|
|
Алексей Колышевский
МЖ. Роман-жизнь от первого лица
С благодарностью моему другу Сергею Минаеву, при помощи которого увидела свет эта книга.
Sometimes, my mother thinks that I'm genius.
Забавная надпись на чьей-то футболке
В человечестве дурной инстинкт сильнее доброго.
М. Жюли/ Диалоги в аду
Вместо пролога
Этот ненужный и откровенно тревожный звонок застал меня в «Бед Кафе», затерявшемся среди белоснежной мебели и таких же арктически белоснежных скатертей, как раз между ризотто и чайником вожделенного «молочного» чая. Я заканчивал обед, и телефон, находившийся в кожаной сумке «Emporio Armani», периодически напоминал о себе коротким жужжанием, ибо его адскую стоголосую полифонию я выключил, как не способствующую пищеварению. Но нормально пообедать в тот день мне не удалось. Во всяком случае, мирное и степенное чаепитие, на которое я рассчитывал, вышло суетливым, я обжег небо двумя глотками кипятка, чай в котором так и не успел завариться. И все из-за ненавистного телефона, его непрерывного жужжания в течение пяти минут! Я с нарастающим раздражением слушал этот назойливый шмелиный звук. Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Твою мать, а! Кому это я так понадобился?! Я, обыкновенный, уволенный три месяца назад за откаты закупщик! О, Господи! А вдруг с домашними что-нибудь случилось?!
Я суетливо рванул молнию на сумке и решительно запустил в ее чрево руку. Тут же оцарапал пальцы о какой-то ключ, рука на мгновение обхватила что-то прямоугольное. Нет, это не жужжит. Этот картонный параллелепипед не что иное, как упаковка особо тонких презервативов Contex. Они тоже жужжат, конечно, но их перед этим надо натянуть и вставить. Такое жужжание мне больше по душе. Вот наконец-то и телефон. Надо же! Все еще никак не заткнется. Посмотрим, кто это такой упорный?
На дисплее «Nokia» пульсировала фамилия «Присовкин». Кто такой этот «Присовкин» и как его такая идиотическая фамилия попала в адресную книгу моего телефона, я не помнил. По-моему, какой-то мудак, под стать своей фамилии. Трезвонит больше пяти минут, как будто уверен в том, что я обязательно возьму трубку. Ладно, черт с тобой. Считай, что ты мне присунул, партнер.
– Алле!
– Ой! Ой! Марк! Это ты?!!
– Ну, типа, да. А что за дела?
– Марк! Я тебя очень прошу, не клади, пожалуйста, трубку!!!
– Да я и не собираюсь, не парься. Ты хоть кто такой? Что это за фамилия какая-то странная у меня высветилась?
– Да это я! Коля Присовкин! Не помнишь? Компания «Алко-трест», руководитель отдела сетевых продаж! Ну, еще водка у нас есть, «Гуревич». Помнишь?
– Ага. Начинаю вспоминать. Все. Вспомнил. Привет, Коля Присовкин! Можешь пожелать мне приятного аппетита. Хотя уже неактуально, если честно… Так что ты хотел? Я тебя слушаю!
– Марк, у меня к тебе серьезный деловой разговор.
– Коля, когда я слышу слова «деловой» и «серьезный», то мои ноздри начинают раздуваться от алчности. Ты такой разговор имеешь в виду? Другими словами, ты хочешь дать мне денег?
– Да! Да! Именно так! Я хочу предложить тебе сделку! Очень выгодную! Тебе ничего не придется делать!
– Звучит интригующе. Я уже ощущаю зуд на кончиках пальцев. Разговор, надо понимать, не телефонный?
– Разумеется! Нам необходимо срочно встретиться!
– Николай, не вижу препятствий. Я в «Бед Кафе». Подъезжай прямо сейчас. Я подожду.
– Где, где? В каком кафе?
– В «Бед». Я в «Бед Кафе».
– Э-э-э… А где это?
– Ага. Понятно. Это станция метро «Улица 1905 года».
– Так, а дальше?
– Дальше? Там напротив метро есть «Макдоналдс».
– Ага, знаю!
– Молодец! Вот если ты стоишь спиной к его входу, то тебе надо перейти через дорогу и немного пройти по тротуару до клуба «Шестнадцать тонн». Рядом с ним «Бед Кафе». Найдешь меня внутри. Ты скоро будешь?
– Ну, я не могу сказать точно. У нас офис на Таганке. Пока пробки, туда-сюда… Минут через сорок, устроит?
– Ну, давай, Коля. Я пока тут телевизор посмотрю. Он здесь большой, щуриться не надо.
– Лечу уже!
Человек с некрасивой фамилией отключил связь, а я стал вспоминать, где наши пути пересекались. Вспомнил. Этот Коля привозил мне двадцать штук за пару позиций водки. Я тогда все сделал красиво: двадцатку оприходовал, водку ввел в ассортиментную матрицу. Вчера заходил в один из своих бывших магазинов и видел ее там. Стояла на полке полным рублем! Чувство гордости испытываешь, когда видишь товар, который ты явил миру, получив за свои труды скромную компенсацию. Интересно, что ему понадобилось? Ведь я уже месяца три, как не в деле.
Сорок минут пролетели. И потом еще пятнадцать. А затем за моим столом возник Коля: коренастый тридцатилетний человечек роста «метршестьдесятпять». В сером мешковатом пиджачке. В грязноватых тупорылых ботинках. В каком-то галстуке, вроде в полоску. С брюшком и вторым подбородком. С портфельчиком made in Turkey for FENDI и часами «Tissot». В общем, менеджер по продажам. Среднее звено. Ну, валяй, Коля. Рассказывай.
– Привет, Коля. Как добрался?
– Извини, Марк, такие пробки… Я по делу.
– Я понял. Будешь что-нибудь?
– Нет, спасибо. Я так нервничаю, что о еде даже не вспоминаю.
– Отчего же? Что так гложет уважаемого руководителя отдела сетевых продаж?
– Ты понимаешь, тут такая неловкая ситуация вышла с этой нашей водкой. С «Гуревичем» этим.
– Стоп, стоп, стоп. Я все условия выполнил. И если ты о том, чтобы я вернул вам деньги, то я…
– Нет, нет! Что ты! По тем двум позициям у меня и у руководства вообще вопросов нет!
– А в чем тогда проблема?
– Марк! Проблема в остальных пяти. Помнишь, мы вели речь о вводе в ассортимент семи позиций? Ты сказал, что сначала сделаешь две, а потом остальные пять.
– Но ведь меня потом уволили. Я и тебе, по-моему, говорил тогда об этом? В чем же дело?
– Марк, ты извини, но я тогда у своих учредителей взял полтинник для ввода этой водки.
– Так, так, так, а ну-ка подожди. Но как же ты хотел решить вопрос, если я уже не работал?
– Да ты понимаешь, бабки были очень нужны. В новой квартире не на что было ремонт заканчивать. Ну, я и взял. Как бы под твое имя, понимаешь?! Ну, а потом тебя уволили, а учредители стали с меня деньги требовать. Ведь водка-то не попала в матрицу!
– А ты?
– Ну, а я им мозги пудрил, что я тебя ищу.
– Ты сегодня первый раз мне позвонил. Телефон я не менял. Разве ты меня искал?
– Да нет. Не искал, конечно. Я думал, все как-нибудь само собой уляжется, а они, учредители мои, сказали, чтобы твоими поисками СБ занялась. А эти быстро найдут. Прикинь, они бы тебя нашли, а ты не при делах! Ну, я бы и влип! Вот я тебе и позвонил. Спасибо, что ты меня выслушал!
– Коля, когда речь идет о пятидесяти тысячах долларов, то ничего само собой никуда не укладывается, понимаешь? То есть ты хочешь сказать, что ты без меня меня же и женил?
– Ну, Марк, ну, зачем ты так? Ведь всякие ситуации случаются, понимаешь? Мне бы сейчас сухим из воды выйти.
– Что же ты мне хочешь предложить?
– Марк, я бы тебе дал сейчас полтинник этот и сверх того еще пять тысяч долларов, а ты бы позвонил моему учредителю, Магомеду Аббасовичу, и сказал бы ему, что согласен вернуть деньги. Потом бы сам привез их к нам в офис, и все остались бы при своих, а ты бы «Петра» ни за что поднял.
– Ни за что, говоришь?
– Ну, а что там особенного делать-то?! По телефону один раз позвонить да на Таганку проехать. Марк, выручи, а?
– А как ты думаешь, сколько под мое имя вот так бабок спиздили такие же, как ты?
– Да я же не пиздил ничего, что ты…
– Как же ты не пиздил-то, Коля? Мне ничего не сказал, долю не занес, а деньги у своих собственных учредителей под меня скрысил. Красавчег ты, Коля.
– Марк, ну, зачем ты так?
– То есть ты хочешь сказать, что твое имя – это символ анальной непорочности, а мое давно втоптано в говно, и мне особенно париться не за чем?
– Марк, нет!
– Да ладно… Релакс, Коля. Знаешь, что я подумал? Надо тебе помочь. Помогу я тебе, пожалуй. Давай сюда пятьдесят пять штук и телефон своего Аббасовича.
– Марк, ты просто золото, а не человек!
– Ты так думаешь? Не все то золото, что блестит, чувак. Давай бабло и номер. И вали отсюда, пока я тебе в бубен не накатил. Комбинатор хренов.
– Спасибо, спасибо! Вот денежки-то, вот. И номерок вот.
Присовкин, словно включил заднюю передачу, испуганно попятился к дверям и вскоре исчез, оставив после себя запах несвежих носков и следы жирных пальцев на арктически белой скатерти. Я кинул «котлету» в сумку, повертел в руках бумажку с телефоном, усмехнулся. Поджег листочек от пламени свечки, горевшей на столике, и кинул его в пепельницу. Не дождется Магомед Аббасович моего звонка. Я ему ничего не должен. А вот Коля Присовкин чуть было и впрямь мне не присунул. Вот сцук! Ну, ничего, Коля. Сумел спиздить, сумеешь и отработать.
– Алле, Коля?
– Да, Марк, да, это я!
– Слышь, Коля, а ты чего вообще хотел-то, чего звонил?
– В смысле?
– Ты мне звонил часа полтора назад, ты чего хотел-то?
– Э… Ты так шутишь?
– Да нет. Что мне шутить? Так ты квартиру-то отремонтировал?
– Да, конечно! На выходных со своей подружкой собираемся за техникой ехать и кухню выбирать.
– О как! Видишь, как у тебя все правильно-то: «техника, кухню выбирать». А знаешь, что я тебе скажу? Пошел ты на хуй!
– Как это?
– А как хочешь. Не звони мне больше, ладно? А за бабло тебе спасибо. Оно нелишнее.
– Да ты что! Да ты что же делаешь-то, сволочь! Да я! Да я тебя!
– Не советую. С дырявой головой будешь гулять. Пока, Коля…
Часть I
Миллион и все, все, все
Ну, типа, здрасьте!
– Милый, тебе понравилось в Голландии?
– Нет. Мне не понравилось в Голландии.
– Что, вообще ничего не понравилось?
– Вообще ничего.
– Но так не может быть! Ведь обязательно должно было встретиться хотя бы что-нибудь интересное: красивый дом, ландшафт там, ну не знаю, блюдо какое-нибудь вкусное в ресторане, в конце концов.
– Может быть. Я просто не помню.
– Почему? Как это?
– Я просто не понимаю, как можно помнить что-нибудь после Голландии. Я вообще ничего не помню. Мне это не нравится. Поэтому и в Голландии мне не понравилось.
– Что же ты там такое делал, что ничего не помнишь?
– Что можно делать в Голландии?
– Что?
– Не помню.
– Да ну тебя!
– Ну, прости. Прости меня. Не дуйся. О! Я вспомнил! Вспомнил! Я тебе расскажу, хочешь?
– Конечно, хочу! Мне интересно! Ты всегда, когда приезжаешь откуда-нибудь, то много рассказываешь, а сейчас натурально валяешь дурака. Давай же, рассказывай, я слушаю!
– Ну, вот, значит: один журналист работал всю жизнь в провинциальной маленькой газетке, но вдруг ему улыбнулась удача, и его пригласили в столицу работать в большом солидном еженедельнике. К концу первого рабочего дня вызывает его главный редактор и говорит:
– Мы хотим дать материал о деревне. О людях, что живут в ней, об их интересах, развлечениях и тому подобное. Городскому читателю будет интересно узнать об этом. Вы у нас человек новый, приезжий из глубинки. Так кому же, как не вам, заняться сбором материала? Вот вы и поезжайте в деревню! Разузнаете там все, что нужно, напишете хорошую большую статью, а мы ее сразу напечатаем, и вы, так сказать, пройдете «боевое крещение» в нашей газете. Согласны?
Журналист говорит:
– Согласен.
– Ну, тогда вам срок неделя. Берите в кассе командировочные и поезжайте.
Приехал этот журналист в деревню. Видит: стоит этакий уютный домишко с палисадником, а на лавочке перед домом сидит дедуля. Журналист к нему подходит, знакомится и начинает вопросы задавать:
– Дедушка, вы всю жизнь в этой деревне живете?
– Да, сынок. Всю-то я свою жизнь живу в этой деревне.
– А вот расскажите мне о самом радостном событии в вашей деревенской жизни.
– Это можно. Была у меня корова три года назад. Прекрасная корова! Умная, покладистая, красавица просто, а не корова! Молока от нее было, ну, прямо целое море. И вдруг она взяла да и потерялась! Я, конечно, пошел ее искать. Везде искал: и в овраге, и в лесу, и в поле, нигде ее нет. Весь день искал, всю ночь искал, а на следующий день вся деревня стала искать. Искали, искали и к вечеру нашли! И тут так все обрадовались, что на радостях всей деревней отымели корову!
– Дедушка, да вы в своем уме-то? Я ж вам говорю, что я из серьезной газеты, мне что-нибудь приличное надо написать, а вы тут со своей зоофилией! Ну, хорошо… Попробуем еще раз. Давайте-ка расскажите о действительно интересном и радостном событии из вашей деревенской жизни.
– Ладно, сынок. Была у меня два года тому назад коза. Прекрасная коза! Умная, покладистая, красавица просто, а не коза! Молока от нее было, просто целое море. За ним ко мне вся деревня ходила. И вдруг коза взяла и потерялась. Я, конечно, пошел ее искать. Везде искал: и в овраге, и в лесу, и в поле, нигде ее нет. Весь день искал, всю ночь искал, на следующий день вся деревня стала искать. Искали, искали и к вечеру нашли! И так обрадовались, что на радостях всей деревней отымели козу!
– Не, ну дед, ну, ты чего, а?! Издеваешься надо мной, что ли?! Я тебе еще раз говорю, что я из серьезной газеты, мне что-то приличное надо написать, а ты тут со своей зоофилией: то у вас корову того, всей деревней, то козу… Получается, что вы тут все скотоложцы какие-то! Ну, хорошо… Пойдем методом от противного. Вот вам такой вопрос: а что самое неприятное произошло в вашей деревенской жизни?
– Да. Было такое. Как сейчас вспомню, так до сих пор жутко. Было это год назад. Пошел я в лес за грибами да и сам потерялся…
– Ха-ха-ха! Смешно. А при чем тут Голландия-то?
– Не помню.
– Да прекрати ты дурачиться-то. Вот возьму и обижусь на тебя.
– Да ладно, не обижайся. Знаешь, как перевести на английский язык фразу: «Он заслонил ее»?
– Как?
– Не elephanted her.
– Ха-ха-ха! Дай я тебя поцелую.
– Люблю тебя, иди сюда…
Мы лежим на кровати и отдыхаем. Она закинула на меня колено и прижалась сбоку. Я обнимаю ее за шею и рассеянно глажу горячие от недавней любви волосы. Мы лежим с ней так, без всякого движения, примерно полчаса, потом окончательно остываем, целуемся, и она медленно уходит в детскую: дочь категорически отказывается спать одна, и если, проснувшись, не обнаружит ее рядом, то испугается. Я натягиваю носки: так легче заснуть и гарантированно проспать положенное до звонка будильника время. Он поднимет меня в семь, и я пойду будить ее, затем еще на час отключусь. За это время она как раз приведет себя в порядок, позавтракает и разбудит меня перед своим уходом на работу. Я люблю смотреть на нее в те последние несколько минут, остающиеся до хлопка двери: на лице целеустремленное выражение, отличный мейкап, ненавязчивые духи «Premier Jour» и деловая одежда. Такой ее постоянно видят другие, а я могу видеть еще и выше колена и ниже выреза кофты.
Я шел к таким вот спокойным, по-обывательски простым, но от этого особенно дорогим будням очень долго. Число «9» – покровитель и символ всего человеческого – никак не хотело жить со мной в мире. Мне ближе было число «137» – символ смерти. Гадкое и нехорошее, означающее тревогу и крушение надежд. Тогда, когда над моим рассудком нависла реальная угроза помешательства и мнительность затмила собой здравый смысл, то свыше мне была послана женщина, которая спасла мой мозг от полного разрушения. Но она же явилась разрушительницей моей первой семьи. Не стану этого отрицать, но, в конце концов, я не жалею, особенно когда вспоминаю события трехлетней давности.
Это было время крушения надежд, время скандальных увольнений и моего унижения. У меня и сейчас закипает кровь при воспоминании о некоторых начальничках, с которыми мне довелось работать. Теперь я понимаю, что это был как раз тот самый хлеб стыда, описанный в Каббале. Но ее я открыл для себя лишь совершенно недавно, а вот тогда… А тогда я пил. Пил много и страшно. Был жалок наедине с самим собой, да и на людях мой взгляд совсем не излучал уверенности, а, скорее, походил на взгляд брошенной и побитой палкой собаки. Я был клоун, грустный клоун, который и сам не прочь был посмеяться над собой. Мне надоело чувство собственного достоинства, и я запрятал его в глубине души с ярлычком «до востребования». Ах, если бы оно только настало – это «востребование»! Одевшись в кокон безвременья и монотонности, я выкинул наружу свои шутовские бубенчики и колокольцы и поплыл по какому-то течению потока между бытием и небытием… Итак, шла очередная неделя моей ранней пенсии. Активность покинула меня, уступив место сплину. Каждый день я отвозил в школу старшую дочь, и даже это немудреное занятие напрягало меня, лишало сил и охоты двигаться. Однообразие моих рассветов я стал компенсировать содержимым гаражного бара, стараясь, впрочем, держать себя в руках и не приближаться к состоянию невменяемости. Между легким искажением реальности, которое дает небольшая, или, как я ее называю, «рабочая», доза алкоголя, и моментом, когда возле ног вспучивается земля, открывается люк под номером 137 и на свет появляется Джубадзе, довольно много шагов. Иногда тропа, по которой можно сделать эти шаги, вдруг становится ясно видна и превращается в быстродвижную резиновую ленту транспортера амстердамского аэропорта, вставая на которую совершаешь мягкое, но ощутимое ускорение. Тогда, без вмешательства внешних источников, путь по тропе иногда заканчивается гладкой стенкой, отпружинив от которой оказываешься в кровати и засыпаешь, а иногда, встретив других таких же, как и ты сам, идущих, можно встретиться и с Джубадзе…
Джубадзе – мой личный демон. Как известно, каждый из нас, рождаясь, получает в постоянные спутники двоих: ангела и демона. Первый занимает место на правом плече и напоминает деревянную сирену на носу корабля «Арго». Второй утверждается на левом плече, рядом с ухом, и нашептывает своему носителю дорогу в лабиринт без выхода. Чем правильнее, с точки зрения сидящего на левом плече, ты движешься, тем тяжелее он становится и быстрее стареет. В этом Божий промысел: для каждого обычного человечка положен только один демон, и, чем дальше ты идешь в лабиринте, тем быстрее он тяжелеет, обжираясь твоей сущностью, но и удержаться на левом плече при этом ему все сложнее. Тогда, не желая постоянно крутиться, выбирая удобную позицию, демон спрыгивает с плеча и становится спутником человека, который может двигаться вокруг ядра своего бытия по двум орбитам: круговой и эллиптической. Но это не всегда так. Джубадзе – демон земли и живет в земле. Он никогда не любил поверхности. Здесь у него нет пищи и тяжело дышится, поэтому когда он совсем вырос и стал слишком тяжелым, то слез с моего плеча, оставил вместо себя специальный детектор алкоголя с УКВ-передатчиком и спустился под землю. Он давно понял, что моя самая большая слабость – это выпивка, и детектор реагирует на определенную дозу спиртного, как правило, очень большую. Тогда Джубадзе вылезает из-под земли, стряхивает с куртки «Columbia», которую предпочитает любой другой одежде, земляные комья, кряхтя залезает на левое плечо и начинает загонять меня в лабиринт.
Как-то в четверг я начал пить очень рано: уже в одиннадцать дня во мне бултыхалось что-то около 500 граммов «Chivas Regal», преступно разбавленного колой. О руле и думать было нечего, и за дочерью пришлось ехать на автобусе. По дороге туда и обратно я опустошил четыре поллитровых банки какого-то пойла-в-банке-из-ларька, кажется, «джин-тоника». Придя домой и выпив стакан коньяка, я дождался возвращения жены и двинулся на встречу с другом детства. Друг этот работает в милиции, дослужился уже до подполковника, что в тридцать три года означает очень хорошую карьеру, и занимается тем, что сажает милиционеров. «Дело оборотней» – это во многом его работа. Живет он при этом в общежитии какого-то института, который никак не может закончить его жена из-за того, что постоянно находится в академическом отпуске по причине беременности. Имеет, кстати, троих сыновей: Петра, Александра и Павла. В общем, личность весьма противоречивая и тоже не дурак выпить. Мы сидели в квартире моих давно умерших родственников, пили вискарь «Glenfiddich», прихваченный мной из дома, и закусывали мясными нарезками из ближайшего супермаркета. Звонок совершенно неожиданно оторвал нас от задушевной беседы. Звонил еще один мой друг, алкогольный олигарх, большой любитель японской кухни и выпивки, и уже через полчаса мы сидели в японском ресторане «Асахи» на проспекте Мира, уплетая гедза – японские пельмени и жареное мраморное мясо. Вначале ничто не предвещало ссоры: сидели, пили «Kirin» и горячий сакэ из фарфоровых графинчиков, довольно гоготали, отпуская пошлые шуточки по поводу официанток. В конце концов мочевой пузырь возвестил мне о конце первого периода товарищеской встречи, и я оказался в туалетной кабинке. Мысль об опорожнении желудка улетучилась потому, что кафельная плитка внезапно съехала в сторону, и появился глаз Джубадзе. Крякнув, я поспешно заправил член в штаны и покинул кабинку. Вернувшись к столу, я как-то потерялся, понес околесицу, довольно обидную, видимо, впрочем, не помню… Но факт остается фактом – сначала обиделся милиционер, плюнул в пиво и ушел. Затем насупился олигарх, а потом, холодно пожелав «всего», расплатился, извинился перед менеджером ресторана, вывел меня за руку под дождь. Проворно запрыгнул в свой олигархический черный катафалк и был таков. Я остался один на сырой улице и, пошатываясь, поплелся домой…
Дорога к дому была долгой, около сорока минут. Я осилил примерно половину и ощутил мучительные позывы к дефекации. Повертев головой, так и не обнаружил подходящего места для этого, требующего максимального интима, процесса. Слегка поскучав и посетовав вслух на отсутствие подходящей подворотни, я обратил внимание на приоткрытый подъезд двадцатиэтажного дома. Подошел поближе, вошел, буркнул заспанной консьержке: «Я к Вороновым» – и сел в лифт…
Лифт оказался грузовым, просторным и, нажав на кнопку двадцатого этажа, я стал плавно подниматься, предвкушая облегчение кишечника где-нибудь на чердаке или на лестнице черного хода сразу же после того, как выйду из лифта… Моим надеждам не суждено было сбыться: лифт внезапно остановился где-то очень высоко. Я в отчаянии стал пытаться открыть автоматические двери, но их прочно заклинило. Кнопка вызова лифтера, естественно, ответила насмешливым молчанием, и я понял, что влип…
Мои вопли и удары ногами по стенам и дверям злополучного лифта не возымели действия, ни один из обитателей дома не рискнул выйти и поинтересоваться – что за пьяные вопли несутся из шахты. Желание облегчиться стало непереносимым: кряхтя и сквернословя, я отошел в угол кабины, спустил штаны, принял позу знака «больше» или, может, «меньше» (никогда не был силен в математике) и изверг мощную зловонную струю, стараясь не попасть на одежду и ботинки. Дерьмо оказалось жидким и немедленно начало просачиваться тяжелыми каплями в щели лифта, наполняя шахту и кабину тяжелым зловонием. Я с наслаждением перевел дух. Вопрос, чем подтереться, ранее не возникший, теперь встал со всей остротой. Решив остаться в трусах, я принес в жертву футболку, отрывая от нее по куску. Сев в противоположном уделанному дерьмом углу, я загрустил и стал думать о том, как низко я пал, проделав за сравнительно короткий срок путь от преуспевающего толстого менеджера до осунувшегося небритого алкаша, местом ночлега которому будет служить уделанный собственными фекалиями лифт. Внезапно свет в кабине стал мигать, а потом и вовсе погас: «Замкнуло от дерьма», – подумал я и почему-то всхлипнул…
Помощь пришла неожиданно: лифт вдруг пошел вниз, остановился на третьем этаже и открылся. Я вышел, щурясь от яркого света, спустился на первый этаж по черной лестнице и вышел вон из злополучного дома. Перед ним стояла обыкновенная замызганная вазовская «пятерка» с надписью «ОТИС» на дверце. Я подошел ближе, нашаривая в кармане сторублевку в знак благодарности своему освободителю, наклонился, и слова застряли у меня в горле: сквозь грязное жигулевское стекло я увидел эмблему «Columbia» на рукаве, измазанном землей…
Подобные видения, а что это было еще, если не галлюцинации приконченного алкоголем сознания, приключались со мной все чаще и чаще. Утро каждого моего дня в ту пору начиналось так: проснувшийся мозг безжалостно напоминал мне о моем незавидном положении, а открывавшиеся вслед за этим глаза искали недопитую с вечера, оставленную в забытье где-то бутылку коньяка.
За окном стояла янтарная сентябрьская осень. Пить дома мне не разрешали. Жена по-своему боролась с моим пристрастием: она вырывала у меня из рук бутылку, как правило, виски или, реже, коньяка и безжалостно выливала ее содержимое в унитаз. Я, понимая, что скатываюсь все ниже, робел и безропотно отдавал ей выпивку для расправы, но иногда мной овладевала дикая ярость: от нее я начинал зеленеть и набрасывался на несчастную супругу с кулаками. Ну да, разумеется несчастную. О каком счастье может идти речь для женщины, если она живет под одной крышей с безработным алкоголиком и этот безработный алкоголик – ее муж.
Потом я стал уходить из дому по утрам и весь день проводить в гараже или, чаще, возле него, посиживая в раскладном кресле-качалке, попивая какую-нибудь дрянь из банки или бутылки и вспоминая лучшие дни. Точнее, пытаясь вспомнить. Мою память тогда окутала настолько плотная пелена, что ничего хорошего на внутренний экран не проецировалось, а в ушах постоянно звучал кипеловский «Закат».
И пусть говорят, что «это не для всех», а я считаю и умру с тем, что союз Пушкин – Кипелов – это лучший союз поэта и исполнителя во всем русском роке с самого его рождения.
Пидоры и Маргарита
Она жалела меня. Она была рядом тогда, когда мне особенно нужно было чье-то внимание. Она вела себя как мама: не корила, не бранила меня, иногда она плакала… Можно трактовать это как проявление лучших чувств, явление душевной чистоты, заботу о ближнем, но… Предмет, которого мы чаще всего лишаемся, перейдя из несознательно наивного детства в строгий режим взрослого мира, – это не девственность, нет. Хотя с ее утратой, пусть, на первый взгляд, лишь физиологической, прекращается, рвется ниточка связи со светлой Богиней юности Иштар, да и потерять девственность невозможно лишь физиологически. Само это слово, оно словно течет, как молочная чистейшая река, через хрестоматийный кисель, нет в этой реке места для чего-то, что кровоточит плевой или саднит надорванной уздечкой. Убийство всегда кроваво, как и самоубийство, а потеря девственности – это, если угодно, предтеча самоубийства. Вот уж как никогда здесь верна догма о реке, в которую нельзя войти дважды.
Так вот о предмете – это «розовые очки». И я свои забыл где-то, а может, и потерял. Скорее всего, они свалились с носа, упали где-то на дорогу и были раздавлены чьей-то туфелькой, кажется «Byblos», и поэтому, взирая на все проявления заботы, любви, на все эти земляничные поляны сочувствия, я прекрасно понимал, что ей просто очень нужно, прямо-таки необходимо устроить собственную жизнь. Что, выбрав меня отцом своих детей, она уже никогда и ни перед чем не остановится. Что нет той стены, сквозь которую она не могла бы пройти в этом всепобеждающем стремлении обрести статус замужней женщины.
Женщины, дорогие мои, я хочу обратиться к вам: почему вам так важно звание «официальной жены»? И вот только не надо говорить, что я не прав, хорошо? Да, не спорю, среди нас есть моральные уроды, променявшие нормальную семью на суперкарьеру, профессиональное сердцеедство, извращенную форму однополого секса и на прочие социальные эрзацы нашего времени. Но сколько таких среди вас? Наверняка такое же количество, как и педерастов среди нас, мужчин. Если верить педерастам, то их никак не меньше 5% от всей мужской братии, то есть 5% геев, имеющих дело с фекалиями гораздо чаще, чем профессиональные ассенизаторы. Интересно, распространяются ли эти 5% на младенцев, не осознающих себя геями, и пенсионеров, которые, по-видимому, живут воспоминаниями о своем страстном пути анальных мачо. Мне, как человеку, который как-то не доверяет педерастам, хочется верить, что 5% – количество, сильно завышенное самими же педерастами, чтобы казаться значимей. Так вот, наверное, и вас, таких «неправильных», совсем не много. И знаете что? Я вам желаю счастья! Желаю, чтобы ваша неправильность в конце концов изжила самое себя. Прошла бы, как проходит ангина, и желательно в репродуктивном возрасте. Поверьте, что должность «мама» лучше любой другой должности на свете, а карьера счастливой жены – это лучшая карьера. Впрочем, вы можете сказать, что все это ерунда и мужской род стал слабоват. Так тем более я буду прав, так как вовсе не веду речь о «первом встречном». Отношения, брак – это такая штука, в которой мало «хотеть». Нужно еще и «мочь».
Мой брак начался, когда мне не было и двадцати, и зарождался он на руинах брака моих родителей. Одно словно выходило из другого, и, очевидно, болезнь матери передалась отпрыску. Просуществовав двенадцать лет, брак мучительно заболел и почти скончался. Лежит бедняга, жизнь в нем еле теплится, но отключать его от систем жизнеобеспечения я как-то не тороплюсь. Слишком многое, целая жизнь уйдет тогда без возврата, а я не хочу этого, не хочу, да и не могу сделать часть своей жизни недействительной. И если я не могу вспомнить ничего хорошего – это не потому, что ничего хорошего в браке не было, а потому, что у меня банально плохо с памятью…
Все началось очень давно. Было мне тогда 18 лет, и я стал студентом социологического факультета МГУ. Диковато быдловатый юнец, полутипичный выходец с московской окраины. Начитанный, но начитанный бессистемно, подкачанный, но невыносливый, нагловатый, но не дерзкий, а даже немного трусливый, вороватый и так далее. «Картошка», первые аккорды на гитаре. «От границы ключ, переломан пополам», разносившееся над колхозными полями, и Маргарита – студентка философского факультета. Для кого-то уже одно это будет исчерпывающей характеристикой. Для того, кто знает, что это единственный факультет, куда допускается прием абитуриентов с «легкими» психическими отклонениями. Она такая загадочная на первый взгляд, такая интеллектуальная. Мне так интересно было тогда с ней. Меня сжигала эта псевдолюбовь. Все эти полувздохи, все эти недосказанности и ночные многочасовые телефонные разговоры о высоком, особенно после всех этих Ксюш и Танюш – маленьких сисястых куркулих из вольного города Перово, раздвигавших ноги под собственное бубнение о замужестве и о том, что «подружка опять залетела, такая дура, ваще». А потом пелена с глаз спала вместе с первым минетом. Высокого в отношениях оставалось все меньше, понтов от Маргариты все больше. Дурочка возомнила, что может вить из меня веревки и манипулировать, как ей угодно, но что-то или кто-то, кто всегда заставлял меня поступать так, а не иначе, наверное, тот, кто сидит справа от Джубадзе, нашептал мне однажды нужные безжалостные слова, и Маргарита так и не нашла во мне своего Мастера. К слову сказать, она ищет его до сих пор. Она стала такая умная, окончила еще один факультет МГУ, психологический, и работает по специальности в какой-то бюджетной шарашке. Психолог, мать ее… Я встретился с ней как-то осенью 2004 года и был поражен тем, что «психолог», ничего не знавший о семейной жизни, о взаимоотношениях детей и родителей, прихлебывая «Martini», бывший вместе с другим алкоголем у нее в большом почете, с ходу начала давать мне наставления о том, «как надо» воспитывать дочь. Я не стал слушать, а зачем-то жестко прервал ее, высказав свою точку зрения на воспитание собственной дочери. На этом мы и расстались, и надеюсь, что уже навсегда.
Однажды холодным сентябрьским вечером 1992 года я вышел в свой унылый перовский двор. Мне некуда было податься, и я бесцельно нарезал круги, напевая тот самый кусочек из «Чайфа», про то, как «разливал в стаканы я „Киндзмараули“ и „не со мно-о-о-й ты, не со мно-о-й“. Меня охватило блаженное ощущение депрессии, которое так вставляло в юности и которое так тяготит меня теперь, проев, подобно кислоте, серьезные бреши в моем сознании. Да-да, раньше, в „добрачный период“, я почти искусственно вызывал у себя эту сладкую маету, под которую так хорошо курилась сигарета и пился Smirnoff – мое любимое пойло в то время. Любимое и такое редкое, ибо Smirnoff тогда продавался только в „валютах“. Были такие „магазинчеги для KRUTыx“: аналог сталинских торгсинов, как их описывает Булгаков. Помните, когда Бегемот и Коровьев приходят в Торгсин и устраивают в нем тарарам, попутно вбивая в кадушку с сельдью керченской отборной задницу жулика, выдающего себя за иностранца, а на самом деле какого-нибудь цеховика-кустаря или просто начальника вагона-ресторана. Интересно было бы узнать у автора, кем же на самом деле был этот „фиолетовый иностранец“?! Но не узнаем, не узнаем мы с вами об этом никогда, ибо находится Михаил Афанасьевич „в местах столь удаленных, что вызволить его оттуда не представляется возможным“. Я, впрочем, надеюсь, все же узнать. Позже увидимся, может быть…
Итак, я жаждал общества, общества кого-то, кто сможет понять и принять меня с моим смешным горем, которое казалось тогда для меня огромным и наиболее значимым, чем что бы то ни было. И я направился к телефонной будке, которую в то время еще не снес Кес…
Адские одноклассники и Дима Христос
Подмосковье, где-то недалеко от Ногинска. Зимние сумерки наступают еще раньше, чем обычно, потому что идет метель. Очень сильная, густая, пронзительная метель, и кажется, что эти летящие со скоростью пули снежинки никогда не коснутся земли, а вот так и будут лететь по одной им известной траектории и в конце концов вновь вернутся на небо в этом белом и бессмысленном хороводе. Я иду по огромному белому полю, вокруг ничего не видно, и лишь из-за леса изредка падают багровые отблески солнца. Потом и они уже перестают появляться, и мир вокруг меня начинает стремительно погружаться во мрак. Подсознательно не желая оставаться в этой холодной мгле, я закуриваю сигарету, зажимаю ее в кулаке, и согревает меня эта маленькая красная точка и дарит иллюзию защитного круга. И, точно как в дьяволовой хрестоматии, за границей этого круга начинают свою инфернальную пляску бесы. Колючие снежные стрелы впиваются мне в лицо, я начинаю вглядываться в лики танцующей нежити. Неужели?! Я узнал! Конечно, это он…
Мне тридцать лет, и все эти тридцать лет меня окружали люди. Почему-то так получалось, что все они оставили в моей душе след. С Валентином мы шли разными дорогами, но почти всегда хоть сколько-нибудь проходили рядом, на расстоянии рукопожатия, или удара кулака, или автоматного выстрела. Мы учились с ним в одной школе с первого класса. Наше знакомство состоялось на торжественной линейке 1 сентября. Мы увидели друг друга первый раз в жизни и сразу подрались. Все остальное время, вплоть до выпускного вечера, соперничество между нами постоянно тлело, но я ему благодарен. Слышишь, Валек, я благодарен тебе! Если бы не ты, то я бы остался увальнем и тюфяком, а ты меня разозлил. Крепко разозлил, но плясать под твою дудку я так и не стал, как не стал и одним из вас. Помнишь, как ты однажды сказал мне: «Закон семьи Буханцевых: борзеешь – получи!» Было это, кажется, тоже в первом классе. А потом школьная десятка, которую я уже почти не помню. Я ходил в музыкальную школу, а вы бегали по улице допоздна. Ты, Хан, окончивший свои дни где-то на зоне Салехарда в возрасте 25 лет. Кес, Кисель, Серега Киселев – лучший футболист района, надежда всех физруков всех времен, бездарно спившийся и сторчавшийся. Он на каком-то ржавом угнанном корыте въехал в ту самую телефонную будку, влетев во двор на полном ходу. В будке находилась женщина, мать троих детей, а Кес был до того загашенный, что он даже не остановился, а, перепахав далее по траектории детскую площадку, на которой, к счастью, никого не оказалось, вырвался на шоссе, и его еще долго ловили озверевшие «гайцы», стреляя ему по колесам и матерясь в громкоговорители. Я впервые переступил порог боксерского клуба, а вы зарабатывали свой авторитет в уличных драках и пробовали курить. Я впервые влюбился в Юлечку Кравцову, ту самую, которая теперь замужем не то за премьер-министром, не то просто-министром Испании или Португалии, не помню, и ездил на электричке к ней в Реутово, а вас вызывали повесткой в ГУВД по делу об изнасиловании. А помнишь, как мы в последний раз буквально бились во время выпускного вечера? Лица у нас были похожи на томатные пиццы, и никто не смог нас разнять. А потом наши дороги разбежались. И вот как-то спустя пару лет я вышел из метро и увидел тебя, выталкивающего свое стосорокакилограммовое тело из «шестисотого» «Mercedes». Мы сдержанно поздоровались, и ты было начал разговаривать в этой поганой бандитской манере, но осекся и перешел на нормальный язык. Я сказал тогда:
– Валек, ведь у тебя нет будущего!
А ты, усмехнувшись, ответил:
– Зато есть настоящее.
А потом ты стал правой рукой в банде Мансура, которого застрелил СОБР во время штурма его квартиры. А еще через полгода вы сидели на хазе, в девятиэтажке на улице Молостовых, туда ворвались рубоповцы, все твои закинули руки за голову, а ты потянулся было за упавшей сигаретой и получил пулю в сердце. Валя, пока, Валя. Ты потанцуй со своими прозрачными корешами, а я еще поживу.
Вот кружится в хороводе призраков тот храбрец-ополченец, который выстрелил бабушке в глаз. А бабушка-армянка ничего плохого не сделала, она просто стояла в голодной очереди, в голодной сухумской очереди за хлебом, а ты, подлец, ее убил ни за что. Зато быстро сообразил, что без суда и следствия тебя расстреливать не имеют права. Я твое мнение не учел, извини.
Был. Был такой эпизод в моей жизни, но пускай он так для меня эпизодом и останется.
Бесы кружатся, кольцо стягивается вокруг меня все плотнее и плотнее. Я уже чувствую их прозрачные ледяные пальцы на своем горле.
– А-а-а-а-а-а-а!!!
Толчок, свет, открыл глаза, будка прямо передо мной. Тьфу ты, опять лезет в голову черт знает что. Рывком дверь на себя. Где «двушка»? В прорезь ее. Так, кому звонить-то? Диме? Да пошел он!
Дима. Дима Румянцев. Человек, который всегда останется в моей светлой памяти. Еще один покойник из моей юности. Дима заслуживает того, чтобы посвятить ему несколько строк.
Димин отец в начале девяностых годов работал в администрации Ельцина. Жил Дима вместе с родителями на Новом Арбате в одной из «высоток», там, где сейчас находится «Спортбар». В этой квартире, не слишком шикарной по нынешним временам, но роскошной для начала девяностых, наша университетская компания собиралась довольно часто. Бывала там и Маргарита, которая с присущей ей дурью, тактично именуемой эксцентричностью, делала вид, что сейчас сиганет с перил общего балкона вниз, с высоты 23-го этажа – это был ее любимый трюк. Она забавлялась, видя, как я буквально зеленею от страха за нее, да и оттого, что я всегда боялся высоты. Мой постоянный кошмар, еще с детства преследующий меня во сне, – это короткий полет вниз, с крыши многоэтажного дома. Дима тоже любил заигрывать со смертью. Часто, слишком часто этот человек говорил о потустороннем, в глазах его постоянно жила печаль, он читал Библию и какие-то чернокнижные манускрипты. То ли на древнехалдейском, то ли на санскрите. А вообще-то, он знал восемь языков, а вместе с английским, который он выучил и стал прекрасно разговаривать на нем всего за полгода, и все девять. Человеком он был настолько неординарным, что я до сих пор не верю всем своим воспоминаниям, считая, что что-то на моем жестком диске преднамеренно приукрасило самое себя, а что-то само себя создало. Мы впервые встретились на последнем вступительном экзамене, и я поразился тому, какое отталкивающее впечатление произвел на меня этот худой бледный червяк. Именно так я подумал, когда впервые увидел его. На «картошке» мы познакомились ближе. Я тогда был одержим околомистическими идеями. Почитывал Гурджиева, Амфитеатрова, Блаватскую и, разумеется, Мильтона. В каком-то разговоре я ввернул словечко «сатана» и моментально поймал его заинтересованный, да что уж там, крайне заинтересованный взгляд. Он обратился ко мне с чем-то, с чем-то таким, очень интересным для меня тогда. Я, вполне со знанием предмета, ответил. Это ему понравилось. Мы сели на какое-то бревно и проговорили запоем более четырех часов. Мы говорили и не могли надивиться на то, сколько в каждом из нас интересного друг для друга. Общие интересы. Что может быть благодатнее этой почвы, на которой зреют семена будущей дружбы. Я пил из этого источника моего юношеского сумасшествия, и чем больше я пил, тем более увеличивалась моя жажда. От общения с такими людьми наступает духовный передоз, продлить который и хочется, и страшно оттого, что понимаешь, что можно перейти некую границу и… не вернуться назад. Так вот, мы постоянно находились на этой границе. Каждая наша беседа заканчивалась подходом вплотную к самой черте. Оба мы чувствовали это и, как по команде, умолкали. Мало-помалу тема Люцифера, антихриста и прочей чернухи начала раздражать меня, ибо, несмотря на весь свой нигилизм, в душе я всегда был христианином, а Димино убеждение в собственных оккультных способностях вызывало у меня глухое раздражение. Причем Дима утверждал, что я одарен, «ну уж никак не меньше его». В своей секте, о которой я расскажу позже, он отвел мне почетное второе место. Однажды я решил проверить, просто ради шутки, прав ли он. Для этого я просто закрыл глаза и представил силуэт Диминого тела. На черном фоне немедленно высветились фиолетовым цветом зоны в районе почек, головы и легких. Особенно ярким фиолетовое свечение было в районе легких. Не ведая сам, что творю, я стал мысленно посылать в эту область золотые лучи-стрелы и обалдел оттого, что через несколько минут Дима, который до этого казался спящим, вдруг сел на соседней кровати, а спали мы в бараках, в спальнях по шесть-семь человек, и, держась одной рукой за голову, а другую положив на грудь, стал раскачиваться взад и вперед, тяжело дыша.
– Что с тобой?
– Не понимаю, что это, но я с трудом отражаю какие-то желтые стрелы, которые грозят впиться мне в грудь, – сквозь зубы ответил он.
Стоит ли говорить о том, что остаток ночи я не сомкнул глаз, переживая целую вереницу ощущений. Здесь было и недоумение, все еще граничащее с неверием в собственные силы, и воспоминания о чудесном излечении мною же на расстоянии Дианы Поздняковой, дочери погибшего впоследствии генерала Позднякова, которая была когда-то моей девушкой и однажды пожаловалась по телефону на серьезное недомогание, вызванное простудой, а я, любивший ее так сильно, пылающий к ней такой чистой и мощной страстью, никогда более не посещавшей меня, положил трубку, закрыл глаза, напрягся и мысленно исторг из себя силу, которая, как мне казалось, должна была бы помочь ей, и действительно, через полчаса она перезвонила и с изумлением сказала, что «все прошло». Под утро, когда я уже начал путать явь и забытье, я пришел к выводу, что все это зашло слишком далеко, что я увяз в каком-то сатанинском промысле, и если я теперь же не вылезу из него, то не вылезу никогда. Утром я сказал о своих мыслях Диме, он посерьезнел и ответил, что мне пришла пора узнать «самое главное».
С торжественным видом Дима объявил мне, что он не кто иной, как «новый мессия», а я «апостол Симон, то есть Петр». Есть еще несколько «апостолов», и когда нас таких наберется определенное, он не знает, какое точно, количество, то мы совершим что-то очень важное и «всем нам будет очень хорошо». Признаться, я до сих пор надеюсь, что Дима не имел в виду необходимость предаться групповому анальному пороку…
Вот таким человеком был Дима. На первый взгляд – это, разумеется, персонаж палаты номер шесть, но поверьте мне, человеку, который знал его близко два с лишним года, – это был действительно великий человек. Да, в нем была трусость, лесть, какая-то «жалкость», но это был его «кожух», а вот внутри… И не надо тут стараться провести психоанализ, не поддается это психоанализу, уж поверьте мне! Слишком много было в этом человеке противоречий, недосказанности, категоричности и гордости. Во мне же, вопреки моему «апостольскому» предназначению, рос протест против Диминых убеждений. И вот однажды, во время нашей традиционной прогулки по вечерней Москве, где-то возле Политехнического музея я не выдержал и высказал Диме все то, что копилось во мне так долго. Я обвинил его в лжепророчестве и лжемессианстве, насмеялся над его аскетизмом среди окружавшей его роскоши, поставил его перед некоторыми, как мне казалось, доказывающими его неправоту фактами и почувствовал, как возле нас что-то лопнуло с оглушительным звуком. Взглянув в глаза Димы, я вдруг понял, что совершил, наверное, первую непоправимую ошибку в жизни: я потерял Диму навсегда. Без него было хуже, чем с ним. Его глаза выражали какую-то неподдельную скорбь, которую я с присущим мне цинизмом расценил как «театр одного актера». Он наклонил голову, вздохнул и, тихо проговорив: «Опять я ошибся», – ушел из моей жизни. Нет! Мы, разумеется, здоровались, о чем-то говорили, даже шутили. Но что-то, что мне потом так хотелось вернуть, ушло навсегда.
Мы сидели с Маргаритой в «Галерее» – дешевенькой, но милой кофейне на Лубянке. Она пила «Martini», а я сидел напротив, подперев руками подбородок, и слушал ее рассказ о страшной Диминой смерти. Маргарита и здесь оказалась верна себе. Вынеся свой комплекс старой девы на первый план, она поведала мне, что, после того, как она дважды отказала Диме стать его женой, тот женился с горя на «какой-то бурятке» и уехал из Москвы «куда-то в сибирскую глушь». Там Димин папа, ушедший к тому времени из администрации Ельцина и возглавивший то ли банк, то ли еще что-то подобное, выстроил молодым большой красивый дом. Настоящее шале среди дивной прибайкальской природы. Однажды бурятка уехала куда-то по делам. Дима остался один, а в дом залезли грабители-наркоманы. Они страшно избили Диму и кинули его в подвал, где он несколько часов пролежал на бетонном полу. Бурятка, обнаружив его, немедленно позвонила папе в Москву. Тот примчался на заказном самолете спустя несколько часов. Диму решено было везти тем же чартером опять же в Москву, но перелета он не перенес. Произошло все это в 2003 году.
От осознания того, что все эти годы, вспоминая Диму, я злобствовал и негодовал, порицал его, а его уже не было здесь, я заплакал. Искренне и без сил остановиться. Я вдруг понял, как много я потерял и как много я испортил тогда, у Политехнического музея. Иногда, когда мне бывает особенно грустно, когда я выезжаю по утрам в городскую суету, то, поднимая глаза и смотря в свинцовое московское небо, я вижу на нем лицо Димы. Он смотрит на меня так же, как посмотрел тогда, у музея, и я машу ему рукой, а он кивает мне в ответ.
Кач
Итак, Дима отпал сам собой. К тому времени сцена у Политехнического музея уже случилась, и конструктивизма, в случае подобного звонка, ожидать не приходилось. Оставался Кач. Ему я и набрал.
Кач – это прозвище, которое дал ему другой забавный персонаж. По имени Саша Кайданский, а по кличке Рязве. Если поменять слоги местами, то получается буквально Зверя, ну или Зверь, так он сам себя называл. Как показали впоследствии некоторые достаточно суровые события, звери тоже бывают разными. Этот тянул разве что на шакала, но об этом опять же позже.
А Кач «в миру» звался, да и зовется поныне, Женей. И это не менее забавный, чем Дима, субъект, но в своем роде. Еще один мой сокурсник, ставший после того памятного звонка моим родственником. Познакомились мы там же, в единственной поточной аудитории социологического факультета МГУ после вступительного собеседования по математическому анализу. Я и до этого замечал в коридорах факультета огромную треугольную фигуру с большим орлиным носом-клювом. Перед этой громадиной, как перед авианосцем, выводя его в открытое море, семенил маленький буксир, профессор Городецкий, заводя «авианосец» то в бухту «История – вступительный экзамен», то в гавань «учебная часть», то в док «деканат», и, видимо, очень успешно, если мы встретились с ним после прохождения всех вступительных экзаменов и число вступительных баллов у нас было одинаковое. Как затем выяснилось, буксир «Городецкий» вывел в открытое море множество «судов» большого и малого тоннажа. В том числе и Диму. Он тоже был моим сокурсником. Коррупция всегда была визитной карточкой всех престижных московских вузов. Мне думается, что ее нет только на технических факультетах, там, где если уж не дано абитуриенту постичь математику, то никто не в состоянии будет вдолбить в него желание учиться, даже если ему и купят поступление в вуз. Не обошла коррупция и нашу социологию. Науку, которая все знает о таком явлении, как коррупция, изучает ее, исследует ее влияние, предсказывает гибельные последствия для общества. Нашим факультетом руководил тогда, да и руководит по сей день, честный и порядочный мужик – Николай Иванович Добреньков. Настоящий ученый, бессребреник, может быть, поэтому он бессилен что-либо предпринять против таких «буксиров Городецких». Николай Иванович любим мною еще и за свою поддержку идеи возрождения смертной казни в России, о чем он неоднократно заявлял в разных телевизионных передачах. Понять здесь нашего декана легко. Несколько лет назад его дочь, красавицу и большую умницу, вместе с ее женихом зверски убили какие-то ублюдки. Из-за «Lexus», в котором ехали счастливые, думающие о предстоящей свадьбе молодые люди. Цвет российской молодежи, прекрасно образованные, с бескрайними перспективами ребята, а твари, которых и людьми-то назвать не поворачивается язык, выбросили их из машины и расстреляли. Бросили их молодые, не знавшие любви тела в придорожную канаву, и все это из-за куска железа на четырех колесах! Что остается теперь отцу, кроме как оплакивать своих нерожденных внуков. Но наш декан мужик крепкий. Он борется. Он живет. Он учит. Он представитель того поколения людей, кто пережил и помнит войну. Я называю их, тех, кто жив до сих пор и пережил столько, сколько им было отмерено, гипербореями. Гипербореи живут среди нас, но их все меньше и меньше. Они уходят от нас в Валгаллу ежедневно, и вместе с ними уходит их мир.
Мир истинных человеческих ценностей, а нам остаются эрзацы: музыки, любви, экологии, свободы…
Кач был здоровенным, накачанным сукиным сыном. Характер имел прескверный. Считал, да и, похоже, продолжает считать себя до сих пор, пупом земли. Его любимые словечки: «Я на пути к победе, кругом одно говно (это об окружающих). А вот это по-качевому (степень наивысшего одобрения). Да у тебя здоровья не хватит, блядь!» Ну, и все в этом духе. Детство у Кача было не совсем безоблачным. Его отец никогда не любил своего сына. Вплоть до того, что после того, как Жене исполнилось шестнадцать лет, он выгнал его из дому на попечение деда и бабушки и запретил появляться на отчей жилплощади в его, отцовском, присутствии. Воспитанием Кача занимался дед, полковник Советской армии, известный половине Москвы бабник и самодур. Женя впитал от деда все, что только было в том антипатичного, хотя влечение к женщинам – это несомненное достоинство, особенно в наше время однополых браков и тотальной педерастии в некоторых отраслях народного хозяйства. Не помню, чтобы он когда-то хоть что-нибудь читал. Во всяком случае, книгу я у него в руках так ни разу и не увидел. И, если честно, могу представить его максимум с какими-нибудь эротическими комиксами. Женя стараниями деда-полковника и бабушки, сотрудницы ректората МГУ, окончил школу имени Ромена Роллана с углубленным изучением французского языка, при этом ухитрившись сам французский язык не то что углубленно, а вообще никак не выучить. Просто в критичные дни, когда Женина успеваемость и поведение окончательно выводили из себя директора этой уважаемой школы, на пороге появлялся дедушка при полном параде и в начищенных орденах. Возразить после такого аргумента было как-то нечего, и директор, махнув рукой, переводил Женечку в следующий класс. И так вот Кач добрался до университета.
Однако же, справедливости ради, скажу, что человека честнее и порядочнее в дружбе, чем Женька, я не встречал никогда. Как и все настоящие злодеи, Кач всегда был очень сентиментальным человеком. Это всегда умиляло тех, кто не знал его близко. Выручал он меня несколько раз по-настоящему, и впервые он протянул мне руку именно тогда, когда я позвонил:
– Привет, Женя!
– О, Марголин! Привет, привет. Как у тебя-то (это его фирменное, замещает обыденное «как дела?»)?
– Да как сказать… Не особо что-то, если честно.
– Ну, а что случилось, Марк?
– Ну, что… С Марго разругался окончательно. Пошла она, сука, куда подальше со своими заскоками.
– Ну понятно. Ясно все. Одобряю. Ну, а что сейчас делаешь?
Я, разумеется, с самого начала этой беседы ждал. Ждал именно этого вопроса и мысленно поблагодарил Кача за то, что вопрос этот прозвучал, да еще и так скоро.
– А ни хера я не делаю. По двору слоняюсь, податься некуда, курю да вот с тобой разговариваю из телефонной будки.
– Ну, так приезжай ко мне, чего ты в самом деле-то? Я как раз собирался к тете идти в гости, пойдем вместе, я тебя с ней познакомлю.
– Да? А зачем мне с твоей тетей знакомиться? Она кто вообще?
– Да ладно, прекрати. Она прикольная тетка, красивая, в собственной квартире живет одна, с мужем развелась недавно. Пойдем, вон, чайку попьем, познакомишься, может, трахнешь ее как-нибудь.
– Да блин, как-то неудобно. Ну а вообще, не возмутится она, что ты к ней человека привел без спросу? Все-таки незнакомец, да еще в такое время?
– Да забей! Я ей сейчас перезвоню, обо всем договорюсь. Садись на троме (тро-ме – ме-тро, еще одно словечко из «словаря» Зверя) и приезжай ко мне на «Алексеевскую».
– Ага, уже еду. Спасибо, Жень!
– Да не за что, Марк, о чем ты! Жду!
Кач повесил трубку, я сделал то же самое. Закурил и, ни о чем особенно не думая, зашагал в сторону станции метро «Перово». Идти до нее было минут десять. А занял этот путь двенадцать с половиной лет.
Бизнесмен силового плана, противотанковая мина и две шлюхи
Ревность… Знакома ли она кому-либо еще так, как она знакома мне? Дикая, болезненная, растрепанная сумасшедшая баба в рваном балахоне, с костлявыми руками и гигантскими пальцами, разрывающими сердце ревнивца, с комариным хоботком вместо рта, тем самым, которым она делает инъекцию своего яда прямо в мозг. Дочь Вавилонской Блудницы, посылающая миражи о чужой похоти на экран подготовленного этим ядом рассудка. В юности эта безумная часто терзала меня, но то, с каким рвением она взялась за меня после знакомства с Лерой, оказалось для меня схваткой, которую я проиграл. Я поддался на ее уговоры, уверовав в то, что так нужно для любви, для того чтобы сохранить ее. Я всегда боялся признаться себе в том, что на самом деле то, что я сотворил с Лериным первым мужем, во многом выросло за счет того, что эту пашню поливали слезы моей зависти к его положению и достатку. Сравните нищего студента и миллионера. К тому же еще и трахавшего когда-то женщину, которая стала затем женой этого студента. Если студентик обыкновенное чмо, то он подрастет с этим дерьмом в груди, насасываясь пивом и тоскуя, и в конце концов рано или поздно выместит всю свою жалкую чмошную злобишку на женщине, которая вообще ни в чем не виновата. Всю совместную жизнь он будет оскорблять ее, самоутверждаясь таким образом, стремиться унизить, потрафив тем самым своей жалкой трусливой душонке. И всю его жизнь ему будет являться образ крепкого белозубого, с огромным, вздернутым к Луне фаллосом самца с «Ademars Piget» на волосатом запястье, раскинувшегося на шезлонге возле собственного бассейна и злорадно цедящего сквозь зубы:
– Да-а-а, чувачок, я трахал твою жену. Я имел ее сидя, я имел ее лежа, и на голове я имел ее тоже. А как она сосала! У тебя также отсасывает? Боевые навыки не пропали? Ха-ха-ха-ха-ха!!!
И этот смех будет впиваться иглами в каждую клеточку гребаного мозга, и однажды мозг не выдержит и самопроизвольно отдаст команду на уничтожение… Той самой, которая так хорошо сосала у него когда-то…
Мне такой вариант не подходил. Я привык во всем искать первопричину. И, если так необходимо, устранять ее. Мозгу нужен покой. А покой – штука по нынешним временам очень дорогая. Вот я и решил устранить первопричину, наградив рассудок покоем, или, что вернее, не перегружая его хотя бы образом миллионера с эрегированным членом.
Я лежал в засаде. Смешно сказать: засада представляла собой буйно разросшийся куст красной смородины на дачном участке ее первого мужа. О! Я очень, очень, очень ревновал. Я не мог и представить себе, что мое любимое тело когда-то мял своими кривыми лапами этот упырь по фамилии Вертько. Они поженились, когда я еще ходил в школу, наверное, класс в девятый или десятый. Но меня в тот момент волновало не это, а то, проскочит ли искра по проводам? Достаточна ли мощность заряда? Вообще, какого черта я не приготовил вначале маленькую порцию и не испытал ее, заложив, ну, скажем, под квасную бочку одной придурковатой толстухи-продавщицы? Падут миры, переселятся народы, из России уедет последний еврей, а «тетянаташа», которая торгует квасом из бочки от сотворения мира, так и будет продолжать открывать и закрывать этот отвратительный кран, из которого по ее желанию будет литься квас, на радость будетлянам. Эта бочка для меня – целый мир, который не вызывает ностальгии и желания вернуться в долбаную эпоху сигарет «Космос», польских джинсов и кассетников «Электроника». К черту!!! Хочу ездить в «Lexus» и проводить отпуск в Акапулько! И при этом не быть мажором, партийным функционером или бюджетным вором. Заработал – потратил. Все.
Рецепт «штуки» рассказал один скоропостижный приятель. Скоропостижный, потому что однажды мы квасили с ним пиво на сачке Первого Гума [1 - Первый Гум – это первый гуманитарный корпус МГУ. Факультеты: филологический, философский, исторический и юридический. Знаменит своими сачками, «большим» и «малым». «Сачок» – место, где тусят студенты, «задвигающие» занятия. Очень веселое и значимое в студенческой жизни место.], но ни до этого, ни после этого никогда больше не встречались. Кем на самом деле был этот «приятель», мне даже как-то страшно думать, уж очень «вовремя» он появился.
А представился этот любитель пива студентом-химиком. После десятой бутылки на каждого, когда в голове моей окончательно победил Джубадзе, я спросил заплетающимся языком:
– Вот ты, химик, скажи, как сделать из подручных средств такую хреновину, которая была бы мощностью с противотанковую мину, а?
Довольный тем, что на него обратили внимание, скромный очкастый химик с важным видом откашлялся и поведал мне:
– Сам я не пробовал, но предполагаю, что если взять алюминиевых опилок, корабельного сурика и еще кое-чего, что есть в свободной продаже, перемешать и набить этим канистру из-под бензина. Затем провести в нее провода и использовать в качестве источника замыкания обычную батарейку напряжением в 9 вольт. Гарантирую, что шарахнет так, что все вокруг распылит на молекулярном уровне!
– Мать его! Это как раз мне и нужно!
Я все тщательно записал и на следующий после пьянки с познавательным уклоном день приступил к закупке ингредиентов. Попотеть пришлось с опилками. Их нужно было несколько килограммов, и я перетачивал в опилки алюминиевый «уголок», который подобрал где-то на свалке, целых две недели! К моменту, когда я закончил собирать «адскую машину», моя дьявольская решимость покинула меня, я устал и испугался того, что шальная мысль, которая так обильно орошала адреналином мой воспаленный мозг, близка к материальному воплощению. Но та, с кем я начал делить ложе, не давала мне забыть о моей адской ревности. Мои глаза краснели, ладони потели и начинали дрожать. Дрянное чувство. Как смешно мне сейчас вспоминать все это.
Лера – Женина «тетя» – оказалась роскошной тридцатидвухлетней рыжеволосой женщиной, увидев которую я испытал желание запереться в туалете и «передернуть затвор». Она, конечно, это сразу поняла. Опытная женщина, сознательно потерявшая девственность в шестнадцать лет и рассказавшая мне об этом тогда, когда мы «просто трахались», а о браке никто еще и не думал. Ну, я, по крайней мере, уж точно не думал. Побывавшая замужем, нигде не работавшая, а жившая с того, что сдавала иногда свою квартиру иностранцам, знакомым одного француза. Жерома Порта – какого-то парижского барыги, которого я так ни разу и не видел. Но, сдается мне, он видел на Лере гораздо меньше белья, чем даже просто пояс с чулками. В то время гостиниц в Москве почти не было, а вариант ночлега на одну или две ночи в квартире за сто долларов вполне устраивал друзей барыги. Сейчас на сто долларов можно купить сигарет на полмесяца, а сто долларов в 1992 году – это были большие деньги. Иностранцы приезжали по нескольку раз в месяц, и Лера в это время жила в соседнем подъезде, в квартире родителей. Жила она скромно, но в свое удовольствие: учила английский язык с какой-то преподавательницей, ходила в школу росписи по шелку, в школу астрологии и в прочие бесчисленные школы и кружки. Эта страсть к занятию «чем-нибудь, чтобы не скучать» осталась у нее и поныне. И сейчас она ходит куда-то. Учит, кажется, Римское право. Была она начитанна, вволю спала и была в расцвете сил зрелой женщины, которая уже много чего повидала. Мне тогда было 19 лет, наше первое знакомство, при посредничестве Кача, состоялось довольно мило. Я, как и подобает интеллигентному московскому юноше, загибал ей что-то о творчестве Ремарка и Гофмана, бесконечно много пил горячий чай и не чувствовал его жара. Я был в ударе в тот поздний вечер сентября 1992 года. В конце чаепития я зашел в ванную сполоснуть разгоряченное лицо холодной водой и увидел бельевую корзину. Машинально открыв ее, я увидел Лерины сегодня снятые трусики, которые немедленно схватил и с упоением стал нюхать. Запах мне понравился потому, что это был МОЙ запах. Я представил себе, что на ней вовсе нет трусиков, и еле сдержался от того, чем хотел заняться, уединившись в туалете. Трусики перекочевали в карман моих джинсов, и я затем провел с ними несколько весьма извращенных и острых минут. Они же послужили поводом для моего повторного визита к ней. Я просто позвонил и сказал, что хочу вернуть ей одну вещь, которую прихватил «случайно». Она ответила, что была бы совсем не против получить ее обратно. Я приехал, остался у нее на ночь и влюбился. Наш неординарный роман, во время которого мы лишь изредка покидали кровать, продолжался вплоть до новогодней ночи 1993 года. Я приехал встречать с ней вместе Новый год, выпил, сделал ей предложение, получил согласие, и в марте того же года мы поженились. Студент и домохозяйка, старше его на двенадцать лет. 29 декабря 1993 года она родила нашу дочь. Я как раз должен был сдавать экзамен по политологии, но, узнав о том, что стал папой, ничего сдавать не пошел, а накурился с Верещем, знакомым официантом из «Праги», марихуаны и поехал поздравить Леру и поглядеть на новорожденную. По пути, при входе в метро, я украл букет роз, денег у меня все равно не было, и, если не считать этого, впрочем, свойственного мне, неблаговидного поступка, вполне «на уровне» отметил рождение моей Евы, моего прекрасного первенца.
Но все это было тогда, в будущем, а в то время я лежал в засаде и ждал. Стоял один из последних теплых сентябрьских вечеров, и Вертько должен был обязательно приехать.
Я расскажу то, что знаю об Олеге Вертько. Бывшем муже моей жены. Бывшем подонке. Бывшем убийце. Бывшем бандите. Бывшем миллионере и бывшем человеке. Мне, как я уже сказал, было тогда девятнадцать. Ему года сорок два или около того. Вполне состоявшийся, превосходно упакованный и авторитетный в своем кругу чижик. Круг его состоял из чеченской «крыши», вместе с которой он занимался бесконечными «киданиями», аферами самого гнусного пошиба, торговлей краденными в Европе автомашинами, какими-то мутными делами в Венгрии и прочим весьма и весьма незаконным промыслом. Он начал во времена СССР в объединении «Экспортхлеб» Министерства внешней торговли. Затем переквалифицировался в кооператоры, а после стал тем, кого я называю «бизнесмены силового плана».
В современном российском капиталистическом мирке бизнесмены силового плана – это самая обширная группа бизнесменов. Те из них, кто избежал заказной пули от таких же, как они сами, из-за того, что, в свою очередь, нанесли удар первыми, окружили себя тремя поясами обороны, создав собственные детективные агентства и охранные предприятия, напоминающие подчас численностью и вооружением армии стран масштаба, скажем, Гондураса. Они слишком хорошо усвоили, что в том мирке, в котором можно поймать за хвост денежного Змея, нравы, а вернее, нравственность полностью отсутствует. Можно все: «заказывать» конкурента ментам и чекистам, «мочить» конкурента, опять же «под заказ», не платить никакие налоги, выводить все нажитые непонятно, а вернее, понятно каким путем капиталы за границу, измываться над сотрудниками, выплачивая им смешные гроши и заставляя работать по 14-16 часов в сутки. Кстати, столько, сколько работают в российских частных компаниях, не работают нигде. По крайней мере, в Европе и США. Я и сам до недавнего времени работал в конторе, в которой официально нет праздничных дней, рабочий день не нормирован, отпуск 2 недели в году и за него ничего не платят. Зачем я хочу убить человека? Я позже отвечу. Дочитайте до конца.
Вертько не чурался ничего противозаконного. Его жизненным принципом был принцип волка: отгрызть кусок повкуснее и с ним смыться. А судьба жертвы, судьбы людей, которым он искалечил жизнь, нанес моральные и физические увечья, его не волновали. Лицо у него было омерзительным: какое-то мятое, как грязная простынь в борделе, глазки, прищуренные и злобные, подбородок съехал куда-то в сторону от постоянной гримасы высокомерия и жестокости. Вот какого перца я приговорил к полету в небо за счет энергии взрыва.
…А он все не приезжал. Собаки уже привыкли ко мне и перестали лаять в сторону куста смородины. В 1992 году охранных систем на приусадебных участках еще не устанавливали, а о собственной охране Вертько как-то не заботился. Она сопровождала его, но не постоянно. Считал, видимо, что у него с братвой все поделено и никто на него не рыпнется, никому он не должен. Ну, на то он и адский гад, чтобы нагадить столько и стольким, что просто не мог предвидеть удара с той стороны, о существовании которой он и не догадывался.
Дом был кирпичным. В лучших традициях новорусской архитектуры. Красный кирпич, три этажа, крыша-мансарда и нелепый открытый балкон-терраса. Внизу у Вертько был устроен каминный зал, где он любил развлекаться со шлюхами на брошенных возле камина звериных шкурах. Плейбой, блядь. Знал я все это так хорошо потому, что наблюдал за дачей все лето, пробираясь на нее по ночам со стороны станции пригородной электрички. Самым трудным делом было выбрать место расположения бомбы. Подкоп был исключен: слишком велика была вероятность «запалиться», да и делом это было очень трудоемким, так как замаскировать следы закладки «штуки» было бы нереально. Оставалось одно: действовать с максимальным риском и быстротой, убедившись, что гадина расположилась в каминном зале.
Послышался шум приближающегося мощного автомобиля. Открылись ворота, и на участок въехал внедорожник «Mercedes» G-500. Эта машина, вероятно, очень хороша, если ездить в ней на охоту. Или за грибами. Или просто месить грязь на полях, но у меня она почему-то ассоциируется с холодильником. Здоровенный кусок железа, на огромных лаптях-колесах, с передом, напоминающим свинью. Не нравится он мне. А вот бизнесмены силового плана этот танк очень уважают. Ну не эстеты они. Им бы вот домик из красного кирпича «шоб покрепше» и «тачило, шоп побольше». Сейчас-то, конечно, эстетствуют: часов накупили дорогих, домов понастроили по индивидуальным дизайнам, G-500 в «хвост», для охраны, поставили, а в начале девяностых и пиджачок малиновый, на ливрею лакейскую похожий, нормально так котировался. Судя по тому, что за рулем был сам Вертько, в кабине сидели только две размалеванные проститутки, а водителя не было – у хозяина на душе пели соловьи. Неделя выдалась «рыбной» (я уже изучил его повадки и настроения), и он намеревался предаться разврату и пьянству с двумя продажными гражданками СНГ, а также банным утехам и обжорству. В обнимку с проститутками Вертько подошел к крыльцу своего кондового дома, открыл дверь, и вся троица ввалилась внутрь с радостными и похотливыми воплями.
В те несколько секунд, что они находились в прихожей и не могли увидеть меня из окна, мне нужно было сделать очень многое. А именно: подтащить канистру с коктейлем, приготовленным по рецепту коллеги-химика, к стене дома с той стороны, где располагался каминный зал. Расположив ее точно посредине границ помещения, размотать провода, растянуть их до своего укрытия и спрятаться самому. Все это я проделал на ватных ногах и даже, как мне показалось, недостаточно быстро. Тем не менее я успел забраться в ставший родным куст прежде, чем в будуаре зажегся свет и одновременно с ним заиграла попсовая песенка тех лет. Сейчас уже не помню, что это была за песня. Я ненавижу попсу и блатняки. Все эти «песни про братву и пацанов», трехаккордные исповеди уголовников. Я люблю «Metallica». Ну и Валеру Кипелова. На этом мои музыкальные пристрастия не ограничиваются, но «Ангельскую пыль», особенно то место, где:
«…на краю обрыва песня неземная:
Музыка Богов и голоса Богинь,
Ты паришь над миром, но торговец раем
Вынет душу из тебя за героин…» -
я готов слушать в любое время дня и ночи, слушать и подпевать лучшему голосу российского рока – голосу Кипелова. Наверное, в моей голове и в голове тандема Пушкин – Кипелов водятся одни и те же «кто-то».
И вот тут-то мне вновь стало страшно. Так страшно, как никогда еще не было. Я просто чуть не обоссался от страха. Я вдруг осознал, что, поднеся батарейку к проводам, я навсегда внесу свое имя в список самых черных грешников и никогда уже не смогу смотреть на мир тем чистым взглядом, что прежде. Терзания и страсти кипели во мне. Но вдруг все внутренние голоса, поющие о любви к ближнему, разом умолкли и в моей голове стал нарастать глухой шум. Он заполнил собой все вокруг. Небо, и без того темное ночью, почернело какой-то угольной чернотой, и сделалось так жарко, что я стал задыхаться от раскаленного воздуха, который, как мне казалось, насильно врывался в мои легкие. Это продолжалось секунду, и это продолжалось вечность, но и у вечности есть конец. Все вдруг прояснилось. Я словно взглянул на себя другими глазами и увидел спокойного, умиротворенного человека, сидящего в кусте смородины и задумчиво жующего какую-то былинку.
«Что значит эта жертва по сравнению со всеми жертвами Второй мировой», – вдруг, неожиданно для себя, произнес я. Достал из нагрудного кармана девятивольтовую батарейку «Крона» и коснулся ее контактами оголенных проводов…
Ничего…
Ничего…
Никакого взрыва, никакого шума, никакого разрушения.
Все как было, так и осталось. Лишь мои чувства великолепно обострились на мгновение, словно мне дали понять, что я все делаю правильно. Я слышал, как в трех километрах от меня, по шоссе, ехал какой-то велосипедист. Я слышал шорох велосипедных шин, катящихся по асфальту! Я слышал чмокающие звуки минета, доносящиеся из гребаного будуара, и хлюпанье вагины одной из шлюх, сношающей себя фаллоимитатором и показательно массирующей себе клитор под похотливым взглядом распаленного Вертько. Я слышал, как рыба играет в речке. Я слышал, как планеты ворочают свои огромные туши где-то в неподвижном Космосе. Мать его, да я слышал все! В это мгновение абсолютного слуха я был Богом и мог творить миры! И длилось это одно мгновение, а потом все стало как обычно. Необычно было лишь то, что взрыва ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ БЫЛО.
Придя в себя и повертев головой для того, чтобы убедиться в окончательном провале моего злодейства, я успокоился. «Ну и пусть, – думал я. – Пусть так. Зато я не побоялся поднести батарейку к проводам». Вооружившись этой успокаивающей мыслью, поставив ее в красный угол сознания, я выполз из куста. Не став уничтожать следы своего пребывания, ибо я не рассчитывал на то, что куда-то спрячу канистру (я не предполагал, что она не взорвется), перемахнул через забор на соседний, заброшенный участок, хозяин которого был взорван кем-то ранее, в Москве, в Леонтьевском переулке, о чем тогда говорили решительно все. Пройдя по дорожке до калитки, я спокойно вышел на дорогу и пошагал к станции электрички, размышляя, что было бы неплохо поймать такси прямо до дома. Дорога на станцию и дорога к шоссе была одной и той же, и выбор транспорта не мешал моему продвижению прочь от дачи Вертько.
«В конце концов, – размышлял я, – даже хорошо, что я оставил бомбу вместе с проводами там, где я ее оставил. Может, испугается хотя бы, сволочь».
Мои спутанные мысли прервал такой оглушительный грохот, что вместо недавней способности всеслышания я подумал, что полностью оглох. Взрывная волна, а то, что это была именно она, я как-то сразу понял, сшибла меня с ног, обдав битым кирпичом. Я вскочил и побежал. Просто испугался и побежал. Вперед! Я несся, и мне не хватало воздуха. Я боялся оглянуться. Я не думал в тот момент, что кто-то может меня увидеть и заподозрить в том, в чем меня стоило бы заподозрить. Просто бежал. Но силы иссякли, и скорость бега упала. Вот тогда я оглянулся.
На месте каменного трехэтажного дома Вертько не было ничего. Ничего, кроме огромного зарева и вырывающихся из него к небу, подобно вулкану, снопов искр. Дом был полностью уничтожен. От него вообще ничего не осталось, кроме осколков кирпича, искореженных и разбитых бетонных плит перекрытий, из которых уродливо торчала арматура, и скрученных в петли труб отопления.
Но что же произошло? Почему взрыва не последовало сразу, после замыкания, контактов? Я долго думал, и вот к какому выводу я пришел: очевидно, что искра все-таки «проскочила» и воспламенила взрывчатое вещество. Но провода были пропущены в середину заряда, а набита канистра была очень плотно, да и закрыта, по совету студента-химика, герметично. Взрывчатка, которая была в состоянии гореть без кислорода, сперва медленно разогревала саму себя в одном небольшом месте, возле источника возгорания, а потом, когда температура ее горения стала нестерпимо высокой, рванула вся и сразу. Да еще и газовая колонка «помогла». Разрушения были абсолютными. На месте дома образовалась здоровенная воронка. Взрывотехники ФСБ, прибывшие потом на место, квалифицировали мощность заряда в сорок килограммов в тротиловом эквиваленте! Ай да химик! Ай да фокусник! Много лет спустя я размышлял: кем же все-таки был на самом деле этот студент? Сперва я думал, что это молодой Джубадзе, только начинающий набирать вес, а потом решил – нет. Это был мой ангел-хранитель, который знал, что я, мало что понимающий в физике взрыва, обязательно взлетел бы к звездам вместе с Вертько, останься я сидеть в том кусте, всего в сорока метрах от эпицентра. Знал, и поэтому дал мне такой рецепт, который спас мою, если честно, то очень дорогую и любимую мною жизнь.
Born to be a doctor
Мне всегда нелегко после воспоминаний о взорванной мною троице. Но и сладостно, оттого что я был тогда одновременно и судьей, и палачом. Моим любимым героем в творческом небоскребе Агаты Кристи всегда был тот самый хитроумный судья из «Десяти негритят». Причина, побудившая меня заняться «убийственным» промыслом? Да хрен ее знает, в чем тут причина. Ревность? Ну да, конечно. Хотя сейчас, по прошествии двенадцати с половиной лет, эта причина кажется мне невероятной. Невероятно, чтобы сейчас я вот так же, очертя голову, мог приревновать женщину. Хотя кто знает. Бодливой корове, как говорится…
Да и кого ревновать? Ха-ха-ха!!! Мне нелегко говорить это, но не было в моей постели шикарных красавиц, блядовитых роскошных гламурок, загорелых блондинок с бесконечно длинными ногами и грудью, похожей на гору Эльбрус, смуглых нимфеток Лолит и лакированных манекенщиц, доставленных прямо с миланских подиумов. Может, я ЧМО? Нет, в самом деле! Я так живописал себя, что можно, вполне можно подумать, что это рассказ человека ЧМО о человеке ЧМО. Видя на экране телевизора, на концерте, в стоящем рядом на светофоре автомобиле, в самолете, на пляже, просто на улице красивую, ПО-НАСТОЯЩЕМУ красивую женщину, от которой захватывает дух у подавляющего большинства мужчин, я всегда отводил глаза. Не для меня созрел этот персик, не мне от него откусывать. Попадись мне такая вот женщина, я бы даже не знал, что с ней, собственно, делать. Вот каким, в сущности, задротом я был еще десять лет назад. Но все не однозначно.
Иногда вспоминаешь… Сам о себе. Причем, как ни странно, что-нибудь хорошее. О том, как ты помог людям, например.
После таких воспоминаний легче становится на душе и от текущих забот получается на время отвернуться. Сегодня вот вспомнил о том, как я был доктором. Вообще-то, я всю жизнь «кем-то был». Своего лица у меня нет: я все время кого-то изображаю, говорю чьим-то голосом, копирую чьи-то жесты. Во мне можно увидеть черты многих известных в Москве людей. У них я неосознанно перенял то, что моя натура сама посчитала нужным перенять. Позаимствовал драйвера, так сказать. Я как терминатор: самонастраивающаяся и самообучающаяся программа, и поэтому нет во мне ничего настоящего, истового и оригинального. Я как персонаж Евгения Леонова, король из киноверсии «Обыкновенное чудо». Тот постоянно твердил, что в его падении виноваты родственники: отец, мать, бабка. Мои родственники не такие: они хорошие, добрые, честные люди. Они просто живут, трудятся, рожают детей, стоят в очередях, мусолят денежные бумажки, которых им вечно недостает. Иногда, все чаще в последнее время, ходят в церковь. Двух самых главных из них нет со мной уже очень долго. Они словно в другой стране: можно поехать, только вот визу вряд ли получишь. Ну ладно. Я о другом.
Случилось это в сентябре скверного для многих 98-го. Кризис уже пожирал Москву все отчетливее. На лицах людей все более проступала озабоченность или, наоборот, пьяная, похмельная отрешенность. Огромный город вздрогнул всем своим каменно-панельно-асфальтовым телом и долго трясся мелкой дрожью, передаваемой жителям. Волны этого резонанса тогда заставляли многих искать что-то на дне бутылки. Москва всегда пила: от горя ли, от радости, а тогда от безысходности. Все, как в предвоенном Париже Ремарка.
Я задержался на работе из-за корпоративной пьянки. Была пятница. Внизу меня ждала машина. Я не изменил принципу: не садиться за руль поддатым – и не поддержал коллег. Некоторые из них уже успели наклюкаться до состояния «ты меня уважаешь, и я тебя тоже». Я вежливо со всеми попрощался и спустился вниз. Работал я тогда на одного нынешнего олигарха-light. Вернее, тогда он был light, а сейчас стал полноценным. Full flavor олигарх. Мой приятель, алкогольный олигарх, просветил меня, что олигарх light перестает быть таковым после того, как его состояние переваливает за вторую сотню миллионов. Я работал в организации, пожалуй, самой влиятельной и самой богатой из частных компаний России. Это была «Альфа-групп», один из офисов которой находился на Новом Арбате в «высотке с глобусом».
«Альфа-групп» я вспоминаю до сих пор только добрым словом. Да, гнобили там так же, как и везде, выжимали из сотрудников все соки, но и платили за это так, что никто и никогда не думал роптать и выражать неудовольствие. Миллиардер-хозяин хотел видеть вокруг себя довольных жизнью и финансово независимых сотрудников. Своей цели он, судя по мощи его империи, добился. «Альфа» всегда было «первой», а крохоборы «бизнесменишки», которые хотят за две копейки получить грамотного специалиста и, в силу своей «боевой» биографии, подозревают всех и каждого в воровстве, как правило, являются, в конце концов, обворованными теми самыми «двухкопеечными» сотрудниками. И поделом. Я ненавижу таких крохоборов и сам являюсь почетным членом «двухкопеечного ордена жуликов».
А тогда я выехал на Садовое кольцо и без особенных затруднений добрался до начала тоннеля под Тверской. После этого движение как-то резко замедлилось, и я стал переживать из-за того, что планам о полуночном шашлыке на даче не суждено сбыться. Я матерился и нервно курил, а поток все двигался и двигался, пусть незаметно, но все же поступательно, и в конце концов я, в числе прочих пятничных страстотерпцев, въехал на Самотечную эстакаду. Там сразу стала понятна причина, по которой образовалась пробка. На встречной полосе стояла белая «Нива» с развороченным передом. В крайнем левом ряду с моей стороны, как-то неуклюже и смещенная по диагонали, замерла разбитая «девятка» вишневого цвета. В крайнем правом ряду семафорила аварийной сигнализацией еще одна «девятка», кажется, белая. Из-за занятости двух из четырех полос, из-за присутствия множества машин ГАИ движение буквально сочилось «в час по чайной ложке», и я от нетерпения ерзал в предвкушении скорой развязки. Моя правая нога слегка пружинила на педали газа, и вдруг из-за вишневой «девятки» вынырнул гаишник и, ткнув в мою сторону жезлом, приказал мне остановиться. Чертыхнувшись, я взял влево, включил «аварийку» и вышел из машины.
– Что здесь произошло?
– Да вот один пьяный таможенник врезался в «девятку». Из «девятки» всех уже увезли в «Склиф». А этот ухарь у нас в «шахе» отдыхает. Таможенный майор, кажется. Здоровый как танк! Он после аварии как ни в чем не бывало тут расхаживал. Двоих наших отметелил и все права качал, – захлебываясь, рассказывал инспектор, – еле скрутили его и в машину затолкали.
– А я-то вам зачем?
– Помогите, свидетелем будете и поможете схему зарисовать.
– Ладно, без проблем, тем более раз такое дело…
Мы с мужиком из стоявшей в правом ряду «девятки» принялись было помогать одному из инспекторов замерять расстояние между покалеченными машинами, как вдруг я увидел еще одного инспектора, бегущего к нам от гаишной «шестерки». Тот подбежал к товарищу, остановившему меня и, по-видимому, старшему, и громко отрапортовал:
– А этот ругаться перестал и хрипит чего-то!
Мне это «хрипит чего-то» все сразу разъяснило, и я ринулся к ним:
– Где этот человек? Где он?!
– Да вон там, в машине сидит, а что?
– Я врач, мне необходимо посмотреть на него! Это, может быть, очень серьезно!
– А-а-а, ну если врач, то идем.
Не знаю, что тогда толкнуло меня назваться врачом. Может быть, мой врожденный авантюризм и нетерпимость к посредственности и бездействию в критических ситуациях? А может быть, ангел-хранитель таможенника договорился с моим, просканировав транспортный поток и не найдя никого более подходящего для помощи своему подзащитному. Хотел бы я посмотреть со стороны, как беседуют между собой ангелы. Какие слова они говорят при этом, какие жесты используют? Напоминает ли их беседа человеческую или они изъясняются с помощью телепатических потоков, перемещая терабайты информации за доли долей секунды? Или они стоят напротив друг друга, красиво расправив крылья и тряся ими, словно споря, у кого они круче?
