ХУДОЖЕСТВЕНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.

Мария ГРИПЕ
ТЕНЬ НА КАМЕННОЙ СКАМЕЙКЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Шел 1911 год.
   Мне было тогда четырнадцать лет.
   Бабушка, папина мама, прислала нам письмо из Экшё, в котором писала, что в понедельник, шестого ноября, как раз в день памяти короля Густава Адольфа [1 - Густав II Адольф – шведский король, полководец и государственный деятель, погибший во время Тридцатилетней войны (1618 – 1648). В день его памяти шведы подают к чаю пирожное с шоколадным профилем короля. – Здесь и далее примеч. пер.], приедет на поезде наша новая горничная. Она не хочет, чтобы ее встречали. По словам бабушки, она «девушка самостоятельная», и мама сказала, что это звучит обнадеживающе, потому что прежние горничные не могли сами и шагу ступить.
   Моей маме, женщине добросердечной и доверчивой, самой не удавалось найти подходящую горничную. Бабушка была опытнее и лучше знала людей. Девушки, которых она рекомендовала, всегда оказывались безукоризненными.
   Из прислуги в нашем доме обычно держали молоденькую горничную и экономку, женщину постарше. Именно с девушками-горничными обычно возникали трудности. Нам приходилось часто их менять.
   В отличие от них экономка по имени Свея жила с нами уже много лет. Она любила повторять, что до того, как попасть к нам, она служила только в «хороших семьях», у людей «самых благородных» и нам не следует забывать, что иметь такую экономку – честь для любого дома. Ведь с такими прекрасными рекомендациями ей не пришлось бы долго унижаться и заискивать в поисках лучшего места.
   С первых же дней Свея решила взять маму под свое крылышко и лишь ради нее до сих пор оставалась у нас. Мама казалась ей такой беспомощной, что она просто не могла оставить бедную женщину один на один с безжалостным миром.
   Было очень важно, чтобы Свея ужилась с новой горничной. Пока она не одобрит девушку, в доме будет царить напряженность. Ведь стоит Свее бросить недовольный взгляд – и «новой» горничной уже никогда не стать нашей «старой» горничной.
   Повзрослев, я поняла, что Свея обладала слишком большим влиянием в нашем доме. Мама считалась с ней во всем и слепо следовала ее советам.
   Случись им повздорить, мама всегда первой шла на примирение. Свея – никогда. Мама не находила себе места, пока Свея не соизволит сменить гнев на милость. Иногда мне даже казалось, что мама доверяет Свее больше, чем папе и нам.
   Свея говорила, что любит детей. В молодости она очень хотела иметь ребенка, но так и не вышла замуж, а теперь время ее уже прошло.
   Она, конечно, по-своему любила нас, хотя всегда была с нами очень сдержанна и никогда нас не баловала. Таков уж был ее характер. К тому же она полагала, что нельзя слишком привязываться к детям в доме, в котором служишь. Иначе будет тяжело расставаться, когда придется сменить место работы.
   Мы, дети, считали Свею строгой и даже немножко боялись ее. Возможно, она внушала маме чувство уверенности, но нам – нет. Какова была ее роль в наших отношениях с мамой, это тайна, покрытая мраком. Может, это и несправедливо, но иногда мне казалось, что Свея нарочно плетет интриги, чтобы только все сделать по-своему. Особенно когда дело касалось папы. Потому что ее отношение к мужчинам можно назвать по меньшей мере двойственным.
   Свея, например, считала, что мужчина должен быть хозяином в доме, но при этом ему следует держаться скромно. Ей никогда не приходило в голову, что советы, которые она давала маме, противоречат друг другу. С одной стороны, нужно настаивать на своем и не уступать, а с другой – «повиноваться своему мужу», как сказано в Библии. Наверное, маме было нелегко следовать ее наставлениям.
   Но и нам, детям, Свея не делала поблажек. Мы должны были, как она говорила, «почитать и слушаться» взрослых, потому что взрослым, по ее мнению, всегда лучше знать. Но о том, что одни взрослые требуют одно, а другие – другое, Свея не задумывалась. А мы нередко просто в толк взять не могли, кого же нам «почитать и слушаться».
   Нашу новую горничную мы ждали в понедельник, шестого ноября.
   Днем раньше, в воскресенье, в День всех Святых, мы отправились на кладбище, чтобы зажечь свечку на могиле нашего маленького братика. Вообще-то он был самым старшим из нас, и если бы брат был жив, ему исполнилось бы сейчас шестнадцать, но он умер еще младенцем, и никто из нас не мог помнить его.
   Звали брата Яльмар. Никто толком не знал, отчего он умер. Рассказывали, будто он сделался вдруг какой-то вялый, перестал дышать и умер. Это было очень странно. Говорили, что в нем погас огонек жизни.
   Но что же такое этот «огонек жизни» и откуда он появляется? Кто зажигает его в нас и не дает ему угаснуть всю нашу жизнь? Вот о чем я думала тогда, глядя на свечу, зажженную над маленьким холмиком.
   Рядом со мной стояли мама, мой брат Роланд и наша младшая сестра Надя. Папы с нами не было.
   Затвердевшая от мороза земля хрустела под ногами. Дул пронизывающий ветер, мы дрожали в наших пальто, а пламя свечки беспокойно трепетало над могилой. Пора было уходить.
   Когда мы вернулись, в доме было темно. Свея еще не зажигала света. Она поспешила к нам, похоже, спросонья, с подсвечником в руке. Мама попросила ее зажечь лампы и растопить камин в столовой, а затем подать горячий шоколад.
   Луна, только что выглянувшая из-за тучки, светила прямо нам в окно. Мне не хотелось, чтобы Свея зажигала все лампы. Но мама любила, когда в доме много света. Луна, голубая и холодная, пугала ее, особенно в это время года. Мама говорила, что в доме свет должен быть красноватым и теплым. «Вот будет хорошо в следующем году, когда мы проведем электричество!» – сказала мама, снимая с Нади ботики. Эти слова она повторяла почти каждый день и тут же добавляла со вздохом: «Если только получится…»
   А все из-за папы, который считал, что электричество – это не забава. Следует помнить, говорил он, что человек впускает в свой дом чужеродную силу, которая может оказаться небезопасной. Нужно еще и еще раз подумать, прежде чем пойти на такой шаг. Не стоит, как мама, бездумно решаться на такое лишь потому, что так делают все соседи. Папа каждый раз обещал серьезно подумать о проведении электричества, но не раньше чем на будущий год. Мама опасалась, что это только очередная отсрочка – ведь стоит папе узнать что-нибудь плохое об электричестве, он тут же с торжествующим видом объявляет нам об этом.
   «Но на этот раз я ему не уступлю!» – говорила мама Свее. Она знала, что Свея поддержит ее. Свея не слишком увлекалась нововведениями, но в «электриство» верила свято. И вполне одобряла: «И правильно, стойте на своем, хозяйка!»
   Как ни удивительно, но немудреные слова Свеи вселяли в маму необыкновенную уверенность. Когда Свея соглашалась с ее мнением, мама чувствовала себя такой окрыленной, будто для нее в мире нет ничего невозможного. Свея умела говорить столь убедительно, что любой ее собеседник, если только он думал иначе, начинал сомневаться в собственном здравомыслии.
   Но вернемся к тому воскресному вечеру.
   Папы не было дома. Он уехал в деревню, чтобы поразмышлять на досуге. Он всегда очень дорожил своим свободным временем, ему необходимо побыть одному, чтобы наконец закончить свою книгу, говорил он. Папа писал об Эмануэле Сведенборге, который жил в восемнадцатом веке и был великим мыслителем, совсем как папа. Сведенборг размышлял о серьезных вещах, таких, как душа человека, жизнь и природа, – словом, обо всем, о чем трудно что-либо сказать толком. Поэтому папа был вечно занят подобными мыслями, а мама недолюбливала Эмануэля Сведенборга. И Свея тоже. Ведь именно у него папа начитался всех этих странных идей. Насчет электричества, к примеру. Вряд ли люди в восемнадцатом веке пользовались электричеством, но мама и Свея все равно были против Сведенборга. «Если верить хозяину, в мире нет ничего, о чем не написал бы этот Сведенборг, – говорила Свея. – Не удивлюсь, если он думал, что электричество – от нечистого. Стойте на своем, хозяйка! Хозяин парит в облаках, а нам, простым смертным, приходится заботиться о хлебе насущном».
   У мамы и папы на многое в жизни были разные взгляды. Вот у папы не получалось размышлять дома, посреди всей этой суеты. Поэтому он, как только мог, уезжал в деревню. И почти всегда по воскресеньям.
   Однако сегодня он должен был бы остаться дома и пойти с нами на кладбище. Но папа переживал смерть нашего маленького братика так тяжело и всегда становился у его могилы таким печальным и задумчивым, что мама сама попросила его поехать в деревню в надежде на то, что зато летом он проведет больше времени с семьей.
   Итак, папы, как обычно, не было с нами. Его шуба осталась висеть в прихожей, и мама, посмотрев на нее, озабоченно покачала головой: «Неужели папа опять уехал в своем тонком пальто? Только бы он не простудился…»
   Тут Надя, наша младшая сестра, которой было всего восемь лет, подбежала и уткнулась носом в папину медвежью шубу. Затем вскарабкалась на галошницу и спряталась в шубе с головой. Казалось, в мягком меху папиной шубы она чувствовала себя уютнее, чем на руках у папы. Мы остались в прихожей одни, Надя и я. Я заметила, что она подглядывает за мной из шубы.
   – Пойдем, нам дадут горячего шоколаду! – сказала я, собираясь уходить, но Надя идти не хотела.
   – Нет, я останусь здесь. Ты иди! Я греюсь…
   Глазок, смотревший на меня сквозь дырочку, исчез в складках шубы. Она была еще маленькая, самая младшая, и хотела, чтобы папа был только ее папа.
   Когда я вошла в столовую, мама задергивала гардины, а Свея растапливала камин. Вдруг зазвенел колокольчик у входной двери: три коротких звонка. Мама вздрогнула и отпустила гардину. Кто бы это мог быть? Так поздно, в воскресенье?
   Свея уже шла открывать. Вдруг это папа забыл ключ?
   Нет, не может быть. Мама прислушалась. Он вернулся бы раньше. Мы услышали, как Свея пробормотала что-то у входной двери. Затем вернулась в столовую и с возмущенным видом спросила:
   – В дверь звонили?
   – Да, конечно, но…
   – Но там никого нет!
   В ту же минуту мы услышали в саду странный свист, и Свея метнула в окно злой взгляд.
   – Успокойся, Свея, – сказала мама, – это наверняка какой-нибудь приятель Роланда…
   Свист послышался снова, громче, чем в первый раз. Мы с Роландом выбежали на застекленную веранду и стали всматриваться в сад, залитый лунным светом. Но мы никого там не увидели. Между деревьями, отбрасывавшими черные тени, лился ровный голубоватый свет. Луна была необыкновенно яркая, полная.
   Тот же самый свист раздался в третий раз. Нет, на озорство это не похоже. Звук был мягкий, как у флейты, немного печальный и странный для этого времени года. Так могла бы свистеть какая-нибудь птица. «Вон там кто-то есть! Я видел, там кто-то шевельнулся!» – Роланд пристально вглядывался в глубь сада, я посмотрела туда же. Кто-то стоял посреди лужайки и рассматривал наш дом. Девушка? Или молодой человек? Осанка была такой мужественной, что я засомневалась. Но это была девушка. На земле рядом с ней стояли чемодан и мешок.
   Роланд постучал по окну веранды. Она повернула голову, взглянула на нас, подняла свои вещи и, медленно подойдя к дому, остановилась у веранды. Она смотрела на нас, но мы не могли ее разглядеть. Лицо было в тени.
   Роланд схватил со стола керосиновую лампу с белым колпаком, подкрутил фитиль и направил свет сквозь окно на незнакомку. Она тут же отступила в тень. Роланд приподнял лампу, свет упал на девушку, и мы наконец-то увидели ее. Мы замерли, уставившись на нее, а она – на нас.
   Какое же удивительное было у нее лицо!.. Проживи я еще тысячу лет, ни за что не забуду ее лицо, каким в первый раз увидела его там, в саду, когда еще совсем ничего о ней не знала.
   Выражение этого лица менялось потом на моих глазах много раз. Это было удивительно подвижное и изменчивое лицо.
   И вот я теперь думаю, как же мне описать ее. И не могу ничего придумать. Если стану говорить об отдельных чертах лица, получится неинтересно. Лицо у нее было круглое, как у ребенка, с маленьким острым подбородком, придававшим ему форму сердечка. Рот маленький, уверенный, нос чуть вздернутый. Но все это только слова, которые ничего не могут передать.
   Я не знаю, можно ли назвать ее красивой. Ничего необычного в лице этой девушки не было. Кроме глаз, казалось, полных тайны. Это были удивительные глаза. Живые и открытые. Но в то же время взгляд был настороженный, словно у любопытного зверька, готового в любой момент улизнуть. А может, это был взгляд ребенка, ясный, сосредоточенный, но без детской доверчивости.
   Нет, лучше и не пытаться описать ее. Слова слишком пусты. Она просто ни на кого не похожа. В ней было то, что обычно называют очарованием. Вот и все, что я могу сказать.
   Долго ли мы стояли вот так, друг против друга, я не знаю. Мы не чувствовали времени, и если бы вдруг оно остановилось вовсе, никто бы из нас даже не заметил. Такое случается лишь раз в жизни, и разрушить эти чары ты не в силах.
   Но тебе и не нужно стараться. Это охотно сделают другие. В тот раз вмешалась Свея. Неожиданно вынырнув из-за угла с большим фонарем в руке, она шагнула прямо к незнакомке и направила фонарь ей в лицо. Яркий свет ослепил девушку, которая не могла видеть Свею и только слышала ее злобный голос:
   – Так вот кто нарушает покой и пугает честных людей!
   Мы с Роландом хотели выбежать с веранды в сад. Он проскользнул, а меня задержала мама:
   – Останься здесь! Свея все сделает сама!
   Испуганная Надя держалась за мамину юбку. Она боялась темноты и верила, что там полно оборотней.
   Прошло несколько минут. Затем вернулась Свея со своим фонарем, с грохотом поставила его перед собой и погасила. Видно было, что она еле сдерживается от возмущения.
   – Ну, в чем же дело? – спросила мама, но ответа не получила. Свея демонстративно молчала.
   Входная дверь была все еще открыта, и по ступенькам поднимался Роланд с чемоданом. Сразу вслед за ним показалась незнакомая девушка с мешком.
   Свея сделала красноречивый жест в ее сторону и объявила, даже не удостоив незнакомку взглядом:
   – Вот и прибыла новая горничная! Можете позаботиться о ней, хозяйка.
   И Свея вышла из комнаты, мимоходом бросив на маму такой взгляд, который ясно говорил, что ответственность за все лежит на маме, Свея же умывает руки. Мама испуганно посмотрела ей вслед. И вдруг девушка разразилась торжествующим хохотом:
   – Но, добрые люди, не такая уж я страшная!
   Роланд хихикнул в ответ, а мама смущенно перевела взгляд с двери, только что закрывшейся за Свеей, на девушку, которая начала невозмутимо расстегивать пальто, будто ничего не произошло. Мама откашлялась и робко проговорила:
   – Так ты, стало быть, Каролина?
   – Да, Каролина Якобссон.
   Она протянула маме руку, и та с бледной улыбкой пожала ее:
   – Добро пожаловать…
   – Спасибо.
   Каролина отпустила мамину руку и по очереди поздоровалась с нами.
   Завершив знакомство, она по-хозяйски обошла прихожую и взяла плечики для пальто.
   – Могу я повесить это здесь? – спросила она, уже пристроив свое пальто рядом с папиной шубой.
   – Да, наверное, – тихо ответила мама. Она явно растерялась.
   Каролина бросила шапочку на полку для шляп и села расшнуровывать ботинки, а мы уставились на нее. Мы всегда думали, что горничная – это застенчивое существо, которое старается держаться как можно незаметнее и никогда первой не откроет рта, если к ней не обращаются. Поэтому сейчас мы просто не верили собственным глазам.
   Мама, которая вечно жаловалась на то, что горничных приходится водить за ручку, тоже онемела. Видимо, на этот раз от таких трудностей мы избавлены. Новенькая уже взяла дом в свои руки и будет дальше вести себя так же смело, как при первом знакомстве.
   Мама нервно потирала руки.
   – Но мы ждали тебя только завтра утром.
   – Конечно. Но я подумала, что будет лучше приехать накануне вечером. Тогда я смогу приняться за работу с раннего утра, не теряя даром времени.
   Что возразишь?
   Мама озадаченно взглянула на Каролину: на ногах у нее были грубые носки из козьей шерсти.
   Свои ботинки она поставила рядом с нашими в галошницу.
   Каролина почувствовала мамин взгляд и услужливо спросила:
   – Не угодно ли вам, хозяйка, чтобы я переставила ботинки в другое место?
   Мама сначала покачала головой, но вдруг спохватилась: что об этом скажет Свея?
   – Нет… Да, конечно. Свея держит свою одежду у себя.
   – Хорошо. Скажите только где. Я повешу там, где полагается. – Каролина с готовностью улыбнулась, быстро собрала верхнюю одежду и взяла мешок. – А где я буду жить? – Она кивнула Роланду. – Ты поможешь мне с чемоданом, да?
   Роланд тут же наклонился и подхватил чемодан, а я не успела заметить, как у меня в руках оказались ботинки.
   – Ты понесешь вот это! А то у меня руки заняты, – сказала Каролина.
   – А я? Я тоже хочу! – закричала прибежавшая Надя, и Каролина тут же протянула ей свое пальто. Но Надя хотела нести мешок. – Я смогу, я сильная. Так папа сказал.
   Каролина огляделась. В прихожую выходили по меньшей мере четыре двустворчатые двери. Все они были закрыты.
   – Да, а где же хозяин? Я ведь должна поздороваться с ним тоже. – Она переводила взгляд с одной двери на другую и, выбрав ту, которая действительно вела в папин кабинет, спросила: – Он, должно быть, там?
   – Нет, дело в том, что моего мужа сейчас нет дома.
   – Вот как, – сказала Каролина и направилась к двери, в которую вышла Свея. – Наверное, моя комната там? Или я ошибаюсь, хозяйка?
   – Комната прислуги на чердаке…
   Но Каролина уже открыла дверь, за которой стояла Свея, пунцовая от гнева. Она, конечно, подслушивала и теперь получила дверью по лбу.
   – Ах, простите! – рассмеялась Каролина. – Я не нарочно. Не думала, что тут кто-то есть.
   Свея тупо уставилась на нее. Затем перевела взгляд на нас. Но чем мы могли ей помочь? Я стояла с ботинками Каролины в руках, Роланд – с ее чемоданом, а Надя волочила мешок.
   Сама Каролина стояла в пальто, наброшенном на одно плечо, а в руке у нее были только шапочка и рукавицы. Свея гневно посмотрела на маму:
   – Могу я поговорить с вами, хозяйка? – Ее лицо выражало крайнее недовольство. – Сейчас же!
   – Конечно, Свея, конечно, – ответила мама и направилась к ней.
   – Нет, мы пойдем туда! – Свея зашагала в столовую, и мама послушно засеменила следом. Они закрыли за собой дверь, оставив нас одних.
   Мы стояли в прихожей. Лестница на второй этаж вела в жилые комнаты. Здесь, внизу, был камин, в котором тлели угли. Каролина бросила пальто на стул, подошла к камину и, взяв кочергу, пошевелила угли.
   – Тут хорошо печь яблоки, – сказала она. Надя выпустила из рук мешок и подбежала к ней:
   – У нас есть яблоки на чердаке. Я могу принести! Мы с Роландом переглянулись. Мы слишком хорошо знали, что будет дальше. Каролину выгонят. Свея ни за что не одобрит ее. Сейчас она изо всех сил науськивает маму, чтобы та избавилась от Каролины как можно быстрее. Это было несложно угадать. Роланд вздохнул:
   – Если бы мы могли что-нибудь сделать…
   Но что мы можем? Никто не спрашивал у нас, что мы думаем о Каролине.
   – Как жаль, – прошептала я.
   – Да, ведь она такая веселая. Я так хочу, чтобы она осталась.
   Я тоже очень этого хотела.
   Я смотрела на Каролину, которая сидела у камина и шепотом говорила Наде, какие картинки она видит в тлеющих углях. Как будто рассказывала сказку. И я подумала: может, это и к лучшему, если Каролина не останется у нас. Все будет не так, как она думает. Не будет никаких печеных яблок. И никаких сказок. Вместо этого ее быстро отправят на кухню помогать Свее. И тогда она с сожалением поймет, что она совсем не гостья в этом доме, а всего лишь наша новая горничная.
   Свея считала, что нет более смешного и нелепого человека, чем тот, кто не знает своего места. И неважно, были ли это господа, которые старались держаться запанибрата со слугами, или прислуга, задирающая нос, – все одинаково плохо. Для такого поведения просто нет слов. Это стыд и срам!
   Бабушка писала, что Каролина впервые нанимается горничной, поэтому, наверное, не знает, что входит в ее обязанности.
   Бедная мама, ей ведь придется объясняться с бабушкой. Как это будет выглядеть, если она уволит девушку, которую ей рекомендовала свекровь, не дав ей проработать и дня? Это так просто не пройдет. Мамино положение было не из легких.
   С мамой частенько так случалось. Она попадала впросак, как бы ни поступила. Вот и сейчас ей приходилось выбирать: поссориться или со Свеей, или с бабушкой. Едва ли когда у нее было свое собственное мнение. Так повторялось без конца. Окруженная властными людьми, она все время была вынуждена разрываться, следуя их противоречивым указаниям. Маме всегда не хватало мужества, чтобы настоять на том, чего хотела сама. Если только она знала, чего хочет.
   Между тем Надя и Каролина играли у камина. Роланд тоже был с ними. Каролина расшалилась вовсю. Ее толстые каштановые косы летали то в одну, то в другую сторону. Я не слышала ее слов, она говорила шепотом, но, видимо, что-то очень интересное. Даже смотреть на нее было одно удовольствие. Лицо Роланда светилось от восторга.
   Вдруг открылась дверь и вошла мама. Она шла, опустив глаза и нервно потирая руки. Она проиграла Свее, это было видно сразу.
   Сама Свея не показывалась. Но ее выдавала тень у приоткрытой двери.
   Тишина стояла такая, что можно было бы услышать, если бы упала иголка. Каролина замолкла на полуслове.
   Мама остановилась посреди прихожей и медлила, не зная, как начать… Тень за дверью нетерпеливо шевельнулась. Мама посмотрела туда и, собравшись с духом, решила выложить все сразу.
   И тут случилось нечто неожиданное. Каролина поспешно собрала свои пожитки и тихо подошла к двери, за которой притаилась тень.
   – Я сейчас же уйду, – сказала она. – Я понимаю, что, наверное, не подхожу вам. Но вначале хочу попросить прощения за то, что вела себя по-глупому. Я объясню вам, как все было. Я вовсе не хотела никого дразнить. Позвонив в дверь, я подумала, что сначала посмотрю, кто мне откроет, а потом покажусь.
   Каролина на мгновение замолчала, повернулась к нам и сказала, что сама удивилась своей выходке. Но ее охватила такая неуверенность, она подумала, что если вдруг увидит здесь кого-то, кто ей неприятен, то лучше убежит. Ведь она приехала днем раньше, и никто не будет знать, что это была она. Но когда Свея открыла дверь, нерешительность и желание убежать исчезли. Каролина хотела выйти и показаться, но не успела, дверь уже захлопнули.
   Тогда ей пришла мысль посвистеть, как птичка пеночка. Это была, конечно, тоже дурацкая идея, но она подумала, что позвонить снова неудобно. А ей нравилось подражать песне пеночки. Может, услышав птичий свист в это время года, мы удивимся и выглянем. В этом ее план почти удался.
   – Но теперь я понимаю, что это было глупо и нелепо, – сказала Каролина, снова повернувшись к Свее. – Не буду больше вас задерживать, тотчас же уйду. Прощайте, Свея, и простите меня! Прощайте все!
   Она сделала книксен сначала Свее, затем маме и собралась уходить.
   Лицо Свеи было суровым. Она выслушала все с бесстрастным, каменным видом. Затем сделала красноречивый жест и обратилась к маме:
   – Могу я еще раз поговорить с вами? Подойдите, пожалуйста, сюда.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   И вот Каролина стала нашей новой горничной.
   Свея решила проявить великодушие и сказала маме, что готова простить Каролине ее детскую выходку. Тем более что та извинилась.
   Когда нам сообщили эту новость, Надя пришла в восторг, а Роланд покраснел. У меня в душе смешались радость и беспокойство.
   Беспокойство за то, что Свея и Каролина еще покажут себя, я предчувствовала это. И Бог весть, долго ли новая горничная продержится у нас.
   Но поначалу все шло вроде бы хорошо. Каролина легко приспособилась к своим обязанностям. Первые дни она вела себя очень тихо и делала все, что ей говорили. Свея выглядела довольной.
   Удивительно, но только я одна не могла поверить в то, что Каролина всегда будет такой кроткой овечкой. Это казалось очень странным и так не совпадало с моим первым впечатлением о ней. Наверное, поэтому, когда в первый раз увидела Каролину, одетую в форму горничной – синее платье, белый передник, с наколкой в волосах, – я вздрогнула от неожиданности.
   Я спросила у мамы, почему бы нам не разрешить Каролине носить свое платье. Но ведь мы должны обеспечить ее рабочей одеждой. Ей не следует изнашивать свою. И к тому же прислугу в доме полагается одевать в одинаковую форму.
   – А как же иначе? – спросила мама, широко раскрыв глаза.
   Иначе было бы гораздо лучше, подумала я, но промолчала. Разве мама понимает? Но Каролина, похоже, не слишком задумывалась о том, что на ней было надето. Вскоре и я перестала об этом думать. Ее обаяние было настолько сильным, что его не могла испортить такая мелочь. В общем-то, униформа лишь подчеркивала в наших глазах ее необыкновенную привлекательность, придавала ей некую изюминку.
   Ведь никто из нас никогда не встречал такой, как Каролина. И при этом нас не покидало чувство, что мы знали ее всегда.
   Она появилась так вовремя. Нам ее действительно не хватало. С ее приходом каждый день в нашем доме стал маленьким праздником.
   Нас этим не баловали.
   Наш дом был большим и довольно унылым. Гости у нас почти не бывали. Папа встречался со своими приятелями вне дома, а мама, как она сама говорила, не нуждалась ни в каком обществе. У нее было несколько друзей юности, с которыми она переписывалась, и кое-какие знакомые в городе – они встречались ей то тут, то там, когда мы выходили гулять. Но домой она никого не приглашала. Нас, детей, ей как будто было достаточно. Мы стали для нее всем, говорила она. Она считала, что главная ее цель – быть всегда рядом, всегда в семье.
   Когда я была маленькой, это казалось мне чем-то само собой разумеющимся, но, повзрослев, я стала жалеть маму. Она становилась все более и более одинокой. Потому-то Свея и играла для нее такую большую роль.
   Конечно, у нее был папа, который тоже любил ее. Но он всегда был занят своими делами и дома обычно бывал немного рассеянным. Откровенно говоря, я думаю, что мамин и наш «маленький мирок» был ему не очень интересен. И он уединялся в своем.
   Свея же, напротив, интересовалась только маминым миром, куда, конечно, входили и мы, дети, но мама была для нее важнее.
   Вообще-то говоря, папа мечтал посвятить себя научным изысканиям и раскрыть в них свой талант. Но вместо этого вынужден был тратить время на «этих глупых школьников». И к тому же преподавать им историю и священную историю. Как раз те предметы, к которым сам питал страстный интерес. Думаю, это было для него мучением.
   Тогда-то и появился Сведенборг.
   А у мамы, как я уже говорила, была Свея, которая в знании жизни ничуть не уступала Сведенборгу.
   Поскольку у мамы с папой никогда не бывало гостей, то и мы не решались приводить домой приятелей. Родители считали, что нам вполне хватает друг друга. Конечно, это было так, но все же мы частенько скучали.
   Поэтому Каролина стала для нас глотком свежего воздуха.
   Постепенно выяснилось, что я была все же права. Каролина оказалась далеко не такой послушной, как всем представлялось поначалу. Прошло немного времени, и она стала проявлять свое истинное «я». Ну и шум поднимался тогда у нас дома! Особенно когда Свея начинала объяснять Каролине, каких взглядов следует придерживаться, – это был ее конек. Было очень интересно послушать.
   Например, как-то она завела речь о всеобщем избирательном праве и о том, что допустить женщин в политику и дать им право голоса – вздорная и опасная идея. Чистое безумие, по мнению Свеи.
   Высказавшись, Свея уставилась на Каролину, ожидая, что та с ней согласится. Но Каролина стала возражать, и Свея чуть не задохнулась. Как она посмела, эта девчонка?!
   И принялась за старую проповедь: всяк сверчок знай свой шесток. Ведь идея всеобщего права голоса, как и всего мирового зла, коренится в том, что люди не хотят знать свое место. А это – признак распущенности.
   Единственный, кто может разрушить барьеры между людьми, – это король. Ну и Господь Бог, конечно. Пред лицом владыки – земного или небесного – все люди равны, а друг перед другом они должны соблюдать установленный порядок и подразделяться на хозяев и слуг. Так считала Свея.
   – Фу! Такие барьеры между людьми мне совсем не нравятся! – отрезала Каролина. Свея, едва не поперхнувшись от негодования, снова продолжила свою речь.
   Надо сказать, что, в отличие от нас, Каролина всегда, прежде чем ответить, выслушивала Свею до конца. Она никогда ее не перебивала и учтиво позволяла высказаться. Поэтому Свее казалось, что Каролина соглашается с ней, и вдруг выяснялось, что Каролина совсем другого мнения. Прямо противоположного! Для Свеи это каждый раз было потрясением. Как, например, с правом голоса.
   В ответ Каролина сказала, что не понимает, как Свея, которой никак нельзя отказать в здравом смысле, может быть такой недалекой. Ведь если мужчины имеют право голоса, то, само собой разумеется, и женщины должны его иметь. В обществе должно соблюдаться равновесие. И если женщины воспитывают детей, то не значит же это, что они не должны заниматься ничем другим. Что же тогда в конце концов станет с детьми?
   – Ну-ну! Значит, все должны лезть не в свое дело и задирать нос? Так, по-твоему, Каролина?
   Задирать нос? По мнению Свеи, люди, которые стремятся уничтожить несправедливость, задирают нос? Каролина помрачнела.
   – Этого я не говорила. Я имею в виду только тех дамочек, которые думают, что знают все лучше всех.
   – Но разве иногда это не так?
   – Нет!
   – Значит, вы, Свея, полагаете, что только мужчины умные?
   – Этого я не говорила. Я не имею в виду мужчин или женщин. Знаю только, что мне не нужно никакого права голоса, чтобы понимать, что правильно, и делать свое дело!
   Каролина приподняла бровь и загадочно улыбнулась:
   – Вот как? Значит, это вы, Свея, самая умная? Да, пожалуй. Но в таком случае жаль, что вы с вашим талантом не пошли в политику.
   Свея чуть не ахнула. Она не могла понять, что происходит. Девчонка издевается над ней? Не похоже. Вот она с совершенно невинным видом начищает ножи. Но ведь минуту назад она так двусмысленно приподняла бровь! Тогда у нее сделался такой высокомерный и надменный вид, что… Нет, не поймешь ее, эту девчонку. Не стоит даже и разговаривать с ней. Состроив важную мину, Свея смолчала. Но только на этот раз! Она еще покажет этой бесстыднице, кто умнее!
   Иногда мама вступалась за Свею. Но ее мнение было всегда одним и тем же. Женщины должны радоваться, что не занимаются политикой и всем таким прочим. На то есть политики. Зачем нам вмешиваться в их дела? Ведь они образованные люди, и все такое. Обычные люди в этом ничего не понимают. А уж женщинам особенно следует держаться подальше от этих споров и криков. Это ужасно неженственно!
   В устах мамы слово «неженственный» означало то же, что «дурной», и когда она так говорила, то считала, что положила спору конец.
   Но для Каролины сокрушить такой довод было проще простого. Поэтому, когда мама вмешалась, чтобы прекратить спор, она услышала, что такие слова, как «неженственный» или «немужественный», по сути ничего не означают. Что это такое?
   Прежде всего глупость. Опасное заблуждение.
   Вот что означает слово «бесчеловечный», понять можно. Оно имеет много разных значений. Например, обвинять друг друга в неженственности или немужественности – это бесчеловечно.
   – Вы слышите, хозяйка? С ней и говорить-то без толку. Она все вывернет шиворот-навыворот! – И от возмущения Свея так треснула деревянной ложкой по столу, что она раскололась пополам.
   А Каролина вовсе и не думала никого обидеть. Просто ей хотелось разобраться в том, о чем шел разговор. Это касалось и ее собственных суждений. Она часто готова была взять свои слова обратно и изменить свое мнение. И при этом никогда не огорчалась, если кто-то другой оказывался прав. Напротив, всегда радовалась. Ведь она узнавала что-то новое для себя, а она была очень любознательна. Все ей надо было понять и исследовать.
   Но, конечно, иногда она не понимала и начинала спорить.
   Поэтому мы со страхом ждали, что в один прекрасный день Свея и Каролина рассорятся так, что Каролине придется от нас уйти.
   Единственным, с кем Каролина никогда не спорила, был папа. Я удивлялась. Это никак не сочеталось с ее стремлением к полной искренности. Папу она избегала. Это было особенно странно, потому что он держался с ней очень приветливо. Словно даже уважал ее. Раньше папа не обращал особого внимания на горничных в нашем доме, но Каролину заметил сразу и сказал, что она необычайно одаренная девушка.
   Это действительно было так. Несмотря на то, что Каролина окончила всего несколько классов народной школы, она знала больше, чем мы с Роландом вместе взятые. Она все время что-то читала, и папа даже разрешил ей брать с наших книжных полок все, что ей нравится.
   Папа не давал Каролине никакого повода относиться к себе так настороженно. Я не знаю, замечал ли он это, но, по крайней мере, виду не подавал.
   Нельзя сказать, что Каролина держалась с ним недружелюбно. Скорее, безразлично. Будь на ее месте кто-нибудь другой, никто бы даже не заметил этого. Но безразличие совсем не шло ей, и я не могла не удивляться ее поведению. Может, она стеснялась? Или скрывала больше, чем мне казалось?
   Я уже говорила, что у Каролины было необыкновенно изменчивое лицо.
   В первый миг оно поразило меня, но потом я была так ослеплена ею, что больше об этом не думала. Я не замечала в ней ничего странного. Вначале она была веселой и жила в ладу с самой собой, и ее настроение передавалось нам всем.
   Но когда я думаю о ней теперь, у меня возникает много вопросов. Каролина совершенно ничего не рассказывала о себе. Нам хотелось разузнать побольше о ней самой, о ее родителях, о том, есть ли у нее братья-сестры, да и вообще о том, как она жила раньше, но нам это не удавалось. Каролина увиливала от ответа или отшучивалась.
   Мы знали, что она выросла в деревне – так написала в письме бабушка. Каролина только сказала, что не прочь пожить в городе, хотя в деревне ей тоже нравится. Вот так она отвечала. Стоило нам что-нибудь спросить о ее прежней жизни, как она начинала уходить от ответа.
   О чем бы ни рассказывала, она не называла ни одного имени, ни одного адреса. Она была девушкой без прошлого. И ее это явно устраивало.
   Я, например, думала, что она не знает никого в нашем городе, но, как оказалось, я ошибалась.
   Прежние горничные всегда привозили с собой фотографии и выставляли их в ряд на комоде в своей комнате. У Каролины ничего не было. Комод пустовал. Если она и привезла фотографии, то, во всяком случае, их не вынимала. У нее также не было никаких вещей, которые могли бы рассказать о ней. Только одежда и туалетные принадлежности.
   Впрочем, однажды я увидела у нее на подушке маленького игрушечного кролика, весьма потрепанного, но едва я вошла в комнату, она тут же его спрятала. Не потому, что боялась насмешек, а просто чтобы избежать расспросов.
   Все же в ней была какая-то странность. Неужели только я одна замечала это? Ведь то, что она избегает папу, должны были заметить все. Но, наверное, только я удивлялась этому.
   Мне особенно запомнился один случай, происшедший вскоре после того, как Каролина пришла к нам. В тот вечер в городе должно было состояться факельное шествие в честь Дня короля Густава Адольфа, который погиб в 1632 году при Лютцене, и бургомистр готовился произнести речь на площади. Мы с мамой и папой собирались туда идти. Свея и Каролина получили выходной, чтобы они тоже смогли пойти. Свея горела энтузиазмом. Она обожала Густава Адольфа. Великий праздник! Поспешно собираясь, Свея спросила Каролину, хочет ли она пойти с ней. Но Каролина поблагодарила и отказалась.
   Свея слегка оторопела. Сама она так ждала этого дня – увидеть торжественное шествие с факелами, услышать возвышенную речь, пропеть вместе со всеми «Господь наш – могучая крепость»! А потом отправиться в кондитерскую Линда и съесть пирожное «Густав Адольф» с его шоколадным профилем. Все это Свея расписала Каролине.
   Но та снова отказалась идти. Свея не на шутку разволновалась. Она была вне себя. Как можно пропустить такой праздник?!
   Мимо как раз проходил папа, и Свея, указав пальцем на Каролину, произнесла с дрожью в голосе:
   – Бедняжка… она останется дома? Она не пойдет с нами чествовать нашего короля-героя?!
   Я не помню, что ответил папа.
   Но каково же было мое удивление, когда я все же увидела Каролину в толпе на площади! Ее заметила только я и никому не сказала. Скорее всего, она не хотела, чтобы ее видели. Мне показалось, что с ней кто-то был, но я не уверена. Площадь кишела людьми, и понять, кто с кем, было невозможно.
   Однако я заметила, что папу Каролина видела, он стоял чуть в стороне от нас, чтобы лучше слышать. Она все время пристально смотрела на него. Не знаю, видела ли она нас, но за папой следила странным изучающим взглядом. Мне даже показалось, что в ее глазах было что-то осуждающее, но, может, я и ошибалась. Позже мне подумалось, что беспокойный свет факелов мог изменить выражение ее лица.
   Ведь тогда она еще только-только приехала и видела папу всего пару раз. Возможно, она воспользовалась случаем изучить его. Помню, что тогда меня на миг охватило какое-то неприятное волнение, причину которого я не могла понять.
   Потом я стала замечать, что Каролина часто тайком наблюдает за папой. Как будто спрашивая себя, что он за человек. Иногда папа чувствовал это и начинал удивленно оглядываться. Тогда Каролина тут же исчезала.
   Меня поражало и то, что папа, который мог столкнуться с тобой нос к носу и не заметить, всегда ощущал присутствие Каролины. Если вдруг небо обрушится на землю, папа так и будет сидеть погруженный в свои книги и даже не пошевелит пальцем. Но стоило Каролине бесшумно пройти в соседнюю комнату, он поднимал голову и задумчиво провожал ее взглядом. Так сильно было ее обаяние. Даже папа не мог его не заметить.
   Должна признаться, что иногда меня слегка мучила ревность. Когда теперь, годы спустя, я думаю о своем отце, в памяти встает образ человека с очень красивым, тонким и живым лицом, на которое я смотрю откуда-то издали снизу вверх, человека, который удивляет и волнует меня и которого мне так хотелось бы разгадать.
   Каролине было шестнадцать, когда она пришла к нам; она была на целых два года старше меня и почти на год старше Роланда. Не знаю, как я сама держалась с ней, но за Роландом часто замечала, что в ее присутствии он начинал вести себя по-детски. Наверное, сам он этого не чувствовал, но со стороны нельзя было не видеть, что он нарочно дурачился, чтобы привлечь ее внимание. Я никогда не видела своего брата таким. Вероятно, он хотел произвести на Каролину впечатление, но ему это плохо удавалось.
   Надя заметно повеселела. Каролина умела прекрасно обходиться с детьми, и Надя, преданная ей с первых же минут, ходила за ней хвостом, как собачка. Если бы Каролине пришлось уйти, для Нади это было бы страшное горе. Иногда я действительно думала, что все это скоро кончится.
   Такие перепалки, которые случались время от времени между Свеей и Каролиной, раньше были немыслимы. И все же горничных увольняли одну за другой. А Каролину нет.
   Наверное, ее спасало то, что она так много всего умела. Просто удивительно! И никому не приходилось ей указывать, что нужно делать. Она сама все замечала и за всем следила. В первые же дни стала выходить в сад и сгребать сухие листья. Никому до нее это не приходило в голову. Прикрыла розовые кусты на клумбах, чтобы они не замерзли. Она была смышленой и расторопной, восприимчивой и внимательной. Случись нам что-то разбить – она тут как тут с веником в руках. Даже Свее не к чему было придраться в ее работе. Она прямо этого не говорила, но все понимали, как много ей помогает Каролина.
   Откуда она все это умела, нам оставалось лишь гадать. Она, конечно, не отвечала на такие вопросы. Ведь для нее это были пустяки, обычное дело. Казалось, ей это дается легко, без труда.
   Мы, всегда считавшие работу по дому тяжелой и нудной, от которой хочется увильнуть, только удивлялись, с какой радостью Каролина бралась за дело. К тому же она любила порядок и наводила его очень быстро. Кое в чем она даже превосходила Свею. Например, Свее всегда плохо удавалось выводить пятна с мебели. А Каролина все умела. Взявшись вывести пятно, она делала это так, что никому потом и в голову не приходило, что вещь была испачкана.
