трудно.
     А темнота шелестела осыпями, трещала палым  листом...  Но  эти  звуки
почему-то не сливались в широкий просторный шум, как это бывает, скажем, в
глубине леса. Здесь, на чужом берегу, каждый шорох, каждый тревожный хруст
существовал как бы сам по себе и оттого слышался громко, отчетливо. И было
такое чувство, будто эти жесткие звуки продирают по коже.
     Но тут же он подумал, что это просто  холод,  что  это  ветер  студит
спину и грудь. Они со  Шкляром  слишком  долго  пробыли  в  осенней  воде,
слишком долго.
     Добравшись до камней, он опустился на колени, чтобы отдышаться. И тут
почувствовал за  спиной  пустоту.  Шкляр!..  Вздрогнув  от  неожиданности,
Нечаев заставил себя оглянуться. Сени-Сенечки не было. Шкляр!..
     За песчаной полоской лежала беспредельная пустынность моря.
     Он готов был закричать. Тревога захлестнула его, накрыла с головой  и
швырнула на землю. Оказалось, он стал снова спускаться  к  морю.  Шкляр!..
Его ноги, не находя опоры, срывались с камней. Он разодрал их в кровь,  не
чувствуя боли. Шкляр!..
     Только бы не остаться одному. Шкляр! Шкляр! Шкляр!..
     Он прыгнул с камня на песок  и  тут,  у  самой  кромки  воды,  увидел
Сеню-Сенечку. Тот сидел на корточках  и,  казалось,  что-то  искал.  Нашел
время!..
     - Ты что?..
     - Следы... - пробормотал Сеня-Сенечка, не поворачивая головы.
     Теперь  и  Нечаев  их  увидел.  Следы  были   отчетливые,   глубокие.
Подумалось: "Теперь хана!.." Но когда он нагнулся, у него сразу отлегло от
сердца. То были их собственные следы.
     -  Знаю,  что  наши...  Но  все-равно,   -   Сеня-Сенечка   продолжал
разравнивать песок.
     - Брось, их смоет волна.
     - Нельзя. Могут обнаружить.
     - Тогда быстрее. Я помогу...
     Сеня-Сенечка не ответил.  Он  привык  все  делать  обстоятельно.  Вот
теперь, кажется, действительно все... Он прыгнул на камень.
     Они стали подниматься в гору.  Медленно,  цепляясь  за  кустарники  и
корневища. Подъем был крут, почти отвесен.
     Потом, выбравшись из расселины, они поползли к винограднику.  Твердая
земля была в трещинах. На ней вкривь и вкось стояли  деревянные  столбики,
поддерживавшие ржавую проволоку, которая, раскачиваясь  на  ветру,  слабо,
невнятно гудела.
     Подняв голову, Нечаев огляделся.
     Море, шумевшее внизу, под обрывом, звало его обратно: вернись!.. Даже
здесь, в сотнях миль от дома, оно оставалось все тем же ласковым и  добрым
Черным морем, которое он знал и любил с детства. Темное, зыбкое, оно  даже
в штормовую погоду было его  союзником  и  другом,  тогда  как  каменистая
земля, на которой он сейчас лежал, была ему чужой, враждебной. Даже  запах
у нее был какой-то незнакомый, резкий... Память подсказала ему, что  самое
скудное степное  побережье  где-нибудь  под  Одессой  или  Херсоном  и  то
трогательно пахнет чебрецом  и  полынью.  Не  то  что  здесь.  Те  нежные,
щемяще-грустные вздохи земли были  для  него  родными,  понятными.  Только
сейчас он понял это.
     Здесь же, среди скал и виноградников, среди все еще по-летнему пышных
деревьев, вразнобой шумевших под ветром над его головой, земля пахла пряно
и душно. Прав был его отец, когда говорил, что чужой мед  всегда  горек!..
На секунду перед его глазами возникло морщинистое усатое лицо  с  тяжелыми
веками, прикрывавшими  усталые  глаза.  Но  стоило  ему  услышать  близкий
шепоток Сени-Сенечки, как оно сразу исчезло.
     - Ничего не видишь?
     - Нет, а что? - Нечаев еще пристальнее вгляделся в темноту.
     - Он где-то здесь...
     И  впрямь,  шалаш,  который  они  сегодня  (как  давно   это   было!)
