Виктор ЧЕРНЯК

                              ЗОЛОТО КРАСНЫХ

                        Они не потеряли власть, а обменяли власть  зримую,
                   обременительную, подразумевающую  пусть  относительную,
                   но... ответственность, на власть скрытую, беспредельную
                   и... совершенно  безопасную.  Они  поменяли  призрачное
                   величие кабинетов на несомненное,  извечное  могущество
                   денег.
                                                                     Автор

     Хлопья снега. Слякоть под ногами. В глазах редких  прохожих  пустота,
морщины даже на лицах молодых, будто высечены резцом.
     Зашторены окна властителей: решали, решают сейчас и будут решать. Так
повелось от века... в  особенности  в  России.  Здесь  власть  более,  чем
власть,   скорее   мистический   орден,   члены   коего   на   причудливых
геральдических щитах своих начертали единственно - "Повелевать!" Таков  их
герб, таков тайный смысл всей их жизни.

     ...Сумерки. Черная "татра"  скользила  по  улице  Щусева.  В  лобовом
стекле отразилась  старая  пристройка  Дома  архитекторов.  Из  готических
стрельчатых окон сочился призрачный свет.
     "Татра" прошелестела, оставив позади памятник знаменитому зодчему,  и
замерла у "детского дома" - роскошного номенклатурного дворца, обнесенного
железным забором.
     На заднем сидении автомобиля едва виделся в углу  салона  седоголовый
человек с размытыми полумраком чертами.
     Вспыхнул огонек зажигалки, робкий всполох света  метнулся,  облизывая
бархатную обивку автомобильных  кресел...  седина  волос  окуталась  сивым
дымком.
     Милиционер на посту у "детского дома" зевнул, поежился и... скрылся в
алюминиевой будке.
     Сдавленный крик прянул сверху, будто  прокладывая  путь  стремительно
падающей тени...
     Глухой удар о землю слился со звуками ожившего двигателя.
     "Татра" плавно покатила, удаляясь от "детского дома". Седой так и  не
обернулся.
     Милиционер выскочил из будки и замер над  телом,  распластавшимся  на
бордюре.

     Ребров - располагающий брюнет около сорока лет - вошел в приемную.
     Вышколенная  секретарша  растянула  красивый  алый  рот,   в   глазах
мелькнуло бесовское и угасло.
     Ребров потянул на себя массивную  ручку  одновременно  с  разрешающим
кивком  секретарши.  Председатель  правления   банка   Черкащенко   крутил
хрустальную  пепельницу,  скользившую   по   безукоризненно   полированной
поверхности без единой бумажки.
     Черкащенко  приветливо  улыбнулся:   приглашающий   жест,   дружеское
подмигивание...
     - Слушаю... - Черкащенко оставил пепельницу, дотронулся до  синеватой
наколки у основания большого пальца.
     Ребров не успел раскрыть рта. Ожил кремовый телефон с государственным
гербом в центре наборного диска.
     Черкащенко слушал, его указательный палец снова возил  пепельницу  по
глади стола:
     - Да... нет... нет... да... нет...
     Ребров попытался отвести глаза, испытывая  смущение,  будто  невольно
узнавал чужие секреты.
     Черкащенко положил трубку,  скользнул  взглядом  по  Реброву,  достал
пачку "Беломора" и "Пэлл-Мэлл" без фильтра, подумал  и...  остановился  на
"Беломоре".
     - Слушаю, - с едва заметным нажимом повторил председатель правления.
     Ребров извлек из тонкой папки листок, протянул начальнику. Черкащенко
брезгливо подцепил лист за уголок, пробежал глазами, посмотрел на Реброва:
     - Ух ты!.. Интересно... Ух ты!..
     Ребров приподнялся, как  хороший  службист,  удостоившийся  поощрения
верхов.
     Черкащенко сгреб лист мощной  пятерней,  скомкал,  яростно  шурша,  и
швырнул в пластиковую корзину.
     Ребров замер. Председатель правления отечески улыбнулся,  поднялся...
встал и Ребров. Предправления приблизился к подчиненному, положил руку  на
плечи:
     - Запомни: к нам приходят со своим мнением, а  уходят...  -  выдержал
паузу, - с нашим!
     Снова ожил кремовый телефон. Черкащенко подцепил  трубку.  В  Реброва
дробью полетели да... нет... нет... да... естественно...

     В кабинете на Старой площади человек со стертыми чертами - Сановник -
задавал вопросы:
     - Можно перевести на счета нашей фирмы? - в трубке слышалось - да.  -
Лучше военным самолетом?.. - Нет... - Связаться с пароходством?.. - Нет. -
Дипкурьером?.. - Да.
     Напротив человека со стертыми чертами замер Седой.

     Черкащенко двумя пальцами  аккуратно  положил  трубку  "вертушки"  на
рычаги, будто опасаясь резким движением раздосадовать далекого абонента.
     - Слушай... - неожиданно переходя на ты, заявил  предправления.  -  У
тебя мать болеет?.. - и, перехватив недоуменный взгляд Реброва, пояснил, -
я должен знать все и обо всех... это и есть моя работа... кстати и твоя...
следишь за курсами валют, а надо за людьми... кто за  кем  стоит...  жены,
связи, группы влияния... все можно исправить,  но...  если  куснешь,  кого
нельзя - пропал! Значит, не ориентируешься!
     Черкащенко  неожиданно  нагнулся  к  корзине,  извлек  смятый   лист,
расправил и, глядя в глаза Реброву, выдохнул:
     - Ух ты!.. - протянул лист Реброву. - Возьми! Хочешь жги, хочешь, что
хочешь... Черт их знает, кто в моей корзине  копается...  под  моих  людей
копает...
     Ребров оценил расположение предправления, сдавленно поблагодарил.
     - Насчет поездки в Цюрих... - зазвонил телефон. Городской. Черкащенко
рявкнул в микрофон:
     - Слушаю!.. - и сразу сбавил тон. - Ты... дорогая... Три карата?.. Ух
ты!.. - Положил трубку, вызвал секретаря. -  Отправьте  Колю  к  жене.  На
фабрику, он знает, пусть забросит ее домой.
     Снова ожил телефон под гербом.
     -  Блядь!  -  выругался  предправления.  -  Вот  так  работаем,   как
каторжные... Могу же я  обедать?..  Мать  их  так,  -  подумал.  -  Насчет
Цюриха... поедет Чугунов, он уже в возрасте, ты успеешь. - Встал,  подошел
к сейфу, отпер, в  стальном  зеве  пачки  валюты.  Взял  несколько  купюр,
протянул Реброву. - Матери на лекарства. Насчет болтовни не предупреждаю -
не мальчик. И спасибо за дочку. Дура дурой, а  одни  пятерки  на  приемных
экзаменах. Кланяйся отцу. Крепко институт держит, молодец. Отец с  матерью
по-прежнему живут?..
     Вопрос  остался  без  ответа.  Предправления   пригвоздил   скрипучим
нравоучением:
     - Значит, договорились...  приходишь  со  своим  мнением,  уходишь  с
нашим, - и, желая сгладить резкость, продолжил: - Регион у тебя нищенский,
жалкий, перевести тебя, что ли, в Европу?..
     - Спасибо, - неловко поклонился Ребров.
     - Ну иди... иди...  -  устало  напутствовал  Черкащенко,  -  думаете,
дураки  наверху...  жлобы,  тупицы...  Наверху,   брат,   такую   системку
отладили... Ух ты! Иди! - неожиданно сухо завершил Черкащенко.

     Некогда красивая, а теперь  оплывшая  дама  села  в  черную  "Волгу",
обратилась к водителю:
     - Коля! Заедем в ГУМ, в секцию... потом на Грановского пакет  возьмем
и на Сивцев Вражек, оправу Тихон Степанычу заберу...
     Безотказный мордастый Коля послушно врубил  движок.  Дама  на  заднем
сидении вывалила  на  гладкий  плюш  драгоценности,  перебирала  кольца  и
цепочки ухоженными пальцами.
     Неожиданно Коля тормознул, одно из украшений слетело  с  сиденья  под
ноги жене Черкащенко.
     - Коля! - Гневно взвизгнула дама и, несмотря на вальяжность,  нырнула
вниз.
     Водитель припарковал машину к бордюру  и  терпеливо  ждал  завершения
поисков.

     В кабинете на Старой площади Сановник, разговаривающий с  Черкащенко,
нудно, без выражения, внушал Седому, стоя перед раскрытым сейфом:
     - Товарищи из Польши вернули долг... Шестьсот  тысяч,  -  сжал  двумя
пальцами пачку долларов. -  Притащили  вчера  твои  орлы  из  гостиницы  в
Плотниковом переулке. Сколько раз просил партайгеноссе  помещать  на  наши
счета там... нет, обязательно сюда приволокут...
     - Не проблема, - ожил Седой, - только скажите куда, я переброшу...
     - Куда?.. Куда?.. - Сановник раздраженно отбивал пальцами дробь.
     - Головная боль лишняя... Теперь  мерекай,  -  посмотрел  на  портрет
генсека над головой.
     Седой  перехватил  взгляд,  неожиданно,  сам  не  успев   испугаться,
вопросил, кивнув на портрет:
     - А он знает?
     Сановник сглотнул слюну, посмотрел за окно долгим взглядом, с  трудом
приходя в себя, прогнусавил:
     - Дождина который день... охота срывается...
     - Дождь - это  точно...  -  поддержал  Седой,  не  понимая,  как  он,
битый-перебитый, сумел так вляпаться, поднялся, у двери с трудом выжал  из
себя:
     - Не пойму... с чего это?..
     - Вы  о  чем?  -  деловито  перебирая  бумаги,  осведомился  накрепко
оградившийся чиновной броней Сановник.
     - Да так...  -  неопределенно  буркнул  седоголовый.  -  Значит,  как
надумаете куда и сколько, только скажите...
     Сановник поморщился.
     - Что-то не так? - Седой уже положил ладонь на ручку двери.
     - Так... все так... голос у  тебя  больно  громкий,  пронзительный...
стены буравит...
     - А кого здесь бояться? - недоумевал Седой. - Здесь все  свои...  Все
на доверии. Наши люди!
     - Наши!  -  поддержал  Сановник,  губы  скривились  улыбкой,  явившей
странную смесь властности,  корыстолюбия,  трусости  и,  как  ни  странно,
мальчишества.

     Сановник  поднял  трубку...  Телефон  с  гербом   ожил   в   кабинете
Черкащенко.
     - Нужно место на выезд, - сказал Сановник, - на постоянку...
     - Подумаю. - Черкащенко привычно возил пепельницу по столу.
     - На раздумья времени нет, - надавил Сановник и,  опасаясь  перебора,
уже по-доброму дожал, - нет времени, Тихон Степаныч. И еще... у  меня  тут
внезапно сумма образовалась... нельзя ли по Вашим каналам...
     -  Сколько?  -  уточнил  Черкащенко  и,   услыхав   ответ,   выдохнул
излюбленное. - Ух ты! - положил трубку. Вызвал Чугунова.
     Вошел сухой, высокий  человек  со  стальным  ежиком  и  серо-голубыми
непроницаемыми глазами.
     - Садись! - по-свойски прикрикнул Черкащенко и сразу перешел в атаку.
-  Знаешь  сколько  страждущих  в  Цюрих  смотаться...  аховая  поездка...
Трезвонят со всех сторон,  каждый  своего  толкает,  а  я  уперся,  только
Чугунов, спец экстра-класса! А ты меня не жалуешь! Не поддерживаешь! Вроде
все кругом замараны, и я... больше всех, а ты - непорочная,  значит  дева.
Вроде, как все в гэ..., а ты, значит, в белом!
     Чугунов обводил взглядом начальственный кабинет, будто  попал  в  эти
стены  впервые:  обязательный  портрет  вождя-отца  за   спиной   хозяина,
обязательные  синие  с  золотом  "ни  разу  не  надеванные"  тома  Ленина,
обязательные  дурацкие  кумачевые  вымпелы-треугольники   за   остеклением
шкафов...
     - Молчишь?.. - терпение покидало Черкащенко, засмолил  беломорину.  -
Молчишь, твою мать, мол, хуля, с придурком объясняться? - и, не дождавшись
ответа. - А придурок... тебя в Цюрих заправляет... по старой  дружбе.  Тут
Ребров слюной исходил, а я руками разводил... пойми, мил человек...
     - Тихон Степаныч, - перебил Чугунов, - ты же не  просто  так,  не  за
здорово живешь глаз на меня положил...
     Черкащенко взорвался, передразнил с немалым артистизмом:
     - Не просто так!.. Не за здорово живешь!.. А ты как хотел? За  просто
так только кошки оближут... и то с похмелья, апосля валерианки. Я уверен в
тебе, Михаил Михалыч.  Уверен!..  А  молодняк  соображает  туго...  им  бы
нажраться до свекольной хари, девок потоптать, урвать тряпья поболе, а  на
работу им насрать... белая, значит, кость. За каждым мурло маячит,  только
промахнись, на куски раздерут да по ветру развеют...
     - Вас? По ветру? - Чугунов мрачно усмехнулся.
     - Ладно... - Черкащенко выдохнул.  -  Я  в  тебе  не  сомневаюсь,  ты
человек управляемый, смекаешь что к чему. Ревизия в нашем альпийском банке
штука небезопасная. Раскопаешь лишнее, головы полетят.
     Чугунов откинулся на спинку стула:
     - Не понимаю...
     - Не понимаешь?! Головы полетят. Здесь, у нас! - обвел руками стены в
деревянных панелях. - В общем мой совет: глубоко  не  копай,  не  дай  Бог
раскопаешь что не след.  Хорошо  бы  так...  чтоб  наших  ребят  в  Цюрихе
подставить, мелкие недоработки, недочеты и тэпэ, чтоб мелюзгу затралить, а
крупняк пусть плавает, крупняк, в случае чего, и сеть в клочья порвет...
     Чугунов встал:
     - Я работаю всегда одинаково, как положено, как учили.
     - Дуру не ломай.  Как  учили!..  -  Предправления  безнадежно  махнул
пухлой ладонью. - Умные все стали!
     - А чего другого не пошлешь? Спецов по мелкой вспашке пруд пруди.
     - Им веры нет. - Черкащенко ухмыльнулся. - Кто у нас дока по глубокой
проверке? Ты! После твоего наезда тишь да гладь на год, а то и на все три,
а за три года... сам знаешь...
     Чугунов направился к двери.
     - Машку позови! - пульнул вслед предправления.
     Вошла секретарша, тихо притворила дверь. Черкащенко хищно, по  мужски
оглядел крутые бедра,  задержался  на  лепных,  упругих  икрах,  обтянутых
черными колготками:
     - Цюрих закажи! Срочно!

     Седой  зашел  в  кабинет  на  Старой  площади.  Сановник  выглянул  в
приемную, прошелестел помощнику:
     - Никого не пускать!
     Седой открыл кожаный кофр с цифровыми замками. Сановник долго возился
с ключами, наконец массивная дверь сейфа медленно  распахнулась.  Седой  с
кофром приблизился  к  сейфу.  Сановник  переложил  пачки...  Седой  успел
заметить,  что  сейф  далеко  не  опустел.  Сановник  перехватил   взгляд,
объяснил:
     - Это  те...  польские...  шестьдесят  пачек  по  десять  тысяч...  -
Сановник подошел к  столу,  вынул  из  ящика  сафьяновую  тетрадь,  что-то
записал. - Как повезешь? Самолетом?..  Сам  решай,  головой  отвечаешь,  -
поднялся, постучал согнутым пальцем по сейфу. - Вишь,  все  вместе,  чохом
переправлять  не  рекомендуют...  мало  ли  что...  нельзя  яйца  в   одну
корзину... да что толковать, сам соображаешь. Благо  отсюда  только  крохи
перекидываем...  главное  за   бугром   крутится...   чего   зря   таскать
туда-обратно...
     Седой, практик, а не партцаредворец, снова встрял, похоже, неудачно:
     - Тут наш рубль с Вовой в чести, а там... их "зеленый" с  Вашингтоном
Джордж Иванычем...
     Сановник  поморщился.  Подтолкнул  Седого  к  двери.   Седой   прошел
приемную, опустился на лифте, замер рядом с  прапорщиком  у  конторки:  на
синих погонах блестели золотом буквы ГБ.  Седой  показал  удостоверение  и
бумажку с размашистым росчерком. Синепогонный скупо улыбнулся. У  подъезда
Седого ждала черная "Волга" с мигалкой на крыше.

     В кабинете Черкащенко зазумерил телефон. Предправления поднял трубку,
услышал голос телефонистки: "Цюрих на проводе. Говорите!"
     Черкащенко переложил трубку, рявкнул в микрофон:
     - Холин! Слушай. Вылетает Чугунов. Я его  что  ли  выбирал?..  Сверху
потребовали, отбивался, как мог... Надавили! У них свои игры в поднебесье.
Кому-то  понадобились  наши  головы,  то  бишь   места.   Держитесь...   -
предправления взмок, ослабил узел галстука. - Если нырнет глубоко тогда...
В общем, Цулко рядом, подскажет... с дарами осторожно... по  обстановке...
нет, задержать его не могу, сам только что пел, как ценю его, как горой за
него стоял... - ухватил пепельницу,  повозил  по  столу.  -  Мне  от  тебя
передали... Подошло... - вздохнул. - Если обстановка  накалится  -  звони,
держи в курсе.
     Связь оборвалась. Предправления вызвал секретаршу:
     - Маш! Кофе свари... покрепче... голова раскалывается.

     Перед генерал-полковником авиации сидел Седой с кофром на коленях. На
ковре застыл летчик-майор.
     Генерал кивнул на кофр, посмотрел на майора:
     - Секретные документы. Посадка на аэродроме нашей  группы  войск  под
Магдебургом. Вас встретят? Так?..
     - Так, - кивнул Седой.
     - Вопросы есть? - уточнил генерал.
     - Никак нет. Все, как обычно. - Майор вытянулся в струнку.
     -  Вот  именно...  как  обычно,  -  генерал  смущенно  упер  глаза  в
оперативную карту на стене.
     Майор взял кофр из рук  Седого,  развернулся  и  молодцевато  покинул
кабинет.
     - Секретные документы... - хмуро повторил генерал. - Три года  назад,
при посадке  в  нашей  зоне  в  Германии  разбился  наш  самолет,  тоже  с
секретными партийными документами, вскрыли брезентовый мешок, а там...
     - А там?.. - Седой оставался невозмутимым.
     - Доллары! Полтора миллиона!
     - Ну и что?  -  Седой  не  терял  самообладания.  -  Помощь  братским
партиям.
     - Ладно. - Генерал хлопнул ладонью по столу. - Проехали.
     Седой  поднялся,  протянул  руку,  генерал   замешкался,   зашелестел
бумагами, вроде не  заметил  протянутой  руки.  Седой  пропустил  выпад  -
неловко, ну и пусть - белозубо улыбнулся.
     - Дайте  пропуск,  подпишу,  -  избегая  взгляда  визитера,  хрипанул
генерал.
     - Не выпустят? - хохотнул Седой.
     - Нам на ваши корочки... - поставил росчерк.
     Седой упрятал пропуск:
     - Вообще-то вы - смельчак, генерал.
     Глаза генерала от ярости  остекленели,  он  сцепил  пальцы  так,  что
побелели фаланги, и отвернулся к карте.
     Седой покинул кабинет, хлопнув дверью так, как генералу  ни  разу  не
приходилось слышать в этом кабинете.

     Предправления поднял трубку  телефона  с  гербом.  Ответил  Сановник.
Черкащенко попытался в последний раз:
     - Чугунов завтра вылетает... Отменить нельзя?
     - Нет, - сухость Сановника предназначалась в первую  очередь  Седому,
сидевшему на одном из стульев вдоль стены. - Всего  доброго.  -  Сановнику
хотелось, как можно скорее выслушать доклад Седого.
     Визитер не спешил, листая журналы, будто не заметил, что  патрон  уже
освободился от тягостных  телефонных  переговоров.  Наконец  Седой,  будто
внезапно очнулся, отложил журнал:
     - Мне сообщили... самолет уже сел... мои люди забрали груз...  завтра
переправят в Западный Берлин.
     - Только завтра? - тоска и нетерпение окрасили голос Сановника.
     - Какая разница... считайте, что уже там... все отлажено, как часы...
ни единого сбоя, - заверил Седой. Сановник отпил чай из  нарочито  убогого
стакана в партийном подстаканнике с ракетами и  ГЭС,  захрустел  баранкой,
ложка звякала о стакан, из-за окна доносились гудки автомобилей.
     Седой без спроса взял баранку, разгрыз, проглотил и, весело  глядя  в
окно, продекламировал:
     - Любимый город может спать спокойно...
     - Вы о чем? - Сановник отодвинул стакан.
     - Есть такая партия... - начал  было  Седой  и  осекся  под  взглядом
Сановника.
     Чинуша вскипел:
     - Что вы все невпопад, да невпопад?..
     Седой посерьезнел:
     - Кстати, Герман Сергеевич,  похоже  генерал  Лавров  не  понимает...
заблуждается... искренне, неискренне... вам решать...
     Сановник порозовел, почувствовал себя в привычной стихии персональных
дел, не вымолвив ни слова, нацарапал на листке бювара: Лавров,  подчеркнул
и поставил знак вопроса.
     - Завтра в Питер?
     Седой кивнул.

     В Цюрихе, в квартире  главы  представительства  банка,  готовились  к
приезду  ревизора.  Что  замыслили  в  Москве?..  Хозяин  квартиры   Эдгар
Николаевич Холин принимал и наставлял своего  заместителя  Пал  Иваныча  -
Пашку Цулко в любимой белой гостиной: белые угловые кожаные диваны,  белые
кожаные кресла на колесиках, дымчатого стекла столики,  оправленные  будто
начищенным серебром, белые же вазы с белыми  цветами  и  белые  батики  на
стенах, усыпанные нежно-серыми, почти сливающимися с фоном бабочками.
     Принадлежность Цулко к  ведомству  "соседей"  не  вызывала  сомнений,
именно такие бодрые юноши сновали с  тоненькими  папочками  под  мышкой  в
кварталах, прилегающих к зданиям Лубянки. Несмотря на  дорогой  двубортный
костюм и отменный галстук, все в Цулко выдавало не  слишком  щепетильного,
шустрого мальца из предместий, решившего сделать карьеру, хоть и шагая  по
трупам.
     Банкир Холин и его заместитель Цулко распивали неведомые  на  далекой
родине напитки. Цулко заедал тонюсенькой,  обсыпанной  кристалликами  соли
соломкой, Холин предпочитал  сладости,  отщипывая  кусочки  печенья  и  не
замечая, как крошки мелко обсыпают надраенное до блеска стекло.
     - Не смог Мастодонт тормознуть Чугунова. - Холин поморщился.
     - Мастодонт - хитер... это тебе он  заливал,  что  Чугунова  спускают
сверху, что он против его кандидатуры. Все учитывает... если  Чугунов  нас
сжует, зачем Мастодонту иметь нас  врагами?..  Он  нас  подставил,  он  же
поплакался, что ничего не смог сделать и... мы ему вроде обязаны.
     - Привык я... - посетовал Холин, - привык ко  всему  этому,  -  обвел
взглядом шероховатые стены, тронул бутылки, одну, другую,  затем  цветы  в
вазе погладил, будто живые существа, допил рюмку и заключил с  нажимом,  -
привык!
     - Есть к чему, - успокоил Пашка  и,  пытаясь  вывести  начальника  из
оцепенения, решил взбодрить толикой хамства. -  Не  вешай  нос...  еще  не
вечер...  нам  воду  сливать  рано...  у  меня  запасено  будь-будь  и  на
Мастодонта, и на кого покруче...
     - Не боишься? - Холин наполнил рюмку тягучей белой жидкостью.
     - Бояки всю жизнь одну бабу кроют, а я  ходок...  мне  бояться  не  с
руки. Пока мы здесь, они... - взмах в сторону далеких начальников,  -  нас
боятся.
     - А если окажемся там? - Холин невольно погрустнел.
     - А ты не оказывайся! - поддел  Цулко.  -  Улещай  заезжих  визитеров
оттэда, холь, лелей, пои, задаривай, борись за себя... а ты как хочешь?
     - Надоело! - процедил зло Холин.
     - Ах, надоело?.. Тогда в сберкассу...  милости  прошу...  начальником
районного  отделения...  квартплата,  пенсии,  свет,   газ...   работа   с
населением.  А?..  Мудило!  -  Пашка  хряпнул  вискаря  и,  что   странно,
протрезвел,  напружинился,  будто  Чугунов  через  минуту   потребует   их
документацию. - Бороться надо!.. Кто  он  есть  этот  Чугунов?..  Копни  и
выяснится, или пидар или еврей, или  в  семье  отсиденты-несогласные,  или
дочура дает...  прикурить,  а  то  и  все  вместе.  Каждого  есть  за  что
прихватить. Чуешь?.. А мы  ребята  пролетарской  складки,  чистые...  спим
токмо с бабами, прожидью Бог миловал, протестовать, кусать лапу  дающую?..
Не сдурели еще. Наши люди мы! А наших в  стране  мало,  все  больше  ихние
попадаются.
     Холин тяжело поднялся, обошел  гостиную,  дотрагиваясь  до  предметов
обстановки с  трепетом,  будто  прощаясь  навсегда,  приблизился  к  окну,
отодвинул белую в  белых  же  набивных  хризантемах  штору,  посмотрел  на
вылизанную улицу внизу,  на  вымытые  машины,  на  аккуратную  желто-белую
разметку. Из приоткрытой форточки доносился треск-пощелкивание  светофора,
предупреждающего плохо  видящих  или  слепых  сограждан:  идите  -  редкие
щелчки, или стойте - частые.
     - Музыка... - обронил Холин.
     - Ты о чем? - Пашка  деловито  возился  с  выпивкой,  составляя  свой
особый коктейль под названием "чекист за бугром".
     - О щелчках с улицы... мы-то еще когда до такого дойдем... Вон, вижу,
старики, ничуть не нуждающиеся, баночки из-под пива вкладывают в  автомат,
а тот отсыплет положенную деньгу... все по-людски..
     Пашка  опрокинул  "чекиста  за  бугром",  замер  прослеживая  падение
горячительного по  пищеводу  и,  убедившись  в  благополучном  приземлении
пойла, заключил:
     - Это точно...  По-людски...  -  Пашка  развалился  в  белом  кресле,
покуривая, и Холин с сожалением наблюдал, как пепел сигареты марает  белую
обивку. - А мне брательник  отписал...  В  Москве  водяру  уже  в  бутылки
"пепси" разливают, скоро в молочные пакеты станут набулькивать...
     - Если будут! - Холин гладил прохладный материал шторы.
     - Что... будут? - не понял Пашка, похоже, прикидывая, не повторить ли
"чекиста за бугром".
     - Пакеты, если будут! - выкрикнул Холин и отлепился от окна. - Завтра
поедем  Чугуна  встречать...  оба!  -  подчеркнул   Эдгар   Николаевич   и
предупредил. - Ты, Паш, только не улыбайся.  Прошу!  У  тебя  улыбка,  как
приговор... и, зрачки, будто свинцом заливает. Лучше не улыбайся... кивай,
слушай, вставь пару слов к месту.
     -  "Чекиста  за  бугром"  не  желаешь?  -  Пашка  принялся  смешивать
коктейль. - А я повторю!

     В кабинете Черкащенко за приставным столом  расположилась  банковская
рать. Мастодонт оглядел присутствующих, задержал взгляд на Реброве,  затем
тщательно, будто пограничник на паспортном контроле,  обсмотрел  Чугунова,
мысленно прикидывая в который раз - не ошибся ли...
     Все знали цель сборища - "развинчивание" Панина, "разборка на  части"
и... последующее увольнение.
     Панин, средних лет крепыш, застыл на стуле, рядом ни справа, ни слева
никто сесть не рискнул.
     Вошла секретарша, сегодня  еще  более  обворожительная,  чем  обычно.
Мужчины потупились. Мастодонт подчеркнутым безразличием к красавице  выдал
себя, догадался, что присутствующие  давно  в  курсе  и,  чтобы  не  длить
скоморошество, перешел к делу:
     - Итак, Панин... кто желает высказаться? - в кабинете повисла тишина.
Мастодонт с тоской глянул на телефон с гербом: когда нужно потянуть время,
обдумать, получить фору хоть на минуту-другую - не звонит!
     - Тогда начну я. Уже не один год с Паниным творится нечто странное...
Толковый, вроде бы работник... правление доверяло ему и...  в  позапрошлом
году  на  Панина  напал   разоблачительный   зуд   -   его   предупредили,
по-доброму...  В  прошлом  году  все  повторилось,  и  снова  спустили  на
тормозах... и, наконец, последняя выходка! Это  что?..  Желание  поссорить
банк с кураторами из ЦК?.. Мне плевать, что со всех сторон талдычат: Панин
-  хороший  работник!  Плевать!  Если  человек  близорук...   подчеркиваю,
политически близорук, его  деловые  качества  никого  не  интересуют.  Кто
продолжит? - Мастодонт упер взор в Чугунова. - Понимаю, вы уже мысленно  в
Цюрихе, но... случившееся касается вашего управления. Прошу!
     Чугунов поднялся:
     - Я доверяю Панину... квалифицированный специалист, лучшая отчетность
в управлении...
     - Это все? - Мастодонт прищурился.
     - Все, - кивнул Чугунов.
     - Я просил дать политическую оценку, - напирал предправления.
     - Я не понимаю, что такое политическая оценка,  я  понимаю  лишь  что
такое профессионально выполненная работа.
     - Отлично! - Мастодонт расцвел. -  Все  знают,  что  товарищ  Чугунов
завтра  летит  в  Цюрих  и...   открыто   не   поддерживает   председателя
правления...  это  означает  лишь  одно...  разговоры  про  запугивание  в
банке... про расправы - ложь! Чугунов завтра благополучно отбудет в Цюрих,
я не мстителен, хотя кое-кто уверяет всех в обратном. Кто еще желает?
     Все молчали.
     - Панин... - обратился Мастодонт к подследственному. - Ваши резоны?
     Панин неохотно поднялся:
     - Я так полагаю, что все решено, благодарю коллег  за  молчание...  в
наших условиях молчание, как вопль в поддержку... Спасибо. - Панин сел.
     Мастодонт поморщился:
     - Панин разыгрывает из себя рыцаря без страха и упрека...  однако  на
нем висят некоторые валютные злоупотребления... я бы вел себя скромнее.
     Панин вскочил:
     - Все, о чем вы говорите, я делал по вашему прямому указанию.
     Мастодонт держался отлично:
     - Вы что-то путаете. Какое указание?
     - Устное! - выкрикнул Панин.
     - Вот видите, - обрадовался Мастодонт, - устное! Это  не  серьезно...
здесь же взрослые люди. Кто еще желает высказаться?  Ребров?..  Молчишь?..
Так-так... Вот, что я вам скажу, Панин, то что вы  совершили  в  последний
раз -  больше  чем  преступление,  это  -  ошибка.  Ошибки  не  прощаются.
Федорчук, подготовьте приказ об  увольнении!  Все  свободны!  -  Мастодонт
резко поднялся, оттолкнувшись от подлокотников. - Панин, останьтесь.
     Все  покинули  кабинет,  Мастодонт  достал  пачку  сигарет,  протянул
Панину, щелкнул зажигалкой:
     - Разыграли как по нотам! И ты - молодец, я чуть не взрыднул. Сволочи
кругом! Никто меня не поддерживает,  все  хотят  барахтаться  в  дерьме  и
остаться  чистенькими.   Местечко   я   тебе   заготовил   аховое,   месяц
перекантуешься, вроде в опале...  и  вдруг  тебя  берут  -  дикий  случай,
везение... и на новом месте уверены, что я тебя  выпер  с  треском  -  кто
подумает, что ты мой человек? Иди, отдыхай! - Мастодонт потрепал Панина по
плечу, проводил до дверей, выглянул в приемную, поманил пальцем секретаря.
     Женщина вошла в кабинет. Мастодонт запер дверь на ключ изнутри:
     - Люблю, Маш, когда по-моему выгорает.  Сил  прибавляется.  -  Подвел
женщину к подоконнику. Усадил. - Кровь по жилам, кураж и  все  такое...  -
крепкие руки Мастодонта гладили тугие бедра  женщины,  обтянутые  матовой,
тонкой черной тканью.
     Мастодонт рывком задрал юбку женщине, ее голова запрокинулась, волосы
цеплялись за зеленые листья цветов в горшках...
     Глаза Мастодонта заволокла белесая пелена. Радио  вопило  об  успехах
привычно,  бодро  и  глупо.  Мастодонт  дышал  все  чаще,  голова  женщины
запрокидывалась все больше, пальцы с длинными ногтями цвета сливы  впились
в мощные плечи хозяина... Наконец, Мастодонт выдохнул, в  безумных  глазах
шевельнулось осмысленное:
     - Часто думаю, Маш, какая светлая  голова  так  мастерски  рассчитала
высоту  подоконника...  гений  и  только...  ни   сантиметром   выше,   ни
сантиметром ниже... в аккурат... Женщина усмехнулась.  Легко  соскочила  с
подоконника. Осмотрела себя, поправила волосы, передвинула цветы и  уже  в
дверях спросила:
     - Ваш заказ Коле передать?
     - Нет. Я на другой сегодня. Коля жену по ювелирным фабрикам возит.  Я
место устроил, панинское,  одному  человеку,  а  он  подсобил  связями  на
фабриках... вишь, как закольцовано: панинское место - нужному  человеку...
самого Панина - на нужное мне место... и еще проверил сегодня на разборке,
кто чем дышит. Кофе принеси, - попросил  Мастодонт.  -  Приустал  я.  -  В
глазах женщины почудилась обида. - В ближайшую поездку возьму тебя,  вроде
референта, и подкину чуток. - Мастодонт кивнул на сейф. - Реброва  позови,
- и тяжело направился к столу.

     На Московском вокзале в Питере Седого встречали, тоже черная "Волга",
но не с красной мигалкой, как в столице, а  с  синей.  Седой  расположился
сзади, упокоил кожаный кофр с цифровыми замками на коленях.
     Машина, разбрасывая снопы синих искр, подвывая сиреной, пронеслась по
центру города. Седой любовался разрушающимся городом: на  скорости  работа
времени над кладкой зданий, над ажурными ограждениями  набережных  не  так
заметна... голубое небо пронзала золотая адмиралтейская игла, под мостами,
будто вымерли цементные, стылые воды Невы.
     - Можно не торопиться, - обронил Седой и шофер тут же сбросил газ.  -
Паром на Стокгольм отходит в двенадцать?..
     Шофер кивнул.
     - Сто раз успеем, - успокоился Седой.
     Машина  подкатила  к  серому  здания  питерского  морвокзала.  Седого
встречал сумеречный мужчина, однако, умудрившийся скроить подобие любезной
улыбки. Мужчина взял Седого за локоть, провел мимо  таможенников.  Юнцы  в
мышиных мундирах тормошили унылые очереди к таможенным  стойкам,  особенно
лютовали размалеванные наглые девицы. Седой  остановился,  заинтересованно
глянул на пожилого мужчину, растерянно замершего над выложенными  на  стол
двумя банками красной икры и бутылкой водки.
     - Это сверх нормы... не положено... оформим изъятие...  Вам  расписку
на две банки и бутылку... получите на обратном пути.
     В  глазах  пожилого  человека  застыли  слезы,  казалось   постоянные
унижения,  копившиеся  десятилетиями  сейчас  выплеснуться   через   край.
Пожилой, будто решился на последнее унижение:
     - Может разрешите?
     На таможенника смиренная мольба подействовала хуже,  чем  красное  на
быка:
     - Не положено! - рявкнул юнец, отодвинул в сторону икру  и  водку.  -
Квитанцию выписывать?
     - Подавитесь вы своей распиской!  -  огрызнулся  пожилой  и,  кажется
впервые в жизни поборов  страх  перед  человеком  в  форме,  направился  к
паспортному контролю.
     - Нервные стали люди. - Седой  переложил  кофр,  полный  долларов,  в
другую  руку  и  направился  за  провожатым.   Беспрепятственно   миновали
паспортный контроль, зашли в магазин беспошлинной  торговли.  Седой  купил
два блока сигарет и бутылку водки "Смирнофф":
     - На дорогу... чтобы не скучать...
     Один  блок  протянул  провожатому,  тот  сдержанно   поблагодарил   и
предостерег:
     - Зря покупаете здесь... на корабле еще дешевле...
     - Деньги есть... чего их экономить, - весело объяснил Седой.
     Вышли на пристань. Высоченный борт морского  парома  "Ильич"  нависал
над головами, уходя ввысь серой громадой  в  черных  кружках-иллюминаторах
кают    невысокого    класса.    Вдоль    борта    сновали     молоденькие
солдатики-пограничники с серьезностью на лицах, превосходящей все мыслимые
пределы оправданной осторожности.
     Чайки с хохотом и рыданиями взмывали  из-за  бортов,  то  устремляясь
ввысь, то прянув к холодным водам и чиркая крыльями по грязноватой глади в
радужных мазутных пятнах.
     Провожатый представил Седого капитану, тот вызвал порученца и  вверил
странного пассажира его заботам. Седому показали отдельную  каюту  первого
класса, просили обращаться с любыми просьбами.
     Седой упрятал кофр, тщательно запер каюту и отправился в  путешествие
по кораблю: рестораны  -  валютные,  и  со  шведским  столом  для  простых
смертных... бары, исключающие появление  обладателей  рублей...  игральные
автоматы, незадействованное до вечера зеленое поле рулетки и,  наконец,  в
центре корабля магазин "Тэкс Фри". Седой  прошел  меж  рядов  разномастных
бутылок, взял фляжку "Чиваса", полдюжины пива, соленые орешки и шоколад.
     ...Днем Седой изысканно  отобедал  в  валютном  ресторане,  сторонясь
соотечественников,  вечером,  после  обильного  ужина  сыграл  в  карты  с
сосредоточенной  девицей-банкометом  и  выиграл  девятьсот  крон...  полез
дальше и просадил три тысячи. Седой ничуть не огорчился: никому и в голову
не приходило, чтобы он отчитывался в таких мелочах.
     Утром паром малым ходом скользил  меж  бесчисленных  островов  вблизи
шведского  побережья.  Медленно  вошел  в  гавань  Стокгольма,   пропустив
уходившую  в  открытое  море  многопалубную  красавицу  "Бирке   принцесс"
компании "Викинг Лайн".
     Корабль пришвартовался.  Седой  с  кофром  стоял  на  задней  палубе,
наблюдая,  как  к  небольшому  домику  шведской  таможни   подъехали   два
полицейских "сааба", отвалилась задняя часть кормы: на  свет  божий  стали
выползать трейлеры и легковушки из чрева  парома.  Таможенники  и  полиция
весело переговаривались с водителями.
     Седой бросил сигарету в  палубную  урну,  направился  к  сходням,  по
дороге кивнул капитану и по рукаву прямоугольного сечения стал  спускаться
с борта.
     Паспортный контроль Седой прошел беспрепятственно. У таможенников  он
прошел в "зеленый коридор",  как  человек,  которому  нечего  скрывать  от
властей.
     Швед в серой рубашке и  лихой  черной  пилотке  скользнул  глазом  по
пузатому кофру, в зрачках на миг вспыхнуло любопытство... Седой замер!
     - Оупн зис (Откройте это), - попросил шведский  таможенник,  ткнув  в
кофр.
     Седой достал зеленый диппаспорт, протянул.
     - О! Сорри! Извините! - швед дружелюбно махнул рукой...
     ...Седой сел в посольскую  машину,  признался  офицеру  безопасности,
встречавшему его:
     - Сегодня мне показалось, они знают, что я везу...
     Офицер безопасности плавно, не обгоняя, пропуская пешеходов, как  это
принято здесь, вел машину:
     - Даже, если знают... и черт с ними... к ним везем, не от них... чего
им расстраиваться?.. А вообще у них СЕПО не дремлет...  удивительные  люди
шведы, вроде как снулые судаки, а все успевают... нам и не  снилось,  -  и
вовремя  вспомнив,  что  разоткровенничался  со  старшим  по   званию   из
"конторы", повинился:
     - Простите, товарищ полковник.
     - Ничего, ничего, - миролюбиво и чуть устало утешил Седой.
     В резиденции на горе Седого принял высокий чин, может и посол. Курьер
из Москвы поставил кофр на стол и пояснил:
     - Три  четверти  суммы   переведете   на   известные   вам   счета...
остальное...
     - Я знаю, - перебил посол, - через две недели официальный визит члена
пэбэ.
     - Вот именно, -  подтвердил  Седой,  -  остальное  ему  на  руки  без
оформления и расписок.
     Посол кивнул:
     - Когда домой?
     - Завтра днем, теперь через Хельсинки, есть дела в  представительстве
Аэрофлота.
     Чин улыбнулся.

