Ясен АнтовКогда– нибудь я расскажу вам и о дяде Теофиле, который после неудавшейся попытки покорить европейский рынок с помощью изобретенного им крема против выпадения волос и полного фиаско в другом своем начинании -разведении бобров на реке Марице, на известное время успокоился, женился на дочери пазарджикского аптекаря Кенарова – тогда аптекари зарабатывали прилично – и стал думать о том, как устроить будущее своих детей. Прежде всего он позаботился об их именах, так как по его замыслам отпрыски Теофила Радковского должны были стать не иначе, как высшими военачальниками, государственными деятелями или крупными учеными. К искусствам он относился с прохладцей, и однажды, когда я спросил: «Дядя, а почему ты не окрестил одного из сыновей именем, скажем, Шаляпина? Совсем неплохо бы звучало – Федор Радковский…» – он мне заявил: «Зелен ты еще, племянник, – и постучал мне пальцем по лбу, – не случайно в народе говорят, музыкантишка и матери не прокормит. То ли дело – китель с погонами, кабинет и звание». Тут он внезапно прервал нашу беседу и завопил: «Ах ты, поганец, сейчас я тебе покажу!» – и бросился вдогонку за Александром Радковским, первородным сыном, названным в честь Александра Македонского. Мой кузен беззаботно вытаптывал огородные грядки, не подозревая о чудовищности своего преступления. Дядя Теофил, который ничуть не сомневался, что богатство и слава в самое скорое время постучатся в двери дома, тем не менее запасался заготовками на зиму. Он сам выращивал помидоры, сам заказывал банки и стерилизовал их в казане собственной конструкции. Дядя Теофил был энергичным человеком, жалко, что сыновья пошли не в отца. Я завел речь об этом, чтобы вы сами могли убедиться, как часто наследники не походят на родителя, что с того, что народная мудрость гласит: яблоко от яблони не далеко падает. Так уж случилось, что в расцвете лет, а заодно и идей, дядя Теофил сильно простудился, занемог и слег. Поскольку тогда не было современных лекарств, в частности антибиотиков, его врачевали, чем могли – горчичниками и пиявками, однако без всякой пользы, больному становилось все хуже. В конце концов врачи, родня и друзья, да и сам он уверились в том, что дни его сочтены. Жалко, что в то время его сыновья Александр, Альфред – названный в честь Альфреда Нобеля, и Август – разумеется, в честь императора Октавиана Августа, понятия не имели о том, какую участь пророчил им отец, и устроили потасовку из-за бумажного змея, вместо того чтобы встать подле умирающего и выслушать его последние слова. Впрочем, вряд ли последние его слова, несмотря на несомненное присутствие в них здорового практицизма, могли бы послужить им в качестве путеводной звезды. Собрав последние силы, он прошептал: «Надо было открыть окошко в подвале, капуста в бочке протухнет». Затем он с укором посмотрел на жену и преставился. В дальнейшем жизнь семьи Радковских была полна всяческими событиями, и если бы в поле зрения Бальзака попала их история, он забросил бы все остальные сюжеты и занялся только ею, но не в этом дело. Гораздо важнее, что однажды настал момент, когда я как близкий родственник и самый старший из всех двоюродных братьев должен был позаботиться о судьбе самого младшего сына дяди Теофила – Августа. В отличие от первых двух – жилистых, кряжистых и драчливых, Август смахивал на чувствительного поэта – меланхолическая красота, кудри, бездонные синие очи, мечтательность. Вообще, он олицетворял тот тип флегматичных и непригодных к жизни людей, которых на дух не выносил его покойный отец, да что тут поделаешь. Я предоставил Августу мансарду в своем доме, так как он наотрез отказался жить вместе с нами – не хотел быть помехой. Август заявил, что форма потолка чудесная и кушетка тоже восхитительная. «Благодарю тебя, кузен, – сказал он, кладя руку на сердце, – ты просто осчастливил меня». Затем он застенчиво попросил у меня разрешения повесить в мансарде одну акварель, которая будет чудесно смотреться в этом оберлихте. «Что, что? – вскричал я. – Что ты собираешься принести?» «Акварель, кузен, – сказал Август. – Ты же не рассердишься за это?» И посмотрел на меня умоляющим взглядом. Я махнул рукой, в конце концов ему тут жить, а я всего лишь пообещал родным подыскать Августу жилье и работу. То, что он называл акварелью, на что взирал с таким умилением и о чем говорил с дрожью в голосе, то, что должно было чудесно смотреться в этом оберлихте, то есть свете, падающем с потолка, и могло вызвать мой гнев, оказалось куском картона, обильно намазанного