разглядывали с лодки в перископ,  должен  был  стоять  где-то  здесь.  Они
помнили, что шалаш был под деревом. Впрочем, они знали и другие приметы. В
десяти шагах от этого шалаша  находился  сарай  с  разметанной  соломенной
крышей и широким навесом для дров, которые заготовляют впрок. Под  навесом
же они должны были найти колоду, в которую воткнут топор.  Если  топор  на
месте - все в порядке. Стало быть, сторож готов принять гостей...
     Скала "Парус", служившая им ориентиром, уже не была видна. Да и  само
море, всю его прибрежную часть, заслоняли камни. Нечаев подумал,  что  они
отклонились вправо. Расселина, по которой они взбирались, была кривой,  он
хорошо запомнил это.
     - Соображаешь? - спросил Сеня-Сенечка.
     - Ага... По-моему, нам надо туда, - Нечаев кивнул в темноту.
     - Я не уверен...
     - Еще метров сто. Шалаш был прямо над скалой, -  напомнил  Нечаев.  -
Уже близко.
     - Ладно, - Сеня-Сенечка не стал спорить.
     И они снова поползли, стараясь не задевать за ветки.  У  земли  ветер
был слабый, немощный и  едва  шевелил  тяжелые  листья.  Только  в  кронах
деревьев он шумел в полную силу.
     Затаив дыхание, Нечаев прислушался.  Ему  показалось,  будто  впереди
звякнул колокольчик. Неужели послышалось?.. Но колокольчик звякнул  снова,
уже отчетливее. И Нечаев плотнее прижался к земле.
     Новый порыв ветра принес  сладкий  запах  навоза  и  овечьей  шерсти.
Сомнений быть не могло. Впереди стоял не шалаш, а кошара.
     "Хоть бы собаки не залаяли", - подумал Нечаев.
     Работая локтями и коленями, он отполз обратно в листву  виноградника.
Встреча с незнакомыми чабанами не сулила добра. Он представил себе,  какой
переполох среди чабанов вызвало бы их неожиданное появление... С  ними  не
было Гришки Трояна, который мог бы поговорить с чабанами на их языке.
     Троян, Троян... Ему хотелось верить, что Игорек и  Троян  выпутаются.
Такой парень, как Гришка, не мог погибнуть, не имел права  погибнуть...  И
тут же ужаснулся, подумав о том, что сам чуть было не  оплошал.  Прав  был
Сеня-Сенечка. Им надо сразу же ползти в другую сторону...
     Они молча работали локтями. Теперь они ползли по крутому склону горы,
вершина которой сливалась с темным небом. Наверху мягко мигнул  огонек.  И
тут  же  погас.  Затем  послышался  треск  мотора  -   какой-то   мотоцикл
протарахтел по дороге. И снова тишина стала густой, терпкой.
     Только  сейчас,  когда  шум  мотоцикла  пропал  в  отдалении,  Нечаев
подумал, что где-то  близко  по  склону  горы  проходит  дорога,  что  она
петляет, то спускаясь ближе к морю, то снова поднимаясь вверх. Эта  дорога
была чуть ли не за  изгородью,  которая  виднелась  впереди.  Недаром  они
инстиктивно сторонились ее, не решаясь к ней приблизиться.
     Но потом он  увидел,  что  точно  такая  же  изгородь  отделяет  этот
виноградник от соседнего. Они почти наткнулись на нее в темноте -  плетень
был прикрыт ветками колючего кустарника.
     - Перемахнем... - тихо сказал Сеня-Сенечка. - Я первый...
     Нечаев видел, как гибкое  тело  перенеслось  через  изгородь.  Потом,
спустя минуту, послышался тихий свист. И тогда Нечаев тоже приподнялся. По
ту сторону изгороди он плюхнулся на землю и затаил дыхание.
     - Семен!..
     Впервые он назвал друга просто по имени.
     - Я  здесь...  -  послышалось  из  темноты.  Сеня-Сенечка  уже  успел
отползти в сторону шагов на двадцать.
     Нечаев пополз на его голос.
     - Посмотри... - сказал Сеня-Сенечка, когда Нечаев очутился рядом.
     Раздвинув кусты, Нечаев увидел сарай, отбрасывавший теплую  войлочную
тень. По ту сторону сарая, то ли на дереве, то ли на столбе, висел фонарь.