   Свее это нравилось, хотя она и не показывала виду.
   – Осторожнее! Краска сойдет! – ворчала она вместо похвалы, но с плохо скрываемым восхищением в голосе. Краска, конечно, не сходила, зато пятно исчезало бесследно. – Да, вижу, ты и правда умеешь выводить пятна, – добавляла она потом.
   – А разве оно здесь было? – смеялась в ответ Каролина.
   Каролине у нас понравилось. Это было видно.
   Помню, что Надя написала тогда бабушке письмо, в котором благодарила за то, что она прислала к нам Каролину. Бабушка ответила, что Каролина тоже благодарит ее за то, что попала к нам. «Вы нужны ей. Берегите ее!» – писала в письме бабушка.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   При крещении ей дали два имени – Сага Каролина. Мама звала ее сначала Каролиной, потом Сагой. Это разузнала Надя.
   Я часто задумываюсь над людскими именами.
   Сага Каролина – девочку с таким именем, должно быть, кто-то когда-то очень любил. И что бы с ней ни случилось в жизни, даже если она потеряет все, прекрасное имя всегда останется с ней как символ этой любви, который никто не сможет у нее отнять.
   Я не сказала еще, как зовут меня, потому что надеялась скрыть это, но раз уж мое имя было так важно для меня, то, наверное, теперь важно и для Истории. Но посмотрим, может, я назову его, а может, нет…
   Итак, я много думала об именах.
   Мою маму зовут Элизабет, но все называют ее Эльза. Это имя ей подходит. Для меня Эльза, как и Элизабет, означает что-то темное, а у мамы темные волосы и глаза.
   Папу зовут Карл Вильгельм. Мама всегда произносит оба имени. И это правильно. Карл – имя светлое, а Вильгельм – темное. В папе сочетается и то, и другое. Глаза у него темные, а волосы светлые с золотистым отливом. Красивые волосы. Карл Вильгельм – тяжеловатое сочетание, но папа не тяжелый человек. Зато серьезный.
   Роланд, мой брат, шатен с карими глазами, и его имя, как мне кажется, переливается всеми оттенками коричневого.
   Надя тоже вполне похожа на свое имя: она светловолосая с голубыми глазами. Ее назвали в честь героини стихотворения Рунеберга [2 - Рунеберг Йохан Людвиг (1804 – 1877) – финский поэт, писал на шведском языке, автор национального гимна Финляндии.], которое очень полюбилось маме.
   Но откуда они взяли мое имя, просто не знаю.
   Я терпеть его не могу. Сколько себя помню, для меня всегда было мучением назвать свое имя или услышать его от других. Меня прямо охватывало какое-то оцепенение. Я пыталась бороться со своим именем, не думать о нем, будто его нет вовсе. Но без имени не проживешь.
   Горничным приказывали называть нас по именам. Им не разрешалось нам «тыкать». Когда мы стали подростками, нас называли «господин» и «фрекен».
   Так что Каролина должна была бы говорить нам «господин Роланд» или «фрекен…», называя дальше мое имя.
   Но она почти этого не делала. Когда мы были одни, то все было просто, мы говорили друг другу «ты». А в присутствии взрослых она ухитрялась обращаться к нам, не называя по имени.
   Однажды я сказала Каролине по секрету, что ненавижу свое имя.
   Она задумчиво посмотрела на меня и спросила:
   – А какое имя тебе нравится?
   Я не знала, и это особенно терзало меня, словно имя было клеймом на мне.
   Потому что меня зовут БЕРТА.
   Мама оправдывалась тем, что Берта означает сияющая и лучистая. Но мне от этого было не легче. Никакая я не лучистая. И ни я сама, ни мое имя никогда не смогли бы заставить меня засиять.
   Однако я чувствовала, что все больше и больше становлюсь похожей на свое имя. Волосы потихоньку начинали рыжеть. Цвет глаз стал серее. Даже голос изменялся, превращаясь в тихий, глухой и безжизненный.
   Наверное, я преувеличиваю, но мне нравилось злорадствовать. Судьба еще накажет моих родителей! Ведь на человека с именем Берта нельзя возлагать большие надежды. Я сказала это маме, и она ответила, что я злая.
   Да, злая. Я даже жестокая. Но у меня будто от рождения связаны руки.
   Я не осмеливалась мучить папу, но маму много раз доводила до отчаяния. «Девочка моя, называй себя как хочешь!» – рыдая, говорила она мне, но я ледяным голосом отвечала, что теперь уже слишком поздно. Это все равно что выдавать себя за другую. Мне уже на роду написано быть серенькой и незаметной. Бесцветной медузой! Лучшее, что я могу теперь сделать, – это не высовывать нос. Так я твердила своей бедной маме, которая умоляла оставить ее в покое. Но почему я не могла замолчать? Потому что мне нравилось чувствовать себя беспощадной.
   Я иногда замечала, что Каролина внимательно наблюдает за мной, и однажды она сказала, что попробует придумать имя, которое бы мне подошло. Но мне придется потерпеть, пока она узнает меня получше, а на это требуется время.
   Это меня обрадовало, и вскоре я перестала так много думать о своем ужасном имени и о том, что пообещала Каролина. Все происходило, как она сказала, время шло, и постепенно нас стало занимать совсем другое.
   Как-то раз Свея обнаружила, что Каролина улизнула из дома поздно вечером и вернулась лишь посреди ночи. «Должно быть, у нее весьма странные дружки», – заметила Свея. Мы тоже удивились, потому что считали, что Каролина не знает никого в городе, кроме нас. Дело принимало таинственный оборот, и Свея, поняв, что тут что-то нечисто, насторожилась, как кошка, почуявшая мышь.
   Мы с Роландом не знали что и думать. Нас это особенно удивило, потому что по вечерам мы частенько тайком от всех засиживались у Каролины. Мы не хотели, чтобы об этом узнала Свея, потому что она считала, что хозяевам не подобает быть с прислугой запанибрата.
   Значит, Каролина ушла после того, как мы отправились спать. В это с трудом можно было поверить.
   Комната Свеи была внизу, рядом с кухней. И хотя ее отделял от Каролины целый этаж, она слышала, как ночью скрипела чердачная лестница.
   Роланд и я жили на втором этаже, в соседних комнатах, моя находилась как раз под комнатой Каролины, но никто из нас не слышал ни звука. Это потому, сказала Свея, что мы спим как сурки, а она мучается бессонницей. После того как Каролина вернулась, Свея уже не смогла уснуть, и поэтому маме теперь следует проучить эту девчонку. «Это ваш долг, хозяйка! Так-то!»
   Свея хотела, чтобы мама также разузнала побольше о прошлом Каролины. Она все время говорила об этом. Но Каролина не раскрывала своих тайн. Как Свея ни пыталась подловить ее, Каролина ни разу не попалась. И ни разу не удалось заставить ее проговориться. А теперь Свея хотела, чтобы мама выведала все у бабушки. Раз уж она прислала к нам Каролину, то должна знать, что она за птица.
   Нужно разузнать о ней хотя бы ради детей, твердила Свея. Мы, дети, не должны якшаться с кем попало. Или нас зря считают «детьми из хорошей семьи»?
   Ну и выражение! Она, может быть, думает, что бывают «дети из плохой семьи»? Это кто же, например?
   Видимо, Каролина.
   В конце концов Свея уговорила маму написать бабушке. Но бабушка в ответ спросила, почему бы нам не узнать все у самой Каролины, раз уж она живет у нас. Ведь это было бы проще всего. Бабушка не хотела говорить, что она знает или чего не знает. Каролина – замечательная девушка, и мы должны радоваться, что она с нами, писала бабушка в конце письма.
   Но такой поворот только больше разозлил Свею. Теперь она убедилась, что с Каролиной дело нечисто. И рано или поздно все раскроется. «Но мне все же кажется, Свея, что на Каролину можно положиться», – тихо пролепетала мама.
   Но Свея ничего не ответила. И ходила с таким видом, будто знает все лучше других. Это не предвещало ничего хорошего. Когда у Свеи было такое лицо, всем было не до шуток.
   Мы ждали, что вот-вот разразится буря. И только Каролина держалась, как не в чем ни бывало. Наверное, оттого, что совесть у нее чиста, думали мы.
   Но за несколько дней до Рождества произошел случай, который меня очень озадачил.
   Меня пригласила к себе школьная подруга. Было третье воскресенье Адвента [3 - Адвент – время (у протестантов – около четырех недель), предшествующее Рождеству.], мы решили устроить маленький сочельник и разыграли подарки, которые захватили с собой. Я принесла латунный подсвечник в виде ангела и фарфорового гномика.
   Когда я возвращалась домой, было не меньше трех часов, и на улице уже почти стемнело. Начали зажигать фонари. Шел мелкий снежок, в окнах домов мерцал свет. На душе у меня было легко и радостно в предвкушении Рождества. К тому же я нечасто ходила в гости, ведь и мы никогда никого к себе не приглашали.
   Моя школьная подруга жила на другом конце города. Я бежала по снегу, то тут, то там сворачивая за угол. Улицы были тихими и пустыми. Я не встретила ни одного человека, кроме фонарщика, который неожиданно возник передо мной со своим длинным шестом. Он шел зигзагом, от фонаря к фонарю, поднимал шест с огоньком на конце, вновь зажженный фонарь начинал мягко светить, и скоро весь город украсился шариками света, мерцающими в снежной дымке.
   Я была далеко от дома, в другой части города, куда мы почти не ходили. Вдруг я услышала голоса. Я шла вдоль забора и только что миновала ворота, как они открылись и на улицу вышли трое парней. В руках у каждого было по апельсину, и они бережно несли их перед собой, словно фрукты были хрустальные. Они пошли по улице, а я быстро перешла на другую сторону и сделала пару шагов в другую сторону. Когда обернулась, они стояли под фонарем. Я остановилась и отошла в тень, поближе к стене дома. Я не знала, чего жду, но меня не покидало странное чувство.
   Парни закурили и стояли с апельсинами в одной руке и папиросками в другой. Они были плохо одеты, без пальто, а один даже без куртки, на нем был только черный шерстяной свитер. Шапок на них тоже не было, только на том, что в свитере, черная кепка с козырьком. На всех были тонкие ботинки. Они были бедны и слишком легко для зимы одеты, но лица их казались довольными.
   Вдруг парень в свитере бросил свою папироску на землю и уже собирался наступить на нее, как другой быстро наклонился и подхватил окурок. «Отсыреет …» – пробормотал он.
   Двое с укоризной посмотрели на парня в свитере и принялись разглядывать папироску, словно некую драгоценность, вертеть ее в руках и дуть на нее, пытаясь высушить. А черный свитер стал подбрасывать свой апельсин. Он подкидывал его все выше и выше, ловя почти у самой земли.
   Сердце у меня заколотилось. В этом парне было что-то… Что-то настолько знакомое… Я не могла оторвать от него глаз.
   Вдруг парень в свитере уронил апельсин. Он покатился к стене, где я стояла. Парень обернулся и двинулся ко мне. И тут я увидела его лицо!
   Я думала, у меня остановится сердце. Парень посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.
   Это было лицо Каролины. Ее глаза смотрели на меня и не узнавали.
   Я окаменела. Апельсин лежал в метре от моих ног. Парень наклонился и поднял его, едва не коснувшись меня. Он слегка улыбнулся, снова посмотрел мне в глаза и, с рассеянным видом подбрасывая апельсин, направился к своим друзьям.
   Я поспешила домой, но у поворота снова обернулась. Парни все еще стояли под фонарем. Я слышала, как они напевали: «Тихая ночь, дивная ночь», кто-то из них насвистывал, а парень в черном свитере все играл апельсином. Но в мою сторону больше не смотрел. А зачем ему на меня смотреть? Ведь он меня не знает.
   На мгновение я подумала, что обозналась. Но когда он бросал апельсин или поворачивал голову, в его движениях я узнавала Каролину.
   Должно быть, у нее есть брат. Наверное, они даже двойняшки. К тому же он живет в этом городе.
   Это могло бы объяснить, куда Каролина исчезает по ночам. Видимо, Свея не ошиблась.
   Но почему Каролина не сказала, что у нее есть брат? Может, она стеснялась, что он бедно одет?
   Нет, на нее это не похоже. Тут что-то другое.
   Когда я вернулась, в доме было необычно тихо. Папа уехал, Свея тоже ушла. Надя спала. Раздавалось только жужжание швейной машинки. Мама шила платье для куклы, которое она собиралась подарить Наде на Рождество. Я спросила, где Роланд, и мама, не отрываясь от шитья, ответила, что точно не знает. И продолжала крутить ручку машинки.
   – В гостях было весело?
   – Да. А Каролина дома?
   – Да, наверное. Вкусно угощали? Ну да, конечно, вкусно.
   Это было похоже на маму. Спрашивала и тут же сама отвечала – на самом деле ей просто не хотелось разговаривать. А это означало, что она, вероятно, догадывается, что Роланд сидит у Каролины, но не хочет показать это. Бедная мамочка!
   Я тяжело вздохнула и направилась прямиком на чердак.
   Мне было совсем невесело. Радоваться было нечему. Неужели Каролина и вправду водит нас за нос? И как я теперь посмотрю ей в глаза? Разве мне приятно встретить ее брата, даже не имея понятия о том, что он существует? Что мне теперь ей сказать?
   Я повернула на чердак. Наверху не было слышно ни звука. Полная тишина. Может быть, Каролины и нет дома. Но как только я собралась идти обратно, я услышала, как она запела. У нее был низкий, чуть глуховатый голос. Она пела красиво и, казалось, для себя. Возможно, там и нет Роланда, как я думала. Хорошо бы побыть с ней хоть раз наедине!
   Я поспешно взобралась вверх по ступенькам и постучала. Голос тут же умолк, но Каролина не отвечала. Я постучала снова.
   – Это я… – проговорила я.
   – Входи. У меня не заперто.
   Это я знала. Каролина никогда не запиралась. Ведь двери существуют затем, чтобы их открывать, а не запирать. Свея считала иначе. Была она у себя или нет – ее дверь была заперта всегда.
   Но Каролина оказалась не одна. С ней был Роланд. Они сидели на кровати, опершись спинами о стену и склонив головы друг к другу. На комоде горела маленькая свечка в латунном подсвечнике, похожем на тот, который я отнесла сегодня в гости. Латунный ангел со свечой в руке. Мы купили их с Роландом вместе, и я думала, что он подарит его кому-нибудь из нашей семьи, например Наде. Но его получила Каролина.
   – У нас маленький сочельник, – сказал Роланд. – Посмотри, что мне подарили!
   И он вытащил большой пряник в виде сердца, украшенного разноцветной глазурью. Каролина испекла его для Роланда.
   – А вот и для тебя, – сказала она и протянула мне такое же сердце поменьше.
   В комнате был только один стул. Он стоял в углу поодаль от кровати. Я подошла к нему и села. Каролина налила в стакан сок и подала мне. Мы подняли наши «бокалы». В воздухе ощущалась натянутость. Пригубив сок, мы снова замолчали. Я пожалела, что пришла.
   Роланд сидел со смущенным видом, будто его застали врасплох. Он и Каролина рассматривали старые фотографии, объяснил брат, указав на кучу альбомов и коробку на полу рядом с ними.
   – Каролине нравятся старые фотографии, правда?
   Он взглянул на нее, но она не ответила; меня охватило неприятное чувство. Ведь это наши альбомы, наши семейные фотографии, которые делал папа, по крайней мере почти все из них. Одно время он увлекался фотографией. Но что эти вещи делают здесь? Конечно, это всего лишь предлог. Или они, правда, думают, что я им поверю?
   Каролина действительно интересовалась фотографиями. Я это замечала. Но старые семейные альбомы? Нет. Тут все шито белыми нитками.
   Каролина взяла один альбом и стала его листать. Роланд склонился над ней так, как будто хотел оказаться как можно ближе. Я поднялась и сказала, что мне пора идти. Голос у меня осекся. Я вовсе не хотела быть третьей лишней. Ведь они мечтают избавиться от меня.
   Роланд хихикнул, а Каролина встала и сказала:
   – Ты же только что пришла. Я не хочу, чтобы ты уходила.
   Она положила руки мне на плечи и заставила снова сесть. Потом она посмотрела на Роланда и сказала, что нам лучше с ним поменяться местами, чтобы я села на кровать. Рядом с ней. Но Роланд словно не слышал, и я должна была повторить ему просьбу Каролины. Он сделал обиженную мину и тут же ушел.
   Когда мы остались одни, Каролина объяснила, почему так любит фотографии. Мне это, наверное, кажется удивительным, но она рассматривает семейные альбомы не из простого любопытства. Ей интересно другое.
   – То, о чем не многие задумываются, – сказала она тихо.
   Ее больше занимает тот, кто фотографирует, чем тот, кого фотографируют. Тот невидимый фотограф, чье присутствие отражается на тех, кого он снимает.
   – В каком-то смысле можно сказать, что он и есть главный герой, – сказала она и раскрыла альбом у себя на коленях. – Посмотри-ка вот сюда, например. На этой фотографии отчетливо видно, что женщина… кстати, кто это?
   – Это же мама. Разве ты не видишь?
   – Что твоя мама делает вид, будто не замечает, как ее фотографируют. Она вроде играет с ребенком, но на самом деле думает о том, кто делает снимок. Это неестественно. Ты видишь?
   – Да, наверное…
   Но ведь многие люди выглядят слегка напряженными перед объективом.
   Нет. Каролина покачала головой. Не все. И снова склонилась над альбомом.
   – А, кстати, кто этот ребенок? Это ты или Роланд?
   – Нет, не я и не он. Это Яльмар, наш маленький брат, который умер.
   – А кто снимает?
   – Думаю, папа…
   – Забавно. У твоей мамы какой-то неуверенный, неестественный вид, – сказала Каролина и закрыла альбом.
   Потом она взяла другой и стала его рассматривать. Не говоря ни слова. Вдруг она посмотрела на меня вопросительно, словно ребенок:
   – А эта фотография…
   – Да?
   – Меня удивляет…
   Я наклонилась к ней, чтобы разглядеть. В комнате было довольно темно. Только свет маленькой свечи в подсвечнике освещал нас, да и та почти догорала. Огонек беспокойно трепетал, но Каролине этого света было, казалось, достаточно.
   – Женщина на этой фотографии не такая испуганная, – сказала она. – Видишь?
   Но я увидела только широкий ствол дерева и скамейку.
   – Не видишь? – переспросила она и показала пальцем.
   – Пытаюсь увидеть… – ответила я. Каролина медленно повела пальцем над фотографией.
   – Видишь, здесь тень… Это тот, кто снимает…
   В этот момент свечка вспыхнула в последний раз, и в этом свете я увидела дерево, перед ним скамью, маленького ребенка в белом и поодаль между деревьями одетую в белое женщину. И палец Каролины, который указывал на тень на переднем плане, падающую на скамейку.
   Свечка потухла, и в комнате стало темно. Мы начали искать спички. Каролина нашла их и зажгла керосиновую лампу. Она подкрутила фитиль так сильно, что мы стали щуриться от света.
   Я хотела вернуться на кровать, но Каролина все еще стояла у стола с лампой в руках. Я заметила, как изменилось ее лицо. Закрытый альбом лежал на кровати, но как только я попыталась взять его, она одернула меня:
   – Не трогай!
   Но как раз теперь, когда света было достаточно, я хотела получше рассмотреть ту фотографию.
   – Нет, я не хочу! – сказала Каролина.
   Я вздрогнула от ее ледяного голоса. Она словно превратилась в другого человека, от прежней Каролины не осталось и следа.
   – Тогда я пойду? – робко спросила я.
   И медленно направилась к двери, ожидая, что Каролина меня остановит, но она повернулась ко мне спиной и стала счищать воск с латунного ангела.
   – Я верну альбомы завтра утром, – сказала она, – так что они будут на месте, когда все встанут. Хорошо?
   – Да, конечно… Спокойной ночи!
   – Тебе посветить?
   – Спасибо, не надо.
   Я закрыла за собой дверь и стала спускаться по темной лестнице.
   Каролина вышла из комнаты с лампой и светила мне, пока я не спустилась. На минуту я остановилась и обернулась, надеясь, что она позовет меня обратно. Но она стояла с лампой неподвижно, словно статуя.
   – До завтра… – сказала я слабым голосом. Она кивнула и закрыла за собой дверь.
   В эту ночь мне почти не спалось. Я все думала о брате Каролины. Его лицо то виделось мне четко, то таяло, словно в тумане. Неужели мне все это показалось? Ведь было темно, шел снег, свет фонаря был слабым. И все говорят, что у меня бурная фантазия.
   Я хотела сказать Каролине, что видела ее брата, но у меня как-то не вышло. В общем-то, это, наверное, к лучшему. Я и сама перестала верить себе. Папа говорит, что нельзя доверять своим глазам.
   Но почему Каролина сказала, что мама выглядит неуверенной на фотографии? Что она неестественно держится перед папой?
   Что означают ее слова?
   Может, она пыталась скрыть, что альбомы были лишь предлогом? Как я и подумала вначале? Что Роланд притащил их, чтобы иметь повод остаться с Каролиной наедине в ее комнате? И теперь она пытается этими странными словами навести тень на плетень?
   Но нет. Ее интерес к фотографиям был настоящим. Она, конечно, умела заговорить зубы и часто это делала. Но только не сегодня. Нет, фотографии – совсем другое дело.
   На следующий день Каролина была весела и приветлива, как обычно, и, глядя на нее, нельзя было не поддаться ее настроению; но как только я вернулась к себе, мне снова стало грустно.
   Я вспомнила, что, когда была маленькой, любила пускать мыльные пузыри. И хотя я хорошо знала, что переливающийся пузырь, который выдула из тростинки, обречен рано или поздно лопнуть, каждый раз, когда это происходило, начинала душераздирающе рыдать. Я никак не могла с этим смириться. И так сильно переживала, что мама в конце концов запретила мне пускать пузыри.
   Вот и сейчас я чувствовала что-то похожее. На душе у меня скребли кошки. Мне было четырнадцать, и я решила, что встретила необыкновенного человека. Совершенно честного. Я даже не думала, что на свете бывают такие, как Каролина.
   И вдруг я начала подозревать, что она не так уж правдива. Что Каролины, которую я себе нарисовала, нет на свете. Это был еще один мыльный пузырь. Я старалась не показывать окружающим своего настроения, но в душе рыдала.
   Прошло некоторое время, пока я поняла, что какая-то Каролина все же существует.
   Почему я решила, что моя Каролина и есть настоящая? Это просто плод моего воображения. Какое же у меня самомнение!
   Но нужно найти настоящую Каролину. Даже если она прячется за сотней масок – а в этом я теперь не сомневалась, – я не сдамся. Я ее найду.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Прежде нас обстирывала прачка. Она жила за городом у устья речки, и все звали ее Флора с озера Осет. Несколько лет она приходила к нам стирать белье, но теперь сил у нее уже не хватало. Ей было не так много лет, но она всю жизнь работала как вол. У нее было множество детей и никогда не было мужа. Трое младших еще жили с ней. Этих несчастных, запуганных малышей звали Эдвин, Эйнар и Эдит.
   Эдит была самой маленькой. Как-то раз, несколько лет назад, когда я была помладше, к нам в дверь постучалась Флора. Был канун сочельника, около полудня, и мне случилось остаться дома одной. Я увидела ее из окна кухни. На спине у Флоры висел мешок, в котором сидела Эдит, такая маленькая, что из мешка торчала только ее голова. Ей, наверное, едва исполнилось несколько недель.
   Когда Флора узнала, что я в доме одна, она прошагала прямо на кухню и села на стул. Оглядываясь вокруг, сказала, что ужасно замерзла, потому что у нее дома кончились дрова.
   В кухне стояли чан с подходившим тестом, прикрытый полотенцем, и горшки с разной рождественской снедью. Флора принюхалась, почуяла соблазнительные запахи.
   Кухня была ими полна. У меня не было денег, а взять еду я бы не посмела. К тому же кушанья были еще не готовы. Но дров у нас было в достатке, и я сказала Флоре, что она может взять столько, сколько сможет унести. Она с прищуром посмотрела на меня и, охая, покачала головой:
   – Ох-ох-ох, не так-то это просто…
   Я не поняла, что Флора имеет в виду, но она объяснила, что пришла вовсе не попрошайничать. Она снова огляделась, принюхиваясь.
   – Ох-ох-ох… так-то. У всякого своя судьба… – сказала она тоном проповедника и повторила свои слова несколько раз. Мне стало стыдно оттого, что наша кухня ломится от угощений, но я не знала, что же мне предпринять. Чтобы хоть что-то сделать, я подошла к Флоре и стала разглядывать маленькую Эдит. Тут прачка крепко схватила меня за руку и с заговорщическим видом прошипела:
   – Детка, я вся промерзла…
   Дрова ей не помогут. Сначала нужно согреться изнутри. Иначе она помрет, и ее дети вместе с ней. И она махнула рукой в сторону мешка за спиной, из которого свешивалась голова спящей Эдит.
   Я растерялась. Что же мне делать? Чтобы показать, как ей холодно, Флора стала дрожать и стучать зубами. Согреться изнутри? О чем это она? Я спросила ее. Флора тут же отпустила мою руку:
   – Да благословит тебя Господь, детка. У тебя нет немного водки?
   Водки? Я задумалась. На буфете стоят два графина с красным вином. Может, она намекает на это?
   – Нет-нет, водки! Чего-нибудь покрепче.
   И Флора опасливо оглянулась, словно боясь, что ее услышат.
   – Поторопись, – прошептала она. – Иначе будет поздно.
   И снова затряслась, охая и стуча зубами. Я испугалась не на шутку. Их жизнь зависит теперь от меня, подумала я, перебирая в уме то одно, то другое. В буфете ведь много бутылок. Я бросилась в столовую, отыскала в бокале ключ от буфета и открыла дверцы. Схватив самую большую бутылку, бегом вернулась на кухню к Флоре. Может быть, это подойдет?
   Она вытащила пробку из бутылки и понюхала. Это, конечно, не водка, но сгодится. Флора поднесла бутылку ко рту и сделала глоток.
   – Эгей! Сейчас согреемся! Спасибо, детка! – сказала она.
   Видимо, это вернуло ее к жизни, потому что она так резко встала со стула, что маленькая Эдит проснулась и заплакала.
   – Тебе тоже надо глотнуть, мордашка! – сказала Флора, вытащила из кармана старую тряпку и, хорошо смочив ее из бутылки, сунула в рот Эдит, которая сразу умолкла.
   – Спасибо от нас обеих! – поблагодарила Флора и, подойдя к окну, осторожно выглянула на улицу. Совсем не нужно, чтобы кто-нибудь пришел и увидел ее, пояснила она и, спрятав бутылку под пальто, скорым шагом направилась к двери.
   Я побежала вслед за ней и спросила, не хочет ли она все же взять немного дров, но она ответила, что теперь это уже не нужно, им и так будет чем согреться.
   Когда вернулась мама, я с гордостью рассказала, что случилось. Я спасла человеку жизнь и чувствовала себя благодетельницей. Родители не упрекнули меня ни в чем, но, насколько я поняла, подумали, что было бы лучше дать Флоре дров, а не бутылку.
   В бутылке был коньяк, который папа купил к Рождеству, и он, наверное, пожалел, что я схватила именно эту бутылку.
   Но зато Флора теперь еще долго сможет греться изнутри. Родители решили, что прачке и ее детям приходится туго, и с тех пор мы взяли за правило навещать Флору с озера Осет и ее малышей. В сочельник мы всегда приносили им подарки.
   В это Рождество к Флоре отправили нас с Каролиной. Я втайне радовалась тому, что мы проделаем долгий путь с ней вдвоем. Свея собрала большую корзину еды и сладостей. Мы взяли ее каждая за ручку, а в свободную руку мне дали еще мешок с подарками для детей. А Каролине – бидон с керосином. Чуть только рассвело, мы отправились в путь.
   Каролина никогда не бывала в избушке Флоры, и я подумала, что нужно ее слегка подготовить к тому, что нас там ждет. Я сказала, что может случиться так, что Флора уже начала отмечать Рождество и тогда будет лежать на своем топчане и жаловаться на нездоровье. Она несварлива, когда выпьет, но любит пустить слезу и ужасно жалеет себя. Лучше всего соглашаться с ней, ее все равно не утешишь, она только разозлится.
   Но Флора может быть в воинственном настроении – это означает, что отметить праздник ей нечем. И она станет предлагать нам кофе. В первом случае она этого не делает. Если уж предложит кофе, нам придется согласиться, хотя кофейные чашки у нее всегда немытые. Флора говорит, что слишком много убирает и стирает у других, так что сил содержать в чистоте свой собственный дом просто не остается. Но прежде чем разлить кофе, она потрет пальцем по краю чашки – вот и все мытье. И обязательно наденет старый засаленный передник, хотя он уже весь зарос грязью. Не стоит обращать на это внимание, лучше делать вид, что все идет как надо. Каролина должна иметь в виду, что Флора очень обидчива.
   Пока я все это говорила, Каролина шла молча, глядя под ноги. Потом вдруг серьезно посмотрела на меня:
   – Я счастлива, что не родилась в такой семье, как твоя!
   О чем это она? Я остановилась, чувствуя, как краска приливает к лицу. В ее словах было такое осуждение, что я просто онемела. Мы стояли друг против друга. Корзина между нами на земле. Каролина смотрела мне в глаза и продолжала:
   – Ты не представляешь, что люди могут жить так, как Флора. Но я должна сказать тебе, что многие живут еще хуже. И не так редко, как тебе кажется. И это нисколько не смешно.
   У меня на глаза навернулись слезы, я почувствовала себя глупой и нелепой. Каролина была, конечно, права, возразить ей мне было нечего, а она неумолимо продолжала:
   – Вы с Роландом, что вы знаете? Мне жаль вас. Когда вы рассказываете о том, что видели, кажется, будто вы прочитали это в книжке, но так ничего и не поняли и просто зазубрили наизусть. Будто вы никогда ничего не переживали сами. Или не в силах понять то, что увидели.
   Слезы застилали мне глаза. Чтобы скрыть, что готова заплакать, я наклонилась и взяла корзину за ручку.
   – Жаль, что ты вдруг стала считать нас такими недотепами… – сказала я. Я едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, но перед Каролиной хотела казаться спокойной.
   Она взяла корзину за другую ручку. Мы снова пошли.
   – Нет, вы не виноваты, я и не думала винить вас. Я против такого положения вещей, когда то, что одному кажется привычным и единственно возможным, другой просто не может себе этого представить, для него это какая-то небылица.
   Я шла, глотая слезы, и мне нечего было возразить Каролине, ведь мы с Роландом действительно знали так мало. Только то, что происходило в школе да по дороге домой. Вот и вся наша жизнь. Конечно, Каролина знала больше. Она и сама говорила, что ей довелось повидать многое, но держала все при себе и ничего не рассказывала. Правда, иногда она развлекала нас захватывающими историями, которые, как нам казалось, произошли с ней самой. Она так вживалась в роль, что нам и в голову не приходило, что это выдумки.
   Но, размышляя об этом после, я понимала, что она просто не могла повидать столько всего, побывать в стольких разных местах почти одновременно. Ведь ей было еще не так много лет. Если бы все это случилось с ней самой, она была бы теперь глубокой старушкой. Но стоило спросить ее об этом, она со смехом уходила от ответа и говорила, что мы можем думать, что хотим.
   Вначале я смотрела ей в рот и верила каждому ее слову, но постепенно убедилась, что зря. Просто у Каролины такая манера. Она выдумывала невероятные истории, чтобы скрыть свои личные переживания и чтобы мы не могли чем-нибудь ее задеть.
   Мне говорили, что у меня богатая фантазия. Но что же тогда сказать о Каролине? И разве она вправе порицать меня за мои «небылицы»?
   Она молча шла рядом со мной. Она уже высказала мне все, что думает. Меня охватили досада и грусть. Я ведь хотела развеселить ее чем-нибудь, чтобы все между нами стало по-прежнему. Я так много ждала от этой прогулки. А теперь мы молча идем рядом. Ее слова все еще звучали у меня в ушах, я так и не придумала, что ей сказать, а мы уже вышли к озеру Осет.
   На мысу одиноко стояла маленькая ветхая избушка. Вокруг нее не было не то чтобы садика, но даже травы. Только замерзшая глина, покрытая снегом, которая во время дождя превращалась в непролазную грязь. В засуху же она покрывалась трещинами и все вокруг становилось таким же серым и унылым, как сама избушка.
   Первое, что мы увидели, подходя к ней, – это то, что дверь висит на одной петле и не закрывается. Кошки Флоры сновали сквозь щель туда-сюда.
   У маленького окошка теснились три головки. Позади них было темно. И хоть бы какой дымок из трубы…
   Мы постучали. Скрипучий голос ответил, что дверь открыта, разве мы не видим? Это была Флора. Она сидела, сгорбившись, на краю топчана, но стоило нам переступить порог, как она откинулась на спину и проворчала: «Я так сильно болею…»
   На этот раз это оказалось чистой правдой. Флора не была пьяна и, видимо, по-настоящему простудилась. Ничего удивительного, ведь в доме стоял ужасный холод. Печь не топили, а дверь не закрывалась.
   Каролина отыскала шуруп, вывалившийся из дверного короба, и приладила на место сорвавшуюся верхнюю петлю, чтобы дверь можно было снова повесить. Дверь была тяжелая, и мне пришлось помочь Каролине приподнять ее. Но мы быстро с этим справились.
   Папа время от времени посылал Флоре дрова, так что их было здесь достаточно, но Флора ленилась топить. Мы сразу развели в печи огонь.
   Трое ребятишек тихо стояли, засунув пальцы в рот, и робко и выжидающе поглядывали на большую корзину и мешок с подарками.
   Флора все лежала на топчане и гнусавила: «Я бы предложила вам кофе…»
   Огонь в печи разгорелся, стал весело потрескивать, распространяя свет и тепло. Дети опасливо приблизились к печи погреться. Каролина посмотрела на них. В глазах у нее показались слезы, и она быстро вытащила из корзины каждому по печенью.
   – Держите! Ешьте печенье и грейтесь хорошенько. А мы тут немножко приберем… А потом заглянем в корзину.
   – Я бы предложила вам кофе… но у меня нет воды, – послышалось с топчана.
   Каролина взяла ведро и протянула мне:
   – Накачай воды, а я займусь уборкой!
   Когда я вернулась, Каролина уже заканчивала подметать пол.
   – Приготовь мыльную воду, – сказала она мне, – да поскорее. Нам надо многое сделать до ухода. Пока я навожу здесь порядок, пойди набери еловых веток.
   Недалеко от избушки рос лесок. Я побежала туда. Деревья там почти все стояли голые, без листьев, но мне удалось найти ель и наломать большую охапку душистых еловых веток, чтобы украсить входную дверь и поставить в углу комнаты.
   Работа у нас спорилась. Я вытерла пыль с окна и мебели, пока Каролина отскребывала и отмывала маленькие чашки. Мы хотели все успеть. У малышей должен быть праздник. Они с любопытством ходили за нами, а Флора все лежала на своем топчане и твердила: «Да не надрывайтесь вы так…»
   В то же время она всякий раз находила какое-нибудь дело, которое мы могли бы заодно сделать, раз уж взялись за уборку.
   Мы с Каролиной работали дружно. Я заметила, что она оставляет мне такую работу, с которой я могла легко справиться. Это было очень приятно, и вообще работать с Каролиной было для меня одно удовольствие. Но вот мы все сделали, и она сказала:
   – Зажги свечи, а я сварю кофе.
   Вчера весь день мы отливали свечи и принесли Флоре целую коробку. У нас были также свежеиспеченный шафранный хлеб, лепешки и перечное печенье.
   Флоре с трудом удалось сесть, чтобы окинуть взглядом нашу работу. Казалось, она была рада. «Да, хорошо, что я могу угостить вас кофе, ведь вы тут столько сделали…» – заметила она.
   Когда мы взялись за корзину, малыши снова были тут как тут: сунув пальцы в рот, они уставились на яства. К тому времени и Флора была уже на ногах. Она наклонилась над столом и, что бы мы ни вынимали, всякий раз кивала головой и беззвучно шевелила губами, убеждаясь, что мы ничего не забыли. Видимо, она осталась довольна. «Вот так, детки, у нас будет настоящее Рождество…» – бормотала она.
   Последнее, что мы увидели, отправляясь домой, были три головки, теснившиеся у маленького окна. Но оно теперь сияло чистотой, и в избушке горел свет.
   По дороге домой Каролина вдруг взяла меня под руку.
   – Давай отправимся куда-нибудь в деревню и наймемся в служанки. У нас хорошо получится.
   У меня не было слов, чтобы выразить свою радость.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Когда мы с Каролиной возвращались от Флоры, мы встретили бабушку. Она только что приехала. За пару дней до сочельника мы получили от нее посылку с подарками и письмо, в котором она ясно писала, что в это Рождество останется дома.
   Но с бабушкой никогда не знаешь ничего наверняка. Ей внезапно может прийти в голову идея, и она тут же бросится ее исполнять, а огорошить всех и появиться с кучей подарков она обожала. В этот раз она так и сделала, в руках у нее были свертки, хотя рождественские подарки она уже прислала.
   Как глупо, что она так поспешила с посылкой, посетовала бабушка, ведь ей потом попалось еще столько забавных вещей. Что же ей было делать? «Я приеду с ними сама!» – решила она и села в поезд. И сделала это так быстро, что не успела сообщить нам.
   В этом была вся бабушка. И вот она стоит перед нами, румяная и довольная в предвкушении праздника.
   Папа рассказывал, что под Рождество бабушка всегда становилась восторженной, как ребенок. На самом деле нам следовало ожидать, что бабушка не откажет себе в удовольствии свалиться как снег на голову в последний день. Она не могла пропустить момент, когда раздавали рождественские подарки, когда мы, затаив дыхание, разворачивали ее свертки. Конечно, в эти минуты она хочет быть с нами.
   Бабушка привыкла царить и управлять. Когда папе было три года, она осталась одна с пятью детьми – дедушка пропал, катаясь на парусной лодке на озере Веттерн. Его так и не нашли, но поняли, что он утонул, когда к берегу прибило перевернутую лодку. Бабушка не вышла замуж снова, хотя на нее многие засматривались; такого, как дед, больше не встретила, а на меньшее не соглашалась.
   Она была сильной женщиной с необыкновенным чувством юмора. Не упуская случая повеселиться и пошутить с друзьями, предпочитала справляться со своей семьей в одиночку. Это делало ей честь. Как она сводила концы с концами, знала только она сама, но пару раз ей досталось наследство и удалось наскрести небольшое состояние, которым она умело распоряжалась. Бог наградил ее этим талантом. И теперь, в старости, она не осталась без средств. У нее была возможность проявить свою щедрость, а это было для нее очень важно.
   Бабушка никогда не гостила долго. «Я скоро уеду!» – решительно говорила она, едва ступая на порог. И тут же сообщала, на каком поезде отправится, и мы знали, что так и будет. Бабушка могла переменить что угодно, но только не обратный поезд. Мне кажется, я знаю почему. Появляясь внезапно, бабушка начинала играть в доме главную роль. Так происходило, хотела она того или нет, но эта роль требовала таких сил, что бабушка не справлялась с ней слишком долго. Она, конечно, поступала мудро. Так она всегда сохраняла за собой первое место.
   Мама любила бабушку, но всегда волновалась, когда та приезжала вот так, без предупреждения. К тому же в канун Рождества. Мама знала, что Свея будет недовольна, ведь она очень не любила гостей, не сообщающих о своем приезде.
   Обычно Свея проводила одно Рождество с нами, одно – с родственниками в деревне. К сожалению, в этом году она осталась дома. Так что стоило ожидать неприятностей. Свея считала бабушку избалованной особой, которая делает что заблагорассудится, не оглядываясь на других. Появиться в сочельник, никому не сообщив заранее, было, по мнению Свеи, верхом бестактности, особенно по отношению к ней, Свее, на которую сваливается много лишних хлопот.
   Но когда нужно, Свея умела схитрить. Хотя ей совсем не хотелось «лебезить», она все же стремилась понравиться бабушке и была с ней приветлива. И что, по ее мнению, означало слово «лебезить», попять было трудно. Это целиком зависело от ее настроения.
   В тот раз настроение у Свеи было плохим. И все из-за Каролины. В чем она провинилась, Свея не говорила. Она просто давала маме понять, что слишком многое в доме идет не так, как следовало бы. Нужно поостеречься! И не позволять бабушке делать что вздумается. У Свеи свое хозяйство, и им управляет она. И не стоит бабушке совать туда свой нос.
   Но разве удержишь бабушку? Она хочет быть всюду и устраивать все по своему вкусу. Как ее остановишь?
   Свея тряслась от возмущения.
   – Ну знаете, хозяйка, это никуда не годится! Она перевернет вверх тормашками весь дом! Мы не можем ей это позволить!
   Свея хотела, чтобы мама вмешалась и взяла бабушку «в ежовые рукавицы». Безнадежная затея.
   Мама это понимала и поэтому с неожиданной решительностью ответила:
   – Пока свекровь здесь, все будет так, как она хочет! Я ничего не могу с этим поделать. Ни я, никто другой. Потерпите, Свея!