     Маршал авиации с сожалением и сочувствием  изучал  генерал-полковника
Лаврова.
     Маршал вертел очки за дужку, скреб изогнутой  заушиной  по  листу  на
столе  с  резолюцией  министра  обороны  о  переводе  генерала  Лаврова  в
тьмуторакань.
     - Вот так... - маршал водрузил очки на переносицу.  -  Министр  орал,
как резанная свинья, но это для отвода глаз... Потом спросил тихо: что там
натворил, твой Лавров? Знаешь,  что  сказал?..  -  маршал  тронул  ладонью
редеющую макушку. - Хороший офицер, но... дурак!
     Лавров поднялся, глядя под ноги:
     - Обнаглели они!
     - Ну... ну... не кипятись,  -  маршал  тоже  поднялся.  -  Пересидишь
там... на воздухе мозги проветришь... пройдет полгодика, все уляжется и...
я тебя отзову на  Пироговку...  Там  сиди  тихо,  не  бузотерь.  Эх,  мать
честная, я тебя готовил начальником группы инструкторов в теплые края. Эх,
мать честная! - упрятал очки  в  футляр,  как  многие  военные,  стесняясь
утраты остроты зрения. - С ними связываться... не моги!
     Лавров согласно кивнул:
     - Не моги!
     - Давай, не тужи, - не скрывая смущения, подбодрил маршал, - я звонил
командующему округом, все будет в порядке.
     Лавров вышел из кабинета. Маршал поднял "вертушку":
     - Герман Сергеевич, ну я ему дал проср..., возомнил  о  себе  невесть
что,  понимаешь...  Округ?..  Жуткий!  Хуже  не  бывает.  Средняя  годовая
температура минус сто! - маршал хохотнул,  как  видно,  получив  одобрение
собеседника, и положил трубку.

     К восточному подъезду гостиницы "Россия" подъехала "чайка".  Сановник
и сопровождающий проскользнули в стеклянные  двери,  поднялись  на  лифте,
прошли по коридору, остановились у номера 17.
     - Жди в машине... ровно через час спущусь.
     - Слушаю, Герман Сергеич, - сопровождающий тихо,  по-кошачьи  зашагал
по ковровой дорожке к лифтам, Сановник без стука толкнул  дверь,  вошел  в
роскошный люкс, сияющий хрустальной  люстрой,  хрусталем  в  шкафах  и  на
обильном столе.
     За столом восседали  в  томительном  ожидании  Седой  и...  секретарь
Черкащенко - Мария Павловна.
     Седой поднялся, поднялась и женщина. Сановник враз  оценил  стать,  а
также готовность статью и прочими прелестями распорядиться, поцеловал руку
женщине, мягкую, приятно пахнущую горьковатым кремом.
     - Садитесь! - царственно повелел и поддержал  женщину  за  локоть.  -
Зовите меня просто Герман Сергеевич.
     Седой разлил  мужчинам  коньяк,  женщине  шампанское,  поднял  рюмку,
пожевал губами, сосредотачиваясь:
     - Мария Пална наш человек в банке, в святая святых,  она  одна  стоит
десятков людей.
     Мужчины выпили, женщина пригубила.
     - Мы ценим ваши услуги, - Сановник  ухватил  дольку  лимона,  -  ваши
сведения  незаменимо  исчерпывающи  и  точны...  облегчают   нам   решение
множества задач. Вы давно сотрудничаете? - обратился к Седому.
     - Мы?.. - Седой, похоже, погрузился в прошлое. -  С  мятежной  юности
Марии Палны... райком комсомола, ЦК ВЛКСМ, комитет молодежных организаций,
Гена Янаев, между прочим, с ума сходил...
     - Гена по ком только с ума не сходил... было  б  с  чего  сходить,  -
оборвал Сановник, показывая, что ему эта тема неинтересна и неприятна.
     Женщина  предусмотрительно  молчала,  однако   ловкие   руки   успели
неуловимым движением потянуть юбку  на  себя,  так  что  круглые,  налитые
колени почти вплотную притиснулись к столу.
     Сановник обратился к Седому:
     - У вас тут, поди, полгостиницы застолблено?..
     - Пол... не пол, - улыбнулся Седой, - но... приют всегда найти можно,
плюс легкая закуска и щадящая выпивка.
     Стол ломился деликатесами и напитками: трели  Седого  насчет  "легкой
закуски и щадящей выпивки" являлись неприкрытым шутовством.
     Сановник намазал хлеб толстым слоем черной икры, сжевал немалый  кус,
вытер рот льняной салфеткой:
     - Так что, если возникают проблемы, Марь  Пална,  обращайтесь...  без
стеснения... мы помогаем надежным людям...
     - И нужным! - ввернул Седой, колдуя над нежнейшей семужьей тешей.
     - И  нужным,  -  поддержал  Сановник,  гримасой  дав  понять,  что  в
подсказках со стороны не нуждается.
     Седой рассказал анекдот, еще и еще... не слишком дружно посмеялись.
     Сановник обратился к женщине:
     - Ваши отношения с Черкащенко?
     - Ровные, - односложно ответила женщина.
     Сановник рассмеялся:
     - Наконец-то услышал ваш голос. - Посмотрел на часы. - Пора. Рад  был
познакомиться. Теперь знаю кому лично  обязан  неоценимой...  не  то  чтоб
информацией, не  люблю  это  слово,  скорее...  неоценимой  поддержкой.  -
Сановник еще раз поцеловал мягкую, теплую руку, уперев оба глаза в манящие
колени...
     Седой проводил гостя, постоял у двери,  убедился,  что  важная  птица
улетела и заметил с нескрываемым облегчением:
     -  Блядь  продувная!  На  ходу  подметки  рвет.  Но...  все  у   него
получается, всегда масть знает и козырей полна пазуха, как у тебя цицек.
     Женщина помрачнела:
     - Зачем знакомил?
     - С женой он недавно разошелся, за бугром заквасил  столько,  что  не
привидится в страшном сне, я-то в курсе.  -  Опорожнил  рюмку  коньяка.  -
Охомутаешь его, считай куш сорвала, да какой... Это тебе не Мастодонту  на
подоконнике отпускать. - Перехватил гневный взгляд женщины. - Ну, молчу...
молчу... одно не пойму, у меня глаз-ватерпас, память будь-будь, у вас  там
на подоконнике кактусы есть... как ты не боишься? Вдруг иголка да в  такое
роскошное мясо?..
     Женщина залепила в Седого шкурку мандарина.
     - Щадишь, - отметила "жертва", - могла и шампанским плеснуть.
     Седой отодвинулся от стола, явно захмелев:
     - Ну, "источник"... "источничек"... успокойся. Подоконник - это  твое
дело, а этого карася упускать грех. Я ж видел... у него чуть  из  глаз  не
брызнуло! Опять же мне погонишь информацию от него...  меня-то  информация
не раздражает... Подумай! - Седой раскрыл  неизменный  кофр,  вынул  сумку
Гуччи с гобеленом и флакон мадам Роша. - Тебе!
     Женщина упрятала дары, чмокнула Седого в щеку:
     - А ты представляешь, сколько у него?.. - Кивок в сторону  двери,  за
которой скрылся Сановник.
     - Гостайна, милочка. - Хмельно осклабился Седой. - Одно скажу... тебе
на четыре жизни хватит.
     - Это как жить?
     - Да хоть как!
     Неожиданно дружелюбие погасло в глазах Седого, достал бумагу,  ручку,
положил перед женщиной на тумбочку:
     - Давно ты мне автографов не оставляла. Все только  устно,  а  бумага
свою прелесть имеет... от нее вечностью веет, как ни жгут бумаги,  как  не
рубят в труху, а они все на свет божий вылезают. Пиши!
     - Что? - взвизгнула женщина.
     - Что хочешь! - Седой растянул губы в нитку. - Хоть как Мастодонту  в
последний раз давала, в подробностях... ребята  обхохочутся,  подробности,
мил человек, великая штука.
     Женщина облизнула губы, потянулась к ручке - случались минуты,  когда
ярить Седого глупее глупого.

     Ребров  навестил  мать  после  работы.  Мать  лежала  одна  в   своей
единственной комнатенке в коммуналке.  На  белой  подушке  ее,  бесспорно,
красивое,  хотя  и  посеченное  морщинами  лицо   свидетельствовало,   как
бессмысленно сопротивление времени.
     Ребров поцеловал мать, она погладила  жесткие,  на  затылке  короткие
волосы сына высохшей рукой, тонкой, изящной, более всего рассказывающей  о
непростом происхождении.
     - Как дела, ма? - Ребров присел на край кровати.
     Женщина смутилась: отрывает сына, взрослого, занятого человека своими
старческими хворями.
     - Как дела, ма? - Повторил Ребров и сжал сухую ладошку матери в своих
руках.
     - А... да... - смущенно залепетала больная, - уже лучше... намного...
со вчерашним днем не сравнить...
     -  Врешь,  ма!  -  Смеясь,  Ребров  достал  лекарства  в  иностранных
упаковках. - Представляешь вчера шеф расщедрился, отвалил валюты -  откуда
только прознал, что ты болеешь? - на покупку  лекарств.  Странно...  никто
никогда за ним такого не замечал...
     - Странно. - Прошелестела мать растрескавшимися губами, в  глазах  ее
блеснули слезинки.
     От слабости, подумал Ребров  и  отчего-то  поразился,  что  поведение
Мастодонта, похоже, вовсе не странно.
     Ребров налил матери чай,  положил  варенье  и  терпеливо  поддерживал
подушку, пока она пила.
     - Как же ты здесь управляешься... без меня?  -  не  слишком  уверенно
вопросил Ребров.
     - Соседки помогают... для нормального человека коммуналка -  ад,  для
немощного и одинокого - рай...
     - Ты, ма, не одна, я-то, какой-никакой,  есть.  Даже  плохие  сыновья
лучше, чем несуществующие. Молчишь?.. - Ребров поцеловал  мать  и  неловко
по-мужски принялся за уборку - гоняя несмоченным веником пыль  из  угла  в
угол, полил цветы через край так, что закапал паркет, разбил чашку...
     Мать терпеливо наблюдала за сыном: пусть крушит, лишь бы  побыл  хоть
полчаса, хоть на пять минут подольше.
     Наконец Ребров вынес совок с мусором и веник, вернулся, снова сел  на
край кровати, вскочил проверил холодильник:
     - Что ж ты не ешь, ма? Я тебе столько натащил...
     Женщина протянула руку к сыну,  с  трудом  приподнялась  на  подушке,
поцеловала родное лицо:
     - Расскажи, как он дал деньги?
     - Какие деньги? - Изумился сын. - Кто?
     - Твой начальник.
     - Зачем тебе это, ма? Дал и дал.
     - Интересно, - прошептала женщина, и Ребров поразился: мать впервые в
жизни лгала.
     - Интересно?.. Тебе?.. Убей Бог не пойму! Чужой человек,  меня  хочет
приручить, чтоб был ему обязан, чтоб ценил и не предавал... Так рассуждают
доброхоты?..
     - Нет, не так! - Отчетливо и даже с ожесточением  возразила  больная,
из глаз хлынули слезы. Ребров долго успокаивал мать, наконец глаза женщины
высохли и, омытые слезами, даже помолодели.
     - Вот ты сказал: чужой человек... это не чужой человек.
     - Что? - опешил Ребров.
     - Не чужой, - отчетливо повторила мать.  -  Я  знала  его  много  лет
назад...
     - Что? - тупо твердил Ребров, чувствуя как земля уходит из-под ног. -
Что?..

     Седой пребывал в служебном кабинете, аскетическом, ничего  лишнего  -
графин,  два  граненых  стакана,  по  стенам  под  потолок  сплошь  глухие
деревянные стеллажи.
     Седой внимательно изучал списки книжного  и  пластиночного  дефицита,
распространяемые для ублажения начальников и скромного продвижения  членов
вельможных семей по пути духовного развития. Перьевая  китайская  ручка  с
золотым пером ставила крестики напротив позиций сообразно вкусам Седого.
     Вошел мозгляк лет тридцати,  таких  в  любом  комсомольском  РК  пруд
пруди: безликий, постоянно готовый на любую подлость, с неизменной,  криво
приклеенной  улыбочкой,  плохо  скрывающей  острые   клыки...   улыбочкой,
трогательно объединяющей фашистов всего света: если приглядеться, на лицах
фашистов живут всего два выражения - звериная злоба  и  фальшивая  улыбка,
большего  разнообразия  для   ликов   улюлюкающих   обещателей   всеобщего
благоденствия природа не предусмотрела.
     Мозгляк выложил на стол пачку книг и стопку пластинок:
     - Из прошлого списка.
     - Проверять не надо? - Не поднимая головы, уточнил Седой.
     Мозгляк замер.
     Седой методично проставлял крестики.
     Мозгляк обратился в статую, лишь подрагивание ресниц и трепет  кадыка
выдавали живого.
     Седой   швырнул   колпачок,   отложил   ручку,   еще   раз   стеганул
пренебрежительно:
     - Проверять не надо?
     Злоба на лице мозгляка  вмиг  сменилась  прилепленной  улыбкой,  тело
завибрировало, кожа, будто размягчилась, на миг показалось, что мозгляк  -
фигура для украшения торта, отформованная из  масла,  к  которой  поднесли
паяльную лампу, и которая вот-вот на глазах начнет оплывать, растекаясь по
полу жирно блестящей лужей.
     - Иди. - Отпустил  Седой.  Мозгляк  исчез.  Ожила  "вертушка".  Седой
поднял трубку:
     -  Пытался  прорваться  в  цэка?  Я  займусь...  -  положил   трубку,
наклонился к селектору. - Зайди!
     Появился  мозгляк,  будто   вырос   посреди   пола.   Седой   поманил
подчиненного, тот  склонился  к  начальнику,  внимательно  слушал,  и  лоб
мозгляка, и щеки, и подбородок, и шея блестели масляно, будто  мозгляка  с
ног до головы окатили водой.
     Седой долго шептал, время от времени пробегая указательным пальцем по
стопке пластинок. Мозгляк кивал и с каждым кивком все более сала  источали
его поры, пока мозгляк не засверкал, будто надраенный сапог.
     Седой откинулся на спинку стула:
     - Иди. -  Мозгляк  не  вышел  -  испарился:  дверь  не  пискнула,  не
скрипнула.
     Седой постучал ручкой в колпачке по  столу,  потер  лоб,  нагнулся  к
полу,  поставил  на  колени  кофр  с  цифровыми  замками,  раскрыл,   стал
укладывать книги, когда кофр заполнился книгами доверху, Седой  глянул  на
пластинки и сообразил, что пластинки не  влезут.  Поморщился,  выдохнул  в
кулак, посветлел, припомнив обнадеживающее.
     Седой поднялся, подошел к стеллажу, сдвинул в бок  глухую  деревянную
панель  -  на  светлой  лаковой  полке  в  ряд  стояла  дюжина  новеньких,
одинаковых кофров с цифровыми замками. Взял первый  слева,  сел  за  стол,
открыл, чертыхнулся, выгреб из кофра стопку зеленых диппаспортов, разложил
веером по столу... открывал медленно, из каждого на Седого взирал  его  же
фотолик всякий раз под другой фамилией...  Седой  сложил  паспорта,  отпер
сейф, упрятал зеленые корочки в стальные глубины и только  тогда  принялся
распихивать пластинки во второй кофр.
     Ожил  телефон  с  наклеенными  цифрами  224,  Седой  поднял   трубку,
выслушал, машинально покручивая колесики шифровых замков, обронил лишь:
     - Хорошо. - И опустил трубку.

     В кабинет маршала авиации ввели светловолосую женщину лет сорока, еще
недавно, бесспорно, привлекательную, но... сейчас  посеревшую,  с  черными
подглазьями, сломленную внезапно обрушившимся горем.
     - Жена генерал-полковника Лаврова, - на всякий  случай,  если  маршал
подзабыл, напомнил адъютант и вышел.
     Маршал  поднялся  из-за  стола,   заулыбался   смущенно,   с   трудом
припоминая, как это - казаться располагающим, открытым собеседнику?
     - Ну... ну... не надо... садитесь... разберемся...
     Женщина разрыдалась. Маршал налил воды, засуетился, как человек, явно
не имеющий представления о  помощи  ближнему  в  беде...  Наконец  женщина
пришла в себя, вытерла слезы.
     - Расскажите, что случилось... - Маршал  опустился  в  начальственное
кресло, обрел привычную уверенность.
     Женщина с трудом сдерживала вновь подступившие рыдания:
     - Ему стало плохо... Я была в своем училище... мама говорит,  что  он
никого не вызывал, только прилег... вдруг примчались  трое  здоровенных...
выправка  как  у   ваших...   так   мама   говорит...   оказалось   скорая
психиатрическая помощь... психиатрическая!.. Понимаете...
     - Господи! - Маршал покачал головой. - Он приехал домой с работы?
     - Нет... - женщина промакнула  слезы  платком.  -  Он  мне  позвонил,
предупредил, что заедет на Старую площадь по делу, а потом домой...
     - Господи! - Вырвалось у маршала. - Вот оно что!
     - Понимаете... - не унималась  женщина,  -  их  никто  не  вызывал...
никто!..  Муж  сопротивлялся...  его  скрутили...  ремнями...  -   Женщина
разрыдалась, - смирительную рубашку на Сашу!.. за что? Кто эти  люди?  Кто
их прислал?..
     Маршал нервно шагал по кабинету:
     - Успокойтесь! Все образуется... Я помогу...  позвоню...  сейчас  вас
доставят домой. Турбин! - крикнул в селектор. -  Отправьте  жену  генерала
Лаврова и проследите, чтобы все было в порядке.
     Маршал обнял женщину за плечи, проводил до  порога  и  с  облегчением
притворил плотную дверь.
     Поднял трубку телефона  с  гербом,  спросил  тихо,  стараясь  придать
голосу наибольшую беспристрастность:
     - Что там случилось, Герман Сергеевич? Рвался  в  цэка?..  Тоже  мне,
новый  генерал  Григоренко!  Мудак!  Теперь  все  в  порядке?..  Отлично..
Приходила... только что... Я?.. Я обещал помочь.
     - Что думаете делать? - Пророкотала трубка.
     - Ничего, - отрезал маршал.
     - Единственно верное решение,  -  поддержали  в  трубке,  -  мудро...
обещать и... ничего не предпринимать. Никогда не  нужно  загонять  в  угол
отказом, лучше всего соглашаться... и все  оставлять  без  изменений.  Как
насчет охоты?
     - Выпал снежок, -  поделился  восторженно  маршал,  напрочь  забыв  о
Лаврове и его плакальщице-жене, - по первопутку... эх, мазанул я в прошлый
раз поросенка... не на том номере стоял... поедем  в  Лотошино...  царская
охота, доложу я  вам...  В  прошлом  сезоне  мы  с  Пигачевым  трех  лосей
завалили... сами, сами,  без  подмоги  егерей.  Жду  звонка!  -  Маршал  с
облегчением положил трубку, рявкнул в селектор. - Трубин! Узнай, где он!
     Через минуту-другую селектор проскрипел механическим голосом робота:
     - В институте Сербского... направлен на психиатрическую экспертизу.
     - Трубин! Зайди! - Рыкнул маршал.
     Адъютант влетел пулей, замер посреди ковра.
     - Это что за экспертиза? - Уточнил генерал,  понизив  голос  до  едва
слышимого.
     - Соберут специалистов, профессуру, будут решать... - Трубин  пытался
распознать, что желает услышать начальство... видно не угадал.
     - Будут решать! - Взревел  маршал  и...  сразу  опасливо  перешел  на
полушепот. - Дурак! Чего там решать! Что сверху велят, то и решат. Сколько
раз вам, мудакам, втемяшивал - не залупайтесь! Не встревайте,  мать  вашу,
поперек батьки... Разузнай тихонько, как подлезть к этому Сербскому?
     - К кому? - Не понял Трубин.
     - Ты что оглох? К Сербскому! - Настаивал маршал.
     - Да нет его давно, - пояснил Трубин.
     - Как нет? - наконец маршал  сообразил.  -  Умер  что  ли?  -  Трубин
кивнул. - Чего же говоришь институт Сербского? Я думал,  как  арбатовский,
примаковский, по имени хозяина. В общем, разузнай тихонько,  кто  там  бал
правит... Эх, Лавров, ничего не понял в этой хреновне... борцы в Рассее не
в почете... на хрен они нужны воду мутить.  И  тебе,  Трубин  урок,  ты  -
полковник, он генерал-полковник, а в бараний рог вмиг  скрутили,  и  меня,
если захотят, отправят шлепать с метлой вдоль нашего фасада...  а  ты  еще
подъелдыкиваешь, хрен собачий, насчет Сербского... знаешь, что  расположен
я  к  тебе,  пес,  а  в  особенности  к  своей  племяшке...  вали,  ночной
командир... Чапай, думку будем думать...

     В опустевшем кафетерии банка один за столом на четверых  расположился
с чашкой кофе Чугунов. Появился Ребров, заказал кофе, огляделся в  поисках
места - с десяток пустых  столов,  подцепил  блюдце,  направился  к  столу
Чугунова:
     - Не возражаете?
     Чугунов гостеприимно указал на стул рядом. Минуту пили молча. Наконец
Ребров нарушил молчание:
     - Мы вроде соперники?
     - Что вы, юноша? -  Примирительно  отверг  предположение  собеседника
Чугунов. - Какие же мы соперники... моя грязь вся испита, давно  позади...
ваша вся впереди... Я вовсе не стремлюсь в Цюрих, даже наоборот...  кто-то
разыгрывает партию, и в  игре  понадобились  ненужные  по  нашим  временам
качества - честность, неподкупность. Вот  меня  и  ввели  в  игру,  легкой
фигурой, а скорее всего пешкой, потом разменяют  или...  пожертвуют...  по
обстоятельствам. Я взяток не беру, смешно... Знаете  почему?  В  жизни  не
поверите! Боюсь! Все гребут, о страхе и думать забыли, а я,  по  старинке,
боюсь. Наш босс мне сказал, что вы рвались на мое место, а вам, наверняка,
наоборот. - Ребров кивнул. - На всякий случай  столкнуть  лбами...  всегда
пригодится. Мастодонт!.. Фигура!.. И  заблуждается  тот,  кто  решил,  что
старик - впрочем, какой он старик? Это я  старик  -  примитивен.  А  он  -
мастер кружевного интригоплетения. Помните, как вышиб Панина?
     Ребров кивнул.
     - А ведь это спектакль, поверьте мне! Панин скоро всплывет, попомните
мое слово... Если люди всегда на плаву, а вроде бы и в опале, знайте,  это
у них работа такая - быть в опале. Настоящие опальные не всплывают, так  и
гибнут в безвестности, больные,  одинокие,  никому  не  нужные.  Игрища  с
опалой - любимые в нашем народе. Если монарху  нужно  укрепить  преданного
вельможу, он его сначала в отжиг - в опалу, а  потом  опальный  возносится
народным любимцем. Как же, бросил вызов самому  монарху!  Во  смельчак!  -
Чугунов отпил кофе. - Точно постарел... болтлив не в  меру.  Словеса  всем
поднадоели, а по жизни... вы вправе думать:  ты-то  в  Цюрих  едешь,  а  я
остаюсь с тобою, родная моя сторона!.. - пропел на мотив популярной  песни
начала пятидесятых.
     Ребров мял салфетку. Чугунов поднялся, посмотрел сверху вниз:
     - Вот что я вам скажу, юноша, если не увидимся больше... если  начнут
шептать о слабом сердце и подорванном здоровье... не  верьте!  Я  крепкий,
хоть и сильно бэу (бывший в употреблении).
     - Не понял? - смущенно вопросил Ребров.
     Чугунов не ответил, высокий, худой, пружинной походкой  направился  к
горе немытой посуды.
     К столу подошла секретарша Черкащенко, присела  без  спросу  -  таким
спрашивать ни по должности, ни по данным не обязательно.
     - Сумасшедший, - пробормотал Ребров и кивнул в сторону  уходящего.  -
Все как сговорились... вчера мать, сегодня этот... все  сходят  с  ума,  а
может уже сошли?.. давно...
     Мария Павловна  безмолвно  пила  кофе,  давно  забыла  про  смущение,
ловко-неловко, неудобно и прочую чепуху.
     Ребров не любил, когда его  разглядывают,  спросил  чуть  резче,  чем
следовало:
     - У вас ко мне дело?
     Секретарша отставила чашку, положила рядом  обе  кисти  с  ухоженными
пальцами, как перед маникюршей, сама залюбовалась:
     - Красивые у меня руки?..
     - Красивые... - согласился Ребров.
     - Многие хотят, чтобы их гладили эти руки... - выдохнула секретарь.
     - Не исключаю, - сумеречно подтвердил Ребров.
     - Ты - мужик без юмора, - посетовала Марь Пална. - Это плохо.
     - Как-нибудь проживу, - с раздражением заметил Ребров.
     - Как-нибудь прожить не фокус, - улыбаясь одними  губами  и  сохраняя
лед в глазах, заключила секретарша.  -  После  Чугунова  поедешь  ты...  я
знаю... есть один человек, хочет с тобой встретиться.
     - В гостинице "Россия"?.. - Наобум ляпнул Ребров, наслышанный о таких
встречах, и попал в "десятку".
     Такого оборота событий Марь Пална, похоже, не ожидала, но взяла  себя
в руки быстро:
     - Хорошо соображаешь, Ребров.
     - Чего ж тут соображать... один человек... одни человеки  как  раз  и
предпочитают встречи в номерах "России" или  каких  других,  при  казенных
свечах...
     - При каких свечах? - секретарша выигрывала время, чтобы обдумать еще
раз рисунок беседы. Ребров  промолчал.  -  Пойдем  отсюда,  банкир,  здесь
неуютно.  -  Марь  Пална  поднялась,  вышагивая   впереди   Реброва.   Она
принадлежала к числу женщин, производимых природной штучным способом и  не
заметить это сподобился бы разве что слепой.
     Пришли в приемную. Секретарша плотно затворила двери,  заварила  чай,
села, высоко задрав юбку и закинув ногу на ногу. Реброву  стало  противно:
не мальчик же... посмотрел на  двери  кабинета  предправления.  Секретарша
перехватила взгляд, успокоила:
     - Уехал...  будет  только  завтра   к   полудню...   можешь   поспать
подольше...
     - У меня свой начальник есть, - сообщил Ребров.
     -  Да  ну...  -  притворно  изумилась  секретарша.  -   Ребров,   про
подоконник, - кивнула на двери предправления, - в его кабинете слышал?
     - Слышал.
     - Веришь?
     Ребров замялся. - Вижу веришь... ну и дурак.  У  нас  каждый  норовит
красивую, заметь,  недоступную  ему,  женщину,  грязью  обляпать.  Знаешь,
почему про подоконник вранье?
     - Почему? - поддержал игру Ребров.
     -  Потому  что  на  подоконнике  кактусы!  Попробуй  на  иголках,   -
рассмеялась.
     Ребров тоже улыбнулся, лед растаял. Секретарь открыла круглую коробку
датского печенья, придвинула Реброву:
     - Помню шутку молодости... Тебе дала? Нет!  А  тебе?  Тоже  нет!  Вот
бэ... Наши мужики, Ребров, слова доброго  не  стоют:  мелкие,  бездельные,
завистливые... не умеют бабу в красе и неге содержать, и сами же ее за это
ненавидят... глупо... вроде попался тебе павлин, а  ты  ночь  не  спишь  -
думаешь, как бы его, бедолагу, так общипать, чтоб превратился в курицу...
     Ребров откусил печенье. Секретарша сменила тему:
     - Значит в "Россию" не желаешь?
     - Не желаю.
     - А ехать, сукин сын, желаешь?
     - Не отказался бы...
     - Кто за тобой стоит, Ребров?  Глаза  смылила,  не  вижу...  а  чутье
подсказывает - прикрывают, а?.. - и сразу без перехода: - Ребров, ты хотел
бы со мной выспаться?
     Ребров потянулся ко второму печенью.
     - Заметь, не спать - это обязывает, а выспаться... разок, от  силы  -
другой?
     - А если понравится? - Ребров поднялся.
     - Если понравится?.. Обсудим с тем, кто за тобой стоит, что делать. Я
жить не могу, пока человека не расшифрую. Я про всех все знаю.  Кто  ЖОРЫ,
кто ЛОРЫ, кто ДОРЫ, а кто  ВОРЫ...  -  и  перехватив  недоуменный  взгляд,
любезно пояснила. - ЖОРЫ - жены ответственных работников, ЛОРЫ - любовницы
ответработников   (причем,   заметь,   любого   пола!),   ДОРЫ   -    дети
ответработников и, наконец, ВОРЫ - весьма ответственные работники... У них
VIP, у нас ВОРЫ...  смекаешь  разницу?  -  поднялась.  -  Если  надумаешь,
приходи!
     - Вы о чем? - Ребров замер у двери.
     - О чем пожелаешь! "Россия", спанье,  "...кто  тебя  поддерживает"...
просто потрепаться с хорошим человеком...

     Белая  гостиная  Холина  погрузилась  в  полумрак.  Эдгар  Николаевич
предпочитал не включать  свет,  полагая  что  в  темноте  одолевающие  его
проблемы "заснут", а может и вовсе исчезнут.
     Цулко дремал в кресле, опрокинув четыре коктейля "чекист за  бугром".
Внезапно Пашка встрепенулся, почувствовал внимательный взгляд Холина.
     - Ты чего? - Цулко освободился  от  липких  объятий  мягкого  кресла,
зашагал по гостиной.
     - Не переверни столы, - взмолился хозяин.
     - Я в темноте вижу, как кошка, - успокоил заместитель.  -  Что  будем
делать?.. Завтра... когда он прилетит...
     - Встретим... отвезем!.. - передразнил Пашка, -  а  дальше?  -  Холин
молчал.
     Цулко нажимал:
     -  Чугун  не  за  тряпками  едет...  начнет  копать...  кто   покроет
недостачи...  подгадали,  без  предупреждения,  как  снег   на   голову...
Мастодонт! Его хватка! Обухом по затылку, а сам в улыбках, как  невеста  в
цветах.
     - Что ты предлагаешь? - напряжение и растерянность сквозили в  голосе
управляющего отделением банка.
     -  Конечно,  попробуем,  как  обычно...  подношения...   возлияния...
поездки, если не клюнет, что ж... есть запасной вариант.
     - Какой? - Холин спросил и сам убоялся возможного ответа.
     - Какой?.. - голос  Пашки  вибрировал,  рвался  из  груди,  как  пес,
взявший след,  рвется  с  поводка.  -  Не  пойдет  на  мировую,  что  ж...
возвращаться ему не понадобится.
     В   этот    момент    раздался    щелчок    выключателя,    вспыхнула
тридцатирожковая, напоминающая гору искрящегося льда хрустальная люстра.
     В дверном проеме застыла жена Холина - Ольга.
     - Давно стоишь? - жестко хлестнул Цулко.
     - Давно, - простодушно подтвердила Холина.
     - Все слышала?
     - Все,  -  женщина  сдавленно  выдохнула,  бросила  взгляд  на  мужа:
показалось, супруг плавится на глазах от страха и ярости.
     - О ком мы говорили? - напирал Пашка.
     - О Чугунове... ревизоре из банка. - Ольга так и застыла,  припечатав
пятерней выключатель.
     - Что ж мы решили? -  издевка  всегда  числилась  "коронным  номером"
Цулко, особенно, если Пашка оказывался под парами.
     - Решили?.. - наконец Ольга оторвала руку от выключателя, - вы решили
его... его... решили... - Из глаз женщины потекли слезы.
     - Слушай, Эдгар Николаевич - чиновно и законопослушно обратился Цулко
к начальнику, - да  она  у  тебя...  дура...  дурища!  Это  ж  надо  такое
придумать?
     - Ты что, Оль? - попытался бросить жене спасательный круг Холин. - Ты
что, в самом деле?
     - Я ничего не придумала... Я слышала... и Пашка... все знают кто... и
что он может...
     - Ну, знаешь, мать! - возмутился Цулко, - все ж, думай, что несешь...
Кто ж я, по-твоему?..
     Холин поднялся, не дал жене ответить,  вывел  из  комнаты,  притворил
тщательно двустворчатые остекленные двери.
     Цулко зло метался меж  столов,  хватал  бутылки,  перевернул  вазу  с
цветами: вода заструилась по дымчатому стеклу и  закапала  на  белоснежный
однотонный ковер. Пашка матюгнулся, надел  пиджак,  посмотрел  на  Холина,
застывшего у стены и цветом лица не отличающегося от  шероховатой  "мелкой
шубы" побелки, заорал в коридор:
     - Тряпку принеси!
     И, не дожидаясь пока появится Ольга, покинул квартиру, громко хлопнув
дверью.

     В   японском   ресторане   "Сакура"   в   хаммеровском   центре    на
Краснопресненской набережной  Сановник  -  Герман  Сергеевич  -  выгуливал
секретаря Черкащенко.
     Марь Пална превзошла самое себя - жаль, некому  восхищаться.  Дорогой
валютный ресторан почти пуст, не  считая  четверых  подгулявших  немцев  в
дальнем углу.
     Обслуживала настоящая  японка  в  кимоно...  В  центре  стола  стояла
жаровня. Сановник цеплял с блюда тончайшие, почти прозрачные  куски  мяса,
мясо привозили на самолетах из самой Японии.
     Сановник положил  очередной  кусок  на  жаровню,  перевернул:  бычков
отпаивали молоком... специальные  бычки,  специальная  трава,  специальная
цена, и все... для специальных гостей.
     Сановник налил из керамического  кувшинчика  сакэ,  сначала  женщине,
потом себе, рюмки звякнули - немцы непроизвольно обернулись на звук.
     - Хотите научу  чокаться  по-партийному?  -  Сановник  охватил  рюмку
пятерней, тоже предложил проделать женщине, коснулись кулаками с  зажатыми
рюмками, Сановник длил приятное прикосновение, затем выпили.
     - Бесшумно... - хохотнул Сановник, - и есть  возможность  дотронуться
до приятного партнера. Не хотите суси? - Придвинул  блюдо.  Женщина  ловко
управлялась с палочками.
     - Вы  здесь  бывали?  -  между  прочим,  едва  разжав  зубы,  уточнил
Сановник.
     - Не раз. - Женщина разрезала кусок сырой рыбы и отправила в рот.
     Сановник на миг погрустнел, тут же  снял  с  жаровни  подрумянившийся
кусок мяса, положил женщине:
     - У вас кончился соус. - И подтолкнул треугольную бутылочку с  соевой
жидкостью. Еще раз выпили, чокнувшись по-партийному.
     - Вас не назовешь болтушкой...
     Женщина взяла деревянную палочку с нанизанными  крошечными  кусочками
куриного шашлыка:
     - Слушать интереснее...
     - И полезнее, - добавил Сановник. -  Кстати,  Марь  Пална,  вы  давно
знаете человека, познакомившего нас... вы сами  признались,  что  давно...
давно, значит хорошо... не могли бы вы нам рассказывать приватно о  важном
на ваш взгляд в жизни, в поведении, в привычках этого человека, только  не
отказывайтесь сразу...
     - Я и не думала отказываться. - Марь Пална обворожительно улыбнулась.
- Я догадываюсь... иногда так важно дать понять человеку, что его  секреты
чуточку и ваши...
     - Вот именно! - рассмеялся Сановник, - очень точно...  чужие  секреты
чуточку и ваши.
     Немцы шумно покинули ресторан.
     Японка бесплотно возникла перед единственными гостями,  осведомилась,
не надо ли чего... Она бесшумно исчезала и являлась, умудряясь  совершенно
незаметно уносить пустые блюда, приносить новые и менять посуду.
     - Значит, договорились?
     - Значит, договорились, - в тон ответила Марь Пална.
     - Вы на удивление располагающая, приятная женщина.  -  Сановник  сжал
тонкое запястье своей дамы.
     - Мне тоже с вами легко и... не скучно. - Женщина улыбнулась.
     Сановник заглянул ей в глаза:
     - Единственно, что меня мучает, искренни ли вы со мной?
     - С умными людьми я всегда искренна... умным врать глупо.
     - Значит я умный, по-вашему? - не  без  ноток  фанфаронства  вопросил
хозяин стола.
     Господи, подумала  Марь  Пална,  до  чего  все  кобели  одинаковы,  и
провести их проще простого,  играя  лишь  на  одном  тщеславии,  но  вслух
подтвердила:
     - Вы умный человек... это очевидно...
     Сановник нагнулся, поцеловал  руку  женщине,  на  макушке  склоненной
головы Марь Пална разглядела плешь и прыснула.
     - Вы о чем? - встрепенулся Сановник.
     - Так... вспомнила смешное... когда-то казалось  смешным,  а  теперь,
если подумать, вовсе не смешно...
     Расплатился Сановник  кредитной  карточкой.  Японка  долго  кланялась
уходящей паре. Пить кофе в баре Сановник отказался, а когда вышли на улицу
и сели в машину, неожиданно признался:
     - А вот у вас, если можно, я бы покофейничал.
     - Разумеется  можно,  -  ответила  Марь  Пална,  ей  показалось,  что
возникла неловкость и, чтобы уничтожить и намек на непонимание,  добавила.
- Я сама хотела вам предложить.
     Черная  "чайка"  понеслась  к  "дворянскому  району"  в  центре,  где
обреталась все понимающая Марь Пална.