     Рука потянулась к ножу, который висел на поясе. Не сговариваясь,  они
отползли в разные стороны, чтобы обогнуть сарай, а потом соединиться.  Так
было вернее.
     Сразу же Нечаев увидел фонарь, висевший на высоком дуплистом  дереве.
То был обыкновенный керосиновый фонарь, и его тихий теплый свет  падал  на
землю, на шалаш, на старую пыльную колоду,  лежавшую  под  навесом,  возле
которой валялся топор... Перед входом в  шалаш  была  расстелена  вытертая
овчина.
     Было тихо. Только тишина эта была какой-то тревожной. Но, может,  это
ему так кажется? Нечаев приподнялся на локте. Старик-сторож, должно  быть,
уже заждался гостей и сладко спал в своем шалаше. Но  топор...  Нечаев  не
отрывал от него глаз. Непонятно было, почему топор лежит на  земле,  когда
ему полагается торчать в колоде.
     Он прислушался. И снова тишина показалась ему такой  враждебной,  что
его сердце ударило на сполох.
     Однако сколько он ни  прислушивался,  ни  один  посторонний  звук  не
нарушил этой тишины. Только спустя  какое-то  время  где-то  близко  снова
протарахтел мотоцикл, теперь уже,  очевидно,  в  обратном  направлении,  и
опять все стихло.
     А Нечаев все еще не в силах был оторвать глаз от злополучного топора,
валявшегося на земле.
     Когда подполз Шкляр, Нечаев спросил:
     - Видишь?..
     Что-то случилось. Что-то непоправимое, страшное.
     - Все равно, - тихо  произнес  Сеня-Сенечка.  -  У  нас  нет  другого
выхода.
     Он снова был прав. Деваться некуда. Они  должны  заглянуть  в  шалаш.
Может, этот старик ошибся или позабыл про топор?  Со  стариками  бывает...
Ну, а если там засада, то... Один черт.
     - Ладно, - согласился Нечаев.
     Он поднялся и побежал под тусклый свет фонаря. А вот и шалаш! В  лицо
ударил крепкий кислый запах овечьей шерсти.
     "Де твоето момиче?.."
     Но ему не пришлось спросить об этом. В шалаше  все  было  перевернуто
вверх дном. Там кто-то уже побывал. И совсем недавно. Было ясно, что  этот
кто-то увел с собой и хозяина.
     Рядом с распоротым  тюфяком,  в  котором,  очевидно,  что-то  искали,
валялась обрезанная бутылочная тыква. Из  тыквы  выпали  деревянные  ложки
(хозяин, как видно, ждал гостей). Тут же лежал черный  горшок  с  остывшей
фасолевой похлебкой - Нечаев определил это по запаху. А у входа  он  нашел
шерстяные чулки и стоптанную обувь, похожую  на  лапти.  Больше  ничего  в
шалаше не было.
     Выглянув, он позвал Сеню-Сенечку. Что делать?
     Горшок с похлебкой еще хранил тепло  костра,  который  был  затоптан.
Зола, оставшаяся на месте костра у входа в шалаш, была мягкая,  не  успела
еще остыть. Нечаев разгреб ее руками и увидел красный уголек...
     - Надо мотать отсюда, - сказал Нечаев. - Я уверен, что  шалаш  держат
под наблюдением. Нас, наверно, прозевали - ждали не с той стороны. Но  они
сюда опять наведаются, вот увидишь...
     - Мотать? А куда?.. - спросил Шкляр.
     На этот вопрос не так-то просто было ответить.
     Далеко им не уйти. Тем более, в таком виде. Эх,  хоть  бы  у  старика
нашлась какая ни на есть захудалая  одежонка!..  Но  в  шалаше  пусто.  Ту
овчину, которая валяется у входа,  на  себя  не  напялишь.  В  ней  только
детишек пугать...
     Они сидели молча, думая об одном и том же. Оставаться в  шалаше  было
рискованно. Те, которые увели старика, могли заявиться снова. А что,  если
они засели за изгородью? Сидят и  ждут...  И  стоит  покинуть  шалаш,  как
сразу...
     - Чепуха, там никого нет. Они бы нас уже  давно  зацапали,  -  сказал
Нечаев.
     - И то верно... - Шкляр сидел на тюфяке, обхватив колени руками. Куда
податься?..