   И Свея, не привыкшая, чтобы мама так разговаривала, посчитала за лучшее смолчать. Но совсем переменить свое мнение, конечно, не могла, и стычки все же случались.
   Однажды Свея решила показать себя перед бабушкой в выгодном свете и в то же время задать перцу Каролине. Намерения ее были по меньшей мере сомнительными, и в том, что случилось, Свее надо было пенять на себя. Она снова завела разговор на свою любимую тему – о всеобщем избирательном праве.
   Мы накрывали на стол, и Свея начала ни с того ни с сего насмехаться над «движением синих чулок». Каролина тут же возразила ей, разгорелся спор, и Свея, убежденная, что бабушка будет на ее стороне, стала разглагольствовать об «избалованных женушках», которые только и думают, как бы улизнуть от ответственности и своих семейных обязанностей. Заведя эту старую песню, Свея все время украдкой поглядывала на бабушку.
   Но та не произнесла ни звука. Свея, конечно, решила, что бабушка слушает ее, и распалялась еще больше. Но я знала бабушку и видела, что она просто пропускает все мимо ушей. Это тоже неплохо, подумала я. Но тут бабушка прислушалась и вдруг выпалила:
   – Кончай ворчать, Свея! Ты даже не знаешь, о чем говоришь! Не могу больше слушать эту чушь. Неужели ты сама не слышишь, какие глупости несешь? Называть избирательное право всеобщим, а женщин его лишать – да это же неслыханно! Как ты, Свея, можешь допускать такое? Ты, которой только дай похозяйничать! Или ты хозяйка только в этих четырех стенах?
   Да, на этот раз Свея получила как следует. Но только все зря. Она так и осталась при своем. И думаю, едва ли сама понимала это. Так или иначе, она благоразумно смолчала. Вполне возможно, что она и не слушала бабушку.
   Если мужчины, продолжала бабушка, допустят женщин в свое общество, то, возможно, и женщины, в свою очередь, допустят мужчин к домашним делам и возложат на них большую ответственность. От этого выиграют обе стороны.
   – Взгляни, например, на моего сына Карла Вильгельма. Он понятия не имеет о том, что творится в доме, и лишь изредка осмеливается сунуть нос на кухню. У него нет никакой ответственности, и он вряд ли когда-нибудь смог бы один со всем справиться. Это трагедия. Это тупик и для мужчины, и для женщины. Такое больше не может продолжаться.
   Так бабушка ответила Свее под Рождество 1911 года, и никто не возразил ей. Папа только что заглянул на кухню и тут же ушел. Никто не спросил его, что ему нужно, хотя он и сам, наверное, этого не знал. У мамы был немного испуганный вид. Бабушка улыбалась.
   Теперь весь сочельник будет испорчен, подумала я и посмотрела на Свею. Но я все же плохо знала свою бабушку. Сразу после этого разговора она похвалила Свею за прекрасный вкус и заботу, и они вновь поладили. Свея забыла свою досаду и засияла, как солнце.
   Нет, бабушка не хотела испортить сочельник.
   И мы провели чудесный вечер.
   Свея и Каролина были с нами. Почти все было готово, и им не нужно было корпеть на кухне. Конечно, им приходилось мыть посуду и бегать туда-сюда. Раньше я не задумывалась о таких вещах, само собой разумелось, что прислуга должна выполнять свою работу. Но теперь, после того прекрасного дня у Флоры, когда я помогала Каролине во всем, мне было нелегко смотреть, как они стараются для нас. Я пыталась как можно незаметнее помогать им, но Свея, увидев меня, заявила, что мне нечего делать на кухне.
   Я не нашлась, что ответить, а она резко сказала мне, чтобы я тотчас шла к родителям, и я больше не осмелилась помогать.
   Когда пришел черед дарить рождественские подарки, я снова почувствовала себя мучительно неловко. Конечно, про Свею и Каролину не забывали. Но то, что дарили нам, и то, что доставалось им, – это была большая разница. Мы писали целые перечни того, что нам хотелось, и получали всегда особые и хорошо продуманные подарки. А горничным из года в год дарили одно и то же. Материю для рабочей одежды неизменно синего цвета. Или иногда черного для платья, которое им полагалось надевать по воскресеньям и к приходу гостей. Белые ситцевые передники или фартучки с воланами и маленькие шапочки. Носовые платки. Щетку для волос или ручное зеркало. Горничные получали также марципановых свинок или мелочь в конвертах.
   Я не думала об этом раньше, но теперь мне стало тяжело это видеть.
   Хорошо, что бабушка была с нами. Ее подарки подняли настроение. Бабушка не делала между нами различия – для всех у нее были особенные подарки. Кстати, бабушка всегда дарила на Рождество книги.
   В том году она подарила мне «Дэвида Копперфилда» Диккенса, Роланду – «Книгу джунглей» Киплинга, а Наде – «Путешествие на кошке». Бабушка купила еще «Трех мушкетеров» и «Дом Лильекроны» Сельмы Лагерлёф.
   Каролина получила в подарок «Нортулльскую компанию» Элин Вэгнер. Было заметно, что она рада. Единственной, кому бабушка не подарила книгу, была Свея, но все и так знали, что она не тратит времени на чтение книг. Вместо этого бабушка преподнесла ей рождественский журнал.
   Потом мы танцевали вокруг елки и играли в рождественские игры. Каролина показалась мне необычно молчаливой, хотя лицо у нее было довольное. Ее тянуло к Наде, а Надю к ней.
   Папа держался тихо и скромно. Но он так редко вел себя иначе, особенно в сочельник. Он покуривал трубку и наблюдал за нами. Было видно, что ему хорошо и весело, но почти все время он молчал.
   Мне показалось, что, когда он смотрел на Надю и Каролину, его взгляд становился чуть теплее. Но стоило Каролине почувствовать это, в ее глазах появлялась настороженность и она смотрела на него далеко не так дружелюбно. Мне вспомнились ее слова, которые она сказала по дороге к Флоре: «Я счастлива, что не родилась в такой семье, как твоя!». Может, именно такие мысли приходили ей тогда на ум.
   Хотя почему бы ей так думать? У нас был такой чудесный вечер. А бабушка была просто великолепна. Мы то и дело хохотали над ее шутками, и Каролина тоже. Она смотрела на бабушку с непритворной радостью. Но разве можно было смотреть на нее иначе? Даже Свея перестала метать недовольные взгляды.
   Надя уходила спать раньше нас, и Каролина пошла вместе с ней, чтобы проводить ее.
   Я ждала, что Каролина вернется, но она так и не пришла. Мама уверяла, что Каролина пожелала всем перед уходом доброй ночи, но ни я, ни Роланд этого не слышали.
   Я заметила, что Роланд разволновался, когда она не вернулась. Он все время поглядывал на дверь и в конце концов встал и ушел. Я решила, что он пошел наверх, чтобы попытаться вернуть Каролину. Но через минуту он возвратился один.
   Остаток вечера он просидел с отсутствующим видом, а когда мы стали расходиться, быстро прошептал мне, что Каролина пропала. Ее не было в своей в комнате, когда он за ней поднялся. Ее не было нигде в доме. Должно быть, ускользнула через черный ход на кухне сразу после того, как уложила Надю. Никто ничего не заметил. И это тоже было хорошо. «Она, конечно, вернется к утру», – сказал Роланд. Но вид у него был грустный и разочарованный. Он не представлял, что Каролине делать на улице. В Рождество!
   Я ничего не ответила. Но, конечно, тут же подумала про парня, которого видела недавно в городе. Он был настолько похож на Каролину, что мог оказаться ее братом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   В двенадцать часов все ушли спать. Свет в доме погас, и наступила тишина.
   Я волновалась за Каролину.
   Свея собиралась пойти на рождественскую заутреню в шесть часов. Значит, она встанет после пяти. Каролина этого, наверное, не знала. Она обычно не интересовалась такими вещами.
   Время шло.
   Я не могла заснуть и лежала, прислушиваясь, не открывается ли дверь и не скрипят ли ступеньки лестницы. Мне нужно было услышать, как Каролина вернется, и предупредить ее. До сих пор ей просто везло, когда она убегала по ночам. Конечно, Свея подозревала ее, но не могла ничего доказать. Нетрудно догадаться, что произойдет, если она узнает, что Каролина не осталась дома даже в рождественскую ночь.
   Сна не было ни в одном глазу, я вздрагивала от малейшего шороха. Мне все время чудились странные звуки, словно кто-то отпирал дверь и крадучись шел по лестнице. Я приоткрыла дверь своей комнаты, чтобы увидеть, как Каролина будет возвращаться к себе.
   Вот уже четыре часа. Скоро половина пятого. Мои маленькие часы висели на цепочке рядом с кроватью и тикали. Минуты шли. Каролина не появлялась.
   В пять зазвонил будильник у Свеи. Обычно я даже не слышала его, но тут подскочила на кровати. Мне казалось, что он грохочет. Сразу после этого Свея начала возиться на кухне. Беда приближалась. Если Каролина вернется сейчас, все пропало. Я до смерти разволновалась.
   Неужели я ничего не могу сделать?
   Но если Каролина увидит в кухне свет, может, она догадается, что ей не стоит идти через черный ход? Да, конечно. На это можно рассчитывать. Каролина – не дурочка. Возможно, тогда беды удастся избежать.
   Я выскользнула из постели и спустилась по лестнице в прихожую. Буду сидеть здесь в темноте и ждать Каролину. Как только она вернется, спрячу ее, пока Свея не уйдет.
   В прихожей стоял небольшой гардероб. Я осторожно приоткрыла его дверцу, чтобы все было готово к приходу Каролины. Из гардероба повеяло холодом. Я стояла босая, в одной ночной рубашке и начала мерзнуть.
   Огонь в камине уже погас. Но в прихожей висела папина шуба. Я шмыгнула туда, поджав ноги, села на галошницу, закуталась в шубу. И стала ждать.
   Вдруг Свея вышла из кухни. Я услышала, как она ходит рядом, в испуге метнулась в ледяной гардероб и прикрыла за собой дверцу. Через мгновение Свея прошла мимо и даже задела дверцу гардероба. Я крепче ухватила замок, чтобы он не выскользнул из руки. Если Свея заметит, что дверца не закрыта, а только прикрыта, она повернет в замке ключ и запрет меня.
   Свея выгребла из камина золу, положила уголь и разожгла огонь. Она не торопилась. Мне было безумно страшно. Пальцы, державшие замок, закоченели. Я их уже не чувствовала. Я была готова в любую минуту выпустить замок. Дверца откроется, и тогда… Что же я тогда скажу? Как мне объяснить, что я здесь делаю? К тому же с минуты на минуту может вернуться Каролина. Ничего не подозревая, конечно.
   Вот Свея наконец закончила с камином. Но что же она там еще делает? Почему не уходит? Я слышу, как она тяжело ступает и возится с чем-то. Поправляет одежду на вешалке, зонтики в подставке и шляпы на полке. Неужели она никогда не уйдет!
   Вот наконец Свея ушла. Я перевела дух, но все еще боялась пошевелиться. И тем более выйти из гардероба. Я не знала, в какую дверь Свея будет выходить, когда отправится в церковь. До смерти напуганная и замерзшая, – я стояла в гардеробе, вцепившись в замок.
   Никак нельзя, чтобы, после того как я столько здесь просидела, Свея обнаружила меня в последнюю минуту. Только из-за моей небрежности.
   Я ждала и прислушивалась. Свея прохаживалась туда-сюда между буфетной и кухней. Когда же эта женщина наконец уйдет?!
   Вот она снова вернулась в прихожую посмотреть, горит ли камин. Я поняла, что она спешит. Наверное, ей было уже пора идти к заутрене. Мимоходом она задела дверцу гардероба, та хлопнула, и мое сердце ушло в пятки.
   Свея сделала шаг назад, проверила дверцу, решительно повернула в замке ключ и ушла восвояси. Меня заперли. То, чего я так боялась, произошло.
   И вот я стояла в гардеробе. Босиком. В тоненькой ночной рубашке. Шкаф был треугольным и тесным. Темным, хоть глаз выколи. Ледяным. На полу валялись принадлежности для крокета: молотки, дужки и шары, на которые я то и дело ставила замерзшие ноги. По стенам на гвоздях и крючках висели плащи и летняя одежда. Ничего, во что можно было бы закутаться. Я думала, что замерзну насмерть.
   Свея ушла.
   Весь дом спал.
   Что я могла сделать?
   Замок изнутри не открывался. К тому же окоченевшие пальцы не слушались. Я стала ощупывать все вокруг, но натыкалась лишь на деревянные стенки и гвозди. Я не могла даже сесть, только стоять. Гардероб был тесным и темным, словно могила. Я чувствовала себя так, будто меня похоронили заживо.
   Вот пробили напольные часы в гостиной – шесть раз. Каролины все еще нет. Но у меня уже не осталось сил волноваться. Худшее, что может теперь случиться, – если Свея встретит Каролину на улице. Но что я могла с этим поделать?
   Я перестала об этом думать. Прислонилась к стене, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я услышала, как кто-то поворачивает ключ в замке парадной двери.
   Моим первым желанием было броситься на дверцу гардероба, колотить по ней и кричать. Но я сдержалась. Я не была уверена, что это пришла Каролина. Ведь я не знала, который час. Это могла быть Свея, вернувшаяся из церкви. Прошло не больше часа.
   Кто-то прошел в прихожую. Я прислушалась к шагам.
   Нет, это не могла быть Свея. У нее тяжелая походка. К тому же у нее нет причин красться, а эти шаги были крадущимися. Неожиданно они стихли. Наверное, Каролина сияла ботинки, чтобы тайком подняться по лестнице.
   Тут я осторожно постучала в дверцу. В ответ – ни звука. Я постучала снова и тихо проговорила:
   – Каролина, это я.
   Снова тишина.
   – Помоги мне! Меня заперли.
   И тут я услышала ее голос. Она склонилась к дверце и прошептала в щелку:
   – Я открою тебя. Но обещай, что дашь мне убежать, прежде чем выйдешь из гардероба. Обещай!
   Я не понимала, что она имела в виду, но главное – я смогу выйти. Я пообещала.
   – Тогда я отпираю замок.
   Она быстро повернула ключ, и я услышала, как она бежит по лестнице без ботинок, но разглядеть ее не успела. Окоченевшая, я вывалилась из шкафа. И побежала наверх, в свою комнату. В это время я слышала, как Каролина поднималась по чердачной лестнице. Странно… Почему она хотела убежать прежде, чем я выйду? Это как-то глупо. Может, чтобы избежать вопросов о том, где она была?
   Часы показывали почти половину седьмого. Во всяком случае, теперь она уже дома. Это главное. Я забралась под одеяло и долго еще дрожала, пока наконец не согрелась и не заснула. Проснулась только в начале десятого. В доме было тихо, и казалось, что никто еще не поднялся. Я попыталась снова заснуть, но не смогла; тогда я встала и оделась.
   Внизу, в столовой, уже накрыли завтрак, но никого не было. В полумраке гостиной у окна потрескивала маленькая керосиновая лампа, и все еще пахло гиацинтами и сургучом от рождественских подарков.
   Я хотела пойти в библиотеку посмотреть, какие книги достались на Рождество маме и папе – я знала, что их оставили там, но не успела посмотреть их вчера, – как вдруг меня остановил донесшийся оттуда шепот. В библиотеке горел свет и шептались двое.
   Одной из них была бабушка, голос другого я не узнала. Может, это папа? Или мама? Я уже хотела раздвинуть портьеры и зайти, как заметила бабушку. Она стояла у окна спиной ко мне. В комнате был полумрак. На столе горела всего пара свечей. Вдруг бабушка повернулась и направилась к кому-то, кого я не видела, раскрыв объятия.
   – Не думай, что я не понимаю. Слышишь, дорогая детка … – прошептала она.
   Мне показалось, что в глазах у нее блестели слезы, и я поспешно задернула портьеры. Идти туда сейчас было ни к чему. Да мне и расхотелось. Бабушка и слезы – это что-то несовместимое. Увидев ее такой, я смутилась и задумалась.
   Я вернулась в столовую, где столкнулась со Свеей.
   – Ах, Берта, вы уже проснулись? Хорошо! Завтрак подан. Или вы желаете дождаться остальных? Не знаю, куда это все запропастились, – сказала она и ушла на кухню.
   Я осталась, сама не знаю почему. Но мне не хотелось уходить из столовой. Здесь тепло, горели свечи и накрыт праздничный стол.
   Свея вернулась, неся горячую, дымящуюся рисовую кашу. Она взглянула на меня.
   – Вы еще не позвали остальных? Кого-нибудь ждете?
   – Нет, я только подумала… А где Каролина?
   – Думаю, она застилает постели. Мы уже поели кашу. Ведь нам приходится вставать чуть свет и приниматься за работу – мы должны завтракать рано. Берта, скажите, пожалуйста, всем, что завтрак подан.
   Я быстро вышла. Труднее всего всегда было разбудить Роланда, поэтому я решила начать с него. Я вооружилась стаканом холодной воды, это помогало. Если пригрозить капнуть ему на спину, он тут же вскочит. Но на сей раз это не понадобилось. Роланд уже встал. И даже вполне проснулся.
   – Каролина вернулась! – закричал он, едва завидев меня.
   – Я знаю.
   – А ты знаешь когда?
   Роланд посмотрел на меня, но я опустила глаза и покачала головой. У меня не было никакого желания рассказывать ему, что произошло утром, и, когда он сообщил мне, что слышал, как кто-то ходил по дому около пяти часов, я ничего не сказала. Это, конечно, была Свея, но какая теперь разница?
   – Каша на столе, – только и сказала я, – тебе лучше поторопиться.
   Когда я вернулась в столовую, вся семья уже была там. Каролина обходила всех, разливая чай в чашки. Наверное, она понимала, что это из-за нее меня заперли в гардеробе. Но не показывала виду и даже ни разу на меня не взглянула. Однако с улыбкой смотрела на Роланда, лицо которого тут же засияло блаженством.
   После обеда бабушка собралась уезжать. Мы пытались уговорить ее остаться на все праздники, или хотя бы еще надень, но напрасно. Если она сказала, что будет с нами на Рождество, это значит только на Рождество и ни днем позже.
   Мы с папой провожали ее к поезду. На вокзале я оказалась на пару минут с ней наедине. Папа встретил коллегу-учителя из школы, которому он хотел сказать пару слов.
   Бабушка смотрела на меня. У нее был серьезный взгляд. И вдруг она раскрыла руки точно так же, как я видела утром в библиотеке, чтобы обнять меня:
   – Дорогая детка…
   И те же самые слова. Но теперь она говорила их мне. Я бросилась в ее объятия, и она крепко прижала меня к себе. Не знаю почему, но вдруг мне пришло в голову, что там, в библиотеке, бабушка могла шептаться с Каролиной.
   Я увидела, что папа прощался со своим приятелем. Мне надо было спешить.
   – Бабушка!
   – Да, детка?
   – Вы давно знаете Каролину?
   – Довольно давно. А что?
   – Вы не знаете, почему она не рассказывает нам о своем брате?
   – Что ты имеешь в виду?
   Бабушка пристально смотрела на меня. Меж бровей у нее появилась морщинка. Она сердится на меня? Нет, ей не на что сердиться. Я смотрела на нее в упор.
   – Я говорю о брате Каролины. Почему она никогда не говорила, что у нее есть брат?
   Бабушка покачала головой и удивленно ответила:
   – Я не понимаю …
   – И я тоже. Ведь Каролина никогда ничего не скрывает от нас.
   Бабушка сжала мою руку и хотела что-то сказать, но тут подошел папа. Они заговорили о чем-то другом, но морщинка меж бабушкиных бровей так и не исчезла. Даже когда она стояла у окна купе и махала нам рукой.
   – Бабушка, напишите мне! – прокричала я, и она кивнула.
   Вскоре после ее отъезда пришло письмо, но, к сожалению, в нем не было ни слова о Каролине и ее брате. Если бабушка и знала что-то, она решила оставить это при себе. Но, может, она ничего и не знала.
   Вскоре я перестала об этом думать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Конец декабря выдался снежным. И дом, и сад, и весь наш город – все утопало в мягком снегу. Вокруг стало тихо и бело. Мы выходили во двор, в это снежное царство, лепили из снега фонарики и вставляли в них стеариновые свечи. На следующий день фонарики заметало бесследно. Снег шел и шел. И мы лепили новые фонарики…
   Казалось, в этом белом мире не осталось никого, кроме нас. Но мы не огорчались. С нами ведь был папа. Наконец-то он все время был дома, и мы только сейчас поняли, как нам его не хватало. Дом словно преобразился.
   Когда Роланд и я были маленькими, папа проводил с нами гораздо больше времени. А на Надю у него всегда не хватало времени. И только сейчас она словно впервые познакомилась с папой. От его присутствия нам становилось хорошо и уютно, казалось, что он вернулся из долгой поездки. Надя же, напротив, стала беспокойной и неугомонной. Она ревниво следила за папой: чуть только он сядет – Надя забиралась к нему на колени, стоило ему встать – и она тут же просилась на руки.
   «Хочу на ручки!» – пищала она, как маленькая, и тянулась к папе. По-моему, она пыталась восполнить упущенное в раннем детстве. Надя капризничала – не отпускала от себя папу ни на шаг, ходила за ним по пятам. Я удивлялась его выдержке. Мое терпение уже давно бы лопнуло, а он – хоть бы что.
   Отвлечь Надю от папы могла только Каролина. Хотя бы ненадолго, но все же… Никто так не умел играть с Надей, как она. Они обожали друг друга. При ней Надя успокаивалась, переставала капризничать, вновь становилась прежней. Чувствовалось, что и Каролине с ней хорошо. Она была Наде как сестра. И гораздо лучше меня, потому что никогда не теряла терпения.
   После бабушкиного отъезда Каролина казалась немного расстроенной. А может, бабушка тут ни при чем. Может, причиной был снег, из-за которого она оказалась взаперти. Ведь она так дорожила свободой.
   Я все еще беспокоилась о ней и часто просыпалась по ночам, пытаясь различить в тишине звуки и шаги, которые могли бы означать, что Каролина тайком выходит из дома. Но все было тихо.
   На Новый год Свея собиралась к родственникам в деревню, потому что Рождество она встречала с нами. Уже давно было решено, что она уедет вечером тридцать первого, после того как приготовит все необходимое для праздничного стола. На этот раз она особенно усердствовала. Ее хлопоты раздражали Каролину, так как означали, что на нее, Каролину, Свея нисколько не надеется. А ей очень хотелось самой приготовить праздничный ужин и, воспользовавшись случаем, показать, на что она способна. Но Свея стояла на своем. Она твердила, что праздник будет для нее испорчен, если что-то останется недоделанным. Нет, оставлять кухню на кого-то другого она боится.
   Каролина вспылила. Вот оно что! Выходит, Свея старается тут ради собственного спокойствия? Да, иначе Свее праздник будет не в праздник.
   – Даже если я пообещаю, что сделаю все как надо? – Каролина обиделась. – Я же знаю, что справлюсь.
   – Возможно. Но я привыкла надеяться только на себя.
   В жизни надо рассчитывать прежде всего на свои силы. Этому Свея научилась на собственном горьком опыте. И не хочет повторять старых ошибок.
   На лице Каролины мелькнула усмешка.
   – Трудно, наверное, жить, никому не доверяя…
   – Вовсе нет. Но и полагаться на кого попало нельзя. Отвечать-то мне придется.
   Взгляд Каролины стал недобрым.
   – Все это на самом деле – пустое важничанье. И почему вы, если так полагаетесь на себя и не доверяете никому другому, не хотите получить право голоса и участвовать в управлении страной? Такого поворота Свея не ожидала.
   – Политика – не женское дело! Заруби себе это на носу! – отрезала она.
   – Ах вот как! – Каролина вызывающе рассмеялась. – Значит, по-вашему, правильно, что мужчины голосуют друг за друга и выбирают повсюду только мужчин?
   На Свею было жалко смотреть. Разговор принял неожиданный оборот, и она невпопад ответила:
   – Жены должны повиноваться мужьям своим. Кстати, на земле гораздо больше женщин, чем мужчин. Так-то!
   – Но, Свея, – раздражение Каролины сменилось удивлением, – разве оттого, что женщин большинство, им нечего сказать?
   В словах Свеи не было логики. Каролина устало покачала головой – продолжать спор не имело смысла. Но Свея злобно фыркнула и заявила, что если Каролина не одумается и не перестанет задирать нос, она как пить дать останется старой девой.
   – Я говорю это для твоей же пользы! Гордыня до добра не доводит, запомни это!
   Каролина ничего не ответила и спокойно взялась смазывать противни, выполняя поручение Свеи.
   – Что касается меня, то я никогда не хотела выйти замуж. Но это я! – на всякий случай добавила Свея. Она заметно нервничала.
   А Каролина молча и усердно продолжала свою работу. Она даже бровью не повела. Свея не знала что подумать. Наконец она не выдержала и послала Каролину расчищать снег. Меня Свея тоже выпроводила, так как я слышала их разговор от слова до слова, хотя участия в нем не принимала. Свея никого не желала видеть. Ей хотелось побыть одной. Я понимала, что мое присутствие во время стычки с Каролиной Свее не понравилось, но насколько сильно это ее задело, стало ясно лишь несколько дней спустя.
   Впервые последнее слово осталось не за ней, и это не давало ей покоя.
   За день до Нового года мы оказались дома одни – я и Свея. Все разошлись кто куда. Мама пошла с папой на кладбище, на могилу брата, а мне поручила написать новогодние поздравления, потому что у меня самый красивый почерк. На самом деле красивее всех пишет мама. Своей похвалой она просто рассчитывала меня подкупить и сделать сговорчивее. Мама и Свея часто прибегали к таким наивным уловкам, а папа – нет.
   К тому же, уходя, мама попросила Свею проследить, чтобы поздравления были написаны. Мама знала, что это поручение придется Свее по вкусу, и явно заискивала перед ней.
   Можно подумать, что я маленькая, поэтому за мной нужен глаз да глаз. Смешно даже. Мне, конечно, следовало возразить, но не хотелось затевать спор. Я даже решила им подыграть. Например, мне ничего не стоило сразу сесть и написать эти поздравления, но тогда я лишила бы Свею ее роли. А это было бы несправедливо. Поэтому, вместо того чтобы заниматься открытками, я тайком устроилась читать книжку. Когда Свея обнаружила это, она, естественно, тут же отобрала ее у меня и торжествующим тоном объявила:
   – Верну только после того, как ты напишешь поздравления!
   Я, конечно, взяла новую книжку и притворилась, что прячу ее, когда Свея опять заглянула в комнату. Она требовательно протянула руку:
   – Отдай мне книгу!
   Я отказалась. Если ломать комедию, так до конца! И тут Свея выдала себя. Мстительно глядя на меня, она прошипела:
   – Я давно могла бы кое о чем рассказать хозяйке. Хотя бы о том, что недавно произошло на кухне, когда ты бесстыдно подслушивала чужие разговоры и своим поведением подзадоривала Каролину на дерзости. Я хозяйке пока ничего не говорила, хотела как лучше. Но не думай, что я об этом забыла: рассказать ведь никогда не поздно! Так что лучше уж прямо сейчас сесть и написать открытки!
   Тут-то я и поняла, что Свея была сильно задета и пыталась взять реванш, одновременно показав свое благородство – вот, мол, какая я хорошая: могла наябедничать, но не сделала этого. И потому, низко опустив голову, я протянула ей книжку и послушно села сочинять поздравления.
   Самолюбие Свеи было удовлетворено. Когда мама вернулась домой, Свея с подчеркнутой сдержанностью вернула мне книжку, давая маме понять, чьей заслугой было написание открыток. Я подыграла ей и изобразила легкое раскаяние. Мама обратила все в шутку. Она прекрасно поняла, как в действительности обстояло дело, но предпочла этого не показывать и похвалила нас обеих. Наш маленький спектакль удался на славу. В то время я еще, не стыдясь, участвовала в представлениях такого рода. Но ни за что не стала бы делать это теперь.
   До самого своего отъезда Свея пребывала в возбужденном состоянии. Она до последней минуты давала наставления Каролине. Ее взгляд тревожно останавливался на каждом из нас: «Как же вы тут без меня справитесь?» Особенно она беспокоилась за «хозяйку», которая оставалась одна-одинешенька со своей непутевой семьей. Может быть, Свее лучше никуда не ездить?
   Наконец она все же отправилась в путь. Мама проводила ее до ворот.
   – С наступающим Новым годом, Свея! Мы вас будем ждать.
   Свея достала платок и высморкалась.
   – Милые вы мои. Дай Бог, чтобы все обошлось. Ее голос звучал плаксиво и растроганно. Свея стояла у ворот и махала платком, пока мама не вошла в дом.
   – Как на Северный полюс собирается, – сердито фыркнул Роланд. – Хоть отдохнем от нее.
   – Роланд! Разве можно так говорить!
   Разумеется, мы прекрасно обошлись без Свеи. И Роланд ехидно заметил, что именно этого она больше всего боялась. Каролина потрудилась на славу и превзошла самое себя. Она придумывала и готовила собственные блюда. Кушанья, приготовленные Свеей, так и остались нетронутыми. Каролина считала, что на холоде они не испортятся и мы можем оставить их «на после праздников», а пока для разнообразия поесть что-нибудь другое. Мы были совсем не против разнообразия, ведь блюда Каролины сильно отличались от тех, к которым мы привыкли – она готовила простую, здоровую пищу.
   «Пожалуй, нам вполне достаточно одной Каролины», – заметил как-то папа. Но мама и слышать об этом не хотела. Она пришла в ужас: Каролина, конечно, молодец, но все же Свея это Свея. Хорошо, она не слышала, что сказал папа. Можно себе представить, как бы она огорчилась.
   Новый год Каролина встречала с нами. Мы играли в разные игры, читали вслух отрывки из книжек, полученных в подарок на Рождество, Надя пела, а мама с папой аккомпанировали ей на пианино в четыре руки.
   Роланд декламировал стихотворение Фрединга [4 - Фрединг Густав (1860 – 1911) – шведский поэт и критик. – Здесь и далее примеч. пер.] «Старый горный тролль». Когда он дошел до строчки: «Ее мечтал ласкать и целовать я, мечтал баюкать солнышко мое», я подумала, что он совсем сошел с ума, и старалась не смотреть в его сторону, потому что он, как заколдованный, неотрывно пялился на Каролину. Правда, читал он хорошо, выразительно, но его влюбленность была такой явной, что не могла остаться незамеченной, хотя виду никто не подал. Да и сам предмет его обожания сохранял полную невозмутимость.
   Чем ближе к полуночи, тем торжественнее становилась обстановка. Папа сел за пианино и сыграл две сонаты Шуберта, а мы зажгли все свечи.
   В двенадцать часов зазвонили церковные колокола – по ним мы обычно проверяем время, – а вслед за ними начали бить часы у нас дома. Я всегда побаивалась этой минуты. Не самого двенадцатого удара и не того, что он означал; смущал торжественный вид окружающих, и всегда казалось, что мы преувеличиваем серьезность происходящего: смотрим друг другу в глаза, и у мамы от волнения наворачиваются слезы, а у меня перехватывает дыхание.
   В этот раз все прошло гораздо спокойнее. Наверное, оттого, что с нами была Каролина, которая не любила пафосных сцен. Ее подчеркнутая невозмутимость, к счастью, удерживала окружающих от открытого проявления чувств. По-моему, для нее оно было так же мучительно, как для меня.
   Папа открыл окно, и колокола звонили над самыми нашими головами, пока не отгудел и не замер звук последнего удара. Все подняли бокалы и поздравили друг друга с Новым годом.
   Наступил 1912 год.
   Но только оставшись одна в своей комнате и закрыв за собой дверь, в полной мере ощутила я приближение чего-то нового. Только когда одинокий огонек моей свечи, стоявшей на подоконнике, вспыхнул и отразился в беспредельной черноте зимней ночи, лишь тогда для меня начался новый год.
   Когда-то я получила в подарок от папы маленькую книжечку для записи умных мыслей – своих и чужих. Она была в синем кожаном переплете с золотым обрезом. Правда, я редко ее открывала. И даже те немногие мысли, что там были записаны, в основном принадлежали не мне. Для моих она казалась слишком красивой.
   Но все-таки в новогоднюю ночь, когда я оставалась одна, в моей книжечке обычно появлялось несколько новых строчек. Текст этот я, как правило, сочиняла заранее: что-нибудь такое, что хотелось запомнить и о чем стоило поразмыслить.
   Однако в последние дни произошло слишком много событий, и я не успела ничего придумать. Помог один верный способ: нужно открыть наугад какую-нибудь хорошую книгу и прочесть первую попавшуюся на глаза фразу. Так я и сделала.
   Бабушка подарила папе сборник Мориса Метерлинка, получившего в том году Нобелевскую премию. Книга называлась «Сокровище смиренных» и очень понравилась папе.
   Я открыла ее наудачу и прочла следующие строчки: «Истинная жизнь, которая одна оставляет после себя след, рождается в тишине». Фраза показалась мне красивой, и я тут же занесла ее в книжечку. Затем перелистала еще несколько страниц и увидела другую мысль: «Слово – время, молчание – вечность». Записала и ее. Я не совсем поняла, что имел в виду автор, но фразы звучали убедительно и были под стать книжечке, к тому же я надеялась когда-нибудь разобраться в их смысле.
   Довольная собой, я закрыла книжечку, погасила свет и легла. Но почти тут же снова села в постели – сон как рукой сняло. Не звуки и не шаги стали причиной моего внезапного пробуждения. Сама не зная почему, я вскочила с сильно бьющимся сердцем, прислушалась, но ничего не услышала: в доме было тихо и сонно.
   Тогда я выбралась из постели, проскользнула к окну, приподняла гардину и зажмурилась: луна только что выглянула. Близилось полнолуние, и весь наш сад купался в ярком лунном свете. Снег отливал голубизной и, казалось, был усыпан драгоценными камнями.
   Стояла полная тишина. Яблони отбрасывали на снег причудливые тени. Их заиндевевшие ветви сверкали на темном фоне неба. Это было похоже на сказку. Наш маленький дом стоял в волшебном саду, залитом удивительным светом. Я не отходила от окна, разглядывая незнакомый мир.
   1912 год действительно наступил.
   Я смотрела и не могла насмотреться. Зрелище, прекраснее которого мне никогда не приходилось видеть, ошеломило меня. По спине побежали мурашки. Чем дольше я смотрела, тем красивее казалась эта картина. Луна плыла по небу блестящим кораблем, а между небом и землей протянулась завеса, сетчатая пелена из тончайших серебряных нитей. От такой красоты у меня сжалось сердце. Хотелось взлететь, покинуть свое тело и парить над садом, а потом раствориться в лунном свете или превратиться в снежинку и исчезнуть…
   Внезапно я поняла, что в саду кто-то есть. На снегу вырисовывались очертания стоявшего человека, лицо которого было обращено к луне. Через мгновение он исчез, но тут же по снегу заскользила тень. Быстро и бесшумно она двигалась к воротам. Кто это был? Я отчетливо видела тень, но не могла разглядеть, чья она. На какую-то секунду на дороге показалась и снова исчезла тоненькая фигурка со свертком в руках. Сомнений не оставалось – это был брат Каролины.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Конечно, Каролина имела полное право приглашать к себе брата. Никто из домашних не стал бы возражать. И ей следовало знать это. Тогда для чего нужны эти тайные ночные визиты? Почему он избегает встреч с нами? Такая боязнь дневного света казалась подозрительной, словно Каролина стыдилась своего брата и старалась прятать его от всех.
   Я терялась в догадках. Почему Каролина так поступает? Ведь она всегда предпочитала говорить правду.
   Конечно, она могла думать, что ее дела нас не касаются. Она отстаивала свою свободу и независимость, а независимость, как видно, не всегда располагает к откровенности.
   Разумеется, Каролина вовсе не обязана сообщать, что ее брат живет в нашем городе. У нее вполне могут быть причины скрывать это. Но тогда и ему незачем тайком бывать у нас, пока мы спим. Что-то здесь нечисто. Но думать о Каролине плохо не хотелось.
   На душе было скверно. Почему она больше не доверяет нам? Мне? Чего ей бояться? Неужели она считает, что мы не пустим ее брата на порог из-за того, что он бедно одет? Нет, так думать она не может. Значит, у нее есть причины для молчания. Ведь мы ничего не знаем о ее семье.
   Не следовало быть излишне подозрительной. И все же неизвестность мучила меня. О существовании брата знала только я, мне было и решать, что делать дальше. Я собралась поговорить с Каролиной, но уже через мгновение поняла всю глупость такого поступка: я могла навсегда лишиться ее доверия.
   И вот я думала-думала, но так ничего ей не сказала. До чего же противно сомневаться в том, кого любишь. У меня даже голова разболелась.
   Смущало и то, что стоило Каролине появиться, как сомнения исчезали. Головная боль проходила, и я совершенно успокаивалась. Один ее взгляд – и уже верилось, что она не способна ни на что дурное. Как можно подозревать ее? Я от души раскаивалась.
   Присутствие Каролины, звук ее голоса рассеивали мои сомнения, и я уже не видела ничего странного в этой истории. Но ночью, оставшись одна, снова поддавалась беспокойству. Отовсюду слышались звуки. Кто-то прокрадывался в дом, лестница скрипела, снежный наст хрустел под окном. Усилием воли я заставляла себя не выглядывать на улицу.
   Наконец я твердо решила оставить подозрения. Я должна доверять Каролине. Когда-нибудь она сама обо всем расскажет, нужно просто подождать. Да и не хотелось портить объяснениями те дни, когда Каролина вела хозяйство, – нам всем было так хорошо тогда.
   Свея собиралась вернуться в начале января, чтобы успеть подготовиться к крещенским праздникам. Она еще не знала, что стряпать не придется, – почти все ее кушанья остались нетронутыми.
   Каролина надеялась приятно удивить Свею.
   – А что, разве плохо – узнать, что не нужно сразу по приезде становиться к плите? – простодушно говорила она.
   Я, правда, сомневалась, что Свея обрадуется. Да, честно говоря, Каролина и сама, кажется, не очень верила в то, что говорила.
   Хлеба, испеченного Свеей к Рождеству, осталось мало. Правда, до ее возвращения хлеба наверняка бы хватило, но Каролина все же замесила тесто. Ей хотелось для разнообразия угостить нас хлебом своего приготовления. Она не упускала случая проявить себя. Будь здесь Свея, Каролине никогда не представилась бы такая возможность.
   Каролина была изобретательна и любила готовить. Кроме того, в отличие от Свеи, которая всегда стряпала в одиночестве, Каролина с удовольствием принимала любую помощь. А потому и Роланд, и я, и Надя много времени проводили на кухне. Особым усердием отличалась, конечно, Надя, которую Свея даже на порог кухни не пускала.
   Я с удовольствием вспоминаю эти дни. Всем нам тогда было хорошо. Правда, у Роланда появилась утомительная привычка шутить к месту и не к месту. Так он пытался привлечь внимание Каролины. По-моему, он вел себя глупо, но, возможно, я воспринимала бы все иначе, не будь он моим братом. Каролина на него не сердилась – у нее было завидное терпение.
   Но вот вернулась Свея. Она предстала перед нами с видом ангела-хранителя, к которому взывали и который наконец явился, чтобы восстановить порядок. Велико же было ее разочарование, когда она не увидела ожидаемого печального запустения. Маленькие сюрпризы Каролины ее совсем не обрадовали. С недоверчивой миной она зашла в кладовую, заглянула в кастрюли и пощупала хлеб. Все было безупречно. Она искала и не находила повода к чему-нибудь придраться. Да, не о таком возвращении она мечтала. Не нужно было ни за что хвататься. Все шло своим чередом. Вот тебе и раз!
   Конечно, о похвалах не могло быть и речи. Наоборот, Свея притворилась, что не видит ничего особенного в том, что Каролина справилась с хозяйством: было бы удивительно, если бы она не справилась. Нет, Свею этим не удивишь!
   Но дело было именно в том, что Свея удивилась. Пошатнулась ее вера в себя. Свея всерьез начала беспокоиться.
   Неужели эта девчонка, Каролина, собирается с ней тягаться? А может быть, даже хочет ее перещеголять? Не бывать этому!
   Однако Свея была не глупа; хотя и злилась на Каролину, ничем этого не показывала. Она старалась держаться как обычно, и все же я заметила в ее поведении некоторые странности. Например, то, как она входила в комнату. Раньше о ее приближении мы узнавали задолго до ее появления. Ее тяжелую уверенную поступь было невозможно перепутать ни с чьей. Коротко постучав, она открывала дверь, делала свое дело и тут же удалялась, не оглядываясь.
   Теперь она ни с того ни с сего стала ходить на цыпочках, стараясь двигаться бесшумно; молча, без стука останавливалась у дверей; по-птичьи вытянув шею, пыталась рассмотреть, есть ли кто в комнате. Заметив кого-нибудь, она сразу же уходила, предварительно окинув взглядом комнату, словно надеясь раскрыть заговор. Вообще Свею было не узнать. И появлялась, и исчезала она теперь совершенно беззвучно.
   Похоже, она всерьез опасалась Каролины. И неудивительно. Она уехала всего на несколько дней, но этого оказалось достаточно, чтобы ее положение пошатнулось. Каролина потеснила ее. Раньше мы по любому поводу обращались к Свее, а теперь шли к Каролине, и она легко разбиралась во всем, что до сих пор было под силу лишь Свее. Понятно, что Свее это пришлось не по вкусу.