В замызганной гаишной «шестерке», на заднем сиденье, нелепо согнувшись, полулежал здоровенный мужик в парадной форме таможенника. Майор, о чем говорила большая звездочка с рубином на погоне. Его рот выдувал кровавые пузыри, он хрипел, кашлял, и при кашле сквозь приоткрытые губы вытекала толчками кровь. Я забыл обо всем. Вид умирающего (я не сомневался в этом) человека заставил, как всегда, полностью сосредоточиться и принять на себя руководство ситуацией:
– Немедленно «Скорую», – скомандовал я собравшимся вокруг машины инспекторам, – у него сломана о руль грудная клетка, ребра разорвали легкие, в них полно крови! Она поступает в легкие постоянно, он может умереть, и вы будете за это отвечать, – холодно проговорил я, чувствуя себя хозяином положения.
Лица инспекторов побледнели, они поняли, что шутки закончились, и старший немедленно начал орать в рацию:
– Нам срочно нужна реанимация, у нас тут врач, он говорит, что человек умирает! Срочно реанимацию!!!
На счастье, мимо нас проезжала свободная карета «Скорой». Гаишники тут же ее остановили и вытряхнули из нее двух мужиков-фельдшеров. Те, злясь на гаишников, небрежно подошли к «шестерке», где встретились с моим командным натиском:
– Так! Немедленно носилки! Будем перекладывать!
Фельдшеры, как и все участники происходящего, сгрудившиеся вокруг единственного человека, который в состоянии отдавать четкие распоряжения, безоговорочно и сразу подчинились и метнулись к своей карете за носилками. Когда их принесли, то я принялся руководить погрузкой злосчастного таможенника, ибо никто не знал, как правильно грузить человека со сломанной грудной клеткой.
– Осторожно! Его нельзя сгибать слишком сильно. Чем сильнее будете сгибать туловище, тем больше сломанные ребра будут разрывать легкие, тем вероятнее будет летальный исход, – вещал я, уже совершенно вошедший в роль «врача».
Меня с почтением слушали и старательно выполняли все мои команды.
– Необходимо выполнить плевральное дендрирование! – выпалил я невесть откуда взявшуюся фразу. Вообще-то все мои крайне разрозненные медицинские познания – это результат запойного чтения в детстве журнала «Здоровье», выписываемого моей бабушкой. Читал их наравне с «Веселыми картинками» и «Мурзилкой». Иллюстрации в «Здоровье» нравились, да и в слова статей пытался вникать. Теоретически я могу вырезать аппендицит, а уж удалить пулю из мягких тканей – это вообще не вопрос!
Наконец, потерявший к тому моменту сознание таможенник оказался водворенным в карету «Скорой». Я, чувствуя себя как рыба в воде, приказал разрезать облегающий мундир вдоль по грудине, чтобы освободить легкие, помочь им работать. Распорядился надеть на несчастного кислородную маску и, убедившись, что фельдшеры все исполнили правильно, вышел из машины. Закурил было, и в этот самый момент со стороны «Склифа» подлетели два реанимобиля (движение к этому моменту со стороны Института Склифосовского было перекрыто). Из первого «Mercedes» с красным крестом вышла женщина-врач, и встретивший ее гаишник оживленно стал что-то говорить ей, указывая то на меня, то на выловленную им «Скорую». Женщина решительно направилась ко мне:
– Что с ним?
– Сильнейший удар об руль, шок, перелом ребер, разрыв плевры, – как по учебнику отрапортовал я. – Нельзя мешкать, коллега!
Женщина понятливо кивнула и поспешила в машину, где дышал чистым кислородом злополучный таможенник. Через несколько секунд, взревев двигателями и завывая сиренами, все три кареты рванули в сторону «Склифа».
– А ты какой врач-то? – поинтересовался «старший», которого я угостил сигаретой.
– Зубной я, начальник, зубной…
– А про травмы откуда так хорошо все знаешь?
– Учили нас, начальник, клятва Гиппократа там и все такое… – промямлил я, будучи уже совершенно не в раже и думая, как бы смыться от греха подальше.
– Молодец ты, доктор, – вдруг сказал «старший». – Молодец! Замечательный ты человек! Ведь ты ему жизнь спас и нас от расследования уберег! Молодец ты! Спасибо тебе! Вот ведь: учат вашего брата как следует! Сразу верный диагноз поставил. Даром что зубной, а переломы четко просек! Свидетелем будешь, если что? Дай телефончик свой.
Я рассеянно оставил номер не своего телефона. Сработал принцип: «Мне нечего решать с милицией». Пожал инспектору руку, сел в машину. Какой-то гаишник махнул мне жезлом, и я, как VIP-персона, рванул вдоль перекрытой для всех Самотеки. Повернул через встречную на Щепкина и медленно поехал домой. В висках пульсировало, начался нервный отходняк. Я остановился, закурил сигарету, посмотрел на себя в зеркало. «Врач херов, – подумал я. – Вот трепач. Но зато все правильно сделал, человека ведь спас!» От осознания совершенного доброго поступка, быть может, одного из немногих и по-настоящему крупных добрых дел, совершенных мной за прожитую жизнь, на душе стало легко. Включил музыку и тронулся, ехал и подпевал. Вот так я побыл доктором. В первый раз.
Менеджер на свой карман-1
Работа… Вся жизнь так или иначе связана с этим понятием. Работать, чтобы существовать, приходится миллионам людей. Большинство из них равнодушно относятся к тому, чем им приходится зарабатывать на жизнь. Довольно большое количество «работничков» попросту не любят свою работу. Что же касается меня, то я работу ненавижу.
Мне никогда не приходилось заниматься тем, что при совокупности интереса к тому, что делаешь, и хорошего за это вознаграждения называется любимым делом. Я люблю кататься на велосипеде, но вряд ли кто-нибудь заплатит за это и пару копеек. Это хобби. Наверное, и любимое дело – это самое увлекательное хобби на свете. Не могу судить, не знаю, но предполагаю, что это именно так.
Я работаю где-то лет, кажется, с семнадцати. После окончания школы я не смог поступить в университет с первого раза, и пришлось готовиться к этому качественному скачку еще целый год. И я начал учиться и одновременно с этим взял да и пошел работать на завод. Завод выпускал электроды и что-то графитовое и был жутко вредным. Я прямо-таки ясно вижу, как в луче солнца, пробившемся между корпусами цехов, вьется страшная, туберкулезная, графитовая пыль и перепачканные этой черной, навсегда въевшейся в кожу грязью фигурки рабочих медленно движутся по этой отравленной заводской территории. Какой только большевистский таракан придумал застроить Москву промышленными предприятиями, и какими?! Да один только мой заводик отравлял не только Перовский район, где был расположен, но и ближайший Измайловский. Земля под такими предприятиями на десятки метров вглубь пропитана ртутью, свинцом и всеми химическими элементами таблицы Менделеева. Такую землю надо вывозить в специальные могильники! Но на месте этих рассадников онкологических заболеваний, которые из-за неконкурентоспособности сейчас поголовно закрыты, собираются строить и уже строят «элитное» жилье. Только надо понимать, что, въезжая в такую вот «элитную» квартирку, можно приобрести целый букет таких элитных заболеваний, что не рад будешь ничему. Я до сих пор не понимаю: как это люди живут в Марьине, Люблине, Капотне? Ведь там они дышат фекалиями с полей аэрации вперемешку с чадом нефтяного завода! Зато у 100% московских новорожденных родовая травма – гипертонус. Отсюда, от плохой экологии в основном. К чертовой матери поскорее вывести всю промышленность, которая еще как-то дышит, из города! И вот еще: говорят, что, дескать, «ах, все развалили, заводы стоят, ничего своего нету, все привозное». Да полноте! Живем с вами, как белые люди, что вы в самом деле: весь китайский пролетариат работает на нас. Шутка это все, конечно. Грустная шутка. Ну, так вот: на заводе, в заводоуправлении, работала одна молодая женщина, лет, кажется, двадцати семи. Звали ее Зиночкой. И была она на удивление ебким созданием. Хотела всегда и постоянно, текла, как тающая сосулька на солнце.
Мы трахались с ней до тех пор, пока у меня не появлялись мозоли на том-самом-месте, и происходило все это после работы прямо на ее рабочем месте. Мы оба были страстными выдумщиками, поэтому в ход шли разные предметы, так как магазинов для взрослых в 1989 году еще не было и даже первый в России секс-барыга Агарков еще не открыл свой секс-шоп на Маломосковской улице. Кстати, вместо здания, в котором он располагался, сейчас уже несколько лет пустырь, а когда-то там был роддом, в котором я появился на свет.
И вот однажды мы играли на Зиночкином столе в шестьдесят девять и одновременно использовали длиннющий тепличный огурец, как вдруг двери, закрытые нами на замок, открыла дубликатом ключа чья-то молниеносная рука. На пороге, застыв в праведном негодовании, оказалась целая толпа работников заводоуправления во главе с директором, товарищем Колосковым: старым, пахнувшим козлом пьяницей и жуликом. Я именно в этот момент эякулировал Зиночке в рот, и она, подняв голову, открыла его, в изумлении глядя на застывших в дверном проеме людей. При этом все прямые доказательства нашего блуда вытекали из правого уголка ее разомкнутых прекрасных губ.
Зиночку уволили и меня следом за ней. Я стал готовиться к поступлению, а она сперва нашла себя на панели, разведясь с мужем, а затем ее линия судьбы резко взмыла вверх, как взлет ракеты, и Зиночка вышла за всамделишнего немецкого миллионера. Знаю, что у нее все хорошо: она родила своему немцу двойню, он в ней души не чает. Живут они в Мюнхене. Во время моего приезда в Мюнхен, осенью 2002 года, спустя тринадцать лет после того веселого секс-скандала в помещении заводоуправления, мы так душевно исполнили все то, что должны были исполнить, что оба рыдали, когда настала минута расставания. Зина, хоть ты и старая перечница, но ты женщина на 100%. Бог создал тебя такой, чтобы ты радовалась сама и радовала других. Живи долго в своем Мюнхене, и пусть твой довольный бюргер ничего не знает…
Не то чтобы я как-то особенно благоволил к женщинам старше себя, но в момент жизни, когда мне было семнадцать лет, мне было очень интересно, когда в постели со мной находилась опытная особа женского пола, которой от меня было надо только одного. Того самого, зачем ложатся в постель двое. Ни детей, ни брака, ни алиментов (а ничего этого я и не мог дать тогда), а чистой генитальной поэзии. К тому же я учился и познавал мир с такими, как Зиночка. Только вот с женитьбой я, разумеется, очень поспешил.
Нет никаких таких чудес, чтобы двое, имеющие разницу в десять и более лет, жили долго и счастливо и состарились окончательно и умерли в один день. Такой брак, в котором женщина много старше мужчины, обречен на распад заранее. Наступит переломный момент, когда захочется дышать в затылок своей сверстнице или того лучше: кому-то помоложе, с кем ты сам чувствуешь себя, уж по крайней мере, на свой возраст, но не старше. Обмен жидкостями, который осуществляют время от времени двое, спящие в одной постели, приносит в их организм частичку партнера. А если твой партнер старше тебя и у него проблемы, ну, скажем, с артериальным давлением, то не стоит удивляться, когда вдруг, безо всяких причин, и твое давление начинает «скакать» на ровном месте. Уверен, что не только болезни, которые передаются обычно половым путем, но и многое другое, вплоть до судьбы, передается нам при регулярном орошении лона. И тут жаль всех, но более всего жаль женщину, которая отдает свои последние цветущие годы молодому мужу, а потом, когда тот бросает ее, часто оказывается не у дел и не в состоянии устроить свою личную жизнь. Она сознательно не ищет более молодого партнера, но подсознательно будет всегда стремиться найти именно такого. Да и слишком велик контраст между постоянно готовой к бою ракетой, стоящей на круглосуточном дежурстве, и вялым фаллосом нового седого избранника…
Тенденция скандальных увольнений преследует меня всю мою жизнь. Все дело в том, что я имею совершенно негнущуюся спину и чувство собственного достоинства не позволяет мне работать и жить на одну зарплату.
Другими словами, я – вор. Вор, в понимании обывателей. Менее удачливых сотрудников, которые и сами были бы не против улучшить свое материальное положение путем извлечения звонкой монеты из сундуков скупого рыцаря – работодателя, и вор в понимании капиталиста – учредителя, бизнесмена силового плана, сколотившего свой стартовый капитал зачастую путем такого же воровства. Я всего лишь граблю награбленное. Из недоплаченных мне вознаграждений за работу, без соблюдения условий трудового кодекса. Из сэкономленного кровососом на покупке LCD-мониторов, которые не так быстро выжигают глаза сотрудникам, как это делают обыкновенные. Из недоплаченных государству налогов. Из «черной» кассы. Из сверхприбылей, которые получает зарвавшийся и деспотичный работодатель. Я не равняю всех под одну гребенку, но таких вот «социально безответственных» бизнесменов у нас полным-полно. И как это ни странно может показаться на первый взгляд, но именно такие вот мерзавцы от бизнеса и тормозят развитие отечественной экономики. Они не желают поддерживать достойный уровень жизни людей, которые работают на них. Воруют у государства, в котором и так один из самых низких НДС и подоходных налогов. Думают только о собственной заднице, не осознавая, что они отвечают перед своими сотрудниками, перед государством, благодаря попустительству которого они несправедливо обогащаются. Примеров таких рвачей-сатрапов я могу привести массу, но остановлюсь на воспоминании о «Circus Park». Канувшей в Лету розничной торговой сети супермаркетов, чьи хозяева – парочка клоунов – проживают теперь в Англии: пристанище всех проворовавшихся в России капиталистов–аферистов, ичкерийских террористов и просто подонков, чьи интересы идут вразрез с интересами и нашего общества, и государства. Такими хрестоматийными подонками являются для меня Березовский, его друг, ичкерийский бандит, эмиссар подохшего Масхадова и любовник старушки Ванессы Редгрейв, чью фамилию я не хочу произносить вслух, потому что это фамилия ублюдка и убийцы. И, наконец, кинувшую половину Москвы парочку супругов-клоунов Сашу и Марину.
Постепенно я расскажу или упомяну обо всех местах, в которых я имел неудовольствие работать. Вряд ли это получится сделать в хронологическом порядке, ибо мысль не хочет выстраиваться по линейке. Это один из индикаторов состояния внутренней свободы, а я жажду абсолютной свободы и обязательно должен добиться этого состояния при жизни.
Так вот, в «Circus Park» я проработал месяца три. До тех пор, пока меня не выгнали оттуда. Работать приходилось в следующих условиях: в старом, советского образца универсаме, под такой типичной трапециевидной крышей и стенами, обшитыми то ли алюминием, то ли кровельным железом. Со стороны склада был расположен звонок, при нажатии на который через некоторое время сиплый голос в интеркоме спрашивал, а «какого хрена, вообще-то, надо». Если ответ удовлетворял эту образину, то следовало неохотное «ща-а-а», а затем какой-то престарелый бомжик, в телогрейке и с печатью всех пороков на лице, приоткрывал створку ворот.
Далее взгляду открывалась картина загаженного складского дебаркадера, а в глубине тускло отсвечивала черная хозяйская «BMW-740» и серебрился фермерско-представительский «Range-Rover» хозяйки.
В «офис» (несколько комнаток, обставленных ужасной конторской и даже школьной мебелью со свалки) вела сваренная из шестимиллиметрового рифленого железа лестница. На входной двери, созданной из крашенных местами кусков оргалита, висели два листочка. На одном, висевшем справа, было написано «товароведы» и нарисованная стрелка указывала налево. На другом, висевшем слева, – надпись «менеджеры» и стрелка указывала направо.
В проходном помещении, фактически в широком коридоре, стояли несколько столов с грязными ламповыми мониторами. Это место гордо именовалось «отдел закупок». Каждое утро через этот «отдел» проходил сказочный долбоеб и придурок со звучной фамилией Долотов: начальник охраны этой «конторы». Всегда односложно перекособочившись, мерзким и скрипучим голосом приветствовал нас:
– Здрасьте, господа манагеры.
Все «манагеры» глухо посылали его на три буквы, и рабочий день начинался. Клянусь, что за все мои три месяца именно такой порядок начала рабочего дня был ежедневным.
Итак, что же такое «отдел закупок»? О! Это недоступное пониманию простого обывателя и загадочное для него место, вокруг которого ходит огромное количество всяких сплетен, слухов и домыслов. Вам никогда не приходило в голову: откуда в магазине берутся всяческие товары, которые вы покупаете? Откуда все эти бутылки, коробки с конфетами, банки с тушенкой и презервативы, развешанные на крючочках возле кассовых аппаратов? Все эти объявления про то, что, дескать, «Сегодня проводится акция: купите два куска дерьма по цене одного, спешите сделать выгодную покупку»? Кто те люди, которые решают, какой именно ассортимент товаров будет продаваться в магазинах? «Э, брат! Это жулики». Так сказал бы Карлсон, который, как известно, живет на крыше и видит все сверху, как спутниковая разведка. На самом деле – это так называемые закупщики, или Байеры.
Если бы я рисовал плакат, призывающий в ряды Байеров, то слоганом было бы: «Улучши свое материальное положение, стань Байером!» Эти люди, не все, но некоторые, являются подпольными миллионерами, источник доходов которых – взятки. Это люди, которых ненавидит огромное количество Поставщиков, вынужденных решать их материальные вопросы, унизительно выслушивать, что же сегодня захочет Сережа из «Кэш энд кэрри» или Паша из «Армана». Вот вам вся система, изнутри и по порядку…
Представьте, что вы представитель какой-либо торговой компании. Вы производите товары народного потребления, или импортируете их из-за рубежа, или просто являетесь крупным дистрибьютором какой-либо продукции. Вам необходимо все это продавать, ибо в этом и заключен смысл вашей работы. Вы уверены в том, что товар, который вы предлагаете, отличного качества, обладает массой достоинств и станет украшением витрины любого магазина. Вопрос, где все это продавать, не возникает, так как понятно, что это надо делать там, куда ходит больше всего покупателей, то есть в сетевых магазинах. И вот вы пишете Коммерческое Предложение и высылаете его по электронному адресу закупщика, указанному на сайте сети магазинов. И, окрыленный надеждой, ждете, когда же наконец вам позвонит радостный Байер и пригласит вас на деловую встречу в офисе. Вы подпишете контракт и будете «совместно и взаимовыгодно удовлетворять запросы конечного потребителя». А Байер все не звонит. И не ждите, что он позвонит, он НЕ позвонит. Никогда. Он давно уже забыл и удалил ваше сообщение, наряду с сотнями других подобных сообщений, которые он даже не читал. «А зачем? – рассуждает он. Все равно, если захотят, то найдут способ связаться со мной, и вот тогда-то мы и „поговорим“. Ваши розовые очки давно пылятся в офисной тумбочке. Вы обзваниваете более удачливых коллег и наводите справки о том самом Байере, который так и не позвонил вам. И, наконец, понимаете, что в жизни воистину не бывает легких путей. В конце концов вам улыбается удача и вы случайно знакомитесь с коллегой, Поставщиком неконкурентного вашему товара, который отчасти из чувства сострадания, отчасти из самоутверждения обещает свести вас с „Наташей из „Беллы“. После обещания проходит некоторое время, и вам полушепотом сообщают мобильный телефон этой „Наташи“ с четкой инструкцией „позвонить через три дня в 19 часов и 14 минут“. Вы звоните, окрыленный надеждой, и Наташа милостиво разрешает вам повторно выслать то же самое Коммерческое Предложение, которое она „обязательно поглядит“, и „сама свяжется с вами, если оно ее заинтересует“. Вы рассыпаетесь в комплиментах, благодарите за оказанное внимание и… Но в трубке уже слышатся короткие гудки. Наташа вас не слышит, она очень занятой человек. Вновь проходят две недели. Вас вызывают «на ковер“, требуют результата, вы обещаете, что вот-вот все решится, но ничего не решается. В отчаянии вы звоните своему знакомому и жалуетесь на отсутствие всякого движения в известном ему деле. Он интересуется содержанием разговора, и далее между вами происходит следующий диалог:
– Старина, ты что, с дуба рухнул? Ты ей ничего не предложил?
– В смысле?
– Ты не понимаешь?
– Нет, не понимаю.
– Ты не заинтересовал ее?
– Как это понимать?
– Тебе надо было объявить ей размер отката от предполагаемого объема продаж.
– Ну, пусть она вышлет мне договор, там есть все эти цифры, я согласую с учредителями, и мы ударим по рукам.
– Слушай, ну ты и придурок! Да при чем тут договор! Договор – это само собой, а ей, лично ей, ты почему ничего не предложил?
– А что, надо было?
– А зачем ты вообще ей нужен в таком случае?
– Да, я был по-детски наивен. А она возьмет?
– А ты как думал?
И вот вы звоните во второй раз. Разгневанная Наташа начинает было отчитывать вас за то, что «не надо мне звонить, я же сказала, что позвоню сама, и вообще, это мой личный телефон», но вы сразу берете ее в оборот. Предлагаете встретиться в ресторане и «поболтать за чаем». Голос на другом конце телефонной линии заметно теплеет, и гордая девица разрешает пригласить ее «куда-нибудь в центр, в районе восьми вечера». Вы получаете в кассе представительские и, окрыленный, несетесь в оговоренное место. Наташа немного запаздывает. Где-то на полтора часа, не больше. Наконец она появляется. Безвкусно одетая, в золотых побрякушках, с адским макияжем. Жирная девка, ниже среднего роста. Вы мысленно сравниваете ее с табуреткой. Табуретка усаживается напротив вас, заказывает «стописят» водки, салат, минеральную воду без газа, суши, десерт и чай с бергамотом. Закуривает и произносит:
– Ну, я вас слушаю.
Вы, чувствуя себя уголовным преступником, предлагаете ей «учесть личный интерес» и погружаетесь в систему подсчетов и поиска компромисса в закупочных ценах. После того, как получается обо всем договориться, она на следующий день «скидывает по мылу» договор, вы читаете его и машинально чертите на бумаге схему стартовых расходов по новому сетевому проекту:
1. Вступительный взнос в сеть – много тысяч долларов.
2. Взнос за каждую единицу товара – много тысяч долларов.
3. Взнос за каждый вновь открываемый магазин – много тысяч долларов.
4. Взнос за расширенное полочное пространство – очень много тысяч долларов.
5. Ежемесячный ретробонус: столько-то процентов от оборота.
6. Наташин интерес: все те же самые пункты, но деленные, а возможно, что и умноженные на два.
Затем вы начинаете искать, где же взять эти деньги. А взять их можно только из цены товара. Вот и приходится решать: или меньше зарабатывать самому, или переложить все эти расходы на конечного потребителя, то есть на нас с вами, рядовых покупателей. Так, из-за личных интересов таких вот Пашей, Сережек и Наташ в магазинах появляются товары, которые стоят на пятнадцать-двадцать процентов дороже своей реальной стоимости, а вы становитесь взяткодателем. Вы ежемесячно встречаетесь с Байером и передаете ему пухлый конверт с купюрами, а старики не могут позволить себе лишний раз попить чайку с «вон тем печеньем», потому что оно для них дорогое, «не то, что в советское время». Паши, Сергеи и Наташи покупают себе квартиры стоимостью в сотни тысяч евро, играют в казино и ездят по лучшим курортам мира за ваш счет, а вернее, за счет покупателей. А Герман Греф «на правительстве» рапортует о том, что инфляция превысила заложенный ранее показатель. Разумеется, Герман Оскарович! Превысила! С чего бы ей не превысить! С таким-то уровнем коррупции в потребительской сфере. Тут не показатели закладывать надо, а показательные порки проводить с уголовным расследованием.
Вот в таком отделе я и трудился. Моей специализацией была закупка алкогольных, безалкогольных напитков и табака. Самая доходная для магазина товарная группа, и, хе-хе-хе, не только для магазина. Я сам был таким же Байером, но почему-то не спешу раскаиваться в этом. Вы знаете, сколько у Байера официальная зарплата? Нет? Максимум полторы тысячи долларов. Хотя я слышал, что в последнее время в некоторых крупных сетях они стали получать раза в два больше. А еще несколько лет назад хозяева сами словно толкали закупщиков на преступление, выплачивая какие-то копейки за работу, которая предполагала откаты по самой своей сути. Кто знает, может быть, работодатель руководствуется здесь убеждением, что «и так наворуют, так что ж еще и я буду деньги платить», но в результате теряет больше. Когда люди недовольны своим заработком, на них никогда нельзя рассчитывать. Такой сотрудник при малейшем удобном случае восполнит недостающий доход за счет хозяина или, что более вероятно, учитывая, что честных людей на свете больше (шутка), станет искать новую работу, а по сути – новое рабство. Потому что везде, ну или почти везде, одно и то же. Так вот, вопрос: как можно на полторы тысячи долларов жить самому, содержать неработающую жену и ребенка, машину, одеваться, ездить в отпуск, в общем, жить полноценной жизнью? Правильный ответ: никак! В Москве на эти деньги можно прожить полмесяца семье из трех человек, причем довольно экономно. А здесь вокруг тебя коммерсанты, которым ты выплачиваешь деньги за проданный товар, распределяя их из скудного, выделенного хозяином Сашей и сокращенного вдвое Мариной, крошечного «бюджета для оплаты Поставщикам».
Все сети используют для собственного развития деньги своих Поставщиков, которые являются еще и бесплатными кредиторами. На эти деньги строятся и открываются новые магазины, приобретаются квартиры для хозяйских любовниц, из них оплачивается прекрасный колумбийский кокаин. «Наркотик бизнесменов», как называла его Марина, по гнусавому носу которой и по вечно злобной возбудимости ее мужа можно было понять, что кокаин для них – это не просто пустое слово. «Circus Park» не платил никому. Ну, или почти не платил. Долги перед Поставщиками были огромными. Зарплату нам задерживали на месяц. Поставщики стояли в очереди, лишь бы получить свои деньги. У Саши с Мариной дела шли прекрасно: на украденные деньги они, получив гражданство Великобритании, купили в Лондоне дом. Затем еще один загородный дом в Шотландии, недалеко от Абердина. Как раз в том месте, где расположен знаменитый «Stakis hotel» – приют для миллиардеров со всего мира, жаждущих уединения, хорошей экологии и дегустации коктейля из превосходного виски пополам с шотландской холмистой меланхолией. Еще парочка приобрела спортивные автомобили типа «Aston Martin». Поместила старшую дочь в частную закрытую школу и сняла офис, правда, неизвестно для каких целей, я думаю, что, скорее, для понтов, по адресу Pall Mall street, 100.
Я, сам того не желая, явился могильщиком этих горе-коммерсантов. Денег, как я уже сказал, платили мало. Поставщики подкарауливали у выхода прямо под надписью, прикрепленной над кнопкой звонка: «Пожаловаться на работу менеджеров вы можете по телефону ХХХ-ХХ-ХХ и электронной почте save@circus-park.ru». От унижений, оскорблений, которыми щедро одаривали нас Саша и Марина, у меня, как у человека исключительно гордого, сводило скулы до потери сознания. Кулаки, помню, сжимались так, что ногти до крови врезались в ладони. Сторчанная Марина любила, закинув одну не очень прямую ногу свою на другую такую же ногу, поучить нас «уму-разуму» или милостиво поведать нам о том, как надо жить в фешенебельном районе Лондона, Челси. Ее саму и ее злобного коротышку-мужа откровенно бесило то, что я всегда мог поддержать их хвастливые рассказы об их заграничных вояжах, так как ездил не меньше, чем они, много чего видел, в том числе и такого, что не показывают туристам. А они, со всеми своими наворованными миллионами, остались тем же быдлом, что и были от рождения. Потомки кухарки, так и не смогшей управлять государством. Вороватые, подлые твари. Нувориши, блядь. А Саша решил было обезопасить себя депутатским иммунитетом и сделался кандидатом в Государственную думу! Но знаем мы таких депутатов «на свой карман»! Поэтому он так кандидатом и остался. Избиратели к тому времени уже научились разбираться, кто по-настоящему достоин депутатского кресла, а кто спасается в нем от тюремных нар или, подобно покойному ныне психопату Марычеву, гулявшему по залу заседаний с накладными женскими грудями, эпатирует окружающих. Не надо нам таких «депутатов». Хорошо еще, что Ходорковского депутатом не избрали, а то сидел бы сейчас вместо тюремного карцера на своей вилле, где-нибудь в Малибу, и строчил бы мерзости наравне с Березовским. Ха-ха-ха! А вот забавно представить, как двое этих маргиналов, подобно Ильфу и Петрову, сочиняют сценарий очередной оранжевой революции, сидя за одним столом. Смешно и грустно.
«На свой карман» – это выражение придумал кто-то из нас двоих. Или я, или Серега Минаев. Так и повелось с тех пор. Частенько, когда мы упивались часовыми беседами по телефону, по нескольку раз в течение дня, мы обменивались примерно таким вот набором фраз:
– А этот Паша-то, он кто такой?
– А он этот, как его? Категорийный менеджер!
– Менеджер? Категорийный? Знаем мы таких «менеджеров», на свой карман.
Классическое выражение из творческого наследия нашей дружбы, о которой я еще обязательно расскажу.
Из облезлого офиса «Circus Park» я ушел с гордо поднятой головой и платиновой кредиткой в кармане. Мотивировка моего увольнения не звучала никак. Ее просто не было. Меня «попросили», и все. Кое-кто меня сдал. А на следующий день мне позвонил один знакомый менеджер из алкогольной компании:
– Марк, а ты в Circus не работаешь больше?
– Нет, меня вчера уволили. А ты откуда знаешь?
– Да все знают. Они всем письмо о тебе разослали.
– Письмо? Какое письмо? Что в нем написано?
– «Администрация „Circus Park“ сообщает о том, что освободила Марка Вербицкого от должности менеджера по закупкам алкогольной продукции из-за утраты доверия к нему».
– Что, правда?
– Марк, ну зачем мне тебе врать? Ты всегда нам помогал, мы тебе благодарны, если тебе понадобятся деньги, мы тебе поможем. Звони, если что.
Знакомый повесил трубку, а я задохнулся в бессильной злобе, представив себе, как эта кривоногая образина Марина копается в моем компьютере, который я даже не успел почистить. Находит список электронных адресов моих поставщиков, злорадно улыбается пришедшей ей в голову пакости и пишет это ставящее, по ее мнению, крест на моей карьере письмо.
Ярость затмила мой разум, я был готов схватить некий предмет, подарок знакомых бандитов, которые стали коммерсантами и которым я очень помог в свое время раскрутить их вина на рынке, и поехать начинить Сашу и Марину свинцовыми каперсами. Но взял себя в руки и передумал. Вместо этого я сел за компьютер, открыл свой ящик на Yandex, вбил в строку «Получатели» адреса всех известных мне торговых организаций Москвы, числом более ста, и написал письмо следующего содержания:
«Дорогие и уважаемые друзья!
Я хочу довести до вашего сведения, что я более не являюсь сотрудником «Circus Park». Сегодня, после некоторых раздумий, я решил написать заявление об увольнении по собственному желанию. В этом коротком письме я хотел бы дать объяснение своему поступку и предостеречь всех вас от необдуманных шагов. Все дело в том, что эта компания принадлежит двум, безусловно, ненормальным психически субъектам, которые вообразили себя хозяевами жизни и тому подобное. В общем, типичной семейной чете «новых русских», место которым на кладбище истории давно забронировано. Эти, вне всякого сомнения, нечистоплотные и непорядочные люди решили, что они безнаказанно могут всячески пользоваться вашими деньгами в свое собственное благо и устраивать свою собственную «dolce vita» за ваш счет. Прикрываясь наличием в собственности нескольких магазинов, эти люди заключили множество договоров на поставки с теми из вас, кто не заботится об экономической безопасности собственного предприятия, по простоте душевной полагаясь на честность и порядочность двоих негодяев. Людей этих заботит лишь собственное благополучие, достигаемое ими любой ценой. В связи с нежеланием корректного расчета за поставки товара с вами и во избежание в дальнейшем судебного преследования, они за ваши деньги получили гражданство Великобритании и назначили на должности генерального директора и главного бухгалтера обыкновенных наемных сотрудников с исключительно номинальными полномочиями. Эти сотрудники в случае судебного преследования смогут рассчитаться с вами лишь скромной личной недвижимостью и собственной свободой. Работая некоторое время внутри этой, вне всякого сомнения, криминальной системы, я четко усвоил для себя невозможность лгать всем вам об истинном положении дел внутри ее. Оно таково, что никто не собирается не только вовремя и в срок рассчитываться с вами за поставленный товар, но и составил договор поставки столь хитро, что при условии подписания этого договора без тщательной юридической проработки вы рискуете еще и проиграть судебный процесс. Что, безусловно, вызовет положительную реакцию со стороны четы негодяев, владельцев «Circus Park». Не желая становиться лжецом, подлецом и бандитом, я предостерегаю вас от дальнейшей работы на любых кредитных условиях с этой организацией, так как поставки вне условий предоплаты делают абсолютно убыточным ваш бизнес. Неужели вы настолько расточительны, что готовы за бесценок «сливать» ваш товар негодяям, которые наживаются за ваш счет и довольные потирают руки!»
И все в таком духе…
Семена, посеянные мной, упали на благодатную почву: письмо попало по назначению и явилось для многих торговых компаний «последней каплей», окончательно рассеяв их сомнения относительно перспектив дальнейшего сотрудничества с «Circus Park». Они начали заваливать мерзавцев судебными исками, и через четыре месяца после моего увольнения злой гном Саша и кокаинистка Марина навсегда уехали на родину туманов, прихватив несколько миллионов долларов своих обманутых Поставщиков. Минаев назвал «Circus» «худшей помойкой в моей жизни».
Саша и Марина, ведь вы помните меня, правда? Я думаю, что помните и никогда не забудете. Вы изрядно выпили у меня крови, но и я вас тоже помню. И знаю, где вы живете. Я все о вас знаю. Думаю, что в Англии, когда я приеду туда на пару недель, я легко смогу купить корабельный сурик и железную канистру для бензина в гипермаркете «Tesco», расположенном неподалеку от вашего загородного шотландского домика, и разыскать где-нибудь кусок алюминия и напильник. Двух недель мне вполне хватит. Почтальон всегда звонит дважды. До встречи.
Шоу Клинтона в Кремле
1998 год. Осень. Грустная московская осень. «Альфа-групп» проводит сокращение сотрудников в связи с экономическим кризисом. Я оказываюсь на улице… Почти сразу после дефолта в Москву с официальным визитом приезжал Билл Клинтон. В обед я вышел из офиса на Новый Арбат и перешел по подземному переходу на правую, четную, сторону. Перед тем, как спуститься вниз, я обратил внимание на совершенно очищенную от автомобилей проезжую часть. А когда поднялся, то увидел, как со стороны американского посольства на Новинском бульваре выезжает кортеж американского президента. Автомобили в его составе были, конечно, не такими дорогими, как в кортеже Российского Президента Ельцина, а я частенько наблюдал за тем, как он проносился то из Кремля, то в Кремль, иногда по нескольку раз в день. И сразу становилось понятно, что Ельцин куда-то спешит, что он работает, ездит с кем-то встречаться, очевидно. Вот, правда, вопрос: с КЕМ это в Москве ездит встречаться Президент? И кто этот кто-то, что ездят к нему, а не сам он приезжает в Кремль? Наверное, какой-то инвалид государственного значения.
Через несколько секунд «Cadillac Fleetwood» – машина, на которой, как я знал, ездил Клинтон, поравнялась с моей одинокой фигурой, стоявшей на тротуаре, и стала удаляться в сторону Кремля, а я вдруг подумал:
«Вот сейчас, в этой длинной американской машине, за слоем танковой брони, мимо меня только что проехал самый могущественный человек в мире. По его приказу целые народы стираются с лица земли, „улицы тонут в крови непокорных (copyright by Beavis & Bathed)“. Половина планеты сидит на долларовой игле. Корабли NASA бороздят космос. Агенты ЦРУ свергают и назначают новые правительства в странах третьего мира, подопытных кроликах США, Hollywood становится образом мыслей, а лидеры некоторых стран СНГ регулярно получают от конгресса США скромную зарплату на свои счета, ну скажем, в Лихтенштейне. И если Папа Римский, наивный и милый старик, изуродованный пулей фанатика, но являющий всему миру стойкость, мужество и победу духа над плотью, – это наместник Господа Бога на Земле, то тот, кто проехал сейчас мимо меня, – это наместник князя мира сего, поставленный им над народами разделять и властвовать».
Зачем приезжал тогда Клинтон – почти никто не знает, но, сопоставляя тот неоспоримый факт и то, что аккурат перед его визитом в России грянул кризис, моему нездоровому воображению представляется следующая картина:
В Кремле, непременно в самом красивом, Георгиевском, зале, рядами расставлены золоченые кресла. Их не менее сорока, по числу приглашенных. Перед креслами на барном высоком стуле стоят ноутбук VAIO, так и не сертифицированный в России, но закупленный для нужд Администрации Президента, проектор IBM, лежит беспроводной микрофон. Еще один такой же стул стоит рядом. На стене висит огромный, в два человеческих роста экран. На экран спроецирована заглавная картинка презентации в Power Point – это надпись на двух языках: русском и английском: «Pizdec in Russia. Now or late, perspective and reality».
Открываются двери, входят чиновники из окружения Ельцина. Заметен Кириенко. Он открыто нервничает, о чем-то непрерывно шепчется с Бородиным, Чубайсом и Коржаковым. Без конца поправляет норовящие упасть очки. Затем зал заполняют одинаковые люди в черных очках, и все как один с правой рукой, заложенной за лацкан черного пиджака. Они могучего сложения, мощные челюсти непрерывно двигаются, пережевывая что-то, у каждого из них в правом ухе наушник – это американские спецслужбы, охраняющие Клинтона.
В зал семенящей походкой вкатывается Мадлен Олбрайт. Она надменна, на голове у нее строгая английская шляпка-таблетка с черной густой вуалью, наполовину закрывающей лицо. Она ни с кем не здоровается, брезгливо поджимает губы, сразу проходит вперед и занимает второе кресло справа от середины в первом ряду.
После появления Олбрайт все понимают, что вскоре все начнется, и рассаживаются по креслам: русские слева, американцы справа. Вперед выходит конферансье Святослав Бэлза и внушительно объявляет:
– Дамы и господа, Президент Российской Федерации!
Все встают, играет Государственный гимн «Славься», в зал входит Ельцин. Придирчиво осматривает ряды сидящих и вдруг указывает на кого-то рукой, говоря при этом: «Вы не там сели. Пересядьте». Кто-то, кажется, это Степашин, очень сконфуженный, пересаживается куда-то в задние ряды. Его место занимает суровый академик Примаков.
Ельцин проходит в первый ряд, садится в центральное левое кресло.
Вновь выходит Бэлза:
– Дамы и господа, Президент США!
Все встают, играет «Янки Дудль», в зал входит Билл Клинтон. В руке он несет саксофон в футляре, улыбается всем присутствующим белозубой улыбкой, жмет руку Немцову и Хакамаде, которая пытается сделать реверанс, но Клинтон останавливает ее, шутливо прижимая палец к губам. Он также проходит в первые ряды кресел, садится рядом с Ельциным, ставит футляр между ног, складывает руки на груди и картинно откидывается на спинку кресла.
Откуда-то сбоку, из неприметной дверцы, выходит полноватый интеллигент в свитере и очках. Он уверенно проходит к стульям, садится и берет в руку микрофон. Все напряженно молчат. Глеб Павловский (а это, безусловно, он) достает из кармана просторных твидовых брюк лазерную указку и, мило картавя, говорит в микрофон:
– Здравствуйте, дамы и господа, уважаемые главы государств. Сегодня мы собрались здесь, в этом узком кругу, чтобы презентовать новый план развития России на ближайшие год-два, а именно до декабря 2000 года. Затем мы планируем презентовать новый план развития, но, возможно, что и не в таком составе, как сегодня.
При последних словах Павловского некоторые российские чиновники начинают заметно нервничать. Березовский достает из портфеля сверток с бутербродами и начинает суетливо набивать рот кусками хлеба, сыра и датской колбасы «Салями» неестественного цвета.
– Мы, – продолжает Павловский, – с сожалением вынуждены констатировать, что по привычке, доставшейся нам с советских времен, мы перевыполнили наш план по созданию в России среднего класса. Мы нарушили естественную иерархию: у нас еще не появился как таковой класс олигархов, а средний класс уже громко заявил о себе, аккумулировав у себя в виде собственных накоплений огромные финансовые ресурсы, которые необходимы нам для построения нормального общества, в котором будут олигархи (при этом Павловский не забывает щелкать табулятором на ноутбуке, и все видят на экране фотографии: улыбающегося детской обворожительной улыбкой Романа Абрамовича с футбольным мячом, очень грустного Ходорковского, серьезного Вагита Аликперова с клюшкой для гольфа – третий номер). Наша доморощенная Пэрис Хилтон – фотография Ксении Собчак. Региональная элита – фотография губернатора Дарькина и политика по прозвищу Винни Пух. Гламурные писательницы – фотография Оксаны Робски, моющей бриллианты с помощью жидкости для мытья посуды, и будет тот самый средний класс, что и сейчас, но все это – чуть позже и не стихийно, а поступательно, согласно плану. И сейчас мы все поблагодарим главного спонсора нашей акции под названием «Новой России – Новых граждан» господина президента Соединенных Штатов!
Все встают, хлопают в ладоши. К стульям выходит Клинтон, в его руках расчехленный сияющий саксофон, на который большинство присутствующих смотрят, как завороженные дети на слона в зоопарке. Он явно наслаждается своей значимостью и безграничной властью.
– Дорогьие россиские друзья, я нишево не могу тобавить к спич гошподин Пафлофски, но я лючше сиграть тля фас ту сопственний default-foxtrot.
Клинтон вскидывает свой инструмент к губам, раздаются первые звуки музыки, появившаяся обслуга уносит золоченые кресла из зала и начинает разносить шампанское «Rui-nart» и канапе на огромных тарелках, украшенных изображением медведя и двуглавого орла. Ельцин вальсирует с Мадлен Олбрайт, что-то шепчет ей на ухо, и она смеется заливистым смехом.
Я тряхнул головой, видение пропало. По Новому Арбату проносились автомобили, у пунктов обмена валюты выстроились огромные очереди жаждущих купить доллары за ежечасно обесценивающиеся рубли. Толпа человек с тысячу осаждала вход в отделение «Мост-банка», в воздухе витала такая безысходная безнадега, что я совсем не удивился, когда в мой мозг проникла мысль о бегстве из этого города. Куда угодно, лишь бы не видеть эти пустые лица людей, ограбленных и потерявших надежду.
Америка? Молдавия!
Обедал я обычно в каких-нибудь тошниловках, которых всегда было предостаточно в районе Арбата. Вот и тогда, в тот судьбоносный день, я забрел в какой-то кабачок с объявлением о business launch перед входом. Тяжело опустившись на деревянный стул за чистеньким столиком, я огляделся: народу было мало, человека четыре, не больше. В дальнем углу обедали какие-то смуглые иностранцы: изредка говорящие между собой по-испански мужчина и женщина. Еще одна, молодящаяся дама лет сорока пяти, вся какая-то высохшая, со следами былой красоты на ухоженном лице, пила розовый «Zinfandel» и курила тонкую сигарету. «Видала виды», – машинально подумал я. Это самый интересный для меня тип женщин. Интересный не для секса, хотя с ними приятно заниматься любовью до самоосушения. Они – как хороший выдержанный коньяк: никогда не подводит, не разочаровывает, и много его не выпьешь. Я охарактеризовал бы этот возраст женщины двумя словами: опыт и страх. Страх перед надвигающейся старостью, климаксом, потерей привлекательности. Страх, который придает женщине страстность и жадность. В этом возрасте женщина в состоянии творить в постели безрассудные чудеса. Это воистину последняя лебединая песня, после которой уставшая от жизни женщина смахивает на отслужившую свой срок каравеллу, которая тихо занимает свое место на корабельном кладбище и смотрит на морские закаты пустыми глазницами выдранных с мясом иллюминаторов…
Прямо напротив меня, через стол, сидел человек, который чем-то привлек мое внимание. Я пригляделся к нему и вдруг понял, что он поразительно напоминает артиста Вячеслава Тихонова в легендарной роли советского разведчика. Сходство со сценой немой встречи Штирлица с женой, когда его дают крупным планом, было почти абсолютным: он так же прихлебывал пиво из стеклянной кружки, курил сигарету, держа ее меж пальцев, ближе к их основанию, и при затяжке поднося ко рту полураскрытую ладонь. Тонкие черты лица, выразительные глаза, неброский пиджак – ничего особенного в этом человеке не было, если не считать того факта, что фильм «Семнадцать мгновений весны» всегда был для меня самым особенным фильмом, а Вячеслав Тихонов кем-то вроде Бога.
Мне всегда безумно жаль того, что произойти могло бы, но никогда уже не произойдет. Никогда не будет снят фильм-продолжение «Семнадцать мгновений». Ведь романы-продолжения – «Приказано выжить», «Экспансия» и завершающий цикл роман «Отчаяние» – это шедевры! Я вообще считаю, что творчество Юлиана Семенова – это неисчерпаемый колодец познаний в самых разных областях, прежде всего в области геополитики. Его цикл о Штирлице – это гениальный и высокоточный анализ послевоенного раздела мира на зоны влияния, которые не изменились до сих пор. Юлиан Семенов работал с первоисточниками в архивах нескольких государств во времена советского железного занавеса. Ему одному были открыты многие тайны. Обладая блестящим, аналитическим умом, он многое предсказал. Его жизнь для меня – одна из наиболее интересных писательских жизней. Я склонен сравнивать его с Хемингуэем. Сам Семенов никогда не играл в фильмах, снятых по его сценариям, но у него есть прототип – это великолепный Петренко в роли американского журналиста Пола Дика в фильме «ТАСС уполномочен заявить». В этом персонаже Семенов выписал самого себя – бородатого интеллектуала с трубкой, неравнодушного к виски. Книги Семенова – это мое «самое-самое». Обязательно встречусь с ним и с Булгаковым, когда придет время.
Мне принесли заказ: какой-то салатик, плошку супа и тарелку риса с рыбным стейком. Поставили передо мной огромную кружку ледяного пива, которую я сразу же осушил наполовину: трубы горели, пил тогда каждый вечер, старался снять стресс перед грядущим увольнением и частенько перебирал.
Алкоголь сделал свое дело: стало легче, мир вокруг упростился, испанцы стали вдруг почти понятными, дама под «Зинфанделем» показалась очень симпатичной, в степени возбуждения «позвал – поехали», а «Вячеслав Тихонов» вызвал нестерпимое желание перекинуться хотя бы парой слов. Музыка в зале была совсем ненавязчивой и тихой, поэтому я, не напрягая связок, произнес, обращаясь к нему:
– Простите, а вам никто не говорил, что вы поразительно похожи на Штирлица?
– Разумеется, говорили, – невозмутимо отвечал мой визави, – я не только внешне похож на него, но когда-то я имел отношение почти к тому же, что и он.
– Да что вы говорите! Вы что же, разведчик?
Мое лицо исказила гримаса недоверия, смешанного со скукой и досадой оттого, что я зря начал этот разговор, а мой собеседник кивнул:
– Вы позволите, я пересяду за ваш стол, ни к чему орать на весь зал, или, если хотите, вы подсаживайтесь ко мне?
– Пожалуй, лучше вы ко мне, у меня как-то уютнее. Угол все-таки, и входную дверь прекрасно видно, а для разведчика это же первостепенное дело, контролировать вход и выход.
– Ну что ж, сейчас.
С этими словами мой визави встал из-за стола, оказавшись человеком довольно высокого роста, и, взяв в правую руку недопитую кружку пива, подошел ко мне. Сел. Протянул руку:
– Позвольте представиться, Куку Игорь Иванович.
– Как, простите, ваша фамилия? – спросил я, едва сдерживая смех и вспоминая Светлану Крючкову в роли злобной румынской учительницы по прозвищу «мадемуазель Ку-Ку».
– Куку, с ударением на первый слог, – терпеливо произнес мой новый знакомый. – Это молдавская фамилия. Да и сам я оттуда.
– Ах, вот оно что! Тогда понятно. Прошу меня извинить, но…
– Без проблем, я привык.
– Марк Вербицкий, москвич, из Москвы. Да. Знаете – это очень интересно, что вы именно молдаванин. Я работаю в организации, торгующей, ну, или торговавшей до недавнего времени молдавским вином, а в Молдавии ни разу не был, представляете?
– Жаль, очень жаль. У нас теперь очень красиво.
– А девушки?
– Что девушки?
– Девушки у вас как, того? Симпатичные?
– Да, – собеседник задумался, – симпатичные, даже, наверное, красивые.
– А вы зачем в Москву? По делам?
– Ну да. Думаю бизнес тут наладить. Винный.
– Винный? Да что вы? Никому не нужно сейчас молдавское вино. Из-за курса доллара оно стало очень дорогим, и его никто не покупает.
– Я знаю. Я хочу предложить кому-нибудь сырье, виноматериал, из которого делают вино, и вот думаю, с чего бы мне начать.
Пелена неопределенности разом спала, и я в алкогольной эйфории вдруг увидел перед собой прямую дорогу, обсаженную по бокам деревьями с золотыми монетами вместо листьев.
– А давайте я вам помогу? Да! В самом деле! Я в Москве всех знаю, особенно людей из винного бизнеса.
– Это интересно, надо подумать.
– Ну, тогда за встречу!
Мы чокнулись кружками, сделали по большому глотку и заказали еще пива. На работу с обеденного перерыва я решил не возвращаться.
Через полчаса мы сидели и оживленно обсуждали детали предстоящего предприятия. Чертили какие-то схемы на каких-то салфетках, затем в состоянии среднего алкогольного опьянения попрощались, обменявшись телефонами.
Спустя несколько дней меня уволили. На семейном совете мы с Лерой решили уехать в США. Навсегда. И гори все синим пламенем. Решение решением, а вот с его воплощением в жизнь все обстояло очень туманно. Я потолкался в толпе, каждое утро собиравшейся возле американского посольства, послушал, что говорили люди. Все надеялись и верили, что за океаном их ждет чудесное преображение. Что стоит им только получить вожделенную наклейку VISA в паспорт, их жизнь круто изменится. Но получить визу – это было делом небывалым. Почти все, кто простаивал тогда часами под звездно-полосатым флагом, получали отказ. Я не оказался исключением. Придя на интервью, я ожидал своего вызова в накопителе. По громкой связи женский голос на ломаном русском произнес: «Вержбицкая Анна и Вержбицкий Марк, номер два». Я сразу понял, что из-за сходства в написании мою фамилию спутали с фамилией какой-то Анны, и если не объяснить этого консульскому работнику, то я могу ожидать вызова вплоть до закрытия посольства и вообще никогда могу его не дождаться. Меня пометят как «не пришедшего по вызову», и на повторное интервью уже не запишут. Я вместе с какой-то теткой ринулся к названной кабинке. Вместе мы предстали перед американкой за стеклом и сбивчиво стали объяснять ей суть ее ошибки. Причем я начисто забыл то, чему меня учил Майкл Стэнли – один знакомый еврей из Нью-Йорка, устроивший мне вызов. Никогда, ни при каких условиях не говорить по-английски во время интервью. Это вызывает подозрения, а по лицу сидящей за стеклом чинуши я понял, что их у нее уже более чем достаточно. Я, улыбаясь во весь рот и оживленно жестикулируя, оттер свою неудавшуюся тезку от окошечка и целиком завладел вниманием американки.
– Who and what for invites you?
– Stanley Michael, your citizen.
– Who is Stanley Michael for your?
– My good friend.
– How long you are familiar?
– About three years.
– Under what circumstances you have got acquainted?
– Mmmmmm… – К такому повороту разговора я не был готов.
– We… have got acquainted… mmm…
– Ok, sir. I don't have any questions more. Please take your passport and go to an exit.
– Listen, but it is incredible, stand! We have got acquainted in a choral synagogue here in Moscow. I go to have a look at life of the Jewish community!
При этих словах тетка за стеклом невероятно напряглась, черты ее лица хищно заострились, рот осклабился в злобной гримасе ненависти, и она буквально прохрипела:
– I've told you completely clearly. You may not drive in USA owing to your financial inconsistency. Immediately go to an exit! Don't detain the others!
Как побитая собака, чувствуя себя идущим по территории какого-то гетто с нашитой белой звездой на спине, я поплелся к выходу под насмешливые взгляды и перешептывания сидящих в накопителе людей.
– Вишь ты, завернули, видать, жиденка-то, загрустил, – насмешливо произнес какой-то здоровый рыжий жлоб своему соседу с явным расчетом на то, что я услышу.
– Ага, вон какой понурый. Не по его, видать, вышло.
В глазах у меня потемнело. Я запихнул оскверненный штампом отказа паспорт во внутренний карман куртки, распрямился и, не оборачиваясь, вышел на улицу. Сел в машину и стал ждать.
Я не терплю унижения собственной личности. Я могу заболеть от этого. Сидя в машине, я поглядывал на выход из желто-белого здания, над которым развевался флаг недоступного для меня государства. Наконец я дождался: рыжий жирный увалень вышел, запахивая пальто на ходу, нелепо взмахнул руками и рухнул на асфальт. Маленькая злобная пулька-пчела укусила его в рыхлую потную ляжку. Вреда здоровью это не принесло, кость не была задета. Уж что-что, а опыт точной стрельбы из всего, что может стрелять, у меня наработан еще со времен, когда я стрелял из детской рогатки. Птиц я не убивал. Как, впрочем, кошек и собак. А вот расколотить с двадцати метров стеклянную банку из-под болгарского компота для меня проблемы не составляло.
Вначале никто не отреагировал: подумаешь, упал человек. Через минуту над толпой раздался истеричный женский вопль: «Человека убили!»
В тот момент, когда рыжий ксенофоб, завывая, закатывал глаза, держась за ранку, которая для него на самом деле была как для слона дробина, я стоял в пробке на перекрестке возле здания бывшего СЭВ и свинчивал с «Walther PPK» здоровенный самодельный глушитель. Не надо думать, что можно безнаказанно оскорбить меня, да еще и в такую минуту и таким паскудным образом. Стереотип о хилом и забитом еврее в моем случае не действует. После того, как я приобрел у знакомых бандитов несколько стволов «на всякий случай», волю кулакам я стал давать только в спортивном зале, избивая мешок.
Самым тяжелым, самым гадким оскорблением я считаю оскорбление по национальному признаку. Да, не спорю, между культурами есть различия, так было угодно Богу. Личное дело каждого: есть плов руками, заливаться водкой, не есть свинину, отделять молочное от мясного, носить на лбу забавную черную коробочку, скакать на тройках с бубенцами под бледной луной, играть странную музыку на странных музыкальных инструментах, носить килт, поливать все кетчупом. Все мы разные, и все мы одинаковые. Мы – человеки. Когда кто-то с короткими усиками и челкой, скошенной на лоб, начинает орать что-то про превосходство арийцев, про неполноценных славян, про окончательное решение еврейского вопроса, когда его последователи, упыханные планом и с восторгом павианов нацепившие на соски свастику, в мистическом экстазе рвут глотку в вопле «Зиг хайль!» – это уже не проявление культурных традиций. Это причина, чтобы продырявить ширококостный лоб пулей калибра 6,35. Все равно – не переучишь.
Итак, надеждам уехать в Америку было не суждено сбыться. Мы с Лерой пили коньяк на кухне ее крошечной тридцатиметровой квартиры и размышляли о том, что делать дальше. Коньяк, как всегда, подсказал правильный ответ: я пошарил в карманах и отыскал телефон Куку.
– Понимаешь, Лера, – это сейчас единственный шанс заработать хоть какие-то деньги. Придется уехать в Молдавию. Возможно, что надолго. Перед этим мне надо будет слетать в Екатеринбург и Тольятти, там у меня есть друзья на местных винных заводах, если получится, то все будет прекрасно, уж квартиру-то мы точно поменяем.
– Да уж, Маркус. Ребенку уже пять лет, и мне до смерти надоело трахаться, лежа на кухонном столе.
– Вот и я о том же. Оставлю вам денег. Половину от тех, что есть. Продам машину, еще что-нибудь и поеду. Черт с ней, с Америкой.
– Ты знаешь, я тоже подумала: что бы мы там делали? Ведь у нас никого там нет.
– Да. А вдруг бы мне дали визу, а тебе не дали?
– По крайней мере, ребенка бы точно пришлось оставить на неопределенный срок здесь, у моих родителей, а они совсем уже старики. Нет, все это к лучшему.
– Ты знаешь, я застрелил сегодня какого-то придурка.
– Да прекрати ты! Хватит шутить, серьезную ведь тему обсуждаем!
– Ну да, да… Шутка действительно неудачная.
– Дурень, пошли спать, утром поговорим.
Утро было хоть и похмельным, но не сняло решимости ехать и работать. И я начал: повесил в Интернет объявление о продаже машины за смешные деньги, чтобы ушла сразу, позвонил в Екатеринбург и Тольятти, договорился о встрече, спустился вниз, зашел в авиакассу, вход в которую был с торца дома, и купил себе билет. На следующий день я улетел.
Коммерческим директором Тольяттинского винного завода оказалась любовница учредителя – загорелая девчонка по имени Аделя. Я зашел в ее большой, со вкусом обставленный, чистейший кабинет, расположил ее к себе поцелуем руки и всеми силами попытался показать ей, что она, как женщина, произвела на меня ошеломляющее впечатление. Мы проболтали полтора часа обо всем понемногу. О деле проговорили всего ничего, и я пригласил Аделю к себе, в гостиницу. Она засмеялась и сказала, что заедет после работы, «если папа разрешит».
В восьмом часу вечера того же дня я провел довольно много времени между ее восхитительных ног, заставляя ее подниматься выше самых высоких деревьев несколько раз, не используя при этом свой главный аргумент, а после того, как она вдоволь налеталась, я удовлетворил свою страсть, долго плывя в ее потоке. Вылететь в Москву на следующий день не получилось, Аделя приезжала утром, в обед и вечером. Пришлось сдать билет и задержаться в Тольятти на неделю, причем в довольно необычной для меня роли куртизана-затворника. Я жил в трехкомнатном номере, никуда не выходил, по три раза в день принимал у себя Аделю, «папочка» которой, очевидно, мало что мог и смог последний раз около года назад, после чего укатил в Испанию и там попал в больницу с переломом шейки бедра, полученным в результате падения с высокой кровати в травести-борделе Барселоны. Я ел какие-то блюда, которые она заказывала для меня в городских ресторанах, ходил по номеру нагим, в обнимку с бутылкой коньяка. Вот за это я всегда с ностальгией вспоминаю свой маленький винный бизнес. Ведь он начался с такой восхитительной физиологической прелюдии по имени Аделя. Она сама отвезла меня в аэропорт, я пригласил ее в Молдавию, и она обещала приехать. Поглядеть образцы вина и провести со мной свой отпуск.
Совершенно прозрачным от беспробудного пьянства в коктейле с развратом я предстал перед таким же прозрачным, как и я сам, коммерческим директором екатеринбургского винного завода с говорящей о его отношении к жизни фамилией Хренов. С первого взгляда, оценив состояние друг друга, мы прямо в его кабинете немного подлечились, и я понял, что тут тоже все будет в порядке, и не ошибся. Вечером Хренов со своим другом-миллионером посадили меня в «Hummer», и мы поехали зажигать по всем ночным заведениям этого города. До сих пор я, несмотря на принятую чрезвычайную дозу алкоголя, в деталях помню этот «трип», где в одном из кабаков я встретил своего закадычного знакомого – Фанерного-младшего.
Знакомство с Фанерным случилось в 1996 году. Я работал тогда в одной очень известной алкогольной московской компании, производящей водку, название которой сейчас у всех на слуху. Помимо этого, компания была еще и импортером продукции одного из самых мощных западных алкогольных концернов. Я пришел туда осенью 1996 года, сразу после окончания университета, обыкновенным торговым представителем и через месяц уехал в командировку в Надым. Да, есть такой городок на «малой Земле», там очень холодно, там добывают газ и нефть, и золото, и еще много чего, и там невозможно поселиться в гостинице. Потому что все они ведомственные, и для того, чтобы рухнуть в долгожданную кровать после ночного перелета, мне пришлось сперва покемарить в вестибюле одной из них: одноэтажном деревянном строении номеров на двадцать.
Надым – жуткое место. Климат, с моей точки зрения, неприемлем для жизни: холодно и голодно, но здесь живут люди. Хорошие, между прочим. Например, такие, как Николай Васильевич Гоголь. Честное слово, я не прикалываюсь! Именно так звали человека, самого крупного в этом городе предпринимателя и владельца сети супермаркетов под названием «НИГО». Я нашел его номер в телефонной книге гостиницы, причем номер домашнего телефона. Позвонил, представился. Полный тезка любимого мною русского писателя оказался прекрасным человеком. Он прислал за мной «Hummer», а это очень популярный грузовик у региональных бизнесменов силового плана, напоил чаем, показал мне несколько своих магазинов, которые уже в то время не уступали многим лучшим сегодняшним московским, подписал договор и сделал мне первый заказ, который я торжественно продиктовал по телефону в Москву. И, что самое главное, он позвонил куда-то, и я торжественно въехал в одноместный номер гостиницы «Людмила» Министерства газовой промышленности РФ. Там была кровать, телевизор и душ. Я был на седьмом небе от счастья. Прекрасно, когда что-то получается, да еще и вот так, как в сказке. Николай Гоголь повел себя как добрый самаритянин. Лишь много позже я понял, что он принадлежал к совершенно особому сорту людей, понявших в этой жизни главный принцип, принцип чистого света. Таких людей я встречал совсем не часто, но теперь я знаю, что каждая встреча с человеком, подобным Гоголю, наполняла мое, довольно животное, естество человечностью. У них много завистников. Зависть, которая так привычна там, где есть для нее почва, не дает своим, ослепленным ею, рабам видеть причину того, чему они так страстно завидуют, сжигая себя и радуя врага рода человеческого. Рабы зависти только завидуют, но не видят пути, которым следует тот, кому они завидуют. Они считают, что у того или иного человека всего несправедливо много. Славы, денег, счастья. А тот факт, что все это дано ему в обмен на его труд, на то, что я называю «мирской праведностью» – жизнь без сознательного совершения аморальных и бесчеловечных поступков, жизнь в мире с самим собой, ускользает от их понимания. Не надо никому и никогда завидовать, а то так и будешь вечно стоять на одном месте среди голой пустыни, и никто никогда не принесет тебе и глотка воды…
Из Надыма я попытался вылететь. Сперва в Новый Уренгой, потом в Сургут, но выяснил, что лучше сделать это через Москву, и я вернулся. Вот так я облетал всю нашу страну менее чем за год. Не был я только в Норильске и в Якутске. Один из главных моих клиентов – компания «Уралмаш Lounge» находилась в Екатеринбурге и принадлежала одному из братьев Фанерных. Другому брату Фанерному принадлежала компания-конкурент под названием «Уралмаш Premier Beverages». Братья конкурировали жестко. Ненавидели один другого до такой степени, что организовывали друг на друга покушения! Один, собираясь провести вечер в ресторане, высылал вперед бригаду телохранителей, которые должны были следить затем, чтобы поблизости не было такой же бригады, посланной другим. Какой-то несчастный менеджер, который работал сперва в «Lounge» и которого затем переманил «Premier», был найден в багажнике собственного «Mercedes». С отрезанной головой, в рот которой была вставлена мертвая крыса.
Конец всем этим безобразиям положил Верховный Жрец, по кличке «Мечека», учредитель головной компании «Уралмаш Brothers». По его приказу оба брата встретились в его скромном жилище, в зеркальном зале приемов, пожали друг другу руки, поцеловались по обычаю всех исповедующих культ Черной Луны, и вражда между ними, по крайней мере, внешняя, совершенно прекратилась.
Фанерный всегда принимал меня, да и любого представителя от своих Поставщиков, очень радушно: лучшие гостиницы, лучшие проститутки, лучшие рестораны, все, что душе угодно. Он даже поддавался на бильярде, да так искусно, что я, державший до игры с ним бильярдный кий всего два раза в жизни, с легкостью выиграл у него подряд три партии, чем был страшно доволен.
В Екатеринбурге все также прошло очень удачно. С Хреновым и его другом – местным алкогольным королем с гламурной фамилией Вертинский установились отношения, именуемые «мужской дружбой» или некой взаимной симпатией, основанной, прежде всего, на совместных пьянках, кураже друг перед другом, забавах с проститутками, употреблении легких наркотиков вроде кокаина и марихуаны и походах в казино.
Про себя я прозвал Хренова «дитя порока». Это был человек, который сделал порок своей персональной религией, своим кумиром, и кумиру этому он непрестанно воздавал по чести. Он непрерывно зажигал, бухал, курил дурь, проигрывал без зазрения совести деньги Вертинского в различных казино, но особенной его страстью были продажные девки. По его собственному признанию, он переболел всеми известными венерическими заболеваниями, но, похоже, это его нисколько не смущало, и он продолжал прожигать жизнь в объятьях Снежан, Кристин, Луиз и прочих дамочек с выдуманными именами.
Вот интересно, а зачем проститутки выдумывают себе псевдонимы? Им кажется, что это круто, а? Я сразу скажу – мне не жалко проституток. Не за что их жалеть. Я никогда не имел с ними дела, для меня переспать с проституткой – все равно что подобрать на улице выплюнутую кем-то жвачку и запихать ее в собственный рот. Проститутка – это какой-то ящик Пандоры. Половой акт с ней – это то же самое, что игра в русскую рулетку с той разницей, что в барабане нагана не один, а все семь патронов. Именно такая вероятность того, что вы заплатите сотню долларов за гепатит С, триппер, сифилис и, наконец, абсолютную высшую меру – СПИД.
Хренову было это все, похоже, по хрену. Как партнер по бизнесу, он вполне устраивал меня, и, как оказалось впоследствии, именно благодаря ему, его пофигизму и приверженности к разврату и пьянству я решил многие собственные финансовые вопросы. Из Екатеринбурга я вылетел в Кишинев. Я не стану перегружать свой рассказ описанием рутины обустройства в этом смешном маленьком городе, где нищета заставляет латать дырки на старом асфальте центрального проспекта Штефана чел Маре. Где золотая листва засыпает бывшую вотчину Леонида Брежнева мягким ковром, ничуть не смягчающим социальный кризис и отчаяние, поселившиеся здесь после распада СССР и националистических погромов после разделения Молдавии на прорумынскую и приднестровскую. Жителю такого мегаполиса, каким является Москва, любой другой город на территории бывшего Союза, кроме, разумеется, Питера, города укравшего мое сердце, кажется в лучшем случае поселком городского типа. Я поселился в гостинице «Chisinau» на проспекте того самого Штефана, национального героя всех молдаван, памятник которому стоит на этом же проспекте, в самом центре города. Когда я впервые увидел изображение этого исторического персонажа на местной валюте, а впоследствии и сам памятник, я подумал, что это памятник графу Дракуле. Так велико, на мой взгляд, сходство между этими господарями, или как их там называют. Наверное, эти двое – родные братья. Для меня все эти цари, короли, императоры, все они: сатрапы, время которых ушло. Поклонение какому-то кровопийце, который устлал землю костями своих верноподданных, самодуру, который единолично решал судьбы страны и живущих в ней людей, – мне никогда не понять этого. Я слишком люблю свободу и слишком не люблю начальников любого пошиба: от царей до офисных крыс.
В Молдавии я обрел свободу в полной мере. Все здесь, казалось, принадлежало мне. С сотней долларов в кармане я гулял по проспекту имени брата Дракулы и чувствовал себя хозяином жизни. Заглядываясь на местных красавиц, заходя в рестораны и два или три приличных магазина, в которых я покупал продуктовый набор гостиничного постояльца: коньяк «Штефан Водэ», вино «Каберне резерва», брынзу в рассоле, черную икру, салями, маринованные корнишоны в банках и прочее подобное. В основной массе своей молдавское вино, то, которое когда-то длинными товарными составами ввозилось в Россию различными предприимчивыми гражданами, являлось, безусловно, так называемым шмурдяком, бурдой отвратительного качества. Да и что можно ожидать от продукта массового, поточного производства, без какого-то бы то ни было соблюдения технологии разлитого с помощью допотопного оборудования? Да. Все это было. Предприимчивые граждане ставили перед молдаванами задачу: цена в угоду чему угодно, и это «что угодно», как правило, было качеством. Но то вино, которое продавалось в центре Кишинева, было весьма сносным, а «Каберне резерва», столь любимое мною, и вовсе пришлось мне по вкусу настолько, что я выпивал его в день как минимум одну бутылку. Что касается коньяка, то хороший я вычислил довольно быстро. Это «Штефан Водэ». Его в Молдавии выдают за ХО, но он больше напоминает Courvoisier более молодой выдержки VSOP. Тем не менее, это комплимент для молдавского коньяка, потому что его продукцию можно сравнить с таким шедевром, как Courvoisier, созданным маленьким человечком по имени Жан Марк Оливье в городке Jarnac, в замке на берегу тихой Гаронны. Неплох также и «Chisinau» десятилетней выдержки. А вот остальное – это не коньяк. Это проспиртованный чай. Грузинский.
Бизнес шел, как по маслу. Первым делом я купил машину с большим багажником, под названием «Renault Saffron». В его большом багажнике я возил множество полезных вещей. Раскладную кровать с матрацем и подушкой, на которой я спал где придется, если не успевал до ночи попасть в Кишинев после своих ночных разъездов. Автомат Калашникова под названием «Ксюха» – прозвище от его аббревиатуры АКСУ – с перевязанными «валетом» изолентой двумя рожками повышенной вместимости, по 45 патронов каждый. С таким любит позировать добряк Усама во время своих телепроповедей. Полный набор шанцевого инструмента, включая кирку, РПГ «Муха», в количестве двух штук, стальную войсковую каску времен немецкой оккупации и тяжеленный армейский бронежилет. Под сиденьем у меня отдыхал автоматический пистолет «Glok-17». С этим джентльменским набором я объезжал множество заводов, так называемых «первичек», на которых заготавливалось в огромных цистернах вино. Суть моего предприятия была несложной. Я фрахтовал партии приличного винного материала, торговался и коррумпировал директоров «первичек», надевая на них «кепки». «Кепка» на местечковом сленге означает взятку. Затем получал от Адели и Хренова с Вертинским 100% предоплаты. Сливал вино в цистерны, которые словно из-под земли доставал Куку, и отправлял их по месту назначения либо в Тольятти, либо в Екатеринбург. Предприятие, как я уже говорил, было довольно выгодным. Каждый раз в моих карманах оседало не менее 25% от общей стоимости сделки. Скажу для примера, что один литр виноматериала стоил тогда, в 1998-1999 годах, около 40 центов. С помощью «кепок» я опускал его стоимость до 35 и даже 32 центов, а продавал своим суперпартнерам по 50 центов и даже дороже. В одной цистерне вмещается 35– 40 тонн вина, а по одной и даже по пять цистерн я никогда не отправлял. Минимум – восемь. Я немного платил Куку, немного пареньку, который занимался таможенным оформлением, а все остальные деньги я оставлял себе, и через некоторое непродолжительное время я с удивлением обнаружил, что стал обладателем миллиона долларов наличными.
С того момента я потерял покой и сон. Я не знал, как мне вывезти мой миллион в Москву, и, подобно госпоже Белладонне из мультика про поросенка Фунтика, везде таскал его с собой в мешке.
При этом никакой бандитской крыше я не платил, справедливо полагая, что я слишком хорош для того, чтобы опускаться до общения с местным криминалитетом, а вот они так не считали…
В апреле 1999 года я совершил ошибку. К тому времени миллион перестал быть миллионом и увеличился еще больше, а я здорово обленился. Мне надоело самому рыскать по этой стране, похожей на толкиеновский Хоббитон. Ночевать в сенях какого-нибудь крестьянина с «Ксюхой» под складной кроватью и давить гусей, не желающих уступать мне дорогу. Вместо этого я нашел, как мне казалось, грамотного управляющего «со связями». Мужика-молдаванина лет пятидесяти, знатока всех «первичек», и я перепоручил все то, чем занимался сам, ему. Я съехал из гостиницы и снял квартиру неподалеку, спрятал миллион под половицей и завел себе «фронтовую жену». Ее звали Русей. Представляете, Русей – как в рассказе Бунина! И работала Руся администратором в той самой гостинице, где я жил несколько месяцев. Красоты она была сказочной, и я решил, что так должна была выглядеть жена Дракулы, после смерти которой он-то и скурвился окончательно. Не смог найти ей замены, осерчал и стал упырем, знаменитым на весь свет.
Все, что было в ней, сводило меня с ума. Я мог смотреть на нее часами, ничего не говоря, именно так, как я любовался «Оплакиванием» Микеланджело в соборе Святого Петра в Вечном городе. Я не буду утруждать себя созданием ее портрета, я просто назову имя – Сальма Хайек. Абсолютное сходство. Все.
Но ошибкой была вовсе не Руся, а тот самый пятидесятилетний старый козел, который взял да и навел на меня бандитов.
Бандиты и Руся
Фамилия козла была Пышняк. Когда-то у него был такой же, как у меня, бизнес, но он «лег» под бандосов, и, как это обычно бывает, эти волки выставили его «на все, что было, и немного больше». Обе квартиры Пышняка были под залогом в бандитском банке. Все прочее имущество было распродано или передано бандитам, и он еще оставался должен им около четырехсот тысяч долларов. Тема эта была не нова: недальновидный Пышняк взял в том самом «Бандит-Банке» кредит, отдать вовремя не смог и попал в каторгу. С него давно уже получили все, что тот задолжал, но у бандитов свой взгляд на эти вещи: волки, они и есть волки, будут рвать до костей, а потом и кости сожрут. Не подавятся.
Пышняка нашел Куку. Вернее, он его давным-давно знал. Ни у того, ни у другого за душой не было ломаного гроша. С Пышняком уже все и так понятно, а Куку также имел весьма непростую, как оказалось, биографию.
Его отец всю жизнь прослужил в КГБ. Куку пошел по стопам отца, но из КГБ его выгнали. Версией самого Куку было раскрытие им какого-то шпионского заговора и незаинтересованности в разглашении информации каких-то оборотней в больших погонах в Москве. Куку, смахивая слезу, частенько принимался рассказывать мне о том, как он проводил какие-то не санкционированные никем обыски на квартирах каких-то шпионов, что-то находил, но продавшееся ЦРУ или Ми-6 его руководство только махало на него руками и выставляло за дверь. Он писал в Москву, в ЦК, Андропову, но его письма «перехватили по дороге», и до адресатов они так и не дошли.
Мы частенько сидели с Куку в пивном кабачке «Гамбринус», расположенном прямо напротив гостиницы «Chisinau» и сыгравшем такую важную и драматическую роль в развязке моей молдавской одиссеи. Куку пил пиво кружками, жаловался на жизнь, ругал тех шпионов, которые «сейчас засели в молдавском правительстве», и тех, которые «так и продолжают сидеть в своих кабинетах на Лубянке». Сперва он забавлял меня, а затем изрядно мне надоел. Как-то я зашел в «Гамбринус» поужинать. Заказал свинину с капустой, пива и с аппетитом стал все это поглощать. Вдруг за мой столик сел хозяин этого заведения. Так как я был постоянным клиентом и мы регулярно раскланивались, то это не удивило меня. Саша (так звали хозяина) не был молдаванином. Он был русским, также бывшим сотрудником КГБ, еще при Советском Союзе, очень умным и оборотистым мужиком. Он нашел в пустой породе местной экономики свою тонкую кимберлитовую трубку и успешно разрабатывал ее, добывая и граня игристые камешки – предприятия. Помимо «Гамбринуса», у него были еще какие-то ресторанчики, транспортная компания в Румынии и еще что-то.
– Привет, Саша.
– Привет, Марк, как тебе мое пиво?
– Отличное, свежее, как всегда. Мне у тебя нравится. Видишь, каждый день захожу по три раза.
– Спасибо на добром слове. Я тебе пару слов хотел сказать.
– Насчет чего?
– Да насчет приятеля твоего. Куку.
– Да староват он мне в приятели, он мой партнер по бизнесу.
– Ну, так вот я как раз насчет этого.
– Я слушаю.
– Я с ним вместе служил.
– Понятно, все вы тут «из леса».
– Ага, так точно. Так вот, его ведь из КГБ выгнали, а это редкий случай.
– Да, он говорил. По его рассказам получается, что он невинная жертва.
– Да прекрати ты ему верить. Никакая он не жертва, он просто шизофреник, и не только.
– Как это?
– А так это. У него даже свидетельство есть, он в сумасшедшем доме лежал. У него просто обыкновенная шпиономания, вот и все. Но, помимо этого, – он хронический неудачник, а амбиции у него большие. К тому же он нечист на руку. Да и с совестью у него дорожки давным-давно разошлись.
– Страшные вещи рассказываешь!
– Не веришь? Я тебя просто хочу предупредить и привести некоторые факты, которые тебя касаются напрямую, пока не поздно.
При этих словах Саши мне стало как-то очень неприятно. Мягкий пивной хмель разом улетучился из головы. Я, стараясь не показывать своей реакции, процедил:
– Ну, говори, это уже интересно.
– А факт заключается в следующем. Вот скажи мне, кто попросил тебя, чтобы ты взял на работу Пышняка?
– Как кто? Куку предложил. Сказал, что есть на примете хороший специалист со связями, что мы без него, как без рук и все такое.
– А ты знаешь, что эти двое, как говорили у нас в КГБ, когда еще в УК была соответствующая статья, – «устойчивое педерастическое образование».
– Саша, я уже ни хрена не понимаю. Как это? Они что, хорошо знали друг друга раньше?
– Да так это. Они не просто хорошо знают друг друга уже много лет, они много лет трахают друг друга в задницы, к твоему сведению!
Меня разобрал смех. Я гоготал и никак не мог остановиться. Представляя себе этих двух, преклонного возраста, педиков в момент их любовных утех, я трясся, как в лихорадочном ознобе.
Саша терпеливо ждал, когда мой смех сам собой закончится, а потом выдал:
– Ты понимаешь, что они, так сказать, больше, чем друзья, они как муж и жена. И вот представь себе, что один из них, условно назовем его женой, я имею в виду Пышняка, попадает в беду…
– Извини Саша, я не понимаю, какое это имеет ко мне отношение. Пусть занимаются чем угодно. Главное, чтобы это не шло во вред моему делу.
– Да дела у тебя скоро никакого не будет. С тобой еще не встречались?
– Да что ты ходишь вокруг да около! Давай рассказывай все, как оно есть на самом деле.
И Саша рассказал мне про Пышняка и про его дела с бандитами. Я внимательно выслушал и догадался:
– То есть ты хочешь сказать, что Пышняк может «навести» на меня своих чертей?
– Разумеется! Про это я тебе и толкую! По бандитским законам, если он у тебя работает, то ты за него несешь полную, в том числе и финансовую, ответственность. Пышняк сдаст тебя с потрохами, и тебя «прикрутят».
Тут мне стало совсем грустно. В голове возник какой-то шум, и я испугался по-настоящему.
– Ты ведь никому не платишь. А здесь так не принято. У тебя хорошо получается. Это ведь видно невооруженным глазом. Приехал чижик из Москвы, зажил на широкую ногу, ведет дела, и, судя по всему, успешно, а никому не отстегивает. Крыши не имеет. Неправильно, понимаешь ты это? У нас тут все платят. Я в том числе. Иначе убьют. Просто у меня положение иное, чем у Пышняка. Меня не трогают: просто засылаю раз в месяц цифру, и все. А ты временщик, и все это понимают. Приехал срубить бабла по-легкому и срубил, судя по всему.
– Саша, не пробивай меня. Мое бабло – это мое дело.
– Вот тут ты ошибаешься. Ты подпустил к себе Пышняка. А это – верное попадалово. Он тебя давно бандюкам слил. Так что жди вестей от гостей. Больше мне тебе сказать нечего.
– Послушай, но ведь я совершенно случайно познакомился с Куку в каком-то ресторане в Москве! Он описал мне, как может выглядеть бизнес. Сказал, что денег на «подъем» у него нет и он приехал в Москву «искать партнеров».
– Ну да. Допустим. Он и нашел. Тебя. А сейчас, когда с помощью твоих денег бизнес заработал, то самое время «слить» тебя. Заказать, понимаешь? Фирма на кого оформлена?
– Ну, естественно, на него. Я же не гражданин Молдовы.
– Вот то-то и оно! Тебя уберут, а они с Пышняком останутся, на это у них и расчет.
– Слушай, а зачем ты все это мне рассказываешь? Тебе-то что за выгода?
– Да так. Приглянулся ты мне просто.
– Ха-ха-ха! Как когда-то Пышняк Куку?
– Да пошел ты! Я не то имел в виду. Просто я сам деньги трудом и умом добываю. Пашу по двадцать часов. Ты такой же. Вот и возникает элементарное желание поддержать коллегу по цеху.
– Понял. Спасибо за предупреждение. Но что же мне теперь делать?
– Валить тебе надо. И чем скорее, тем лучше.
– Ну вот прямо так сразу и валить? Нет. Я так не могу. У меня контракты не выполнены до конца, у меня тут девушка.
– А дома небось жена, да?
– Ну, вообще-то, да. И жена, и доча.
Волна стыда захлестнула меня. Я, как законченный мерзавец, оставил двух моих дорогих женщин и нашел фальшивое счастье в объятьях Чужой, судя по всему, имевшей на мой счет серьезные планы. Руся постоянно говорила мне, что была бы совсем не против родить от меня ребенка. Я постоянно отшучивался, но не мог послать ее подальше, так сильно я к ней привязался.
– Ну, это дело молодое. Главное, чтобы она не стала для тебя лишним балластом, когда придется рвать когти. Мое дело – тебя предупредить.
– Саша, я не знаю, что мне делать. Может быть, не все так страшно? Ко мне до сих пор никто не приходил, не угрожал. Я ничего подозрительного вокруг себя не замечаю, не чувствую, хотя обычно я предвижу собственные неприятности заранее.
– А я предвижу, что однажды, не знаю точно, когда это будет, но предполагаю, что скоро, перед тобой закроются все ворота, и ты будешь бегать, как загнанный зверь, чувствуя кожей, как кольцо охотников стягивается вокруг тебя. В аэропорту тебя будет ждать бригада, такая же бригада будет караулить на вокзале и на всех выездах из города. Тебе негде будет спрятаться. И я не смогу тогда тебе помочь. Но я могу помочь сейчас. Могу дать тебе совет. Хороший совет.
– Да. Я слушаю.
– После того, как у тебя произойдет первый разговор с бандитами, бери свой загранпаспорт, иди в румынское консульство и получай там визу с открытой датой въезда. Затем купи на ближайшие две недели, а я думаю, что больше они тебе не дадут, билеты на автобус, который ежедневно уходит в Бухарест. И будь готов собраться в течение нескольких секунд для того, чтобы успеть сделать ноги. Понял? У тебя должен быть билет на каждый день. В общем, будь здоров.
Мы попрощались. Я сделал попытку оплатить свой ужин, но Саша только махнул рукой:
– За счет заведения.
Я поблагодарил его и вышел в теплый молдавский вечер. Медленно пошел к дому, где ждала меня Руся.
Я шел и думал о Лере, о Русе, об Адели. О том, что все они, хоть и разные на первый взгляд, но на самом-то деле есть в них то, что их объединяет. Это сила жизни, которая живет во всех женщинах. Почему они, как правило, живут дольше мужчин? Почему они хоть и слабее нас физически, а все же выносливее и терпеливее, чем мы? Почему взрослеют раньше? На один из вопросов я все же нашел тогда ответ. Я спросил себя: «А почему женщины так не приемлют оружие?» Подумал и решил, что это в них на уровне инстинкта защиты своего потомства. Женщина дарит нам жизнь, а корявая стальная сволочь с грохотом забирает ее. Навсегда.
Я вошел во двор своего дома и сразу же увидел большой черный «Pajero» с тонированными стеклами. «Все это сильно смахивает на какую-то провокацию. Стоило этому Саше меня „предупредить“, так вот тебе, пожалуйста. Легки на помине», – подумал я, слегка отодвинул полу пиджака и поправил «Glok» так, чтобы его можно было половчее достать. Уверенной походкой пошел вперед. Поравнялся с машиной, не смотря в ее сторону. Стекло на передней водительской дверце с тихим жужжанием поехало вниз, явив мне упитанную рябую морду сидевшего за рулем братка.
– Здорово, кореш.
– Спасибо на добром слове. Не знал, что у меня в корешах такие серьезные люди появились.
– Хых… Ты это, поговорить надо. Садись в машину, покатаемся.
– А кто там у тебя еще сидит?
– Да нет, ты не бойся. Нет у меня тут никого.
И Рябой разом опустил оставшиеся три непрозрачных стекла, чтобы я убедился, что в машине и вправду никого нет. Слабоватый какой-то бандитик. Был бы серьезный, стекла бы не опускал. И я стал проводить свою линию.
– Знаешь, кататься мне не очень охота, меня дома ждут, волнуются. А давай просто посидим, поговорим. Машина у тебя удобная. Ты не против?
Я, как мог, старался взять инициативу в свои руки, сообразив, что сегодня ничего серьезного не случится, а в мою сторону пустят «пробный шар». «Пробьют фраерка», так сказать.