     Черкащенко прибыл на работу после полудня, как и обещал, прошел  мимо
секретарши, у дверей обернулся, вгляделся в  красивое,  беспутное  лицо  с
явными следами ночного загула.
     - Зайди, - обронил не зло и слишком отрывисто.
     Секретарша вошла через несколько минут, дав шефу расположиться.
     Предправления включил кондиционер, закурил "беломорину"  и  вместе  с
дымком выпустил изо рта протяжное - да-а!
     Марь Пална знала все способы начальника нагонять страх и знала о  его
трюках  такое,  чего  он  и  сам  не  знал.  Женщина  подошла  к   боевому
подоконнику,  полуприсела,  отодвинула  горшочек  с  кактусом,   погладила
мясистые листья бесплодного, но вполне зеленого лимона.
     - Да-а! - запустил еще один пробный шар предправления, но  подготовка
Марь Палны к любым канцелярским баталиям оказалась выше всяческих похвал.
     - Ты что? - не выдержал Мастодонт.
     Марь Пална горько улыбнулась - переиграла, всегда приятно:
     - Лимон жалко!
     - Что? - не понял Мастодонт и уронил столбик пепла на полировку.
     - Пустоцвет, - пояснила женщина, - вот и жалко.
     - Маш! - хрипанул предправления. - Что ж я, по-твоему, совсем  идиот?
Старый идиот?!
     - Я этого не говорила. - Марь Пална сложила руки поверх возмутительно
короткой юбки, как школьница-отличница поверх белого передника.
     - Спасибо, - поддел начальник.
     - Пожалуйста.
     Кротость  Марь  Палны   в   этот   миг   могла   соперничать   с   ее
привлекательностью.
     - Ладно! Устроила... оперетту! - предправления впал в гнев, и  жертва
видела, что не наигранный. - Что ж я узнаю, Маш! Ты "двоишь"! Мне стучишь?
На меня стучишь?
     - Врут, - спокойно ответила Марь Пална и огладила подоконник любовно,
как истинного гаранта ее благополучия.
     - Что-о-о!.. - задохнулся Мастодонт.
     - Врут,  -  с  неподражаемой  убежденностью  повторила  секретарша  и
забралась на подоконник поглубже, чуть раскинув ноги, не вызывающе,  но...
недвусмысленно.
     - Агент-двойник в моем предбаннике!  -  сокрушался  предправления.  -
Доверенное лицо... помощник... исповедник... - Мастодонт покачал  головой,
попросил скорбно и достойно. - Объясни... как это?
     Марь Пална разыгрывала обиду не  хуже,  чем  невиновность  и  другие,
часто необходимые для укрощения строптивых, человеческие чувства.  Поджала
губы, увлажнила глаза, создав ощущение этакого  предслезья,  прикинула  не
случится ли перебор в праведном  гневе  и  начала,  балансируя  на  тонкой
грани, отделявшей стремительную атаку от столь же энергичного отступления:
     - Двойник! Скажете тоже... А предположим... двойник! Но  этого  никак
нельзя знать наверняка, только догадки. - Насупилась. - А догадка - родная
дочь оговора!
     - Я тебя вышибу к чертям и все догадки, и возьму другую. - Мастодонт,
едва не присовокупил, что умение елозить по  кабинетному  подоконнику,  по
его наблюдениям, вряд ли редкостное, но... подумав, воздержался - рвать не
время,  слишком  многое  связывало  его  с  секретаршей,  если  б   только
подоконник...
     - Другая... - Марь Пална не торопилась, давно  усвоила:  медленно,  с
паузами роняемые слова,  оставляют  у  собеседника  необъяснимое  ощущение
значительности говорящего, рождают подозрения в скрытой силе, хотя женщина
множество  раз  убеждалась,  что  на  деле  такие  прикидки  частенько  не
срабатывают. - Другая... а разве о  другой  можно  знать  наверняка?  И  о
третьей... и о четвертой?.. У  нас  вербуют  влет,  только  прознали,  что
имярек метят на путное место, еще анкету не подвез, а его уже  -  бац!  Не
согласитесь ли  поспособствовать?..  "Добровольный"  вы  наш  помощничек?!
Присных менять - пустые хлопоты, я-то хоть человек проверенный... от  мне,
если что просочится, только хорошее, только  вам  на  пользу!  Если  я  им
кое-что о вас не поведаю,  то  и  вам  от  них  ничего  не  перепадет.  Не
"подвоишь" - не прознаешь. Разве я вас хоть раз подставила?
     - Нет, - честно и мужественно признал Мастодонт.
     - А те, кто меня заложили... насчет "России" и  прочего,  может,  как
раз ваши недруги?.. И желают  вашими  руками  выбросить  на  улицу  вашего
доброхота.
     Мастодонт насупился, поставил на попа пачку "Беломора":
     - Логично.
     - Между прочим, я не "двойник", - примирительно сообщила Марь  Пална,
- а "тройник", может и "четверник"... я  уж  запуталась...  не  подбросишь
доверительно  сведений-дровишек,  разве  разожжешь  костерок   доверия   и
приязни. Одно знайте - я ваш друг... если не больше... - глаза Марь  Палны
подернула пелена любовного безумия или чего-то чрезвычайно похожего,  -  у
меня свои представления о порядочности...
     - О порядочности?.. - не верил собственным ушам Мастодонт, настроение
улучшилось,   как   раз   предправления   был    в    состоянии    оценить
величественность,  тончайшую  продуманность  разыгранного  на  его  глазах
спектакля, и еще раз убедился: с одной стороны  верить  нельзя  никому,  с
другой - секретарша не лжет - играть против шефа для Марь Палны все равно,
что против себя, а Мастодонт не встречал в жизни проходимцев,  сознательно
загоняющих самих себя в угол.
     - Мы не слишком разболтались? - Марь Пална обвела стены, быть  может,
а скорее наверняка приютившие микрофоны-"клопы".
     - Не слишком, - успокоил Мастодонт. - Холин прислал  чудную  штуку  -
генератор стираний, пусть нас хоть сто магнитофонов пишут, кроме  бу-бу-бу
ничего не запишется.
     - Здорово! - Марь Пална погладила мясистые  листы  лимона-пустоцвета,
будто желая поделиться с растением радостью обретения генератора стираний.
     - С агентурной жизнью ясно. - Мастодонт вытряхнул из пачки  папиросу,
размял табак в мундштуке, ковшиком ладони сбросил крошки на пол. -  С  кем
куролесила, душа моя?.. -  Без  злобы  поинтересовался  предправления,  по
давней договоренности,  ни  ревности,  ни  покушениям  на  личную  свободу
другого в их отношениях места не находилось.
     Откровенность Марь Палны в  этот  день  сверкала  пенной,  брызжущей,
тугой струей, как при открытии теплого шампанского:
     - Сегодня ночью "троила", - призналась Марь Пална и присовокупила, не
дожидаясь уточнений, - между прочим, ваш куратор!
     - Господи! - утратив игривость, выдохнул  Мастодонт  и  по  лицу  его
скользнула тень досады и растерянности. Неловко прикурил, закашлялся, стал
суетливо выгребать  из  ящиков  бумаги,  пытаясь  хотя  бы  приблизительно
вспомнить, что они означают и зачем написаны.
     Марь Пална проницательно  отметила  внезапную  и  необъяснимую  смену
настроений и решила "опускать занавес",  легко  соскочила  с  подоконника,
тихо осведомилась:
     - Я пойду?
     Мастодонт вроде поначалу  и  не  услышал,  затем  будто  вынырнул  на
поверхность реального из глубин времени и, запинаясь, пробормотал:
     - Да... иди... конечно... потом договорим...
     Секретарша исчезла. Предправления вскочил, подбежал к сейфу, прижался
лбом к холодной стали, обеими руками  обхватил  сейф  за  боковины,  будто
возжелал обнять махину, рывком стронуть с места,  поднять  над  головой  и
швырнуть... то ли в окно, то ли в приемную, то  ли  в  портрет  вождя  над
головой, если достанет сил...

     В неприметном особняке в мешанине переулков центра, скромном  снаружи
и роскошном внутри, предстояла встреча с представителем  братской  партии.
Гостиная  с  лепными  медальонами  и  крашеными  в  цвет  лаванды  стенами
безупречной гладкости ожидала гостей.
     Первыми вошли Черкащенко и  Сановник.  Сели  за  уставленный  яствами
стол. Хотя Сановник  был  намного  моложе  Мастодонта,  странное  сходство
проглядывало в их разных лицах. Сановник разлил  минеральную  по  фужерам,
принялся жадно пить.
     - Синдром обезвоживания, - меланхолично ввернул Мастодонт.
     - Было дело, - не стал оправдываться  Сановник.  -  Схема  простая...
наши братья регистрируют торговую фирму - форин трэйд и  все  такое...  мы
продаем им оружие по бросовым ценам, затем они его перепродают  на  Западе
по рыночным, разницу на наши  счета  и  немножко  им,  на  сытую  жизнь  и
пропаганду марксизма...
     - Все это делалось уже сотни раз, - заметил предправления.
     -  Разумеется,  -  согласился  Сановник,  -  но  наши  сотоварищи  по
идеологии часто такие бестолковые, сущие дети, непременно  напутают...  на
той неделе наш польский друг приволок шестьсот тысяч... на черта  они  нам
здесь?
     - На красивых женщин, - подсказал Мастодонт.
     - Этого хватает и бесплатно, - разъяснил  Сановник,  -  дамы  как  бы
авансируют тело могущественным кавалерам в преддверии будущих благ...
     - Как правило, призрачных, - выказал осведомленность Мастодонт.
     - Как правило, - не стал возражать Сановник.  -  Однако,  вернемся  к
делам... кредитование, проводки денег, финансовая отчетность  -  по  вашей
части.
     Мастодонт кивнул.
     Двери  гостиной  распахнулись,  вошел  маршал  авиации  и   крохотный
человечек с бегающими оливковыми глазенками - скорее  всего  представитель
братской партии.
     - Какие люди! - Закричал маршал,  мужчины  обменялись  рукопожатиями,
никто б не усомнился - знают присутствующие друг друга тысячу лет.
     Четверо расселись за столом, вышколенные официанты-унтеры, а может  и
младшие офицеры - обслуживали споро и бесшумно.
     Представитель братской партии кивал, как китайский болванчик,  маршал
методично насасывался коньяком, Сановник нашептывал в  уши  присутствующих
свои соображения.
     Наконец, осовевший маршал отвалился  от  стола,  облапил  худосочного
представителя братской партии, сказал наставительно:
     - Что ж ты такой костлявенький... прямо призрачный...  не  кормють?..
Ты тут поешь! Вишь! - Маршал метнул пухлую кисть к центру стола. -  У  нас
добра на всех запасено, особенно для  правильных  людей,  знающих  толк  в
классовой борьбе... - Сановник остерегающе зыркнул на хмельного  вояку,  и
маршал враз заткнулся, сник, опустив плечи  и  безвольно  свесив  руки,  с
ужасом припоминая, как генерал-полковника Лаврова впихнули в дурдом да еще
в смирительной рубахе.
     Чахлый представитель братской партии уродился скорее всего  человеком
не только хлипким, но и злобным  -  впрочем,  малопочтенные  качества  эти
часто сопутствуют друг другу - потому что прожег маршала пренебрежительным
взором и ехидно уел, коверкая слова:
     - Плехо? Такой болшой чиловъек, - похлопал по  впадине  под  ребрами,
намекая на оплывшую гору  маршальского  брюха,  -  а  не...  не...  -  тут
представитель не нашел нужных слов  и  постучал  себя  по  лбу  костяшками
жалкого кулака.
     Маршал счел за благо не встревать, не напарываться  на  международный
скандал и... прикинулся в дым пьяным, даже лобастую башку свесил на плечо,
хотел и пасть раззявить для пущей убедительности, но  решил,  что  уж  это
слишком.
     Сановник миролюбиво оглядывал  отключившегося  военачальника:  сильно
пьющие никогда не вызывали тревоги властей, не  то  что  трезвенники  или,
хуже того, люди себе на уме.
     Мастодонт отвел Сановника к камину. Представитель наворачивал  ложкой
черную икру, предвкушая мысленно, ка расскажет на далекой родине, бьющейся
в  тенетах  распроклятого  капитализма  о   чудесах   невиданного   и,   -
поразительно! - бесплатного изобилия. Маршал натурально дремал.
     Мастодонт кивнул на маршала:
     - Он-то зачем?
     - Его  ведомство  товар  отгружает...  -  Сановник  подумал,  заметил
проникновенно. - Какие у них радости? Жена стопудовая... дочки - подстилки
майорского состава, сослуживцы дуболомы... пусть хоть напьется в охотку...
     Мастодонт решил, что время пришло, допил вино  -  недурное  божоле  -
поставил бокал на мрамор камина:
     - На правах  старшего  товарища...  -  не  без  презрения  глянул  на
представителя, на бескровных губах борца налипли черными точками  икринки,
казалось  нагадили  огромные  мухи,  -  держу  пари,  сегодня   ночью   вы
развлекались.
     - Угадали, - подтвердил Сановник.
     - Хотите скажу с кем?
     В глазах Сановника мелькнул испуг.
     - Скажите.
     Мастодонт по-детски осведомился:
     - А что мне за это будет?
     -  Внеочередная  поездка  в  Париж,  инспекция  нашего  Евробанка.  -
Совершенно серьезно предложил Сановник.
     - Устал я мотаться, надоело, - искренне признался  Мастодонт.  -  Как
приедешь, как дорогие  соотечественники  опрокинут  тебе  на  голову  ушат
дерьма, что копили весь год... кто  чью  жену...  кто  чьего  мужа...  кто
сколько украл... кто в тряпках субординацию нарушил...
     - Так кто же? - не обращая внимание на "лирику", нажимал Сановник.
     Мастодонт молчал.
     - Вы не шутите! - с облегчением выдохнул Сановник.  -  Вы  ба-а-льшой
шутник. Все знают.
     Мастодонт желал, чтоб Сановник успокоился, морально разоружился,  как
любили говаривать в парткабинетах. И действительно Сановник усадил маршала
поудобнее, потрепал представителя по плечу и даже подсунул  заботливо  еще
одну плошку с икрой, и уж совсем взяв себя в  руки,  снова  приблизился  к
предправления.
     И тут Мастодонт нанес стремительный, проникающий, рапирный удар:
     - Вас ублажала Марь Пална, не так ли?
     Лицо Сановника посерело и вытянулось.

     В Цюрихском аэропорту верные  сыны  Мастодонта  -  Холин  и  Цулко  -
встречали визитера из Москвы.
     Чугунов вышел в зал ожидания с небольшим, видавшим виды чемоданчиком,
и Пашка, впервые в жизни узревший этого человека, прошипел:
     - Не нравится он мне.
     - Только не улыбайся, - умолял Холин.
     - Не нравится он мне, - с  упорством  заезженной  пластинки  повторял
Цулко.
     Представители банка в Цюрихе направились навстречу Чугунову,  визитер
из столицы не видел встречающих, но знал, что они должны быть.
     - Не брякни вместо добрый день - не нравится он  мне!  -  предостерег
Холин. Пашка улыбнулся. Холин похолодел. Женщина, едва  не  налетевшая  на
них, остановилась, как вкопанная, будто споткнулась о Пашкину улыбку.
     - Убери улыбку! - завопил Холин. Уже на  подходе  к  Чугунову,  Пашка
расправился с улыбкой убийцы на розовощекой морде и придал лицу  выражение
вполне  чиновное,  даже  глуповатое,  что,  впрочем,  дается   большинству
совслужащих без малейшего труда.
     - Добрый день! - выкрикнул Холин и выхватил чемоданчик у Чугунова.
     - Здрасьте! - Пашка решил плебействовать напропалую, мало чем рискуя,
усвоив давно - простота выходцев из подвалов более всего радует вельможных
путешественников из далекого далека.
     Чугунов поручкался с встречающими и зашагал, не глазея  по  сторонам,
будто каждый день проезжал Цюрих на перегоне между Малаховкой и  Удельной.
Холин волок неожиданно тяжелую поклажу, Пашка приотстал,  изучал  спину  и
крепкие, чуть кривоватые ноги  нежеланного  визитера:  ничего  грибок!  не
первой свежести, но не пропит в труху, не  прокурен  до  никотиновой  вони
чуть ли не из ушей,  следит  за  собой,  поди  бегает  по  утрам,  тискает
гантельки, может и гирьки, а то и штангу лапает.
     Пашка поравнялся с Чугуновым:
     - Балуетесь спортом?
     - Балуюсь, - не скрыл Чугунов. - А вы кто?
     - Я?.. - Пашка вспомнил, что Холин в спешке забыл его представить.  -
Заместитель Эдгара Николаича.
     - Хотите сказать, что вы тоже банковский работник?
     - Вот именно! - восторженно  выпалил  Пашка  и  неожиданно  для  себя
улыбнулся.  Еще  более  неожиданно  оказалось,  что  Чугунову  плевать  на
устрашающую  улыбку  Цулко.  Пашка  опешил,  хотя  должно  было  случиться
наоборот.
     - Вы банковский служащий? - еще раз, не скрывая изумления, как если б
увидел бабочку без крыльев или жирафа без шеи, переспросил Чугунов.
     - Именно... Я... - затряс головой Пашка.  -  Дебит,  кредит,  учетная
ставка, что еще?..
     Чугунов расхохотался. Холин зашагал быстрее, чтобы избавить  себя  от
зрелища этого позора.
     - Вы где учились? - стерев с глаз слезы, припечатал Чугунов.
     -  Я?..  -  Пашка  возмутился  допросом,  улыбнулся,  чтобы  привести
московского дурня в чувства  и...  вторично  убедился  -  зубодробительная
ухмылка не срабатывает.
     - Что вы все переспрашиваете я?.. да?.. я?.. не я же... Я-то уж  имею
право забыть, где и когда учился.
     - Я тоже, - нашелся Пашка. - Я просто выгляжу молодо.
     - Хотите отгадаю?
     - Отгадайте, - не слишком охотно согласился Цулко.
     - Вы учились в Вышке... - Чугунов задумался на миг, - причем, плохо.
     Пашка поскучнел:
     - Не понимаю вас... Вышка?.. Что за вышка? - и  резко  ушел  влево  к
газетному киоску.
     Вернулся  Цулко  с  иллюстрированным  журналом  и  напрочь  забыл   о
предшествующем разговоре. Холин поставил чемодан в  багажник  "BMW"  цвета
"золото ацтеков" с искрой, усадил Чугунова назад, Пашка устроился рядом  с
водителем:
     - Не хотите проехать по  городу...  покажем  всякие  разные  "грибные
места"...
     Чугунов откинулся на подголовник:
     - Давайте в отель... устал с дороги...
     Холин дружелюбно спросил:
     - Что в Москве?
     - А что в Москве? - Чугунов глянул  на  Пашку,  ухо  стучалы  отвисло
почти до пола и, чтобы  не  разочаровать  Цулко,  брякнул,  -  накрывается
советская власть.
     - Да ну? - ойкнул Пашка.
     - Ну да... - в тон ответил Чугунов и замолчал.
     - Красивый город... - начал было светскую беседу Холин.
     - Красивый? - усомнился Чугунов. -  В  сравнении  с  Мухосранском,  а
так... обычный западный город.
     Не идет на контакт, с досадой подумал Холин и попробовал еще раз:
     - Как Тихон Степаныч?
     - Велел кланяться.
     - Да ну?.. - подпрыгнул Пашка.
     - Ну да! - подтвердил Чугунов. - Так и  наказал...  ты  этим  сукиным
детям задай жару... страна с голода пухнет... а  наши  банкиры  жируют  на
враждебных харчах.
     - Так именно и сказал? - решил поддержать шутейный тон Холин.
     - Вы имели ввиду "сукины дети"? Так именно и сказал...
     - Я имел ввиду насчет страны, пухнущей с голода,  а  вообще...  Тихон
Степаныч известный шутник.
     - Одно слово Мастодонт, - подвел итог Чугунов.
     - Что-о? - вскричали, не сговариваясь, Пашка и Холин.
     -  А  то  вы  не  знали?..  -  холодно  заметил  Чугунов.  -  Давайте
договоримся, дураков друг из друга не делать.
     Приехали в отель, оформились, поднялись в номер -  шикарный,  кажется
впервые с момента прилета, Чугунова хоть что-то проняло.
     - Сколько же в сутки? - не утерпел командированный.
     - Неважно, - пояснил Холин, - платят наши швейцарские друзья.
     - Это как же? - Чугунов любил ясность во всем.
     - Долго рассказывать... этакий бартер личного состава, мы за них там,
они тут...
     Пашка, как фокусник вытянул  из-за  спины  вместительный  пластиковый
пакет, неизвестно откуда и появился, поставил на журнальный столик:
     - Здесь кое-что выпить на первый зуб... и сигареты.
     - Не пью, не курю, к женщинам равнодушен... сухарь... заберите пакет.
     Цулко глянул на Холина,  тот  кивнул,  Пашка  подцепил  пакет,  снова
упрятал за спину.
     - Завтра с утра  подготовьте  всю  документацию...  начнем  работать.
Спасибо за встречу. - Чугунов учтиво склонил  голову,  давая  понять,  что
аудиенция завершена.
     - За вами заехать в десять? - сдавленно уточнил Холин.
     - В десять... у меня разгар рабочего  дня...  если  не  затруднит,  в
восемь.
     Попрощались. Пожимая руку Пашке, Чугунов обронил:
     - У вас располагающая улыбка... наша... чувствуешь себя среди своих.
     Пашка попятился к двери и спиной выскользнул в коридор.
     В машине сидели долго, не включая движка.
     - Вот сволочь! - глаза Цулко сузились.
     - Не заводись, - попросил Холин.
     - Как же! - взбрыкнул Пашка, - он нам весь кайф сломает,  скотина,  -
подумал, успокоился, - с ним-то все ясно... тут я спокоен...  меня  больше
всего твоя баба волнует.
     - В смысле? - Холин отлично понял заместителя.
     - В смысле... вчерашнего дня... влезла дурища... запомни, если что...
она нас сдаст с потрохами.
     - А ты считаешь, понадобится? - голос Холина упал.
     -  Уверен.  Ты  видел  его...  ты  знаешь  наши  дела...  наверх   не
пожалуешься, мол, это они требовали. По бумагам  мы  с  тобой  под  статью
пойдем...   в   особо   крупных    размерах...    валютные    махинации...
злоупотребление служебным положением... весь букет.
     - Но нас обязывали... из Москвы.
     - Дурак! - Пашка играл подтяжкой пристежного ремня, - ты еще вспомни,
как тебя инструктировал полгода назад этот управделами, скажешь  на  суде:
это Герман Сергеевич мне велел! Так?  Тебя  зачем  здесь  держат?  Чтоб  у
верхних голова не болела... засбоил, дал проскачку... на вылет, сберкассой
командовать... это в лучшем случае...
     - Что же делать? - Холин повернул ключ зажигания, заурчал движок.
     - Не знаю. - Цулко смотрел на лужи  сквозь  лобовое  стекло.  -  Одна
надежда, что он не рубит в этой банковской трихомудии, хотя вряд  ли,  тот
еще гвоздь. Попроси Мадзони, может, он заткнет  наши  дыры  краткосрочными
вливаниями?
     Холин положил руки на руль:
     - Так просто Мадзони не поможет... потребует встречной услуги.
     - Господи, -  хмыкнул  Пашка,  -  вспомнила  баба,  як  дивкой  була.
Соглашайся на все... нам бы этого козла, - кивнул на отель, - скорее домой
возвернуть, а потом с Мадзони сговоримся, или пошлем... на хер.
     - Может, твое ведомство поможет? - неуверенно поинтересовался Холин.
     -  Ты  сюда  ведомство  не  впутывай,  -  отрубил  Пашка  и,   поздно
спохватившись, прогундел, - да и какое такое ведомство?
     - Ну ладно... ладно... - Холин отпустил ручной тормоз, машина  плавно
покатила.

     Ребров не часто заезжал к матери и корил себя за черствость, понимая,
что  пустые  укоры  не  облегчают  участи  единственного  в   этой   жизни
безоговорочно любимого человека.
     Снова Ребров вышагивал по коммунальному коридору: у обшарпанных  стен
громоздились цинковые баки, стиральные доски, велосипеды-развалюхи, и  еще
невесть какая рухлядь. Каждый раз добираясь до двери материнской  комнаты,
Ребров втягивал голову в плечи, допуская, что прикрепленный к стене  может
пять, а может двадцать пять лет  тому  назад  велосипед  рухнет  на  темя,
сбивая при падении тазы, санки, швабры и веники.
     Открыл дверь, положил гвоздики  на  стол,  подошел,  поцеловал  мать,
болезнь отступила, и стало видно, что перед  ним  еще  бесспорно  красивая
женщина, не молодая, но и далеко не старуха.
     Вышел на кухню, вернулся с чистой водой  в  вазе,  обрезал  по  косой
ножницами цветочные стебли, расставил в вазе цветы.
     Мать, не отрываясь, следила за сыном. Ребров вынул из сумки продукты,
положил в холодильник, сказал:
     - Грязный... надо вымыть... если б  с  Иркой  не  разругался,  ее  бы
попросил.
     - Мириться не думаешь? - с опаской уточнила мать.
     - Ни за что! - Ребров сел на край кровати.
     - Решил, значит решил, не вмешиваюсь, - мать вздохнула.
     - По глазам вижу хочешь что-то сказать, а боишься, - ввернул Ребров.
     - Боюсь, - созналась мать.
     - Тогда молчи, тем более, что я предполагаю приблизительно: какие  вы
все мужики... не цените... бросаете любящих вас... так?
     - Вроде того, - улыбнулась мать.
     - Вот видишь, сказала бы... слово за слово глядишь скандал... а  так,
я вроде сам болею, сам себе горькую микстуру  прописываю...  а  ты  только
наблюдаешь, и вроде не причем, и мне орать не на кого.
     Мать снова улыбнулась:
     - Я тоже по глазам вижу - хочешь спросить. Что?
     - Хочу... - Ребров подошел  к  окну,  приоткрыл  форточку  пошире.  -
Можно? - Мать кивнула, поглубже нырнула под одеяло.
     - В прошлый раз, ма, ты говорила... странные вещи... вроде, что... ты
хоть помнишь... даже всплакнула...
     - Я? - мать подтянула  одеяло  до  глаз,  опасаясь  тока  прохладного
воздуха из форточки. - Не помню ничего... странные вещи?..  Удивительно...
- вдруг глаза ее озарились догадкой. -  Я  тут  пила  лекарство...  доктор
выписал... очень  сильное...  доктор  предупредил,  у  лекарства  побочное
действие, вплоть до галлюцинаций...
     - Боже мой! Не помнишь, что говорила в прошлый раз?
     Мать съежилась от напряжения:
     - Не помню, ничего существенного... видно температура и это средство,
- тронула коробочку на стуле... - все вместе наложилось и...  -  бессильно
махнула.
     - Но ты сказала... сказала, что... - продолжил Ребров.
     Мать прервала:
     - Скорее всего  из-за  лекарства...  ослабленный  организм...  доктор
уверял, все пройдет бесследно... мне уже лучше, много лучше...
     Ребров не стал продолжать:  у  каждого  есть  причины  для  молчания.
Протер пыль влажной тряпкой, разогрел матери  ужин,  покормил  и  собрался
уходить.
     - Когда заглянешь? - мать приподнялась на подушке.
     - Позвоню. - Ребров замер у двери.
     - Лидия Михайловна, -  мать  кивнула  на  стену,  отделяющую  каморку
одинокой, как перст, соседки, - обижается, сказала, ты ей деньги даешь,  а
она от смущения не может отказаться.
     - Вот еще... мало даю... она не обязана, - понизил голос, -  за  свои
сто пятьдесят порхать у твоей кровати. Это мне ты - мать,  а  ей,  хоть  и
славная женщина, но всего лишь соседка. Ты ее  припугни,  не  будет  брать
денег - я обижусь. Уж я-то по обидчивости чемпион.
     Подошел к матери, поцеловал, тихо выскользнул из комнаты и, озираясь,
чтоб не налететь на Лидию  Михайловну  и  не  задеть  рухлядь  на  стенах,
выбрался на площадку  к  лифту,  неслышно  притворил  дверь  в  табличках,
утонувшую в косяке, утыканном разноцветными кнопками звонков.

     Холин довез Пашку до дому и с улицы позвонил в итальянский "Банко  ди
Бари" сеньору Мадзони. Мадзони проурчал в трубку:
     - Иф ю вонт... [Если вы хотите]
     Холин расценил эти слова, как приглашение заехать.
     Мадзони принял Холина в  офисе,  обставленном  неструганной  мебелью,
многочисленными креслами  с  никелированными  частями  и  огромным  низким
столом для совещаний, с поверхностью, напоминающей полированный агат.
     - Бон джорно! - Мадзони пошел навстречу, раскинув руки, сели, Мадзони
вынул минеральную, зная, что  Холин  за  рулем,  раскрыл  коробку  киви  в
шоколаде, сказал на достаточно приличном русском:
     - Слушаю.
     Холин выпил воды, погладил  никелированный  подлокотник,  собрался  с
духом:
     - Из Москвы приехал один человек... - издалека начал Холин.
     - Я знаю, - улыбаясь, прервал Мадзони и принялся сыпать извинениями.
     - Отделению моего  банка...  здесь  в  Цюрихе  предстоит  проверка...
похоже... - вздохнул, - глубокая проверка.
     Мадзони сцепил пальцы, оперся о колено, поворачиваясь в  такт  словам
Холина.
     - Нам понадобятся деньги... перекрутиться на  время  проверки...  как
только человек из Москвы уедет, мы тут же переведем эти деньги обратно.
     - Это сотни тысяч? - уточнил Мадзони.
     - Нет.
     - Миллионы?
     - Нет! - Холин выдохнул. - Сотни миллионов.
     - Франков? - надежда в голосе Мадзони угасла.
     - Долларов! - выпалил Холин и замолчал, он  сказал  все,  что  хотел,
остальное всецело зависело от похожего на античного бога с загорелым лицом
и синими глазами мужчины в великолепно скроенном костюме.
     - Конкретно, сколько? - Мадзони  дотронулся  до  шелкового  платка  в
наружном кармашке.
     - Триста! - Холин просил с запасом, хватило бы  и  двухсот,  но...  с
напряжением.
     Мадзони не вчера занялся банковской деятельностью:
     - Это с запасом?
     - Небольшим, - подтвердил Холин.
     - Срок? - Мадзони не сводил глаз с начищенных носков черных ботинок.
     - Неделя, не более.
     - Я подумаю. - Итальянский банкир встал, поднял жалюзи на  широченном
окне: вдали смутно виднелись горы, вьющиеся по  склонам  трассы  в  огнях,
гладь озера, мрачно поблескивающая в темноте.
     - Оговоренную сумму необходимо перевести на мои счета  не  позже  чем
через сутки.
     - Это трудно. - Глаза Мадзони превратились в два синих кусочка  льда.
- Слишком велика цифра, я не принимаю единолично таких решений, мне  нужно
посоветоваться с правлением и весомыми вкладчиками.
     Холин знал, что Мадзони лжет, просто набивает цену. Он  смолчал  -  в
его положении не выбирают.
     Мадзони перелистал небольшую книжечку  в  кожаном  переплете,  сделал
несколько пометок. Отложил поминальник, пробормотал:
     - Brigandi [бандиты, разбойники (ит.)], - залпом осушил стакан воды.
     - Кто? - уточнил Холин, впрочем хорошо понимая о ком идет речь и лишь
стараясь поддерживать беседу.
     -  Ваши...  наверху...  -  любезно  пояснил  Мадзони,  в  его  глазах
сверкнули голубые искры. Холин не мог себе ответить: это гнев или издевка,
предпочел не вдаваться в подробности.
     - Что потребуется взамен? - тихо и даже пригнувшись к столу,  спросил
Холин.
     - Ничего. - Мадзони подумал и добавил. - Я или помогу...  или  нет...
если не смогу, - развел руками в жесте покаяния.
     Итальянский банкир проводил Холина до дверей офиса,  замер,  глядя  в
спину спускающемуся по лестнице русскому. Холин слышал - или показалось? -
как, стоя в проеме дверей, Мадзони бормотал:
     - Brigandi!.. Proprio [настоящие (ит.)] brigandi!..

     Стрелки часов показывали  без  трех  минут  восемь.  Из  отеля  вышел
Чугунов, снял очки, протер замшевым лоскутом. Водрузил очки на переносицу:
в поле зрения попала очаровательная мулатка с  золотистым  псом  -  скорее
всего, голден ретривер - на поводке с щадящим ошейником.
     Без одной минуты восемь подъехал Холин, раскрыл, склонившись  в  бок,
правую переднюю дверцу сияющей "BMW". Чугунов сел, поправляя полы длинного
плаща, кивнул:
     - Добрый день.
     - Добрый день.
     Холин  плавно  тронул  с  места,  решив  заранее  не  ввязываться   в
разговоры,  надеясь,  что  утренние  улицы  центра  Цюриха   -   бесспорно
притягательные для глаза - интересуют гостя.
     Против ожиданий  Чугунов  снова  занялся  очками,  выказав  полнейшее
равнодушие к улицам, домам, витринам и их содержимому.  Ревизор  дышал  на
стекла и протирал, протирал и дышал, серьезность этого пустячного  занятия
казалось столь подлинной, что Холин не сдержал улыбки: так и стекла до дыр
протрутся.
     Чугунов упрятал замшевый лоскут в карман, очки в  футляр,  неожиданно
заметил, похлопывая по карману с лоскутом:
     - Знаете сколько лет этому клочку замши?
     - Представления не имею, - искренне признался Холин.
     - С институтской скамьи пользую, - не стал томить  Чугунов  и  Холину
показалось, что ревизор намекал: ...сам думай,  что  я  за  человек,  если
замшевая тряпица служит мне сто лет.
     Поигрывая концом шарфа, Чугунов кажется решил "показать зубы":
     - У вас большая недостача?..
     Холин непроизвольно нажал на тормоз, машина дернулась, Чугунова резко
потащило вперед - удержал ремень.
     - Полегче, - миролюбиво предложил ревизор.
     -  Показалось,   что   переключился   светофор,   -   соврал   Холин,
сосредоточенно соображая, что ответить: если Мадзони подведет, то лучше не
лгать, если поможет, то трепаться "на голубом глазу".
     Казалось, Чугунов забыл о своем вопросе, он ворочался в кресле, менял
натяжение ремня,  поправлял  подголовник  и  в  конце  бесплодных  поисков
абсолютного комфорта еще раз протер очки, как видно, в утешение.
     Чугунов снова ожил:
     - Расскажите о вашем заместителе...
     - Что именно? - уточнил Холин.
     - Вы понимаете что, - упирался Чугунов.
     Холин не слишком лучезарно рассмеялся:
     - Поверьте... не понимаю... обычный мужик... не сизиф, но аккуратен в
работе... не теряет бумаг... - подумал, добавил, -  и  головы  не  теряет,
даже если примет на грудь...
     - Вы совершенно разные, - прервал Чугунов.
     Холин смолчал, не  ухватывая,  куда  клонит  ревизор  и  более  всего
опасаясь повторного вопроса о недостаче.

     В это же время Цулко,  заспанный,  с  отечной  мордой,  колдовал  над
бумагами в офисе советского банка. Пашка перебирал папки вырывал одиночные
листы, рвал и отправлял в корзину, отдельно просматривал сшитые телексы  -
и неугодные  бумажки  пачками  летели  в  машину,  размельчающую  ненужные
документы.
     В комнату заглянула промытая  до  прозрачности  девушка,  спросила  с
акцентом:
     - Я вам не нужна?
     Пашка резко обернулся, пытаясь мощной спиной прикрыть ворох на столе:
     - Нет... нет... нет!.. - с раздражением выкрикнул Цулко, и мордашка с
изумленными глазами скрылась.
     Часы показывали восемь, судя по пустой кофейной чашке  и  пепельнице,
полной окурков, Пашка засел в офисе давно - может, бодрствовал всю ночь...
     Бумаг не убавлялось, и  Пашка  надеялся,  что  Холин  не  подведет  с
вариантом прикрытия...

     Чугунов снова возился  с  пристяжным  ремнем.  Машина  несколько  раз
дернулась, мотор зачихал. Холин недоуменно взирал на приборную доску, рука
водителя скользнула под панель... мотор по-прежнему чихал.
     - Не понимаю... - с досадой выдохнул банкир и  припарковал  машину  к
бордюру, как раз вблизи знака, запрещающего не  только  стоянку,  но  даже
остановку.
     К машине направился полицейский. Холин выбрался из кабины.  Изобразил
недоумение, ткнул в капот с вопросом  в  глазах.  Регулировщик  улыбнулся,
показал жезлом на  столбик  с  трубкой  аварийного  вызова,  Холин  что-то
объяснил полицейскому, тот пожал плечами, еще взмах  -  на  сей  раз  жезл
уперся в обычный уличный таксофон, Холин благодарно кивнул.
     Чугунов наблюдал за  суетой  сквозь  лобовое  стекло  и  без  единого
помутнения очки.
     Холин подошел к телефону, опустил монету:
     - Сеньора Мадзони... нет?.. - и нажал на рычаг. Снова опустил  монету
и набрал номер:
     - Сеньор Мадзони... извините... не надеялся, что вы в такую  рань  на
работе... Относительно  вчерашней  просьбы?..  -  не  скрывая  напряжения,
переспросил. - Только в течение дня... грациа... Буду звонить...
     Русский вернулся в машину. Чугунов  рассматривал  проспекты,  свернул
один в трубочку, постучал по колену:
     - Наш Евробанк в Париже... клоака!
     Холин попытался возразить:
     - Ну отчего же?
     - Я проверял его в прошлом году... послали по недосмотру.
     - И что  же?  -  Холин  нервно  барабанил  пальцами  по  рулю,  будто
прикидывая, что же делать с машиной и слушая вполуха.
     - Да, ничего... - Чугунов отстегнул ремень... - Уголовщина! Но...  не
подкопаешься, там заправляет Пономарев... то ли сын, то ли зять партийного
академика... Бэ Пономарева - отца родного братских  партий...  кандидат  в
члены пэбэ... там забетонировано наглухо, танком не прошибешь...
     - Зачем вы мне это рассказываете? - нервы подводили банкира.
     - Зачем? - Чугунов постукивал  свернутым  в  трубочку  проспектом  по
костлявому колену. - Вы - Холин. Так? Не Пономарев?.. Согласны. Вот и  вся
разница.
     - Вы меня пугаете? - голос Холина едва не сорвался.
     -  Я?  Вас?..  Упаси  Господь...  просто  излагаю   факты...   каждый
подтвердит, что Холин, это Холин, а Пономарев соответственно... -  Чугунов
швырнул проспект на сиденье. - Долго нам еще прохлаждаться?
     Банкир  пожал  плечами,  после  выпада  с   Пономаревым   становилось
очевидно: Пашка прав, и выход всего один, хоть и крайне нежелательный...
     Холин  выбрался  из  машины,  открыл  капот,  нырнул  в  переплетение
патрубков, шлангов, проводов, свитых в жгуты:  несколько  раз  садился  за
руль - мотор не поддавал признаков жизни.
     - Может на автобусе... или возьмем такси? - предложил Чугунов.
     Холин отверг предложение:
     - Видите ли... если  аварийка  отбуксирует  машину,  то  счет  вкатят
о-го-го... не хочется выбрасывать деньги на ветер...
     - Не из своего же кармана,  -  философски  заметил  Чугунов.  -  Банк
оплатит...
     Холин уже "перегрелся" за это утро: раннее  вставание,  лис  Мадзони,
хитро...пый Чугунов, инсценировка поломки машины и...  главное,  густеющая
на глазах опасность благополучию. Эдгар  Николаевич  впал  в  смехотворный
пафос компропаганды, наивно детски и неприкрыто дурацкий:
     - Мне деньги государства не безразличны!
     - Это я давно заметил. - Чугунов продемонстрировал отменную  реакцию,
и Холин понял, что сморозил глупость,  двусмысленность  и...  подставился:
колкость вполне оправдана.
     - Я нервничаю... из-за машины... извините. - Холин еще  раз  повернул
ключ зажигания и... движок ожил, работал мерно и нешумно. - Наверное свечи
подсохли, - уронил Чугунов, едва слышно, будто бормотал про себя молитву и
случайно пару слов вырвалось вслух.
     Холин сообразил, что на ответ пассажир не рассчитывает,  выбрался  из
"BMW", опустил капот,  победно  кивнул  регулировщику,  тот  приветственно
махнул в ответ.
     Часы  на  улице  показывали  половину  одиннадцатого.   Подъехали   к
представительству банка, на пороге офиса встретил  Цулко  сосредоточенный,
без  улыбки,  выбритый  до  синевы.  Пашка  провел  визитера  по  комнатам
представительства, сияющим чистотой и потянул  в  помещение,  где  с  ночи
упражнялся в уничтожении бумаг.
     Такая же бьющая по глазам чистота и  девственно  пустой  стол:  Пашка
управился! Любезно осведомился:
     - С чего начнем?..
     Чугунов стянул  плащ,  бросил  на  диванчик  для  двоих,  по-хозяйски
расположился в удобном кресле:
     - Сначала!..
     Пашка глазом не моргнул, плавным жестом откатил стеллажную дверку  на
роликах. Чугунов увидел десятки толстенных  папок  с  дырками  на  плоских
корешках - для вентиляции бумаг - и аккуратно наклеенными черными цифрами:
1, 2... 50... 113...
     - Дайте мне баланс... -  Чугунов  вскользь  взглянул  на  папки:  раз
предлагают, скорее всего в них ничего, кроме рутинной переписки, нет.
     Пашка перехватил взгляд Холина, передал бразды правления  начальнику.
Эдгар Николаевич зашел издалека:
     - Видите ли... мы как  раз  решили  свести  все  показатели  снова  и
перепроверить, но... сотрудница, выполняющая эту работу заболела и,  чтобы
не терять время, взяла документацию домой.
     - Позвоните ей,  пусть  привезет.  -  Чугунов  не  собирался  сдавать
позиции.
     - Она больна, - с нажимом заметил Холин.
     - К тому же, - встрял Пашка, - она живет  за  городом  в  только  что
купленном доме... еще без телефона.
     Чугунов усмехнулся:
     - Тогда поезжайте и заберите...
     Холин подготовился к такому обороту событий:
     - Это швейцарка... здесь не принято  без  предупреждения  наезжать  к
больным... забрать документы - неэтично, это  -  недоверие  -  здесь  своя
этика... нас не поймут...
     - А мы весьма ценим этого работника - добил Пашка.
     - Завтра... документы  должны  лежать  на  столе.  -  Чугунов  окинул
взглядом шеренгу папок и попросил Цулко, - дайте мне 37-ую.
     Пашка вздрогнул, потянулся к папке.
     - Что это вы? - заметил гримасу Цулко ревизор. -  Памятная  цифирь  в
вашем ремесле?
     Пашка положил папку на стол.  Холин  повеселел,  выиграны  сутки!  За
стеной  забренчал  телефон.  Эдгар  Николаевич  выскочил,   задев   пустое
кресло... Чугунов улыбнулся одними губами, наугад раскрыл папку,  принялся
в сотый раз за это долгое утро протирать очки.
     Холин взял трубку в соседней  комнате,  сделал  глазами  знак  Пашке,
чтобы заместитель вернулся к Чугунову - вдруг ревизор возжелает подслушать
по параллельному аппарату. Пашка сообразил вмиг, бросился к месту недавней
казни сотен бумаг.
     - Пронто, - произнес голос Мадзони.
     - Слушаю... - связки Холина вибрировали от напряжения.
     - Относительно вчерашнего... - дипломатично и уклончиво  приступил  к
делу итальянский банкир, - я смогу послезавтра...
     Холин побледнел:
     - Мне нужно сегодня к вечеру, или завтра с утра... нет, это поздно...
сегодня вечером, или... все теряет смысл...
     - Весьма сожалению... - достаточно бодро  посочувствовала  трубка  за
итальянского банкира и плюнула в ухо Холину издевательским пи-пи-пи!..
     Холин уронил голову на руки. Вошел Цулко, притворил двери,  оперся  о
современную скульптуру - моток крученного  медного  кабеля  на  стеклянной
подставке в стеклянном же кубе:
     - Что?
     - К утру денег не будет, - Пашка  полез  в  шкаф  за  бутылкой  -  за
стенкой завозился ревизор - Пашка отдернул руку, как шкодливый  школяр.  -
Надоел... сволочь... - и расхохотался.
     Вошел Чугунов с папкой номер 37 под мышкой.
     - Ну как? - с вызовом спросил  Цулко,  уяснив,  что  терять,  похоже,
больше нечего.
     - Никак, - весело ответил Чугунов, - пустышка, как я и думал.
     - Может отобедаем? - неуверенно предложил Пашка...  неожиданно  гость
согласился.
     ...Вечером Холин и Цулко привезли гостя в номер отеля, Пашка  возился
за спиной Чугунова,  открывая  бутылку  шампанского,  разлил  по  бокалам,
принес поднос к низкому столику, собственноручно вручил бокал каждому:
     - Извините, если что не так... мы нервничаем... вы тоже,  хотя  и  не
скажешь... работа есть работа...
     Мужчины выпили шампанское, Пашка, как добрая хозяйка ополоснул бокалы
и  поставил  на  столик.  Через  минуту  распрощались.  В  дверях  Чугунов
напомнил:
     - Завтра... с утра, чтоб все было.
     - Естественно, - кивнул Холин. Пашка уже шагал по коридору к лифтам.

