МИЛЫЙ ДРУГ, ТОВАРИЩ ПОКОЙНИКА

Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.

Андрей КУРКОВ

Если б я курил - было бы легче после каждого тихого, со стороны не
внятного и не прочитываемого скандала выкуривать по несколько сигарет и
дым, никотин, становящийся на время не то, чтобы смыслом или запахом
жизни, но чем-то отвлекающим, как воскуриваемый в свою собственную честь
фимиам, помогал был мне в очередной раз увидеть в дальнейшем моем
существовании радость. Но я не курил с детства и думал, что начинать
курить в тридцатилетнем возрасте - это уже точно проявление детства или
глупости.
Дождь никак не начинался. Вечерело. Жена закрылась в ванной, но это
было обычным приниманием ванны. Я тоже иногда закрываюсь в ванне, хотя с
чего бы я должен стесняться своей жены. Вот тут и вопрос, проясняющий
причину - мы давно уже далеки друг от друга. Вечером, ложась в постель, мы
раздеваемся в темноте, а днем или при свете принимая ванну, мы стесняемся
своей наготы. Нагота здесь - это ранимость. Она бы тоже самое сказала. Но
и я раним, и чаще всего раним ею. Мы уже не говорим об этом, хотя раньше
пытались все выяснить и улучшить словами.
Казалось бы - осень, время уходящего тепла, начало сезона сохранения
прошлого тепла во имя грядущей зимы, чтобы не замерзнуть. Время
заклеивания окон и балконных дверей. Когда еще сама природа так
способствует мыслям о восстановлении или укреплении уюта, физического и
душевного. Но что сентябрь для нас? Ничего. Мы молчим, разговариваем
междометиями. Каждый сам для себя варим кофе и жарим яишницы.
Пора было это заканчивать. Уйти некуда - однокомнатную квартиру
пополам не поделишь.
Любовь прыгать с вышки в воду вспоминалась всякий раз при
выглядывании из окна нашего восьмого этажа. Но не давала необходимый
импульс для прыжка. Я не был рожден самоубийцей. Жизнь вне, за пределами
моего быта, мне очень нравилась. С каким-то легким замиранием в груди я
проходил иногда вечером по Крещатику, пытаясь разглядеть лица вечерних
девушек, ожидающих клиентов на скамеечках или у фонтана под кинотеатром
"Дружба". В полумраке, в искусственном городском освещении они выглядели
привлекательно, как изящно нарисованные, многообещающие силуэты, обычно
бросающие какой-то карандашный взгляд с книжных мелодраматических форзацов
и обложек. Я легко представлял себя их клиентом или даже приближенным,
другом. Но представлять себя - это еще далеко не быть. Мне многого не
хватало - решительности, денег, свободы. Но они, как первая ласточка
сошедшего с экрана американского образа жизни, дарили надежду на то, что и
другие сладкие американские картинки оживут и замельтешат вокруг меня,
тут, в Киеве. И я окажусь захваченным этим мельтешением, постепенно
превращающимся в жизнь и вытесняющим жизнь прошлую, во всем временную и
надоевшую каждой своей деталью, каждой составной частью, каждой газетной
статьей, подробно ее же описывающей.

Будучи студентом инъяза я любил дружить с иностранцами. От них я
учился и языкам, и какому-то другому пониманию жизни. Они так отличались
от нас, как может отличаться белый гриб от ежика. Внутреннее наше различие
могло сравниться лишь с каким-либо явным внешним, вроде вышеприведенного
примера. У них было другое детство, другие игры. Они мне и рассказали об
одной игре, которая в какой-то момент завладевает уже не первым и не
десятым поколением детей, не знавших советского детства. Игра простая -
надо составить цепочку из знакомых, которая выведет тебя, к примеру, к
королеве Англии или к Маргарет Тэтчер - она в то время была более
актуальна. Выходило, что почти каждый играющий мог через трех-четырех
связанных между собой и с ним людей выйти на английского премьер-министра.
Принцип до смешного простой - я знаю его, он знает ее, она знает еще
кого-то, кто лично знаком с Ним или с Ней. Я пробовал тогда сделать тоже
самое и выйти таким образом на Брежнева или на Щербицкого. Не получалось.
Цепочка просто не начиналась. И вот теперь, вдруг, должно быть из-за
отчаянности моей жизни и моего быта, я понял, как надо играть в эту игру
здесь, на нашей земле. Надо искать выход на убийц. Их много, они среди нас
и некоторые из них особенно и не скрывают свой род занятий. Лет десять
назад я знал как минимум двоих, уже отсидевших свое убийц - нормальных,
общительных и даже готовых прийти на помощь. Правда тогда они, убийцы,
были другие - в них было больше романтики. Сейчас любые отношения строятся
на деньгах и убийство стало для некоторых хорошо оплачиваемой профессией.
Даже слово новое привнесли из английского - киллер. Это было похоже на
продолжение американской традиции улучшения имиджа и наименования
неквалифицированных и непрестижных профессий. Помню, что уборщика улиц,
или попросту - дворника - в Америке переименовали в инженера по
санитарному состоянию городской среды. Но там причина для этого
переименования была проста и понятна - придать дворникам больше
самоуверенности и самоуважения. А у нас вышло по-другому. Просто
получилось, что убийца высшей квалификации, работающий исключительно на
заказах получает звание киллера. Ну а тот, прошлый тип убийцы - бытовой,
романтический, по пьянке и из ревности так и остается простым убийцей.
Таких и ловят, и садят в то время, как киллер остается птицей неуловимой и
невидимой.
Эти размышления сами вывели меня на тему, пытавшуюся уже много раз
достучаться из моего подсознания. Я ведь уже несколько лет искал выход из
своей тупиковой жизненной ситуации. Но искал его больше в воображении,
больше в своих фантазиях. А теперь выход напрашивался сам - выход не из
ситуации, но из самой жизни. Для самоубийцы я был слишком жизнелюбив, но
для жертвы я был то, что надо. Прекрасный пример несправедливости судьбы,
умный мужчина в расцвете сил и способностей да и еще убитый по чьему-то
заказу! Репутация жертвы заказного убийства защекотала мне нервы. Я
представил себе, как будут озадачены мои многочисленные знакомые, сразу
решив, что они обо мне практически ничего не знали, ведь тот я, который
был им знаком, с которым они пили вино и кофе, не мог и не должен был быть
замешан в дела, за которыми следуют разборки или заказные убийства. Я
представил себе, как всех их будет вычислять уголовный розыск,
допрашивать, задавая десятки "крутых" вопросов. "У него были враги?", "Чем
он занимался?", "Кто мог быть заинтересован в его смерти?" и так далее.
Оставалось найти недорогого киллера, деньги на его гонорар и уж тогда
спланированное мною идеальное убийство станет очередной из неразрешимых
загадок. Эффектный конец бестолковой жизни меня прельщал. А у загадочных
убийств есть еще одна привлекательная черта - о них часто вспоминают и в
газетах, и в книгах, вспоминают с подробностями и с именем жертвы - так
что у меня будет реальный шанс остаться в памяти народной если не на века,
то во всяком случае - надолго.

Осень запаздывала. Или у природы не хватало денег на красные и желтые
краски, словно природа копировала печальное финансовое положение страны.
Правда, стало прохладнее и по вечерам немного дождило. Но яркой картины
увядания природы не получалось. Люди же увядали на глазах, а сам я - на
собственных глазах в зеркале. Друзья звонили, чтобы сообщить, как им
плохо. Я в ответ молчал, вынашивая, но скрывая от всех, свою драгоценную
идею идеального выхода из жизненного тупика.
Жена стала позднее обычного возвращаться домой, иногда за полночь.
Раздевалась она в темноте и ложилась на свой край дивана под свое одеяло.
Каждый ее приход будил меня и раздражал. А даже если и не будил, то
раздражал еще сильнее. От нее не было никакого тепла и сама мысль о
женщине, не приносящей тепла, меня злила, особенно когда я думал конкретно
о ней, о той женщине, что была рядом.
Вечером в среду я сам решил задержаться в центре. У меня было немного
денег и имелось довольно конкретное решение - как с ними поступить. Проще
говоря - хотелось выпить. Но не соло, а как минимум дуэтом. Идеальная
святая цифра "3" еще больше порадовала бы меня, если б, конечно, все трое
были близкими знакомыми. Случайных попутчиков к станции "выпивка" я не
любил. К семи я приехал на Контрактовую площадь, где в одном из
коммерческих магазинчиков видел пару раз через стекло своего бывшего
одноклассника Диму Самородина. Не виделись мы с ним со школьного времени,
да и тогда, когда я видел его через витрину магазинчика - меня он не
видел, обслуживая очередных покупателей. Поэтому казалось мне, что
внезапная встреча для него будет радостной, тем более, что в школе мы
ладили и ничто так не объединяет людей, как общее прошлое, будь то школа
или тюрьма.
Мои размышления подтвердились. Как только я зашел в магазинчик
походкой задумчивого покупателя - он меня узнал и окликнул. Между делом
обслуживая покупателей реальных, он задавал мне массу вопросов о наших
бывших одноклассниках, интересуясь кого и когда я видел последний раз и
кто что делает. Порадовать его я особенно не мог. За все годы у меня
произошло всего-то пять-шесть случайных "транспортных" встреч с друзьями
детства, о чем я ему и рассказал.
- Ты подожди полчасика, - попросил он. - Шеф заедет за выручкой и
тогда я закроюсь и можем здесь посидеть...
Я с радостью кивнул. Но ждать в магазине не хотелось и я вышел
прогуляться по Подолу.
Яркие огни, неоновые линии и буквы глуповатых названий кафе и
ресторанчиков разгоняли вечернюю темень. Выйдя из света
встречно-направленных реклам и огней, я уселся на скамейке возле памятника
первому украинскому буддисту Григорию Сковороде. На соседних скамейках,
пользуясь неосвещенностью памятника, целовались счастливые силуэты. Я один
ни с кем не целовался возле памятника и из-за этого почувствовал свою
ущербность. Чем я плох? Я еще молод, симпатичен, не толст. Меня еще можно
считать привлекательным. Конечно, дело во мне. Ни одна женщина не подойдет
ко мне первая с вопросом "Разрешите вас поцеловать?" Что со мной? Ведь еще
лет пять назад я любил сам ошарашивать женщин подобными вопросами. А
теперь?
Когда я вернулся в магазинчик - покупателей уже не было.
- Порядок, - сказал Дима. - Выручку забрали. Можем закрываться.
Он занавесил окна-витрины. Закрыл тяжелую металлическую дверь и мы
словно отрезались в этом магазинчике от окружающего мира, мы словно
оказались в кабине космического корабля, только судя по всем стоящим на
полочках бутылкам, консервным банкам и прочему - это был как минимум
западноевропейский корабль.
Дима усадил меня за пластмассовый белый столик, а сам отошел к
полочкам.
- Что пьем? - спросил он.
- "Все вокруг народное, все вокруг мое" - подумалось мне.
- Давай, не стесняйся! - подбадривал меня Дима, стоя у шеренги
бутылок. - Я угощаю. Мне здесь в виде премии положены две бутылки в день,
а если больше, то плачу со скидкой...
- Тогда виски, - сказал я.
Виски мы пили, как другие пьют водку, маленькими хрустальными
стопочками в один глоток. Стопочки для этого временно сняли с продажи.
- Женьку Долгого я последний раз видел года три назад, - говорил
Дима. - Он мясником работал в гастрономе у Оперного. А Чемерис в Волгоград
уехал. Он полысел страшно за последнее время...
- А я как-то Галю Колесниченко встретил... - поделился я. - Тут же,
на Подоле...
Допив виски, решили попробовать джин.
- Вообще-то его с тоником пьют, - говорил, открывая бутылку, Дима. -
Но тоник сегодня весь раскупили. Ничего, он и так вкусный. Помнишь
Мельничука из Б-класса?
- Помню.
- Ему два года назад вышку дали, но потом на пятнадцать лет заменили.
- А за что? - поинтересовался я.
- Уголовщина. У какого-то челнока выкачивал пять тысяч баксов и для
острастки бросил ему днем в окно гранату, а там теща с малым была. Два
трупа...
- Да, - протянул я. - Грязно.
Разговор перешел на созвучные теперешнему времени уголовные истории и
ужасы. Мы открыли кипрские маслины и банку камчатских крабов. Под такой
разговор пилось и закусывалось отменно. Круглое лицо Димы покраснело,
глаза горели. Думаю, что и я выглядел не трезвее. Между делом поговорили о
доходах - слово "зарплата" уже вышло из обихода. Дима заколачивал триста
баксов плюс премиальный товар, который обычно выпивал и съедал в кругу
друзей. Я, увы, материальными достижениями похвастаться не мог.
- Мой шеф тысяч пять-шесть в месяц имеет, у него еще пять точек на
Подоле и один обменный киоск, - рассказывал Дима. - Но я ему не завидую...
- Слушай, а ты не знаешь, сколько киллеры заколачивают? - спросил я.
- А ты что, "ведомости" не читаешь? В зависимости от важности объекта
и пять тысяч и десять тысяч баксов...
- А если объект не важный?
- А кому надо убирать такой объект?
Я пожал плечами.
- Ну вроде как муж хочет убрать любовника своей жены... - предположил
я.
Дима помолчал минутку, потом тоже пожал плечами.
- Это мелочевка, - сказал он. - Любовники ходят без охраны... Должно
быть дешево. Может баксов пятьсот... Но серьезный профи за такую мелочь не
возьмется... По крайней мере те, кого я знаю...
Я тяжело вздохнул и налил себе и Диме джина. В бутылке оставалось еще
на пару стопочек. Алкоголь уже плыл вперемешку с кровью по венам и
артериям, но в голове было светло, как днем.
- У твоей что, любовник есть? - спросил вдруг Дима.
Я кивнул, скорее автоматически, чем в знак согласия с предположением
Димы. Но, в принципе, сомневаться в наличии любовника у моей жены было бы
глупо.
- Конечно, есть, - подкрепил я свой кивок словами.
- У меня есть один парень... В общем-то профи... - Дима заговорил
тише и я понял, о чем он говорит. - Если хочешь, я с ним посоветуюсь... Он
порядочный, от близких даже аванса не берет... У тебя есть бабки?
Я снова вздохнул.
- Сейчас неважно с деньгами...
- Я тебе могу одолжить, это же дело серьезное... Вопрос семейной
жизни... Так что, поговорить с ним?
- Да, - скоропалительно выдохнул я. И в подкрепление своей решимости
еще разок кивнул.

Два дня спустя вечерком я зашел в магазинчик к Диме. Покупателей не
было. Видимо еще днем зависшая над Подолом морось, время от времени
переходившая в дождь, разогнала людей по домам. Он сидел в ярко освещенном
аквариуме магазинчика за прилавком и читал книгу.
- Привет, - крикнул я, заскочив в открытую настеж дверь. - Что
читаем?
- А что читают в такую погоду? Конечно, Чейза. Как жизнь? Согреться
не хочешь?
Я кивнул.
Он вытащил из под прилавка початую бутылку лимонного "Кеглевича",
поставил передо мной хрустальную стопочку и наполнил ее. Налил и себе. Мы
как-то по-деловому опрокинули стопки. Водка пошла удивительно мягко,
словно в ней и градусов не было.
- Дамская! - уловив мое выражение лица, пояснил Дима. - Подожди, я
закроюсь и тогда поговорим.
Он закрыл дверь, занавесил окна-витрины.
- Все олрайт! - усевшись на свое место за прилавком, сообщил он мне.
- У него только ребенок родился... Он сам сказал, что ни в какие серьезные
дела лезть сейчас не хочет... Так что твой любовник как раз к месту.
- И сколько? - спросил я.
- Хотел семьсот, но я с ним поторговался... ну и обещал, что ты сам
подробно все подготовишь.
- Что подготовлю? - испугался я.
- Ну наводки разные. Когда и где он бывает. Может, фото сделаешь...
Я задумался о фото и вдруг сообразил, что в этот момент я
действительно думал о некоем абстрактном, мною никогда не виденном
любовнике моей жены. "Господи - мысленно воскликнул я. - Речь идет ведь
обо мне, о моей фотографии, о тех местах, где я бываю!.." Немного
успокоившись и списав нерасторопность своей мысли на плохую погоду и
"дамского Кеглевича", я заново включился в организованную мною самим игру.
- Так как? - выждав паузу, снова спросил Дима.
- Насчет наводок?
- Да.
- Хорошо. И фото будет. Так сколько в конце вышло?
- Четыреста пятьдесят баксов. Мы сначала на пятистах сошлись, но я
почувствовал, что могу его еще немного дожать. Так что с тебя бутылка!
- А когда я с ним встречусь?
- Ты что! Зачем тебе с ним встречаться? Он тебе позвонит завтра
вечером, а все необходимое как-то перешлешь ему.
После делового разговора другой разговор уже как-то не завязывался и
мы, заполняя паузы между стопками анекдотами, просидели еще с полчаса,
прежде чем разойтись.
Когда я вернулся домой, жены еще не было. Я заварил себе чаю. Глянул
на часы - было уже начало первого. В доме напротив светилось лишь
несколько окон. На улице царствовала сырость. В желтых пятнах уличных
фонарей блестел асфальт. Мне почему-то показалось жарко на кухне и я
открыл окно. Высунув голову, смотрел вниз. На пустынную улицу. Смотрел
минут пять, пока перед нашим парадным не остановилась старенькая красная
иномарка, из которой вышла моя жена и какой-то мужик. Я уже было
испугался, что они сейчас оба зайдут в парадное, но этого не случилось.
Они поцеловались под освещавшим вход в парадное фонарем и она зашла, а
мужик, снова сев в свою иномарку, уехал.
- Вот, - подумал я, все еще глядя на вновь опустевшую улочку. -
Должно быть о нем я думал в начале сегодняшнего разговора с Димой. О его
фотографии. Может, взять и переключить все это действительно на него? Но
тогда в этом не будет ничего оригинального. Банальная ревность. Да еще и
неоправданная, ведь я уже давненько не люблю свою жену, к тому же с полной
взаимностью. Нет, пускай живет, или точнее - пускай живут и радуются.
Хотя, думаю, мое заказное убийство и на них подействует, и еще неизвестно
как.
Скрежетнул ключ в двери.
- Ты еще не спишь? - безразлично, но с некоторой долей удивления,
заметила моя жена.
- Чай пил и в окно глядел, - ответил я.
На это она уже не ответила. Прошла в комнату.
Я подождал, пока она выключила там свет и тоже пошел спать.