– Ну, – верзила немного потерял уверенность, – ну, давай просто посидим, поговорим. Садись, что ли?
Я открыл заднюю правую дверцу и сел.
– Да садись вперед, шо я, к тебе вертеться буду?
– Знаешь, мне так удобнее, ты можешь даже не поворачиваться, просто скажи, что вам от меня потребовалось?
– А ты знаешь, кто мы?
– Трудно не догадаться, что вы люди серьезные, а я всегда рад поговорить с серьезными людьми.
– Да. Базаришь ты гладко.
– У меня школа хорошая была.
– В смысле?
– Корешей много среди ваших… твоих э-э-э… коллег.
– Да? А кто, например?
– Валя, который с Мансуром работал. Правда, их обоих менты грохнули, но я из их бригады всех пацанов знаю, – самозабвенно врал я. – Глобуса знал лично. Сколько раз у него на даче зависал.
Хотя Рябой и сидел ко мне вполоборота, но я с радостью увидел, что лицо его приняло несколько озадаченное выражение. «Какая страна, такие в ней бандиты. Мелкотравчатые какие-то», – подумал я.
– Ладно, кореш. Это все интересно, но я к тебе не за тем прикатил. Тема вот какая. Ты, короче, у нас тут работаешь, правильно?
– Ну да, работаю.
– Ты ж приезжий, да? Откуда?
Я хотел было съязвить насчет их плохой информированности от сладкой парочки, но сдержался.
– Из Москвы.
– Во! Из Москвы! А к нам приехал бабки делать, да? Шо, у вас там совсем тяжко, а?
– Кому как. В основном у всех там сейчас проблемы. Кризис. Слышал?
– Ага, слыхал. Ну а ты шо, решил у нас кризис переждать?
– Ну, так я работаю потихоньку.
– Ну, мы знаем, что не «потихоньку» ты работаешь, а в полный рост. У тебя цистерны каждую неделю уходят, а то и по два раза за неделю. Верно я говорю?
– Как заказывают, так и отправляю. Стараюсь не задерживать.
– Ну, вот. И бабки ты имеешь нормальные.
– Да нет, с чего ты взял. Рынок, конкуренция. Много заработать не дают.
– Да ладно, не свисти, – браток взял прежний наглый тон, – ты с каждого литра вина хорошие бабки имеешь.
– Что тебе от меня нужно, говори короче. Я повторяю: меня дома ждут.
– Подождут, ничего страшного, я вон тебя часа три ждал. А нужен не ты нам, а мы тебе.
– Зачем это?
– Для защиты. Для твоей же безопасности. Вдруг на тебя наедет кто?
– Как ты сейчас?
– Ну да, – он рассмеялся, – или круче.
– Ну, понятно. «Крышу» предлагаете?
– А какой тебе смысл отказываться? Ты же хочешь дальше работать? Ведь хочешь?
– Хочу. А вот что ты хочешь?
– Мы. МЫ хотим. А хотим мы тебе предложить честный пацанский пополам.
– Это как это? 50 на 50, что ли?
– Ага, все правильно просек с первого раза.
– Ну,– это не серьезный разговор, и я в любом случае сейчас здесь с тобой обсуждать это не стану.
– А шо тебе не хватает?
– Не «шо», а «кого». Ты кто? Простая пехота, правильно?
– Ты шо! Обурел, в натуре? Ты шо лаешься!
– Да ладно, ладно, не бузи. Извини, если обидел. Не хотел. В любом случае я хочу с вашим старшим встретиться и с ним все обсудить, я думаю, что мы договоримся, и всем будет интересно, идет?
– Ну а шо, ты сразу не можешь ответа дать, а? Шо ты ломаешься, красавчик?
– Я не ломаюсь. Просто рассуждаю логически. Суди сам: я, разумеется, ни на какие твои условия сейчас вот так вот с ходу не соглашусь. Ты приедешь к своему главному, как вы там его называете, я не знаю, и скажешь, что я пошел в глухой отказ, так? А такой ответ будет означать, что с работой своей ты не справился, и придется вам меня повторно выцеплять. А я ведь и соскочить могу! Тогда тебе вообще предъявить могут за меня. В непонятку попадешь перед пацанами, перед старшими. А так ты сейчас приедешь, скажешь, что увезти меня ты не смог, потому что у меня с собой была волына. Зато я вам забил конкретную стрелку.
При этих словах я выдернул «Glok» из-за пояса и упер его Рябому в бок.
– Э, ты шо, ты шо? Сдурел?
– Я тебе говорю, а ты слушай. Я фигню не посоветую. Делай, как я говорю, и разблокируй мою дверь, я выхожу. Приду на встречу послезавтра, завтра я не могу, у меня отгрузка, мне на ней присутствовать необходимо. Это на весь день. А послезавтра давайте в шесть часов вечера, в «Гамбринусе». Все обсудим и, думаю, поладим. А тебе совет: если человек умеет зарабатывать деньги, то это не значит, что все его умения на этом ограничиваются.
Рябой нажал кнопку на водительской двери, моя дверь открылась, я спокойно вышел, дождался, когда он выедет из двора, потом медленно повернулся и вошел в подъезд.
– Привет, человечек.
– Маркуша! Привет, солнышко! Как прошел день? У нас есть креветки с авокадо и пиво: вкуснятина невероятная! Как ты любишь. Ты будешь есть? Или, может быть, пойдем сначала в спальню?
Руся была очаровательна. И никогда еще, ни до, ни после того вечера, я не делал такого сильного хода.
– Руся, завтра я уезжаю в Москву. Навсегда. Одевайся и поезжай к себе. Я не смогу проводить тебя. Мне надо собираться в дорогу.
Она не заплакала. Она не закричала. Она не стала театрально ломать руки. О, тогда мне казалось, что это достойная и искренняя женщина с чувством собственного достоинства. Просто плечи ее опустились, и она тяжело и медленно осела на стул, положив руки на колени, ладонями вниз. От этой ее детской позы, такой наивной и простодушной, у меня внутри все просто разрывалось на части, и я готов был уже пойти на попятную, но она меня опередила:
– Что-то случилось? Что-то очень плохое, да? Я сегодня весь день не находила себе места, я маялась. На работе все делала невпопад. Напарница даже подшутила надо мной. Она спросила, не беременная ли я?
Здесь самообладание покинуло ее. Она уронила голову на руки и зарыдала. Ее милые плечи сотрясались от плача. Ее лопатки, которые я так любил целовать, выглядели особенно беззащитно и настолько трогательно, что я почему-то ощутил себя детоубийцей или, по крайней мере, мучителем животных.
– Двое моих сотрудников вложили меня бандитам. Теперь те предлагают мне «крышу». Если я соглашусь, то потеряю все, что заработал. Если я не соглашусь, то потеряю жизнь. В любом случае я уже не интересен для тебя. Никому не нужен любовник без денег, а мертвый тем более.
Она бросилась мне на шею. Она целовала меня: исступленно, осыпая поцелуями мое лицо. Она прижалась ко мне всем своим желанным горячим телом. Я сходил с ума от горечи предстоящей потери, а она прошептала сквозь еще не просохшие слезы:
– Я помогу тебе. Я обязательно помогу тебе, и все вновь станет хорошо. И мы снова будем вместе. Я не смогу больше жить без тебя, Маркушенька.
– Милая, как ты мне поможешь? Пойдешь за меня на встречу с бандитами? Встанешь на толковище, растопыришь пальцы и начнешь ботать по фене? Я уеду. Уеду послезавтра. В Бухарест, а оттуда в Москву. Я позвоню тебе, как только окажусь там. Ты приедешь ко мне. Я куплю тебе квартиру. В Москве полно гостиниц. Такую опытную и милую сотрудницу обязательно возьмут. И все будет просто замечательно.
– Но ведь у тебя там жена и ребенок. Ты говорил. Кем я буду для тебя там? Я буду для тебя значить многим меньше, чем здесь.
Эти разговоры… Выяснение отношений между любовниками в период, когда один из них, чаще женщина, хочет перестать быть просто любовницей, инстинктивно чувствуя, что охлаждение первой страсти не за горами. В ход идет все. Весь арсенал женской мудрости и того, что вложила в женщину мать-природа при рождении. Я испытывал ужасные муки совести и, чтобы хоть как-то сгладить остроту момента, стал врать:
– Понимаешь, Руся, у нас с женой давно уже нет ничего общего. Мы даже спим в отдельных кроватях в разных комнатах. Ни о каком сексе не может быть и речи. Мы вместе только ради ребенка. Если я сейчас уйду из семьи, то нанесу своей дочери тем самым травму, след от которой останется на всю жизнь. Мы с женой почти не разговариваем! У нас давно не осталось общих тем для беседы. Нас связывает только быт. Что-то купить, что-то достать, что-то отвезти куда-то, и все!
Зачем мы лжем любовницам, что не спим с женами? Из уважения? Из-за боязни потерять условно бесплатный, а на деле обходящийся очень дорого секс? Это и называется «заморочить женщине голову». Каждый человек зачастую слышит то, что он жаждет слышать. Вот так же и любовница. Жадно впитывает лживые речи о том, что «мы давно не спим вместе», «я не люблю свою жену», «нас уже ничто не объединяет» и прочее подобное. Все это зачастую стопроцентная ложь, но ложь, которой хочет верить и верит любовница. Статус любовницы для многих из них – унизителен. Для женщины секс вовсе не так важен, как для ее долбаного мачо. Вернее, он важен, но как дополнение ко многому остальному. Есть два типа любовниц: те, которые, видя, что «мачо не плачет», то есть его все устраивает в еженедельном сценарии «по вторникам и субботам я у тебя, цыпа», и, уверившись в том, что семью тот бросать не собирается, тихо уходят сами, и те, кто идет до конца, и преграда в виде законной жены и детей для них – не помеха. Руся прекрасно понимала, что никаких перспектив у нее нет, что послезавтра все закончится и она никогда не увидит меня больше. Про мой миллион под половицей, она не знала, поэтому я мог с полной уверенностью считать, что она именно влюблена в меня, и из-за этого я сейчас наблюдал все ее мучительные терзания. Но… То ли я слишком закомплексован, то ли слишком умен: я не верил в ее любовь ко мне, как никогда не верил в любовь тех женщин, которые оказывались рядом со мной. Я прекрасно понимаю, что я довольно отвратное членистоногое существо. В моей голове полный хаос: я порой сам не понимаю, чего я хочу на самом деле, я ненавижу окружающий меня мир, всегда ищу чего-то, но не нахожу, я гипертрофированно обидчив, и люди для меня – мусор. Я привык искать и находить в окружающих недостатки: физические и нравственные. Мне кажется, что только я по-настоящему верю в Бога, а все остальные – это просто фарисеи, выставляющие свою лживую веру напоказ и мешающую ее со сказками. Словом, я тот, о ком сказано:
И среди тысячной толпы
Ты одинок,
И, находясь с собой наедине,
Ты одинок.
Я одиночка. И мне в кайф быть таким!
– Руся, у меня завтра очень тяжелый день. Мне надо как-то исхитриться получить за один день румынскую визу. У меня нет даже поддельного приглашения. Я ума не приложу, что мне делать. Мне надо купить билет на автобус, привести дела в порядок, продумать свой предстоящий разговор с бандосами. Находиться рядом со мной для тебя небезопасно. Посмотри в окно. Что ты видишь?
– Черный джип. Он прямо под нашими окнами. Раньше я никогда его не видела.
– Рябой снова вернулся. Вернее, его послали. Меня пасут. Мне шагу не дают ступить. Не знаю, что мне делать.
– Милый, я могу тебе помочь.
– Да? Интересно, каким образом?
– Моя сестра работает в румынском консульстве. Ты дашь мне свой паспорт, и я все быстро сделаю, потом куплю тебе билет на автобус до Бухареста. Все будет хорошо.
– Тогда я попрошу тебя еще кое о чем. Ладно?
– Ну конечно, милый. Я все сделаю.
Впервые я подумал, что, возможно, ошибался насчет искренности ее чувств.
– Встреча будет в «Гамбринусе». Ты знаешь это место. Сможешь зайти в мужской туалет?
– Конечно, смогу, а зачем?
– Ты читала книгу «Крестный отец»?
– Нет, я смотрела фильм.
– Неважно. Ты помнишь, как Майкл Корлеоне разобрался с полицейским и еще одним гондоном, которого звали Турок Солоццо?
– Да. Он застрелил их из пистолета, который достал из-за унитазного бачка.
– Умница. Теперь ты понимаешь, о чем я хочу попросить тебя?
– Конечно, понимаю. А он как-нибудь случайно не выстрелит?
– Нет. Обещаю. И кстати: предложение по поводу спальни еще актуально?
Ночью мне приснился странный сон. Я стоял на вершине какой-то скалы и смотрел в близкое, серое, дождливое небо. Я был очень легким, и все тело мое словно состояло из воды. Я оттолкнулся от скалы и стал подниматься вверх, в близкое небо, чувствуя, что становлюсь его частью. Я летел сквозь набухшие водой облака и вдруг оказался перед какой-то мраморной, бесконечной лестницей, по которой я начал бежать, перепрыгивая через три ступени. Через какое-то время я оказался перед высокими воротами, створки которых были как два струящихся вниз потока. Я протянул свою, ставшую водяной, руку, и она слилась с водяными воротами, которые стали открываться. За ними была бескрайняя водная гладь, и я скользил по ней, не нарушая ее покоя. Впереди я увидел силуэт женщины, и когда я приблизился к ней поближе, то увидел, что она – точь-в-точь выглядит так же, как Снежная королева из старого детского мультфильма, с той только разницей, что одежды на ней были из струящихся потоков воды. Да и вся она вырастала из этой водной глади. Она спокойно смотрела на меня, но ее губы почему-то начали дрожать. Она не раскрывала рта, но я слышал внутри себя ее низкий, как у певицы Шер, голос:
Ты знаешь, что где-то,
Меж звездами и облаками,
Тебя ждет в своем тронном зале
Королева Дождей.
И однажды ты, улетая с Земли,
Не сможешь уклониться от встречи с ней.
Все прописано в книгах, и их написала
Мудрая Королева Дождей,
И когда кто-то уходит, пронзительно грустно и несправедливо,
То плачет она, поливая слезами своими
Спешащих куда-то людей.
Здесь повсюду вода
И следы ее влажных ступней,
Здесь земное величие меркнет от чистой слезы ее водных потоков,
И жизни здесь нет, и смерти здесь нет,
Только избранным здесь наливают воды
Перед не слишком короткой,
В сорок суток, дорогой.
При этих словах Королева Дождей протянула мне череп Берлиоза, тот самый, желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами. Его крышка на шарнире была откинута. Когда-то из него пил добрый булгаковский сатана. А я сразу понял, что это именно ТОТ САМЫЙ череп, потому что описание полностью совпадало: и я, ощутив сильнейшую жажду, припал к его краю. Вопреки ожиданию, он был наполнен не кровью, а вкуснейшей водой, похожей на минералку «Эвиан». Я с наслаждением сделал несколько огромных глотков и ответил ей:
Разговор с Королевой Дождей
Как беседа с осенней травой на полях Подмосковья.
Или тропики мне он напомнит, залитые щедро слезами,
Или хмарь ленинградских бездушных колодцев,
А хотелось бы все же цветущую радугу в небе,
Хотя бы в конце разговора…
– Don't cry. It's not end, my beautiful friend, – произнесла Шер в моем плавающем в воде мозгу, и я проснулся.
Было около шести часов утра, я растолкал Русю, еще раз мы обсудили все, что она должна будет сделать. Потом мы в последний раз были с ней единой плотью…
Я вышел из дома и подошел к мокрому от утренней росы «Pajero». Рябой браток сладко спал, пуская во сне пузыри.
«А тоже ведь был когда-то маленьким, агукал, подавал надежды, а выросла такая куча дерьма», – подумал я.
– Эй! Тук-тук-тук! Вставай, кореш! Пора работать!
Рябой, как от толчка, встрепенулся. Некоторое время таращил на меня выпученные от утреннего артериального давления глаза. Затем сообразил, что я ему не снюсь, что я никуда не убегаю и он меня не «проспал». На его помятом лице отразилось облегчение, и он, открыв дверцу, вылез из машины.
– Бля, всю ночь тебя сидел караулил, а под утро задремал. Ты куда это намылился? Да еще в такую рань!
– У меня сегодня отгрузка, цистерны надо отправить. Я должен присутствовать, а ехать далековато, в Вулканешты.
– А машина-то где твоя?
– А ты не знаешь, что ли?
– Знаю, – буркнул Рябой, – я вообще все про тебя знаю.
Тревога за Русю на мгновение вскрикнула в моем сердце, но я постарался не показать виду.
– Ну, так что, подвезешь меня до стоянки? А потом поедешь следом?
– Пожрать бы для начала. А потом и ехать можно.
– Слушай, это твои проблемы. Я отлично позавтракал: творог со сметаной, чашка чая со сливками, яичница с беконом, сыр. Что ж у вас такое снабжение-то плохое? Тебя же, наверно, сменить должны. Или у вас людей в бригаде маловато? Что вы тогда крышу предлагаете? Кто ж на стрелки станет за меня ездить, а?
– Слышь, ты не издевайся, а то я тоже подготовился.
С этими словами бандер задрал свою короткую кожаную куртку, и за поясом его джинсов я увидел рукоятку «ТТ».
– Китайский? Фуфло у тебя пистолетик. На пару обойм только и хватит, а потом развалится. Китайцы его из железа пополам с опилками делают.
– На тебя хватит. Ты, кстати, тоже небось не пустой? У тебя-то что вчера такое было?
– Да у меня-то понты. Обыкновенный газовый пистолет, а ты в штаны чуть не наложил.
– Ну-ка пиджак скинь.
– О, командуешь уже. Ну конечно, с «ТТ» под брюхом это легко.
– Скинь, говорю, пиджак, а то никуда ты не поедешь, я братве позвоню, и никаких у тебя завтра терок не будет.
– Вот, снимаю. Доволен? Я без оружия. Кстати, раз уж зашел разговор. Договор о встрече остается в силе?
– Да, завтра в шесть. Штефан приедет сам. Будешь с ним разговаривать.
– У вас тут имена-то другие имеются? А то куда ни плюнь, везде одни Штефаны. Бухло и то «Штефаном» называется.
– Ну что, поехали? Садись в машину, ты пока выезжать со стоянки будешь, я в «Макдоналдсе» заточу шо-нибудь.
– Зря. Вредная это пища, и для мозгов особенно.
– А мне нравится, вкусно. Вам, москвичам, ничего не нравится. Все вам не так.
– Да ты что? У нас и перекусить-то негде, кроме «Макдоналдса». Их в Москве как грязи. Приличной жратвы за нормальные деньги почти нет. Одни булки с котлетами и майонез с кетчупом. Американский «джанки-фуд». Пища для безработных.
Молча мы проехали пять-шесть кварталов, свернули к стоянке. Я вышел и пошел пешком. Рябой остановился у «Макдоналдса».
Меня все больше веселила невероятная самоуверенность этого придурка. Хотя он, наверное, прав. Куда я смогу деться? На машине крутиться по всей этой крошечной стране? На границе – обязательно докопаются, наверняка у них все прихвачено и с местной полицией вопросы решены. Те же бандосы, только в форменных нелепых шляпах. Молдавские полицейские похожи на каких-то недоструканных ковбоев в этих шляпах. Нет, надо собраться. Надо выдержать еще чуть больше суток. Только бы у Руси все получилось. А если не получится? Если все это, весь этот план подведет какое-нибудь одно обстоятельство?! У меня вновь появились сомнения в ее чувствах, но я стиснул зубы и сжал кулаки. Так я всегда отгоняю навязчивые мысли, и еще медитацией, но для нее нет времени. Пока этот Вельзевул жрет свои чипсы с пирожками, я снаряжу приднестровский сувенир. Я открыл багажник «Шафрана». Огромный, вместительный багажник, в котором я как-то раз, несколько часов, в назидание остальным держал одного молдаванина, сливавшего вино из моих цистерн, в тот момент, когда они стояли на погрузке. Пример подействовал заразительно. Больше подобных попыток не предпринималось, а ко мне стали относиться с показным уважением, чуть ли не «шапку ломали», как перед барином. Сейчас вместо молдаванина в багажнике лежали «приднестровские гостинцы», купленные неподалеку от центрального рынка Кишинева. Ручные одноразовые гранатометы, противотанковая мина, несколько осколочных гранат-«лимонок», знаменитая «ксюха» и «Walther PPK» – любимая «пушка» Джеймса Бонда. «Walther» я запихал в карман пиджака, он маленький, и снаружи его не видно. В багажник я установил радиоуправляемое взрывное устройство, сооруженное из пластита и пейджера, прилепив его прямо к корпусу мины. Пейджер я предварительно выключил. Не хватало еще взлететь на небо самому. Стоит включить его, позвонить на пейджинговую станцию и что-нибудь передать на его номер, как рванет так, что мало никому не покажется. Все эти, созданные на погибель человекам, железки защитного цвета детонируют одна от другой. Я полюбовался своим художеством, положил сверху складную кровать, одеяла, так, чтобы ничего не было видно. Багажник просто так открыть было невозможно. Один кишиневский умелец установил на него настолько хитрый замок, что я и сам не сразу научился им пользоваться. Это актуально, когда порой пять дней в неделю машина заменяет тебе квартиру.
Выехал со стоянки, «Pajero» потянулся следом, я отсалютовал ему «аварийкой» как старому знакомому, он мигнул дальним светом. Поехали…
…Весь день я не имел от Руси никаких вестей. Сам я в присутствии Рябого не хотел набирать ее номер. Она не звонила. Вернулся я домой не очень поздно. Войдя во двор, я с ужасом увидел, что в окнах квартиры свет не горит. Значит, что-то с Русей? Мой паспорт? Что теперь вообще делать? Во дворе дежурила уже другая машина: «Cherokee» с двумя мордоворотами. Рябого сменили, он поехал отсыпаться.
Дверь была заперта изнутри. Мне стало немного легче. Я постучал нашим условным стуком. Никто не открыл дверь сразу, но я чувствовал, как меня изучают в дверной «глазок». Последовал тихий радостный возглас, и через секунду я оказался в ее объятиях.
– Руська, что за светомаскировка?
– Тсс… Они, которые внизу, не знают, что я здесь. Я зашла в соседний подъезд, а в наш попала через чердак.
– Ты…Ты просто… Дай я тебя поцелую. Ну, а как насчет моих дел?
– Все прекрасно! Все получилось, как нельзя лучше! Вот твой паспорт с румынской визой. Вот билет на автобус, который отходит в 18.30 со стоянки в квартале от «Гамбринуса». Вот билет на самолет «Бухарест – Москва»!
– О-о-о!!! Как тебе все это удалось?! Это просто невероятно!
– Просто я очень люблю тебя, Маркони!
– У меня нет слов. Я так тебе благодарен! А что с пистолетом?
– Ты найдешь его завернутым в целлофан прямо в унитазном бачке «Гамбринуса». Так надежнее всего.
Я помялся. Последний червь сомнения нехотя покинул свою нору. Я был очарован этой женщиной, я был потрясен ее преданностью и силой ее любви! И за что мне такое? Это не Лера с ее вечными капризами и истериками, К тому же Леpa уже не молода, и все равно, рано или поздно, придет срок, и я окажусь перед необходимостью хлопнуть дверью. Я решился:
– Руся, мы уезжаем вместе. Я не могу жить без тебя! Мы приедем в Москву, и я подам на развод. Хочу любить только тебя, жить с тобой, стать отцом наших детей. Хочу, чтобы ты никогда не работала! И у нас есть для этого возможности! Вот! Смотри!
С этими словами, я отодвинул кровать, гвоздодером вытянул гвозди из половой доски, приподнял ее и стал доставать пачки долларов, кидая их рядом.
Когда я закончил, то вокруг меня была гора этих пачек, а Руся восхищенно глядела на это зрелище.
– Марк, откуда все это? Неужели ты столько заработал?
– А ты думала, я тут у вас только мамалыгу трескал? Я работал, как папа Карло и вот настругал. Здесь один миллион сто двадцать пять тысяч долларов. И надо каким-то образом перевезти эти деньги в Москву. Теперь, когда ты едешь вместе со мной… А ты ведь едешь вместе со мной, не так ли?
Она радостно кивнула несколько раз.
– Теперь, когда ты едешь вместе со мной, нам вдвоем будет проще это сделать. Сколько времени от прибытия автобуса в Бухарест до вылета московского самолета?
– Кажется, почти целый день.
– Прекрасно! Я знаю, как провезти миллион долларов купюрами по сто долларов на теле! А уж по пятьсот с небольшим тысяч на брата – таможня даже ничего и не заметит. Если что, сунем им сотню-две. Эти Чаушеску такие же, как везде.
– Да, но надо их сначала довезти до Бухареста. А это, учитывая завтрашний характер твоей встречи, может быть довольно затруднительным, милый.
– О! Ты начинаешь мыслить конструктивно! Прекрасно! Вот как положительно влияют на человека деньги! Я думаю, мы сделаем вот так: деньги мы положим вот в этот чемодан. Он на колесиках, и тебе будет легко везти его. В него влезает ровно миллион долларов. Представляешь? Как будто его специально для таких случаев сделали! Остальные я распихаю по карманам своей куртки. А ты, с чемоданом, будешь ждать меня возле автобуса. Билетов в кассе, я думаю, уже нет, но за пару бумажек из одной из этих волшебных пачек водитель, я полагаю, что-нибудь придумает. В крайнем случае, ты всю дорогу просидишь у меня на коленях. Румынской визы тебе не нужно, вас и так свободно пропускают через границу. С авиабилетом тоже не проблема. Если там не получится купить его тебе на тот же рейс, значит, улетим на другом самолете. А чемодан с деньгами тебе придется тащить через чердак. Вызовем такси к соседнему подъезду. Как тебе мой план?
– По-моему, замечательно, Маричек. Ты все прекрасно придумал. Главное, чтобы у тебя все прошло завтра так, как ты задумал, и главное, чтобы уложился в пятнадцать, от силы двадцать минут. От «Гамбринуса» до стоянки топать минут пять, накинь еще пять минут на обустройство в автобусе. Я буду ждать тебя уже внутри, чемодан сдам в багаж, чтобы не вызывать лишнего любопытства у соседей по автобусу. Если ты будешь опаздывать, я попрошу водителя подождать столько, сколько он сможет. Если ты не придешь, то мне ничего не надо… Ой, я сейчас расплачусь… Давай я лучше не буду говорить об этом. Я верю, что все будет хорошо.
Ночь мы провели в сборах. Ничего из вещей я взять не мог. Распихал по карманам своей объемистой куртки сто двадцать пять тысяч, паспорт, билеты. «Walther» с сожалением засунул под половицу, туда, где недавно лежал мой капитал.
Вдавил гвозди в доску, придвинул кровать на место. Аккуратно уложил пачки в чемодан. Перемотал его скотчем: так некоторые традиционно пакуют багаж. Рассвет мы встретили, не сомкнув красных от бессонницы глаз. Мыслей о сексе не было и в помине. Вся энергия перешла в стремление поскорее смыться из этого города навсегда.
Все обязательства перед Аделей, так и не навестившей меня, и перед Хреновым с Вертинским я выполнил. Я уже ощущал себя в кресле автобуса, однако чем меньше оставалось пространства между часовой стрелкой и отметкой «6» на циферблате, тем меньше во мне оставалось уверенности. Где-то около двух часов дня Руся с чемоданом перешла через чердак в соседний подъезд, спустилась на лифте вниз и спокойно села в заказное такси. Поехала к себе домой. Доехала. Позвонила. Все в порядке. Машина с двумя недотепами продолжала маячить под моими окнами.
Вспоминая тот день, вернее, ту его часть, которая предшествовала шести часам вечера и всем последующим затем событиям, я вижу только белое пятно. Несколько часов выпали из моей памяти, и все попытки вспомнить свои действия в тот момент до сих пор натыкаются на глухую стену. Отчетливо тот день я помню лишь с момента, когда моя рука повернула ключ в замке зажигания «Шафрана».
В 17.45 я подъехал к «Гамбринусу». Припарковался с таким расчетом, чтобы справа от меня оставалось место для одной машины, а слева – не более чем для двух. Расчет оказался верным: двое амбалов поставили свой «Cherokee» справа, а подоспевший Рябой приткнулся слева. Оставалось еще одно место, для Штефана, который собирался потолковать со мной. Какой-то бройлерный цыпленок, приехавший вместе с Рябым, застыл на этом единственном свободном на всей небольшой стоянке перед ресторанчиком месте, очевидно забронировав его таким образом для шефа.
Я вышел из машины, наигранно лениво открыл багажник, наклонился вниз и включил пейджер. Для того чтобы не вызвать в моих конвоирах подозрений, я достал подготовленную заранее банку Coca-Cola, захлопнул багажник и пошел к машине Рябого.
– Привет, старый друг, вот и я. Что дальше делаем?
– Штефан сейчас подъедет. Ты иди внутрь, садись за стол и жди его. Закажи себе что-нибудь, чтобы не было скучно. Только сперва мы тебя немножко обшмонаем, не возражаешь?
– А если бы и возражал, что бы это изменило? Валяйте, только учти, что в карманах у меня бабло, но оно не для тебя, а для твоего шефа, поэтому, если хоть одна бумажка пропадет, я скажу, что ты упер у меня при обыске целую пачку. Это я так, для информации.
Рябой фыркнул и пригласил меня пройти к входу.
Меня завели в «предбанник»: небольшое помещение между входными дверями. Один из громил держал внешнюю дверь, другой ручку внутренней. Рябой обыскал меня самым тщательным образом. На деньги подчеркнуто не обратил никакого внимания, но забрал мобильный телефон, что меня сильно огорчило, так как задача усложнялась. Я попросил дать мне возможность позвонить девушке в их присутствии. Рябой, явно «старший по званию» среди них, разрешил.
– Руся, как ты, милая? Где ты сейчас?
– Марчелло, не волнуйся, я уже на месте.
Мне показалось, что в ее голосе была какая-то особенная нервозность.
– Ты выпила?
– Нет, с чего ты взял? Просто я немного нервничаю. Согласись, что есть повод, ха-ха-ха. Все в порядке. Я жду тебя, мой сладкий.
И она отключила телефон. Такая манера речи была совсем несвойственна ей. Она никогда не называла меня ни «Марчелло», ни «сладким», и, не будь у меня стопроцентной уверенности в обратном, я мог бы решить, что разговаривал только что с совершенно другим человеком. Впрочем, времени на раздумья у меня не оставалось, я вернул телефон Рябому и вошел в зал «Гамбринуса». Сел за столик с видом на парковку. Заказал пива. Официант кивнул как старому знакомому и ушел, чтобы принести мне кружку. Через пару минут из кухни в фартуке и белой рубашке официанта появился… Саша. С подносом, на котором стояла кружка пива и большая, видимо, очень тяжелая, тарелка с каким-то супом.
Саша подошел ко мне, поставил на стол кружку, тарелку. По тому, как он сделал это, видно было, что она действительно весьма увесистая. В тарелке плескалась мясная солянка. Саша подмигнул мне и тихо сказал:
– Вот видишь, старик, все происходит быстрее, чем мы рассчитываем.
– Извини, что выбрал для такого разговора твой ресторан.
– У меня все застраховано, как раз на случай таких вот разговоров моих клиентов. Не переживай по этому поводу. Тем более что я давно собирался поменять интерьер внутри. Вон, кстати, подъехал и твой собеседник.
В оставшийся парковочный проем втискивался здоровенный представительский «Mercedes». Бройлер, стоявший навытяжку, почтительно открыл водительскую дверцу, и из членовоза вылез ничем не примечательный среднего роста человек, одетый в слаксы и рубашку «поло» с расстегнутым воротником. Сверху на нем было кожаное легкое полупальто.
В руках человек держал барсетку. В нее он убрал пижонские солнцезащитные очки, что-то коротко сказал своим клевретам и направился к входной двери.
– Марк, я поеду от греха домой, жить еще хочется. Не знаю как, но верю, что у тебя все получится. И вот еще что. Это так, на всякий случай. Иногда простая тарелка может быть не только тарелкой.
– Спасибо, Саша. Если ты имеешь в виду то, как разобрался с каким-то упырем офицер царского генштаба из романа Пикуля «Честь имею», то я помню эту книгу почти наизусть.
– Добра тебе, парень. Из тебя бы вышел хороший чекист, кроме смеха. Да, кстати, чуть не забыл: ужин опять за счет заведения.
– С Богом.
– С Богом.
Об антисемитизме и женском коварстве
– А, господин бизнесмен. Здравствуй. Я – Штефан.
– Здравствуйте, меня зовут Марк.
– Странное имя. Не русское какое-то. Еврей, что ли?
– Нет, не еврей. Почему вы так решили?
– Ну, не знаю. Марк – это вроде жидовское имя.
– Марк – это библейское имя. Еще Марк – означает «молоток». Меня так папа назвал. Хотя папа у меня действительно был евреем.
– Ну, так, значит, и ты еврей.
– Нет. У евреев национальность наследуется по материнской линии. А моя мама – русская.
– Все равно ты еврей.
– В ваших устах это не звучит как комплимент. Не любите евреев?
– Ага. Не люблю.
– Почему?
– Слишком хитрожопые.
– Может быть, просто умные?
– Ага. Только задним умом.
– Вы знаете, я не могу с вами согласиться. Еврейская нация – это двигатель экономического прогресса.
– Да? Это что же они куда двинули-то?
– Еще в Европе в Средние века евреи занимались торговлей, из их ростовщических контор появились первые банки, и когда недовольные горожане организовывали против них бунты, изгоняя евреев из города, то город вскоре приходил в упадок. Вот у вас в Кишиневе раньше жило много известных евреев. А известными они стали после того, как уехали на Запад. В экономике Молдовы почти нет еврейских денег, а потому нет и самой экономики.
– Хэх. Гладко стелешь. Ты точно еврей. Своих и хвалишь.
– Для меня нет понятия «свои» и «чужие». Для меня все люди равны. Для меня есть разделение на плохих и хороших. Плохие – это те, кто гадит всем остальным. Вот вкратце и вся моя философия.
– Жиды народ красноречивый. Ну, ты, хлопчик, зубы мне не заговаривай. У меня к тебе конкретный базар есть.
– Штефан, прежде чем мы перейдем к обсуждению того предложения, которое передал мне ваш коллега позавчера вечером, я позволю себе, если вы не имеете на сей счет принципиальных возражений, сходить в туалет. Пиво коварный напиток.
– Ну, давай. Черного хода в этом заведении вроде бы нет?
– Я не собираюсь убегать. Я хочу договориться с вами раз и навсегда. Бежать не в моих интересах.
– Ну, валяй, только не задерживайся долго, а то я подумаю, что ты все же решил сбежать.
Я встал из-за стола и на ватных ногах двинулся в сторону туалета. В висках стучали барабаны Ринго Старра. Весь мир для меня сжался до размеров бачка унитаза, в котором лежал завернутый в целлофан «Glok». Я вошел в единственную кабинку, закрыл дверь на шпингалет, отвинтил спусковой клапан на фаянсовой крышке, поднял ее и ничего не увидел! Ничего, кроме того, что обычно можно увидеть, подняв крышку сливного бачка компакт-унитаза. Поплавок, пластмассовую арматуру, но не пистолет. Его там не было! Руся, может быть, ты перепутала унитазы, мать их? Может быть, ты по ошибке положила пистолет в женском туалете? Я в панике бросился туда. Сорвал крышку. Нет! Ничего нет!
Я в отчаянии сел на унитаз и обхватил голову руками: «Так, секунду. Успокойся. Что у тебя есть? Почему там нет пистолета? Руся? Как она могла? Не может быть! Неужели она меня кинула? Сука! Подставила меня! Тварь! Телефон у меня забрали! Да меня отсюда увезут прямо в лес за городом и там сначала будут вышибать из меня бабки, а потом меня просто грохнут и закопают». Перспектива сгнить в молдавской земле вдруг встала передо мной во всей своей реальности. Лишь колоссальным усилием воли я вернул себе самообладание. А вдруг она не виновата? Вдруг «Glok» сейчас крутит в руках какой-нибудь сантехник и недоумевает, каким образом он попал в бачок, который его попросили починить, по причине того, что он внезапно перестал работать после того, как одна очаровательная девушка посетила, очевидно, по ошибке, мужской туалет?
Как когда-то, когда я дирижировал той самой дорожной аварией с участием таможенника и изображал из себя доктора, ко мне пришло полное спокойствие. План действий вдруг совершенно четко предстал передо мной. Я посмотрел на часы. Было уже 18.17. Через тринадцать минут мне надо быть в автобусе. Бежать до остановки минут пять, не больше. Значит, остается всего семь минут. Семь минут, в течение которых я должен все это закончить. Ну, «Марчелло». Жги!
Я быстро прошел к столику. Сел. Мой уголовный антисемит разговаривал с кем-то по мобильному телефону. План начинал работать. Штефан увидел меня, извинился перед своим собеседником и прервал с ним разговор.
– Ну что, Марк. Давай с тобой договариваться. Парень ты умный. Понимаешь, что деваться тебе некуда, идти тоже некуда. Менты здесь все наши. Поэтому решай. А потом мы с тобой продолжим наш, с такой интересной темы начавшийся, разговор.
– Штефан. Я буду краток. Я понимаю, что работать самостоятельно, да еще и в чужой стране, – это как-то даже неправильно. Ни с кем не делиться – тем более неправильно. Если вы согласны защищать меня, стать моей крышей, я с радостью соглашусь отдавать вам пятьдесят процентов своего личного заработка. Более того, я не хочу проблем и хочу уже сейчас выплатить вам полагающуюся половину от всего моего предыдущего дохода. Это – пятьсот тысяч долларов.
– Слушай, ты классный парень! С тобой легко! А мой, как ты его назвал, коллега рассказывал, что ты жадина.
– Он не такой обаятельный человек, как вы, Штефан. Я вижу, вы серьезный, авторитетный бизнесмен силового плана. Вместе мы многого добьемся. Я прошу вас: мой телефон забрали при обыске. Таковы правила, я понимаю и не обижаюсь. Я хочу рассчитаться с вами здесь, в уютной обстановке. Вы не возражаете? Посетителей почти нет, деньги привезет мой друг сразу после моего звонка. У него нет телефона – только пейджер. Разрешите мне воспользоваться вашим телефоном, я передам ему сообщение через оператора, и минут через десять-пятнадцать чемодан с полумиллионом долларов будет стоять перед вами. Я предупредил его заранее о таком варианте развития событий, поэтому у него уже все готово.
У Штефана заблестели глаза. Если в них и отражалось какое-то сомнение в начале моей пылкой тирады, то сейчас оно улетучилось. Он передал мне трубку через стол.
– Звони. С тобой приятно иметь дело.
– Спасибо. Вы даже не представляете насколько. Алло, девушка, для абонента 44-23. «Морт, бери девайсы и приезжай в ресторан. Срочно. Подпись – Марк». Спасибо. Давайте подождем. А я с вашего позволения немного поем, солянка здесь одно из моих лю…
БА-БАХ!!! Дзынь – дзынь – дзынь!!! Взрыв был такой силы, что я видел, как стоящих вокруг моей машины братков, вместе с их автомобилями, буквально разорвало. Стоянка находилась метрах в двадцати от витрины ресторана, вся стена которого была от пола до потолка стеклянной. Стекла разбило взрывной волной в мелкую крошку, и она усыпала весь пол. К счастью, из-за яркого солнца ни одного посетителя у витрины не было, никто не пострадал. Я лишь ощутил на себе силу взрыва – меня подбросило на стуле, обдало жаром, оглушило. Реакция моего собеседника не отличалась оригинальностью. Он обалдело вытаращился на улицу и ловил ртом воздух. Затем, с искаженным гримасой злобы лицом, повернулся ко мне и хотел что-то сказать, но не успел. Сильнейший удар ребром тяжелой тарелки, направленный одновременно в переносицу и край правой глазницы, заставил криминальный мир понести тяжелую утрату. И тезка дракулоподобного диктатора рухнул вниз, ударившись об стол искалеченным лицом.
Я был не в лучшей спортивной форме. Курение сигарет и выпивка не шли на пользу моей дыхалке, но в тот день сам Бен Джонсон не угнался бы за мной. Как я бежал! Скажу банальность, но у меня словно действительно выросли крылья за спиной. Часы показывали 18.31, когда я вбежал на площадь, с которой прямо навстречу мне уже двигался автобус, стартовавший точно по расписанию. Я остановился, трясущейся рукой достал из кармана билет и поднял его повыше, так, чтобы было видно. Водитель, покачав головой и шутливо погрозив мне пальцем, остановился, дверь открылась. Я с бешено колотившимся сердцем ворвался в салон.
– Слушай, а что там за грохот был только что? Ты не знаешь? – обратился ко мне он.
– Не, не знаю, вот мой билет, место 34, я чуть не опоздал!
– Ага, так бы вот и уехали без тебя. У меня обычно полный автобус, а в этот раз сижу и удивляюсь: двоих пассажиров нету! Ну, вот, слава Богу, хоть ты объявился. Больше ждать никого не стану, у меня автобус рейсовый, везде успеть по графику надо, садись быстрее!
Тридцать четвертое место было почти в самом конце салона. Я прошел его весь, вглядываясь в лица пассажиров. Руси среди них не было.
Сплин
Я не буду надрывно скулить
На гробах улетевших весен,
«Ни о чем никогда не жалеть» –
На осколках моих весел.
Осклабив в ухмылке рот,
Я живу эту жизнь дальше:
Не философ и не урод,
Просто трепетный раб фальши.
Иллюзорно текут реки лет,
Незаметно стареют мысли:
Я клянусь пролетевшим годам,
Не позорить дальнейшей жизни.
Не один я, и есть друзья,
Те, которые к свету ближе,
Вспоминайте меня иногда,
Я не стану в глазах ваших ниже.
Я свинцового неба раб,
На осколках разбитых весен
Я пойду, пожалуй, в каба
И спою за столом песен.
Буду петь о шальной любви,
Буду петь о своем счастье,
Буду петь о тебе – плыви,
Я потом – ведь летать я мастер.
Руся, Руся. Как же виртуозно ты кинула меня, сучка. Подставила под бандитские стволы, не положила в гребаный унитазный бачок пистолета. Счастья тебе с моим миллионом. Я себе еще, может быть, заработаю. Я ведь тоже хотел тебя сначала поматросить и бросить. Хорошую ты себе выбила компенсацию за моральный ущерб. Ничего. Я к тебе еще загляну в гости, когда ты меньше всего будешь этого ожидать.
С такими нерадостными мыслями я провел время в многочасовом пути от Кишинева до Бухареста. Стихи, которые сами вылезли на свет, я набросал на каком-то клочке бумаги и убрал его в кошелек. Итак, с чем я остался? А вот с чем: я рассчитывал по возвращении в Москву выгодно вложить деньги. Купить несколько квартир, например, и сдавать их. Никогда больше не работать, а купить загородный домик и тихо жить там в свое удовольствие. Стать, наконец, свободным, в моем понимании, человеком! Учитывая, что цены на жилье в Москве были тогда невысокими, мой замысел выглядел более чем реалистично. Лера обязательно должна была родить еще, и у меня была бы прекрасная семья с двумя детьми и дом «полная чаша». В общем, ничего плохого, сплошной позитив! И вот что вышло на деле. Я, кинутый телкой и чуть было не подвешенный за яйца гангстерами, ехал с какими-то молдавскими ловцами счастья в Бухарест для того, чтобы вылететь оттуда в Москву, воистину налегке! Денег было жаль настолько, что боль от их утраты заслонила собой все события нескольких прошедших дней, больше похожие на сюжет из фильма-боевика категории «Б» со Стивеном Сигалом в главной роли.
Но я не могу долго отравлять себя ядом переживаний. Я слишком люблю жизнь, чтобы долго концентрироваться на всяком отстое. Жизнь продолжается, и, по ее закону, всякая палка всегда имеет два конца. Да, меня кинули. Да, я лишился почти всех денег, но кое-что ведь у меня осталось! И этого «кое-что» вполне хватит на переезд из тридцатиметровой «однушки», где все мы ютились на голове друг у друга, в квартирку побольше. А самое главное – я остался жив! Жив назло всем этим Кукушкам и Пышнякам. Я, как крутой Данила Багров, разделался с местечковыми гангстерами с помощью их же девайсов, которые они продали мне, доказав тем самым принцип круговорота вещества в природе. Да, я не стал свободным в том смысле этого понятия, который есть в финансовой свободе, но я наконец-то попробовал свободу на вкус! И вкус этот мне понравился. Я буду искать его вновь и вновь. Я никогда не забуду этого прекрасного полета куда угодно. У меня не получилось вырваться из корпоративной тюрьмы с первого раза, но я обязательно попытаюсь совершить побег еще раз, и еще раз, и так до тех пор, пока не найду постоянный источник свободы, из которого я буду пить каждый день, каждую минуту, без остановки. Для этого мне не нужен алкоголь, не нужны наркотики. Свобода не в этом! Я понял наконец-то, в чем она! Свобода в том, когда ты живешь в мире с самим собой, когда твоя совесть не мучает тебя вопросами, когда дело, которым ты занимаешься, является словно бы твоим продолжением.
Свобода – это найти себя в этом деле. А дальше можно познать смысл счастья. Он там, где-то совсем близко.
Но в чем же оно, то самое дело, которое я могу выполнять с удовольствием? Только не в том, чтобы работать «на дядю», ежедневно проводя за тупой монотонной работой в офисе по десять часов. Как бы хорошо за него ни платили, а платят, как правило, недостаточно, это все равно рабство. Стать таким же дядей с тем, чтобы работали на тебя? Нет, все равно не получится. Каким бы «дядей» ты ни был, ты все равно в свою очередь работаешь на какого-нибудь дядю покрупнее, и так далее по возрастающей. А стать самым главным дядей – это шанс один на миллиард. Тем более если верить в то, что все предопределено заранее и каждый из нас – станет тем, кем должен стать: офисным рабом, наемным убийцей, революционером, сутенером, детским врачом или, что крайне маловероятно, главным дядей, на которого все работают. Он сидит где-то в самой глубине нашего муравейника, и его не видно со стороны. И даже если попытаться разворошить этот муравейник, то ничего невозможно будет разобрать, а так как он главный дядя, то его к тому самому моменту и вовсе в этом муравейнике не будет, а вместо этого он будет сидеть где-нибудь в вертолете и насмешливо пить тыквенный сок через соломинку. А почему он такой крутой? Чем он такой уж особенный? В чем его исключительность? Таких дядей называют небожителями. Они проигрывают состояния в казино, их блядовитые дочери тратят по пять тысяч долларов на кроватку для своего тойтерьера, их жены нанимают десять маникюрш, по числу пальцев на руках. Гребаное высшее общество. Да, наверное. Таковым они себя считают, во всяком случае. У них денег, как говна за баней. А вот откуда они? Их деньги, нажитые в России, – это грязные деньги. К нам, как ни к кому более, подходит утверждение о том, что «источником каждого состояния является преступление».
Хотя что это я так разошелся? Когда я сам совершенно недавно получал суперприбыль путем банальной спекуляции, используя коррумпированных и развратных наймитов предприятий, то думал ли я о том, что деньги достаются мне бесчестно? Нет, не думал. И, если задать самому себе вопрос: а терзали бы меня угрызения совести, если бы я, приватизировав какой-нибудь горно-обогатительный комбинат или рудник, сидел бы сейчас в бассейне своей виллы в Майами, окруженный шоколадными от загара нимфетками, с ноздрями, сожженными кокаином? Нет, сэр, ответ отрицательный. Да плевать бы мне было на всех и на каждого, кто ниже меня. Снисхождение бы испытывал я к равным по толщине кармана и подобострастие перед власть предержащими, стяжавшими, помимо денежной, еще и государственную власть.
Размечтался… А что впереди? Что меня ждет? Москва, зима, алкоголь, семейные скандалы, офисная рутина, выедающая мозг. Причем в этот самый офис еще надо ухитриться попасть, не очень-то там меня и ждали. И так всю жизнь? До старости? А как же мечта о свободе? Неужели ей так и суждено остаться мечтой, которая выцветет со временем, как выплаканный глаз старухи? Поистине я чувствовал себя как человек, отсидевший тюремный срок, глотнувший вожделенной свободы и вновь угодивший за решетку. Отчаяние не покидало меня всю дорогу до румынской столицы.
…Прибыв на место, я решил, что называется, «перестраховаться». Выкинул билет на самолет до Москвы и вечером того же дня сел в поезд до Варшавы. На случай, если Руся решила окончательно убедиться, что миллион у нее уже никто не отнимет и никогда за ним не придет, и сама вышла на остатки банды Штефана, сообщив ей путь моего следования.
В Варшаве я задержался на два дня, где бывал в обществе. Ходил по местам моей первой любви, прошел мимо фонтана на набережной Вислы, в котором я когда-то принимал импровизированный душ и стирал белье. Это было в 1991 году, летом, когда я совершенно случайно попал на фестиваль молодежи в Польше по случаю приезда Иоанна Павла Второго. В нашей разношерстной группе была девушка… Я до такой степени полюбил ее, что был, кажется, готов ради нее даже отдать собственную жизнь, чего не случалось со мной более ни разу. Но взаимной моя страсть не стала, я напрасно униженно выпрашивал знаки внимания, они доставались не мне, но это стало для меня хорошей жизненной школой. Да и притупило некоторые зашкаливающие органы чувств. Главным душевным качеством для меня с тех пор является хладнокровие. Во всяком случае, в отношениях с женщинами. Да, я люблю, я способен любить, но безрассудство давно не живет даже рядом со мной. Может, мне не везет, но вокруг себя я всегда видел одну сплошную женскую практичность. Мечтаю до сих пор встретить безбашенную, как и я сам, но верную и умную, молодую и красивую. Друга, одним словом. И не верю в то, что это невозможно. Может быть, я плохо искал? Может быть, вообще не там искал? Может быть, надо все бросить к чертям собачьим и мчаться куда-нибудь в Южную Америку? А стоит ли искать? Тратить себя на поиски того, кто, возможно и не существует?
Я возвращался домой после почти что годового отсутствия. За это время моя дочь подросла и ей исполнилось шесть лет, и я физически ощущал тоску по ней и Лере. Верным спутником каждого мужчины, когда он находится вдали от дома, является мастурбация, сопровождающаяся появлением на черном ночном потолке волнующих образов желанных женских тел порнозвезд, случайных знакомых. Я любил Леру, и на потолке очень часто появлялась она. После того, как все заканчивалось, я мысленно долго целовал ее в губы, как делал всегда после нашего секса, и пусть это было лишь жалким суррогатом, но я знал, что я не позволяю чему-то рваться. Чему-то, что, как мне казалось, было между нами. Я сильно идеализировал свою жену. Через несколько минут после моего возвращения домой жаркие объятия сменились ужасным скандалом, прямо на глазах у несчастного ребенка. Я не был инициатором этого скандала. По крайней мере, напрямую. Я просто вернулся домой в день своего рождения и хотел пригласить свою маму к нам в дом, отпраздновать его. Они с Лерой всегда тихо ненавидели друг друга. При вынужденном общении они были сама любезность, но от каждой из них в отдельности мне постоянно приходилось выслушивать оскорбления в адрес объекта ненависти. Причем в устах Леры, которая никогда не скупилась на тяжелые площадные слова и мастерски складывала их в целые тирады, эти оскорбления звучали столь чудовищно, что я, казалось, сходил с ума. Эта брань в адрес моей мамы явилась основой для фундамента нашего будущего расставания. Нельзя, никогда нельзя говорить своему супругу плохо о его родных. Даже если этот супруг и не покажет вида, в душе его все равно будут посеяны семена неприязни. Лера тогда высказалась о моей маме в очередной раз. Кажется, она назвала ее «сморщенной высохшей мразью» или что-то в этом духе. И я, так долго бывший в разлуке со своей женой, соскучившийся и совершенно забывший все ее плохие стороны, не выдержал. Такое быстрое возвращение в реальность стало непереносимым ударом для моей психики, и я заплакал. Я был настолько разочарован, подавлен, растоптан этими страшными словами, что сел у входной двери и заревел. Лера бесновалась подобно фурии, а я плакал. Плакал оттого, что я понял, я очень быстро и болезненно осознал, что свобода, которая была почти рядом в течение почти целого года, а иногда, как мне казалась, даже являла свое присутствие в полном объеме, теперь ушла настолько далеко, что необходимо совершить что-то из ряда вон выходящее. Что-то, что находилось за пределом моих тогдашних возможностей, чтобы вернуть ее.
Вновь начались серые московские будни. За несколько прошедших после моего возвращения месяцев мы купили новую квартиру, сделали в ней ремонт и переехали. Деньги закончились, и я даже занял у сестры немного. Нужен был какой-то источник дохода, и я не придумал ничего более оригинального, чем купить газету с объявлениями о работе. Среди различных объявлений вроде «требуется менеджер по продажам» я нашел одно, содержащее предложение о поиске «специалиста по снабжению в сеть супермаркетов». На дворе стоял июнь 1999 года, в кармане тоскливо пели дрозды, и я позвонил по телефону в этом объявлении. Все произошло очень быстро: в тот же день мне позвонили и пригласили на собеседование, через день последовало еще одно, а через неделю я стоял перед входом в роскошный офис одной очень и очень известной иностранной компании, курил сигарету за сигаретой и ждал девяти часов утра, времени начала рабочего дня. Особенной радости я не испытывал. А уж если подумать о заработной плате в семьсот долларов, то ее и вовсе не должно было быть. Но я нервно курил оттого, что ощущал вокруг себя запах денег, который я чувствую всегда там, где эти деньги есть в достаточном количестве. Я нервничал еще и оттого, что мне предстояло выработать систему побочных заработков, и сделать это мне предстояло довольно быстро. Функции Байера я представлял в довольно общих чертах, но я сразу понял, что то место, которое мне досталось, является идеальным с точки зрения коррупции, а это было именно то, что мне было нужно. Я курил и не предполагал, что, выбросив в урну сигарету и толкнув от себя стеклянную входную дверь, я толкнул свою жизнь и с тех пор она пойдет совершенно в другом, чем ранее, направлении.
Отливы и приливы
Это была хотя и не вполне полноценная, но компенсация молдавской утраты. Внутри организации я был обыкновенным клерком за семьсот долларов, но снаружи я был парнем-который-решает-вопросы. И одновременно парнем-который-«берет». Да, я стал взяточником. Я решал вопросы тех, кто мне платил, и решал их эффективно. Инструментов для этого было несколько. Во-первых: я был как раз тем парнем-который-сидел-на-бюджете. То есть распределял своим поставщикам деньги за проданный товар, а денег всегда не хватало.
Я брал от трех до пяти процентов в месяц за перечисленную сумму – это было довольно скромно, если принимать во внимание, что процент отката в организациях, распределяющих государственный бюджет, составляет двадцать пять процентов. Затем я вводил в систему новые товары и брал за это немалые деньги. Организовывал различные promo и также зарабатывал на этом. Семьсот долларов, которые я получал в качестве зарплаты, я мог запросто потратить на ужин в ресторане «Эльдорадо». Мой месячный доход на новом месте составлял пятнадцать-двадцать тысяч долларов, и при этом поначалу я играл роль честнейшего и неподкупного сотрудника. Я имел тайные отношения с пятью или шестью торговыми компаниями, чьи интересы не пересекались, то есть с теми, кто не конкурировал между собой по группам товаров. В качестве дойных коров выступали: одна из крупнейших пивных компаний, водочная, компания–импортер вин из Грузии, компания–импортер вин из Молдавии и компания–импортер вин из дальнего зарубежья. Я много шлялся по ресторанам с различными людьми, которым от меня было нужно продвижение их товара, они поили меня, обещали все мыслимые и немыслимые блага. Жизнь приобретала весьма и весьма привлекательную окраску. Лера была рада деньгам, но не рада моей вечно поддатой физиономии, поэтому скандалы не только не прекратились, но и стали более частыми. Я почти физически ощущал необходимость нового романа. Именно серьезного романа, а не мелкой интрижки. Помимо качественного секса, что подразумевалось само собой, я хотел всего того, что не давала мне Лера: общения, понимания, сочувствия и романтики. Пьяной сладкой романтики, безумного адюльтера, повторения ощущений молодой первой влюбленности. Более точно, чем это передано в моих стихах того времени, собственное состояние и настрой я передать, наверное, не смогу:
Мне так жаль каждый прожитый день:
Ведь его не наполнил я смыслом,
Лишь дорога в пять тысяч шагов
И какие-то мелкие мысли.
Лишь рассвет за белесым стеклом,
Сумрак в комнатах, зябкие ноги,
И с утра тот же мир, тот же дом,
Тот же завтрак и те же упреки.
Той, которая больше никто
И никем не является в жизни.
Я сажусь на последний паром
И погодой застигнут капризной.
И, пройдя мимо сотен людей,
И притом никого не заметив,
Пожалею о встрече одной,
Не случившейся в прошлом столетье.
Половина голодной зимы
Уступила другой половине.
До весны не случится, увы,
Что-то важное, нет и в помине.
Прибавляется каплями день,
И морозами чистится небо.
Солнце изредка светит на грязь,
Не прикрытую стаявшим снегом.
И, наверное, надо забыть
Средиземную белую пену,
Лиссабона горячий асфальт
И прекрасную милую Вену.
До весны на амбарном замке
Чувства, мысли, слова и поступки,
И совсем уж рассохлись, в сарае пылясь,
Два весла от некрашеной шлюпки…
В общем, в этой работе был драйв и кайф. Драйв – непрерывное движение от денег к деньгам и кайф от их получения. Наш отдел был похож на огромный полицейский участок, такой, каким его изображают в полицейских боевиках: в огромном помещении, площадью примерно в триста квадратных метров, стояли около шестидесяти столов, а за ними, прячась друг от друга за мониторами, корпели над работой шестьдесят человек. Мне некогда было знакомиться со всеми, и я не сразу заметил Свету, а вот она заметила меня сразу. Как-то вечером, когда уже разошлось по домам большинство сотрудников, я немного задержался и, оторвавшись от монитора, окинул взглядом опустевшее пространство отдела. Вместе со мной оставались еще несколько человек: жирная Ира из отдела косметики, маленькая фитюлька, ее ассистентка, какой-то парень, занимавшийся, кажется, колбасой, и особа, которая сразу же приковала мое внимание. Это была блондинка с волосами средней длины, развитой, тяжелой на вид, среднего размера грудью, чью прекрасную форму подчеркивала облегающая белая блузка. У нее были безупречной формы руки. Ее длинные красивые ноги не вполне помещались под столом, или она нарочно решила продемонстрировать всю себя, целиком. Позже Света никогда не признавалась в этом, но я совершенно уверен, что она ждала момента, когда я должен был обратить на нее внимание, она хотела этого, и я поймал ее флюид. Это не было похоже на любовь с первого взгляда, это вообще не было похоже ни на что, что случалось со мной из подобного ранее. Я не очень-то робок, а это был тот случай, когда антипод Джубадзе устроил все лучшим образом, вложив в мои уста нужные слова:
– Могу кого-нибудь подвезти, я на машине.
Сразу же откликнулась фитюлька:
– А вам в какую сторону?
Я мысленно пожелал ей заткнуться и напряженно ответил, боясь, что этой карманной ассистентке окажется по дороге со мной:
– Проспект Мира.
– Ой, нет, мне на «Щукинскую».
«Ну, вот и слава Богу», – подумал я, и тут подала голос блондинка. С просиявшим лицом она сказала:
– А мне как раз в Марьину Рощу, так что я совсем не против.
– О! И мне нужно сегодня в Марьину Рощу, – нагловато заявил парень-«колбасник».
На это я крайне сухо ответил:
– Извини, я забыл сказать, что в моей машине только два места, а сзади у меня навалены вещи, так что не получится.
Мы ехали по Кутузовскому проспекту, и я ухитрялся постоянно глядеть на мою спутницу. Она мне определенно нравилась. Мы болтали о всякой чепухе, я что-то заливал о себе, что-то, что, по моему мнению, должно было сразить ее наповал. Она с интересом слушала, и ее явная заинтересованность все больше распаляла мое красноречие. Всего в тот вечер я рассказать не успел, так как, к сожалению, мы довольно быстро доехали до Марьиной Рощи и на мое предложение подвезти ее до самого дома она ответила быстрым отказом, сказав, что дойдет «несколько метров сама». Позже, когда наши отношения шагнули за черту первого секса, она со слезами в голосе призналась мне, что живет в комнате в коммунальной квартире. Что ее небогатые родители, оставшиеся в Иркутске, смогли купить только такое жилье. Мне было наплевать на это, и, чтобы поддержать и успокоить ее, я, положив руку к ней на колено, тихо сказал:
– Милая, ты просто как настоящая москвичка! Все истинные москвичи в свое время пережили процесс исхода в отдельные квартиры именно из коммуналок, так что твои комплексы по этому поводу неуместны!
Наши отношения развивались в том русле, в котором и должны были развиваться отношения людей, откровенно желающих друг друга. Тем не менее, что мне понравилось, мы не стали переходить к кульминации отношений сразу же, после первого знакомства. Я еще около месяца просто выполнял роль шофера. Мы лишь ездили вместе на работу и с работы, рассказывая друг другу о себе. И меня и ее тяготила эта граница между нами. Граница, которую мы никак не решались перейти потому, что каждый из нас рассчитывал на решительность другого. Ее терпение лопнуло раньше, и она решила «пробить» меня из крупного калибра запрещенной международной конвенцией разрывной пулей «дум-дум». Она, словно бы невзначай, стала упоминать о своих прошлых, как она выражалась, «друзьях». Она прямо так и говорила: «мой друг».
Интересно, с какой целью некоторые женщины рассказывают своим действующим любовникам о предыдущих романах? А в том, что такая цель есть, я не сомневаюсь, ибо женщина ничего не делает «просто так», особенно когда это касается ее отношений с мужчиной. Может быть – это демонстрация своего успеха у мужчин, по принципу: «Ты только посмотри, какой сладкий персик тебе достался»? Может быть, таким образом женщина хочет измерить глубину неравнодушия к ней? Вот так, именно через ревность? Это недальновидный ход. Я до сих пор помню рассказы Леры о ее похождениях, и кто знает, был бы сейчас Вертько только ветром, если бы семена лишней информации не упали в благодатную почву моей ревности. Обе они были в сантиметре от самого страшного исхода. Первая, когда нечаянно назвала меня чужим именем во время исполнения роли наездницы, и мой кулак самостоятельно начал было свой путь к ее виску. А вторая после своего рассказа о том, как ей было плохо после перенесенного в возрасте двадцати двух лет аборта, и я, от переполнившего меня враз адреналинового яда, чуть было не потерял контроль над управлением автомобилем, на высокой скорости почти уйдя на встречную полосу Садового кольца.
Все эти разговоры о прошлых увлечениях, какими бы невинными они ни казались тому, кто заводит их, отравляют отношения в течение многих лет последующей совместной жизни, если она все-таки начинается. Это как бомба замедленного действия. Со временем обязательно взорвется, а сила взрыва зависит от темперамента. Никогда нельзя рассказывать ничего о своих прошлых романах близкому человеку, если нет цели в конечном итоге его потерять.
Наш псевдомонашеский цинизм продолжался около полутора месяцев. Но однажды, в один из жарких дней раннего августа, Света появилась перед моей машиной в красных брюках, и я понял, что взаимное проникновение произойдет сегодня. Некоторые психологи утверждают, что женщина одевает красное во время овуляции, подсознательно готовясь к сексу с целью зачатия. Голос природы, и ничего тут невозможно поделать. Я тогда решил проверить эту теорию и преуспел.
Это произошло, что называется, «в живописной обстановке». За городом, на берегу какой-то подмосковной реки, прямо в автомобиле. Грудь действительно оказалась совершенной, оправдали мои надежды также и ноги, и прекрасные бедра, и лоно, на вкус напоминающее все тот же персик. И я еще не встретил ни одной женщины, столь приятной на вкус. Не знаю, в чем тут дело, но предполагаю, что в элементарном отсутствии вредных привычек и, как следствие, отменного физического здоровья. Мы пахнем тем, что едим и пьем, но все наши усилия казаться красивыми сводит на «нет» курение.
Курящая женщина лишена возможности пахнуть «красиво». Напрасно она льет на себя парфюм, старается красиво одеться, ездить в дорогом автомобиле и делает в квартире ремонт. Табачный дым съест аромат «Nina Ricci», въестся в платье от «Valentino», впитается в обивку салона «AUDI TT» и покроет новую венецианскую штукатурку желтой смолой. И я уже не говорю о запахе изо рта, который просто ужасен. У некоторых табак, как ни странно, ассоциируется с сексом, но не у меня. У меня совершенно другие ассоциации. Серое раннее утро, смятая несвежая постель, волны табачного дыма и пепельница, забитая смердящими окурками, примерно половина из которых со следами губной помады. Двое. Серые похмельные лица. Муторно так, что впору удавиться. Забегая вперед, скажу, что бросил курить в сентябре 2004 года, и моя жизнь изменилась с тех пор в лучшую сторону. Я не ходил на сеансы иглоукалывания, не посещал психоаналитика за сто долларов в час, не наклеивал на себя никотиновый пластырь и не переходил на «легкие сигареты». Тот, кто полагает, что таким образом он сможет бросить курить, на самом-то деле не хочет делать этого и занимается самообманом. Растягивает процесс отказа от рака легких и не добивается ничего. Я бросил курить иначе. Шел себе по улице, достал сигарету, закурил и после двух затяжек раскашлялся. Кашель, только сильнее и ужасно хриплый, ответил мне. Я огляделся: на другой стороне улицы, у входа в аптеку, стоял бомжик. Кашель сгибал его, рвал на части легкие, а в перерывах между приступами кашля он смачно сплевывал себе под ноги. В его правой руке, меж грязными пальцами, был зажат окурок. Эта картина так впечатлила меня, что я перешел через улицу, подошел к нему, запихал ему в рот свой окурок, а под ноги бросил пачку сигарет со словами:
– А травись-ка ты, мил человек, вместо меня.
Вот так, за полминуты, я бросил курить…
…После познания друг друга мы возвращались в Москву по Ленинградскому шоссе. Я остановился на автозаправочной станции. Вышел, купил лимонада и приглядел парочку детских книжек для Евы. С покупками вернулся в машину.
– Ты хороший отец, – сказала она, глядя на книжки.
– Да, я люблю детей, всегда хотел, чтобы их было хотя бы двое.
– Так что тебе мешает, у тебя есть жена, она и воплотит твою мечту в реальность, – ответила Света голосом, в котором я уже научился распознавать нотки, говорящие о том, что вскоре появятся слезы, и отвернулась.
– Нет, она не хочет больше рожать, тем более что в ее возрасте это небезопасно и для нее, и для малыша.
– А что у нее за возраст такой? – наигранным безразличным тоном спросила она.
– Она старше меня на двенадцать лет.
При этом я тщательно вглядывался в ее лицо, стараясь понять, какую реакцию вызовет сказанное мной. И совсем не нужно было быть физиономистом, чтобы понять, что в ее глазах мгновенно появилась надежда. Говорят, «кто владеет информацией, тот поимеет кого захочет». Она захотела поиметь меня, от меня и все, что у меня, и добилась своего. После той поездки за город мы почти постоянно были вместе. Впервые мне было интересно с женщиной. Впервые я нашел полного единомышленника потому, что, стоило мне сказать о чем-то, что мне нравится, она немедленно заявляла, что ей нравится то же самое. А у меня, знаете ли, довольно нестандартные предпочтения в некоторых областях. Ну вот взять хотя бы религию. Поездка в Польшу, на фестиваль католической молодежи, и пеший марш в четыреста с лишним километров от Варшавы до Ченстоховы, места, куда приехал ради всего этого Иоанн Павел Второй, не прошли для меня бесследно. Я видел Папу, слушал его проповедь и обращение к мировой молодежи. Я видел своими глазами весь этот католический интернационал, когда целые толпы молодых людей из разных стран общались друг с другом весьма дружелюбно, дарили друг другу какие-то сувениры, распевали под гитару «Pink Floyd» и Боба Марли и держались за руки во время молитвы «Отче Наш». Все это, а также торжественность католических обрядов, чувство некоего гуманитарного единства во время пребывания в любой из многочисленных католических стран и ни с чем не сравнимое чувство, которое многие называют благодатью, привели меня в католичество и сделали прихожанином костела Святого Людовика общины святых Апостолов Петра и Павла в Москве. Я очень боялся. Мой рассудок к тому времени был уже сильно искажен алкоголем, и похмельная депрессия стала моей частой спутницей. Депрессию я ходил лечить в костел. Света однажды напросилась со мной, и какое-то время мы вместе посещали мессу. Я все больше привязывался к ней. Рядом с ней мне было как-то тепло. Так же тепло, как, наверное, было тепло, когда мама брала меня маленького на руки и прижимала к своей вкусной молочной груди. Это чувство тепла я стал ощущать на расстоянии. Когда я напивался, мне физически необходимо было видеть ее рядом. Я жаждал ее, как наркоман жаждет дозу, как голодная собака грезит о куске мяса, как утопающий вожделеет глоток воздуха. Жизнь без нее стала пустой.
Догадывалась ли Лера о тех драматических и необратимых изменениях, которые уже начали действовать, окончательно подтачивая основание нашего брака? Много позже, спустя шесть лет после моего знакомства со Светой, когда я задал ей этот вопрос, Лера сказала, что просто прогоняла от себя мысли об этом. Разумеется, она все понимала, все знала и все чувствовала. Она всегда была очень умной, моя Лера. Умной и милой. И я до сей поры совмещаю в себе любовь к двум моим женщинам, которые из-за этого терпеть друг друга не могут.
Но это в настоящем, а шесть лет назад все это только начиналось. Мы ездили вместе на работу, я продолжал жить за счет взяток, постоянно боялся, что меня разоблачат, и очень много пил. Моими собутыльниками стали многие столичные бизнесмены. Они платили мне за то, что я решал их вопросы, и пили со мной потому, что, как они говорили, более интересного застольного собеседника они еще никогда не встречали. Шла осень 2001 года, до моего увольнения оставалось несколько недель. Мы со Светой недавно вернулись из Парижа, куда я, вообразив себя Паратовым, возил ее, словно Ларису Огудалову, «на выставку». Никаких выставок, кроме музеев Лувра и Версаля, мы не посещали, но сам Париж, восхитительный и прекрасный, новый для нее и знакомый мне, был для нас одной дивной выставкой «другой жизни». Мы, словно Равик и Жоан, пили кальвадос в «Cafe de Notre Dame», плавали по Сене, ездили на электричке в Версаль и гуляли, гуляли, гуляли. Остановились мы в маленьком отеле под названием «Croix de Malte», что на rue de Malte, примыкающей к boulevard Voltaire. Я показал ей все, что знал сам, мы сливались с толпой этого великого города-космополита, снисходительно принимающего всех и словно бы говорящего: «Ну что ж, посмотрите, мне в общем, все равно. Где еще вы увидите такое великолепие, какое лишь я один могу явить?» Париж, как и любой другой город мира, всегда придерживал что-то новое, никогда не открывался полностью. Он как многослойное тело матери-Земли, постигать его можно всю жизнь и так и не понять. В своей другой, тайной жизни, которая началась у меня после того, как в октябре 2001 года я оказался материально обеспеченным безработным, я избрал Париж местом своего отдыха после завершенного дела. Там, где людям словно бы не было до тебя никакого дела, я всегда был наедине с самим собой, и никто не мешал мне думать и отдыхать, сидя у прудика в саду Тюильри и кидая уткам хлебные шарики.
Вопреки моим опасениям, громкого скандала с «полным разоблачением», как сказал Булгаков, не произошло. Фирма была иностранная, выносить сор из избы было не в ее правилах, и меня лишь спокойно попросили сдать дела в связи с «сокращением штатов». Громом среди ясного неба это для меня не стало, хотя мне и было несколько неприятно и тревожно за собственное будущее. Все звонки от вчерашних, так называемых друзей сразу же прекратились, и я сидел дома. Собачился с Лерой, а когда мне это надоедало, я уходил в гараж и там напивался. Вечером, после работы, Света приезжала ко мне, и я в пьяном бреду рассказывал ей о том, кем я стану «уже очень скоро», о том, что все будет прекрасно, или, привалившись к ней, тихо выл оттого, что с потерей такой замечательной «взяточной должности» перспектива еще одной поездки в Париж была крайне сомнительна. Да и вообще: жизнь без постоянного прихода денег, на которые я подсел, как на иглу, была каким-то страшным сном, непрекращающимся кошмаром. Я вел себя омерзительно: срывал зло на Лере, орал, что все это из-за нее, что она отравляет мою жизнь своим существованием, и нес прочую богомерзкую ахинею.
Среди тех, кто являлся моим денежным донором, был один совершенно особенный человек. Тот самый алкогольный олигарх. Его звали Андреем, он владел, да и сейчас владеет, крупнейшим в России пивным дистрибьюторским бизнесом. Богат он сказочно. Скупает в Москве самые дорогие квартиры, ездит на умопомрачительных автомобилях, постоянно куролесит в лучших московских ресторанах и женат на родной сестре одного очень известного проходимца с тремя гражданствами и таким же количеством миллиардов. При всем при этом Андрей был человеком с большой буквы, и я считал его своим другом. Мы зажигали так, что дым стоял коромыслом. Андрей был большим любителем китайско-японской кухни, поэтому мы обыкновенно начинали или в «Асахи», что на проспекте Мира, или в его любимом «China Garden», в гостинице «Международная». Все эти восточные блюда, щедро орошенные пивом, лишь возбуждали аппетит, и после суши и гребешков мы закатывались в заведение вроде «Эльдорадо» или «Пушкина» и налегали там на рыбу и устрицы, запивая их замечательным «Chablis le Cloix». К сибасу, приготовленному в соляном панцире, неплохо подходила и банальная водка. В конце сомелье «Эльдорадо», неподражаемый Андрей Кевлин, приносил португальский портвейн изрядной выдержки и сигары. Как правило, «Cohiba», не слишком большого размера, к порто они подходили идеально. Коньяк и сигары – это очень жесткое, контрастное сочетание, гораздо лучше завершить ужин дуэтом сигары и портвейна, чья сладковатая мягкость отлично дополняет ароматный дым чистого кубинского табака. После ужина в стиле fine dining мы прогуливались, беседуя о разном, и не чурались прихватить бутылку-другую пива в обыкновенной палатке возле метро «Третьяковская» или «Пушкинская». Если и после этого пьяная душа просила праздника, то ехали пить пиво в «Бочку» или горлопанить под караоке в рядом расположенную «Кафку». Там выкуривали кальян и пили, пили, пили…
Под утро, с опухшими лицами и тяжелой головой, но с непотушенным в груди костром адского отжига мы вваливались в какой-нибудь ночной клуб, выискивали глазами дилера и, высыпав грамм на стеклянную полку туалетного зеркала, разминали комья белого, как снег, кокаина платиновой кредиткой Андрея. Писать о клубах я не стану. Я не знаток этого явления и посещаю их уже года два как только по вопросам своей основной работы, и происходит это, как правило, совсем не в Москве, хотя публика в подобных местах одинакова. В любом случае лучше, чем это сделал Сергей Минаев в своем романе «flyxless», у меня не получится…
…Андрей позвонил лишь спустя месяц после моего увольнения. К тому моменту я познакомился с такой черной меланхолией, что до сих пор не понимаю, как мой чердак не съехал окончательно. Я как раз вспоминал о том, как прикольно мы куролесили за границей, куда ездили несколько раз по приглашению производителей алюминиевых пивных банок. Страны, как правило, были безвизовым ширпотребом, но это компенсировалось лучшими отелями и исполнением практически всех пожеланий приглашенных. Мы с Андреем представляли собой довольно комичный дуэт: брутальный кобанчег (это я) и щуплый, интеллигентного вида, невысокий чижик, одна только оправа очков которого стоила больше, чем ВВП какой-нибудь Зимбабве. Но нас связывала настоящая мужская дружба двух алкашей-тусовщиков. Куражились мы порой чудовищно и с большим материальным уроном. Однажды, на Кипре, на прокатном «Mercedes», которым управлял в дугу пьяный Андрей, мы въехали прямо в вестибюль своего отеля, разбив стеклянные двери и снеся две мраморные статуи. Мы сделали два круга почета на огромной скорости, под вопли и истерический визг обслуги и персонала, таким же образом выехали обратно и на разбитой машине, без фар, ночью, помчались в бар ближайшего городка, дабы продолжить попойку. Там нас и застал полицейский наряд, имевший явное намерение арестовать нас, сменив золотые браслеты наших часов на казенные стальные. Но Андрей извлек знаменитую кокаинодробительную платиновую VISA с белыми стертыми краями и решил вопрос в два счета и таким образом, что и полицейские, и хозяин отеля лишь мило улыбались и пообещали считать это происшествие съемками какого-нибудь триллера.
Я уже не ждал его звонка, думая, что вся наша дружба зиждилась лишь на интересе к моим полномочиям и выгоде Андрея от этого. Но вышло иначе. Андрей сообщил, что ездил в отпуск вместе с роскошной любовницей, причем в мягком вагоне международного экспресса, так как он не очень-то жаловал самолеты. А времяпрепровождение с бутылкой прекрасного коньяка в одной руке и другой – запущенной в трусики, надетые на женскую плоть 999,9 пробы, сопровождаемое альпийскими видами за окном, нравилось ему куда как больше. Он предложил «попить пивка», я объявил Лере, что буду утром, сказал, что многого жду от этой встречи, и, пообещав сильно не напиваться, радостно убежал из дома, как я думал, лишь для дружеского кутежа, но оказалось, что Лере я соврал один раз вместо двух и встреча эта перевернула всю мою жизнь, сделав ее скрытной во всех смыслах, словно двойное дно в чемодане контрабандиста дорентгеновской эпохи. Выйдя из дома и подставив лицо осеннему ветру, я не знал, что уже никогда не вернусь сюда прежним…
Новая заря
– Уау! Андрюха! Брателло! Как же я рад тебя видеть!!! Ты не представляешь насколько! Прикинь! Как только меня вышибли, ни одна тварь даже не позвонила! То вдруг был всем нужен, а теперь оказался в полном забвении. Вышел, что называется, в тираж. Какой же ты молодец! Не забываешь старых корешей. Душа у тебя нараспашку.
– Да ладно тебе, Маркони. Просто есть скурвившиеся суки, а есть нормальные пацаны, вроде меня. Я такой, какой я есть, только с тобой. Со всеми остальными приходится надевать самые разные маски.
– Гы-гы, со стороны мы, наверное, производим впечатление двух воркующих педиков.
– Га-га, точно. Кто в пассиве, чувак?
– А-га-га!
– Охо-хо-хо!
– Ладно, хорош гоготать. Мы – дружбаны. Это почетное и редкое по нынешнему времени звание. Каждому что-то нужно от ближнего, все вместе только корысти ради, а вот мы просто бухаем и всего делов! Чего сидишь, улыбаешься, как Буратино? Наливай да заказывай!
– По пивку, что ли?
– Ага, давай. Малость пивка для пописать рывка…
Мы сидели, пили. Сперва пиво, затем перешли на горячий сакэ. Говорили и не могли наговориться. Андрей рассказывал о жизни сильных мира сего, кремлевских небожителях, как я их называл, со многими из которых он был лично знаком. О своей очередной мегалюбовнице, королеве вагонного минета, и о новых покупках: квартирах, машинах, часах. Для меня почти все это было, словно вести с колец Сатурна: так же непостижимо и недостижимо.
Когда Андрей сделал паузу, я вдруг поведал ему историю о Вертько и своих молдавских приключениях. Он внимательно слушал, не перебивал. По глазам было видно, что история его захватила, и он лишь цокал языком в самые кульминационные моменты.
Я закончил, мы немного посидели молча, выпили еще графинчик сакэ. Андрей начал рассказывать что-то о ценах на престижную недвижимость, но вдруг замолчал и заметно помрачнел.
– Ты чего это так изменился в лице? – спросил я заплетающимся языком.
– Да ну его, – неопределенно махнул рукой Андрей.
– Ну а все-таки?
– Да проблема у меня, и немаленькая, между прочим.
– А в чем дело?
– Не в чем, а в ком…
– Ну «в ком». Давай не тяни резину, блин, ломаешься, как целка.
– Да какая уж тут резина, блин. Тут дерьмо полное, и я в нам оказался. Директор у меня был. Финансовый. До недавнего времени. И вдруг пропал. Искали его сперва мои эс-бэшники, потом органы подключили…
– И нашли?
– Ага, блядь, нашли! – Глаза Андрея налились кровью, руки задрожали, правое веко задергалось.– Нашли, суку. В Аргентине!!!
– Где, где?!!!
– В Аргентине! С аргентинским паспортом! Фээсбэшники пробили: уехал на ПМЖ, купил в Буэнос-Айресе виллу и живет там с моими бабками, в хуй не дует, падаль! У-у-у-у, гад, ненавижу! Зубами бы глотку перегрыз!!!
– Подожди-ка. Но ведь можно подать на него в суд, через Интерпол объявить розыск, добиться его выдачи и все с него получить обратно?!
– Да в том-то и дело, что не могу я ни хрена с него получить. Он у меня четыре года всеми счетами распоряжался. Все финансы вел, все! И белые, и черные! С офшора на офшор четыре года бабки двигал, паскуда, блядь. И обналичкой тоже он занимался. Я же говорю: вообще всем!
– Ну?
– Ну? Что ну? Не «ну», а он с черной бухгалтерии, с неучтенки офшорной тиснул, и с кассы черной.
– И много он того? Тиснул, в смысле?
– Марк, не спрашивай, давай лучше выжрем. Все равно тех денег не вернешь.
– Андрюха, ну что ты в самом деле, а? Сказал «а», так говори «б»! Ну? Сколько?
– За четыре года, Марк, этот гондон перевел на себя по разным схемам восемнадцать миллионов долларов. Это просто пиздец! И я ничего, ничего не могу сделать!
– Я ни черта не понимаю… А как же можно вот так вот воровать, что называется, вагонами и не попадаться целых четыре года?!
– Умный сука оказался чересчур, понимаешь!!! У нас финансовую академию закончил, а в Аргентине, в Кордобе, бизнес-школу. Как раз по специальности «международная офшорная деятельность и налоговое законодательство». Я его специально для того и брал, чтобы он мне бабки из страны грамотно уводил. Вот он их и увел.
– Ага, прикольный у тебя финансист. Знаем мы таких финансистов на свой карман.
– Вот именно!
– Ну, а что же, никакого аудита разве не было? Внешнего, внутреннего? В «Альфа-групп» вон целое управление внутренним аудитом занимается, чтобы мимо нужного кармана ни одного цента не прошмыгнуло.
– Да был! Был аудит! Внутреннего, правда, не было, не хотелось никого ни во что такое посвящать, я сам отчеты просматривал, и мне вроде все нравилось. А этот пидор, он любовницу имел в «Delloite & Touche». Контора очень уважаемая, супернадежная. Никто и не знал, что она его любовница. Имел репутацию крепкого семьянина. Эта самая любовница его и «аудировала». Через пизду! Он ей наобещал с три короба, а как гражданство получил, то кинул и ее, и жену с двумя детьми и смылся. Фээсбэшники за большие бабки, через посольство, пробили, где живет, с кем… Даже человека туда посылали. Из нашей резидентуры, которая под прикрытием посольства работает. Он возле той виллы покрутился, поснимал, да видать его пропалили. Снаружи будку поставили для частных детективов. А тот офицер, из посольства, успел заметить, что финансист мой живет с тремя какими-то местными очень красивыми телками. Гарем, сука, устроил на мои деньги! И сделать, повторяю, ничего нельзя. Я только рыпнусь, меня самого налоговая закроет. Тонко все обдумал, гнида, чтоб ему сдохнуть. Ладно, забей. У тебя налито?
Снова выпили. Я переживал услышанное и дивился тому, что за детективные истории происходят в реальной жизни знакомого мне человека. Просто сюжет для киносценария! «Удивительное рядом», блин. Люди зарабатывают миллионы, воруют миллионы, тратят миллионы и вновь зарабатывают их. А я сижу в квартирке и трачу уворованные на взятках деньги, не позволяя ничего лишнего и с ужасом думая о том, что однажды настанет день, когда тратить станет нечего. Или, в лучшем случае, я вновь найду себе похожую работу и стану снова жить за счет подачек Поставщиков, в глубине души презирающих меня и желающих, чтобы я поскорее сдох. От этих отчаянных мыслей во рту у меня стало кисло. На меня нашло какое-то странное оцепенение, так часто бывает, когда я отталкиваюсь от стартовых подножек, совершая качественно новый рывок в жизненном пространстве. Из пустоты вдруг рождается мысль, которая становится программой действия. Меня вывел из ступора голос Андрея:
– Девушка, а посчитайте нам, пожалуйста.
– Поедем еще куда-нибудь?
– Извини, старик, но, наверное, нет. Что-то, после того как я тебе обо всем рассказал, у меня совсем испортилось настроение. Давай увидимся на будущей неделе? Я тебя наберу.
– Андрей, – я говорил медленно и веско, тщательно взвешивая каждое слово, – я прошу тебя немного задержаться. У меня к тебе серьезный разговор.