     А время шло.
     Треск мотоцикла, скатившийся с  горы,  заставил  Нечаева  вздрогнуть.
Неужто остановится? Тогда - конец... Но нет,  мотоцикл  снова  протарахтел
мимо. Немцы или болгарские жандармы патрулировали на дороге. Пройдет минут
тридцать, и они опять проедут. И опять...  Так  что  на  дорогу  лучше  не
показываться.
     Тогда, может, податься в горы?
     В шалаше было тепло и уютно. Нечаев согрелся, размяк. Подумал: "Будь,
что будет, двум смертям не бывать..."  Задание  выполнено.  Мещеряк,  надо
полагать, узнает об этом. Так что совесть у них со  Шкляром  чиста...  Ему
захотелось растянуться на тюфяке и ни о чем не думать.  Только  теперь  он
почувствовал, что смертельно устал. Не все ли равно, где встретить врагов?
Живым он им в руки не дастся. Пока у него  есть  нож,  пока  у  него  есть
силы...
     Он сказал об этом Шкляру. Идти некуда.
     Но Сеня-Сенечка не был с этим согласен.
     - Надо поглядеть на дорогу, - сказал он.
     Не хватало еще, чтобы он стал уверять, будто  люди  -  везде  люди!..
Нечаев насупился, помрачнел. Куда как  просто  поднять  лапки  кверху.  Он
знает, что болгары тоже борются с фашизмом. Но  они  не  могут  довериться
первому встречному.
     - Чудик, - сказал Сеня-Сенечка. - Я  живым  в  руки  тоже  не  дамся.
Впрочем, как хочешь...
     - Ладно, пошли, - сказал Нечаев.
     Он выглянул и прислушался. Никого!.. Даже ветер как будто утих.
     Тогда он что есть духу побежал  к  изгороди  и  залег.  За  изгородью
смутно белела дорога.
     - Ну как? - Сеня-Сенечка плюхнулся рядом. - Никого?
     В  тишину  неожиданно  ворвался  треск  мотоцикла.   Вынырнув   из-за
поворота, он покатил по дороге. Мотор его урчал - дорога шла круто вниз.
     За рулем и в коляске сидели солдаты в касках. Двое.
     - Немцы, - пробормотал Нечаев, когда мотоцикл скрылся из глаз. Во рту
было сухо, язык его не  слушался.  -  Они  скоро  вернуться.  Минут  через
тридцать, если не раньше.
     - Ты думаешь, это они проезжали? А что, если есть и другие? Темно...
     - Те самые...
     На дороге ни камня, ни  выбоины  -  не  на  чем  зацепиться  взгляду.
Никакой надежды, что мотоцикл опрокинется,  никакой...  И  камнями  немцев
тоже не забросаешь, у них автоматы.
     Он посмотрел на Сеню-Сенечку. Тот дышал шумно, со  свистом,  а  потом
вдруг затаил дыхание. Куда он уставился? Нечаев приподнял голову. И сразу,
почувствовав на своем плече руку друга, пригнулся.
     - Лежи... - сказал Сеня-Сенечка едва слышным шепетом.
     Мотоциклисты уже возвращались. Неужели прошло тридцать минут?
     У Нечаева было такое чувство, будто остановилось время.  Он  с  такой
силой сжимал рукоятку ножа, что онемели пальцы. Ладонь словно бы прикипела
к черенку - не отодрать.
     Едут!.. Он услышал натужный,  захлебывающийся  треск  мотора,  и  его
сердце забилось ему в такт. Тонкий светлый луч скользнул по листве над его
головой, по изгороди и  сразу  погас.  Это  мотоцикл  уже  появился  из-за
поворота.
     Когда он проехал мимо, на Нечаева пахнуло  бензином  и  отработанными
газами.
     Но  что  это?  Мотор  заглох.  Мотоцикл  остановился  в  каких-нибудь
двенадцати шагах от того места, где они  лежали.  Заметили,  гады!  Сейчас
начнут поливать!..
     Немец, сидевший за  рулем,  покинул  седло.  Но  вместо  того,  чтобы
прижать автомат к животу, он снял  его  с  груди,  отложил  в  сторону  и,
нагнувшись, стал возиться с мотором.
     Раздумывать было некогда. Сеня-Сенечка пополз по  кювету,  и  Нечаев,
стараясь не дышать, последовал за ним.