Димин знакомый позвонил на следующий день вечером. Представился
Костей. Дал мне два дня на фотографию и на "подготовку советов". Обещал
позвонить через два дня и сообщить, как все это ему передать.
Утром я достал коробку из-под югославских ботинок, давно уже
изношенных и выброшенных. В этой коробке хранились мои фотографии, начиная
с традиционных голых младенцев и дальше, без всякого хронологического
порядка, вперемешку. Но даже самые поздние из них были сделаны лет
пятнадцать назад, в теплой тинейджеровской компании. После этого, видимо,
никому я не был особенно нужен или же просто интерес к фотографированию у
моих друзей пропал. Я отложил две фотографии, где я был изображен крупным
планом. На одной - в Пуще-Водицком парке, с бутылкой белого портвейна, на
второй - на пикнике где-то в Святошино, у костра, горящего черно-белым
огнем. Подойдя к зеркалу и сравнив себя сегодняшнего с собой
фотографическим, я понял, что передавать такие фото можно только в том
случае, если я не хочу быть узнанным и найденым. Что же было делать?
Где-то еще лежали восемь фотографий три на четыре, которые я сделал года
три назад в несбывшейся надежде пойти на водительские курсы и получить
права.
Выпив растворимого кофе и запихнув фотографии обратно в коробку, я
направился к ближайшей фотомастерской.
Старик-фотограф замучал меня претензиями к моему подбородку.
- Вы хотите быть красивым или для чего вы фотографируетесь? - наконец
вырвалось у него, когда я пробурчал что-то недовольное.
Наконец, щелкнув аппаратом на треноге, он попросил прийти за снимками
через три дня.
- Извините! - взмолился я. - Мне они нужны завтра. Обязательно
завтра.
Он пожал плечами.
- Очень нужны?
- Да.
- Ну приходите завтра после обеда. Но что-нибудь принесите за
срочность. Я ж деньгами не прошу - кому они сейчас надо?!
Не возвращаясь домой, я пошел на трамвайную остановку. Решил поехать
в центр и пошляться. Именно пошляться, как я, в принципе, шлялся всю
жизнь. Без особенной цели, не спеша, заходя в кафе и разыскивая в очереди
знакомых.
Когда я уже был на Крещатике, я понял подсознательную цель своего
сегодняшнего шляния - мне нужно было "подготовить советы" для Кости. То
есть, сообщить ему в каких местах и в какое время дня его будущий клиент
бывает. Стало быть, надо было решить, в каких кафе чаще всего бываю я. Но
в то же время, определить эти кафе и потом ходить по ним, ожидая выстрела
в спину или в затылок, было занятием не из приятных. Психомазохистом я не
был. Надо было придумать для себя что-то более гуманное.
Я поднялся на Большую Житомирскую и опустился в кафе-подвальчик возле
хлебного. Там было сумрачно и безлюдно.
Взял кофе и стал думать.
После третьей чашки мысли выстроились в боевой порядок и штурмом
взяли поставленную задачу. Я даже сам загордился ими, словно они никакого
отношения к моей голове не имели. Все гениальное просто - это было еще раз
доказано. Я знал, что надо было делать и наступившее в результате этого
облегчение даже ослабило действие кофеина на организм. Я расслабился.
Мне оставалось теперь только выбрать кафе в котором я хочу быть
убитым, и время для этого эффектного события. Конечно, убивать в публичном
месте - дело трудное. И исчезнуть потом, уйти незамеченным - тоже задача
не из легких, но это уже не мои проблемы. Он профессионал - пусть это
докажет. Хотя, если его-таки схватят и выяснят, что он просто убил
любовника чьей-то жены - моя посмертная репутация сильно пострадает и
смерть моя станет более анекдотичной, чем трагической. Нет, надо было
создать ему все условия, чтобы он ушел незамеченным. Чтобы никогда не
нашли моего убийцу и никогда не раскрыли причину преступления. Но как -
нужна еще одна чашка кофе.
И я снова подошел к стойке.
- Снова двойную? - спросила "кофейница" Валя.
- Нет, простую.
Я снова пил кофе, только в этот раз положил туда два кубика сахара
вместо обычного одного. И снова думал, точнее перебирал в мыслях все
знакомые мне кофейни, выбирая ту, в которой вечером перед закрытием бывает
поменьше посетителей. В этом подвальчике, в принципе, под вечер редко
бывает больше двух-трех кофеманов, но здесь такие крутые ступеньки, что,
убегая, можно себе шею свернуть.
Я поймал себя на мысли, что кроме всего прочего еще и о здоровье
этого Кости забочусь, хоть и не видел его ни разу и не уверен, что в
последний момент успею его увидеть.

Старик-фотограф меня не подвел. И фотография вышла ничего, просто
портрет любимого актера. С едва прочитываемой и из-за этого какой-то
загадочной улыбочкой и умным прищуром, в котором было что-то ленинское.
За окном шел вечерний дождь. Я сидел на кухне и наслаждался
одиночеством. Пил чай из шиповника. Думал о сюрпризе, который я готовлю
для своей жены. И совсем не думал о том, что наши отношения или их
отсутствие перешли на новую ступень - она не ночевала дома прошлой ночью и
только утром забежала, чтобы взять что-то или переодеться. Это было рано
утром - я еще спал и больше слышал ее приход, чем видел.
В ее отсутствии сейчас было что-то райское, что-то гуманное по
отношению ко мне. И этот вечерний дождь не был бы таким сентиментальным,
будь она рядом или в комнате. Есть же люди, чье отсутствие вызывает
радость или даже провоцирует ощущение счастья. Плохо, когда таким
человеком оказывается жена.
Раздавшийся телефонный звонок не спугнул уютную атмосферу вечера.
Звонил Костя.
Узнав, что все готово, попросил следующим утром положить конверт с
фотографией и "наводками" в абонентский ящик номер триста тридцать один в
двадцать пятом отделении связи, которое находилось в самом начале
Владимирской, почти у Андреевской церкви.
После телефонного разговора я почувствовал сильную усталость,
свалившуюся на меня внезапно и неожиданно. Захотелось спать. Вечерний
дождь зазвучал убаюкивающе. Но перед тем, как идти спать я все-таки
заставил себя взять календарик и листок бумаги. По календарику я выбрал
день своего будущего убийства - следующий четверг. К этому дню недели я
имел особые чувства. Когда-то в четверг я познакомился с одной девушкой и
тут же пригласил ее в кафе. Дело было на Подоле и после этого на
протяжении счастливого года или чуть дольше мы с ней называли это кафе
"четверговским". Оно распологалось в трех минутах ходьбы от Контрактовой
площади. Как раз по трамвайной линии, ведущей к речному порту. Кафе, не
имевшее и до сих пор не имеющее названия, сумрачное, с плохим освещением и
двумя небольшими залами. Конечно, можно было бы выбрать "место
преступления" и посимпатичней, да и поприличнее. Но я остановил свой выбор
на этом кафе.
На листке бумаги я написал "четверг 12 октября 18:00 кофейня по
ул.Братской возле остановки тридцать первого трамвая в сторону Почтовой
площади". Положив фото и записку в конверт, я с чувством исполненного
долга лег спать.

7. ВТОРНИК

Утром я нашел на нужной почте комнату с абоннентскими ящиками и
бросил конверт в триста тридцать первый из них.
Жить мне оставалось два с половиной дня и надо было решить, как их
прожить, ведь оставшееся время моей жизни было уже настолько ограничено,
что при небольшом усилии исчислялось в точном колличестве секунд, не
говоря уже о минутах и часах.
После почты возвращаться домой не хотелось. Погода стояла хорошая -
наступила, видимо ненадолго, "золотая осенняя пора", желтые и красные
листья, устойчивая бодрящая прохлада и отсутствие ветра при совершенно
голубом небе. Если бы в раю наступала осень, она была бы именно такой.
По Андреевскому спуску я медленно пошел на Подол. Галереи и
магазинчики только открывались. Самые громкие звуки на спуске порождали в
этот момент мои туфли, ударяясь о булыжник мостовой своими дешевыми
пластиковыми подошвами.
Не думая особенно о конкретном своем пути, я оказался в конце концов
на Братской в том самом "четверговском" кафе. Благо оно уже работало и
какой-то парень студенческого вида, забившись в угол, пил свой первый,
должно быть, на сегодня кофе. Я тоже взял половинку и уселся за столик в
другом углу. И вот тут уже задумался об оставшихся у меня для жизни
минутах и часах. Захотелось взять лист бумаги и ручку и составить точный
график или план дел и встреч. И чтобы не так, как обычно, чтобы хотя бы
половину из этого плана вычеркнуть в знак исполнения. Но бумаги у меня с
собой не было. Правда, в кармане пиджака лежала ручка.
Я посмотрел на парня, увидел у его дипломат.
- Извините, - обратился я. - У вас не будет листка бумаги?
Молча он достал из дипломата общую тетрадь и выдрал мне двойной лист.
Я уже положил листок перед собой, собираясь с мыслями, а он все еще
копался в своем дипломате среди книг и тетрадей.
"Вторник 10 октября." - написал я.
Потом глянул на часы. Половина одиннадцатого.
Что я могу сделать сегодня? Сейчас? Утро казалось бесполезным
временем. Да и подумав о знакомых и друзьях, которых хотелось бы увидеть,
я вдруг понял, что желание мое рождено сентиментальностью момента. Не было
ничего важного в этих возможных встречах. Попрощаться? Но какой смысл -
ведь я не должен знать о своей гибели! А встретиться как обычно, чтобы
поболтать ни о чем - такие встречи даже мне уже надоели. Может,
встретиться с Ниной, с женщиной, которую я полуоставил перед своей
свадьбой. Мы, правда, уже тогда были больше друзья, чем влюбленные, хотя
это нам не мешало вести себя иногда, как ведут любовники. Это была
какая-то затихшая и затухшая страсть, которую ни она, ни я не хотели
забыть. И вероятно потому, что мы помнили о ней - она и просыпалась
иногда, бросая нас в объятия к друг другу. После этого мы спокойно
обсуждали за чаем ненормальность наших отношений и обещали попробовать в
дальнейшем только дружить. Но все повторялось снова и снова. И в конце
концов мы уже не виделись, а только перезванивались, но все реже и реже.
Потом я видел ее случайно в обнимку с красивым и самоуверенным мужиком.
Они выходили из венгерского кафе "Бон-Бон". Я тогда понял, что эта часть
моей жизни окончилась. И сразу возникло какое-то успокоение. Я успокоился
за нее. И перестал звонить ей, думая, что ей сейчас это не надо. Она тоже
больше не звонила.
"Позвонить Нине." - написал я на листке и отпил еще кофе.
Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои
желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни
времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не
был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько
очевидным, что мурашки пробежались по спине. Эта очевидность моей
никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным
мыслям - мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве
было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на
ситуацию. И вычеркнул с листка этот ненужный Нине звонок. Теперь я был
полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому
больше.
Парень, сидевший в противоположном углу, поднялся и вышел и я остался
в кафе один. Барменша ушла в подсобку. Из-за темного интерьера в кафе было
сумрачно. А на улице светило бесполезное в это время года солнце. Хотя,
конечно, миллионы граждан радовались ему. Граждане привыкли радоваться
бесполезным вещам. Я тоже.
Вечером в четверг я сяду поближе к выходу. Так будет удобнее.

8. СРЕДА

В среду утром за окном комнаты плескался туман. Я, поднявшись на
ноги, сразу же подошел к окну. Потом оглянулся, понял, что жена снова не
ночевала дома. Это объяснило мое бодрое самочувствие. Предстояло как-то
заполнить этот последний полный день моей жизни. Бродить по туману не
хотелось, хотя туман, должно быть, был делом сугубо утренним.
На кухне я поставил чайник на плиту и уселся за стол.
- Вот и жизнь кончается, - подумал я и почувствовал в своей
внутренней интонации какую-то подделанную старость. Словно с каждым днем,
приближавшим меня к избранному четвергу, я делался все более неизлечимо
больным.
Пить чай с туманом за окном - в этом было что-то от дорогой
скандинавской лечебницы для неизлечимо больных, или это как-то Бергман
прорезался в ассоциациях.
Снег в этом году выпадет без меня.
А вдруг именно грядущая зима будет бесснежной, а я этого не увижу?
Не велика потеря, впрочем. Это только сэкономит городу бюджет, обычно
затрачиваемый на уборку снега.
Мысли мелочились в моей голове. Ничего высокого, ничего истинно
философского. Словно и сам я всегда был мелким, неглубоким человеком. И
теперь уж вправду единственное, что могло меня возвысить если уж не в моих
собственных глазах, то в чужих, это насильственная смерть. Звучит
глуповато. Видимо хороший сон и мирное пробуждение с последующим
созерцанием первобытно чистого тумана пробуждают глупость или же про
крайней мере вызывают банальнейшие мысли.
Неплохо бы в последний день написать несколько писем давно забытым
знакомым. Что-нибудь о планах на будущее. Это и отвлечет от мыслей о
четверге, и привнесет трагизма в день пятничный.
Не допив чай, я сходил в комнату за ручкой и бумагой.
"Дорогая Таня, - писал я в Москву молодой разведенной женщине,
отдыхавшей когда-то в нашей компании в Крыму, после чего мы пару раз
обменялись теплыми письмами. - Извини, что долго не писал. Жизнь в
последние два года потихоньку разваливалась и вот наконец развалилась
окончательно. Теперь у меня нет ни работы, ни семьи. Я вышел на стартовый
"ноль" и передо мной опять все пути открыты. Молодым везде у нас дорога. О
будущем начну думать через пару дней, а пока грущу о прошлом. Но грущу
неискренне, а скорее из-за глубоко засевших в генах православных традиций.
Даже не грущу, а скорблю. Это слово больше подходит. Думаю, что когда
отскорблю, отгрущу и отплачу, то есть после девяти и сорока дней (или
часов) начну собираться в Москву. Был бы очень рад увидеться, вспомнить о
былом, о друзьях-товарищах. Будет время и желание - пиши. Адрес на
конверте. Целую."
Письмо написалось удивительно легко, на одном дыхании. Думал было еще
с десяток накропать, пока туман и так легко пишется, но вовремя
остановился.
Телефон зазвонил. Пришлось вернуться в комнату.
Звонила жена. Сухим голосом предупредила, что заедет на машине со
своим коллегой, чтобы забрать свои вещи.
- А машина у коллеги красного цвета? - спросил ее я.
Она повесила трубку.
Не желая в свой последний день встречаться с женой и ее "коллегой" я
быстро оделся и вышел на улицу.
Туман все еще заменял воздух. Медленно проезжали мимо по дороге
осторожные машины, нащупывая путь желтыми фарами. Люди проходили мимо тоже
как-то странно, возникая словно из ничего и тут же растворяясь в туманном
молоке. Среда начиналась мистически, словно из этого тумана вот-вот должен
был возникнуть другой, новый мир, в котором всем будет хорошо, и куда
смогут уйти все те, кто не прижился и не устроился в старом мире.
Я брел в сторону центра. Хотелось пройти как можно более долгий путь
в тумане. Дойти до Подола, до Братской. Может и не было никакого смысла в
этом, но, помня Челюскинцев и время героев, и живя в этом, совершенно
противоположном времени, хотелось иногда совершать невидимые другими
имитации нормальной героической жизни. И вот в последнюю среду своей жизни
я шел в тумане из одного конца города в другой. Шел, чтобы дойти и взять в
награду за переход чашечку кофе. Тоже одну из своих последних.
Переход длился два часа с лишним. И, честно говоря, уже зайдя в кафе
и подойдя к стойке, я не почувствовал никакого торжества момента. Движение
в тумане лишает человека ощущения пространства, а значит лишает его и
возможности оценить пройденный путь. Так оно и было.
Тусклый свет горел в кафе, а на улице было серо. Я уселся в угол за
свой любимый столик. Похоже, что я был сегодня первым посетителем.
"Кофейница" невидимо сидела за высокой венгерской кофеваркой и читала
книгу. Отвлеклась она только на мгновение, чтобы сделать мне кофе. И снова
уселась.
В кафе вошла девушка в кожанной кепочке и коротковатой темносерой
куртке, похожей на летную куртку старого образца. В руке у нее была
большая папка для рисунков, а за плечом кожанный рюкзачек. Взяв кофе, она
уселась по другую сторону прохода.
Мне очень захотелось поговорить с ней, познакомиться. Но ее
сосредоточенность на своих мыслях остановила меня.
Я допил кофе и вышел из кафе. Пошел бродить дальше. В туман. Мои
ощущения тумана, конечно, не были такими наивно-радостными и
трогательными, как у Ежика-В-Тумане. Но все-таки бродить было легко, и
мысли бродили в голове разные. Похоже было, что мой последний день
окажется самым скучным в жизни, но это меня уже не огорчало.

9. ЧЕТВЕРГ

К вечеру среды туман немного рассеялся или же, слившись с темнотой,
стал менее заметным. Когда я вернулся домой - настроение приподнялось. Я
заметил отсутствие множества мелких предметов и деталей быта, унесенных
бывшей женой. Она словно убрала после себя - и будильник на одной
батарейке исчез, и всякие шкатулочки, щетки для волос. Вообщем квартира
показалась мне чуть роднее, чем была до этого. Я легко прошелся по ней,
глубоко вдохнул воздуха.
В ночь на четверг мне снились цветные сны. Я не запомнил ни одного из
них, но ощущение цветности было настолько сильным, что даже проснувшись, я
все еще хотел закрыть глаза и продолжать смотреть их, эти незапоминающиеся
сны.
Но надо было думать о другом. Надо было готовиться к вечеру.
Я принял ванну, побрился. Погладился. Я собирался так тщательно,
будто должен был быть свидетелем на свадьбе. Приготовив одежду на вечер, я
засел за утренний кофе.
Вечер пришел незаметно.
Вообще 4 часа дня можно было называть "вечером" только осенью или
зимой.
Оставалось два часа жизни, и не было необходимости спешить, чтобы
закончить какие-то дела. Не было дел, ни законченных, ни других. Все было
завершено или же не нуждалось в завершении. И чувствовал я себя чуть ли не
возвышенно - я наконец мог поверить в себя, в свою способность быть
решительным и хладнокровным. Может быть, ради этого и не стоило
организовывать трагический моноспектакль, но ведь задумал я его не для
проверки своих способностей, а то, что способности все-таки "проверились"
меня только радовало.
В карман куртки перед тем, как выйти, я положил паспорт, написанное
письмо. Постоял в коридоре, размышляя, что еще взять с собой, чтобы тем,
кто будет выворачивать карманы у покойника, было бы что вытащить и принять
за ключ к разгадке преступления. Но в голову ничего не приходило.
На прощанье я хлопнул дверью и тут же почувствовал неловкость жеста.
Видно, все-таки я нервничал.
На улице было сумрачно и прохладно.
Выйдя на Контрактовой площади из метро, я остановился у памятника
Сковороде. Посмотрел на сидящие вокруг него на лавочках парочки - что за
странное место для зачинающихся романов и коротких лавсторий? Может, дух
первого украинского буддиста Сковороды все еще витал над этим местом,
привлекая сюда молодежь. Дух даже не столько буддиста, сколько первого
отечественного хиппи, прошедшего пешком всю Украину и ее российские
окрестности. Вот он, официально неосознанный идеал для новой украинской
молодежи. Поднять бы его образ над массами молодых трудящихся и пошли бы
миллионы пешком по Украине и ее российским окрестностям!
Но время шло и мне захотелось успеть выпить кофе. Благородная мысль -
для некурящего нет смысла выкуривать последнюю сигарету, но для
завсегдатая кофеен последняя двойная половинка кофе - это святое!
Меня обогнал трамвай, разливая по сумрачной Братской улице желтый
жидкий цвет, который тут же впитывался в асфальт. Он повернул к Днепру и
снова стало темно. Только одиноко горящие окна домов выставляли свой
слабый свет на улицу.
Оставался еще один квартал и полчаса времени.
Я замедлил шаг. На кофе мне понадобится не больше десяти минут.
Но кварталы на Подоле почти игрушечные - как не замедляй шаг, а через
несколько шагов квартал заканчивается.
Я вошел в кафе. Тихо пел в его стенах Шафутинский. Тихо потому, что
звук был максимально прикручен. Мое место было свободно. В первом зальчике
сидела компашка мужиков и распивала водку. Одна парочка прижалась друг к
другу за угловым столиком. И из второго зала раздавался какой-то шум. Я
взял свою половинку и сел на давно выбранное место. Снял с руки часы и
положил перед собой. Пил кофе, хороший крепкий кофе. Будто "кофейница"
знала, что это моя последняя чашка и постаралась сварить кофе получше.
Оставалось пятнадцать минут жизни.
Я почувствовал, что у меня дрожат руки.
В кафе зашли две девчонки, заказали по пятьдесят грамм ликера.
- Только быстро, - предупредила их "кофейница". - Я сегодня раньше
закрываюсь - у сына день рождения.
Я снова глянул на часы - без двенадцати шесть.
Допил кофе и взял еще одну половинку.
- Чего это у тебя руки дрожат? - спросила "кофейница" - Перебрал
вчера?
Я кивнул, не желая участвовать в ее участии.
- Тебе не кофе надо, а чего покрепче, - посоветовала она. - Возьми
"Кеглевича"!
- Денег нет.
- Тебе в кредит дам, - сказала она и налила мне сто грамм.
- Спасибо, - я взял кофе и сто грамм и вернулся за свой столик.
Было без пяти шесть, когда "кофейница" занервничала и стала всех
торопить и выпроваживать. Мужики допили водку и без пререканий гурьбой
вывалили на улицу. Из второго зала тоже вышли всякие люди в подпитии.
Я смотрел примерзшим взглядом на открытые двери, в которые все
выходили, но никто не входил.
- Ну давай, не задерживай! - "Кофейница" стояла рядом, надо мной.
Я оглянулся - кроме меня и ее в кафе больше никого не было.
- Я к тебе по-человечески, и ты тоже, пожалуйста, будь человеком, -
дружелюбно говорила она. - У меня Васе сегодня восемьнадцать. Надо успеть
салаты сделать...
Я кивнул, доглотнул "Кеглевича", запил последним глотком кофе и пошел
к выходу.
Уже "выплыв" лицом на улицу, я столкнулся с парнем в короткой
кожанной куртке. Он хотел войти.
- Все! - крикнула ему "кофейница". - Закрыто.
Пропустив его на порог кафе, я отошел в сторону и с улицы слушал их
разговор.
- Ну хотя бы сто грамм! - просил он.
Часы я сжимал в ладони. Было темно и я вряд ли бы разглядел
местоположение стрелок, но почему-то была у меня уверенность, что именно в
эти секунды наступает шесть часов вечера. И действительно, откуда-то
сверху донеслись удары настенных часов.
Я медленно шел назад, на Контрактовую. Я шел и слышал шаги идущего
позади меня человека. Может, это был именно он? Может именно с ним я
столкнулся лицом к лицу на выходе из кафе?
Мое состояние можно было сравнить только с пронизывающей немотой. Не
было ни огорчения, ни облегчения. Только страх при каждом услышанном шаге
идущего позади меня человека усиливался. Я хотел, но боялся оглянуться.
Уже выйдя на освещенный поворот трамвайной линии, я оглянулся, но
сзади никого не было.
Страх пропал, но пропали вместе с ним и все чувства. Снова
воцарилась, разлилась по всему моему телу немота.
Я присел на пустовавшую скамейку под памятником Сковороде. Сидел и ни
о чем не думал. Просто дышал.
Может к шести часам моя душа покинула меня, оставив меня без чувств и
мыслей. Ей, должно быть, не нравился мой план. Душа живет в человеке и не
любит терять свое место жительства.
Смешная мысль пришла в озябший мозг - если душа прописана в моем
теле, а тело прописано по определенному адресу, значит у души - двойная
прописка, что запрещено всеми нашими до сих пор советскими
законодательствами.
Я даже улыбнулся.
И подумал об одиночестве Сковороды.
Некоторые люди рождаются, чтобы и после смерти оставаться одинокими.
Часы показывали двадцать минут седьмого.
Прошли первые двадцать минут моей незапланированной жизни.
Посидев еще с полчаса, я поднялся пешком на Крещатик, нашел
подвыпившую начинающую проститутку и, пообещав ей заплатить утром, повез к
себе.