     В спальне Холина, такой же стильной, как и гостиная, горели  ночники.
Эдгар Николаевич и жена лежали на подушках, сон не шел и говорить, похоже,
не хотелось.
     Холин взял с тумбочки книгу, повертел и отложил.
     Ольга  растерянно  листала  журнал,  впрочем,  не  глядя  на   сочные
фотокрасоты, пальцы механически перелистывали глянцевые страницы.
     - Ну что? - нервы жены сдали первыми.
     - Что... что? - Холин зажмурился. Как  он  ненавидел  эти  предночные
разборки, вопли, сопли,  истерики,  заламывания  рук,  сетования,  примеры
чужих, неправдоподобно удачных браков...
     - Он приехал? - Ольга приподнялась на локте,  приняв  позу  атакующей
амазонки.
     - Ты же знаешь... приехал. - Ах, если б Пашка мог  сразу  решить  все
холинские проблемы, одним махом!
     - И что? - напирала жена.
     - Работает, - ответил Холин слишком ровно, как человек считающий  про
себя до тысячи, чтобы не сорваться.
     - Что вы надумали с Пашкой? - не унималась жена.
     - Ты о чем? - похоже, первую тысячу  Холин  уже  пересчитал,  сил  на
вторую не оставалось.
     - О вчерашнем разговоре!
     - Ты сошла с ума. - Холин выключил свой ночник и  отвернулся  к  жене
спиной.
     - Не обязательно, - проскрипела супруга.
     Холин думал, лежа, с закрытыми  глазами:  брак  выездного  -  золотая
клетка - ни ты на свободу, ни свобода к тебе.

     Чугунов включил телевизор, опустился  в  кресло,  посмотрел  новости,
рассеянно ухватил пустой бокал за тонкую ножку, держал навесу,  покачивая,
прислушиваясь к голосу теледиктора... внезапно пальцы его разжались, бокал
грохнулся на паркет и разбился вдребезги... десятки  хрустальных  осколков
разлетелись, вспыхнули в свете люстры и залегли в густом ворсе ковра.
     ...Утром постояльца отеля "Грин-гном" из номера 4027 так  и  нашли  с
открытыми  глазами,  вперившегося  в   экран   всю   ночь   проработавшего
телевизора.
     Первыми приехали врачи, за ними  полицейские.  Из  коротких  немецких
фраз следовало, что постояльца подвело сердце,  один  раз  врач  употребил
слово "дигиталис", но вскользь, не уверенно и, тем более,  ни  на  чем  не
настаивая.
     Вскоре явились консульские работники и сразу вслед за  ними  Холин  и
Цулко.
     Полицейские на всякий случай забрали бутылку с  полоской  шампанского
на дне и все три бокала. Особенно поразило и расстроило Холина, что каждый
бокал погрузили в отдельный пластиковый пакет,  впрочем  Эдгар  Николаевич
успокоился, поняв, что отпечатки пальцев никто снимать не собирается: он и
Цулко не скрывали, что видели умершего последними.

     В  полночь,  в  спальне  Холина  завязалась  вялая  перепалка  -  для
грандиозного побоища, для Ватерлоо сил не хватало у обеих сторон.
     Ольга   мяла   "Банковский   вестник"   с   сообщением    о    смерти
высокопоставленного чиновника:
     - Я не верю, что он умер... ему помогли... Пашка и... ты!
     Холин предложил спуститься  на  улицу  и  сообщить  результаты  своих
раздумий первому же полицейскому.
     - Не юродствуй! - выкрикнула Ольга.
     Холин поднялся с банкетки, тихо спросил:
     - Ты знаешь, что я не переношу мат?
     Жена согласно кивнула.
     - А теперь слушай внимательно. -  Эдгар  Николаевич  приподнял  двумя
пальцами подбородок ничего не понимающей жены и  выдохнул,  смакуя  каждый
слог. - Пошла на х...

     Утром в офисе Холин и Цулко заперлись изнутри и держали совет.  Пашка
неожиданно повеселел:
     - А ты боялся?
     - А вдруг расследование?..
     -  Что  расследование...  Пусть  хоть  тысячу  лет  расследуют.  Умер
человек! Преставился... царствие ему небесное. Не мальчик  же...  Говорят,
жена с  сыном  хотели  прилететь...  не  разрешили  наши  жлобы...  валюту
жалеют...  объяснили,  доставим,  мол,  вам  в  целости  и  сохранности  в
столицу... вот гниды!
     - Правда, что ли? - не поверил Холин.
     - Черт их знает... так мне стукнули знающие люди, - Пашка смешал себе
"чекиста за бугром", выпил, помотал головой. - Господи! Ну и держава у нас
- закачаешься! Обиженные обиженных обижают!
     - Эх, Пашка, язык бы тебе вырвать, - сокрушался Холин, -  если  б  не
тогда вечером... когда Ольга внезапно вошла... тишь да гладь, да Божья...
     - Блядь! Вот она кто, - взревел Пашка. - Стучать надо, если  входишь,
видишь мужики  разговаривают,  секретничают,  твою  мать!  -  отыграв  акт
раздора, Цулко сразу же перешел  к  акту  примирения,  не  повышая  голоса
заметил:
     -  Если  честно...  только  баба  твоя  меня  и  волнует...  ни   все
судмедэксперты мира... ни все сыскари и наружники... ни черт, ни дьявол  -
только твоя супружница.
     - Неужели покажет... на своего мужа?
     - А  ты  представь,  каково  жить,  каждый  день  с  утра  до  вечера
прокручивая  в  мозгах:  покажет  не  покажет?..  С  ума  сбрендишь  через
полгода... а то и раньше.
     - Она меня любит... - выдохнул Холин, замолк и сразу  сообразил,  что
лепет его недостоин не то чтоб умного, неглупого -  нет-нет  не  то!  -  а
попросту взрослого человека.
     - Не смеши! А?.. - Пашка нацелился на бутылки.
     - Не пей ты хоть минуту, - взорвался Холин. - Что ж делать?
     - У меня без алкогольной смазки  мозги  не  фурычат.  -  Пашка  налил
вискаря на три пальца, махнул, не  поморщившись,  потер  руки,  крякая  от
благолепия в членах. - Что делать?.. Нам  высовываться  больше  не  резон.
Проскочили, и лады. Удача, она в стаде не живет,  нам  теперь  тише  воды,
ниже травы или наоборот -  сидеть.  Думаю  так...  Обратись  к  Мадзони...
алёрка [пренебрежительное прозвище] с нас еще не раз надеется пенки  снять
и снимет: и мы с него... У него есть ребята, не сомневаюсь... обтяпают все
в лучшем виде.
     Холин пальцем чертил узоры выпивкой, пролитой Пашкой на стол:
     - Значит, я должен просить его, чтобы...
     - Значит должен... значит просить, жена  твоя,  не  моя,  каждый  сам
хлопочет о своем... справедливо... если у меня с моей проблемы  возникнут,
что ж ты думаешь, я к тебе обращусь? Сяду на кухне, хлопну  пару  стакашек
и... думать буду. В чем большевики правы? Главное - четкий план иметь... -
Пашка повеселел. - Слушай, напился бы ты хоть раз  в  жизнь...  по  такому
случаю, а?.. Такой чирий сковырнули, и хоть бы хны... значит умело, не зря
нас растили, воспитывали... все ж вышли в люди! Выпьешь?
     Холин кивнул. Пашка набулькал стакан, придвинул Холину:
     - Давай... вперед и  выше!..  На  пыльных  тропинках!..  у-у-х!  -  и
опрокинул стакан так стремительно, что рука и стекляшка в руке  слились  в
сплошной вихрь, в поэму движения и торжества...

     Из дома звонить Мадзони Холин опасался. Надел плащ, поднял воротник -
за окном хлестал дождь - добежал до машины, нажал на кнопку  радиоключа  -
охранный маячок на лобовом стекле перестал мигать. Плюхнулся  на  сидение:
машина заурчала и по блестящему асфальту  двинулась  к  центру.  На  часах
около одиннадцати вечера. Холин оттягивал, как мог, звонок  Мадзони  после
выяснения отношений с Пашкой Цулко и  сейчас,  ближе  к  полуночи,  похоже
расплавился предохранитель - страх  затопил  Холина,  заполнил  до  краев,
после  вечера,  проведенного  с  женой,  перепуганной  еще  больше   мужа,
начинающей и обрывающей  фразы  на  полуслове,  затравленно  мечущейся  по
комнатам.
     Холин остановил "BMW" у отеля, вышел в холл, позвонил домой  Мадзони.
Холин говорил недолго и по лицу его видно было,  что  банкир  встретил  не
слишком теплый прием итальянца.
     Машина  крутилась  по  центру,  Холин  выжидал,  время   от   времени
поглядывая на часы. Наконец, машина покинула центр и направилась к  парку,
людному днем и пустынному после наступления сумерек. Холин оставил  машину
у входа, пошел по аллее со скамьями, пересекающей парк  их  края  в  край,
вернулся... не доходя до входа, услышал, как подъехал автомобиль, щелкнули
дверцы, на едва освещенной аллее  появился  человек:  Мадзони  шел  прямо,
откинув голову, руки в  карманах  длиннополого  пальто,  на  шее  небрежно
намотан белоснежный шарф.
     Мадзони  приблизился  к  Холину:  сухое  приветствие,  едва  ощутимое
рукопожатие... очевидное недовольство столь поздним свиданием.
     - В чем дело? - Мадзони поежился, дождь прошел,  и  лишь  с  деревьев
капало, редкие полновесные капли,  упав  на  листву,  в  лужу,  на  гравий
нарушали мертвую тишину парка, от земли тянуло сыростью.
     Холин не решался начать, длил время по своей стародавней привычке.
     Мадзони всегда отличался решимостью и бульдожьей хваткой:
     - Я прочел в газете о гибели человека из Москвы...
     - Не о гибели, - мягко поправил Холин, - о смерти.
     - Извините, - Мадзони едва сдержал улыбку, - о смерти... неважно знаю
ваш язык... тонкости  не  даются...  Я  прочел  о  смерти  неприятной  вам
персоны...
     Холин начал было  протестовать,  но  замолчал,  вовремя  уяснив,  что
нелепые оправдания не облегчат его участь и лишь все еще более  безнадежно
запутают.
     - Теперь, как я полагаю, переводить деньги не понадобится? -  Мадзони
посмотрел вверх, увидел мощную ветвь  над  головой,  пропитанную  дождевой
влагой и, поправив шарф, отошел на середину аллеи.  -  Ваши  проблемы  так
счастливо разрешились, - как истинный католик итальянец возвел очи горе  и
продолжил, - по воле случая... и господа.
     - Между просьбой о краткосрочном кредитовании и умершим  нет  никакой
связи. - Холин смотрел под ноги, казалось ледяная влага  проникает  сквозь
тонкие подошвы, всасывается порами кожи  и  охлаждает  и  без  того  почти
застывшую кровь. Холин пошевелил затекшие от  напряжения  руки...  Мадзони
молчал.
     - Никакой связи! - Холин начал заметно нервничать. Мадзони молчал.  -
Никакой! Поверьте! - Выкрикнул Холин, ноги превратились в ледяные  столбы,
и пошевелить ими страшно. - Чего вы хотите? - сдержать  дрожь  становилось
все труднее.
     Мадзони  боготворил  конкретные   вопросы,   потому   что   испытывал
необъяснимое влечение к рубленным, кратким ответам:
     - Льготных условий в сделке с золотом.
     - Это невозможно, - не думая, выпалил Холин,  поздно  сообразив,  что
сама поспешность отказа вряд ли сослужит ему добрую службу.
     - Так только кажется... я заметил у русских "невозможно"  и  "сколько
угодно" почти одно и тоже.
     -  Это  невозможно,  -  без   прежней   решимости   повторил   Холин,
подтверждая, что итальянец прав.
     Мадзони извлек из кармана крохотный магнитофон:
     - Послушаем? - Холин не успел сообразить, как итальянец нажал  кнопку
воспроизведения: "...из Москвы приехал человек (голос  Холина)...  я  знаю
(голос  Мадзони)...  нам  понадобятся  деньги,  перекрутиться   на   время
проверки, как только человек уедет, мы тут же переведем эти деньги обратно
(голос Холина)... это сотни тысяч (голос Мадзони)... нет (голос Холина)...
миллионы?  (голос  Мадзони)...  нет,  сотни  миллионов  (голос  Холина)...
Франков?  (голос  Мадзони)...  долларов!  (голос   Холина)...   конкретно,
сколько?.. (голос Мадзони)... триста! (голос Холина)...
     Итальянец нажал на "стоп" и снова стали слышны капли,  срывающиеся  с
деревьев и бомбардирующие скамьи,  урны,  утрамбованный  в  аллею  гравий.
Мадзони спрятал магнитофон:
     - Представьте... эта кассета попадет в полицию? Вы  кажется  уверяли,
что связи между просьбой о  перечислении  денег  и  приездом  человека  из
Москвы нет?
     Теперь  молчал  Холин,  пытаясь  понять  удастся  ли  еще  ходить  на
собственных, как казалось, совершенно отмерзших ногах.
     - Холодно, - обронил Холин и переступил с ноги на ногу.
     - Вы меня, наверное не поняли? - Мадзони всегда поражался беспечности
и отчаянному безрассудству этих, живущих в снегах, людей.
     - Отлично понял. - Ногам стало чуть теплее, и Холин  оттаял:  не  все
потеряно, предложен торг... торг и есть торг, выигрывает обладатель  более
крепких нервов.
     - Я все же уточню. - Мадзони,  как  процветающий  делец  и  удачливый
финансист, пренебрегал поспешностью и ценил обстоятельность:
     - Из записи ясно... первое - у вас огромная недостача... второе -  вы
приложили руку к смерти человека из Москвы... третье - у  вас  более,  чем
доверительные отношения со мной.  Насколько  я  понимаю,  любого  из  этих
обстоятельств достаточно для краха,  а  вместе?..  Далее  следствие,  суд,
тюрьма...
     Холин вяло отбивался:
     - Из растраченных средств я ничего не имел,  все  шло  для  поддержки
партийных коммерческих структур, бесконечных эспэ...

     - Торгующих воздухом, - подсказал Мадзони.
     Холин пропустил замечание, продолжил:
     -   На   вливания   братским   партиям,   национально-освободительным
движениям, террористическим группам, на операции с наркотиками...
     - С наркотиками? - Мадзони, конечно, кое-что знал, но хотел  услышать
подробности.
     - Союз - один из крупнейших поставщиков  наркотиков...  через  третьи
страны  и  десятые  руки...   столько   посредников,   что   концы   найти
невозможно... наркотики не только деньги,  существовала  доктрина  подрыва
западного общества изнутри - наркотический натиск на буржуазию.
     - Вы говорите, как ваше радио, - ужаснулся, не без издевки Мадзони.
     Холин на миг замолчал и уже совершенно человеческим языком пояснил:
     - Наконец, деньги для подпитки визитеров высокого ранга...  таким  не
принято отказывать, и расписок такие не оставляют...
     - Вы не допускаете, что и сейчас я вас записываю? - Мадзони так и  не
вынимал рук из глубоких карманов.
     - Мне все равно, -  Холин  говорил  голосом  человека,  прекратившего
всякое сопротивление.
     - Отлично...  впрочем,  я  не  пишу...  достаточно  того,  что  есть,
по-человечески мне вас жаль... но если предаваться  жалости  без  оглядки,
совершенно не остается время делать деньги. Мы договоримся?..
     - Попробуем. -  Холин  втянул  голову  в  плечи  и  еще  выше  поднял
воротник. - Что я должен сделать?
     - Мы это проделывали десятки раз... вы продаете  золото  по  бросовой
цене нашей подставной фирме... фирма реализует золото по цене за  тройскую
унцию на момент продажи, разницу не переводим на партсчета, как раньше,  а
делим между собой... скажем три четверти мне, четверть вам...
     - У меня есть заместитель, - напомнил Холин.
     - Отлично, обоим сорок процентов, остальное мне...
     - Я подумаю. - Холин не подал руки и побрел к машине.
     - Не больше  трех  дней!  -  выкрикнул  в  спину  Мадзони.  Холин  не
обернулся, шагал по лужам, разбрызгивая грязь и теперь уже не замечая, как
чавкающая жижа заливает ботинки.

     Ребров долго не мог прийти в себя, узнав о кончине в Цюрихе человека,
с которым разговаривал всего несколько дней назад. Конечно, жизнь -  штука
хрупкая, но Ребров помнил предупреждение странного человека, показавшегося
на миг сумасшедшим, а теперь внезапно  умершего  -  или  погибшего?  -  от
сердечного приступа. Чугунов, будто заглянул  в  будущее,  так  и  сказал:
"если  начнут  шептаться  по  углам...  сердечная  недостаточность...   не
верьте... я еще крепкий, хоть и бэу", и  странная  тоска  в  глазах  этого
человека и провидческое "...если еще увидимся..."
     Ребров толкнул  дверь  приемной  предправления.  Марь  Пална  листала
каталог "Квелле" в  разделе  постельное  белье.  Ребров  указал  на  дверь
Мастодонта:
     - У себя?
     Марь Пална кивнула, поманила Реброва, ткнула носом в  дивной  красоты
белье:
     - Нравится? Представляешь, ты и я возлежим? - и без перехода,  колко:
- С чем идешь? - Ребров выдержал вспарывающий взгляд Марь Палны,  смолчал,
даже игриво сверкнул глазами. Секретарша захлопнула каталог,  вертикальные
морщины залегли над переносицей. Марь Палну определенно и жестоко  терзало
нечто, женщина провела ладонью по лицу сверху вниз, будто погружая себя  в
гипнотический  сон  или  сообщая  способности  ясновидения  и  тихо,   как
заклинание, произнесла:
     - Кто же за тобой стоит, Ребров?
     Ребров погладил ухоженную лапку Марь Палны и  проникновенно,  пытаясь
повторить   томные,   бахчисарайские   интонации   секретарши,   пообещал,
неожиданно для себя перейдя на ты:
     - Будешь себя хорошо вести, непременно расскажу!
     Марь Пална на миг споткнулась о фамильярность, но тут же вошла в игру
и сценическим шепотом наделавшей кучу ошибок Офелии парировала:
     - Буду ждать!.. - Нажала  клавишу  селектора  и,  будто  не  женщина,
только что сидевшая перед Ребровым  и  не  голосом,  а  потоком  скрипучих
фонем, более приличествующих искусственному синтезатору речи, вопросила:
     - К вам Ребров. Можно?..
     Последовал кивок,  бесстрастностью  сделавший  бы  честь  и  сфинксу.
Ребров переступил порог кабинета предправления.
     - Садись! - не здороваясь, приказал Мастодонт.
     Удивительный хамский шик, панибратство, доведенное до  изящества  что
ли... этакие отцы-уравнители, если не в благах, то  в  хамстве...  мол,  у
меня чуть больше, у тебя чуть меньше, но... оба мы  хамы  и  это  братство
нерасторжимо и вечно.
     - С чем пришел? - Совмещая в голосе любовь отца, радение  за  державу
монарха и решимость палача, осведомился Мастодонт.
     Ребров не знал как начать, попробовал так:
     - Это не по службе, это...
     - По дружбе, - огрел Мастодонт сам, и помог, вмиг прикинув: а  вдруг,
нечаянно, загасил порыв доносительства? - Давай... не тушуйся!
     Ребров подбирал слова,  желая  найти  нужную  смысловую  тональность,
вызывающую доверие, рождающую желание помочь.
     -  Видите  ли,  Тихон  Степаныч...  случилось  так...  поймите   меня
правильно... всего лишь тягостный эпизод...
     - Господи! - Хмыкнул  предправления.  -  До  чего  ж  образование  да
интеллигентность доводят  нормального  человека.  Косноязычие!  Форменное!
Длинноты... Время теряется прорва. Меня, было дело, один писатель-пьяница,
тупица редкая, хоть и герой, поучал за стопарем... в  нашей  богадельне  в
Сочи... любую толковую, складную историю надо начинать с однажды... дальше
само покатится. Давай! Помогаю! Однажды...
     До чего чудовищный персонаж, думал Ребров, нами  управляют  мало  что
лентяи, неучи, казнокрады... еще и пошляки, но поддержкой  воспользовался:
- ...Я сидел в кафе с Чугуновым за день до его отлета в Цюрих...  говорили
ни о чем... и вдруг, уже уходя, он открылся: "если не  увидимся  больше...
если начнут шептать про больное сердце... не верьте!" И ушел. И вот теперь
его нет...
     Мастодонт терпеливо изучал Реброва, в глазах банкирского пахана злоба
сменялась недоумением, а растерянность  желанием  понять:  грозит  ли  что
лично предправления, если считать, что Ребров сказал правду?  Или  Реброва
кто заслал, чтобы  раскачать  Черкащенко,  выбить  из  седла...  Вдруг  на
откровенность потянет... и  выболтает  лишнее?  Или  Ребров,  по  дурости,
заключил с кем пари, будто зачнет морочить голову  начальнику,  а  тот  не
сообразит и даже подыграет? Вариантов ребровской миссии, даже  при  беглом
знакомстве, оказывалось немало. Мастодонт мог отбрить враз,  срезать,  как
одуванчик косой, но... какой прок? Замкнется ходок,  и  потом  молотом  не
вышибешь, с какой нуждой заглянул к начальнику... на огонек.  Раз  пришел,
значит припекло, ему ли не знать, без повода не только в кабинет, на глаза
почитают за благо лишний раз не показываться. Значит,  не  стоит  спешить,
надо, медленно выбирая леску, подтягивать к берегу, чтоб крючок залезал  в
мякоть глубже и глубже.
     - Ишь ты...  -  медленно  отыграв  первый  такт  кабинетной  симфонии
Мастодонт, перешел ко второму, - дела... - и тут же  к  третьему,  важному
для мелодии. - Ты сам-то что об этом всем думаешь? - Здесь композитор  мог
передохнуть, перегруппировать инструменты,  а  заодно  насладиться  муками
творчества начинающего творца.
     Ребров  отогрелся   вроде   бы   человеческим   участием   слушателя,
приободрился:
     - Думаю, что если человек такое  говорит,  а  через  день  умирает...
причем, именно от сердца... думаю такой человек знает что говорит...
     - Знал,  -  не  без  участия  поправил  Мастодонт.  -  Если  бы   его
спросить... - замолчал, спохватился, что  вступил  хоть  и  осторожно,  но
раньше времени, не получив  еще  в  достатке  предварительных  соображений
зачинщика разговора. Вдруг мелькнуло... все проще простого, как чаще всего
случается в жизни... ляпнул Чугунов случайно, ни о чем таком  не  думая  и
попал, пришла беда, а  тут  ломай  теперь  голову!..  и,  не  удержавшись,
Мастодонт проиграл слушателю последнюю мысль.
     - Вдруг все проще простого... в жизни так сплошь и рядом...  сказанул
человек, ничего не имея ввиду, так  просто...  и  попал  в  точку,  а  тут
беда... и все начинают искать тайный смысл в его словах. А смысла  тайного
нет! Умер Чугунов... скажи спасибо, в роскошном  номере  не  последнего  в
Европе отеля, а не в больнице N_3724/5бис... шампанское,  сказывали,  пил,
смотрел на красивую мебель, посуду, а не  пялился  в  подол  замухрыченной
няньки, что судно тащит,  расплескивая  по  сторонам...  не  на  развалюхе
никелированной в палате на шестидесятерых почил... я  бы  сам  так  желал,
если б выбор представился...
     Ребров выслушал внимательно: Мастодонт мог и сплести  собственноручно
эту сеть для Чугунова, а мог и не  знать  ничегошеньки...  а  мог  сам  не
плести, но быть в курсе и молчать, немо пособничая...  Чего  я  добиваюсь?
Реброва будто подслушал Мастодонт, спросил ласково:
     - А ты чего, собственно, хочешь?
     - Просто хотел рассказать...  не  для  чего-то  именно...  вдруг  вам
пригодится, и потом, жалко человека...
     - Молодец, что  пришел,  -  ободрил  Мастодонт,  ювелирно  приучая  к
доносительству, и, как опытный  дрессировщик,  тут  же  извлек  из  рукава
"кусок сахара". - Надо послать  тебя  на  выезд...  язык  у  тебя  есть...
анкета, вроде,  подходящая...  говорят,  -  усмехнулся,  -  правдолюбством
увлекаешься, но это проходит к зрелым годам, как тяга к  танцам  или...  -
подумал, - к пению под  гитару.  Иди!  Мне  работать  надо...  Машку!..  -
Осекся. - Марь Палну пришли!

     В офисе совбанка Пашка  Цулко  приблизился  к  аккуратной  девушке  у
компьютера, постоял, любуясь буковками, бегущими  по  зеленоватому  экрану
монитора, похвалил белозубо:
     - Гут!
     Швейцарка улыбнулась.
     Пашка завалился в кабинет Холина,  без  спроса  взял  бутылку,  налил
себе, спросил:
     - Будешь?
     Холин кивнул, в последнее время он  кивал  все  чаще,  и  Цулко,  как
каждый крепко пьющий, вольно или невольно стремился  сбить  трезвенника  с
пути истинного и тем показать себе, что собственный порок вовсе не  порок,
а так... человеческая слабость. Мужчины выпили.
     - Что он тебе сказал?
     - Чтоб через три дня дал ответ.  -  Холин  машинально  возил  стакан,
размазывая влажную тропку по столу.
     - Значит, сорок процентов на двоих? - Цулко похоже прикидывал, во что
же выльется такая цифра. Холин кивнул. Пашка деловито уточнял. - Сколько ж
из этих сорока тебе, сколько мне?
     - Мне тридцать Мадзони  сразу  предложил,  я  про  тебя  ввернул,  он
накинул еще десять.
     - Выходит ты в три раза дороже, чем я, ценишься? - не утерпел Пашка.
     - Ладно, наливай, -  проявил  неожиданное  влаголюбие  Холин,  -  мне
двадцать пять, тебе пятнадцать и... забудем.
     Пашка  удовлетворился,  понял,  что  возвернул  себе  законные   пять
процентов и вдруг припечатал:
     - И все это ты предлагаешь мне? - Пашка решил раскрыться.  -  Офицеру
безопасности?!
     - Ты что, тронулся! - Вскипел Холин.
     - Я-то нет... а вот вы, бывший товарищ Холин...
     - Ты... человека убил, - выдохнул Холин.
     - Вот ты-то свихнулся точно! - Расхохотался Пашка.  -  Наложил  полны
штаны? Шучу! Шучу я! Безопасностью сыт не будешь, бабки во! -  чиркнул  по
глотке, - нужны! Но ты хорош! Человека убил? Ты что,  тюха-матюха,  какого
человека? Пью вроде я, а мозги вышибает у тебя.  Вроде  мы,  как  сиамские
близнецы, я  врежу  стакан,  а  у  тебя  в  башке  мутнеет?  Да!  -  Вдруг
спохватился Пашка. - Итальяшка дал тебе на раздумья три дня, а  уж  неделя
прошла. Накличешь беду, алерки ребята  зубастые,  особенно,  что  касается
дензнаков.
     - Потерпит, - сквалыжно прогнусавил  Холин  и  сам  поразился  своему
голосу.

     В офисе Мадзони заклеил конверт, протянул одному из двух  молчаливых,
худощавых молодых людей, сжимающих мотоциклетные шлемы. Мадзони  посмотрел
в окно и выругался:
     - Sungue della maruzza [грубое ругательство (ит.)].
     Оба молодых человека не шелохнулись. Мадзони сделал знак рукой. Юноши
сбежали по лестнице, оседлали два мотоцикла и с ревом выскочили на  улицу,
мотоциклы неслись, мелькая  меж  машин.  Один  серебряный  "Судзуки"  чуть
вырвался вперед, взял вправо,  мотоциклист  в  шлеме  швырнул  конверт  на
ступени, ведущие в полицию. Шантажистов никто не видел.  Через  минуту  из
здания полиции вышел  человек  в  штатском,  по  виду  детектив,  подобрал
конверт, повертел, будто принюхиваясь и прикидывая, не взорвется  ли  и...
вернулся в здание полиции.

     В  комнате,  заставленной  ящиками  с  картотекой,  инспектор  вскрыл
конверт, прочел и передал другому офицеру. Вошел блондин с багровой шеей и
свекольными брылами.  Инспектор,  размахивая  письмом,  доложил  "любителю
пива":
     - Новые обстоятельства... тот русский в отеле... сердечный приступ...
     "Любитель пива" проворчал:
     - Неужели доследование, - кивнул  офицеру  в  форме.  -  Обоих  сюда!
Холин... и второго, последних кто был в номере.
     Мадзони поднял трубку, набрал номер:
     - Сеньор Холин!  Прошла  уже  неделя.  Что  случилось?..  -  Повторил
по-итальянски. - Сhе соsа? Ничего, вас вскоре вызовут.  Куда?  Секрет.  Вы
медленно соображаете, сеньор Холин! - Трубка брякнулась на  рычаг.  Банкир
Мадзони откупорил бутылку портера, сделал два смачных глотка и запел:  que
sera sera... [что будет, то будет... - или, чему быть,  того  не  миновать
(ит.) - слова популярной  песни]  Итальянский  банкир  пребывал  в  добром
расположении духа.

     Холин и Цулко, бледные, замерли перед столом  инспектора  швейцарской
полиции. Стрелки на часах показали четырнадцать,  затем  шестнадцать,  без
пяти шесть оба поднялись.  Инспектор  проводил  подозреваемых  до  дверей,
учтиво пояснил:
     - Все... если понадобится, мы вас снова вызовем... наша точка  зрения
остается неизменной  -  смерть  от  сердечного  приступа...  неизменной...
пока...
     Холин и Цулко долго  сидели  в  неосвещенном  салоне.  Наконец  Пашка
"треснул":
     - Я говорил... с итальяшками надо держать ухо востро. Как  подставил!
Это цветочки! - Пашка не знал о кассете, изобличающей Холина.
     Эдгар Николаевич и заместитель заехали в первый же  отель,  позвонить
из бара. Холин, прикрыл трубку рукой, зашептал:
     - Сеньор Мадзони, мы согласны... что же вы?..
     Трубка пророкотала:
     - Если помните, у меня  еще  кассета  в  запасе,  насчет  полиции  не
волнуйтесь... мои  люди  охладят  их  пыл.  Заезжайте  вечером,  обговорим
детали...

     Мадзони встречал Холина восторженно, как  лучшего  друга.  Усадил  за
стол, преподнес золотую зажигалку в матовом кожаном футляре и духи жене.
     - Отлично! -  Сыпал  Мадзони.  -  Отлично!  Подставную  фирму  я  уже
зарегистрировал, причем, денег  моего  банка  там  ни  франка...  выручили
друзья... я финансирую их проекты...  они  мои...  перекрестное  опыление!
Такие деньги, сеньор Холин, а вы невеселы.
     Холин, играя, щелкал зажигалкой,  язычок  пламени  то  вспыхивал,  то
исчезал, Холин смотрел на огонь с ритуальным обожанием,  будто  надеясь  в
огне найти решение проблем.
     - Che cosa? [Что случилось? (ит.)] - Сеньор Мадзони молитвенно сложил
руки, вживаясь в роль исповедника и благодетеля одновременно.
     - У меня проблемы с женой, - Холин тронул пальцем язычок  пламени.  -
Она знает... что произошло в отеле "Грин гном".
     - О! - Мадзони упер лодочкой сложенные руки в подбородок. - Ваша жена
красива?
     Холин кивнул: какой муж признается в обратном?
     Мадзони также привык верить фактам:
     - У вас есть?.. - банкир не  успел  договорить,  как  Холин  разломил
бумажник и протянул фотографию.
     - Белла сеньора! - Мадзони цокнул языком. - Можно взять? - И  упрятал
фото во внутренний карман.
     В комнату вошли двое с мотоциклетными  шлемами.  Мадзони  затараторил
по-итальянски, похлопывая парней по плечам, протянул  красивому  тщательно
перевязанный толстый пакет, стал  подталкивать  парней  к  дверям,  замер,
будто, что вспомнил... и передал фотографию  красавцу  с  открытым  лицом,
сказав несколько  слов...  Красавец  мрачно  взглянул  на  Холина,  мрачно
улыбнулся, упрятал фото за  пазуху  и  вышел  в  сопровождении  такого  же
молчаливого друга.
     - Brigandi! - По  отечески  восхитился  Мадзони.  Взгляды  банкира  и
Холина  одновременно  скрестились  на  духах   -   подарке   жене   Эдгара
Николаевича.
     - О! Pazzo [безумие (ит.)]. Подарок,  похоже,  некстати.  -  Коснулся
красивой коробки. - Между прочим, чертовски дорогие...  отменный  запах...
Жан Пату. Передайте жене вашего заместителя.

     Черная "Волга" с красной мигалкой неслась по Садовому кольцу,  съехав
с Крымского моста, повернула направо на Кропоткинскую и нырнула  в  первый
переулок налево, будто пассажиры "Волги" решили  отобедать  у  Федорова  в
знаменитом ресторане "Кропоткинская, 36". К ресторану примыкало  заведение
куда менее веселое - или напротив, сверх веселое? - институт Сербского.
     Седой вышел  из  машины,  осмотрел  облицованное  белосерым  мрамором
здание и нырнул в подъезд...
     Генерал-полковник Лавров сидел на койке в казенном одеянии и выглядел
жалким, на подбородке и щеках торчала черная щетина с  белыми  островками.
Глаза генерала блуждали, будто неумелый  кукловод  дергал  глазные  яблоки
изнутри.
     Седой вошел в палату в сопровождении врача, жестом отпустил  человека
в белом халате, психиатр, уходя, застыл на пороге и успел крикнуть:
     - Мы ведем себя хорошо... мы образцово себя ведем!
     Седой увидел, как  от  лекаревского  нестерпимо  унизительного  "мы",
Лавров дернулся, как от удара кнутом. Два раза прозвучало "мы", и два раза
судорога искажала лицо генерала.
     Седой застыл посреди палаты. Генерал  вскочил  с  койки,  как  ученик
из-за парты при появлении директора школы.
     - Садитесь, генерал.
     Лавров покорно опустился.
     Седой придвинул стул ближе  к  кровати,  удобно  обосновался  в  позе
роденовского мыслителя:
     - Как дела, генерал?
     - Хорошо, - Лавров с трудом разлеплял губы и изгонял подавленность из
глаз.
     -  Вас  малость  подкололи?  -  Седой   сменил   кулак,   подпирающий
подбородок.
     Генерал кивнул.
     - Вы ошиблись тогда, генерал, - сказал Седой то, ради чего пришел.
     - Я ошибся тогда, - с покорностью заводной игрушки повторил генерал.
     - Крепко ошиблись, - добил Седой.
     - Крепко ошибся, - согласился генерал.
     - Но мы тоже люди, генерал. -  Искренне,  сам  веря  в  происходящее,
заключил Седой. Генерал кивнул, короткие рукава дурацкой куртки дернулись.
Седой посмотрел на убогие тапочки генерала и отвел глаза.
     - Скажем, у вас был нервный срыв... небольшой... и вернем на  прежнее
место, в прежнем звании.
     На  глаза  генерала  навернулись  слезы.  Седой  отвесил   безмолвный
полупоклон и отбыл. По щекам генерала, продираясь сквозь щетину,  катились
соленые капли.