фиолетово-синей краской. В центре композиции в тонкой паутине цвета резеды просматривалось нечто, похожее на солнце, если допустить, что солнце бывает зеленым. Здесь следует пояснить: я не имею ничего против различий во вкусах. Пусть кому-то нравится зеленый лист, кому-то дождливый день или мрачное солнце. Все эти вещи имеют для кого-то свою ценность, и не стоит пожимать плечами или высокомерно усмехаться, если кто-то мечтательно уставится на солнце или на листочек. Потому что именно эти листья, солнце или дождевые капли делают счастливыми не только отдельных людей, но и весь мир, вместе взятый. Как бы мы жили, если бы не было восхода и заката солнца, севера и юга, лета и зимы, и все текло равномерно и одинаково, если бы не было различий и перемен, если бы люди не умирали, раз уж они рождаются на этот свет, если бы часы все время показывали полдень или полночь, если бы деревья были все время зелеными, а небо пронзительно синим? Было бы страшно, было бы холодно и мертво, но это уже другой вопрос. Здесь я просто хочу отметить, что не имел ничего против акварели Августа – раз она ему нравится, пусть себе тешится ею. Но не люблю, когда меня принимают за дурака. Август увешал стены мансарды старыми театральными афишами, оставив лишь одну в первозданном виде – небеленой, заявив, что у нее потрясающая фактура. И на нее повесил акварель. Застлал кушетку обычной мешковиной и раздобыл где-то старинный граммофон. Создав сей неповторимый интерьер, он уединился в чердачной тиши, возможно, непрестанно созерцая акварель: ах, как прелестно выглядит она под оберлихтом чердака! А может быть, днем наблюдал за медленным движением облаков, по ночам же – за холодным мерцанием звезд, не знаю. Я не наведывался к нему, не стучал в его дверь, ведь он же молод, зачем постоянно досаждать ему своими визитами, Я просто оставлял ему записки и просил заглянуть по тому или иному поводу. Он' учтиво откликался, обычно отклонял приглашения пообедать или поужинать вместе, сдержанно благодарил за сообщения о том, что я подыскал ему работу сборщика платы за электроэнергию или учетчика на телефонной станции, и столь же учтиво отказывался и от этих вакансий. «Видишь ли, кузен, – говорил он мне, – в настоящее время я не намерен совать свою голову меж шестеренок госаппарата, совершенно другие вещи занимают мой дух. Ты меня, конечно, извини, но право, не стоило беспокоиться». И он удалялся, вероятно, для того, чтобы в одиночестве упиваться астральным миром акварели, удалялся бесшумно, просто исчезал, точно его плоть растворялась в небытии чердачного помещения. Жизнь засасывала меня, течение будней влекло за собой, то швыряя на крутые скалистые берега, то выкидывая на тинистую отмель. Цацкаться с Августом у меня не было времени, да он особо и не стремился к контактам со мной. Иногда я задавался вопросом, хватает ли ему денег, как он сводит концы с концами, акварель акварелью, но одной ею сыт не будешь. Тогда я оставлял ему записку. И он являлся на ужин в назначенный час, минута в минуту, молчаливо улыбаясь, возникал на пороге, и в его глазах, глазах поэта прошлого века, читалась любовь и признательность. Бледные пальцы Августа протягивали жене скромный букетик, он застенчиво, но изысканно кланялся и произносил: «Кузина…» Мне казалось, что я чудесным образом переношусь в старую добрую Англию, что в туманной мгле по мокрой мостовой движутся кэбы, над голыми девонширскими холмами всходит луна, в камине, отделанном темным мрамором, потрескивают дубовые поленья, и язычки пламени на мгновенье высвечивают из мрака лик Оливера Кромвеля, сурово взирающего на нас с портрета на стене. Ужин проходил степенно, в молчании. Присутствие Августа заставляло нас проявлять сдержанность, в этом молодом человеке ощущался какой-то аристократический артистизм, хотя, честно говоря, сначала кузен и вызвал мое бешенство своей акварелью. Потом он снова исчезал на несколько дней или недель, я оставлял ему записку в двери мансарды, после чего он признательно благодарил за приглашение и заявлял, что нынешним вечером открывается чрезвычайно интересная выставка и он страшно сожалеет, что не сможет насладиться нашим обществом. И снова кланялся и, пятясь, удалялся, а моя жена с умилением провожала его взглядом и говорила: «Ах, какой замечательный молодой человек, не понимаю, почему так честят современную молодежь?» Однажды на работе мне сообщили, что посылают меня на строительство объекта, находящегося на другом конце Болгарии, и мне предстоит остаться там вплоть до завершения