10. ПЯТНИЦА

Ночью мне то снились кошмары, то вдруг прорезались какие-то
идиллические картинки и в зависимости от этого, я то обнимал во сне
девушку, имя которой, один раз услышав, сразу забыл, то отодвигался от нее
на край. Утром проснулся с головной болью. Встал, оставив гостью крепко
спящей. Сидел на кухне и пил растворимый кофе. Несколько раз заглядывал в
комнату и удивлялся столь крепкому сну. Наконец уже заглянул, чтобы
внимательнее рассмотреть свою гостью - ведь познакомились мы в полумраке,
а если еще учесть в каком я был прошлым вечером состоянии, то надо было
удивиться смелости этой девушки. Мне самому вдруг стало страшно за нее - а
если бы за пять минут до нашего знакомства ее бы увез к себе какой-нибудь
маньяк-садист?
Мысли логично подошли к тому, что я совершил хороший поступок и
вероятно спас ее от избиения или от чего-то пострашнее. Но тут я вспомнил,
что утром обещал с ней расплатиться, и при том даже не стал слушать, какую
сумму я должен буду ей отдать...
Стало как-то не по себе. И даже порадовался я ее крепкому сну. Но
все-таки надо было что-то делать. Может, надо было где-то одолжить деньги,
чтобы отдать ей. И снова - мысль о том, что мне надо раздобыть денег,
чтобы заплатить проститутке - эта мысль окунула меня в грязь и я
поморщился. Было, конечно, от чего поморщиться.
- Эй! - донесся из комнаты негромкий сладкий голос. - Эй, ты где?
Я появился в дверях и спросил:
- Кофе?
Она потянулась. На лице, усыпанном веснушками, заиграла улыбка. И
совсем по-детски она кивнула. Приподнялась, рукой подсунула подушку под
спину и так устроилась на кровати - полулежа-полусидя.
- Только у меня растворимый, - успел я сказать, исчезая на кухне.
Кипяток быстро подогрелся и я сделал для нее кофе.
Она была красивой, слишком красивой для проститутки. И слишком
молодой. Светло каштановый волосы, немного пострадавшие от "химии",
мелкими волнами сбегали до плеч, татарский разрез глаз, маленький острый
носик. Тонкие, но яркие губы - я их целовал, наверно, ночью? Не помнил, и
было жаль, что не помнил я прикосновения к этим губам.
- Ты идешь?
- Иду, - ответил я.
Присел на краю кровати. Протянул ей чашку.
- А у тебя есть шоколад? - спросила она.
Я с сожалением покачал головой.
- Ну ничего, - она улыбнулась.
- Как же ее звать? - мучался я вопросом.
- Ты извини, - заговорила она. - Ты хороший, но я не запомнила как
тебя зовут...
- Толя, - сказал я и тут же воспользовался моментом, чтобы извиниться
перед ней в том же грехе памяти.
- Лена... Это по-настоящему, то есть по паспорту... А там я - Вика...
- Давай, лучше будешь Леной...
- Хорошо, для тебя буду Леной...
Это утро закончилось под вечер.
- Я должна идти... - сказала Лена и пожала плечиками.
Я было заикнулся о деньгах, о том, что свято чту долги, и что денег
сейчас у меня нет...
- Забудь, - улыбнулась она. - Лена денег не берет. Вот если бы ты с
Викой познакомился - пришлось бы 20 долларов положить... Пока!
Мы поцеловались на прощанье.
- Захочешь - найдешь, - сказала она уже с лестничной площадки и
застучали вниз ее каблучки.
- Лифт работает! - крикнул я.
- Ну и пусть работает! - крикнула она в ответ.
А за окном было темно. Осенний вечер стелил грусть, но мне не было
грустно. Мне было радостно. Я думал, что это второе рождение, или второе
дыхание. Что-то второе, что-то дающее надежду на будущее...

11. ВЕЧЕР

Около семи вечера зазвонил телефон.
Звонил бывший одноклассник Дима.
- Ты знаешь, там что-то сорвалось вчера... Ко мне Костя заходил. Он
просил извиниться... У тебя есть сейчас время?
- Это единственное, что у меня есть, - улыбнулся я в телефонную
трубку.
- Подъезжай, глотнем по сто грамм.
Я охотно согласился.
У Димы мы засиделись до полуночи. В занавешенном киоске было тепло и
уютно - работал мощный обогреватель и ощущение возникало такое, будто мы
сидим у камина.
Выпив для разминки бутылку красного венгерского, мы принялись за
лимонную водку "Николай". Она великолепно закусывалась печенью трески, и я
подумал, что для ощущения богатства жизни надо действительно работать в
коммерческом киоске или по крайней мере быть ближайшим родственником
продавца. Правда, мне было достаточно быть бывшим одноклассником, но это
чистое везенье. Многие люди не признают своих бывших одноклассников.
- Понимаешь, - Дима вернулся к серьезному разговору после небольшого
прогрева лимонной водкой. - У него вроде часы барахлили. Короче, он попал
туда только к закрытию... Вообще он парень точный. Так что ты не дергайся,
он дальше уже сам все сделает, это как долг чести. У них с этим строго.
Все, я сказал и забыли! Жизнь - классная штука. В ней всего много. Я вчера
с одной девчонкой познакомился! - и Дима помотал головой, видимо слов не
хватало. - Она парикмахершей работает. Иногда вот так познакомишься - и
жениться хочется. Может и женюсь когда-нибудь. Надо сначала квартиру
подкупить...
- У меня уже есть квартира, - вставил я. - Жена ушла.
- Вернется! - хотел успокоить меня Дима.
- Лучше не надо.
- Она же не выписалась?
- Нет.
- Значит, это еще не твоя квартира. Понимаешь, вот когда у меня будет
квартира и в ней никто, кроме меня не будет прописан - вот тогда я хозяин.
С этим я согласился.
На прощанье он подарил мне бутылку "Кеглевича".
Мы закрыли киоск и вместе пошли на метро.
- Знаешь, - говорил он по дороге. - Тут дело есть небольшое - можно
денег заработать. Хочешь?
- Криминал? - спросил я.
- Нет, не совсем. Хотя сейчас все - криминал.
- Ну?
- Мой шеф разводится, ему нужен свидетель.
- Свидетель чего?
Дима почесал за ухом.
- Ну как тебе это... в общем, ты вроде как спал с его женой,
понимаешь? Надо быть в суде во время разбирательства и если спросят -
подтвердить. Мол сам муж тебя застукал с ней или что-то в этом роде...
- Это же ложные показания.
- Дело ведь не уголовное, а гражданское. Да и как кто докажет, что ты
с ней не спал? Она может отбрехиваться, но и она не докажет... А заплатят
тебе так, что год сможешь по кабакам ходить и не работать. А?
Я задумался. Предложение было не очень заманчивое, но с другой
стороны денег у меня не предвидилось, а тут вроде обещали не поскупиться.
Конечно, выступать в таком деле свидетелем и еще брать на себя чью-то
жену... Черт его знает...
- Если хочешь, я тебе устрою встречу с шефом и он тебе сам все
объяснит. Тогда и решишь.
- Хорошо, - я обрадовался возможности отложить решение. Да и
действительно, думаю Димин шеф лучше знает, что ему нужно.
- Я дам ему твой телефон, - сказал Дима.
Мы попрощались.

12. СУББОТА

Знакомство в шефом Димы состоялось на следующий день. Утром он
позвонил мне, а уже в три часа мы сидели у меня на кухне. Собственно на
моей кухне он сам меня угощал привезенной с собой водкой и закусками. Было
ему лет сорок - высокий, гладковыбритый, типичный государственный
служащий. Редкая проседь в коротких черных волосах. Усики, аккуратно
подстриженные по линии верхней губы. Звали его Сергей.
- Она крученная, - рассказывал он, делая маленькие глотки водки,
словно не здесь родился. - Достала меня - хуже не бывает. Я знаю, с кем
она спит, но не хочу с ним связываться. Мне тут важнее моральный вопрос -
я еще имею планы на будущее, надо поддерживать репутацию, понимаешь. От
тебя, может, ничего не потребуется, но если потребуется - встанешь,
скажешь пару слов. Главное - запомни - у нее на левой груди под соском
большое родимое пятно, на заднице тоже. Это такие детали, про которые
могут знать только самые близкие друзья, - он усмехнулся.
Я слушал молча. Очень хотелось заработать денег и очень не хотелось
вляпаться в какую-нибудь историю. Хотя я себе представлял, что много денег
без риска не заработаешь, но здесь очевидного риска не было. Могло только
возникнуть несколько неприятных моментов. Но моменты - они на то и
моменты, чтобы быстро забываться и уходить в прошлое.
- Ну и самое главное, - Сергей потер свои ладони, словно у меня было
холодно. - Гонорар - тысяча баксов. Решай сейчас, дело для меня срочное.
Я сглотнул слюну. Мое заказное убийство стоило в два раза меньше.
- Даже если не придется выступать - деньги твои, - добавил Сергей.
Я кивнул.
- Ну раз согласен, тогда собирайся.
- Куда? - удивился я.
- Поедем, я покажу, где ты с ней спал. Расскажу, когда это было.
Потом привезу тебя обратно.
Мы приехали на его "Опеле" на Печерск. Он мне показал свою квартиру -
там было, где разгуляться.
- Это спальня, - он распахнул двойную дверь с витражными стеклами. -
Вот здесь ты трахал мою жену. Дело было в августе - я уезжал в Штаты.
Запоминай. Вон на стене ее портрет... Да! Ее зовут Алина. Не забудь!
Над кроватью в красивой рамке висела цветная фотография симпатичной,
но сильно накрашенной блондинки.
- Вот и все, пожалуй, - сказал он и вздохнул. - Суд в следующий
понедельник, в десять утра. За тобой заедет мой приятель. Сиди дома и жди.
Потом он отвез меня домой и я долго сидел на кухне. За окном было
темно, можно было бы уже и спать ложиться, но чувствовал я себя слишком
бодро и возбужденно. Поэтому вечер длился долго, может быть до двух или
трех часов ночи.

Дни после моей несостоявшейся смерти тянулись невероятно долго.
Трудно было поверить, что всего два дня назад меня должны были убить -
каждый день был безразмерен и не поддавался описанию. Вечер в Димином
киоске и встреча с его шефом - были словно заполненные чем-то секунды в
широком и бесполезном потоке времени. Мне и раньше нравилось отсчитывать
время, ориентируясь на какое-то ожидаемое мною событие. Чей-нибудь приезд,
свидание, просто письмо, о котором я знал. Конечно, я очень любил и
неожиданные письма, но они относились к разряду случайностей, которые тем
и хороши, что незапланированы. Сейчас мне надо было ждать понедельника,
чтобы первый раз в своей жизни быть свидетелем. Точнее лжесвидетелем -
интересно исполнять первый раз в жизни не саму роль, а ее
противоположность. В этом было что-то почти естественное для меня, словно
так мне и было предначертано - исполнять противоположности нормальных
ролей. Когда же я решил сыграть полноценную роль - роль жертвы заказного
убийства - случай - или же Некто другой - распорядился иначе, не дав мне
исполнить задуманное. Что это было? Почему? Может, существует какая-то
цензура Судьбы, позволяющая или же не позволяющая нам совершать поступки?
В понедельник я проснулся с облегчением - наконец наступил день, в
который что-то должно было произойти. Я сел на кухне - не было еще и
восьми утра. Заварил чай и сидел, ждал машину, которую Сергей обещал за
мной прислать.
Громко тикали настенные часы.
За окном моросил дождь.
Продолжался мой самый нелюбимый месяц - октябрь. Революция здесь была
не при чем. Я не любил сырость.
Около девяти внизу просигналила машина. Я выглянул в окно и увидел у
своего парадного "девятку". Понял, что это за мной. Быстро оделся и вышел.
Молчаливый шофер лет пятидесяти привез меня в суд. Там уже подошел
Сергей. Сказал: "Стой здесь и жди. Когда все зайдут, будешь стоять за
дверью, пока не позовут."
Я кивнул.
Двери суда открылись минут через тридцать и оттуда вывалила под
моросящий дождик толпа людей с неулыбающимися лицами. Одна женщина была
подчеркнуто в черном. После этого кто-то появился в открытых дверях,
сделал жест и Сергей, а следом за ним и другие, зашли. Я зашел последним.
Остановился перед дверью в зал заседаний.
- Проходите! - сказала мне молодая девушка, одетая под пожилую
секретаршу во все длинное и клетчатое серого цвета.
- Я свидетель, - объяснил я. - Мне сказали тут ждать.
Она неожиданно улыбнулась.
- Это если б уголовное дело, а здесь можете заходить - просто сядьте
поближе.
Я зашел и сел во второй ряд у дверей.
Заседание прошло быстро и для меня безболезненно. Правда, я успел
понять, что жена Сергея разводиться не хотела. Но Сергей в самом начале
заявил, что человек, с которым она ему изменяла, находится в зале и при
необходимости даст свидетельские показания. Я долго потом наблюдал, как
его жена нервно бегает глазами по рядам сидящих.
После заседания Сергей подошел ко мне и передал конверт. Вид у него
был усталый, но удовлетворенный.
- Легко заработал, - сказал он и усмехнулся. Потом, не попрощавшись,
отошел.
Я вернулся домой и пересчитал деньги - такой суммы у меня еще никогда
не было. Тысяча долларов в купюрах по пятьдесят и по двадцать. Я несколько
раз пересчитывал, раскладывал их по сотням на столе в кухне, потом снова
складывал в одну пачку. Дрожали руки, но, наверно, дрожали они от радости.
Теперь я был с деньгами и мог отдать долги. Правда долги мои были мелочные
- за "Кеглевича" в кафе на Братской, потом надо чем-то обрадовать
Лену-Вику с Крещатика. И вроде все.
Я вытащил из пачки двадцатку, а остальные деньги завернул в кулек,
потом в газету и спрятал под ванной - ведь у моей ушедшей жены есть ключи
и оставлять такой сюрприз для нее я не хотел.
Вечером я уже ехал на Крещатик. Первым делом прямо у метро разменял
доллары, потом уже пошел искать Лену-Вику. Прошлый раз я нашел ее на
скамейке около кинотеатра "Орбита". Я прошелся два раза до "Орбиты" и
обратно, но так и не увидел ее. Пачка купонов грела в кармане ладонь
правой руки и я тоже зашел погреться в кафе-гриль по другую сторону от
метро. Съел полкурицы, щедро политой кетчупом. Выпил сто грамм водки.
Ощутил себя вмеру замедленным и спокойным. И снова пошел гулять по
Крещатику в поисках девушки, с которой было легко во всем.
Нашел я ее только к одиннадцати. Она выглядела несколько уставшей, но
заметив меня, обрадовалась. Мы взяли две бутылки "Амаретто", несколько
шоколадок, кусок салями и поехали ко мне.
Пили, ели, говорили открыто и легко, каждый о своем. Я рассказал об
ушедшей жене и о кофейном прошлом. Она - о своей любви к свободе и о
ненависти к родителям и брату. Нам было хорошо и ночью, и утром. Долго не
хотелось вставать. Потом я все-таки поднялся и принес ей кофе и шоколад.
Мы оба никуда не спешили, но в какой-то момент возникла пауза-усталость и
она, будучи молодой, но все-таки женщиной, ощутила ее и начала собираться.
- Если хочешь, я буду тебе звонить, - сказала она, погладив
телефонную трубку, мирно лежащую на старом черном аппарате.
Я с радостью согласился и написал ей на бумажке свой номер.
- Я бы на твоем месте поменяла замок в двери, - сказала она, уже
выходя из квартиры.
Я кивнул. Мысль показалась мне разумной.
Она снова пошла вниз пешком. Я слушал ее шаги больше минуты. Потом
вернулся в квартиру.
Снова наступал ранний осенний вечер. Но теперь в жизни появился
приятный момент ожидания, ожидания ее звонков.