– Слушай, ну давай потом, ладно. Не обижайся, но после того как я вспомнил об этих восемнадцати миллионах… Боже мой! Восемнадцать! Восемнадцать миллионов!!!
Андрей в тот момент был похож на Денни де Вито в фильме «Близнецы»:
– У меня просто все валится из рук и начинается депресняк.
– Я как раз хотел поговорить с тобой о восемнадцати миллионах долларов и о том, как их можно вернуть.
– Ты смеешься, Марк? Что за пьяный базар? Не шути этим, ладно? Для меня – это реально больная тема, чувак.
– Андрей, я, кажется, никогда не подшучивал над тобой. И сейчас я говорю более чем серьезно. Я, именно я верну тебе твои деньги, и, уверяю тебя, я сделаю это лучше, чем офицер из посольства. Резидентура работает под прикрытием в том числе и международных законов о дипломатической неприкосновенности. В случае конкретного попадалова такого дипломата-шпиона просто вышлют из страны. А у меня не будет никакой крыши. Визу мне надолго не дадут, так как я поеду туда в первый раз…
Андрей жестом остановил официантку со счетом и, щелкнув себя по горлу, показал ей два пальца. Понятливая девушка кивнула, улыбнулась и ушла за двумя порциями выпивки, а я продолжал плыть в потоке собственного красноречия:
– Я приеду, поселюсь под видом туриста где-нибудь неподалеку, возьму напрокат машину, выкраду твоего финансиста, засуну ему в жопу паяльник по старому рэкетирскому обычаю, и, поверь мне, никуда он не денется, все переведет обратно, как миленький.
– Фантастику ты какую-то выдумал. Такого быть не может, ничего у тебя не получится, не смеши меня.
– Андрей, я не знаю, как тебе это объяснить, но я в таких делах не новичок. То, о чем я рассказал тебе, я сделал, исходя из жизненной ситуации и собственных представлений о добре и зле. Я действовал в статусе любителя, но справился с этим, как справился бы профессионал. А доказательство моего профессионализма сидит сейчас перед тобой. Это я сам и тот неоспоримый факт, что я остался жив и здоров. Было бы здорово прибавить к этому еще и «богат», но этот почетный и уважаемый всеми статус вместо меня получила одна молдавская хитрица. Поверь в меня! Все равно ты уже расстался с мыслью когда-либо получить эти деньги назад, а я единственный на Земле человек, кто вернет их тебе и недорого возьмет за эту работу.
Андрей крепко задумался. Все, о чем он думал, читалось сейчас в глазах: вначале в них было лишь сомнение, но затем его глаза постепенно превратились в два черных и безжалостных пистолетных ствола. Передо мной сидел не друг, расслабленный в товарищеской пьяной беседе, а холодный и расчетливый бизнесмен силового плана, опытный и не понаслышке знающий, что в бизнесе, как и в жизни, соломинка может спасти слона.
– Сколько же ты хочешь за такую работу? – спросил он и, не мигая, уставился на меня поверх очков.
– Десять процентов плюс мои расходы на недельную поездку в Аргентину. Тысяч семьдесят-восемьдесят, а лучше и все сто. Скорее всего, мне понадобится огнестрельное оружие, инструменты, возможно, левые автомобильные номера и много еще чего, о чем станет известно по прибытии на место. Я сделаю дело, ты увидишь деньги, обналичишь миллион восемьсот, и все будут счастливы, кроме твоего счетовода и, возможно, его потаскух. Вспомни фильм «Шакал». Даже КГБ, всемогущий и всесильный, нанимал специалиста извне и платил ему хорошие деньги. А кого наймешь ты? Кого-то, кто кинет тебя еще раз? Разберется с твоим воришкой, а деньги переведет на свой, а не на твой счет? «Шакал» – это фильм, а вот убийство Троцкого – нет. Меркадер работал не только за идею, уверяю тебя. А сколько потратил Моссад после мюнхенской бойни на поиски и ликвидацию палестинских террористов? Миллионы! Расценки стандартные, тем более за такую сложную работу и тем более что ты наймешь специалиста со знанием испанского. – И я, подобно учившему «финский в училище» генералу из фильма «Особенности национальной охоты», протараторил какую-то абракадабру из нескольких известных мне испанских слов.
Проговорив все это, я выжидательно вперил взгляд в переносицу Андрея, мысленно уже собираясь понизить цену даже и до одного процента, но в тот день, как мне показалось, мои звезды на небе сложились лучшим, чем у будущей жертвы, образом. Закурив сигарету и в две-три затяжки выжегший ее почти до половины, Андрей наклонился ко мне, навалившись на стол всем телом, и отчетливо произнес:
– А знаешь, я согласен…
…Остаток вечера прошел в пьяном веселье двух парий, вообразивших себя офицерами рейхсканцелярии, разрабатывающими хитроумный диверсионный план, причем в какой-то момент мне показалось, что Андрей – это Генрих Гиммлер, очкарик-палач, шеф СС, а я полковник Отто Скорцени, которому предстояло действовать на сей раз в одиночку, без отряда, на бипланах спустившегося с небес и отбившего Муссолини. По углам ресторана витал брильянтовый дым, пахло почему-то напалмом (во всяком случае, я именно так представлял себе его запах), который смешивался с булгаковским «ни с чем не сравнимым запахом только что отпечатанных денег» и грязно-белыми, словно дым марихуаны, призраками Че Гевары и Пабло Эскобара. В конце концов мы поехали в отель «Рэдиссон-Славянская», где в круглосуточном банке Андрей обналичил десять тысяч долларов на подготовительные расходы, довез меня до дома и, пожелав удачи, растворился, как тать, в черноте осенней московской ночи.
Мечты и суета
Утреннее похмелье было кошмарным. Болела каждая клеточка тела, почки ныли ужасно, желудок безнадежно ссохся, во рту был привкус земли пополам со свинцом. На неверных ногах я доплелся до туалета, где меня начало рвать отвратительной жижей неописуемого цвета. Дома не было ни грамма спиртного. Весь запас алкоголя уже очень давно был отправлен Лерой в унитаз, так что за опохмелом в виде трех-четырех бутыльков пива или какого-нибудь химического коктейля на основе спирта пришлось идти на улицу. Напялив пальто, я зачем-то сунул руку во внутренний карман и с удивлением вытянул из него пачку сотенных долларовых купюр в банковской упаковке. Первые несколько секунд я ошалело смотрел на деньги и в своем удивлении был не одинок, так как Лера, вышедшая в коридор с явным намерением предупредить меня «в последний раз», чтобы я не смел возвращаться домой пьяным, также раскрывши рот, наблюдала за моей рукой, державшей деньги. Я вышел из ступора и сказал вслух:
– Вот как. Значит, все это мне не приснилось.
Лера мгновенно включилась в диалог:
– Что «это»? Где ты вообще вчера таскался? Откуда такие деньги? Где ты их взял? Что ты натворил, пьяная скотина? Убил, что ли, кого?
– Нет, бля, не убил еще, но собираюсь. Как раз подыскиваю кандидатуру, подходящую для такого благого дела. Ты номер один в списке, и если ты не прекратишь парить мне мозги своей истерикой, а выслушаешь все, что я хочу тебе сказать, то, вероятно, тебе повезет, и я тебя из него вычеркну, на время, во всяком случае.
– Так, начинается! Утренний бред пьяного папаши из разряда «я непризнанный гений, но однажды настанет день, и мне дадут Нобелевскую премию за пиздабольство, а эта пачка денег лишь скромный аванс». Говори, давай, придурок, что ты натворил! Дома полно оружия! Если придут тебя забирать, то сделают обыск и все найдут! И нас с Евой еще привлекут вместе с тобой, как пособников!
– Пойдем на кухню, милая. Не кричи так, а то весь дом все узнает, и к нам действительно придут, а это совершенно нежелательно, как ты сама понимаешь. Успокойся, мне надо сказать тебе нечто очень и очень важное. Мне предложили отличную работу с шикарным гонораром. Дай-ка, я повешу пальто, и пойдем присядем и поговорим. Тебе, я думаю, будет интересно.
Лера, все еще колеблясь, двинулась за мной на кухню. В ней боролись два противоречивых чувства. С одной стороны, в ее глазах я давно уже превратился в лживого алкоголика, но, с другой стороны, деньги-то были настоящие! И не признать очевидное она не могла, поэтому села за стол, подперла свою милую рыжую голову изящной рукой с длинными аристократическими пальцами и приготовилась слушать. Первое, что она услышала, было:
– У тебя, я знаю, есть в заначке коньяк. Налей мне пару рюмок, без этого я не смогу говорить, мне очень плохо.
– Вот как! Так, значит, все свелось к тому, что ты решил развести меня на опохмел для твоей лживой больной башки? А я-то, дура, купилась! Думала, что действительно что-то стоящее! Что нашелся какой-то идиот и предложил тебе дело! А ты просто решил нажраться, таким вот способом еще и издеваясь надо мной!
Лера была в ярости, она вскочила из-за стола и была похожа на разъяренную рыжую лесную кошку. Аристократические пальцы, увенчанные длинными и острыми ногтями, готовы были вцепиться мне в лицо, но, видно, было в моем взгляде, из мутного на миг превратившегося в абсолютно трезвый и властный, а возможно, и просто жалкий, было что-то такое, что заставило ее вдруг резко замолчать, сесть и, заняв прежнюю позу, небрежно бросить:
– Залезь на антресоли. Там, сразу за дверцей справа, стоит початая бутылка. Делай что хочешь, я ужасно устала от всего этого.
– Ну, вот так-то лучше. Я не злоупотреблю твоей щедростью, просто чуть-чуть поправлюсь и все тебе расскажу.
Достав бутылку великолепного «Chabasse XO», подаренного мне когда-то услужливыми Поставщиками и припрятанного Лерой, я с наслаждением сделал прямо из горлышка несколько жадных глотков. Горло обожгло, но уже через мгновение живое тепло разлилось по всему телу, достигнув кончиков пальцев рук и ног. Голова, как это бывает после хорошего коньяка, прояснилась, очистилась, и мозг стал работать на двести процентов. Я сел напротив Леры и начал самозабвенно врать:
– Один большой человек, мой друг, нанял меня в качестве консультанта по внешнеэкономической деятельности. У него намечаются серьезные деловые отношения с аргентинскими фирмами, и он просил меня заняться этим. Быть его представителем на переговорах в Буэнос-Айресе.
– Господи, боже мой! Где?
– В Буэнос-Айресе. Я что, невнятно излагаю? Я же сказал, что я буду его представителем. Он не знает ни одного языка и боится, что его облапошат эти хитрые латинос. Они знаешь какие прожженные? С ними ухо востро надо держать. И товар мне надо будет отобрать, привезти образцы в Москву, то да се… Короче, я должен лететь в Аргентину, и причем срочно!
– Марк, ты не шутишь?
– Я мог бы показаться шутником, но вот это, я имею в виду деньги, отнюдь не шутка. Это аванс, который надо отрабатывать, и я намерен взяться за дело немедленно.
– И сколько он будет тебе платить? Это постоянная работа?
– Платить он будет сдельно. В зависимости от объемов выполненной работы. А вот постоянная это работа или нет? Ты знаешь, хе-хе-хе, я хотел бы, чтобы она была постоянной. Надо зарекомендовать себя на, так сказать, международном уровне. Стать специалистом-космополитом, ха-ха.
– Марк, я не совсем понимаю твои аллегории, но делаю скидку на твое отвратительное похмельное состояние. Я очень хочу верить, что все, что ты говоришь, – это правда. Ты хоть понимаешь, что ты не можешь ударить в грязь лицом? Что это очень ответственно: работать за границей и быть доверенным лицом?
– Еще бы, конечно, понимаю.
– А тогда тебе нужно, просто жизненно необходимо бросить пить. Своим пьянством ты все погубишь. Оно еще никому не делало добра и ничего, кроме страданий самому пьянице и членам его семьи, не приносило. Посмотри на нашу дочь! Ты представляешь, что ей приходится видеть?! У всех отцы как отцы! Мой отец ни разу не приползал домой «на бровях» так, как это постоянно проделываешь ты. Да и твой отец, думаю, не позволял себе этого. А эти пьяные скандалы! И все на глазах у ребенка! Ты хоть представляешь, кем она вырастет?!! Поклянись, что с сегодняшнего дня ты бросишь пить. Неужели у тебя нет силы воли и ты, словно вконец опустившийся пролетарий, нуждаешься в кодировании? Просто пойми для себя две вещи: алкоголь для тебя – это конец карьеры. И алкоголь для тебя – это верная и скорая смерть. Однажды у тебя случится первый гипертонический криз. Затем они будут происходить регулярно, и однажды твое сердце не выдержит, твои сосуды износятся и ты либо умрешь от сердечного приступа, либо тебя разобьет инсульт, и ты, парализованный, будешь, как говно, неподвижно лежать на проссаном матраце, смотреть в потолок и желать смерти самому себе. Ты этого хочешь? Что еще следует тебе сказать? До какой степени ты будешь продолжать так ненавидеть сам себя, чтобы сознательно загонять себя в инвалидное кресло или могилу? Брось пить, я прошу тебя!!!
– Ты знаешь, ты права… Я превратился в полную развалюху, а ведь мне всего под тридцать. Когда-то я был неплохим спортсменом, а теперь не могу пробежать и сотни метров, сразу начинаю задыхаться. У меня тридцать верных килограммов лишнего веса, я с трудом поднимаюсь по лестнице на второй этаж, ношу брюки пятьдесят шестого размера, который скоро станет пятьдесят восьмым. Я ужасно, ужасно себя чувствую. Такое впечатление, что у меня все болит! Да, ты права. Мне надо бросить пить. И курить заодно. И я брошу… Я уже бросил. Все. Есть у нас марганцовка? Сделай мне три литра кипяченой воды и разведи в ней немного марганцовки. Выпью все это и пойду промывать желудок. И капли алкоголя больше не будет в нем. Я клянусь тебе! Я клянусь себе, что больше никогда не выпью ни грамма, даже пива. На свете есть много чего интересного, что можно увидеть воочию, не прибегая при этом к стимуляторам. Все, я больше не пью.
Забегая вперед, я скажу, что окончательно бросить пить у меня получилось лишь через пару лет, но после того разговора я стал пить гораздо реже и, что самое главное, меньше. С удивлением я обнаружил, что можно «поддержать компанию» и с одной кружкой пива за весь вечер, а во время торжественного ужина обойтись небольшим бокалом вина.
А в тот день я, промыв таким радикальным методом желудок, уселся за компьютер и стал искать в Интернете все, что можно было бы узнать об Аргентине и ее столице, городе Буэнос-Айресе.
Сперва, я достаточно быстро, через Yandex, нашел телефон и адрес аргентинского посольства, куда незамедлительно и позвонил:
– Embarjada di Argentina, Buenos dias.
– Э-э-э, добрый день! Вы по-русски говорите?
– Конечно. Добрый день.
– Добрый, добрый. Соедините меня, пожалуйста, с консульским отделом.
– Переключаю.
– Алло.
– Здравствуйте, я бы хотел на несколько дней съездить в Буэнос-Айрес.
– С какой целью?
– В качестве туриста, разумеется.
– Прекрасно. Бронируйте себе отель, затем из отеля к нам должен прийти факс с подтверждением вашего бронирования, затем вы принесете нам паспорт, копию авиабилета, справку с места работы о вашей зарплате и занимаемой должности и в течение трех дней получите визу.
– А быть может, вы посоветуете какой-то отель? Я никогда не был в этом городе и ничего там не знаю.
– А вы зайдите на сайт www.yahoo.com.ar и наберите там в строке поиска «hoteles di Buenos-Aires». Что-то обязательно найдете.
– Спасибо, воспользуюсь вашим советом.
После нескольких минут изучения сайта я выбрал себе отель под названием Plaza Franzia, руководствуясь исключительно названием и тем соображением, что отель с таким названием не может быть плохим. Теперь предстояло разобраться с билетом.
Часто, разъезжая по Москве, я отмечаю для себя что-то, что теоретически могло бы пригодиться в будущем. Отмечаю и записываю в блокнот, который постоянно ношу с собой. Открыл, полистал, нашел: «Инна-Тур. Авиабилеты» – и телефон. Позвонил. Переключили на телефон девушки с очень приятным голосом:
– Здравствуйте, иностранные авиакомпании, Татьяна.
– Очень приятно слышать ваш голос, Татьяна. Мне нужен билет туда-обратно в Буэнос-Айрес.
– Когда хотите лететь?
– Через две недели примерно.
– Есть билеты на 11 октября туда и 16 октября обратно, устраивает?
– Да, думаю, что уложусь.
– Какая нужна авиакомпания?
– Вы знаете, мне как-то все равно, главное, чтобы у нее самолеты летали, а не падали.
– Дешевле всех летает испанская «IBERIA». Минимальный тариф именно на эти дни. 1700 долларов – эконом класс.
– Вполне подходит.
– Я бронирую?
– Да. Когда выкупать?
– В течение трех дней.
– Отлично, Татьяна, на том и порешим, до встречи.
Предпоследним, что я сделал, – это послал запрос в отель на даты билета. Они ответили очень быстро. Некая Мария Андреа Лунарес из отдела бронирования попросила меня любезно выслать номер кредитной карточки, что я и сделал. Через пять минут она сообщила, что факс с подтверждением уже в посольстве.
Что касается велосипеда, то, как оказалось впоследствии, – это была та самая спасительная соломинка, за которую я ухватился тогда, когда, казалось, деваться было некуда, чтобы не возбудить ничьих подозрений. Слиться с толпой, не выделяться, не дать запомнить свои особые приметы, нужно стать камнем у дороги, на который никто и никогда не обратит внимания. Для этого мне нужен будет велосипед. Мысль пришла откуда-то из космоса, как милостиво брошенная подсказка. Велосипедист в мегаполисе – это так же естественно, как автобус или карета «Скорой помощи». Велосипед давно уже стал частью транспортного потока любого просвещенного города, и велосипедисты пользуются равнозначными с водителями автомобилей правами. На сайте buenosairestrip.com я нашел номер ICQ некоего Пабло и спросил его, возможно ли взять велосипед напрокат. Так же молниеносно, как и Мария Лунарес, Пабло ответил, что это очень просто и за каких-то 15 долларов в день он все организует. Мне осталось только сообщить ему название отеля и время прибытия, что я и сделал, и мы договорились.
Я носился, словно на крыльях. Моя жизнь вновь обрела смысл. И я даже не грузил мозг и совесть тем, что дело, которым я занимался, – это подготовка к убийству, пускай и негодяя, который, впрочем, мне лично ничего не сделал, но все же человека. «Подъемные», выплаченные мне Андреем-Гиммлером, были более чем щедрыми, и, критически осмотрев свой отвисший за время многолетнего нарушения спортивного режима пивной живот, я решил хоть сколько-нибудь привести себя в форму. Позвонил в «Интер-Мед», одному знакомому иглотерапевту, и записался на первый прием, затем к массажистке Лене из клуба «Локо-Парк», чьи волшебные руки были в состоянии привести тот студень, который я представлял собой, в достаточно приемлемое для предстоящего дела состояние. Уже через два часа я лежал на кушетке в клинике, а старый еврей Давид Соломонович Цыпин втыкал в меня тонкие иглы и нудно рассказывал мне о том, как плохо иметь столь высокий лишний вес в моем возрасте:
– Вэй, вэй, молодой человек! В ваши юные годы я имел самый короткий ремень, застегнутый всегда на последнюю дырочку, и девочки сами ухитрялись залезать за него. Я всегда видел, кто делает мне минет, а вы с такой бочкой, наверное, можете только встать в позу «собачка собачке говорила». Ну да ничего. Старый доктор вам гарантирует, что через неделю от вашего шикарного требуха останется половина, а еще через две вы таки будете вполне ебабельным объектом.
– А с чего вы это взяли, Давид Соломонович? Неужели все дело в ваших иголочках?
– Сила, молодой человек, не в иголочках, а в слове и в вере. Я когда-то, давным-давно, был военным врачом и служил три года в Афганистане под Пешаваром. И был я не игловтыкателем, как сейчас, а был я хирургом и чинил солдатиков по мере своих скромных возможностей. И вот как-то раз привезли ко мне парнишку, которому восемнадцать лет исполнилось за неделю до этого. Ему надо бы танцевать ходить с девочками, а у него в колене осколок от мины, и выхода у меня нет, надо его таки резать. И что вы думаете про себя? Я его как своего сына пожалел и дал себе слово, что вылечу и ногу ему сохраню, да… Шесть операций я ему сделал, и постоянно, как только у меня было немножко свободного времени, я приносил ему какой-нибудь цимес и разговаривал. И постоянно повторял ему, чтобы он верил, что у него все будет в порядке, и нога будет, и в футбол играть, и на машине ездить, и велосипед крутить. И он верил. Ему очень хотелось. И, вы не поверите, но таки нога осталась! Никто не верил. Коллеги специально из Москвы комиссию из госпиталя имени Бурденко вызывали, те дивились и предлагали переводиться к ним. Обещали отделение и прочие номера с удобствами, но разве же я поц, чтобы бросить этих, которые себе в бою смерть на плечи сажали, а? Один из этой комиссии насмешливо так мне бросил: «Ты, доктор, богатым никогда не станешь». И он таки немножко прав, хотя это и не совсем так. Я с каждой починенной ногой, с каждой неотпиленной рукой, с каждым зашитым животом становился богаче сердцем, и душа у меня в полоску с тех пор, как тельняшка десантная.
– Здорово, Давид Соломонович, я всю жизнь мечтал хирургом стать и жалею страшно, что никогда им не буду.
– Крови, значит, не боитесь?
– Крови-то? Да нет, пожалуй, не боюсь.
– Вы знаете, это редкое в людях качество, и оно, как правило, отражается на профессии. Вот вы чем на кусочек хлеба зарабатываете?
– Я… путешественник.
– Свободный художник? Хм… Ну, что же… Так вот я вам говорю насчет вашего мыльного пузыря. Он и исчезнет скоро, как мыльный пузырь, оглянуться не успеете.
Все две недели до отлета я не пил, а, напротив, занимался спортом с истовым фанатизмом, ходил на иголки Цыпина, и Лена мяла меня на своей кушетке до страшных синяков. Через десять дней я уменьшился с пятьдесят восьмого размера брюк до пятьдесят четвертого, потерял двенадцать килограммов и начал сам себе нравиться. Лера светилась от счастья, и я видел и слышал, как она, думая, что все спят, тихо молилась в кухне о том, чтобы я не «сошел с рельсов» в очередной раз.
За пятьсот долларов я купил ворованный паспорт на имя Романа Клименко. Еще столько же потребовалось для выдачи на этот паспорт кредитки VISA. После того, как ловкие пальцы одной, преклонных лет, старушки, чудом избежавшей расстрела за подделку денежных знаков при СССР, вклеили в паспорт мою фотографию и за небольшую мзду мой друг-милиционер прописал меня по какому-то адресу в районе Гольяново, я за три тысячи долларов, через консульский отдел МИД РФ, в течение одного дня сделал себе загранпаспорт, а еще за полторы знакомый полковник ГАИ, также в течение дня, выписал мне водительские права. Так, за два дня став совершенно другим человеком, я с новым загранпаспортом явился за билетом, а затем и в посольство. Визу я получил без всяких проблем, изготовив необходимую справку с места работы на домашнем принтере, а печать несуществующей организации мне поставила та же ловкая старушенция, у которой для подобных случаев их имелся целый арсенал. Обо всех своих движениях я докладывал Андрею. Встретились мы с ним за день до моего отлета:
– Значит, так, Марк, тот человек, сотрудник нашего посольства, он тоже совсем не против немного подзаработать и подстрахует тебя. Поможет чем угодно, что в пределах его возможностей. Он знает, где ты остановишься, и сам на тебя выйдет, расскажет о своих наблюдениях, и там на месте вы решите, что и как делать.
– Зачем мне это? Я все сделаю в одиночку, а тут свидетель. Не нужен мне никакой помощник. Я и без него справлюсь.
– Нет, нужен. Считай, что это мое условие. Это тебе как страховой полис. У него дипломатический статус, и на худой конец он сможет переправить тебя в Бразилию или в Чили, на случай, если ты наследишь и ориентировки на тебя будут в полиции. Тогда ты просто не сможешь вернуться домой самолетом из Буэноса.
– Типун тебе на язык. Я одиночка! Понимаешь ты это! Мне не нужны свидетели, я не могу работать ни с кем в паре. Мне будет достаточно просто адреса этого черта, и все. Скажи хоть наконец-то, как его зовут?
– Вот тебе фотография, на обороте имя этого козла, которое мне неприятно даже произносить, и его адрес в Буэнос-Айресе. Говорят, что это вилла, расположенная в одном из самых лучших районов города, среди посольских особняков. Везде телекамеры, полицейские. Ты точно справишься? Подумай еще раз. Времени у тебя совсем не много. Обычно такие дела готовят гораздо дольше.
Я посмотрел на фото: ничем не примечательный человек в белой рубашке и галстуке сидел за столом в своем, очевидно, рабочем кабинете, откинувшись на спинку кресла и сцепив ладони поднятых рук за головой. Поза выражала уверенность. Телосложения человек был среднего, роста, видимо, тоже. Внешность также была какая-то среднестатистическая, ничем особенно не запоминающаяся, кроме белого пуха на голове вместо шевелюры и черных кругов под круглыми, широко посаженными глазами. Узкие губы слегка раздвинуты в какой-то пренебрежительной усмешке. От его фотопортрета не исходило ничего теплого, напротив, все в нем производило негативное и даже немного отталкивающее впечатление. На обороте я прочел:
«Струков Александр Васильевич, родился 30 марта 1965 года, проживает: Республика Аргентина, город Буэнос-Айрес, район Палермо, М. Obarrio 2967, частный особняк».
– Ну, как тебе?
– Скользкий тип, сразу ясно.
– Вот видишь, а я как-то не въехал сразу. Думал, что финансовый гений заплыл в мою гавань, а он и впрямь оказался гением, только не под моим флагом… Эх, сам бы полетел, в глотку бы вцепился. Жаль, нельзя. Последний раз говорю, подумай. Он не так прост, этот Струков.
– Андрей, я верю в себя, и мне очень нужны деньги. Эти два фактора во мне, как битурбированный двигатель в твоем членовозе. Я двигаюсь вперед, как атомный ледокол, тогда, когда я вижу цель. И какой-то пушистый жулик для меня вовсе не айсберг для «Титаника». Я его сделаю, обещаю. А насчет твоего посольского шпиона я подумаю.
– Ну, Марк, делай как знаешь. Деньги я сегодня перевел на твою нелегальную карточку.
– Позвольте, мсье. То есть как это, натурально, нелегальную. Я, к вашему сведению, – лояльный гражданин Российской Федерации, Роман Клименко. И наряду со всеми имею полное право пользоваться всеми благами цивилизации в виде ушных палочек, зубочисток, туалетной бумаги, кофеварок и кредитных карточек.
– Ладно, ладно, не хохми. Хохмач, блин. И без твоих шуточек тошно. Вот что я тебе скажу. Обещай, что, если с тобой что-то случится, ты не расскажешь обо мне ни единого слова.
– Базара нет, фраерок ушастый. А если серьезно: Андрей, я безусловно понимаю, что как пить дать могу оказаться на нарах в тамошнем кичмане, и очень прошу тебя, позаботься о моей семье.
– Само собой, брат. Не парься даже. Будем надеяться, что этого не понадобится и уже через неделю мы с радостью выпьем за богатого мистера Вербицкого.
– Эх, твои бы слова, да Богу в уши…
– Ну, держи краба.
– Давай, не поминай лихом.
Андрей уехал, а я позвонил Свете, которой ничего не рассказывал до последнего момента. Она искренне радовалась переменам, происходящим со мной, и вроде не подозревала, с чем они связаны. Мой звонок застал ее в машине, на подъезде к дому. Но она с радостью откликнулась на мое предложение «посидеть» вместе и через сорок минут подъехала к «John Bull Pub» на Якиманке. Там, как известно, тогда было лучшее в Москве разливное «Kilkenney» – до той поры пока его не испоганили, как и прочее импортное пиво, начав варить все его здесь, в одной бочке, – и великолепная «иберийская» закуска к нему.
Мы сидели лицом к лицу, держали друг друга за руки и говорили о какой-то ерунде. Вдруг она окинула меня взглядом влюбленной, все подмечающей женщины и, стиснув мои руки, заглянула мне в глаза:
– А ведь ты что-то хочешь сказать мне. Что-то тяжелое и неприятное. Говори скорее, не томи, а не то я выйду из себя и ущипну тебя под столом прямо за яйца.
– Ну, не надо так радикально, прошу тебя. Мои яйца еще пригодятся нам обоим, вот увидишь. А я просто должен уехать. На несколько дней. За границу. Вот и все.
– За границу?! На несколько дней?! С кем это? Со своей старой клячей?!
– Света, почему ты так ненавидишь Леру, что она тебе сделала?
– А потому, что кто-то устраивает свою задницу так, что не приходится палец о палец ударять, а все ей приносят! Живет на всем готовеньком, не работает, ни черта не делает!
– Остановись. Мне этот разговор неприятен. Она для меня прежде всего мать моего ребенка.
– Ну да, конечно! «Мать твоего ребенка». Куда уж нам-то, скромным холостым фабричным девчатам, угнаться за столичной штучкой Лерочкой. Мы, в отличие от нее, себе на кусок хлеба сами зарабатываем и ни от кого не зависим. Провинция, что с нас взять. У нас одна работа на уме, а детей рожать нам некогда!
Проговорив это, Света сделала попытку заплакать и свести вечер к обыкновенному скандалу, но я не дал ей этого сделать, а вместо этого ласково погладил ее по щеке и, в глубине души чувствуя себя полным дерьмом, сказал:
– Пушенька, ты же знаешь, что люблю я только тебя, а с женой живу, во-первых, из-за ребенка, а во-вторых, – из-за того, что у нас с тобой просто нет сейчас возможности жить вместе. Не на что купить квартиру. И я как раз и еду для того, чтобы она появилась. И, естественно, я еду туда один. Я еду работать, а отдыхать мне без тебя было бы не в радость.
Не знаю – это отличие любовницы от жены, которая поскорее сама хочет стать женою, или, во что мне изо всех сил не хочется верить, банальный меркантилизм, но, как только Света услышала мои объяснения, в ее глазах вспыхнула постоянно тлеющая искра надежды. Она перебралась ко мне поближе, обняла меня за шею, приблизила свое лицо к моему и тихо спросила:
– А ты хочешь, чтобы у нас был малыш? Наш маленький бельчонок? Ты хочешь этого?
И я, совершенно искренне, но продолжая также отдаленно чувствовать себя неверным мужем и подлецом, ответил, утвердительно кивнув головой и прикрыв на мгновение глаза.
– Поезжай, – милостиво разрешила Света. – Я буду молиться, чтобы ты вернулся живой и здоровый. Наша любовь: моя и маленького, не рожденного пока солнышка, которое живет где-то далеко отсюда, но очень хочет появиться именно у нас, будет хранить тебя.
– Спасибо. Я постараюсь. На самом деле ничего страшного в этой поездке нет.
И я насочинял ей примерно то же, что и Лере, особенно не утруждая себя выдумыванием новой лжи.
В ночь перед отлетом я почти не спал. Лежал с открытыми глазами и обдумывал детали предстоящей операции, которую я почему-то назвал про себя «Карлсон и жулики». Возникало несколько вопросов, из которых самым главным был: где взять оружие? Ведь это не Молдавия и рядом нет Приднестровья с целым меню различных гремучих железяк на выбор. Подумав, я решил для себя следующее: «Если в городе есть кто-то, кто открыто носит пистолет, например полицейские или охранники, то существует возможность заполучить в свое распоряжение то, что мне необходимо. Все, что мне понадобится для этого, – умение владеть собой и создание нужной ситуации, а также, в качестве страховочного варианта, небольшой острый нож».
Подумав так, я встал, зажег свет и запихнул в чемодан складные пассатижи-трансформер «Leatherman», в набор которых входил, помимо прочего, отличный и острый, как бритва, ножик с острым концом и длиной лезвия более семи сантиметров. Вполне хватит для серьезного разговора с кем угодно, в том числе и с полицейским, при условии фактора внезапности.
Также я запихнул в чемодан инвалидную клюшку: свидетели, если таковые будут и их будут опрашивать, запомнят прежде всего хромого человека. По этой примете полиция и будет работать первое время, но время будет работать на меня, а не на них. Надо заставить его работать на меня. К сожалению, парика в моем реквизите не оказалось, да и мысль о нем пришла слишком поздно, и я ограничился двумя бейсболками. Полиция будет искать хромого человека в бейсболке и (о, да!) в очках, и я запихал в чемодан очки, купленные когда-то в оптике на Елисейских Полях, исключительно для понта – со стеклами без диоптрий. Они придавали моему не слишком интеллектуальному лицу прямо-таки академический вид, меняя его до неузнаваемости. Я отключился на два часа перед самым рассветом, но проснулся вполне бодрым и даже с чувством легкой и нарастающей эйфории, не осознавая целиком всей тяжести своей задачи. Меня захватила предполетная лихорадка, известная каждому, кто отправляется в дальний и долгий путь.
Неуверенность впервые посетила меня примерно после двух часов полета, в самолете по пути в Мадрид. Неуверенность – плохой спутник в любом начинании. Стоит лишь указать ей в сознании лазейку с игольное ушко, и она через него вольется, стремительно разрушая здоровые клетки надежды, подобно раковой опухоли, поражая метастазами оптимизм и жизнелюбие. Неуверенность – одно из основных орудий дьявола в борьбе за душу человека, и лишь колоссальным внутренним напряжением, лишь путем сбора всех внутренних жизненных сил можно изгнать эту проклятую незваную гостью вон. Неуверенность порождает страх, который сковывает действия, заставляет руки утратить силу и беспомощно опуститься. У меня было такое ощущение, будто я оказался глубоко под водой, коснулся самого дна, оттолкнулся от него и поплыл вверх, но толща воды надо мной слишком велика и до поверхности мне никак не добраться. В самом деле, как только подобная бредовая мысль могла прийти в мою, очевидно, больную голову? Ехать черт знает куда, не зная испанского языка! Не зная даже приблизительно плана города! Не имея ничего из средств, которые позволяют решать проблемы, подобные той, решить которую я вызвался! Имея в качестве вероятного ассистента какого-то коррумпированного Рембо-комитетчика, который наверняка постарается сделать так, чтобы моя роль в этом деле, если оно действительно выгорит, была бы сведена к минимуму.
Стоп! Вот оно! Кажется, нашел! И я физически почувствовал, как зародившийся страх улетучился без остатка, уступив место здравому смыслу. Итак, зачем Андрей настаивал, именно настаивал на том, чтобы этот «сотрудник посольства» помогал мне? Получается, что он тоже в деле? Тогда почему он не действовал раньше? А потому, что он имеет постоянную работу и не хочет в случае чего засветиться и попасть в аргентинскую тюрьму в качестве уголовного преступника, несмотря ни на какие дипломатические статусы. Вот ответ. Он – руководитель. Дирижер, так сказать, или, вернее, – кукловод марионетки, то есть меня. А я всего лишь разменная мелочь, которую насыпают на сдачу в пластиковый стаканчик и ставят возле кассы. Значит ли это, что изначально Андрей включил меня в игру, точно рассчитав, что я сам напрошусь выполнить то, о чем он якобы случайно проговорился? При положительном ответе на любой из вопросов, заданных мною самому себе на высоте десяти тысяч метров, вероятность получения мною денег в Москве, после перевода их из Аргентины, сводилась практически к нулю, как, впрочем, и вероятность того, что мне понадобится обратный билет на самолет. Чем больше я размышлял, тем чаще приходил к выводу о том, что устранить меня было бы очевидным благом для Андрея. Не говоря уже о гребаном посольском шпионе, который, как я думаю, сам вожделел оказаться владельцем пусть не десяти процентов от возвращенной суммы, но, во всяком случае, той, за которую он, вероятно, согласился работать.
От этих тревожных, прямо сказать, раздумий я почему-то успокоился и почувствовал у себя внутри почти безнадежную пустоту. По крайней мере, я понял, что в очередной раз пройти по легкому пути не получится, как не получится и поправить свое материальное положение так, чтобы никогда более не работать. Когда я, опустив голову, шел по длинному коридору, соединяющему самолет со зданием мадридского аэропорта «Barahos», то у меня шевельнулась было предательская мысль о том, что, наверное, продолжать свой полет и через два часа пересаживаться на самолет до Буэнос-Айреса не имеет смысла вообще: не лучше ли переждать эту ночь в аэропорту, помаяться бессонницей, а на следующий день, поменяв дату вылета, улететь обратно, в Москву? Но я смог выдавить из себя неуверенность. Представил, что меня ждут все те же безрадостные дни, тот же двор за окном, тот же промозглый гараж с бутылкой какого-нибудь, все равно какого, пойла. Представил глаза Светы и то, что от этой поездки зависит мое простое человеческое счастье, образование моей дочери и множество прелестей жизни, которые предоставляют человеку деньги. Представил свою давнишнюю мечту: большой дом, столовую с огромным столом, за которым сижу я сам, лет шестидесяти. Этакий дедушка, окруженный тремя, нет, четырьмя детьми и кучей внуков. И я похож на актера Роберта Ретфорда или Шона Коннери: мужественный подтянутый старик с орлиным взором и непременно атлантическим загаром в стиле Ulisse Nardin. А за домом поле для гольфа, где я, в своем подтянуто-загорелом виде, луплю по маленькому шарику клюшкой третий номер. А в гараже, этак вот на полу, вымощенном какими-нибудь красивыми плитами, стоит… стоят… автомобили. Семь, нет, восемь штук. И все мои. И все разноцветные. И все такие, про которые предпочитает рассказывать этот веселый Кудряш из импортной передачи Top Gear: «Ferrari» – номер первый, «Aston Martin» – номер второй, номер третий – «Porshe», четвертый, о боже, нет, это слишком круто. Нет, пусть лучше будет, эээ – «6-Вгаbus», на охоту ездить, причем трехосный, пятый номер – черный, как космос, членовоз – «Mercedes W221», шестой – огромный «Cadillac», как у Элвиса Пресли. Розовый и с белой кожаной обивкой салона. Весь в никеле и с откидной крышей. Блин, круто!!! Седьмой будет – «Corvette», желтый. Да. А восьмой, восьмой… ну не знаю пока, может быть, какой-нибудь совершенно антикварный белый «Хорьх», на котором сперва ездил Герман Геринг, а потом, кажется, маршал Советского Союза Осляковский. О! Да, бэби! Я хочу, хочу всего этого! Хочу сдохнуть под рыдания толпы родственников в возрасте восьмидесяти девяти лет, лежа на кровати размером с шесть бильярдных столов и балдахином из золотых тонких цепочек, к которым подвешены золотые бабочки с алмазными глазами, вот как! А до этого пить жизнь полной чашей: посетить все страны на свете, искупаться во всех морях и океанах и полетать на дельтаплане над альпийскими лугами. И не напрягаться. Ни хрена не делать. Не ходить каждый день на работу, «к без пятнадцати девять, а то начальник на карандаш возьмет». И не надо мне ни власти, ни руководящей должности, ни грузовика с мордоворотами сзади, а надо мне просто свободы и гармонии. Эх… А для достижения свободы и познания гармонии требуется немножко денежков, а без них свобода – это не свобода вовсе, а издевательство над самим этим словом. Бомж, он, вон, тоже свободен. По-своему. Только ему от этого не легче.
И вот поэтому я не имею права отступать. Не могу вернуться потому, что мне некуда возвращаться. У меня в жизни есть цель, и в моих силах достичь ее или хотя бы приблизиться. Какие еще могут быть сомнения? И я, подняв голову, уверенно шагнул на ленту пассажирской дорожки-ускорителя.
Часть II
Город счастливых ветров
Клаудия и ночной полет
В самолете я познакомился с испанкой Клаудией. Двенадцать часов полета до Буэнос-Айреса мы провели рядом, на соседних местах, иногда задавая друг другу вопросы. Она рассказала мне, что из аэропорта лучше всего ехать не в такси, а заказав прямо на выходе так называемый «Remis», автомобиль с водителем, оплатив его в месте заказа. Что ситуация с криминалом в городе нормальная и что Recoleta – район, в котором находится мой отель, – это самый респектабельный район города и лучшие магазины расположены неподалеку, в районе улиц Santa Fe, Cordoba и Florida. Что мистер Доллар давно и прочно завоевал эту страну и чем больше у тебя зеленых бумажек, желательно большего номинала, тем ты более свой на этом празднике жизни. Эти несколько немудреных житейских советов должны были очень помочь мне после посадки. Клаудия настолько хорошо описала мне процесс заказа этого самого «Remis», что я решил подстраховаться и избежать возможного контакта со своим, а я уже не сомневался в этом, будущим палачом–дипломатом.
Проспав несколько ночных часов в самолете, я проснулся на рассвете и принялся наблюдать дивную картину небес, начинающих окрашиваться в оранжево-золотые тона. Я счел это добрым знаком. Рассвет – это победа над иллюзией ночи. День – естественная среда обитания человека, то, чем бескорыстно делится с нами мироздание. Рассвет, который ты встречаешь над океаном, находясь выше всех уровней облачности, это самая чистая проба естества. Я улыбнулся Клаудии, она ответила мне шикарной улыбкой в тридцать два крупных белых зуба:
– Прекрасный день, не так ли?
– О да! Рассвет сообщает, что будущее вновь стало настоящим и вновь превращается в будущее.
– Клаудия, я не знал, что лечу рядом с поэтессой.
– О, нет, Марк, я вовсе не поэтесса – просто испанцы почти такие же романтики, как и вы, русские. Мы тоже обладаем страстной душой, способной страдать совершенно искренне. Наши гитары плачут на разные голоса, совсем как люди. Свойства испанской и русской души во многом схожи, по-моему.
– Клаудия, вы удивляете меня все больше и больше. Откуда такие познания о русской душе у испанской девушки?
– Я культурная и образованная испанская девушка. Окончила университет в Севилье, отделения филологии и экономики.
– О! А я как-то заходил в ваш университет. Тот самый, в здании которого ранее была знаменитая табачная фабрика, где трудилась не менее знаменитая цыганка Кармен.
– Да, да, совершенно верно, вы бывали в Севилье?
– Да. Я бывал в Севилье. И в моем сердце живет любовь к этому городу.
– Марк, мне очень приятно, что вы так говорите о Севилье.
– Я говорю то, что думаю, Клаудия. Так что насчет русской души?
– Я читала Есенина.
– Сергея Есенина?! В переводе на испанский? Это величайший русский поэт, но я считал, что иностранцу невозможно понять Есенина. Ведь я приготовился услышать двух излюбленных иностранцами русских писателей – это Tolstoy & Dostoevsky.
– Марк, Достоевский, безусловно, великий писатель. Но он все время ходил по дну души и исследовал все ее самые черные закоулки, а Есенин… Есенин летал в облаках. И иногда он находился в пасмурном небе, а иногда он поднимался до таких вершин, откуда так же хорошо видно солнце, как сейчас из иллюминатора нашего «Airbus».
– Клаудия, я просто потрясен тем, что со мной рядом оказалась девушка из того крайне невеликого числа людей, при общении с которыми наступает духовный передоз. Я и сам влюблен в поэзию Есенина и считаю его русским поэтом уровня Пушкина. А Пушкин – это эталон русской поэзии. А кто же еще известен вам именно из русских поэтов?
– Пушкин, безусловно.
– Вы знаете, у нас был замечательный писатель, Рыбаков. Из современных. Он написал несколько книг об одном честном и порядочном молодом человеке, которого звали Крош, Сергей Крашенинников. Так вот, этот самый Крош, он тоже любил Пушкина. Там, в этой книге, даже есть место, когда некто Веэн, очень образованный человек, искусствовед, говорит ему, что «любить Пушкина – это уже само по себе признак хорошего вкуса». Быть может, кто-то еще?
– У нас были переведены Бродский и Николай Рубцов.
– Это великие поэты. И у обоих очень трагичная судьба. Первого изгнали с Родины при большевиках, а второго убила собственная любовница, также поэтесса. Она очень переживала, что Рубцов более талантливый, чем она сама. Да… Еще одна милая шутка сатаны: в мире муз люди ненавидят друг друга до того, что напоминают скорпионов в банке.
– Согласна с вами, Марк. А почему вы так много говорите о поэзии? Признайтесь: вы сами пишете стихи?
– Да, пишу и не скрываю этого. Закидываю их в Интернет, на один из литературных сайтов. Народ читает, комментирует, многим нравятся мои стихи.
– Вы не пишете на английском?
– Нет, я не настолько хорошо знаю этот язык. Мне кажется, что переводить стихи – это особенный талант. Здесь нет места точности. Переводчик и сам должен быть поэтом.
– Марк, ваш английский безупречен. Уверяю вас, что если бы я не знала, что вы русский, то подумала бы, что вы американец. Вы говорите в точности как они.
– Спасибо вам, Клаудия. Я восхищен беседой с вами. Мне почему-то казалось, что только мы, русские, способны вот так запросто раскрыться перед человеком, а оказалось, что я заблуждался.
– Вы знаете, Марк, люди раскрываются друг перед другом тогда, когда им интересен собеседник.
– И что же? – Я взглянул на нее откровенно похотливым взглядом. – Я вам интересен?
– Скромность не украшает настоящую испанку, и я скажу вам, что да. А ведь сперва я подумала, что придется всю дорогу сидеть рядом с мужиком, который обязательно выпьет виски и будет храпеть, дыша на меня перегаром.
– Ну, уж нет. Рядом с такой удивительной и поэтичной девушкой, как вы, напиваться и засыпать – это преступление.
Мы немного помолчали. Я накрыл ее руку своей, она не отдернула руки, и я лишь почувствовал в своей попутчице дрожь от желания. В самолете было выключено основное освещение, и этот полумрак, и то, что в нашем ряду не было третьего кресла, способствовало встрече наших губ. Мы с Клаудиий слились в каком-то отчаянном интернациональном поцелуе. Я почувствовал в ней силу, темперамент, не имеющий границ, ее сок, наполнявший всю ее, без остатка. Она явно привыкла доминировать, но я не дал ей возможность играть первую скрипку в нашем любовном дуэте. Я буквально схватил ее сзади за волосы и впился в восхитительный чувственный рот так, словно нашел в этом поцелуе смысл самой жизни. Этот акт мазохизма продолжался долго, и мы, с упоением целуясь, долго изучали друг друга руками, и для нас не было запретных зон в тот рассветный час, на высоте одиннадцати километров над Атлантическим океаном, по пути в Город Счастливых Ветров, Буэнос-Айрес…
А потом включили свет, и мы отпрянули друг от друга, тяжело дыша и с красными, как у кроликов-альбиносов, глазами. Она показала пальцем на мои покрытые красной паутиной белки. Затем на свои и тихо спросила чуть хриплым, развратным шепотом:
– Нельзя так просто оставить это, как ты считаешь, милый?
– Я готов запомнить твой адрес. Скажи мне, где найти тебя в этом огромном городе, и уверяю, что мы поставим точку очень не скоро, если только не выпьем друг друга до дна, что вряд ли получится, учитывая глубину наших до краев полных творческим пылом личностей.
– Марк, я с удовольствием скажу тебе адрес, только для этого мне надо залезть в ноутбук, а он лежит в футляре на багажной полке. Сейчас нельзя вставать, горит табло «пристегните ремни», самолет потряхивает, а у меня к тебе есть одна просьба.
– Клаудия, для тебя все, что в пределах моих возможностей, ограниченных только ремнем безопасности.
– Почитай мне что-нибудь из своих стихов? Что-нибудь, что сам захочешь?
– Но ведь для тебя это будет просто набор звуков, в котором можно будет выделить лишь рифмы, но не понять их лексического значения.
– А мне не важна рифма. Ты просто можешь пересказать свои стихи по-английски. Прочитать их в прозе для меня. Я пойму. Если твои стихи хорошие, то пересказ будет звучать именно как стихи. Ведь я пойму твои чувства, а это главнее рифмы.
– Ну, хорошо. Тогда я прочту тебе вот это, оно называется «Завещание».
И я перевел для нее на английский язык вот такое стихотворение:
Я тебе оставлю дни недели,
Те, которые так часто мы не пели,
Ласковую землю под ногами,
Мир подречный в отраженье с облаками.
Мягкий пух заснеженного леса,
Чушь на ветках улетевших листьев
В красное раскрашенное небо.
Я тебе оставлю вместе с кистью.
Каждую весеннюю прожилку,
Разворот страниц высокогорья,
Дождь, скользящий медленно, и кудри
Волн кипящих Средиземноморья.
В дочери задумчивые искры,
Те, что еще вспыхнут под Луною,
И мои разбросанные мысли
Будут до конца теперь со мною.
Милая моя любовь земная,
Мы не будем думать об исходе.
Снег весной еще не раз растает,
Не спеши к нему, ведь он уходит…
Клаудия слушала, как я, старательно подбирая слова, пересказывал ей свой стих. Она закрыла глаза и медленно раскачивалась в такт моему голосу. Затем, словно очнувшись, она улыбнулась и сказала:
– А ведь ты и сам поэт. Хорошие стихи, и мне все понятно без рифм. Мне твое стихотворение чем-то напомнило стихи Лорки.
– Не знаю… Мне кажется – это московские стихи. В них снег, осеннее небо. А Средиземноморье я рисую себе именно испанским. У меня вообще словно несколько разных жизней и одна из них иберийская. Она вступает в свои права тогда, когда меня заносит к вам на полуостров. Я обо всем забываю. Полный отрыв от реальности. Я люблю Испанию, Клаудия. Я люблю Севилью, тихую спокойную Малагу, Барселону с ее суетой и псевдостоличным шиком. У нас вечное соперничество между Москвой и Санкт-Петербургом, а у вас между Мадридом и Барселоной, не так ли? Но у меня есть самое любимое место в твоей стране.
– Что же это за место?
– Это Тарифа. Самая южная точка Европы. Граница двух великих вод: Атлантики и Средиземного моря. Я люблю этот маленький город. Люблю гулять по его кривым, почти безлюдным мощеным улицам, люблю сидеть на парапете над старым пассажирским портом и смотреть на марокканский берег, который так отлично видно и без бинокля в ясную погоду. Я люблю его пляжи. И мне очень хочется сейчас очутиться на пляже кайт-серферов, лежать под зонтиком и обнимать твою прекрасную задницу. Смотреть, как люди-птицы летают над волнами. Да! Тарифа, Кадисский залив, ветряные мельницы, которые вечно крутятся на склонах прибрежных скал, добывая электроэнергию. Замечательные рестораны вдоль прибрежного шоссе. Клаудия, обещай мне, что наше самолетное знакомство получит свое продолжение на Земле и мы с тобой вместе побываем там? Может быть, русский поэт заставит тебя по-новому посмотреть на знакомые прежде места твоей родины?
– Марк, я не против, чтобы мы продолжали общаться сколь угодно долгое время. Тем более, что ты заинтриговал меня и своим долгим небесным поцелуем разбудил во мне что-то, что я не чувствовала со времени первой школьной влюбленности, когда деревья были большими. И я обещала тебе свой адрес в Буэносе, сейчас…
Клаудия отстегнула ремень, встала, открыла багажную полку над креслом, вытянула оттуда кофр. Вновь села, положила кофр на колени и достала компьютер-раскладушку.
– Сейчас открою почту. – Она стала вводить пароль. – И скажу тебе, к кому из твоих соотечественников меня закинула жажда наживы.
– Я не вполне понимаю, о чем это ты говоришь?
– Ах да! Я же не сказала тебе самого главного. Я эксперт по налогам и работаю в «Price Waterhaus Coopers».
– Ничего себе! Значит, я прямо здесь и сейчас сижу с монстром глобализации? Я в таком случае не вполне понимаю, почему ты летишь экономическим классом? Твое место в первом салоне, в бизнес-классе. Я никогда не поверю, что такая контора, как «Price Waterhouse», посылает своих сотрудников через океан «в экономе». Не тот у вас масштаб!
– Марк, ты совершенно прав. Если бы я летела решать вопросы компании, то сидела бы сейчас в бесплатном для меня «бизнесе». Но у меня отпуск, и я путешествую за свой счет.
– Тогда я вообще ничего не понимаю. Ты, находясь в отпуске, зачем-то летишь к какому-то русскому решать какие-то вопросы? Но какие? Извини меня за любопытство, но, если честно, во мне шевелится червячок ревности, и надо кинуть ему что-то, чтобы он не рос дальше и не превратился бы в толстого и прожорливого бегемота.
– Это очень просто, и я даже не собираюсь делать из этого секрета. Я одинокая тридцатилетняя женщина. Пока не тороплюсь с замужеством, а хочу сначала обрести устойчивую почву под ногами для себя и своих будущих детей. Это понятно?
– Более чем. Продолжай, пожалуйста.
– Так вот. Я работаю в «PWC», получаю за эту работу деньги, но их недостаточно для воплощения моих замыслов.
– О! Очевидно, ты задумала что-то очень серьезное, если дохода в «Waterhouse» не хватает на достойную жизнь, не так ли?
– Я просто хочу жить так, как я хочу, и там, где я хочу, не более того. У меня есть мечта, которая называется вилла в Мартиналле.
– О! Мартиналл? Это Португалия, мыс Сен Винсент, рядом с Сагрешем?
– Боже мой, Марк! Ты просто поражаешь меня знанием европейской географии! Ты был там? Знаешь, о чем я говорю?
– Еще бы… Это славное местечко. Курорт уровня де люкс. Там тихо, спокойно. Два десятка строящихся вилл на берегу тихой бухты, где никогда не бывает слишком большой волны, но ветер просто идеальный для серфинга! Я был там две недели, я грелся на солнышке, уехав из переполненной людьми Албуфейры в этот тихий рай с прекрасным рестораном прямо на берегу бухты. Какая там рыба! Они готовят ее на гриле свежую, только что пойманную за несколько миль, в открытом океане. «Rubalu», или «сибас», в переводе с португальского. Но мне особенно понравилась «Curvina» – это просто пища богов. Fine-dining в эдемских, океанских ландшафтах. Ах, Клаудия. Как я тебя понимаю… Но домик там стоит вовсе не дешево, надо полагать?
– Шестьсот тысяч евро. Это дороже, чем в Испании, но место, как ты совершенно справедливо заметил, феноменально красивое. Я просто вожделею этот дом. Внесла залог в сто тысяч, теперь буду платить за него в рассрочку несколько лет. Но хочется поскорее собрать всю сумму и внести остаток как можно быстрее. Я хочу просыпаться на веранде и дышать океанским воздухом, хочу выходить в море на какой-нибудь красивой, как арабский скакун, белой яхте. В общем, замахнулась я не слабо, а для всего этого мне нужны деньги. Вот и приходится, втайне от руководства, заниматься не вполне законной работой. Хотя это всего лишь офшорное консультирование и оптимизация налоговых выплат, но ведь мы с тобой прекрасно понимаем, что закону здесь делать нечего.
– Как белому в Гарлеме?
– Ха-ха-ха! Совершенно точно!
– Ну, так скажи же мне адрес, наконец-то!
– Так. Где оно, это письмо… Ага! Вот:
«Дорогая Клаудия! К сожалению, не смогу лично встретить вас в аэропорту, так как вы прилетаете ранним утром, а я буду отсутствовать в городе до 17 часов вечера. Прошу вас прибыть на мою виллу по адресу: М. Obarrio, 2967. Вас встретит мой управляющий.
Вы, надеюсь, прекрасно отдохнете с дороги, и вечером, за ужином, мы сможем обсудить начало нашего сотрудничества. Искренне ваш, Александр В. Струкофф, президент частного фонда «СТ – Latina investments group».
Вот сноб! Даже водителя в аэропорт не смог прислать и, чем оплачивать мне отель, согласен на то, чтобы я жила у него в доме! Марк?! Что с твоим лицом? С тобой все в порядке?
– Я.. О… А… Я в порядке… Просто спазм в голове. Ничего страшного, уже прошло. Действительно, сноб! Но удивляться особенно нечего. Чем больше у человека денег, тем с меньшей охотой он их тратит.
В моей голове бушевал настоящий торнадо. Я по природе очень подозрителен и, может быть, только поэтому еще жив, но подозрения я отмел почти сразу. Если с сотрудником посольства было все более чем неоднозначно, то здесь, очевидно, его Величество Случай, друг авантюристов всех мастей и рангов, преподнес мне луч надежды, осветивший в кромешной тьме единственный путь к цели, идущий через смертельно опасное болото и намеченный тонкими и оттого еле заметными прутиками-вешками. Я почему-то сразу вспомнил своего любимого Юлиана Семенова и его блестящего Штирлица, которому вот такой же случай протянул руку в подземную тюрьму гестапо, и тот смог выкарабкаться из сложнейшей ситуации. Давление подскочило враз, и в висках стучало так, как будто молот бил в кузнечном цеху. Весь мой разум, вся воля мгновенно были мобилизованы в ударный фронт атаки. Атаки, за которой я, в одной мгновенной вспышке наития, вдруг увидел горящий Рейхстаг и сержантов Егорова и Кантарию, водружающих победное знамя над этим эпицентром человеческого зла. На моем лице появилась самая обаятельная из моих улыбок, я заглянул Клаудии в глаза и голосом, в который я вложил всю теплоту и нежность, на которую только был способен, сказал:
– Клаудия, милая, мне не терпится закончить наш небесный поцелуй на земле. Я думаю, тебе без разницы, в какое время явиться на виллу этого нувориша, и у нас есть время, по крайней мере, до 16 часов. Мы приземлимся через сорок минут, будет семь часов утра. Я предлагаю тебе насладиться послеполетным отдыхом в номере моего отеля, где, я думаю, нам никто не помешает познать друг друга в самом приятном смысле, который заложен в отношениях мужчины и женщины.
– Марк, твоя манера речи просто завораживает меня, как кобру завораживает дудка факира. Я не могу отказать поэту и принимаю твое предложение с радостью. Честно говоря, я с отчаянием думала о том, что мне в течение, по крайней мере, двух недель предстоит вести образ жизни птички в золотой клетке этого русского жулика. Ведь наверняка он жулик, как ты думаешь?
– Мольер сказал: «За каждым большим состоянием обязательно стоит преступление». Иначе с чего это было бы этому, как там его зовут, перебираться в Аргентину, за пятнадцать тысяч километров от России. Да и черт с ним! Мы молоды, здоровы, готовы загребать жар жизни полными горстями. О! Он, кажется, пошел на посадку! Остается потерпеть самую малость, хотя у меня сейчас такое состояние, что я с удовольствием бы сбегал в туалет помастурбировать.
– В тебе просто испанский темперамент. От таких откровений приличная девушка рухнула бы без чувств.
– Ты разве не приличная девушка?
– Я современная приличная девушка. Это немного другое. Да он и правда снижается. Потерпим?
– Потерпим, раз больше ничего не остается делать.
– Во всяком случае, мастурбация в тесном туалете самолета – это не наш путь, не так ли?
– Ха-ха-ха! Клаудия, милая, ты даже не можешь себе представить, как я счастлив встретить тебя. Скажи мне, как ты относишься к русской водке и черной икре?
– Ты не поверишь, но до этого я никак не относилась ни к тому, ни к другому.
– Ты не разу не пила водку?
– Нет, я пью вино, как и все в моей стране. Бокал или два в день. Иногда немного сангрии по вечерам. Очень редко бренди с апельсиновым соком. А икра для меня – это что-то слишком пафосное и запредельно дорогое. У нас мало кто, даже имея достаточно денег, может позволить себе заказать икру в ресторане. Такое нецелесообразное расходование средств на моей родине не приветствуется и привлекает к себе повышенное внимание.
– Боже мой! Сразу понятно, с какой областью связана твоя профессия. Слушай, я всего лишь простой русский начинающий сибарит, и я очень хочу угостить тебя отличной черной белужьей икрой, несколько банок которой томятся в моем чемодане, и отличной русской водкой с подходящим названием «Русский стандарт», которую я, словно визитную карточку своей страны, взял с собой. Согласна ли ты совместить плотские удовольствия с гастрономическими, о Клаудия?
– Я попробую. Я не совсем отдаю себе отчет в том, что я делаю, но мне так надоело быть послушной офисной дрессированной мышкой. И я, в конце концов, в законном отпуске! Да и ты производишь впечатление безопасного парня без странностей. Ведь ты безопасен, Марк, не так ли?
– Абсолютно. Знаешь что? У меня на родине есть обычай немножко выпивать, если есть торжественный повод. Я предлагаю немного промочить горло, отметив наше воздушное знакомство, ты не против?
– Наверное, нет. Тем более что скоро посадка, а я всегда немного боюсь этого момента.
– Где тут моя фляжечка? Вот она. Мне ее мама подарила на мое двадцатипятилетие. Она заказала на ней надпись: «Дарю тебе „четверть“ в четверть». В этой фляжке четверть литра, понимаешь? Вот такая у меня креативная мама, я пошел в нее, ха-ха. За встречу Клаудия!
– За встречу, Марк! – Она выпила, зажмурилась, но не закашлялась, а лишь несколько раз тряхнула головой. Затем посмотрела на меня и сказала: – Хм… А ведь мне понравилось…
Фляжку в четверть литра мы опустошили очень быстро, и, как только последняя капля огненной воды перешла из ее стального заточения в наши жаждущие алкоголя желудки, самолет коснулся колесами шасси взлетной полосы. Здравствуй, Аргентина. Помоги мне! Я не сделаю тебе ничего дурного, я прилетел забрать у тебя жизнь, которой не твоя земля дала начало, и далеко не лучшую жизнь. Не суди меня строго и не мешай мне. Дай мне закончить то, что так хорошо начинается, и я уберусь восвояси. Встречай меня, Аргентина. И не суди строго…
Big help
По пути до транспортерной ленты получения багажа Клаудия вела себя, как расшалившаяся маленькая девочка. Он щипала меня за руку, на которой повисла, похотливо покусывала мочку моего уха и иногда, что было уже верхом нарушения общественной морали, гладила через джинсы моего, готового взорваться от нетерпения, который иногда принимается думать за меня, и не всегда его выводы в оценке текущей ситуации бывают верными. Я же гадал про себя: будет ли меня встречать посольский чиновник или нет. Решил, что если я не увижу никого похожего, то мои опасения по его поводу можно будет считать почти ложными. А вот что делать в случае его присутствия в толпе встречающих, об этом мне думать как-то не хотелось. Пришел к выводу, что буду действовать по ситуации.
Благополучно получив багаж и взвалив оба наших чемодана на багажную тележку, мы с Клаудией проследовали к выходу. Причем я толкал перед собой тележку, а моя спасительница держала меня под руку. Я старался всем своим видом показать возможному наблюдателю из толпы встречающих, что я примерный бойфренд, муж, брат, да кто угодно этой даме, лишь бы не тот, кто я есть на самом деле.
На голову я нацепил бейсболку козырьком назад, спрятал глаза за стеклами солнцезащитных очков и, медленно проходя перед встречающими, старался вглядеться в каждого, кто хоть сколько-нибудь походил на того, с кем я так не хотел бы встретиться. Лишь один человек из всей толпы вызвал мои подозрения: это был мужчина, которому на вид можно было бы дать около пятидесяти лет, явно славянской наружности, весьма брутального вида, с тяжелым волевым подбородком, мощного телосложения и ростом выше среднего, оглядывающий каждого из пассажиров авиалайнера, проходивших мимо. На нас он тоже задержал было взгляд, но тут же отвел глаза. Лицо его при этом совершенно не поменяло выражения, и, обернувшись, я увидел, что он, как ни в чем не бывало, продолжает разглядывать пассажиров. Я было совсем успокоился, но перед самым выходом из здания аэропорта я решил «провериться» в последний раз и оглянулся: крепыш пристально смотрел нам вслед. Я на мгновение поймал его тяжелый взгляд, но не подал виду, что заметил проявление его внимания, поправил ремень дорожной сумки и отвернулся. Теперь у меня не было сомнений в том, что этот брутальный дед был именно тем, кто мне меньше всех был нужен. Я на мгновение представил себя молодым профи в исполнении Антонио Бандераса, пытавшимся прикончить старого матерого убийцу, которого играл Сильвестр Сталлоне. Усмехнулся. Тряхнул головой. Ничего, старый черт. Я тебе такие же именины сердца не устрою. Только сунься ко мне, и увезут тебя отсюда в ящике вместе с дипломатической почтой.
Дорога до отеля заняла около получаса, в течение которого я глазел в окно и слушал комментарии Клары, для которой этот визит в Буэнос был уже четвертым. Мне сразу же бросилось в глаза почти полное отсутствие американских автомобилей, увидеть которые здесь я ожидал во множестве. Вместо этого по дорогам сновали юркие «VW Golf», «Peugeot» и «Renault». Из «американцев» попадались лишь почтенного возраста небольшие грузовики с открытыми кузовами. В них ехали рабочие и крестьяне в грязной одежде. Развалившись на покрышках и неидентифицируемом скарбе, они с пренебрежением истинных портеньос взирали на окружающий мир. Изображая из себя добропорядочного туриста, я достал из сумки свой маленький фотоаппарат и сделал два-три снимка этих пролетариев, пояснив Клаудии: «На память». Она лишь неопределенно улыбнулась и, уткнувшись в мое плечо, задремала.
Между тем мы въехали в городские пределы. Платная магистраль, шедшая от аэропорта, проходила над землей, и окружающие дома были доступны для обзора начиная примерно с третьего этажа. Вид их поначалу меня вовсе не обрадовал. То были довольно облезлые, построенные безо всякой архитектурной изюминки многоэтажные строения, единственным отличием которых от московских или подмосковных собратьев были верхние этажи, заметно меньшие по площади, чем все прочие, отчего дом вверху походил на лестницу и претендовал тем самым на некоторую, пусть и сомнительную, оригинальность. Бедные пригороды за окном сменились на более свежие кварталы с вкраплениями старинных красивых зданий, выстроенных в стиле, который ранее я никогда не встречал. Это была какая-то своя, особая, латинская готика, а на подъезде к центру города таких домов, этажей в восемь, с непременной башенкой на углу, становилось все больше. С ними продолжали соседствовать здания более современной архитектуры. Вначале мне не очень был понятен такой mix-up, но через несколько минут я пришел к выводу, что подобный городской пейзаж довольно интересен и даже начинает мне нравиться. Город радовал обилием скверов, площадей с обширными, засеянными изумрудной травой газонами и огромным количеством прекрасных раскидистых деревьев. Сразу было понятно, что тень здесь ценили и старались затенить все, что только можно: к домам, до самой проезжей части, скрыв собой тротуары, были пристроены галереи, под которыми прохожих не могли побеспокоить ни жаркое солнце, ни дождь. Октябрь в Южном полушарии соответствует апрелю, и в воздухе был разлит восхитительный аромат весны. Я немного опустил стекло в дверце машины, и нас захлестнуло весенними запахами, которые не могли перебить выхлопы едущего транспорта. Я крепче прижал к себе Клаудию, и она в ответ потянулась ко мне, подставив губы. Мы слились в долгом горячем поцелуе, а шофер одобрительно хмыкнул.
Оторвавшись от своей истекающей желанием горячей испанки, я взглянул в окно. Мы проезжали по самой широкой в мире улице – Avenida 9 Julio. Впереди вздымался в небо белый обелиск: начало всех аргентинских дорог.
– Обелиск, – сказала Клаудия, – обелиск торчит, как член. Словно он клал на всех в этой стране.
– Клаудия, ты знаешь, я все больше убеждаюсь, что мы идеально подходим друг другу, как люди с драматически схожим мышлением и поступками. Спроси шофера, когда же наконец будет мой отель? Мне не терпится показать тебе свой собственный обелиск, дабы ты убедилась в том, что он не менее фундаментален, чем тот, что мы только что обсуждали.
Шофер показал пять пальцев на руке, и действительно, через пять минут, обогнув какой-то памятник человеку на лошади, стоявший на высоком гранитном постаменте, он подъехал к отелю Plaza Franzia. Отель оказался довольно симпатичным четырнадцатиэтажным зданием с номером «Penthouse» наверху, в который мы, после недолгих формальностей, в виде предъявления кредитной карточки и паспорта на имя Романа Клименко, и поднялись. При этом наши вещи приехали на грузовом лифте отдельно. Я сунул в руку обрадованному пареньку-швейцару бумажку в пять долларов, закрыл за ним дверь, поднял Клару на руки и, пробежав со своей вожделенной ношей несколько шагов, бросил ее на роскошную кровать.
Это было больше похоже на взаимное изнасилование. Ни первый, ни второй, ни третий оргазмы не опустошили нас, а скорее наоборот: наполнили силой для взятия новых рифов (воспользуюсь электрогитарной лексикой). С кровати мы переместились на пол, затем продолжили на широкой мраморной полке умывальника в ванной, и, наконец, словно обезумевшая после нескольких разными способами достигнутых оргазмов Клаудия вытащила меня голого прямо на балкон, где она принялась орать так, что это должно было быть слышно за несколько кварталов вокруг. Я, ранее не замечавший за собою тяги к эксгибиционизму, почувствовал мощную волну возбуждения от нашей открытости и, постаравшись, чтобы со стороны это выглядело максимально эффектно, стал заставлять ее делать то, что больше смахивало на акробатические этюды в исполнении Алины Кабаевой, а не на стандартный набор поз европейского секса.
В перерывах между соитиями мы заряжали наши подсевшие аккумуляторы с помощью икры, которую ели, за неимением ложек, зачерпывая пальцами и запивая водкой из стаканов, взятых в мини-баре. Клаудия держалась очень долго, но в какой-то момент она в мгновение сломалась, и после этого мне, закаленному в боях с Ивашкой Хмельницким опытному алкоюзеру, на которого водка оказывала лишь действие адреналинового катализатора, пришлось иметь дело с почти безжизненным телом. Я уложил его в кровать, накрыл легким одеялом, закрыл тяжелые, не пропускающие света портьеры и перешел в другую комнату, прикрыв за собой дверь в спальню. Я остановился перед зеркалом и, поглядев на свое обнаженное отражение в зеркале, присвистнул от удивления от увиденного. На меня смотрел человек, у которого был огромный раздутый член синего цвета, весь словно расцарапанный дюжиной озверевших кошек, красные, как у дьявола, страшные глаза и невероятный ирокез на голове. После такого пятичасового сексмарафона мои нервы были натянуты каким-то особенным способом, словно струны теннисной ракетки. Никакого приятного расслабления не было, а была самая настоящая гиперагрессия и желание с ревом бить себя кулаками в грудь подобно горилле.
Я взглянул на часы: было около трех дня. Клаудия, забывшись сном, свернулась вокруг подушки, сползшее на пол одеяло позволяло рассматривать ее восхитительные длинные ноги, крепкие ягодицы без малейшего признака целлюлита и правую грудь с ослепительно розовым небольшим соском От нее пахло какими-то цветочными духами, и это создавало иллюзию ее собственного запаха, состоявшего к тому же из запахов воды ее йони, на вкус схожей с недавно питавшей наш пыл белужьей икрой, алкоголем и моим телом, столь долгое время бывшим с ней единой плотью.
Полюбовавшись на этот подарок судьбы, я кое-как напялил на себя футболку и шорты, сунул ноги в шлепанцы и в таком затрапезно-зачумленном виде решил спуститься в холл отеля для приемки велосипеда. Я вызвал лифт, вошел, нажал кнопку нулевого этажа и принялся покорно ждать, когда железная коробка опустит меня куда следует. Внезапно, на шестом этаже лифт остановился, двери открылись. Очевидно, кто-то вызвал его, но по какой-то причине решил не ждать. Перед моими глазами открылся совершенно безлюдный вестибюль, и я второй раз за сегодняшний день почувствовал себя неуютно, восприняв эту остановку, да еще и под влиянием водочных паров, как дурной знак. До встречи с Пабло оставалось немногим более получаса, и я захотел выйти на улицу, немного подышать свежим воздухом и осмотреться. Портье на выходе смерил меня любопытным взглядом и подмигнул. Я, не смутившись, щелкнул себя интернациональным жестом по горлу, а затем сделал пару махов руками, как лыжник. Портье, парень примерно одних со мной лет, мгновенно сломался пополам от смеха, а я, довольный собой, вышел на воздух. Напротив входа стоял полицейский в оранжевой сигнальной накидке до пояса, из-под которой проглядывал плотно облегающий фигуру бронежилет, явно невысокого класса защиты, хотя от любого ножа он, разумеется, смог бы защитить своего обладателя. Я стоял, курил и бросал на невозмутимого копа короткие изучающие взгляды. На левом боку у него висела «дубинка Конфуция», которая отличалась от обычной наличием дополнительной перпендикулярной ручки у основания. С этого же бока из-под оранжевой накидки выглядывала пара наручников, а справа в пластиковой жесткой кобуре находился предмет, являющийся моим орудием производства. Внушительных размеров пистолет. Судя по размерам, эта штука могла быть «Beretta», «Astra», не ниже 9 мм, или «сорок пятым» армейским «кольтом», что, судя по отсутствию американских автомобилей, я сразу отмел как маловероятное, хотя армейский «кольт» – это ужасное по своей убойной силе оружие. Или же чем-то немецким. «Glok» может себе позволить полиция зажиточной, обеспеченной страны, так как его цена довольно высока. Тем более что «Glok» – это австрийская игрушка, а из немецких фирм мне на ум приходили либо «Luger», либо «Walther». С большими профессиональными моделями этих фирм я никогда не работал, как, впрочем, и с любым дерьмом крупного калибра. Грохот, который производят при выстреле такие карманные гаубицы, поистине ужасен, и ни о какой конспирации, даже после однократного применения этих монстров, не снабженных глушителем, можно и не думать. Уязвимых мест в экипировке полицейского было достаточно: на голове обыкновенная фуражка, а не стальной шлем, ниже пояса ничего, кроме легких черных брюк. Этого мне будет вполне достаточно для обретения желаемого. Я уверенно пошел прямо на полицейского, и мое приближение никак не обеспокоило его. Из чего я мгновенно сделал вывод, который начал зарождаться во мне еще после наблюдения об отсутствии стальной каски и тонкости бронежилета. В городе нет серьезной криминальной ситуации, иначе такой расслабленности в его позе не было бы никогда.
– Извините, офицер, вы говорите по-английски?
Он мотнул головой:
– No.
– М-м-м… Айм туристо ди Руссо, Айм эн офисэр оф рашен полис. Вы хэв э «Колащьникоф», – я сделал жест, как будто держал в руках автомат, – энд «Макароф». Вот э кайнд оф из йоур ган, офисэр? – коверкая слова протарабанил я, указывая пальцем на его пистолет.
– «Browning», – с отличным английским произношением ответил полицейский и сверкнул зубами в улыбке.
Из этого разговора я извлек два урока: полицейский, разумеется, говорил по-английски, потому что то, как он произнес название своего пистолета, получилось у него автоматически. Так, как это может получиться только у людей с хорошей языковой практикой, и, во-вторых, его железка была «браунингом», а значит, совершенно безотказной, такой, какой и должно быть настоящее профессиональное оружие.
Поблагодарив полицейского, я вернулся на свой наблюдательный пункт возле входа в отель и тут заметил то, что не заметил в первый момент: неподалеку, припаркованный у обочины, лобовым стеклом ко мне, стоял черный «Volvo» с дипломатическими номерами. Кто именно сидел за рулем, мне было не видно, так как лобовое стекло было поляризованным и бликовало. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, автомобиль какой страны и с каким шофером я сейчас разглядывал, чувствуя при этом, как водочный хмель нейтрализуется выброшенным в кровь адреналином без остатка.
Оценив положение вещей и прикинув, что в присутствии полицейского никто не будет бить меня гирей по голове и засовывать в багажник, я быстрым шагом пошел прямо к автомобилю, ожидая почему-то, что тот сорвется с места и больше никогда не появится. Но я ошибся и на этот раз, недооценив наглость и самоуверенность своего нежеланного союзника-палача. Он и не думал уезжать, а увидев, что я направляюсь к нему, опустил стекло передней пассажирской дверцы. Крепыш, а это, разумеется, был он, как влитой сидел в шоферском кресле, положив руки на руль, и терпеливо ждал того момента, когда я поравняюсь с его «Volvo». Я подошел, облокотился на край оконного проема и дыхнул на него икорно-водочным убийственным духом:
– Здрасьте, товарищ майор Вихрь, или как вас там зовут? Я понял, что вы решили меня встретить без моего на то желания, безошибочно выделив вас в разношерстной толпе встречающих самолет.
– Да, Марк. Ты меня чуть было не перехитрил, обзаведясь в дороге девицей. Ну дело, как говорится, молодое, и если бы я нутром не почувствовал соотечественника, то готов был бы прийти к выводу, что ты не прилетел или каким-то чудом незаметно просочился мимо меня. Как девка? Она кто по национальности? Отжахал ее, судя по твоему воспаленному виду, вместе с ее ридикюлем? Да ты сядь в машину, а то ты стоишь, выставив задницу на половину улицы. Только внимание привлекаешь. Вон видишь, как полицейский смотрит?
– Слушай, ты, чудило с горячим сердцем и холодной головой, уясни для себя несколько моментов, по которым у нас никогда не возникнет взаимопонимания. Во-первых, она для тебя не «девка», а моя девушка – это раз. Никто, даже такой бравый вояка, как ты, не имеет права оскорблять находящуюся рядом со мной женщину – это мое правило. Во-вторых, радости от встречи с таким вот «соотечественником», как ты, я не испытываю ни малейшей. Ты для меня представляешь опасность, поэтому в машину к тебе я садиться не буду, у меня впереди еще много довольно пыльной работы, и растрачивать себя на возможные эксцессы, которые могут возникнуть между нами, я не собираюсь. Если у тебя есть какая-то заслуживающая информация по нашему с тобой клиенту, то выкладывай ее сейчас, потому что – я посмотрел на часы – через два часа я все буду знать и без твоей помощи.
Я не блефовал. Я решил, что просто обязан воспользоваться состоянием несчастной похмельной Клаудии и довезти ее на такси до жилища Струкова, тем более что оно находилось, судя по плану города, который я начал изучать в номере отеля, не так уж и далеко от моего временного пристанища. Каких-нибудь три-четыре километра, а там под любым предлогом проникнуть в дом Струкова.
– Каким же образом ты, ничего не знающий о городе, можешь что-то узнать через два часа, если я слежу за нашим красавцем целых полгода? Блефуешь? Понты передо мной разводишь? Нехорошо…
– Нет никаких понтов. Я в лесных школах не обучался и азбуку Морзе не проходил. Но я – профессионал разведки новой формации, если хочешь – я альтернатива тебе и таким, как ты. Я действую открыто, мне нечего опасаться, я всего лишь небогатый турист, который будет путешествовать по городу на велосипеде, что, вообще-то, совсем не типично для классического городского туриста. Мне твоя помощь, конечно, понадобится, но я хочу, чтобы ты знал, что такое звено, как ты, в цепочке этого дела для меня ключевым не является. Я повторяю, что сам справлюсь. Или ты хочешь сказать, что ты самостоятельно выкрадешь этого финансового гения, вывезешь его куда-нибудь в загородный, лесной массив, подвесишь на суку за ноги и он тебе все выложит?
– Ты зачем так напился?
– Ты не переживай. У меня голова чиста, как скатерть в ресторане «Эльдорадо». И пол-литра водки для меня – это капля в море.
– Пока ты молод, да. Давай о деле, ладно? Я не против, чтобы ты все делал сам. Но существует Андрей, и он заказчик, по желанию которого мы оба работаем.
– Значит, я верно догадался. Андрей – чертов перестраховщик.
– Может быть, и так, а может, и нет. Мы с тобой в этом деле выполняем каждый свою задачу. Я располагаю всей необходимой информацией по этому человеку, а человек это серьезный, уверяю тебя. И добраться до него будет сложно, если вообще возможно. Ты, безусловно, главный в этом деле. На тебя ложится основная задача, то, ради чего я рискую своим положением и безупречным послужным списком дипломата. Ты должен заставить его перевести деньги на счет Андрея в офшорном банке и спокойно уехать. Времени у тебя, я знаю, очень мало, а успеть надо. Хотя бы ради того, что второй раз перелеты на расстояния, равные половине мира, никто не оплатит. Ведь я читаю тебя как открытую книгу: ты хочешь стать международным специалистом, не так ли?
– Я и сам не знаю, чего я хочу… У меня жизнь сложная, видишь… Видите ли. Я все-таки перейду на «вы», мне так привычнее. Врожденное воспитание не позволяет мне тыкать человеку в возрасте моего отца. Хотите начистоту? Я долго анализировал вашу роль в этом деле, и знаете, к какому выводу я пришел? Вы для меня, кроме опасности, ничего не представляете. Вами, точно так же, как и мной, движет алчность. Я не буду скрывать тот факт, что я приехал сюда исключительно для того, чтобы разбогатеть. Не хочу, чтобы кто-то мешал мне в этом. Я просто не верю в реальность происходящего! Я – убийца, а вы, вы – это ненужный мне свидетель. Что за дерьмо?! И я стою сейчас раком на тротуаре в центре Буэнос-Айреса и тру терки с человеком, который носит погоны под пиджаком! Почему, какого черта, я должен вам верить?
– Парень, успокойся. Верить или не верить – это твой выбор. Мне было заплачено, и поверь, что сумма неплохая. Я бы мог не помогать тебе, но у меня есть информация, которая придется тебе очень кстати. Сейчас ты на взводе, ты пьян, неадекватно оцениваешь обстановку, и у тебя в номере голая кукла. Ты так и намерен все время, что проведешь здесь, насаживать ее на себя, или как?
– Нет, не намерен. Она прилетела по работе, и сегодня вечером мы должны расстаться. Такой короткий роман в воздухе, понимаете? С развязкой, я бы даже сказал с разрядкой, на земле. Все. Забыли об этом. Если есть какое-то конкретное предложение, то выкладывайте, если нет, то прошу исчезнуть из моей жизни.
– Вечером встретимся. У меня дома. Я покажу материалы, которые удалось собрать на Струкова и его фонд, и ты сам решишь: действуешь один, действуешь со мной или, что тоже вероятно, вообще не действуешь.
– Ну, последнее вряд ли, и в ваш дом я тоже попасть не стремлюсь. О'кей. Я согласен встретиться. Где-нибудь вблизи отеля. И это мое окончательное решение. Я все сказал.
– Хорошо. Я буду стоять на этом месте в 21.00. Подойдешь ко мне, скажешь название ресторана. Я даю тебе право выбрать его самому. Я хочу, чтобы ты понял: я друг, а не помеха и тем более не имею ни малейшего злого умысла против тебя.
– Я все же останусь при своем мнении, но вас с удовольствием послушаю. До вечера.
– Да, до вечера. Не пей больше. Это совет.
«Volvo», тихо урча мотором, тронулся с места, а я, увидев, что к стеклянному входу в отель подъехал велосипедист, поспешил туда.
Велосипедист оказался хозяином велосипедного магазинчика и приехал на одном из своих, как он выразился, «друзей». Это был велосипед из рассказа Зощенко, т. е. собранный из разных запчастей, и выглядел неважно, но стоило мне сесть на него и сделать небольшой круг, как я понял, что это тот случай, когда под неказистой внешностью скрываются исключительные возможности. Кто-то сделал этот велосипед «под себя», «довел» его, и доводка эта пришлась мне впору. Я отсчитал маленькому велосипедисту его деньги, и он, раскланиваясь, удалился. Помимо «Агрессора», а велосипед имел как раз такое вот «подходящее» название, мне был выдан здоровенный замок, которым нужно было приковывать велосипед к уличным столбикам и перилам, в целях его сохранности. Удивившись, что кто-то может украсть велосипед, я тем не менее приковал его к небольшой ограде возле тротуара и вернулся в номер, где принялся будить Клаудию с тем, чтобы она успела привести себя в порядок.
Делом это оказалось пропащим. Она совершенно не хотела вставать, а лишь мычала и зарывалась лицом в подушку. Наконец, после того, как я предпринял самое действенное средство – щекотание пяток, она вскочила и села на кровати. Ошалело водя глазами по сторонам, выстрелила в меня очередью вопросов:
– Боже мой, как же мне плохо. Я выгляжу ужасно? Зачем я столько пила? Проклятая водка. Как вы можете пить ее постоянно? Я сейчас умру. У тебя есть аспирин? Сколько времени?
– Без пяти минут четыре. Пора. Вставай, Клаудия. Тебя ждет твой русский мошенник. И тебе нельзя опаздывать.
– Марк, о чем ты говоришь! Я просто в шоке! Как я в таком состоянии заявлюсь к своему нанимателю? Ты чертов пьяница! Зачем ты так напоил меня, а? Я чувствую себя ужасно выше плеч и волшебно ниже пояса, но эти два состояния никак не могут уравновесить друг друга, и от этого мне кажется, что меня вдвое больше, то есть я раздвоилась, я, я… О! Как же болит голова! Дай мне зеркало, там в сумке. Боже мой! Это я? Дьявол! Это ужасно!
– Клаудия, успокойся. Я придумал, что мы сделаем. Все будет просто великолепно. Сейчас я дам тебе лекарство, и у нас есть еще двадцать минут. Этого достаточно для того, чтобы жизнь опять показалась тебе прекрасной и удивительной. И еще… Еще, мне необходимо будет обсудить с тобой один денежный вопрос.