всех рабе г. Я обрадовался новости, жена тоже, ей надоело сидеть целыми днями в серенькой конторе, и мы тут же принялись укладывать вещи. И между делом вспомнили об Августе. – Август, – сказал я ему, когда он, мило улыбаясь, явился к нам. – Знаешь, мы очень привязались к тебе. – Уважаемый кузен, – ответил он и поклонился, – не знаю, заслужил ли я своим поведением подобное благоволение. И снова поклонился. – Так вот, – сказал я, – ты очень мне симпатичен, мы люди близкие, держись по-свойски, перестань кланяться и говорить про какое-то там благоволение. Мы привыкли к тебе и хотим, чтобы в наше отсутствие ты жил в нашей квартире. И тебе будет удобнее, и нам спокойнее, будешь поливать цветы и платить за электричество… – Ноя… – Никаких отговорок! – заявил я и хлопнул его по плечу. – Вот тебе ключ, знаешь, где что лежит, живи по-царски! Когда жена вышла из гостиной, я подмигнул ему и сказал: – Да и барышням здесь будет приятнее. Только прошу тебя, будь поосторожнее с соседями, сам знаешь, что они за люди! И я снова подмигнул ему, а он покраснел. Повертел в руках ключ, потом снова поклонился и, бормоча что-то благодарственное, удалился. Через две недели, будучи уже на объекте, мы получили письмо, исполненное любви и признательности, в котором он выражал преклонение перед нашим благородством, ибо мы были для него… Через месяц нам вручили телеграмму на роскошном бланке – Август поздравлял нас с годовщиной свадьбы, о которой мы сами уже запамятовали. В конце года нам пришла заказная бандероль – что-то плоское и квадратное, обернутое толстым картоном и бумагой. То была картина. Пейзаж. Луг, усеянный цветами. Веселенькая и симпатичная картина, можно даже сказать настоящая картина, не то что его немыслимая акварель с зеленым солнцем. «Дорогие мои, – писал в сопроводительном письме Август, – примите в знак признательности эти скромные цветы. Пусть в ваших напряженных трудовых буднях они напоминают вам о чистой и вечной красоте природы. С Новым годом!» – Ах, какой прекрасный молодой человек! -вздохнула моя жена. – Жалко, что его отец до времени ушел из этого мира и не смог порадоваться… А еще через какое-то время ко мне наведался участковый и препроводил меня в отделение милиции. Там у меня долго выпытывали, что я знаю об Августе Радковском, с каких пор он живет у меня, располагает ли ключом от квартиры, и вообще попросили сообщить все, что я о нем знаю. Я говорил об Августе с восторгом. О его глазах и бледных пальцах. О его влечении к прекрасному, о духе старой Англии, которым веет в его присутствии. О его поэтичной натуре, о его любви к цветам. Следователь терпеливо слушал меня, пристально вглядывался в мои глаза, пытаясь понять, дурак я или только прикидываюсь. И если действительно дурак, то круглый или не совсем. Оказывается, Август Теофилов Радковский давно состоял у них на учете как опасный вымогатель, многоженец, картежник и торговец краденым. Он ловко скрывался, заметал следы и превратился в настоящую легенду преступного мира, его имя символизировало образ неуловимого игрока, который просчитывает ситуацию на двадцать ходов вперед. – Но акварель… – залепетал я. – Он сбывал и краденые картины, – прервал меня следователь. – Август так любил выставки… – Естественно. – Говорил всегда так тихо и выражался в столь изысканной манере… – Заговаривал зубы женщинам. Hi процессе Август выглядел, как и всегда: с печальной миной на лице, подобно поэту-символисту, мысли которого витают где-то в поднебесье. Изысканный даже в полосатом одеянии. Отсутствие великолепных кудрей только подчеркивало благородную форму черепа. Женщины, присутствовавшие в зале, смотрели на него с грустью. Когда после вынесения приговора нам разрешили короткое свидание, он только и сказал: «Действительно ли я смог заслужить ваше благоволение… не знаю…» Август провел своей изящной рукой по лбу, словно отмахиваясь от неприятной мысли, вытащил из кармана маленький синий цветок -где он только его раздобыл? – протянул его моей жене, резко повернулся и решительно зашагал вслед за милиционером. – Какой очаровательный заключенный! – сказала жена, когда мы уже были дома. – Даже преступники из рода Радковских просто великолепны! Жалко, что отец его ушел из жизни так рано и не может полюбоваться на него. Представляешь – он стал легендарным! Таковы женщины, стоит им расчувствоваться, как они сразу начинают говорить ерунду. Впрочем… Впрочем, в одном она была права. Август был неотразим – как и вся моя чудесная родня. Перевод с болгарского Наталии Дюлкеровой
|