Телефон зазвонил утром. Но звонила не Лена. Это был Дима с
настоятельным предложением зайти к нему вечерком. Нехотя я пообещал.
За окном светило хилое солнце. Было сухо и по-видимому прохладно.
Посчитав оставшиеся от двадцатки купоны, я полез под ванну и вытащил
следующую двадцатку.
Жизнь продолжалась. На завтрак у меня был чай с шоколадкой. Правда,
хотелось мяса. Я нашел старую хозяйственную сумку, вытрусил ее в коридоре
на пол - последний раз носил в ней картошку с базара больше месяца назад -
потом замел песок веником в угол у двери.
В ближайшем гастрономе я легко потратил остатки купонов. Этих
остатков хватило на кило говядины, буханку свежего хлеба и пачку кефира.
Уже дома, добавив к говяжьей косточке найденные на кухне пару картошин и
три луковицы, я сварил свой самый легкий суп. Сварил и пошел в комнату.
Просматривал старые журналы в ожидании грядущего аппетита. Он пришел около
трех и тогда я с удовольствием съел две тарелки супа, заедая толстой
свежей горбушкой. Снова практически из ничего, из несложного супа с куском
хрустящего хлеба возникло ощущение счастья.
И пришел ранний октябрьский вечер. Пришел не так, как приходил
раньше. Без горящих уличных фонарей. Продолжалась очередная компания по
экономии электричества.
Я ехал на Подол, в кафе на Братской. Прямо на Контрактовой площади
поменял доллары и снова с теплой пачкой купонов в кармане куртки шел вдоль
трамвайной линии.
Из дверей и окон кафе выливался на улицу жидкий осенний свет. Вместе
со светом вылетал из закрытых дверей смех и говор посетителей.
Очереди не было, хотя в первом зале все столики были заняты. Я
заглянул во второй - там было, где примоститься.
Подошел к стойке, заказал двойной кофе - полную чашку. И напомнил о
ста граммах "Кеглевича", отпущенных мне в кредит.
- Тебя тут один парень разыскивал. Вроде твой одноклассник... - между
прочим сказала "кофейница".
Я кивнул. Потом подумал о том, что "кофейница" не знает моего имени.
- А откуда вы знаете, что меня? - спросил я после минутной паузы.
- А у него твое фото было. Он теперь не в Киеве живет, проездом тут,
вот и хотел найти...
Усевшись во втором зале с чашкой кофе, я понял - кто меня искал.
Знакомое чувство немоты напомнило о себе. Задрожали руки. Я уже забыл обо
всем, хотя прошло всего несколько дней. Отодвинув чашку, я оставил на
стуле шарф и вернулся к стойке.
- Сто грамм "Кеглевича", - заказал я.
- Понравилось? - улыбнулась кофейница. - Тебе лимонного или дынного?
Бери лучше дынный - вкуснее.
- Хорошо, дынный, - я кивнул. - А какой он из себя был, этот
одноклассник?
- Обычный, - она пожала плечами. - Невысокий в темной кожанке. Ты не
беспокойся, он тебя найдет. Ему кто-то то ли твой адрес дал, то ли сказал,
где тебя искать...
- А он что, фотографию всем показывал?
- А сколько тут "всех" бывает? - снова пожала плечами барменша. -
Человека три было, он им и показал. Он и сегодня заходил, но так просто,
кофе попить. Сегодня про тебя не спрашивал.
Я вернулся к своему столику. Выпил дынного "Кеглевича". Сто грамм
показалось маловато и я взял еще двести.
Досидев до закрытия, я бродил около часа по Подолу, потом зашел в
Димин киоск.
- Ну как у тебя? - спросил он.
- Нормально, - выдохнул я.
- Ты вроде штуку поднял, да? - сказал он, широко улыбаясь.
- Да, - я кивнул.
- Класс! На пустом месте! Так что теперь заживешь!
- Угу, - промычал я.
- Ты че, пил уже?
- Немного.
- А со мной глотнешь?
Я снова кивнул.
Он достал водки. Закрыл двери и занавесил витрины. Налил.
- Теперь ты можешь долг отдать. Я бы подождал, но раз у тебя есть
бабки, то лучше отдай сейчас...
Я попробовал сосредоточиться, но в голове висел пьяный туман.
Видимо и в глазах моих было непонимание. Дима хмыкнул, выпил водки.
- Ты, видно, крепко сегодня ударил! Я про баксы, которые Косте отдал
за твоего клиента, который жену у тебя увел. А вообще, если по-честному и
по-деловому - ты мне еще десять процентов со штуки должен. Это же я тебе
устроил...
Постепенно я понял о чем шла речь. Я тоже выпил водки и решительно
кивнул.
- Все отдам, - сказал я. - Завтра. Бабки дома.
- Мне что, - миролюбиво пожал плечами Дима. - Можешь завтра, можешь
послезавтра. Как тебе удобно будет.
Было еще не поздно, когда мне стало плохо и Дима нашел какого-то
частника, согласившегося отвезти меня домой и даже помочь войти в
собственную квартиру. Язык мой уже не ворочался, но в глазах время от
времени появлялась резкость и в один из таких моментов я увидел зеленую
десятку, протянутую Димой водителю.

Около полудня меня разбудил телефонный звонок.
- Это Костя, - сказал мне молодой голос. - Все будет в порядке. Я его
нашел.
Я кивнул. Смысл слов с трудом пробирался в сознание сквозь туман
вчерашнего пьянства, густо висевший в моей голове.
Уже звучали в трубке короткие гудки, когда я понял, что Костя нашел
меня, ведь игра, как оказалось, не окончилась и даже когда я не думал о
ней, она продолжалась.
После двух чашек кофе и холодной ванны я почувствовал себя лучше. Во
всяком случае я уже мог спокойно думать о происходящем. Думал я на кухне.
Несколько раз выглядывал в окно и рассматривал с высоты своей квартиры
фигурки прохожих, выискивая среди них молодого человека в черной кожаной
куртке. Но люди внизу шли по своим делам и никто не вызывал у меня
подозрения.
Вряд ли, я думал, он станет появляться при дневном свете. И уж
конечно, убивать меня на глазах толпы тоже не станет. Скорее всего это
будет вечер или ночь, так что днем я должен чувствовать себя в
безопасности.
Мне уже не хотелось умирать. Жизнь продолжалась, в ней появился
маленький и никому кроме меня не видимый смысл. Наступила свобода выбора
действий и то, что я выбрал две недели назад - меня уже не устраивало. Я
хотел жить дальше.
Успокоившись и немного придя в себя, я вытащил из-под ванны баксы.
Отсчитал пятьсот пятьдесят для Димы - мой долг плюс десять процентов.
Теперь я становился намного беднее, но и на эти деньги можно было какое-то
время жить, не задумываясь о будущем.
На улице снова было солнечно и прохладно. По дороге на автобусную
остановку я заметил, что на деревьях не осталось зеленых листьев.
В Димином киоске у прилавка стояла старушка в длинном сером пальто с
облезлым воротником. Он ей показывал китайский водяной пистолет.
Увидев меня, Дима кивнул.
- У внучика день рождения... - бормотала старушка. - А что на пенсию
купишь...
- Ну бери за двести пятьдесят тысяч, - сказал нетерпеливо Дима. -
Пятьдесят тысяч я тебе уже скинул!
- Спасибо, спасибо, сынок.
Старушка достала из кармана пальто носовой платок, развернула его и,
выложив на стекло прилавка пачку десятитысячных, стала медленно их
перекладывать, считая.
Дима закатил глаза к потолку, потом глянул на меня.
- Двести тридцать... - сказала старушка и тут же спохватилась. - У
меня еще по тысяче есть, тут, где-то в другом кармане...
- Не надо! - почти крикнул Дима. - Бери за двести тридцать!
И он вручил ей водяной пистолет, как раньше вручали советский паспорт
достигшим совершеннолетия.
- Спасибо, спасибо, сынок, - бормотала старушка, выпятываясь из
киоска.
- Ну достала! - вздохнул Дима. - Что у тебя?
Я вытащил пачку долларов и протянул ему почти также, как он
протягивал старушке водяной пистолет.
- Тут пятьсот пятьдесят. С процентами... - сказал я.
Дима снова вздохнул. Ему, видно, не понравился мой тон.
- Послушай, - сказал он. - Ты еще не в себе, что ли, после
вчерашнего? Похмелиться тебе надо. А потом, ты мне должен меньше.
- Как меньше?
Дима покачал головой и нормально, по-человечески улыбнулся - мне
из-за этой улыбки тут же стало неудобно, хотя я и не понимал, что я сделал
не правильно.
- Смотри! - сказал Дима. - Четыреста пятьдесят - это долг.
Я кивнул.
После этого у тебя остается пятьсот пятьдесят. Вот из этих денег
десять процентов, понимаешь?
Я пожал плечами.
Дима хмыкнул.
- Я всегда был против двойного налогообложения, - сказал он.
Потом вытащил из-под прилавка початую бутылку венгерской "Палинки" и
две хрустальные стопки. Разлил.
- Ты что, обижаешься на меня? - спросил он, глядя мне прямо в глаза.
- Нет. Со мной что-то не то в последнее время. Извини.
- Ну давай, - он поднял стопку. - Чтобы все у тебя было в порядке.
Мы выпили и я почувствовал, как внутри у меня что-то стало
налаживаться, что-то внутри приходило в порядок. Я никогда еще так
явственно не ощущал внутренние перемены, как в этот день.
- Хочешь совет? - спросил Дима. - У тебя теперь есть баксы. Надо их
раскручивать. Ты же не собираешься завтра умирать, а чтобы жить - всегда
нужны бабки. Понимаешь? Есть несколько вариантов. Самый ленивый из них -
отдавать баксы под месячные проценты. Только не во всякие там трасты и
фонды - эти сбегут с твоими баксами через месяц. Есть люди, я тебя
познакомлю, нормальные люди. Они берут у тебя баксы под десять процентов в
месяц, а сами отдают лохам под залог недвижимости под пятнадцать
процентов. Понимаешь? Если лох платит проценты, то тебе - десять, а им -
пять. Если лох не платит, то его хату или гараж забирают и продают. И
тогда тебе все равно десять, а им двести. Но это их работа, а ты ни хрена
не делаешь. Сидишь только, и книжки читаешь. А?
Я кивнул и пообещал подумать.
- Когда ты уже начнешь жить по-человечески? - вполне миролюбиво
заметил Дима и налил по второй стопке.
Еще засветло я вернулся домой. Вытащил из кармана баксовую "сдачу",
полученную от Димы и оставил на кухонном столе. Потом уже разделся.
Мне теперь надо было бояться темноты. Это я уже понимал.
В самой ситуации, мною же созданной, был какой-то горький юмор. Из-за
случайности я продолжаю жить, но за мной продолжается мною же
организованная охота, которую я не знаю, как отменить. И можно ли
отменить? Можно ли рассказать Диме обо всем? Тогда, может быть, он сам
доплатит Косте или кому-нибудь, чтобы довели дело до конца, ведь выходит,
что я его дурачил с любовником жены, дурачил Костю, играл с ними, как с
шахматными фигурами. Нет, надо было находить другой выход или же просто
затягивать игру и таким образом продлевать день за днем свою жизнь. Но и
это мне не нравилось. Хотя теперь я дорожил каждым днем своей жизни.
На улице начинался вечер. Мне хотелось поехать на Крещатик, найти
Лену и привезти ее домой. Но больше хотелось жить и я просто сел в кресло
у телефона и стал ждать ее звонка.
Она действительно позвонила примерно через полчаса. И даже
согласилась приехать, только попросила встретить ее у выхода из метро. Я
пообещал и только потом, когда уже трубка лежала на своем аппарате и до
встречи оставалось полчаса, подумал о том, как легко я дал это обещание.
Видно продолжалась еще инерция ощущения безопасности жизни. И инерция эта
была настолько сильна, что даже одеваясь, я не чувствовал страха перед
выходом на вечернюю улицу, где меня за любым деревом или углом мог
поджидать молодой человек в черной кожаной куртке.
Но, уже идя к автобусной остановке, я чувствовал кожей этот страх. И
уши мои улавливали самые обычные вечерние шумы с каким-то подчеркнутым
подозрением к ним. Какие-то двести метров от парадного до автобусной
остановки лишили меня энергии и на лбу выступил пот, будто я не прошел это
расстояние, а пробежал из последних сил. В автобусе я отдышался. До метро
было десять минут езды.
Возвращаясь под ручку с Леной с автобусной остановки домой я
чувствовал себя увереннее. Идти вдвоем было не так страшно.
Всю ночь мы любили друг друга с перерывами на разговоры в темноте. В
этой темноте мне было очень уютно, даже когда мы оба молча лежали,
прижавшись друг к другу.
- А ты бы на мне женился? - спросила вдруг Лена с иронией в голосе.
- Нет, - ответил я. - Я бы тебя лучше удочерил.
- Тогда бы тебя посадили, - засмеялась Лена.
И ее звонкий смех, чуть приглушенный темнотой, звучал сладко и
успокаивающе.
Я долго думал уже под утро, когда она мирно спала, свернувшись
по-детски калачиком, думал о причине возвращения ко мне самоуверенности в
те моменты, когда Лена находилась рядом. Наверно, я воспринимал ее, как
своеобразного ангела-хранителя, или же смесь этого ангела с
телохранителем. Ее доброе чувство охраняло меня, создавало вокруг меня
какой-то защитный невидимый слой. Словно она была моей биосферой. Видно
она чувствовала то же по отношению ко мне.
- Ангел-телохранитель... - прошептал я и улыбнулся. Это сочетание мне
понравилось, несло оно в себе соединение добра и защиты, добра и силы.
Я протянул к ней руки, не обращая внимания на ее сонные протесты
повернул ее к себе и обнял. И заснул, чувствуя себя в полной безопасности.

Днем, оставшись один, я снова и уже всерьез задумался о своей
безопасности. Чтобы мысли работали конкретнее - вышел и купил в киоске у
гастронома свежую газету объявлений. Нашел раздел "Услуги". Там, среди
десятков сантехников и укладчиков паркета, я нашел две охранные фирмы.
Рука потянулась к телефонной трубке. Я набрал первый номер.
- Алло, фирма "Топсан", - пропел приятный женский голосок.
- Извините, - сбивчиво заговорил я. - Мне может понадобиться
телохранитель... Что для этого надо?
- Вы можете подъехать к нам и мы с вами заключим договор.
- А сколько это будет стоить?
- У нас разные расценки, в зависимости от конкретных охранных услуг.
Начиная от пятидесяти долларов.
- В месяц?
- В день, - поправила меня женщина.
Я поблагодарил ее и опустил трубку на место. Платить пятьдесят
долларов в день за собственную охрану не имело смысла - хватило бы на дней
семь, а потом что?
Я вздохнул. Уселся в кресле поудобнее и стал просто просматривать
газетные объявления. Объявления оказались хорошим успокоительным средством
- когда я их читал, возникало ощущения совершенно нормальной жизни -
кто-то строил дома и дачи, кто-то другой разводил нутрий, третий разводил
редкие сорта роз и предлагал их семена по почте всем желающим. И даже в
разделе "Одинокие сердца" все были хорошие, непьющие и некурящие и искали
себе таких же. Мир вырисовывался настолько идеальным, что хотелось быть
его вечным жителем.
Ознакомившись с желаниями людей купить то, чего у них нет или продать
то, что есть, я внезапно набрел на объявление совершенно иного свойства,
выбивавшееся из общего бюргеровского контекста.
"За крупное вознаграждение готов выполнять поручения, связанные с
риском для жизни." Вместо телефона был приведен только адрес: Ирпень,
улица Советская 87.
Уже следующим утром в стоячем грязном вагоне электрички я приехал в
Ирпень. Быстро нашел Советскую улицу и пошел по ней, сверяя свой путь с
номерами домов.
Минут через десять я остановился перед калиткой, на которой висел
нужный мне номер. Дом оказался глубоко во дворе, за старым неухоженным
садом. Дом тоже был старый и неухоженный. Обойдя его, я нашел входную
дверь, оббитую жестью. Постучал.
Через минуту в доме возник какой-то шум. Что-то стеклянное упало и
покатилось по деревянному полу. За дверью послышались шаги.
- Кто? - спросил сиплый мужской голос.
- По объявлению.
Дверь открылась и из проема выглянуло опухшее небритое лицо мужика
лет сорока с лишним. Он вдохнул свежего уличного воздуха и как-то
приободрился.
- Заходи! - сказал. И сам повернувшись, пошел в дом.
Я закрыл за собой дверь на задвижку и пошел следом за ним.
В комнате стоял затхлый запах. Все поверхности были покрыты
кружевами. На стенке висел парный фотопортрет стариков.
- Ну? - спросил меня уже усевшийся за покрытый такой же кружевной
белой скатертью стол хозяин.
Я подошел, протянул ему руку. Сказал: "Толя".
- Ваня, - сказал он. - Ну?
Его нуканье меня начинало раздражать. Но я решил сдерживаться и сразу
перейти к делу.
- Меня хотять убить, - сказал я.
Он хмыкнул.
Мне показалось, что в более глупой ситуации, за исключением, пожалуй,
только той, в которой я уже находился, я еще не бывал. Я встал из-за
стола, чтобы развернуться и уйти.
- Ты чего? - удивленно просипел Ваня. - Я ж тебя слушаю...
- Давай, лучше я тебя послушаю, - предложил я, благо настроение
ухудшилось и в таком настроении легко было быть грубым.
- А че тебе рассказать?
- Расскажи про себя, что ты можешь делать.
- Я все могу... Я в армии прапором был, в Афгане... Я уже грузы
сопровождал, машины из Германии перегонял, в разборки ходил...
Интересно, что его сиплый голос очень подходил его внешности и даже
одежде, которой, правда, на нем почти не было - только тельняшка и
динамовские спортивные брюки с двумя белыми лампасинами.
- А ты понял, что я сказал?
- Да, - выражение лица Вани было уже серьезным и деловым. - Понял.
Могу взяться.
- За сколько?
Ваня пожевал губы, окинул взглядом меня, мою одежду - видно вычислял,
сколько с меня можно запросить.
- Ну если без подстраховки... пятьсот зеленых.
- Много, - сказал я.
- Ну четыреста... - просипел он, глядя мне прямо в глаза.
- Могу триста пятьдесят, - предложил я голосом очень уставшего
человека.
Торговаться я научился на частниках, подвозивших меня от метро к
дому.
- Ладно, - согласился Ваня. - Рассказывай.
Я не стал его утомлять всей предисторией. Наоборот, сказал ему, что
это старые счеты, которые со мной хочет свести один бывший партнер по
делам. Описал его со слов барменши.
- Так че, он в кафе тебя поджидал, значит, - задумчиво закивал Ваня.
- Ясно. Хорошо. Аванс будет?
Я отрицательно мотанул головой.
Это его не очень огорчило.
Он сидел, поглаживал рукой свою небритую правую щеку и думал.
Минут через пять его худое лицо еще больше вытянулось, он задумчиво
сдвинул брови, посмотрел на потолок. Полез рукой под тельняшку, почесал
себе левую ключицу.
- Все ясно, - просипел он.
- Что? - спросил его я.
- На живца надо.
- На какого?
- Ну ты ему нужен? Значит, на тебя его и брать надо...
Логика в его словах была, но смысл мне не нравился.
- Понимаешь, если он где сидит и затаился, то на меня он не выйдет, я
для него - пустое место. А на тебя он выйдет. Ты ему нужен.
- А если он успеет?
- Это моя забота, - оборвал меня Ваня. - План готов. Завтра покажешь
это кафе и на месте все решим.
Мы договорились встретиться на Подоле в одиннадцать утра и на этом
расстались.