     Лена Шестопалова служила в одном  из  совучреждений  в  Цюрихе.  Лена
владела немецким и французским, чуть итальянским, и  только  ретороманский
числился ее  проколом,  но  и  говорило  на  праязыке  в  Швейцарии  всего
несколько тысяч. У Лены имелись: отменная кланово-родственная поддержка  в
Москве, точеная фигура, волосы  а  ля  расцвет  Голливуда  и  темперамент,
убедиться в  наличии  коего  мог  каждый  мужчина  совколонии,  обладающий
данными для участии в эксперименте... и  допущенный  -  Лена  предпочитала
глупых красавцев умным уродам - к эксперименту.
     Холин -  очевидно  промежуточный  типаж  -  встречался  с  Леной  уже
полгода, с  трудом  представляя,  каков  его  порядковый  номер  в  списке
обожателей мадам-фрау-сеньоры Шестопаловой.
     Последнее время Холину досталось, и сейчас, сидя в квартире  Лены  на
кухне и уплетая обычный радяньский борщ, Эдгар Николаевич  мучился  одним:
сможет ли он после передряг последних недель? И, если сможет  с  трудом  и
без блеска, не зря ли наворачивает борщ и не усугубит ли борщ шаткость его
амурного положения?
     - Я сегодня болею. - С откровенностью, сравнительно недавно шагнувшей
к совковым дамам с запада, предупредила Лена.
     У Холина едва ложка не выскочила от восторга, но пробурчал  он  нечто
вроде:
     - Ну, вот... Я так скучал... сплошное невезение...
     Вместо объятий, неосуществимых по техническим причинам и,  видимо,  в
погашение усилий и средств, затраченных на борщ, Лена потребовала у Холина
повозить ее по магазинам. Холин не знал, что Цулко следит  за  ним.  Пашке
запало холинское, полудетское "она меня любит", и Цулко решил,  что  Ольга
Холина обязана знать, что ее любят меньше,  чем  любит  она.  Менее  всего
Пашка желал банальной семейной свары,  Цулко  боролся  за  себя  -  а  это
священная борьба.  Пашка  хотел  разрыва  супругов  Холиных,  ожесточения,
взаимной ненависти, а после...  расправа  с  женой  станет  лишь  вопросом
времени.
     Для разжигания ненависти, Пашка сфотографировал Холина и  Шестопалову
в кафе, на верхних этажах магазинов, целующимися у  подъездов,  выходящими
из машины...  отпечатанные  фотографии,  после  ухода  Холина  на  работу,
забросил в холинский почтовый ящик.
     Фотографии попали жене.
     Пашка желал одного: скорейшего исчезновения единственного  свидетеля;
средства из своего арсенала  использовать  так  часто  -  о  Чугунове  еще
говорили - он не мог. Свой покой, возможность бухать "чекиста за  бугром",
не омраченность бытия лишней нервотрепкой Цулко оценивал высоко.
     Ольга раскладывала фотографии и не верила собственным глазам:  каждый
знает, что творится кругом, но каждый умеет подобрать к себе ключик, чтобы
увериться  -  меня  чаша  сия  минует.  И  когда  неминуемое  совершается,
обманутого  срывает  с  тормозов.  Сейчас  неуправляемость  Ольги  Холиной
становилась очевидной.
     Холин вошел в дом, встретился взглядом с женой и сразу догадался, что
нет такой шкалы, чтобы определить бальность надвигающегося шторма.  Летели
тарелки... а может не летели?.. бился фарфор...  а  может  и  не  бился?..
крушился хрусталь... а может и не крушился?.. значения не  имеет...  Фурия
показалась бы жалкой ощипанной птахой в сравнении с обманутой  Холиной.  И
тогда она решилась на роковой шаг, со спокойствием, едва  не  вогнавшим  в
кому, сообщила:
     - Я все расскажу... про тебя и про твоего ублюдка-зама!
     Худшие опасения Пашки подтверждались, и способность Цулко к прозрению
будущего в данном случае утешала  слабо.  Холин  позвонил  Мадзони  домой,
несмотря на поздний час, выдавил всего лишь:
     - Вы обещали... помочь. - И распрощался. В  коридоре  скользнул  мимо
жены, как мимо бесконечно чужого и очевидно враждебного существа.

     На следующий день Холина вышла из магазина  в  метрах  четырестах  от
дома, груженая пакетами с провизией.  Рядом  с  магазином  краснела  лаком
низкая спортивная машина с красивым черноволосым  мужчиной  за  рулем.  На
заднем сидении валялся мотоциклетный шлем... Мужчина видел: многочисленные
пакеты вот-вот повалятся на землю, выскочил  из  машины,  переступил  путь
женщине  и,  улыбаясь  неотразимо,  так   как   умеют   улыбаться   только
обольстительные жиголо под небом теплых городков на Лигурийском  побережье
предложил:
     - Вам помочь? Вот моя машина...
     Холина растерялась, с ней давно не заговаривали мужчины, красивые тем
более, на улице в особенности:
     - Я живу... здесь. Вот... всего только несколько десятков метров...
     Улыбчивый, с матово гладкой кожей и тугими  черными  кольцами  волос,
помощник подхватил большую часть пакетов и зашагал рядом с Холиной.  Ольга
понимала далеко не все  из  того,  что  говорил  нежданный  паж:  озера...
солнце...  альпийские  домики  на  склонах...  форель  в  горных  реках...
рододендроны в скальных распадках... стрельба  из  арбалета  на  лужайках,
уложенных бархатным дерном.  Подошли  к  дому.  Холина  поблагодарила:  не
хотелось, чтобы этот располагающий  человек  ушел  и...  пропал  навсегда.
Холина не знала, что сказать, как  подержать  разговор  и...  не  уходила:
смущение  женщины,  очевидное  и  ненапускное,  придавало   ей   изящество
естества.
     Похоже, итальянец предложил отобедать, и Холина согласилась сразу, не
раздумывая, спросив лишь:
     - Днем?..
     - Я заеду за вами в двенадцать.
     До вечера Холина  ощущала  странное  волнение,  а  когда  явился  муж
волнение сменилось ожесточением. Оба не сказали друг-другу ни слова. Утром
муж ушел на работу. Холина долго одевалась и придирчиво красилась. Ровно в
полдень раздался сигнал автомобиля, впорхнул  с  улицы  через  приоткрытое
окно.
     Ольга спустилась. Мужчина замер у правой передней  дверцы,  распахнул
ее, усадил гостью, поддерживая за локоть. Обошел автомобиль спереди,  сел,
обернулся... подал с заднего сидения ошеломляющие цветы.
     Холина благодарно кивала, цветы лежали на коленях, машина  неслась  в
ресторан. Обедали в почти  пустом  зале  при  свечах,  от  дневного  света
избавляли толстые, засборенные шторы с бахромой  и  кистями.  Время  обеда
пролетело незаметно. Холина захмелела от вина и прикосновений  к  запястью
нового знакомого.
     Спортивная машина покидала город и поднималась в горы по извивающейся
дороге.  Остановились  у  крошечной  гостиницы  "Фахверк",  побелку   стен
перечеркивали крест на крест мореные деревянные брусья.
     Холина старалась не думать о цели визита в гостиницу... и не могла не
думать. Итальянец склонился  к  конторке  управляющего:  оба  улыбались...
Ольга с цветами стояла чуть в стороне, сквозь окно виделся альпийский  луг
в полевых цветах, плавные изгибы зеленых склонов и коровы - нет, не  стада
- группки по две-три буренки.
     Итальянец подошел к Ольге, взял ее за руку, повел за собой. Поднялись
по деревянной лестнице в небольшую  комнату  с  низким  потолком,  сияющую
чистотой: широкая кровать, два  кресла,  столик  с  вазой...  и  старинный
барометр на стене... в приоткрытую дверь виднелась крохотная ванная.
     Итальянец поставил букет в вазу и... рассмеялся. Ольга  улыбнулась  в
ответ: жгучее чувство - смесь унижения и восторга  -  пронзило  ее,  глаза
намокли...
     Итальянец привлек женщину к себе. Вышли через пару  часов,  и  машина
понеслась по горной дороге. Еще не темнело, но воздух стал гуще, ощутимей.
Итальянец  предложил  остановить  машину  и  прогуляться,   Ольга   охотно
согласилась. Шли, взявшись за  руки,  как  юные  любовники,  сгорающие  от
первых страстей. Смотрели под ноги -  приходилось  обходить  много  острых
камней. Холина увидела красивый цветок у валуна, поросшего мхом, вырвалась
вперед, присела на колено, охватив стебель и не решаясь сорвать цветок.
     Холина обернулась, чтобы привлечь внимание нежного друга и...
     ...Увидела у итальянца пистолет, нежный друг улыбался ничуть не менее
тепло, чем в ресторане, в дороге, в холле гостиницы, в  постели...  Тонкие
пальцы  медленно  наворачивали   на   ствол   дырчатый   цилиндр.   Хорошо
поставленным, как у многих латинян, голосом нежный друг негромко напевал:
     - Que sera sera...
     Холина  попыталась  подняться...  поняла,  что   ноги   не   слушают,
вскрикнула... Нежный друг сделал шаг навстречу и стал  медленно  поднимать
ствол пистолета. Сзади и с боку  раздалось  мычание,  и  Холина  с  тоской
подумала: последнее, что удастся увидеть в жизни,  черно-белая  корова,  и
вымя, неправдоподобно большое, почти чиркающее толстыми сосками о землю.
     - Que sera sera... - Итальянец сделал  еще  шаг,  и  ствол  пистолета
принял почти горизонтальное положение.
     Холиной никогда не приходилось заглядывать в такую маленькую,  черную
и... бездонную дырку.
     Ноги служить отказались, и Холина решила упасть с колен и  покатиться
по склону, она упала... и  в  этот  момент  раздался  глухой  звук,  будто
треснула доска или чихнула корова. Нежный  друг  понял,  что  промахнулся,
выругался:
     - Sangue della maruzza!
     Посмотрел на корову, на огромное вымя, решил подбодрить себя шуткой:
     - Come, grande, povera! [Как  она  раздалась,  бедняжка  (ит.)]  -  И
рассмеялся, готовясь к новому выстрелу.
     От безысходности силы вернулись к Холиной, Ольга вскочила и побежала,
итальянец, желая стрелять наверняка, побежал вслед. Холина стремительно  и
легко прыгала меж камней, итальянец пришел  в  ярость  от  несговорчивости
жертвы и мчался, не разбирая дороги, напролом.
     Холина слушала только биение собственного сердца, и вдруг тишину  гор
прорезал вопль... Ольга обернулась. Итальянец на бегу зацепился за скрытый
травой островерхий камень, упал, выронив пистолет, и покатился по  склону,
утыканному торчащими, как пики, скальными отщепами.
     Холина замерла, еще раз крики нежного  друга  взвились  и  отразились
эхом от серобелых гор, поросших соснами. Женщина видела далеко  на  дороге
красную машину,  стала  спускаться,  подошла  к  пистолету  с  глушителем,
тронула рукоятку носком туфля и направилась вниз, туда, где  ничком  лежал
нежный друг. Холина с опаской приблизилась,  схватила  шипастый  камень  и
положила камень в  тонкую  матерчатую  сумочку.  Любопытство,  а  может  и
жалость, гнали женщину к нежному другу, носок туфли  дотронулся  до  тугой
голени под брючиной - итальянец не двигался. Тогда Холина присела, в  шаге
от нежного друга, в правой руке сжимая сумочку, левой пытаясь  перевернуть
мужчину на спину.
     В этот миг итальянец ожил, стремительно распрямился и  цепко  ухватил
Холину  левой,  сунув  ей  под  подбородок  "беретту"   с   перламутровыми
накладками на рукоятке.
     Ссадины на щеках и на лбу "нежного друга"  алели,  вымазанное  землей
лицо отталкивало, "шестерке" сеньора Мадзони досталось, но  "нежный  друг"
не сомневался в исходе: женщина в его руках, безоружная, а он, мужчина,  с
пистолетом.
     - Povera mia! [бедная моя (ит.)]
     Потрепал ее дулом по скуле, на миг расслабился, пытаясь  восстановить
силы... и Холина с размаху опустила сумочку на  висок  итальянца.  "Нежный
друг" не успел ни изумиться, ни  испугаться...  рухнул,  как  сноп,  издав
булькающий горловой звук. Из раны на виске полилась кровь, наползая на уже
подсохшие ссадины.
     Холина перевернула мужчину на спину, поднесла  зеркальце  к  губам  -
поверхность не замутнилась. Дотронулась до  золоченого  брелка  на  поясе,
выпуклые золотые буквы сообщали "Que sera' sera'"... и разрыдалась.
     Женщина сорвала брелок и устремилась вниз, села в машину и  помчалась
в Цюрих.

     Холина влетела в офис мужа и, зная, что Цулко как раз и  предназначен
для деликатных обстоятельств, все выложила Пашке в присутствии мужа. Холин
время  от  времени  покусывал  губы,  переживая  за  себя,  хотя  жена  не
сомневалась, что муж все простил и потрясен происшедшим с ней.
     Пашка переспросил:
     - Уверена, что... конец?
     Холина соображала плохо, исцарапанная, в рваных  колготках,  отвечала
прерывисто, невпопад:
     - Нет... да... пульс ушел... он не дышал...
     Пашка уже не слушал, мотал перед  губами  "чекистом  за  бугром",  не
решаясь выпить:
     - Убийца убит... Трудно поверить... еще труднее доказать... ты  убила
человека, - посмотрел на Холина, - тут же на самолет, пока  не  хватились.
Кто вас видел?
     - В ресторане... в гостинице...
     Холин кусал губы.
     Холина мяла сумочку с камнем, тонкая ткань прорвалась в месте удара.
     - Да оставь ты ее! - Пашка вырвал  орудие  спасения  и  отшвырнул  на
кресло. - Сейчас же в аэропорт... и не в двадцать четыре  часа,  а  сейчас
же...
     - А вещи? - Не удержался Холин.
     - С ума сошел?.. Все потом!.. - и побежал звонить в Москву.

     В  Шереметьево  Холиных  не  встретили.  Супруги  увидели  безнадежно
длинную очередь на  такси.  К  Холину  вразвалку  подошел  рыжий  таксист,
сумеречно пробасил, обращаясь вроде и не  к  Холину,  а  к  Господу  Богу,
размышляя наедине с собой:
     - Двадцать долларов...
     Холин  кивнул.  Обшарпанный  грязно-лимонный  драндулет  с   салоном,
пропахшим бензином, дребезжа и переваливаясь, покатил к городу.

     На следующее утро Холин стоял перед Марь  Палной.  Черкащенко  вызвал
Эдгара Николаевича "на ковер". Секретарша оглядела Холина, как существо  с
Марса:
     - Со счастливым возвращением на родину. - И засмеялась как только она
умела: безжалостно и не смущаясь. Холин терпеливо ждал.
     - А где подарки? - добила Марь Пална.
     - Потом, все потом... - Холин не реагировал на издевку: что поднимать
волну?.. Все рухнуло в одночасье. Марь Пална буркнула нечленораздельное  в
селектор и дала разрешающую отмашку: проходите!
     Холин давно не видел Мастодонта, отвык от окриков, отвык от тончайших
- и часто бесплодных - вычислений начальственных настроений. Мастодонт  не
поднял головы. О приветствии  и  речи  не  шло.  Верхний  свет  не  горел.
Очертания предправления дрожали в неверном свете истинно ленинской зеленой
лампы.
     Холин замер соляным столпом посреди ковра,  терпеливо  ожидая,  когда
Мастодонт оторвется от бумаги. Предправления правил  текст,  вычеркивал  и
вписывал слова и даже грыз кончик ручки, сосредотачиваясь и желая  уяснить
скрытый смысл, упрятанный между строк.
     На подоконнике, заменяющем Мастодонту  альков,  лежали  любимые  Марь
Палной сигареты "More", черные, тонкие и длинные... Телефоны молчали. Свет
зеленой лампы придавал лицу Мастодонта сходство с мертвецом, из пепельницы
курился дымок. Предправления мурыжил Холина по  всем  правилам  кабинетной
науки, начиная от щадящего унижения и заканчивая полным  размазыванием  по
стене.
     Холин переминался с ноги на ногу, ощущая, как  в  нижних  конечностях
поселяется холод, такой же, как в цюрихском парке при  встрече  с  Мадзони
сразу после дождя. Холод начинал ползти от лодыжек, обнимал голени,  икры,
подкатывал к коленям.
     Мастодонт писал. Холин молчал.
     Мастодонт вычеркивал. Холин молчал.
     Мастодонт грыз ручку желтоватыми зубами. Холин молчал.
     Ожила вертушка. Предправления, не глядя, подцепил  трубку,  вытряхнул
из глотки дежурные: ...да... нет... нет... да... нет... - шваркнул  трубку
так, что по хилой пластмассе, едва не заструились трещины. Мастодонт водил
по бумаге пером с такой яростью, что казалось: вот-вот из-под пера брызнут
искры. Предправления провел кулаком по лбу, высоко занес руку  и...  ручка
сорвалась в штопор для проставления жирной, рвущей бумагу точки. И тут  же
предправления отшвырнул шариковое стило... ручка упала на пол...
     Холин, пронизанный хладом от пяток до темени, парковой статуей  серел
посреди кабинета.
     Мастодонт, так и не отрываясь от листа, не подняв головы, не заглянув
в глаза опальному, прорычал:
     - Во-о-н!
     Раскаты  его  гнева  отразились  от  стен,  от  потолка,  от  пола  -
перемешались  и  огрели  Холина  по   голове   стопудовым   начальственным
недовольством. Мастодонт выложился в  вопле  негодования,  поднял  голову,
брезгливо оглядел Холина и уже несравненно менее устрашающе повторил:
     - Вон!
     Холина вышвырнуло  из  кабинета  в  предбанник,  как  утлую  лодчонку
штормовой волной на брег. Марь Пална подняла невыразимо разные - холодные,
понимающие, смеющиеся, осуждающие глаза и, не разжимая  губ,  подвесила  в
воздухе иезуитский вопрос:
     - Как пообщались?
     Холина здорово  трепало  все  это  время,  и  человеком  он  уродился
неглупым, понимающим тонкости, но... всему же есть предел  и  мысленно  он
стократно отматерил Марь Палну, Мастодонта, соввласть,  сонмища  кретинов,
всю  жизнь  стреноживающих  нормального  человека,  и  все   же...   жизнь
продолжалась, и правила игры не рекомендовали срывов, а тем более воплей в
начальственных  предбанниках,  и  потому  Холин  лучезарно  -  сказывалась
проклятая  западная  школа   -   улыбнулся   и   однословно   удовлетворил
торквемадовское  [Торквемада  -  одна  из   мрачнейших   фигур   испанской
инквизиции] любопытство Марь Палны - "как пообщались?":
     - Конструктивно...

     Мастодонт с Ребровым летели в Среднюю  Азию.  В  самолете,  в  салоне
первого класса царили тишина - если не считать мерного гудения  двигателей
- и прохлада.  В  иллюминаторах,  в  лучах  замечательного  солнца  весело
скакали облака, Мастодонт похлопывал Реброва по колену.
     - Слушай сюда... место Холина освободилось... Цюрих! Представляешь!..
Мечтают десятилетиями. Вчера, думал,  Холина  кондратий  в  моем  кабинете
хватанет.
     Мастодонт утонул в кресле, запрокинув голову на подголовник:
     - Говорят: чурки! Чурки?.. Это от  зависти.  Ох,  у  некоторых  башки
работают... У них свои игры... их царьки  тоже  валюту  желают  иметь  при
вылазках во вражий стан... - Предправления затих, смежил веки.
     Ребров лениво перелистывал журнал, полагая, что Черкащенко задремал.
     - Зря не слушаешь. - Не открывая глаз, усовестил Мастодонт. - Я  тебе
науку  преподнесу...  никто  не  сравнится.  Ох,  брат,  какие  экземпляры
попадаются... кто на пять ходов вперед рассчитывает - это мелюзга, кто  на
десять - тоже не шик, кто на двадцать - эти посерьезнее, но есть -  мыслят
турнирами, не  отдельными  ходами,  не  играми  -  турнирами.  Вот  Герман
Сергеевич из таковских, прислушивайся к нему,  угождай,  такие  всегда  на
плаву при любых партиях, любых правителях, у них особый нюх  на  власть...
другой в двух шагах прошмыгнет - не заметит, а Герман Сергеич свою  выгоду
выжмет.
     - Он богатый человек? - Ввернул Ребров.
     - Дурацкий вопрос! - Погрустнел Мастодонт. - Я тоже не бедный,  но...
он король! Тут другое. Как поется?.. Каждый сам ему приносит... и  спасибо
говорит. Вот в чем фокус... и спасибо говорит! Отобрать власть - несложно,
заставить на блюдечке поднести - это класс.
     Вошла стюардесса, предложила воды. Мастодонт покачал головой.  Девица
в форме вышла. Мастодонт толкнул Реброва локтем в бок. В миг  из  портфеля
явилась бутылка "метаксы". Ребров  разлил  по  рюмкам.  Выпили.  Мастодонт
крякнул:
     - Люблю это пойло...  Тут  ездили  корм  раздавать  грецким,  значит,
коммунистам, не то Попис,  не  то  Жопис,  запамятовал,  но  ушлый  гад...
запомнил, и как только на митинге отбубнил марксовый "отче наш",  меня  за
кулисы... Мне, говорит, запало ваше пристрастие к мягким коньякам...  Вот,
извольте, и ящик "метаксы" преподносит. -  Предправления  вздохнул,  -  за
наши же деньги, ясно... но все равно приятно.  Такой  вот  славный  парень
Жопис, наследник Одиссея и Ахилла... Развращает красное братство.
     - Зачем вы меня с собой взяли? - не утерпел Ребров.
     - Приглядеться... все  ж  на  "точку"  тебя  ставлю...  и  Азию  хочу
показать, обомлеешь...
     ...и действительно, такого Реброву увидеть не удавалось, да вряд ли и
удасться. Кортеж для порядка покружил вокруг самаркандских красот, высадил
этнографический десант на восточный базар, а далее  устремился  за  город,
пробирались среди песков, по пыльным  дорогам  и...  вдруг  визг  колес  -
въехали в натуральный рай: сочная зелень, фонтаны, столы заваленные горами
еды, привольно вышагивают павлины... рассадили гостей, присягнули  тостами
на верность красным боярам и... покатился пир горой. Вечерело... Азиатские
глаза хозяев  источали  приязнь.  В  кронах  деревьев  вспыхнули  гирлянды
цветных ламп и...
     ...Ребров протер глаза, выпил стакан минеральной, еще раз  приложился
к воде, внимательно вгляделся в деревья и...
     В гуще крон на толстой ветке примостилась голая малолетка... а дальше
еще одна чуть старше и еще... и тут у  Реброва,  будто  прорезался  третий
глаз. В кронах  деревьях,  сгрудившихся  вокруг  изобильных  столов  густо
сидели голые дамы не моложе шестнадцати, не старше двадцати.
     Ребров склонился к Мастодонту:
     - Тихон Степаныч, я пьян?
     - Ты?.. Как стеклышко! Я даже  порадовался...  пить  умеешь,  тож  не
последнее ремесло в Рассее... А что?
     - Бабы голые в ветвях привиделись. - Шепотом выдохнул Ребров.
     - Привиделись!.. - хохотнул Мастодонт. - Это ж чистая быль  -  явь...
колорит местный... не зря я тебя сюда тащил. Хлопковый вариант  марксизма.
Впечатляет? А? Расскажи такое в Цюрихе... в дурдом навечно определят...
     Ребров поднялся, подошел  к  дереву,  неуверенно  погладил  бархатную
женскую ногу, тихо спросил:
     - Ты кто?
     - Комсомолка, - еще тише ответила девушка.
     - А тебя можно?.. - спьяну ляпнул Ребров.
     - Можно... - еле слышно обнадежила комсомолка, - но  только  потом...
после всего... когда отвисим положенное...
     - Это когда же? - уточнил Ребров.
     Комсомолка взглянула на часики - единственное одеяние:
     - После полодиннадцатого... только ты не пей сильно...
     - А то что? - показно возмутился Ребров.
     - Что... что... сам знаешь что, - и комсомолка захихикала,  показывая
немалый опыт в общении с мужчинами после половины одиннадцатого...
     Ребров вернулся  к  столу.  Мастодонт  вроде  подремывал,  неожиданно
открыл один глаз, зыркнул на подчиненного:
     - Сговорился? - и закрыл глаз.
     Ребров оседлал скамью, глядя  на  хозяев,  запустил  пальцы  в  блюдо
плова, запил зеленым чаем.
     Захмелевший азиат из местных князьков изловил павлина, другой сбросил
со стола салатницы и корзины с хлебом, освобождая павлину пространство для
выгула, пустили птицу по столу, несколько человек откупорили шампанское  и
стали поливать птичьего вельможу пенными струями.
     На  чистейшем  небе  сиял   полумесяц.   К   Мастодонту   приблизился
невероятной толщины человек, не менее чем с дюжиной подбородков:
     - Какие люди! - пьяно заголосил толстяк.
     Мастодонт открыл глаза. Толстяк нагнулся и  совершенно  трезво,  даже
чуть с обидой поинтересовался:
     - Все в порядке?
     - На двух счетах... и остаток на руки прямо в посольстве.
     - Спасибо, дорогой! - подбородки толстяка задрожали, телеса  заходили
ходуном, из глаз-маслин выплеснулся восторг...
     Толстяк отошел на шаг-другой, присел и залюбовался  молодым  гепардом
на  цепи,  грациозно  выхаживающим  вокруг  кряжистого   в   основании   и
расщепляющегося выше на три ствола дерева.
     Политый  шампанским  павлин  подурнел,  публика  утратила  интерес  к
сморщившемуся, сразу потерявшему величие, представителю пернатых.
     Мастодонт поднялся, приблизился  к  облицованному  мрамором  бассейну
ладони в три глубиной: в прозрачной  воде  шевелили  плавниками  крапчатые
форелины. В центре бассейна журчал фонтан, серебряный свет,  будто  только
что выкованного серпика луны, радужно преломлялся в ледяных струях.
     Подошел Ребров,  замер  рядом  с  начальником.  Мастодонт  следил  за
шевелением плавников рыбы, не оборачиваясь обронил:
     - Понял, что почем? - вздохнул. - За Холиным тоже кой-кто стоит... не
без того... но калибр заступников жидковат... готовься в Цюрих!..
     Приблизилась     черноволосая     красотка     -     скорее     всего
полукровка-кореянка, шепнула Реброву:
     - Ну, как?
     - Неужели полодиннадцатого?  -  Ребров  поднес  к  глазам  часы:  ба!
полночь. - Я что... тебе глянулся?
     Комсомолка с дерева, дочь далекой страны утренней  свежести  запросто
объяснила:
     - Толстых не люблю...  тяжелые  и  потные...  после  них  всю  неделю
ломает...
     Мастодонт  оглядел  кореянку,  поиграл  тяжелыми  волосами,   ласково
потрепал по щеке, подтолкнул  пониже  спины:  юная  энтузиастка  компорока
поджала губы и скрылась в тени кустов.
     Мастодонт побрел к машине за предправления покорно, будто  гепард  на
невидимой, но от того ничуть  не  менее  прочной  цепи  вышагивал  Ребров.
Быстро домчали до аэропорта. Успели на самолет... В Москву!..  Подремывали
в креслах на высоте десять тысяч метров.
     - Хорошо слетали, - не открывая глаз, подытожил Мастодонт. - Всего-то
сутки! Хотел, чтоб ты увидел. Расскажи я, никогда б не поверил...

     В московской квартире Холина царил беспорядок - разительный  контраст
с белой гостиной и стильной спальней в  столице  цюрихских  гномов.  Но...
забугорные годы зря не пропали  -  Холины  успели  натащить.  Попади  сюда
работяга из глубинки, обомлел бы...
     Супруги сидели друг напротив друга  на  кухне.  Холин  вертел  вилку,
Ольга мяла салфетку. Холин переживал потерю сладкого  места...  скорбел  о
"золотом  деле"  Мадзони,  плывущем  в  руки  Пашке  Цулко...   мстительно
поражался  бездушию  Мастодонта...  и  даже  ревновал  -  как  же!   Перед
несостоявшимся  убиением   жену   еще   употребили...   Холин   скрючился,
нахохлился, постукивал тупым концом вилки по столу.
     - Перестань! - Холина, похоже, сожалела,  что  в  поспешности  отлета
потеряла матерчатую сумку с разящим камнем.
     - Перестань! - повторила Холина.
     Дробь по столу стала еще чаще... Холин поднялся, позвонил:
     - Добрый день... от Цулко... если можно, сегодня?..  буду  в  два,  -
опустил трубку.

     Холин  подъехал  к  пресс-центру  на  Зубовской  площади,   остановил
"фолксваген-пассат" на Кольце среди  иномарок  с  желтыми,  редко-красными
номерами. Прошел  в  стеклянные  двери  меж  стен  с  надраенными  медными
табличками и замер у второго остекления, сквозь которое виднелась конторка
и капитан милиции.
     Из дверей вышел Седой:
     - Вы Холин?
     Эдгар Николаевич кивнул. Седой придержал Холина  за  локоть,  на  миг
замер рядом с капитаном милиции:
     - Товарищ со мной, Борис Иваныч!
     - Какие проблемы! - улыбнулся  напоминающий  американского  киногероя
капитан Борис Иваныч и с благодарностью взял сигарету из пачки  протянутой
Седым.
     Разделись, поднялись  по  правой  мраморной  лестнице,  у  городского
телефона  сгрудились  трое  или  четверо  иностранных  корреспондентов   с
кофрами, треногами и камерами с длиннофокусными объективами.
     Поднялись по двум лестничным пролетам - Седой время от времени  кивал
встречным - прошли бар-кишку, глянули на стойку с бутылками, сигаретами  и
закусками.
     Прошли в ресторан. К Седому  подошла  метрдотель,  блондинка  средних
лет, более напоминающая доктора филологии.  Посадила  у  левой  стены  под
зеркалом в обрамлении зажженных миньонов.
     Официант подскочил тут же. Седой, не обращаясь к меню, заказал:
     - Соленые грибы... лобио... четыре  порции  пельменей...  две  рыбные
солянки и две вырезки с грибами.
     Официант не шелохнулся. Седой обратился за советом к Холину:
     - Водку или красное к мясу?
     - Я на машине... лучше вино.
     - Две бутылки "Каберне".
     Официант исчез.
     - Слушаю вас, - Седой разлил воду по фужерам.
     Холин отхлебнул:
     - Цулко полностью доверяет вам...
     - Слушаю, - бесстрастно подстегнул Седой.
     - К нам в Цюрих приезжал человек и...
     - Я все знаю... что случилось, как и почему. У вас проблемы с  женой?
Я тут кое-что придумал. - Седой с интересом взирал, как официант расставил
четыре стальные плошки с пельменями и разлил вино.
     Выпили. Седой и  Холин  склонились  к  середине  стола.  Седой  долго
говорил. Холин слушал. Оба время от времени прикладывались к бокалам.
     В ресторанный зал входила разношерстная публика от нечесанных юнцов с
размалеванными девицами до вышколенных дипломатов.
     Появился капитан Борис Иванович,  протянул  пачку  сигарет  Седому  и
Холину. Холин отказался. Седой взял: капитан и Седой обменялись дружескими
улыбками.
     В конце неспешной беседы Седой осведомился:
     - Неплохо?
     Холин сжал ножку бокала:
     - Мне никогда б не пришло в голову...
     - У каждого своя профессия! - рассмеялся Седой.
     Холин сослался на занятость - попытался  расплатиться,  Седой  пресек
попытки. Холин ушел. Седой продолжил трапезу. Несколько раз к нему за стол
присаживался капитан Борис Иванович, и оба заразительно смеялись.

     В Париж летели втроем:  Черкащенко,  Марь  Пална  и  Ребров.  Самолет
взлетел, Мастодонт направился в туалет,  Марь  Пална,  сидевшая  в  центре
между двумя мужчинами привычно не утерпела:
     - Кто ж за тобой стоит, Ребров?
     - Никто. - Ребров вспоминал приключения в сердце Азии и не верил.
     - Так не бывает! - наставительно заключила  Марь  Пална.  -  Скрытник
великий!
     Вернулся Мастодонт, тяжело опустился в авиационное кресло. Марь Пална
вмиг примолкла.
     Сели  у  де  Голя,  быстро  добрались  до  города   на   серостальном
"ситроене", присланном администрацией  Евробанка.  Разместились  в  отеле.
Мастодонт остался в номере  отдыхать,  Реброва  и  Марь  Палну  послали  в
Евробанк готовить документы. Вез  шофер-француз  ни  слова  не  понимающий
по-русски.
     Ушлая Марь Пална, за  возможность  поерничать  не  пожалеющая  родную
мать, нашептывала на ухо Реброву:
     - Раньше большевички тащили младших братьев из Коминтерна на  склады,
в запасники музеев, раздавали добро дворян, купцов - все что  награбили...
это в двадцатых... крали у одних - плохих, и передавали другим -  хорошим.
Антиквариат, бриллианты, николаевские десятки мешками... Эйфелева  башня?!
- Марь Пална быстро утеряла интерес к символу галльской столицы.  -  После
войны  насоздавали  народных  банков...  открыли  отделения   совковые   в
Швейцарии, ФРГ, Иране, Люксембурге, Австралии... Евробанк,  между  прочим,
основали русские эмигранты, жертвы красного  террора...  потом  проморгали
или сознательно отдали своим мучителям. В Евробанке нашенском пасутся  все
посольства соцдрузей,  вся  грибница  Жорика  Марше  -  куча  организаций:
женские,   молодежные,   профсоюзные,   пионерские,   спортивные...   Тьма
нахлебников... Отделения всеобщей  конфедерации  труда,  включающие  -  не
поверишь! - работающих на французскую "оборонку".
     - Не понимаю, почему 99.7 процента капитала  принадлежат  Госбанку  и
Внешторгбанку, а не все сто? - Ребров хотел показать, что и он  не  лыком,
тоже готовился к набегу на Париж. - Кокетство?..
     Марь Пална не только для подоконников годилась, но и дело знала:
     - По французским законам на территории страны банк может  возглавлять
только подданный Франции. Вот эти косметические 0.3  процента  принадлежат
местным коммунистам, и во главе банка - для отмазки! - француз.
     Приехали,  прошли  в  офис  Евробанка.  Ребров  запросил  бумаги  для
Мастодонта. Расторопные клерки быстро завалили стол  папками,  Марь  Пална
потребовала кофе, выпила две чашки, выкурила сигарету и сообщила Реброву:
     - Я шефа ждать не буду... пройдусь по магазинам... через  пару  часов
ждите.   -   И   исчезла,   обворожительная,   таинственная,   на   взгляд
непосвященных, неприступная.
     Мастодонт вошел по-хозяйски, выгнал из кабинета посторонних,  оглядел
Реброва, корпевшего на ворохом бумаг:
     - Ну что?
     - Разбираюсь, - сообщил Ребров.
     - Давай, давай... - тоном Мастодонт показал, что все эти  бумаги  ему
совершенно безразличны.
     - Не понимаю, - поделился Ребров.
     - Чего? - без одобрения, скрывая усталость уточнил Мастодонт.
     Ребров  протянул  несколько  бумаг  -  колонки  цифр  напротив  чреды
фамилий, как выплатная ведомость:
     - Фамилии  только  испанские  и  выплаты  приблизительно  одинаковые,
похоже зарплата. Откуда столько испанцев, и за что мы им платим?
     Мастодонт лениво подцепил листок, пробежал сверху вниз отшвырнул:
     - Яснее ясного... Зарплата... только не испанцам. Кубинцам!  Содержим
экспедиционный корпус в Анголе... полностью. А ты как хотел? Тоже  люди...
жрать-пить должны, опять же бабы... домой перевести... набегает...
     - Но почему деньги наши, если Кастро послал? - Не  утерпел  Ребров  и
различил в глазах Мастодонта неодобрение.
     - Почему, почему?.. Где  бы  мне  "Беломора"  достать?  -  поплакался
предправления, но все же ответил. - Почему, говоришь? Да потому что у Феди
ж... голая. Мы за все платим! И за всех! Думаешь, нас поддерживают за  то,
что мы такие хорошие? За поддержку заплачено, еще как! Все друзья куплены!
Без  конца  снуют  гонцы,  осведомляются  все  ли  в   порядке   у   наших
ставленников? Не пособить ли деньжатами?..  А  где  взять...  на  всех?  -
злость полыхнула в глазах Мастодонта, приблизился к  окну:  внизу  пестрел
крышами, разновысокими зданиями, зеленел  скверами,  голубел  лентой  реки
знаменитый город. - Вон! Смотри! Дома в престижных районах. Живут  буржуа,
им и в голову  не  приходит,  что  приобретение  участков  под  застройку,
возведение домов - все финансировалось из Кремля, и живут господа-парижане
в наших квартирах.
     - Но есть же законы... можно проследить, откуда деньги... -  возразил
Ребров.
     - Проследи!.. Где ж мой "беломор", мать его?!. -  Мастодонт,  закурил
из пачки на столе. - Игры... Даем в долг, под  смехотворный  процент  и...
никогда не требуем назад. Сплошь подарки! Или скупим на корню тираж никому
не нужной газетенки да еще по десятикратной цене...  А  как,  ты  думаешь,
кормятся компартии в странах, где  их,  кроме  как  придурками,  никто  не
признает? Займы, кредиты, разовые дотации - все гонорар за верную  службу.
Курьеры кремлевские так и скачут туда-обратно, развозят "зеленые"... а  уж
способов отмывки - сотни.  Один  праздник  газеты  "Юманите"  чего  стоит!
Сколько собрали на празднике? Парижане, может, и  ста  тысяч  пожалели,  а
наорут, мол собрали сто миллионов! Проверь. Вспотеешь!
     - Сицилийская мафия... - Ребров отодвинул от себя бумаги.
     - Этого я не люблю!.. - поморщился Мастодонт. - Когда ярлыки клеют...
Запуталось все, не распутаешь...
     - А вы не боитесь говорить  все  это?  -  Ребров  красноречиво  обвел
глазами стены, имеющие уши.
     - Не боюсь! - Мастодонт хлопнул по столу. -  Штуковина  у  меня  есть
отменная, - ткнул в толстый "атташе-кейс".  -  И  вообще,  не  боюсь...  -
Мастодонт поднял руку открытой ладонью вверх будто клялся. - Наше  дело  -
не правое, но... мы победим. - И любезно разъяснил. - Не  правое  -  факт,
но... победим, тоже факт. Слишком много денег - раз, и людей даже за говно
не считаем - два. Это сила! -  Мастодонт  поднялся,  приказал  Реброву.  -
Подготовь акты ревизии и прочую  требуху  -  все  подмахну.  И  не  копай,
тяжелее жить будет.
     Вошла Марь Пална, притворно повинилась:
     - Задержалась чуть, Тихнстепаныч, магазины...
     - О! - оживился Мастодонт, мне тоже кое-что потребно. Поехали! Устрою
знакомство с Парижем! Как я перепахал этот городишко, так врядли кто...
     Серостальной "ситроен" медленно многопушечным дредноутом  отвалил  от
входа в Евробанк.