– Марк, как бы мне ни было плохо, но своим последним предложением ты заинтриговал меня. Давай скорее свое лекарство, чтобы я наконец-то могла воспринимать мир адекватно, и рассказывай.
– Вот. Лучшее на свете лекарство. Помогает в ста процентах случаев. Называется opohmel. С русского языка не переводится. Запатентованное в России средство. Закрой глаза. Открой рот. Зажми нос двумя пальцами. Возьми в руку волшебную рюмку. Сделай один большой глоток. Вот так. Не кашляй! Не кашляй, я сказал! Сядь, выпрямив спину. Прими позу лотоса. О, милая. Я и не знал, что твой розовый лотос так красив. Позволь я наполню его влагой, и он вновь оживет и раскроется.
– Мы опоздаем. А наплевать.
– Тебе лучше?
– Мне очень хорошо. Мне очень хорошо с тобой. Мне никогда не было так хорошо раньше. Ты, ты словно знаешь, что мне нужно, чего я хочу. Ты словно тот мужик из фильма «Чего хотят женщины». Читаешь мои мысли. Скажи мне, ты дьявол?
– Нет. Скорее, я сумеречный ангел Нимрадель. Спустился с неба с огненным мечом в одной руке и носовым платочком в другой.
– Почему с носовым платочком?
– Утешать женщин.
– А меч?
– Зарабатывать на хлеб насущный. Небесным хлебом мне питаться не позволено. Приходится вкушать земной. Когда-нибудь, когда я выполню все, что должен, я выкину свой огненный меч в самое глубокое море на Земле так, чтобы никто не нашел его, и вернусь на небо, но уже не ангелом сумерка, а белым облаком.
– Красиво. И непонятно. К чему ты клонишь? О чем ты хотел поговорить со мной?
– Я прилетел к тому же человеку, что и ты. Только он об этом не знает. Понимаешь?
– Нет. Я ничего не понимаю. Ты знаешь его? Он знает тебя? Что вообще происходит?
– Этот человек – вор. Он украл чужие деньги. Очень много денег. Меня послали вернуть их. И я их верну. Надеюсь, что ты мне поможешь.
– Марк, кто ты такой? Как ты собираешься возвращать деньги, которые украл мой клиент? При чем тут я? И, в конце концов, почему ты решил меня использовать? Неужели это простое совпадение?
– Нет. Это мое ангельское везение. Я встретил тебя тогда, когда был готов повернуть все вспять. Когда нерешительность овладела мной и я был на волосок от принятия решения вернуться обратно в Москву. Но что-то меня удержало, и я сел на наш самолет. Я называю его нашим потому, что там я встретил тебя и понял, что у меня все получится. Я хочу тебя использовать, как ключ от входной двери. Ты поможешь мне войти, а дальше уже моя забота. Я работаю за десять процентов от суммы возвращенных денег. И готов пожертвовать тебе треть этой суммы. Сколько он обещал тебе за работу?
– Двадцать тысяч евро. Подожди… Все это плохо укладывается у меня в голове. Допустим, что у тебя получится и ты добьешься своего. Я даже не хочу представлять себе, какими методами. Ты наемный убийца? Скажи мне правду.
– Мне не нравится это название. Я поэт, который ищет в жизни новых ощущений. До сих пор я только защищался. И понял, что умею делать это. А моя мама всегда говорила мне, что зарывать талант в землю – это большой грех.
– Итак, я только что переспала с наемным убийцей. Нет! Это происходит не со мной. Этого не может быть. Я сижу в номере у русского гангстера, без одежды, и он пытается использовать меня, как отмычку, а потом выкинуть и забыть. Я права?
– Нет. Я не гангстер. Хотя не скрою, что мои методы работы далеки от гуманизма. Твоя работа – помогать прятать ворованные деньги. Моя – находить их и возвращать законному, ну или не совсем законному, владельцу. По сути, мы с тобой похожи даже в этом.
– Нет. Я никого не убиваю. Не сравнивай себя и меня.
– Ты помогаешь людям не платить налоги. Налоги, которые идут на социальные нужды, на бесплатный суп для бродяг, на лекарства для бедняков в какой-нибудь Буркина-Фасо, таких маленьких пигмеев с раздутыми от голода животами. Ни разу не видела по CNN? Или ты, мать твою, стараешься не смотреть такие передачи, у тебя от них начинается депрессия? Стараешься не думать об этом? Твой Струкофф ограбил своего работодателя на восемнадцать миллионов долларов, бросил в России жену с детьми, прикатил сюда в полной уверенности, что его здесь не достанут, потому что он здесь под защитой закона! Нанял тебя, чтобы и здесь, на своей новой родине, паразитировать за счет других, трахать местных красоток и жечь ноздри колумбийским кокаином! И ты называешь меня наемным убийцей? Полагаешь, что я преступник? Какого черта? В твоей стране не было революций, а в моей стране это называлось «грабь награбленное». Жестоко, но справедливо.
Клаудия поджала под себя ноги, положила голову на колени и обхватила их руками. Видно было, что она принимала решение, и давалось ей это нелегко:
– Ты хочешь добиться от него перевода всей этой суммы на указанный счет? И как ты собираешься это сделать? Отрубить ему палец? Загнать иголки под ногти? Или как?
– Я думаю, что этого не понадобится. У меня в стране есть поговорка: «На воре горит шапка». Он знает, чьи деньги он тратит, на что он живет. Он не будет сопротивляться долго. Я просто приставлю ему пистолет к голове и пообещаю вышибить мозги, если он не согласится. Аргумент убийственный, уверяю тебя. Против него мало кто устоит.
– Ты мальчишка. Наивный дурачок. Такие дела так не делаются.
Я увидел вдруг, что она приняла решение, и блеск в ее глазах был блеском жажды и алчности. И мне это понравилось. Я приготовился слушать.
– Я, уже спустя несколько часов после того, как начну вникать в дела, буду знать все о его финансовом состоянии, вплоть до количества наличных в его бумажнике. Сделать перевод, думаю, у меня получится. Ты дашь мне номер счета, и деньги уплывут от него раз и навсегда. Я сделаю это при том условии, что ты выплатишь мне половину от своего гонорара и меня никто и никогда не станет искать. То, что я предлагаю – это единственный шанс выполнить то, зачем ты прилетел в такую даль. И поверь мне, что я нужна тебе в этом деле больше, чем пистолет или любая другая дрянь, с помощью которой ты обычно отправляешь людей на тот свет.
– Ты большая умница и обладатель железного характера. Водка здорово прочистила тебе мозги. Половина – это колоссальные деньги. Это почти миллион долларов. Клаудия, при всей моей любви к тебе я…
– Марк, прекрати. Нет половины, нет договора, нет ничего, и я ухожу прямо сейчас.
С этими словами смелая и гордая испанская женщина встала с кровати и принялась собирать предметы своего туалета, раскиданные в порыве страсти по полу, принимая крайне неприличные позы, хотя, похоже, ее это совершенно не заботило. Я не видел выражения ее лица, но готов поклясться, что на нем застыла маска тревожного ожидания, а в ее сердце теплилась надежда на то, что я передумаю и соглашусь на ее предложение.
Я видел миллион долларов только в Молдавии. Этакая гора банковских пачек. По десять тысяч в каждой. В реальность обладания этой горой я никогда не мог поверить. Возможно, поэтому я рассудил, что не будет ничего страшного, если она получит то, что хочет. Ведь возможно, что она права, и скорее всего путь, который она предложила, – самый верный. Ее работа тогда основная. Ее риск огромен. И расплатой за провал будет смерть, я почти не сомневался в том, что Струков не станет особенно церемониться с ней, если поймет, какой именно оптимизацией налогов она занимается у него дома. Она права, надо пообещать ей то, что она хочет. А мне заняться поиском безопасных путей для отхода. Поговорить с этим мужиком из посольства. Понять, что с ним делать. И раздобыть пистолет. Почему-то в необходимости заиметь последний и в том, что в конце концов тот обязательно пригодится и все закончится пальбой, я не сомневался. Я был настроен на это с самого начала и решил заключить с Клаудией боевой союз:
– Я согласен на твои условия. Но как я смогу выплатить тебе деньги? Ведь я получу наличные в России, а перевести такую сумму за рубеж мне, как физическому лицу, никто не позволит.
– Ну уж нет. В Россию за чемоданом наличных я точно не поеду. У меня есть устойчивое мнение, что вместо денег я сама в разделанном виде буду помещена в этот чемодан и его утопят в какой-нибудь Неве.
– Нева тут вовсе ни при чем. Что ты предлагаешь?
– Мы должны подстраховаться. Я обеспечу перевод нашего гонорара на именной счет и сделаю получателем себя и тебя. Ты сможешь все забрать прямо из банка. Правда, для этого тебе надо будет прокатиться на Каймановы острова. Вот так.
– Да, ты права. Я не уверен, что мой наниматель вообще собирается что-нибудь платить. Это не в его интересах. Я бы рассказал тебе, что я имею в виду, но время уже поджимает, так что как-нибудь в другой раз. Мне не остается ничего, кроме как согласиться со всеми твоими доводами и предложениями. Тогда ни к чему, чтобы нас видели вместе. Ничего, кроме подозрений, это не вызовет и все сорвет. Действуй по своему усмотрению, а я буду выполнять свою часть работы. Сегодня двенадцатое октября, понедельник. Обратный билет у меня на шестнадцатое, а оно через четыре дня. Мы должны успеть за это время.
– Успеем, дорогой. Жди меня завтра вечером с докладом, заодно еще раз освидетельствуешь мой лотос. Мне это очень нравится.
– Я не видел ни одной женщины, кому не нравилось бы оральное удовлетворение.
– О да, это не может не нравиться. Все, мне пора. До завтра, поэт.
– До завтра, напарница. Тебе помочь с чемоданом?
– Сиди, копи силы, я позову швейцара.
Она позвонила, взяла чемодан за выдвижную ручку, улыбнулась и одобряюще кивнула. Слегка пошатываясь, вышла в коридор и хлопнула дверью. Я слышал, как подъехал лифт, затем приветствие швейцара, потом все стихло. И я впервые после Москвы перевел дух.
Город, мясо и черти
Я не лентяй. Вовсе нет. Просто иногда мне необходимо принять горизонтальное положение и отключиться хотя бы на полчаса. И я вновь готов спасать этот говенный мир. Приятно просто лежать, смотреть в потолок и ни о чем не думать. Не чувствовать тела. Я позволил себе подремать около часа. Затем поднялся с чистой головой. Остатки водки вылил в раковину. Все, хватит. Я на работе. При исполнении, так сказать. Волна стыда захлестнула меня при воспоминании о замечании, сделанном мне старым чекистом. Надо бы узнать, как его зовут. Почему всегда после попойки так стыдно? Стыдно перед окружающими, стыдно перед самим собой. Стыдно за то, что недавно, под винными парами, ты готов был перевернуть мир, а похмелье грубо сунуло тебя носом в кал, словно указывая тебе место. Впоследствии этот стыд трансформируется в куда как более неприятные вещи: похмельные депрессии, манию преследования, белую горячку и, наконец, шизофрению. Я, словно проститутка, пропущенная через строй солдат, стоял под душем и с остервенением тер себя мочалкой, словно хотел оттереть въевшийся в тело похмельный синдром. Четыре раза намылился, выскоблил бритвой лицо до скрипа, дважды почистил зубы. Мимолетом подумал о возможности наличия у моей прекрасной испанки разнообразных венерических штучек, но махнул рукой: не похоже, чтобы она могла быть с чем-то подобным. От этой девочки сейчас зависело все. Я не сомневался, что она играет именно ту игру, которую играла передо мной, и никакого кардинально противоположного плана у нее нет. Всю работу она фактически взяла на себя и согласилась подставиться не меньше моего. Значит, она в меня верит. Верит в то, что я не оставлю в живых основного свидетеля ее финансовых этюдов, нотными знаками которых являются цифры номера того или иного счета. Того или иного. Иного. Вот это самое важное. Итак, она заберет половину денег. Половину моего гонорара, которого могло и вообще не быть. Ведь я до сих пор так и не удосужился побывать возле этой виллы, мать ее. Пора браться за дело. Открыл чемодан, вытащил спортивную форму. Нацепил шорты, майку, кроссовки, бейсболку козырьком назад, в уши вставил наушники от IPod, на руки надел велосипедные перчатки без пальцев, за плечи закинул рюкзак. Поехали…
Сверился с картой. Так и есть – это совсем рядом. Три километра, не больше. Поехал по тротуару вдоль Avenida Liber-tador. Аргентинцы ездят плохо и опасно. Автобусы, которые во множестве бороздят широкие улицы Буэноса, проносятся в такой близи от бордюров, что вот-вот наскочат на них. Выжить в таком движении скромному велосипедисту из Москвы представляется маловероятным. Поэтому проезжая часть отпала сразу. Позже, после того, как я стал окончательным приверженцем велосипеда и часто использовал его во время операций в Европе, я с трудом привык к тому, что там велосипедист – если и не священная корова, то уж точно привилегированный участник движения со своим, выделенным ему крайним рядом и многочисленными оборудованными местами парковок. В обедневшей же и оттого озлобленной аргентинской столице велосипедист явно прогулочного вида воспринимался довольно раздражительно и этим негативом меня буквально обдавали проезжающие мимо автобусы.
С Avenida Libertador я свернул направо, через Plaza del Uruguay выехал на Avenida Alcorte. Справа был парк, в котором располагался интересный фонтан, представлявший собой круглый водоем. Вода из него постоянно вытекала в вырытый по всему периметру ров, а в центре водоема росла гигантская кувшинка из отполированного алюминия. Она сияла на солнце, как огромный алмаз. Зрелище было настолько притягательным, что я остановился и достал фотоаппарат. Хорошей картинки не получалось, мешала ограда, и я решил снять эту красоту изнутри. Въехал на территорию и почти сразу был остановлен резким свистком, прозвучавшим за спиной. Это было так неожиданно, что я чуть не упал. Уронив велосипед на землю, я резко обернулся и увидел толстенького коротышку-охранника, грозившего мне пальцем и что-то кричавшего по-испански.
– Э! Амиго! Я не говорю по-испански.
– Велосипед – нет. Здесь велосипед – нет, – охранник перешел на ломаный английский.
Я послушно поднял велосипед и «в поводу» повел его к выходу. Поравнявшись с охранником, я вежливо извинился, и он, ухмыльнувшись, поднял большой палец:
– Нет проблем.
Проблем теперь действительно не было: на его правом боку, в черной пластиковой кобуре, покоился здоровенный «Browning», и я понял, что с пистолетом проблем не будет. В самом деле, зачем напрягаться и забирать его у тренированного полицейского, если вот такой вот увалень, ростом не выше метра с кепкой и с круглым арбузом живота, готов отдать его почти без всякого сопротивления, я был в этом уверен.
Я не люблю охранников. Просто как класс не выношу. Мне кажется, что они, за редчайшим исключением, не приносят никакой пользы, а лишь наращивают себе зады за счет работодателя, норовят что-нибудь стянуть и мешают гражданам парковаться там, где те захотят, при этом нарушая их, граждан, конституционные права. А то? Едешь, к примеру, по третьей улице Ямского Поля, в Москве. Кругом сплошные кабаки, казино и прочая мерзость, и надо машину поставить. Фиг там! Не поставишь никогда. Возле всех этих гнезд разврата вдоль обочины отгорожены местечки «для своих», и красномордые увальни с рациями размером с кирпич, напустив на себя многозначительный вид, будут, надувая щеки, заявлять, что, мол:
– А, эт самое, мущина, тут стояночка только для посетителей казино.
Можно послать этого топтуна подальше, но нет уверенности в том, что состояние автомобиля останется: на четырех накачанных колесах, или вообще на колесах, или вообще он будет на месте. Может быть, аргентинские охранники не такие, но я привык судить по московским меркам. Искушение было так велико, что я уже было совсем собрался привести в действие спонтанный план по отъему столь нужного мне девайса, но с трудом сумел остановиться, рассудив, что у меня еще достаточно времени для того, чтобы получить желаемое без свидетелей и при более тщательной подготовке. Маленький секьюрити, очевидно, увидел в моих глазах нечто такое, что заставило его отшатнуться, и на его смешном лице, украшенном жидкими усиками и брылями, как у собаки породы боксер, отразилось непонимание, смешанное с настороженностью. Я отвернулся, быстро вышел за ограду и, вскочив в седло, резво закрутил педалями в сторону вожделенной виллы. Проехав два квартала, я оказался в милом, тихом и каком-то заповедном квартале. Двух-, трехэтажные прекрасные дома утопали в роскошной зелени благородных деревьев. Почти все они были посольскими особняками. Я проехал мимо посольства Швейцарии, этакого женевского архитектурного образчика в стиле a la millionaire, похожего на женевский же домик одного из российских олигархов, собственника, кажется, комбината по производству азотных удобрений. Рядом располагались посольства Испании и Франции, попадались дома без каких-либо опознавательных знаков, лишь с табличкой «PRIVADO» – частная собственность – на кованых изящных воротах. Нужный мне дом ничем не выделялся из окружающих его роскошных собратьев. Это был трехэтажный в стиле французского классицизма прекрасный особняк, очень большой, с многочисленными портиками. Дом был воистину великолепен и стоил, думаю, целое состояние. По воле нынешнего владельца, изящная кованая ограда была с внутренней стороны закрыта железным полотном, приваренным к кованым прутьям так, что разглядеть что-либо ниже двух метров во дворе не представлялось возможным. Я подъехал ближе к калитке возле ворот, оборудованной интеркомом, но без камеры видеонаблюдения. Во всяком случае, демонстративно нависающей над входом цилиндрической штуки с объективом нигде видно не было. Через несколько секунд я понял, что в подобной предосторожности нет никакой необходимости. Почти напротив, возле аккуратного крошечного флигеля, прогуливались двое полицейских (причем один из них – офицер) и уже с профессиональным интересом приглядывались ко мне. Я понял, что уехать с места просто так значило бы вызвать еще более пристальный интерес с их стороны к моей персоне, поэтому решил усыпить их бдительность и первым пойти на контакт:
– Прошу прощения, не подскажете ли вы мне, где находится российское посольство? Я думал, что оно здесь, в этом доме, но теперь вижу, что это не так.
Они вежливо улыбнулись, и офицер на хорошем английском ответил, что российского посольства здесь отродясь не было, но я не далек от истины, со смехом изрек он, ибо в этом доме живет один богач из русской мафии. Так что я могу при желании обратиться за нужной мне помощью к нему:
– Однако не советую, сеньор, вам сразу радостно прыгать через забор к земляку. Там, у него во дворе, кажется, бегает не меньше полудюжины стаффордов, которые не хуже пираний разорвут вас на молекулы. Что же касается эмбархадо Руссо, то оно находится недалеко отсюда, на улице Rodriguez Репа, и сеньор может доехать туда за пятнадцать минут, если не будет торопиться и будет соблюдать правила дорожного движения, adios!
Полицейский любезно вызвался написать мне адрес на клочке бумаги, и, пока он ходил за ним в свой крошечный домик, а второй, потеряв ко мне всякий интерес, отвернулся зачем-то в сторону, я украдкой продолжал осматривать дом. Проникнуть туда нелегально было бы заранее не осуществимой затеей, особенно учитывая бесценную информацию о существовании в хозяйстве Струкова стаи таких собаковидных демонов-убийц, как стаффорды.
Я люблю собак, но стаффорды к числу мной любимых пород не относятся, как и питбули и прочие яростно-тупые куски мяса с силой сжатия челюстей в несколько десятков атмосфер. Мне особенно милы восточноевропейские овчарки, ретриверы и особенно хаски – эти собачьи ангелы с умнейшими мордами и голубыми чистыми глазами. Однажды на какой-то выставке, кажется в Сокольниках, я взглянул в такие вот бездонные голубые озера. С того момента мечтой моей жизни стало завести хаску. Пока что мечта неосуществима, но я обязательно ее осуществлю, если профессия позволит мне дожить до пенсионного возраста.
Я вернулся обратно на Avenida Libertador и медленно поехал по направлению к Национальному резервному парку. Доехал до Plaza di Mayo, полюбовался на президентский дворец Casa Rosada и свернул налево на Villaflor. Город, сквозь который я прорезал на своем «Агрессоре», словно горячий нож масло, был чудесен. Он открылся, словно впустил меня, и предстал совершенно другим, чем несколько часов назад, тогда, когда я наматывал первые километры по его земле, сидя в такси. Его проспекты поражали своей шириной, дома старой и новой архитектуры органично соседствовали друг с другом, его асфальт был безупречен, а тротуарные плиты до блеска были вымыты шампунем, и мыльные реки от этой бесконечной городской уборки текли нескончаемым потоком вдоль проезжей части по специальным отводам, возле дорожных бордюров. Количество скверов, разбитых то тут, то там, не поддавалось никакому подсчету и примерно равнялось количеству памятников разнообразным выдающимся аргентинцам. Не отставали от них и фонтаны, в радужных брызгах которых играло нежаркое весеннее солнце, а возле площади Sen Martin был устроен оазис монументов глобализации, состоящий из громоздящихся один на другой зеркальных небоскребов. Были тут и «Microsoft», и «Sheraton», и «Mercedes», и еще огромное количество всех тех, кто давно уже является некоронованными земными королями. Для меня эти монстры – воплощение девятерых назгулов из «Властелина Колец». Невозможно не предположить, что всеми этими транснациональными извергами обязательно должно руководить какое-то злобное неспящее око, волей которого они распространились по всей земле, высасывая, подобно гигантским паукам, мозги людей и заменяя их своими корпоративными слоганами из рекламных роликов. Я остановился, и некоторое время глазел на этих стеклянных уродов, которые, словно титаны, вылезли из преисподней. Их бездушие и тупая сила давила и пригвождала к земле. Они казались так безнадежно-незыблемыми, что поневоле закрадывалась мысль о тщетности любой революции. Должно быть, в мире действительно победило то самое толкиеновское багровое око, а девять умножились многократно и заставляют нас работать на себя, пожирая личность без остатка.
Тем временем Villaflor под прямым углом пересекла доки Puerto Madero. Слева виднелся мост в виде стилизованной арфы: монолитный угол в сорок пять градусов с натянутыми поперек струнами-тросами: «Мост влюбленных». Одновременно он напоминал парус яхты, если смотреть издалека. Сами яхты в большом количестве стояли пришвартованные по берегам этих геометрически правильных доков, вдоль всей водной линии которых тянулся городской променад – набережная со сплошной линией lounge-клубов, ресторанов и бутиков, набитых мишурой для простаков-туристов. После доков начинался великолепный бульвар Rozario Vera Penaloza, с блестящим, словно мокрым от дождя, ровным покрытием центрального прохода, вдоль которого росли средней высоты деревья, окруженные низким, идеально подстриженным кустарником. Он выводил прямо к мосту, перекинутому через невзрачный, обмелевший и довольно грязный пруд, и далее вел к входу в парк. Под прямым углом к мосту подходил длиннейший гранитный парапет, тянувшийся вперед насколько хватало глаз. На парапете сидели явно не туристы, а горожане, что было видно по их свободной манере держаться. Они пили пиво и поедали в огромном количестве свежее, только что приготовленное мясо, которое жарили тут же, в многочисленных павильончиках, стоящих в ряд с интервалом в десяток метров. Немедленно по попаданию в эту страну мясных ароматов у меня выделилось несколько тонн голодной слюны, и я почувствовал такое острое чувство голода, что у меня даже потемнело в глазах. Подъехав к первой попавшейся палатке с грилем, на котором рядами возвышались здоровенные сочные куски, я показал продавцу, пожилому мужику в переднике и с огромной двузубой вилкой в одной руке и ножом, больше похожим на меч гладиатора, в другой, указательный палец и свирепо прохрипел:
– Uno!
Мужик кивнул, отрезал от одного из больших кусков, оказавшихся наполовину прожаренными полуфабрикатами, здоровенный ломоть шириной в две моих ладони и толщиной сантиметра в три и кинул его на раскаленную решетку, после чего кусок стал источать такой вкусный запах, что меня захлестнула настоящая волна какого-то помешательства от голода. Я с трудом удержался от того, чтобы не начать грызть собственные пальцы. Мужик, с интересом наблюдавший за мной и, видимо, любопытный и пребывающий в хорошем настроении, миролюбиво спросил на ужасном английском:
– Откуда есть?
– Russa, – на таком же испанском ответил я. – Russa, Mosku.
– Mokku, – поправил меня мужик, важно подняв вверх указательный палец, и пустился в пространное объяснение на испанском, из которого я, впрочем, понял, что название моего родного города произносится в Испании и здесь, в Аргентине, немного по-разному.
Тем временем мой ломоть окончательно созрел для того, чтобы насытить меня. Он полностью поджарился. Мужик вытащил откуда-то большую круглую лепешку. Своим мечом молниеносно разрезал ее вдоль, на две равные половинки и, сунув между ними мясо, подал этот триумфальный сэндвич мне. Перед продавцом стояли несколько мисок, наполненных салатом из помидоров и лука, изумрудной зеленью, латуком, какими-то очень аппетитными на вид соусами. Он указал на них рукой, потом на мой обед и сделал жест, как будто что-то кладет ложкой на свою ладонь. Я последовал его совету и украсил свой сэндвич содержимым нескольких мисок. А потом я откусил первый кусок…
Не знаю, что это было: или подействовал долгий перелет и я действительно сверх всякой меры проголодался, или свежий ветер, постоянно дующий в этом городе Счастливых Ветров, а именно так переводится с испанского его название, усилил вкус этого мяса, или, что скорее будет верным, оно действительно было той самой прославленной на весь мир аргентинской говядиной, но никогда до этого я не ел ничего вкуснее. Я урчал как хищный зверь, я терзал свою добычу, рвал ее сочную зажаренную плоть зубами и неприлично чавкал. Все это очень понравилось мужику, который смотрел на меня с одобрением и чувством удовлетворения от собственного труда. Он восторженно цокал языком и подбадривал меня гортанными вскриками, а я при этом показывал ему большой палец и набитым ртом с трудом произносил:
– Ням, ням.
– О! Si! Njam-njam! Bueno!
Весь этот уличный фаст-фуд, который не уступал по качеству многим ресторанам, стоил один доллар. Я с изумлением переспросил и, расплатившись, решил как можно чаще столоваться в павильончике этого доброго трудяги.
Поблагодарив своего кормильца, я отошел к гранитному парапету, прислонил к нему велосипед и прислонился к теплому камню перевести дух. Справа от меня какой-то подонского вида парень и его жгучебрюнетная подружка накачивались пивом из двух больших бутылок и явно были прилично навеселе.
Жителей Буэнос-Айреса, а в особенности еще и выпивших, отличает крайнее любопытство. У меня сложилось такое впечатление, что они относятся к иностранцам с таким же любопытством, с каким в свое время, в древние теперь уже годы социалистической эпохи, относились к ним мы. Но возможно, что я ошибаюсь, и это лишь следствие безграничного латиноамериканского темперамента, распространяющегося во все житейские области с равной силой. Как бы там ни было, но после минутной паузы парень, сильно рыгнув, привлек этим отвратительным звуком мое внимание и, улыбнувшись широкой пьяной улыбкой, спросил:
– Amigo, ты откуда, вообще?
Хотя я не понимал по-испански, тем не менее по интонации догадался, что это не просьба дать закурить, а именно вопрос о моей государственной принадлежности:
– Yo russo.
– О! Russia! Avante Russia! – заорал мой подвыпивший собеседник и, восторженно раскинув в стороны руки, изобразил пальцами «козу». Я с сожалением пожал плечами, дав понять, что не понимаю его, как и того, зачем он показал именно этот жест? На моей родине он имеет не классическое сатанинское значение, а символизирует распальцовку бизнесменов силового плана.
Тем не менее, чтобы как-то поддержать разговор, я показал пальцем на его пиво, затем ткнул себя в грудь и сказал:
– Руссо, ням-ням водка.
Парень понял этот жест по-своему, просиял и по-простому протянул мне свою бутылку. Я улыбнулся, мотнул головой и провел рукой по горлу. Хватит с меня, парень. Я свое давным-давно выпил. Я обязательно брошу пить. Вот стану богатым и брошу.
С деньгами есть смысл в дальнейшем существовании в трезвом восприятии мира, который тебе нравится потому, что ты можешь купить себе свою персональную его частичку, окружив себя тем, что ты воспринимаешь как собственный «мирный мир», в котором ты будешь жить в мире с самим собой потому, что этот мир будет твоим, лично тобой созданным миром. Миром, в котором ничего не будет тебя раздражать. Миром, в котором ты будешь строить свои собственные дороги между городами, создавая библиотеку из своих лучших впечатлений. Миром, в котором будут только те, кто тебе приятен, и те, с кем тебе легко. Миром, где правит твоя свобода. Миром, в котором нет зимы, а царит вечное лето и голубой океан дарит тебе свою силу и долголетие. Миром, в котором ты счастлив. Именно о таком мире мечтает каждый, кто не хочет сдаваться и плыть по течению, не желая даже пошевелить рукой, чтобы выплыть на спокойную воду. Именно о нем мечтала Клаудия, особенно теперь, когда судьба свела ее со мной, так недалеко от царства небесного и так высоко от земли. В тот самый момент, когда я разговаривал с пьяным панком и собирался ехать в парк, а затем встречаться с моим дипломатом-информатором, она ужинала в компании нашего общего с ней «клиента» и понимала, что шанс, который ей выпал, нельзя упустить. Клаудия каким-то образом просканировала клиента. Ее природная женская интуиция, система идентификации мужчины, выявляющая места для ее атаки его эго и безошибочно наводящая женщину на цель, сразу распознала все бреши в его обороне. Струков – маленький, не толстый поц, тоже мечтал о своем собственном мире. Более того, ему казалось, что он его построил. Но он не позаботился об укреплении границ. Он, как и любой человек, которому было чего бояться, и бояться заслуженно, окружил себя системами безопасности, иллюзорно предохраняющими его от таких, как я, но не смог распознать в красавице-испанке предвестника своего конца.
Клаудия интуитивно выбрала правильную манеру поведения. Она не заигрывала, а, наоборот, вела себя немного высокомерно, как и должен вести себя настоящий профессионал своего дела, которому платят именно за его мастерство, а политесы в смету не входят. Прервав все расспросы, не относящиеся к делу, дав понять этому голубому воришке, что попытки его ухаживаний не будут иметь успеха, она начала задавать вопросы о реальном состоянии дел своего клиента и делать пометки в блокноте, который она предусмотрительно положила рядом со столовыми приборами. Струков сперва заволновался и выразил свое непонимание наличием этого блокнота, но Клаудия успокоила его, уверив в том, что блокнот – это необходимость и немедленно по окончании работы он получит его в свое полное распоряжение. Клаудия не могла не понравиться: умна, красива, аккуратна, хотя никто не знает, что она высокопробная аферистка. В первый же день, после ужина, погрузившись в изучение дел своего клиента, она поняла, что свести все деньги на один счет – это дело несложное и займет минимум времени. Вот только сумма ее озадачила: вместо восемнадцати наш жулик стоил больше тридцати миллионов долларов, и в ее голове созрел собственный план. Говорят, что аппетит приходит во время еды, но ее голод разгорелся сразу и настолько, что Клаудия решила получить несоизмеримо больше, чем половину гонорара скромного киллера-стажера. Ни о своем открытии, ни, более того, о своем замысле она мне ничего не сказала. Получалась забавная ситуация: я думал, что использую ее и, возможно, вообще не выйду на сцену в заключительном акте, как это планировалось ранее, а она считала, что использует меня и я характером своего участия решу ее вопросы, устранив потерпевшую сторону. Но она не знала доброй и мудрой поговорки, существующей на моей родине: «Жадность фраера сгубила». А это наша народная мудрость, ни больше ни меньше.
Но тогда я не знал ничего этого, а тихо ехал по парку, любуясь его прекрасными деревьями с сильной и густой весенней листвой, изумрудной сочной травой и озером с заболоченными, заросшими осокой берегами. Вдалеке, в бинокль, я увидел белую, стоящую на одной ноге, смешную цаплю. Она просто стояла и тупо смотрела в одну точку. Чем-то отчасти она напомнила мне меня самого: я, так же как эта цапля, всю свою жизнь стою на одной ноге на зыбкой трясине и каждый раз рискую провалиться в нее с головой. Думает ли цапля о будущем? Кто ее знает, о чем она вообще думает? Но, наверное, думает, ведь ее заботит основной вопрос: будет ли она сыта или умрет с голоду?
Я добрался до берега залива La Plata. В этом месте он оказался жутковатого вида, и я долго думал, почему весь берег вместо песка завален кусками бетонных плит, битым кирпичом и скрученной неизвестной силой толстенной арматурой, клубки которой с торчащими в разные стороны прутьями были повсюду. Такой некрофильный пейзаж, напоминающий последствия атомной бомбардировки, тянулся вдоль всего берега, насколько хватало глаз. Я, пристегнув на всякий случай велосипед к очередной арматурной петле, с трудом смог пройти к воде, сел на какой-то бетонный, бесформенный зуб и продолжил размышления, глядя в бинокль на бесконечный, сливающийся с Атлантикой залив, где в десяти-пятнадцати милях от берега стояли на рейде огромные океанские корабли. Думать о будущем страшно. Как только я начинаю размышлять о своем будущем, передо мной сразу появляется слово «самооценка». А она у меня не то чтобы заниженная, она справедливая. Я не хочу утешать себя мыслью о том, что кому-то гораздо хуже, чем мне, что кто-то так же удален от моих жизненных и умственных уровней, как удалена от Земли Венера. Такое мнимое успокоение, утешение себя пошлой фразой, типа «а некоторые живут гораздо хуже – и ничего», мне претит самой своей сутью. Это удел неудачников кивать назад. Ставить перед собой цель и, по крайней мере, пробовать идти к ней – вот нормальный ход развития личности. Только крайняя степень напряжения приводит сейчас, в эпоху перенаселения, к результату. Слишком велика вокруг конкуренция, которую создают те, кто идет вперед. И вот как раз здесь, когда смотришь на всех идущих рядом или стремительно, на форсаже, уходящих от тебя, червь сомнения вполне реален. Не думаешь о том, что было сделано тем или иным конкурентом в процессе достижения успеха. Видишь, как правило, лишь результат, который кружит твою голову. Мне чужда зависть. Успех других приводит меня лишь к сравнению и размышлению о собственных перспективах. И если перспективы цапли более или менее ясны, то с моими перспективами все крайне туманно. Нормальной легальной работы-крыши у меня нет. Мое второе ремесло не терпит не только широкой, но и вообще никакой огласки. А чтобы не вызывать подозрений, мне нужно кем-то быть в официальной жизни, и у меня это не получается. Заниматься тем, чем я занимаюсь здесь и сейчас, в Аргентине, долго не получится. Нажимая на спусковой крючок пистолета, надо быть готовым к тому, что с каждым успешно произведенным выстрелом ты порождаешь демонов зла, которые, выполнив свою, вернее, твою задачу, никуда не исчезнут. Воровать, лгать, изменять, убивать – все это значит зачинать и производить на свет собственных чертей-кредиторов. Выпустив в мир свое собственное зло, ты уже никогда не загонишь его обратно, и в конце концов демоны, его слуги, бумерангом вернутся к тебе. Особенно в наше время, время, когда все вокруг ускорено и ускоряется с каждым днем все сильнее, в том числе и расплата за порожденных демонов. Из всех естественных наук я всегда более всех отличал физику. И до сих пор она кажется мне хорошо замаскированной магией. Магией, которая вызвала на свет стратегический бомбардировщик «Энола Гэй», подняла его в воздух с «Малышом» под крыльями и направила на японские города. Гениальный закон физики прост, как и все гениальное, – это закон о сохранении массы вещества. Когда японцы бомбили Перл-Харбор, они не думали, что маленькая серебристая птичка уронит им на головы яйцо с таким ужасным птенцом под скорлупой. Они выпустили своих демонов-бумерангов, и те вернулись к ним. Таков смысл любой мести, и не люди его придумали. Они лишь воплощают чье-то стратегическое решение, принятое на совместном, райско-адском саммите, прошедшем немедленно после падения ангелов и раздела сфер влияния на небесную и преисподнюю. На этом мероприятии, по жребию, первым выступал представитель адской коалиции, и, так как он в совершенстве владел созданием слайдов в Power Point, его презентация «Месть как основной мотив человеческой сущности» пришлась всем по вкусу. Ибо докладчик был гением адского пиара, а его оппонент подготовился плохо, он постоянно взывал к здравому, с его точки зрения, смыслу и чертил на доске лозунг о свободе, равенстве и братстве. Power Point он не владел. Небесные фонды всегда были гораздо более ограниченными, чем адские закрома, где на хорошее железо денег не жалели. Он ограничился рукописным текстом и мелом. Впечатления не произвел, и тему доклада решили воплотить позже. Провели жеребьевку, и выпал 1789 год, который было предложено назвать годом начала Великой французской революции. У политтехнологов и суперагентов из Wellthewool office было достаточно времени, и они смогли существенно извратить ход эксперимента, и о том, чем все в конечном итоге закончилось, теперь знают все, кто хочет хоть немного знать, и видят все, кто хоть немного в состоянии видеть. Тем паче что эксперимент на этом не закончился. Его результаты были спорными. Диспуты крылатых и рогатых оппозиционеров, являющихся таковыми по отношению друг к другу, продолжались еще довольно долго, и их результатом были эксперименты под названием. «Россия 1905», более результативный для крылатых ученых «Россия 1917», наконец, триумфальное начало разработки демонической школы – глобальный эксперимент под названием «Адольф Гитлер и окончательное решение гуманитарного вопроса», нейтрализованный теперь уже силами спецслужб райской коалиции. Наверное, это дерьмо не закончится никогда. Я имею в виду противостояние этих суперсил, между которыми мы зажаты, как пшеничное зернышко между жерновами мельницы-судьбы. Их сущее не имеет срока. Они изначальны, бессмертны и бесконечны. Их противостояние прогрессирует медленно даже в масштабах планетарного времени, но, скорее всего, оно ничем никогда не закончится. Каждая из сторон может одерживать лишь временные победы, но не может заставить противника окончательно капитулировать и выбросить белый или, хе-хе-хе, черный флаг. Сейчас, и это очевидно, в мире существует явный перевес сил на стороне лощеных чертей из Wellthewool office, одетых в костюмы от Brioni и крокодиловые туфли. И если у них получится то, что они задумали, то Иран и Северная Корея получат в свое распоряжение то, чего они так жаждут, – ядерный молот и разобьют им этот мир к чертовой матери, а остатки человечества, если таковые все же останутся, полезут под Землю, переждать бушующую на поверхности смертоносную метель. В том, что подобие Ноева ковчега будет, я не сомневаюсь, ибо где тогда взять материал для экспериментов небожителей и подземных гламурных щеголей? Что есть наша Вселенная? Когда и каким образом ей придет конец? У Сергея Минаева, моего друга, есть не опубликованный пока роман. Он начинается сценой описания Шивы, сидящего за огромным столом, на котором насыпаны во множестве стеклянные шарики. И шарики эти – не что иное, как миры, один из которых – это наш мир. И вот он берет то один, то другой шарик, подносит его к глазам, рассматривает, кладет на место, а иногда бьет по нему молотком, разбивает комья платиновой VISA, выравнивает на столе длинную дорожку и снюхивает то, что осталось от целого мира, через нефритовую трубку. Не знаю, кому как, а меня, как говорил в одном из моих любимых фильмов «Горячие головы» адмирал Бенсон, «подобная перспектива пугает до усрачки».
Я смотрел на океанский закат первого дня моего пребывания в Городе Счастливых Ветров. Картина была величественно-дьявольской: огромное багровое солнце проваливалось в бескрайне серую, кипящую от ветра воду, вокруг меня не было ни души. Я словно стоял на стыке природного и человеческого естества, заняв позицию среди железобетонного хаоса и открыв легкие для того, чтобы в них гулял океанский ветер. Меня не давило величие этой картины, просто я вновь пожалел о том, что не я тот рыцарь, неудачно пошутивший о Свете и Тьме и явившийся самонадеянному атеисту Берлиозу в образе наглого гаера Коровьева. Повезло! Ему просто повезло. Его шутку услышали и не оставили без внимания: сразу попал буквально в высший свет. А здесь шути не шути, каламбурь не каламбурь, а океан все равно не перекричишь, да и места в той самой свите уже заняты. Ну что же, солнце склоняется, и мне пора. Поеду и послушаю, что мне расскажет этот потомок Штирлица. Надеюсь, что не умру со скуки…
Der Spinne SS
Умереть со скуки не пришлось. Без четверти девять вечера, на том же самом месте, что и днем, стоял тот самый «Volvo» с дипломатическими номерами. Я подъехал, вновь склонился к опущенному стеклу:
– Здрасьте вам.
– Здорово, парень. Вот так гораздо лучше, на велосипеде-то. Совсем другой человек. Здоровье пропить – дело несложное. А вот сохранить его – это, брат, штука достойная и полезная. Водочка, она никого еще умнее и счастливее не сделала. Так что бросай к чертовой матери лакать, а поедем мы с тобой лучше куда-нибудь посидим. Послушаешь, что я тебе расскажу о твоем клиенте.
– Клиенты у шлюх и менеджеров по продажам, а у меня подопечные.
– Ладно, не цепляйся к словам. Куда поедем?
– Мне надо сперва привести себя в порядок, принять душ, переодеться. Подождете? Я быстро. А вообще-то, когда я нахожусь в месте, где отовсюду слышна испанская речь, то по части еды я не могу думать ни о чем, кроме хамона. Вы почти абориген, быть может, вы знаете какой-нибудь ресторан, где можно попробовать настоящий Jamon de bellota и залить его бутылкой чего-нибудь местного, по уровню не хуже, чем Rioja Ardanza.
– Это легче, чем ты думаешь. Есть именно такой ресторан, один из самых пафосных и дорогих по местным меркам. Называется Museo del Jamon. Ехать туда минут пять, не больше.
– Отлично! Я быстро…
Ресторан «Музей хамона» ненавязчиво располагался прямо на Avenida 9 de Julio, примерно в пяти кварталах от обелиска, на углу 9 Julio и Avenida de Mayo. Мне он не понравился. Было в нем что-то от кооперативных кабаков Москвы начала 90-х. У входа встречали две профурсетки в безвкусной униформе: узенький черный пиджачок с рукавами-фонариками и короткая юбка, еле прикрывающая ноги, обтянутые колготками не то телесного, не то белого, а скорее, какого-то пошлого телесно-белого цвета. Я терпеть не могу ни чулок, ни колготок телесно-белого цвета. Они не сексуальны и больше походят на ординарное нижнее белье из того, что не стоит демонстрировать никому, кроме зеркала в личном трюмо. Одна из них, грудастая шатенка с большим носом и на каблуках такой высоты, что было совершенно непонятно, как она может стоять на них и не терять равновесия, проводила нас к удобному угловому столику. Тот, на счастье, оказался никем не заказанным. Положила на стол меню и ушла, чрезмерно виляя узкими бедрами. Я огляделся: то был большой и ярко освещенный зал, что само по себе не создавало уюта. С балок потолка свисали драгоценные окорока. Слева от барной стойки виднелась лестница, ведущая на второй этаж, похожий размерами и высотой потолка на голубятню. Впрочем, я уже перестал удивляться тому, что московские рестораны, во всяком случае по качеству и изощренности интерьеров, давно оставили весь остальной мир позади. Двум нашим гениям ресторанного дела, господам Новикову и Бухарову, следовало бы давать платные уроки для тех, кто мечтает открыть красивый и успешный ресторан. Хотя я думаю, что никому из них деньги уже не интересны, а работать без прибыли они не привыкли. Поэтому Москве предстоит так и остаться ресторанной мировой столицей, а Аркадию Новикову и Игорю Бухарову войти в историю как создателям мест, где хорошо естся, пьется и сидится и, находясь среди людей, не напрягает их присутствие. Никто никому не мозолит глаза и не лезет взглядом в тарелку. Это просто невообразимо, до какой степени мастерски продуман в их заведениях дизайн. «К Новикову» и «к Бухарову» люди ходят как к старым друзьям, а если кому-то кажется, что цены в их заведениях слегка высоковаты, то он может попробовать «соорудить порционные судачки а-ля натюрель на собственной кухне».
– Давайте-ка вы все-таки представитесь, а то мне уже надоело придумывать для вас все новые и новые имена и прозвища. Я, знаете ли, не люблю повторяться, поэтому кем только вы у меня не были. Итак, вас зовут?
– Виктор Петрович Кирьянов. Для тебя просто Петрович. Так и удобно, и демократично.
Услышав это имя, я содрогнулся и изумленно уставился на своего собеседника:
– А вы случайно не родственник покойного Кирьянова, тоже, кстати, Виктора Петровича, сотрудника 1-го отдела КГБ, начальника шифровальной службы Внешторга?
– Вообще-то я его младший племянник, сын его родного брата, также младшего, а ты-то его откуда знаешь?
– Я откуда?! Да это мой покойный тесть, царствие ему Небесное!
Боже мой! Да что это такое! Одна поездка, и такое количество совпадений, что мой рассудок просто отказывается принимать это как данность. Такое впечатление, что это какая-то заранее спланированная не то провокация, не то черт знает что!
– Постой, постой… Так ты тот самый парнишка, за которого Лерочка выскочила замуж и тогда еще вся семья ее осуждала?
– Ага, тот самый. Как видите, Петрович.
– Так, выходит, ты мой родственник! Хоть и седьмая вода на киселе, но родственник, так, что ли?
– Слушайте, я вам не верю. Покажите документы. Ведь что-нибудь у вас есть: паспорт, водительские права?
– Да, да, вот и паспорт, вот и водительские права, вот пропуск в посольство. Этого довольно, свояк?
– Да уж… Свояк, не иначе… Вы что, на самом деле не представляли, кто именно приедет от Андрея?
– Нет, у меня и без этого забот хватает. Какая разница, кто приедет? В любом случае на такие задания отморозков не посылают. Я предполагал, что приедет какой-нибудь профессионал из бывших «конторских». И вот ошибся. Ведь ты не имеешь отношения к ФСБ?
– Нет. И, заметьте, она ко мне тоже не имеет ни малейшего отношения.
– Ну, во-первых, это несложно поправить. Шутка. А во-вторых: в таком случае кто ты такой? Откуда, так сказать, профессиональный уровень? Ведь Андрей по телефону так и сказал, что сюда едет профи и он решит все вопросы за пару дней.
– Дядя Вить, да зачем вам теперь это знать. Это моя биография. У меня в далеком детстве была любимая песня из сериала «Возрождение». Это такой документальный фильм, который шел по телику во времена Брежнева. Так вот, в той песне есть такие слова:
«Нам голос нашей совести велит
Не знать усталости, не знать покоя,
Ведь целый мир с надеждою глядит
Не на кого-нибудь,
На нас с тобою…»
Считайте, что я визуально-информативный профессионал новой формации.
– Это как это?
– А вот такой вот космополит, без комплексов. Гражданин Вселенной, который насмотрелся фильмов, начитался книг по диверсионному делу, нейролингвистическому программированию и статей в Интернете о том, как правильно соорудить бомбу из подручных материалов вроде гуталина, пластмассовой расчески и такой-то матери, ха-ха. А начитавшись и насмотревшись, решил применить полученные навыки на деле. Всегда, знаете, была тяга к принятию сильных решений. Ведь на убийство надо еще решиться, не так ли? Вы, кстати, убивали? Вопрос задаю по-родственному, так что отвечайте начистоту.
– Марк, это прекрасно, что я твой дядя, прекрасно, что мы встретились в такой запредельно экзотичной обстановке, но о некоторых вещах я предпочитаю никогда не говорить даже с самыми близкими мне людьми, тем более с обретенными на чужбине родственниками.
– Тогда проехали. Не вопрос. В общем, если Андрей прислал именно меня, а он мужик серьезный и у него было кого послать, то, значит, я чего-то стою именно как профессионал. Мне без вашей помощи не обойтись. Дело это для нас теперь семейное, можно сказать. Так что я очень рассчитываю на вашу помощь, как на помощь еще одного близкого человека другому.
– Марк, какие у тебя документы? Они на твое имя?
– Вы меня буквально обижаете, дядя! Я Роман Клименко, а ни к каким подозрительным Марикам я не имею даже самого близкого отношения.
– Давай без шуток. Ты въехал по чужому паспорту?
– Давайте без шуток, хотя я люблю похохмить – это расслабляет нервную систему и полезно для работы стрелка. Да, я въехал по абсолютно легальным документам, поселился под названным мной именем в гостинице. Почти никто здесь не знает моего настоящего имени.
– Ты обронил это «почти». Это просто оговорка или?..
– Есть девушка, моя напарница. Мы работаем вместе. Это та самая, как вы изволили выразиться, кукла, которая провела сегодня несколько часов в моем номере. О ней чуть позже, а теперь, с вашего позволения, я бы очень хотел послушать вас. Жажду наконец-то получить полную характеристику на нашего доморощенного международного афериста.
– Изволь, но про девушку не забудь. Я тебе напомню, когда представится удобный случай.
Официант тем временем принес два огромных блюда с тонко нарезанным хамоном и бутылку великолепного Weinert Estrella Malbec 1977 года. Он деловито плеснул мне пробник в бокал, я вдохнул начинающий раскрываться букет, поцокал языком с видом знатока и попросил официанта декантировать вино. Тот одобрительно кивнул и вскоре, широко улыбаясь, принес декантер – плоский в основании графин с широким горлом. Аккуратно, по стенке, перелил в него содержимое бутылки, налил два бокала. Вино оказалось изумительным. Заказал я именно его, потому что знал его вкус, ибо дегустировал его еще в Москве, во время своей закупочно-взяточной деятельности, одним из несомненных плюсов которой была полная халява в делах подобного рода.
Халява… Те, кто не имеет ее, мечтают о ней. Те, у кого она есть, счастливы недолго. След халявы – это хлеб стыда, который приходится есть, расплачиваясь за несправедливо полученное благо. Здесь вновь действует закон о сохранении массы. Каждому в этой жизни положено определенное количество удовольствий, причем строго по графику. Если этот график сдвинуть и перевыполнить норму, то есть риск того, что провалишься в пустоту, где вместо благодати есть плетка с надписью «совесть», которой придется хлестать самого себя, понимая, что лучше понемногу, но постоянно, чем сразу все, а потом ноль целых, ноль десятых на лицевом счету. Халява – это величайшее искушение и источник многих человеческих горестей и проблем. Одна из основных составляющих мирового, общечеловеческого греха. Противостоять халяве почти невозможно, пока не поймешь, что это такое на самом деле. Халява для многих замещает манну небесную, и виноваты в этом подонки-работодатели, у которых свой взгляд на величину компенсации за труд наемного раба. Вот и рыщет по земле целая армия недовольных своей заработной платой людей, падких до халявы разного рода. Да и я таков. Был.
– Ну что Петрович, твое, как говорится, здоровье. А ведь я, признаться, думал, что ты меня используешь, а потом пулю в затылок и в La Plata, рыб кормить.
– Да, Марк, ты умный мужик. Была такая мысль, если честно. Но теперь, конечно, все поменялось. Я же не Каин, чтобы Лериного мужа на тот свет раньше времени отпускать.
– Так, значит, я прав? Значит, Андрей просто мерзавец и по возвращении в Москву мне предстоит не вполне теплый прием с его стороны?
– Нет. Андрей тут ни при чем. Я сам хотел деньгами разжиться и махнуть куда-нибудь. Надоело шапку ломать, годы подпирают, а что я видел? У меня тоже есть мечта о маленькой ферме с голубым бассейном, где-нибудь в Чили у подножья Анд.
– Знакомые слова. Автор, кажется, группенфюрер СС Генрих Мюллер?
– Да. Он самый. И сдается мне, он эту ферму получил и умер на ней собственной смертью лет двадцать-двадцать пять назад.
– Откуда такая точность? Это догадки? Ведь его никто не видел после войны.
– Так-таки и никто?
– Если верить фактам, то Мюллер исчез из Берлина в первых числах мая, перед самым концом войны. И с тех пор никто не знает, где он на самом деле.
– Ну, это версия для массовой аудитории. Придуманная газетчиками интрижка. Мол, «гений гестапо скрылся в неизвестном направлении». Или – «Мюллер перешел на работу в НКВД и его видели в Москве». Или – «Мюллер перебрался в Чили к Мартину Борману». И тому подобная дребедень. Все это не вполне соответствует действительности или не соответствует ей вовсе.
– Виктор Петрович, наша беседа принимает крайне интересное направление. Тем более что тема удравших наци – это особенная для меня тема. Она будоражит меня уже долгое время. Я не в силах понять, насколько же мощной должна быть организация СС, чтобы ни один из ее членов старше полковника не попался в руки правосудия.
– Существует много легенд вокруг этого вопроса. Правды никто никогда не узнает. Потомки тех, кто в сорок пятом переплыл океан и оказался здесь, в Латинской Америке, вполне респектабельные, влиятельные и уважаемые люди. И они в состоянии замять любой скандал, связанный с именами их преступных предков, любимых дедушек, сменивших свои нордические фамилии на неприметных Лопесов и Гонсалесов. А что касается Мюллера… Ладно, расскажу. Тем более что, во-первых, тебе никто и никогда не поверит, а во-вторых, все это имеет самое прямое отношение к нашей беседе.
– Выкладывайте все. Я не собираюсь строить карьеру на сенсациях. С меня довольно того, что я один из немногих буду знать правду.
– Генрих Мюллер, 1901 года рождения, начальник IV управления РСХА, более известного как гестапо, один из главных руководителей массовых гуманитарных зачисток. Заместитель Гейдриха, генерал-лейтенант СС, или группенфюрер. Из крестьян. Маленький, коренастый, с большой головой. Начал карьеру сотрудником криминальной полиции Мюнхена и до 1933 года сажал нацистов в тюрьмы. Ему все равно было, кому служить. Главное служить. Он был очень компетентным следователем, напористым, педантичным. Немец на все сто. Теперь таких почти не осталось. Нация вырождается. Как, впрочем, и вся Европа. Нелегальная эмиграция из Турции, Африки подмешивает свою кровь к арийской, а вместе с ней сглаживаются черты знаменитого нордического темперамента. Мюллер был феноменальным карьеристом, и с 1935 года стал фактическим руководителем гестапо. Был любимчиком Гиммлера, а это дорогого стоило. Гиммлер поручал ему многие грязные делишки, те, где требовался человек, не испытывающий мук совести. 20 января 1942 года Генрих Мюллер находился среди пятнадцати высших нацистских бонз на конференции в Ванзее, где было принято «окончательное решение» еврейского вопроса. Осенью 1942 года Мюллер, по приказу Гиммлера, создал собственную систему концлагерей по уничтожению евреев, флагманом которой стал Аушвиц.
– Хотите, я поделюсь с вами своей собственной идеей касательно истинных причин поражения Германии в 1945 году?
– Валяй. Этих версий так много, что появление среди них еще и твоей вряд ли что-то изменит.
– Я считаю, что колоссальной ошибкой Гитлера и его окружения был агрессивный антисемитизм. Если бы Гитлер не трогал евреев, то сейчас все в мире было бы по-другому, а нас с вами, скорее всего, не было бы на свете. Грубо говоря, он попер на большое еврейское бабло, а бабло, как известно, всегда побеждает зло. Вот он и надорвался. Где деньги, там и евреи, и это нормально. Этот трудолюбивый и умный народ в любых условиях не пропадет, и ему всегда будет что покушать и что надеть. Евреями всегда двигало лишь нормальное человеческое желание жить достойно. Растить детей, дать им хорошее образование. Они, заметьте, ни на кого никогда не нападали, а жили и живут всегда лучше всех остальных потому, что умеют концентрироваться на поставленной цели. А цель – это достижение благосостояния путем кропотливой работы. И это прекрасная цель. Не сделай Гитлер этой ошибки, не было бы второго фронта, не было бы ленд-лиза. Американским деловым кругам было бы наплевать на судьбу каких-то там европейцев, от которых их отделяет несколько тысяч океанских миль. Европа не могла сопротивляться, поскольку сама стала частью Рейха. Не уверен в том, что нашей армии в одиночку возможно было бы одолеть армию сатаны. Во всяком случае, даже если бы это и произошло, то ценой не двадцати шести миллионов людских потерь, а гораздо большим количеством жизней.
– Интересная идея. Возможно, ты и прав. Кто знает? Главное, что в мае сорок пятого этот кошмар закончился. Он закончился также и для Мюллера, ведь в начале мая 1945 года, когда в Берлине грохотала русская канонада, Мюллер исчез, и его дальнейшая судьба известна лишь некоторым сотрудникам бывшего КГБ, в том числе и твоему покорному слуге.
Тогда же, в мае сорок пятого, на подводной лодке «U-700», всю войну простоявшей в одной из бухт Балтики, Мюллер бежал из лежащего в руинах и хрипящего в агонии Рейха. Он перенес две пластические операции, некоторое время скрывался в Испании, жил в Мадриде, в 1946-м перебрался в Чили к Мартину Борману. Там собралась серьезная компания высокопоставленных нацистских функционеров, и Борман стал среди них главным. Как крестный отец в сицилийской мафии. Только вместо Cosa Nostra или Kamorra мафия эсэсовцев называлась Der Spinne – Паук. В каждую из стран Латинской Америки был назначен свой куратор от Der Spinne. Мюллеру досталась Аргентина, куда он приехал летом 1947 года под именем Дона Висенте Сангре и был тайно принят генералом Хуаном Пероном, который был заинтересован в использовании опыта бывших сотрудников СС при покупке новых оборонных технологий, в перевооружении армии и, в целом, в укреплении государства.
– Der Spinne? Вот как? Но я считал, что основателем этой организации был СС штандартенфюрер Отто Скорцени?
– Нет. Скорцени был слишком одиозен, имел огромный авторитет среди уцелевших эсэсовцев и был лишь представителем «Паука» в Европе. Стал им после того, как чудом избежал виселицы в Нюрнберге. Умер он, кстати, в Испании, в почете и богатстве, в 1975 году. Европейское отделение «Паука» помогло тысячам эсэсовцев перебраться на Латинский материк. Скорцени знал свое дело.
– Да уж. Дядя был серьезный. Любимчик фюрера. Профессиональный коммандос.
– Черт с ним, нас интересует Мюллер, который в 1947 году стал тайным советником президента Перона и отошел от государственных дел лишь после его смерти в 1974 году. Сам же Мюллер умер, как я уже сказал, менее двадцати пяти лет назад, в возрасте восьмидесяти пяти лет.
– В восемьдесят шестом году?! Однако здоровье у него, судя по всему, было отменное.
– Да. Что есть, то есть. В пятьдесят третьем году этот крепыш женился на двадцатилетней Лурдес Модено. Она родила ему двоих детей. Дочь Линду и сына Гюнтера. Причем сын родился, когда группенфюреру было пятьдесят девять лет! Мюллер ушел из жизни любимым мужем, отцом и дедушкой, скончавшись на своей тихой ферме с голубым бассейном. Вот так. А что до примеров влияния нацистов на политическую жизнь в Латинской Америке, то хунта генерала Пиночета и переворот черных полковников – это от начала и до конца дело рук деятелей из СС. Все режимы в странах Латинской Америки были созданы под руководством идеологов наци. Поэтому до сих пор встретить в Буэнос-Айресе чернокожего – это почти то же самое, что увидеть, как среди лета с ясного неба вдруг посыплет снег.
– Но как же он смог все это время быть нераскрытым? Ведь если КГБ обо всем знал, вы могли предпринять операцию по его уничтожению?! Ведь это упырь, кровосос, убийца!
– Нет. Все не так просто. Генерал Перон был гениальным политиком. Он мог дружить одновременно с теми, кто считался непримиримыми врагами на политической арене, и извлекал из этого выгоду для своей страны. Он дружил и с руководством СССР. Никто не хотел портить с ним отношения из-за какого-то напаскудившего гестаповца.
– Из-за какого-то? Это же преступник мирового масштаба. В таком случае вы могли организовать утечку информации в Моссад, а уж эти безбашенные люди нашли бы способ, как им отрезать Мюллеру его крестьянскую бычью голову.
– Ну, о чем ты говоришь, Марк… Мы охраняли Арафата и снабжали оружием палестинских террористов. Антисемитизм был почти официальной государственной идеологией. А ты говоришь «передать в Моссад». Невозможно было и представить себе такое…
– Меня потряс ваш рассказ, Виктор Петрович. Это что-то из области невероятного. Но при чем же здесь, черт возьми, наш с вами Струков? Он-то каким боком здесь встрял?
– Der Spinne контролирует основные отрасли преступного бизнеса на материке. И Аргентина не исключение. Струков, насколько мне известно, по природе своей не может не ходить по лезвию ножа. Поэтому как только он прикатил с ворованными деньгами сюда, то, быстро сориентировавшись в непростой ситуации в стране, а она очень сильно напоминает мне то же, что было у нас десять лет назад, первым делом организовал местный аргентинский «МММ». Не знаю, кто исполнял у него роль зазывалы Лени Голубкова, но дела у него не пошли бы в гору без наличия очень сильной «крыши». А крышует его, Марк, все та же, теперь известная тебе организация. Они и сами вложили в эту пирамиду свои деньги, и немалые, но дело не очень-то заладилось. Если вначале потомки наци, входившие в «Паук», получали на каждый вложенный песо по десять и даже больше, то постепенно пирамида, как и любой лохотрон, стала разрушаться и столь высоких дивидендов, как вначале, уже не дает. СС очень не любит, когда ее пытается кто-то водить за нос. СС мгновенно реагирует, а ее реакция – это, как правило, физическое устранение. По моим прогнозам, у Струкова осталось времени два-три месяца. Полностью он погасит долги перед своими «крышниками» или нет, уже не имеет значения. Его в любом случае выпотрошат, как старый матрац. Так что нам необходимо сделать это раньше, чем это сделают милые люди – последователи идей «Mein Kampf». He то Андрею придется плюнуть на деньги, так как выпотрошить их из этого «Гитлерюгенда» будет не реально никому.
– М-да… Дельце обрастает нюансами, и весьма неприятными нюансами. В одиночку сражаться с фашистскими ублюдочными отпрысками – это даже не бой с ветряными мельницами. Это все равно что бежать навстречу товарному поезду, несущемуся с приличной скоростью, и кричать ему «задавлю». Но у меня на службе всегда есть две главные силы – это смекалка и нестандартный подход. У меня, Виктор Петрович, есть туз в рукаве, а вернее сказать – это не туз, а пара длинных ног, грива вороненых волос, еще кое-какие прелести, о которых я предпочел бы не говорить по понятным причинам. Не люблю ни с кем обсуждать своих женщин. Добавьте к этому специализацию в области международного налогового законодательства, глубочайший профессионализм, о чем свидетельствует ее позиция в одной из ведущих мировых компаний, работающих в области финансового аудита, и природный испанский авантюризм, замешенный на кастильском темпераменте. Вы получите идеального агента, «пятый элемент». Это не мой пьяный восторг – это действительность. Вы опрометчиво назвали ее куклой, а я бы никому не советовал доверять этой кукле информацию о состоянии своих банковских счетов. Я бы таких кукол гасил еще на подлете.
– Погоди, ты хочешь сказать, что… Этого не может быть. Так не бывает!
– Да, да. Пока мы с вами здесь и сейчас рассказываем друг другу страшилки о беглых нацистах, Клаудия взламывает коды доступа к банковским счетам нашего последователя Сергея Мавроди. И мне сдается, у нее все получится, ибо ею движет основная и всесокрушающая сила нашего времени – жажда наживы. Она работает за половину моего гонорара. Ей, видите ли, тоже, как и нашему дружище Мюллеру, не дает покоя мечта о тихой ферме с голубым бассейном. Просто у нее она трансформировалась в виллу на океанском берегу Португалии. Клаудия одинока, но, как и любая нормальная женщина, она хочет семью, мужа врача-стоматолога и пару детишек. А по нынешнему времени – это колоссально много. Женщины убивают себя алкоголем, никотином и дурью наравне с мужчинами. Они озабочены карьерой, их пожирает нервный стресс, они перекусывают сэндвичами на ходу и имеют множество проблем в области гинекологии. Моя вторая жена работает в коллективе, где большинство ее коллег – это молодые женщины репродуктивного возраста. Так вот, у более чем половины из них нет возможности когда-либо иметь ребенка или же достижение этой цели связано с долгим лечением. И так сплошь и рядом. Так что Клаудии есть за что рисковать.
– Так это твой человек? Я тебя явно недооценил. Ты можешь далеко пойти: подготовить за столь короткий срок специалиста – это фантастика. Сколько времени искал? Ведь у тебя была, кажется, всего пара недель?
– Мы познакомились в самолете.
– Что! В самолете! Так ты совершенно не знаешь ее?! Она тебя кинет, а кинет тебя, кинет и Андрея заодно вместе с тобой, и вот тогда тебе лучше действительно не возвращаться в Москву, окажешься на кладбище. Тебя туда увезут прямо с дороги от аэропорта.
Я почувствовал, как спину начал покрывать пот, испугался, но виду не подал и уверенно парировал:
– Это вербовка. Это была чистая вербовка. Никакой подставы здесь не может быть, к тому же мы с ней теперь не чужие друг другу люди, если можно так сказать. Я ей верю.
– На чем основана твоя вера? На полупьяном трахе? Не забывай, что у нее непременно должно было наступить трезвое переосмысление всех обещаний, которые она дала тебе при всех этих физиологических обстоятельствах.
– Ну, я не знаю… А что тогда делать? Я понимаю, что нужен подстраховочный вариант, но вы сами знаете, что проникнуть на его виллу под носом у круглосуточно дежурящего полицейского патруля – это утопия. А потом, даже если допустить, что я каким-то чудом попаду туда, то что мне делать? Пытать его, что ли? Я, конечно, пообещал Андрею, что засуну Струкову в задницу паяльник, но сотворить такое – затруднительно. Я не садист. Да и времени для пыток у меня не будет. У него обязательно есть какая-нибудь прислуга, которую придется валить, а лишние жизни прислуги мне ни к чему, за них придется расплачиваться тяжелее, чем за жизнь подонка Струкова. Да, и вот что еще: у меня здесь нет даже пистолета. А без него моя работа – это все равно что работа сантехника без газового ключа и пакли. Может, поможете с оружием? Без него я чувствую себя цыпленком среди волчьей стаи.
– С оружием я точно помочь не смогу. У меня его просто нет. В посольстве, безусловно, есть несколько единиц стрелкового оружия, но все оно табельное и находится под постоянным наблюдением. К тому же оно российского производства, как ты сам понимаешь, а пуля, выпущенная из какого-нибудь «Макарова», обязательно попадет на экспертизу, и тогда всем станет кисло, так как круг подозреваемых очертится сам собой. Вот так. А у тебя что, вообще нет никаких идей по добыче ствола?
– Почему нет? Есть. Полицейские, охранники…
– И?
– Придется грохнуть кого-то…
– Дурак, что ли? Кого ты грохать собрался? Плесни-ка мне вина. Так кого ты собрался грохать? Полицейского?! Да это будет событие национального масштаба! Убийство полицейского, убийство милиционера – это тупейшая и непоправимая ошибка, исправить которую никогда не будет шансов. Сто один процент из ста, что тебя найдут и в Россию ты больше никогда не вернешься. Сгниешь в местечковой тюрьме с членом какой-нибудь гориллы в заднице. Забудь даже думать об этом. Да и охранник… Вообще, лишнее убийство – ни к чему. Что плохого сделали тебе эти люди? У них наверняка есть семьи, дети, а ты собрался тыкать в них ножичком или ломать шейные позвонки…
– Что же мне тогда делать? Как достать оружие? У меня осталось чуть больше трех суток на выполнение задания, а воз и ныне там.
– Фильм смотрел, «Укол зонтиком»?
– Смотрел. В детстве.
– Ну, вот.
– Что «вот»?
– Кольнешь полицейского или охранника, выбирай сам, вот этим шприцем. – С этими словами мой новообретенный родственник извлек из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток в фольге и положил передо мной: – Убери. Это шприц с содержимым, которое отшибает память и парализует минут на сорок. Воткнешь сзади в ногу или в ягодицу, действие мгновенное. Зато все живы-здоровы. Искать, конечно, будут, но не так рьяно, как после убийства. За три дня уж точно не найдут.
– Вот спасибо. А что там за составчик, в этом шприце?
– Много будешь знать, как говорится… Какая разница? Умные люди придумали специально для таких вот случаев. Это не совсем шприц. Это устройство, которое бесшумно стреляет заряженной составом иглой. Тебе даже подходить близко к жертве не надо будет. Достаточно просто направить штуковину куда надо. Главное не промахнись, так как тот, против кого ты станешь действовать, тебе второго шанса не даст.
– Спасибо, Петрович. Так у тебя какой-то план есть?
– Нет у меня никакого плана. Я, как ты сам понимаешь, ни в чем подобном участия принимать не могу и не стану. Я только могу тебе подсказать, где ты можешь его перехватить. Струков – человек спортивный. У него явный комплекс стареющего мачо, а животик слегка висит. И чтобы его убрать, он каждый день ходит в тренажерный зал недалеко от дома. Приезжает на машине с водителем-охранником. Тот ждет внизу. Это совсем рядом с его домом – на Salguero, в торговом комплексе Carrefour, на втором этаже, вход со стороны автостоянки. Название клуба – SMG sports. Твой подопечный бывает там ежедневно с 12 до 13.30. Бегает по дорожке, жмет штангу, парится в сауне. В своем отеле у портье попросишь free access card и с ее помощью попадешь внутрь. Дальше – твоя импровизация. Но ближе, чем там, ты к Струкову не подберешься. Действуй. И запомни – ему все равно конец. А мальчики из «Гитлерюгенд» будут искать свои деньги. Поэтому было бы резонно просто взять то, что положено Андрею, а остальное, если таковое имеется, оставить в покое, чтобы попало в руки к законным хозяевам после смерти Струкова. Если же этого не сделать, то страшно представить, чем это вообще может закончиться для тебя и для твоей испанской подружки.
– А мне-то чего бояться? Можно подумать, что они пошлют кого-то в Россию по мою душу. Чушь, ерунда, так не бывает.
– Но ведь ты приехал сюда? Когда в деле замешаны такие деньги, то границ не существует. И почему обязательно вариант с наемным убийцей? Они могут выдать тебя полиции, затем Интерпол, затем последует требование о выдаче. Наши, конечно, никого не выдадут, да еще и бывшим фашистам, но судить-то тебя все равно будут, хоть и у нас. Я думаю, что в твои планы это точно не входит?
– Ладно, я все понял. Возьмем еще что-нибудь закусить, выпить?
– Ты как хочешь, а мне что-то расхотелось.
– Вот и у меня такое же состояние. Я когда сильно нервничаю, то есть вообще ничего не могу, не лезет.
– Ну, тогда с богом. Действуешь один, на меня не рассчитывай. В самом крайнем случае прибегай в российское посольство. Улица Rodriguez Реnа, почти в самом конце, по левой стороне, если двигаться от твоего отеля. Позвонишь в интерком, тебе ответят, скажешь, что ты ко мне, и тебя впустят, но это на самый, так сказать, «пожарный».
– Спасибо вам, Виктор Петрович. И у меня просьба: вы Лере не рассказывайте ничего, ладно?
– Ты дурак, что ли? Какой мне резон ей вообще что-то рассказывать? Успокойся.
– Виктор Петрович. Я тут, знаете, хотел у вас спросить. А Гитлера точно тогда в мае сорок пятого застрелил Борман? Или он тоже, того, как и все остальные, сбежал? Вы случайно не знаете?
– Мы, дорогой Марк, знаем много чего. А вот тебе лишние знания, может статься, не пойдут на пользу. Считай, что ты у меня ничего не спрашивал. А я ничего не ответил, а я и на самом деле ничего не ответил. Тебя довезти?
– Спасибо. Не надо. Хочу пройтись, мысли привести в порядок.
– Ну, пока тогда. Телефон мой вот пишу на бумажке, звони, как что-то будет понятно.
Сделка с совестью
Ночной Буэнос-Айрес оказался даже красивее, чем днем. Электричества в центре города не жалели. Все красивые здания, все памятники были отлично освещены. По широким улицам сновали тысячи быстрых парных огней-фар, по тротуарам двигались толпы прохожих, а от стен домов время от времени отделялись безликие, похожие на призраков, изможденные люди и протягивали карточки с предложением продажной любви. Они были на каждом шагу, но делали свою работу механически: я просто молча проходил мимо, они сникали и вновь прислонялись к стене. Лишь один из них, нахальный тип, похожий на боксера веса пера, увязался за мной, быстро тараторя что-то на испанском, затем, уяснив, что я не понимаю его, перешел на традиционно плохой для этого города английский и задал не менее традиционный вопрос:
– Приятель, ты откуда?
– Россия.
– О! Комрад! Амиго! Наташьчя! Тракацца!
Мне стало противно, и я лишь отмахнулся от этого жалкого уличного червяка, но он не унимался. Просто он не знал, что сегодня явно не его день, вернее, вечер. Тем временем с широкой Avenida 9 Julio я свернул на безлюдную Juncal, а назойливый сутенеришка не отставал. Спустя еще сотню метров он забежал вперед, резко развернулся, и я увидел в его руке небольшой, но явно очень острый нож. К чему-то подобному я готов всегда. Чувство осторожности, особенно в чужом городе, никогда не покидает меня. Вот и тогда этот грабитель-неудачник явно не ожидал, что в моей руке также окажется нож, острый, как бритва, из набора «Leatherman». Я улыбнулся и свободной левой рукой для затравки показал ему фак. Он бросился на меня и хотел ударить сверху вниз. Я нырнул под его руку и воткнул свое жальце ему в шею. Тут же выдернул нож обратно и отскочил в сторону. Судя по всему, я перерезал сонную артерию. Кровь из раны ударила, как струя из шланга, пачкая плиты тротуара. Горе-грабитель и торговец несвежим половым мехом схватился рукой за шею и начал что-то угасающее хрипеть. Затем упал. Что было с ним дальше, меня не занимало, я, что называется, по-быстрому сделал ноги.
В отеле меня окликнул портье:
– Сеньор, вам звонила дама. Я ответил, что вы еще не возвращались, тогда она попросила вас дождаться ее звонка и ночью быть в номере.
– Она не представилась?
– Нет. Но она говорит по-испански как испанка, а не аргентинка.
– Разве язык чем-то отличается?
– О, да. Ведь это естественно. В Латинской Америке люди более ценят слово, чем в Европе, поэтому мы сглаживаем некоторые окончания в словах и делаем их короче, чтобы не говорить лишнего, сеньор. Ваша дама – настоящая испанка. У нее очень четкий и красивый кастильский. Он звучит как красивая музыка.
– Спасибо. Обещаю, что никуда не денусь ночью и буду сладко спать. Мне нравится ваш город, и я с удовольствием бродил бы по его улицам до утра, но в городе бродит слишком много бродячих собак, вот-вот укусят.
– Сеньор, я не понимаю, у нас вовсе нет бродячих собак. Их отлавливает специальная служба. Если вам попалась такая собака, то сообщите мне место, где вы ее увидели, и я позвоню в полицию. Ведь тварь может быть очень опасна!
– Это хорошо, что у вас есть такая служба, но вряд ли она занимается двуногими собаками.
– Я не понимаю. Что сеньор имеет в виду?
– Не обращайте внимания. Сеньор каламбурит.
– О'кей! Buenos I Moches.
– Hasta macana.
В лифте я поднялся в номер, вошел в темный коридор и закрыл за собой дверь. Свет не включал. От окна к коридору протянулась узкая полоска голубого света, пробившаяся через неплотно задернутые шторы. Я постоял несколько секунд, прижавшись к коридорной стене, затаив дыхание, прислушиваясь и внутренне готовясь обнаружить чье-то присутствие. Это многолетняя привычка. Ведь со мной, в случае чего, никто не станет церемониться. Два-три пистолетных выстрела, задушенных глушителем, и я в стране Оз. Или еще где-нибудь, например у Королевы Дождей. Не хочу, не хочу вот так подыхать в луже собственной крови, вытекающей из аккуратных пулевых отверстий спереди и рваных ран сзади, там, откуда, вырвав куски мяса, вылетят пули, прошив меня, любимого, насквозь. Пускай так находят свою смерть отморозки, сутенеры и террористы. Я другой. Я не такой, как они. Я не хочу иметь с ними ничего общего. Мне страшно. Мне очень, очень страшно. Я не вижу будущего, и эта полоска голубого, инфернального света заставляет меня на миг оцепенеть. Неужели я схожу с ума? Мне предстоит пристрелить человека. Какая разница, плох он для кого-то или хорош? Украл он что-то или нет? Не я дал ему жизнь, так какое тогда я имею право забирать ее?
Все еще не включая свет, я прошел по световой дорожке, распахнул стеклянную дверь и вышел на балкон. Вид, открывшийся мне с высоты четырнадцатого этажа, мгновенно вытеснил из мозга весь начинающий было скапливаться балласт. Я словно парил над городом Счастливых Ветров, и они, подхватив меня, обвивали мою плоть своими нежными, мамиными руками, наполняли легкие, проникали всюду внутри. Ветры выдули из головы весь мусор, все лишние и ненужные мыслишки. Совесть – плохой помощник в делах. Да и есть ли она? Или совесть – это дьявол, который тормозит, как якорь, цепляясь за дно и не давая развить полную скорость по водной глади, где не видно берегов и, казалось бы, плыви куда хочешь? Совесть порождает сомнения, заставляет руки опускаться и прекращает движение вперед. У каждого есть его нравственный предел, дальше которого человек не двинется по определению. И каждый раз, подходя к этому пределу вплотную, можно попытаться передвинуть стенку немного вперед. Так трусоватый вор-домушник, находя в очередной чужой квартире пистолет, через некоторое время переходит в более страшную квалификацию и становится вооруженным разбойником. Проститутка подсыпает клиенту снотворное в водку, пытается вынести все, что в ее силах, из логова любви и, видя, что клиент очнулся и лениво глядит на нее, уверенный в своем физическом превосходстве, бьет его по голове так удачно подвернувшимся ей под руку утюгом. Алкоголик, раскаивающийся ранее по утрам и обещающий немедленно завязать, вместо обещаний ищет возле заблеванной кровати своей вожделенную бутылку и, не находя ее, в ярости кромсает свою жену и детей кухонным ножом. Воистину, совесть – это двуликий, как изображение валета на игральных картах, Дьявол. Он мудрит, путает, водит человека в бесконечном лабиринте предубеждений и в конце убивает его душу. К черту мою совесть! Ее унес прочь свежий и вечный ветер Города Ветров. Завтра настанет первый день, встреченный мной в бессовестной свободе или в свободе от совести. Она улетела и больше не вернется. Никогда. Зачем мне совесть? Живут же без нее мерзавцы из пенсионных фондов, покупающие пентхаусы и лимузины на деньги пенсионеров. Олигархи, на трупах сколотившие свои миллиарды, обворовав при этом целую страну. Актриски, сделавшие карьеру через передний проход, и актеры, сделавшие ее через задний. Президенты-марионетки, пришедшие к власти в результате оранжевых революций лишь для того, чтобы выжать последнее из своих обескровленных, смешных по размеру республик бывшего СССР, ныне гордо именующихся «независимыми государствами». Независимыми от кого, вот в чем вопрос? Может быть, от здравого смысла? Или от своего настоящего покровителя, США? И, в конце концов, гребаные работодатели-капиталисты, которые дают тем, кто работает на них, медный грошик с тем, чтобы завтра его превратили в золотой, который тут же будет истрачен на прихоти любовниц, кокаин и анальные шарики.
Поток озлобленных и ядовитых мыслей прервал телефонный звонок. Надрывался аппарат, установленный на прикроватной тумбочке. Я бросился к нему, сорвал трубку и услышал милый голос, по которому я успел соскучиться за те несколько часов, что прошли с момента нашего с Клаудией расставания:
– Марк, это Клаудия.
– Милая, как ты?
– Марк, со мной все в порядке, я не могу сейчас разговаривать. Завтра, в пять часов утра я отправлюсь на пробежку. Не могу спать долго, разница с Мадридом минус пять часов. Давай встретимся с тобой в парке Tres de Februero, возле озера. Там никого нет в это время. Я все тебе расскажу. Договорились?
– Конечно, договорились! Дай мне номер своего мобильного. Мы с тобой даже не успели обменяться телефонами, глупцы!
– Записывай. Записал? До завтра. Ровно в пять, не опаздывай.
Утреннее свидание
Я проснулся в половине четвертого утра. Мои часы показывали московское время. 10.30. В самый раз. Организм не успел перестроиться, и я чувствовал себя вполне сносно, делая поправку на вчерашний перелет и некоторое количество выпитого спиртного. За окном было темно, никакого намека на рассвет. Полчаса я пролежал в теплой ванной с журналом National Geographic, который считаю лучшим и наиболее информативным для того, кто хочет самостоятельно путешествовать. Статьи в Geographic – это как приманка: несколько прекрасных фотографий и самые важные слова о том, что стоит увидеть своими собственными глазами. Я знаком с этим журналом с далекого детства. Это теперь он издается в России, а тогда, в далеком 84-м году, я, вместе с одноклассниками перекидывая макулатуру, сбор которой был обязательным для всех (могли даже в школу не пустить без этой пачки ненужных бумаг), вдруг нашел потрясающую вещь. Больше сорока журналов на английском языке были перевязаны обыкновенной бечевкой и выброшены в макулатуру. Эту связочку «Вторсырью» не дано было переработать. Ее переработал я у себя дома. Каждый день, в течение долгих месяцев, я сперва рассматривал прекрасные фотографии незнакомых мне стран, а потом мне страшно захотелось узнать, что же под ними написано. Формально английский язык в моей среднеобразовательной школе № 421 Перовского района города Москвы, конечно, преподавали. Была у нас такая Любовь Федоровна Ушакова – преподаватель английского языка. Тот, кто выдал ей диплом учителя, как минимум невежда. Ее словарный запас был прямо пропорционален ее ужасному произношению. Научиться чему-то у такого учителя в классе, где сидели двадцать придурков, из-за раннего полового созревания не успевавших ни по одному из предметов, было невозможно, и я стал учить английский язык по той самой подшивке, которую кто-то так любезно выбросил, да продлит Господь Бог его дни. Через восемь месяцев я прочел все журналы, и мне захотелось чего-то большего. Я долго не мог заснуть, представляя себя путешественником, который ездит по всему миру и его везде понимают. Моя мечта, пускай и немного в ином виде, но сбылась, и именно благодаря этому прекрасному журналу. Свои первые деньги я истратил на поездку в Лондон, затем в Париж, затем мне так понравилось путешествовать, что я стал летать в европейские города постоянно, хотя бы на два-три дня. Это замечательная отдушина, которая появилась благодаря смене политического курса, спасает таких, как я, людей, воспринимающих этот мир с эстетической точки зрения. Если постоянно жить в Москве, то, мне кажется, я бы заболел, спился, сторчался и умер от неизбывной тоски по новым впечатлениям. Живем мы один раз, а деньги в гроб с собой не унесешь, и, кроме Турции и Египта, Таиланда и Кипра, дорогие граждане, есть на свете множество интересного и очаровательного, увидев которое становишься богаче прежде всего духовно.
Несколько минут я истязал себя под контрастным душем, а как известно, – это лучшая профилактика для сосудов и нервной системы во все времена, затем напялил спортивную форму, взял рюкзак и совсем было собрался уходить, но вспомнил про подарок своего новоявленного родственника и также кинул его в рюкзак. Выехал в темный город. Где-то далеко, на краю небес, начало появляться слабое предрассветное свечение, вернее, лишь намек на него. Была половина пятого, и до полного рассвета оставалось еще полтора часа. Я медленно поехал в направлении Palermo, периодически, при свете уличных фонарей, сверяясь по карте с маршрутом. В парк я въехал без пяти минут пять и, почти в полной темноте, каким-то чудом выехал к озеру. Почти сразу на другой его стороне появилась бегущая женщина в белом спортивном костюме. Мы быстро стали сближаться, я соскочил с велосипеда, раскинул руки, и мы слились в объятьях, так, как будто я был ее мужем, отцом пятерых ее детей и вернулся с войны или из долгого плавания. Ее порыв был искренним, невозможно было так сыграть. Я сорвал с нее ее белый костюм, одежду с себя, и мы остались в одних кроссовках. Трава была холодной и мокрой от ранней росы, и весь дискомфорт этого ложа пришелся на мою спину. Нам не было холодно, нам было очень, очень горячо. Настолько, что никто из нас не подумал о презервативе, а я отчего-то не захотел контролировать себя.