Ваня, не смотря на свою внешность и место жительства, оказался
пунктуальным. Ровно в одиннадцать он подошел ко мне. Сам бы я мог его и не
узнать - одет он был в джинсы и в толстившую его зеленую пуховую куртку.
Даже его лицо выглядело свежим, может из-за выбритости.
- Ну? - сказал он вместо приветствия.
Я кивнул.
И мы пошли на Братскую.
Кафе только открылось и "кофейница" попросила подождать минут десять,
пока нагреется кофеварка.
- Может пока по сто грамм? - предложила она.
- На работе не пью, - отрезал Ваня.
Я присел за "свой" угловой столик. Ваня прошел во второй зал,
вернулся. Сел рядом.
- Угу, - пробурчал себе под нос.
Потом посмотрел на меня.
- Я скоро вернусь, - сказал и вышел.
Я остался один в кафе. "Кофейница" ушла во внутренние лабиринты.
Негромко гудела, нагреваясь, кофеварка.
Двери на улицу были закрыты. В этой тишине и сам я старался даже тише
дышать.
Вдруг раскрылась дверь - я вжался в стену - и в кафе заглянул
мордатый мужик в грязной бежевой куртке и с вязанной черной шапочкой на
голове.
- Валя! - крикнул он.
"Кофейница выплыла из подсобки.
- Тебе водку завозить сегодня?
- Нет, еще есть. Привези ящик "Амаретто".
Мужик кивнул и вышел.
"Кофейница" проверила кофеварку.
- Тебе двойную? - спросила меня.
- Да.
- А приятелю твоему?
Я пожал плечами.
- Придет, тогда уже...
Я взял со стойки свой кофе.
Тишина раздражала. Я чувствовал себя напряженно и это напряжение
сковывало мои мускулы, мои руки, мое лицо, словно наступало обморожение.
Над чашкой поднимался пар.
Чего-то не хватало здесь. Отсутствовало то, чего я не любил, но к
чему привык, потому что это нечто было составной частью кафе, как водород
есть необходимой составной частью воды. Наконец я понял, что это.
- Валя! - позвал я "кофейницу" первый раз по имени.
Странно, что на протяжении стольких лет она была для меня безымянной!
- Валя! Поставь музыку!
- Шафутинского? - спросила она совсем по-домашнему.
- А что еще есть?
Она наклонилась к магнитофону. Я услышал, как она взяла в руки
несколько кассет.
- Аллегрова, - читала она, не поднимаясь над стойкой. - Алена Апина,
Киркоров, братья Гадюкины...
Набор был очень патриотичным.
Я выбрал Апину. Мне нравились ее телевизионные веснушки.
- Только не очень громко. - Попросил я.
- "Два кусочека колбаски...", - запела певица и напряжение меня
отпустило.
Я отпил глоток кофе. Полегчало.
Снова открылись двери кафе, но я уже не испытал того испуга, что в
первый раз.
Вернулся Ваня. Сел напротив.
- Кофе будешь? - спросил я.
- Нет. Пошли!
- Сейчас, допью.
Ваня терпеливо ждал. А я не хотел допивать кофе одним глотком.
Когда мы вышли из кафе, Ваня повел меня во двор соседнего дома. В
этом заброшенном дворе лежал остов "жигулей", за ним был мусорник, а
дальше, за мусорником, стоял выселенный трехэтажный дом, видно уже не
надеявшийся на капремонт. Одни лишь внешние стены и кучи осыпавшихся
перегородок, балок и кирпичей внутри.
Тут Ваня остановился.
- Слушай, - сказал он. - Мы будем теперь каждый вечер с пяти и до
закрытия в кафе. За разными столиками. Если он появится, ты выходишь и
идешь как бы отлить. Сюда, в это место между мусорником и домом. Он
выходит за тобой, я - за ним. Ясно?
Я кивнул.
- И еще. Сразу на месте полный расчет, чтобы я тебя уже не видел.
Носи бабки с собой.
Эта идея, как впрочем и сам план, мне не нравилась, но было видно,
что спорить с Ваней не имеет смысла. Теперь он командовал, и, казалось, он
знал, что надо делать лучше меня.
- Когда начнем? - спросил я.
- Сегодня. Зачем расстягивать. Лишний раз на электричке трястись! В
пять вечера - в кафе.
Я поехал домой. Принял ванну и пообедал.
Прилег отдохнуть.
Лежал и думал о вечере. Об этой ловле "на живца". В самом этом
выражении было явное неуважение к "живцу", то есть ко мне. Я был чем-то
мелким, вроде червячка" на которого хотели поймать крупную рыбу.
Время шло медленно.
В четыре я вышел из дому. Уже темнело..
Мое место в кафе оказалось занятым. Я взял свою обычную двойную
половинку и уселся за ближний к стойке бара столик.
Краем глаза заметил Ваню. Он сидел у входа. Перед ним на столе стоял
стакан и открытая бутылка пива.
"На работе не пью" - вспомнил я его утреннюю фразу.
Окинув взглядом первый зал, я понял, что Кости здесь нет.
После второй двойной половинки во рту загорчило. А до закрытия
оставался еще час. Было нудно сидеть и ничего не делать. Я взял сто грамм
"Кеглевича". Теперь сиделось легче. Мелкие глотки дынной водки мгновенно
убили кофейную горечь во рту. Время потекло чуть быстрее.
Около семи "кофейница" стала выпроваживать посетителей.
Мы с Ваней оказались последними.
- Иди в сторону метро, - прошептал мне Ваня в дверях.
Я пошел. Вечерняя темнота окутывала улицу. Мои ботинки гулко стучали
по асфальту и как я ни старался, а тише идти не получалось.
Повернул налево и пошел вдоль белой стены Могилянской академии.
Впереди, в пятидесяти метрах, лежала Контрактовая площадь, освещенная и
фонарями, и плывущими огнями автомобильных фар.
Ваня догнал меня уже у входа в метро.
- Завтра в пять там же, - сказал он и нырнул в подземный переход.

Шел третий вечер ловли "на живца". "Живец" к этому времени подустал.
Во рту горчило от одного вида кофе. Собственно кофе я уже не пил - решил
сделать перерыв, во время которого пил напитки покрепче. Так и ждать было
легче, и какое-то расслабление наступало.
Автоматически я "фотографировал" каждого входящего в кафе. Пару раз
попадались парни, по описанию похожие на Костю. Один раз я даже
приготовился выйти во двор, но тот, кого я принял за Костю, взял у Вали
бутылку водки и ушел во второй зал. Через полчаса его, совершенно бухого,
уже выводили из кафе два тоже подвыпивших мужика пролетарского вида.
Без двадцати семь в кафе вошел еще один парень в кожанке. Он на
мгновение остановился на пороге, осмотрелся и прошел к стойке.
В это время сидевшие напротив меня две женщины поднялись и вышли. Я
занервничал, искоса глянул в другой угол кафе, где со своим пивом сидел
Ваня. Он уловил мой взгляд и поиграл пальцами по столу.
Малинин допел свою песню и кассета закончилась. В возникшей паузе с
улицы донесся звук дождя.
- Только этого не хватало, - подумал я. Зонтика у меня с собой не
было.
- Заканчивайте! - объявила "кофейница" перед тем, как поставить
Шафутинского.
Последний вошедший посетитель уселся напротив меня. Он опустил
чашечку кофе на стол перед собой и, словно играясь, повернул ее за ручку
вокруг своей оси. На его кожаной куртке не было капель. Видимо дождь
только-только начался.
Он вдруг пристально посмотрел на меня. Стало не по себе. У меня уже
исчезли последние сомнения в том, что это был именно Костя.
- Который час? - спросил он меня.
- Без пяти семь.
Он кивнул и опустил свой взгляд на чашку.
Я почувствовал дрожь в ногах. Может, если бы он сидел за другим
столиком, пусть даже за соседним, мне бы не было так страшно, но он,
должно быть, специально уселся напротив.
Я вдруг подумал, что некоторые насекомые в момент опасности
притворяются мертвыми. Я терял контроль над собой. Видимо от страха
наступало похожее "насекомое" состояние. С той лишь разницей, что меня оно
не спасет.
А он снова смотрел на меня, и его губы едва шевелились.
О чем он сейчас думал? Или просто настраивался на предстоящую
"работу"?
В какой-то момент я понял, что если сейчас не встану, то сам я уже не
поднимусь из-за столика - приближалось состояние невменяемости.
- Надо отлить! Надо пойти отлить! - мысленно твердил я себе, стараясь
отрешиться от сковывавшего меня страха.
Наконец я встал и в этот момент заметил, как дернулась рука у Кости.
Он пролил на стол свой кофе и поставил чашку на место, так и не сделав
глотка.
Изо всех сил стараясь идти помедленнее, я вышел из кафе под дождь,
прошел метров двадцать по улице и свернул в выбранный Ваней двор.
Из-за дождя я не мог расслышать - идет кто-нибудь за мной или нет. Во
дворе я почувствовал себя поставленным к стенке.
Вокруг невидимое темное пространство.
Под ногами что-то треснуло.
Скорее по памяти, чем благодаря глазам я подошел к мусорнику и снова
замер. Послышались шаги, осторожные и неуверенные.
По спине пробежались мурашки.
Я зашел за мусорник и тут мне снова стало до невменяемости страшно. В
кармане куртки у меня лежали доллары и я уже не знал, кого мне надо больше
бояться - этого Кости или своего охранника, так легко согласившегося
работать без аванса?
В темноте я все-таки различил бывший дверной проем в полуразваленном
трехэтажном доме. Наступая на кирпичи и битые бутылки, подошел туда, зашел
за стену, опустился на корточки и затаился.
Снова скрежетнули во дворе по битому стеклу чьи-то ноги. Потом
несколько длинных минут тянулась тишина, смешанная с уже попритихшим
шелестением дождя. И вдруг что-то упало - гулкий, но негромкий звук удара.
И снова тишина.
Эй, ты! - послышался знакомый голос и тут мне в глаза ударил луч
фонарика.
Я закрыл глаза ладонью от внезапного света.
- Иди сюда! - снова позвал Ваня.
Он осветил мне дорожку и вывел меня этой световой дорожкой прямо к
себе. Когда я остановился рядом, луч его фонарика показал мне Костю,
неподвижно лежавшего на животе.
- Расчет? - потребовал Ваня.
Я протянул ему приготовленные заранее доллары. Он быстро пересчитал,
подсвечивая себе фонариком. Потом он наклонился и перевернул лежавшее тело
на спину. Из груди парня торчала рукоятка охотничьего ножа.
Ваня вытащил из кармана своей зеленой куртки тряпку, обкрутил ею нож
между рукояткой и телом. Потом вытащил нож из груди, одновременно и
вытирая лезвие этой тряпкой, и останавливая кровь, идущую из раны. Спрятав
нож, он расстегнул на Косте кожанку и" распахнув ее, вытащил заткнутый за
пояс джинсов пистолет с глушителем.
- О! - вырвалось у него. - Это дело!
Он спрятал пистолет.
Облегченно вздохнул.
- Видишь, с нуля приходится начинать! - сказал спокойным, почти
дружелюбным тоном, глядя на лежащее у ног тело. - Ладно, остальное твое!
Его шаги смешались с топотом крупных капель вновь усилившегося дождя.
В мертвом дворе теперь остались только мы с Костей.
Уже промокший насквозь, я стоял над ним, стоял и долго не мог
сдвинуться с места.
Наконец оцепенение отпустило меня и, сам не понимая, почему я это
делаю, я опустился на корточки, проверил карманы его куртки и не глядя
переложил все найденное там в свои карманы.
Прийдя домой, я сбросил с себя всю мокрую одежду на пол в коридоре и
забрался в горячую ванну.
Очень хотелось отмыться от всего, от прошлого, от всей этой истории,
только-только окончившейся. Но сил не было. Вернулось состояние опьянения
или начинался грипп. Болела голова.
Мне едва хватило сил вытереться и дойти до кровати.

Проснулся я около полудня. Тяжесть в голове заставила снова подумать
о гриппе. Но лоб был холодный, слишком холодный.
С трудом я встал, одел спортивный костюм.
В коридоре на полу увидел свою мокрую одежду, до сих пор мокрую и
грязную. Рядом на коричневом линолеуме - подсохшие следы ботинок и такая
же подсохшая лужица возле куртки.
Я пустил в ванну горячую воду и бросил туда все, что было на мне
вчера: носки, свитр, джинсы. Куртку тоже, но перед этим отнес ее на кухню
и выложил на стол все из карманов. Высыпал в ванну полпачки стирального
порошка и вернулся на кухню.
Там, сначала в ожидании кипения чайника, а потом уже с чашкой
крепкого чая я рассматривал все то, что мне не принадлежало - бумажник с
пятьюдесятью долларами, пачкой купонов и фотографией жены с малюсеньким
ребенком на руках - на фото у его жены, большеглазой брюнетки с короткой
стрижкой, был такой уставший, болезненный вид, будто она только что
родила. Там же, в бумажнике, лежало вдвое сложенное письмо: Киев,
пр.Победы 22 кв.25 Шустенко Константину. На письме - штамп Москвы и
неразборчивая подпись вместо обратного адреса. Читать чужое письмо мне не
хотелось. Я отложил его в сторону. Пролистал записную книжку и тоже
отложил ее к письму.
Значит его действительно звали Костей?! Ну и что? Ничего это не
меняет.
В комнате зазвонил телефон и тут же, словно этот же звон эхом
отозвался в голове.
Я поднял трубку.
- Ну наконец! Привет! - ворвался в мое ухо радостный голос Лены-Вики.
- Куда ты пропал? Я тебе уже несколько дней звоню!
- Уезжал, - соврал я.
- Хочешь, чтобы я приехала?
- Хочу, но я больной, простудился...
- Ничего, зараза к заразе не пристает. Через часик буду!
Я вернулся на кухню, положил костины бумаги в кулек и сунул его в
кухонный пенал.
Лена приехала раньше, чем обещала.
- Смотри, а вдруг это грипп? - предупредил ее я.
Она пыталась лечить меня любовью, но в результате действительно
заразилась и мы вдвоем лежали и "умирали" на разложенном диване, по
очереди кашляя и меряя температуру. Правда вдвоем болеть было легче. Лена
успевала не только болеть, но и готовить еду, поить себя и меня чаем с
медом.
Проболели мы почти неделю и дело пошло на поправку.
- Мои, наверно, все морги уже обзвонили! - предположила она однажды
вечером.
- Так позвони им, скажи, что живая!
Лена нехотя набрала номер. Сказала действительно только: "Привет, я
живая. Пока!". И положила трубку.
Потом вызвалась сходить в гастроном - все съедобное в доме было уже
съедено.
Ужинали мы почти в полночь. С мясом и вином. После вина я потянулся к
ней, но она, ответив на поцелуй, встряхнула меня и словно поставила на
место.
- У меня начались выходные! - сказала она и я все понял.
Спали мы снова вместе, обмениваясь теплом.
За окном дул сильный ветер. Иногда дрожали оконные стекла. Мне
снилась метель.
Скоро ведь выпадет снег и при таком ветре он будет больно бить в
лицо.
Я спал некрепко, и мысли, сотканные из ностальгии и романтики,
ласкали мозг, давая ему богатую пищу для сновидений.

Наступил первый ноябрьский вторник.
- Поболели и хватит! - сказала после завтрака Лена.
Она оделась, собрала свои вещи в маленький кожаный рюкзачок и, бросив
на ходу: "Скоро позвоню!", вышла из квартиры. На лестничной клетке она
обернулась, улыбнулась и чмокнула тонкими губками то небольшое расстояние,
разделявшее нас.
Я опять остался один. Простуда прошла, Лена уехала.
Начиналась зима.
Уже пару раз выпадал первый пробный снег. Выпадал и таял.
А я смотрел в окно и чувствовал, что выпал из времени. Надо было
догнать это время. Но как?
Самый простой способ оказался для меня и самым приемлемым: я пошел в
читальный зал ЖЭКовской библиотеки и, сидя рядом с любознательным
пенсионером принялся листать подшивки газет за последние пару недель. На
последней странице "Вечернего Киева" мне бросилось в глаза укутанное в
черную рамку соболезнование бывшему главному инженеру завода имени Артема
Шустенко Николаю Григорьевичу в связи с трагической гибелью его сына
Константина. Я нашел "Киевские ведомости" за это же число и там уже
прочитал гораздо больше об известном мне событии. Было указано и место, и
предпологаемое орудие убийства. Только версия, выдвинутая газетой, была
далека от реальной. Судя по всему милиция тоже считала, что Костю убили в
наказание отцу, который, как выяснилось из этого же репортажа, был не
просто бывшим главным инженером, а действующим директором НБН -
Независимой Биржи Недвижимости. До этого кто-то пытался взорвать его
машину, два раза поджигали двери квартиры. Цепочка выстраивалась сама по
себе. Аккуратно, словно кирпичики, события накладывались друг на друга и
сверху, последним и завершающим кирпичем этой зловещей "кладки" ложилось
убийство.
Прочитал я криминальную хронику Киева и за другие дни - все то же
самое: убийства, взрывы, разборки. Обычная ежедневная жизнь большого
города.
Теперь я точно знал - в Киеве за время моей болезни ничего особенного
не произошло. Только погода вносила разнообразие - снова пошел снег.
Я вспомнил о том, как я не собирался дожить до этой зимы, до первого
снега. Это вызвало у меня грустную улыбку.
Дожил ведь! Только можно было бы дожить проще, без этой диковатой
истории, которая так плохо, но при этом еще и так хорошо для меня,
кончилась.
В знак своей живучести я решил поехать в кафе на Братскую.
Там было безлюдно. Только сидела в углу уже виденная здесь однажды
смешноватая девченка в черной кожаной кепке и в той же коротковатой
серосиней китайской курточке. Между ее стулом и стенкой стояла большая
папка.
- Художница! - подумал я.
Подошел.
- Извините, "Кеглевича" не желаете?
Она с любопытством подняла на меня взгляд.
- Желаю, - сказала. - И шоколадку, если можно.
Я взял ей и то, и другое. И себе взял еще сто грамм. Подсел к ней для
разговора, но разговора не получилось. Она довольно быстро выпила водку, а
шоколадку спрятала в карман и стала собираться.
- Мне ехать далеко, я на Борщаговке живу, - объяснила она свою
поспешность.
Правда, я успел узнать ее имя - Аня. Она была дипломницей
худинститута. Когда-то мне говорили, что в этот институт нормальных не
берут. Теперь я был готов с этим согласиться. Только с одним небольшим
дополнением - ненормальные люди всегда интересней нормальных. С ними не
бывает скучно, с ними может быть опасно, но не скучно.
"Кофейница" стала меня выпроваживать в половину седьмого.
- Что я, из-за одного тебя буду здесь сидеть?! - она развела руками.
Я согласился с ее доводом и вышел.
На улице шел снег.