     Мадзони и Цулко беседовали в офисе итальянского банкира.
     - Жаль, что сеньор Холин так  стремительно  покинул  нас.  -  Мадзони
вертел никелированную телескопическую указку. -  Надеюсь,  это  не  меняет
наших планов?
     - Нет... - Пашка, конечно же, тискал стакан, -  но...  вместо  Холина
приедет другой.
     - Ну и что? - Мадзони не хотел преувеличивать возможные трудности.  -
Мы и с ним договоримся? Разве нет?..
     В соседней  комнате  на  диване,  плечом  к  плечу,  как  воробьи  на
жердочке, смирно устроились  два  молодых  человека  -  уже  других!  -  с
мотоциклетными шлемами на коленях. Мадзони рассеянно посмотрел на  юношей,
сокрушенно покачал головой, доверительно сообщил Цулко:
     - Ну и женщины в России...
     Мадзони, в шелковом пиджаке от Сен-Лорана и с шейным  платком  Риччи,
ироничный и уверенный в себе, проводил Цулко до дверей:
     - У вас страсть давать названия сделкам... нашу окрестим "голден  вэй
- золотой путь"! - обменялись рукопожатиями. Мадзони, не отрываясь смотрел
в спину спускающемуся Цулко, как недавно  Холину  и  напевал  излюбленное:
"...que sera sera". Итальянец развернулся, вошел в комнату с диваном - оба
юноши вскочили, как по команде, прижав шлемы к груди.
     - Brigandi! - Мадзони дружески потрепал парней.

     Ребров прилетел в Цюрих вскоре  после  встречи  Цулко  и  Мадзони.  В
аэропорту сразу  попал  в  объятия  Пашки  Цулко,  который  усадил  нового
начальника в машину, домчал до дома, где жил  Холин,  провел  в  холинскую
квартиру с прежней же мебелью, но уже без личных вещей "погоревшей"  четы.
Внесли вещи, Пашка провел Реброва по комнатам,  наконец  уселись  в  белой
гостиной. Пашке не терпелось выпить, благо остались еще бутылки Холина, он
притащил с кухни стаканы:
     - Не возражаете?..
     Ребров кивнул, выпили, спросил:
     - Что тут у вас?
     - Все в порядке... - Пашка замялся, подумал и...  решил  сразу  взять
быка за рога, - готовлю... выгодную сделку с золотом...
     - Выгодную кому? - Ребров уже немало слышал о нравах совчиновников, и
их представлениях о выгоде.
     - Нашей стороне, - не моргнув, сообщил Пашка, в глубине души надеясь,
что если вновь прибывший - лопух, то  и  все  сорок  процентов  отойдут  в
пользу Цулко.
     Ребров разжевал соленую соломинку:
     - Помните? Что Россия?.. Воруют-с!
     Пашка располагающе рассмеялся.
     Ребров неуловимо походил на Чугунова и даже предложил тоже самое:
     - Завтра начнем с баланса...
     Пашка кивнул.
     Ребров подхватил ломтик сыра, посмотрел на просвет:
     - Кто покупает золото?
     - Весьма почтенная - не старая, но проверенная - фирма. За ней  стоят
близкие нам организации...
     - Коммунисты? - уточнил Ребров.
     - Решительно левые, скажем так... - пояснил Пашка.
     - Кто санкционировал продажу? - Ребров принялся за сыр.
     Пашка извлек козырного туза:
     - С самого верха... Герман Сергеевич... слыхали?..
     - Еще бы! - непонятно, проникся ли Ребров робостью или осуждал.  -  Я
пока замораживаю эту сделку.
     - Как? - не выдержал Пашка.
     - Так! - Ребров ободряюще улыбнулся и предложил. - Вам еще налить?
     Даже столь великодушное предложение не смогло утешить Пашку.

     Утром в офисе совбанка в Цюрихе Ребров просматривал бумаги.
     - У вас была недостача?
     - Была, - согласился Пашка.
     - Я смотрю, она покрыта. Кто перечислил деньги?
     - Это стерильный перевод, источник мне не известен,  очевидно  решили
поддержать...  решение  приняли  на  самом  высоком  уровне...  и  нам  не
сообщили. В нашей практике случается... приходит  сумма...  мы  не  задаем
лишних  вопросов,  подержим  ее  полгода-год  и...   переводим,   согласно
указаниям...
     Ребров листал документы:
     - Вы ошиблись... это не стерильный перевод... деньги пришли из "Банко
ди Бари".
     Пашка разыграл недоумение:
     - Выходит, забыл. Столько текучки...
     - Это частный банк? - Ребров пристально смотрел на Цулко.
     - Частный. - Пашка едва заметно нервничал.
     - Кто им владеет?
     Пашка задумался:
     - Я знаю только, кто контролирует большую часть авуаров.
     - Кто? - Не унимался новый начальник.
     Пашка взмок: не предвидел, что вновь прибывший начнет так напирать.
     - Слушай, старик, - рискнул Пашка, - давай выпьем! Ничего, что я  так
по-свойски?
     - Нормально, старик, только выпьем позже, я слушаю...
     Пашка нахохлился: терпеть не мог допросов с пристрастием, выдавил:
     - Кастелоне, Донацци, Мадзони...
     Ребров поднял руку:
     - Можно подробнее о последнем?
     Пашка краснел,  бледнел  и  чекистская  гордость  вмиг  покинула  его
могучее тело в преддверии потери заветных сорока процентов:
     - Мадзони - человек с решающим голосом в банке.
     Ребров разлил виски по стаканам:
     - Есть повод выпить!
     Пашка  просветлел  -  наисложнейшие  задачи  без  труда  решались  за
выпивкой, браво выкрикнул:
     - За что?
     Ребров дружески пояснил:
     - Я блокирую сделку с золотом... старче! - и выпил до дна.

     Мадзони приехал на прием к Реброву  лично.  Такого  не  случалось  ни
разу.  Внизу,  у  черного  "мазератти"  итальянца,  разгуливали   двое   с
мотоциклетными шлемами. Мадзони влетел стремительно, потряс  руку  Реброву
и, не успев сесть, выкрикнул:
     - Che cosa? Что случилось, господа?
     Ребров сидел  в  торце  стола,  закинув  ногу  на  ногу.  Пашка,  как
хлопотливая мамаша, пытающаяся  выдать  замуж  крепко  пересидевшую  дочь,
обхаживал Мадзони. Итальянец не замечал Цулко, без  труда  сообразив,  что
успешный  исход  "голден  вэй"  целиком  зависит  от  неторопливой,  мягко
улыбающейся "новой метлы" из Москвы. Мадзони решил, что сорока  процентами
не отделаться и смирился с неизбежностью: нужно подвинуться еще на  десять
процентов. Фифти-фифти! И это его последнее  слово.  Он  тайно  платил  из
своих процентов Сановнику, раскрывшему зонт над сделкой на самом верху.
     Мадзони понимал, что и с этих двоих - Реброва  и  Цулко  -  Сановнику
причитается. Могущественное теля со Старой площади сосало двух маток...  и
пусть! Сделка впечатляющая - всем хватит.
     - Сеньор  Ребров,   медлить   нельзя...   цены   на   золото   весьма
нестабильны... и сейчас на свободных рынках максимальны.
     Ребров улыбался, не упивался несогласием, и вообще нравился Мадзони.
     - Вы человек не импульсивный, как мы, южане... сделка обоюдовыгодная,
уверен мы поймем друг друга.
     - Надеюсь! - Ребров протянул руку. Мадзони исчез также  стремительно,
как явился. Внизу взревел мощный двигатель, "мазератти"  и  два  мотоцикла
исчезли.

     Прием на вилле Мадзони  был  в  разгаре.  Ребров  и  хозяин  виллы  с
бокалами шампанского стояли на открытой веранде.
     - Вы напрасно упираетесь, - увещевал Мадзони. - Цулко  вам  рассказал
об условиях?..
     - Условиях? - Ребров поставил бокал на поднос лакею, явно не  понимая
смысла сказанного Мадзони.
     - Не сказал... Я вижу, - глаза Мадзони  заледенели,  -  сеньор  Цулко
полагает, что если не держать вас в  курсе,  то  ему  достанется  все  или
большая часть... Недальновидно!  Между  нами,  Цулко  -  без  головы...  -
Мадзони пригубил шампанское, - вам пятьдесят процентов,  сеньор  Ребров...
сколько отдать Цулко, - "и, наверх" хотел высказать свою осведомленность в
российских делах банкир, но решил промолчать, - решите сами.
     - Не понимаю, - Ребров искренне недоумевал.
     Мадзони  вывел  его  на  веранду,  внизу  благоухали  розы,  терпкий,
напоенный ароматами садов ветер едва шевелил волосы:
     - Понимаете, сеньор Ребров, я  уверен...  поверьте  пятьдесят  -  это
очень высокий процент.
     Ребров пробрался сквозь толпу подвыпивших гостей и шикарных женщин  в
вечерних платьях. Мадзони догнал его у выхода, задержал, взяв за локоть:
     - Все в порядке?
     - Незабываемый вечер, -  и  шутя,  и  всерьез  оценил  прием  Ребров,
поклонился и вышел. Вслед невольному нарушителю договоренности  с  Холиным
смотрели три пары глаз: Мадзони и двое юношей в мотоциклетных шлемах.

     Сановник пил  чай  из  подстаканника  с  ракетами  и  ГЭС  и  хрустел
баранками.  Напротив,  с  неизменным  кофром,  устроился  Седой.  Сановник
размешивал сахар, ложечка  пронзительно  стучала  по  стеклу  -  никто  не
говорил Сановнику, что это неприлично, да его и не  интересовали  бредовые
условности.
     - Золото!.. - Сановник отпил чай. -  Двадцать  ящиков...  в  этом,  -
кивнул на кофр, - не перевезешь. - Сановник  поднял  трубку  "вертушки"  -
ожил телефон под гербом в кабинете предправления:
     - День добрый! - Сановник не представился, должны узнавать по голосу,
а не узнают... тем хуже. - Что там ваш Ребров? Тормозит дело.  Перебросить
товар? - Сановник кивнул на Седого, тот разжал рот:
     - Хоть завтра!
     - Хоть завтра, - уже без подъема повторил Сановник. - Все уперлось  в
Реброва.
     Мастодонт нервничал: всего месяц с небольшим и уже подставляет... эх,
Ребров, просил же не копай, живи спокойно...
     - Я разберусь, - заверил Сановника.

     Ребров вечерами бегал по близлежащему  парку  в  теннисных  шортах  с
лентой-перевязкой на волосах, бежал и сейчас  по  пустынной  аллее.  Сзади
раздался рев мотоциклетного мотора. Ребров обернулся  и  увидел  несущийся
навстречу серебряный "судзуки", попытался ринутся вперед, но...  прямо  на
него  с  включенной  фарой  наезжал  второй  мотоцикл.  Обе  машины  резко
затормозили в двух шагах от Реброва каждая, сухая  земля  брызнула  из-под
колес. Ребров замер в центре  "коробочки"  из  двух  мотоциклов  и  густых
кустов по бокам. Двое тренированных  парней  соскочили  с  мотоциклов,  не
снимая шлемов,  и  начали  сходится,  чуть  расставив  руки.  Били  долго,
обстоятельно, не торопясь и ничего не опасаясь: уезжая, сыпанули  песка  в
рот окровавленному распластанному человеку.
     ...Ребров  не  помнил,  как  добрался  до  дома  и  тут...   позвонил
Мастодонт. Ребров слушал его далекий рев и рассматривал лицо в зеркале: из
рассеченной губы на белоснежные шорты "шлезинджер" падали красные капли  и
расплывались бесформенными пятнами на ткани.
     Трубка ревела голосом  Мастодонта.  Ребров  вытянул  ноги,  время  от
времени ощупывал ссадины  и  грязные  с  налипшей  землей  раны,  опасаясь
переломов.
     - Запомни! - последнее, что взрычал Мастодонт. - Чтоб завтра же...  -
связь оборвалась.
     Прошло не более десяти минут... и телефон снова ожил... голос Мадзони
шептал, оглаживая как ветерок из садов, окружающих банкира:
     - Che  cosa?  Что  случилось,  сеньор  Ребров?  Вы  после  приема  не
позвонили? Вас никто не обидел? Отлично. Кстати, я послал вам презент... у
вас в почтовом ящике. До встречи, сеньор Ребров!
     Избитый с трудом извлек из почтового ящика конверт,  разрезал,  вынул
пластинку, поставил на толстый диск проигрывателя.  Переворачивающий  душу
баритон пел: ...Que sera sera...

     Из разболтанного "москвича", с заляпанными грязью  номерами  выбрался
длиннорукий парень с  детскими  чертами  и  неожиданно  широкими  мужскими
плечами: правая, обветренная, цвета вареных  раков  ручища  с  татуировкой
КЕНТ - когда... надо терпеть - сжимала  защитного  цвета  торбу,  левая  -
фибровый чемоданчик. Парень, не оглядываясь, вошел в подъезд дома Холиных,
поднялся на лифте.
     Со скрежетом закрыл забранную панцирным плетением шахтовую камеру. На
пустой площадке никого. Четыре квартиры, три бронированные  двери,  обитые
дерматином. Парень вынул связку ключей, и с третьей попытки открыл верхний
трехстержневой  дверной  запор.  Чемоданчик  лежал  на  метлахской  плитке
площадки, бок  его  алел  выведенными  суриком  буквами  Мосгаз,  рядом  с
чемоданчиком лежали разводной ключ и два гаечных.
     С верхнего марша спускалась старушка, равнодушно скользнула взором по
присевшему у чемоданчика покуривавшему "газовщику". Шаги старушки смолкли.
"Газовщик" попробовал подобрать ключ к нижнему замку - раз, другой, третий
- упрятал с досадой связку в торбу, извлек нечто, более всего напоминающее
чуть разогнутую женскую шпильку - замок послушно щелкнул, стальная створка
распахнулась -  за  ней  скрывалась  еще  одна  дверь  -  вторую  преграду
"газовщик" преодолел с первой попытки - вошел в квартиру Холина, притворив
оказавшиеся бесполезными двери и включил свет, быстро прошел  к  телефону,
набрал  номер  и,  сообщив  дежурной  на  пульте   код   31/15,   отключил
сигнализацию.
     "Газовщик"  с  любопытством  переходил  от  одной  вещи   к   другой,
дотрагивался до антикварных  тарелок,  гладил  предметы  старины...  после
ознакомления с обстановкой "газовщик"  быстро  нашел  деньги  в  одном  из
выдвижных шкафов  и  начал  укладывать  в  торбу  приглянувшиеся  вещички,
отдавая предпочтение небьющемуся серебру...
     Холин  подъехал  к  дому,  заглушил  движок,  включил  "секретку"   и
направился к подъезду: ступени, лифт, подъем в пыльной шахте,  площадка...
Холин приблизился к своей двери и увидел окурок  в  полуметре  от  порога.
Вытащил ключи: отпер первую дверь, - не закрыл, чтоб не греметь  запорами,
вторую, прислушался - тихий шорох - сунул руку в тумбочку  под  телефоном,
извлек пистолет и... только  тогда  резко  включил  свет  в  коридоре.  Из
средней двери выскочил бледный "газовщик" с заточкой.
     Увидеть пистолет грабитель никак не рассчитывал, выронил заточку  еще
до глухого холинского - "Брось!".
     Хозяин квартиры, не приближаясь, стволом показал  "газовщику",  чтобы
тот  вернулся  в  гостиную:  сели  в  торцах  длинного,  овальной   формы,
румынского стола. Холин оглядывал застекление шкафов, пытаясь  определить,
что украдено. "Газовщик" без понуканий сунул красноватую ручищу в холщевый
зев торбы и стал выкладывать на ковер: три портсигара один за другим, ножи
для фруктов, овчинниковский половник с цветной эмалью, сияющий  губкинский
сливочник, канделябр на пять свечей...
     Торба опустела, парень бросил бесполезный мешок  у  подошв  кроссовок
никак  не  менее  сорок  шестого  размера  и,  не   слишком   надеясь   на
благоприятный исход, попросил:
     - Отпусти, мужик!
     Холин переложил пистолет из правой в левую, размял затекшие пальцы  и
не произнес ни слова.
     - Отпусти! - взмолился грабитель.
     Холин молчал, неожиданно кивнул на дверцу бара:
     - Возьми коньяка! Налей себе!
     Парень покорно открыл бар, набулькал полстакана, выпил.
     - Еще! - приказал Холин, угрожая пистолетом. Парень выпил еще.
     - Захорошело? - Холин снова переложил пистолет в правую.
     - Отпусти,  мужик!  -  чуть  заплетающимся  языком,  глухо  взмолился
грабитель. Хозяин молчал.
     - Я вышел только три месяца... представь, мне  двадцать  четыре...  с
четырнадцати в зоне... а до этого детдом хуже зоны... я на  свободе  всего
три месяца последние... да еще полгода набежит, если все сложить...  -  Из
глаз парня показались слезы.
     - Пей еще! - грубо приказал Холин,  и  подкрепил  приказ  пистолетом.
"Газовщик" осилил еще полстакана, и хмельные слезы потекли обильнее.
     - Милицию чего не вызываешь? - Вдруг вскинулся грабитель.
     - Куда спешить?.. - Холин до сих пор не мог поверить,  что  выполняет
план Седого, и что план этот срабатывает безукоризненно.
     Холин время от времени поглядывал на бронзовые часы. Грабитель уткнул
лицо в сцепленные розовато-морковные  лапищи:  слезы  капали  как  раз  на
четыре въевшиеся буквы татуировки КЕНТ не в силах смыть вечную мету.
     Неожиданно Холин заговорил:
     - Заточку подбери!
     Грабитель покорно поднял с  пола  полированную,  толщиной  в  две-три
вязальные спицы, двадцатисантиметровую стальную иглу с шероховатой ручкой.
Грабитель сжал деревянную ручку, на лбу его набухла  пульсирующая  голубая
жила.
     - Ты убивал? - Холин ощущал тепло рукоятки пистолета, и с этим теплом
вливалась уверенность, что все в его непростой жизни образуется.
     Грабитель, погруженный в собственные расчеты, трогал  острие  заточки
загрубевшим указательным пальцем.
     - Убивал? - повторил Холин.  Грабитель  вздрогнул,  выронил  заточку,
нагнулся...  резко  поднял  пику  с  полу,  резко  распрямился,  и  Холину
показалось, что сейчас грабитель бросится на него:
     - Ну, ну!.. - Холин вместе со  стулом  отодвинулся  назад,  угрожающе
нацелил пистолет в лоб грабителю. - Спокойно малыш! - И добавил.  -  Выпей
еще! Смотрю, нервы разгулялись. - Парень покорно выпил.
     - Слушай. - Холин перешел к делу. - У тебя  есть  один  выход.  Всего
один. Сейчас сюда заявится баба... заколешь ее, и  я  тебя  выпущу...  Все
серебро заберешь... ограбление есть ограбление... никто  тебя  никогда  не
найдет и не будет искать. У нас, если сразу не  взяли,  потом...  -  Холин
махнул рукой. - Ты на машине, как я понял?.. Ищи-свищи...
     - Я не смогу, - глухо уронил парень, не выпуская заточку.
     - Сможешь! - напирал Холин. -  Захочешь  жить  -  сможешь.  А  нет...
сейчас вызову милицию и... восемь лет зоны, может и больше... а ты  еще  и
не жил.
     Парень с ожесточением замотал головой: только не зона!
     Послышался звук открывающегося замка. В комнату вошла Ольга Холина  и
замерла. Муж кивнул незнакомому человеку, сжимающему  тонкую  как  длинное
шило иглу.
     - Ну! - Холин направил пистолет. Парень поднялся и замер.
     - Ну! - выкрикнул Холин. Парень схватил лапищей  Холину,  притянул  к
себе, занес заточку и... замер.
     - Ну! - проревел Холин и выстрелил "газовщику"  в  ногу,  по  линялой
ткани расплылось бурое пятно. Крик парня слился с воплем  жены...  Заточка
по самую рукоятку вошла в податливую плоть... Страх, коньяк, простреленная
нога сделали свое дело. Парень  отшатнулся  от  распластавшейся  на  ковре
жертвы, опустился рядом, тупо глядя на кровь из раны.
     Холин поднялся, швырнул парню торбу:
     - Грузи серебро! Как договорились!
     В  глазах  парня  тенью  мелькнули  признательность   и   облегчение:
свободен! Пусть и такой ценой.
     Рука с голубым клеймом КЕНТ забрасывала в мешок серебро,  портсигары,
половник, сливочник... Когда пальцы "газовщика" ухватили канделябр,  Холин
выстрелил в голову. Парень рухнул на мешок с серебром...
     Тут же Холин позвонил в милицию, возбужденно кричал:
     - Приезжайте! Убийство!.. Дом 42, квартира 16.
     Милиция прибыла  мгновенно:  капитан,  следователь  в  штатском,  еще
какие-то люди.
     Холин сидел на стуле, рядом пистолет:
     - Прихожу... а он жену зарезал... и уже собирался уходить, а  у  меня
пистолет в коридоре... и вот... - Холин возбужденно и путано пересказывал,
что случилось, чем вовсе не насторожил милицию: напротив, грабитель пойман
на месте преступления... на заточке его отпечатки... потерпевшему  каяться
не в чем... жуткая история, одно  хорошо  -  розыск  не  понадобится.  Все
прозрачно...
     - Одно не понятно...  -  капитан  милиции  с  сожалением  смотрел  на
молодую женщину  на  ковре.  -  Не  сработала  сигнализация...  на  пульте
сказали, что код назван правильно... Откуда? Вы никому не говорили код?
     - Что вы? - изумился Холин. - Может, жена?
     - Жена... - вздохнул капитан. - У жены теперь  ничего  не  узнаешь...
Холин опустился на колени, дотронулся до  позолоченного  брелка  на  поясе
жены, буквы плясали - que sera sera...

     По пустынному бульвару от Тверской вниз шли Седой и  Холин.  Седой  с
неизменным кофром. Черная "Волга" с красной мигалкой, отпущенная на  время
прогулки, тихо прошелестела вдоль бульвара и замерла, поджидая  хозяина  в
переулке у церкви, где венчался Пушкин.
     Седой сосредоточенно смотрел под ноги:
     - У нас всегда есть такие... про запас, избить  кого,  грабануть  для
острастки... работаем в тесном контакте с  эмвэдэ...  "газовщика"  сначала
вербанули менты, а уж потом наши... оказывал  разовые  услуги  и  вдруг...
закобенился... дружкам даже признался, что хочет порвать  с  нами,  выдать
прессе наши приколы... дружки, само собой, к нам... Кому приятно, когда на
добро злом отвечают?  Нашими  молитвами  раньше  времени  расконвоировали.
Зарвался парень. Ну мы ему подбросили через "людей вне  подозрений"  -  по
его представлениям - наколку на "легкую" квартиру...
     Остальное вы знаете... Вам помог... ну и нам... баба с  возу,  кобыле
легче. - Седой перехватил тяжелый кофр.
     - Удачно с сигнализацией получилось. - Выдохнул Холин. - А то  б  все
сорвалось... наехала б милиция до срока.
     Седой улыбнулся:
     - Молодой... хорошая память... всего две  цифры...  У  нас  срывается
редко... случается, конечно, все же люди, но... как исключение.
     Холин нервно теребил перчатки, посматривал по  сторонам,  будто  тихо
идущих и мирно беседующих мужчин могли подслушать со стороны. Записи Холин
не боялся, после истории  с  Мадзони  на  встречи  всегда  брал  генератор
стираний, такой же что отдарил предправления Черкащенко.
     - А вы мне не слишком доверяете!.. - неожиданно заявил Седой.
     - Почему? - Чуть уязвленно откликнулся Холин.
     - У вас генератор стирания... чтоб я не записал нашу беседу. -  Седой
хохотнул. - А у меня  вот,  -  показал  приборчик  не  более  авторучки  с
мигающим красным глазком, - штучка, сигнализирует, что у вас генератор.
     - Извините, - не найдя ничего лучшего, буркнул Холин.
     - Ничего... нормально. Каждый страхуется. - Седой собрался прощаться,
замерли у памятника Тимирязеву. Навстречу шел худой  человек  с  восточным
лицом. Седой выждал, пока прохожий удалился. - Гогуа! Не узнали? Известный
международник, наш человек... погорел в Вашингтоне. Вложил свою  валюту  в
корпорацию, производящую "першинги". Это перебор! Такое не прощают.  Но...
все спустили на тормозах, слишком много знал о  верхах  -  не  убирать  же
каждого второго. Договорились... Забудьте обо этом. Ничего и не было. Даже
я сам не смог бы  вас  "свинтить"...  тот  сказал  этому,  этот  тому,  ни
бумажек, ни приказов... все расползается, разваливается. Да и зачем нам?
     Холин не верил ни единому слову Седого. Дружески распрощались.  Холин
зашагал по Суворовскому вниз, мимо,  будто  подмигивая,  пролетела  черная
"волга".

     На террасе открытого кафе Ребров сидел с Леной  Шестопаловой.  Синяки
еще  не  покинули  лица  Реброва,  хотя  тона  бесформенных  пятен   стали
приглушеннее, будто  кожу  Реброва,  ранее  размалеванную  гуашью,  теперь
окрасили акварелью.
     - А ты ничего... - Лена отпила из бокала.
     - Ты тоже... ничего. - Ребров рассмеялся.
     - Ничего лишнего не говоришь. - Шестопалова тряхнула  золотой  гривой
и, не дождавшись ответа, заключила: - И правильно  делаешь.  Я  сама  себя
боюсь. - Лена кивнула  -  бокал  пуст,  Ребров  наполнил  да  краев,  даже
перелилось чуть на салфетку.
     - Обожаю шампанское... - и мужиков. - Лена заглянула в глаза Реброву.
- Ты уедешь, и у меня будет другой. Не обидно?.. Только без вранья!
     - Отчего ж... - Ребров гладил ее руку, - обидно.
     - Врешь ты все! - Лена рассмеялась. - Если б  я  исчезла  навсегда...
прямо сейчас... на глазах... ты б и не вспомнил. Никогда!
     - Пожалуй, - не стал юлить Ребров.
     - Именно это  держит!  -  Раскрыла  карты  фрау-мадам-сеньора,  давно
освоив и полюбив игры в откровенность. - И еще! Ты  всех  настроил  против
себя. Совболото тебя не приняло. Гонору много. Все только и гадают: кто за
тобой стоит?
     - Я знаю в Москве женщину... редкостно хороша... с ума сходит,  чтобы
узнать: кто за мной стоит?..
     Шестопалова поджала губы:
     - Лучше меня?
     - Совсем другая! - Ребров тоже отпил.
     - Пошел к черту! - В притворном гневе  выкрикнула  Лена.  -  Учти,  в
совболоте и не такие тонули!

     За столом, в охотничьем  домике,  сидели  маршал  авиации,  Сановник,
Мастодонт, Марь Пална, Седой и представитель братской партии. Прислуживали
маршальские денщики. У  стен  густо  синели  вороненые  стволы  охотничьих
ружей: у маршала трофейный "зауэр три кольца", у Мастодонта  "уитэрби",  у
Сановника   бельгийская   двустволка-вертикалка.   Представителю   вручили
тульское ружье, не раз выручавшее  и  других  представителей  и  служившее
подобно резиновой шапочке или плавкам напрокат в бассейне.
     Марь Пална обошлась без  ружья,  Седой  также  демонстрировал  сугубо
мирный  нрав,  на  выстрел  не  претендовал  и   охота   его,   не   менее
захватывающая, разворачивалась  в  дебрях  обмолвок,  случайно  оброненных
фраз, красноречивых вздохов... Седой  перебирал  мысленно  каждое  словцо,
перемывал, будто золотодобытчик в  поисках  бесценных  крупиц  недоступных
сведений.
     Закусь на сей раз обеспечили деревенскую:  на  столе  на  полотенцах,
расшитых по углам красными петухами, громоздились соленые  грибы,  моченые
яблоки, четыре  разновидности  квашеной  капусты,  маринованные  чесночные
головы с кулак младенца, блюда зелени - кинзы, петрушки, укропа,  аниса  -
соленые арбузы и фисташки, присыпанные солью, привезенные  Мастодонтом  из
последней поездки к азиатским  подопечным.  На  отдельном  блюде  дымились
домашние пироги. А чуть поодаль в фольге, чтобы  не  растерять  пар  и  не
истечь жирком, прел, ожидая срока, молочный поросенок. По торцам стола и в
центре - бутылки водки со слезой, по две, по три вместе напоминали группки
деревьев на безлесых пространствах.
     Маршал запустил в пасть тонко  шинкованные  капустные  локоны,  запил
домашним квасом:
     - Смертельный выстрел мой... выходит, губы мои... заливные губы лося!
А?  -  Маршал  толкнул  в  бок  худосочного  представителя,   озабоченного
нетрадиционностью стола: Икры нет! Что жрать?..
     Марь  Пална  разломила  пирожок  и  протянула  половину  Сановнику  -
интимно, будто участнику общего заговора: впрочем, отчего будто?  Сидевшие
за столом и были заговорщиками...
     Седой улыбнулся. Мастодонт  схватил  винтовку,  переломил,  приставил
ствол к уху Представителя, гаркнул:
     - Что, брат, нос повесил? Кавьяр ищешь? Держи!  -  Вынул  из  толстых
охотничьих штанов банку, протянул Представителю.
     Сановник сжевал пирожок, наклонился к  Марь  Палне,  зашептал.  Седой
обратился в одно  сплошное  ухо,  хотя  безразличием  его  лицо  напомнило
камень.
     К охотничьему домику примыкала баня: кроме Мастодонта  присутствующие
кутались в длинные махровые простыни  с  квадратными  черными  печатями  в
углах МО СССР.
     Седой  пошел  за  чаем,  подтянул  простыню,  чтобы  не  возюкать  по
выскобленному до белизны полу. Марь Пална увидела на икре Седого, рядом  с
темными пятнами варикозного расширения вен голубую русалочку.
     Марь Пална впилась в татуировку, бросилась к сумочке и...  удалилась.
В туалетной комнате заперла щеколду, вынула из сумки простенький, размером
чуть более  железного  рубля  медальон.  На  серебре  крышки  выгравирован
вензель с завитками и... переплетениями. Марь  Пална  щелкнула  крышкой...
заглянула и упрятала медальон. Вышла к мужчинам.
     Сановник разрезал поросенка, обратился к Мастодонту:
     - Что Ребров... успокоился?..
     Мастодонт отвечать  не  возжелал,  пошел  багровыми  пятнами  и  даже
отставил, так и не опрокинув, полную рюмку.
     Марь  Пална  оттащила  Сановника  к  окну.  Седой  сызнова  обратился
единственно в слух, но...  бесполезно  -  маршал  бездарно  терзал  струны
гитары и вопил с удручающей монотонностью:
     - ...и танки наши быстры... и  танки  наши  быстры...  и  танки  наши
быстры...
     Марь Пална приникла к Сановнику.  Мастодонт  исподлобья  наблюдал  за
парой: о приятности зрелища и речи  не  шло,  но...  и  негодовать  глупо.
Мастодонт с легкой  руки  Марь  Палны  уже  не  дурно  "отжал"  Сановника,
подхарчился информушкой экстра-класса  и  хорошо  понимал:  не  задействуй
прелестей  Марь  Палны,  бесценный  канал  накроется.  Мастодонт  крякнул,
хрипанул, вырвал из рук маршала гитару:
     - Давай, сокол! Давай примем!
     Готовность сокола к принятию горячительных равных не имела.  Звякнули
рюмками. Выпили. Заброшенный заботами старших, Представитель  ковырялся  с
банкой  икры,  пытаясь  допотопным  консервным  ножом  отодрать  крышку  и
добраться до содержимого.  Такой  открывалки  Представитель  не  токмо  не
видывал, но определенно и не слыхивал о таковской никогда.
     - Варвар! - Пожалел маршал, вырвал консервный нож у Представителя.  -
Вот деревня! Дай помогу!
     Сановник  зло  зыркнул  на  воина,  маршал,  памятуя  печальный  опыт
Лаврова, припомнив необходимость привечать товарищей из  братских  партий,
заулыбался, залопотал:
     - Экий ты, брат... не боись... минута, и ты весь в икре!
     Марь Пална, глядя в окно на  снега,  тянущиеся  к  горизонту,  черные
полосы лесов и одиноко дымящуюся  трубу  крохотного  заводика,  призналась
Сановнику:
     - Сто лет знаю Седого... а фамилию его не знаю,  называл  какие-то...
сразу видно, липовые...
     - Прут его фамилия, -  обронил  Сановник,  думая  о  своем,  -  Павел
Устинович Прут, сокращенно - ПУП. - И засмеялся.
     Похоже, Седой услышал "ПУП", а может и нет, а может, решил, что народ
размечтался о супе, как случается после обильной выпивки.
     - Прут, - едва слышно повторила Марь Пална.

     Черная  "Волга"  плавно  въехала  на  площадку   перед   Новодевичьим
монастырем. Из машины вышла Марь  Пална,  нырнула  в  ворота  в  основании
надвратной Преображенской церкви. Уперлась взором в единственный золоченый
купол Смоленского собора и взяла правее к  церкви,  миновала  раскидистое,
много более, чем столетнее, дерево, оставив по правую  руку  палаты  музея
старинных изразцов. Вошла  в  Храм  божий.  Поднялась  по  загнутым  краям
вылизанных временем и сотнями тысяч  ног  ступеней,  глянула  вскользь  на
расписание церковных служб слева от еще одной двери в церковь.  Пропустила
горбунью, источавшую запах ладана и тлена, вошла...
     Сотни  свечей  возносили  скромные  огни  ликам  святых.  Купила  три
рублевые свечи. Проскользнула  в  зал,  шла  служба,  с  хоров  доносилось
пение... поп в белых  облачениях  читал  неслышные  Марь  Палне  церковные
тексты.
     Марь Пална зажгла все три свечи перед ликом  Богоматери,  вставила  в
крохотные латунные оправы, перекрестилась, приблизилась к резному алтарю.
     Богомольные старушки по разному  восприняли  явление  в  этих  стенах
странно яркой, очевидно мирской особы: кто зашикал, кто  пригвоздил  злыми
зрачками, кто оделил добрым взглядом, памятуя,  что  в  церковь  ходят  не
казнить, а прощать...
     Марь Пална, глядя на алтарь, шептала, и  если  прислушаться,  похоже,
лишь одно всего слово: ...Прут... Прут!.. На молитву никак не походило. На
счастье,  в  церквях  слушают  глас   Божий   или,   в   крайнем   случае,
прислушиваются к себе, а никак не к соседу, что  -  каждый  согласиться  -
есть привилегия служителей иных культов.
     Марь Пална перекрестилась и пошла назад, на ступенях  раздала  деньги
нищенкам в низкоповязанных платках.
     Марь Пална  обошла  церковь  сзади,  проскользнула  мимо  Лопухинских
палат, обошла могилы позади Смоленского собора и по аллейке с золотоглавым
склепом и соловьевскими надгробиями по правую руку направилась к выходу. У
циферблата  солнечных  часов  на  стене  помещения  церковной   канцелярии
встретила Мозгляка, не удивилась, лишь спросила:
     - Гуляешь?
     Мозгляк кивнул, сально засияв всеми порами:
     - А ты?
     - Тоже гуляю. - Марь Пална стянула губы в трубочку, как всегда в  миг
напряженных размышлений, пошла в ворота.
     ...В машине шофер выбрался из дремы, не оборачиваясь сообщил:
     - Герман Сергеевич велели к нему!

     На вилле в стиле пьемонтского барокко,  на  берегу  Боденского  озера
Мадзони устроил прием.
     За столом, среди прочих, сидели Ребров, Лена Шестопалова  и  Цулко...
Мадзони - гостеприимный хозяин виллы - рядом с Ребровым. В  центре  стола,
на овальном голубом блюде метра в  полтора  возлежала  запеченная  рыбина.
Глаза рыбины обладали странной, как у Джоконды, особенностью: куда  бы  вы
ни направились, они смотрели на вас!
     Мадзони  часто  склонялся  к  Реброву,  что-то   нашептывая.   Ребров
внимательно  слушал,   по   губам   его   блуждала   улыбка   -   упрямая,
обнадеживающая? Не разобрать.
     Наконец, Ребров вытер салфеткой рот. Поднялся, вслед за ним  поднялся
и Мадзони. Мужчины подошли к балюстраде, любуясь панорамой внизу.
     - Значит, нет? -  Мадзони  устал  играть  добряка,  зрачки  владельца
"Банко ди Бари" сузились.
     - Значит, нет. - Любезность, расположение к хозяину виллы не покинули
Реброва.
     - Жаль. - Мадзони развел руками. - Я сделал все что мог...
     Ребров сбежал по лестнице, у одной из двух ваз  с  цветами  по  обеим
сторонам лестницы стояли двое с мотоциклетными шлемами.  Парни  скользнули
по Реброву безразличными взглядами, будто видели впервые.
     Ребров замер... дружелюбно вгляделся в обоих - все же помню - нет  не
ошибся! Приветливо кивнул.
     На верху лестницы возник  Мадзони,  венчая  широкий  многоступенчатый
пролет, как ожившая статуя.
     Юноши с мотоциклетными шлемами посмотрели  на  Мадзони,  легко  читая
только им ведомое в глазах хозяина, потом на Реброва и...  также  дружески
кивнули.
     Ребров сел в машину, его догнала Лена Шестопалова, плюхнулась  рядом,
высоко задрав колени. Ребров отъехал на самой малой - дорога шла под уклон
- жиманул на тормоз, машина встала, как вкопанная. Еще раз двинул на самой
малой и еще раз вжал педаль тормоза -  машина  замерла,  Лена  ткнулась  в
лобовое стекло - тормоза держали мертво.
     - Ты что? - Взвизгнула женщина.
     - Ничего. Проверяю тормоза. - Ребров отъехал от виллы  Мадзони  всего
несколько сот метров, остановил машину, полез под капот, потрогал жгуты  и
патрубки - вроде все в порядке. Полез под машину.
     - Ты что, рехнулся? - Лена выскочила из машины.
     - Темно... ни черта не видно! - Ребров отряхнул ладони.
     - Что ты ищешь? - Не утерпела Шестопалова.
     - Сам не знаю...  -  Ребров  вынул  из  кармана  белоснежный  платок,
протянул женщине. В слабом свете тускло мерцали серебряные искры.
     - Что это? - изумилась Лена.
     - Металлические опилки. - Ребров спрятал платок.
     - Ехать дальше опасно. Не знаю  что  пилили...  рулевые  тяги?..  или
крепления переднего колеса?.. Пошли! -  Ребров  захлопнул  дверцу  машины,
запер и потянул женщину за собой на дорогу. Мимо  проносились  автомобили,
выхватывая фарами густую зелень кустов и  двоих  -  мужчину  и  женщину  -
взявшихся за руки. Сверху  от  виллы  донесся  мощный  гул,  он  нарастал,
накатывал как волна, пока не обратился в рев, затем в визг  -  на  бешеной
скорости пронеслись два  мотоциклиста.  Реброва,  его  машину  и  женщину,
скорее всего не заметили...
     Через пару минут  двоих  подобрали,  еще  через  час  они  входили  в
квартиру  Шестопаловой.  Ребров  позвонил  в  аварийную  службу,   сообщил
километр, где оставил машину, ее номер и... свой служебный адрес.
     Легли спать. Утро известило о себе ярким солнцем и резким  телефонным
звонком. Лена спросонья подняла трубку:
     - Аварийная служба? - И протянула трубку Реброву.
     - Слушаю. - Ребров попытался присесть, опираясь о подушку.
     Трубка сообщила:
     - Счастье,  что  вы  не  поехали...  машина  б  не  прошла   и   пяти
километров... глубокие пропилы у рулевых тяг... и колесных креплений...
     Ребров положил трубку, соскочил с кровати, прошлепал на кухню, сварил
кофе...
     Подошла Лена, заспанная, в халате и все же...  красивая,  яркоглазая,
порочная и  готовая  предаться  пороку  без  остатка.  Погладила  Реброва,
поворошила волосы:
     - Зря упираешься... лбом стену не пробьешь...
     - Ну, почему? - Ребров отпил кофе.
     - Почему? Да потому, что ты -  дите.  А  кругом  взрослые...  Знаешь,
например, что я - человек Цулко?
     - Ты?! - Изумление Реброва поразило Шестопалову.
     - Я!.. Я!.. И вчера в полночь, когда ты отключился, Пашка звонил... я
сказала ему про тормоза... про железные опилки... про тяги и колеса...
     - А он? - Прервал Ребров.
     - Он?.. Сказал, что ты -  осел.  -  Лена  оседлала  скамейку,  высоко
подогнув полы халата. - Слушай, Ребров, помнишь про вечный двигатель?  Его
создать нельзя, но зато можно создать вечную систему.  Наша  система  -  с
доносительством,  круговой   порукой,   враньем   -   вечна.   Она   будет
видоизменятся, чтобы ввести  в  заблуждение  дурачков  вроде  тебя,  но...
посмотришь, править  бал  будут  те  же  персонажи...  их  дети,  близкие,
доверенные...
     Ребров оделся, подошел к двери:
     - Значит, все докладываешь?
     Лена стояла рядом:
     - Нет... только то, что посчитаю нужным. Цулко интересовался, как  ты
в койке? Я ответила, что в моей - представляешь в моей! -  практике  такой
впервые. Пашка чуть не онемел... от зависти.
     - Вранье, - с улыбкой опроверг  Ребров,  -  твердый  четверочник,  не
более...
     - Даже троешник! - оборвала Шестопалова.  -  Но...  свой  троешник...
даже не представляешь, как это важно.
     Ребров привлек женщину, поцеловал:
     - Я больше не прихожу?
     - Почему? - Не поняла Лена.
     - Чтобы не подставлять тебя...
     - Да срать я на них хотела... это ты вне системы... а я?.. я  и  есть
сама система, мне-то чего боятся? - Приподнялась  на  цыпочки,  поцеловала
Реброва.