   Свея решила дать Каролине бой. Сначала она, очевидно, рассчитывала на легкую победу. Иметь такое влияние в доме да не справиться с Каролиной! Но легче сказать, чем сделать. Ведь Каролина тоже не промах. Ее никак не удавалось застать врасплох. Она старалась избегать споров со Свеей, была подчеркнуто доброжелательна и услужлива.
   Жаль, что Свея не понимала: захоти она только – и Каролина с радостью подружилась бы с ней. Стоило ей хоть раз отвлечься от собственной персоны, и она наверняка бы заметила, как старается Каролина проявить себя. Она и не думала соперничать со Свеей, просто жадно хваталась за любую возможность быть полезной и показать: она тоже на что-то годится.
   Но Свея подозревала Каролину в корысти и видела в ней лишь соперницу и врага. Она жестоко раскаивалась в том, что не послушалась внутреннего голоса и не уговорила маму сразу отослать Каролину назад. Тогда сделать это было намного легче, но и теперь еще не поздно. Никому не удастся безнаказанно посягать на ее место в доме.
   Свея решила исподволь бороться со всемогуществом Каролины. К сожалению, ее намерения разгадала одна я. Заметив, как Свея следит за каждым шагом Каролины, я поняла, что, если у нее появится хоть малейшее подозрение, она не успокоится, пока не разузнает все до конца. Таинственная история с братом могла сильно навредить Каролине. Я должна была предостеречь ее.
   Но вдруг меня осенило: недреманное око Свеи обращено совсем в другую сторону. Она заметила влюбленность Роланда. Он был без ума от Каролины и не скрывал этого. Стоило ей где-нибудь появиться, Роланд тут как тут. Она шагу не могла ступить, чтобы он не увязался следом. Мне и то надоедало, а как Каролина его терпела – ума не приложу.
   К сожалению, она его еще и поощряла. А Свея это заметила. Вот так удача! У нее глаза загорелись от предвкушения того, что будет, когда мама с папой обо всем узнают. Для Свеи дела складывались как нельзя лучше: Каролина своими руками копала себе яму. Свее даже пальцем шевелить не придется. Это был лишь вопрос времени – Каролина и Роланд были так неосмотрительны, что могли выдать себя в любой момент. Свее оставалось сложить на животе руки и ждать.
   Она точно знала, как поведет себя, когда все откроется. Она встанет на защиту Роланда. Убедит маму с папой, что он не виноват, всему виной Каролина: мол, она из кожи лезла, чтобы ему понравиться, – нет ничего странного, что он не устоял. Она заставит родителей поверить, что перед ними отъявленная соблазнительница. И единственный выход – гнать ее из дома, чем быстрее, тем лучше. Они и сами должны это понимать.
   Да, Свея предвкушала развязку – это было видно невооруженным глазом.
   Втайне торжествуя, она исподтишка наблюдала за Роландом и Каролиной.
   Вот-вот случится непоправимое! Мне необходимо предупредить их.
   Я завела было разговор с Роландом, но он резко оборвал меня: мол, нечего лезть не в свое дело и болтать, о чем не знаю. Свои чувства к Каролине он не собирается обсуждать со мной. И ни с кем другим тоже. А на Свею ему наплевать. Эта старая карга просто завидует Каролине, потому что Каролина молодая и красивая. Если уж кого гнать из дома, так это Свею!
   Раз Роланд меня и слушать не хотел, я решила поговорить с Каролиной. Случай представился, когда, вернувшись из школы, я застала ее в саду, где она расчищала дорожки. Взяв лопату, я стала ей помогать. И сразу заговорила о главном.
   – Ты ужасно нравишься Роланду, – начала я.
   – Надо же….
   – И сама об этом знаешь.
   Она тут же повернулась ко мне спиной, и я почувствовала, что она напряглась.
   – Меня это не интересует.
   – Что-то не похоже.
   – Что значит «не похоже»?
   Ее голос звучал враждебно, но я продолжала:
   – А то и значит, что если бы тебе действительно было безразлично, ты бы его не поощряла. А так он все больше и больше в тебя влюбляется.
   – Тебе не кажется, что это его личное дело?
   – Нет, не кажется. Потому что от этого могут пострадать другие.
   – Какие «другие»?
   – Прежде всего ты. Заметила, что Свея за тобой шпионит?
   – Это меня тоже не интересует.
   – Тогда пеняй на себя. Во всяком случае, я тебя предупредила.
   Я видела, что Каролина рассердилась. Она с таким ожесточением сгребала снег, что он летел во все стороны. Я помогала ей. Некоторое время мы работали молча. Я видела только ее спину и не могла понять, о чем Каролина думает. Может быть, она обиделась?
   Вдруг меня осенило: я всегда считала, что Роланд безразличен Каролине. А если нет? Конечно, это казалось невероятным: для меня Роланд был еще ребенком, и я не понимала, как его ухаживания можно принимать всерьез. Но я забывала, что Каролина смотрит на него другими глазами. Я его сестра, мы вместе росли, а они познакомились только недавно. Может быть, ей с ним интересно. Тогда нет ничего странного в том, что она сильно на меня обиделась. Из моих слов девушка могла понять, что недостаточно хороша для моего брата. И что я веду речь именно об этом, а Свею приплела только потому, что не решаюсь говорить напрямик.
   Ну и ну! Что же я наделала! Конечно, Каролина меня неправильно поняла! Вот откуда ее резкость, ее нежелание говорить на эту тему. Я смертельно обидела ее. Ведь она так хотела заслужить наше признание! Я должна ей все объяснить, но не могу же я, в самом деле, сказать: «Только не подумай, что ты недостойна моего брата». Да, положение не из приятных!
   Я осторожно посмотрела на Каролину. Она все еще чистила дорожку, повернувшись ко мне спиной. И, конечно, чувствовала себя обиженной и несчастной. Пожалуй, лучше всего притвориться, будто ничего не произошло, и вернуться к нашему разговору. Тогда она сама поймет, что ошиблась.
   – Послушай, Каролина! – сказала я словно между прочим. – А правда, как тебе Роланд?
   Она пожала плечами. Ну и ответ! Даже не повернулась ко мне. Но я, как ни в чем не бывало, продолжила:
   – Про собственных братьев никогда толком не знаешь… Мне даже трудно судить о его внешности… – Тут я замялась, а потом выпалила то, что вовсе не собиралась говорить, словно меня вдруг прорвало: – А у тебя тоже так с твоим братом?
   Кто меня за язык дернул?.. Но ничего не произошло. Я даже подумала, что Каролина не расслышала. Она все так же убирала снег, правда, теперь повернувшись ко мне лицом, и я увидела, что она была совершенно спокойна.
   – Пожалуй, это бессмысленно, – сказала Каролина, и я подумала, что она имеет в виду наш разговор, но через мгновение она добавила: – Снега становится все больше и больше.
   Каролина ясно дала понять, что хочет сменить тему разговора, но я не собиралась сдаваться. Я жалела, что упомянула ее брата, но недоразумение с Роландом следовало прояснить. Поэтому я продолжала болтать:
   – Как, по-твоему, Роланд симпатичный?
   Каролина снова пожала плечами, продолжая сгребать снег.
   – Вроде симпатичный. Не кривой, не косой.
   Она огляделась, словно размышляя, за какой сугроб приняться в первую очередь. Но все-таки она мне ответила! А это уже кое-что! Я осмелела.
   – Ну и как? Он тебе нравится?
   Я спросила как бы шутя, но, похоже, она восприняла мой вопрос всерьез. Она задумчиво посмотрела на снег и медленно произнесла:
   – Нет, с чего ты взяла?
   Мне следовало понять, что я слишком далеко зашла. Но я ужасно разозлилась на Каролину и уже не владела собой. Как она могла быть такой равнодушной, когда дело касалось моего брата!
   – Тогда перестань морочить ему голову! – прошипела я. – В конце концов, это жестоко!
   Она в третий раз пожала плечами:
   – Зачем усложнять? Роланд понимает, что я шучу. Он вовсе не глуп.
   – Нет, но он влюблен в тебя. А с этим не шутят! Как ты не понимаешь, он все воспринимает всерьез.
   – А я тут при чем, скажи на милость? Поговори с ним сама, если ты о нем беспокоишься.
   Она снова начала чистить дорожки. Я подошла и забрала у нее лопату – ей придется меня выслушать.
   – Я беспокоюсь не о нем. А о тебе.
   Но она с невозмутимым видом протянула руку и сказала:
   – Верни мне, пожалуйста, лопату. Нужно закончить работу, а то нагорит от Свеи.
   Я отдала лопату и сразу почувствовала, что уже не могу повернуть разговор в нужное русло.
   – Ты слышала, что я сказала?
   Держа лопату на весу, она произнесла ледяным голосом:
   – Извини, я не хочу продолжать этот разговор.
   – Да ты, ей-богу, ненормальная какая-то!
   Я швырнула лопату в сугроб – собственное бессилие приводило меня в отчаяние. Неужели это Каролина? Такая недоступная, высокомерная? Я была в ярости. Конечно, глупо так выходить из себя. Только все испортила. Хотя у меня и так вряд ли что-нибудь бы вышло. К ней разве подступишься? Крепкий орешек! Не глядя на нее, я пошла домой. Но вдруг она преградила мне дорогу. Ничего не говоря, Каролина просто стояла и смотрела на меня. Совершенно спокойно. Что ей от меня надо?
   – Извини, что я вспылила, – сказала я. – Но я, правда, хотела как лучше.
   Она улыбнулась странной улыбкой.
   – А я не хотела «как лучше». Я хотела тебя проучить!
   Что это значит? Как это «проучить»? Я не поняла ее.
   – Да. Потому что ты была со мной неискренна. Ведь тебя беспокоит Роланд, а не я. Зачем было ломать комедию?
   Ну что тут скажешь, если она все понимает по-своему. Нет ничего труднее, чем убеждать людей в том, что говоришь без всякой задней мысли. Но пусть пеняет на себя. Роланда из дома не выгонят. А ее могут. Объяснять ей что-либо было бессмысленно. Мне следовало смириться с этим. Продолжать разговор было глупо, и мне захотелось как можно скорее уйти. Но когда я проходила мимо Каролины, она задержала меня. Просто преградила рукой дорогу и, спокойно глядя на меня, сказала:
   – Я все понимаю и не упрекаю тебя. Кровь – не вода. Знаю по себе. У меня тоже есть брат и сестры, правда сводные, но это все равно. Я понимаю, что ты чувствуешь, потому что и для меня нет никого ближе и дороже их. Я люблю их.
   Она смотрела мне прямо в глаза, слегка улыбаясь своей странной улыбкой. Я хотела ответить, но не находила слов. На этот раз я онемела от радости. Наконец-то она доверилась мне! Она призналась, что у нее есть брат и сестры.
   – О, Каролина, ты, ты… Я так рада. Я знала. Я уже…
   Но больше я не успела ничего сказать. Она вдруг уступила мне дорогу, демонстративно прошла вперед и, открыв передо мной дверь, с подчеркнутой почтительностью сделала книксен.
   – Прошу вас, фрекен!
   Я увидела в окне Свею, но все же успела повернуться к Каролине и прошептать:
   – Ты удивительный человек, Каролина. Смогу ли я когда-нибудь тебя понять?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Похоже, что буря, которая меня пугала, миновала нас. Опасность нам больше не угрожала. А может, и не было никакой опасности? Может, это игра воображения? Плод моей буйной фантазии, которая в очередной раз сыграла со мной шутку?
   Была середина зимы – самое темное время года. Лишь мерцающие огоньки свечей да керосиновые лампы освещали наш дом. Стоит ли удивляться, если при этом разыгрывалось воображение и дорисовывало увиденное, наделяя его несуществующими чертами?
   А если Свея вовсе не держала зла на Каролину? И не шпионила за ней и Роландом, бесшумно передвигаясь по дому на цыпочках? Может, она просто решила начать новую жизнь, поняла, что была слишком самоуверенной и властной? Хотела научиться вести себя скромнее и сдержаннее? Конечно, на Свею это не слишком похоже, но, может, на нее что-то нашло? Говорят, такое бывает.
   Во всяком случае, буря нас миновала. Это хотя и радовало, но одновременно немного смущало меня. Я была так уверена в своей правоте. Она подтверждалась столькими доказательствами. А теперь вдруг выясняется, что эти доказательства ровным счетом ничего не значат. Или просто я ослабила бдительность, потому что время шло, а ничего не происходило?
   Не знаю. Беда была в том, что, хотя я легко распознавала скрытые связи и таинственные комбинации, я так же легко находила им самые простые объяснения. Так же быстро, как муха становилась слоном, слон, в свою очередь, съеживался до размеров мухи. Вот и говорите после этого о волшебстве… и обмане зрения!
   Свея оказалась наивнее, чем мы думали. Роланд и Каролина были все так же заняты друг другом и так же неосторожны. Но интерес Свеи к этому предмету не превышал нормального интереса незамужней женщины ее возраста – во всяком случае, так утверждал Роланд. Например, она полагала, что все недозволенные вещи происходят в определенное время суток. Только после наступления темноты и никогда при свете дня. Роланду не разрешалось по вечерам подниматься к Каролине, хотя он, разумеется, все равно поднимался. Днем же, пожалуйста, они могли хоть несколько часов подряд оставаться одни во всем доме.
   Но тем не менее, как я уже сказала, обошлось без серьезных потрясений. Хотя вполне возможно, что на этот раз катастрофу предотвратило неожиданное событие, которое сыграло важную роль в жизни Свеи. Именно в то время у нас появился маленький «подкидыш».
   Случилось так, что однажды Каролина вернулась от Флоры в сильном волнении. Флора ничком лежала на топчане и обливалась слезами. Сначала от нее не удавалось добиться ни одного разумного слова, но потом Каролина все же поняла, в чем дело.
   Эдвин, старший из Флориных малышей, должен пойти в школу. Флора до последнего оттягивала это событие. Да и Эдвин был так мал, что никому в голову не приходило, что он уже дорос до учебы, а тут вдруг за ним пришли и забрали его. К величайшему горю всех домашних. Чтобы утешиться, Флоре пришлось принять немалую дозу спиртного, и от последствий этого ей никак не удавалось оправиться, и потому она не держалась на ногах. Как ни старалась Каролина ее образумить, Флора только рыдала и жаловалась: «Выходит, раз ты бедняк, то и молчать должен?»
   Неужто так и заберут ее единственное богатство – ее махоньких ребятишек? Если Эдвин будет учиться в городе, как Флоре приглядывать за ним, следить, чтобы он был сыт?
   Двое других детей, Эдит и Эйнар, сжавшись, сидели в углу, глядя на мать широко раскрытыми испуганными глазенками. Страшно-то как! Неужто, когда они в школу пойдут, им совсем не дадут есть? Мамка так говорит. Сперва в школу забрали Эдвина, его уморят голодом – Эйнара возьмут, а потом и крошку Эдит. Что-то с ними будет? И так-то живот всегда от голода сводит. Вот они и маленькие такие. А вдруг они совсем усохнут, и все? Мамка так говорит. Она будет убиваться, но им не поможет. Потому что слишком бедная. Кому они, бедняки, нужны?
   Но Каролина сказала, что это неправда. Что все не так. Все зависит от тебя самого. А Флора рассердилась. Раз она сказала, что ее малюток хотят уморить в школе, значит, так оно и есть. И пусть Каролина не думает, что она тут умнее всех.
   Нет, видно, мамка правду говорит. Эйнар и Эдвин совсем растерялись. Но боялись плакать, чтобы еще больше не расстроить мать. И когда Каролина пыталась их утешить, они только говорили: «Мамку жалко…»
   А Флора злилась и кричала, что хватит болтать. И довольно с нее утешений!
   В каком-то смысле она была права. Каролина пришла домой расстроенная и встревоженная и рассказала эту невеселую историю.
   Мама поговорила со Свеей, и они решили, что Эдвин будет столоваться у нас, то есть каждый день станет приходить к нам на большой перемене, чтобы плотно пообедать. Школа находилась совсем рядом с нами. Ему нужно было пройти только один квартал.
   Мама сама съездила к Флоре и предложила ей нашу помощь. На трезвую голову Флора хныкала меньше, но была настроена очень воинственно. Пока мама говорила, она ходила вокруг стола и время от времени била по нему кулаком. Мама никак не могла понять причину ее беспокойства и надеялась, что Флора перестанет волноваться, когда узнает, что Эдвина будут хорошенько кормить. Но Флора все бормотала:
   – Это несправедливо. Отнимать у бедняка последний кусок…
   – Что несправедливо, Флора?
   – То, что школа отнимает кусок у бедняка. Дома-то у меня еще два голодных рта.
   Наконец мама сообразила, что Флора не хочет лишиться наших корзин с провизией, если Эдвин будет каждый день обедать у нас. И когда до Флоры дошло, что об этом речь не идет, она наконец угомонилась. Но было бы преувеличением сказать, что она обрадовалась, потому что еще неизвестно, что станет с ребенком, который попадет в школу. Сама она хвалилась, что никогда в школу не ходила.
   После долгого обсуждения Эдвин все-таки получил разрешение обедать у нас. Но он, бедняжка, первое время был сам не свой от страха. Свея приходила за ним в школу и вела к нам. Причем стоило ей по дороге отпустить его руку, и Эдвин тут же останавливался как вкопанный, продолжая стоять так до тех пор, пока она снова не брала его руку в свою. Шел он медленно, с низко опущенной головой, словно на казнь. Все казалось ему новым и пугающим – ведь прежде он нигде не бывал дальше Флориного дома.
   Он безропотно позволял завести себя в кухню и усадить на стул. Когда в первый раз перед ним поставили тарелку с супом, он только сидел и смотрел на нее. Он и подумать не смел, что эта еда предназначается ему. Это была трогательная картина. Конечно, он очень хотел есть, но старался не показать этого: такой маленький, он обладал врожденным достоинством. Какой же он был крохотный! Мы все стояли и выжидательно смотрели на него, словно на волчонка, которого нужно накормить. Но Свея, видимо, поняла, каково ему было. Она решительно выпроводила нас: «Вы-то сами смогли бы есть, если бы рядом стояла куча чужих людей и все бы на вас таращились?» Мы поняли, что она права, и, пристыженные, удалились. Когда Свея и Каролина остались с Эдвином одни, дело пошло гораздо лучше.
   Спустя два-три дня мы договорились, что Эдвин сам попробует дойти от школы до нас во время большой перемены. Мы ждали, но он не приходил. «Бедняжка, он побоялся», – сказала Свея и пошла за ним.
   Далеко идти ей не пришлось. Эдвин сидел в сугробе у ворот, не решаясь войти. Он дрожал от холода и обрадовался, увидев Свею. Она взяла его на руки и внесла в дом.
   Позже Свея говорила, что с той минуты, как увидела Эдвина, который один-одинешенек сидел в сугробе, она поняла, что никогда уже не оставит его.
   С тех пор так и пошло: малыш Эдвин доходил до сугроба у наших ворот, а там его встречала Свея. Понемногу ей удалось уговорить его подходить к черному ходу, но постучать в дверь он не осмеливался. Поэтому нужно было поджидать его и впускать в дом. Иначе он мог сколько угодно простоять у дверей.
   Первые недели Эдвин почти не разговаривал с нами, только кланялся, когда приходил и когда уходил, очень низко и очень вежливо. Так ему велела Флора. Получая в следующий раз корзину с провизией, она спросила: «Ну как, он хорошо кланяется? А то будет иметь дело со мной – он меня знает». Но Эдвин никогда не забывал кланяться.
   Раньше мы не раз обсуждали, как помочь школьникам, которые голодают, но тогда Свея была против. Ее пугали вши и прочие паразиты, однако малыш Эдвин заставил ее забыть все страхи. Она сразу взяла его под свое крыло: следила за его одеждой, сидела рядом с ним, пока он ел, штопала, шила и вязала для него. И говорила, говорила, хотя в ответ раздавалось только довольное чавканье.
   Теперь у Свеи появилось много новых забот. Она постоянно была занята: собирала для Эдвина и перешивала старую негодную одежду. И хотя шила она неважно, но так старалась, что вещи в конце концов получались добротными. Свея распустила старые свитера и связала варежки и носки, шапку с шарфом и большую толстую кофту для своего питомца. Иногда, если до конца перемены оставалось время, Эдвин помогал ей распускать старые свитера: он тянул за нитку и улыбался – это занятие ему очень нравилось.
   Постоянно возникали новые дела. И Свея, которая всегда жаловалась, что у нее для себя совсем не остается времени, находила его сколько угодно для малыша Эдвина.
   Иногда Свея устраивала ему банные дни. Сначала он, кажется, немного побаивался, потом смирился с этой процедурой, как и со всем остальным, и даже улыбался, когда Свея разрешала ему брызгаться водой и мыльной пеной. Случалось, после купания она приходила насквозь мокрая, смеющаяся и довольная. Интересно, что бы она сказала, обрызгай ее кто-нибудь другой. Пожалуй, никто из нас на такое бы не отважился. Когда Эдвин уходил, Свея всегда совала ему леденцы и лакомства для других детей.
   Мы удивлялись, глядя на то, как изменилась Свея за столь короткое время. Она стала человечнее. С нами она никогда не вела себя так спокойно и непринужденно, как с Эдвином. Почему?
   Голова ее постоянно была занята Эдвином. Поэтому интерес Свеи к делам остальных несколько поубавился, что было совсем неплохо. Она ослабила бдительность и обходилась с Каролиной вполне дружелюбно.
   А вот мать Эдвина, Флору с озера Осет, Свея не любила за неряшливость. Хотя при мальчике она, конечно, никогда не показывала этого, чтобы не заставлять его страдать за грехи матери.
   «У Свеи доброе сердце!» – сказала однажды Каролина, и Свея это услышала. Она покраснела, возмутилась и стала так отнекиваться, как будто иметь доброе сердце стыдно. Вовсе нет! Это просто благотворительность. Нельзя же сидеть сложа руки, когда в стране такая нищета. Нужно как-то помогать беднякам.
   Слово «благотворительность» не сходило с языка Свеи. В ее понимании бедность была неизбежным злом, которое нельзя искоренить. Она должна существовать, чтобы богатые занимались благотворительностью и таким образом обеспечивали себе место в раю. Правда, неясно, как могли попасть на небо бедняки. Невинным младенцам, понятно, вход туда был открыт, а взрослые, большинство из которых закоснели в грехах, к сожалению, вряд ли могли на это надеяться. Особенно, конечно, мужчины, которым, по словам Свеи, вообще доверять нельзя (она имела в виду бедняков, которые не могут обеспечить свои семьи; на богатых, как известно, Свея смотрела иначе).
   Малыша Эдвина, разумеется, ожидало царство небесное, об этом уж Свея позаботится. Даже если он, на свое несчастье, вырастет в большого сильного мужчину. Прежде Свея относилась к маленьким мальчикам гораздо сдержаннее – чего можно ждать от бедняжки, которому суждено стать мужчиной?
   Правда, пока в малыше Эдвине было очень мало мужского, а раз так – пройдет, наверное, немало времени, прежде чем ему будет грозить хоть сколько-нибудь серьезная опасность. Зачем переживать заранее? Свея старалась не думать о том, что может случиться тогда. Жила сегодняшним днем, а сегодня самое главное – внушить малышу Эдвину чуть-чуть уверенности в себе. Над этим Свея и работала не покладая рук.
   Постепенно он хоть и не перестал дичиться, но уже меньше боялся нас. Он так и не преодолел свою робость, но осмелел настолько, что не отводил глаз и отвечал, когда к нему обращались, а иногда даже слабо улыбался.
   Надя и Эдвин были почти ровесники. В это было трудно поверить. И хотя я привыкла считать Надю малышкой, рядом с Эдвином она казалась почти взрослым человеком. Это она-то, такая миниатюрная.
   Казалось, что Эдвин, его брат и сестра скроены по другой мерке, чем мы. И потому отличаются от нас ростом. Папа утверждал, что это результат недоедания.
   Наде очень хотелось, чтобы Эдвин догнал ее в росте, поэтому она тайком пичкала его печеньем. Когда это обнаружилось, Свея была недовольна: Эдвину нужна совсем другая еда. Она забывала, что сама каждый день посылала его брату и сестре леденцы и другие сладости. Надя напомнила ей об этом, и Свея не нашлась что возразить. Однако попросила Эдвина не есть печенья. Теперь, когда Надя угощала его, он с серьезным видом мотал головой. Соблазнить его не удавалось. Он был послушным ребенком и иначе вести себя не мог. Флора постоянно твердила ему, что послушание – единственное спасение для детей бедняков.
   Это было по меньшей мере странно, потому что сама Флора вовсе не отличалась смирением. Она не лезла за словом в карман. Но у детей и взрослых разные правила. Похоже, так было всегда.
   Надя давно просилась обедать в кухне вместе с Эдвином, и наконец ей это разрешили. К тому времени Эдвин намного меньше стеснялся. И все прошло замечательно.
   Нелепость этого состояла в том, что еда в кухне воспринималась нами как нечто обидное. Мы ели там только в наказание за плохое поведение во время обеда, пролитое молоко или еще что-нибудь в том же роде. Тогда нас отсылали в кухню, где мы должны были сидеть и мучиться угрызениями совести, как в школе, где провинившихся ставят в угол. Было обидно за горничных – к ним на кухню отправляли как в ссылку. Но для них-то кухня была местом ежедневной работы! Правда, они вряд ли обижались. А мама с папой об этом просто не задумывались. Иначе они никогда бы так не поступили – мои родители были очень щепетильны.
   Эдвин сначала растерялся, когда Надя впервые оказалась напротив него за кухонным столом. Он удивленно смотрел на нее, но Надя уплетала суп за обе щеки и так непринужденно болтала, что он скоро освоился. К тому же рядом была Свея.
   Перемена была довольно длинной, и Надя успевала еще поиграть с Эдвином. Она притаскивала в кухню игрушки, но мальчик боялся до них даже дотрагиваться. Лишь только Надя протягивала ему что-нибудь, Эдвин испуганно отступал. Он с интересом рассматривал все, что Надя ему показывала, но свои кулачки упрямо держал в карманах или крепко сцеплял руки за спиной. Может быть, он получил строгий наказ от Флоры – смотреть, но ничего не трогать.
   Обычно дети играли около кухонного стола. Надя сидела на полу, Эдвин стоял. Было забавно наблюдать, как он все дальше и дальше пятился под стол. Скатерть свешивалась низко, и наконец он совсем скрывался под ней. Эдвин сидел там на корточках, чувствуя себя под скатертью в безопасности, и время от времени, как птенец, высовывая свою коротко стриженную голову, наблюдал за Надей. У нее были маленькие куклы, которые надевались на пальцы, и она часто разыгрывала перед ним представления. Тогда он забывал все на свете, глаза его округлялись, он слегка приоткрывал рот и бесшумно двигал губами; его маленькие кулачки появлялись из карманов брюк. Он размахивал ими, путаясь в бахроме скатерти. Случалось даже, малыш громко смеялся, увлекаясь игрой.
   Иногда Каролина читала детям сказки. Надя слушала сказки часто и любила их, а у Эдвина от удивления глаза становились как два бездонных колодца. Время от времени его маленькое лицо озарялось улыбкой и тогда казалось удивительно мудрым. О чем он думал в эту минуту, не знал никто, но Свея тихо подходила и молча гладила его по стриженой макушке.

   Однажды Эдвин не пришел на большой перемене.
   Начался переполох. Свея торопливо оделась и бросилась в школу. Там Эдвина тоже не было. Он сегодня вообще не приходил. Свея снова побежала домой и отпросилась у мамы на несколько часов, чтобы немедленно отправиться к Флоре и выяснить, в чем дело. Мама дала Свее с собой немного фруктов, и она поспешила в дорогу.
   Эдвин лежал в постели. У него был жар. Теперь он, разумеется, некоторое время не сможет посещать школу. Свея не знала, как ей быть. Неужели оставлять бедняжку в этом беспорядке? Где все грязно, все кое-как. Именно сейчас, когда он так нуждается в ее заботе. Не лучше ли пока забрать его к нам? Он мог бы жить в комнате Свеи, она ухаживала бы за ним, как за собственным ребенком.
   Свея попросила разрешения у Флоры, но, естественно, получила решительный отказ. Разговор закончился ссорой. Флора выставила Свею, раз и навсегда запретив ей появляться у себя в доме.
   Свея вернулась домой в крайнем волнении: Эдвину нужно отнести лекарство от кашля и многое-многое другое, но Флора ее и слушать не будет – запустит этим лекарством ей в голову, и весь разговор. Она же совсем взбесилась. Настоящая мегера! Да еще, чего доброго, запретит Эдвину бывать у нас после выздоровления. «В таком случае придется мне пойти и вразумить ее, – сказала мама. – Ведь речь идет о здоровье ребенка. Когда она успокоится, сама поймет это».
   Но Свея считала, что Флора меньше всего думает о своем больном ребенке. В конце концов туда отправилась Каролина; она принесла лекарство и была впущена в дом. Ведь что ни говори, а Флора вряд ли хотела окончательно поссориться с нами и лишиться корзин с провизией, содержимое которых теперь, во время болезни Эдвина, стало особенно разнообразным. Свея даже купила игрушки для него и двоих других детишек. Ее забота была трогательной – они ни в чем не должны нуждаться.
   Прежде Свея всегда утверждала, что игрушки – пустое дело. Когда она была маленькой, никому и в голову не приходило так баловать детей и они нисколько от этого не страдали. Теперь Свея думала иначе.
   Болезнь Эдвина затянулась. Мы тревожились, потому что, по словам Каролины, жар усиливался и мальчик начал бредить. Свея вся извелась.
   У нас был доктор, которого мы приглашали, если в семье кто-то заболевал. Он был старенький, мы все ему очень доверяли. Вот Свея и попросила послать за ним. Она хотела поехать вместе с доктором, надеясь, что при нем Флора не осмелится ее выгнать.
   Папа позвонил доктору. Он приехал, Свея села к нему в коляску, и они отправились в путь. Он вез с собой докторский саквояж, Свея, как всегда, корзину со всем необходимым для Эдвина и других малышей.
   О том, что было дальше, мы узнали от Свеи. По-видимому, Флора, увидев экипаж в окно, сильно испугалась. Даже со страху забыла про свою неприязнь к Свее. Жаль только, что она уже успела «слегка подкрепиться», как она выразилась. Боялась, как бы самой не расхвораться. А чтобы ни у кого не осталось сомнений, то и дело разражалась резким дребезжащим кашлем.
   В доме, как всегда, были грязь и беспорядок. Свея попыталась хотя бы немного прибрать, пока доктор осматривал Эдвина. Нам она рассказывала, что от волнения даже не увидела, как Флора, взяв тряпку, стала ей помогать. Она заметила это лишь тогда, когда поняла, что они вдвоем оттирают одно пятно; тогда Свея взялась за щетку и начала подметать. Флора не отходила от нее ни на шаг.
   Свея вдруг оказалась ее лучшим другом. Да, единственным другом на всем белом свете – так объявила Флора доктору. «Кабы я знала, что у меня будут такие важные гости, я бы хоть кофейку сварила», – говорила она.
   Доктор не торопясь осматривал больного. И хотя Свея терла и мыла как одержимая, она неотрывно смотрела и слушала, что происходит в том углу, где стоит кровать Эдвина. А тот, бедняжечка, сидел, пока доктор его слушал, – такой маленький, несчастный.
   Но вот доктор закончил и объявил, что у Эдвина серьезная инфекция, которая началась с горла, а теперь распространилась по всему организму, поэтому температура и держится. Флора тут же заревела и запричитала: «Ох, говорила я… Помрет он у меня…»
   Напрасно доктор уверял, что дело вовсе не так плохо, хотя, конечно, мальчику необходим хороший уход. Флора и слушать ничего не желала. Если уж она начинала лить слезы – конца не жди. Она упала ничком на кровать Эдвина, да так и осталась лежать, всхлипывая.
   Эйнар и Эдит испугались и заплакали. Почти беззвучно – громко плакать они боялись. Слезы только тихо лились по их щекам. Чтобы их утешить, Свея дала каждому по печенью, но они подавились куском и закашлялись. Флора тут же решила, будто они тоже заразились и умрут: «Все мои ребятишки, все трое, Богу душу отдадут», – завыла она.
   Наконец доктор потерял терпение. Он резко схватил Флору, приподнял ее с кровати и встряхнул: «А ну-ка немедленно возьми себя в руки! Иначе детей мы у тебя заберем!» Плач тут же прекратился. Флора начала метать громы и молнии, схватила мокрую тряпку и стала лупить, куда придется. «Кто это собирается забирать моих ребятишек! А ну катитесь отсюда, да поживее!»
   Получив тряпкой по лицу, доктор поспешил убраться. За ним последовала Свея со щеткой в руках. Дружбе пришел конец.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Мои домашние заболели и слегли один за другим. Это была обычная простуда, ничего похожего на ту опасную инфекцию, которую подхватил Эдвин. Мы заразились не от него.
   Сначала заболела Надя, потом Каролина, а следом за ними Роланд. Мама с папой тоже чувствовали недомогание. Легче всех отделалась я – пару дней покуксилась, пропустила школу – и все.
   Лишь Свею болезнь обошла стороной. Но ее это совсем не радовало. Для Эдвина было бы лучше, если б убереглась Каролина. А Свею все равно к нему не пускали – она могла и поболеть. Теперь же ходить на озеро Осет было некому. Несколько дней она не имела вестей о здоровье Эдвина и не находила себе места от беспокойства.
   Мы опять увидели прежнюю Железную Свею. Наши болезни она не обсуждала, зато Каролину стыдила за халатность, ставшую причиной болезни.
   И твердила, что ей надо как следует лечиться, чтобы поскорее встать на ноги. Однако, к несчастью, Каролина, болела тяжело и дольше всех пролежала в постели. Для Свеи это было серьезным испытанием. Она стала хмурой и раздражительной. Ее мучила неизвестность: как там Эдвин?
   Конечно, Флора продолжала получать продукты – ей приносил их посыльный прямо из магазина, где мы всегда делали покупки. Но об Эдвине мы ничего не знали. Свея пыталась расспросить мальчишку-посыльного, но бедняга был не слишком понятлив и только таращился на нее.
   Тянулись тревожные дни, я предложила сходить к Флоре, но мне не позволили. Как раз тогда зима в последний раз пошла в наступление: стоял сильный, почти тридцатиградусный, мороз, и было ветрено, а я еще не совсем поправилась, поэтому мама не пустила меня. Свея тоже не хотела брать грех на душу – кто знает, вдруг я еще не окрепла после болезни и заражусь от Эдвина.
   Зато именно мне поручили носить еду в комнату Каролины. Каждый день. Благодаря этому мы сблизились и лучше узнали друг друга. Как-то само собой получилось, что я стала ненадолго задерживаться у нее. Порой я брала книги и делала там уроки. С этого однажды и начались наши разговоры всерьез. Сначала она, как всегда, заинтересовалась моими книжками. Потом мы заговорили об учебе. Она ходила в школу лишь несколько лет, а в основном училась самостоятельно.
   Каролину возмущало то, что в нашем городе была мужская гимназия, а для девочек – только школа. Значит, никто и не подумал о том, что девочки могут захотеть учиться дальше, в университете. Поэтому тем, кто захочет, придется поступать на полный пансион в Стокгольме или в каком-нибудь другом городе, где есть гимназия для девочек. Нельзя мириться с таким положением. Оно оскорбительно. Нужно объединиться с другими девочками из школы, выйти на улицу с протестами и добиться отмены этой несправедливости.
   Интересно, как она себе это представляла? Ведь мне приходилось отчитываться за каждый сделанный шаг. И Каролина прекрасно знала мамино отношение к таким вещам. Если я вдруг начну заниматься агитацией в школе, мама сразу испугается, что меня отчислят, и запрет меня в комнате до тех пор, пока я не пообещаю раз и навсегда забыть эти глупости. Так рассуждают у нас дома, и не в моей власти что-нибудь изменить. Неужели Каролина этого не понимает?
   Нет. По мнению Каролины, я просто труслива и слабохарактерна. Она допускала, что в нашей среде стать таким легко, но нельзя с этим мириться. Надо бороться. Многие росли в подобных условиях, и кое-кому, однако, хватило мужества все бросить и начать новую жизнь. Каролина могла назвать несколько имен. Например, Элин Вэгнер, написавшая «Нортулльскую компанию», выросла примерно в такой же семье, как я, но не побоялась порвать старые связи. Хоть это было и нелегко. Пришлось даже пойти против воли и убеждений отца и выдержать длительную борьбу, которая причинила ей немало страданий. Но Элин понимала, что цель достойна борьбы. Ведь речь шла о свободе и праве распоряжаться собственной жизнью.
   Нужно же когда-то начинать!
   Она воинственно смотрела на меня, но я молчала. Значит, я должна пойти против папы? Похоже на то. Но я никогда не видела от него ничего плохого. Он добрый. Кстати, Каролина знает это не хуже меня.
   А насчет его убеждений? Что она имеет в виду? Скорее всего, никто из нас толком не знал, какие у папы убеждения. Он часто говорил о Сведенборге… Одно время я думала, что лучше узнаю отца, если прочту Сведенборга, но в его книгах я ничего не поняла.
   Я услышала, что Каролина глубоко вздохнула: «Так много полезного можно сделать. А я только мечтаю…» Тут она, конечно, была права. Я тоже часто об этом думала. Ведь если даже деятельная Каролина корила себя за бесполезность, что же было говорить мне – в моей жизни уже столько всего так и осталось в мечтах.
   Я взглянула на нее. Она лежала в постели совершенно неподвижно, но глаза ее блестели. И причиной тому, похоже, была не только высокая температура.
   Тут мне вспомнились наши прежние горничные…
   – Сага Каролина переоделась горничной и… – прошептала я, смеясь.
   Прищурившись, она хитро улыбнулась в ответ и тоже прошептала:
   – Фрекен Берта!
   Я подскочила как ошпаренная:
   – Ну все, мне пора идти.
   – Извини… Я не хотела тебя обидеть.
   Она вдруг посерьезнела. Знай она, что я расстроюсь, она бы никогда так не сказала. Это ведь была шутка.
   – Да. Мое имя – неудачная шутка. Ты права. Я и сама это знаю.
   Она села в постели и тихонько покачала головой, глядя на меня. Она долго так сидела, пока меня не начал разбирать смех.
   – Ладно, я, конечно, дурочка, но ничего не могу с собой поделать: ненавижу это имя.
   – Да тебе какое ни дай, ты все равно будешь его ненавидеть.
   – Ну ты и сказала! Это почему же?
   – Ты меня спрашиваешь? – Она пристально посмотрела на меня. – А ты знаешь, какое имя тебе подходит?
   – Ты уже спрашивала. И я ответила «нет».
   – Нет? А я думала, может, ты нашла что-нибудь подходящее. – Она снова опустилась на подушку и закрыла глаза.
   – Между прочим, ты обещала подобрать мне имя, – сказала я. – Но ты, наверное, забыла?
   Нет, она не забыла.
   – Поверь, я думала над этим.
   – Значит, так ничего и не придумала?
   И да, и нет. Она все еще лежала с закрытыми глазами. Она держит на примете одно имя, но не уверена, подходит ли оно мне, так как еще не очень хорошо меня знает. Я вспомнила: она ведь с самого начала предупредила, что поиски имени могут затянуться до тех пор, пока она не узнает меня поближе. Я вздохнула:
   – А ты думаешь, это когда-нибудь произойдет?
   – Что именно?
   – Что ты узнаешь меня поближе?
   Каролина рывком приподнялась с подушек и протянула ко мне обе руки. Лицо ее сияло, и мне показалось, что она никогда не была такой красивой.
   – Конечно, произойдет, – сказала она. – Ведь мы на верном пути. – Она показала рукой на край кровати. – Иди сюда. Не могу разговаривать, когда ты сидишь так далеко. Мне нужно прикасаться к людям, когда я с ними разговариваю.
   Я осторожно присела на край кровати. И она снова улыбнулась, покачивая головой:
   – Ах ты, трусишка…
   – Не такая уж трусишка, как тебе кажется. Так о каком имени ты думала?
   – Я ведь еще не решила. Не уверена, годится ли оно…
   – Скажи, какое?
   Она, улыбаясь, взглянула мне прямо в глаза и взяла за руку:
   – Вильма.
   – Вильма? Мне это ни о чем не говорит.
   – Так-таки ни о чем? Подумай.
   – Точно, нет. Оно ни плохое, ни хорошее. Просто никакое. Оно мне безразлично.
   – Странно. – Каролина убрала руку.
   – Я тебя огорчила?
   – Нет. Вовсе нет! – Она отвернулась. – Просто немного удивила. Ты ведь так похожа на папу. А папу зовут Вильгельм. Поэтому тебя так и хочется назвать Вильгельминой, а коротко – Вильмой.
   – Надо же, мне это никогда в голову не приходило.
   – Да, ты об этом не думала.
   Она снова облокотилась на подушку и закрыла глаза. Во время нашего разговора об именах она смотрела вниз и не поднимала на меня глаз. Лежа совершенно неподвижно, она проговорила, словно про себя, что если бы это был ее папа, она бы подумала о его имени.
   Я не знала, что ей ответить. Разговор принимал странный оборот. Каролина явно устала, по глазам было видно, что у нее высокая температура. Мне лучше уйти. Она лежала молча и не смотрела на меня. Я встала с кровати.