Разговор начался после того, когда, отдышавшись и кое-как одевшись, мы в обнимку, втроем, считая велосипед, добрели до скамеечки и блаженно опустились на нее:
– Марк, я могу перевести деньги сегодня. И будет лучше, если я сделаю это именно сегодня, так как завтра, да и вообще в любую минуту, все может измениться. Он доверяет мне. По крайней мере, внешне это выглядит именно так. Я уже вчера дала первые рекомендации, и они ему понравились. По-другому и быть не могло, потому что я знала, о чем с ним говорить, и дела его находятся не в лучшем состоянии. Финансист из этого вашего Струкова очень посредственный. Он знаком с азами, безусловно. Он знает общие положения, но он не является специалистом ни в одной из финансовых областей. Он просто играет на бирже, вот и все. Причем он с гордостью поведал мне, что не сильно доверяет аналитике и прогнозам, а полагается исключительно на свою интуицию. Человек, который так говорит, – это или голливудский актер, зубрящий роль, или дилетант. Ведь он не актер? Задавал мне бессмысленные вопросы, ответы на которые есть в любом телевизионном экономическом обозрении. Со знанием дела рассуждал об инвестиционном климате Аргентины и делал прогнозы относительно развития здешней экономики. Чушь! Ерунда! Голословие! Но самое главное отнюдь не в этом. А в том, что он стал спрашивать у меня, как лучше всего спрятать деньги таким образом, чтобы никто, кроме него, не знал бы, где они находятся, и не смог бы отследить ни одного транша. Я стала изучать вопрос и впервые увидела размер его состояния. Это немного больше, чем восемнадцать миллионов. У меня такое впечатление, что этот человек вновь собирается ограбить кого-то и в Аргентине он задержится ненадолго. А эту виллу он всего лишь арендует, она не его собственность. Еще раз повторяю тебе, Марк, действовать надо сегодня. Как? Решать тебе. Давай обсудим это вместе, здесь и сейчас. Больше такой возможности может не представиться.
– Клаудия, а сколько это «немного больше»?
– Точно я сейчас сказать не смогу, но больше двадцати пяти миллионов. И часть из этих денег находится у его фонда в доверительном управлении. Вот эту самую часть Струков, как мне кажется, точнее, я просто в этом уверена, и собирается присвоить.
– И что ты предлагаешь?
– Я думаю, что мы сделаем так: ты будешь неподалеку, я переведу деньги туда, куда нужно нам, позвоню тебе на мобильный телефон, ты придешь, застрелишь его, и мы спокойно покинем его гостеприимное жилище. В доме, кроме него, живут еще три его наложницы, которые испепеляют меня взглядами, полными ненависти и животного страха оттого, что они боятся, как бы их господин не назначил меня любимой женой, а их бы не секвестрировал. Помимо этих сучек, есть еще шофер, исполняющий роль телохранителя, и приходящая прислуга. Все эти люди – местные. У Струкова, как он сам мне сказал, мечта поговорить хоть с кем-нибудь на родном языке.
– Твоя последняя фраза меня окрылила. А ты не видела, есть ли у шофера оружие?
– Явно он его не носит, но, очевидно, есть, а впрочем, я не знаю.
– Ты не можешь достать списки участников его фонда?
– Наверное, смогу, но зачем они тебе?
– Обязательно сделай это, милая моя девочка. Это очень важно. И вот каков мой план: в одиннадцать часов утра Струков должен будет поехать в одно известное мне место. Он будет отсутствовать около полутора часов. Ты должна будешь перевести деньги. И я прошу тебя не превышать цифры. Шестнадцать миллионов двести тысяч долларов должны уйти вот на этот счет для моего заказчика, девятьсот тысяч ты, как мы и договаривались, забираешь себе, а еще девятьсот тысяч ты переводишь мне, на мой счет в «Банк Москвы». Вот тебе реквизиты. Что касается всей остальной суммы, то пусть она остается там, где лежит. Это не наши деньги. Это деньги людей, связываться с которыми у меня нет ни малейшей охоты. Они получат свое после завершения необходимых юридических формальностей и не станут преследовать нас. А именно их преследования я боюсь по-настоящему.
– Марк, мне надо задать тебе два вопроса, и оба они настолько важные, что, с какого начать, для меня является мучительным вопросом.
– Тогда начни с первой буквы по алфавиту из первого слова каждого вопроса.
– Whence и what. He получается. Ну да ладно. Итак: откуда ты знаешь, что Струков куда-либо собирается уезжать? Что это за люди, которых так надо бояться?
– Клаудия, ты зря думаешь, что, готовя эту операцию, я заранее рассчитывал, что встречу тебя в самолете. Поэтому у меня был основной вариант, тот, который стал теперь запасным. Как раз благодаря ему я и знаю о многом, в том числе о передвижениях твоего клиента. И именно благодаря ему я знаю, что за люди доверили Струкову свои деньги. Знаю, кто они такие. И уверяю тебя, что лучше тебе об этом не знать. В моей стране слово «мафия» чужое и звучит несколько комично, но тебе-то, надеюсь, знаком истинный смысл этого слова?
– О, да, и в моей стране оно улыбок, а тем более смеха не вызывает. А что именно за мафия? Сицилийцы, колумбийцы, Аль Каида?
– «Гитлерюгенд». Это я так ее называю. По-немецки она называется «Kleine Spinne» – «паучок». А задолго до нашего времени называлась просто «Паук». Те, кто создавал ее, высшие нацисты, умерли, но пустили здесь, в Латинской Америке, прочные корни. Их место, их дело, их принципы и вера перешли к их детям, и именно они, их отпрыски, руководят сейчас множеством преступных промыслов на этом материке. Струков имел несчастье привлечь их внимание своими аферами с созданием финансовой пирамиды, и они, что называется, на бандитском жаргоне, «прикрутили» его. Заставили взять деньги и выплачивать с них высокие дивиденды, ничего не предлагая взамен несчастным вкладчикам. Денег на всех не хватает, и пирамида начинает рушиться, задолго до срока, который предполагал Струков. Исход для него ясен: или он умирает от пули наемного убийцы, посланного потомками фашистов, или он ударяется в бега, надеясь, что его не найдут, хотя это довольно смешно, ведь не собирается же он улететь с Земли, а по-другому от этих людей не спрячешься, они где угодно достанут. Есть еще и третий вариант, который он никак не мог предусмотреть, – это мы с тобой. И давай-ка действовать в соответствии с ним. Ты позвонишь мне, как только Струков покинет виллу, договорились?
– Да.
– Ты немедленно переведешь деньги на офшорные счета и на мой счет в Москве, так?
– Конечно, Марк.
– Ты не станешь заниматься самодеятельностью и переведешь только то, что положено нам и моему клиенту, а фашистам оставишь их фашистское, хорошо?
– Да, я согласна. Но как ты?..
– Остальное – не твоя забота. Просто приготовься к тому, что тебе предстоит просмотреть рекламный ролик к фильму Тарантино. Займешь свое место в зрительном зале и проводишь Струкова в последний путь. Ведь ты не сентиментальна?
– Вовсе нет.
– А вот я как раз чертовски сентиментален.
– Марк, это отличительная черта всех настоящих злодеев. Разве ты не знал?
– Смешно. Знал, разумеется. Не считаю себя злодеем. Нам пора расстаться ненадолго. Увидимся, как я надеюсь, очень скоро, береги себя.
– Ты тоже. Я сразу позвоню.
– Да, не забудь. От этого звонка все и зависит, и в том числе твой скромный домик в Мартиналле.
– Удачи, ковбой.
– Удачи, ковбойша.
Театр одного актера и портрет Бормана
На раме велосипеда, как когда-то в далекой пионерской юности, я довез свою женщину в белом до границы парка, махнул ей рукой на прощанье и, не оборачиваясь, покатил добывать пистолет.
Интересно, я когда-нибудь научусь хладнокровно совершать преступления? Или вот так, до самого конца, который обязательно когда-нибудь наступит, а хотелось бы, чтобы не скоро, мои конечности будут холодеть, на лбу появляться холодная испарина, а мочевой пузырь пугать протечкой? Что такое, в самом деле? Трусишка Марк, который никак не превратится в отморозка. Причем страшно перед тем, как что-то должно произойти. Страшно представить себе, что ты это должен сделать. Но вот гаснут большие люстры, зрители стихают, осветитель добавляет свет, и на сцену, в полном, если так можно выразиться, антураже, выхожу я. Весь свет концентрируется на мне. Я – одно яркое пятно посреди обитаемой темноты. Руки сложены на груди, крест-накрест, как после причастия. Голова опущена вниз. Вот она поднимается. Крупный план. Глаза. В них стоят слезы. Губы. Они шевелятся. Никто не может расслышать то, что я говорю. Потому, что никто не видит, как я протянул руку к двери маленького флигеля, в парке алюминиевого цветка. Никто не видит, как дверь открывает заспанный человек в сине-белой униформе. Никто не видит, как я нажимаю кнопку на маленьком цилиндре, из него вылетает иголка, и мы молча смотрим друг на друга. Одна секунда, две, две с половиной секунды. Падай, родной, ты должен упасть. Ты должен упасть, для того чтобы жить. Не заставляй меня делать то, чего я не хочу делать. Мне не нужна твоя жизнь, зато она нужна тебе. Падай! Вот так. Хорошо. Я поддержу тебя, аккуратно уложу твое обмякшее тело на пол. Заботливо подложу под голову толстую книгу с твоего стола, чтобы у тебя не запал язык и воздух продолжал поступать в твои легкие. Только живи и дай возможность умереть другому. Дышишь? Пульс слабый, но он есть и не собирается пропадать. У тебя все будет хорошо. Очень надеюсь, что ты не сообщишь полиции о внешнем виде вырубившего тебя крепыша в капюшоне, надвинутом на глаза, и с жидкой бородкой. Тогда, по этим приметам, схватят какого-нибудь другого, невиновного человека. Воистину одиноким преступление не бывает. За ним, словно хвост кометы, тянутся другие мерзости в виде отягчающих обстоятельств, но пускай у тебя все будет славно и то, что случилось с тобой ранним октябрьским утром, станет самой большой твоей неприятностью в жизни. Может быть, тогда в этой стране перестанут вооружать охранников или, по крайней мере, научат их не открывать дверь черт знает кому, уповая на пистолет, убранный в застегнутую кобуру. Кобуру я оставляю тебе, а вот пистолет и запасную обойму я забираю себе. Больше ты их никогда не увидишь. Ну, вот и все, я закончил играть свою прелюдию к спектаклю. Как? Никто ничего не видел? Все смотрели в глаза, наполненные слезами, а в это время в темноте происходило все самое важное? А зачем уделять такое пристальное внимание чужим слезам? Лучше смотреть по сторонам и не расслабляться. Сильные эмоции – это лучший отвлекающий маневр. Пока вы с неприличным любопытством рассуждали о причине, которая могла бы побудить такого хорошего актера, как я, заплакать, я подготовил все для будущих актов моей драмы. Сейчас сцена осветится, на ней появится перекресток Avenida Felgueroa Alcorta и Salguero. Возле него огромное здание торгового центра Carrefour и автомобильная стоянка. Со стороны Coronado выезжает черный, как безлунная ночь, седьмой «BMW» с непроницаемой тонировкой. Двумя минутами ранее в кармане моих спортивных брюк раздается телефонная трель:
– Милый, он уехал: большой черный «BMW». Я приступаю. Я очень боюсь. Постарайся, пожалуйста, сделать все так, чтобы нас никто не стал бы искать.
– Начинай и позвони мне, как только закончишь. У меня все готово. А вот и он. Все, я пошел.
Струков оказался человечком среднего роста, примерно метр семьдесят, не больше. На голове ежик светлых волос, делающий его похожим на какого-то старого цыпленка. Я стоял метрах в тридцати от того места, где остановилась его машина. Шофер быстро вышел, обошел «BMW», открыл правую заднюю дверь, и тот, ради которого я пролетел пятнадцать тысяч километров, предстал передо мной вылезающим из автомобиля. Спортивной фигура у Струкова не была, но лишнего веса в нем особенно не чувствовалось, передвигался он быстро, походка была уверенной. Он взял поданную шофером спортивную сумку и направился к входу в Carrefour. Спустя несколько секунд я пошел следом за ним. Миновав стеклянные раздвижные двери, я увидел, как он поднимается на эскалаторе на второй этаж. Круг постепенно замыкался. Я не стал сразу подниматься вслед за ним, а зашел в супермаркет, купил две большие пластиковые бутылки Coca-Cola, расплатился в кассе, уже после этого поднялся на эскалаторе и зашел в туалет. Заперся в кабинке, осмотрел пистолет, дослал патрон в ствол, поставил на предохранитель. Отвинтил крышки обеих бутылок, сделал из одной пару глотков, а все остальное вылил в унитаз. Ножом срезал их узкие горлышки до отверстия, подходящего по диаметру стволу «Browning». Таким образом я обзавелся двумя одноразовыми, примитивными глушителями. Убрал модернизированные бутылки в рюкзак, туда же кинул крышки и срезанные горлышки, спустил воду, подождал несколько секунд и вышел из туалета. Прошел на парковку, миновав ее, подошел к входу в фитнес-центр. Вошел в вестибюль, где за длинной стойкой сидели двое симпатичных девчонок-администраторш. Отдал одной из них мою карточку на бесплатный вход, расписался за мистера Клименко и попал в тренажерный зал.
Несколько человек-посетителей были рассредоточены по разным местам и заняты каждый своим делом: кто-то жал лежа штангу, кто-то рвал бицепсы гантелями, кто-то приседал. Струков бегал по дорожке. На шее у него было накинуто полотенце. Темп бега был невысокий, но пот обильно заливал его лоб, и он смахивал его этим самым полотенцем. Я сделал вид, что растерянно осматриваю незнакомое место, немного помедлил и направился к соседней беговой дорожке. Встал на нее и вновь притворился, что не понимаю принципа ее запуска.
Струков не смотрел в мою сторону, я понял, что настало время действовать:
– Черт ее знает, как работает это хреновина! – словно бы в сердцах промолвил я по-русски.
На Струкова родная речь подействовала именно так, как я и предполагал: он повернулся в мою сторону, улыбнулся и произнес:
– Вы из России?
– Да, из Москвы. Взял вот в отеле карточку на бесплатное занятие здесь, а теперь не могу понять, как тут и что работает.
– Это несложно. Нажмите вот эту кнопку, теперь введите ваш вес, количество минут и уровень сложности. Ну вот, в добрый путь, как у нас говорят.
– Спасибо огромное. Вы, я вижу, здесь частый посетитель, держитесь уверенно, как завсегдатай.
– Да, я почти каждый день сюда хожу, уже полгода.
– О, так вы здесь живете? Наверное, работаете в посольстве?
– Нет, с чего вы взяли? То есть я действительно живу здесь, но работаю не в посольстве. Я даже не знаю, где оно находится и, по правде сказать, знать не хочу. Я гражданин Аргентины.
– Понятно. А я банкир и приехал сюда в этакую разведывательную командировку, но пока что у меня все складывается как-то неудачно, а вернее сказать, вообще никак не складывается. Вокруг одно местное жулье.
Мы некоторое время помолчали. Оба сосредоточенно двигали ногами вперед-назад по резиновой ленте. Я кожей спины чувствовал, что Струкова разбирало любопытство. Но, что самое важное, он не боялся! Его, кажется, нисколько не удивило присутствие соотечественника рядом с ним в спортивном зале и мои объяснения, впрочем, довольно правдоподобные. Признаться, я был даже немного обескуражен таким откровенно простоватым поведением этой хитрой лисы. Как можно быть настолько уверенным в собственной неприкосновенности, если увел у серьезного человека не менее серьезную сумму? Здесь или действительно неоправданная надежда на суперкрышу, или что-то, чего я пока что не в силах понять. Продолжать мне было как-то «не в тему». Рыбка ходит совсем рядом с крючком, но все еще не проглотила приманку.
Украдкой поглядывая на Струкова, я заметил, как задергалась жилка у него под правым глазом. Что это с ним? Размышляет о причине моего странного появления или ищет возможность продолжить разговор? Среди великих книг, послуживших мне опорой в жизни, была книга моего великого соотечественника К.Г. Станиславского. Умение выдерживать паузу, полученное после ее прочтения, всегда выручало. Не подвел этот замечательный старик со своей наукой, взрастившей армию актеров, шпионов, аферистов всех мастей, всех, в ком, вопреки Нерону, не умерло актерское дарование и кто поставил его себе на службу. Не случайно этот труд переведен на все языки мира и все разведшколы включили его в свой курс обучения. Иногда мне кажется, что Станиславский – это языческий Бог, который, подобно Персею, принес людям подлинное искусство игры. Я выдерживал паузу, на лице моем было выражение интригующей отрешенности, и я вспоминал Джулию Ламберт из «Театра» Сомерсета Моэма. Лишь одной долгой паузой во время спектакля она погубила карьеру какой-то старлетки-выскочки, раз и навсегда показав, кто примадонна, а кто просто примазавшаяся профурсетка.
Тем временем, видя, что я не лезу с расспросами, и озадаченный моим показным безразличием, рыбка-Струков заглотнул наживку. Глаз не просто дергался, он ходил ходуном. Теперь моей задачей ловца человеков было аккуратно подсечь добычу и вытянуть ее из воды на берег. А уж здесь-то, на берегу, я буду хозяином положения. И он, наконец, заговорил:
– Это интересно. А какова же цель вашей командировки?
– Я инвестор из России. Хотел бы вложить здесь деньги. Верю в здешнее экономическое чудо, в то, что оно наконец-то случится и мои вложения принесут мне изрядный доход. Но пока как-то вяло все, реальных контактов у меня мало, как, впрочем, и времени. Те, с кем я списался по электронной почте из России, в реальной жизни показались мне пройдохами, и теперь, видимо, придется улететь отсюда ни с чем.
Сказать, что Струков заинтересовался, значит, ничего не сказать. Он остановил свою дорожку и жестом предложил мне сделать то же самое. Я нажал на кнопку STOP.
– Позвольте представиться, Струков Александр Васильевич. Президент финансовой компании «СТ – Latina investments group». Я полагаю, что у нас может возникнуть интересный предмет для делового разговора. Нет ли у вас желания пройти в бар и побеседовать более обстоятельно?
«Еще бы», – подумал я, широко улыбнулся и ответил:
– Меня зовут Роман Клименко. Совладелец одного из московских банков. – И я, решив убить любую карту козырным тузом, произнес название столь уважаемого банка, что Струков чуть не подпрыгнул. От удивления, надо полагать. Я понимал, что ничем не рискую, в точности зная о том, что фамилия одного из акционеров этого банка, человека публичного и известного решительно всем финансистам, как раз Клименко. Так что здесь легенда была абсолютной: я вполне подходил на роль ближайшего родственника этого банкира. – Занимаюсь международным девелопментом. Везде разъезжаю, инкогнито, так сказать, осматриваюсь, соображаю, куда бы вложить деньги, которые особенно и девать-то некуда. Дела в России идут хорошо, экономика на подъеме, денег банк зарабатывает столько, что они начинают пожирать самих себя. Инвестируем в серьезные иностранные проекты. Не имеет значения, какие именно, главное, чтобы как можно выше была рентабельность. С удовольствием приму ваше предложение, которое тем более приятно, что исходит от бывшего соотечественника.
И тут я допустил промашку. Нельзя было дать понять ему, что я думаю, что он именно приехал из России сюда, а не жил здесь постоянно, с самого рождения, например, выучив язык в семье родителей-эмигрантов. Я почувствовал, что он напрягся, и попытался исправить начинающую становиться угрожающей ситуацию:
– Просто вы так чисто и по-московски говорите, что я предположил, что вы мой земляк. Впрочем, я могу ошибаться. Поправьте меня в таком случае.
– Да, вы правы. Вам не откажешь в наблюдательности. Это безалкогольный бар. Вы любите соки, свежие, только что выжатые? Они здесь очень вкусны.
– Люблю, еще бы. Мне обыкновенный, апельсиновый. Я в каждой стране пробую именно апельсины и мясо и по их вкусу уже сужу обо всей остальной гастрономии.
– У вас оригинальный подход, Роман. Так в какую отрасль вы хотели бы вложить деньги?
– Для меня, как я уже и сказал ранее, это не играет роли. Мне важен высокий индекс доходности, все остальное – это дело управляющей компании.
– То есть вы не хотите углубляться, так сказать, в нюансы, а хотите поручить ваши деньги надежной управляющей компании, которая самостоятельно будет определять риски и работать с вами на условиях совместного договора?
– Конечно, Александр Васильевич! Зачем мне рисковать на рынке, состояние и нюансы которого я плохо себе представляю. Нанимать консультантов «на свой карман», которые еще, не дай Бог, кинут меня и разорят? Лучше я заключу договор с профессионалами и стану спокойно получать дивиденды, сидя в Москве.
– Роман, а позвольте спросить, какую сумму вы намерены инвестировать в надежный проект?
– Александр Васильевич, я так понимаю, что это разговор деловой и серьезный?
– Безусловно деловой и безусловно серьезный. Как и все, что связано с деньгами.
– Ну, что ж… В таком случае я с удовольствием побеседовал бы с вами, но позвольте, не здесь же, в самом деле. Что касается первоначальной суммы, то она, думаю, составит три-четыре миллиона долларов. Затем, после того как я буду иметь удовольствие убедиться в том, что все идет, как и задумано, я смогу увеличить сумму в десятки раз. Мой банк располагает для этого достаточными возможностями. Согласитесь, что лететь за пятнадцать тысяч километров и не получить при этом никакого результата – это не в правилах делового человека. В названии вашей компании есть слово «investments». Я так понимаю, что это неспроста?
Струков еще глубже заглотнул наживку. Я почувствовал, как его захлестнул адреналиновый прилив, на висках выступила испарина, глаза забегали, а пальцы правой руки, лежавшей на столике, начали подрагивать, выбивая дробь. Это неприятно удивило меня. Такое поведение для жулика его масштаба – верх отсутствия выдержки и хладнокровия. Не надо быть игроком в покер по имени Мэверик, из одноименного фильма с Мэлом Гибсоном в главной роли, чтобы понять, какие карты в колоде у этого негодяя. Обреченный строитель пирамиды тем временем говорил:
– Роман, разумеется, это слово здесь неспроста. Я привлекаю деньги вкладчиков и гарантирую высокий годовой процент. Их деньги работают в самых прибыльных финансовых проектах на всей территории Латинской Америки и за ее пределами, в том числе и в Соединенных Штатах. Есть большое количество вариантов инвестирования, но говорить сейчас что-то и объяснять что-то на пальцах – это не серьезно. Могу ли я пригласить вас в мой дом, который находится отсюда менее чем в минуте езды на машине? Там мы не спеша, в уютной обстановке сможем обсудить все вопросы. Я наглядно покажу вам схемы движения денежных средств, расскажу, как все это работает, чтобы у вас не возникало сомнения в том, что мы, русские, друг друга не обманываем.
– Знакомая фраза. Где-то я ее уже слышал. Только вот не могу вспомнить где… Хотя постойте-ка! Ведь это из фильма «Брат-2», кажется? Как раз тот самый момент, когда Данила покупает автомобиль-развалюху у еврея Куйбышева, и тот говорит именно эти слова, не так ли? Вы поклонник творчества Балабанова?
– Да я не то чтобы… Просто как-то пришлось к слову…
– А вы знаете, я ведь страстный его поклонник! У меня, если вам угодно, два любимых кинорежиссера, чьи фильмы абсолютно близки мне по духу, – это Тарантино и Балабанов. Я так и называю его, Балабанова: «наш российский Тарантино». Только его фильмы глубже, наверное, потому что ближе российскому менталитету. Ну, достаточно о кино, давайте лучше о делах. Я согласен. С удовольствием приму ваше предложение. Едем прямо сейчас?
– А зачем напрасно терять время? Побегать мы с вами еще успеем, а вот дело ждать не любит. Давайте-ка в душ и вперед! Внизу ждет мой автомобиль.
Все шло в точности так, как и должно было идти. Струков с подозрением было покосился на мой потрепанный рюкзак, но, перед тем как сесть в его машину, я показал ему пальцем на велосипед, принайтованный к перилам возле входа в торговый центр.
– Уж извините, что не облачился по такому поводу, как наша встреча, в смокинг. Всем другим видам городского транспорта предпочитаю велосипед, а чтобы руки были не заняты, все необходимое барахло ношу с собой в рюкзаке. Он у меня видал виды, но я, знаете ли, человек весьма экономный и с вещами расстаюсь только после их полной, так сказать, амортизации.
– Вот качество, достойное настоящего банкира! Мне такой подход импонирует.
– Еще бы! Я люблю, когда денег много, когда они работают и порождают, так сказать, себе подобных, а сорить ими направо и налево я не привык. Тем более какие у банкира могут быть свои деньги? Это деньги вкладчиков, инвесторов, всех тех, кто хочет, чтобы я зарабатывал для них. Надеюсь, что наша сегодняшняя встреча принесет свои плоды и мои клиенты будут довольны.
– Да, да. Я, Роман, также очень надеюсь на это. А вот мы уже и подъехали, извольте: мой скромный дом.
– Вы называете этот королевский дворец «скромным домом»? Прекрасная вилла! Одного взгляда, брошенного на фасад этого дома, достаточно для того, чтобы понять, что хозяин отличается тонким и изысканным вкусом. Александр Васильевич, вы меня просто поразили! Я, признаться, сразу задался вопросом о цене такого дома. Позвольте напрямую задать вам этот вопрос, как финансист финансисту.
– Вы знаете, не так уж он и дорог, если сравнивать с уровнем московских цен. Я вам так скажу: после ценников в родном Отечестве все остальные страны кажутся вполне доступными. Эта вилла обошлась мне в… – он замешкался, но лишь на долю секунды, – в три миллиона долларов.
– Это совершенные копейки за дом такого уровня. На Рублевском шоссе за один только проект пришлось бы отвалить несколько десятков тысяч, а это просто бумага. Сама же постройка обошлась бы в десять-двенадцать миллионов.
– Роман, жизнь здесь, в Аргентине, тем и прекрасна, что здесь не надо платить колоссальные деньги за то, что по определению стоит в несколько раз дешевле. Прибавьте к этому прекрасный климат, отсутствие зимы как таковой, а следовательно, и отсутствие целого ряда простудных заболеваний, и вы получите почти идеальную для жизни страну, которая не имеет тех проблем, что имеет Европа, страдающая от недостатка свободного места и перенаселения ее нелегальными эмигрантами из стран Африки. Я люблю эту страну, в ней прекрасно можно жить и работать, ни в чем себе не отказывая. Всеобщая бедность – это прекрасный шанс разбогатеть самому, что я и делаю.
Автоматические ворота распахнулись, и мы въехали в небольшой ухоженный парк перед домом. К собственной радости, стаффордов я нигде не увидел, должно быть, днем их держали в вольерах. Несколько огромных старых деревьев с толстыми стволами и раскидистыми кронами, аккуратные, словно по линейке проведенные, дорожки, множество тенистых уголков с красивыми скамейками плюс, конечно же, сам великолепный дом – все это создавало идиллическую картину жилища большого и заслуженного мошенника. Везде здесь царила этакая добротная роскошь, и все мне настолько нравилось, что у меня буквально засосало под ложечкой от нахлынувшей злобы, и почти мгновенно это чувство трансформировалось в желание поскорее прервать эту идиллию, выдернув из нее, словно гвоздь из доски, неправедного владельца этого украденного оазиса. Это было чувство сродни двигателю всех революций – классовой ненависти, и тем яростнее оно разгоралось в моем сердце, чем яснее я понимал, что, как и в большинстве подобных случаев, владелец не заработал на этот мир, а украл его для себя. Ну, что ж, пришло время пожинать плоды, Александр Васильевич. Идемте скорее в дом, мне не терпится увидеть Клаудию и достать из рюкзака предмет, который станет последним из того, что вы увидите при жизни.
Итак, из посторонних, а следовательно, и кандидатов в ненужные свидетели есть пока что лишь шофер. Я улыбаюсь видеокамерам, обещая им, что не уйду из этого дома, пока не уничтожу все то, что они записали. Хотя, разумеется, может быть сервер-дублер, на который кодированно передается видеоизображение, и он стоит в кабинете какого-нибудь сына Мюллера, но если думать об этом, можно опять почувствовать неуверенность, а это сейчас лишнее.
Внутри дом оказался невероятно шикарным. Все, что входит в понятие роскошь, нашло в нем свой приют. Наборные мраморные и паркетные полы, лестницы и панели из ценнейших пород дерева, хрустальные кристаллы люстр, потолочные фрески и лепнина, драгоценная мебель прекрасной работы. Здесь не было никакого техно, только старая добрая классика и очень много прекрасно сохранившегося антиквариата: статуэтки, кушетки, гобелены и прочая пыль веков, отчего поневоле складывалось впечатление, что находишься в интерьерах Эрмитажа, только прекрасно отреставрированных и без налета музейной показной «старости». Мы подряд прошли несколько огромных комнат и оказались перед закрытой дверью. Струков нажал на дверную ручку, и мы оказались в переговорной комнате. Овальный стол, в виде вытянутого бублика с дыркой посредине, вокруг которого стояли не меньше тридцати кресел, был величиной с сектор для метания копья на олимпийском стадионе. На дальней стене висел огромный экран, на тумбочке с витыми ножками мигал зеленым «глазом» проектор IBM. Перед каждым из кресел, на столе, лежал ноутбук огромного размера. Но то, что обескуражило меня поначалу более всего, находилось на стене, ближней к выходу. На большом портрете в тяжеленной по виду золотой раме был изображен Мартин Борман в полный рост. Он был одет в полувоенный френч серого цвета, брюки галифе и высокие черные блестящие сапоги. В правой руке Бормана художник нарисовал опущенный книзу стек. Наци номер два полунасмешливо, полупрезрительно смотрел прямо на овальный стол. Рядом с ним сидела крупная овчарка с вываленным розовым языком между двух нижних клыков, и Борман левой рукой держал ее за ошейник. Не зная, кто именно изображен на портрете, нельзя было бы догадаться, что это за личность. Никакой нацистской символики, никаких свастик, черепов с костями, готических лозунгов, всего этого антуража, давно ставшего элементами оформления гей-клубов, не было. Но сам портрет более чем красноречиво подтверждал рассказанное мне Виктором Петровичем. Я не подал вида, что узнал заместителя Гитлера, и сел в одно из кресел, предложенное мне Струковым. Сам он, обойдя стол, уселся напротив, открыл ноутбук, пощелкал по клавиатуре, после чего проектор тихо зажужжал и на экране появилось изображение каких-то скучных диаграмм и графиков.
– Ну, что ж, Роман, если вы не возражаете, то я сперва ознакомлю вас с общими направлениями деятельности моей инвестиционной группы, а затем мы перейдем к обсуждению частных вопросов. Я предложу вам на выбор несколько вариантов вложения денег, и уже вам решать, какой из них выбрать.
– Александр Васильевич, а на портрете изображен ваш родственник? Просто лицо довольно знакомое, но вот где я видел его раньше, я не в состоянии вспомнить.
– Нет, это… – это портрет одного очень влиятельного финансиста Латинской Америки. Его уже давно нет в живых, он скончался в Сантьяго в 1978 году, и когда-то ему принадлежал этот дом. Этот портрет остался от прежних хозяев, а я почти ничего не менял в прежней обстановке, дом нравится мне таким, какой он есть, со всем его содержимым.
– Спасибо за информацию, я намеренно не спрашиваю вас, как зовут этого большого финансиста. Все равно на имена, тем более на латиноамериканские, у меня память плохая. Итак, я внимательно вас слушаю.
Струков кивнул и начал говорить мне о том, о чем обычно говорят подобного рода люди, желающие заполучить к себе ваши денежки. Я слушал вполуха и изредка рассеянно кивал. Я думал о Клаудии, которая была где-то рядом и в этот момент тоже, наверное, ожидала близкой развязки.
Тем временем мой подопечный разошелся в своем красноречии не на шутку. Он размахивал руками, обещая мне золотые горы, баснословные проценты и нереальную эффективность. Я решил, что пора заканчивать эту комедию, тем паче что оттягивать ее финал мне было уже невыносимо, как было невыносимо смотреть на раскрасневшуюся морду этого жуликоватого фашистского прихвостня, которого про себя я окрестил почему-то «петлюровцем». Какая разница, что Петлюра – этот сын украиньскаго народа из Первой мировой тире Гражданской? И он, и Степан Бандера, и предатель Власов – одно Иудино семя. Палачи собственного народа на службе у антихриста. И вот сейчас, передо мной, под портретом второго по значимости ублюдка тысячелетнего рейха, Мартина Бормана, сидела эта тварь и плела паутину циничной лжи. Нет, пора заканчивать:
– Александр Васильевич, чем больше я слушаю вас, оцениваю обстановку этого дома, тем больше я прихожу к выводу, что не может быть все так абсолютно хорошо. Вы ничего не говорите о рисках, так, как будто бы их и вовсе не существует, а ведь они есть. Вы знаете, когда в мой банк приходит серьезный клиент, я прежде всего показываю ему наши активы, состояние электронных счетов, для того чтобы, увидев реальные семи– и восьмизначные цифры, человек понял, что он пришел в серьезное место. У нас не такая роскошная обстановка, но мои методы обработки клиента и склонение его к подписанию контракта кажутся мне более действенными, чем ваше рисование графиков и диаграмм роста прибылей.
– Господи, Роман! Да о чем вы говорите! Сию секунду я в режиме он-лайн выведу для вас информацию о состоянии счетов нашей компании – это пустяки! И, уверяю вас, вы останетесь довольны.
Пока Струков щелкал по клавиатуре, я незаметно столкнул со стола авторучку и полез за ней под стол. Целью моего маневра было желание проверить, нет ли под столешницей на месте, где сидит Струков, кнопки тревожного вызова. Кнопки не оказалось. Я поднял ручку и сел обратно в кресло. Бросив взгляд на горе-финансиста, я поразился перемене, произошедшей с его лицом: оно исказилось, правая сторона дергалась, сведенная нервным тиком, подбородок дрожал. Он перевел взгляд с монитора на меня и еле слышным голосом прохрипел:
– Кто-то украл мои деньги…
– Что?! Что с вами? Как это «украл»? Кто «украл»? Что вообще происходит?
– Мои счета, моей компании и мои личные, на них ничего нет! Понимаете, ничего! Ни цента. Не понимаю, что могло произойти!
– Успокойтесь. Такого не может быть. Кто еще знает пароль доступа к вашим счетам?
– Да… Я об этом как-то не подумал… Видимо, эта девка, аудитор, это она… Роман, позвольте я выйду, мне надо поговорить кое с кем.
– Александр Васильевич, я ваш коллега и потенциальный клиент. Мне, с чисто профессиональной точки зрения, интересно будет взглянуть на то, как вы будете распекать нерадивого сотрудника. Я даже готов буду помочь вам в этом. Сделайте милость, пригласите эту, как вы только что выразились, «девку» прямо сюда, и пусть она объяснит двум маститым финансистам, куда она дела деньги. Я также прошу вас об этом, так как сомневаюсь уже в том, что я сделал верный шаг и поехал к вам домой так скоропалительно заключать сделку.
– Как вы могли подумать? Я не ломаю перед вами комедию! Извольте!
Струков схватил трубку телефона, набрал двухзначный номер и совершенно спокойным голосом попросил Клаудию зайти в офис, а я незаметно расстегнул молнию на рюкзаке, который перед этим положил на соседнее кресло. Прошло несколько секунд, и вошла Клаудия, одетая в спортивные брюки, кроссовки и с сумкой через плечо, в общем, полностью готовая к тому, чтобы энергично покинуть этот гостеприимный дом после того, как все закончится.
– Клаудия, познакомьтесь, это Роман, банкир из Москвы, и у нас с коллегой к вам вопрос, знаете о чем?
– Нет, сеньор Струков, даже не могу предположить. Очевидно, что-то связанное с моей профессиональной деятельностью?
Струков начал говорить, постепенно наращивая тональность так, что к концу фразы он буквально визжал, как приговоренный к ножу скотобойщика боров:
– Да, именно! Именно связанное с вашей профессиональной деятельностью! Мне вообще кажется, что вы профессионал в совершенно другой области. В области аферизма! Где мои деньги? Как произошло, что после вашего так называемого аудита мои счета оказались пусты?! Отвечай немедленно, или я от слов перейду к делу.
Клаудия метнула на меня недоумевающий взгляд, я слегка подмигнул ей, и она, ободренная этим, сказала великолепную фразу:
– Вы знаете, сеньор Струков, я посчитала, что вам одному такое количество чужих денег ни к чему, поэтому я перевела их туда, откуда вы их украли.
– Что! Что ты сказала, сука?! Я тебя удавлю! Ты, мразь, я, я…
Он осекся на полуслове, потому что увидел наставленное на себя черное дуло «Browning» и мою фирменную ухмылочку. Его рот непроизвольно открылся, из уголка поползла тонкая слюна, а на штанах, в районе члена, стало расползаться темное пятно.
– Смотри, милая, наш воришка обмочился. Интересно, а когда ты пиздил чужие деньги, то не ссался в штаны, красавчег? Не предполагал, что за такие бабки, которые ты скрысятничал в Москве, сам знаешь у кого, тебя достанут из-под земли, а? Что молчишь, сука? Дар речи потерял? Или думал, тебя твои фашисты защитят? Хорошо ты здесь устроился, козел. Портретик Бормана на стенку повесил, небось еще по дому, если посмотреть, что-нибудь подобное висит, а? Ну, там, голая Ева Браун, которую трахает кобель немецкой овчарки? Или Гиммлер с членом Гитлера во рту? Или групповуха трупов в Дахау?
Струков рухнул в кресло, я мгновенно перемахнул к нему через весь стол и рукояткой пистолета ударил в лицо.
– Мой дед под Кенигом погиб, а ты, сука, тут портретики развесил? Гнида, тварюга паскудная! Тебе, жульман, от Андрюши из Москвы привет большой! А его денежки мы вот с этой вот девушкой назад вернули, хозяину. Так что если умеешь, то помолись кому-нибудь. Попроси, чтобы сатана принял к себе твою вонючую подлую душу, и это еще вопрос, польстится ли он на нее.
Клаудия подала голос:
– Марк, прошу тебя, заканчивай, меня сейчас стошнит, или я упаду в обморок. Для меня все это слишком…
– Кинь мне рюкзак. Вот так.
Я достал из рюкзака первую бутылку из-под Coca-Cola и насадил ее на ствол пистолета.
Струков мычал, его губы и нос были разбиты, все лицо залито кровью. Он чуть слышно проговорил:
– Не убивай меня, оставь мне жизнь. Я работаю на очень больших людей. Они будут тебя искать и достанут везде и девку твою тоже убьют. Я тебе денег дам, много, очень много. Не убивай…
– Песенка есть такая блатная, товарищ Струков. Я хоть и блатную эстраду не очень-то жалую, а слова эти тут как раз кстати:
«Кого купил ты, сука,
Ты знаешь ли о том:
Жиганская душа не продается.
Нам, если будет нужно,
Мы все и так возьмем,
У нас экспроприацией зовется».
Чао. Передай там, в аду, главным упырям от меня пламенный привет. Верю, что тебе там униформу выдадут и произведут в штандартенфюреры СС. Занавес, маэстро!
Я нажал на курок. Раздался громкий хлопок, но все же сильно смягченный пластиковой бутылкой. Был он похож на звук взорвавшейся большой электрической лампочки. Голова Струкова как будто раскололась, как кокосовый орех в рекламе шоколадного батончика, на две половинки. В коридоре послышались быстрые шаги, и в переговорную ворвался шофер с рукой, заложенной за правый лацкан пиджака. Ждать, пока он достанет то, что висело у него под мышкой и уравняет наши шансы, было бы невыразимой глупостью. По счастью, этот бравый вояка слишком сильно затянул ремни кобуры, и достать оружие быстро у него не вышло. Думать о том, что выстрел, скорее всего, услышат с улицы, было некогда, и шофер, с простреленным сердцем, отправился вслед за своим хозяином. Клаудия была очень бледна, ее шатало. Она вот-вот должна была упасть в обморок и сделать и без того маловероятный побег совершенно невероятным. Я схватил ее за волосы и сильно дернул. Она заорала от боли, ударила меня по руке, но это возымело действие. Она пришла в себя, выйдя из своего полубессознательного состояния.
– Бежим отсюда, скорее. Но сначала мне нужно найти комнату, где стоит видеомагнитофон, который ведет запись с видеокамер в доме. Ты не знаешь, где он может быть?
– В подвале, Марк, а нельзя обойтись без этого? Сюда вот-вот приедут его шлюхи, они сейчас где-то в городе. Хотя они уехали… Ну, все равно, еще может прийти кто-нибудь, мало ли… Тебе тогда придется убить еще и их.
– Ну, это не проблема. Патронов для шлюх у меня хватит. Побежали в подвал!
В подвале, в отдельном помещении был расположен центр управления всеми системами этого дома: автоматический бойлер, климатическая установка, система очистки воды. В углу, в стеклянном шкафу, стояла записывающая цифровая видеосистема с жестким диском внутри. Уничтожить его оказалось непростым делом, пришлось покопаться, разыскивая отвертку, чтобы развинтить корпус и вытащить диск, затем свинтить все заново и поставить бесполезный теперь корпус на место. Диск я кинул в рюкзак. Пусть полиция попотеет, хотя мне кажется, что потеть здесь будет не полиция, а те, о ком предупреждал и кем пугал меня Струков перед своей смертью.
– А знаешь, Клаудия, я сегодня во второй раз застрелил человека.
– Но ведь ты профессиональный киллер, кажется. Что-то маловато для профи? Иисус, что я такое говорю!
– Кто тебе сказал такую ерунду? Я и это слово не имеем между собой ничего общего. Я злой клерк, не более того. Пойдем отсюда. Вот тебе тряпка, плесни на нее виски или что-нибудь в этом роде и вытри все места в доме, к которым прикасались твои руки. Если бы на выстрелы обратил внимание полицейский, охраняющий посольство напротив, то их сейчас было бы здесь целое море. Вроде пронесло. Я займусь тем же самым, не хочется оставлять здесь свои отпечатки.
Гипербореи и мы
Шлюхам повезло. На то они и шлюхи. Им и так много достается всякого дерьма. Пускай живут. А два злодея удрали из дома с портретом Бормана на хозяйском «BMW». Эта идея родилась у Клаудии. Мы выходили из дома и направились было к воротам, но она молча ткнула пальцем в машину. Водительское стекло было опущено, ключ торчал в замке зажигания. Я был совсем не против поездки в таком автомобиле, тем более что задумал еще один маленький перформанс, связанный с полным уничтожением всех улик. На тонированном лимузине мы выехали на пустынную, спокойную улочку. Везде было тихо, и жизнь словно бы замерла вокруг. Даже полицейских не было видно. Наверное, подумал я, они пошли куда-нибудь пить матэ. Все здесь пьют матэ – настойку из чудесной зеленой травы, выравнивающую давление и способствующую пищеварению. Матэ носят с собой в обыкновенных термосах и понемногу наливают в калебас – выдолбленный из тыковки круглый сосуд, высасывая горячий напиток через металлическую трубку-бомбилью, с запаянным, дырчатым нижним концом, специально, чтобы в рот не попадали частички матэ. Матэ зеленого цвета и заваривается, как зеленый чай, горячей, но не кипяченой водой минут пятнадцать. Вкус передать сложно, надо пробовать. Я с тех пор, как вернулся из Аргентины, частенько пью матэ, который иногда можно встретить в продаже в Москве.
Мы доехали до Avenida Sarmiento, затем уже по ней до Autopista Leopoldo Lugones, и погнали прочь из города. Клаудия, сидевшая на переднем сиденье, блаженно вытянула ноги, отодвинула назад спинку кресла и закинула руки за голову. Я, разгоряченный кровью и недавней бойней, был готов перестрелять всех, кто преградит нам путь, но все вокруг было до нелепого спокойно, и ровным счетом никто не обращал на нас никакого внимания.
– Марк, что ты собираешься делать?
– Не знаю, но меня ведет из города кто-то, кто всегда помогает мне после моей работы. Если он так хочет, надо соглашаться, так что доверься мне, милая.
– Хорошо, как скажешь, мне уже все равно.
– А теперь скажи мне, что с деньгами? Ведь я так и не успел задать тебе этот вопрос, не было подходящей ситуации.
– Все в порядке. С ними все в полном порядке. Шестнадцать миллионов двести тысяч ушли твоему работодателю на кипрский офшор и дальше на Каймановы острова, затем еще через три места, так, чтобы было сложно отследить путь. Эти деньги будут гулять по свету три-четыре дня, сумма будет меняться, делиться, а затем, чуть похудевшая, вернется к своему законному владельцу. Полтора процента потеряется по дороге – это комиссионные, но в целом о судьбе этих денег можно не беспокоиться. Они будут на месте в те сроки, что я обозначила.
– Клаудия, я рад, что мой наниматель будет доволен и получит то, зачем он меня посылал, но меня, как ты понимаешь, более всего волнуют мои деньги. Что с ними? Где они? Мои деньги, а?
– Марк, дорогой, сделай одолжение, не разговаривай со мной в таком тоне. У меня мороз по коже, и это вовсе не от включенного кондиционера. Я, наверное, на всю жизнь запомню, какое страшное у тебя было лицо, когда ты орал на Струкова перед тем, как в него выстрелить. Мои девятьсот тысяч ушли примерно таким же путем, что и основная сумма, а что касается твоих денег, то они через два дня будут в надежном мадридском Banco del Prado, управляющий которого мой двоюродный брат. На счете до востребования, открытом на твое имя. Все очень просто, вот тут у меня даже распечатка с извещением о том, что отправка завершена успешно. Деньги я перевела через BONY, это обычное дело. Bank of New York – очень надежный банк. Я и сама его клиентка. Теперь он также снимет комиссионные и переведет деньги в Мадрид. Тебе останется лишь прийти в банк, предъявить паспорт, закрыть счет и получить деньги. Снимай в купюрах по 500 евро, так сподручнее везти через границу.
– Но ведь я просил тебя сделать все совершенно по-другому! Я четко объяснил тебе, что деньги должны были быть переведены напрямую в «Банк Москвы»! Кто тебя просил заниматься самодеятельностью?! Клаудия, я не доверяю тому, в чем ни черта не смыслю. Из всех денежных форм я более всего на свете предпочитаю наличные. Тут я жесткий материалист. Вижу то, что могу осязать, положить в карман и потратить так, как мне заблагорассудится. В нашей ситуации, когда о наличных не может быть никакой речи, столь короткий, как мне казалось, путь для меня наиболее понятен. Ну и опять же вопрос времени и то, что цепочка короткая. Случись что, легко можно найти концы. А теперь я ничего не смогу узнать о судьбе своих денег целых два дня! Два дня, в течение которых может случиться что угодно! Вконец осатаневший Бен Ладен захватит пяток самолетов и направит их прямой наводкой на уцелевшие в Нью-Йорке небоскребы, одним из которых будет как раз штаб-квартира BONY! Или Штаты объявят войну всем террористам повсеместно, повысят уровень опасности до максимального и блокируют все счета, все транзакции и все такое. Лететь за наличными в Мадрид! У меня даже нет транзитной визы! У меня просто двухчасовая стыковка между самолетами, я даже не смогу выйти в город! Придется вновь ехать в Москву, там получать визу… А это время, девочка моя, время, в течение которого я ничего, ровным счетом ничего не буду знать о деньгах! Ради которых я только что застрелил двоих человек и застрелил бы еще, если бы кто-то оказался в доме, кроме этих двоих мудаков! Мать твою, Клаудия! Такая самодеятельность бесит меня и делает неуправляемым. Один раз одна лихая девица утянула у меня из-под носа чемодан с миллионом долларов, и я смотрю, что сейчас повторяется та же самая история! Дерьмо, блин!
– Все это так, Марк, но цепочка, которую предлагал ты, еще и легальная, не забывай об этом. Меня поражает, что ты, гражданин своей страны, ни черта не знаешь о том, что у вас с 1999 года действует валютный контроль. К тебе пришли бы, как у вас их там называют, какие-нибудь финансовые гвардейцы и попросили бы тебя объяснить, за что это ты получил такие деньги! И что бы ты сказал?
– Да ничего бы я не сказал. Я бы просто дал им денег, и они бы ушли довольные. У нас с этим проще, понимаешь! У нас люди в погонах охотно идут навстречу простым людям, поэтому правосудие у нас – самое гуманное в мире, прими к сведению! Это у вас все скучно и неинтересно, все прописано в инструкциях и законах, и если собачка соседа покакает на улице, то другой сосед сочтет своим гражданским долгом сообщить в полицию, которая оштрафует того соседа, конфискует собачку и наложит арест на собачкину каку. А у нас нет этого, ясно тебе! Я пять раз ездил пьяным за рулем, и все пять раз меня останавливала наша дорожная полиция, я называю ее именно так, чтобы тебе было понятно, на самом деле у нас их называют гаишниками. И что ты думаешь? Кто-то посадил меня в тюрьму? Или хотя бы забрал мои права? Нет! Потому что гаишники всегда входили в мое положение и за сто-двести долларов даже провожали меня на своей машине до дома, ясно тебе! И это нормально! Мне моя страна за это и нравится! У нас нет бюрократии, понимаешь! Я просто иду и плачу тому чиновнику, который должен решить мой вопрос, и он его решает. Вот так вот! Все бросает, даже обед, и решает! У нас люди ценят, когда им платят. А у вас все зажрались и имеют отпуска девяносто дней в году! Никто ни черта не хочет делать! Все хотят быть рантье и портфельными инвесторами! А вместо того чтобы что-то производить самим, вы приглашаете турок, арабов, китайцев и громко возмущаетесь, как эта старая, спесивая дура Фалаччи в своей книжечке про «Ярость и Гордость»! Что, дескать, много развелось на прекрасных улицах Флоренции всякого африканского сброда! Все воруют, продают героин и жмут белых. Да вы сами все просрали! Заигрались в свободу, равенство и братство. Благодаря вашим педикам, заседающим в законодательных собраниях, вы скоро получите такого пинка от настоящих хозяев Европы, нелегальных, полулегальных и легальных эмигрантов, что у вас отлетит ваша респектабельная задница! Вспомни Римскую империю. Именно так все и случилось. Заплывшие сытным жиром патриции трахали друг друга в задницы, народ глазел на гладиаторов, все думали, что они живут в самой сильной стране мира, а их сделали варвары. Вся история человечества двигается по одной и той же орбите и постоянно возвращается в одну и ту же точку. С Европой произойдет то же самое, что произошло с Римом.
– Марк, можно подумать, что у вас в стране эта проблема отсутствует?! А как же ваша Чечня?
– «Наша» Чечня?! В «нашей» Чечне теперь все хорошо. Мы наведем там порядок очень скоро. Чечня именно наша, а не ваша. Не было бы никакой чеченской войны, не будь в мире вашей вседозволяющей демократической морали. Мы стараемся погасить пожар на Кавказе, противостоим ордам мировых террористов, а ваша шизофреничная старушка Европа, которую олицетворяет выжившая из ума старая ведьма Ванесса Редгрейв, предоставляет убежище адепту секты убийц, прикрывающихся Кораном, этому Закаеву! Не заводи меня, милая. Я живу в стране, где мы еще не утратили способность к размышлению и анализу. Нас интересует то, что находится дальше нашего носа… Так вот, возвращаясь к моей проблеме, ты все испортила! Во всяком случае, благодаря тебе покоя мне теперь не будет долго.
– Марк, но даже если бы все было так, как ты говоришь, тебе пришлось бы уплатить с этой суммы приличный налог, об этом ты не подумал? Тринадцать процентов – это довольно много. Я знаю ваши законы лучше, чем ты. Поверь мне, что так будет гораздо лучше и, что самое главное, безопаснее. Ты прилетишь в Мадрид, мы с тобой там встретимся. Разве ты откажешься от того, чтобы еще раз увидеть меня?
При этих словах ее рука скользнула вверх по моему бедру и принялась гладить его внутреннюю поверхность, ненароком касаясь члена. После таких аргументов я мгновенно смягчился и почти потерял над собой контроль, так сильно я захотел ее.
– Гадкая девочка хочет исправиться и извиниться перед папулей?
– Да, гадкая девочка хочет поцеловать папулин Стингер.
– Папулечка предоставит ей такую возможность и просит его Стингер не откусывать, случись ему резко затормозить.
С этими словами я расстегнул брюки и освободил ей поле для деятельности. В конце концов Стингер остался на месте, а я повеселел, и идея прокатиться в Мадрид за кучей денег, а заодно провести несколько чувственно-порнографических дней с Клаудией показалась мне очень заманчивой.
– Знаешь, тебе идет развратность, ум, безбашенность и твое долбаное энциклопедическое всезнайство. У меня, пожалуй, разовьется комплекс неполноценности от твоего совершенства, дорогая.
– Да брось ты. Просто я воспитанная девушка и не привыкла выплевывать сперму в окно автомобиля на скоростной дороге. Поэтому мне пришлось ее проглотить. В чем же тут развратность? Это просто житейская необходимость, милый. Ладно, не буду тебя так смешить, а то мы попадем в аварию. Мы прилично отъехали от города. Самое время съехать с дороги и направиться к океану. Знаешь, я бы с удовольствием выпила за богатых Клаудию и Марка. Давай остановимся у заправки и купим большущую бутылку чего-нибудь крепкого?
– Согласен. Меня лишь смущает то, что нас, а вернее, этот автомобиль уже вполне могут начать искать. Ты не знаешь, где находятся все трое его гаремных кокоток?
– Они уехали, каждая по своим делам, на весь предстоящий уик-энд. Их не будет до понедельника, а сегодня пятница. Никто не должен прийти, я так думаю.
Мы съехали с трассы, купили в автозаправочном магазинчике сэндвичей с хамоном и сыром, чипсов, еще какой-то съедобной дряни, несколько бутылок колы и литровую бутыль виски Ballantines. По однорядной асфальтовой дороге проехали километров пятнадцать, затем свернули на какой-то проселок и вскоре прикатили прямо к океанскому берегу. До воды было рукой подать, всего несколько метров. Клаудия разделась донага и забежала в воду. Я последовал за ней. Мы бегали по прибрежному мелководью, резвились как ненормальные, занимались сексом прямо в воде, и я совершенно забыл обо всех событиях этого длинного дня. Мы пили виски, разбавляя его колой, но все же стресс, пережитый нами в доме Струкова, не желал покидать нашего рассудка, и алкоголю никак не удавалось выгнать его оттуда. Начинало темнеть. Нужно было возвращаться в город. Я выкинул в море недопитую бутылку виски, зашвырнул подальше от берега пистолет, загнал «BMW» на соседний обрыв, затормозил, затем поставил рукоятку автоматической трансмиссии на «DRIVE» и выпрыгнул прочь. Черная, тяжелая машина из Германии самостоятельно подъехала к краю обрыва, словно бы замерла, недоумевая, что за идиот направил ее в такое место, и рухнула в воду. Через несколько секунд она исчезла, на поверхности воды не осталось даже воздушных пузырьков. Глубина в этом месте была большой, поэтому я почти уверен, что остов лимузина, изъеденный морской водой, лежит на том самом месте и по сей день.
Поздним вечером, на такси, мы въехали в город. Таксист высадил нас возле Casa Rosada. Мы с грустным видом прошли через площадь, не говоря ни слова друг другу. Оба понимали, что пришла пора расстаться, что теперь, после того, как все закончилось, нас не должны видеть вдвоем. Клаудии необходимо было поселиться в каком-то отеле, у меня останавливаться ей было нельзя. Чемодан с ее одеждой остался в багажнике «BMW», лежащего на дне Атлантического океана. При себе у нее была лишь небольшая дорожная сумка с самым необходимым и документы. Мы оба чувствовали в себе какое-то безрадостное опустошение, словно бы жажда, так долго терзающая нас, внезапно закончилась и после нее ничего не осталось. Не к чему стало стремиться. Мы выпили друг друга до конца в тот долгий октябрьско-апрельский день, и каждый из нас был до краев полон другим так, что это начало вызывать отторжение. Я проводил ее до вывески Grand Hotel di Buenos Aires, поцеловал в щеку. Она не ответила. Просто кивнула, медленно высвободила свою руку из моей и ушла. Я постоял, привыкая к ощущению вдруг окруживших меня пустоты и холода. Мои жизненные силы были почти на исходе. В тот вечер я не знал, чем заняться, чем заполнить эту страшную пустоту. Спустившись по Avenida Betgrano к докам Puerto Madero, я долго бродил у черной воды, а затем уселся на скамейку. В голове не было мыслей, страха, переживаний. Я отчего-то напомнил сам себе страуса, который, не желая мириться с обстоятельствами, прячет голову в песок. Я сидел на скамейке, как каменное изваяние, сложив на груди руки и опустив голову. Машинально я достал из рюкзака нож и вырезал на доске свое имя по-русски. Думаю, что и теперь его можно прочитать там, на скамейке, стоящей на тротуаре, между автосалоном Mercedes Benz и первым доком Madero. Лишь спустя несколько часов я нашел в себе силы наконец встать. Дойдя до проезжей части, я поймал такси, которое довезло меня до того места, где я оставил свой велосипед. Я вышел за квартал и обследовал прилежащую к этому месту территорию. Ни малейшего намека на засаду или на что-то в этом роде не было. Я спокойно сел на велосипед и нарочно проехал на нем мимо места преступления. Все было тихо. Полицейские, видимо, опять пили матэ, и их видно не было. В доме, где я сегодня укокошил двоих человек, не горело ни одно окно. Значит, повезло. Если весь этот бедлам обнаружат завтра, то, по случаю субботы, отложат начало качественного расследования до понедельника, а в понедельник меня здесь уже не будет. Да и Клаудии надо сказать, чтобы поменяла билет на более раннюю дату. Я не сильно верил в профессионализм местных следователей и в то, что они слишком уж рьяно возьмутся за расследование смерти чужака, но меня сильно смущали те, кто являлся его клиентами. Я не знал тогда, что Клаудия выгребла их деньги подчистую, но, тем не менее, чувствовал опасность именно с этой стороны. Было около трех часов ночи, в Москве же шел десятый час утра. Я позвонил Андрею, в нескольких словах рассказал ему о том, что его задание я выполнил, а гонорар уже получил. Он отреагировал сдержанно. Сказал только, что и так бы все выплатил и зря я его обижаю своим недоверием. Я обтекаемо ответил, что в деле появились непредвиденные обстоятельства, мне пришлось прибегнуть к помощи постороннего человека и выплатить ему половину из того, что причиталось мне. Андрей ответил, что он в любом случае очень доволен и окончательно обрадуется тогда, когда увидит деньги на своем счету. Я уверил его, что это произойдет никак не позже вторника, и прервал разговор.
Весь следующий день я гулял по городу. Купил целый чемодан одежды и подарков и в самом конце своего шоппинга, покидая Florida и Santa Fe, я, нагруженный пакетами с названием бутиков, заглянул в респектабельный ювелирный магазин «Reynaldo Mechado». Просто подумал, что руку Светы вполне мог бы украсить красивый аргентинский бриллиант.
Меня встретил высокий, атлетичного телосложения блондин с голубыми холодными глазами, одетый в безукоризненный белый костюм-тройку и голубую рубашку, под цвет своих глаз. Внутренняя обстановка была элегантной и скромно-дорогой. Блондин предложил мне кресло, сам уселся в точно такое же, по другую сторону небольшого столика:
– Что бы хотел выбрать сеньор?
– Сеньор хотел бы купить своей супруге кольцо с бриллиантами и, если это возможно, серьги к нему.
– Одну секунду, вам уже несут кофе, а я сейчас предложу вам несколько достойных изделий на выбор. Думаю, что мы обязательно подберем вещь, которая придется вашей супруге по вкусу.
Про себя я назвал блондина Бальдур фон Ширах. Был такой персонаж в Третьем рейхе, командовал как раз «Гитлер-югенд». Предложенную мне чашку кофе я вежливо отставил в сторону. Ну не люблю я кофе. У меня от него сердце побаливает и в голове шумит. Вот чай, матэ, отвары всякие – это я могу ведрами лакать, а вот с кофе у меня любовь не вышла.
«Фон Ширах» тем временем принес несколько небольших лотков, обшитых велюром, на которых в специальных гнездах располагались разнообразные кольца с камнями, которые, как пела Мерлин Монро, являются лучшими друзьями каждой девушки. Я выбрал одно, красоты необычайной, с семью бриллиантами, каждый из которых весил полкарата. «Фон Ширах» назвал цену, я криво усмехнулся и сделал вид, что собираюсь уходить из места, где меня держат за дурака, но он оказался хорошим продавцом, и через несколько минут оживленного торга мы ударили по рукам. Я расплатился, и кольцо, упакованное в кожаную коробочку, перекочевало в мой карман. «Фон Ширах», несмотря на свою арийскую сдержанность, оказался человеком любопытным и задал мне традиционный вопрос, к которому я уже успел привыкнуть:
– Откуда сеньор приехал?
– Из России.
– О! Россия…
Его лицо чуть заметно помрачнело. Всего на долю секунды, но я успел заметить, как в его голубых глазах сверкнули два острых жала. Они словно когти у кошки, показались на мгновение и исчезли. Передо мной сидел прежний продавец, учтивый и услужливый.
– А откуда приехали вы?
– Почему сеньор думает, что я откуда-то приехал?
– Потому, что ваша внешность нетипична для этой страны. Вот я и подумал, что вы вполне могли бы оказаться, например, ирландцем или норвежцем.
– Сеньор на верном пути. Я немец.
– Вот как? Мы почти земляки?
– Земляки? В каком смысле? Вы имеете отношение к Германии?
– В какой-то степени все русские имеют отношение к Германии, если вы понимаете, что я хочу сказать.
– Не вполне… Мой дедушка приехал сюда в середине сороковых годов прошлого века. Основал вот эту ювелирную фирму. Мне она досталась по наследству.
– Как вас зовут?
– Вальтер. Вальтер Глобоцник.
– Вашего дедушку звали Одило Глобоцник?
– Да. Его звали именно так. Вы увлекаетесь историей?
– Да. Поневоле приходится. Я словно попал в какую-то страшную сказку и грежу наяву. Скажите, каким образом ваш дедушка мог приехать сюда в середине, как вы говорите, сороковых годов прошлого века, если согласно официальным источникам он погиб?
– Многое, что говорится в официальных источниках, не соответствует действительности, сеньор.
– Вы знаете не хуже меня, что Одило Глобоцник был высшим офицером СС, военным преступником, убийцей и палачом. И вот теперь я сижу рядом с его внуком, у которого я только что купил кольцо для своей жены, за одним столом?! Есть отчего удивиться, если не сойти с ума, не так ли?
– Мой дед был солдатом. Преданным солдатом, который присягал на верность Германии и воевал за нее.
– Вальтер, лично против вас я ничего не имею. Вы отличный менеджер и кольцо ваше великолепно. Наши дедушки воевали когда-то по разные стороны линии фронта. Мой погиб под Кенигсбергом, а вашего схватили англичане 31 мая 1945 года, не так ли? И согласно официальной версии, он раскусил ампулу с цианистым калием, а после этого еще никому не удалось выжить. Так что же произошло на самом деле с вашим дедом и как он очутился здесь?
– Сеньор желает купить еще что-нибудь?
– Нет, сеньор желает получить ответ на свой вопрос. Сеньор представляет двадцать шесть миллионов человек, замученных и убитых такими вот Глобоцниками, как вы изволили выразиться, «преданными солдатами», когда-то присягнувшими на верность сатане и вставших под его знамена. Что случилось с вашим дедом?
– Если сеньор ничего не желает больше купить в моем магазине, то я вынужден просить вас уйти. Мне нечего больше сказать вам. Прошу прощения. Мы закрываемся.
Я понял, что правда сейчас на стороне этого очередного стремного артефакта. Потомок Глобоцника вполне мог бы даже застрелить меня и выставить перед полицией дело так, что это я пришел и угрожал ему, пытался напасть, ограбить, да мало ли… Чего можно ожидать от внука такого мерзавца, как Одило Глобоцник?
Ведь его милый дедушка, по кличке «Глобус», которую дал ему не кто-нибудь, а сам Гитлер, был бригадефюрером СС и руководил всеми лагерями смерти на территории Польши. Бельзен, Майданек, Треблинка – эти названия, от которых смердит трупным ядом, суть порождения Глобуса. Я верю в наследственность, и, глядя на внука этого исчадия ада, меня затрясло. То ли от страха, то ли от бессилия. Бессилия в том, что я ничего не могу сделать против этого бриллиантового наследника. А я бы с большим удовольствием вырвал ему кадык! Думаю, что миллионы зверски убитых в польских лагерях по приказу Глобуса вымолили бы мне прощение не только за эту, но и за все остальные мои жертвы.
С большим сожалением о выброшенном в океан пистолете я вышел из ювелирного магазина. Дошел до отеля и из номера позвонил в российское посольство. Выяснил, что мой чекист-родственник на работе не был. Попросил дать мне мобильный номер Виктора Петровича. Номер мне дать отказались, но любезно согласились записать мой и передать его. Кирьянов перезвонил через полчаса. Я предложил ему встретиться. Он согласился. Мы встретились неподалеку от моего отеля в ресторане Che di. Buenos Aires. Ресторан был неплох, дурацкая помпезность отсутствовала, блюда были вкусными, а на стене висела плазменная панель, показывающая матч Boca-Newells. Я подробно рассказал своему родственнику о событиях вчерашнего дня. Не забыл также упомянуть о портрете Бормана с овчаркой. О жестком диске из видеомагнитофона камеры слежения я умолчал. Я не стал его выбрасывать, а мечтал привезти в Москву и тщательно просмотреть. Словно что-то говорило мне о том, что увиденное мною пригодится мне в дальнейшем. Виктор Петрович выслушал, не перебивая. После моего рассказа он долго молчал, словно что-то взвешивая, и наконец произнес:
– Все хорошо, что хорошо кончается. Ты не стал добивать шофера?
– Я попал ему в сердце. Уверен, что он умер.
– Нельзя быть уверенным ни в чем, особенно в таком деле, как твоя профессия. Хотя если ты говоришь, что ты проезжал мимо того места и ничего особенного там не происходило, то, скорее всего, ты прав и шоферу действительно повезло умереть. Лучше уж не быть совсем, чем остаток жизни просуществовать с дыркой в перикарде. Это я сказал на тот случай, если ты попал не в самое сердце, а твоя пуля угодила рядом.
– Угу. Я думаю, причин для беспокойства нет. Оба трупы, а Андрей получит свои деньги не позднее вторника.
– А о своих деньгах ты, я полагаю, позаботился?
– Да. Она перевела их в Мадрид через США.
– Не самая надежная схема на свете. И не самая быстрая. Но будем надеяться, что все закончится хорошо.
– Виктор Петрович, тема беглых нацистов не дает мне покоя, а тут еще и мое сегодняшнее знакомство, если можно так это назвать, с ювелиром, который оказался внуком самого Одило Глобоцника. Ума не приложу, как такое могло быть, чтобы этот вурдалак тоже попал сюда в целости и сохранности? Знаете о нем что-нибудь?
– О Глобоцнике? Изволь. Он сдался англичанам, те допросили его, тайно продержали у себя несколько месяцев, а затем отпустили, но с некоторыми инструкциями. Глобоцник до конца своей жизни работал на английскую секретную службу. Во многом благодаря его заслугам Фолклендские острова, территория, которая по всем законам логики должна принадлежать Аргентине, так и остались за Великобританией, и она продолжает благополучно выкачивать нефть в том самом районе. Вальтер Глобоцник, его внук, был клиентом Струкова, к слову.
– Слишком густая среда. Не могу поверить, чтобы все так до странности совпадало.
– Всякое бывает. На то она и жизнь. Я уже давно ничему не удивляюсь.
– Вы знаете, Виктор Петрович, а я вам завидую.
– Почему? Я старый, скоро на пенсию. С чего это мне завидовать?
– Вы наследник великой эпохи. Эпохи гипербореев. Людей, сильных духом и многое переживших. Во всяком случае, многие из них были вашими наставниками. Вам было с кого брать пример. Мое поколение – это лишь осколки той, великой эпохи гипербореев, прошедших Гражданскую войну, разруху, голод Поволжья, красный террор, выигравших Великую Войну, переживших блокаду Ленинграда, прошедших ГУЛАГ. Я называю этих людей гипербореями потому, что они остались в живых. Это как естественный отбор, понимаете? Тот, кто прошел через такие испытания, достоин называться гипербореем. Когда-то, очень давно, мама впервые взяла меня с собой на парад 9 мая. Я смотрел на удивительно светлые лица ветеранов, двадцать пять лет назад их было еще очень много. Они шли и словно были выше всех ростом. Я не видел в них стариков, одетых в свои немодные старые платья. Они были как могучая рать, закованная в сияющие сталью и золотом доспехи. И блеск их наград был силы необычайной, находящейся за гранью восприятия. Люди той эпохи не были человеческой массой, понимаете?! Они не носили бренды, не ходили в сетевые магазины, не заказывали мебель по каталогам и не ужирались экстази на дискотеках. Каждый из них был личностью, неся в себе ту особенную, светлую частицу Божьего огня, огня народа-победителя. И вот теперь этот огонь почти иссяк. Когда умрет последний ветеран той войны, эпоха гипербореев закончится. И произойдет это, к сожалению, совсем уже скоро. Я не хочу говорить о нашем долге перед ними, мы все равно никогда не сможем его вернуть. Нам остается лишь помнить о них. Я, который, как я выразился, принадлежу к поколению осколков той эпохи, буду помнить. И никогда не забуду. Мы, те, которым сейчас тридцать, несем на себе пусть и слабый, но все же видимый отпечаток этой геройской плеяды великих людей. А вот те, кто идет за нами, те, которым сейчас пятнадцать, даже двадцать лет, – это бледная поросль, которая выросла где-то в тени у забора. Без цвета. Без запаха. Новые люди новой эпохи. Эпохи, в которой не будет места для личности. Как разные цвета одной модели свитера, развешанной по всему магазину.
– Ты прав, наверное. Но сталь закаляют в страданиях. Не было бы сейчас такого повсеместного смягчения наказания за совершенные преступления, если бы человечество не прошло, в том числе, и через Вторую мировую войну. Всеобщая отмена смертной казни – это, на мой взгляд, свидетельство того, что в мире более трепетно стали относиться к человеческой жизни. Поняли ее ценность. Даже ценность жизни преступника.
– Ерунда. Чушь собачья. Не согласен и не соглашусь никогда! Что же это за уважение к человеческой жизни, когда оставляют на свободе подонка, который убил эту самую жизнь?! В чем тут проявление уважения? Нет, нет… Око за око, только так и никак иначе. Попробуйте объяснить ваш принцип декану моего факультета, красавицу дочь которого, вместе с ее женихом, банда извергов убила ради завладения их автомобилем. Как по-вашему, то, что им оставили жизнь, – это проявление уважения к двум невинно убиенным молодым людям и к старику? Нет… Нет в этом мире подлинного гуманизма и никогда его не будет. Во всем принцип палки о двух концах. Когда кому-то хорошо, то кому-то обязательно от этого плохо. А середина, которая есть истина, потому и называется золотой, что золото – это редкоземельный металл и он слишком дорог, когда без примесей.
– Странно слышать такие слова от человека, который сам, по сути, является убийцей. Уж прости мне мою откровенность, я это так, что называется, по-родственному, без обид.
– Я не убийца. Я прежде всего такой же человек, как и вы. Ведь вы сами собирались пустить мне пулю в лоб, не так ли? Давайте-ка покончим с этим. Ведь все равно каждый из нас останется при своем мнении.
– Хорошо. Не хватает нам еще и разругаться.
– Не вижу повода.
– Какие у тебя дальнейшие планы, Марк?
– Завтра утром в самолет и домой. В понедельник, через сутки, я буду в Москве. Думаю подыскать себе работенку в сфере торговли. Надо ведь чем-то заниматься, чтобы не сойти с ума от безделья.
– Зачем тебе это? Торговля – это не очень-то духовная область, вернее духовность там совершенно отсутствует.
– Черт с ней, с духовностью. Зато эта работа способствует повышению благосостояния. А духовности без денег не бывает, ха-ха-ха!
– Цинично, но вполне в духе времени.
– Эта работа приводит меня в боевое состояние. Она заставляет меня двигаться в собственном развитии, не стоять на месте. Я ненавижу то, чем вынужден заниматься: отупляющий труд за скотское жалованье. Но без этого не станешь революционером. Не сделаешь революции в собственной жизни. Я расту благодаря внутренним противоречиям. Я всегда любил чемоданы с двойным дном. Я и сам двуличен. Не люблю односложности. Мой удел в этой жизни – стричь кусты из человеческих голов, придавая им ту форму, которая мне заблагорассудится. Я без этого не могу. Мне не интересно. Это мой собственный, мой родной дуализм.
– Ладно, Марк. В любом случае мне было очень приятно встретить тебя, особенно здесь, на чужбине. Мне жаль, что нам пришлось поговорить так мало, но надеюсь, что мы продолжим наше знакомство. Я желаю тебе добра. Звони мне, я стану держать тебя в курсе местных событий. Если услышу что-то о ходе расследования, тоже сообщу. А я наверняка о нем услышу, ведь тот человек был российским подданным, он не отказывался от гражданства. Нас, посольство, проинформируют. Я тебе позвоню из уличного телефона-автомата. Говорить будем по-английски, на отвлеченную тему с кодовыми словами. Думаю, поймем друг друга.
– Договорились. Всего вам доброго.
– Передай привет Лерке.
– Обязательно.
И он ушел… В дверях, правда, остановился и как-то странно посмотрел на меня. Или мне только так показалось? Слишком я засиделся в этом театре теней, где самому пришлось сыграть роль тени. Все же удивительно и странно, как много совпадений в этом деле. Киносценарий? Надуманная книжная история? Думаю, нет. Через свой обостренный до предела рассудок я осознал тогда, что, очевидно, являясь нанятым не только Андреем, я выполнил волю Небесной Канцелярии. Кто именно там подписал меморандум – я вряд ли узнаю. И там тоже хватает бюрократии и многие документы куда-то теряются. Меня словно вела чья-то крепкая, уверенная рука, мною двигала чья-то чужая воля. Такое ощущение знакомо писателям, которые иногда утверждают, что это не они написали ту или иную книгу, а кто-то сделал это «через них», используя их как шариковую ручку или текстовой редактор. То же самое испытывают художники. Пабло Пикассо как-то признался, что это вовсе не он рисует свои картины, а словно бы кто-то, кто хочет нанести на холст именно ЭТО и именно ТАК. Бывает ЭТО и у таких, как я…
Я посидел еще немного, расплатился и поехал в отель к Клаудии.
Расставание
Мы сидели на улице возле ее гостиницы, обнявшись, как школьники на свидании. Говорили мало. Опустошение, которое нашло на нас днем ранее, продолжалось. Я растерянно гладил пальцами ее плечо, она сидела, подавшись вперед под тяжестью моей руки. Держала свои милые руки, через которые за последние сорок часов прошло столько кровавых денег, между коленей и слегка раскачивалась в такт какой-то своей, звучащей внутри ее, мелодии. Потом повернула ко мне голову и просто сказала:
– Давай прощаться, Марк. Нам надо побыть на расстоянии друг от друга, чтобы мы успели соскучиться, а душевные раны хотя бы немного затянуться. Почитай мне что-нибудь на прощание. Я обещаю, что запомню твои стихи.
– Ведь скоро мы увидимся с тобой в Мадриде, правда? Будем гулять вместе, взявшись за руки, ты покажешь мне свой город… Убьем кого-нибудь. Шутка, милая. Тебе жалко Струкова и его шофера?
– Почему-то да. Мне их жалко. Как подло устроен мир! Нельзя просто иметь то, чего ты хочешь. Для этого приходится забрать это у кого-нибудь. Это так несправедливо. Как мне теперь жить с этим дальше?
– Надо жить. Нам не посылают испытаний, которые мы не в силах пережить. Верь в это и надейся. Вот, слушай:
Кругами на воде любуясь,
Кидая камешки в поток,
Я, на виду у всех красуясь,
Ложусь товаром на лоток.
И замечательными днями
Не наслаждаюсь, просто лгу.
И за далекими морями
Я оказаться не могу.
А вместо этого уныло
Я пью лекарства, мерю пульс,
Боясь инфаркта и инсульта,
Давление уходит в плюс.
Былые встречи миражами
В мои под утро входят сны.
И вновь короткими ночами
Я жду какой-нибудь весны.
Но ничего не происходит,
И телефон мой недвижим,
И лишь зима ко мне приходит
Чуть-чуть пораньше, чем к другим.
И все, что хочется исполнить,
Не может быть воплощено,
И вновь все то же, то же, то же
В разводах грязное окно.
Не смерти жажду я, но жизни,
Когда в движенье все вокруг,
И в действии любовь и мысли,
И позади проклятый круг.
Я знаю, где-то за горами
Моя счастливая пора,
И хочется, чтоб было лучше,
И лучше завтра, чем вчера.
Оставив в трезвости рассудок,
Кидая камешки в поток,
Я, на виду у всех красуясь,
Ложусь товаром на лоток.
– Эти стихи о твоем одиночестве? Почему ты так одинок? С тобой не было никого рядом, когда ты писал их?
– Со мной всегда есть кто-то рядом. Но так, что будто бы никого и нет. Я слишком выдающаяся личность, чтобы иметь рядом такую же личность, как и я сам. Кто хочет жить проблемами другого, пусть и формально близкого человека? А мне не надо показного участия. Мне нужна искренность, а если ее нет, то и вовсе никто не нужен. Женщина? Она получает то, что хочет, и ей хорошо. Она не получает этого и уходит. Или остается, но было бы лучше, если бы она ушла. Дети? Они милые и святые. Как маленькие эльфы. Ты сам нужен им, они не могут разделить твое одиночество. Мама? Слишком мало мамы в моей жизни. Слишком редко я вижу ее, и мне кажется, что она настолько дорожит этими жалкими минутами, которые я нахожу для нее, что ей просто надо посмотреть на меня, своего сына. Потрогать. Погладить. Поцеловать. Она теряет дар речи, когда видит меня. Она глядит на меня, глядит и не может наглядеться. А когда я, пробыв с ней совсем немного, уезжаю куда-либо, где ждет меня мое обычное одиночество, в этот момент, момент нашего расставания, в ее глазах я вижу такую тоску из-за моего неизбежного ухода, что мне хочется заплакать. И иногда я плачу. Как сейчас. Извини меня, пожалуйста. Наверное, у меня просто нервный срыв. Не получается все время быть хладнокровным.
– Знаешь, ты немного не прав, Марк. Ведь я сейчас рядом с тобой, и я не чувствую себя одинокой потому, что ты делишься со мной своей болью, и я понимаю и принимаю ее, как и тебя я принимаю таким, какой ты есть сейчас, здесь, когда ты обнимаешь меня и читаешь мне свои стихи.
– Это не лечит от одиночества, но это как укол морфия, которому дано смягчать боль на время. Скоро мы расстанемся, и укол прекратит действовать. Знаешь, раньше я даже гордился своим одиночеством. «Ну и пусть, – думал я, – пусть я одинок и не понят никем, зато я не шаблонный человек. Зато у меня есть свобода мыслить неординарно в ординарном обществе». А потом эта свобода стала для меня хуже каменного мешка, в который инквизиция в твоей стране замуровывала еретиков. Зачем нужны независимые мысли, если не с кем ими поделиться и никто не выслушает и не поймет тебя.
– Это счастье, когда тебя понимают. Совсем другое дело быть волком-альбиносом в серой стае. Но вот в чем вопрос: если этот альбинос ни разу не видел себя в зеркале, то откуда он знает, что он альбинос? Ведь он не сразу это понимает. Он делает вывод об этом тогда, когда начинает анализировать настороженное и даже враждебное отношение к себе своих серых собратьев. Но кто скажет, что быть альбиносом – это плохо? Кто осмелится сказать? Оставайся собой, будь таким, каков ты есть, Марк. И одиночество пройдет. Не дается ничего просто так, и не бывает беспричинных испытаний. Ты пройдешь этот путь. Я верю, что ты его пройдешь. Просто сейчас то, что происходит с тобой, – это тот самый путь, и его надо пройти. Я не знаю, где ты. Может быть, в середине этой дороги, а может быть, уже делаешь по ней последние шаги, но ты точно не в ее начале. Прощай. До скорой встречи в Мадриде. Я буду ждать тебя.
– У тебя есть чувство, что мы еще увидимся?
Она с грустной улыбкой покачала головой, ничего не ответила, только поцеловала меня в лоб, погладила, проведя рукой по голове, как гладят любимую собаку, и ушла. Я посмотрел вокруг себя: укол переставал действовать, и вирус одиночества, подхваченный мною когда-то, вновь начал одолевать меня. Я вдруг понял, что никогда больше ее не увижу. Хотел было окликнуть, но вокруг уже никого не было. И я ушел.
Adios, Argentina!
Утром следующего дня, перед тем как уехать в аэропорт и покинуть Буэнос-Айрес, я попросил таксиста отвезти меня на могилу генерала Перона и его жены, обожаемой в Аргентине Евы Дуарте, или Эвиты. Я был уверен, что супруги похоронены вместе, в одном склепе, мавзолее, могиле, но я ошибался. Эвита нашла покой совсем рядом с моим отелем, на Cementerio de la Recoleta, кладбище возле церкви Святой Пилар. Самая популярная в Аргентине женщина, безвременно покинувшая этот мир в возрасте тридцати лет, была без всяких особенных отличий похоронена в семейном склепе своей семьи под порядковым номером 114. Возле входа в тесный склеп, ничем не выделяющийся среди других таких же, с правой стороны, была прикреплена небольшая мемориальная доска с барельефом, изображающим сидящую молодую женщину с закинутой за голову левой рукой и держащую в правой руке большую пальмовую ветвь. Только надпись: EVA PERON. Даже в ранний воскресный час народ толпился возле этой могилы. Угрюмые экскурсоводы заученно рассказывали биографию Евы Дуарте, женщины, ставшей сеньорой Перон, вознесшейся к максимальной точке своего земного пути, но, к сожалению, не удержавшейся на ней и продолжившей свое движение к теперь уже небесным высотам. Об Эвите снят фильм, где ее замечательно сыграла Мадонна. Вообще это здорово, когда такие актрисы играют в свою очередь великих актрис – женщин, которые благодаря своему природному дару всю свою жизнь играли в одной большой премьере. Мадонна потрясающе воплотила образ Евы Перон, моя любимая Сальма Хайек – образ мексиканской калеки-художницы Фриды Кало. Они играли женщин, которые были их кумирами, и сделали это так, словно души самих прототипов на время отпустили с того света и те вселились в Мадонну и Сальму на время съемок. Долго задержаться у могилы Эвиты у меня не получилось. Меня оттеснила толпа, и я отправился дальше, на могилу ее мужа, в район города под названием Chacarita. И здесь я не увидел никаких посмертных чертогов. Все было так же, как и в предыдущем месте: тот же семейный склеп, та же мемориальная доска, вот только цветов было гораздо больше. Еще возле входа я купил пять длинных желтых гладиолусов и добавил их к этой предсмертно-благоухающей груде медленно умирающих на могиле великого человека прекрасных растений. Я возложил эти цветы искренне, уважая президента, который так много сделал для своей страны, превознося ее выше всех внешних приоритетов. Он тоже играл, лавировал между многими политическими силами, использовал все средства для возвеличивания и укрепления своей страны, был одним из членов так называемой «Великой Пятерки» двадцатого века: Гитлер, Перон, Рузвельт, Сталин, Черчилль. Перечисляю их в алфавитном порядке. На имя Адольфа Гитлера сейчас во многих странах наложено либо табу, как в Германии, либо он является персонажем театральной комедии, как в Израиле. И только в России, в моей стране, более всех стран пострадавшей от деяний этого воплощения дьявола, Гитлер всегда будет иметь правильную оценку и о нем никогда не забудут. Нельзя нам о нем забывать.
Я ехал в стареньком, гремящем такси, какие, к слову сказать, в большинстве своем бороздят улицы этого города. Ехал и рассеянно смотрел в окно на пробегающие мимо городские пейзажи, стараясь запомнить их получше. Я влюбился в Буэнос-Айрес, он показался мне настолько родным и понятным, что покидать его было тягостно, и я испытывал сожаление от того, что я так мало увидел и так мало запомнил. Я не знал тогда, что мне придется еще вернуться сюда и что однажды, зацепив меня, как рыбак цепляет крючком рыбу из La Plata, этот город не захочет отпускать и будет тянуть к себе постоянно. Прощай, Город Ветров.