Бывшие ноябрьские праздники прошли незаметно. Только вечером
восьмого, входя в свое парадное, я наткнулся на выпившего ветерана,
позвякивавшего медалями у лифта. Он так и остался стоять на лестничной
площадке первого этажа. Последний из могикан.
Зайдя с холода домой, я вдруг понял, что похолодало не только на
улице. В квартире было не намного теплее. Сильный сквозняк, пробивавшийся
сквозь незаклеенные оконные рамы, уже в коридоре превращался в воздушный
поток, со свистом прорывающийся наружу через закрытые, оббитые черным
дермантином двери.
Я сбросил пуховую куртку и сходу взялся за утепление своего жилища. В
прошлом году рамы были заклеены еще в начале октября, но тогда хозяйством
командовала жена. Командовала негромко, но легче было сделать то, что она
хотела, чем выдерживать потом ее надутое молчание. В этом году зима
застала меня врасплох и в одиночестве. Одиночество, правда, было
переменным, как ток. Приходила иногда Лена-Вика, оставалась на несколько
дней. Потом на несколько дней исчезала, и снова звонила и сообщала
радостным голосом, что выезжает.
Потихоньку проедались оставшиеся от чужого развода доллары. Костин
полтинник я не трогал, и даже если бы кончились у меня деньги, врядли бы я
смог полезть в его бумажник. Это было чужое, как и остальные "сувениры",
принесенные мною домой в тот дождливый вечер. Я часто раскладывал их на
столе, смотрел на письмо, не читая его, рассматривал фотографию уставшей
женщины с ребенком на руках. Сейчас, после того, что произошло, она,
должно быть, выглядит еще более уставшей.
Иногда мне казалось, что я просто нашел где-то эти бумаги и у меня
вдруг возникало желание отнести их по адресу, указанному на конверте. Я не
помнил тот момент, когда я обыскивал костины карманы, но я знал, что я это
сделал. И все равно появлялось это странное ощущение, будто это произошло
не со мной, будто я просто шел по улице и нашел у обочины чей-то бумажник.
И теперь надо вернуть его хозяину, можно бросить в почтовый ящик...
И снова перед глазами оказывалась фотография уставшей молодой женщины
с грудным младенцем на руках. Я пил чай и смотрел на нее, на эту женщину.
Думал о ней. Во всей этой истории она была единственной невинно
пострадавшей. Был, конечно, еще и ребенок, но пока он поймет, что
пострадал, пройдет немало лет. О Косте же я думал гораздо меньше. Та
работа, которую он выбрал, привела бы его раньше или позже на тот свет. В
этих рассуждениях можно было идти и дальше, и тогда вышло бы, что его
ранняя смерть спасла много жизней. Но это был блеф, его смерть лишь
обеспечила других специалистов этой проффессии дополнительными заказами.
Я замешал из муки клейстер и, законопатив щели в рамах паралоном,
заклеивал их вырезанными из газет полосами. Через полчаса дело было
сделано. Сквозняк исчез, хотя теплее не стало. Но на все надо время, и
особенно на то, чтобы батареи в моей квартире начали действительно
нагревать воздух.
Я пил чай. За окном длился зимний вечер, морозный и скрытный.
Утром дети будут радостно играть в снежки, а взрослые будут вызывать
милицию, чтобы приехала машина и убрала замерзшего ночью пьяного с
автобусной остановки. И короткий зимний день поспешит дальше.
Я сидел за кухонным столом, пил чай и пережидал зиму, как лодочники
пережидают ледоход перед тем, как переплыть реку.
О чем, интересно, сейчас думает костина жена, или вернее сказать -
вдова? Она, может, тоже смотрит в окно? А рядом спит ребенок, слишком
маленький, чтобы запомнить отца. Ему, наверно, тепло, он хорошо укутан. А
ей - холодно. Холодно и одиноко...
Может, я когда-нибудь познакомлюсь с ней. Как бы случайно. У меня
ведь есть ее адрес и фотография. Познакомлюсь и попробую чем-нибудь
помочь. Только чем?
А что сейчас делает моя жена? Где она? С кем?
Нет, на самом деле меня это больше не интересовало. Моей жене
наверняка не было одиноко.
Утомленность легла на плечи, как тяжелое пальто.
Граница зимнего вечера и зимней ночи неразличима.
Захотелось тепла и я лег спать.

Прошло несколько дней. Квартира моя нагрелась и теперь, возвращаясь с
пятнадцатиградусного мороза домой, я приходил в тепло и уют. Эта огромная
разница температур по обе стороны окна держала меня большей частью внутри.
Но внутри было скучно, жизнь ограничивалась питьем чая и чтением все тех
же газет бесплатных объявлений. Дни наполнялись ожиданием, но ожидать я
мог только одного - звонка Лены. Последний раз мы виделись больше недели
назад. Обычно она звонила ближе к вечеру, но в этот раз звонок раздался в
полдень. Она сказала, что сильно простудилась и лежит дома. Выздоровеет -
перезвонит.
Я еще не успел как следует огорчиться своему затянувшемуся
одиночеству, как снова зазвонил телефон.
Звонил Дима.
- Приезжай вечерком. Погреемся, - сказал он.
Около восьми мы с ним закрылись в его киоске. Дима накрыл привычный
стол, включил кассетник и разлил по стопкам лимонную водку.
В киоске было тепло - под стенкой стоял раскрасневшийся электрокамин.
- Знаешь, что с Костей случилось? - после второй стопки спросил Дима.
- В "ведомостях" читал.
- Он теперь твой должник, - сказал Дима. - Работу он не сделал...
Я махнул рукой.
- Что теперь говорить? Его уже нет... - я говорил осторожно,
прислушиваясь к собственным интонациям, боялся услышать в своем голосе
фальш. - И не надо уже ничего...
Дима напряженно посмотрел мне в глаза, облизал языком толстые губы,
словно они пересохли. Я на мгновение испугался его взгляда. Показалось
вдруг, что Дима что-то знает. С испугу я налил себе внеочередную стопку и
выпил ее в четверть глотка.
Дима полез во внутренний карман своей джинсовой куртки. Его рука
долго возилась там, так долго, что я устал от собственной нервозности и
решил - будь, что будет! Припрет он меня к стенке вопросом - отнекиваться
не буду.
Наконец он вытащил из кармана руку и я увидел на его ладони пачку
долларов. Он положил доллары на стол и снова напряженно уставился мне в
глаза.
- Мы с Костей работали на доверии. У меня он вперед денег не брал.
Если хочешь - я могу поговорить с другим человеком...
- Не надо! - оборвал я Диму. - Уже не надо!
Он с пониманием кивнул. Потом вздохнул. Выпил.
- Ты с ним дружил? - осторожно спросил я.
- Какая сейчас дружба? Дружбы больше нет. Есть деловые отношения.
Косте можно было верить. Нормальный был парень. Но что поделаешь, это
жизнь... Кто-нибудь придет и на его место.
"Кто-нибудь придет и на его место?!" - повторил я мысленно димины
слова. Повторил и подумал: а что именно он имел в виду? Смысл этой фразы
раздваивался и даже растраивался, и все это явно без участия лимонной
водки. Просто богатство языка, "великого и могучего".
И тут я себе показался до противного трезвым. И снова налил, и себе,
и Диме. Хотя он уже был достаточно осоловевшим.
Доллары все еще лежали на столе, но лежали они скорее у него под
рукой, чем у меня. Мне было бы спокойнее, если б их тут не было. Они
приковывали к себе мое внимание, мне все труднее было оторвать от них
взгляд. Дима заметил это и в его прищуренных, уставших то ли от света, то
ли от водки глазах я заметил искорки смеха. Он вытащил из-под прилавка
стограммовый стаканчик, перелил туда водку из стопки, потом добавил
доверху из бутылки. Посмотрел на меня с горькой усмешкой и, кивнув: мол
"поехали!", выпил. Потом взял толстыми короткими пальцами зеленую
двадцатку, скатал ее в шарик и занюхал им.
Я никак на это не отреагировал. Может он и не ждал никакой реакции.
Он был просто пьяным. А я ему завидовал, он был так далеко от реальности,
что мне его было не догнать. Тем более, что ночевать я хотел дома.

Позднее зимнее утро. У меня не болела голова. Я вообще чувствовал
себя удивительно свежим. Но при этом вчерашний разговор с Димой
вспоминался с большим трудом, лишь отрывочно. И не только разговор - в
кармане куртки я нашел пачку долларов и отдельно - смятую зеленую
двадцатку. Это были те самые "настольные" баксы, но как они попали в мой
карман я не помнил. Скорее всего Дима сам их сунул мне, но как я мог этого
не заметить? Ведь он был намного пьянее меня!
В узорчатой морозной рамке кухонного окна шел пушистый снег.
Я завтракал. Тикали настенные часы. Хрустел на зубах бутерброд с
вареной колбасой. Закипал чайник.
На душе было спокойно. Дима ничего не знал, да и откуда он мог бы
что-то узнать? Теперь можно было бы поговорить с ним без боязни и
нервозности, расспросить подробнее про Костю и его жену. Хотя Костя меня
уже не интересовал. Но его жена, уставшее лицо которой часто смотрело на
меня с маленькой фотографии, постоянно присутствовала в мыслях. Иногда мне
казалось, что я ее уже знаю, что мы уже встречались. И именно в такие
моменты, когда фантазии вытесняли на какое-то время ощущение реальности, я
чувствовал себя удивительно сaмоуверенно и счастливо. Откуда приходили эти
фантазии?
Холод уменьшает предметы, сжимает объемы - это я помнил еще из
школьной физики. Теперь мне казалось, что это правило распространяется и
на то, что не имеет физического объема. Зима укорачивает, сжимает день.
Эта же зима сжимает, уменьшает мой мир, заставляя меня большую часть дня
проводить дома, в тепле. Но теперь я живу один и вот тут мне становится
очевидно, что ощущение одиночества зимой усиливается. Одиночество не
подчиняется правилам физики.
Одиночество становится воздухом, которым я дышу.
Это оно распоряжается моими снами, иногда подсовывая один и тот же
сон несколько раз подряд, превращая ночной отдых в нравоучительные уроки.
В этих снах, как в многосерийных фильмах, есть свои герои и свои сюжеты, и
есть одна героиня, красивая, воздушная, зеленоглазая и белокурая. И в снах
я наблюдаю ее с большим интересом, но как только сон оканчивается - для
меня наступает радостное освобождение, освобождение сознания от сна. Не
потому, что я предпочитаю снам реальность. Нет. Я предпочитаю снам
собственные фантазии с реальными, а не мультипликационными действующими
лицами.
Если жизнь - это действительно борьба с одиночеством, то такие
фантазии - одно из самых дешевых и надежных лекарств.
Я пил чай и думал о женщине, перед которой я был в огромном долгу. Я
думал о женщине, о которой я совершенно ничего не знал. Даже ее имя было
мне неизвестно.
Ближе к вечеру я приехал на Подол, полный решимости узнать у Димы как
можно больше о семье, которая благодаря моей недавней депрессии перестала
существовать. Все еще шел пушистый снег. Он летел медленно и плавно. Мороз
был неощутим и спешить не хотелось. Сказочная рождественская атмосфера
мира и покоя. И людей на небольшом пространстве между двумя рядами
магазинчиков и киосков было больше обычного.
Приблизившись к Диминому магазинчику, я в растерянности остановился.
Передо мной, на моих глазах снежные хлопья покрывали черный обгоревший
каркас. Мимо проходили люди, бросая на сгоревший магазинчик любопытные
взгляды.
Я стоял неподвижно.
Рядом остановилась низенькая сгорбленная старушка в темнозеленом
пальто с черным каракулевым воротником.
- Утром сгорело, - сказала она. - Я все видела. Один парень бутылку с
бензином внутрь бросил, а второй курил, а потом сигарету туда! И сразу как
вспыхнет! Продавец выскочил и спиной на снег - у него куртка загорелась...
Мой мир опять сжался, уменьшился до предела. Где искать теперь Диму -
я не знал. Ни адреса его, ни телефона у меня не было.
Стоять и смотреть, как снег скрывает следы пожара, мне быстро надоело
и я пошел на Братскую.
Просто захотелось увидеть знакомые лица.
В кафе было тихо. За моим столиком сидела пожилая пара. Они молча и
обреченно пили водку. Я подумал, что у них, видимо, произошло какое-то
несчастье - уж очень прилично они были одеты.
"Кофейница", увидев меня, приветливо улыбнулась.
Со ста граммами "Кеглевича" я просидел там до закрытия.

Шли дни. Никто не звонил. За окном с удивительным постоянством
пролетали вниз к земле снежные перья. Бесконечный белый поток.
Когда мой взгляд останавливался на окне, этот снегопад завораживал
меня. Мои мысли словно боялись этого снега. В такие моменты они прятались
и я оставался один на один со снегом, но не как человек, а как простой
животный обладатель глаз - волк или заяц. Что-то замирало у меня внутри и
я мог стоять напротив окна по десять-пятнадцать минут, пока какой-нибудь
посторонний звук не отключал мое внимание от снега. И тогда во мне
просыпался или скорее - проявлялся обычный человек. И этот человек хотел
выпить чая - он ставил на газовую плиту чайник. Этот человек начинал
думать и его мысли определяли его настроение. Обычно он думал о своем
одиночестве, потом о тех, кто мог бы спасти, вытащить его из этого
одиночества, но не делал этого. Потом просто о женщинах, потому что, как
казалось человеку, борьба с одиночеством мужчин всегда была их священной
обязанностью. В какой-то момент он тяжело вздыхал. Из его рта вылетало
слово "чушь"! Потом в голове ненадолго наступало затишье. И вот украдкой,
осторожно, медленно появлялся просто мысленный образ женщины. Он знал, чей
это образ. Он не был против его появления. Может быть, он даже был чуточку
рад. Об этой женщине он думал медленно. А иногда даже не думал, а просто
подолгу удерживал в себе ее образ.
А снег летел. И одиночество накапливалось гораздо быстрее, чем
когда-то в детстве накапливалась мелочь в подаренной мне отцом
свинье-копилке. Вспомнилось, как я разбил эту копилку и мы вместе с отцом
считали мой капитал. Потом мать громко и как-то грубовато по-мужски
хохотала потому, что накопленных мною монеток не хватило бы и на половину
новой копилки.
Мысли сами собой перешли на возвращенные Димой доллары. Я достал их,
положил на стол. И тут же почувствовал желание помыть руки. Желание было
физического свойства, словно это не я хотел помыть руки, а руки хотели
быть чистыми. Это внезапное ощущение раздвоенности вызвало у меня улыбку.
Я сам себе показался страшно смешным и забавным. И желание помыть руки
после денег, а тут еще и после долларов, было хрестоматийным и банальным -
словно я только что прочитал какой-нибудь до тошноты заполненный моралью
рассказик из "Литературной газеты" многолетней давности.
Постепенно успокоившись, и все-таки помыв руки, я продолжил думать об
этих долларах. После долгих попыток определить не то, чтобы свое отношение
к ним, а скорее отношение между мной и ими, я вдруг нашел то единственное
слово, которое все расставило по своим местам. Я понял, что эти доллары -
ЧУЖИЕ! Что они просто мне не принадлежат. Сразу физическое напряжение в
отношении к ним исчезло. Пропало ощущение неприятного зуда в пальцах. Что
с того, что они - "грязные"? Все деньги "грязные", кроме
свежеотпечатанных. Все деньги проходят через руки и карманы мошенников,
преступников, взяточников. Это судьба любого платежного средства.
Теперь, когда я уже знал, что эти деньги чужие, я знал и того, кому
они принадлежат. И возврат этих денег был лишь вопросом времени и моей
решительности.
А снег все шел. И я уже не думал о деньгах. Я думал о женщине,
которой они принадлежат, хотя она этого пока и не знает. Ее фотография
снова лежала передо мной. Рядом остывала недопитая чашка чая.
Вместе со снегом на город опускался вечер.

Еще два дня прошли, сопровождаясь одиночеством и снегопадом.
И за эти два дня я окончательно дозрел для того, чтобы исполнить
свой, пусть самим же собой и придуманный, но все-таки долг.
Я положил возвращенные мне Димой доллары в конверт. Туда же добавил
полтинник из костиного бумажника. Переписал на этот конверт костин адрес
и, потянув еще время, вышел из дому около полудня. На Борщаговскую я решил
пойти пешком. По моему представлению на это могло уйти от силы полтора
часа.
Свежий морозный воздух бодрил кожу лица.
Я шел неспеша и это в моем сознании как-то не вязалось с моей
утренней решительностью. По дороге мне попался гастроном с кафетерием. Я
увидел за стеклянной витриной людей, пьющих кофе, и очень обрадовался.
Зашел, стал в короткую очередь.
И кофе я пил медленно. Кофе был горький, пережаренный. Его вообще
можно было и не пить. Но я по-мазохистски тянул время.
И уже когда нашел и дом, и подъезд - промелькнула надежда, что за
покрашенной синей краской фанерной дверью никого не будет. Я нажал на
кнопку звонка.
- Ну, - подумал, - минутку постою и пойду...
Но за дверью послышались шаги и я замер в напряженном ожидании.
На меня долго смотрели в дверной глазок. Потом женский голос
осторожно спросил:
- Вы к кому?
К этому вопросу я был не готов. Я посмотрел на дверной глазок и
почему-то подумал, что эти глазки всегда искажают лицо человека.
- ...Я - знакомый Кости... - неуверенно произнес я.
Дверь приоткрылась. На меня смотрело знакомое по фотографии лицо,
только было оно свежим - никакого следа от той фотографической усталости.
И волосы были длиннее, чем на фотографии. Волосы были красивые, каштановым
шелком они опускались на плечи. На ней была длинная черная юбка и
бледно-красная шерстяная кофточка. В таком наряде дома не ходят и я
подумал, что она куда-то собирается. Эта догадка меня даже обрадовала.
- Я ему был должен... Понимаете... Извините, я не знаю вашего
имени... - голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее
лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.
- Марина, - она протянула мне руку.
Я назвал свое имя.
- Входите, - она отступила от двери. - Только потише - Миша спит.
Я кивнул.
Она провела меня на кухню.
- Кофе будете?
- Да.
- Мне очень жалко, что с Костей произошло такое... - заговорил я. -
Вам теперь нелегко...
Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня
широко раскрытыми глазами.
- Вы знаете, - заговорила она уставшим голосом; между словами
повисали длинные паузы, - ...это так странно... Вы первый человек, кто вот
так просто высказал соболезнование... Когда его не стало - было много
телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти.
Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах
недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни
разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется... Вы
хорошо его знали?
- Нет, честно говоря не очень... У нас были деловые отношения... - я
вытащил из кармана конверт и положил его на стол. - Но я знал, что на него
всегда можно было положиться... Он был готов помочь... Вот...
Марина слушала, но не смотрела на меня - она готовила кофе. И поэтому
мне трудно было говорить. Я замолчал.
Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.
Мы пили кофе.
Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и
заглянула внутрь.
Я ждал какой-нибудь реакции, может благодарности, если не словесной,
то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.
- Очень тяжело, очень тяжело без него, - медленно проговорила она,
опустив голову и глядя на свой кофе. - С ним тоже было иногда тяжело, но
не так... Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним
в такой мороз не выйдешь... А сама я от него оторваться не могу. Костины
родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели...
- Может, я мог бы чем-то помочь?..
- Спасибо, - сказала она, кивнув. - Надо только зиму переждать, там
будет легче...
Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на
стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было
неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а
краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на
старинную коричневатую ретушировку. Но усталость, которую я не увидел в ее
лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в
движениях, в ее позе за столом.
Кофе был допит.
Я поднялся из-за стола.
- Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь
помощь?
Она согласилась и я записал свой номер в ее настольную телефонную
книгу.
Торопливо попрощался и вышел.
Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее
телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущовскую пятиэтажку, поискал
взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания,
куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее
телефона, это не страшно... Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!
И я продолжил путь.