   И вдруг она прошептала:
   – Нет, пожалуй, Вильма тебе не подходит…
   Я подумала, что ее обидело мое равнодушие к предложенному имени. Поэтому бодро произнесла:
   – А почему бы нет? Надо подумать. Возможно, это хорошее имя… Раз уж я так похожа на папу.
   – Нет, – сказала она. – Именно поэтому. Нет необходимости.
   – Я не понимаю тебя. Необходимости в чем?
   – Нет необходимости подчеркивать сходство.
   Теперь головой качала я. А она все так лее лежала с закрытыми глазами, голос был сонным, но звучал серьезно, почти патетически. Наверное, ей сейчас лучше всего дать отдохнуть. Я во второй раз поднялась, чтобы уйти. Она снова привстала. Села в постели, выпрямившись и широко раскрыв глаза. Сначала она смотрела куда-то в пустоту, потом поймала мой взгляд. И стукнула ладонью по одеялу:
   – Ты это ты! Он это он! А я это я!
   При каждом «ты», «он» и «я» она ударяла рукой по одеялу. Она была похожа на упрямого ребенка, и я не смогла удержаться от смеха.
   – Ясно, Каролина! Мы это мы! – Я тоже стукнула по одеялу, передразнивая ее.
   Она захохотала, и мы обе упали на одеяло, задыхаясь от смеха.
   – Если не слишком тянуть «бе-е», то Берта не такое уж плохое имя, – хихикнула Каролина. – Даже наоборот.
   – Замолчи! – взвизгнула я.
   Но ее не так-то просто было унять.
   – Берта. Бер-р-та, – проговорила она раскатисто, отчетливо, совсем не так, как меня обычно звали, наполовину проглатывая звуки.
   Сейчас имя показалось мне благозвучным и даже интересным. Каролина посерьезнела.
   – А ты права: в моем имени что-то есть, – сказала я.
   Она посмотрела на меня и улыбнулась.
   – Прежде всего потому, что оно твое. А я тебя люблю, – прошептала она.
   Это было так неожиданно. Я опешила и не нашлась что ответить. Стоило мне открыть рот, и я бы разревелась. В нашей семье было не принято произносить слова любви. Вместо этого мы старались в такие минуты поскорее сгладить неловкость, делали каменное лицо и притворялись, будто ничего не произошло, или, еще того лучше, превращали все в шутку. Правда, для этого нужно иметь чувство юмора, а им не все могут похвастаться. Поэтому вместо того чтобы признаться Каролине, как я обрадовалась ее словам и как много значит она для меня, я отвернулась к двери, медленно поднялась, взяла лежащий рядом учебник немецкого языка, открыла его наугад… И не поверила своим глазам! Вот шанс сказать что-то остроумное! Саркастическим тоном я прочла фразу, на которую упал мой взгляд:
   – «Traue denen nicht die dir schmeicheln».
   Каролина продолжала смотреть на меня, улыбаясь:
   – Что это значит?
   Ее лицо светилось от ожидания, глаза сияли. Я открыла рот, чтобы перевести предложение, но взглянула на Каролину и захлопнула учебник.
   – Ничего, – быстро пробормотала я. – Так, пустяки. Я тебя тоже люблю! На ужин сегодня гуляш. А со вчерашнего дня осталась рыба. Тебе чего больше хочется?
   Когда несколько часов спустя я принесла Каролине еду, она, выпрямившись, сидела в кровати, сцепив на затылке руки, и молча смотрела на меня:
   – Вот рыба, – сказала я. – На десерт пирожное. Ты с чем будешь – с брусничным соком или с молоком?
   Я поставила поднос с ужином на стол у кровати. Каролина все так же сидела и молча наблюдала за мной, не отвечая на вопрос. Я почувствовала неладное. Как обычно, направилась к своему стулу и тут услышала ее голос, резкий и отчетливый:
   – Ты права, Берта, не стоит доверять тому, кто тебе льстит, потому что на самом деле ты ему безразлична. Надо мне это запомнить.
   Я вздрогнула. Конечно, мне следовало догадаться! Она нашла в учебнике немецкого языка ту фразу и узнала ее перевод. Наверняка с помощью Роланда. Как ей это удалось? Ведь он больной лежит в своей комнате на первом этаже. Видимо, они все равно умудряются встречаться тайком от всех.
   До чего же я глупа! Я должна была предвидеть, что Каролина не успокоится, пока не поймет услышанное. Ведь я прочла предложение из книжки как раз тогда, когда она ожидала от меня совсем другого ответа.
   Я повернулась к кровати, чтобы ей все объяснить. И вдруг увидела, что этого уже не требуется. Она улыбалась.
   – Хорошие слова. Надо их запомнить. Но все-таки глупо не верить тому, кто тебя любит.
   Я с облегчением вздохнула и, продолжая стоять у кровати, стала придумывать, что ответить. Но она легонько толкнула меня.
   – Давай поговорим о другом. Я, пока лежала, строила разные планы. Знаешь, нам надо привезти сюда Эдвина.
   О чем она говорит? Бредит, что ли? Ясно же, что Флора не отпустит его. Даже Свея уже распростилась с этой мечтой с тех пор, как доктор получил по лицу мокрой тряпкой. Нет, и думать об этом нечего.
   Но Каролина была настроена решительно. Она все продумала. Свея не зря беспокоится. Есть все основания подозревать, что Эдвин не получает должного ухода. Каролина много раз видела и знает, как Флора занимается своими детьми. Чуть только дело не клеится, Флора сразу к буфету и «подкрепляется». Или «утешается». А после нескольких таких подходов у нее нет сил ни печь топить, ни за больными детьми ухаживать. Тут уж только как куль лежать на топчане да жаловаться на судьбу.
   Кроме того, Свее стало казаться, будто у Эдвина подозрительно быстро заканчивается лекарство от кашля. А когда Каролина была там в последний раз, Флора громко жаловалась на кашель и то и дело прикладывалась к бутылочке с микстурой, причмокивая от удовольствия. Услышав от Каролины, что лекарство предназначалось для Эдвина, Флора набросилась на нее с упреками и стала кричать, что ребенку такое сильное лекарство давать нельзя. От него один вред. И доктору тому она нисколько не верит. Никудышный он лекарь.
   Вот почему Каролина беспокоилась о малыше Эдвине. Он должен был уже пойти на поправку, а ему становится все хуже и хуже. Так больше не может продолжаться. Свея права. Надо что-то делать! Но что? Флоре хоть кол на голове теши, не отпустит Эдвина к Свее. Ни к кому другому тоже. И мы это прекрасно знаем. Я не могла понять, что у Каролины на уме. Но она шепотом сообщила мне, что у нее есть план.
   – И не вздумай со мной спорить! – Она нагнулась вперед. Глаза ее лихорадочно блестели, щеки пылали. Казалось, она бредит, однако голос у нее был спокойный и деловитый: – Я совершенно уверена, что мой план выполним. Конечно, это будет нелегко, но, при некоторой ловкости и везении может получиться.
   – И что же надо сделать?
   – Не спеши. Всему свое время. – Она подняла руку, успокаивая меня. Как будто меня нужно было сдерживать. При том что я вообще не понимала, о чем речь! – Это произойдет под покровом темноты, ночью, когда все спят, – объяснила она. – К сожалению, еще не сегодня, но завтра – уж точно. Будь наготове.
   – Я? А что я должна делать?
   – Спокойно. Возможно, мы будем действовать втроем. Тогда нам придется довериться еще одному человеку.
   – Кому же?
   – Потом узнаешь.
   – Это Роланд?
   Она покачала головой, удивленно глядя на меня. Нет, конечно, не Роланд. Это кое-кто другой, есть особые причины обратиться к нему за помощью. Позже она мне обо всем расскажет. Я поняла, что речь, наверное, идет о ее брате, и не стала больше задавать вопросы. Значит, я его увижу.
   – Итак, завтра ночью, – повторила она.
   Я кивнула: мол, да, буду готова. Правда, хотелось бы подробнее узнать, в чем состоит ее план. Но она покачала головой. Детали еще до конца не продуманы, поэтому нужно набраться терпения. Сначала она должна провести разведку местности.
   Но мне не о чем беспокоиться – все инструкции я получу заблаговременно. Она рассмеялась и от удовольствия потерла руки.
   На одеяле у нее лежала книга. Я увидела заглавие: «Три мушкетера». Эту книгу Каролине дал почитать Роланд. Может быть, именно оттуда она почерпнула свои идеи. Помнится, я и сама, года два назад прочитав «Трех мушкетеров», несколько месяцев представляла себя д'Артаньяном.
   – Тебе нравится? – Я показала на книгу.
   Ее мысли где-то витали, и она непонимающе посмотрела на меня.
   – Конечно, но ведь это все сказки.
   – Не совсем…
   Я взяла книгу, но она тотчас отобрала ее у меня.
   – У нас сейчас нет времени на книжки. Мне нужно подумать. А тебе лучше уйти.
   – Только не забудь поесть! – Я взяла поднос с едой и поставила ей на одеяло. – Говорят, рыба полезна для работы мозга.
   Я уже шла к двери, когда она снова меня окликнула: хорошо бы мне сейчас, как послушной девочке, сесть за пианино и поиграть, порадовать маму. Ведь неизвестно, когда я в следующий раз смогу доставить ей удовольствие.
   – А она ничего не заподозрит, – спросила я, – если я вдруг добровольно сяду играть?
   – Нет, она так удивится, что обо всем забудет, – рассмеялась Каролина. – Зато подаришь ей приятные минуты.
   Потом она снова стала серьезной и сказала, что завтра утром я получу подробные инструкции. А пока мне нужно отдохнуть. Отдохнуть? Зная, что она лежит у себя в комнате и строит головокружительные планы, которые касаются и меня, а я не имею о них ни малейшего представления. К тому же сегодня ночью она собирается тайком отправиться на разведку. С температурой под сорок.
   Но когда я на следующее утро вошла к Каролине, она сидела в кровати, спокойная и собранная!
   – Ты не передумала? – спросила она.
   – Нет.
   – Хорошо, тогда тебе нужно надеть сапоги и плащ Роланда и прийти к мосту в двенадцать часов ночи. Больше пока ничего не скажу. Незачем раскрывать все карты, если в этом нет необходимости. Со временем мой план станет тебе понятен.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Я вышла пораньше. Незадолго до полуночи уже стояла у моста. Ночь была темная и безветренная. Мороз внезапно отпустил, и в воздухе висела легкая дымка.
   Чтобы Каролина сразу заметила меня, я поднялась на мост и остановилась прямо под фонарем. Были последние дни марта, снег наконец-то начал таять, и вокруг деревьев образовались темные круги. Лед на реке треснул, и под мостом текла чернильно-черная вода. Стоять на мосту и ждать было очень неуютно.
   Каролина все не появлялась. Но я знала, что она где-то в пути – я слышала, как она выскользнула из дома около часа назад, как раз когда я искала сапоги Роланда. Я, естественно, не догадалась поискать их днем. Теперь весь дом спал, а я даже понятия не имела, где они могут быть. Эти минуты я запомню надолго – пришлось рыться в шкафу в комнате Роланда. И пока он в каком-то метре от шкафа посапывал во сне, я на ощупь шарила в темноте. Наконец мне удалось найти и сапоги, и плащ. Все обошлось благополучно, но моей заслуги в том не было, просто Роланд очень крепко спал. Будь на его месте кто-то другой, проделать это я бы не отважилась.
   Колокола на церкви начали бить двенадцать. Во влажном воздухе их звон казался глухим и грустным. Он был какой-то пустой, и от этого звука становилось не по себе, да еще, откуда ни возьмись, появилась большая кошка и с жалобным мяуканьем принялась тереться о мои ноги. Я хотела прогнать ее, но она не уходила.
   Во что я, собственно говоря, ввязалась? Почему не отговорила Каролину?
   Глупейшая история. Соглашаться, даже не зная о чем идет речь. Какая непростительная слабохарактерность! Но, может быть, еще не поздно…
   Мне пришлось поспешно отступить в сторону. По горе спускалась запряженная лошадью повозка и направлялась к мосту. Наверное, кто-то живущий за городом возвращается домой. Хотя мы вряд ли были знакомы, я не хотела, чтобы меня видели.
   Стараясь не привлекать к себе внимания, я решительно двинулась по направлению к городу. Кошка за мной. Жаль, что это была не собака. Со стороны могло бы показаться, что я выгуливаю ее. Когда повозка въехала на мост, я повернулась к кошке и притворилась, что разговариваю с ней.
   Экипаж остановился, оттуда раздался свист. Сердце у меня упало. А вдруг меня сейчас украдут? Испугавшись, я побежала.
   На козлах сидел человек в черном. Он снова свистнул. И сделал нетерпеливое движение кнутом. Теперь я разглядела, что это был брат Каролины. Я узнала его, несмотря на широкополую шляпу и плащ-накидку. «Иди сюда! Скорее!» – раздался голос Каролины.
   Подойдя поближе, я увидела, что на козлах сидит не ее брат, а она сама. В повозке маячил кто-то еще. В темноте я не могла разобрать, был это брат Каролины или кто-то другой.
   Я взобралась на козлы и уселась рядом с Каролиной. Черная кошка прыгнула следом за мной, но я согнала ее, и она с мяуканьем исчезла в темноте.
   Лошадь застучала копытами по мосту.
   Лицо Каролины было скрыто от меня широкими полями шляпы. Рядом с ней раскачивался фонарь. Его дрожащий огонек светил мне прямо в лицо, ее же лицо все время оставалось в тени.
   – В последний момент мы чуть было не лишились повозки, поэтому немного опоздали. Ты долго ждала?
   – Не очень. Я просто удивилась, увидев тебя в таком экипаже.
   – А ты думала, я в телеге приеду? Или ты собиралась нести Эдвина на руках?
   По правде сказать, не знаю, что я думала. Скорее всего, не думала вовсе. Но как ей удалось достать повозку?
   – Через одного знакомого.
   – Он там, сзади в повозке?
   – Нет, там другой знакомый. Его зовут Густав. «Значит, это не ее брат», – подумала я.
   – Он хозяин повозки?
   – Ты задаешь слишком много вопросов. Я ведь сказала, что это другой человек. Не спрашивай больше ни о чем. Густав нам помогает. Мы будем действовать втроем.
   – Я не знала, что у тебя столько знакомых в городе. Она пожала плечами:
   – Конечно, знакомых надо иметь. Без них пропадешь.
   Понукая лошадь, она начала посвящать меня в свой план и объяснять мою роль в деле. Во-первых, обстоятельства могут сложиться по-всякому, и нам следует быть готовыми к этому. Либо Флоры дома нет – и это самое лучшее. Тогда нам останется только войти и забрать малыша Эдвина.
   – А почему Флоры может не быть дома? Что ей делать на улице среди ночи?
   – Не будь такой наивной! – Я скорее почувствовала, чем увидела взгляд Каролины из-под полей шляпы. – Не притворяйся глупее, чем ты есть на самом деле.
   – Как это?
   – Как? – Она думала, я знаю, что Флора с озера Осет принадлежит к тому сорту людей, которые бродят ночами по улицам. – Иначе на что же она, по-твоему, живет?
   – Она просит милостыню. И потом, она ведь прачка.
   – Это было давно. Нет, она ночная птица.
   Ночная птица? Звучит красиво. Но, по словам Каролины, ничего красивого в этом нет. Это очень печально – жаль и Флору, и ее детей. Она все больше опускается.
   Мне никогда не приходилось слышать, что Флора бродит где-то по ночам. Я думала, что пристрастие к выпивке было ее самым тяжким грехом. Нет, как объяснила Каролина, об остальном просто стараются помалкивать. О таких вещах не принято говорить открыто.
   Мне вспомнилось наше первое совместное посещение дома на озере Осет, когда я рассказывала Каролине все, что мне было известно о Флоре и ее жизни. А вот теперь она знает гораздо больше меня. Может быть, даже больше всех домашних.
   – А Свея знает об этом? О Флоре? Что она ночная птица?
   – Конечно, знает. Все знают.
   – Я, как видишь, не знала.
   – Да, конечно, но тебя считают ребенком. И от всего оберегают. Все, о чем нельзя написать в детской книжке, не годится для твоих небесно-голубых глазок, сама понимаешь. – Она дружески подтолкнула меня в бок, давая понять, что это камешек не в мой огород.
   А Роланд? Что известно ему?
   Каролина засмеялась. Немногое. Но она сделала все от нее зависящее, чтобы его просветить. Так что за Роланда беспокоиться нечего, сказала она. Роланд о себе сам позаботится. Но мы отклонились от темы нашего разговора. Мне не следует ее прерывать. Теперь нам важно сосредоточиться.
   Итак, Флоры может не быть дома, но вероятно и другое: она дома, и у нее гость. Это для нас очень плохо. Потому что тогда вся затея может сорваться: Флора наверняка положит детей в каморке, и нам будет нелегко добраться до Эдвина.
   Есть еще один вариант: Флора действительно дома, одна и спит на своем топчане.
   Таким образом, нам следует продумать три варианта действий и быть готовыми к любому из них. Когда прошлой ночью Каролина ходила в разведку, Флора только что вернулась домой. Но вчера Каролина была там попозже, часа в два ночи. Если нам повезет, сегодня она опять оставит детей одних, а сама вернется только под утро. Правда, особенно надеяться на это не приходится.
   – А законно вот так, без спроса, увозить ребенка из дома?
   Я услышала, что Каролина презрительно фыркнула:
   – Законно – незаконно… Все это болтовня. Ведь мы будем ухаживать за Эдвином, пока он не выздоровеет. К тому же разве законно оставлять его на произвол судьбы?
   А если и так, значит, законы эти никудышные и нечего на них обращать внимание. Плохо заботиться о ребенке – вот что преступно. И это закон для Каролины.
   А как же Свея? Вдруг Флора решит, что во всем виновата Свея?
   Об этом Каролина тоже подумала. Она заготовила письмо, в котором объяснила, почему нам пришлось забрать Эдвина. В нем черным по белому написано, что Свея ничего об этом не знает. Всю ответственность Каролина берет на себя. Она все придумала. Она же все и осуществила. Эдвину нужно окончательно выздороветь. Тогда он может снова вернуться к Флоре. Это четко и ясно изложено в письме.
   – Но ведь Флора не умеет читать? Она же вечно хвастается, что никогда не ходила в школу. Она неграмотная.
   Каролина посмотрела на меня. Об этом-то она не подумала.
   – Да, оплошала я… Как же нам теперь быть?
   – Она кого-нибудь попросит прочесть ей письмо вслух, какая разница? – сказала я.
   – Нет, так не пойдет. Я хочу, чтобы она сразу его прочла и не волновалась.
   Но я сомневалась, что Флору так легко успокоить. Умей она читать, она бы отшвырнула письмо, как только поняла, о чем оно.
   – Может быть, даже хорошо, что она не прочтет письмо сразу? Это пробудит в ней любопытство и немного отвлечет от мыслей об Эдвине. Она наверняка поспешит к кому-нибудь узнать, что же тут написано.
   – Может, ты и права. Неплохая мысль.
   Голос Каролины звучал одобрительно. Затем она очень подробно изложила мне свой план, чтобы я знала, как себя вести в разных ситуациях.
   – Ты волнуешься? – спросила она наконец. Пришлось признаться, что да.
   – Прекрасно. Я тоже. Так и должно быть. При этом становишься собраннее и действуешь хладнокровнее.
   Остаток пути мы провели в молчании. Лошадь трусила в темноте мелкой рысцой. Фонарь рядом с Каролиной покачивался и отбрасывал мягкий свет. Позади нас в повозке сидел какой-то Густав.
   Когда мы подъехали к озеру Осет, Каролина натянула вожжи и придержала лошадь. Метрах в ста от избушки, на берегу речки была маленькая роща. Здесь мы остановились и привязали лошадь к дереву. Дальше придется идти пешком. Тут уже ничего не растет. Место вокруг избушки совершенно голое.
   Густав вышел из повозки. Он оказался высоким, приятным на вид молодым человеком. Я подумала, что уже видела его раньше. Да, он ведь был с братом Каролины в тот день на улице. Говорил он мало. Первое, что он сделал, – взял папиросу и закурил.
   – Вы оба знаете, что делать? – шепотом спросила Каролина.
   Мы с Густавом кивнули. И тут мне кое-что пришло в голову.
   – А может, стоит узнать заранее, дома ли Флора. И если дома, то одна или с кем-нибудь еще.
   Каролина держала снятый с повозки фонарь. При моих словах она подняла его и посветила на меня. Я разглядела высоко поднятые брови и услышала легкое раздражение в ее голосе:
   – И как ты собираешься это выяснять?
   Я знала, что Каролина считала пустую болтовню смертным грехом, особенно сейчас, когда от нас требовалась полная собранность. И все-таки я продолжала:
   – Вон там, метрах в пятнадцати от дома, стоит большой камень – может быть, он нам пригодится?
   – Почему ты меня спрашиваешь? Говори, что ты предлагаешь.
   Она говорила коротко и раздраженно. Но я не позволила сбить себя с толку. Я предложила притаиться за камнем, подождать и осмотреться, прежде чем действовать. Оттуда мы понаблюдаем за избушкой. Если у Флоры кто-то есть, мы, скорее всего, это услышим. И уже будем знать то, что нам нужно. А если в доме будет тихо, можно надеяться, что Флора ушла. Или спит себе спокойно. Теперь Каролина слушала меня внимательно. Мое предложение ей понравилось.
   – Да, попробовать стоит. Значит, встретимся у камня. Пошли! – Она открыла фонарь и погасила фитиль.
   После этого мы разделились и, как договорились, по одному осторожно стали пробираться к избушке, держась друг от друга на расстоянии. Если кому-то не повезет, нас хотя бы не заметят всех сразу.
   Избушка стояла к рощице задней стеной, в которой не было окон, лишь маленькое отверстие, завешенное тряпкой. Здесь мы могли чувствовать себя в относительной безопасности. Дальше было труднее. Каменная глыба лежала прямо перед окном, поэтому последние метры нам пришлось ползти по снежному месиву.
   Отделившись от остальных, я уже одолела в темноте часть пути, но вдруг споткнулась и упала. О мои ноги потерлось что-то мягкое, и я услышала слабое мяуканье. Опять эта проклятая кошка! Выходит, она всю дорогу, не отставая, бежала за нами. Что мне теперь с ней делать? Вдруг она начнет мяукать и орать, что тогда будет? Может, конечно, ничего и не будет. Кошачьи вопли помогут заглушить другие подозрительные звуки. У Флоры у самой в доме полно кошек. Одной больше, одной меньше – вряд ли она разберет. Пусть уж эта кошка останется здесь.
   А то беги с ней назад, запирай ее в повозку – ведь по-другому от нее не избавиться. А там она еще поднимет шум, испугает лошадь, та начнет ржать. И нас наверняка обнаружат. Ясно же, что лошадь выдаст нас скорее, чем кошка.
   Я отпустила кошку и побежала вперед, боясь, что и так потеряла слишком много времени. Бежать было трудно – кошка все время путалась под ногами, и я несколько раз чуть снова не упала. Когда я наконец добралась до камня, мои спутники уже были там. Каролина сразу заметила кошку, которая вертелась вокруг нас.
   – Это еще что такое?
   Я объяснила, как она появилась и как я рассудила на ее счет. Каролина согласилась, что кошка нам не помешает. Как же она ошиблась! В мгновение ока кошка взобралась на камень и, задрав морду, начала вопить дурным голосом. Она выводила самые немыслимые мартовские серенады. В тишине ночи ее вопли казались оглушительными. Из-за них мы не слышали, что делается в избушке.
   Каролина залезла на камень.
   – Не хватает только, чтобы нам помешала какая-то кошка.
   Но кошка тоже не хотела, чтобы ей мешали. Она отскочила в сторону и, чувствуя себя в безопасности, вновь начала орать.
   – Да разве ее уймешь? – невозмутимо произнес Густав и закурил. – Давайте подождем и посмотрим, что будет.
   – Что будет, нетрудно догадаться! – В голосе Каролины слышалось раздражение.
   – И что же?
   – Ясно что – весь дом проснется. Они будут начеку, и нам не удастся застать их врасплох, как мы хотели.
   Я чувствовала себя виноватой. Если бы мы делали, как задумали с самого начала, кошка бы нам не помешала. По плану Густав с Каролиной должны были стоять наготове за углом дома, а я – спуститься к реке. Там есть мостки. На них Каролина еще вчера положила большой камень. Мне предстояло бросить камень в воду, стараясь произвести как можно больше шума, а потом изо всех сил кричать и звать на помощь. Если за этим ничего не последует и Каролина с Густавом не услышат из избушки никаких подозрительных звуков – значит, Флоры, скорее всего, нет дома. Если же она дома, ей, конечно, будет трудно выбраться из постели, но, может, страх или любопытство выманят ее на улицу. Мне нужно продолжать кричать, пока Каролина не подаст знак замолчать.
   Мы рассчитывали, что, если у Флоры кто-то есть, они выйдут вместе. От этого зависела судьба нашего плана. Лишь бы никто из них не остался в доме. Тогда все пропало. Но, скорее всего, они выйдут вдвоем. Во всяком случае, мы надеялись на это.
   Пока Флора и ее возможный посетитель сбегут к мосткам, чтобы узнать, в чем дело, Каролина и Густав должны будут одеть Эдвина, оставить письмо и с Эдвином на руках бежать к повозке. Там им надо ждать меня. Когда Флора отойдет от дома на достаточное расстояние, я должна, перестав кричать, убежать, пока она меня не заметила.
   Теперь наш первоначальный план рухнул. И нас всех троих могли в любой момент обнаружить, если нам не повезло и Флора все-таки дома. Оставалось ждать.
   Проклятая кошка продолжала орать. И, мало того, помчалась к избушке. Проснулись кошки Флоры, и теперь со всех сторон, даже из дома, раздавалось мяуканье. Мы оказались в безнадежном положении и не знали, что делать. А ведь надеялись, что продумали все. Густав затянулся папиросой.
   – Ну что ж, будем ждать.
   Вдруг из-за угла дома вышел мужчина. Мы прижались к камню. Казалось, он идет прямо на нас. Значит, нас заметили. Следом за ним появилась Флора в одной сорочке. «Вернер! Зараза ты эдакая! Куда тебя несет?»
   Мы затаили дыхание. Бежать или прятаться было уже поздно. Нам оставалось ждать, что будет. Приближавшийся Вернер казался огромным, грузным великаном. Да, с таким шутки плохи. Однако он почему-то пробежал мимо камня. Даже не посмотрел в нашу сторону. Он направлялся в рощицу. Флора припустила за ним. Она спотыкалась, кричала, звала его и разговаривала сама с собой: «Вернер! Что на тебя нашло-то? Да нет тут никого. Сил моих нет с этими мужиками… Не мужики, а бабы. Вернер! Слышишь, что ли? Нет тут ни души. Иди сюда!» Но Вернер даже не обернулся. Должно быть, он заметил нас. А вот Флора не заметила. Она тоже пробежала мимо камня. Двигалась она не очень быстро, Вернера ей никогда не догнать.
   Каролина подтолкнула меня:
   – Пора. Теперь нам надо только…
   Но тут Густав тоже побежал. Следом за теми двумя. В рощицу. Он бежал что было сил. Скоро он обогнал Флору. Увидев его, она растерянно остановилась, пошатываясь и ничего не понимая.
   Каролина схватила меня за рукав.
   – Пошли! Скорее!
   Мы бросились к избушке. Дверь была приоткрыта. Мы вбежали в дом и оказались в кромешной темноте. Повсюду прыгали и путались под ногами кошки. Мы ощупью пробирались вперед.
   Каролина нашла дверь в каморку, где в углу на полу лежали дети. Эдвин не спал, он кашлял. Каролина чиркнула спичкой и залегла фитиль лампы, которую держала в руках. Она подняла лампу над головой, чтобы Эдвин разглядел наши лица и не испугался. Свет ослепил его. Он даже не удивился, он был слишком слаб, чтобы как-то реагировать, и не понимал, что происходит, а Каролина прошептала:
   – Эдвин, сейчас, малыш, ты поедешь с нами к Свее. Мы сделаем так, что ты поправишься. И тогда вернешься к маме.
   Она протянула мне фонарь. Одеяло было одно, и оно осталось другим двум ребятишкам. Одежду Эдвина мы не могли найти, да и времени на одевание не было. Каролина сняла с себя широкий плащ-накидку, быстро закутала в него Эдвина, осторожно поправила одеяло спящим малышам, затем взяла Эдвина на руки и шепнула:
   – Посвети нам!
   Я шла впереди и освещала дорогу. Когда мы вышли на пригорок, я погасила фонарь, и мы обошли дом с другой стороны, вдоль берега речки. Там нам не грозила опасность встретить Флору. Впрочем, было так темно, что она вряд ли могла нас увидеть. Вдруг я остановилась:
   – Письмо!
   Каролина порылась в кармане и нашла его.
   – Вот оно! Беги назад и положи его на стол. Я пойду к повозке.
   Я взяла письмо и поспешила назад. В тот самый момент, когда я огибала дом, из-за угла навстречу мне появилась Флора. Прятаться было поздно. Мы столкнулись у двери, и я протянула ей письмо. Но она только таращила на меня глаза. Она не понимала, что происходит, и еще не знала, что Эдвин пропал. Мне пришлось сунуть письмо ей в руку, чтобы она взяла его.
   – Вот, Флора! Это от Каролины! Важное письмо. – И я бросилась назад. Но обернулась и на бегу прокричала: – Жди от нас вестей! Скоро!
   Каролина не успела уйти далеко. Когда я догнала ее, она стояла, держа на руках Эдвина и вглядываясь в рощицу.
   – Похоже, там драка.
   Я обеспокоено прислушалась. До нас доносились звуки ударов, падающих тел и глухие восклицания.
   – Кажется, Густав дерется с Вернером.
   Ждать мы не могли. Чтобы Эдвин не замерз, надо было поскорее ехать домой, в тепло. Я взяла Эдвина, а Каролина побежала вперед посмотреть, в чем дело.
   Малыш Эдвин совсем затерялся в большом плаще Каролины. Наружу торчал лишь его маленький бледный носик, который то и дело вздрагивал от приступов кашля. Я торопилась, как могла. Нужно поскорее положить его в постель и дать горячего питья. В первую ночь он останется наверху, в комнате Каролины. Потом мы обо всем расскажем Свее, и она будет ухаживать за Эдвином до его выздоровления.
   Около рощицы меня встретила Каролина с зажженной лампой. Драка все еще продолжалась. Я увидела две темные тени, которые молча мутузили друг друга среди деревьев. Я решила, что нам лучше не вмешиваться.
   – Нет, их надо разнять! Хватит уже! Пора домой!
   Громко топая, Каролина большими шагами направилась вперед, подняла фонарь и оглушительно рявкнула:
   – Давай, Густав! Иду на помощь! Не подкачай!
   Результат не заставил себя ждать. Вернер остановился и оглянулся, Густав ударил еще раз, видимо, промахнулся, но тут вперед с криком бросилась Каролина. Видя в темноте лишь свет фонаря, ошалев от страха, Вернер побежал и тут же скрылся из глаз. Каролина проводила его зловещим победным смехом. Было в этом смехе что-то нечеловеческое. И даже лошадь, услышав его, заржала и забила копытами, так что Густаву пришлось успокаивать ее.
   Густав рассказал нам, как, увидев, что Вернер бежит к роще, он сразу понял, чем это нам грозит. Он понял, что Вернер заметил у дома неизвестных. И так как совесть его была нечиста, испугался, что ищут его, и сбежал.
   Густав представил, что будет, когда в роще Вернер увидит повозку, стоящую, как по заказу, наготове. Вот шанс ускользнуть от преследователей! И он удерет в нашем экипаже, а мы останемся ни с чем! Потому-то Густав бросился за ним. Ведь он отвечал за повозку. Если ее украдут, им с Каролиной несдобровать.
   Он едва успел. Вернер уже уселся на козлы. И все же Густаву удалось помешать ему: подпрыгнув, он повис на ноге Вернера и ухватился за вожжи. Лошадь чуть было не понесла. Он сам уже не помнит, как все было. Каким-то чудом он успокоил лошадь и привязал ее, одновременно отбиваясь от Вернера.
   Но потом началась драка! Вернер был крупным и сильным, вдобавок он совсем ошалел от страха. Густаву пришлось нелегко. Его спасли только быстрота и ловкость. Он измотал Вернера, который к тому же был пьян и нетвердо держался на ногах. Будь он трезвым, еще неизвестно, чем бы дело кончилось. Но теперь опасность миновала. Густав получил пару шишек, из носа текла кровь, но он гордился собой.
   Каролина повесила фонарь на повозку, Густав занял место кучера. Теперь он будет править. Мы с Каролиной забрались внутрь, а Эдвина положили между нами. Мы постарались устроить его поудобнее, а Густав ехал осторожно, объезжая ухабы.
   Голова Эдвина лежала у меня на руке. И вдруг я почувствовала, что, хотя Густав едет очень аккуратно, наш маленький кулек вздрагивает. Слышались глухие, слабые всхлипывания, и когда я приблизила лицо к Эдвину, то увидела, что он плачет, рыдания сотрясали все его маленькое тельце. Лицо его было мокро от слез. Я сказала об этом Каролине, и она повернула его к себе:
   – Эдвин, малыш, в чем дело?
   Он пытался что-то выговорить, но губы не слушались его. Мы разобрали только сдавленное «мамка». Каролина крепко обняла Эдвина. Глаза ее наполнились слезами.
   – Ох, милый ты мой, Эдвин, что же мы натворили? Прости меня! Теперь-то я понимаю… Как жестоко мы с тобой поступили. Мы сейчас же вернемся. Прости, я не хотела тебя огорчить.
   Она постучала и сделала Густаву знак остановиться. Но, услышав, что мы хотим повернуть назад, он запротестовал: мол, мы сами не знаем, чего хотим. Неужели все зря? Разве Эдвину вдруг стало лучше?
   Нет, Эдвину не лучше. И мы знали, чего хотели. Но мы не можем увезти Эдвина против его воли. Сердце разрывалось от его плача – ведь он тоже знал, чего хочет. А об этом-то мы и не подумали. Какой бы ни была его мама, он хочет к ней.
   Значит, кое-что мы все-таки не учли. Мы не подумали о самом главном – о праве Эдвина решать, чего хочет он. А ведь Каролина всегда уважала желания других. Она очень раскаивалась.
   Но Густав не сдавался. Он не хотел поворачивать назад. Тогда Каролина предложила ему подойти и взглянуть на Эдвина.
   – А потом ты сам решишь, как нам поступить.
   Густав спрыгнул с козел и взобрался в повозку. Мы подняли мальчика так, чтобы Густав мог видеть его лицо, а Каролина спросила:
   – Эдвин, ты точно не хочешь ехать с нами к Свее?
   Эдвин замотал головой, а из глаз его хлынули слезы.
   – А к маме, домой, хочешь?
   Да, ошибки быть не могло – бедняжка кивнул. И Густаву пришлось сдаться.
   – Что он от нее хорошего видел, ума не приложу. – Он сказал это удивленно и грустно, и тут же повернул лошадь назад.
   Итак, мы возвращаемся. Эдвин больше не дрожит, он успокоился, но все же время от времени из маленького свертка до нас доносятся протяжные всхлипывания. Каролина ласково поглядывает на него: «Как многого мы не понимаем…»
   Когда мы приехали, в окне избушки горел свет. Вынув Эдвина из повозки, мы постучали. Флора тут же открыла. Она не проронила ни звука, пока мы передавали ей Эдвина.
   Каролина осторожно раскутала мальчика. Едва лишь высвободив руки, он сразу протянул их к Флоре и, когда она взяла его, с глубоким вздохом положил голову ей на грудь.
   Каролина попыталась все объяснить, и особенно подчеркнула, что мы действовали без ведома Свеи и собирались вернуть Эдвина, как только ему станет лучше. Поняв, что ошибались, мы раскаялись. Мы не учли, что мальчик очень привязан к матери. Нам не оставалось ничего другого, как вернуться. Мы не могли его успокоить. И когда в конце концов ему предложили выбрать, он выбрал мать.
   Мы рассказали все как было, ничего не скрывая. Флора молчала. Она только переводила широко открытые глаза с одной на другую, а сама в это время качала Эдвина, который, обессилев от высокой температуры и переживаний, уже спал на ее плече. Ему было спокойно – ведь он снова вернулся домой.
   – Прости нас, Флора. Пожалуй, мы лучше пойдем, – сказала наконец Каролина. – Мы думали… В общем, в письме все написано.
   Флора презрительно посмотрела на Каролину и отошла к столу, где рядом со свечой лежало письмо. Оно было раскрыто, но Флора снова тщательно сложила его и протянула Каролине:
   – Дуреха! Что мне с ним делать-то? Читать ведь я не умею. Оставьте-ка нас лучше в покое.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Мы с Каролиной молча стояли у дверей столовой, дожидаясь, пока спустятся остальные. Завтрак уже был накрыт. Свея возилась в кухне.
   Каролина старалась сдерживать кашель, у нее была температура, и она плохо выглядела. Вернувшись ночью домой, мы легли не сразу, а еще долго разговаривали. Мы понимали, что Флора не будет молчать. Мало кто может похвастаться тем, что у него украли ребенка. Конечно, она выжмет из этой истории все до капли.
   И поэтому лучшее, что мы могли сделать, – как можно скорее рассказать дома о нашем приключении. Так есть хоть какая-то надежда, что нам поверят, потому что если сначала услышат версию Флоры, нам можно даже не стараться. Все, что бы мы ни говорили, будет воспринято как попытка оправдаться.
   Но вот все спустились и сели к столу, все, кроме Нади, которая сегодня заспалась. С кастрюлей каши в руках из кухни появилась Свея и вопросительно посмотрела на меня:
   – А вы будете завтракать?
   Я поспешно открыла дверь в столовую и вошла в сопровождении Свеи и Каролины. Но не села за стол, а встала рядом с Каролиной у печи. Свея поставила на стол кашу и собралась снова пойти в кухню, но я попросила ее задержаться. Нам нужно было кое-что сказать.
   Все глаза устремились на нас. Папа отложил газету. Стало тихо, и я начала: «Мы решили сами признаться, чтобы избежать недоразумений, которые могут возникнуть, если вы услышите об этом от других».
   И мы обо всем рассказали. По очереди – я и Каролина – от начала и до конца. Мы постарались ничего не упустить, объяснили, как мы рассуждали, как хотели сделать доброе дело и как потом поняли, что ошиблись. Теперь мы и сами удивляемся, как нам в голову могла прийти такая глупая мысль. Мы действительно раскаиваемся и постарались, как могли, исправить то, что натворили, у Флоры и Эдвина мы попросили прощения. Но разговоров, видимо, все равно не избежать, Флора этого так не оставит. «Да, к этому мы должны быть готовы», – вздохнула мама.
   Но в целом и она, и папа сказали лишь, что мы правильно сделали, рассказав им обо всем. Они слушали спокойно, несколько раз переспрашивали, но не упрекали нас. Сердился лишь Роланд, да и то потому, что мы не взяли его с собой. Он считал это предательством, и я заранее знала, что он обидится, но пусть Каролина сама с ним разбирается. Больше всех он дуется на нее.
   Каролина хотела взять вину на себя, ведь это была ее затея, но я не согласилась. Откажись я, и ничего бы не состоялось. Значит, я виновата не меньше, чем она.
   Во время нашего рассказа Свея не произнесла ни звука, и по ее лицу было невозможно понять, о чем она думает. Но потом она все обмозговала и сделала собственные выводы, какие – об этом мы узнали позже.
   Моего участия в «деле» она как бы не замечала. Я возмущалась. Неужели она совсем ни во что меня не ставит? Или это ради хозяев? То есть мамы и папы?
   Для меня так и осталось загадкой, как Свея относилась к нам, детям. Она то возводила нас на недосягаемую высоту и обращалась как с господами, то вдруг смотрела как на пустое место и в грош не ставила. Другого было не дано. На этот раз я была ничто. Зато Каролина – виновница всех бед.
   Вновь проснулись прежние подозрения Свеи. Она не хотела верить в добрые намерения Каролины и обрушивала на нее самые нелепые упреки. Каролина якобы придумала это, чтобы навсегда разлучить Свею с Эдвином. Она, видите ли, не могла смириться с тем, что Эдвин больше любит Свею, чем ее, Каролину. Поэтому сделала все, чтобы Флора на веки вечные запретила Эдвину переступать порог нашего дома. Каролина всегда строила козни против Свеи. И мстила ей за свои неудачи. Ей дела не было до того, что больше всех при этом страдал ни в чем не повинный малыш.
   Каролина – опасный человек. Свея сразу это поняла. Она мошенница. Как ловко она разыграла так называемое «признание», как трогательно делала вид, что берет вину на себя, чтобы выйти сухой из воды. Сплошное притворство! Театр! И ничего больше.
   Свея разгадала ее давным-давно. Не для того Каролина увозила Эдвина, чтобы Свея за ним ухаживала. Она так говорила просто для отвода глаз. На самом деле заранее знала, что вернет его Флоре. Это входило в задуманное ею представление. Делало его еще более трогательным. Все было продумано очень хитро. Спланировано так, чтобы бросить тень на Свею. Каролина может сколько угодно твердить, что виноваты лишь мы. Флора в это никогда не поверит. Наоборот, еще больше убедится в виновности Свеи. А этого-то Каролине и надо. Иначе зачем ей вообще упоминать Свею?