Пребывая в подобном возвышенно-поэтическом состоянии, я не сразу обратил внимание на неприметный с виду «Golf», который как приклеенный следовал за нами на одинаковом расстоянии. Вместе мы проехали через весь город, вместе выехали на скоростное шоссе и помчались в сторону аэропорта. Чем дольше мы ехали, тем больше мне не нравился этот «Golf», пассажиров которого, из-за расстояния между нашими автомобилями, я не в состоянии был разглядеть невооруженным взглядом, а бинокль был в чемодане, и достать его на ходу не представлялось никакой возможности. Мы ехали в крайнем левом ряду. «Golf» следовал в тридцати-сорока метрах правее, и я подумал, что если это хвост, то мне нечего бояться: доведут до аэропорта, убедятся, что улетел, и все. Хотя смысла в этом никакого не было. Для этого необязательно заниматься слежкой, достаточно просто залезть в компьютерную базу аэропорта, что, я уверен, было по силам тем, кто мог сейчас находиться в машине, и сличить мою фамилию с подтверждением о регистрации и вылете. Значит, не слежка или, вернее, не просто слежка? В таком деле нужно сразу отталкиваться от самого худшего, а самым худшим исходом в этой ситуации могло быть то, что «Golf» вдруг поравняется с нами и с левого заднего пассажирского места будет открыт огонь. Пули прошьют насквозь и эту ветхую колымагу, чей удел давно быть переработанной во вторичное сырье, и мое не защищенное ничем тело. И такой вариант развития событий меня совершенно не устраивал. Я был уверен в том, что преследует меня не полиция, те так не действуют, а именно «пауки», так я назвал их про себя. Я уже было хотел посвятить в свои мрачные догадки водителя, но «Golf» вдруг стал резко перестраиваться в правый ряд с очевидной целью атаковать и закончить тем самым мою аргентинскую одиссею и неловко подрезал какого-то отчаянного лихача на совершенно неописуемо раздолбанном, но быстром «фордике» лет двадцати от роду, но летевшем со скоростью пули. «Фордик» задел задний бампер «Golf», отчего тот развернуло перпендикулярно шоссе и машина начала крутиться, как шестилетний шалун, скатывающийся со снежной горки. Я насчитал пять кувырков, после чего машинка, как ни странно, не взорвалась, а встала на вывернутые и почти что оторванные колеса. Крыша ее была сплюснута почти до самых дверей, а «фордик» радостно въехал ей вдогонку прямо в бок, скончавшись от таких потрясений. Ожидать продолжения погони не приходилось. Я посмотрел на небо и перекрестился. «Фордик», доживший до мафусаиловых лет, оказался поистине машиной-филантропом и спас мне жизнь, достойно окончив свои дни и заслужив высокое звание «Автомобиль – друг человека». Дальнейшая дорога никаких сюрпризов не преподнесла, я щедро расплатился с водителем, тот помог мне загрузить багаж на тележку и довольный умчался восвояси, не подозревая, что, скорее всего, избежал смерти. Без происшествий я прошел регистрацию и поднялся наверх, на второй этаж, для прохождения спецконтроля. Полицейский, дежуривший у входа в зону для пассажиров, попросил меня предъявить посадочный талон. Я предъявил.
– Сеньор должен оплатить пошлину.
– Какую еще пошлину?
– Сбор аэропорта. Вот касса, прошу вас.
Я пошел к кассе, чертыхаясь и посматривая на входные двери внизу. Пока все было спокойно, но вот мое внимание привлекли двое мужчин, которые не были похожи на обычных пассажиров. У них не было багажа, они заметно нервничали и суетились. Один из них ринулся к стойке регистрации, другой остановился и принялся осматриваться. Я поспешно отвернулся, чтобы не встретиться с ним глазами, и протянул свой билет в окошко кассы.
– С вас пятьдесят шесть песо, сеньор.
– Вот сто песо, и оставьте сдачу себе, я очень спешу.
– О, сеньор так добр. Благодарю вас.
– К сожалению, у меня нет времени как следует воспользоваться твоей благодарностью, красотка.
– Ха-ха-ха, какой смешной сеньор!
Я вернулся к полицейскому, махнул перед его носом талоном с отметкой об уплате сборов и пересек заветную черту, за которой действовал режим полетной безопасности и можно было не опасаться тех двоих неудачников. Я шел по коридору, но остановился и обернулся. Они стояли перед полицейским и молча смотрели мне в спину: двое крепких парней моего возраста или чуть старше. Я запомнил их лица, такие же нетипичные для этих мест, как и лицо внука Глобоцника. Окончательно обнаглев и чувствуя собственную безнаказанность, я остановился и показал им оттопыренный средний палец сразу на обеих руках, затем помахал на прощанье и пошел дальше. Неудачники, сосунки, дедушка Адольф был бы вами недоволен, ха-ха-ха.
Оставшееся время до вылета я провел, словно сидя на иголках, и окончательно успокоился только тогда, когда самолет оторвался от земли и начал набирать высоту. Впереди меня сидел католический священник в своей черной рубашке с белой вставкой в планке воротничка, сзади раввин в шляпе и с роскошной бородой. Я улыбнулся: понял, что безопасность обратного полета гарантирована небесами. Прощай, Аргентина.
Часть III
На двух стульях
В родном болоте
Хотя минуло всего около недели с тех пор, как я улетел из Москвы, за это время в природе произошли драматические изменения. Москва встретила меня промерзшим асфальтом, камуфляжем мертвых листьев и своим фирменным небесным свинцом, через который не мог пробиться ни один солнечный луч. Местный пейзаж представлял собой такой печальный контраст с весной Аргентины, что на душе у меня стало совсем худо. Я понял, что началось полугодие постылого зимнего господства, полугодие отсутствия солнца и полугодие снежно-грязной слякоти. Невозможно любить зиму по той лишь причине, что зимой холодно, и вообще, зима в городе – это полный трэш. Не стану описывать все минусы этого времени года именно для городского жителя – это и так очевидно. Я ехал из аэропорта домой, а вернее, меня вез водитель такси, который с трудом пробирался сквозь фирменные московские пробки. Таких заторов, как здесь, я не встречал ни в одном другом городе из тех, что я посетил, а посетил я их немало. О чем тут говорить, если открытие транспортной развязки в Москве является событием национального масштаба: о нем говорят в выпусках телевизионных новостей, и мэр Лужков выступает на митингах, собранных в честь этого события, убедительно обещая покончить с пробками в ближайшее время. Согласен с тем, что третье транспортное кольцо – это прекрасная идея, но воплощена она глупо, и иной раз зла не хватает, когда пытаешься пробиться по дороге, на которой по определению не может и не должно быть пробок потому, что это кольцо, на котором нет ни одного светофора. Вся проблема заключается в конструкции съездов с третьего кольца. Они ужасны и не выдерживают вообще никакой критики. Кривые, узкие, порой однорядные отростки, в которые стремится протиснуться колоссальное количество автомобилей, управляемых злыми на тупость проектировщиков гражданами, сводят на нет чистую идею о беспрепятственном проезде по городу в любое время дня и ночи. Вот именно, только ночью и приятно ездить по Москве. В остальное же время не пробьешься.
Был понедельник, около девяти часов вечера, когда, наконец, я позвонил в дверь и вернулся в свой привычный серенький мирок, где царили сплин, алкоголь и Лера. Немедленно по приезде мне была устроена очередная истерика по поводу, который ввиду своего полного абсурда стерся из моей памяти. Лера никогда нигде не работала. Большую часть своей жизни она провела дома, никогда не ходила в магазин, совершенно не ориентировалась в окружающей действительности и любила подольше поспать. Наша дочь росла болезненным ребенком, во многом благодаря тому, что Лера ни разу не гуляла с ней. Ей было «некогда». Она никогда не успевала нигде вовремя, и сейчас, когда страсти улеглись и я могу спокойно оценивать свою бывшую, вернее, почти бывшую, мне кажется, что она просто человек, который родился не в то время и не в том месте. Ей идеально подошел бы образ какой-нибудь уездной помещицы, которая, как и Лера, любила вязать, варить варенья, что-то шить по каким-то безумным выкройкам. Я, особенно после аргентинского драйва, настолько возненавидел Леру, что твердо решил, как только я получу деньги, то мгновенно куплю новую квартиру и уйду к своей Свете.
Появление любовницы закономерно в нескольких случаях. Во-первых – это, безусловно, сексуальное голодание. В моем случае этого не было, сразу заявляю. Хотя всего, чего хотелось бы, а хотелось секса как в хорошем порнофильме, тоже и в помине не было. Но как-то хватало и того, что было. Во-вторых – это нежелание выслушать и понять. А вот этого в семейной жизни было хоть ложкой ешь. То ли это происходило из-за разницы в возрасте, то ли из-за того, что у нас не было общих интересов, не знаю. Да и какие могли быть общие интересы у домохозяйки и менеджера по продажам? О выкройках, что ли, разговаривать? Нет, я себя, разумеется, не оправдываю, а Леру жалею. Я-то явно не подарок. Сперва у меня не было денег, а потом, когда они вроде бы появились, я начал пить и приходил домой в весьма неадекватном состоянии. И вот всю ночь эта несчастная женщина должна была слушать мое пьяное бормотание и вдыхать кошмарный запах перегара. Из-за этого, по ее собственным словам, она все чаще испытывала ко мне чувство самой черной ненависти, какая только могла родиться в ее душе. А я мечтал о любви. Настоящей. И она появилась вроде бы. Никто не ругался, о ненависти и желании не видеть мою проклятую физиономию не верещал. Секс был таким, каким нужно. В общем и целом, понимая, что это всего лишь классический прием о злом и добром следователе, перенесенный в область личных отношений, я все же делал сравнения не в пользу Леры. То есть я, разумеется, понимал, что она по-своему борется за меня, считая меня алкоголиком, но я-то знал, отчего я пью, и знал, что могу бросить. А пил я от тоски и скуки. В Аргентине для меня, если можно так сказать, забрезжил рассвет новой жизни. Я и думать забыл, что где-то в Москве живет именно такая Лера, какой она была на самом деле. Слишком разительным был контраст между несколькими сутками эротического триллера, в котором мне пришлось участвовать в Буэнос-Айресе, и опостылевшей квартиркой. Спасаясь от Лериных воплей и ее оживленной, опасной жестикуляции, больше походившей на бой с тенью, я укрылся в туалете. Здесь, в буквальном смысле с облегчением, я опустился на унитазный трон и, так как разбушевавшаяся супруга все еще бесновалась за дверью, стучала в нее кулаками и орала всяческую далеко не комплиментную непотребщину, заткнул уши жеваной туалетной бумагой. Стало намного легче, я закрыл глаза и громко захохотал оттого, что вспомнил следующее.
Как всем уже известно, не все всегда шло у меня по плану. Во всяком случае, то увольнение в мои планы точно не входило. Как всегда, не произошло ничего удивительного. В который раз я тогда убедился, что жить по большей части надобно днем сегодняшним, ничего вперед не планируя и не загадывая совершенно. Наверное, в такой стране мы живем: она, несчастная, и сама-то плохо понимает, с какой стороны ей сделают вивисекцию завтра. Так что уж тут говорить о рядовом гражданине Вербицком, который всего лишь хотел доработать на очередном месте до Нового года, а затем переметнуться в рай, где дают чины и ордена и где наконец-то его скромным, но честолюбивым задумкам должно было бы осуществиться. Речь шла о теплейшем местечке в нефтяной компании, которое обещал мне один старый знакомый, сам устроившийся туда каким-то непонятным образом, да еще и сразу в начальники, и решивший, что теперь-то он схватил Бога за бороду, все теперь можно, в том числе и набирать собственную команду чертегов, вроде меня. Забегая вперед, скажу, что к чертям собачьим отправили его как раз на следующий день после моего увольнения. Так вот, вместо этого одну индейскую женщину, которую я так и называл за глаза «Женщина-индеец», за ее лицо, словно вырубленное из камня каменотесом-дилетантом, являющуюся моей начальницей, эту начавшую уже клониться к своей тридцать пятой весне бездетную скво вызвал обитатель Поднебесной. Небожитель с горячим сердцем и холодной головой (вот только как-то я сомневаюсь насчет чистых рук), короче, один мужчина спортивного телосложения с никогда не стареющим лицом двадцатилетнего романтика-лейтенанта. Моя судьба была решена очень быстро. Росчерк звезды на ночном небе, и я оглушен одним весьма неприятным словечком «увольнение». Честно скажу – ждал его целый месяц, каждое утро ехал на работу с таким чувством, с которым, наверное, предки собирали каждый вечер лагерную свою скорбную котомочку, гадая, когда прилетит за ними «черный ворон». Так что был, в принципе, готов к увольнению, но все же, ибо так принято, записался к большому начальнику на прием, на котором он, доброжелательно прищурившись, сказал мне буквально следующее:
– Ты, Вербицкий, еврей?
– Нет, я не еврей. А что? У вас предвзятое отношение к евреям?
– Да еврей ты. Вот и ступай обратно к евреям.
Не знаю как кому, а на меня антисемитские выпады отдельных несознательных личностей давно уже перестали действовать, я только усмехнулся, кивнул, пожал крепкую депутатскую руку и вышел вон. Жизнь по заводскому гудку закончилась, и начались горькие русские безобразия, а именно – беспробудное пьянство. Холодильник за моей спиной был наполнен до отказа и содержал семьдесят две поллитровых банки пива «Stella Artua» черниговского разлива. Их-то я и начал опустошать одну за другой, в перерывах между наполнением стакана передавая дела новой, с подходящим, по мнению акционера, происхождением сотруднице. Так начался самый грандиозный в моей жизни запой, закончившийся на кухне Сережи Минаева, где я в бессознательном состоянии плакал крокодиловыми слезами, а затем полностью отключился и обнаружил себя лишь под утро и тоже на полу, только на сей раз собственной кухни. Подобная телепортация до сих пор представляется мне нереальной, хотя стервец Минаев утверждает, что притащил меня на собственном горбу с «Бабушкинской» в Сокольники. Попытки опохмела не возымели должного действия – вконец истерзанный алкоголем организм выворачивало после каждого глотка любого спиртного. Выход нашелся в виде человека со шприцем в белом халате, который уколол меня в руку длинной стальной иголкой, пожелал удачи, что-то написал на бумажке, которую до сих пор зачем-то прячет от меня Лера, и ушел, унеся с собой львиную долю моего похмельного эгоцентризма. Далее потянулись дни Великой Депрессии, которая проходила по мере того, как молекулярные соединения этанола неохотно покидали мое уставшее тело. То, что вы прочитаете сейчас, случилось после того, как последняя молекула тела Зеленого Змия увидела под собой, в открытый бомболюк, именуемый задницей, ослепительную белизну унитаза. И с пронзительным воплем была унесена в космический банк информации, как называют городскую канализацию некоторые неокрепшие эзотерики, вроде покойного ныне Юрия Лонго, пожелать которому Царствия Небесного как-то не поворачивается язык.
Итак, трезвость оказалась окончательной, и я, впервые за много-много месяцев ощутивший это, понял, что состояние это мне как-то не к лицу. Привыкший к обостренному после коньяка восприятию окружающего мира, я все время ловил себя на мысли, что неплохо бы «того самого». Но это было совершенно невозможно, потому как обещание, данное жене, накладывало на меня кучу обязательств, в том числе и некоторые материальные расходы, которые мне совершенно не хотелось нести.
Вернувшись домой после очередного собеседования, я обнаружил в квартире приятную пустоту. Я был совершенно один, и это стимулировало мой не распавшийся до конца постпохмельный рассудок. Покопавшись в кладовых памяти, я вспомнил один из рассказов своего любимого Василия Макаровича Шукшина, тот самый, где шоферы, чтобы не учуяли от них гаишники запаха, ставили себе клизмы из водки. Эта мысль словно током ударила и освежила меня, и я лихорадочно ринулся на поиски резиновой груши. Я облазил все ящики и шкафы в квартире, и в конце концов мои поиски увенчались успехом: груша, емкостью граммов около двухсот, с пластмассовым черным наконечником, была найдена мною в шкафчике умывальника под раковиной.
Вариант с водкой отпал сразу: во-первых, водки было только две бутылки, и обе закрытые. Причем одна из них была мой любимый «Кауфман» (вот изумился бы почтенный владелец компании «Уайт-Холл», чьей фамилией была названа водка, узнай он, как именно я собирался употребить его продукт), а другая и бутылкой-то, собственно, не была, а представляла собой большую гжельскую птицу феникса, заполненную водкой под названием «Очаковский сувенир».
Рассудив, что не искушенной в таком деле моей заднице все равно что пить, я остановил свой выбор на початой бутылке текилы «Sierra Gold», и, ничтоже сумняшеся, вытащив из груши пластмассовый наконечник и заменив его воронкой из кухонного арсенала супруги, я наполнил грушу этим культовым напитком. Пройдя в ванную, я водрузил наконечник на законное место и задумался о способе введения всего этого постмодернистского приспособления в собственную прямую кишку. Подумав, что, возможно, моя не привыкшая к подобным экспериментам жопа, которая до этого честно оправдывала свое единственное предназначение, а именно, исправно гадила дерьмом различного качества и консистенции, может задать мне работы по отмыванию стен, выложенных добротными испанскими изразцами, я полностью разделся, залез в ванну, занял подобающую, так называемую коленно-локтевую позу, оперся на три конечности и правой рукой вонзил себе пластмассовый наконечник прямо в межъягодичную артерию…
Клянусь, что на всем протяжении этого процесса в моем мозгу пульсировали слова «Ahtung!!! Pederasten!!!» и мне было стыдно перед самим собой, но тяга к проклятому алкоголю оказалась сильней…
Я сжимал грушу и чувствовал, как в мою прямую кишку поступает нектар голубой агавы (без придания какого-либо смысла слову «голубой», ибо так реально называется растение, из которого приготовляют текилу). Внутри теплело, и, после того, как груша сморщилась в моем кулаке, я понял, что эксперимент, на начальной своей стадии, удался. Осторожно, медленно, миллиметр за миллиметром вытащил я черный наконечник из своей задницы, которую я уже никогда не смогу назвать девственной и непорочной. После выхода последнего миллиметра я прочно сжал кольцевую мышцу, дабы банально не обосраться, и постоял немного на четырех костях, выжидая, когда в прямой кишке прекратится восстание, поднятое калоперерабатывающими бактериями в ответ на вторжение извне, затем вылез из ванной, дошел до спальни, лег на живот и стал ждать прихода…
Приход пришел в виде совершенно непереносимого желания верзать. Оно было столь велико, что заполнило собой всю мою духовность и сознание. И вот, подвывая и матерясь, плотно сжав ягодицы, я посеменил к унитазу, сел и исторг из себя струю жидкого сорокатрехградусного огня, а одновременно с этим еще и оглушительный вопль.
…Тут следует отметить, что я тогда страдал от геморроя, который возник несколько лет назад от неумеренного поднятия различного вида штанг, гантелей и прочих тяжестей. Для тех, кто пока не знает, что такое геморрой, я вкратце поясню, что это такое явление, когда прямая кишка саднит при попытках вытереть задницу после дефекации туалетной бумагой. Поэтому бумагой я пользовался лишь в исключительных условиях, а чаще, дома или в гостях, я старался смыть кал под краном.
Получилось так же, как бывает, когда на открытую рану щедро льют йод. Щипало непереносимо, и орал я долго и всласть, даром что дома никого не было. Отмучившись, я уничтожил следы своего абсолютного падения, ниже которого в моей жизни больше никогда и ничего не было, и крепко задумался:
– Верно, и впрямь придется что-то серьезно и навсегда менять в жизни, раз алкоголь не может более быть ее частью. Может, пойти выучиться на проктолога? Хрен его знает, дорогие граждане.
Вот о чем я вспомнил в тот вечер, спасаясь в сортире от Леры-Завоевательницы, как я в шутку иногда любил называть ее, когда она особенно сильно бушевала и утихомирить ее было невозможно. Но все же, по счастью, каждая буря выдыхается когда-нибудь, вот и Лера, в последний раз шарахнув по двери туалета ногой, обутой в тапку, прикрикнула на забившуюся, как мышка, в уголок дочку и отправилась в спальню. Убедившись, что угроза далеко, я покинул свое насиженное место и пошел к дочке пожелать ей спокойной ночи.
Ева и закон Мерфи
Я назвал свою старшую доченьку Евой в честь первой женщины-прародительницы и матери всех женщин, а не в честь Евы Браун, если кто-то подумал так. Она появилась на свет в конце декабря 1993 года и, в той или иной степени, пережила все, что пережил я. Ее детство нельзя назвать счастливым: слишком мало ею занимались мы, ее родители, и до нее почти не было дела никому из ближайшей родни. Я, в момент ее рождения сам еще ребенок, становился на ноги и стремился заработать ей на подгузники. Лера, как я уже говорил, ни разу не погуляла с ней по каким-то придуманным ею причинам. Никакого системного воспитания не было. Просто иногда, в редкие минуты совместного времяпрепровождения, я или Лера рассказывали Еве о том, что хорошо, с нашей точки зрения, а что нет. Иногда наши с Лерой точки зрения полностью расходились, и тогда ребенок в очередной раз становился свидетелем скандала между папой и мамой. Ева вообще, если можно так сказать, выросла под перекрестным огнем нашей ругани и ссор. Ее образованием почти не занимались, она плохо читала, еще хуже считала и в возрасте пяти лет знала только один цвет – «зелененький».
– Евочка, холодильник какого цвета?
– Зелененький.
– А небо какого цвета?
– Зелененькое.
Вот примерно так. Картина совершенно изменилась после того, как Еву с огромным трудом удалось пристроить в одну из лучших московских школ с углубленным изучением иностранных языков. Здесь наш ребенок раскрылся, как цветок раскрывается под лучами солнца. Ее природные способности взяли верх над бессистемным воспитанием родителей. Ева начала учиться сама, и как! Через три месяца она читала быстрее всех в классе, решала задачки так, словно щелкала семечки, и отлично пела и рисовала. В школу она шла с видимым удовольствием. Однажды, когда я в очередном вынужденном отпуске по причине увольнения заехал забрать ее из школы, на мой вопрос о том, нравится ли ей учиться, дочка сладко потянулась и пропела: «Хорошо!» Зайка моя, какая ты умница! Как у двух таких додиков могло родиться такое чудо, я не понимаю. Сейчас моя старшенькая ходит в седьмой класс, продолжает прекрасно учиться, свободно говорит на английском и немецком, в тринадцать лет имеет рост сто семьдесят три сантиметра, густые пшеничные волосы до плеч, большие голубые глаза и намерение заниматься международной экономикой. И все это при том, что, простите за каламбур, я и Лера сделали все, чтобы вырастить из нее забитое и тупое существо, но Ева проросла, как семечко тополя через асфальт. Она моя гордость, моя надежда и мое счастье. Глядя на нее, я успокоенно думаю, что процентов на 99% я свою жизненную функцию и предназначение выполнил.
В вечер своего возвращения из Города Счастливых Ветров, которые выдули из моей головы все ненужное и старое, я бесповоротно решил, что, уйдя от Леры, я сделаю все от меня зависящее, чтобы дочь от этого не страдала. Забегая вперед, скажу, что так и получилось: ребенок видит меня чаще, чем когда я числился проживающим с ней папой, тем более она видит совершенно другого человека – доброго, заботливого, любящего и непьющего папулю, и, по ее собственному признанию, она несказанно рада, что все вышло именно так, как вышло. Еще бы: скандалы прекратились, мама и папа… Впрочем, обо всем по порядку.
Лера не приветствовала мое присутствие в кровати после скандалов. Опасаясь ночного продолжения бури, я устроился на кухонном диванчике, укрывшись купальным махровым халатом. Глаз до рассвета я так и не сомкнул. Смотрел в окно, за которым хлестал холодный дождь, качались черные скользкие ветви и то светил, то вдруг на какое-то время гас уличный фонарь. Я и сам как этот фонарь, то вспыхну, то потухну. Выявить в продолжительности периодов света и темноты систему не представляется возможности, и никакого мягкого перехода вроде рассвета или заката здесь нет. После возвращения я понял, что моя жизнь не может продолжаться, как прежде. Что никаких пьяных бдений в гараже и прочих чудачеств в таком же состоянии больше и быть не может. Я размечтался. Я думал о том, как дивно и правильно я истрачу деньги, привезенные из Мадрида. Сперва куплю шикарную большую квартиру в новом доме, сделаю в ней отличный ремонт, накуплю книг, картин и плазменных телевизоров. В спальне поставлю монументальную кровать с балдахином, мечту всей жизни, кухню нашпигую всеми новинками бытовой техники самого высокого класса, паркет закажу из лаосского зеленого дерева, а в ванной поставлю гидромассажное корыто с прозрачной стенкой, как у Ирины Салтыковой в фильме «Брат-2». Буду надевать на Свету чулки с поясом и фотографировать ее под балдахином в откровенных позах, а потом страшно и долго трахать. И все, все непременно будет хорошо. И ничего плохого уже не случится. Никогда.
Похоже, что перед самым рассветом я все же вздремнул. Во всяком случае, когда я открыл глаза, то было около восьми часов утра, в доме еще все спали, я тихо оделся и вышел на улицу. В Мадриде, куда я собирался звонить, было, соответственно, на два часа меньше. Банк открывался не то в десять утра, не то в одиннадцать, и я, нахлобучив на глаза кепку с раскладными ушами, перешел через шоссе и пошел гулять по дорожкам Лосиного Острова. Дождь, бушевавший всю ночь, насытил землю влагой, везде были лужи, небо словно нехотя принимало свой типичный светло-свинцовый цвет. Я шел вперед, не особенно разбирая дороги. Вокруг меня не было ни души, день был будним, погода препротивной, и делать нормальному человеку, да к тому же еще и спешащему на службу, в лесу было нечего, а с ненормальными и вовсе была, видать, напряженка. Я миновал лесную аллею, с не потушенными еще фонарями, прошел еще немного вперед к железной дороге и пошел вдоль нее, направо. Дошел до павильона станции «Белокаменная», и тут дождь внезапно полил вновь, и очень сильно. Я зашел под крышу павильона, сел на какой-то кстати подвернувшийся ящик и стал изучать стоявшие на путях вагоны, десятки вагонов, никуда не спешащих и ждущих, когда их, наконец, прицепят к локомотиву и повезут черт знает куда и зачем, подальше от станции «Белокаменная». Помимо вагонов на путях стояли еще и цистерны для перевозки горючего. Две из них, чуть короче и выше остальных, привлекли мое внимание и вызвали изумление. Дело в том, что на цистернах были немецкие надписи, сделанные готическим шрифтом. Полустертые, но все еще неплохо различимые слова «Die brennbaren Materialien» и орел, держащий в когтях свастику, красноречиво свидетельствовали о прежней принадлежности этого, так сказать, подвижного состава. Не веря своим глазам и с опаской думая о том, что, наверное, у меня после Аргентины, рассказов Виктора Петровича и встречи с внучком Глобуса окончательно рухнула крыша, я вышел под дождь и пошел к этим цистернам. Так и есть! Здесь и сейчас, передо мной, на запасных путях станции «Белокаменная» стояли две фашистские цистерны с высокими надстройками. Ошибки быть не могло также и в том, что готическая надпись «Горючие материалы» была по трафарету набита именно на заводе в каком-нибудь Руре, и орел со свастикой был таким же реальным, как и то, что я стоял и смотрел сейчас на него. Раздумывать об истории появления этих артефактов в таком неожиданном месте было бы делом неблагодарным из-за полного непонимания, но мне почему-то очень не понравилась это утренняя «встреча». Я истолковал ее для себя как плохой знак. Сразу же нахлынули воспоминания о Мюллере, портрете Бормана, «Пауке» и прочих ужасах, свидетелем которых я поневоле стал. Оставшееся до предполагаемого открытия банка в Мадриде время я прошлялся под дождем в лесу, напевая лирические песенки вроде «Белой акации гроздья душистые», отчего совершенно погрузился в меланхолию и уныние.
Ровно в 13.00 по Москве, в 11.00 по Мадридскому времени, я извлек из кармана телефон, листок с номером банка, который дала мне Клаудия, набрал цифры и приложил трубку к уху:
– Banco del Prado, добрый день, я могу вам помочь?
Мужской голос. Стандартизированный голос банковского клерка. Всегда одинаковый. Не зависит от страны происхождения.
– Добрый день, сеньор. Мое имя Клименко, и я звоню вам из Москвы. Я хочу узнать, поступал ли на мое имя перевод из Bank of New York?
– Одну минутку сеньор, я это уточню.
Я стал ждать. В динамике слышалась деловая суета, голоса множества людей, зуд принтеров и отзвоны факсового аппарата. Сомнений быть не могло – это было учреждение. Наконец тот же клерк взял трубку:
– Сожалею, сеньор, но ваши деньги не поступали.
– Секунду, то есть как это не поступали? Этого не может быть! Деньги ушли из Аргентины в Соединенные Штаты еще в прошлую пятницу, а ведь сегодня уже вторник!
– Вполне возможно, сеньор, что они в таком случае все еще находятся в BONY. Эти американцы, они, знаете ли, нерасторопны и любят подержать денежки у себя, проверить их на легальность и так далее.
– Что значит «проверить на легальность»?
– О! После атаки Аль Каиды 11 сентября в США действует множество постановлений в банковской сфере, направленных главным образом на выявление и изъятие подозрительных, с точки зрения ФБР, денежных средств сомнительного происхождения. Аргентина – страна с нестабильной экономикой и политической ситуацией, поэтому вполне вероятно, что ваши деньги внимательно изучают, прежде чем отправить их к нам, в Европу.
– Простите, как вас зовут?
– Хосе, сеньор.
– Дон Хосе, от того, что вы говорите, мне становится не по себе, выражаясь предельно корректно.
– Понимаю вас, сеньор, но ничем более не могу помочь. Остается только ждать: один или два дня, и, я думаю, будет какой-то результат.
– Хосе, я могу поговорить с вашим управляющим? Кажется, его зовут дон Альмагро?
– Сеньор прекрасно осведомлен! Как я могу доложить дону Альмагро о вас?
– Скажите, что звонит близкий друг его двоюродной сестры.
– О, да! Разумеется, сеньор.
Стандартная музыка офисной АТС, через несколько секунд трубку сняли, и очень густой бас, который мог принадлежать именно солидному, в возрасте, управляющему банка, ответил мне:
– Сеньор Клименко? Это Алонсо Альмагро, управляющий Banco del Prado, здравствуйте.
– Добрый день, ваша двоюродная сестра Клаудия была столь любезна, что перевела мои деньги в ваш банк, через USA BONY.
– Да, да, разумеется! Она звонила мне в воскресенье, поздним вечером, и предупредила о том, что вам необходимо будет выдать около девятисот тысяч долларов наличными, немедленно, после того, как деньги придут в мой банк. Я подтверждаю, сеньор, что готов буду выполнить ее просьбу, как только мы увидим деньги на своем корреспондентском счету.
– Значит, денег еще нет?
– Все верно, их еще нет.
– Скажите, дон Алонсо, каким образом я мог бы узнать, где эти деньги сейчас?
– Я полагаю, что вам нужно позвонить непосредственно в BONY, в отдел Латинской Америки, они соединят с необходимым вам специалистом, который занимается именно Аргентиной. Он сможет ответить на все ваши вопросы. Я могу сделать это сам, если вы пожелаете.
– О нет, благодарю вас. Я с удовольствием пообщаюсь с этим специалистом сам. Быть может, вы знаете номер?
– О да, запишите: вы набираете код Америки, затем номер 212-495-17-84, и вас соединят с нужным вам человеком.
– Огромное спасибо!
– Не за что, сеньор Климьенко. Прошу вас также информировать меня. Сейчас в США ночь, банк открывается в восемь тридцать утра. Вот вам мой личный номер. Перезвоните мне на него, чтобы я отдал распоряжение о подготовке наличных заранее, хорошо?
– Отлично, договорились. Adios, дон Алонсо.
– Adios, дон Климьенко.
Я взглянул на часы. Было начало второго. В Нью-Йорке пять часов утра. Ну, что ж… Никто не обещал, что будет легко. Позвоню в Нью-Йорк, когда настанет время.
Несколько часов я провел в крайне взвинченном состоянии. На метро доехал до станции «Пушкинская», вылез на поверхность, потолкался немного в прилегающих к Тверской дворах. Купил коробок анаши, штакет «Беломорканал». Набил толстый косяк, выкурил его, затем еще один. Накрыло мягко и успокоило. Удачно подвернулся мне этот немой уличный дилер. Я не люблю наркотики. Ни разу в жизни я не пробовал ничего, кроме нескольких затяжек марихуаны, которую я бы назвал наркотиком философов. Безусловно – это наркотик. И не надо его идеализировать и легализовывать.
Я сел в каком-то ресторанчике, где, кроме меня, было еще двое человек, похожих то ли на телохранителей, то ли на гангстеров низкого, судя по их бедноватой экипировке, пошиба. Я сидел за столиком, откинувшись на спинку стула, и блаженно улыбался. Заказал горячий чай, и он усилил действие наркотика. Безмятежно глядел по сторонам, иногда в поле моего зрения попадали те двое крепышей. Нет, пожалуй, это все же были мелкие гангстеры, которые, как я считал, перевелись в моем городе, вымерли как класс. Я рассмотрел их повнимательнее: два молодых быка, лет по двадцать шесть, не больше. Денег на хороший обед в ресторане нет, а красиво посидеть хочется. Дуют пиво кружками, вон, выпили каждый уже литра по три, наверное. Рожи противные, затылки бритые, на запястьях дешевые браслеты из российского или турецкого медного золота. Я, на всякий случай, проверил, на месте ли пистолет, и незаметно снял его с предохранителя. Прикосновение к смертельному железу и марихуана вдруг придали мне злобно-игривый настрой. Вперивши в гангстеров наглый взгляд, я раскрыл рот:
– Слы, пацаны, ну че вы тут быкуете, а? Че, мышцой охота потрясти? Вы знаете, кто вы такие? Вы, бля, динозавры ископаемые. Дешевки вы, вашу мать! Сидите здесь, пивом своим вонючим надуваетесь. Считаете себя крутыми перцами? Да вы дерьмо, ясно вам! Я вам глаз на жопу натяну, чтобы вы так на меня косяка не давили, козлы, бля!
И тут произошло то, что лишило меня дара речи на несколько минут. Двое мелкотравчатых гангстеров, которых я решил подзадорить на банальную драку, испуганно вскочили, всплеснув синхронно, как по команде, руками. Один из них тонким противным голосом, не оставляющим сомнений в ориентации этих крепышей, пропищал:
– Мущщинаа, в чем, соспссно, делааа. Мы спокойно сидиим в ресторанее, а вы пристаетее. Мы с другом вам вопще ничего не сказалии, а вы обзываетеесь. Сейчас не советское время, между прочиим. Что вы вообщеее себе позволяетеее? Безобразие какое-тоо! Павлик, пойдем отсюдаа!
И эти двое мнимых бандитов бросили деньги за пиво на стол и в обнимку, испуганно обойдя мой столик по максимально возможной траектории, выпорхнули из ресторана, при этом оба отчетливо пукнули и тем самым невыносимо испортили воздух.
В ужасе я застыл, как сфинкс. Все мои мышцы свела судорога, вылившаяся в чудовищный взрыв смеха. Я сидел один, в абсолютно пустом ресторане, где воняло испуганным пердежом, и хохотал что есть мочи. Меня сломало от смеха пополам, из глаз лились слезы, я задыхался, захлебывался собственным смехом, и затем, набрав в легкие воздуха, выдавал на-гора следующую порцию громогласного гогота.
Испуганная официантка прибежала, подумав, очевидно, что со мной происходит нечто неординарное. Она принялась трясти меня за плечо и приговаривать:
– Мужчина, мужчина, что с вами, вам плохо?
Я отхохотался и, переведя дух, глотая соленые слезы, ответил:
– Нет, девушка. Со мной все в полном порядке. Просто я сейчас открыл очередной закон Мерфи. Хотите, скажу?
Официантка, принужденно улыбаясь, осторожно кивнула.
– А закон такой: «Какая страна, такие в ней и пидоры». Звучит?
Жертва ФБР
Время между тем приближалось в пяти часам вечера. Я задул еще два косяка и находился в полной нирване. Так как дунул я в туалете ресторана, а вытяжка, судя по всему, была неисправна или просто не включена, запах веников, который издает дымящаяся марихуана, распространился с неестественной быстротой по всему помещению. При выходе из туалета ко мне подошел длинный и худой субъект в очках и галстуке. Росту парень и вправду был громадного, около двух метров, и худоба его казалась неестественной – этакий ствол корабельной сосны, а на невидимых плечах парня каким-то чудом держался пиджак:
– Эээ, мужчина, я прошу прощения, но не могли бы вы расплатиться и покинуть наш ресторан?
– А в чем дело, приятель? Разве я внес диссонанс в функционирование вашего достойного заведения?
– Вы прекрасно понимаете причину моей просьбы: мы будем вынуждены закрыться на час или два и основательно все проветрить. Нам не нужны неприятности: милиция, наркоконтроль, сами понимаете. Да и вам, я думаю, неприятности такого рода тоже ни к чему.
– Меня впервые в жизни выгоняют из общепита, дружище! Я хочу отметить это салютом!
С этими словами я выхватил из кармана пистолет, дослал патрон и, не прицеливаясь, три раза выстрелил в потолок. Попал в люстру и в лепную розетку возле нее. Вниз полетели стекла и куски гипса. Длинный парень, в ужасе закрыв голову руками, убежал куда-то, а я зашел в гардеробную, снял с вешалки пальто, оделся и вышел в сырой московский воздух. Дошел до ближайшей подворотни, огляделся, достал из внутреннего кармана пальто сложенный вчетверо прекрасный японский парик, очки, одним движением нахлобучил парик на голову. По милицейской ориентировке станут искать коротко стриженного, среднего роста, крепкого человека «за тридцать», а я за секунду превратился в двадцатилетнего студентика. Ищите…
В такси я взглянул на часы: 16.59. Пора:
– Остановите, пожалуйста, здесь.
– Как скажешь, братишка.
– Я похож на вашего маленького братишку?
– Да не… Нету у меня никакого братишки.
– Тогда почему вы так меня называете?
– Ну, я же тебя не пидором назвал, а? Ты чего начинаешь?
– Хоть на этом спасибо. Всего вам доброго.
– Ага. Бывай, епт… «Братишка» ему не понравился. Ишь, бля…
От смотровой площадки на Воробьевых горах я дошел до главного здания МГУ. Поднялся на колоннаду, спрятался за одной из полированных гранитных колонн от ветра и набрал номер BONY:
– Bank of New York , доброе утро.
– Доброе утро.
– Я могу вам помочь, сэр?
– Да, безусловно, можете. Мне перевели деньги из Аргентины в минувшую пятницу и…
– Одну секунду, сэр. Я соединю вас со специалистом из латинского отдела.
– Благодарю вас.
Прямо как в какой-нибудь спецслужбе. «Латинский отдел». Звучит красиво и загадочно и как-то очень по-деловому. Сразу понимаешь, что позвонил не куда-нибудь в «Первый Мухосранский банк», где, разумеется, никакого латинского отдела и в помине нет, а в учреждение с мировым именем. Мои размышления прервал очень вкрадчивый женский голос:
– Доброе утро, сэр. Это Сара Ли, специалист отдела Латинской Америки. Какая из стран вас интересует конкретно?
– Аргентина.
– Да, я занимаюсь Аргентиной. Я могу вам помочь?
– Видите ли, мисс Ли…
– Можно просто Сара.
– Хорошо, Сара. Видите ли, в пятницу из банка Буэнос-Айреса был переведен платеж для получателя по имени Роман Клименко, то есть для меня. Сегодня эти деньги должны были оказаться в Banco del Prado, в Мадриде, но я звонил туда, и денег все еще нет. Вы не могли бы выяснить, где мой платеж?
– Одну минуту, сэр. Оставайтесь на линии.
Заиграла легкая музыка. Она создавала нелепый контраст с резким сырым ветром, который нагло хозяйничал у меня под одеждой и пронизывал меня до костей. Мои пальцы посинели от холода, скулы сводило, но я не делал попыток согреться, пошевелиться, как будто боялся, что если пошевелюсь, то связь с миром, где играет легкая и радостная, теплая музыка, может прерваться. Я молился, чтобы баланс на телефоне оставался положительным и его не отключили бы в самый неподходящий момент.
И телефон не отключили. И связь не прервалась. И все это для того, чтобы безукоризненно вежливая сотрудница отдела Латинской Америки, мисс Сара Ли, сказала мне следующее:
– Сэр?
– Да, да, я здесь! Я слушаю!
– Сэр, я очень сожалею, но ваш транзитный платеж заблокирован.
– Что? Как? Я не расслышал! Повторите, прошу вас!
– Я сказала, что ваш платеж заблокирован, и поэтому вы не можете получить свои деньги в Мадриде или где бы то ни было.
– Но на каких основаниях он заблокирован? Кто имеет право блокировать мои деньги?! Что это за нелепость?! Ответьте мне: кем заблокирован, когда, на каком основании. Это мой гоно… моя премия, моя… мои деньги! Что с ними случилось?
– С ними ничего не случилось, просто… – Она понизила голос и несколько испуганно сказала: – Просто на ваши деньги наложен арест, сэр.
– Кем?! Как это вообще может быть?! У вас банк или цирк, и вы меня сейчас, очевидно, разыгрываете?! Что, черт побери, происходит?! Сара Ли, ответьте мне!
– У нас банк, сэр. Один из самых серьезных банков мира. И мы также очень серьезно и оперативно реагируем на предписания Федерального бюро расследований, сэр.
– Чего?! Кого?! ФБР?! А при чем здесь ФБР?!
– Сэр, я и так сказала вам то, чего говорить не имела права. Если у вас еще есть какие-то вопросы, то вы можете связаться с людьми из штаб-квартиры ФБР. Я сожалею, что все произошло именно так. Надеюсь, что все разъяснится. Удачи, сэр…
И Сара Ли положила трубку. Вокруг повисла тишина, даже ветер стал дуть бесшумно. Одна сплошная мировая тишина. Словно я попал в какой-то нановременной размер. Влез в крошечную долю секунды и застрял там. Мои руки отказывались повиноваться мне. Одна все еще держала у правого уха телефон, а левая сжалась в кулак, бессознательно летящий в гранит колонны. В следующий момент все вернулось в обыкновенный временной масштаб: кулак достиг своей цели и ударился о камень так, что хрустнули и мгновенно заныли костяшки пальцев. Я охнул и осел вниз. Долго сидел на корточках, подметая полами пальто равнодушные каменные плиты и машинально слизывая языком кровь с разбитых суставов левой руки. ФБР… Федеральное бюро расследований Соединенных Штатов Америки арестовало мои деньги. Мою мечту. Мою квартирку, кровать с балдахином и прозрачную гидромассажную ванну, все, на что положено дрочить мещанину. И надеяться на то, что эти Томми Ли Джонсы, Джуди Фостер, Киану Ривзы, все эти голливудские идолы, которые воплотили на экране образ агента ФБР, когда-нибудь вернут мои деньги, было бы верхом бессмысленной самонадеянности, бесплотной мечтой. Все. Конечная станция. Просим освободить вагоны. Поезд, мать его, дальше не пойдет. Никогда. Хоть лоб разбей об эту монументальную колонну. Клаудия виновата? Возможно… А может быть, и нет. Что могло произойти? Легко предположить, что, обнаружив труп Струкова, ребятишки из «Гитлерюгенд» первым делом кинулись проверять, на месте ли их денежки. А денежки, судя по всему, все исчезли. Значит, Клаудия пожадничала? Значит, обнулила счета? Я с сожалением отметил, что на все эти вопросы у меня сами по себе образуются положительные ответы. Так, и что дальше? Предположим, что они поняли, что кто-то очень лихо и профессионально обчистил их? Угу. И поняв, стали наводить справки. Не удивлюсь, что именно мои деньги Клаудия отправила в последний момент. А все, что полагалось ей, в первую очередь. А то как же? Что мое, то мое, а вы как хотите?! А как дела у Андрея? Позвонить? И что спросить? «Ты получил деньги, Андрей?» – а если он скажет, что нет, не получил, и начнет интересоваться, где все же его шестнадцать с лишним миллионов долларов? Ведь он уже наверняка знает от Виктора Петровича, что Струкова я действительно убрал и деньги мне помогала перевести какая-то испанка. Андрей вполне может предположить, что я вместе с некоей испанской аферисткой обчистил его. Хотя Клаудия сказала, что лишь мои деньги ушли именно в BONY, а все остальные она рассортировала так, что концов, по крайней мере сразу, не найти. Ну и придурок же я! Почему я ее не послушал?! Ведь это ясно, как божий день, что мой перевод обнаружить было легче легкого, а затем заявить в полицию. Та, в свою очередь, заявила в Интерпол, Интерпол связался с ФБР, а те, рады стараться, арестовали мой платеж. Вот так. Теперь все на своих местах вроде. Позвоню Андрею, все равно терять особенно нечего:
– Андрей, привет.
– О, Марк, дорогой! Я только что собирался тебе звонить! Спасибо тебе огромное, дружище, благодарю тебя от всей души! Я все получил еще вчера! Ты просто гений! Давай подкатывай в «Эльдорадо»! Выпьем за твое здоровье!
– Получил?.. Ну, слава Богу. Мне немного нездоровится, акклиматизация, понимаешь… В другой раз, старик. Я перезвоню.
– Ну, ты даешь. Как знаешь, тебе решать. Если болеешь, то лучше отлежаться. Тебе много пришлось пережить за последние дни. Поправляйся!
Отлично. Все при деньгах, кроме меня. Впрочем, как всегда. Как там Глеб Жеглов говорил? «Кому повезет, у того и петух снесет?» А у меня и куры-то не несутся. Позвонить Клаудии? Интересно, что она скажет? Я набрал ее номер. Телефон был выключен. Тогда я перезвонил банкиру. Тот вежливо выслушал меня, выразил сожаление, поцокал языком, пообещал передать Клаудии, чтобы та «нашла» меня, и попрощался, сославшись на неотложные дела. Мимо проходила какая-то студентка, она курила длинную тонкую сигарету. Я извинился и попросил ее дать мне закурить. Она остановилась, протянула мне пачку «Davidoff» и, пока я скрюченными от мороза пальцами вытаскивал сигарету, с интересом рассматривала меня.
– Дайте зажигалку, пожалуйста.
– Вот, возьмите.
– Спасибо.
– Вам плохо?
– С чего вы взяли?
– Вы такой грустный. У вас что-то случилось? Ведь до сессии еще так далеко.
Она приняла меня за студента. Отчасти она права, я действительно похож на студента, который раз за разом проваливает один и тот же экзамен.
– Да, вы правы. «От сессии до сессии…
– …живут студенты весело», – подхватила она, взяла зажигалку и отправилась дальше.
– «А сессия всего два раза в год», – закончили мы хором.
– Вы с какого факультета?
– С социологического.
– А я с экономического.
– Здорово. Желаю вам вырасти и поступить на работу в «Price Waterhouse Coopers».
– Почему именно туда?
– Однажды можно неплохо заработать, главное – не стараться прыгнуть выше своей головы. Спасибо за сигарету. Извините, что задержал вас.
– Нет, нет, что вы! Вы меня совершенно не задержали. Я как раз шла и думала о том, чем занять сегодняшний скучный вечер, и, представьте себе, ничего в моей голове так и не родилось.
– Но ведь вы уже потратили часть вечера на разговор со мной, не так ли?
– Ха-ха-ха, да, вы правы, так оно и есть. И вы знаете что, я боюсь показаться нескромной, но я с удовольствием потратила бы весь оставшийся вечер на разговор с вами. Как вы к этому относитесь?
– Без возражений совершенно. И позвольте мне пригласить вас куда-нибудь, где наш разговор обрел бы особенную душевность. Только вот придется нам с вами идти по холоду до самой смотровой площадки и там ловить такси.
– Не волнуйтесь на этот счет. Я на машине.
– Меня зовут Марк.
– Алиса.
– Редкое имя.
– У вас… у тебя… можно на «ты»?
– Нужно.
– Твое имя тоже не часто встречается.
– Ну, тогда нам сам Бог велел поговорить сегодня.
В машине, маленьком уютном «AUDI 3», я с комфортом расположился на переднем сиденье: отодвинул его до упора назад, откинул спинку, согрелся. Блаженно потянулся. Мы говорили обо всем, о чем говорят люди, когда встречаются впервые и понимают, что встреча эта, скорее всего, никогда не будет иметь продолжения. Я сказал, что я поэт. Она засмеялась. Я поклялся, что не лгу.
– Почитай мне что-нибудь?
– А хочешь экспромт?
– Конечно, хочу.
– Знаешь, у меня сегодня произошел один жестокий финансовый облом, и поэтому стихи будут об этом.
– Ну, давай же, не томи!
В молчании снегов безбрежном
Я подрочил в сугробе нежном,
И снеговик был мной зачат.
Теперь живет в моей халупе,
С тремя прыщами на залупе,
Весь белый и холодный гад.
Одно приятно, есть не просит:
От молока его поносит,
И в доме вихри снега мчат.
Мне снеговик испортил стенку,
Ковер, машину, бабку Лерку
И пятерых внучат.
Я трачу все свое здоровье,
Но у меня оно моржовье,
Я сам тому не рад.
снеговик со мной ночует,
И холодом мне в уши дует,
И отморозил зад.
А я люблю его: больного,
Немого, бедного такого.
Прости, Снежок, мой мат.
Я принесу тебе в кармане
Лаваш, что жарили армяне,
И сахар-рафинад.
И, улыбаясь, умиляться,
когда ты будешь обжираться,
Ударив лбом в набат.
И нет мне больше в мире места,
В снегу увязли мои чресла,
И нет пути назад.
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу неторопливого хмыря,
И сейфы навестим пустые, столы, недавно столь густые,
И тот сугроб паскудный, бля…
Менеджер на свой карман – 2. Паша
А на следующий день утром, когда я вышел из квартиры студентки Алисы и зашагал под дождем к метро, я понял, что скука вновь вернулась в мою жизнь и обещала, что надолго. Мечта о свободе от офисного рабства так и осталась мечтой. Лера будет продолжать бесконечно ворчать и в конце концов сведет меня с ума. Просиживание штанов в опостылевшей квартире, накачивание алкоголем в гараже, черная тоска и никакого света в конце тоннеля, вот что ожидало меня уже сейчас. Оно уже настало. Пойду куплю блок сигарет и начну дымить по-взрослому. Все равно уже ничего не произойдет. Лучше бы у тех двоих горе-киллеров не сломался автомобиль. А может, пойти вон в тот заброшенный детский сад, забраться в маленький игрушечный домик, согнувшись для этого в три погибели, и пустить себе пулю в рот? Что это за жизнь? Так же наверняка чувствовала себя Маргарита после окончания бала у Воланда, когда вдруг поняла, что все ее мечты напрасны, все обещания сатаны пусты, а ей самое время пойти и утопиться. Топиться не стану, слишком я хорошо плаваю, так что ничего не получится. Стреляться тоже не стану, вспомню лучше дочкины глазки, которые мне хочется видеть как можно дольше. Ладно… Душу только совсем испоганил. До такой степени, что брезгую собой сам. Убийца, взяточник, прелюбодей, причем прелюбодей дважды. Свои отношения со Светой я прелюбодеянием не считал, так что когда изменял, то изменял сразу обеим, и ей, и Лере. Зачем такому козлу жить на свете? Но ведь живу! Живу для чего-то, вон, даже у двух злодеев машина сломалась, не смогли меня прикончить. Может, я просто орудие в руках Господа Бога? Так хочется в это поверить, чтобы стало спокойней. Но нет. Отвернулся от меня Создатель. Сдал меня чертегам из FBI. Хорошо, что я в России живу. Сюда к нам ни одна тварь импортная не залезет, побоится. Понятное дело, что фашисты, лучше уж их так называть, для краткости, прекрасно знают, на чье имя ушли деньги, которые они успели перехватить. Обо мне теперь много кто знает, кто и знать-то совсем не должен. Киллер хренов: после первого же дела замарался так, что даже на карандаш в ФБР попал, рядом с Диего Санчесом, Усамой и Маликом Коллинзом. Хорошо еще, что там везде имя Романа Клименко, не то сейчас было бы мне совсем не весело. Захотят, при желании найдут, наверное… Только вот желание вряд ли возникнет. Я же не совершал ничего против США, скорее наоборот. Меня даже не пустили в эту достойную страну. Посчитали хуже какого-нибудь террориста. А теперь еще и деньги арестовали. Как жить теперь? Воистину нелегко. В церковь я даже зайти не имею права. Не родился еще священник, который, выслушав мою исповедь, отпустил бы мне грехи и причастил меня. Вот что тяжелее всего. Всегда надеешься, что если люди не простят, то простит ОН. А мне стыдно просить у него прощения. Господи, не надо меня прощать просто так. Мне самому от этого легче не станет, да и как я узнаю, что ты меня простил? Прошу тебя: пошли мне возможность совершить что-то такое, что искупит мою вину перед самим собой, после чего я смогу жить сам с собой в мире и покое.
Прошли несколько месяцев. За это время воспоминания о моей боевой молодости сильно остыли и все реже приходили ко мне. Я продолжал жить с Лерой, проводил все свободное время с моей милой Светой, которая так и не потеряла надежды на то, что когда-нибудь у нее со мной может «что-то такое получиться», что-то хорошее, вроде семьи, где и дети будут, и все будет как надо. И с этой непреодолимой, раздирающей меня на две половины, болезненной, оголенной любовью к двум женщинам я продолжал как-то тащиться по жизни, все ниже и ниже пригибаясь к земле и не помышляя ни о каких приключениях. У меня вырос живот, второй подбородок, все чаще стало беспокоить кровяное давление, а пить я так и не бросил. Совершенно случайно, хотя ничего случайного в моей судьбе, по-видимому, никогда не случится, я устроился на работу. Помогла мне замечательная добрая женщина, Ирина Анатольевна Ромина, хозяйка одной из крупнейших виноторговых компаний России, в которой работал, да и сейчас работает мой друг и замечательный писатель Сережа Минаев, который тогда еще писателем не был и его «Духлесс» только зарождался бессонными ночами в московско-питерских экспрессах. Вернее, помог сам Сергей. Он, в очередной раз где-то подобрав меня пьяного, довез мою персону до дому, поговорил с Лерой, погладил по голове Еву и сказал:
– Бедные вы, бедные. Отец-то ваш совсем пропадает. Надо бы ему на работу, что ли, пойти?
Я только мычал что-то похожее на согласие, а вот Лера буквально взмолилась:
– Сереженька, милый, помоги ему, помоги всем нам! Ведь слоняется целыми днями без дела, ничего не делает, всех так достал, что впору руки на себя наложить. Мочи с ним нет никакой, да и деньги совсем уже кончаются. На что жить через пару месяцев станем, я ума не приложу.
Минаев, что называется, «почесал репу» и выдал:
– Ну, у меня в конторе таких менеджеров на свой карман и без него хватает. А вот поговорю-ка я с Ириной. У нее большие связи, так что она все может. Он же у нас закупщик, правильно? Вот и надо его куда-нибудь в закупщики определить. И для моей конторы очевидный профит, и для семейства вашего прямо глоток воздуха будет. Причем не московского, а все чаще средиземноморского. Ну, что, пьянь? Поговорить мне с Ириной? Только смотри, облажаешься, я тебе не то что руки не подам, а вообще тебя в сортире замочу.
– Серег, ик, да я, эт самое, я это, да я тебе за это, я это…
– Эхх… Ладно, поговорю. Ирина добрая, поможет.
И он «поговорил». И Ирина помогла. И вот, побритый и втиснутый в костюм, я приступил к выполнению обязанностей в самой большой и влиятельной московской розничной сети. Темой моей был все тот же алкоголь, деньги потекли рекой, и через пару месяцев я уже чувствовал себя более чем уверенно. Вновь я начал строить планы безмятежной счастливой жизни, а Света, видя, что у меня сейчас очередная удачная полоса, решилась и забеременела. Как только это произошло, я забрал ее из той паскудной коммуналки в Марьиной Роще, где она оставила свою тоску о нормальной жизни, которая, как известно, начинается с собственного отдельного жилья, и купил ей однокомнатную квартиру в соседнем доме. Я не подгадывал нарочно, но подходящая квартира подвернулась сама собой, и теперь я, просыпаясь каждое утро и выходя на кухню, подходил к окну и видел ее, также стоящую у окна и смотрящую на меня. Нас разделяло теперь так мало, но все же мы не были вместе. Я отвозил ее на работу и встречал по вечерам, но уже не одну, а с маленькой зайкой inside. Вскоре мы узнали, что нас ждет встреча с девочкой, примерно в конце мая. Мы готовились к этому событию, я разговаривал с огромным Светиным животом и слушал, как за тонкой стенкой этой теплой плоти шевелилось маленькое неведомое существо, с которым мне предстояло познакомиться. На работе все шло прекрасно: Андрей, Костя, Марина, Макс и многие другие известные московские пивоалкогольные бизнесмены платили мне ежемесячную зарплату и, помимо нее, еще и разовые премии. Выходило неплохо. В среднем в месяц я имел около тридцати-сорока тысяч долларов, а потом, после того как европейская валюта набрала вес и все московские закупщики, не сговариваясь, но словно по команде перевели все свои тарифы в евро, причем по курсу 1 доллар = 1 евро, я стал получать еще больше. Я обзавелся четырьмя мобильными телефонами, каждый из которых классифицировался в соответствии с названием той или иной товарной группы. Так, коричневая трубка звонила тогда, когда мне что-то решила рассказать пара табачных компаний, у которых я был, естественно, «на интересе», зеленая принадлежала «пивнякам», синяя, что характерно, «водочникам», а веселенькая оранжевая пользовалась высоким спросом у безалкогольных компаний и производителей соков. Наш департамент закупок вновь походил на полицейский участок, в котором, помимо столов, тумбочек, стульев, вешалок и оргтехники, возвышались два огромных пивных холодильника, в которых, помимо пива, хранились горы съедобных «образцов». Именно так, «образцами», называют прожорливые и пресыщенные закупщики то, что тащат к ним, как тащили дань к ненасытным ханам в орду, забитые и затравленные Поставщики. Два по моему повелению привезенных послушными Поставщиками холодильника, «Heineken» и «Клинское», были забиты банками черной белужьей икры, так как красную никто из нас не ел. Она считалась «фи-фи-фи» и раздавалась неимущим коллегам, в соседние отделы. Хамоном, лучшими сырами, осетриной и севрюгой, всевозможными консервированными деликатесами. В дальнем углу сидел менеджер по имени Яша Мукин. Возле Яши был словно вкопан огромный ящик, постоянно доверху набитый свежайшими экзотическими фруктами. Здесь не было места банальным бананам и скромным пролетарским яблокам. Ящик ломился от ананасов, таиландских продолговатых манго, что по двести рублей штука, тяжелых кистей французского мускатного винограда, гренадилл, мешков с кумкватом, роскошных пита-хайев, свежайшей клубники и прочих неисчислимых фруктовых изысков. Что касается меня, то я был самым статусным в отделе парнем, ибо я был барменом. За моей стеной стоял низкий, но очень вместительный холодильник, укомплектованный всем, что только мог пожелать в меру пьющий, но все же пьющий, организм. Виски не ниже, чем «Chivas Regal», восемнадцатилетней выдержки, абсент «King of Spirit», коньяки «Courvoisier X.O.», «Hennessey Paradise» и даже «Hennessey Richard», кальвадос «Perre Mogloire», текила «Olmeqa», арманьяк «Chabasse», вина итальянские, французские и аргентинские, португальские портвейны, шампанские «Crug», «Ruinart», игристый восхитительный «Trocken», пять или шесть сортов нефильтрованного пива и лед в специальной леднице. Все мои коллеги были людьми, любящими к хорошей закуске «чуть-чуть чего-нибудь». Большой популярностью у обоих полов пользовался «завтрак a la continente»: ломтики свежайшей малосольной лососины и к ним рюмка черной английской водки «Blavod». После такого замечательного завтрака работа, на удивление, спорилась, все оживленно обсуждали какие-то новости и частенько подбегали ко мне за маленькой порцией «чего-нибудь». Я щедрой рукой наполнял подставленные чайные кружки, стаканы, рюмки, что попало. Все пили, но все и работали просто по-стахановски, из-за постоянного нахождения «под допингом». Особенно я любил подливать из своего обширного хозяйства своей подружке Ленке-хохотушке. Этот веселый, милый человечек Ленка могла бы выиграть чемпионат мира по заразительному смеху. Она закатывалась так, что даже те, у кого скребли на душе кошки, через секунду буквально лежали от смеха на полу.
Каждый из нас вел какую-то определенную товарную группу. Под нашими столами не было места, так много там валялось всевозможных «образцов». В департаменте процветал бартер. Я запросто мог выменять на бутылку коньяка складное шведское кресло или килограмм осетрины горячего копчения. Яша Мукин бойко «махался» кумкватом и дынями на кухонную посуду, а Ленка-хохотушка меняла банки лучших консервов на мешки корма для своей таксы.
Я не могу сказать с уверенностью, что кто-то из моих коллег брал взятки. Предмет этот для каждого закупщика священен, а потому необсуждаем всуе. О себе я, безусловно, могу сказать утвердительно. Брал. И брал во всех мыслимых формах: наличными рублями и валютой, туристическими поездками, товарами. Но я был сущим маменькиным сынком, по сравнению с гением коррумпированных закупок Пашей.
Паша Андреев работал в другой, иностранной розничной сети с мировым именем, которая тогда стремительно набирала обороты в России, а нынче накрыла своей сетью всю страну. Павлик всегда был и навсегда останется самым вороватым и, следовательно, самым богатым закупщиком всех времен. Обычно сетевые розничные организации стараются не выносить «мусор из избы». Проворовавшегося служащего просто тихо увольняют, и через некоторое непродолжительное время о нем все забывают. Но Пашу не забудут никогда. Его будут помнить вечно. Энциклопедической статьи достоин этот выдающийся закупщик на свой карман. Под самым носом своих не искушенных еще российской действительностью иностранных руководителей он организовал собственную виноторговую компанию «Вина-Любимые-Вами», или «ВЛВ», и через нее заводил в ассортиментную матрицу разнообразные алкогольные напитки. Это был его инструмент наживы под номером один. При этом с каждой проданной таким образом бутылки Паша получал изрядное роялти. Схема в этом случае выглядела следующим образом: некий малоизвестный производитель приходил к Паше на поклон и просил его помочь поставить на полку какую-либо алкогольную бутылку. Паша, обладавший феноменальным чутьем на различного рода провокации, сперва отказывал, чтобы посмотреть на реакцию просителя, и если тот настаивал, проявлял упорство и Паша убеждался, что проситель не эсбэшник, а честный фраер, то этому фраеру предлагалось сперва обратиться в «ВЛВ». «ВЛВ» соглашалось продавать эту вожделенную для фраера бутылку, и в итоге с каждого проданного через Пашину организацию бутылька Паша получал процентов двадцать. Этот вариант работал тогда, когда товар был малоизвестен, но в силу своей невысокой цены и более или менее приличного качества обещал неплохие продажи.
Павлик был замешан в махинациях с левой водкой, которую также продавал через эти иностранные магазины, сделавшие своим лозунгом «Высокое качество и низкие цены». Цены действительно были бросовыми, а вот качество… От этого качества печень человека, употребившего эту бяку, разваливалась на части. Продано было вагонов пять, но в конце концов партия этой непотребщины была арестована сотрудниками отдела по борьбе с экономическими преступлениями, и Паше грозило позорное увольнение, но он сам поехал в ОБЭП, взяв с собой кучку купюр, и решил там все вопросы. Дело закрыли. Паша заявил своим работодателям, что он чуть было не стал невинной жертвой коварно спланированной акции спецслужб, но справедливость, дескать, восторжествовала. Перед ним извинились, и Паша продолжал процветать. Вторым его инструментом был ввод новых широкобюджетных позиций алкогольных напитков известнейших производителей, которым просто некуда было деваться, так как они рулили национальными проектами, в которые Пашина сеть входила по определению. За одну позицию водки, введенную в ассортимент, этот парень сдирал с Поставщиков двадцать пять тысяч долларов! А таких позиций Паша «вводил» штук по сто в год! Таким образом, только на взятках, полученных за ввод позиций, Паша в год «поднимал» более двух миллионов долларов! Не говоря уже об остальных его источниках доходов, которые приносили ему не меньше денег.
По некоторым, весьма профессиональным, оценкам Паша имел в год до трех миллионов долларов, что представляло жесткий контраст с его официальным жалованьем в тридцать тысяч рублей и подержанным корейским автомобилем, на котором он передвигался пять рабочих дней в неделю. Для выходных имелись другие машины. В подземном гараже нового роскошного дома на севере Москвы (где Паша купил квартиру на последнем этаже, которая занимала ровно половину этажа, а соседом Паши стал один известный эстрадный певец) дожидался своего владельца «Hummer-2», на котором Паша раскатывал, когда была зима или когда ему надо было отправиться в свой сиротский загородный домик площадью около тысячи квадратных метров. Для выездов в теплую и сухую погоду у Паши имелся «Porsche Carrera». Все его машины были тонированы на 100%, включая лобовые и задние стекла, чтобы, не дай Бог, Пашу не заметили сидящим в «Porsche» – автомобиле стоимостью четверть миллиона долларов – с какой-нибудь дорогостоящей проституткой-геем, к которым Паша, увы, имел страсть. Этот монстр ухитрился просидеть на своем месте четыре года, а после запоздалого увольнения уехал снимать стресс в свою квартиру в Арабских Эмиратах, где предавался специфическим и неприятно пахнущим калом утехам, а затем получил каким-то образом канадское гражданство и покинул нашу суровую Родину, променяв Москву на какой-то там Квебек или Оттаву, где он и находится до сих пор. Перед самым увольнением он взял у очередного неосторожного Поставщика сто пятьдесят тысяч евро за ввод нескольких позиций алкоголя, но ввести он их не успел, а деньги вернуть забыл. Забавный и добрый мальчуган, не так ли?
Но если Паше, этому гомосексуалисту-аферисту, несказанно повезло и четыре года он спокойно сколачивал свое не самое маленькое даже по мировым меркам состояние, то у меня все обстояло гораздо скромнее и драматичнее. Вслед за веселыми попойками на рабочем месте, белыми хрустящими конвертами, плотно набитыми крупными купюрами, выходными в Париже и Берлине пришла расплата. Нет, меня не уволили, хотя собирались. К тому все и шло. И не то чтобы я не выполнял свою работу, но когда происходит головокружение от денег, в особенности получаемых так легко, то наступает чувство неоправданной гордыни и неадекватной оценки ситуации. Взяточника и жулика, который беспардонно наживает неправедные капиталы прямо на рабочем месте, всегда выдают две вещи: его глаза и его руки. Глаза, а вернее, взгляд этих глаз чересчур самоуверен и разительно отличается от общего отупело-затравленного взгляда прочих офисных сотрудников. Жулик словно заявляет: «Вот он я! И клал я тут на всех! Вы, жалкие куры, никогда не видавшие мира дальше забора вашего вонючего курятника! А я сто раз летал за забор, ночью, когда все вы сидели на насесте с закрытыми глазами!» А его руки противоречат глазам. Они неспокойны. Пальцы суетливо мельтешат, а указательные скребут ногтями кожу вокруг ногтей. Это из-за страха. Страха перед тем, что должно произойти и произойдет. Перед разоблачением и неприятным интервью в кабинете начальника службы безопасности. И таков удел всех жуликов, ну, или почти всех. Я предполагаю, что есть кто-то неразоблаченный, но мне таковые неизвестны. Человек, о котором я знаю теперь гораздо больше, чем все остальные, – Генрих Мюллер сказал: «Что знают двое, то знает свинья». А о деятельности закупщика знают не только двое. И о моем взяточном промысле также было известно многим. Деньги, сыпавшиеся на меня, как из рога изобилия, не приносили никакого удовольствия, и, несмотря на то, что мой месячный доход равнялся годовому доходу многих москвичей, а зачастую и много превосходил его, я всегда был на мели. Деньги словно куда-то испарялись, ничего не получалось скопить. В конце концов, не желая больше мириться с подобным положением вещей, я принялся сдавать половину всех взяток в банк, класть деньги на счет. Тем временем напряженность на работе росла, я чувствовал, как вокруг меня словно сгущался воздух, и дышать было все тяжелей. Желая отсрочить финал, я взял двухнедельный отпуск. Подходил к концу февраль две тысячи четвертого года, день заметно прибавился, но зима не торопилась уходить из Москвы. В первый же день отпуска я купил абонемент в спортивный клуб, раздал все имеющееся в доме спиртное по знакомым и начал новую трезвую жизнь. Две недели я начинал день с бега, затем гулял в лесу, затем терзал в зале боксерский мешок и жал штангу лежа. Тело, стосковавшееся по нагрузкам, благодарно реагировало на мой порыв. Мозг очищался от алкогольной скверны, а вместе с ней постепенно уходили и депрессивные «измены». Я словно взглянул на мир другими глазами. Ясными, широко открытыми. Как будто раньше я смотрел через закопченное мутное стекло и не видел и половины тех прелестей, что таит в себе жизнь.
Жажда жизни
Говорят, что перед смертью страдальцу выпадает последний счастливый день. Тогда боль отступает, человек чувствует себя лучше, начинает проявлять признаки выздоровления, все вокруг облегченно вздыхают и с радостью надеются, что дело пошло на поправку, но это вовсе не так, это совсем не так. Подобно крысам, убегающим с обреченного на погибель корабля, убегают и симптомы болезни. Они выполнили свою разрушительную работу, больше им нечего делать в изможденном теле, и они оставляют его, дают краткий и последний прижизненный покой. Думаю, что те две недели тоже были своего рода таким последним днем для меня. Выручавшая прежде интуиция молчала, вещих снов я не видел и встретил первый день весны в прекрасном настроении, готовый к завтрашнему возвращению на работу, с новыми планами и видами на жизнь. К этому времени я купил для нас со Светой и маленькой зайкой, которой вот-вот предстояло появиться на свет, большую квартиру и, как ни странно, в том же районе. Все мы жили тогда и живем по сей день возле парков Сокольники и Лосиный Остров и куда-либо уезжать от этих оазисов чистого воздуха, леса и тишины не думаем. В квартире полным ходом шел ремонт. Утром первого марта я оделся для утренней пробежки, около часа бегал в Сокольниках вокруг каскада прудов, а затем зашел глянуть на то, как продвигается ремонт. Увиденным остался вполне доволен, дал несколько указаний рабочим и вернулся домой. Позвонил Костя – один из моих «спонсоров» – и сказал, что хочет рассчитаться со мной по итогам прошедшего месяца. Обычно такой расчет между нами происходил в начале месяца, но первого числа никогда. Но Костя куда-то улетал и предложил встретиться, в противном случае мне пришлось бы ждать денег две-три недели, так как я всегда имел дело только с хозяевами бизнеса и никогда с наемными, пусть даже и высокопоставленными, менеджерами и деньги брал только из хозяйских рук. Мы договорились о встрече в 13.00 в японском ресторане возле площади Хо Ши Мина на юго-западе Москвы. В 12.50 я подъехал к ресторану, несколько минут осматривался, проверяя, нет ли поблизости ненужных глаз, вошел внутрь и сел в углу за ширмой. Место было очень удобным: никто из посетителей не мог видеть меня, и это меня устраивало. Костя немного запоздал, он вошел в ресторан в 13.20. Извинился. Мы заказали чай, немного суши. Костя под столом передал мне очень объемный конверт. Я сунул его в задний карман джинсов.
– Спасибо Костя.
– Не за что. Тебе спасибо, Марк.
– Мне то за что?
– За то, что помогаешь.
– Да брось ты, Костя. Чем таким уж особенным я тебе «помогаю»? Наверное, ты хотел сказать не «помогаешь», а «вымогаешь», но хорошее воспитание и врожденное чувство такта помешало тебе сделать это?
– Вовсе нет, Марк. Я действительно считаю, что я справедливо плачу тебе за твой труд. Ты многое делаешь для меня, для моего бизнеса. Мой товар представлен гораздо лучше товара моих конкурентов, некоторых из них ты вообще не подпускаешь к полкам своей сети. Я зарабатываю достаточно хорошо, ты вовремя оплачиваешь мне за товар, что мне еще желать? Я делюсь с тобой своим заработком, и делюсь совершенно справедливо. Поэтому не ерничай. Я считаю тебя своим другом, партнером, а с друзьями и партнерами я всегда говорю искренно.
– Я запомню. Костя, завтра я выхожу на работу, погляжу там, что я еще смогу сделать для тебя.
– Спасибо, спасибо, дружище. Я всегда говорил, что лучше откатить, чем что-то подписать. Зачем мне соглашаться с каторжными условиями официального договора, если я все в состоянии решить через тебя. Береги себя, Марк. Ты мне очень нужен. Если хочешь, я даже могу приставить к тебе личную охрану и сам буду оплачивать ее. Хочешь?
– Нет, Костя. Спасибо, конечно, но в офисе, я думаю, не поймут.
– Ну, как знаешь. До свидания, до скорой встречи, брательник.
– Бывай, Костя. Удачи тебе. До встречи.
Я сел в машину. Проехал два-три квартала и остановился. Проверил конверт и обнаружил в нем двести тысяч рублей купюрами по одной тысяче. Решил сразу же заехать в банк и положить сто тысяч на счет. В банке была огромная очередь, и я решил вернуться туда попозже, занял очередь, а сперва решил загнать машину в гараж, который был совсем рядом. В гараже я убрал сто тысяч в бумажник, а еще одну пачку, для банка, положил во внутренний, правый карман пальто. Бумажник я хотел сунуть в портфель, в котором лежала бутылка Chateau Margaux, подаренная Минаевым, сломанный мобильный телефон Евы, предназначенный для сдачи его в ремонт, какой-то снятый и убранный в стародавние времена галстук и ежедневник за 2004 год, но мой ангел-хранитель распорядился иначе, и я положил бумажник в нагрудный карман рубашки. Бумажник был из толстой кожи, большущим, с бесчисленным количеством отделений и кармашков. В одном из таких кармашков лежал подарок мамы – бронзовая икона Николая Чудотворца, довольно толстая и размером с водительские права. Я постоянно держал ее там и иногда, если становилось особенно тяжко на душе, доставал эту иконку, молился про себя и, поцеловав ее, убирал обратно в бумажник. У дверей банка мне стало как-то не по себе. Дело в том, что я заметил, как возле входа трется какой-то крайне неприятный тип. От него как будто бы за версту разило мертвечиной. Я знаю этот запах. Он появился в кабинете Струкова за несколько секунд до того, как я застрелил его. Запах близкой смерти. Надо было мне удирать без оглядки, как только я увидел этого живого покойника, но я только машинально пожалел про себя, что не взял с собой пистолет. Был у меня один знакомый гангстер, звали его Толян. Я не знаю, что он там творил такое гангстерское, а я с ним просто поддерживал хорошие отношения, иногда мы сидели у него на кухне, имея на столе пятилитровый бочонок пива, иначе «фуфырь», и говорили о литературе. Толик был чем-то похож на меня, только он был идейным гангстером: никогда нигде не работал, всегда что-то мутил, но свободы не покидал, в тюрьме ни разу не сидел. И всегда поучал меня:
– Марка, всегда носи с собой плетку.
Плетка на его жаргоне означала пистолет, автомат, все, что плевалось свинцом. Толик в свое время и снабдил меня некоторым количеством этих плеток. У самого у него была их целая коллекция, и мне из нее тоже кое-что перепало. Толяну его плетки не помогли, и его, как и всякого порядочного гангстера, однажды застрелили милиционеры. Причем Толян отстреливался, говорят, около часа и горлопанил при этом песни «Metallica». На строчке «Nothing else matters» меткая пуля сержанта милиции по фамилии Курилкин прервала с чувством исполняемую Толяном балладу, а заодно и его тяжелую нервную жизнь.
Совету Толика я не внял тогда, впервые в жизни, и пистолет оставил в гаражном сейфе.
А подозрительный тип щелчком отбросил сигарету и зашел в банк вслед за мной.
В банке как раз подошла моя очередь. Я подал экономисту паспорт, назвал сумму, которую хотел бы положить на счет, она выписала приходный ордер и попросила меня пройти в кассу номер три. Именно эта касса была расположена за закрытыми дверями, и никто из посетителей не мог видеть, что именно делает клиент банка: забирает деньги или, наоборот, передает их кассиру. Тот, кто вошел следом за мной, был наводчиком и также не мог видеть, что именно я делаю за закрытыми дверями, но его вверг в заблуждение мой портфель. «Раз есть портфель, значит, в нем должны быть деньги», – вот что он подумал. Двадцатичетырехлетний украинский гастролер, отморозок по фамилии Власенко. Его старший брат поджидал неподалеку. В кармане он сжимал пистолет «ИЖ», удаленный им у застреленного им же из антикварного «нагана» инкассатора. Инкассаторов было двое, они вышли из магазина с мешками денег. Один из них вопреки инструкции замешкался, у него развязался шнурок, он положил мешок на землю и присел рядом. Его напарник также отвлекся, тем более что вокруг все было спокойно. Больше они уже ничего не видели. Две пули, выпущенные прекрасным стрелком Власенко-старшим, прервали жизни двух приятелей, имевших, между прочим, семьи по двое детей. А братишки схватили мешки с деньгами, пистолеты обоих несчастных, выбросили свой «наган» и смылись.
Я получил от кассира корешок приходника, спрятал его в портфель и вышел из банка. Для того, чтобы попасть домой, мне надо было пройти двор за домом сто восемнадцать по проспекту Мира. Он обычно безлюден. Так было и в тот первый весенний день. Лишь в противоположном конце двора гуляли две бабушки с собачками и какие-то мамаши, выгуливающие детей в колясках, попивали пивко и покуривали, изредка потряхивая коляски со своими спящими чадами. Я вошел на территорию двора, предвкушая обед и послеобеденный сладкий сон. Меня обогнал какой-то человек в черной драповой куртке и в кепке. Он быстро прошел вперед метров на двадцать, затем резко развернулся, и я увидел, что это был парень примерно моего возраста. Широко улыбаясь мне, словно старому приятелю, держа руки в карманах своей курточки, он уверенно двинулся мне навстречу, сделал несколько шагов, поднял правую руку, не вынимая ее из кармана. Я увидел, как приподнялась пола его куртки. Помню, как я успел подумать, что это он собирается сделать. Ответ на вопрос прозвучал через секунду. И ответом был выстрел.
Власенко не служил ни в каких спецвойсках, он просто умел стрелять, как голливудский ковбой, не вынимая рук из карманов, навскидку и очень точно. Он метил мне в сердце, и он попал мне почти в сердце. Потрясающая меткость, если учесть, что он палил вслепую, по наитию, с пятнадцати или семнадцати метров. Кусок свинца, превращенный на патронном заводе в пулю и заключенный в медную оболочку, пробил мое пальто, пиджак, бумажник, бронзовую икону Николая Чудотворца, пачку денег, заметно ослабел после этого, и сил у него хватило лишь на то, чтобы продырявить мне грудь, разорвать межреберную артерию, повалить меня своей ударной силой на скользкий холодный асфальт и на этом успокоиться. Насквозь меня не продырявило.
Я лежал на холодной земле и открывал рот в тщетной попытке вдохнуть. Ничего не получалось. Я ждал, когда я увижу глядящий мне в лицо «ствол» и оттуда вырвется очередная пуля, которая отправит меня на тот свет. Немного удалось приподнять голову, и, к своей радости, я увидел, как, овладев моим портфелем, убегает со всей мочи подстреливший меня гад.
Значит, контрольного выстрела не будет, а раз так, то имеет смысл побороться за собственную жизнь. Я ничего не слышал, оглушенный страшной болью. Ощущения от попадания пули было такое, как будто в меня всадили лом. Я попробовал медленно и неглубоко дышать. Это получалось. Понемногу, но получалось. С первым глотком воздуха я начал слышать. Женские крики, что-то нечленораздельное, затем я разобрал:
– Уби-и-и-л-ии!!!
На одной пронзительной высокой ноте.
«Кого убили, как это так убили? – пронеслась в голове мысль, и я понял: – Да, убили. Меня убили».
И вот тут мне стало очень холодно. Я почувствовал, как весь покрылся холодным потом, похолодели и ноги, и кончики пальцев. Пальцы вообще почти онемели. Я понял, что умираю. Осознание того, что через несколько мгновений все в этом мире будет без меня, застлало глаза оранжевым облаком. Я почти согласился войти в это облако, что-то подсказывало мне, что дышать в этом оранжевом тумане будет легко, холод сменится на приятное тепло и меня подхватит река покоя, где я почувствую себя так же легко и спокойно, как на руках у мамы, когда-то давным-давно. И здесь я вспомнил. Вспомнил о моей дочери Еве и ее сестре, которая вот-вот должна была появиться на свет. Кому они будут нужны, кто выведет их в люди, если меня не станет? Не могу я нырять в оранжевое облако. Не время сейчас для этого. Держись, Марк, держись, парень. Давай-ка, для начала поднимемся или хотя бы сядем. Лежа быстрей подохнешь.
С неимоверным трудом и превозмогая запредельную боль, я через правый, менее чувствующий боль бок приподнялся и сел. Увидел, как ко мне бежали какие-то люди. Они размахивали руками и что-то выкрикивали. Я расстегнул две пуговицы на пальто, ослабил шарф, потянул на себя ворот рубашки. Пуговицы, одна за одной, отскочили, грудь обнажилась. Я наклонил голову и с ужасом увидел слева, чуть выше солнечного сплетения, круглую кровавую дыру. Я непроизвольно всхлипнул, глубоко вздохнув при этом. Дырка немедленно отозвалась хриплым свистом, и я почувствовал, как холодный уличный воздух проник прямо в легкое. Вспомнил, что нельзя воздуху попадать в легкое таким вот образом. Перед глазами встали кадры из фильма с Джорджем Клуни, там, где он играл военного и участвовал в операции по похищению какого-то золота. В том фильме его напарника, паренька, ранило примерно так же, как и меня, и, чтобы дожить до госпиталя, он зажимал рану, не давая воздуху проникнуть в легкое. А чем можно зажать рану? Я не стал долго размышлять на эту тему. Подержал во рту средний палец, таким образом дезинфицируя его, и заткнул им рану. Так я и сидел до тех пор, пока вокруг меня не собралась толпа человек в пятьдесят. Прибежали два милиционера, видимо, из ближайшего отдела вневедомственной охраны. Один из них по рации немедленно вызвал «Скорую помощь». Карета с двумя мужчинами в возрасте – врачами – подкатила очень быстро. Они не растерялись, аккуратно вернули меня в горизонтальное положение и так же аккуратно переложили на носилки. В машине мне стало худо, но один из мужчин, выразительно переглянувшись с напарником и, видимо, получив его одобрение, отломал кончик какой-то большой ампулы, втянул ее содержимое в шприц и, разрезав мне рукав ножницами, выдавил в мою вену что-то такое, отчего я полностью избавился от чувства страха, боли и, кажется, вообще от всех эмоций. Я равнодушно смотрел на врачей, один из которых, тот, что колол, все время держал меня за руку и что-то говорил, словно монах, читающий бесконечную мантру:
– Парень, держись, все будет в порядке. Мы тебя довезем.
– Дышать нечем.
– Дай-ка ему кислороду…
От кислорода становилось легче. Организм словно смирился с тем, что произошло, и как-то подстроился под это состояние. Я понял, что не умру. Это пришло ко мне сразу и прочно засело в голове. Я немного успокоился, и через несколько минут меня уже везли на никелированной каталке по коридорам операционного блока Института скорой помощи Склифосовского. Даже в этом состоянии я отметил про себя идеальную чистоту и прекрасный ремонт помещения. На лифте меня подняли на этаж выше, и я попал на операционный стол. Увидел двоих хирургов, еще нескольких человек, одинаково одетых в колпаки и фартуки, как у мясников на рынке, только не забрызганные кровью, а кипельно чистые. Подошли еще трое, которых все называли «УЗИ». Сделали мне это самое «УЗИ», которое, судя по результатам, оказалось не сильно хорошим. Все разговоры стихли, мне сделали укол, как я понял, с местной анестезией, и я увидел в отражении начищенного обода лампы, висящей надо мной, как один из хирургов уверенно сделал надрез прямо от края пулевого отверстия по направлению к плечу.
– Вы только длинный надрез-то не делайте, мужики. Мне ж жить дальше еще, как-никак, с девушками общаться, а тут буду как пугало.
– Так, я смотрю, у нас заяц подстреленный много говорит? Где у нас анестезиолог, а? Почему, когда нужно, его вечно нет на месте, черт его задери!
– Да здесь я, где ж мне быть-то. Курить бегал.
– Слушай, Петр, будь другом, усыпи-ка ты парня, а то он тут комментариями своими мешает оперировать.
– Парень, тебя как зовут?
– Марк.
– Привет, Марк, как дела?
– Хуево, не видно, что ли?
– Мы тебя починим, старичок, не переживай. Давай ты поспишь немного, а?
– Я не против. А больно не будет?
– Не будет. Отвечаю.
– Ну, тогда спокойной ночи, что ли?
– Спокойной ночи, Марк. И до завтра. Рад, что могу сказать тебе это.
На лицо надели маску, заставили дышать какой-то дрянью. А вроде и не дрянь… Приятно.
Улетаю куда-то. Главное, не забыть вернуться.
Больничная исповедь
Очнулся, когда меня перекладывали с каталки на кровать в палате. Совершенно голого: мои вещи увезли в камеру хранения. Я был еще под кайфом, ничего не помнил. Глаза открывать не хотелось, и я обменялся с какой-то женщиной, как я понял, медсестрой, несколькими фразами. Она рассказала, что я ужасно вел себя на операционном столе. Порывался вскочить, всех материл страшными словами, искал пистолет и грозился всех расстрелять. Я извинился, сказав, что ничего этого не помню и моя душа где-то отдыхала, дав немного порезвиться моим внутренним демонам. Думаю, что Джубадзе и его адско-шахидский отряд чертей оторвались на всю катушку, получив мое тело под полный контроль. Так прямо я и объяснил медсестре свое поведение.
– Поймите, я не наркоман, а тут надышался чего-то такого, отчего мой мозг превратился в разноцветное драже, ядрышки которого хаотично летали в пустом черепе и бились друг о друга.
– Может, ты и не наркоман, но вот только, видать, ядрышки твои еще продолжают биться. Ложись-ка ты спать. Тебе не холодно?
– Знобит ужасно. Накройте меня, а?
– У нас одеяло только одно положено, но уж ладно…
Под двумя тонкими казенными одеялами я кое-как согрелся и, несмотря на тупую боль в области раны, уснул.