     Машину вернули через четыре дня. А еще через день Ребров  возвращался
с площади Независимости  из  "Креди  Сюисс".  Домой  не  хотелось,  Ребров
отправился  за  пределы  городской  черты:  в  боковом   зеркальце   пулей
промелькнул мотоцикл, через минуту-другую еще один... Ребров не волновался
- машина исправна.  Перед  поворотом  в  гору  дорога  сужалась,  "узость"
дорожного полотна позволяла с трудом разъехаться двум автомобилям.
     Встречный  грузовик  крался  с  потушенными   фарами,   не   форсируя
двигатель, катил едва слышно... Ребров слишком  поздно  заметил  встречную
громадину... Все произошло в считанные доли секунды: тупое рыло  грузовика
подмяло легковушку Реброва, протащило полтора десятка метров и  отшвырнуло
в сторону. И сразу же грузовик свернул на темную  дорогу,  уходящую  вниз.
Легковушка  пошла  юзом  и  перевернулась.  Вскоре  раздались  полицейские
сирены... Из покореженного автомобиля извлекли Реброва:  только  синяки  и
ссадины... Врач скорой помощи ощупал потерпевшего  и  бросил  полицейскому
рядом:
     - Чудо!
     У постели  Реброва,  в  спальне  холинской  квартиры  хлопотала  Лена
Шестопалова без грима, промокала испарину со лба,  испещренного  глубокими
царапинами и порезами, отпаивала чаем.
     - Уезжай, - просила Лена, - или дай ход золоту...
     Ребров  лежал,  раскинув  руки:  не  сомневался,  полиция  не  найдет
грузовик... у Мадзони много наличных денег,  а  полицейские  тоже  люди...
все, как в России, ловят за превышение  скорости,  но...  в  автомобильной
катастрофе может погибнуть опальный  "великий  князь  из  пэбэ",  и  никто
никогда не найдет виновных.
     - Уезжай! - повторила Лена. Подняла трубку, набрала номер: -  Москва?
Приемная маршала Шестопалова? Отец?..  Привет!  Чего  звоню?  Просто  так!
Нет... ничего. На кого надавить? Да нет, нет... Просто решила узнать,  как
ты и мать? - Недолго слушала, положила  трубку,  прильнула  к  Реброву:  -
Уезжай!
     - Дома еще хуже, - Ребров точно оценивал обстановку.
     - Тогда оставайся здесь и... я останусь! Тебя возьмут в  любой  банк.
Жаль  отца...  вот  кто  психанет...  дачу  не  отнимут,  пенсию   тоже...
вельможные дети - заложники не только системы... и своих родичей тоже.
     - Совдворянам грех жаловаться, -  остудил  порыв  Ребров.  -  Что  ты
знаешь про жизнь?
     - А ты?
     Лена поправила подушку.
     - Хотя бы комуналку... это континент... тебе неведомый... и жизнь без
поддержки...
     - Ты-то без поддержки? Не смеши!
     - Просто повезло... Холин погорел, тут я подвернулся...
     Лена покачала головой:
     - Мужаешь на глазах... не "раскалываешься"... без поддержки?  Значит,
без... только запомни, у  нас  так  не  бывает...  значит  хорошо  спрятал
концы...
     Ребров устало смежил веки. Лена, с трудом сдерживая  зевоту,  глянула
на часы - полтретьего ночи.

     В офисе совбанка Цулко показно радовался  возвращению  несговорчивого
начальника:
     - На тебе, как на кошке заживает.
     Ребров просмотрел бумаги из красной папки. Выдрал  несколько  листов,
сложил вчетверо, упрятал во внутренний карман.
     - Ты что? - Пашка недоумевал:  у  него  на  глазах  красть  служебные
документы!
     - Чтоб ты видел и сообщил... своим и это - похлопал по карману  -  не
первые листочки в моем досье... и большая часть уже в Москве...
     - Спятил после поломок... факт! - Пашка обрушился в  кресло,  хлопнул
ладонями по  мягким  подлокотникам.  Опорожнил  дежурный  стакан  и  -  не
отпрашиваясь, отношения накалились - рванул  в  аэропорт.  Цулко  встречал
Седого и Мозгляка, не афишируя приезд "скромной" пары.
     На следующий вечер Седой и Мозгляк в машине наблюдали за Ребровым.
     -  Теперь  его  трогать  нельзя...  мину  под   нас   подвел,   бомбу
замедленного  действия.  Пашка,  сволочь,  только  вчера  вечером  изволил
доложить. Зря летели, твою мать! Я такую штуковину приволок. - Седой вынул
коробочку, не больше, чем футляр для карт, сквозь прозрачную крышку  серел
небольшой шприц. - Последняя  разработка...  секунда  и  конец...  никакие
пробы, никакие анализы...
     Мозгляк тоскливо взирал на улицы  Цюриха,  на  людей,  на  витрины  и
промытые авто.
     - Ты что?.. - Ухватил настроение напарника Седой. - Смотри у  меня...
не разлагаться! - И рассмеялся.
     Седой, подкидывая коробочку со шприцем, сетовал:
     - Впустую сгоняли... мог бы пару кофров прихватить... не врубился.
     Мозгляк повернул зажигание, машина еще  долго  катила  за  размеренно
бегущим Ребровым, пока бегун не свернул в сквер.
     Седой полез в бардачек, упрятал коробочку:
     - Итальянцы! Мафия!.. Ничего толком сделать не могут,  дураки...  вон
их клиент шурует... как лось...
     Седой вынул пепельницу, сплюнул:
     - Гнать таких, как Пашка, в шею.  Ребров  полофиса  выкрал,  а  этот,
сукин сын, только вчера заметил... Чую, Ребров подставился, нарочно, а  то
б Пашка до сих пор дремал за стаканом... Ребров нас оповестил. Хитер!

     Седой устроился в кресле напротив Черкащенко.  Мастодонт  слушал,  не
перебивая, только пару раз сунул валидол в капсулах под язык, да  выплюнул
в корзину желатиновые облатки.
     - ...надо срочно отозвать! - Седой держал на коленях неизменный кофр.
- Герман Сергеевич того же мнения, то есть... - Седой  поправился,  -  это
его мнение, и я придерживаюсь того же...
     Мастодонт не сопротивлялся, буркнул:
     - Конечно...
     - У него взрывные бумаги, - вздохнул Седой. - Ну, это наша забота,  у
нас генералы пай-мальчиками становятся. Как же  вы,  Тихон  Степанович,  с
вашим опытом и... такую промашку...
     - Не знаю... -  предправления  простодушно  помотал  головой,  поднял
трубку, устало приказал:
     - Отозвать!.. Чтоб первым  рейсом  в  Москву.  -  И,  впадая  в  раж,
становясь неизвестно зачем в позу, выкрикнул. - Достаточно?
     - Вполне! - Уверил Седой. На конфликт не  пошел.  Попрощался.  Прошел
мимо Марь Палны. Остановился. - Давно  не  баловали,  Марь  Пална?  Никак,
роман в разгаре? Рад, что невольно приложил руку к вашему счастью номер...
ну, ну молчу. Однако, дружба дружбой, а служба... вздохнул.
     Марь Пална поднялась, строгая, вовсе не склонная к игривости:
     - Я скоро явлюсь к вам с важным сообщением...
     - Может дело не терпит отлагательств? Тогда сейчас...
     - Терпит. - Марь Пална увидела, как за спиной Седого открылась  дверь
и выплыл разъяренный лик Мастодонта.
     Седой, почуяв опасность, обернулся, шутовски замахал руками, по-бабьи
всполошился:
     - Ухожу, ухожу!.. - Исчез мгновенно.
     Мастодонт в сердцах шваркнул дверью.
     Холин сидел в кресле перед предправления: каялся, молил, клял судьбу,
обещал, признавался, уверял и... снова каялся, давно свои, не покаешься...
в усладу начальству, не согрешишь... на пользу себе.
     - После  гибели  жены...  -  Холин  уловил  недовольство  Мастодонта,
примолк, будто захлебнулся.
     - Ты сколько там просидел? Пять лет. - Сам себе ответил Мастодонт,  -
и у нас тут никакой головной боли. Разве что Чугунова вы с Пашкой...
     - Что? - Встрепенулся Холин.
     - Что! Что! - передразнил Мастодонт. - Приняли, видать, хреново, если
он врезал. Человек, между прочим, крепкий. Ну да это дело прошлое. Ты хоть
бестия продувная, но управляем... опять же комитет за тебя горой... только
вчера принимал ходатая. Чем ты им там угодил? Стучишь охотно? Так  все  не
зевают. Эка невидаль!
     - Что вы... - пытался изобразить недоумение Холин. - Что вы...
     - Будет целку-невидимку ломать. Стар я, давно  живу...  вашего  брата
насквозь вижу, до шестого знака после запятой могу сказать, сколько  украл
у государства и на каких счетах упрятал.  -  Выдохнул.  -  Только  я-то  в
обвинители не гожусь, сам шестерил,  отмывал,  перебрасывал  со  счета  на
счет, прятал концы... распылял  денежки  партфунков  на  тысячи  и  тысячи
различных  счетов,  пойди  найди...   Ты-то   понимаешь...   Сколько   раз
стремительно росли масштабы операций, а  значит,  и  накачка  депозитов  -
прикрытие для наспех состряпанной отчетности... Есть  в  нашем  великом  и
могучем подходящее определение... Фуфло! Лучше не скажешь...
     Холин вздохнул. Мастодонт разжевал валидол и...  закурил,  перехватил
взгляд Холина, объяснил:
     - Ухожу я... все... отставка... сил  нет...  -  и  начал  сползать  в
кресле.

     Реброва встречали  в  аэропорту,  дали  пройти  паспортный  контроль,
помучали отстоем в очереди к таможеникам, а могли бы взять у  трапа...  не
спешили, куда спешить? Наши кругом...
     Подошли двое - Мозгляк и еще один с перебитым носом - под  руки,  как
ожидал Ребров, не взяли, зашагали рядом, сообщив:
     - Вас ждет машина!
     - Я арестован?..
     Растерялись, не привыкли  к  разговорчивым  жертвам,  не  привыкли  к
вопросам в свой адрес.
     - Ну что вы... - заблестели нос и лоб, зашевелились губы Мозгляка,  -
просто поговорить по душам... вы же наш человек...
     - Тогда может я сам доберусь до дома, а завтра поговорим?
     - Вас ждет машина, - как заводной долдонил напарник Мозгляка, вытирая
украдкой каплю, набухающую под носом.
     Ехали долго: противотанковые ежи на въезде в город, ресторан  "Союз",
Речной вокзал, безобразный грязно-зеленый "Лебедь",  развилка,  нырок  под
землю... дальше ушли к "Правде"... Только когда задрожав корпусом, "Волга"
въехала на трамвайные пути Красноказарменной, Ребров сообразил:
     - Лефортово?
     - Вроде того... - пояснил, смущаясь  Мозгляк,  а  его  напарник  лихо
подхватил каплю с носа и расплылся улыбкой довольства.
     - У вас, конечно, есть все... постановления, печати,  подписи?  -  не
утерпел Ребров.
     - Не сомневайтесь, - утешил Мозгляк.

     Генерал-полковник  Лавров  навис  над  столом.  О  недавних  событиях
свидетельствовали разве что бледность и синева под глазами.
     Вошел адьютант,  шепнул  на  ухо  генералу...  исчез,  через  минуту,
распахнув двери, пропустил в генеральский кабинет Седого с кофром.
     Генерал вскочил, бросился навстречу гостю... расселись, Седой опустил
кофр на ковер.
     Генерал приоткрыл заветную  дверцу,  кивнул  на  бутылочки  марочного
коньяка, вопрос застыл в глазах...
     - Не откажусь... - Седой  зябко  повел  плечами.  Генерал  разлил  по
рюмкам, выпили, Лавров определенно не находил путей к разговору, смущался,
желая  нащупать  нить  беседы,  единственно  приводящую   к   необходимому
результату - полному примирению.
     Седой не облегчал участь генерала,  сидел,  молчал,  вертел  в  руках
рюмку.
     - Что же это творится?.. - Генерал развел руками.  -  Страшно  газеты
читать...
     - А вы не читайте... - разрешил Седой.
     - Ну как же?.. - Жалобно вопросил генерал.
     - Так же... не читайте... и все. Что газеты?.. Все решают деньги... -
Седой пнул кофр носком ботинка. - Завтра доставите?
     - Сегодня вечером... в двадцать один тридцать! - Рапортовал  генерал,
радуясь, что хоть чем-то может угодить гостю.
     - Точно? - Седой потянулся к телефону.
     - Обижаете... - генерал развел руками.
     Седой набрал номер, не представляясь, уронил в микрофон: -  Это  я...
сообщи встречающим... двадцать один тридцать... сегодня... сегодня!.. -  С
раздражением швырнул трубку.
     Лавров нажал кнопку, вошел адьютант - взгляд на генерала -  подхватил
кофр, беззвучно удалился.
     Поднялся и Седой:
     - Как здоровье? - В глазах смешинка, или генералу только почудилось?
     - Не жалуюсь... - не твердо оповестил генерал, пытаясь понять  какого
же ответа от него ожидали.
     - Ну и отлично! - поддержал Седой, не испрашивая разрешения, будто  у
себя дома, налил еще рюмку коньяка, выпил и, не  сказав  ни  слова,  ушел.
Генерал вцепился в столешницу: каждый понял, кто есть кто.

     В камере Ребров коротал время не один. Сокамерник представился  Сеней
-  ветераном  диссидентства,  на  сей  раз   схваченным   за   оскорбление
президента.
     - Чем  же  ты  оскорбил  президента?  -  Ребров  сразу  смекнул,  что
Сеня-диссидент, оскорбитель президента, конечно же работает на "кума",  то
есть на следствие, попросту стучит...
     Сеня развалился, полусидя на койке:
     - Слушай, если про слона сказать, что он слон или про  бегемота,  что
он бегемот - это оскорбление? А про осла -  осел?  Оскорбление?..  Нет,  -
Сеня хмыкнул - констатация...
     - А ты за что? - Полюбопытствовал оскорбитель.
     - Вызовут - расскажут за что... - резонно предположил Ребров. - Может
соснем чуток?..
     Сеня желал общаться:
     - Еще надрыхнешься... Я вот один здесь куковал два месяца, не  с  кем
словом переброситься. - Сеня замер, сощурил глаза. -  А  ты,  случаем,  не
подсадной?..
     - А ты? - В тон съязвил Ребров.
     - Я? - Сеня рассмеялся в голос. - Да я в  списках  госдепа  в  первой
двадцатке...  я  Марченко  знал...  -  Сеня  догадался,  что  лишний  треп
неуязвимости ему не  прибавляет,  сменил  регистр:  кто  не  знает  чудеса
маскировки комитета? Наморщил лоб. - Я... нет!
     - Тогда и я... нет! - Поддержал Ребров. - Часто на допрос таскают?
     - Как у них настроение... но не лютуют, того, чего  ты  ждешь  нет...
двухсотваттную  лампу  в  морду...  дергать  по  ночам...   нет...   Вроде
примарафетились, с пониманием, даже с сочувствием тебя  разрабатывают,  но
это видимость, внутри они те же ребята, что двадцать,  сорок  лет  тому...
только свистни... и понеслась...
     - И как же тебя разрабатывают? - не утерпел Ребров.
     - Душеспасительными разговорами... и  демонстрацией  вольнодумства...
чтоб мог подумать что ты и они единомышленники... неподготовленных здорово
пробирает. Рассчитываешь биться головой о цементную стену... а на  поверку
- вата... весь запал пшиком и выходит... Ушлые ребята,  терпеливые...  все
по-доброму  да  по-доброму...  и  вдруг,  как  врежут  поддых,   мало   не
покажется...
     - Бьют что ли? - Приподнялся Ребров на локте.
     - Других, что ль, способов нет?.. Пруд пруди! - Сеня отпил  холодного
чая, пояснил. - Человека в Лефортово не с облака привозят... каждый где-то
чего-то когда-то, они раскапывать мастера...  так,  мол  и  так...  значит
анальный секс уважаете?..

     Холин сидел в любимой  белой  гостиной  своей  квартиры  в  Цюрихе  и
плакал, без стеснения и намека на мужественность:
     - Уж и не мечтал, здесь оказаться. Ольгу жаль... вот попала.
     Напротив, с обожаемым "чекистом за бугром", примостился верный  Пашка
Цулко. Пашка принял свою дозу и нравоучительно заметил, показывая, что все
московские фокусы Холина ему известны:
     - С Олькой ты здорово обтяпал... честно скажу, не ожидал... не верил,
что сможешь...
     - Ты о чем?  -  Холин  погрузился  в  привычную  атмосферу  вранья  и
"несознанки", царящую в совколониях.
     -  Ладно...  ладно...  -  Выпивка  настроила  Пашку  на  добрый  лад.
Прогнусавил: - Не сыпь мне  соль  на  раны!..  Не  сыплю!  Молчок!  Твоего
предшественника Реброва конторские взяли в оборот... Я  подкинул  коллегам
тягостные для него бумажки, по дурости подмахивал, да подсовывал... Ребров
из наших с тобой грехов кое-что умыкнул в Москву, не поймет, дурья  башка,
что грехи не наши персональные, а  групповые...  а  в  группе  сам  знаешь
кто!.. себя, а значит и нас, сожрать не дадут...

     В кабинете следователя КГБ подполковника  Грубинского  тихо,  и  лишь
позвякивала ложка в стакане чая. Ребров сидел на стуле  уже  который  час,
неспешно разговаривал с подполковником.
     Грубинский отпил чай, предложил Реброву:
     - Не хотите?
     - Спасибо! - Отказался подследственный.
     - Вчера, - сообщил Грубинский, - был в Вахтангова на "Турандот"...  -
отпихнул лимон ложкой, сделал глоток,  -  не  то...  вот  в  шестидесятых,
помню... или моложе был, острее восприятие...
     Ребров молчал. Перед Грубинским лежали бумаги -  результаты  допросов
вчерашних, позавчерашних, недельной и месячной давности.
     - Мы уже четыре месяца с вами работаем? - Уточнил  Грубинский,  точно
зная день и час задержания Реброва. - Отчего вы  не  хотите  сказать,  где
документы?..
     Ребров не скрывал:
     - Это единственная гарантия, пусть слабая, моей безопасности...
     - Весьма слабая... - Грустно улыбнулся Грубинский, прихлопнул  бумаги
ладонью. - Не для протокола... Воруют?
     - Еще как... - Подтвердил Ребров.
     Грубинский пригубил чай:
     - По вашим оценкам, сколько  партийной  валюты  за  рубежом...  сотни
тысяч? миллионы?
     Ребров смотрел сквозь зарешеченное окно, прислушивался  к  трамвайным
перезвонам:
     - Сотни миллиардов!
     - Да бросьте! - Грубинский оторвался от  чая.  -  Не  поверю...  нет,
ерунда какая-то... конечно,  есть  нечистоплотные  партработники...  один,
другой... украдут сотню тысяч, но чтоб, как вы утверждаете...
     - Я не утверждаю, - поправил Ребров, - вы спросили, я предположил...
     - Верно, верно... - охотно согласился  Грубинский,  потянул  на  себя
листок из стопки. - Фамилия вашей матери Ястржембская?
     - Я уже говорил. - Подтвердил Ребров.
     - Полька... - подполковни задумался. - Я сам вот тоже не без польских
кровей... с поляками круто взяли одно время, да и не только с ними... Ваша
мать  сидела...   -   Полуспросил,   полупотвердил   Грубинский.   -   Все
отворачивались от таких...  А  ваш  отец  не  отвернулся...  -  Грубинский
замолчал.
     - Ребров, фамилия вашего отца?
     Подследственный кивнул.
     - Он и мать давно развелись?
     - Давно, - подтвердил Ребров, - мне стукнуло восемнадцать,  я  хорошо
отношусь к отцу... несмотря на его новую семью, на детей... он никогда  не
повышал голос... любил меня... сколько себя помню,  не  поднимал  на  меня
руки...
     - Естественно... не поднимал руки... - Грубинский  постучал  ложечкой
по стакану. - Ребров же  не  ваш  отец,  наказывать  чужого...  не  каждый
способен...
     - Что? - Ребров вскочил,  перевернув  стул,  перед  глазами  поплыло,
решетка на окне стала изгибаться, задрожала, как горизонт в мареве жаркого
дня и побежала складками, будто крупноячеистая сеть.
     - А вы не знали? - Грубинский паузой,  потупленными  глазами  выразил
сожаление. - Вот видите... Ребров усыновил вас в полтора года...
     - Значит, он и есть отец, - выдохнул подследственный.
     - Так-то оно так... -  мудро  заключил  подполковник,  -  но  есть  и
настоящий отец... чтоб там ни было, узнай я такое  о  себе,  непременно  б
умолял... скажите кто отец?
     -  Кто  отец?  -  Повторил  Ребров  и  поразился  сухости   во   рту,
непослушанию языка.
     - Интересно? - Повеселел Грубинский. - А когда узнаете... У-ух!  Нет,
не  буду  раньше  времени.  Давайте  заключим  договор.  Мы  вам   фамилию
настоящего отца... вы нам документы... и разойдемся по-хорошему... суд вам
вынесет символическое наказание... с учетом предварительного заключения  -
на свободу прямо из зала суда... живите - наслаждайтесь...
     - Нет. - Отрубил Ребров.
     - Зря. - Грубинский налил в стакан заварку  из  гжельского  заварного
пузанчика  пальца  на  четыре,  сверху  огулял  струей  крутого   кипятка,
перочинным ножиком отрезал ломтик лимона, опустил в чай, туда же перстами,
три куска рафинада из коробки:
     - С сахаром  перебои...  беда!..  не  могу  без  сахара...  мозги  не
работают, тяжело, работа умственная...  -  рассмеялся,  -  небось  клянете
меня?.. вот, мол, дурак, сам про свою работу заявляет - умственная! Чего ж
умственного?.. Хлестать чай с утра до ночи и ворошить протоколы...
     Грубинский отпил чай, фыркнул - горячо, неожиданно поинтересовался:
     - Вы давно в Вахтангова были?
     - А что? - С трудом разжал потрескавшиеся губы Ребров.
     -  Да  нет,  ничего...  -  нотки  извинения   прозвучали   в   голосе
подполковника: простите,  мол,  покорнейше,  отрываю  не  ко  времени,  от
созерцания решетки на окне. - Зря, эх, зря...  -  бормотнул  Грубинский  и
хитро прищурился. - А хотите, скажу про отца?.. За так... по  дружбе...  -
Огляделся, скользнул к входной двери, приоткрыл, шуганул  охранника,  чтоб
не дремал, дернулся, сел, отпил  глоток,  будто  призывая  на  помощь  все
отпущенное мужество, выдохнул шепотом:
     - Каганович!
     В комнате повисла тишина.
     Ребров с трудом унимал дрожь в  пальцах,  смирял  желание  выплеснуть
остатки чая в лицо через стол.
     - Пошутил... неудачно... - признал Грубинский, - хотел, сказать,  что
сам отец народов... потом вспомнил, ко времени вашего рождения у  него  уж
не фурчало, поди, лет десять как, а может больше... кстати...  -  оживился
подполковник. - Вы-то как переносите вынужденное воздержание?..
     Ребров молчал, в сотый раз пересчитывая число квадратов в решетке  по
вертикали и по горизонтали, и перемножая их.
     - Извините, что вторгаюсь в интимную сферу... но у нас  есть  данные,
что вы весьма активны в смысле... ну сами понимаете...
     - Чьи данные? - Ребров спросил только, чтобы унять дрожь  и  подавить
искушение мордобоя.
     - Тут секрета нет, не то, что с вашим настоящим отцом.  -  Грубинский
нырнул под стол, Ребров думал, к одному из  нижних  ящиков,  чтоб  извлечь
подтверждающую его половые свойства бумагу,  но  подполковник  пояснил:  -
Носки без резинок стали продавать! Сползают...  Куда  мы  катимся?..  чьи,
говорите, данные? Мадам Шестопаловой... Почему фамилию против всех  правил
назвал? Это не данные...  так,  бабьи  сплетни.  Не  каждая  блядь  агент,
поверьте агентов меньше.
     - Есть что-нибудь на свете, чего вы не  знаете?  -  Ребров,  как  раз
скользил глазами по середине решетки.
     -  Нет,   -   простодушно,   и   упиваясь   откровенностью,   ответил
подполковник.
     Поворошил бумаги, поохал,  покряхтел,  выплеснул  остатки  заварки  в
пластиковую урну:
     - Подумайте...  договоренности  мы  соблюдаем  свято...  кого  угодно
спросите, хоть вашего сокамерника Сеньку... мы вам родного  отца,  вы  нам
документы... - Нажал вызывную кнопку. Вошел охранник. - Всего  доброго!  -
Напутствовал подполковник.

     В кухне Шестопалова принимала Холина за уютным семейным столом.  Лена
подливала сидящему в халате гостю рейнское вино к мясу.
     - Этот халат без меня носили?  -  Холин  ткнул  в  набивной  герб  на
махровом кармане.
     - Дурачек! - Лена обильно полила мясо соусом.  -  Слушай,  Холин,  ты
теперь вдовец, я  свободная  женщина,  детей  у  тебя  нет,  я  отроду  не
хотела... не объединить ли наши усилия на службе Родине?
     Холин, мотая длинными концами махрового  пояса,  тоскливо  поведал  о
своих опасениях:
     - Гулять будешь...
     - Не чаще раза в квартал. - Лена подложила Холину зелени.  -  Причем,
раньше гульба шла впустую... теперь только тебе на  пользу...  тут  сеньор
Мадзони на меня глаз положил... это серьезно...
     - Ты с Ребровым спала... Пашка сказал. - Холин разрезал  кусок  мяса,
смазал местной горчицей, отведал, поморщился. - Все могут  делать,  а  вот
горчица им не дается.
     - Подумаешь, Пашка... я  тебе  сама  без  Пашки  могу  сказать...  да
спала... ну и что? Откуда это в вас байские замашки?..  И  ты  спи  с  кем
хочешь... мало ли таких крепких семей?.. - Подумала:  -  ...Может,  только
такие и крепкие?.. Опять же, маршальская дщерь... дача-срача...  трофейный
фарфор - услада старости... а хочешь! - Ленку повело от вина. - Хочешь?  Я
и родить могу! Маленького Холина, такого кудрявого... дед будет нянькаться
с внуком... а мы с тобой прокладывать дорогу новой  российской  буржуазии,
то бишь старой номенклатуре на мировые рынки...  Соглашайся,  Холин,  пока
добрая. Красивая баба, в койке огонь... ну чего тебе еще надо?
     Холин отложил вилку и нож.
     - Завтра или после завтра привезут золото...
     - И тогда... ты разбогатеешь! Я знаю! Маршальские дочери  голодранцам
предложений не делают!
     - Знаешь? Про золото? От кого?.. И Пашке отпустила?
     - Был грех. Зато к тебе теперь  с  полным  уважением.  Двадцать  пять
процентов! Не шутка!
     - Идиот! Скотина! Пьянь! Все выболтал... - завопил Холин  и  выскочил
из кухни.
     ...Вскоре из спальни донеслась мелодия... que sera sera...
     - Откуда у тебя эта пластинка?
     - Ребров подарил... перед отъездом.
     - А у меня есть брелок... с  этими  же  словами.  -  Холин  вынул  из
кармана пиджака золоченый брелок,  снятый  с  его  убиенной  жены...  жена
завладела брелком в свою очередь убив итальянского Brigandi.
     Брелок оказался предвестником смерти, но... о его происхождении Холин
к счастью для себя не знал.

     Седой прибыл  в  хранилище  в  сопровождении  Мозгляка.  Прошли  мимо
охранников внешнего кольца безопасности, спустились на лифте, миновали еще
три поста...
     Наконец подошли к решетке из вертикальных прутьев, каждый толщиной  с
черенок лопаты. Сопровождающий долго возился с запорами,  наконец  открыл,
прошли по глухому, сплошь забетонированному коридору и уперлись во  вторую
решетку из вертикальных прутьев. Первая решетка  автоматически  закрылась.
Над второй  телекамера  следила  за  пришедшими.  Сопровождающий  отомкнул
запоры  второй  решетки,  спустились  по  ступеням  и  попали  в  зал   со
стеллажами.  На  стеллажах  лежали  слитки  золота  с  клеймом   госбанка,
указанием пробы и веса.
     Седой и Мозгляк прошли вдоль стеллажей. Лоб Мозгляка блестел.  Прошли
к уже  упакованным  ящикам  с  крашенными  зеленым,  чтоб  не  царапались,
слиткам.
     - Вот... - сказал ни к кому, не обращаясь Седой, -  двадцать  ящиков.
Повезем на двух обычных рафиках, чтобы не привлекать внимания,  и  "Волги"
сопровождения  без  мигалок...  две  чуть  впереди...  две  чуть   позади,
обгонять, отставать... в общем никаких кортежей...
     Седой и Мозгляк вышли из подвала со стеллажами, снова распахивались и
щелкали запорами решетки, снова три поста, снова  охрана  внешнего  кольца
безопасности...

     ...По ленинградскому шоссе  ехали  две  "Волги"  -  "белая  ночь",  и
защитно-зеленая... чуть отстав, два рафика, один грязно-голубой,  как  для
перевозки алкашей, другой кофейный, тоже с наглухо  замазанными  стеклами,
на хвосте у рафиков сидели две серые "Волги" -  в  последней  Седой,  чуть
впереди Мозгляк и еще трое тренированных мужчин.
     Пронеслись в Шереметьево-2, въехали прямо на  летное  поле,  минуя  и
пограничников,  и  таможню...  Самолеты  в  ярких  потоках  света,   тьма,
прореженная  цепочками  синих  или  янтарных   огней   рулежных   дорожек,
маркировочные  огни,  прожекторы,  поливающие  светом   взлетно-посадочные
полосы и погрузочно-разгрузочные зоны. Ушел вверх  "Боинг-707"  Люфтганзы,
за ним "DC", и чуть - позже джаловский красавец 747-ой с красным  журавлем
на хвосте. Рафики замерли, дверцы открылись: из каждого фургона  выскочило
по трое автоматчиков.
     "Волга" Седого подъехала последней,  пассажир  вышел,  тут  же  рядом
вырос мужчина в штатском, ткнул в самолет у забора.
     - Этот? - переспросил Седой.
     - Этот, - подтвердил местный гэбист.
     К рафикам подошли обыкновенные  работяги  и  принялись  таскать,  как
водку в районном магазине, по одному ящику, нежно, боясь уронить.
     Самолет подпирали  два  трапа.  По  заднему  поднимались  работяги  с
ящиками золота  и  скрывались  в  распахнутом  люке.  По  переднему  трапу
спустился командир экипажа в синей гэвээфовской форме. Командир подошел  к
переднему колесу, пнул  ногой,  тоскливо  оглядел  цилиндры  гидравлики  и
крикнул мужику в черном комбинезоне:
     - Зафиксировать надо колесо...  укрепить  тяжелым...  -  И  прошел  к
служебным помещениям.  "Черный  комбинезон"  скомандовал  работягам  и  те
послушно подперли колесо одним из ящиков с золотом.
     ...Погрузка продолжалась. Автоматчики переминались с  ноги  на  ногу,
Мозгляк травил  с  операми,  Седой,  не  спуская  глаз  с  заднего  трапа,
выслушивал жалобы местного гэбиста.
     Погрузка  завершилась.  Работяги  скатились  с  трапа,   как   горох,
растворились во тьме. К  Седому  подошел  командир  экипажа,  поручкались,
знали друг друга давно.
     - Вас встретят. - Предупредил Седой и кивнул местному  гэбисту,  чтоб
отошел. - Все, как обычно...
     - Цулко? - Уточнил летчик.
     Седой кивнул.
     - Он подъедет с броневиком итальянского банка, не удивляйтесь...  так
и оговорено... все документы на  ввоз  оформлены...  с  местными  властями
проблем не будет...
     Седой зашагал к серой "Волге".  От  самолета  откатили  второй  трап,
командир поднялся по первому,  задраили  люки  и  откатили  носовой  трап.
Самолет подцепил тягач.
     "Черный комбинезон" скомандовал двоим из аэродромной обслуги оттащить
ящик из-под переднего колеса. Двое поволокли ящик, пригибаясь от  тяжести,
швырнули под забор и ушли.
     Тягач откатил самолет к рулежным дорожкам.  Седой,  стоял  у  машины,
наблюдал  за  самолетом.  Взревели  двигатели   и,   покачиваясь,   махина
устремилась к взлетно-посадочной полосе. Замерла перед  стартом...  форсаж
турбин... самолет, будто выбросили  из  пращи,  машина  рванула  вперед  и
плавно ушла вверх, скрылась во тьме, прокладывая привычный "голдэн  вэй  -
золотой путь".
     Седой посмотрел в  небо,  юркнул  на  заднее  сидение...  автоматчики
скрылись  в  рафиках...  хлопнули  дверцы  "Волг",  и  "группа   доставки"
двинулась в город.
     Седой сидел в  кабинете,  перебирая  книги.  Мозгляк  раскладывал  на
приставном столе "порнуху".
     - Убери! Не люблю. - Седой потянулся к стакану с карандашами... и тут
ожил телефон с гербом.
     - Что? - Седой осел в кресле, будто уменьшился в  размерах,  съежился
на глазах. - Что?.. - Переспросил полковник Прут,  и  Мозгляк,  на  всякий
случай вскочил, холкой ощущая надвигающуюся опасность.
     - Как девятнадцать? - Губы Седого побелели. - Я что  ж  себе  взял?..
Перезвоните через десять минут. -  Трубка  шмякнулась  на  аппарат.  -  Ты
принимал ящики? - Мозгляк кивнул, глаза его  потухли,  сальные  железы  от
напряжения заработали с утроенной силой. - Сколько их было?
     - Двадцать. - Мозгляк хотел бы  сжевать  самолично  эти  растреклятые
журнальчики  с  голыми  бабами,  так  некстати  оказались  они  сейчас   в
начальственном кабинете.
     - Двадцать, значит... - спокойно,  даже  улыбаясь  согласился  Седой.
Мозгляк сжался: лучше  бы  орал,  материл,  чем  это  бездонное,  страшное
непредсказуемое спокойствие.
     - А прилетели, между прочим, девятнадцать...
     - Не может быть!.. - Вырвалось у Мозгляка.
     - Я вру! - Театрально взмахнул руками Седой.  -  Развлекаюсь.  Или...
мои офицеры - кретины. Взяли  двадцать?  Отвечаешь?  -  Мозгляк  кивал.  -
Привезли двадцать? Отвечаешь? - Мозгляк кивал. - И погрузили двадцать?.. -
Мозгляк кивал, пот скатывался из-под волос и стекал по лбу, по  щекам,  от
чего казалось, будто виновный в утере ящика золота рыдает.
     - Вон отсюда! - Рявкнул Седой, - ищи, где хочешь! Не  найдешь  -  под
трибунал! Я уж постараюсь...
     Мозгляк  выскользнул   из   кабинета.   Седой   в   сердцах   схватил
порножурнальчик, разорвал, побросал обрывки в корзину: - Мудачье!
     Зазвонила "вертушка", Седой придал голосу возможную мягкость:
     - Меры приняты, Герман  Сергеевич.  Ищем...  Найдем...  из-под  земли
достанем.
     По опыту Седой знал: лучше отвлечься, думать о  другом,  чем  травить
себя понапрасну... не такой кретин Мозгляк, чтоб  не  побороться  за  свою
шкуру... лучше поговорить с приятным человеком, который никогда - о чем ни
попроси! - не подводит.
     Седой набрал номер:
     - Марь Пална, узнаете? Ваш  покорный...  Вот  припомнил,  вы  обещали
сообщить  важное,  хоть  и  не  срочное.  В  пятницу  свидетелем  по  делу
Реброва?.. Интересно... и я подъеду, как раз пообщаемся...
     Седой успокоился. Найдут этот чертов ящик, не иголка же...
     Две "Волги" серии МЕЧ рванули от  хранилища  в  Шереметьево.  Домчали
быстро... Въехали на поле. Десятки самолетов, прожектора, огни...  то  же,
что и вчера. Местный гэбист слушал Мозгляка в окружении  оперов  и  вертел
головой, будто надеясь обнаружить - вот так, слету - пропавший ящик.
     -  Командир  экипажа  надежен?  -  строил  умопомрачительные   версии
Мозгляк.
     - Исключено. На борту наш человек, - доложил местный гэбист.
     - Может сговор? И ваш человек тоже! - не унимался  Мозгляк.  -  Будут
дружно уверять, что ящиков девятнадцать... а двадцатый сгрузили по дороге?
     - Где?  -  Местный  гэбист,  едва  сдержал  улыбку.  -  Беспосадочный
полет...  в  картофельное   поле   бросать   среди   ночи?   И   как?   не
бомбардировщик... все же...
     - Команду работяг сюда! - перешел на визг Мозгляк, без конца промокая
лицо бумажными салфетками из пачки, что таскал с собой.
     Согнали  работяг,  выстроили,  Мозгляк  безмолвно  обходил   шеренгу,
внимательно вглядываясь в сумеречные лица.
     - Что ищете? - не утерпел работяга в буклированной кепке.
     Мозгляк грубо хватанул работягу за грудки, вырвал из строя:
     - Так... первые  ласточки...  я  разве  говорил,  что  ищу?..  А  что
искать?.. Может подскажешь?.. - Мозгляк кивнул операм, кряжистые ребята  в
миг оттащили говоруна в сторону.
     - Итак, - Мозгляк  понял,  что  безмолвие  потеряло  смысл,  -  вчера
грузили золото... золото!.. пропал ящик... засадим всю  бригаду,  может  и
под вышку подведем... госпреступление... кража золото-валютных ценностей в
особо крупных размерах.
     Работяги в строю загалдели, один повыше, покрепче вышел вперед:
     - Чего стращать, начальник? Мы только сейчас и узнали, что золото. За
день перекидываем по десятку тонн на рыло. Раз-зи все упомнишь?
     -  Коль!  -  обратился  парламентер.  -  А  помнишь  вчерась  Бориска
скомандовал колесо подпереть?.. мы, значит, и подперли.
     - Точно помню, - поддержал сморчок с длинными  волосами  и  фиксой  в
верхних зубах.
     Местный гэбист похоже сохранял остатки спокойствия:
     - Где стоял самолет?
     - Да вон! - Протянул грязную руку парламентер. - Тама! Да теперь  его
тама нет.
     - Издеваешься! - Прошипел  Мозгляк.  Работяги,  теснимые  полукольцом
оперов, приближались к месту вчерашней стоянки самолета. У забора  залегла
тьма.
     -  Пусто.  -  Без  выражения  заметил  местный  гэбист  и  не   успел
замолкнуть,  как  Мозгляк  припечатал.  -  Вы  тоже   ответите   по   всей
строгости...
     Луч  прожектора  упал  с  высоты,  высветил  забор,  скользнул  ниже,
выхватил ящик на земле под забором.
     - Да вот же он, ядрена холера! - Крикнул парламентер, и  все  увидели
зеленый дощатый ящик. Мозгляк бросился первым, попытался приподнять  и  не
смог, осмотрел пломбы - все целы, велел операм  оцепить  ящик,  сообразил,
что ошибся, скомандовал оттащить в багажник "Волги"  -  зад  машины  сразу
просел под грузом.
     Работягам Мозгляк приказал:
     - Об инциденте никому, ни слова, подписки не беру,  но...  все  равно
что взял! - И рванул к телефону, дозвонился, заорал в трубку:
     - Пал Устиныч! Нашли! Расскажу - не поверите! - Трубка уже дружелюбно
выплюнула. - Мудачье!
     Работяги переговаривались,  забыв  об  "устной  подписке":  всю  ночь
пролежал... ящик с золотом... если б знать... всю ночь...