   И уж никогда в жизни Свея не поверит, что малыш Эдвин скучал по матери. Она-то прекрасно знает, что больше всего на свете он хотел к ней, к Свее. Но боялся, бедняжка. Когда Каролина, прикинувшись добренькой, стала задавать ему свои коварные вопросы, он не знал, что ответить, и согласился вернуться.
   Да, Свея была сильно удручена. И чем больше думала, тем больше мрачнела. Разве можно ожидать подобных козней от такой юной девушки, как Каролина. Свея сказала маме, что долго не хотела в это верить, но что делать, если все доказательства налицо. Прямо хоть плачь.
   И самое печальное то, что мошенницу трудно вывести на чистую воду. Свея признавала, что Каролина умеет себя преподнести, и даже она сама чуть не поддалась ее чарам. Все мы по доброй воле позволили этой притворщице обвести нас вокруг пальца.
   Сначала мама защищала Каролину. Она хорошо относилась к ней и не хотела сомневаться в ее правдивости. Так мама и сказала Свее. «Да неужели, вы, хозяйка, думаете, что мне этого хочется? И я старалась ей доверять. Но ведь никому не нравится, когда его обманывают. А она из тех, которые любят свинью подложить. Да от таких, как Каролина, нужно держаться подальше, иначе греха не оберешься».
   Мама считала, что Свея преувеличивает, но у нее не хватало сил спорить с ней. И она защищала Каролину все менее уверенно. К сожалению, мама имела обыкновение слепо вступаться за любого человека. Стоило только о ком-нибудь отозваться плохо, и мама тут как тут – встает на его защиту, иногда даже не разобравшись, в чем дело. Она возражала, не раздумывая. В конце концов это превратилось у нее в привычку.
   Ее с детства приучили думать о людях хорошо. Никогда не слушать наговоры. И по-рыцарски вступаться за ближнего. Этот идеал она старалась привить и нам. Но, в отличие от нее, мы не были легковерны. Считая, что ее выступления в защиту любого заходят чересчур далеко, мы не принимали их всерьез. Кстати, как и Свея, которая, кроме того, знала, что если маму долго в чем-то убеждать, она устанет спорить и сдастся. Ведь Свея была для мамы непререкаемым авторитетом. Не послушаться ее значило изменить себе самой.
   В это же время произошло событие, которое еще больше осложнило положение Каролины. Это был междугородный анонимный звонок. Откуда-то с переговорного пункта маме позвонила женщина. Она предостерегала нас от Каролины. Она считала своим долгом сообщить, что в прошлом за Каролиной водились кое-какие грешки. Несмотря на молодость, она замешана в разные истории. И как раз сейчас ее отец отбывает в тюрьме срок по ее вине. В заключение женщина заявила, что ни в коем случае не хочет навредить Каролине, но считает необходимым предупредить маму, чтобы возможные неприятности не застали ее врасплох. И она положила трубку. Она говорила без пауз, словно читала готовый текст.
   Маме не удалось вставить ни единого слова. Передавая этот разговор нам с папой, она была взволнована и огорчена. Больше она никому об этом не рассказывала.
   – И Свее тоже не сказала?
   – Нет. Свея и так настроена против Каролины. Поэтому я решила ей ничего не говорить.
   Папа придерживался такого же мнения. Конечно, все это ложь. Нет никаких оснований доверять людям, которые звонят и не называют себя.
   – Но зачем говорить, что папа Каролины сидит из-за нее в тюрьме? Разве можно придумывать такие вещи? Это так страшно! – сказала я.
   – Да, видимо, тот, кто звонил, очень хотел навредить Каролине. Но ему не удастся изменить наше отношение к ней, – сказал папа серьезно. – Мы постараемся забыть этот звонок и будем надеяться, что ничего подобного не повторится.
   А все-таки кто это был? И разве не должны мы предупредить Каролину?
   Нет, папа считал, что нам не следует копаться в этой истории. Я не могла с ним согласиться. Нельзя оставлять безнаказанными людей, которые хотят причинить кому-то зло.
   Но мама, как и папа, думала, что лучше все оставить как есть. Кому интересно будет звонить, если мы никак не реагируем на звонки? Меня заставили пообещать, что я ничего не скажу Каролине. Я согласилась не сразу, но они настаивали. Они утверждали, что, поскольку мы не приняли звонок всерьез, незачем зря расстраивать Каролину. Не знаю, может быть, они были правы.
   Итак, мы решили сохранить эту неприятную историю в тайне. Но мы не знали тогда, что в самый разгар обсуждения домой вернулась Свея. Из комнаты доносились наши взволнованные голоса, и она, не удержавшись, прислушалась, но расслышала лишь отдельные слова. И хотя не поняла, о чем шла речь, но догадалась, что дома что-то произошло и это хотят держать в секрете. Значит, Свея останется в неведении, а уж это она не могла стерпеть!
   Как обычно, Свея первым делом принялась за нашу бедную маму. Но руки у нее были связаны – ведь она не хотела говорить, что подслушивала. Разве она могла сознаться в том, что сама столько раз при всех называла унизительным. И в чем, кстати, обвиняла Каролину. Да, Свея попала в трудное положение.
   Но потом ей пришло в голову, что ничего особенного делать не нужно, достаточно просто ходить по дому с обиженным видом. И выразительно молчать. Для начала Свея стала избегать маму, при ее появлении демонстративно удалялась.
   Им больше не удавалось перекинуться словечком. Теперь Свее было не до того, она все время куда-то спешила, трудилась в поте лица с раннего утра и до позднего вечера. Ведь Каролина еще болеет, поэтому все дела свалились на Свею. Она недвусмысленно дала понять, что теперь работает за двоих.
   Мама чувствовала угрызения совести и пыталась помочь. Но она совсем не умела заниматься хозяйством и потому больше мешала, чем помогала. Свея была недовольна и не скрывала этого.
   Мама поняла, что попала в немилость. Но не знала, за что. Из-за истории с Эдвином Свея сейчас легко раздражалась. Может быть, мама просто попала ей под горячую руку и скоро это пройдет? Ведь маму ей не в чем было винить.
   Но Свея не смягчилась, и в конце концов мама не выдержала ее холодности. Она спросила, не случилось ли чего. Почему у Свеи такой обиженный вид?
   Сначала Свея, поджав губы, ответила, что ничего не случилось, но, конечно, сказала так, чтобы мама продолжала расспрашивать. Мама настаивала, тогда Свея сдалась и начала всхлипывать:
   – Вы, хозяйка, от меня что-то скрываете. Я знаю.
   А Свея – то думала, что у мамы от нее нет секретов! Что мама ей доверяет, как себе самой! Теперь она видит, что это не так.
   – Меня это обижает, и тут уж я ничего не могу поделать. Да и представить не могла… Я-то надеялась, мы можем положиться друг на друга. Вы и я! А теперь уж не знаю, что и думать…
   Мама терзалась сомнениями. Неужели Свея видит ее насквозь?
   – Но, милая Свея, конечно, я вам доверяю.
   – Нет, хозяйка, не доверяете. Иначе разве держали бы меня в стороне от всего? Нет, и не пытайтесь меня обмануть. Я такие вещи сразу вижу. Так что если я вела себя с вами не так, как всегда, вы теперь знаете почему.
   Свея, всхлипывая, направилась к двери, а мама побежала за ней:
   – Милая, добрая Свея… Подождите! Нам надо поговорить!
   Свея почувствовала приближение победы и осмелела:
   – Нет, теперь уже поздно… Прежнего все равно не вернуть. Да и не хочу я знать про ваши тайны, хозяйка, так что уж… – Голос изменил Свее. Ее так растрогала собственная речь, что она без всяких усилий расплакалась по-настоящему.
   – Ах, Свея, милая Свея, разве я могла подумать, что вы примете это так близко к сердцу.
   – Да неужели вы, хозяйка, не знаете, как вы мне дороги… И когда вы мне не доверяете… Да ладно, лучше я пойду…
   Мама не знала, как ей быть. Потерять Свею? И остаться совсем одной! Конечно, у нее были мы, но семья – это совсем другое дело. Мы ее единственная радость, смысл ее жизни. А Свея – ее единственная настоящая опора. Бабушка умерла еще молодой. Мама ее даже не помнила. В сущности, у нее так никогда и не было настоящей мамы. Неужели она потеряет Свею?
   От испуга мама ей все рассказала. Хотя сама убеждала нас ничего не говорить Свее об анонимном звонке. Когда мама призналась мне, что посвятила Свею в нашу тайну, я сначала ужасно рассердилась на нее, а потом поняла, как она на самом деле одинока.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   – Телеграмма от Ульсен! – послышался мамин голос. – Она приедет уже на следующей неделе! Во вторник!
   В последнее время произошло столько неприятного. Нам было полезно слегка изменить обстановку. Мама заметно оживилась, а Надя так просто прыгала от восторга. Свея тоже ничего не имела против. «Вот как, Ульсен собирается приехать погостить… Тогда нужно немедленно переставить мебель», – сказала она и посмотрела на папу, который, судя по всему, не разделял всеобщей радости.
   Марет Ульсен приезжала к нам каждую весну, чтобы обновить наш гардероб. Родом из Норвегии, она по-прежнему большую часть года жила в Бергене, но с приходом весны ей становилось как-то неспокойно и не сиделось на месте. Так что в Швецию она приезжала отнюдь не из-за недостатка заказов. Вовсе нет, в родном Бергене работы хоть отбавляй, но шитье само по себе такое малоподвижное занятие, что Ульсен время от времени одолевала охота к перемене мест.
   Она всегда подчеркивала, что не всякий достоин быть ее клиентом. В Швеции лишь несколько избранных семей могли пользоваться услугами Ульсен, в том числе и наша. Чем мы заслужили эту честь, я не знаю. По словам Ульсен, ей нужно было чувствовать себя в доме уютно – вот главное. Некоторые семьи она обшивала по нескольку лет и вдруг в один прекрасный день чувствовала, что в доме стало неуютно, и тогда просто прекращала туда ездить. И точка!
   Короче говоря, теперь, перед приездом Ульсен, важно было оберегать уют в доме.
   «Когда Ульсен гостила у нас в последний раз, Каролина здесь еще не служила. – Свея многозначительно посмотрела на маму и вздохнула. – Только бы все обошлось…»
   В связи с приездом портнихи у папы всегда появлялось особенно много дел вне дома. Здесь он чувствовал себя чужим. Дело в том, что Ульсен занимала библиотеку на первом этаже. Нигде больше не было стола, достаточно просторного, чтобы на нем можно было кроить. И вот библиотека изменялась до неузнаваемости. Тут появлялась швейная машинка. Всюду – на каждом стуле, на каждом кресле – лежали куски ткани и бумажные выкройки. Ковры сворачивали и выносили, чтобы на них не налипали нитки и всякий мусор. .
   Каждый год повторялось одно и то же. Большой стол обычно был завален толстыми папиными книгами. Многие из них лежали раскрытые, со множеством закладок. Трогать эти книги никому не разрешалось. И вот, когда к приезду Ульсен требовалось освободить стол, папе приходилось самому подыскивать для книг другое место. Но время шло, а книги так и лежали на столе. Мама терпеливо, утром, днем и вечером, напоминала папе, но безрезультатно. Книги продолжали лежать на том же месте. «Да, конечно», – говорил он. Но слова оставались словами. И лишь когда Марет Ульсен стояла в дверях с сантиметром и ножницами наперевес, папа наконец осознавал серьезность ситуации и начинал перекладывать книги.
   Тяжело вздыхая, он ходил по библиотеке и пытался куда-нибудь пристроить свои фолианты, да так, чтобы не пришлось их закрывать. В результате всюду – на подоконниках, стульях и диванах – лежали раскрытые книги, пока Ульсен не уезжала, и тогда все начиналось заново. Утром, днем и вечером мама напоминала папе:
   – Ну вот, Карл Вильгельм, теперь можно сложить книги обратно на стол. Нам он больше не нужен. Ты же не хочешь, чтобы это сделал кто-нибудь другой, так что будь добр…
   – Да, конечно, – говорил папа. Но слова оставались словами.
   И лишь когда Свея с тряпками и ведрами появлялась в библиотеке, намереваясь произвести весеннюю уборку, только тогда папа понимал, что дело плохо, и снова ходил по библиотеке и вздыхал.
   Тут папа действительно чувствовал, что он не хозяин в собственном доме. Только он привык, что этот том лежит на окне, а тот – на диване в кабинете, и вот нужно снова все рушить. Во всем был определенный порядок. В чем-то даже удобнее, что книги не свалены друг на друга в одном месте. Но никому нет до этого дела. Весенняя уборка для них важнее.
   Каролина, часто исподтишка наблюдавшая за папой, попыталась вмешаться и помочь ему, но, как она рассказывала потом, это оказалось бессмысленной затеей. Все равно, куда бы она ни положила книгу, он обязательно перекладывал ее на другое место. А потом ничего не мог найти.
   И Каролина оставила его в покое. Но позже я снова увидела, как она потихоньку подглядывает за папой. На лице у нее застыло такое странное выражение, будто она рассматривает диковинное животное.
   Но вернемся к Ульсен. Женщина она видная. У нее густые золотистые волосы, вьющиеся у лба и у висков, глаза голубые, а щеки круглые и розовые, как у ангела в церкви. Она любопытна и разговорчива. Всегда веселая, временами она могла дуться на кого-нибудь и тогда молчала насупившись, но ее редко хватало надолго.
   Спала Ульсен в комнатке на чердаке, напротив комнаты Каролины. Обедать должна была вместе с нами в столовой, но часто не успевала ко времени и тогда сама брала еду на кухне. И то и другое сильно раздражало Свею. То, что мы приглашаем Ульсен есть с нами, – это унижение и подхалимство, считала она. А то, что портниха сама берет еду на кухне, – это просто самоуправство с ее стороны. Ульсен должна питаться вместе со Свеей и Каролиной на кухне – вот и весь сказ!
   Но Свее пришлось проглотить обиду. Портниха никогда не прерывала работу ради еды. Случалось, правда, что она заканчивала начатое как раз к обеду и тогда ела за нашим столом.
   Ульсен всегда начинала с того, что проверяла наше белье. Вещи, из которых я выросла, перешивались на Надю. Маме шились новые, а мне переходили ее старые. В первые дни Ульсен шила белые панталоны и нижние юбки с воланами и вышивкой. Всегда одного и того же фасона, очень изящные. Мама хотела, чтобы у нас было красивое белье. Потом портниха шила нам блузки, отпускала юбки, которые стали коротки, перешивала на меня старые мамины платья, мои – на Надю, а маме шила новые.
   Кроме того, ежегодно каждой из нас шилось хотя бы одно выходное платье. Этот пункт был самым интересным в программе.
   Да, в нашем доме Ульсен скучать не приходилось. Одежду Свеи она тоже приводила в порядок. Шила рабочие блузки и платье из отреза, подаренного той на Рождество. Кроме того, Свее очень хотелось нарядную блузку. Но это только в том случае, если Ульсен справится с основной работой и у нее останется время. Поэтому экономка изо всех сил старалась, чтобы Ульсен у нас было комфортно и дело спорилось. В свободные минуты она сама помогала чем могла: сметывала швы или обметывала петли. Она угощала Ульсен кофе с печеньем и всячески пыталась ей угодить.
   Мою сестру портниха обожала. Для нее всегда находилось сколько угодно времени. Она научила Надю кроить и шить, вместе они мастерили куклам платья.
   Еще Ульсен выучила Надю говорить по-норвежски, Надя была очень способной ученицей. Потом, когда мастерица уехала, Надя еще долго говорила по-норвежски, особенно в школе, но там ее познания не получили должного одобрения. Учительница даже жаловалась маме.
   Примерки были для меня пыткой. Все тело деревенело. Пальцы Ульсен были такие холодные, а булавки все время кололись. Мне казалось, вид у меня жалкий, что на меня ни надень, и портниха, кажется, тоже так считала.
   Мама стояла рядом и, задумчиво склонив голову набок, смотрела в зеркало, а Ульсен сидела на корточках, изо рта у нее торчали булавки. «А ну-ка выпрямись! Стоишь, как мешок с сеном», – сказала мама, а Ульсен что-то промычала. Из-за булавок не разобрать ее слов, но я поняла, что она согласна с мамой.
   Я старалась изо всех сил и все равно казалась себе похожей на кочергу. Что я делала не так? Руки всегда мешались, я не знала, куда их деть, и они висели, как плети. Мама вздохнула. Я увидела в зеркале, как они с Ульсен переглянулись, и поняла, что дело безнадежно. Но когда вещи были готовы и я начинала их носить, то выглядела совсем неплохо. Тут уж исключительно заслуга Ульсен.
   Каролине нужно было черное платье для особых случаев, и портниха взялась сшить и его. К первой примерке Каролина все еще не оправилась от болезни. Поэтому вела себя очень смирно. Я сама была там (только что закончила примерять платье) и знаю, о чем говорю. Каролина молчала, позволив Ульсен решать все самой. Она ни во что не вмешивалась.
   Но было заметно, что у Ульсен сложилось предвзятое мнение о Каролине. Нельзя сказать, что она была недружелюбно настроена, но вела себя сдержанно. Не так, как обычно. Она словно насторожилась.
   Ясное дело, Свея наболтала ей всякой ерунды. Вечерами, сидя вместе с Ульсен за работой, Свея наверняка не закрывала рта. О чем они говорили, догадаться нетрудно. Вид у нее после этого обычно был очень довольный: «Да, мы с Ульсен всегда найдем, о чем посудачить».
   Не знаю, как получилось, но в меня внезапно закралось ужасное подозрение. А вдруг эта история с анонимным звонком – дело рук Свеи! Она единственная из всех, кого я знала, могла желать Каролине зла. То есть экономка стремилась только выжить Каролину из дома. Больше-то она, наверное, ничем не хотела ей навредить.
   У Свеи были две подруги детства, жившие в нескольких милях от города. Она частенько навещала их по воскресеньям. А ведь звонили именно в воскресенье! Что если она, Свея, со своими приятельницами заварила всю эту кашу! Звонок был с переговорного пункта. Я знала, что своего телефона ни у одной, ни у другой нет.
   Так вот почему, вернувшись вечером домой, Свея интересовалась, о чем мы говорили. Ей, конечно же, хотелось знать, какое впечатление произвел на нас звонок и собираемся ли мы что-нибудь предпринять, поэтому и вынудила маму все ей рассказать.
   Какое отвратительное подозрение! Как бы мне хотелось избавиться от него! По-моему, никому, кроме меня, не приходят в голову такие дурные мысли. И поделиться ими не с кем!
   Я же обещала ничего не говорить Каролине. Но ведь, если подумать, мама тоже уверяла, что ничего не расскажет Свее. Она нарушила свое обещание. Почему же я должна держать свое? Если Свее все известно, то само собой разумеется, что Каролине тоже следует знать. Ведь именно о ней идет речь!
   Конечно, я должна поговорить с Каролиной, это совершенно ясно.
   Но делать что-то за спиной у папы мне не хотелось. Мама, конечно же, с ним заранее не посоветовалась, а когда ему рассказала, то дело было уже сделано. Но Свея застала ее врасплох, в то время как я добровольно собиралась пойти к Каролине. Поэтому мне все-таки следовало поставить папу в известность о своих планах.
   Удивительно, но папу, казалось, мои планы ничуть не интересовали. Он, как обычно, сидел, уткнувшись носом в книгу, и едва взглянул на меня, когда я вошла.
   – Папа, ты не считаешь, что будет справедливо, – сказала я, – если Каролина тоже узнает про этот звонок?
   – Решай сама, дружок. Ты же наверняка лучше меня все обдумала. Делай, как считаешь нужным.
   – То есть ты не против?
   – Нет-нет, делай, как знаешь. Я начинаю понимать, что мне сейчас трудно выразить свое отношение к этой истории.
   Итак, я вроде бы получила папино согласие, но этого было явно недостаточно. Папа просто отмахнулся. За его словами ничего не стояло, и это вселяло в меня неуверенность.
   А поскольку Каролина держалась неприступно, я оставила все как есть. Порой с ней действительно было трудно. Она будто отказывалась понимать, что мне необходимо ей что-то сообщить. Ускользала от разговоров. Интересно, насколько сознательно она это делает? К тому же сейчас она, по всей видимости, думает, что речь пойдет о другом.
   Дело в том, что Ульсен тоже слышала, что по ночам кто-то крадется по чердачной лестнице. То-то обрадовалась Свея: наконец ее подозрения подтвердились! Но этого мало. Портниха, которая часто засиживалась допоздна, решила выяснить, кто это ходит по лестнице среди ночи. И вот она приоткрыла дверь и увидела спину мужчины, спускавшегося с чердака. Должно быть, он вышел из комнаты Каролины, рассказывала маме Свея. «А Ульсен – то считает, что у нас порядочный дом! – Свея выглядела встревоженной. – Неужели это безобразие так и будет продолжаться? Как вы думаете, хозяйка? В таком случае с уютом в нашем доме скоро будет покончено! Так сказала Ульсен. И кто тогда будет шить нам одежду? Нет, мне просто интересно, кто?»
   Мама попыталась поговорить с Каролиной. Но та все отрицала. Нет, никаких посетителей у нее не было. Она говорила совершенно невозмутимо и смотрела маме прямо в глаза.
   Но Ульсен ведь не могла это выдумать!
   Очень неприятно. Мне и в голову не приходило, что Каролина может врать. Я полагала, она отвечает за свои поступки, даже если ведет себя глупо. Но, похоже, я ошибалась. А когда она к тому же стала избегать разговоров со мной, я не знала, что и думать. Такое глубокое разочарование!
   Ульсен меня, напротив, ничуть не волновала. Пусть слышит и видит все, что ей вздумается. По всей видимости, ей это нисколько не мешает. И к тому же никто не просил ее шпионить.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   Однажды ночью весь дом проснулся от душераздирающего крика, раздававшегося с чердака. Я выпрыгнула из постели, зажгла свечу и выбежала из комнаты. У чердачной двери столкнулась с остальными членами семьи – не хватало только Нади. Все были напуганы, у всех в руках горели свечи. Вслед за мной появилась Свея.
   С чердака доносились отчаянные крики. Открыв дверь, на самом верху у перил мы увидели Надю в длинной белой ночной рубашке. С белым, как мел, лицом она обеими руками вцепилась в перила, уставившись прямо перед собой невидящими глазами. «Я не хочу умирать! На помощь! Спасите! Спасите!» – кричала она. Рядом с ней мы увидели Ульсен и Каролину, пытавшихся успокоить бедную девочку. Но Надя как будто их не замечала. Она была вне себя от ужаса.
   Мама поспешила вверх по лестнице. Что случилось? Что делает Надя на чердаке среди ночи? Никто ничего не понимал. Надя и раньше ходила во сне, но никогда не поднималась на чердак.
   Ульсен и Каролина проснулись от криков. Крики были жуткие, полные смертельного ужаса. Они сразу же выбежали на лестницу и обнаружили Надю, мечущуюся среди старой мебели и другого скопившегося на чердаке хлама. Они попытались разбудить ее, но она отталкивала их, как будто боялась, что они причинят ей зло. Бедняжка их просто не узнавала.
   Должно быть, ей приснилось что-то очень страшное. Она двигалась, словно в другом измерении, где всюду лишь хаос, – это было видно по ее движениям. В широко раскрытых, черных как ночь глазах выражались испуг и отчаяние – ничего подобного никто из нас раньше не видел.
   Ульсен и Каролина принесли керосиновые лампы и свечи, чтобы Надя проснулась и увидела, что ей ничего не угрожает, но это не помогло. Она продолжала метаться. В конце концов она натолкнулась на стол, который перевернулся и свалил стул. Сама же Надя навзничь упала на пол и наверняка ушиблась, но когда Каролина и Ульсен попытались помочь ей встать, она в ответ стала яростно отбиваться: «Выпустите меня! Я не хочу умирать!»
   Потом Надя все-таки вырвалась, с дикими воплями бросилась к перилам и изо всех сил вцепилась в них. И больше не сдвинулась с места. Она так крепко сжала кулачки, что у нее побелели костяшки пальцев. Все ее тело напряглось и застыло, как будто вдруг обрело нечеловеческую силу.
   Мама и папа пытались заговорить с Надей, успокоить. Но она их не видела. Она никого из нас не замечала.
   Я страшно испугалась: мне показалось, что Надя теряет рассудок. Все детское в ней исчезло. Перед нами был незнакомый ребенок с лицом взрослого. Все судорожнее цеплялась она за перила. И вдруг запела.
   Мы стояли вокруг и ничего не могли поделать. Огоньки свечей трепетали, наши тени то росли и карабкались вверх по стенам, то съеживались и прятались по углам, как хищные звери перед прыжком.
   Мне казалось, я тоже вот-вот сойду с ума.
   Что переживает Надя? Что с ней происходит?
   А она все пела, громче и громче. Это был псалом. И вот Каролина тоже запела. Ульсен подхватила, за ней Свея. В конце концов все мы хором запели. Казалось, пение успокаивало Надю. Тело ее обмякло. Напряжение ослабло, оцепенение прошло. Ужас в ее глазах медленно отступал, лицо постепенно стало обретать прежний цвет и детское выражение. Она сонно замигала и наконец зевнула. Мы тоже замолчали.
   «Ближе, Господь, к тебе», – вот, что мы пели.
   Бедная Надя, моя маленькая сестренка…
   Я начала понимать, что с ней произошло.
   Мы все стояли и молчали. Какая странная это была сцена! Группа людей в ночных рубашках, столпившаяся вокруг ребенка у перил, беспокойное трепетание свечей, умолкнувшее пение. Как будто все мы очнулись от кошмара.
   Папа наклонился и осторожно поднял Надю. Она тут же отпустила перила и сунула палец в рот, склонив голову к папиному плечу, как младенец.
   И только когда Надя уже лежала в постели родителей, заботливо укрытая одеялом, только тогда она смогла рассказать, что ей приснилось.
   Все было, как я и предполагала. Ей снилось, что она на борту «Титаника», самого большого в мире трансатлантического парохода, несколько дней назад столкнувшегося с айсбергом и затонувшего.
   В последние дни все только и говорили о гибели «Титаника». Газеты наперебой описывали катастрофу, заголовки становились все мрачнее и мрачнее. Каждый день нас буквально засыпали новыми подробностями несчастья – в школе, дома, везде. Помню, несколько раз Надя затыкала уши и убегала, не желая слушать все эти ужасы. Однажды папа попросил ее принести из прихожей газету. Она наотрез отказалась: «Не хочу прикасаться к этому гадкому „Титанику"!»
   Мы лишь посмеялись над ней. Мы ничего не поняли.
   Теперь я понимаю, что у Нади были все основания бояться газеты. Ведь именно она была источником зла! Как только кто-нибудь из нас брал в руки газету, мы тут же начинали говорить о плохом. Бесконечные жертвы – неизвестно, сколько их. Каждый день появлялись новые сведения. Идет ли счет на сотни? Или на тысячи?
   Ульсен вдруг вспоминала, что одна из семей, которую она обшивала, находилась на борту «Титаника». Они собирались ехать в Америку навестить родственников. С ними было двое маленьких детей. Портниха искала их имена среди спасенных и погибших пассажиров, чьи списки ежедневно публиковались в газетах.
   Утром она вышла к завтраку с большой фотографией. На ней была изображена та самая семья, Ульсен уже почти не сомневалась, что они были среди пассажиров «Титаника». Снимок был сделан незадолго до отъезда. На взрослых и детях были платья, сшитые Ульсен. Она приводила в порядок их гардероб перед путешествием в Америку.
   Фотография переходила из рук в руки. Двое детей держались за мамину юбку и так серьезно смотрели в объектив, как будто боялись его. Ульсен сказала: «Они словно предвидят, что их ждет». Она даже всплакнула. На них были сшитые ею платьица. А сейчас они, наверное, лежат на дне моря…
   Помню, Надя особенно долго рассматривала фотографию. Когда Ульсен заплакала, она отшвырнула снимок, но промолчала. В газете писали, что на борту «Титаника» было много детей и большинство их утонуло. И вот сестра увидела двоих из этих детей. В ту же ночь ей приснилось, что она сама на борту погибающего корабля. Ничего странного.
   Ежедневно в газетах публиковались новые цифры. День за днем перед нашими глазами вырисовывалась страшная картина гибели корабля. Черный корпус, который, перед тем как затонуть, поднялся почти вертикально к небу. Силуэты людей на корме, до последнего цепляющихся за поручни, чтобы не свалиться в воду. Спасательные шлюпки вокруг судна переполнены людьми. Не говоря уж о всех тех, что плавали вокруг в ледяной воде, живые или мертвые – неизвестно. Среди волн то и дело появлялись головы, руки возносились к небу. Прощались ли они с жизнью? Или надеялись, что их затащат в шлюпки?
   Надя не верила, что когда-нибудь снова сможет радоваться. Раньше она не знала, что на свете могут происходить такие ужасные вещи. Она не хотела верить тем жестоким фактам, о которых ей приходилось слышать. Например, что пассажиров третьего класса заперли и выпустили на палубу лишь после того, как спасательные шлюпки покинули судно.
   Но ведь почти все дети находились именно там, в каютах третьего класса!
   А если кто-либо из пассажиров пытался вырваться, его удерживали силой. И люди даже не возмутились. Они все приняли как должное. Само собой разумеется: того, кто заплатил больше и ехал в первом классе, нужно спасать в первую очередь. Они и не мечтали о другом, они знали свое место.
   Надя до последнего надеялась, что это неправда, что это только отрывок из романа, какие любит читать Свея.
   И вот она видела, как мы сидим и разглядываем картинку, день за днем повторяющуюся в газетах, – гравюру, вырезанную по рисунку, который сделал один из спасшихся, сидя в шлюпке. Она слышала, как мы читаем подписи к иллюстрации. Вчера тонущий корабль сравнивался с черным перстом, указующим в небо. Сегодня – с уткой, нырнувшей и высунувшей из воды хвост.
   Надя слушала и недоумевала. Сможет ли она когда-нибудь без грусти смотреть на уток у речки?
   Черный перст… Что это – перст Божий?
   Все случившееся с «Титаником» полностью противоречило тому, чему ее учили, и во что она верила. Если хорошо себя вести, почитать родителей, молиться Богу и помогать бедным, ничего плохого не случится и случиться не может. Мир полон добра и счастья. Господь всегда готов протянуть человеку спасительную руку.
   И вот оказывается, что это не так.
   «Титаник», самый большой корабль в мире, вмещавший тысячи человек, был готов к любым испытаниям, к любым штормам. Он просто не мог затонуть – так все говорили. И все же это случилось.
   Без двадцати двенадцать в ночь на пятнадцатое апреля он столкнулся с айсбергом. Без двадцати два корабля уже не стало. Час-другой – и все кончено. Немыслимо. Но факт.
   Надя слышала, как мы читали, что до последней секунды на палубе играла музыка. Там оставались сотни людей, и, по словам очевидцев, перед концом они запели псалом «Ближе, Господь, к тебе», все подпевали или читали «Отче наш». К ночному небу возносились пение и молитвы, пока все не исчезло в водовороте падающих людей и обломков. На корме кто-то еще цеплялся за поручни. Но вот свет на борту погас, снова вспыхнул на несколько коротких мгновений и погас навсегда.
   Над водой стояли неутихающие вопли, «Титаника» больше не было видно.
   Когда вода сомкнулась над флагштоком на корме, раздался лишь едва слышный всплеск.
   Через двадцать минут крики стихли, и над водой воцарилась почти неземная тишина. Словно «Титаника» никогда не существовало. Кошмарная реальность уже начала казаться нереальной. Как будто все было страшным сном.
   Приблизительно так описывали нам гибель «Титаника», и не одна Надя думала, что никогда больше не сможет радоваться.
   Если с «Титаником» произошла такая ужасная трагедия, что еще может случиться? Наступит конец света? Ведь эволюция жизни на Земле вряд ли так близка к завершению, как мы это себе представляем.
   А еще все говорили о войне.
   До сих пор мой мир, мир Нади ограничивался нашей семьей. Нашим домом. Нашим городом. Нашей страной с нашим королем. И нашим Богом.
   И вот появился «Титаник», как грозное предзнаменование, как призрак большого мира, и каждую секунду над этим миром нависает угроза гибели.
   Ничего уже не могло быть по-старому.
   Очевидно, мир – это не только маленький клочок земли, на котором мы живем, мир – это нечто большее. И, возможно, предназначенное не только для нас… Нет, никогда уже мы не сможем чувствовать себя в полной безопасности.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   Не знаю, что это вдруг нашло на Каролину. Если раньше в общении со Свеей она была мягкой и уступчивой, то теперь вдруг начала атаковать ее вопросами.
   Гибель «Титаника» предоставила ей аргументы.
   Ну, как это Свея говорила? За что она все время ратовала? Что нужно знать свое место в жизни? И она по-прежнему считает это справедливым?
   Да, разумеется, Свея по-прежнему так считает. С чего это ей менять свое мнение?
   Но на «Титанике» было спасено больше мужчин из первого класса, чем детей из третьего. Что Свея думает об этом? Это правильно?
   В такие подробности Свея вдаваться не хотела. Во-первых, еще неизвестно, правда ли это: в газетах столько всего понапишут… Есть люди – нарочно насочиняют всякого, только бы заварить кашу.
   Но Каролина не сдавалась.
   Если бы, несмотря ни на что, все это правда и маленький Эдвин вдруг оказался бы на борту? Как бы тогда рассуждала Свея?
   Тучи начали сгущаться. Что за глупый вопрос! Разумеется, нужно было бы немедленно его спасти.
   Разумеется? Нет, в том-то и дело, что нет. И если раньше кто-то не понимал, то теперь-то всем ясно, что жизнь человека зависит от того, какой у него билет – первого класса или третьего. «Неплохо бы взять это на заметку, Свея!» Каролина была одержима жаждой битвы. Ей казалось, она увидела и поняла что-то важное для всего человечества, на что никто не имел права закрывать глаза. В том числе и Свея.
   Но Свея воспринимала подобные разговоры как новую попытку Каролины насолить ей. Она отбивалась как могла, но в конце концов выходила из себя, жаждала мести и жаловалась Ульсен.
   Ульсен всегда с готовностью врачевала ее раны. У нее, с утра до ночи сидевшей в одиночестве за шитьем, было время подумать. И сравнить факты. И собрать их воедино. Да, Ульсен ворон не считала. Глаза у нее были на месте. Свее она, несомненно, принесла большую пользу. Взяв обещание молчать, портниха поведала ей немаловажные сведения.
   В один прекрасный день Ульсен уехала, а Свея осталась, и ее просто распирало от всего, что она узнала. Обещание, данное Ульсен, не позволяло ей сказать ни слова. Но что-то она должна была предпринять. За неимением лучшего она затеяла мытье окон во всем доме. Каролине достался второй этаж. Сама же Свея взялась за первый.
   В воздухе стояла весна. «Плохо, когда весенним лучам солнца приходится пробиваться сквозь пыльные окна», – сказала Свея маме. Она знала, что мама ценит подобные инициативы.
   Вообще-то мама не очень любила убирать в доме и всегда стыдилась, что другим приходится выполнять ее обязанности. Но она искупала свою леность, позволяя Свее во время работы болтать без умолку. Таким образом, у Свеи появилась прекрасная возможность поговорить с мамой, сидящей у секретера и помогающей мне писать ноты.
   Свея состроила самую кроткую мину, на которую только была способна, и принялась хвалить Ульсен. Мама благосклонно слушала. «Что за превосходная женщина эта Ульсен! Дельная и работящая. Вы со мной согласны, хозяйка?» Да, конечно, мама согласна.
   Какая удача, что в этот раз ей у нас понравилось. Поначалу Свея немного волновалась, но все ведь обошлось. И уж Свея – то постаралась, как могла, чтобы все было в порядке. Мама, которая поняла, куда Свея клонит, отвечала односложно. У нее не было желания обсуждать Каролину. А ведь именно ее Свея имела в виду, кого же еще?
   – Как хорошо, что уже весна, – сказала мама. Свея издала легкий вздох и с яростью набросилась на оконную раму.
   – Ну как, Свея, вам не тяжело?
   – Нет, что вы, совсем нет…
   – Вы, наверное, скучаете по Эдвину, Свея?.. Будем надеяться, что на солнышке ему станет лучше.
   Да, конечно, Свея скучала по Эдвину. Все время скучала. Но не потому она сейчас вздыхает. Есть другая причина. В голову лезут всякие мысли, и не всегда от них становится радостно, тут уж ничего не поделаешь.
   – Да, это так. – Мама тоже вздохнула. Какое-то время Свея работала молча, а мама занималась со мной.
   – Не хочу мешать вам, хозяйка, пока вы с Бертой пишете ноты. – Свея решила, что молчит уже долго.
   – О, да что вы, пожалуйста, Свея… если у вас что-то на душе, то…
   – Да так, ничего особенного. Но все-таки, чего только не услышишь… Только слушай.
   – Что вы говорите? Да, наверное.
   – Иногда не знаешь, что и думать, скажу я вам, хозяйка. Всему-то верить нельзя.
   – Нет, нельзя.
   – Ведь главное, чтобы Ульсен в следующем году опять приехала, а я думаю, она приедет.
   – Приятно слышать. Что, она сама так сказала?
   – Да, и еще много чего.
   Свея выждала паузу, ожидая вопроса, но его не последовало. Мама молчала.
   – Да, конечно, Ульсен приедет, – продолжала Свея. – Наверняка приедет, потому что в следующем году Каролины здесь уже не будет, ведь это просто немыслимо, сказала Ульсен…
   У мамы порозовели щеки.
   – Ну это ведь не Ульсен решать?
   – Нет, я тоже так сказала, что это не нам решать и не мне, сказала я. Но она все твердила, что Каролины на следующий год здесь не будет.
   – Что-то я не пойму. Почему это?
   – Ну все к тому идет, так она сказала.
   – Ах вот как? Ну, видимо, Ульсен знает больше меня.
   – Видимо, да! – Свея тщательно выжала тряпку и отошла в сторону, чтобы получше рассмотреть вымытое окно. – Посмотрите-ка сюда, хозяйка?
   – Да, конечно. – Мама тотчас же встала.
   – Там наверху, в правом углу? Как будто белые подтеки? Или у меня что-то с глазами?
   – Нет, по-моему, все замечательно.
   – И там, в углу?
   Мама услужливо уставилась туда, куда показывала Свея. Да нет, никаких белых подтеков она не видела.
   – Правда? Ну что, оставить как есть?
   – Да, по-моему.
   – Ну тогда начну другое окно.
   Свея переставила стремянку и ведро с тряпками. Мама с облегчением подумала, что Свея сама поняла, как нелепы сплетни, которые она собиралась выложить, и что теперь притворяется, будто забыла про них. Но мама обманулась. Свея просто выжидала. Какое-то время она усердно терла второе окно, предоставив маме заниматься мной, но потом вдруг повернулась на стремянке и сказала своим самым приятным голосочком:
   – Эта фотография, с которой носится Каролина, интересно, откуда она у нее? Вы не знаете, хозяйка?
   – Что за фотография?
   – Хозяина, конечно.
   – Хозяина? Карла Вильгельма? О чем вы, Свея?
   Свея поджала губы:
   – Ой, я что-то не то сказала? Я думала, что ей ее подарил кто-то из членов семьи!
   Свея была в ужасе, казалось, она вот-вот свалится со стремянки. Мама наконец вышла из себя.
   – Я вас совершенно не понимаю, Свея! – Она с заметным раздражением отшвырнула карандаш, тон ее голоса стал резким. – Если у Каролины есть фотография и вы желаете знать, от кого она ее получила, то вам следует спросить об этом саму Каролину, не так ли? А не идти ко мне! Лично я никакой фотографии ей не давала!
   Свея струсила. Хозяйка не должна принимать все так близко к сердцу! Свея только хотела знать, известно ли хозяйке… А так ей дела нет до каких-то фотографий. Это все Ульсен. Когда Каролина приходила к ней на примерку, то уронила снимок на пол, он выпал у нее из кармана. Ульсен ничего бы и не подумала, если бы Каролина не покраснела и не попыталась тайком поднять и спрятать фотографию. Тогда Ульсен немного удивилась. Что-то тут не так. Чего это горничная разгуливает по дому с портретом хозяина? И где она его раздобыла?
   – Да, честно говорю, хозяйка, Ульсен так сказала… И запомните, это не мои слова, а Ульсен… потому что я даже пыталась с ней спорить, но она была убеждена: Каролина влюбилась в хозяина.
   – Ну, знаете ли, Свея!
   – Я тоже так сказала. Этого не может быть, сказала я. Если бы речь шла о Роланде… ведь видно же, что там не без амуров. Но хозяин… нет, знаешь ли, Ульсен! Никто не заставит меня в это поверить, сказала я! Но она была совершенно уверена, совершенно. Ничего необычного в том, что молодая девушка влюбляется в мужчину намного старше нее, а шуры-муры с Роландом, сказала Ульсен, так это лишь для того, чтобы никто не догадался, кто ей на самом деле нужен. Уж и не знаю…
   Мама рассмеялась, но смех у нее был какой-то недобрый, и Свея не посмела рассмеяться вместе с ней, как сделала бы в любом другом случае. Она вдруг замолчала и стала так усердно тереть тряпкой окно, что стекло заскрипело.