Я раньше и не думал, что ощущение исполненного долга может как-то
влиять на настроение. Для меня это понятие было скорее книжным, чем-то из
рассказов про Павлика Морозова. Да и к самому слову "долг" всегда
напрашивалась саркастическая интонация, конечно, если речь не шла о
денежном долге. Но денежных долгов я всегда старался избегать. И вот, на
тридцять пятом году жизни, первый раз слово "долг" прозвучало в моих
мыслях, как обычное полноценное понятие. Мало того, при этом слове на душе
стало спокойно. Наступило какое-то удовлетворение или самоудовлетворение.
Я подумал о себе хорошо. И все из-за этого ощущения исполненного долга,
замаскированного под совсем другой долг - денежный.
Вероятно поэтому утро наступило для меня необычайно рано. И я
слонялся по своей однокомнатной квартире, переполненный энергией, но не
знающий как и на что ее потратить.
За окном наступало утро - было еще темно, но горящие окна в доме
напротив как бы ускоряли наступление позднего зимнего рассвета.
Начинался новый день.
И мне хотелось чего-то нового. Новой жизни? Новых ощущений? Не знаю.
Скорее - новых иллюзий.
На моих глазах светало. Природа поднимала занавес, за которым
начинался новый день. И то, что я в это утро оказался свидетелем поднятия
этого занавеса тоже добавило мне уверенности в том, что день будет
действительно новый, и что именно в этот день что-то новое начнется и в
моей жизни.
Безоблачное небо отливало мягкой голубизной. Невидимое из моего окна
солнце опустило свои нежно-желтые лучи на искрящийся снег. В окнах дома
напротив уже потушили свет. Я посмотрел на часы - было без пятнадцати
десять.
Но день не оправдал моих ожиданий. А вечером позвонила Лена-Вика.
- Уже выздоровела? - спросил я ее.
- Да. А ты скучал без меня?
- Мне было очень одиноко... - признался я.
- Да?! - прозвучал в трубке возглас приятного удивления и я услышал в
этом возгласе довольную улыбку. - Могу приехать. Как ты?
Мне было бы легче услышать от нее привычное "через час буду!", чем
этот вопрос, требующий моего подтверждения.
- Конечно, приезжай! - сказал я.
- У тебя какой-то странный голос сегодня, - произнесла она задумчиво,
и тут же добавила уже более живо: - Через час буду.
И положила трубку.
А я сел за кухонный стол и стал ее ждать. И пока ждал - накапливалось
во мне желание увидеть ее, крепко обнять. Я был сердит на нее, сердит за
свое долгое одиночество. Но не прошло и десяти минут после ее телефонного
звонка, как я ее простил. Простил за то, что я все-таки был ей нужен.
Может она приблизительно тоже самое думала и обо мне, думала, что она мне
нужна. И поэтому вспоминала обо мне. Но эта периодичность, этот невидимый,
но существовавший в наших отношениях график, повинуясь которому она то
появлялась, то исчезала, это было то, что внушало опасения в
недолговечности и хрупкости наших отношений. Ее двойная жизнь, двойное имя
наталкивали меня на мысль о том, что я чего-то недополучаю от нее и когда
ее обнимаю, и когда целую, и когда с ней сплю. "Ну и что? - возражала
другая мысль. - Девиз "Все или ничего" ни к чему хорошему не приведет. Те,
кто хотят всего обычно ничего не получают." Я ведь тоже не был готов к
полному посвящению себя другому человеку, даже женщине.
Мои мысли прервал дверной звонок и я подскочил, подбежал к двери. Я
даже не ожидал от себя той радостности, с которой я распахнул дверь, чтобы
быстрее увидеть ее.
Я обнимал ее на пороге, целовал. А она, смеясь, вырывалась.
- Да дай мне раздеться! Я же не на минутку пришла!
Она смеялась и казалась по-настоящему счастливой.
Наконец я отпустил ее. Она сняла черную длинную куртку с меховой
окантовкой по краю капюшона и осталась в черных брюках и свитерке
изумрудного цвета. Повесила куртку на крючок и сама, все еще смеясь,
набросилась на меня.
- Скучал? Скучал? Да?
Потом, когда страсти, пробужденные моим недавним одиночеством,
улеглись, она достала из своей сумки бутылку Шампанского и кулек с едой.
Уже на кухне она выпотрошила его на стол и я ощутил голод. Питался я
последние две недели кое-как, в основном бутербродами с вареной колбасой.
Даже жаренную картошку своей ленью мне удалось превратить в деликатес. А
на столе теперь лежала палка салями, длинная французская булка, пачка
масла, какое-то турецкое печенье...
- Это прям как гуманитарная помощь! - сказал я. - Спасибо!
Она все еще улыбалась.
- Зачем ты мне голодный нужен?
- А зачем я тебе сытый?
- А-а-а! - рассмеялась она. - Я тебе потом скажу! Когда наешся! Ты
когда последний раз ел?
- Ел - две недели назад, а перекусывал - сегодня утром, - признался
я.
- Ладно, доставай ножи, вилки. Картошка у тебя есть?
- Пару килограмм есть...
- Ясно, - голосом распорядителя сказала она. - Значит сегодня -
праздник, а за картошкой завтра пойдешь! Шампанское положи в холодильник
на верхнюю полку. Там у тебя есть место?
- Там масса места! - я открыл холодильник и показал Лене его пустые
внутренности.
- Ну ты и живешь! - она покачала головой.
Уже через полчаса ужин был готов. Ощущение праздника было закреплено
сервировкой стола. Я достал два хрустальных бокала.
- Сюда бы еще букетик цветов, - мечтательно произнесла Лена,
осматривая созданный ею живой натюрморт.
Я виновато опустил голову.
- Да брось ты, - она махнула рукой. - Это я так, мечтаю... Кстати ты
мне действительно ни разу цветов не подарил.
- Но я ведь никогда не знаю, когда ты придешь...
Ужин начали с Шампанского.
- За что? - спросил я, подняв бокал.
- За нас! - легко произнесла тост Лена. - За то, чтобы у нас все было
хорошо, чтобы мы не болели!
Вареная картошка, тонкие янтарные кружки салями, свежая хрустящая
булка с маслом. Праздник живота смешался с праздником души, атмосфера
физической, бурной радости заполнила мою маленькую квартиру.
- Твой кассетник работает? - спросила Лена.
- Наверно, я его давно не включал...
Она вытащила из своей сумки кассету и протянула ее мне.
- На, поставь!
Я сходил в комнату, поставил кассету и вернулся. Музыка зазвучала
только через пару минут. Но когда она зазвучала, я остановил в воздухе
вилку с кусочком колбасы, чуть-чуть не донеся ее до рта. Удивленно
посмотрел на Лену. А она улыбнулась и как-то игриво развела руками.
- Это Корелли... Если тебе не нравится, там на другой стороне рэп
есть, "Кар мэн" и Буланова...
- Нет, нравится. Просто не думал, что ты классику любишь.
- А я не знаю - люблю я ее или нет. Хочется иногда послушать. Чистая
музыка, как лекарство. Успокаивает, когда психую...
- А часто психуешь?
- Нет, - она пожала плечиками. - Иногда бывает. Со всеми бывает. У
тебя тоже сегодня, когда звонила, был голос психованый. А?
Я кивнул.
- А чего? - спросила она.
- Я вчера ходил долг относить... Понимаешь, одного знакомого убили, а
я у него как-то одалживал и вот вчера пошел, отдал деньги его жене...
Видно нервничал потом, знаешь, идти туда боялся...
Лена понимающе кивнула.
- Мою подружку месяц назад убили. Пьяный один позвал к себе... И
задушил. А я у нее книжки брала читать, у ее предков классная
библиотека... Но я назад не понесу... Пусть уже у меня остаются. Страшно,
ей только восемнадцать отпраздновали. Предки такой стол накрыли...
- Давай о чем-нибудь другом! - попросил я.
Она кивнула. На ее лицо опять вернулась улыбка.
- Наливай! - скомандовала она.
Шампанское подходило к концу, но у меня в запасе была еще бутылка
венгерской сливовицы и это внушало уверенность в том, что с исчезновением
Шампанского праздник не пойдет на убыль.
- За что? - спросил я, снова подняв бокал.
- За нас! - снова сказала Лена.
- Этот тост уже был.
- Хорошее должно повторяться, - она посмотрела мне в глаза и снова
улыбнулась, только улыбка в этот раз получилась у нее какой-то твердой и
самоуверенной.
Спать мы легли далеко заполночь, а заснули, наверно, только под утро.
Моя энергия, так будоражившая меня с самого утра, наконец нашла выход. Но
и у нее оказалось не меньше энергии, а может даже и больше, потому, что
под утро, когда руки мои устали от обьятий и ласк и дрема уже опутывала
сознание, ее руки все еще гладили меня, а губы мягко прикасались к плечам,
к шее. И я лежал неподвижно, как побежденный ею.

27. ДЕКАБРЬ

За окном лежал декабрь, лежал укрытый хрустящим снегом. Его морозное
дыхание врывалось в раскрытую форточку и наполняло воздух моей квартиры
свежестью.
Уже третий день Лена хозяйничала у меня и нам обоим это нравилось,
но, наверно, по разному. Только время от времени приходила мысль,
огорчавшая меня, мысль о том, что такие блаженные, счастливые моменты
наших отношений уже не раз прерывались и я снова оставался один в
квартире, еще наполненной ее дыханием. И все еще чувствуя ее дыхание, но
не видя ее я начинал копить в своей душе одиночество, начинал как-то
заискивающе смотреть на молчащий телефонный аппарат, будто ждал от него
помощи. Я старался прогонять эти мысли, я не давал им возможности
испортить мой праздник, хотя праздник этот был не только моим. Это был НАШ
праздник. Я наблюдал за Леной и понимал, что ей наши несколькодневные
иллюзии совместной жизни нравятся не меньше, чем мне. Я по несколько раз в
день ставил кассету с музыкой Корелли. Нет, Лена не психовала и не
нуждалась в успокоительном воздействии этой музыки. Просто нежность
скрипок очень подходила той атмосфере, в которой мы наслаждались друг
другом. Под такую музыку было легче отбиваться от назойливых мыслей о
временности и скоротечности этих счастливых моментов. Я уже понимал, чего
хочу. А хотел я банального постоянства. Для непрерывного ощущения счастья
я нуждался в совместимости и совместности с женщиной. И то, и другое
присутствовало в наших с Леной отношениях и только неизвестный мне график
ее жизни нарушал идиллию. Но, возможно, только я стремился к этой идиллии.
Может быть, она относилась к нашим длительным свиданиям, как к наркотику,
помогавшему ей жить в остальные, неизвестные мне моменты ее жизни.
Я не хотел, я боялся просить ее о большем. Мне просто надо было найти
себе занятие, которое отвлекало бы меня от ее временного отсутствия. Лишь
бы ее отсутствие было действительно временным!
- На ужин будет картошка-фри! - радостно объявила она.
И посмотрела в окно.
- Зима, а крестьяне не торжествуют! - прозвучал ее звонкий голос из
кухни. - Эй, ты слышишь меня?
- Да, - ответил я.
- Когда мы в школе учили Некрасова, я думала, что крестьяне при царе
неплохо жили. Зимой они отдыхали. Зима, крестьяне торжествуют...
Я пришел на кухню.
- Дались тебе эти крестьяне! - усмехнулся.
- А чего, представляешь - домик в селе, из трубы на крыше - дымок,
внутри тепло и мы пьем чай с клубничным вареньем...
- У самовара я и моя Маша, - пропел я и вздохнул.
Зазвонил телефон и я даже удивился - Лена здесь, кто же еще может
звонить? Может Дима?
- Алло, добрый день, Толю можно? - попросил женский голос.
- Это Толя, - сказал я.
- Извините, что я вас беспокою... Это Марина, помните вы заходили...
Жена Кости...
- Да-да, - сказал я.
- Вы понимаете... мне очень неудобно вас просить... но просто больше
некого... Вы не могли бы сегодня подойти ко мне к шести?
- Думаю, что могу, - осторожно ответил я. - А чем я могу помочь?..
Марина замялась, я слышал в трубке ее дыхание и терпеливо ждал - она,
видимо, подбирала слова. Я вспомнил наш с ней разговор на ее кухне,
вспомнил ее длинные паузы, превращавшие иногда каждое сказанное ей слово в
отдельное предложение.
- Мне очень надо сегодня уйти по одному делу... на два часа... и не с
кем Мишу оставить...
- А-а! - вырвался у меня возглас удивления.
- Вы сможете? - услышал я из трубки ее голос, наполненный тревожным
ожиданием.
- Да, да, - сказал я, кивая. - В шесть...
- Спасибо большое... - облегченно выдохнула она.
Я положил трубку, но так и остался стоять у телефона, озадаченный
этой просьбой.
- Кто это? - спросила Лена, кивнув на телефон.
- Марина, помнишь я тебе рассказывал, как я деньги относил...
- А что она хочет?
- Просит с ее ребенком два часа посидеть...
- Тебя? - удивилась Лена. - А ты что, пеленать умеешь?
Она рассмеялась.
А мне было не смешно.
- Справишся! - Лена похлопала меня по плечу. - Ребенку-то сколько?
Я пожал плечами.
- Несколько месяцев, вроде...
- А ты детский крик переносишь? - с улыбкой спросила Лена.
- Не знаю, еще не переносил, - попробовал отшутиться я, но улыбнуться
в ответ не смог.
Я был озадачен этой просьбой, да и сам звонок Марины ворвался в наш
временный совместный мир как-то агрессивно. Он что-то разрушил, не только
тишину. Он заставил вспомнить о Косте, о всей этой истории. И мои мысли
заметались по недавнему прошлому, словно пытаясь отыскать там что-то. Я
вдруг, на какое-то мгновение забыл о Лене, но тут же спохватился и чтобы
было легче сопротивляться внезапно нагрянувшему прошлому, я подошел к
Лене. Я смотрел ей в лицо, стараясь таким образом убрать все из свoей
головы, все кроме ее образа.
- Что с тобой? - испуганно спросила она. - У тебя руки дрожат!
- А ты обними меня! - попросил я, не будучи в силах улыбнуться, но
стараясь говорить как можно мягче, как можно нежнее, чтобы сам голос
заменил мою улыбку.
Несколько минут мы стояли обнявшись. Я вдыхал запах ее волос, шептал
как заклинание: "Я люблю тебя! Я люблю тебя!" И не думал о значении этих
слов. Я как бы сам себя успокаивал, но чуть позже, может быть, через
полчаса, я понял, что Лена для меня - как музыка Корелли для нее самой.
Она - мое успокоительное и одновременно мое спокойствие. А слова "Я люблю
тебя!" были самой высшей степенью выражения благодарности. Это как миллион
обычных "спасибо", сконцентрировавших весь свой заряд, всю свою энергию в
одной короткой фразе, фразе-заклинании. Я не придумал это, я просто понял
значение этой фразы, обычно, как мне теперь казалось, используемой ни к
месту, в ситуациях, требующих более простых и обыденных выражений.
Я был счастлив и уже мог спокойно улыбаться, только Лена, которую я
все еще прижимал к своей груди, пока не видела моей улыбки.

28. ВЕЧЕР

Было уже темно, когда я подошел к дому Марины. Дверь она открыла
буквально в момент моего звонка - я еще не успел опустить руку. Словно она
дежурила под дверью.
- Хорошо, что вы все-таки пришли, - сказала она. - Проходите,
раздевайтесь... Мне через пять минут надо выйти... Куртку можете сюда
повесить, в ней не холодно на улице? Вот тапочки...
Я переобулся.
- Я быстро кофе сделаю... Пойдемте пока на кухню. Я так рада, что вы
смогли... Я так устала, а сегодня мне надо обязательно пойти... Я сначала
думала кого-нибудь из старых подруг позвать с Мишей посидеть, но я их
после похорон не видела и испугалась, что начнутся воспоминания, слезы...
- Было видно, что Марина действительно спешит, и говорила она, словно не
слушая себя, быстро и невнятно.
Она была одета в джинсы и джинсовую куртку, из-под которой выглядывал
зеленый свитерок. Только сейчас я заметил, что у нее карие глаза. И еще в
воздухе присутствовал сладковатый запах духов, и даже аромат кофе, когда я
уже держал в руке маленькую керамическую чашечку, оказался слабее этого
запаха.
- В семь часов покормите малыша, бутылочка вот здесь, на батарее...
проголодаетесь, пожалуйста, не стесняйтесь, все, что найдете в
холодильнике... К восьми я вернусь. Да, если он заплачет, там, под
кроваткой одноразовые пеленки, очень легко, на пачке нарисовано, как их
надо менять.
Еще она успела провести меня в комнату и показать мирно сопящего во
сне малыша.
- А если он будет еще спать в семь? - осторожно спросил я.
- Он проснется, - уверенно сказала Марина. - Маленькие дети - как
павловские собаки. Один раз приучил их к расписанию и они уже сами за ним
следят... До свидания...
Хлопнула дверь и я остался в тишине чужой квартиры. В такой же
двухкомнатной квартире я когда-то жил с родителями, только мы жили на
последнем, пятом этаже. Но все остальное было таким же - две смежные
комнаты, коробочка-туалет, коробочка-ванна с потемневшей из-за влажности
побелкой на низком потолке, и кухня с одним окошком, под которым
традиционно стоял главный предмет обстановки - кухонный столик с
пластиковой столешницей, на которой были рассыпаны гением какого-то
незамысловатого дизайнера бледносалатовые кленовые листья. Столешницу
обрамляла дюралевая окантовка, под нее обычно забивались хлебные крошки и
прочая кухонная пыль.
Но эта квартира была намного ухоженней той нашей, и потолки здесь
были белые, и фанерованные двери отливали белой глянцевой масляной
краской. Дверь во вторую комнату была прикрыта, но я знал, что там
спальня. Во всех таких квартирах спальня находилась во второй непроходной
комнате.
Я осмотрелся. Сел на диван. Посмотрел на детскую кроватку, купленную
"на вырост", на маленький, занимающий наверно только треть кроватки,
сверток с ребенком, которого зовут Миша. Ребенок спал. И я на какое-то
мгновение ощутил в душе мир и успокоенность, будто я находился дома и все
у меня было в порядке, все у меня было так же, как у миллионов других
людей - и ребенок этот был мой, и телевизор "Электрон", занимающий целый
угол возле балконной двери, и хрустальные вазы в немецком серванте, и
непрочитанный трехтомник про трех мушкетеров, и такая же непрочитанная, но
красиво изданная двухмиллионным тиражом "советская библия" - двухтомник
Пушкина. Но мгновение это прошло и я уже снова сидел в чужой, незнакомой
мне квартире и смотрел на стоящий на телевизоре будильник. До восьми
оставалось еще час пятьдесят. Интересно, Лена уже начала готовить ужин?
Она обещала сегодня картошку-фри. Жизнь не очень-то разнообразна -
когда-то, лет двенадцать назад, у меня уже была подружка, любившая меня
кормить картошкой-фри. Но это было так давно, что и лица этой подружки я
не помнил.
Я встал с дивана, прошелся по комнате. Заметил на полированной
поверхности телевизора слой пыли, не очень толстый, но достаточный для
того, чтобы на нем рисовать пальцем. И я вывел круглыми буквами возле
тикающего будильника: "Добрый вечер". Прошелся на кухню, нашел на полке
над плитой пачку индийского чая и поставил чайник на огонь.
Подумал, что "освоение" чужой квартиры должно начинаться с кухни. И
действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может потому, что уже
сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то
же самое место, справа от окна. Чайник зашипел и этот домашний звук
приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный
декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были
рассыпаны желтые огоньки и один из них - ближний уличный фонарь - освещал
голые деревья и белые "жигули", стоящие под домом.
Крепкий чай ускорил течение времени и когда я вернулся в комнату,
будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку - ребенок
еще спал.
Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над
ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал и я
усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.
Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить
бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник.
Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного
не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник
и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна.
Зазвонил телефон и я вышел в коридор. Поднял трубку.
- Алло, алло... - говорил я, но в ответ слышалось только чье-то
дыхание.
Я положил трубку и вернулся за стол. Наверно тот, кто звонил, решил,
что не туда попал, услышав мой голос.
И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее
время.
Прошло еще полчаса и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке
теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал и я
не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену:
что делать?
- Главное - не психуй! - сказала она. - Просто сейчас ему больше
хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть - ты
услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.
- Через полчаса она должна прийти и я сразу домой!
И снова наступила тишина.
Течение времени замедлилось и я почувствовал раздражение. Кажется,
именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой и то, что я ее не
нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо
замаскировано под "покой", под боязнь потревожить сон ребенка, который
давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он
молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним,
дотрагиваюсь пальцами до теплой чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я
всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и
линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте
дети, кажется, похожи только друг на друга... Но я вдруг начинаю искать
взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо
и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть
фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков.
Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии.
Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта
стоят только книги... Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от
прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или
лежит его фото.
Я осторожно захожу в спальню, щелкаю выключателем и вижу широкую
деревянную кровать, тумбочку, на которой стоят радиоприемник, маленький
будильник, круглое зеркало, рядом - пачка журналов, верхний - "Бурда", на
подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль
закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих
Белль, "Дом без хозяина". Господи! Разве не глупо читать эту книгу и
одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг
вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого.
Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.
Ребенок все еще спал и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется
и сама будет им заниматься, будет его кормить, няньчиться с ним. А я поеду
домой есть картошку фри. Я, кажется, снова был голодным.
Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать
щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник
на телевизоре продолжал отсчитывать минуты и никакие другие звуки тишину
не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только
притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из
моих рук. Конечно, это был бред. Ребенку, пока он не вырастет, совершенно
все равно: кто его кормит. Главное, чтобы кормили. И я успокаиваюсь на
несколько минут, но следующий же взгляд на будильник снова приводит меня в
психованное состояние. Уже двадцать минут девятого. Я бы уже подъезжал к
дому...
Я иду в коридор. Звоню домой.
- Ты куда пропал? - спрашивает Лена.
- Ее еще нет, что делать? - растерянно спрашиваю я и тут же замечаю,
что при разговоре с Леной моя раздраженность действительно превращается в
растерянность.
- Ничего себе мамаша! - удивляется Лена. - И не звонила?
- Нет.
- Ну что делать?! - я вижу, как Лена, стоя в моей комнате у телефона,
пожимает плечиками. - Не бросишь же ты его там одного... Жди. А я уже
голодная, буду есть без тебя. Но я тебе оставлю!
- Слушай, может мне разбудить ребенка? Ему же есть пора?
- Ты меня так спрашиваешь, будто я мать-героиня! Хочешь - буди!
- Ну пока! - я поспешил закончить наш разговор на миролюбивой ноте.
- Целую, - сказала она и положила трубку.
Я вернулся в комнату и остановился у детской кроватки. Наклонился и
увидел, что малыш уже проснулся - его маленькие глазки были открыты. Он
смотрел на меня и шевелил губами. Я облегченно вздохнул, сходил за
бутылочкой и снова над ним наклонился. Поиграл бутылочкой над его головкой
- ожидал увидеть какое-нибудь подобие улыбки, но выражение лица у малыша
не менялось. Только глаза он теперь открыл пошире. Я поднес бутылочку
соской к его рту, но он словно не заметил этого. Он смотрел на меня и во
взгляде его малюсеньких глаз - я ведь даже и его зрачков не видел - мне
чудились холодность и враждебность. Я попытался втолкнуть соску ему в
ротик, но он словно зубы сцепил. "Ну и черт с тобой! - подумал я. - Хочешь
голодать - пожалуйста! А я буду беречь свои нервы, они и так в последнее
время расшалились!".
Я отнес молочную смесь на кухню. Снова сел за кухонный стол. Если бы
я курил - сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но бог
уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не
хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком
стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.
Кухонная тишина все еще хранила сладковатый запах духов. Эта тишина
словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием
звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось
их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали смотреть и
видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно
пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал:
"Господи, что я здесь делаю?" И тут же, как ответ от этого самого господа,
в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: "Ты исполняешь
свой долг." "Опять?" "Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в
долгу." "Навсегда?" "Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь."
И мне захотелось обо всем забыть, и чем больше я старался забыть, тем
сильнее напрашивалась в зрительную память картина дождливого осеннего
вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч
фонарика - круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на
невидимом асфальте тело.
Я все-таки достал из холодильника коньяк, налил себе немного в чайную
чашку.
Выпил, как лекарство. Без мысли о поводе или тосте.
А время дотянулось до десяти - на кухне тоже были часы, круглые
настенные.
После коньяка захотелось поесть и я снова сделал себе два бутерброда.
Пока ел, слушая движения своих челюстей, забыл и о ребенке, и о
Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал и я
замер, прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук,
да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я
остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где
я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о
ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и
невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное
внутреннее бормотание.
В какой-то момент, когда я был особенно глубоко погружен в свои
мысли, прозвучали механические щелчки открывающегося замка. Скрипнула
дверь и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.
- Ради бога, извините! Так получилось...
Странно, но никакой злости я к ней не почувствовал. Я поднялся из-за
стола. Взгляд сам собой ушел на настенные часы.
Пол первого ночи!
- Он ничего не ел... - сказал я. - Совсем ничего... Я пойду, - и я
снова посмотрел на часы, но теперь с каким-то недоверием и надеждой, что
они ошибаются во времени.
- Он, наверно, вас испугался. Я об этом не подумала... Он ведь
никого, кроме меня еще не видел... Как же вы так поздно доедите?.. Я сама
на такси вернулась... полчаса автобуса ждала... замерзла...
- А что же мне, здесь оставаться?! - подумал я, подходя к вешалке.
Выходя, я услышал еще несколько виноватых "спасибо" и "извините".
Сухо попрощался.
На улице было холодно и безлюдно. Я шел вдоль дороги, каждый раз с
надеждой поднимая руку, когда меня догоняла какая-нибудь машина. Но редкие
машины проносились мимо.
Около двух я дошел домой.
Лена уже спала. Ложась, я услышал ее сонное бормотание:
- Боже, какой ты холодный!