     Допрос  в  кабинете  подполковника  Грубинского  шел  своим  чередом.
Охранник  ввел  Реброва,  подследственный   сел.   Подполковник   привычно
предложил чаю, Ребров привычно отказался, и все же... Грубинский заварил в
двух стаканах с подстаканниками,  разложил  сахар  ложкой,  несколько  раз
роняя белые кубики в сахарницу, отрезал по ломтику лимона,  пустив  желтые
кругляки в плавание по чайному морю и... придвинул напиток Реброву:
     - Отведайте!
     Ребров в нерешительности смотрел на чай.
     Подполковник рассмеялся:
     - Может боитесь?.. думаете, еще подсыпят чего, чтоб развязать язык...
не опасайтесь!.. зря... - и пояснил вполне дружелюбно,  -  если  нам  надо
развязать язык, знаете сколько способов? - и смеясь, стал загибать пальцы.
     Ребров для порядка и успокоения пересчитал квадраты решетки  на  окне
по  вертикали,  по  горизонтали  и...  перемножил:  сошлось  со  вчерашним
результатом. Сделал глоток, отталкивая языком ломтик лимона.  Подполковник
заметил, посоветовал:
     - Съешьте его! - Подцепил свой ломтик и сжевал, - и все проблемы...
     Пили чай минуту-другую, капель выбивала дробь по ту сторону  окна,  в
водосточной трубе загрохотало - сорвался с самого верху подтаявший лед.
     - Так вот, - начал Грубинский, - значит, узнать, кто отец в обмен  на
документы не хотите? - Ребров  промолчал,  даже  порадовался  спасительной
возможности предаться чаепитию. - Нет... так нет. - Грубинский  подошел  к
окну, вытянул шею, будто высматривал  кого  снаружи,  обернулся,  прижался
задом к подоконнику над источающей жар батареей, скрестил руки на груди. -
Погрею  поясницу...  вчера  неловко  повернулся,  и  как  скрутило!   Едва
разогнулся утром. У вас прострелы случались?
     - Нет. - Ребров гонял ложкой чаинки по акватории стакана.
     - С вами беседовать одно удовольствие, - рассмеялся  подполковник,  -
ничего лишнего... только да, нет...  будто  всю  жизнь  под  следствием...
сейчас думаете... неплохо сказано... а что? каждый из нас  всю  жизнь  под
мелкоскопом у государства... скажете, нет?
     - Странно... как вы, с вашими взглядами сюда попали?
     - Сам часто  недоумеваю  -  как?  -  Грубинский  оторвался  от  окна,
взгромоздился на стул, вздохнул. - Милый  вы  мой...  это  ж  упряжь...  и
скачут одновременно тысячи... попробуй, вырвись  из  постромок,  попытайся
уйти в сторону... затопчут... даже не по злобе...
     Снова заварил чай,  снова  принялся  размешивать  сахар,  неожиданно,
будто вспомнил что важное:
     - Плохо дело... - Вынул из  стопки  несколько  листков.  -  Вскрылись
новые обстоятельства... - Сунул листки под нос Реброву. - Ваша подпись?
     - Моя... - Ребров увидел свой росчерк на бумагах, которые никогда  не
подписывал.
     - Плохо дело... - Грубинский воевал с  горячим  чаем;  дул  на  воду,
выуживал чаинки,  целое  действо  разворачивалось  на  глазах  Реброва.  -
Главное,  что  плохо...  вроде  вы  борец...   человек   с   репутацией...
незапятнанной... а вот из бумажек этих следует, что вы как все, хуже всех,
даже каяться не желаете...  Смотрели  "Покаяние"?  Класс!  -  Подполковник
цокнул языком. - Но искусство искусством,  а  жизнь  берет  свое.  Бумажки
против вас... что делать будем?
     - Это подделка. - Спокойствие с трудом давалось Реброву.
     Подполковник улыбнулся:
     - Это милый вы мой, даже  не  смешно...  органы  подделали?..  мы  не
ангелы...  люди  везде  люди,  но...  подделки?  -  И  неожиданно   изгнав
благодушие, отрывисто резанул, - подпись ваша?
     - Моя, - подтвердил Ребров.
     - А вы - трус! - Неожиданно зло заключил Грубинский. - Подпись -  это
серьезно. Это даже ваш адвокат признает. Кстати об адвокате... не  слишком
надейтесь... они хороши в борьбе с наговорами... при явном,  так  сказать,
обвинительном уклоне... у нас  с  вами  дело  другое...  я  едва  было  не
отпустил вас, и вдруг... эти бумаги...
     - Фальшивые, - не утерпел Ребров.
     - Вот и нет! - Подполковник повеселел, потряс  бланком,  отпечатанным
типографски. - Заключение экспертов... не подкопаешься... ваша подпись...
     - Разрешите взглянуть? - Ребров отодвинул подстаканник.
     - Извольте! - С готовностью разложил подписанные  Ребровым  документы
Грубинский.
     Ребров  внимательно  перечитал  отпечатанные  на  банковских  бланках
письма с его подписью:
     - Впервые вижу!
     - Естественно, - со смешком поддержал  дознаватель,  -  и  не  ожидал
другого, кто ж на себя покажет?..
     Помолчали. Подполковник вновь предался чайной церемонии, подобрев  на
глазах:
     - Вот что я вам скажу. Ребров... милый вы  мой  человек.  Откуда  эти
бумаги? Начали копать... а почему? Вы  дали  повод  -  не  отдаете  важные
документы, где-то припрятали, как ребенок, в  самом  деле...  и  мы  вроде
школяров, играем с вами в  кошки-мышки...  Верните  документы,  и  дело  с
концом. Не отдадите... дальше копать станем - это ж машина! - и  накопаем,
не  сомневайтесь.  -  Вздохнул  и  совсем   по-родственному,   по-отечески
заключил. - Вам это нужно? Мне - нет!
     Нажал  кнопку.  Вошел  охранник.  Ребров  встал,  готовясь   покинуть
кабинет. Следователь посмотрел на охранника, вдруг припомнил важное:
     - Свободен... - и Реброву, - еще поговорим, садитесь.
     Грубинский полистал толстый журнал, пересыпал чай  из  двух  пачек  в
коробочку "Липтона", пояснил:
     - Подмешиваю, чтоб продлить удовольствие...
     - Разрешите... - начал Ребров, подполковник кивнул. - Скажите, у вас,
наверное,  целый  отдел  есть...  печатает  поддельные  письма,  фальшивые
заключения, ставит любые подписи?
     Подполковник с любопытством, как на заговорившее насекомое, глянул на
Реброва. Тот ожидал  гневного  окрика,  хамского  окорота,  но...  ошибся,
спокойно и даже проникновенно подполковник поведал:
     - Конечно, есть. А вы как хотели? - И засмеялся,  заваривая  любезную
чайную смесь.
     Отодвинул стакан, посмотрел на Реброва долгим, недобрым  взглядом,  и
последственный  вмиг  понял,  что  начинается   второе   действие,   самое
насыщенное и драматическое.
     Грубинский даже внешне  изменился:  подобрался,  затвердели  желваки,
засверкали  глаза  -  помолодел,  одним  словом.  -  Ребров,  имя   вашего
настоящего отца вам неинтересно. Предположим...  Бумаги,  что  у  меня  на
столе, вы не подписывали. Предположим... но  есть  обстоятельство,  вернее
человек, который вас непременно заинтересует... Кто?
     Ребров вжался в спинку стула, ожидая ответа, он  давно  боялся  этого
мига  и...   худшее   пришло,   буднично,   обыкновенно...   сейчас   уста
подполковника, моловшие успокаивающую,  обволакивающую  чепуху  произнесут
нечто... и Ребров прекратит сопротивление.
     - Кто? - Выкрикнул Ребров.
     - Мы переведем от вас безобидного  Сеньку  и  подселим  двухметрового
громилу с лапищами, ломающими бревна как спички.
     - Я побоев не боюсь. - Усталость накатила на Реброва, худшее миновало
и... подследственный себя выдал.
     Грубинский легко вскочил, крутился рядом  с  Ребровым,  заглядывая  в
глаза:
     - А вы  вроде  рады?  Определенно  рады!  Облегчение  в  глазах...  -
дотронулся до предплечья - мышцы расслабились... действительно, кто боится
побоев?.. не до смерти  же...  мы  не  допустим...  Я  в  курсе,  как  вас
валтузили, я  даже  горжусь  вами...  знай,  мол,  наших...  -  Грубинский
крутанул свой стул  вокруг  ножки,  оседлал,  свесив  по  краям  бедренные
окорока, сложил руки на спинке стула и глухо, раздельно произнес:
     - Вы ждали, что я назову другого человека... и я  его  назову...  это
ваша мать!
     Ребров почувствовал легкое головокружение и рвотный позыв,  схватился
за горло, стараясь удержать зловонное месиво рвущееся снизу.
     Грубинский, не скрывая торжества,  ринулся  к  графину,  налил  воды,
протянул стакан. Ребров пил долго, одна мысль свербила: если  б  растянуть
этот стакан на всю жизнь, пить до смертного часа, лишь бы мать  больше  не
вспоминали в том кабинете.
     Подполковник нажал вызывную кнопку. Вошел охранник.
     -  Уведите,  -  скомандовал  следователь.  Из  носика  электрического
чайника со свистом вырывался пар.

     Марь Пална сидела в больничной палате на одного. На кровати  возлежал
Мастодонт, на тумбочке в вазе рдели гвоздики, принесенные секретаршей.
     - Все, Маш! - Мастодонт гладил руку секретарши. -  Отпели-отлюбили...
я, конечно, хамло, Маш, но... ты... ты для меня не подоконник, не  доносы,
никогда б не вышло соединиться, врать не  стану,  другие  времена  и,  что
поразительно, нет красного цвета! Могли б по  другому  прожить,  не  здесь
родится, не сейчас... Все другое... человеческое...
     Мастодонт отвернулся к тумбочке, чтобы скрыть слезы, махнул рукой.
     - Чего  стесняться!  Ишь  приучили!..  Слезы  -  плохо...  жалость  -
унижает... погибать, но не сдаваться...  зато  кради,  насилуй,  убивай...
убийство здесь наука... не только физическое, поджидают  у  колыбели  -  и
сразу понеслась, тянуть жилы до конца дней... - Тяжело задышал.
     - Устал? - всполошилась Маша, придвинулась.
     - Что там у нас? - Глаза Мастодонта  погасли,  слезы  высохли,  порыв
истаял.
     - Ребров под следствием. На завтра вызвали меня.
     - Я его предупреждал. Вот что,  Маш...  -  Мастодонт  с  трудом  сел,
зашептал в ухо секретарю: глаза Марь Палны расширились...
     Вскоре женщина поднялась, поцеловала Мастодонта. Больной посмотрел на
уходящую, будто желал запомнить навсегда:
     - Найти себе человека... где хочешь... хоть из-под земли.
     - Где  ж  найдешь?  -  Женщина  склонилась,  потерлась  лбом  о  руку
Мастодонта.
     - Иди, Маш, - тихо  отпустил  больной.  -  У  тебя  впереди  жизнь...
какая-никакая, а у меня... - и резко отвернулся к стене.
     Дверь в палату тихо притворилась.

     В камеру за Ребровым пришли, выдали его одежду. Усадили  в  машину  и
повезли в центр. По обе стороны от Реброва сидели два хмурых комсомольских
упыря, гладких и накачанных.
     Подъехал к дому в Плотниковом переулке, сопровождающие ввели  Реброва
в  обыкновенный  подъезд  обыкновенного   дома,   испещренный   матом   на
облупленных стенах, окропленный мочой десятков кошачьих поколений, гниющий
и сопротивляющийся умиранию.
     Поднялись на шестой этаж, позвонили,  дверь  открыли...  В  прихожей,
приветливо  встречая,  стоял  подполковник   Грубинский.   Ребров   вошел,
сопровождающие  обменялись  с  начальником  парой  слов  и...  исчезли  по
немудренным гэбэшным делам: выпить, забежать к знакомым девкам в подсобки,
разжиться редким товаром почти за так - все ж власть заявилась.
     В конце коридора Ребров заметил незнакомую женщину с седым пучком  на
затылке,  промелькнувшую  бесшумно  и  похоже,  опечаленную  тем,  что   в
нарушение просьбы-приказа попалась на глаза. Ребров знал, что у комитета в
центре сотни  квартир,  хозяева  коих  когда-то  попали  в  тенета  бойцам
вооруженного отряда партии, да так и не выскочили из силков.
     Грубинский поддержал Реброва за локоть, провел в  большую,  давно  не
ремонтированную комнату. За столом сидела мать...
     Мать и сын обнялись, подполковник  тактично  отошел  к  окну,  то  ли
высматривая машину своих орлов, то ли пытаясь понять, как не зачахли цветы
на окне, неизменно обращенном в темный каменный колодец.
     Подполковник  прилип  к  стеклу,  будто  и  не   слышал   ничего,   и
происходящее его вовсе не трогало.
     - Как ты? - Ребров гладил волосы матери, лицо, руки...
     - А ты?.. мальчик!.. - Ястржембская разрыдалась.
     Подполковник поморщился  и  еще  заинтересованнее  уперся  в  колодец
двора,  затем  не  выдержал,  шагнул  к  столу,  уселся,  положив  пухлые,
ухоженные ладони на чистую, но ветхую - со штопками и застиранными пятнами
- скатерть.
     - Ну-тес, господа хорошие, к делу...
     Ястржембская  распрямилась,  обрела  внутренний  стержень,   вскипела
яростью сопротивления, глаза  свидетельствовали:  старое  зэковское  -  не
верь, не бойся, не проси! - до сих пор обороняет от  бед  репрессированную
польку.
     - Итак, ваш сын совершил преступление... выкрал важные документы,  но
мы не жаждем крови... вовсе нет... мы хотим, чтобы нам вернули украденное,
если, конечно...
     - Если что?.. - Ребров не выпускал руку матери.
     - Будем говорить как мужчины... если, конечно, вам дорога мать.
     Ястржембская помолодела,  будто  перенеслась  на  десятилетия  назад,
когда ненависть к этим людям выжигала все изнутри, но  молодость  помогала
выстоять, не сгореть...
     Ребров сжал руку матери:
     - Подполковник у нас дока по завариванию чая... и... по  дружелюбному
шантажу.
     - Вы не изменились, - глядя прямо в глаза Грубинскому произнесла мать
Реброва.
     - Помилуйте, -  попытался  отшутиться  подполковник,  -  я  вас  вижу
впервые...
     - И я вас... - Ястржембская закрыла глаза:  господи!  Как  давно  это
было и как  явственно  проступило  сквозь  толщу  времени.  Глаза  женщины
раскрылись,  сухие,  в  красных  ободках  от  недосыпа  и  долгих  месяцев
застарелой хвори. - И все же... Вы не изменились...
     Грубинский оглядел этих двоих,  ему  стало  не  по  себе...  или  так
показалось Реброву? Если люди идут  на  сотрудничество,  а  тем  более  на
службу органам, тонкие движения души отмирают, становятся не  нужными  или
сохраняются для маскировки, для усыпления не  слишком  искушенных  врагов:
смотри какой я! понимающий, тонкий, сострадающий, вовсе не такой, каким ты
ожидал меня увидеть.
     - Потеряно непозволительно много времени, - отрубил Грубинский, - или
вы возвращаете документы проводок  партийной  валюты  или...  в  общем,  я
сказал все... думайте!
     Убогий отрывной календарь на стене показывал 18  августа  1991  года.
Ребров  не  предполагал  раньше,  что  органы,  полюбившие   в   последние
десятилетия удобства и покой, трудятся и по воскресным дням.
     -  Что  вы  можете  сделать  больше,  чем  уже  сделали  когда-то?  -
Ястржембская поправила выбившуюся прядь.
     Подполковник молчал.
     - Вы не посмеете! - Едва слышно, и от того  значительно,  предостерег
Ребров.
     Подполковник молчал.
     В дверях появилась хозяйка квартиры - встретились глазами  с  матерью
Реброва и обе поняли, что оттуда! из  далекого  лагерного  далека:  только
одну сломали, другую не смогли... Подполковник  кивнул.  Хозяйка  исчезла,
через минуту принесла чай... Грубинский оттаял при  виде  любимого  пойла,
потянулся к стакану с густо коричневым содержимым.
     В   дверь   позвонили,   подполковник   поднялся,    открыл,    вошли
сопровождающие, один из  них  обвел  Ребровых  отсутствующим  взглядом  и,
никого не опасаясь, доложил:
     - Завтра! Все готово!
     Подполковник  кивнул,  как  показалось  Ястржембской   с   сожалением
посмотрел на ее сына:
     - Жаль, Ребров, даже не представляете, как жаль,  что  мы  не  смогли
договориться...  видит  Бог,  я  хотел...  -  подполковник  не  договорил,
машинально вырвал лист календаря с 18 августа, пробежал текст на  обороте,
спрятал листок в карман, сказал сопровождающим, - на память! - одним махом
допил чай, кивнул на Реброва. - Уведите!..
     Ястржембская поднялась.
     -  А  вы,  мадам,  останьтесь...   поговорим,   как   отпрыски   двух
шляхтических родов...
     Ребров попытался вырваться, броситься к матери. Упыри споро  заломили
руки сына за спину и выволокли. Из глубины  коридора  смотрели  слезящиеся
глаза на  веки  вечные  перепуганного  человеческого  существа  -  хозяйки
явочной квартиры в центре города.

     Девятнадцатого августа Марь Пална поднялась, как  обычно  без  десяти
семь, в семь включила "Эхо  Москвы",  перебросила  рычажок  на  магнитоле,
вывезенной из Парижа. Ей нравились ребята, вещающие  с  таким  неприкрытым
вызовом властям. В ее молодости такие или сидели, или смирно шушукались по
углам, или уезжали, оболганные,  оплеванные,  часто  пройдя  высшую  школу
многолетней травли.
     Никогда за Марь Палной не ухаживали  такие  раскованные,  незлобливые
мальчики из по-настоящему хороших семей, и поэтому  секретарша  Мастодонта
любила слушать их голоса и представлять как они выглядят... и как  раз  по
голосу, более других, ее привлекал  Сергей  Корзун,  который  и  заговорил
сейчас...
     Вначале Марь Пална даже предположила, что обладатель любимого  голоса
слегка пьян или шибко - в лучших традициях самой Марь Палны  -  перегулял.
Голос ведущего явственно дрожал и сообщал страшные вещи...
     Марь Пална отшвырнула тени, отодвинула кофе и услышала, что власть  в
стране принял на себя комитет с непроизносимым названием и  вошли  в  него
зловещие персоны.
     -  Господи,  Сережа!  -  Хотела  обратиться  Марь  Пална  к  любимому
ведущему. - Ребята, вы известные ерники! Это шутка? Признайтесь! Никто  не
осудит...  такая  тягомотная  жизнь...   решили   развлечь   народ...   ну
признайтесь...
     Однако  ведущий  зачитывал  обращение  комитета   и   лишь   тембром,
перепадами модуляций давал оценку документу, привезенному на радиостанцию,
как видно, еще до семи утра. Марь Пална лучше многих представляла,  кто  и
как развозит такие документы.
     И сегодня же ей предстояло оказаться в Лефортово для дачи  показаний,
как некстати вылупился из змеиного яйца этот  комитет.  Положение  Реброва
стократно усугублялось, и  сейчас,  на  больничной  койке  Мастодонт  тоже
выслушивал обращение комитета.
     Мастодонт, насквозь пробитый инфарктом, всю жизнь играл в "эти  игры"
и понимал: Ребров в смертельной  опасности...  и  если  раньше  шансов  на
спасение было немного, то теперь их не стало вовсе...
     В динамике Сергей Корзун оборвал фразу на полуслове... и Марь  Пална,
будто на яву, увидела, как  в  неприспособленную  для  вещания  комнатенку
вошли люди, в штатском и перекрыли тракт, ведущий к  передатчику.  Как  ей
хотелось ворваться на станцию, затопать ногами, заорать хотя бы так:  "Эй!
Вы знаете с кем я сплю? А, не знаете! Тем хуже! Вас в порошок сотрут...  я
только позвоню... только..." Однако Марь Пална не была столь наивна, чтобы
и в самом деле верить в свои возможности... к тому же, Сановник отъехал  в
Швейцарию и жаловаться - чего бы она никогда не сделала! -  было  попросту
не кому.
     Марь Пална позвонила  по  контактному  телефону  Седому  -  никто  не
ответил... и тут она вспомнила, что  Седой  еще  раньше  записал  дату  ее
вызова в Лефортово и обещал увидеться не позднее как сегодня!
     Марь Пална приняла  душ,  быстро  оделась,  выскочила  на  улицу,  на
удивление быстро поймала такси... Ехали по кольцу. У Зубовской и  ближе  к
МИДу стояли танки в пятнах защитной окраски. Таких здоровенных махин  Марь
Пална никогда не видела. Люди и  внимания  не  обращали  на  танки,  будто
видели их каждый день и не по одному разу...
     Любопытствовали единственно старые и малые, как  наиболее  оторванные
от сиюминутной жизни.  Марь  Пална  попросила  притормозить  сразу  же  за
двухэтажным   рестораном   "Глазурь".    Обошла    пять    желтокоричневых
бронированных гробов, удивилась какие длинные стволы  у  башенных  орудий.
Командир танковой группы, прижался  спиной  к  гусеницам  и,  как  мальчик
шевеля  губами,  вел  пальцем  по  обычной  -  груды  в  каждом  киоске  -
туристической карте Москвы.
     Марь Пална не поверила собственным глазам, приблизилась к майору -  у
красивых женщин особые привилегии - заглянула в цветное переплетение улиц,
увидела голубой извив Москва-реки и... рассмеялась.
     - Что это? - Не унималась Марь Пална.
     Майору вряд ли доводилось стоять рядом  с  женщиной  такой  красы:  в
военных городках "звезды" не водятся.
     - Что это? - Секретарским, не допускающим  молчания  тоном  повторила
Марь Пална.
     - Карта... Москвы. - Майор думал, что никто из офицерской  братвы  не
поверит, что он  запросто  общался...  может  иностранка,  просто  говорит
хорошо? - с такой, с такой... танкист  окончательно  сомлел  под  огненным
взором женщины и доверительно сообщил:
     - Раздали перед маршем, чтоб, значит в городе ориентироваться... - и,
на всякий пожарный, уточнил, - вы, часом, не иностранка?
     - Матерь Божия! - запричитала,  как  кладбищенская  плакальщица  Марь
Пална, враз отметая подозрение  в  инородстве,  -  и  это  вы...  по  этим
картам?.. военная операция?.. - И снова расхохоталась.
     Понеслась к такси. Майор недоуменно смотрел вслед  чуду,  растаявшему
так быстро.
     В машине бросила таксисту:
     - Представляешь, шеф? У них карта Москвы... ну  как  для  пионеров...
где зоопарк... где выставка... где культурный парк по-над речкою.
     Таксист хмуро молчал. Домчали до  Лефортово,  повидав  в  дороге  еще
немало военной техники...
     На стуле кулем перемолотых костей размещался Ребров: то ли Грубинский
не соврал, подселил громилу в камеру упрямца, то ли давно чесавшиеся  руки
комитетчиков распустились по случаю воцарения классово близких вождей?
     Отметелили Реброва  безжалостно:  оба  глаза  заплыли,  левое  ухо  в
запекшейся крови, рассечена нижняя губа.
     Подполковник встретил Марь Палну  по-родственному,  как  товарища  по
"цеху":
     - Рад... душевно рад! Садитесь. Какие события у нас? А?.. Теперь  все
переменится... - Восторг рвался  из  груди  Грубинского,  хозяин  кабинета
воззрился на  подследственного.  -  Я  предупреждал...  по-хорошему...  не
захотел, сукин сын, охамели от свободы... задохнулись.
     Марь Пална жалела Реброва и себя, и всех, и не совсем понимала  зачем
ее вызвали.
     - Вы вместе работали? - Начал подполковник.  Марь  Пална  кивнула.  -
Отвечайте,  пожалуйста,  да   или   нет,   -   предупредительно   попросил
дознаватель.
     - Да. - Выполнила просьбу свидетельница.
     - Что вы можете сказать о Реброве?
     - В смысле?.. - Не поняла Марь Пална.
     - В смысле контактов с иностранцами... здесь... за рубежом...  вы  же
знаете, председатель  комитета  не  раз  обращал  внимание,  что  западные
спецслужбы значительно активизировали  свою  деятельность...  есть  группы
влияния... есть агенты влияния - красноречивый взгляд на избитого, -  есть
подкуп - скрытый и явный - ...есть и вербовка...
     - А... - Протянула Марь Пална.
     - Вот именно! - Подбодрил дознаватель. - Не думаю, что в деле Реброва
все просто, даже уверен...
     В комнату заглянул тщедушный,  но  сияющий  гэбэшник  и,  не  обращая
внимания на присутствующих гаркнул:
     - В городе наши! Хочешь принять?
     - Тащи. - Разрешил Грубинский и офицерик выскользнул за дверь.
     - Кстати, - Подполковник кивнул  на  телефон,  -  Ребров,  не  хотите
переговорить с матерью? - Ребров не шелохнулся, и подполковник  сообразил,
что избитому тяжело набирать номер, любезно соединил:
     - Ястржембскую! - и протянул трубку сыну.
     - Ты? - Мать не верила своим ушам. - Что случилось? Все в порядке?
     - В порядке... - Саднящими от боли губами проговорил сын. - Ты как?
     - Неважно... вызвала врача с утра. Уже приходил другой,  сказал,  что
мой заболел, странный тип...
     Грубинский бесцеремонно нажал на рычаг:
     - Видите, Ребров, мы держим слово... другой врач! Смекаете?  -  Шумно
вздохнул. - Церемонишься  с  вами...  возишься...  все  впустую...  плетку
подавай - это вы понимаете...
     Вошел тщедушный гэбэшник, Грубинский, достал стаканы - причем четыре!
На всех. Марь Пална и Ребров отказались, подполковник налил два стакана до
половины:
     - Наконец-то! - И подмигнул офицерику. Тщедушный подмигнул в ответ:
     - Ну я побегу... дел невпроворот!
     - Беги, беги! - Ласково напутствовал Грубинский. Офицер ушел. Бутылка
коньяка так и стояла на столе... в кабинет вошел Седой, кивнул Марь Палне,
пожал руку подполковнику:
     - Отмечаете?
     - Вроде того... - просветлел Грубинский.
     Седой оглядел избитого на стуле:
     - Это он на партийные деньги  замахивается?  -  Будто  видел  Реброва
впервые, а не возил для него в Цюрих коробочку со шприцем. Седой глянул на
Марь Палну, на следователя:
     - Можно уведу у тебя свидетеля... на полчасика?.. Потолковать надо...
     Грубинский не сиял от счастья, но... смирился. Седой  пропустил  Марь
Палну, провел по коридору, распахнул дверь  в  аскетический  -  стол,  два
стула, лампа и пишмашинка  на  войлоке  с  заправленным  чистым  листов  -
кабинет. Сели.
     - Слушаю. Обещала важное... - Седой поставил на стол неизменный кофр.
     Марь Пална, не сказав ни слова, подошла к машинке, сдвинула каретку и
начала печатать по принятой форме:
     "Источник сообщает. Павел Устинович  Прут,  бывший  охранник  НКВД  в
Устьвымлаге - мой отец. Особые  приметы  -  татуировка  русалки  на  левой
голени". Мария Павловна... - остановилась на миг, забила крестом  отчество
Павловна, приписала Стюарт. Получился агентурный псевдоним - МАРИЯ СТЮАРТ.
     Марь Пална выдернула лист из машинки, положила  перед  Седым,  рядом,
достав из сумки, бросила серебряный медальон с кудрявой буквой.
     Седой  понял  все,  еще  не  пробежав  лист,  только  по   медальону,
подаренному тысячу лет назад застенчивой заключенной, так и не выбравшейся
из  лагерного  архипелага.  Побледнел,   вышел,   добрался   до   кабинета
Грубинского, не спрашивая - благо бутылка и  чистые  стаканы  на  столе  -
налил доверху и, стараясь не расплескать, вернулся к Марь Палне.
     Седой, скорее всего, пересчитывал мысленно, под скольких  же  мужиков
подложил дочь... или вспоминал ту заключенную... или понял  в  ту  минуту,
что жизнь прожита,  и  его  обманули...  или  готовил  себя  к  исполнению
принятого решения... долго смотрел на дочь,  долго  пил,  пока  стакан  не
опустел... протянул медальон Марь  Палне,  та  спрятала  в  сумку,  достал
зажигалку, подпалил донесение и держал, обжигая  пальцы,  пока  бумага  не
обратилась в ломкий, сухой пепел... еще раз долго посмотрел на  дочь  и...
указал на дверь.
     Марь Пална вышла, притворила дверь и замерла в ожидании,  знала,  что
выходить не нужно, видела это по  отцовским  глазам,  глаза  молили  -  не
выходи!
     Но есть же хоть тень справедливости в этой жизни... кто-то же  должен
заплатить, пусть и поздно, пусть и вовсе бессмысленно...
     ...Грохнул выстрел!..
     Из кабинетов посыпались сотрудники, первым распахнул дверь  тщедушный
гэбэшник. Марь Пална увидела Седого таким, каким никогда  еще  не  видела:
лицо ненапряженное, улыбающееся,  мальчишеское,  будто  его  мучало  давно
забытое и... наконец вспомнил. Из уголка рта вытекала струйкой кровь.
     Офицерик и Грубинский первым делом бросились к кофру, проверили  целы
ли замки, успокоились...
     В неразберихе и толкотне в  коридоре  Марь  Пална  прошла  в  кабинет
подполковника, приблизилась к Реброву, погладила  по  волосам;  произнесла
негромко, но внятно:
     - Держись... И еще... теперь я  знаю,  кто  за  тобой  стоял...  твой
отец... настоящий...
     Ребров хотел услышать, кто именно...
     В кабинет влетел Грубинский:
     - Вы говорили?
     - Нет. - Марь Пална теребила сумку. - Я пойду?
     Подполковник рассеянно подписал пропуск:
     -  Только  зайдите  в  четвертый  кабинет...  расскажите,   как   это
случилось... почему...
     - Понятия не имею, - смело глядя в глаза дознавателю, сообщила  Мария
Стюарт.
     - Вас никто и не подозревает, помилуй Бог... все  свои.  -  Глуповато
успокоил Грубинский. - На той неделе вас вызовем... ах, как по-дурацки все
получилось... с чего он? Такой день! Все встало на свои места!.. Эх!..
     Тщедушный офицерик задал всего один вопрос:
     - Что это он там жег?
     - Не знаю. - Мария Стюарт в упор, рассматривала тщедушного, зная  что
такие теряются в присутствии красивых, властных женщин.
     - Вы свободны. - Выдавил слегка  пьяный  именинник,  пытаясь  скроить
улыбку, получилась жалкая гримаса. Мария Пална долго шла вдоль  трамвайных
путей, раскручивая на цепочке серебряный медальон...

     Недалеко от места, где  жена  Холина  убила  brigandi,  меж  деревьев
обнаружили "мерседес". За рулем  скрючился  мертвец.  Холина  с  волосами,
упавшими на лоб, едва узнали. Стекла автомобиля были плотно закрыты, кроме
небольшой щели сзади, тщательно обклеенной пластырем: через щель  в  салон
вползала резиновая  трубка,  соединенная  с  глушителем.  Руки  самоубийцы
выпачканы  грязью  и  копотью,  вероятно,  от  выхлопной  трубы.  Рядом  с
глушителем нашли пассатижи  и  кусок  медной  проволоки:  Холин  привернул
резиновую трубку к глушителю.
     Врача и полицию, прибывших к месту гибели, не  удивил  багровый  цвет
лица Холина. И врачам, и полицейским, сталкивающимся с  разными  обличиями
смерти,  и  раньше  доводилось  видеть  самоубийц,   отравившихся   окисью
углерода...
     Вечером, в офисе, Мадзони обсуждал с Цулко подробности. Пашка сказал:
     -  Дурак!  Засветился,   послал   в   банк   телеграмму   приветствия
чрезвычайщикам... А вышло-то как?..  Жену  убили...  Приехал,  узнал,  что
Ленка Шестопалова с кем только не спала... Ну, нервы и сдали.
     - Главой отделения назначили вас?
     Пашка скромно кивнул:
     - Час назад пришел телекс!
     - Поехали встречать... -  Мадзони  пропустил  Пашку  перед  собой.  В
машине на заднем сидении президентского "линкольна" итальянец заметил:
     - Наверное, обидно получать  пятнадцать  процентов,  когда  другой...
умеющий много меньше, выбивает для себя двадцать пять.  Теперь  все  сорок
ваши...
     Пашка молчал: зачем знать Мадзони, что Седой оставил Цулко, на всякий
случай, этот чудо-шприц. И сколько б ни исследовали эксперты кровь  Холина
- ничего не обнаружат! Ни теопентала натрия, ни  хлорпромезатина...  Седой
привез новинку триединого действия: одновременно потеря сознания,  паралич
легких и остановка сердца... и никаких следов!
     Пашка ожил, достал золоченый брелок "Que sera sera..."
     - В полиции предложили взять на память... знали,  что  мы  много  лет
работали вместе. Мне кажется... эта вещица должна быть у вас.  -  Протянул
Мадзони. Итальянец, тускло улыбаясь, повертел брелок, дотронулся до  плеча
шофера, попросил остановится у фонтана, бросил брелок в  мелкую  мраморную
чашу,  толща  воды  увеличивала  буквы...  машина  тронулась.  Мадзони  не
оглянулся:
     - Эта побрякушка не приносит счастья...
     Пашка кивнул.
     ...Приехали вовремя. Из зала VIP прошли Сановник, новый предправления
- ставленик Мастодонта - Панин, депутаты с трехцветными  значками,  свита.
Мадзони уточнил, глядя на Сановника:
     - Со Старой площади?
     - Упаси Бог! Финансовый советник российского премьера,  -  кивнул  на
Панина и других Пашка, - вообще это новые люди...
     В динамике зазвучала любимая мелодия Мадзони:
     - Que sera sera... Чему быть того не миновать!

     В кабинет Грубинского охранник ввел  Реброва.  Подполковник  выскочил
из-за стола, не зная как усадить. Заранее заварил два стакана чая.  Ребров
молчал - ничего не подозревая о  событиях  за  стенами  Лефортово,  помнил
только выстрел во время прошлого допроса и мучился: что с матерью?
     - Поздравляю! - Бодро выкрикнул следователь. - Сегодня домой.
     - Что? - Ребров решил, что затеяна очередная игра, грубая и глупая.
     - Домой... домой! Подписано постановление!
     - Не понимаю?.. - Ребров поднялся.
     - Долго объяснять! - Грубинский махнул, мол, ради вас и время не жаль
потерять. - Определенные  круги  предприняли  попытку  госпереворота  и...
просчитались. Заговорщики арестованы!
     Вошел тщедушный  офицерик  и,  скорее  для  него,  чем  для  Реброва,
подполковник выкрикнул:
     - Реакция не прошла! - Потянулся к глухому шкафу, вынул коньяк.  -  А
не выпить ли нам, мужики, по такому случаю?
     Тщедушный, как младший по званию, тупо и послушно бормотал,  кривясь,
будто пробовал горько-кислое:
     - Реакция не прошла!

     Ребров и Марь Пална сидели в ее квартире. На столе горели две  свечи,
над  столом  икона  Смоленской  божьей  матери.  Пили  коньяк,  закусывали
шоколадом. Синяки еще не сошли с лица Реброва. Марь Пална не отрывалась от
печальных глаз иконописного лика:
     - Мастодонт умер в палате... девятнадцатого утром, когда  узнал,  что
пришли эти... понял - сыну конец...  сердце  не  выдержало,  подумал,  все
сначала... он любил тебя по-своему...
     Ребров вспомнил,  как  мать  в  лихорадочном  бреду  призналась,  что
Мастодонт не чужой... он предал мать -  неприкасаемую  по  тем  отсидочным
временам, она его  простила...  долгие  годы  чувство  вины  опаляло  мозг
умного, властного, изворотливого, который обманывал кого угодно, только не
себя...
     Ребров вспомнил, как любитель чая и тайный почитатель  коньяка,  едва
не назвал это имя, предлагал сделку: имя настоящего отца за... выкраденные
документы.
     Что бы сказал отец, доведись  встретиться?  Привет?..  Или...  Вот  и
познакомились... Или более пространно?..  "Я  сделал  ставку  на  них,  не
более... на тех, кто сильнее и злее... они не хуже других  и  не  лучше...
умеют заставить работать на себя,  пахать  до  седьмого  пота...  всюду  и
всегда есть такие... осуждать их все равно, что тигров за  любовь  к  мясу
или змей за яд... они такие и все... ничего нельзя изменить... надо понять
это, смириться, успокоиться... они не могут отобрать все, кусок не лезет в
глотку... что-то останется... всем хватит...  кому  больше,  кому  меньше.
Э-Э! Сынок! Ты хочешь спросить: а почему мне меньше? Вот ты и начинаешь их
понимать, а может уже и стал таким как они..."
     Не поговорили, не заглянули друг другу  в  глаза,  не  встретились...
Глупо все получилось, как обычно и случается с нами...

     Марь  Пална  брела  под  сводами  Церкви,  огоньки  свечей  двоились,
троились, вот вырос лес свечей, множились и лики святых  на  иконах.  Боже
мой, содрогалась Марь Пална, страшась настоящего и подступающего будущего.
Другие времена ворочались рядом, вот они - рукой подать. "Детский дом"  на
улице Щусева приютит семью мятежного  горца-заговорщика  в  квартире,  где
даже окна выше, чем на прочих этажах. Вместо  "татр"  по  городу  поползут
"мерседесы", гэбэшники сражаются за народ и справедливость, впрочем, вяло,
фашисты гордятся нарукавными повязками, стреляют танки в центре столицы...
     Другие времена... но мы-то все те же...
     Глупо все получилось, как обычно и случается с нами...