Людям не чужда человечность и сострадание. Я убедился в этом на собственном примере. Двое моих сотоварищей по палате проявили по отношению ко мне всю ту заботу, на которую были способны два больных мужика. Один из них, Саша, работавший на телевидении, получил три удара ножом в темной подворотне, где-то в районе Китай-города, а у другого, Вадика, в результате дорожной аварии почти не работала вся левая половина тела. Наутро я попросил у Саши телефон, позвонил сходящим с ума женщинам: маме, Лере, Свете и Еве. Позвонил на работу.
Моей начальницей с недавних пор была гадкая, глупая стерва по фамилии Капельская. Мы ненавидели друг друга страшно, и я всерьез подумывал привязать под ее автомобилем гранату, подарок Толяна. Ей я и позвонил:
– Алло, Наталия, здравствуйте. Со мной произошел несчастный случай, и я нахожусь в Склифе. На работу прийти не смогу. Не знаю, когда меня выпишут. Ведь меня только вчера оперировали.
– Вербицкий, вы очень оригинальны.
– В каком смысле?
– Я впервые встречаю человека, который решил продлить себе отпуск столь оригинальным способом.
Несмотря на дурман от недавнего наркоза и страшную слабость, я почувствовал такую ярость, что, если бы эта сука была сейчас рядом, я спрыгнул бы с кровати и вцепился ей в ее жирное горло зубами.
– Слушай, ты, поганое, тупое быдло! Сука, которая народилась мне на горе и никак не сдохнет! Пошла ты на хер, тварь! Я тебя грохну! Гадина, блядь!
Последние слова я проорал в отключенную от связи трубку. Капельская не смогла вынести моего крика души. Я в изнеможении рухнул на худую больничную подушку и понял, что вместе со здоровьем я потерял еще и работу.
– Круто ты ее отделал, – подал голос Саша. – Может быть, зря ты так? Кто это был-то?
– Начальница.
– Ну, это ерунда. А я-то думал, что ты так с женой разговариваешь.
– Ну, что ты, Коля. Жена летит сюда. А эта сука… Ты знаешь, а я рад, что сказал ей все это. Пошла она…
– А как у тебя теперь на работе будет?
– А никак не будет, думаю. Самой работы не будет больше.
– Жаль.
– Что поделаешь… Лучше так, нежели из-за такого дерьма на нарах в тюремной камере загорать.
А потом приехали все сразу. И Лера увидела Свету, а Света увидела Леру. И Лера увидела большой живот Светы. И никто ничего не сказал друг другу. Света подождала в коридоре. Лера просидела у меня больше часа. Света пробыла еще больше. Потом приехала мама, и они со Светой долго ходили по этажу и собирали мне матрацы. В результате я оказался переселенным на кровать возле окна и, словно принцесса на горошине, лежал на пяти матрацах, укрытый тремя домашними одеялами, ибо каждая из моих женщин привезла по одеялу, причем не сговариваясь.
Вот так, на кровати, стоящей возле окна, в палате на девятом этаже отделения тарако-абдоминальной хирургии, я провел три недели. Сказать, что это было худшее время в моей жизни во всех отношениях, значит не сказать ничего. Я навсегда запомню эту холодную палату на шесть человек, сообщающуюся с другой такой же посредством коридора. Без двери. Палату, заполненную резаными, битыми, ломаными, стреляными, стонущими во сне и наяву людьми. Тупицу лечащего врача, взяточника и лентяя, которого между собой мы, больные, прозвали «Доктор Зеленка». Авторитетного упитанного заведующего отделением, профессора Авакумова, который так показательно брезгливо вытер руки, после того, как во время медосмотра прикоснулся к моей зашитой ране. «Диклофенак натрия», производства завода господина Брыкалова, благодаря качеству которого я перенес лекарственный гепатит, насилу остановленный с помощью капельниц с итальянскими препаратами для лечения печени. Милицейских следователей, каждый раз разных, изводящих меня своими расспросами и требующих во всех подробностях описать братишек Власенко. Еду в термосах, которую мне приносили мои женщины, так как питаться в столовой и здоровому-то человеку было опасно, а уж мне, с изгаженной брыкаловскими уколами печенью, и подавно.
Братьев Власенко поймали. Примерно через месяц после того, как они поиграли в крутых парней. Одному из них дали семнадцать лет, а того, что стрелял, удавили в камере. Частенько меня посещали мысли о мести милейшего парня по фамилии Присовкин, но, как оказалось впоследствии, они были лишены основания. Коля Присовкин вновь присунул кому-то прямо в голову и сумел выкрутиться из создавшегося положения. Никаких денег он не вернул. Ему, если так можно выразиться, «подфартило». Его славных учредителей, алчущих возвращения пятидесяти тысяч долларов, которые, по уверению Коли, реквизировал я, посадили в тюрьму! Как оказалось, милейшие Магомед Аббасович и Вахит Мамедович, помимо алкоголя, промышляли еще и, страшно сказать, наркотиками. И что-то у них там не заладилось. И уехали они в солнечный Магадан лет на пятнадцать. А Коля, говорят, по этому случаю на радостях страшно напился и устроился в какую-то другую шарашку. Не делай так больше, Колюня. А то в следующий раз не повезет, и поменяешь ты свою новую квартирку на тесный деревянный костюм.
Но были и светлые минуты. И пожалуй, они важнее всех профессоров, напоминающих доктора Менгеле. Самоучек-докторов, тычущих во все стороны пузырьками зеленки и препаратов, сделанных на основе фекалий и стрихнина. Все мои взяткодатели посетили меня с обильными дарами, после которых обе наши палаты наелись деликатесов до отвала, а Андрей на полном серьезе предлагал выписать для меня и для всех моих коллег по несчастью шикарных проституток, прямо из отеля «Балчуг-Кемпински», и мне еле-еле удалось отговорить его от этой затеи. Приехал Костя. Молча достал из кармана конверт с кокаином и положил его в верхний ящик моей тумбочки.
– Костя, ты что, с ума сошел? Унеси его сейчас же! Не хватало еще, чтобы сюда приехал «Госнаркоконтроль» и меня перевели в больничную палату какой-нибудь «Матросской Тишины»!
– Да ладно тебе, брательник. Сам не снюхаешь, вон пацанов угости. Им, поди, тоже больно, а первый номер, он от боли и есть первое средство, причем от любой, как телесной, так и душевной.
Конверт с кокаином я так и не распечатал. Ну его к чертовой матери! При выписке я забрал его с собой и потом подарил кому-то, кому он точно был необходим. Если я под марихуаной палю в потолок, а от наркоза бужу в себе демонов, то что же я натворю после такого количества кокаина?! Страшно предположить, и экспериментировать совсем не хочется.
Света приезжала каждый день после работы. До родов ей оставалось не так уж много месяцев, но она продолжала ездить на работу и ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие, на усталость, не поддалась отчаянию и не впала в истерику. Она кормила меня с ложки, а потом я сгибал ноги в коленях, чтобы не привлекать внимания окружающих, а она, просунув руку под одеяло, стаскивала с меня трусы, овладевала членом и давала мне возможность вновь почувствовать себя полноценным мужчиной. Она сама меняла мне белье и обтирала меня влажными салфетками. И никто так, как она, не заботился обо мне. Я буду помнить ее доброту всю свою оставшуюся жизнь.
Все визиты происходили вечером и занимали два-три часа. В остальное время я спал и размышлял о собственной судьбе. Я сразу же отнес то, что случилось со мной, к каре Божией. Бог, думал я, не только отвернулся от меня, но перед этим решил меня наказать. И наказал. А потом отвернулся. И никогда больше он не простит меня. И никогда больше я не смогу прийти к нему и попросить у него прощения. Он не отпустит мне грехи. Он заклеймил меня этим семнадцатисантиметровым шрамом под левой грудью и тем самым дал понять, что я нахожусь у самой последней черты, за которой меня ждет небытие. Нет никакой надежды на прощение, и как мне дальше жить с этим, я не знаю.
От этих размышлений мне становилось совсем худо. Надежда, эта лучшая подруга выздоровления, все чаще покидала меня и однажды покинула совсем. Я в отчаянии лежал на своей комфортабельной кровати возле окна, из которого открывался прекрасный вид на центр и широкую панораму Москвы, и плакал. Кислые, настоянные на лекарствах слезы душили меня, попадали мне в рот, и я, не морщась, глотал их. И в тот самый наивысший момент отчаяния, когда я мысленно попросил Его лишить меня жизни, моей руки коснулись так, как может коснуться лишь родная мама.
– Бедный мой, маленький сынуля. Зачем ты плачешь? Или тебе от этого становится легче? Тогда плачь. Я буду сидеть рядом с тобой и утирать твои слезы. А лучше улыбнись своей маме и вспомни, как мы шли с тобой по горной тропе в Железноводске, когда в детстве тебя направили в санаторий, подлечить желудок, помнишь?
– Да, мам. Конечно, я помню. Тогда еще была поздняя осень, роскошная в тех местах, как палитра Леонардо.
– Тебе стало легче? Ну, хотя бы чуть-чуть?
– Нет, мам. Не стало мне легче. Зачем мне вспоминать то, чего никогда нельзя будет вернуть? Ведь детство вернуть невозможно. Бог отвернулся от меня, понимаешь? За что он так меня наказал? Ты многого не знаешь, мама. Ты очень многого не знаешь. Я мозгом понимаю, что я это заслужил: и эту пулю, и эту отвратительную больницу, и эту немощность тела. И со всем этим я был бы готов смириться, но так же немощна стала и моя душа. Она ничтожна, она слаба, она унижена и больна. И ее болезнь не излечат никакие лекарства.
– Тогда, быть может, ее излечит слово?
– Чье слово, мама? Что стоят слова?
– Мое слово.
– Мам, не обижайся, но все, что я вижу в тебе сейчас, – это тебя, родную и теплую, к которой я могу прижаться и только на миг забыть о своем жалком положении. Но потом я оторвусь от тебя, ты уйдешь домой, и все у меня будет по-старому. У меня сейчас такое чувство, вернее, желание у всех попросить прощения. Прости меня, мама.
– Милый мой, за что я должна тебя прощать?
– За то, что я так мало бываю у тебя, за то, что я так мало думаю о тебе, за то, что я так мало помогаю тебе, прости меня, мама!
Я ревел, положив голову на мамины колени, а она просто гладила меня по голове, и от этого я незаметно успокоился. И уснул.
Я проспал всю ночь и все утро и проснулся от ощущения близкого присутствия кого-то возле своей кровати. Нехотя, не желая опять видеть вокруг себя опостылевшую палату, я открыл глаза и вновь увидел маму, а рядом с ней худого человека с очень умным лицом и острыми глазами психиатра. Мне показалось, что ранее я уже видел его где-то. Я тщетно силился вспомнить, где я мог раньше видеть этого парня, но все встало на свои места, когда он стянул с шеи шарф и я увидел знакомый воротничок-стойку с белой планшеткой посередине. Такие воротнички носит только одно племя на земле. Это племя католических священников.
Я люблю их. В наше конченое время они как спасительные кочки в трясине. Их мало, божьих людей: православных батюшек, католических отцов, раввинов… Иметь такого человека близким знакомым, пожалуй, то же самое, что иметь собственного психоаналитика, только обходится много дешевле и гораздо эффективнее, чем психоаналитические услуги.
Моим гостем был отец Игорь Сенкевич, настоятель храма Св. Людовика, что в Милютинском переулке, почти совсем рядом со зданием бывшего страхового общества Россия, бывшего ОГПУ, бывшего НКВД, бывшего КГБ и нынешней ФСБ. Этот костел обрел вторую жизнь больше пятнадцати лет назад и дал возможность многочисленным московским католикам собираться и молиться вместе так, как это делают католики во всем мире. И примерно столько же лет в нем работает отец Игорь. Большой умница, интеллектуал, знающий восемь языков. Проповедник, не читающий своих проповедей по бумажке. Я встречал его в храме, в те свои немногие посещения, когда я физически ощущал необходимость в исповеди и причастии. И отец Игорь, выслушав мою исповедь, никогда не проявлял ни тени ханжества. Он всегда отпускал мне грехи, и я чувствовал, с каким трудом, через какое внутренне напряжение он делал это. И вот сейчас он сидел возле моей кровати:
– Здравствуйте, Марк.
– Здравствуйте, святой отец.
– Как вы себя чувствуете?
– Не буду лукавить, очень плохо.
– Ваша боль не вполне физическая, как я вижу?
– Вы правы.
– Расскажите мне о том, что вас так сильно гнетет.
– Бог не любит меня. Он отвернулся от меня.
– Этого не может быть, Марк. Бог любит всех. Мы его дети, а дети, бывает, ошибаются. А когда дети ошибаются, то что обязаны делать родители, чтобы предотвратить схожие ошибки в дальнейшем?
– Воспитывать.
– Вот именно! Так же и Бог. Он воспитывает нас.
– Такими методами? Что же тогда получается: Бог натравил на меня этого любителя легкой наживы с пистолетом?
– Нет. Конечно же, нет. Он просто не стал ему мешать до конца. Просто немного отклонил ствол пистолета в сторону. Благодаря этому я сейчас имею счастье разговаривать с вами, дорогой Марк.
– Ну, хоть на этом спасибо ему.
– Вы зря иронизируете. Ведь если бы не он, то… Впрочем, не будем об этом. И не обижайтесь на него. Он тот, кто всегда ждет, когда к нему придут. Возможно, он просто дал понять, что ждет вас слишком долго.
– Весьма оригинальная манера напомнить о себе.
– Я понимаю ваше состояние, вашу агрессию и неприязнь. Но при таком поведении вы еще дальше уходите во мглу, где нет и тени Бога. А там, где нет Бога, нет и жизни. Пора вам возвращаться. Физически вас уже вернули, осталось вернуться духовно.
– Для меня это самое тяжелое.
– Да. Потому что вы не видите пути, по которому надо двигаться. Я постараюсь, в меру своих способностей и моей веры, осветить его. Но я сделаю это только после того, как вы скажете, что вам это действительно нужно.
– Знаете, отец Игорь, я припоминаю, как в различных ужастиках вампир, прежде чем впиться кому-нибудь в горло, сперва просит открыть ему дверь. То же самое говорите сейчас и вы.
– Да. Ибо это и есть вера. Либо ты веришь, либо ты не веришь и уходишь во мглу. Весь смысл моей речи сводится к тому, что Бог не посылает своим любимым детям, тем, которые, как он считает, не отвернулись от него, тех испытаний, которые они не смогут пережить. То, что вы сейчас оказались здесь, означает посланное вам испытание и вместе с ним прощение.
– Значит, я могу надеяться на то, что я прощен?
– Именно поэтому я пришел сюда, с этой благой вестью. Он простил.
– Хм… Получается, что я вроде как смыл кровью свой предыдущий грех. Как солдат штрафбата, во время войны. А вы знаете, отец Игорь, с точки зрения церковных догматов я вообще не подлежу прощению. Я убийца.
– Вы убивали?
– Да, и не один раз.
– Это было на войне?
– Нет. Вернее, это было не только на войне. В довольно молодом возрасте я несколько месяцев провел в воюющей Абхазии, но я не хочу сейчас вспоминать об этом. Я эту страницу своей жизни вырвал и сжег, и хотя рукописи, как известно, не горят, о них просто забывают.
– Вы убивали ради корысти?
– И да, и нет. Я убивал потому, что мне было это нужно. И смею надеяться, что и обществу тоже.
– Любимая фраза всех идейных убийц, Марк. Но я лишь могу констатировать факт. А он таков, что вас простили. Богу лучше знать меру нашей грешности. Расскажите-ка мне все об этих убийствах. Я хочу понять сам для себя, смогу ли я отпустить вам грехи, хватит ли у меня для этого смелости.
Я принялся говорить. Рассказ занял чуть больше часа. Все это время моя мама прождала за дверью. В палате мы были совершенно одни, если не считать какого-то спящего в самом дальнем углу наркомана с пятью ножевыми ранениями, подселенного к нам под утро. Впрочем, он спал и ничего не слышал.
Отец Игорь слушал, не перебивая. Его, вначале хмурое, лицо постепенно прояснилось. В конце моего пространного рассказа он как-то по-особенному весело мотнул головой:
– Марк, ваше имя переводится с древних языков как «молоток». Вот вы и побыли молотком в чьих-то руках.
– В чьих?
– Мне, как священнику, следовало бы сказать, что эти руки были руками сатаны. Но все дело как раз в том, что этот вечный враг рода человеческого не любит бить молотком своих слуг, а если вы рассказали мне то, что полностью соответствует истине, то те, кого вы отправили на тот свет, не вполне, как бы вам сказать, достойны были жить на этом свете. Я говорю сейчас не как священник, поймите меня. Вы уничтожили слуг сатаны, будучи молотком в руках Господа нашего, а сатана за это решил стереть вас с лица земли. У него не получилось. Не могу вам гарантировать, что он не оставит попытки и впредь лишить вас сущности, так сказать. Я преднамеренно не говорю «жизни», ибо только что рассказал вам о возможности жизни во мгле. А на мой взгляд, это хуже, чем полное физическое небытие. Вот мы и дошли до истинного положения вещей, а раз так, то я отпущу вам грехи, и совесть моя будет при этом чиста. Скажу еще вот что: пятьдесят восемь лет назад, в Нюрнберге, был начат процесс Божьего суда над слугами сатаны. Нескольких из них повесили, а кого-то даже оправдали. Многие из тех, чьи следы вам встретились в Аргентине, так и не получили воздаяния за собственные преступления при жизни. Они переложили свою страшную черную благодать на свое прямое воплощение, своих детей, полностью подтвердив собственную расовую теорию, а по сути – лишь постулаты Христа о доброй и худой смоковнице, дающих соответствующие плоды. Да, вы прикоснулись к одной из самых страшных тайн ушедшего века. К тайне, за обладание которой приходится платить до сих пор.
– С ней очень тяжело жить. Так же как и примириться с явной несправедливостью. Если бы я только мог, я постарался бы исправить ошибки Нюрнбергского процесса и довести его до логического конца. Только ради одного этого я хотел бы полностью вылечиться.
– Я причащу вас, Марк. И благословлю на войну, ибо вы воин. Воин Христа, воин добра. Если у вас когда-нибудь получится вернуться на эту стезю, то вы совершите богоугодное дело. Если же нет, то никто не вправе будет судить вас. Вот вам мое пастырское слово и благословение. Тело Христово.
Отец Игорь протянул мне облатку Причастия.
– Аминь. Спасибо, святой отец. Вы меня полностью починили изнутри.
– Это то, что я делаю всегда с большим удовольствием. До скорой встречи, Марк. Возвращайтесь в церковь, чаще бывайте в храме и чаще смотрите по сторонам. Вы выбрали себе неспокойный промысел. Я предрекаю вам, что так же, как Господь явил вам свою кару, а затем прощение, так же он явит вам свою милость. Всего вам доброго!
И священник ушел. А я почувствовал себя так, словно бы меня освободили от необходимости бесконечно разгружать вереницы вагонов с кирпичами вручную. И с того дня я пошел на поправку.
Собачье счастье
Я тебя вспоминаю,
Когда тяжело и убого,
Когда лошади в стойле
И некому руку пожать,
Я тебя вспоминаю,
Когда строчки ложатся не в строчку,
Когда дым над водою
И поздно что-либо решать.
Беспорядочных дней
Окончание жизни в футляре,
Навевает апрель
Привычную лирику рук,
Под часами на башне
Проходит заметнее время,
Позвонит иногда
Уставший от скорости друг.
Полустертые клавиши,
Без конца беспросветное небо,
Где-то жить хорошо,
Там, где нету и не было нас.
Обналичить проблемы,
Поставить наш парус по ветру
И поплыть к горизонту
Под задумчиво бешеный джаз.
В суету городов
Окунуться, плывя против жизни,
Оторваться от лишних
Опостылевших резких дождей,
Вспоминать о тебе,
Думать легкие летние мысли,
И подальше от леса,
Полного мелких зверей.
Иногда вспоминал о Клаудии. Я не звонил ей, и она так ни разу и не позвонила мне. Думаю, что мы оба не знали бы, что сказать друг другу. Слишком многое нас разделяло теперь. Вернее, это разделение существовало всегда, еще до нашего знакомства. Я хотел бы увидеть ее, но не настолько сильно, чтобы попытаться осуществить это в реальной жизни.
А реальная жизнь была такова: меня выписали из Склифа через двадцать один день после операции. С температурой. Но это мелочи. К счастью, в Москве есть замечательный Главный военный клинический госпиталь Бурденко. Там за две недели меня полностью поставили на ноги. В конце апреля 2004 года я впервые после долгого перерыва сел на велосипед, воткнул в уши наушники, в которых бесновался «Master of Puppets», и уехал в Лосиный Остров. После четырех или пяти таких прогулок я почувствовал себя достаточно окрепшим и рискнул посетить тренажерный зал. Все пошло как по маслу. Я стремительно крепчал и привык не обращать внимания на периодически болевший огромный шрам под сердцем так же, как привык не обращать внимания на испуганные взгляды посетителей фитнес-клуба, которым доводилось видеть мой обнаженный торс, на котором горел незаживший рубец. Люди не могли понять, как можно делать то, что делаю я: плавать, бегать, жать штангу, молотить по мешку. А я наслаждался тем, что могу делать все это и не падаю замертво. Спиртное и сигареты были забыты, с работы мне пришлось уволиться: мадам Капельская сильно постаралась для этого, но я не унывал. Теперь, после того, как я чуть было не попал в длинный тоннель, из которого нет пути назад, мне жадно хотелось жить и пить не вино, а саму жизнь, хмелея от осознания собственного нахождения на этом свете. В середине мая, как и предполагалось, Света родила девочку. Лера все давно знала, и я не скрывал от нее того факта, что у меня появился еще один ребенок. Она отнеслась к этому на удивление спокойно, чем вызвала в моем сердце бесконечную благодарность и признательность. Младшую я назвал Мартой. Мне всегда очень нравилось это имя. История уходит корнями в детство, когда я впервые увидел многосерийный фильм «Долгая дорога в дюнах». Главную героиню, в исполнении красавицы Лилиты Озолини, звали Мартой. Показ пришелся на мой период полового созревания, и я буквально бредил этой Мартой, так мне тогда понравилась прибалтийская актриса. Любовь к этому имени я пронес через всю свою жизнь, и, пока родня Светланы спорила о Катях, Олях и Маринах, я просто пошел в ЗАГС, дал какой-то ответственной тетке сто долларов, и она в два счета выписала мне «Свидетельство о рождении» Марты Марковны Вербицкой. С этим документом я вернулся к праздничному столу и продемонстрировал его всем, как свою отцовскую волю. Возражений ни у кого не нашлось.
Мы все так же жили в разных квартирах в соседних домах. Я приходил к Марте в гости каждый вечер, после работы. Я устроился коммерческим директором в фирмочку, лепящую тортики. Дело это было мне безразлично, и, возможно, поэтому работа у меня спорилась. Я быстро нашел правильный подход к своим бывшим коллегам-байерам и за пару месяцев увеличил оборот фирмочки настолько, что она стала иметь полное право называться фирмой. Я превратился в самого обыкновенного, скучнейшего обывателя, с не вполне любимой женой и нелюбимой работой. Посторонние женщины перестали интересовать меня, и если раньше, когда дух свободы жил во мне и женщины сами, чувствуя его инстинктивно, желали отношений, то теперь, когда этот огонь угас, магнетизм иссяк, они совсем не смотрели в мою сторону. Ни одного заинтересованного женского взгляда, представляете! Моя унылая физиономия словно бы сообщала: «Здесь никому ничего не светит. У меня и так семеро по лавкам».
Единственной отдушиной в серых дощатых стенах этой обыденности была дача. Здесь я отдыхал и душой и телом день-полтора, а затем мчался в Москву, оставив Леру и Еву наслаждаться загородным отдыхом, чтобы уделить время своей второй семье. Жил я, постоянно чувствуя, что вот-вот меня порвет пополам. Я стал чувствовать, что в одном моем теле живут два человека, и даже начинал иногда разговаривать сам с собой, чего не водилось за мной никогда ранее. При всем моем желании усидеть на двух стульях не получалось, и я постоянно проваливался между ними. Женщины, зная о существовании друг друга, частенько высказывали мне, то одна, то другая, в отношении своей оппозиционерки целые фундаментально-ругательные речи, и уши мои от этого желали быть залиты каким-нибудь звуконепроницаемым герметиком. Однажды я поймал себя на мысли, что не люблю ни одну из них и что любовь совершенно не то, в чем я нуждаюсь. Я часто теперь бывал в церкви, даже начал петь в церковном хоре, и все чаще мне стало казаться, что мое боевое прошлое – лишь игра моего разума, фейк, ничто.
Однажды, звездной ночью августа, я вышел из дачного домика в сад. Не мог заснуть. То сбрасывал с себя одеяло, то, наоборот, набрасывал, удостоился от Леры, спавшей рядом, двух пинков и решил проветриться на свежем воздухе. Сел в кресло-качалку, стоявшее под яблоней, и долгое время слушал ночь. Слушать ночь – это особенное удовольствие. Редкие ночные звуки отчетливы. Некоторые настораживают, а некоторые пробуждают ото льда стылые реки души. Я услышал звук самолета. Тот буравил ночное небо с радостным желанием раньше всех встретить новый день. Я покинул свою качалку, вышел на открытый, заросший мягкой травой лоскут земли, лег на него и взглянул в небо. Ночной воздух был настолько прозрачно-спокоен, что можно было разглядеть весь тот скромный, доступный человеческому глазу кусочек Вселенной, который в состоянии увидеть землянин, не вооруженный какой-нибудь подзорной трубой. Максимум, что может подарить небо для невооруженного глаза, оно подарило в ту ночь тем, кто не спал и покинул дом, чтобы полюбоваться звездами. И среди этого серебряного крошева, словно неподвижно вклеенного в черный космос, двигалась красная точка аэроплана. Я глядел на эту далекую летящую звезду и вдруг почувствовал, что во мне начинает оживать, словно после долгой зимы, прежний вкус жизни. Приторная дрянь тортиков уходила из меня, словно вода в песок, а на ее месте начинало гудеть пламя любви и жажда свободы. В ту ночь я понял, что не забыт и мой путь от звезды к звезде вовсе не окончен. Что будут еще в моей жизни вот такие вот ночи в аэроплане, несущем меня в новое завтра, и для этого нужно какое-то событие, толчок, отправная точка. Я настолько захотел, взалкал этой точки, что почувствовал головокружение. Жизнь скоро изменится. Непременно. Я чувствовал, что стою на пороге этого Нового и остается лишь сделать шаг. Все хорошее уже совсем близко. Оно подбиралось ко мне незаметно, чтобы сделать мне вот такой ослепительный сюрприз, и лишь на самом подходе позволило обнаружить себя. Как только я понял это, я успокоился. Теперь, главное, не спугнуть ЭТО, а то опять пролетит мимо, обдав сладким запахом цветущего летнего поля, а потом и запах развеется. Нет! Не хочу тебя больше терять! Я сложил ладони лодочкой, прижал к груди и пошел спать. Я был готов.
Мне снилось, что я выбрал не ту дорогу, свернул не там, где было нужно, не понял этих «коэльевских» знаков и в результате опять вынужден обитать в абсолютно чуждой мне среде потому только, что она меня кормит, и я не представляю себе, как там «в других мирах». Возможно, так же. Но точно не хуже. Но хочется верить, что есть иной мир, что я его когда-нибудь обязательно обрету и буду просыпаться вот так же, под пение птиц, с улыбкой на загорелом лице, и строить свой день так, как я сам того захочу.
А пока вот эти маленькие глотки счастья, украденные у обыденности минуты гармонии и мира с самим собой: велосипедные прогулки, озеро с обжигающе холодной водой, мои поля, на которых я так люблю встречать субботние рассветы и любуюсь по ночам звездным небом с плывущими по нему огоньками самолетов и спутников. На полях в этом году ничего не сеяли, они отдыхали, и трава поднялась в пояс да такая густая, что когда я ложусь на спину и часами смотрю в небо, то не ощущаю твердости Земли.
Предшествие события, которое совершенно изменило мою жизнь, произошло на следующий же день, после момента истины под звездами. В тот день я вывел «KONA», свой велосипед, из гаража, вскочил в седло и поехал на очередную велосипедную прогулку. По какому-то наитию, а я теперь понимаю, что без вмешательства свыше тут не обошлось, я изменил привычный маршрут и решил просто ехать вперед, не особенно разбирая дороги. Проехав через бесчисленные дачные поселки, я вырвался на просторы солнечногорских полей и понесся по дороге, укатанной совхозными грузовиками. Впереди виднелся лес, и я решил, добравшись до него, повернуть обратно. Каково же было мое изумление, когда при подъезде к опушке я услышал плач младенца, доносившийся от самой Земли. Поискав глазами, я увидел, что никакой это не младенец, да и неоткуда было ему там взяться, а совершенно очаровательный щенок, месяцев от силы двух, в младенческом щенячьем пуху и с претолстыми лапами. Он, увидев наваливающегося на него велосипедиста, сперва вроде припустил по дорожке в противоположную сторону, но потом развернулся, сел и храбро гавкнул. Этот «гав» почему-то так уколол меня прямо в сердце, что я слез с велосипеда, присел на корточки и, протянув в его сторону руку, поцокал языком и позвал его. Щенок, смешно ковыляя, неуверенно подошел ближе и опять гавкнул, довольно, как мне показалось, дружелюбно. Я взял его на руки и вдруг понял, что выкинуть его так же, как кто-то сделал это до меня, я не смогу. Поэтому на свой страх и риск я взял его с собой, и всю долгую дорогу он провел, сидя на моей левой руке, при этом довольно урча, что приводило меня в умиление. Я словно держал на руках собственного ребенка, и тепло этого доверчивого тельца заставило меня почувствовать ответственность за него. Щенок показался всем настолько очаровательным, что никто не смог указать ему на дверь, а Ева просто светилась от счастья.
Щенок оказался кавказской овчаркой. По ночам он плакал, а потом привык, освоился и ходил теперь с гордым видом по саду, не выходя, впрочем, за забор. При этом хвост его болтался не переставая, что свидетельствовало, наверное, о том, что наша компания ему вполне приглянулась и пришлась по душе, а в том, что у него есть душа, я не сомневаюсь.
Когда я уезжал с дачи, он провожал меня у ворот и, по словам Евы, долго сидел потом на одном месте, поскуливая. Но этот хитрец понимал, очевидно, что его первый «гав» попал мне в сердце с первого раза и «папочка» теперь его не бросит, а, наоборот, заявится с мешком вкуснятины из французского сухого корма и молока. Он знал, что я люблю его. Точно. Он это прекрасно понимал, и было ему по-собачьи хорошо. И мне стало хорошо. Хотя я «собачником» никогда не был, а поди ж ты… После окончания дачного сезона этого парня, которого я назвал Леоном, пришлось поселить в квартире мамы, так как у Евы оказалась аллергия на собачью шерсть, особенно она донимала ее в период, когда Леон линял. За два года он вымахал огромным, как медведь, и мама не беспокоится за квартиру, если иногда выходит из нее без ключей и не закрыв дверь на замок. Медведь Леон тихо лежит в коридоре, положив свою исполинскую голову на ее тапочки, и караулит.
Маленькая японская девочка
И вот постепенно я подхожу к финалу этой полосатой истории собственной жизни. Почему полосатой? Ведь это очевидно! Весь этот роман состоит из светло-серых, или, вернее, грязно-белых и темно-серых полос. Нет, по моему разумению, в жизни чисто белых или совсем уж черных эпизодов не бывает, и со мной пока что не произошло чего-либо уж очень плохого или хорошего. По крайней мере, до того момента, когда я в один из зимних январских дней поехал отвозить Свету в аэропорт «Шереметьево-2». Она не воспользовалась данным ей законом правом и не стала сидеть с ребенком три года и, вооружившись аппаратом для сцеживания грудного молока, вышла на работу спустя четыре месяца после рождения Марты. Увы, но закон о материнстве никогда не действовал в частных лавочках, особенно в иностранных. Никому не нужна женщина, вернувшаяся из трехлетнего декретного отпуска. Ее, как правило, немедленно увольняют, под любым предлогом, или ставят в такую ситуацию, когда сама она вынуждена уйти. Никого не интересует: болеет ли твой ребенок, есть ли кто-то, с кем можно его оставить. Все эти проблемы вызывают пренебрежительную ухмылку у начальников-мужчин и яростное шипение бездетных, а скорее всего, что и бесплодных коллег-женщин. Женщина, не имеющая возможности стать матерью, опасна и непредсказуема. Яркий пример этого Валерия Ильинична Новодворская – это еще light-образчик. Злобные, узкогубые стервы с куском сушеного дерьма вместо сердца – вот классический образ бездетной инициативной дуры, воспитанной в карьерных войнах, а, как правило, это чистые неудачницы, не сумевшие добиться самореализации вообще ни в одной из областей: ни в личной жизни, ни в бизнесе.
Рассудив, что терять хорошую работу при наличии бабушки крайне неосмотрительно, особенно учитывая тот факт, что работающий отец ребенка, то есть я, это скорее нонсенс, Света вернулась в офис, чем вызвала целый шквал хвалебных отзывов со стороны своего корпоративно-ублюдочного руководства. И вот, в то утро, девятого января, когда вся страна еще похмелялась после свалившихся на голову долгих выходных, я вез Свету в аэропорт. У нее была командировка в Китай, на две недели. Там не было никаких затяжных праздников, подобных нашим, и все китайцы, как один, съев на завтрак пару ложек холодного риса, усердно работали над повышением уровня китайского ВВП.
– Ты будешь скучать?
– Конечно, буду. Хочешь, я произнесу специально по такому случаю придуманный мною для тебя монолог, который лучше всего ответит тебе на этот вопрос?
– Конечно, милый.
– Ты часто уезжала в том году и начинаешь новый год тем же. А я прикован к рулю, как раб к галерной скамье. Я бесконечное количество раз отвожу тебя в аэропорт и столько же раз встречаю. Ты крутишь трубочку калейдоскопа, складывая острые цветные грани впечатлений от новых городов. Ты возбуждена разлукой и подолгу целуешь меня по возвращении. За все пять лет нашей, не тронутой бытом, любви я не разучился скучать о тебе по два раза за минуту, не разучился хотеть тебя постоянно, и мы, облюбовав Лобненский перелесок недалеко от Ш-2, подолгу пьем друг из друга, как из источников, открывая новые двери в жизнь. Прилетай скорее! Дома тебя ждет маленькая девочка с огромными серыми глазами, совсем как у тебя. Она подбежит к тебе, не успеешь ты войти, и с восторгом уткнется носом в твою шубу. Я тоже чувствую себя ребенком, встречая тебя. Никаких эмоций, кроме чистого блаженства. Я умею любить как ребенок? Или чистая любовь так же чиста, как детская слеза? Я счастлив, счастлив тем, что я по-прежнему могу чувствовать настоящее, и люблю тебя от этого еще больше. Твоя фотография стоит на рабочем столе: молодая светловолосая прекрасная женщина. Моя. Любимая. Обожаемая. Прилетай скорее. Я так соскучился, что совсем не спал сегодня. Я хочу каждый вечер говорить тебе на ушко: «Спокойной ночи» и засыпать, вдыхая твой запах. Я люблю тебя. Прилетай скорее…
– Спасибо…
Я проводил ее до зоны таможенного контроля, вернулся к автомобилю и медленно поехал домой. По Ленинградскому шоссе доехал до МКАД, затем свернул на Ярославское шоссе и на скорости, не превышающей скорость резвой черепахи, поехал к дому. Двигался в левом ряду, дорога была со снежным накатом, и все водители старались сохранять приличную дистанцию. Никто не лихачил, и средняя скорость сильно разреженного, в связи с праздниками, потока не превышала шестидесяти километров в час. Вдруг в моем зеркале заднего вида появились и стали стремительно приближаться две ярчайшие ксеноновые звезды. Автомобиль сзади двигался, судя по всему, так быстро, что я почел за лучшее немедленно перестроиться правее и пропустить этого гонщика-сорвиголову. Успев буквально отскочить вправо, я увидел, как мимо меня на скорости не менее ста сорока километров в час промчалась «Toyota» с красными дипломатическими номерами. Она пролетела вперед около ста метров, а затем на дороге начался кошмар.
Какая-то, судя по всему, невменяемая тетка неопределяемого возраста, одетая лишь в желтое старомодное платье без рукавов, сильно шатаясь, решила перейти Ярославское шоссе. Что называется, по-простому, минуя подземные переходы и светофоры. Эта пьянь, видимо, не просыхала с новогодней ночи, то есть уже более недели, и вряд ли соображала, что происходит вокруг, даже мороз не был для нее преградой, ибо, как известно, пьяному море по колено. Машины, ехавшие не быстро, испуганно притормаживали или объезжали тетку, и таким образом она почти добралась до середины шоссе. Впереди меня двигались две огромные фуры, одну тетка пропустила, а перед другой решила прошмыгнуть и выскочила прямо наперерез летевшей дипломатической легковушке.
Японскому автомобилю, продолжавшему следовать с прежней скоростью, было бесполезно тормозить. Также он не мог уйти вправо, мешала фура, и водитель «Toyota», в чьи планы совершенно не входил наезд на злополучную пьяницу, вылетел на встречную полосу.
Говорят, что на дороге два дурака обязательно найдут друг друга. В это самое время, по левому ряду встречной полосы, на скорости, возможно даже большей, чем скорость «Toyota», черным снарядом летел «BMW X5» – большой, тяжелый немецкий внедорожник. До сих пор я не могу понять: почему владельцы немецких внедорожных автомобилей считают, что зима не имеет к ним никакого отношения и они могут гонять по любому льду так же, как если бы это был сухой летний асфальт? На что надеются эти люди? На ходовые качества своих прекрасных автомобилей? Автомобили действительно замечательные: все эти «Mercedes G», «ML», «BMW X5», «AUDI allroad», «PORSCHE Cayenne» и даже «Volkswagen Tuareg» – лучшее, на чем можно передвигаться в русскую зиму, но не со скоростью же самолета, в самом деле! Я достаточно знаю владельцев этой роскошной техники. В большинстве своем – это достойные люди, по крупицам собиравшие сто с лишним тысяч евро, во всем, буквально во всем себе отказывавшие в течение долгих лет и, наконец, купившие свою мечту (шутка). Ну, а если кроме шуток, то те, кто решил проверить ходовые качества своих красавцев в экстремальных условиях, почти все остались в живых, но сильно недовольными по поводу утраты автомобилем своего первоначального облика, подчас до неузнаваемости.
К таким веселым экспериментаторам-первопроходцам, устроителям краш-тестов в реальных городских условиях, относился и тот летчик на «Х5», который, естественно, не ожидал, что какая-то синяя дипломатическая «Toyota» вдруг решит пойти на него в лобовую атаку.
Я увидел, как от сильнейшего удара «Toyota» подбросило, она перелетела вверх тормашками через развороченный спереди «BMW» и приземлилась за ним, упав прямиком на крышу. «BMW» мгновенно загорелся и тут же взорвался. Во все стороны от него летели куски стекол и пластика, а огромный, похожий на широченную лыжу бампер, пролетев несколько метров, ударил в крышу моего «SAAB». Автомобили по обе стороны стали резко тормозить и въезжать друг в друга. Одну из фур, пытавшуюся резко маневрировать с тем, чтобы избежать наезда на горящий «BMW», занесло. От грузовика оторвался длинный сорокафутовый прицеп, завалился набок и понесся вперед по встречной полосе. Его волокло около пятидесяти метров, и он остановился только оттого, что буквально увяз в сбитых, собранных в кучу им самим же автомобилях.
Я резко ударил по тормозам и остановился точно напротив перевернутой «Toyota», лежавшей на крыше. Совершенно не думая о том, что я делаю, не осознавая себя совершенно, я выскочил из машины и подбежал к этой груде железа. Упал на живот, заглянул в уцелевшее заднее боковое стекло.
Сперва я ничего не смог разглядеть, стекло запотело и изнутри было забрызгано кровью. Я крутанулся на скользкой дороге и ударил в него ногой. Потом еще раз. Стекло покрылось трещинами и, после третьего или четвертого удара, окончательно вылетело. Я просунул в салон голову. Там было ужасное апокалипсическое зрелище. Смерть похозяйничала в салоне вовсю: прямо перед моим лицом оказалось лицо какой-то восточной женщины, то ли японки, то ли китаянки. Оно было залито кровью, а из полуоткрытого, сведенного предсмертной судорогой рта вырвался последний кровавый пузырь. Женщина дернулась, она агонизировала. Водитель с полностью изуродованным, в кашу разбитым лицом беспомощно висел на ремне безопасности. Судя по всему, сработал пиротехнический натяжитель: труп шофера-лихача намертво притянуло к креслу, вжало в него, и он висел на этом ремне, не касаясь головой примятой от удара крыши. Я почувствовал, что у меня от ужаса темнеет в глазах, и собирался уже отползти от этой несчастной машины, ставшей настоящей могилой для тех, кто в ней ехал, как вдруг услышал еле слышный стон. Я обрадовался, что, должно быть, я ошибался насчет женщины и несчастная, к счастью, выжила, но стон повторился откуда-то из-за ее тела. Я прокусил себе губу, для того чтобы не отключиться, и полез внутрь салона. Кое-как сдвинул труп женщины в сторону. Некоторое время у меня ничего не получалось, наконец я продвинулся еще чуть вперед и увидел, что посредине заднего ряда сиденьев автомобиля укреплено детское кресло. И в этом-то вот кресле, висящая на страховочных ремнях вниз головой, полусидела маленькая девочка. Глазки ее были закрыты, но она была жива и тихо-тихо стонала. Женщина, а у меня было мало сомнений в том, что это была мама девочки, в своем последнем предсмертном рывке, левой рукой, словно барьером, пыталась защитить свое дитя. Ее рука судорожно вцепилась в дальний подлокотник кресла, и мне пришлось приложить серьезное усилие, чтобы оторвать ее оттуда. Понимая, что машина вот-вот может взлететь на воздух, я обеими руками принялся отстегивать малышку, чертыхаясь и матерясь при этом так виртуозно, что, наверное, никогда больше не смогу повторить в той же последовательности произнесенные мной фразы. Такие шедевры нарочно не исполняются. Две-три секунды – и мои руки ощутили тяжесть маленького, слабого и почти безжизненного тела. Я со всеми возможными предосторожностями, извиваясь, стал вытаскивать ребенка наружу. В нос мне ударил резкий запах бензина, и я понял, что еще секунда – и я опоздаю, но мне повезло. Я смог вытащить девчушку из салона-склепа и встал, держа ее на руках. Никакой толпы зевак вокруг еще не собралось. Люди из разбитых автомобилей растерянно ходили вокруг своих покореженных любимиц и мысленно подсчитывали убытки. От заправки ВР, от автосалона бежали несколько человек, но они были еще довольно далеко. «BMW» горел, словно подбитый под Прохоровкой «Тигр». Но только вот ни один танкист из него так и не выпрыгнул. Я с девочкой на руках ринулся к своей машине. Если она еще жива, думал я, то счет может идти на минуты, а «Скорая помощь» не сможет быстро прорваться через заторы с той и с другой стороны, которые уже начали образовываться сзади меня и на встречной полосе. Передо мной же лежало чистое без автомобилей шоссе. И я решился. Положил малышку на заднее сиденье, расстегнул на ней две верхние пуговицы теплой курточки, освободил горлышко от шарфа, чтобы ей было легче дышать. Под голову положил свой свернутый пополам пуховик. Девочка была без сознания, глаза закрыты, но правое веко слегка дергалось. Потерпи, милая, сейчас дядя что-нибудь придумает, сейчас он тебе поможет. Протянул ремни безопасности так, чтобы они держали ее и не давали скатиться между сиденьями. Прыгнул за руль, крутанул зажигание, ударил ногой по педали газа. Шипованный Gislaved-трудяга, вгрызаясь в снежный накат, без пробуксовок и заносов повел машину вперед. Восемьдесят, сто, сто двадцать! Разобьюсь, к черту! Куда я еду? В Склиф, разумеется, куда же еще!!! «Алексеевская», «Рижская», «Проспект Мира», Грохольский переулок! Ну, не ждать же мне, в самом деле, зеленой стрелки! Пацаны с мигалками, на больших членовозах, ну, не надо материть меня в громкоговорители! Я же не террорист и не придурок. Я девчушку хочу живой в больницу довезти!
Я влетел на заставленную машинами стоянку перед приемным отделением. Мест не было, кроме одного, отгороженного специальной передвижной конструкцией. Не раздумывая, я снес ее и таким образом припарковался. Стоп-машина, дверцу вытолкнул ногой, выскочил, рванул на себя заднюю дверь, отстегнул ремни, осторожно вытащил живой комочек и ринулся с ним к дверям приемного покоя. Все двери были закрыты, и я принялся что есть мочи бить по ним ногами. Через полминуты какой-то испуганный человек в белом халате приоткрыл дверь с явным намерением высказать свое возмущение моим поведением, но я просунул в образовавшуюся щель ногу и заорал ему прямо в лицо:
– Давай быстрее ногами шевели! Я девчонку с аварии привез!
Мужик, наконец, разглядел маленькое беспомощное тело у меня на руках. На лице его, сменив испуг, появилось профессионально-деловое выражение:
– Так, вот что: нечего тут орать, здесь больница, а не стадион. Сейчас разберемся с вашей девочкой. Во-первых: что с ней случилось, позвольте осведомиться?
– Слушай, ты! Она в машине перевернулась десять минут назад, вместе со своими родителями, наверное. Они оба погибли, а ее я заметил и вытащил. Вроде бы она дышит, но если ты и дальше тут будешь трепаться, то получится, что я напрягался напрасно! И учти: машина была с дипломатическими номерами, глаза у женщины раскосые, наверное, она китаянка или японка, так что отвечать вам придется по всей строгости, как говорится, за халатность!
Мужик снова испугался. Я, несмотря на неординарность момента, все же внутренне поразился тому, как быстро и явно сменялось выражение на его лице. Он сделал мне знак и быстро пошел вперед. Я поспешил за ним. Мы оказались в вестибюле с прозрачными стенами, и видно было, как по длинному коридору, начинающемуся за стеклянными дверями, бегут к нам трое таких же, как этот мужик, людей в белых халатах, колпаках, а один из них при этом толкает перед собой блестящие носилки на колесах.
Мой проводник открыл стеклянную дверь, я сделал шаг к нему, но он решительно мотнул головой:
– Все, парень, тебе туда нельзя. Давай сюда свою иностранку.
Я, понимая, что спорить с ним бесполезно и глупо, покорно передал ему девочку. Он осторожно принял ее тельце и пошел по направлению к тем трем. Они встретились, девочку положили на каталку, аккуратно раздели. Двое стали внимательно осматривать ее. Вдруг один из них поднял вверх руку и что-то прокричал. Тотчас же вся четверка в халатах, вместе с малышкой на каталке, сорвалась с места и понеслась в конец коридора, к дверям с надписью «Экстренный оперблок». Миг, и коридор опустел. В вестибюле тоже никого не было, и я, ощутив страшную послестрессовую слабость, в изнеможении опустился на стоявшую в вестибюле скамеечку. Закрыл глаза. Представил и прокрутил на внутреннем экране картину того, что видел несколько минут назад: искореженный металл, взрыв, трупы и маленькое беззащитное существо, из последних сил, в схватке за собственную жизнь, подавшее голос. Бедная, как мне тебя жалко! По вине того, кто сидел за рулем, а я почти не сомневался, что это был ее отец, она осталась сиротой. Хоть бы она выжила! Я бухнулся на колени возле скамеечки и взмолился, глядя в потолок. Господи, не забирай этого ребенка к себе! Дай ей долгую, счастливую, насколько это возможно, жизнь. Ведь, может быть, у нее есть какие-нибудь родственники: дяди, тети – они приютят ее…
Прошли два или три часа. За это время стеклянные двери перед коридором открывались несколько раз, принимая своих «посетителей поневоле». Никого из них, правда, не приносили на руках. Их привозили на каретах «Скорой помощи» и с носилок перекладывали на больничные каталки.
Наконец в вестибюль вышел тот самый многоликий человек. Взгляд у него был усталый, им он равнодушно скользнул по моей сидящей фигуре, порылся в карманах халата, достал пачку сигарет, вытянул одну для себя и жестом предложил сигарету мне.
– Курить будешь?
– Да я это… Не курю я, доктор. Бросил.
– Сейчас можно. Закури.
Меня захлестнула страшная, черная, безнадежная тоска. Я вдруг подумал, что он готовит меня к тому, чтобы сообщить самое ужасное. Девочка умерла…
– Она умерла?
– Нет. Она жива. И будет жить. Ты просто гений, парень, что привез ее так быстро. Минут на пять опоздал бы, тогда и к аппарату уже бесполезно было бы подключать. А так мы ее спасли. Закури, говорю тебе. Успокаивает.
Я скомкал сигарету в кулаке и бросился обнимать этого пофигистичного мужика:
– Родной ты мой! Умница! Молодец! Какие же вы все тут молодцы! Спасли лялечку маленькую! Мужик, ты молодец, понимаешь ты это или нет! На вот тебе, возьми! Это вам от меня за два раза!
Я выгреб все имеющиеся у меня в карманах и в кошельке наличные и сунул их ему за пазуху. Мужик просиял:
– Вот спасибо! Спасибо тебе, брат! Приятно, что не за так поработали. Она тебе родственница, что ли?
– Я что, китаец? Какая родственница, блин! Я просто при той аварии находился совсем рядом, машину мою даже зацепили немного. Вот девчонку эту вытащил. А больше там спасать было некого. Все зажмурились, по-моему. Она где сейчас-то?
– В реанимации, как обычно. Если все пойдет нормально, то к утру мы ее в палату переведем. Это плохо, что ты ей не родственник. Как же нам ее оформить-то? Понятное дело, что мы сейчас в милицию сообщим, но надо бы, чтобы ты тут остался, по крайней мере, до тех пор, пока менты не подойдут. Расскажешь им, что там к чему?
– Ну, лады. Я согласен. Что ж теперь поделать…
Милиционер приехал быстро. Опросил меня, составил протокол. Сказал, чтобы я не волновался, если девочка, как я говорю, дочь дипломатов, то они сейчас же выяснят по номерам машины, какому посольству она принадлежала. Потом позвонят туда. И все.
– Быстро ты среагировал. Не растерялся. Не в органах ли работаешь, случайно?
– Я? Нет. Не в органах. Я вообще подолгу нигде не работаю. Какие уж тут органы, командир…
– Понятно. Но ты все равно молодец. О! А я ротозей! Протокол составил, а имя твое, адрес домашний записать забыл. Давай-ка, диктуй.
– Зачем это? Может, не надо?
– Да ты что! Ты же основной свидетель! Давай-давай!
– Ну, записывайте…
В разбитом состоянии я приехал в гараж. С сожалением посмотрел на свою исцарапанную машину и ее крышу, помятую бампером от сгоревшего танка. Вспомнил личико малышки. Черт с ней, с машиной, раз уж так получилось. Зато человека спас.
Придя домой, ничего не сказал Лере, лег в кровать и тут же уснул.
Награда самурая
Наутро я позвонил в Склиф, поинтересовался, как чувствует себя девочка, которую доставили вчера, после аварии. Они ответили, что с ней все в порядке и у нее посетители.
Я пришел в хорошее расположение духа: выжила, да еще и родственники-знакомые уже нашлись. Вот и славно.
Прошел месяц, и я почти совсем забыл о том январском случае на Ярославском шоссе. Он стал одним из воспоминаний. Но истории этой суждено было принять настолько неожиданный оборот, что и ожидать подобного было бы абсолютно неправдоподобно.
В десятых числах января, а точную дату я никак не могу вспомнить, Лера достала из почтового ящика большой конверт со штемпелем «Japan Embassy». Она принесла его в дом, кинула мне, словно кость собаке, и подозрительно спросила:
– Тут тебе какое-то письмо странное принесли. Из японского посольства. Ты что это, в Японию от нас решил свалить? Достали тебя твои многочисленные детишки? Тут хреном тряс-тряс, двоих натряс, а теперь решил оглобли завернуть, так, что ли?
Я с неподдельным удивлением уставился на конверт, на котором был изображен государственный флаг Японии и четко значилось, что получателем этого конверта должен быть именно я.
– Лера, кура-цыпа, не гони здесь свою ересь, ладно? Я и в самом деле не понимаю, что это такое. Это, наверное, Минаев прикалывается, а другого объяснения у меня нет. Прислал же он мне однажды официальное приглашение «от Великих Винных Замков Франции: Chateau Tres Pezduze, Chateau Lekar Klitar и Chateau Le bon de Merde». И так здорово и натурально все прописал, что я, ничтоже сумняшеся, позвонил по номеру «ассоциации Sopexa», который этот крендель приписал внизу, а это оказался номер какого-то борделя на «Белорусской», и меня начали информировать о том, сколько у них стоит анал, массаж и классика. Вот так вот я съездил, продегустировал лучшие вина Франции. Сейчас посмотрим, что в этом конверте. Сто к одному, что это проделки Минаева и там лежит приглашение посетить турнир гомосексуалистов-сумоистов, вот увидишь! Во всяком случае, другой версии появления этого конверта у меня нет.
С этими словами я надорвал конверт и извлек из него вчетверо свернутый лист плотной бумаги. Развернул и увидел официальный бланк посольства Японии, отпечатанный в типографии, и текст на русском языке:
«Уважаемый господин Марк Вербицкий. Посол Японии в России, господин Иссэй Номура, имеет честь торжественно пригласить вас на званый ужин, который состоится в особняке посольства Японии в Москве. Просим вас надеть смокинг. О возможности вашего присутствия просим сообщить по телефону, указанному в конце письма. С уважением, чрезвычайный и полномочный посол Японии в Москве, господин Иссэй Номура».
И в конце письма стояла настоящая чернильная подпись, судя по всему, именно этого господина Иссэя, и номер телефона!
С совершенно обалдевшим видом я протянул Лере бумагу:
– Вот, читай. Ты все о своем, а тут что-то совсем уж неожиданное!
– Хм… Да, действительно… Сам посол пишет тебе… Что бы это могло значить?
– А! Ты знаешь, я понял! Это наверняка имеет отношение к моей последней работе. Ведь я специалист – закупщик алкогольной продукции, а люди сейчас помешались на японской кухне, напитках. Посол двигает родной японский алкоголь в российские массы и по этому поводу устраивает такой вот пафосный прием, а того не знает, что я-то к этой самой алкогольной теме никакого отношения давно уже не имею.
– И что ты будешь делать?
– А ты знаешь, я, пожалуй, пойду! Грех такое предложение пропустить. Когда еще попадешь на прием в японское посольство?! Тем более что и смокинг у меня есть, один раз только и надеванный. Ей-Богу, пойду!
– Иди, иди. А то там такого придурка-то еще не видели, так хоть поглядят. Будешь гвоздем программы.
– Спасибо тебе, милая. И я тебя тоже очень люблю!
– Да отвали ты!
– Да пошла ты сама, дура!
Мы еще немного поскандалили, а затем привыкшая к переделкам Лера спокойно ушла заниматься своими делами на кухню. Я еще немного повертел в руках письмо-приглашение, позвонил по указанному внизу телефону. Мужской голос поздоровался по-японски, а затем по-русски.
– Здравствуйте! Меня зовут Марк Вербицкий. Я…
– О! Господин Вербицкий-сан! Для меня огромная честь разговаривать с вами. Мы вас непременно ждем, и если вы согласны принять наше приглашение на торжественную церемонию, то вас доставит автомобиль посла! Прошу, прошу вас на нашу церемонию!
Мне от такого чрезмерного и непривычного проявления гостеприимства стало не по себе, но, подумав, что негоже оскорблять национальный японский характер, я согласился:
– Хорошо, я согласен.
– О! Вербицкий-сан! Завтра автомобиль посла заедет за вами в семнадцать часов вечера. Церемония начинается в восемнадцать, ждем, ждем вас, Вербицкий-сан!
Я еще раз поблагодарил столь любезного японца и подумал, что если в посольстве будет возможность до отвала наесться моих любимейших суши, то вовсе не обязательно сообщать, что я больше не работаю Байером, а наоборот, в очередной раз насладиться тем неоправданным изобилием, отпущенным этим баловням судьбы.
Назавтра, в назначенный час, я в блестящих лакированных туфлях, смокинге, пальто и шляпе прогуливался перед своим подъездом по небольшому свободному от снежной каши куску асфальта. В шестнадцать пятьдесят пять я увидел, как во двор въезжает черный представительский членовоз-«Mercedes» с зачехленным флажком, установленным на правом крыле. Этот лакированный спутник-всех-людей-доброй-воли остановился рядом со мной. Из машины вышел среднего роста шофер-японец со зверским лицом. Такое лицо, наверное, должно быть у гангстера-якудза в тот момент, когда он вспарывает кому-нибудь брюхо, но шофер осклабился (вроде как приветливо улыбнулся) и произнес с вопросительной интонацией:
– Вербицкий-сан?
– Yes. I'm a sun.
– Ok, mister Sun! Welcome aboard!
С этими словами брутальный шофер открыл мне заднюю левую дверцу и жестом пригласил садиться.
Я сел и, подумав, не стал передвигаться правее. Рассудив, что, очевидно, на этом месте ездит сам посол, а всяческие японские условности, о которых я был немного наслышан, могли запрещать кому бы то ни было занимать в автомобиле хозяйское место.
До Калашного переулка мы добрались ровно за час. Автомобиль заехал в ворота посольства Японии. Якудза открыл мне дверь и пригласил следовать за ним. На входе какой-то гибкий в черном костюме и узком галстуке человек, почтительно кланяясь, вежливо принял мои пальто и шляпу, открыл передо мной вторую дверь, и я оказался в очень красивом холле, с позолоченными стенами, зеркалами и узорным паркетом на полу. Вверх вела лестница. Как и полагается: широкая, мраморная, с ковровой дорожкой цвета красного вина посередине. Я взглянул на нее и остолбенел от увиденного. От первой и до последней ступени, по обе стороны лестницы, стояли японцы и японки, одетые в смокинги и вечерние платья. Дамы сверкали бриллиантами, мужчины отливали набриолиненными хайрами, и все они, как один, кланялись непонятно кому, однако глядя в мою сторону и широко улыбаясь. Я посмотрел назад, но никого там не обнаружил. Пожал плечами и хотел было затесаться в какой-нибудь уголок потемнее, но вдруг, словно угадав мое желание, от этой кланяющейся толпы отделился какой-то человечек, быстро-быстро подбежал ко мне и вежливо взял меня за локоть. По-русски, без акцента, сказал:
– Вербицкий-сан, мы все, здесь присутствующие, рады приветствовать вас как героя, в честь которого посол Японии в Москве, господин Номура, и господин Арииши Кирика, президент «Ниссе Мицуи Корпорейшн», организовали этот торжественный прием. Я прошу вас подняться наверх в зал, и мы начнем церемонию.
– Извините, но это какой-то розыгрыш? Так не бывает! Я думал, что это просто какой-то ужин с бизнесменами, и все. Что тут вообще происходит? Что это за карнавал?
Японец, так хорошо говоривший по-русски, как мне показалось, немного обиделся. Легкая тень недовольства промелькнула по его лицу, но он мгновенно взял себя в руки и улыбнулся еще шире, его лицо просто сияло:
– Извините, Вербицкий-сан. Мы специально не хотели посвящать вас в детали того, что вы видите. Хотели сделать приятный сюрприз. Потерпите, пожалуйста, немного и поднимитесь в зал по лестнице. Там вы все поймете и увидите.
– Ну, хорошо, хорошо. Только учтите вот что: если это какой-то непонятный мне розыгрыш или насмешка, что по сути для меня одно и то же, я подгоню к вашему посольству самосвал, загруженный протухшими тортиками, и свалю всю эту красоту прямо перед вашим главным входом.
– О! Вы так остроумны!
– Да ладно вам. Понимаю, что сказал какую-то глупость, но поймите же, наконец, я нервничаю оттого, что ни черта не понимаю! Кто эти люди там, на лестнице? По их внешнему виду можно понять, что годовой доход каждого из мужчин равен бюджету всего Евросоюза, а на дамах надето такое количество бриллиантов, словно они скупили все, произведенное Tiffany и Chopard за последние несколько лет!
– Все эти дамы и господа – члены одной большой семьи, клана Кирика.
– Я ничего не понимаю, но мне любопытно, что там наверху. Я иду туда.
Японец с облегчением вздохнул, я двинулся к лестнице, а стоявшие на ней люди разразились аплодисментами, которые не смолкали все то время, что я поднимался по двум-трем десяткам широких ступеней.
Я вошел в большой зал, с высокими, от пола до потолка окнами, колоннами в несколько рядов, той же винного цвета дорожкой посередине. Дорожка заканчивалась у небольшого возвышения, похожего на трамплин для прыжков в бассейн. Далее располагалось нечто вроде президиума: длинный, драпированный все той же винной тканью стол и несколько кресел. Подоспевший переводчик попросил меня занять место на трамплинчике перед президиумом. Я не стал возражать и вообще как-то оробел. Зал быстро наполнился людьми: здесь были и все те, что аплодировали мне на лестнице, и еще человек двадцать или даже больше. В общем, толпа собралась приличная, и все смотрели на меня, улыбались и кланялись.
Я увидел даже двух фотографов, которые непрерывно щелкали своими японскими камерами с объективами, по размеру и внешнему виду напоминавшими РПГ «Муха». Они снимали в основном меня, и я совсем засмущался и стоял весь красный, как задница шимпанзе. За колоннами прятался маленький оркестрик: виолончель, две скрипки и электрическое пианино. Я бы не заметил его, но вдруг оркестрик разразился какой-то торжественной и величавой мелодией, больше похожей на гимн, и в президиуме возникли двое. Невысокого роста пожилые японцы, лет по шестьдесят каждому, а может, и больше. Мой знакомый переводчик оказался тут как тут и с подобострастием склонился, ожидая слов этих, без сомнения, важных тузов. Весь зал вновь взорвался аплодисментами, старики поклонились, и один из них слегка поднял указательный палец левой руки, призывая, как я понял, к тишине, ибо шум тотчас стих. Старичок сцепил пальцы на животе и стал говорить на своем странном, но показавшемся мне очень красивым языке. Я несколько раз расслышал свое имя. Зал вновь аплодировал, а я ничего не понимал и стоял, как полный дурак, хлопая глазами. Переводчик с почтением выслушал часть его речи и, когда тот сделал паузу, перевел вот что:
– Господин посол сердечно рад приветствовать здесь одного из замечательных москвичей, господина Марка Вербицкого. Этот человек, проявив мужество и презрение к опасности, спас от смерти нашу гражданку, члена уважаемого в нашей стране клана Кирика, внучку господина Арииши Кирика, Дори.
Я принялся незаметно щипать себя за ногу, но все происходящее никуда не пропадало и было абсолютно реальным. Вот так малышка… Что ее к нам-то занесло? А посол между тем продолжал:
– К нашему огромному сожалению, зять господина Кирика, наш сотрудник и дипломат, отец Дори, погиб в той страшной автокатастрофе. Погибла и любимая дочь господина Кирика. Господин Вербицкий совершил подвиг, достойный самурая. И поэтому правительство моей страны поручило мне в знак благодарности за проявленный вами героизм вручить вам этот бесценный самурайский меч работы одного из самых известных японских мастеров девятнадцатого века.
Я только и делал, что моргал и пожимал плечами, и вообще, со стороны, наверное, выглядел жутко застенчивым. Тем временем посол вышел из-за своего стола-президиума, подошел ко мне. Какой-то человек из зала поднес ему длинный и узкий черный бархатный футляр. Посол открыл его и извлек красивую блестящую штуковину, вид которой внушал уважение. Это и был тот самый меч, ради которого меня позвали сюда. Было ли мне приятно в тот момент, когда посол с почтением протянул мне его рукояткой вперед? Конечно, было! И, честно говоря, было очень приятно оттого, что в тот момент, когда я вытаскивал эту Дори из перевернутой машины, я совсем не думал о каком-то там антикварном самурайском мече, о реальной ценности которого я тогда даже не догадывался. После того, как я на себе испытал действие оружия, пусть и огнестрельного, я с отвращением стал относиться к любому предмету, способному отнять человеческую жизнь. Нет в оружии никакой эстетики, какими бы красивыми золотыми нашлепками и чеканкой его ни украшали. Все равно это предмет, который несет смерть. После Склифа я вдруг стал до конца понимать, отчего женщины, в подавляющем большинстве своем, относятся к оружию как минимум равнодушно. Женщина дает жизнь. Оружие ее забирает. Вот о чем думал я, принимая из рук посла эту острую вещицу.
– Спасибо, спасибо, господин посол, спасибо, дамы и господа. Но где же малышка Дори? Я так хотел бы взглянуть на нее. У меня самого двое детей, и я не мог поступить иначе.
Посол кивнул и сказал переводчику несколько слов. Тот объяснил:
– Сейчас будет говорить господин Кирика, дедушка Дори.
Второй старик встал. Зачем-то погладил рукой свое горло, так, словно ему что-то мешало говорить, и на хорошем английском языке сказал следующее:
– Дорогой мистер, вы спасли не просто мою внучку, вы спасли единственную прямую наследницу всего моего состояния, огромной промышленной империи. Девочка уже в Японии. Она долечивается после перенесенного шока и проходит психологическую реабилитацию. У меня нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарен. Я навел о вас справки и понял, как мне следует отблагодарить спасителя моей любимой Дори. Примите от меня вот это, в знак моей бесконечной признательности и моего безграничного уважения.
Арииши Кирика протянул мне простой продолговатый белый конверт. Я вопросительно взглянул на него: открывать здесь или нет? Он кивнул…
В конверте лежало свидетельство о том, что в Banc de Geneva на мое имя открыт счет на… Ну ни хрена себе, а! На сколько?! НА ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ ЕВРО!!! Евро! Десять! Миллионов! И кредитка. Чтобы пользоваться счетом. Ага…
Зря меня поставили на этот трамплинчик, потому что я с него упал. Потерял сознание. Но до пола долететь мне не дали. Несколько рук подхватили меня, и спустя мгновение я лежал на кушетке в небольшой комнате. Рядом сидел переводчик с озабоченным лицом и пузырьком нашатырного спирта, от которого я только что и очнулся, а в руке моей был зажат тот самый белый продолговатый конверт.
– Я жив?
– Вполне, господин Вербицкий. У нас все было готово именно для такого случая. Как видите, есть даже нашатырь.
– Я вам очень признателен. А где же все остальные?
– Они ждут вас и волнуются. Вы выйдете к ним? Господин Кирика хотел сказать вам несколько слов и…
– Вы знаете, нет. Я никуда не пойду. Вернее, я не хочу никуда выходить. А если господин Кирика хочет сказать мне что-нибудь, то пусть он лучше сделает это здесь. Наедине. Я еще не вполне хорошо себя чувствую.
– Да, разумеется. Сейчас я позову господина Кирика.
Через минуту вошел дедушка Дори. Он сел на предложенный переводчиком стул и жестом попросил его выйти.
– Ну, вот мы и одни, Марк. Ведь вы позволите старому человеку, хотя бы и японцу, называть вас по имени?
– Разумеется, мистер Кирика. Я вообще решительный враг всяческих излишних формальностей в общении.
– Вот и прекрасно. Я еще раз хочу сказать вам слова признательности и самой искренней благодарности. В ваших руках лишь малая часть того, что я могу сделать для вас. Я, как уже говорил ранее, там, на приеме, навел о вас справки и узнал, что вы человек небогатый. Ведь я прав?
– Увы…
– Также я знаю, что вы пытались заработать состояние не вполне легальными способами, не так ли?
– Я не понимаю…
– Вы работали в качестве Байера?
– Да.
– Видите, как широко расходятся круги на спокойной воде, Марк.
– Вы имеете в виду только мою деятельность на этом поприще?
– О, да! Ведь даже мои возможности ограниченны. Я не могу знать о вас все. Я решил немного помочь вам. И дать то, что вы заслужили. Вернее, как я уже сказал, – это лишь ничтожная часть моего дара. Я стар, Дори мала, родственники с нетерпением ждут возможности принять над ней опекунство. Но я еще проживу десяток лет. И за это время я бы хотел еще не один раз увидеть вас у себя в гостях. Приезжайте в Японию и оставайтесь там столько, сколько пожелаете. Мой дом – ваш дом. Жду вас, Марк. Привет вам от Дори.
Старик поклонился, мы пожали руки, и он вышел. Вновь вернулся переводчик:
– Господин Вербицкий не надумал выйти к гостям?
– Нет. Дайте мне возможность насладиться моим новым качеством наедине. Выведите меня через черный ход, прошу вас.
– Как вам будет угодно.
Оказавшись на улице, я дошел до отделения «Альфа-банка», зашел внутрь, воткнул кредитку в прорезь банкомата и запросил 10 000 долларов. Пачка сотенных купюр немедленно вылезла прямо мне в руки.
Поперло…
Последняя глава
Я бросил торговать тортиками. Вернее, я вообще бросил чем-либо торговать и сделался рантье. Купил новую огромную квартиру и переехал в нее вместе со Светой и маленькой Мартой. Не в силах до конца расстаться с Лерой, вдруг ставшей такой пронзительно родной и милой, я приобрел новое жилье, вновь совсем рядом с прежним, и каждый день, – утром и вечером, проводил в гостях у своей прежней семьи по нескольку часов. Лера перестала скандалить и превратилась в прежнюю милую Леру, такую, какой она была до нашей женитьбы. Ева и Марта познакомились и подружились, и для меня, как отца, не было более умилительного зрелища, чем видеть, как они играют вместе на огромном ковре в детской комнате. Мои милые, бесконечно любимые девочки. Лера и Света холодно здоровались, если встречались на улице, – это был максимум того, на что они были способны по части общения друг с другом, но ничего тут не сделаешь… У одной из них были вполне законные претензии и неприязнь к той, которая, если называть вещи своими именами, просто взяла да и увела чужого мужа. До конца у нее этого сделать не получилось, и у нее также возникли претензии к той, от которой я так до конца и не ушел. Да и признаться, не могу уйти. Дело в том, что наш брак – церковный, а там разводы не приветствуются, да и неловко как-то перед сами-знаете-кем.
Как-то мы сидели с Минаевым в «Шанти», и, выслушав рассказ об отношениях моих женщин, он сказал:
– А знаешь, Марчелло, я думаю, они подружатся в том случае, если ты уйдешь к кому-нибудь еще, ха-ха!
– Нет, Серега. Хватит с меня этих уходов-приходов. У меня дети, планы. Я счастливый человек.
– Ты говоришь неправду. Ты несчастливый человек, друг мой. И твои глаза говорят об этом. Ты думал, что счастье – это когда у тебя много денег? Я тоже так думал когда-то. Но это не так.
– А в чем тогда счастье, по-твоему?
– В том, когда ты можешь во всем поставить точку. Сам. И это доставит тебе удовольствие.
– Ты говоришь о смерти, что ли?
– Да нет же! У тебя есть неоконченные дела? Такие, для завершения которых может понадобиться целая жизнь? Вот у меня они есть. Я писатель, и я надеюсь, что еще долгое время я буду ставить точки в конце своих книг.
– Ну, я не знаю… Вывести детей в люди…
– Не то. Все это не то. У тебя есть что-то, что ты не закончил в этой жизни, понимаешь? Ты не знаешь, что это?
– Нет, Серега. Не знаю. Во всяком случае, вот так, сразу, я этого не могу определить.
– Жаль. Чем быстрее сможешь понять, что это, тем быстрее почувствуешь себя счастливым. Найди цель. Найди тему. Раскрой ее полностью и поставь в конце точку.
Этот разговор не забылся. Слова писателя запали мне в душу, и часто я размышлял о том, где именно мне нужно поставить точку. Теперь, после того, как тема денег была мною раскрыта окончательно и перестала меня заботить и волновать, я начал ощущать внутри странную пустоту. Это не сильно меня беспокоило, но и жить с этим было как-то немного неприятно. Словно бы ты огромный корабль, водоизмещением в сто тысяч тонн, уверенно режешь носом волны, чувствуешь себя всего полностью, от верхней палубы до гребных винтов, и понимаешь, что ниже ватерлинии какой-то паразит взял да и просверлил крошечное отверстие в стальном корпусе. Так, пустяк! Всего-то в иголку толщиной, не более. Но со временем через это отверстие внутрь попадет столько воды, что придется пойти ко дну, и не факт, что под килем окажется мель, а не Марианская впадина, откуда никто уже не достанет.
Света упрямо продолжала ходить на работу, утверждая, что сойдет с ума, если будет вынуждена целыми днями сидеть дома. Я пробовал возражать, но потом махнул рукой. Ощущение того, что вода продолжает сочиться внутрь корабля, не оставляло меня, и я начал подумывать о том, что неплохо было бы придумать себе какое-то общественно полезное занятие. До июля 2006 года я так ничего и не придумал, а в июле у Светы на работе начинался отпуск. Посоветовавшись, мы решили ехать в Португалию. Атлантический океан, мягкий климат. И была, разумеется, еще одна причина. Клаудия. Да, именно Клаудия. Я так и не смог ее забыть и, разумеется, не забыл ни мыса Сен-Висент, ни поселка Мартиналл. В середине июля мы приехали в Албуфейру – португальский курортный городок, который вновь надоел мне спустя несколько часов. На следующий день, рано утром, мы загрузились в прокатный автомобиль и поехали в Сагреш. Крохотный городок из белых зданий под оранжевой черепицей, ютящийся на мысе Сен-Висент. Не доехав двух-трех километров, я увидел придорожный указатель: «MARTINHALL 5 stars villas & beach resort» и, чуть дальше, еще один: «Martinhall restaurant». Сердце заколотилось бешеной белкой, и я, как зачарованный, свернул с шоссе. По узкой, но с отличным покрытием дороге мы проехали на небольшую площадку перед рестораном, а немногим ранее проскочили съезд в тот самый поселок миллионеров. Где-то в одной из этих вилл должна жить Клаудия. Сделаю-ка я ей сюрприз. Надеюсь, что в обморок она не упадет, хе-хе-хе.
Я усадил Свету с малышкой за стол, сел сам. Сидел как на иголках, пока несли заказ. Мое волнение, естественно, заметили:
– Марк, ты что-то потерял?
– Нет. С чего ты взяла?
– Ты сам не свой. Бледный какой-то… Что случилось?
– Ты знаешь, я пару дней провел без правильных физических нагрузок и чувствую себя, как бы тебе сказать, не вполне в тонусе, что ли… Мне, пожалуй, надо пробежаться немного по берегу. Есть я все равно как-то не очень хочу… Я сбегаю туда-обратно, а вы тут без меня покушайте, а потом идите полежите на шезлонгах, не возражаешь?
– Возражаю. Посиди с нами.
– Хорошо. Но пробежаться мне все-таки придется.
– Я не против, что ты! Только после обеда.
– Угу.
Этот обед тянулся бесконечно долго. Дочка капризничала, Света шипела на нее. Я проглотил еду, не ощущая вкуса, за две-три минуты и сидел, в нетерпении ломая пальцы.
Вот так, сам того не ведая, близкий человек может вызвать неприязнь, перерастающую в ненависть. Вспышка, конечно, будет коротка, она погаснет, но ничто не проходит бесследно, и множество таких вспышек в конце концов превратятся в постоянно полыхающий факел.
От нечего делать я попросил у официанта карандаш и листок бумаги. За пару минут набросал стихи.
– Света, хочешь, я тебе почитаю стихи?
– Милый, дай я сперва накормлю эту хулиганку, потом мы ляжем под зонтиком, на пляже, и ты мне почитаешь, хорошо?
– Мммм…
– Нет, ну, правда, не обижайся.
– Дерьмо-вопрос.
– Фи.
– Не говори мне «фи».
– Хорошо, а ты не ругайся при ребенке.
– Ты гадкая ханжа, дорогая. Я все же пойду пробегусь, ладно? Вообще-то, какого хрена я должен спрашивать у тебя разрешения? Почему я должен зависеть от твоего эгоизма, тогда как у меня своего хватает?
– Все. Я молчу. Делай что хочешь, только не заводись.
– Хм… Я думаю, мы с тобой будем жить вместе очень долго. Знаешь, по какой причине?
– Скажи.
– Один из нас всегда останавливается первым. Это очень важно: первым остановиться, понимаешь? Правда, чаще всего это именно ты… Я начинаю скандал и не думаю о последствиях, все равно их не будет. Верно? Что ты так загадочно и мило улыбаешься? Прекрати, а то я перевозбужусь и напугаю всех своей фатальной эрекцией.
– Марк, ты несешь всякий бред, прекрати, пожалуйста. Иди на свою пробежку и возвращайся поскорей.
– Это ровно то, чего я хотел услышать от тебя с самого начала. Адьос!
– Адьос, мучачо.
Я спустился по ступеням на горячий пляжный песок. Держа кроссовки в руках, по раскаленным камням допрыгал до начала асфальта, переобулся. Включил плеер и, используя в качестве адреналинового допинга душевный вокал Кипелова, его балладу с последнего альбома «Реки времен», рванул на встречу с прошлым.
Через пару километров достиг Мартиналла. Въезд преграждали кованые ворота в викторианском стиле, который не очень то смотрелся на фоне естественной приокеанской красоты, но сами по себе ворота были весьма изящными. Рядом была калитка с кнопкой интеркома, но звонить в него мне не было нужды: прямо за калиткой прогуливался сторож в униформе, состоящей из пробкового шлема, шорт и белой рубахи с коротким рукавом и погончиками. Я жестом показал, что у меня есть к нему вопрос, и он медленно подошел, остановившись в метре от калитки. Внимательно посмотрел на меня. Спросил что-то по-португальски. Я предложил перейти на английский. Тот кивнул:
– Я могу вам помочь?
– Я хотел задать вам вопрос относительно одной девушки, своей давней знакомой, которая должна жить здесь. Она собиралась купить здесь дом несколько лет назад.
– У нас здесь сорок домов, и во многих из них живут красивые девушки. О ком конкретно хотел спросить сеньор?
– Я разыскиваю девушку по имени Клаудия. Высокую, темноволосую, очень красивую испанку.
Лицо охранника помрачнело и сделалось каким-то несчастным. Он посмотрел на меня со смешанным выражением испуга и любопытства. Затем на его лице вдруг появилось неожиданное и вроде бы неуместное в этой ситуации выражение сострадания, и он сказал:
– Эта девушка умерла.
Я почувствовал, как меня начинает подташнивать: верный знак скачка артериального давления. Схватился рукой за витые прутья калитки:
– Как умерла? Когда? Отчего?
– Я не уверен, что могу говорить об этом. Прошу понять меня правильно.
– Вот пятьдесят евро. Это поможет вашему красноречию. Прошу же вас, продолжайте!
– Спасибо, сеньор так добр… Эту девушку и ее маленького сына убили. Прямо здесь, в доме. Посреди белого дня. С тех пор у нас здесь вооруженная охрана, сеньор. Еле-еле удалось замять скандал, и хозяева заплатили кучу денег, чтобы избежать широкой огласки.
– Кто это сделал?
– Никто не знает этого. Их просто нашли дома со связанными руками. У каждого в затылке было пулевое отверстие. Малыша совсем изуродовали. Бедняга. Только начал жить. Я сам все это видел. До сих пор вспоминаю с дрожью в ногах. Потом приехала полиция, и в дом перестали пускать. А кем вы были для нее? Я спрашиваю вас потому, что часто разговаривал с ней. Помогал кое-что доделать в доме. Ничего особенного, так, просто вбил пару гвоздей. Мальчишка у нее был очень смышленый. Вот отца ему недоставало, так он меня папой называл, представляете! А Клаудия как-то сказала, что его отец очень далеко, в России. Русский, представляете!
В глазах у меня почернело, я обливался холодным потом и держался за калитку уже обеими руками.
– Сеньор, что с вами? Вам плохо?
– Нет. Просто жара, наверное… Так вы говорите, отец мальчика был русским?
– Она так говорила.
– А сколько было лет мальчику?
– Их убили около года назад, значит, где-то около полутора лет, может, чуть меньше. Чудесный был парень. Красавец. Очень жаль его…
– Неужели так ничего и не известно о тех, кто мог это сделать?
– Я слышал кое-что, так, какую-то ерунду.
– Очень прошу вас, скажите мне, что вы слышали?
– Якобы полиция обратила внимание на нарисованную на стене свастику.
– На что?
– Свастика. Наци. Ну, фашисты, понимаете? И вроде бы как возникла версия о том, что преступление совершили какие-то ублюдки-неофашисты, какая-то банда приезжих, но никого так и не нашли. Может быть, просто так, для отвода глаз нарисовали, да мало ли…
– Спасибо.
– Не за что, сеньор. Вы близко знали эту девушку?
– К сожалению, не совсем близко. Я не успел познать ее. У меня последний вопрос: вы не помните имя ребенка?
– Она говорила, что назвала его в честь его отца. Мальчика звали Марком. Да, точно. Марк.
И тут я заплакал. Как никогда раньше. Я плакал, закрыв лицо руками, и мои здоровенные, накачанные руки тряслись в такт рыданиям. Со стороны это, наверное, выглядело странно. Не в силах вымолвить ни слова, я повернулся и зашагал прочь от кованых ворот. Шел, и слезы душили меня. Забрался на какую-то прибрежную скалу: внизу лежал бесконечный и великий океан, и где-то, далеко-далеко, его волны омывали сейчас берега Аргентины. Понемногу я успокоился, и ветер высушил мои слезы. Значит, у меня был сын? И я ничего об этом не знал! Я мечтал о сыне всю свою взрослую жизнь. Но кто-то убил его, выстрелив в маленькую головенку. У кого могла подняться рука, чтобы сделать такое? У кого? Я усмехнулся и еще раз посмотрел в сторону Аргентины. Думаю, что ответ можно найти там.
Клаудия, милая, зачем же ты сделала то, чего я просил тебя не делать? Неужели ты не знала, что за деньги убивают? Меня они не смогли достать, а потом, наверное, разобрались и поняли, кто просто нажал на спусковой крючок, а кто увел их деньги у них из-под носа. Фашистские ублюдки, убившие тебя и моего сына. Нереальная пьеса с дурным и ужасным концом…
Несколько ночей, вплоть до возвращения в Москву, я не мог заснуть. Сидел на балконе номера, смотрел на ночной, слегка подсвеченный прибрежными огнями океан и думал, как мне дальше жить с таким грузом. Все мысли постепенно как-то отсеялись сами по себе, и осталась только мысль о мести. Робкая, мимолетная, она словно зацепилась за что-то и пустила корни. И вот очень быстро эта мысль переросла в желание. С этим четко сформированным желанием я приехал в Москву, разыскал в записях телефон Виктора Петровича Кирьянова и позвонил:
– Виктор Петрович, это я, как хорошо, что вы еще не вышли на пенсию!
– Ты знаешь, Марк, а ведь я знал, что ты позвонишь, как в воду глядел. Выкладывай.
– Мне нужна ваша помощь. Я хочу вернуться в Аргентину. Навестить кое-кого. Тех, кто считает, что может творить все, что угодно, даже забирать чужие жизни. Вы понимаете, о ком я говорю?
– Понимаю. Зачем это тебе?
– Помните ту девушку, что была со мной?
– Еще бы. Что с ней, кстати?
– С ней уже ничего. И с ее сыном тоже.
– Ясно… Пожадничала?
– Это не аргумент, чтобы всаживать пулю в голову моему сыну.
– Ах, вот даже как… Мне, конечно, как родственнику твоей жены, не сильно приятно это слышать, но я тебя прекрасно понимаю. Она родила от тебя?
– Получается, что так.
– И что ты намерен делать?
– Закончить то, что не было закончено в 1946 году, в Нюрнберге.
– В одиночку? Ты с ума сошел?
– А разве вы мне не поможете?
– Прилетай, там поглядим. Конец связи.
Вместо эпилога
Я что-то наплел всем своим близким. Что-то на счет филантропической миссии в Латинской Америке. Написал завещание. Сказал, что улетаю примерно на полгода. Десятого октября 2006 года я, попрощавшись со всеми, сел в такси и уехал в неизвестность. Повернувшись, долго смотрел назад и увидел, как Ева взяла Марту на руки, а Лера и Света прижались друг к другу. Потом они исчезли за поворотом, а я вспомнил те самые стихи, которые тогда написал в ресторанчике на берегу Атлантического океана:
На два дома живу,
Я на две половины расколот,
На разрывах мостов,
Меж любимых моих городов.
Не могу, не хочу, не желаю
Пристать ни к какому,
И нигде нет покоя,
И в глазах только стрелки часов.
Полчаса на дорогу,
Минута в минуту, не больше.
Полчаса на любовь,
И нет времени больше любить.
В путь обратный я тронусь,
И на дереве каркнет ворона.
– Цыц, проклятая тварь,
Я дорогу могу позабыть.
И сливаются мысли мои,
Обгоняя друг друга,
И покой мне не снится уже,
Только время вперед.
Я вдруг нужен стал всем,
И парю над глубоким разломом,
И везде меня ждут,
Только совесть, наверно, не ждет.
И в таком напряженье
Рубцы образуются в сердце,
И, ссыхаясь, душа,
Как калитка, скрипит на ветру.
Я из города в город
Плыву на каком-то пароме,
А точнее сказать,
Никуда я на нем не плыву.
|
|