     Вскочили они вместе, одновременно.

     Ему попался хилый, тщедушный немец. Нечаев навалился на него, оглушил
и, вытащив его из-под коляски, отволок за ноги в сторону.
     Голова немца стучала по булыжнику. Увидев,  что  он  пришел  в  себя,
Нечаев замахнулся трофейным автоматом.
     И немец затих.
     Тогда Нечаев оглянулся. Сеня-Сенечка все еще возился со вторым немцем
- они катались по земле. Но прежде, чем Нечаев пришел к  нему  на  помощь,
Сеня-Сенечка, тяжело дыша, поднялся с земли.
     - Этот готов!.. - сказал он.
     Мотоцикл стоял тут же.
     Нечаев бросился к машине, чтобы завести мотор. Ему не  терпелось  как
можно скорее убраться отсюда. Но Шкляр схватил его за руку.
     - Ты куда? Помоги...
     Немцев было двое. А их тоже двое. Разве не ясно, что делать?
     Вдвоем они стянули с немца сапоги, сняли  с  него  мундир.  От  немца
разило потом - чужой едкий запах шибал в нос. Потом принялись  за  второго
немца.
     - Одевайся, - сказал Шкляр. - Не тяни...
     Нечаев заторопился. Руки его слушались плохо. Сапоги ему были велики,
но ничего... А мундир он застегнет позже...
     Схватив пояс, валявшийся на земле, он побежал к Шкляру,  который  уже
заводил мотор. Сеня-Сенечка действовал быстро, решительно.
     - Подтолкни, - попросил Сеня-Сенечка. - Сейчас заведется.
     Мотор зачихал и заработал, увеличивая обороты. Тогда они обоих немцев
засунули в коляску. Сеня-Сенечка положил руки на  руль,  а  Нечаев  уселся
сзади, прижимаясь к его спине. И в ушах у него засвистел ветер.

     Небо над морем  медленно  зеленело,  обнажив  пустынный  горизонт,  и
Нечаев с тоской подумал о том, что где-то там,  далеко-далеко,  лежит  под
солнцем его родная земля, тогда как над ним, над  этой  горной  дорогой  и
высоким скалистым берегом, поросшим пихтами  и  сосняком,  все  еще  висит
глухая ночь.
     Мотоцикл пожирал километр за километром. Шкляр пристально вглядывался
в дорогу, ощупывая взглядом каждую изгородь, каждое деревцо и каждый куст,
которые неслись им навстречу. Опасность могла быть всюду.  Она,  казалось,
была разлита в холодном воздухе.
     Дорога вела в город. Она петляла. Мотоцикл протарахтел по деревянному
настилу какого-то мостика, висевшего над  горной  речушкой,  промчал  мимо
глухой монастырской стены. За ним клубились, медленно оседая,  серебристая
пыль.
     Разумеется, было заманчиво лихо домчать до самого города. Но об  этом
не могло быть и  речи.  Немцы  патрулировали  все  участки  дороги.  И  от
мотоцикла надо было поскорее отделаться. Во всяком случае,  еще  до  того,
как совсем рассветет.
     Сеня-Сенечка затормозил, выключил мотор, соскочил на землю.
     Он остановил мотоцикл над  обрывом.  Внизу,  под  дорогой,  теснились
камни. Из ущелья на Нечаева дохнуло сыростью.
     - Подтолкнуть?
     - Подожди, - сказал Сеня-Сенечка и заглянул в коляску.
     Он обнаружил солдатские пилотки и  фляги.  Что  ж,  пригодится...  По
городу, надо полагать, солдаты не разгуливают в касках. А им надо в город.
И они ничем не должны отличаться от  других  немецких  солдат,  которые  в
свободное время расхаживают по улицам, заглядывая в магазинчики и кабачки.
Оттого и автоматы им тоже ни к чему.
     - Автоматы жалко, - сказал Нечаев.
     - Ничего не попишешь.
     - А фляги?
     - Фляги, пожалуй, еще  пригодятся,  -  ответил  Сеня-Сенечка.  -  Ну,
взяли...
     Они подкатили мотоцикл к обрыву и столкнули  его  вниз,  в  пропасть,
вместе с немцами. Мотоцикл несколько раз перевернулся в воздухе  и  пропал
из глаз.