   – Уж и не знаю, – спустя несколько минут повторила Свея, словно сама с собой, – я же говорю, это просто Ульсен так сказала…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Каждую весну мною овладевает томительное чувство, справиться с которым бывает довольно непросто, потому что я не знаю, что с ним делать. Если бы только знала, что это такое, то нашла бы тысячу способов, как извлечь пользу из этого состояния. Мне так кажется.
   Но сейчас я не знаю. И пока лишь пытаюсь заглушить грусть: подставляю лицо солнечным лучам и жмурюсь до тех пор, пока не появится ощущение, что веки позолочены солнцем.
   Каролина тоже частенько так стоит, когда у нее выдается свободная минутка. Я заметила, что ее, как и меня, будто магнитом притягивает к солнечным окнам.
   Но Каролину еще привлекает луна. Как только наступает полнолуние, ее можно застать стоящей в лунном свете с поднятым лицом и закрытыми глазами. Иногда вид ее, в одиночестве застывшей на холоде в саду, зажмурившейся от удовольствия, производит жутковатое впечатление. В голову лезут мысли о вампирах и привидениях.
   Впрочем, в последнее время я не очень ее понимаю. С тех пор как она выздоровела, она почти не обращает на меня внимания. Только на Роланда, и он счастлив, конечно. Мне это не нравится. В глубине души Каролина к нему совершенно равнодушна. Иначе она не стала бы так с ним заигрывать. Разве она не замечает, как глупо он выглядит? Бедный Роланд. Он сам не свой. Если тебе действительно есть дело до кого-то, то вряд ли тебе захочется, чтобы он так себя вел. А так оба они предстают не в лучшем виде. Но Каролина, по-видимому, считает, что не стоит обращать на это внимание, потому что наверняка не испытывает к Роланду глубоких чувств.
   А что, если Ульсен права? Что, если Каролина действительно тайно влюблена в папу? И флиртует с Роландом, чтобы это скрыть?
   Кстати, мама тоже стала относиться к Каролине настороженно. Ее дружелюбие перестало быть безусловным и искренним, как прежде. Она ничего не сказала папе о сплетнях Свеи и Ульсен, считая, что в этом нет необходимости. Папа, наверное, почувствовал бы себя неловко, стал бы вести себя с Каролиной неестественно, узнай он о ее влюбленности. И, кроме того, возможно, все это ложь. Пожалуй, мама права, но она попросила меня попытаться выяснить, что за фотография у Каролины и откуда она ее взяла.
   Мне очень не хотелось в этом копаться. Скорее всего, Каролина стащила карточку из нашего альбома, и мама лучше меня знает, что там за фотографии. Проще ей самой посмотреть, какой не хватает. Но маме этим заниматься неохота. По-моему, в таком случае лучше все оставить как есть. Но мама так не считает. Она сама не знает, чего хочет. С ней это часто бывает.
   Свея ходит, поджав губы, она чрезвычайно молчалива. Пытается делать вид, что лучше всех все знает, но мне кажется, она жалеет, что разболтала сплетни Ульсен. Может быть, она поняла, что это не делает ей чести.
   Итак, обстановка в доме была довольно напряженной, как вдруг случилось нечто!
   Как-то утром я стояла у окна в своей комнате, повернувшись лицом к солнцу, и тут увидела семенящую по улице фигурку. Это маленький Эдвин шел в школу. За спиной у него был сшитый Свеей ранец. Я помахала ему, распахнула окно и позвала, но он пугливо прошмыгнул мимо. Видимо, Флора запретила ему иметь с нами дело. Но все-таки он пошел в школу мимо нашего дома, хотя это совсем не обязательно. Есть и другая дорога. Даже короче. То, что он все равно пошел мимо нашего дома, было неспроста.
   Я побежала на кухню и рассказала новость Свее. Она вся прямо вспыхнула и на большой перемене поспешила в школу, чтобы найти малыша Эдвина. Он послушно пошел за ней. Ничего не сказал про запрет Флоры, как мы того ожидали. Свея не захотела его расспрашивать, и мы так и не узнали, ослушался он Флору или нет. Свея думала, что никакого запрета не было. Маленький Эдвин не способен на предательство. Он чист душой. Скорее всего, Флора ничего ему не сказала, пустив дело на самотек. Не лишать же ребенка еды. Если случится, что его пригласят на обед, она готова была закрыть на это глаза. В то же время Свея была уверена, что малыш Эдвин сам выбрал дорогу мимо нашего дома, и от души радовалась.
   Поначалу Эдвин немного смущался, но, когда Свея поставила перед ним тарелку с едой, его лицо расплылось в улыбке. А потом, когда пришла Надя и позвала его играть, он окончательно оттаял. Ему нравилась Надя, да и Свея тоже нравилась, это было видно. Нас же он почти не замечал. Каролина обычно старалась не показываться, когда Эдвин приходил. Нарочно, чтобы Свея не подумала, что она с ней соперничает.
   Эдвин был по-прежнему немного бледен после болезни, и кашель еще не прошел. Это беспокоило Свею. Ему нужно как следует питаться. Она следила, чтобы он получал все, что требуется, и он послушно приходил к нам каждый день на большой перемене, стоял на ступеньках у черного хода и ждал, пока Свея откроет. Приучить его стучаться было невозможно.
   Однажды, когда Надя и Эдвин одновременно пришли из школы, Надя обманом заставила его позвонить в дверь парадного входа. Но, услышав звонок, Эдвин так перепугался, что пустился наутек. Наде с трудом удалось поймать его и уговорить войти. Потом он весь обед икал. Нельзя, чтобы от тебя было столько шума, – это до добра не доведет!
   С возвращением маленького Эдвина Свея стала другим человеком. Просто удивительно! Она враз переменилась, стала добрее, спокойнее. Человечнее, попросту говоря. Я даже начала забывать, какой она бывала раньше. Сейчас она мне очень нравилась.
   Неожиданно в ее характере раскрылись совершенно новые стороны. Даже по отношению к Каролине. Хотя Каролина была далеко не из тех, кто подлаживается под окружающих. В особенности теперь, когда она вбила себе в голову, что должна пробудить в Свее политическое сознание. Иногда Каролина могла быть довольно настырной, как говорила экономка, но Свею это больше не трогало, она ни на что не обижалась, готова была даже пойти на некоторые уступки и в чем-то согласиться с Каролиной. Конечно, в определенных пределах, но все же!
   В доме стало гораздо легче дышать. Жизнь сразу сделалась намного радостнее. Верилось, что все в конце концов образуется. Вот как много значила для нас Свея! Все мы, в большей или меньшей степени, зависели от ее настроения. Вообще-то это даже пугало. Интересно, насколько сама она осознавала свою власть?
   Как назло, в это самое время раздался новый анонимный звонок. Звонила та же женщина. Мама рассказала мне, о чем шла речь.
   Доброжелательнице стало известно, что Каролина все еще работает у нас, и она считала, что с маминой стороны это было самопожертвованием: она, конечно, не хотела вмешиваться, но все же полагала, что ее долг – поставить маму в известность о некоторых деталях. Но мама, вероятно, и сама уже заметила, как обстоит дело.
   А дело все в том, что весной у Каролины начинались «странности». Рассудок изменял ей. Естественно, ужасно жалко девушку, но именно поэтому для ее же собственной пользы важно, чтобы она получила должное лечение. Есть клиники, куда принимают страдающих подобными заболеваниями. Нужен только документ, удостоверяющий, что девушка нуждается в лечении, а его совсем нетрудно получить. Мама должна понимать, что, взяв в дом такого человека, она берет на себя определенную ответственность. Так или иначе, маме не мешает знать все это на тот случай, если с Каролиной начнут происходить странные вещи.
   Вот почему она решила, что должна позвонить, сказала в заключение женщина и повесила трубку. Как и в прошлый раз, мама так и не смогла вставить ни слова. Как и в прошлый раз, женщина тараторила без остановки, будто читала заученное наизусть. Все это было так неприятно, что мама словно оцепенела. Ей не следовало слушать, нужно было сразу положить трубку, как только она поняла, о чем речь. Но ее будто парализовало, и она еще долго стояла с трубкой в руке. На этот раз все было намного хуже.
   Нельзя же оставлять без внимания намеки на чье-то сумасшествие – а ведь именно это имелось в виду.
   А что, если в довершении всего эти намеки небезосновательны?
   Не то чтобы мама поверила, и не то чтобы в поведении Каролины что-то свидетельствовало о помешательстве… Но, собственно говоря, так ли хорошо мы ее знаем? Речь ведь идет о болезни, проявляющейся весной, то есть сейчас.
   Не была ли Каролина несколько странной в последнее время? Ее внезапные нападки на Свею… Заигрывания с Роландом… И ведь действительно, она немного авантюристка. Вспомнить историю с похищением маленького Эдвина!
   Возможно, это не просто детская непосредственность, как нам казалось? Что если это были первые симптомы серьезного заболевания?
   Мама попыталась поговорить с папой, но он не желал слушать. В последнее время ему хорошо работалось, и он не хотел, чтобы его беспокоили теперь, когда работа наконец-то двинулась. «Я же сказал, нечего нам обращать внимание на анонимные звонки! Больше не желаю об этом слышать! Кто-то имеет зуб на Каролину и хочет таким образом отомстить. Совершенно не о чем беспокоиться!»
   Я была с ним согласна. Я ни секунды не верила в то, что рассудок Каролины не в порядке. Но было ужасно неприятно думать, что кто-то ни много ни мало хотел объявить ее сумасшедшей – ведь в этом состояла цель звонка.
   Следовало бы обо всем рассказать Каролине!
   Но сейчас подступиться к ней никак не удавалось. Насколько открытой и мягкой была она во время болезни, настолько же неприступной стала сейчас. Я чувствовала себя с ней неуверенно. Может быть, она сожалеет о том доверии, которое мы когда-то испытывали друг к другу? Так или иначе, говорить с ней сейчас невозможно. Разговор пришлось отложить.
   На всякий случай мама позвонила бабушке и спросила, известно ли ей что-нибудь о весенних странностях Каролины. Но бабушка, как и папа, предположила, что кто-то хочет насолить Каролине, не более того. Скорее, звонившая сама была не совсем в своем уме. Кроме того, бабушка знала родителей Каролины, и оба они были абсолютно нормальными людьми. Это известие успокоило маму, но ее настороженность по отношению к Каролине не исчезла.
   Примерно в то же время я снова столкнулась с братом Каролины. Я почти забыла о его существовании, не видела его с зимы и думала, что он, наверное, уехал из города.
   Это было в последний день апреля, на празднике встречи весны. Я гуляла с подругой, мы смотрели на костры, слушали речи, посвященные наступлению мая, и весенние песни. Потом медленно прогуливались вдоль речки. В воздухе стояла прохлада, и сильно пахло кострами и весной. Весь склон был сине-желтый от анемонов и чистотела. Мы остановились нарвать немного цветов.
   На мне были новые ботинки на небольшом каблуке, блестящие и красивые. Их следовало носить аккуратно. Но там, где мы шли, было трудно сохранить устойчивость – склон так круто уходил вниз, что я то и дело оступалась и спотыкалась. Со стороны это наверняка выглядело забавно, меня разбирал смех, и я оступалась все чаще.
   Вдруг я потеряла равновесие и чуть не свалилась в реку. Я вскрикнула, и на дороге над берегом затормозил велосипед. Это был брат Каролины. Он остановился и, видимо, намеревался помочь мне, если я упаду в воду, но тут мне удалось восстановить равновесие и удержаться, и помощь не понадобилась. Он мог ехать дальше.
   Я так растерялась, что не заметила рядом с ним другого юношу. Только когда этот другой поздоровался со мной, я обратила на него внимание. Сначала я его не узнала, но потом увидела, что это был Густав. Высокий молодой человек, который ездил вместе со мной и Каролиной на повозке за Эдвином. Густав помахал мне и улыбнулся. Я поняла, что он вспомнил о нашем ночном приключении, и тоже улыбнулась.
   Но брат Каролины сел на велосипед и поехал, не оборачиваясь. Похоже, он не был посвящен в нашу тайну. Он вел себя так, словно совсем не знает меня. Он остановился, когда я чуть не упала в воду, но это было чисто инстинктивное движение, он сделал бы так, будь на моем месте кто угодно.
   Значит, Каролина взяла с Густава клятву молчать.
   Странная она, эта Каролина; видимо, она решила установить между своими мирами водонепроницаемые переборки.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   Каролина стала первым человеком, заставившим меня понять, как много в нашей домашней жизни нелепого и несуразного. Хотя, конечно, я начала негодовать и злиться не столько из-за самих нелепостей и несуразностей, сколько потому, что они раздражали Каролину. Завоевать ее благосклонность было важнее всего остального. И все же она на многое открыла мне глаза.
   К примеру, эта вечная история с дверями. Закрывать за собой дверь считалось в нашем доме делом чрезвычайной важности. В особенности это касалось горничных.
   Между кухней и столовой располагались буфетная и небольшая проходная комната, которая использовалась только для прохода из кухни в столовую и обратно. Двери между кухней и этими двумя комнатами всегда должны были быть плотно закрыты. Во-первых, чтобы чад из кухни не разносился по всему этажу, а во-вторых, чтобы нам не мешали разговаривать, когда мы обедаем. Перед мамой на столе стоял маленький колокольчик, в который она звонила, если понадобится прислуга.
   Так вот, когда она звонила, горничным приходилось открывать и закрывать три двери. А ведь чаще всего руки у них были заняты. Если бы я служила горничной в нашем доме, меня бы выводил из себя этот нелепый порядок. И в особенности постоянно звенящий в ушах мамин голосочек, не устающий повторять: «Дверь, милочка… Не забудьте прикрыть за собой дверь!»
   Каролина, которая в принципе не признавала никаких преград и барьеров между людьми, естественно, пренебрегала правилом о дверях. Но Свея тут как тут – с хлопотливым видом спешила закрывать за Каролиной дверь.
   Во многом наша семейная жизнь была какой-то неестественной, это правда.
   Если я хотела поговорить с мамой о чем-то важном, то не успею открыть рот, как она настораживается и просит меня говорить потише: «Не так громко, детка! Нужно учиться говорить тихо».
   Потом следовало проверить, закрыты ли двери. И когда мне наконец позволялось говорить, я уже с трудом могла вспомнить, что собиралась сказать. Да, много раз я предпочитала вообще не заводить разговор, лишь бы избежать суеты с дверями.
   Естественно, это касалось не только меня, правило было одинаково для всех. Даже для Нади.
   Самая младшая в семье, она была вынуждена привыкать к тому, что ей все время затыкают рот.
   Помню, например, один вечер, когда она спустилась в столовую к ужину с весьма таинственным видом. По ней было видно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, о чем ей не терпится нам поведать. Но ей не позволили. Мы собирались пить чай. А детям в нашей семье не разрешалось высказываться за столом, прежде чем к ним обратятся с вопросом. «Когда я ем, я глух и нем» – вот как это называлось. Лишь иногда папа и мама разрешали нам нарушить это правило. Но чаще они бывали менее уступчивы. Как и в тот вечер.
   Несколько раз Надя порывалась что-то сказать, но ее просили помолчать. Папа сидел с печальным видом. Он узнал о смерти Августа Стриндберга [5 - Стриндберг Август Юхан (1849 – 1912) – известный шведский писатель.]. Помнится, это было четырнадцатого мая, через месяц после гибели «Титаника». Папа не был знаком со Стриндбергом лично, но высоко ценил его. У них был большой общий интерес. Стриндберг тоже был почитателем Эмануэля Сведенборга.
   И вот Стриндберг умер. Мы заговорили о его тяжелой болезни, и все настроились на грустный лад. Наде так и не дали высказать, что у нее было на сердце, и вдруг она разразилась слезами и выбежала из комнаты, крикнув: «Неужели в этом доме никогда нельзя радоваться?»
   Куда она пошла, я не знаю. Возможно, позже она вернулась. Помню только, что никто из нас не вышел вслед за ней. Папа, который обычно умел быть таким внимательным, если кому-то из нас было плохо, думал только о смерти Стриндберга, и ужин превратился в вечер памяти великого писателя.
   О Наде никто и не вспомнил. Мы уже забыли, как она переживала гибель «Титаника». И хотя она больше не заговаривала о катастрофе, в последнее время у нее часто бывал не по-детски серьезный вид. И вот, когда она наконец чему-то обрадовалась и спешила с нами поделиться, ей так безжалостно заткнули рот. Это было жестоко.
   Как-то раз Надя в своей наивно-рассудительной манере сказала Каролине, что чем старше она становится, тем больше понимает, как ужасно на самом деле устроен мир. В нем постоянно происходят такие страшные вещи.
   Когда я была ребенком, временами тоже случались катастрофы, о которых все говорили. Мое первое воспоминание – наступление нового века. Родители уверяют, что я была слишком маленькой, чтобы что-то запомнить, но я помню. Была полночь, огоньки свечей и занавески трепетали на ветру. Я сидела на руках у папы, и воздух дрожал от колокольного звона.
   В первые годы нового столетия многие со страхом ожидали, что же принесет нам двадцатый век. Один год все ждали, что комета столкнется с Землей и наступит конец света. Слухи ходили жуткие, но комета пролетела мимо. Папа же с самого начала говорил, что все обойдется. Он был всегда прав, и поэтому я верила, что наша семья выживет при любых обстоятельствах. Что бы ни случилось.
   Потом, помнится, было землетрясение в Сан-Франциско. Многоэтажные дома рушились, заживо погребая под собой невинные жертвы стихии. Земля трескалась под ногами, в ней образовывались огромные провалы, и люди навсегда исчезали в разверзнувшейся бездне.
   Да, конечно, случались катастрофы и в годы моего детства. Люди, которые, казалось бы, должны жить вечно, внезапно умирали. Умерли мамина тетя и один дядя по имени Нильс. Даже король Оскар умер. Тогда тоже звонили все церковные колокола, только это было днем.
   Поэтому я прекрасно знала, что чувствует Надя. Почему я ей не помогла? Как стало известно позже, вместо меня это сделала Каролина. Она утешила Надю и выслушала ее. «Не знаю, что бы я делала без Каролины!» – сказала Надя.
   Но вот как-то вечером Надя потихоньку прошмыгнула ко мне в комнату. Она прибежала в одной ночной рубашке, и глаза у нее были большие, как блюдца. Я читала, лежа в постели, и, честно говоря, не хотела, чтобы мне мешали, но в то же время обрадовалась, что Надя пришла именно ко мне, а не к Каролине.
   Я отложила книгу в сторону и предложила Наде забраться ко мне в постель, чтобы она не мерзла и мы могли спокойно поговорить.
   Она придвинулась поближе ко мне. Но сначала лежала тихо, как мышка. Я повернулась на бок и, опершись на локоть, наблюдала за ней. Вид у нее был чудной. Не испуганный, а сильно удивленный. Что-то произошло, но она, видимо, никак не могла решиться заговорить об этом. Я осторожно погладила ее по волосам.
   – Какие у тебя красивые волосы, Надя! – сказала я.
   Тогда она взглянула на меня, и в глазах у нее появилось странное выражение.
   – У Каролины тоже были красивые волосы! – проговорила она.
   Были? Что она хочет этим сказать?
   – Обещай сделать вид, что ничего не знаешь! И никому ничего не говорить!
   Я пообещала, и тогда Надя села на кровати и рассказала странную историю.
   Вчера вечером, то есть не сегодня, а вчера, Надя по обыкновению поднялась к Каролине выпить чашку чая. Вообще-то Каролина в тот вечер была свободна, но Надя слышала, что она дома. Когда Надя поднялась на чердак, дверь в комнату Каролины была приоткрыта, и Наде вдруг взбрело в голову тихонечко подкрасться к Каролине и напугать ее. Но, войдя в дверь, она остановилась. Каролина неподвижно стояла перед зеркалом и разглядывала свое лицо. Вдруг она достала из комода большие ножницы и отрезала себе косы. Не раздумывая. Сначала одну! Потом другую! На все ушло две секунды.
   Щелк! И еще раз – щелк! И вот она уже без кос. А они лежат на полу. Красивые, шелковистые косы. Надя была так ошарашена и напугана, что потихоньку выбралась из комнаты. Каролина не успела ее заметить.
   Я была ошарашена не меньше.
   – Но Боже мой! Ты говоришь, это случилось вчера?
   Да. Надя кивнула и взглянула на меня.
   – А главное знаешь что? Сегодня утром косы снова были на месте! Я чуть не упала, когда увидела.
   – Ты уверена, что все это тебе не приснилось?
   Надя посмотрела на меня с укоризной.
   – Так и знала, что ты это скажешь! Ничего мне не приснилось, и во сне я не ходила. Да мне вообще и спать-то не хотелось. Думай, что хочешь! А я видела своими глазами!
   – Успокойся, я тебе верю. Но я не понимаю…
   Я сама целый день видела Каролину, и косы, как обычно, выглядывали у нее из-под наколки. Нужно признаться, я была смущена и встревожена. Какой нелепый поступок! Каролина так гордилась своими красивыми, густыми волосами. На секунду в голове у меня промелькнуло воспоминание об анонимном звонке, и я почувствовала, что холодею, а тут еще Надя добавила:
   – По-моему, она сошла с ума.
   Надя не знала о телефонном разговоре. Просто она была в глубоком замешательстве. Вчера она видела, как Каролина остригла себе косы. А сегодня они снова на месте.
   – Хотя, может быть, это я с ума сошла, – добавила она. – Ничего более странного со мной не случалось. И почему Каролина так сделала?
   Я только покачала головой. Может быть, она собирается продать волосы, может быть, ей нужны деньги. Откуда я знаю?
   Надя глубоко вздохнула.
   – Могла бы сначала у меня спросить, – печально проговорила она. – Ведь я ее лучшая подруга. – Она на секунду задумалась. – Все-таки есть в Каролине что-то чудное, я это давно заметила.
   – О чем ты?
   – Обещай, что никому не скажешь!
   Я обещала, и тогда она склонилась ко мне и прошептала:
   – По-моему, она умеет колдовать.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Дня через два Каролина совершила непростительный поступок.
   Свея попросила ее позаботиться об Эдвине, когда он на большой перемене придет обедать. Самой Свее пришлось пойти к зубному врачу. Всю ночь она пролежала без сна, прижимая к щеке бутылку с холодной водой, и ни на секунду не могла заснуть. Глаза у нее впали, она была бледна и раздражительна. Зуб, видимо, придется удалить, но это ее не беспокоило. Гораздо более важным поводом для беспокойства было то, что она не успеет вернуться к приходу малыша Эдвина. Пришлось поручить заботу о нем Каролине, но кто, кроме Свеи, способен понять, что ему нужно! Как же быть?
   Каролина пыталась ее успокоить. Все ведь готово! Свея даже накрыла стол для Эдвина. Каролине осталось только разогреть еду и проследить, чтобы мальчик как следует поел. Но самое важное: Каролина должна внимательно следить, когда Эдвин появится у дома. Надя уехала с классом на экскурсию, и к обеду ее не ждали. Эдвин же по-прежнему боится стучать в дверь. Так что Каролине нужно все время посматривать на крыльцо у черного хода. Нельзя заставлять Эдвина долго стоять на ступеньках. У него еще не прошел кашель, а на улице прохладно и дует сильный ветер.
   Свея вперилась в Каролину испытующим взглядом. Может ли она надеяться, что Каролина все сделает, как нужно? Да-да, уверяла Каролина, Свея может быть абсолютно спокойна.
   И вот случилось непоправимое. Оставшись одна дома, Каролина обо всем забыла. Несмотря на предупреждения Свеи. Или как раз потому, что Свея так настойчиво ее предостерегала. Просто уму непостижимо. Каролина была в отчаянии. Такого с ней никогда раньше не происходило. Она не могла объяснить, как это могло случиться. Никаких смягчающих обстоятельств. Она чистила печные дверцы. В нашем доме их много, и она бегала вверх-вниз по лестнице. Несколько раз смотрела на часы и все время думала об Эдвине. Наконец, она встала у окна, чтобы сразу увидеть Эдвина, как только он появится во дворе. Светило солнце, она зажмурилась и подставила лицо солнечным лучам. Что было потом, она не помнит. Время словно остановилось.
   Каролина очнулась, только когда хлопнула входная дверь и мама вернулась домой. Тут она все вспомнила, но было уже поздно. Эдвина на крыльце не было. Ему пришлось вернуться в школу голодным. Значит, больше часа она стояла у окна и дремала! Это было единственное объяснение. Она сама ничего не могла понять. Эдвина она так и не видела.
   Свея, естественно, пришла в бешенство. Конечно, Каролина так поступила, чтобы насолить ей. Ни извинений, ни объяснений она и слышать не желала. Это предательство. Это непростительно. Каролина показала, чего она стоит! Желая навредить Свее, она не остановилась даже перед тем, чтобы обидеть несчастного малыша. Только одно у нее на уме – навредить Свее.
   Единственный раз Свея попросила ее об одолжении, а она будто того и ждала! Свея должна была это предвидеть! Конечно, она тревожилась и нервничала, уезжая, но такое ей и в страшном сне присниться не могло. Такая подлость.
   Как могла она быть настолько наивной и довериться Каролине? Этого Свея себе простить не могла.
   Свея рыдала и злилась. Убитая горем Каролина молила ее о прощении, но Свея кричала, что это одно притворство. Она не хотела видеть, что отчаяние Каролины было искренним. «Прочь с глаз моих!» – рыкнула она и выгнала Каролину с кухни.
   На следующий день положение не улучшилось, так как Эдвин на перемене у нас не появился. Свея сразу же сделала вывод, что он не решается прийти, потому что вчера его не впустили. Она ждала десять минут, ждала двадцать. Наконец побежала в школу, но опоздала. Перемена уже кончилась. Вернувшись из школы, Свея прямиком направилась к маме и потребовала, чтобы Каролину немедленно уволили. «Или она, или я! Выбирайте, хозяйка!»
   Маме нечего было возразить. Она пыталась убедить Свею, что Каролина поступила так не нарочно. Непростительная небрежность, конечно, но это все-таки нелепый случай. Свея отказалась выслушивать объяснения, презрительно фыркнула и вышла из комнаты. Мама ничего не добилась, только попросила Свею потерпеть до прихода папы.
   «Значит, хозяину решать, кому из нас уйти, а кому остаться? Вы это хотите сказать, хозяйка?» Нет. Мама ничего не хотела сказать. Она просто должна поговорить с мужем. Нельзя просто так выбросить Каролину на улицу, Свее следовало бы это понимать. Но Свея ничего не понимала. «Она или я! Запомните, хозяйка!» Она повернулась и ушла.
   Потом события развивались очень быстро.
   Когда я пришла из школы, во всем доме стояла тревожная тишина. Казалось, все сидят по своим комнатам и ждут, что будет дальше. Я пошла на кухню. Свеи там не было. Каролины тоже. Но Роланд услышал, что я пришла, и вышел ко мне бледный и сосредоточенный.
   Папа поговорил с Каролиной. Это был очень короткий разговор. Что он ей сказал, Роланд не знает. Но Каролина после этого бросилась прямиком в свою комнату. И в первый раз заперла за собой дверь.
   Роланд был наверху, стучался, но она не открыла. Она хотела побыть в одиночестве. Даже Надю не впустила. Хотя Надя плакала. Она думала, что папа обидел Каролину. Роланд же так не думал. После разговора папа не был ни раздраженным, ни взволнованным. Скорее, он был огорчен. Перед тем как он пригласил к себе Каролину, они с мамой долго говорили. И папа все время был совершенно спокоен. Роланд не верил, что папа ругал Каролину. Но все-таки что-то произошло, что заставило ее стремглав выбежать из папиного кабинета и запереться у себя.
   Что это могло быть? Роланд спросил отца, но тот ответил только, что сделал Каролине одно предложение, которое она должна обдумать до утра. Что это было за предложение? Этого папа не захотел говорить. Нам пока ничего знать не нужно. Если она примет предложение – тогда другое дело. Тогда нам обо всем расскажут. Оставалось набраться терпения и ждать. Каролина в этот день больше не показалась, весь вечер она не покидала свою комнату.
   Ужин Свея накрывала в одиночестве. Настроение у всех было мрачное. Свея молча занималась своим делом. Она уже не злилась, но лишь иногда вопросительно поглядывала на папу. Ей, конечно, ужасно хотелось узнать, что он сказал Каролине и что теперь будет.
   Поздно вечером я пробралась на чердак и осторожно постучала в дверь Каролины. Она не ответила. Я разглядела, что свет в комнате не горел, там было темно. Наверное, она спала. Я немного подождала. Постучала снова и прошептала, что это я. Но там по-прежнему было тихо и темно. Я спустилась вниз.
   На следующий день Каролина исчезла. Ночью она покинула дом со всеми своими пожитками. Никто из нас не слышал ни звука. Единственное, что она после себя оставила, – это записка, которую Свея нашла на кухонном столе. Там было две строчки:
   «Не пытайтесь меня искать.
   Я не пропаду».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

   «Но не можем же мы позволить ей вот так исчезнуть? Нужно заявить в полицию!» – сказала мама папе. Нет. Папа был против. Если Каролина написала, что не пропадет, значит, так и будет. Мы не станем заявлять в полицию. Это может принести Каролине больше вреда, чем пользы. Свея придерживалась того же мнения. «Может, она еще вернется», – промолвила она кротким голосом, сама не очень-то веря в то, что говорит.
   Итак, Каролина исчезла. Комната ее была пуста. Единственное, что после нее осталось, – букет подснежников в голубой вазе, которую она привезла с собой. «Она забыла свою вазу!» – воскликнул Роланд.
   Но у меня не было уверенности, что она действительно забыла ее. Каролина знала, что мне очень нравилась эта ваза. Цветы в ней так красиво смотрелись. Особенно подснежники. «Хочешь – возьми ее себе», – сказала она однажды, но мне не захотелось лишать ее такой красивой вещи. Возможно, это самовнушение, но я подумала, что Каролина оставила голубую вазу мне на память. Я отнесла ее к себе в комнату.
   Дома все были в большом замешательстве. Надя ревела в голос. «Я никогда не забуду Каролину, – всхлипывала она. – Всегда-всегда буду по ней скучать. Всю жизнь». Роланд держал себя в руках, но глаза у него погрустнели. Говорил он немного. Но вытащил из вазы подснежник и засушил. Маму больше всего волновало, что же станется теперь с Каролиной, куда она пойдет.
   Спокойнее всех вел себя папа. Каролина сама все решила, сказал он. Она хочет сама распоряжаться своей судьбой, и с этим ничего нельзя поделать. Нужно уважать ее решение. «То есть, она не приняла твоего предложения?» – спросил Роланд. Нет. Она оставила его без ответа. Но разве то, что она сбежала, не является своего рода ответом? Что это, собственно, было за предложение?
   Роланд считал, что теперь-то папа может все нам рассказать. Раз из этого ничего не вышло, то и говорить не о чем, сказал папа. Роланд настаивал, но без успеха. Мы так ничего и не узнали.
   Свея, прежде полная решимости избавиться от Каролины, теперь, когда та наконец покинула дом, была даже вроде озадачена. Она добилась своего, но не совсем так, как ей хотелось. Свея стала на удивление молчаливой. Особенно когда узнала, что же в действительности произошло в тот злополучный день.
   Маленькому Эдвину не пришлось напрасно мерзнуть на крыльце у черного хода, пока Свея ездила к зубному врачу. Он не приходил в тот день, он вообще не был в школе. Он остался дома с Флорой. Маленький Эдвин снова заболел.
   Неудивительно, что Каролина его не видела. Свея призадумалась. Каролину наказали безвинно. Непомерно строго наказали. Свее было над чем подумать, и невеселые это были мысли.
   Мама решила позвонить бабушке и попросить ее как можно скорее подыскать нам новую горничную. Но Свея решительно выступила против этого. Не нужны ей новые вертихвостки в доме, без них обойдемся. Но как же Свея одна справится с хозяйством? Ведь ей нужна помощь? Иначе она надорвется. Нет, не нужно ей никакой помощи. Свея – человек старой закалки, из тех, что приучены к труду. Она предпочитает работать одна, чем тратить время на обучение упрямых девчонок, которые потом задирают нос и теряют всякий стыд.
   Свее хотелось теперь быть великомученицей. По-моему, так она себя наказывала. Видимо, до нее дошло, что именно она, Свея, была непосредственной причиной бегства Каролины, только не хотела в этом признаться. Взамен старалась сделать свою жизнь невыносимой. А это, в свою очередь, доставляло страдания маме. Необходимость одной вести хозяйство, следить за таким большим домом, как наш, подразумевала, что у Свеи почти не будет времени для отдыха. Как она выдержит? Мама очень волновалась. А Свея бродила по дому живым воплощением мужества и жертвенности.
   Но то ли старые ноги отказывались ей подчиняться, то ли старое сердце пошаливало – вечно что-то оставалось недоделанным. И все же, сопровождаемая испуганными мамиными взглядами, Свея не сдавалась.
   Мы, дети, еще надеялись, что Каролина вернется, и поэтому затея с новой горничной нам тоже была не по душе.
   Мама попросила папу попытаться урезонить Свею. Она надеялась, что его Свея скорее послушает. Но папа сказал: пусть Свея пеняет на себя, пусть винит свое упрямство, а он палец о палец не ударит, чтобы ее переубедить.
   Кто знает, может быть, в душе папа тоже надеялся на возвращение Каролины? Она прожила в нашем доме почти полгода. За это время ее яркая индивидуальность навсегда вытеснила из нашей памяти воспоминания обо всех бывших горничных и Каролина стала единственной и неповторимой.
   Никто из нас уже не хотел, чтобы на ее месте появилось покорное, беззащитное, безропотное существо.
   Иногда мне вдруг в голову приходила мысль, что и Свея, должно быть, чувствует то же, хотя и не осознает этого. Помимо всего, Каролина была способной и умелой работницей. Этого даже Свея не могла отрицать. Сейчас, когда Каролина ушла, стало заметно, как много она делала. Особенно в саду – ведь в садоводстве экономка была несильна. Конечно, к нам временами приходил садовник, но каждодневная забота о растениях лежала на Каролине. И сад никогда не был таким красивым и ухоженным, как в эти полгода. А теперь приближалось лето. Как бы пригодилось сейчас ее умение!
   Даже если Свея и Каролина иногда пререкались по пустякам, все равно им не раз было весело работать вместе. Кстати, может быть, именно благодаря ссорам. Они будто жар в печи раздували, вырвалось как-то у Свеи. Что там говорить, ей наверняка было приятно хоть раз получить в помощники равного по мастерству и умению.
   И ни от каких болячек Свея не страдала, пока Каролина жила у нас! Все это время она была необычайно здоровой и сильной. И не одно лишь физическое перенапряжение привело к тому, что у нее вдруг разболелись и спина, и ноги, и сердце. В неменьшей степени ее недомогания зависели оттого, что работать ей стало неинтересно.
   Каролина оказывала на Свею возбуждающее воздействие. В этом не было никакого сомнения. Так что – кто знает? – может быть, самая главная причина столь яростного сопротивления Свеи появлению в доме новой горничной состояла в том, что, вопреки всему, в глубине души Свея тоже хотела, чтобы Каролина вернулась. Неосознанно, конечно. Вслух же она, наоборот, использовала Каролину в качестве отрицательного примера.
   Нет, нелегко было сейчас Свее. А еще она так беспокоилась за малыша Эдвина. У него снова был жар, кашель усилился. Доктор взял у него анализы, подозревая серьезное заболевание. И его опасения подтвердились. У маленького Эдвина был туберкулез.
   Свея давно это подозревала, но гнала от себя страшную мысль. Она верила, что все можно вылечить правильным питанием. Ешь как следует и будешь здоров душой и телом, полагала она. Эдвин с самого начала был истощенным ребенком. И Свея надеялась, что все еще можно наверстать, но это оказалось непоправимо.
   Шел разговор о том, что Эдвина нужно бы отправить в санаторий, и папа предложил оплатить лечение, но Флора отказалась отпустить сына от себя. Она никому не доверяла.
   К Флоре приходили из диспансера, дезинфицировали дом. Хватит с меня и этого, заявила Флора. Врачи хотели позаботиться о других малышах, чтобы они не заразились, но и на это она не пошла. Упряма была, как осел. И во всем винила школу. Сделай Флора по-своему, с ее сыном никогда не стряслось бы такого несчастья. Она пыталась уберечь Эдвина от школы. И горько жалела теперь, что не настояла на своем.
   Говорить с ней было бесполезно. Она твердила одно и то же. Сама она всю жизнь прожила без школ и санаториев. Все это для богатых, а не для ее бедных деток. Эдвин так и не поехал в санаторий.
   Врачи из диспансера внимательно следили за ним. Им было известно, что с гигиеной в доме дела обстоят хуже некуда, и наконец удалось уговорить Флору два раза в неделю пускать в дом уборщицу. Но Флора, которая всю жизнь убирала чужие дома и считала, что знает все лучше всех, постоянно с ней ругалась.
   Свею она, как и раньше, на порог не пускала. Свея ничем не могла помочь маленькому Эдвину, и это вконец сломило ее. Да, экономка бывала властолюбивой и непримиримой, но никто не сомневался, что она сильно привязалась к Эдвину. Она искренне горевала и беспокоилась о судьбе малыша, и нам было ее жалко.
   Однажды я случайно зашла на кухню. Свея стояла посредине. Обычно полная сил, она как будто съежилась. Когда она взглянула на меня, выражение лица у нее было растерянное, словно ее застали врасплох, она уставилась на меня грустными глазами и проговорила, словно оправдываясь: – Вот, стою и смотрю…
   – Я вижу, – ответила я и засмеялась, но она не отозвалась. Она обвела кухню беспомощным движением руки и сказала, что ей одиноко теперь в этой большой кухне.
   – Вот тут он сидел! – Она положила руку на стул у кухонного стола, где обычно сидел за обедом Эдвин. И так и стояла, склонившись над столом и задумавшись, забыв, что я стою рядом, говорила сама с собой долго и монотонно.
   Как быстро все изменилось. Всего недели две назад наш дом был полон жизни и движения, а теперь все застыло и никто больше не радуется.
   Голос у Свеи был усталый и безжизненный, она смотрела на меня вопросительно и рассеянно. Бедная Свея.
   Роланд написал бабушке, желая получить адрес Каролины, но бабушка ответила, что ее семья уже не живет на прежнем месте. Куда они переехали, бабушка не знает. Она ничего не упоминала о том, что Каролина больше не служит у нас, и не предложила подыскать новую горничную. Видимо, Роланд написал, что Каролина к нам вернется. Он был в этом уверен, и я понимала, что это его утешает. А ко дню рождения ему купили новый велосипед. Роланд давно о нем мечтал. Раньше у него был только старый папин.
   Я тоже хотела велосипед, но на мой день рождения мне подарили книгу и две кроны. Несомненно, это было неравноценно, и мне казалось, что со мной поступили несправедливо. Я ничего не могла поделать со своей обидой.
   Конечно, Роланд на год старше меня, но ведь у него уже несколько лет был папин велосипед. А теперь ему еще подарили новый, в то время как никто даже и не подумал купить велосипед и мне. Интересно, что бы сказала на моем месте Каролина. Уж она бы точно молчать не стала!
   Поэтому я пошла к папе и попросила его отдать старый велосипед мне. Он уставился на меня с изумлением. Это еще что? Я хочу велосипед? Зачем? «Ты же и ездить не умеешь!» Я почувствовала, что залилась краской от досады. Вот как? Это я не умею? Вот как мало папа обо мне знает! Как мало он мной интересуется!
   Да будет ему известно: я научилась кататься на велосипеде два года назад. Кстати, однажды я упала, сильно ударилась и долго ходила с повязкой на ноге. Этого папа тоже не заметил? Ах да, конечно, теперь-то он вспомнил, что у меня действительно было что-то с коленкой. Но он как-то не думал, что это связано с велосипедом. Девочкам ведь совершенно не обязательно ездить на велосипеде, не так ли? Он вопросительно посмотрел на меня. Но взгляд его был устремлен куда-то вдаль, мимо меня – так бывало всегда, когда ему казалось, что его понапрасну беспокоят.
   Не обязательно? Что он имеет в виду? Для Роланда обязательно, а для меня нет? Ну да, а разве не так? Ведь все мальчики ездят на велосипеде! Насколько это принято среди девочек, он не знает, но если мне так хочется велосипед, то можно купить.
   – Можем пойти прямо сейчас, если хочешь, и проблема будет решена. – Он внезапно заторопился. Как я поняла, для того чтобы, скорее разделавшись со мной, уйти с головой в работу.
   Поэтому я сказала:
   – Меня вполне устроит твой старый велосипед. Но нет, мне нужен собственный. Обязательно!
   Нехорошо, если я буду чувствовать себя обделенной. Просто он не знал, как обстоит дело. Но если все действительно так, как я сказала, если девочки катаются на велосипеде, то конечно…
   Он был так трогателен, мой папа, он всегда был таким, когда его уличали в рассеянности или невнимании к другим. Он просто не знал, как мне угодить.
   И вот мы отправились в магазин покупать мне велосипед: папа, Роланд и я. Роланд от души поддерживал предприятие и выступал в качестве эксперта. Он тоже считал, что, если и мне купят новый велосипед, справедливость будет восстановлена.
   Покупка не заняла много времени, и я получила именно тот велосипед, о каком мечтала. Мне кажется, я редко чему-то так радовалась. Велосипед был блестящий и красивый. Я едва осмелилась сесть на него. После каждой поездки я чистила и оттирала его до тех пор, пока он опять не становился как новый. Вместе с Роландом мы совершали долгие велосипедные прогулки, и я научилась по-настоящему ориентироваться на местности, совсем не так, как раньше, когда ходила пешком и лишь несколько раз ездила в экипаже.