Проснулся я поздно, около одиннадцати.
Прислушался к тишине в квартире и понял, что я снова остался один.
Наступила очередная пауза в наших с Леной отношениях. Сколько продлится
она: традиционную неделю, или дольше?
В этот раз наше свидание оказалось слишком коротким, всего четыре
дня, и я подумал: не из-за моего ли позднего возвращения она так рано
убежала, не разбудив меня и не дождавшись моего пробуждения. Обижаться на
несостоявшийся совместный ужин с картошкой-фри было бы слишком по-детски,
тем более, что она знала, где я и что делаю. Но ведь и она еще совсем
ребенок, со всеми вытекающими отсюда заскоками и милыми причудами. И
именно это, ее детскость, мне в ней и нравится.
На кухне я застал еще горячий чайник. С тщетной надеждой посмотрел на
стол - никаких записок.
Вообщем-то ничего в этом удивительного для меня не было. Я уже хорошо
чувствовал Лену. Было бы глупо ожидать от нее записки или даже письма -
она напрочь была лишена необходимой для этого смеси романтики с
сентиментальностью. Воля, решительность и страсть - вот на чем держался ее
характер. Когда-нибудь она, может, станет идеальной женой для
слабовольного мужчины. И будет его терпеть только ради того, чтобы было
куда возвращаться после бурных и кратковременных романов. А пока... Пока я
снова оставался один, во власти ожидания, полностью зависимый от
неизвестного мне графика ее жизни. Но в это утро я не почувствовал себя
слишком огорченным ее неожиданным исчезновением. Я был еще полон ею, ее
поцелуями, ее страстью. Ощущение своеобразной сытости успокаивало меня.
Я решил провести этот день очень медленно, никуда не выходя. А для
начала пустил в ванну теплую воду и зажег газ под чайником.
Прошло несколько дней и я к своей радости заметил, что одиночество
больше не имеет надо мной той силы, что прежде. Нет, жизнь моя не стала
разнообразней. Я все так же пережидал привычное затишье, зная, что за ним
последует. Но раздражения по поводу этого затишья я не ощущал. Однажды
вечером, сидя за чашкой чая на кухне, я подумал, что в каком-то смысле сам
стал "павловской собакой". Только на месте профессора Павлова была Лена,
незаметно приучившая меня к ожиданию ее телефонного звонка. Может быть,
она и не думала об этом, может это получилось как-то само собой. Но я
вдруг явно почувствовал в этот момент какую-то заданную
экспериментальность в наших отношениях. И действительно, я уже столько раз
с недовольством думал о непонятном мне "графике" наших свиданий, считая
этот "график" ее жизнью. Я задумывался, чем заполняется ее жизнь в те дни,
когда она не со мной? Крещатиком? В это слабо верилось. Крещатик мог
забирать час, от силы два. Кроме того, в такой холод он мог бы и вообще
отсутствовать в графике. Что будет весной, когда потеплеет и жизнь
"оттает"? Сколько времени тогда отведет мне ее график? Об этом не хотелось
думать и я легко утихомирил эту мысль. И вернулся к мысли об эксперименте,
в котором я принимал участие. Собака Павлова никогда не просила кушать
сама. Она ждала сигнала - зажигания лампочки. А я ждал другого сигнала -
телефонного звонка. Мне стало смешно и забавно от этой мысли. Впрочем,
подумал я, в любых отношениях мужчины и женщины присутствует эксперимент,
и самый большой из них - обычная семейная жизнь. Так что не я один должен
был чувствовать себя "павловской собакой".

День спустя в тишину моей квартиры ворвался телефонный звонок.
За окном снова шел снег.
Часы показывали четверть первого.
Я сидел в кресле возле телефона и читал чужие письма - "Переписку
Маяковского и Лили Брик". Искал в них любовь и романтику, а находил лишь
игривую дурашливость.
Телефонная трель заставила меня вздрогнуть. К этому времени мое
отношение к одиночеству окончательно изменилось, да и само "вынужденное
одиночество" превратилось для меня в почти добровольное уединение.
Не отвлекаясь от любви Маяковского и Лили Брик, я поднял трубку.
- Алло? Это Толя? - спросил знакомый женский голос.
- Да, - ответил я.
- Это Марина, жена Кости... Я хотела еще раз извиниться за тот вечер.
Как вы добрались домой?
- Хорошо, без приключений...
- Слава богу! Я так переживала... Вы знаете, я чувствую себя такой
виноватой перед вами... Скажите, у вас сегодня вечером есть время?
Я весь напрягся в ожидании какой-нибудь новой просьбы о помощи. Лишь
бы только снова не сидеть с ребенком!
- Да... - ответил я.
- Приходите на ужин... часам к семи.
Напряжение отпустило меня и я с облегчением выдохнул:
- Спасибо, приду.
Телефонный разговор отвлек меня от Маяковского и Лили Брик. Я бросил
книгу на диван и пошел на кухню пить кофе.
Крепкий кофе "в прикуску" с заоконным, летящим по косой линии снегом.
Биология и геометрия жизни, разделенные прозрачным стеклом. Два
пространства, одно из которых - замкнуто и превращено в отдельный мир,
отрезанный от природы. Мой собственный мир, не душевный, а совершенно
физический. Просто среда моего обитания. И я сам решаю когда и сколько
свежего воздуха пустить в эту среду, когда удлиннить световой день с
помощью электричества или укоротить его, закрыв окна занавесом. Власть над
замкнутым пространством - источник временной радости, мимолетного "чувства
глубокого удовлетворения". Власть языка над чашкой кофе - кофейную горечь
надо подсластить, и рука услужливо берет ложечку сахара, а глаза строго
следят: не слишком ли много сахара, может надо только полложечки?
Незаметная, неосознанная игра, сопровождающая любое движение, любое
желание. Собственно, само желание - уже проявление власти. Отсюда возникло
немало своеобразных истин, вроде: "Желание женщины - закон", "клиент (то
есть тот, кто чего-то желает) всегда прав". Мир построен желаниями, в том
числе и одним из самых важных желаний - желанием подчиняться. Мне кажется,
что я понимаю, как возникло это желание. Все началось с женщины...
Я вспомнил о своей жене. Она ушла от меня потому, что я отказался ей
подчиняться. Это подчинение не приносило мне радость и в конце концов она
нашла человека, восстановившего своим подчинением гармонию ее жизни. Я был
рад за нее. За себя, за свое освобождение. Но будучи по своему характеру
человеком мягким, я очень переживал свое одиночество, переживал отсутствие
той женщины, которой я буду подчиняться незаметно для себя самого. Так
всегда переживал русский народ отсутствие доброго царя. Я представлял себе
эту женщину мягкой, ласковой и достаточно умной, чтобы сделать мое
подчинение ее желаниям моим же источником радости и удовольствия.
И вот одиночество утратило свою тягостность, превратилось в
уединение, а уединение - издавна любимое монахами состояние - способствует
размышлениям и самоусовершенствованию. Правда, самоусовершенствоваться я
не собирался, я был из той категории людей, которые предпочитают, чтобы их
учила жизнь. А вот размышлять мне действительно нравилось.
А за окном летел снег.
Я пил кофе и продолжал размышлять о природе желаний, радуясь
неожиданным выводам, словно эти выводы доказывали неординарность моего
ума.

Вечером я ехал к Марине. Настроение было приподнятым. Мне попался
полупустой трамвай, я сидел и наблюдал проносящийся мимо зимний город,
город, в котором я бы с удовольствием родился еще раз, не боясь повторить
ошибки предыдущей жизни. На душе было необычайно легко. В самом воздухе я
ощущал приближение праздника, словно действительно вез меня трамвай на
какой-нибудь уличный карнавал или хотя бы на наше отечественное "Народное
Гуляние".
Приближался конец года и сегодняшнее приглашение на ужин
воспринималось, как начало целой серии праздников, логично переходящих в
новогоднее застолье.
- Было бы красиво прийти с цветами, - подумал я, зная, что цветы по
дороге купить негде.
Марина встретила меня улыбкой. Под вешалкой меня уже ждали тапочки, в
которые я переобулся.
Стол был накрыт в первой комнате. Ничего похожего на романтический
ужин. Никаких подсвечников на столе. Аккуратная сервировка, нарезанные
колбаса и сыр. Горячее еще на кухне, а бутылка красного вина уже здесь, но
еще не открыта - ждет меня.
Я заметил вдруг отсутствие детской кроватки. Марина вышла на кухню и
я из любопытства заглянул в спальню - кроватка теперь стояла там.
Промелькнула странная мысль, будто я в гостях у Кости, а не у Марины.
Просто пока он где-то задерживается, но мы решили его не ждать. И тут же в
сознании каким-то импульсом возникло ощущение вины. И спровоцированная
этим ощущением мысль спросила: "Как ты можешь приходить в разрушенный
тобою дом?" Но я не испугался этого вопроса, словно был у меня сильный
психологический иммунитет. Я просто вспомнил, что исполняю долг.
В этот момент в комнату зашла Марина. Она поставила на стол большое
блюдо с битками и варенной картошкой.
- Ой! Хлеб! - вспомнила она.
- Я нарежу! - твердо прозвучал мой голос и я последовал за ней на
кухню.
Потом она нашла штопор и я открыл вино. Разлил по бокалам. Мы уселись
за стол. Я взял бокал в руку и тут мною овладело смятение - ситуация
требовала тост, а мне вдруг показалось, что произносить тост в этой
квартире неуместно, так же неуместно, как шутить на похоронах. И мой
взгляд опять пробежался по стенам в поиске доказательств траура,
какой-нибудь черной ленточки, фотографии... Я вспомнил, как уже безуспешно
искал здесь фотографию Кости. И снова возникло ощущение, что он жив и
сейчас придет. Недаром Марина называет до сих пор себя женой Кости, а не
его вдовой. Я держал бокал навесу и чувствовал, как дрожит моя рука. А
Марина смотрела на меня как-то странно, и тоже держала в руке бокал с
вином. Наконец она сказала:
- Ну, за приближение Нового Года!
И я с радостью поддержал этот тост, мы чокнулись и звон хрусталя
оживил тишину квартиры, снял мое напряжение.
- Поставить музыку? - спросила Марина, подождав, пока я допью вино.
Я кивнул. Она принесла из спальни кассетник. Включила. Зазвучал
легкий джаз.
- Годится? - она посмотрела на меня с услужливостью во взгляде.
- Да.
Я чувствовал, что она хочет говорить, но сам никак не мог начать
разговор. Есть в полной тишине тоже было неприятно, в этом было что-то
траурное, что-то от поминок. Я снова налил вина - это было самым легким
заполнением паузы.
- За то, чтобы все плохое осталось в этом году, а все хорошее перешло
в новый год! - произнес я тост и тут же подумал, что понимать его можно
по-всякому.
Но Марина кивнула, улыбнулась. Отпила из бокала.
- Не дай бог, чтобы этот год когда-нибудь повторился... - выдохнула
она, но на лице присутствовала улыбка.
- Я тоже жду, когда этот год закончится. - Признался я. - Это был
самый худший год в моей жизни, - продолжил я и осекся. Посмотрел на
Марину, испугавшись вдруг ее возможных расспросов.
Но Марина только улыбалась и думала о чем-то своем. Ее улыбка была
тихой и уставшей и я решил, что именно эта улыбка очень подходит ее лицу.
- Я так привыкла в последнее время к тишине, - заговорила Марина. - А
сначала, когда Кости не стало, я думала, что сойду из-за нее с ума. Целую
неделю звонил телефон, спрашивали: что случилось, что я знаю... А потом
как отрезало. И тишина... Я в этой тишине поумнела... Сначала плакала, а
потом думаю - это же не я умерла! Я же жива!.. Убрала весь траур к чертям,
все фото... Уходя - уходи... Мертвый должен быть добрым, что ли, к
живым... Он не должен постоянно напоминать о себе... Вы извините, что я
так о Косте... Вы его знали... Давайте на "ты"?
- Давай, - сказал я.
- Налей еще, - попросила Марина. И тут же заговорила дальше, даже не
глядя на вновь наполненный бокал. - Понимаешь, мне кажется, что я давно
уже одна... Костя... Он постоянно пропадал, мотался по своим делам то в
Крым, то в Москву. Он ведь в следующем году собирался в университет на
юридический поступать. Говорил, что все договорено и все экзамены - чистая
формальность. Обещал, что как только начнет учиться - всю свою торговлю
бросит и будет дома сидеть, мне с Мишей помогать... денег он на несколько
лет вперед заработал...
- Какую торговлю он собирался бросать? - подумал я. И тут до меня
дошло, что Марина ничего о своем муже не знала. Да и это было совершенно
естественно. Она знала одного Костю, а меня жизнь столкнула с совсем
другим. Правда, в результате погибли оба...
- ...но его уже нет, а мне надо жить, надо растить Мишку... -
говорила Марина.
Наконец, она заметила наполненный бокал. Взяла его в руку.
- Я тебя раньше не знала, да Костя мне и не рассказывал о своих
друзьях. Здесь они не появлялись... Он сам этого не хотел... Может поэтому
мне так легко тебе все это говорить... Извини, конечно... Ну... давай,
может, выпьем за счастье в новом году!
Звон хрусталя не вписался в звуки негромкого джаза.
Мы выпили и я заметил, что бутылка уже почти пустая.
"Надо домой собираться", - подумал я.
Вдруг в спальне заплакал ребенок и Марина встала из-за стола.
- Я его сейчас покормлю и вернусь.
Я остался в комнате один. Тоже поднялся - решил размяться. Прошелся
вокруг стола, подошел к телевизору и увидел на его полированной
поверхности свой почерк: "Добрый вечер!". Буквы уже покрылись новой пылью,
но все еще читались. Я навел их, освежил надпись.
Когдя Марина вернулась, я попробовал откланяться, но не получилось.
- А торт? - спросила она. - Я же полдня на кухне провела...
Я сразу сдался. Сел на свое место. К торту Марина принесла чай и
ликер. Поставила маленькие стопочки.
Уходил я от нее около полуночи. На прощанье она чмокнула меня в щеку.
Попросила звонить ей и тогда я сказал, что у меня нет ее телефона. Она
нашла ручку и записала мне ее номер на маленьком календарике.
Уже дома я заметил, что календарик был на следующий год.