     - Все... - Нечаев выпрямился, вытер пилоткой взмокший лоб. Сунув руку
в карман, он нащупал пачку сигарет.
     - Теперь можно и покурить, -  согласился  Сеня-Сенечка.  -  А  мой-то
немец, оказывается был некурящим. Тебе повезло. Давай присядем вон там...
     Слева от дороги был облицованный камнем фонтанчик. Вода из его  трубы
звонко падала в деревянное корыто, из которого должно быть, поили скотину.
Нечаев первым делом подставил голову под студеную струю.
     Дорога по-прежнему была пуста. Над нею нависала громада леса.  Нечаев
и Шкляр вскарабкались по камням и углубились в чащобу.  Там  было  сыро  и
темно.

                                    10

     Поднялось солнце, и туман из сырых ущелий  пополз  к  морю,  и  стало
видно, что все скалы  покрыты  красноватым  мхом,  и  с  моря,  маслянисто
блестевшего далеко внизу, задул теплый ветерок,  пряно  пахнувший  знойным
югом - сладким полумраком кофеен, ореховой халвой и финиками  -  запахами,
которые Нечаеву были  памятны  с  детства.  Вскоре  верхушки  сосен  свежо
запламенели.
     Хотелось есть. Нечаев уже жалел о том, что не притронулся к фасолевой
похлебке, которую они нашли в шалаше. Сюда бы сейчас остывший горшок!.. Но
он тут же постарался отогнать от себя эту мысль.
     Прошел час, второй, третий... В лесу становилось душно.
     Плутая по горным тропкам, Нечаев и Сеня-Сенечка неожиданно  для  себя
набрели к полудню на одинокую лесную  избушку.  Удостоверясь,  что  вокруг
тихо, Нечаев заглянул в  темное  оконце  и  осторожно  постучал.  Никакого
ответа. Тогда он  подозвал  Сеню-Сенечку,  стоявшего  за  деревом  и  тот,
подбежав к двери, приналег на  нее  плечом  с  такой  силой,  что  щеколда
выскочила из ржавой скобы.
     Изба как изба... В ней было  чисто,  прибрано.  Вдоль  стен  тянулись
полки с глиняной посудой. У двери на крюках висели медные котлы. Кровать в
углу была покрыта белым одеялом из козьей шерсти. Но всюду лежала  пыль  и
ясно было, что в этой избе не жили, что сюда наведывались редко. Оттого  и
еды в этой заброшенной избе не было.
     Нечаев так умаялся, что тяжело опустился на стул. Руки он положил  на
добела выскобленный деревянный стол.  Над  ним  на  длинных  цепях  висела
керосиновая лампа с медным резервуаром. Из  мутных  окон  лился  сумрачный
лесной свет.
     Что делать?.. Оставаться в лесу не имело смысла. Немцы вот-вот начнут
его прочесывать. Они, надо думать, уже спохватились... Тогда, быть  может,
спуститься к дороге? И это было опасно. Но другого выхода они  не  видели.
Только так они могли добраться до города. Пешком. А еще лучше на  попутной
машине. В городе их не найдут.
     Там, в этом незнакомом городе, они должны были  разыскать  сапожника.
Если, конечно, того еще не подобрали, как старика-сторожа, который  должен
был их приютить. Тогда... Впрочем, вернуться  в  лес  они  всегда  успеют.
Запасутся продуктами. На хлеб, надо думать, у них денег  хватит,  и  мигом
смотают удочки.
     Вывернув  карманы,  Нечаев  разложил  на  столе  все  свое  трофейное
богатство -  сигареты,  зажигалку,  какие-то  письма,  деньги...  Тридцать
левов! Да это же сумма. И это не считая тех двух монеток, которые зашиты у
него в трусах.
     - А у тебя сколько?
     - Двадцать четыре, - ответил с.
     - Разделим по-братски...
     - Зачем? - Шкляр пожал плечами. - Положь все на место. И письма тоже.
Они у тебя в каком кармане были?
     - В верхнем. Там, где солдатская книжка.
     - Туда и положь.
     Сам  того  не  замечая,  он  говорил  так,   как   словно   бы   стал
предусмотрительным  капитан-лейтенантом  Мещеряком.  Именно  таким   тоном
Мещеряк велел им отвинтить все значки.

                   #### дальнейший текст отсутствует ####