   Велосипед стал большим событием в моей жизни. Он как-то заглушил тоску по Каролине. У меня возникло чувство, что передо мной внезапно открылись совершенно новые возможности. Я больше не была привязана к одному месту. Я могла передвигаться. И кто знает, как далеко я смогу уехать. Если бы только знать, в какую сторону… Но и это когда-нибудь выяснится, и это тоже!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Я собиралась выйти в сад помочь Свее. Она возилась там одна, вяло ковыряясь в грядках. Светило солнце, но вид у Свеи был мрачный. Нужно ее развеселить, подумала я. Но вдруг с веранды меня окликнула мама:
   – Подойди сюда, пожалуйста! Мне нужно что-то тебе показать.
   Я сразу же побежала к ней. Она листала альбом с фотографиями, озабоченно наморщив лоб.
   – Что случилось, мама?
   – Сядь.
   Я послушно села в плетеное кресло напротив нее. Мама без слов протянула мне фотографию папы. Снимок был сделан давно, во времена папиной молодости. Дело происходило летом. Папа стоял, слегка наклонившись вперед, опершись одной рукой о ствол дерева, и смеялся. Другую руку он протягивал вперед к объективу. В руке он держал белую полотняную шляпу с мягкими полями, в которой лежал круглый сверток с бантом. Он как будто говорил: «Угадай, что у меня есть!» Это был необычный портрет папы. Я не помнила, чтобы видела его раньше. Так я и сказала маме, когда она меня об этом спросила.
   – А где ты его нашла, мама?
   Она не ответила, а лишь тихо листала альбом. Потом отложила его в сторону и взяла новый.
   – Я вообще-то хотела пойти к Свее, – сказала я. – Помочь ей. По-моему, ей там одной скучно.
   Мама кивнула. Она и сама хотела пойти в сад.
   – И тут это…
   – Что произошло, мама?
   – Фотография пришла сегодня по почте. – Мама серьезно посмотрела на меня. – Как ты думаешь, что это значит?
   Я была просто ошарашена. Ее прислали маме? Нет. Папе. Она лежала в конверте, адресованном папе. Но почему мама вскрыла конверт? Мама покачала головой. Она его не вскрывала. Папа сделал это сам. Почту принесли как раз перед его уходом. Он сам принес ее в прихожую. Когда он достал из конверта фотографию, мама стояла рядом. Папа торопился, поэтому только мельком взглянул на снимок, покачал головой и протянул его маме, попросив положить его к другим фотографиям. И ушел.
   – Наверное, это от Каролины! – предположила я. – Видимо, об этой карточке и говорила Ульсен.
   – Похоже на то, – согласилась мама.
   – А папа знал, что у Каролины была его фотография?
   – Нет, не думаю. По крайней мере я ему об этом не говорила.
   – И он не удивился, получив свою старую карточку по почте?
   Мама пожала плечами:
   – Может быть, но он не подал виду. Он так спешил.
   – А Каролина ничего не написала?
   – Нет. Ни слова. В конверте была только фотография.
   Я перевернула снимок, но на обратной стороне тоже ничего не было написано.
   Мама снова спросила, что бы мог значить такой поступок Каролины. Но, собственно, что тут особенного? Она, конечно, взяла карточку из нашего альбома. Ведь она любила размышлять над фотографиями, а это был необычный снимок. Просто интересно, кто же его сделал? Кому улыбался папа, кому протягивал сверток?
   Так вот, она взяла карточку и потом забыла положить ее на место, а теперь вернула нам по почте. Ничего странного.
   Мама снова взяла фотографию и посмотрела на нее.
   – Да, видимо, все так и было. Какой приятный снимок! Удивительно, я совершенно не помню, чтобы видела его раньше. В альбоме есть другие фотографии тех лет, где на папе та же одежда. Вот эта белая шляпа…
   – То есть это не ты фотографировала?
   – Нет, что ты, я не умею так хорошо фотографировать. Наверное, это кто-то из его друзей. Может, Георг… Они много фотографировали вместе.
   Мама вставила снимок в альбом. Вид у нее по-прежнему был задумчивый. Я спросила, о чем она думает.
   – Да так, ни о чем. Нет, должно быть, все именно так, как ты сказала. Каролина взяла карточку отсюда. Интересно, зачем только она ей понадобилась? Может, все-таки Ульсен права и Каролина была немного влюблена в папу? – Мама посмотрела на меня, будто надеялась, что мне что-то известно, но я ничего не знала.
   – Если и так, мы этого все равно никогда не узнаем, мама, – сказала я. – К тому же это личное дело Каролины, правда?
   – Да, – мама кивнула. – Ты права. Просто немного жалко ее. Не думаю, что папа о чем-то догадывался.
   Я тоже так не думала. Каролина никогда не была с ним особенно дружелюбна. Наоборот, она часто критиковала его. Но, возможно, так она пыталась скрыть свои истинные чувства. Вместе с тем, она часто критиковала всех нас. Она же была счастлива, что не родилась в такой семье, как наша.
   Мы не знали, что такое свобода, мы так губительно распоряжались друг другом, сказала она однажды. Угнетенные и подавленные, мы позволяли друг другу угнетать и подавлять себя. Нет, не только к папе она относилась с осуждением. Ее критика распространялась на всех нас, кроме Нади.
   Но сейчас нечего об этом думать. Внезапно меня осенило:
   – Мама, конверт! Где поставлен штемпель?
   – Какой конверт?
   Мама была занята своими мыслями.
   – В котором лежала фотография, разумеется!
   – Ах этот? Я как-то не подумала…
   Я вскочила с кресла:
   – Где он? Куда ты его положила? Мама тоже встала, внезапно очнувшись:
   – Должен лежать в прихожей, где папа просматривал почту. И как же я не догадалась! Мы же можем узнать, где сейчас Каролина. Это было бы таким облегчением!
   Но в прихожей никакого конверта не было. Другие письма лежали на сундуке, но конверт исчез. Может, папа сунул его в карман?
   – Нет, не думаю. Он так спешил. Конверт должен быть здесь!
   Мама посмотрела за сундуком и под сундуком. Свел, которая как раз вошла в дом из сада, с удивлением смотрела, как мама ползает по полу.
   – Что это вы ищите, хозяйка?
   – Конверт, Свея, тут на сундуке лежал конверт… Нет, он лежал не на сундуке. Если бы он лежал на сундуке, то и сейчас был бы там. Свея знает свое дело. Да, на полу валялся какой-то скомканный конверт, который она подняла и бросила в камин в прихожей. Ей и в голову не пришло, что он может кому-то понадобиться. Она укоризненно посмотрела на маму:
   – Иначе он не очутился бы на полу! Неряха, пусть пеняет на себя.
   – Да, конечно, Свея, ничего важного в нем не было, – поспешила сказать мама. – Какая хорошая погода! Я хотела немного помочь вам в саду.
   Свея с довольным видом вышла вслед за мамой. Я вернулась на веранду и снова взялась за альбом. Я вспомнила про другую фотографию. В самом начале, когда Каролина только стала у нас работать, они с Роландом сидели рядышком в ее комнате и рассматривали снимки в альбомах.
   Тогда Каролина показала мне снимок, над которым она долго размышляла. Она много говорила, что ее больше всего интересуют не изображенные на фотографии люди, а другие, невидимые, находившиеся тут же. Так сказать, партнеры изображенных, те, кто таким образом как бы тоже присутствует на снимке, в первую очередь фотограф.
   Для меня ее рассуждения были новыми и необычайно интересными. Поэтому теперь мне захотелось найти эту карточку. Я видела ее лишь одно мгновение, потому что свеча погасла, а потом Каролина закрыла альбом и пожелала вдруг остаться одна.
   Но я не смогла найти эту фотографию. Пролистала все альбомы, но ее нигде не было. Может быть, Каролина взяла ее с собой? Странно. Для чего она ей понадобилась? Возможно, как предмет изучения? В таком случае она могла взять не одну фотографию. Но я не могла проверить, так ли это. У нас были сотни снимков, и мне нелегко было определить, все ли на месте. Это мог знать только папа, который и сделал большую часть снимков.
   Еще она обратила внимание на фотографию мамы. С маленьким Яльмаром. Об этом снимке у нее тоже было свое мнение. Может, и его нет на месте? Я внимательно проглядывала страницу за страницей. Нет, вот он. Итак, его она не взяла. Тогда и тот, первый, должен быть здесь, просто я его пропустила. Она наверняка стащила только папин портрет, который теперь вернула.
   Вместе с альбомами лежал пакет с негативами, который раньше никогда не привлекал моего внимания. Теперь же я достала его и рассыпала негативы перед собой на столе. Почти все они были серые и неинтересные. Но вот я обнаружила серию снимков. На каждом из них наискосок через все изображение протягивалась странная, вытянутая, совершенно белая фигура, похожая на призрак.
   Я сложила все негативы в пакет, оставив лишь эту серию, и задумалась.
   То, что на негативе белое, на готовой фотографии становится черным. Значит, призрак не белый, а черный.
   Изображение на негативах было довольно расплывчатым, но кое-что я все же смогла разглядеть. На переднем плане, по всей видимости, стояла какая-то скамья. На негативе она была довольно темная, то есть на фотографии должна была посветлеть. На одном из снимков скамья была пустая, если не считать лежавшего на ней маленького круглого предмета. Это могла быть сумочка или что-то подобное, точнее сказать было невозможно. На другом снимке на скамье кто-то сидел, этот негатив тоже был очень нечетким и темным, фигура на скамье могла быть женщиной с ребенком на руках, но, как я уже сказала, изображение было нечетким. На третьей карточке перед скамьей стоял маленький ребенок, а на заднем плане виднелась едва различимая тень, но больше я ничего не сумела разглядеть.
   Фон на всех негативах был немного пятнистый и в каких-то полосках. Такое впечатление, что снимали в лесу: стволы деревьев и освещенная солнцем листва.
   Для верности я еще раз пролистала все альбомы, чтобы проверить, не найдется ли фотографий, напечатанных по этим негативам, но тщетно. В коробке с разрозненными снимками я тоже ничего не нашла.
   И все же я была совершенно уверена, что карточка, которую показывала Каролина, относится именно к этой серии.
   Что ее в ней так заинтересовало, я уже не помню. Или она так и не сказала.
   Белый призрак в действительности был тенью фотографа, заполнившей все изображение.
   Ничего удивительного, что у Каролины при виде этого снимка так разыгралось воображение. И что она, по всей видимости, взяла его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   У нее, должно быть, есть двойник. Парень. Иначе это объяснить невозможно. Он был просто до ужаса на нее похож.
   Роланд видел на улице молодого человека, очень похожего на Каролину, настолько похожего, что Роланд встал как вкопанный и не мог оторвать от него глаз.
   – Что ты говоришь? Разве он не уехал из города? – вырвалось у меня, а Роланд вперил в меня вопросительный взгляд.
   – Ты знаешь, кто это?
   – Да нет, вообще-то не знаю. И мне никогда не приходило в голову, что у Каролины может быть двойник. Я всегда думала, что этот парень – ее брат.
   – Брат? У нее же нет ни братьев, ни сестер.
   – Нет, есть. По крайней мере это я знаю точно.
   – Откуда ты знаешь?
   Я рассказала, что Каролина сама мне однажды призналась.
   – И было ясно, что она очень к ним привязана.
   – Странно. Мне она никогда ни о каких братьях не говорила. Она ведь не любила распространяться о себе.
   Роланда задело, что я больше него знаю о Каролине. Но я успокоила его: со мной она была такой же скрытной, как и со всеми. Про братьев и сестер она проболталась по чистой случайности. В остальном я знаю о ней не больше, чем кто-либо другой в нашем доме.
   – А сколько у нее братьев и сестер?
   Вот этого я не знала. Она только заметила как-то мимоходом, что понимает, что это значит – иметь брата или сестру, потому что у нее они тоже есть.
   – Или нет, извини, сводные братья и сестры – вот как она их назвала. Но она не сказала, сколько их. Сказала только, что ей с ними хорошо. Даже что она их любит.
   – Она ничего не говорила о том, что ее брат живет в нашем городе?
   – Нет. Ни слова. И стоило мне попытаться расспросить ее подробнее, она сразу же прервала разговор. Поверь, Роланд, мне известно не больше твоего.
   – Но откуда ты знаешь, что он ее брат?
   Этого я, конечно, не знала, но они так невероятно похожи. Как две капли воды. Меня бы не удивило, если бы они вдобавок ко всему оказались двойняшками.
   Когда я впервые увидела его зимой, то растерялась не меньше, чем Роланд теперь.
   – Почему же ты ничего не сказала мне?
   – Потому что она сама про него не рассказывала. Получилось бы, что я сплетничаю.
   Роланд все понял. Он ведь на моем месте поступил бы так же. Вид у него был задумчивый.
   – Знаешь, что самое странное в Каролине? – сказал он. – Она заставила всех нас безропотно принимать то, что мы ни за что не согласились бы принять, если бы это касалось кого-то другого. Вся эта таинственность, к примеру… Мы ведь, в сущности, так и не узнали, кто она такая, наша Каролина. И мы с этим мирились.
   Он поднял на меня вопросительный взгляд. Но ответить я могла лишь новыми вопросами и догадками.
   – Тебе не кажется, что она рассуждала так, – сказала я, – мы должны принимать ее такой, какой она нам себя показывала. Другой Каролины для нас не существовало. Откуда она пришла, какая у нее семья, какое прошлое – все это, по ее мнению, нас не касалось. Вообще-то это было правильно. Ведь оттого, что мы больше о ней узнаем, сама она не изменится ни в лучшую, ни в худшую сторону. Уж какая есть, такая и есть, на сто процентов. И, видимо, считала, что с нас этого достаточно.
   – Достаточно! – Роланд с улыбкой покачал головой. – Ее было более чем достаточно. Вот что я тебе скажу: я никогда и представить не мог, что на свете может быть такая Каролина. – Он покраснел и на всякий случай добавил, что Надя с ним согласна.
   – А я, думаешь, не согласна? – подхватила я. – Поверь, я очень по ней скучаю.
   Роланд поспешно отвернулся. Немного натянуто он сказал, что все это время рассчитывал на возвращение Каролины, но теперь уже больше не надеется. Наверное, мы ей просто надоели.
   – Рядом с ней чувствуешь себя ничтожеством…
   – Ну зачем ты так говоришь?
   Каролине подобные рассуждения были чужды. Она никогда не сравнивала людей ни с собой, ни друг с другом. Конечно, она могла относиться к окружающим критически и открыто высказывать свое мнение, но все же у меня никогда не было чувства, что она смотрит на нас сверху вниз или считает нас скучными и нелепыми. Что там говорить, иногда я чувствовала себя с ней неуверенно, но я сама была тому причиной. Я не смела быть такой же непримиримой, как она.
   Роланд пренебрежительно ухмыльнулся.
   – Я тебя понимаю, – сказал он. – Нам же приходится постоянно следить за собой, чтобы вести себя прилично. Каролина не была скована правилами приличия. А мы пропитаны ими до мозга костей. Тут, видно, уж ничего не изменишь… Я иногда спрашиваю себя: неужели мы настолько испорчены… Может быть, она поняла это и сдалась?
   Он безнадежно вздохнул и посмотрел на меня, но тут я с ним не согласилась.
   – Ты прекрасно знаешь, что Каролина никогда не сдается. Она может рассердиться, разочароваться, но не…
   Роланд в ужасе оборвал меня на полуслове:
   – По-твоему, она разочаровалась во мне?
   Я засмеялась и покачала головой:
   – Нет. Если Каролина в ком-то и разочаровалась, так это в папе. Видимо, в тот вечер он сказал ей что-то такое…
   Роланд снова не дал мне договорить:
   – Я как раз об этом все время думаю! Что же папа сказал ей? Я несколько раз его спрашивал, но он не хочет отвечать.
   Да, Роланд много размышлял о папиной роли в исчезновении Каролины, Главная вина, конечно, лежала на Свее. Если бы она не вышла из себя и не потребовала немедленно уволить Каролину, ничего бы не случилось.
   Но каплей, переполнившей чашу, стал все же разговор с папой. Именно после него Каролина заперлась в комнате и не захотела ни с кем говорить. Раньше она никогда так не поступала. Это было не в ее правилах.
   И больше никто ее не видел. На следующее утро она исчезла.
   Да что же сказал папа? Какое предложение он попросил Каролину обдумать?
   А что, если она сбежала, чтобы не принимать решения? Кто знает?
   Странно, но папа совершенно не волновался из-за исчезновения Каролины. Он воспринял его с необычайным спокойствием. И не похоже, чтобы его мучила совесть. Если бы он поступил несправедливо, ему было бы стыдно. Ни бессовестным, ни бессердечным он не был. Наоборот. Он испытывал адские муки, если подозревал, что кого-то обидел.
   Но сейчас папа не подавал никаких признаков раскаяния. Поэтому ни Роланд, ни я не думали, что он сказал Каролине что-то оскорбительное.
   Но кроме того, Каролина отличалась неукротимым нравом. Иногда достаточно было пустяка, чтобы она вспыхнула. А в тот день она наверняка сильно оскорбилась и расстроилась из-за ультиматума Свеи. Да уж, Свея дала Каролине понять, кто есть кто. И тогда папа попытался выступить посредником. Видимо, его задача с самого начала была невыполнимой. Папа сам запутался, и его неправильно поняли.
   А может, Каролина не совладала с собой и взорвалась, а потом ей стало стыдно за свой поступок и она не смела смотреть папе в глаза?
   Что-то не верится. Каролина не трусиха. И тогда папа не мог бы спокойно относиться к ее исчезновению.
   Конечно, могло быть и так: узнав от папы, что приходится выбирать между ней и Свеей, Каролина была настолько возмущена и обижена, что предпочла оставить поле боя, а не защищаться. И все же! Если бы речь шла только о выборе, Каролина нашла бы лучшее решение, чем просто удрать. Как ни крути, все равно концы не сходятся. Просто загадка какая-то. Не зная всех обстоятельств, бесполезно пытаться ее отгадать.
   Сейчас самое важное, что брат Каролины в городе. Вот бы не подумала! Мне все время казалось, что они с Каролиной держались друг за друга, что бы ни случилось. Они приехали сюда вместе, и я была уверена, что они вместе отсюда уехали.
   Но Роланд придерживался другого мнения. «Зачем это? – сказал он. – Зачем ему бросать свою работу только из-за того, что она бросила свою? У него, кажется, есть друзья в городе. Я видел его с целой компанией парней. Не думаю, что он подстраивается под Каролину. Она бы так делать не стала, а в этом-то они наверняка похожи. Кстати, я тоже не стал бы на тебя равняться».
   Я смотрела на Роланда. Какой он умный! Просто невероятно, как этот серьезный молодой человек мог быть таким дураком из-за Каролины. Он был сам на себя не похож. Я не решалась сказать ему это. К сожалению, Каролина не всегда побуждала его показывать себя с лучшей стороны. При ней Роланд становился шутом. Нужно было бы все ему объяснить, но у меня не хватило мужества. Но, может быть, он и сам все понимал, несмотря ни на что?
   Ведь сказал же он, что рядом с Каролиной чувствовал себя ничтожеством и именно потому, что ему не позволяли быть самим собой. Она поощряла в Роланде не самые лучшие качества, и этого я не могла ей простить.
   Если бы Роланд был самим собой, каким он был сейчас, он бы не чувствовал себя ничтожеством рядом с ней.
   Но мы говорили о брате Каролины. Роланд заметил, что из всего происшедшего самое важное, что теперь у нас появилась возможность с помощью брата узнать, где сейчас Каролина. Ведь брат наверняка об этом знает.
   Если бы, встретив его на улице, Роланд предполагал, что перед ним брат Каролины, он бы сразу же подошел к нему и спросил. Но Роланд подумал, что это призрак, или двойник, или просто галлюцинация. В последнее время он часто видел Каролину то здесь, то там; каждый раз у него начинало бешено биться сердце, но потом оказывалось, что это только обман зрения. Поэтому он просто стоял как истукан, уставившись на незнакомца, не веря своим глазам.
   Но ведь еще не все потеряно!
   Итак, теперь нам нужно быть внимательными и смотреть в оба; мы должны найти брата Каролины, пока он еще в городе. Приближается лето, а там… «Если бы мы знали, где он работает! Искать было бы намного легче». Роланд вопросительно посмотрел на меня, но я понятия не имела, где работает брат Каролины. Нелегко угадать, где может работать парень, танцующий под фонарем в метель и жонглирующий апельсинами. Моего воображения на это не хватало.
   Но, разумеется, он должен на что-то жить! Роланд прав, брат Каролины должен где-то работать. Но как это узнать? Может быть, через Густава? Они друзья. Хотя Густава найти не легче, ведь я понятия не имею, где он живет. В городе я его почти никогда не встречала. Единственный раз столкнулась с ним, и тогда он был с братом Каролины.
   Видимо, пути наши не пересекаются.
   Но стояла весна, все старались как можно больше времени проводить на улице, светило солнце, распускались листья. И у меня был велосипед! Я могла сколько угодно ездить по городу. И надеяться на счастливый случай.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

   Шли дни.
   Приближались летние каникулы. До конца полугодия оставалось две-три недели, и мама завела с папой разговор о том, где мы проведем лето.
   Пора принимать решение!
   Может быть, поедем куда-нибудь? Или все лето проживем в деревне? Мама хотела знать – ей нужно продумать, что взять из одежды, и все остальное. Но папа не хотел ничего решать, он отвечал уклончиво, считая, что торопиться некуда.
   Так повторялось каждый год. У мамы с папой были совершенно разные взгляды на летний отдых. Причина в том, что каждый воспринимал лето по-своему. Мама ждала его всю зиму. Наконец жизнь станет светлее и легче! Наконец все будет по-другому!
   Но для папы времена года ничем не отличались друг от друга. Он будто и не замечал наступления лета. Нет, конечно, по маме, по ее настроению он что-то чувствовал, но не более того.
   Еще он замечал, что дни становились длиннее, и был доволен, потому что теперь можно было читать и писать, не зажигая чадящую керосиновую лампу. Глаза меньше уставали. Так что по-своему папа тоже чувствовал, что лето пришло.
   Но самым важным для него было то, что с наступлением летних каникул ему не надо будет ходить в школу. В течение двух месяцев он сможет думать только о том, что его интересует. И он хотел использовать как можно больше драгоценного летнего времени для написания своей работы о Сведенборге. В первую очередь он желал покоя. А это значило, что он с большим удовольствием остался бы один в городе. Маме это, естественно, не нравилось, да и нам тоже. Тут мы никак не могли прийти к согласию.
   Зимой папа проводил почти все свое свободное время в деревне, чтобы спокойно работать. Летом по той же причине он как можно дольше оставался в городе. И так все последние годы.
   Казалось, будто он бежит от своей надоедливой семьи. Будто мы все время путаемся у него под ногами. Сколько еще это будет продолжаться? «Пока я не закончу книгу», – стонал папа с несчастным видом. Но это длилось уже несколько лет. И нам уже не верилось, что книга когда-нибудь будет написана.
   Каждый день за обеденным столом шли жаркие споры о планах на лето, и о Каролине мы почти перестали говорить. Думаю, мы уже не надеялись когда-нибудь снова ее увидеть. Поначалу мы заглядывали в почтовый ящик, вздрагивали при каждом телефонном звонке и ждали каких-нибудь вестей. Но с каждым днем надежда слабела. Наверное, Каролина навсегда для нас потеряна. Приходится только признать, что раз она оставила нас, то это, скорее всего, необратимо. Возвращаться она не намерена.
   Мы с Роландом часами колесили по городу, прочесывая каждый квартал, с готовностью отправлялись по поручению во всевозможные мастерские. Наиболее вероятно, что брат Каролины работает именно в таком месте. Но ни его, ни Густава не было и следа. Даже Роланд склонялся к тому, что брат Каролины, видимо, уже уехал.
   И вот в один прекрасный день, когда я меньше всего надеялась на встречу, я снова столкнулась с ним. Это было после школы, я ехала на велосипеде, в багажнике у меня лежали учебники. Светило солнце, и я собиралась выбрать уютное местечко где-нибудь на природе и поучить уроки.
   Я медленно катила вдоль речки, солнце светило мне в лицо. Птички щебетали, и из воды то и дело доносились всплески. В речке было много рыбы. На мосту стояли рыболовы с удочками, кто-то медленно плыл в лодке, забрасывая сеть. Было тихо и привольно. Вдалеке слышались звуки губной гармошки. Давно уже я не чувствовала такого умиротворения.
   И вдруг сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. На камне у воды сидел брат Каролины и удил рыбу. Средь бела дня. Рядом с ним на земле лежал пустой рюкзак. Ему везло: в траве блестело чешуей несколько окуней. За его спиной стояли пустое ведро и банка с червяками. Он читал книгу, дожидаясь, когда клюнет рыба. Велосипед прислонил к дереву у дороги.
   У меня появилась мысль: я спрыгнула с велосипеда и поставила его у того же дерева, по другую сторону. Парень был так занят чтением, что ничего не заметил. Мне удалось незаметно прошмыгнуть вниз по заросшему травой склону к воде.
   Я расположилась с учебниками в нескольких метрах позади него, немного наискосок. И попыталась сосредоточиться. Но ничего, конечно, не выходило, я только притворялась. И все время думала о том, как мне повести себя, чтобы затеять с ним разговор. Встать и подойти к нему, сказать, кто я, и спросить про Каролину? Прямо к делу, без обиняков!
   Каролина именно так и поступила бы. Ведь это проще всего. Почему же мне это кажется невозможным? Чего я боюсь? Наверное, получить отказ.
   Услышать, что Каролина не велела брату говорить нам, где она. Это сильно огорчило бы меня, потому что означало бы, что Каролина не хочет нас больше видеть.
   Но все же я должна рискнуть. Самое худшее, что может случиться, – он постарается отделаться от меня. Если я покажусь ему назойливой, то пусть так и сделает. Но он ведь должен понимать, что если я увидела кого-то, кто может быть братом Каролины, то я обязательно захочу с ним поговорить. Было бы даже как-то стыдно не поинтересоваться судьбой человека, который внезапно исчез.
   И все же от одной мысли подойти и заговорить с ним у меня начиналось сердцебиение. Он все еще не видел меня. И вот у него клюнуло. Я смотрела, как он снимает рыбу с крючка. Это была плотвичка, и он бросил ее обратно в воду.
   Когда он затем повернулся к банке с червями, то увидел меня, но словно и не заметил моего присутствия, только рассеянно поглядел в мою сторону и начал насаживать червяка на крючок. Потом забросил удочку и снова стал читать.
   Мне захотелось увидеть, что за книгу он читает. Ничего не могу поделать, такая у меня привычка.
   Если вижу человека за книгой, мне немедленно нужно выяснить, что у него за книга. Какая-то маниакальная страсть.
   Но он держал книгу так, что невозможно было разглядеть ни названия, ни автора. Я злилась и долго сидела, не отрывая глаз от обложки. Должен же он когда-нибудь повернуть ее так, чтобы мне стало видно!
   Но вот поплавок снова нырнул! Клюнуло довольно основательно, потому что он отбросил книгу в траву и дернул удочку. На крючке бился огромный окунь. Он быстро снял рыбу с крючка, оглушил ее камнем и бросил на траву вместе с остальными. Взял баночку. Насадил нового червя. Снова окинул меня рассеянным взглядом.
   Но я уже знала, что за книгу он читает! «Три мушкетера»! Это была наша книга! Бабушка подарила нам ее на Рождество. Роланд дал ее Каролине, а теперь эту книгу читает ее брат. Значит, у Каролины были еще и книги, которые она не вернула! Не только фотографии. Другими словами, у меня появился еще один повод подойти и представиться. Солнце спускалось к горизонту. Первые комары пошли в атаку. Я начала нервничать. Времени оставалось все меньше. Скоро мне нужно торопиться домой к ужину. А я все сидела!
   Но вот он встал с камня. Я вздрогнула. Сейчас или никогда!
   Он начал складывать рыбу в ведро, смотал удочку. Сейчас он уйдет. Меня охватила паника, и бросило в жар.
   Что мне делать?
   Он же видел, что я просидела здесь довольно долго. Будет как-то странно подойти к нему, когда он как раз собрался уходить, и заговорить о его сестре. Мне следовало сделать это сразу, как только я его увидела. А сейчас мое поведение будет выглядеть глупо. Видимо, он уже не помнит, как я чуть не упала в воду, когда они с Густавом проезжали мимо на велосипедах. И хотя Густав поздоровался тогда со мной, я понимала, что для брата Каролины я была совершенно незнакомым человеком.
   Может, лучше спокойно сидеть на месте, не подавая виду, и позволить ему уехать? Нет! Неужели я такая трусиха?
   Ну и пусть я какое-то время сидела на берегу. Все это – только отговорки.
   Наконец-то брат Каролины, которого мы так долго искали, оказался в поле зрения! Если я так и буду сидеть и ждать неизвестно чего, то рискую навсегда упустить его. Появился шанс узнать, где Каролина. Что с ней случилось. Почему она ушла от нас. Неужели у меня не хватит смелости?
   Он уже поднимался по откосу к велосипеду. Скоро будет слишком поздно. Я встала, одним махом сгребла книги в охапку и взлетела за ним вверх по склону. Под деревом у велосипедов мы встретились.
   Он не смотрел на меня, я рванула к себе велосипед, но осталась стоять под деревом и ждала, пока он соберется. Он не спеша повесил ведро с рыбой на руль, сунул книгу в рюкзак и надел его. Потом взял велосипед.
   Я стояла рядом с бешено колотящимся сердцем и не знала, с чего начать. Я ждала, что он что-нибудь скажет, но он и пальцем не пошевелил, чтобы мне стало легче заговорить, делал вид, будто не понимает, что мне от него нужно.
   – Извините, – сказала я. И больше не смогла издать ни звука. Голос мне изменил.
   Тогда он уставился на меня, и я, краснея, посмотрела ему в глаза. Они были совершенно спокойны и невозмутимы. Вдруг одна бровь у него приподнялась – такое знакомое движение! Он стоял и смотрел на меня немного надменно, скрывая улыбку. Совсем как Каролина! Он был так похож на нее, что меня охватило отчаяние и захотелось схватить его за плечи и встряхнуть. По-моему, он это заметил, потому что в глазах его заиграла улыбка, и все лицо засветилось. И он засмеялся.
   У меня дыхание перехватило. Над чем он смеется? Я готова была заплакать. Но все же взяла себя в руки и уставилась на него. У него нет никаких оснований…
   И вдруг в одно мгновение я все поняла! Сначала я взбесилась, а потом расхохоталась. Никакой это был не брат Каролины. Передо мной стояла она сама.
   Я снова прислонила велосипед к дереву. Она сделала то же. Потом мы долго стояли и смотрели друг на друга. «Сумасбродка, – сказала я наконец, – как же нам теперь быть?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

   Домой я зашла ненадолго, только чтобы поужинать. Мне надо было сразу же вернуться на речку, к Каролине, которая тем временем должна была отнести свой улов.
   Я обещала не подавать дома виду. Но внутри у меня все клокотало от счастья, и наверняка по мне было видно, что произошло нечто неслыханное. С голосом тоже было трудно совладать, он то и дело срывался, и я не могла проглотить ни кусочка.
   – Что это с тобой? – поинтересовался Роланд. Я откашлялась и выпалила первое, что мне пришло в голову:
   – К нам приехал цирк!
   Не знаю, откуда я это взяла, но это оказалось правдой. Надя тут же клюнула на эту удочку и стала уговаривать папу купить билеты.
   Папа, посмотрев на меня, сказал, что раз я очень хочу, он не может мне отказать. И мы пойдем в цирк всей семьей.
   – Но только не сегодня! – попросила я. – В другой день.
   Все уставились на меня. А почему не сегодня вечером? Ведь сегодня премьера и, наверное, будет настоящий праздник.
   – Да, но сегодня я не могу.
   – Не можешь? – разочарованно протянула Надя. – А почему?
   – У меня много уроков.
   Роланд рассмеялся. Странно, ведь обычно уроки для меня не помеха.
   Я умоляюще посмотрела на маму. Когда речь заходила об уроках, именно у нее можно было найти наибольшее понимание. Хотя папа и был учителем, к школе он относился гораздо снисходительнее.
   – Я еще ни одного учебника не открыла. – Я попыталась, чтобы мой голос звучал особенно виновато.
   Мама слегка улыбнулась:
   – Ну и очень глупо с твоей стороны. Хотя лучшие места на сегодня, наверное, уже проданы. Может быть, действительно, лучше отложить?
   – Значит, идем завтра, – заключил папа. – Так что праздник у нас еще впереди.
   Я с облегчением вздохнула, но, как оказалось, поторопилась. Когда я уже уходила, меня остановила мама:
   – У тебя же много уроков?
   Да, конечно, но сегодня такая прекрасная погода, что я решила взять учебники с собой и позаниматься на свежем воздухе.
   – Среди комаров? – мама с сомнением посмотрела на меня. Она знала, что я ненавижу комаров, особенно их писк. Я часто ссылалась на то, что не могу сосредоточиться, если в комнате летает хотя бы один комар. – Как же ты будешь заниматься на свежем воздухе?
   – Ничего страшного, мама. Если не выдержу, вернусь домой.
   Мама покачала головой, но сдалась:
   – Смотри книжки не забудь!

   Каролина уже ждала меня у речки. Мы поставили велосипеды у того же дерева и пошли пешком. Учебники остались в багажнике.
   До наступления темноты у нас было полно времени. Сначала мы шли молча. Каролина тихо напевала, иногда посматривая на меня с радостной улыбкой.
   – Почему ты ушла от нас? – спросила я наконец.
   – Ты поступила бы точно так же!
   Она выпалила свой ответ таким тоном, который не оставлял сомнения в том, что больше об этом она ничего не скажет. А я и не стала спрашивать.
   – Мы по тебе скучаем, – спустя какое-то время сказала я.
   Она состроила гримаску:
   – Даже Свея?
   – Думаю, что да. По-своему.
   Внезапно Каролина посерьезнела и перестала напевать:
   – И я по вам скучала. Даже по Свее.
   Мы опять замолчали. Она шла, заложив руки за спину, запрокинув голову и глядя вверх на высокие верхушки деревьев. Мы брели по березовой аллее, где на деревьях только что распустилась листва.
   – Как красиво, когда появляются первые листочки, – заметила она.
   – Да… А я не знала, что ты осталась в городе.
   – Вот как?
   – Да, я решила, что ты сразу же уехала.
   – Это почему? Куда мне было ехать?
   – Я думала, ты живешь в деревне. В тех же краях, что и бабушка.
   – Ну и зря ты так думала!
   Чувствовалось, что на эту тему она тоже не хочет говорить. Разговор явно не клеился. Он свелся к моим вопросам и к ее более-менее уклончивым ответам. В промежутках мы молчали. Теперь помолчу я; посмотрим, что скажет она. Но она ничего не сказала, а опять стала напевать и лишь время от времени делала короткие замечания о природе.
   – Где же ты живешь? – Я не смогла удержаться и опять задала ей вопрос.
   – То у одних друзей, то у других.
   – А я и не знала, что у тебя в городе столько знакомых.
   – Теперь знаешь!
   Каролина все время обрывала меня, и я чувствовала себя неуверенно. Она наверняка считала меня занудой. Но она же могла понять, что мне все интересно. И вообще, если хочет покончить с расспросами, пусть говорит сама.
   Но Каролина этого не делала. Она шла, напевая, словно занятая своими мыслями, но на этот раз я не дам ей отмолчаться.
   – Почему ты притворялась своим братом?
   – Моим братом? – Она с удивлением посмотрела на меня. – О чем это ты?
   Я рассказала, что несколько раз видела ее брата. И знаю, что он далее был у нас дома. Как-то ночью в прошлое Рождество я видела его в окно, когда он уходил от Каролины. Ульсен тоже его видела. Каролина чуть улыбнулась.
   – Да нет у меня никакого брата!
   Вид у нее был какой-то непонятный. Я подумала, что она придралась к слову, и уточнила:
   – Ну твой сводный брат!
   Она же говорила мне, что у нее есть сводные братья и сестры, это она отрицать не будет.
   – У меня и сводного брата нет. На самом деле ты видела не моего сводного брата, а меня.
   – Что? Но ведь когда я встретила твоего брата на улице на другом конце города, ты сидела дома в своей комнате с Роландом. Ты же не можешь быть одновременно в двух местах?
   Нет, она была с Роландом не все время. Она уходила, но успела вернуться домой до меня. Только и всего. Только и всего? Для меня это было непостижимо.
   – Ты что, меня не заметила? Между нами было меньше метра, и когда ты подняла апельсин, ты взглянула на меня.
   – Конечно, я увидела, что это ты.
   Но она не хотела, чтобы я поняла это. Чтобы свободно ходить по городу и встречаться с друзьями, она иногда надевала мальчишескую одежду. Из чисто практических соображений. Поскольку днем она работала и в основном могла уходить из дому только поздно вечером, она боялась, что к девочке могут пристать. К тому же не хотела, чтобы ее узнали. Что тут удивительного?
   Вот как? Она смотрела мне прямо в глаза, не моргая! Немного холодно, как смотрят на незнакомого человека. И как это у нее получается? Я бы так никогда не смогла.
   – О, мне это ничего не стоит!
   Она засмеялась радостно, как ребенок. Она сталкивалась с мамой и папой, и они никак не реагировали. Ее не узнавала даже Свея.
   – А Роланд?
   Пришлось признать, что с ним сложнее. Как-то раз прошлой зимой она увидела его на улице, и, чтобы не встретиться с ним, ей пришлось шмыгнуть в подъезд. В то время она только начинала у нас работать, он был в нее сильно влюблен, и она чувствовала, что это может плохо кончиться.
   Еще раз она столкнулась с ним на днях, но с ней была куча друзей, и все прошло гладко. Разумеется, он так уставился на нее, словно увидел привидение.
   – Но это как-то нехорошо.
   – Нехорошо? Да это же так здорово! Обожаю такие ситуации! Особенно как тогда, с апельсином. Я почти дотронулась до тебя… Тут надо было проявить хладнокровие!
   Она опять засмеялась.
   – А ты никогда не боялась, что я на тебя наябедничаю?
   – Нет, зачем тебе это делать?
   – А почему бы и нет?
   – Потому что это было бы глупо. А ты не дурочка.
   – По-твоему, это глупо. А кто-нибудь другой, может быть, решил бы наоборот!
   Каролина пожала плечами:
   – А ты сама как считаешь?
   – Трудно сказать. Но я же могла проговориться?
   Она самонадеянно улыбнулась:
   – Только не ты. Мало-мальски умный человек никогда не проговорится. Если только сам этого не захочет!
   – Что ты имеешь в виду?
   Это лишь кажется, что человек выдает себя невзначай. Человек может проговориться потому, что по той или иной причине хочет, чтобы что-то стало известно. И чтобы ему за это не пришлось отвечать. Но у меня не было ни малейшей причины предавать Каролину, поэтому она ни капельки не волновалась, что я проболтаюсь.
   – Иными словами, ты мне доверяла?
   – Да.
   – Тогда почему ты меня избегала? Ты ведь замечала, как я пыталась поговорить с тобой, но каждый раз ты уходила от разговора.
   Она посмотрела себе под ноги и ничего не ответила.
   – Ты и сейчас так себя ведешь. Ты иногда кажешься такой открытой, но это только видимость. Внезапно ты замыкаешься, и я натыкаюсь на стену. Это ты понимаешь?
   – Да. Наверное, ты права.
   Она принялась пинать камешек, который покатился по дороге. Мы вышли из города. Солнце еще светило, но у горизонта сгущались большие тучи и подул ветер.
   – Солнце скрывается за тучами. Это к дождю, – заметила Каролина. Она по-прежнему катила перед собой камешек, поддевая его носком ботинка. Это отвлекало и мешало думать. О чем я ей и сказала.
   – Но, наверное, так и надо, – заметила я. – Ты ведь не хочешь разговаривать?
   – Да, – сказала она очень тихо.
   Украдкой взглянув на меня, она оставила камешек в покое. Мы молча шли рядом, затем я сказала:
   – Каролина, ты ведь прекрасно понимаешь, что можешь к нам вернуться.
   – Спасибо, но я не могу!
   – Все бы так обрадовались… И я думаю, Свея раскаивается. Ты же не виновата в том, что Эдвина не пустили в дом. Потом мы узнали, что в тот день он вообще не приходил.
   Каролина с изумлением посмотрела на меня:
   – Вообще не приходил?
   – Нет. Он опять заболел. Теперь все выяснилось. И ты можешь вернуться. Раз ты все равно осталась в городе.
   – Не по своей воле! – Она сказала это нетерпеливо и резко.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Только то, что сказала. Куда мне ехать?
   – Но у тебя же есть дом? Нет. Дома у нее больше нет.
   – А твои родители? Где они живут? Родителей у нее тоже нет. По крайней мере таких, которых стоит брать в расчет. Она засмеялась.
   Над ее семейным положением можно только посмеяться, сказала она.
   – Ты в состоянии слушать?
   Я молча кивнула, и она принялась рассказывать. С самого начала у нее не было папы. Одна только мама. Папа исчез до ее рождения. Мама сказала, что он умер. Они никогда не были женаты. Но чтобы у Каролины был настоящий папа, мама вышла замуж за другого человека, с которым ей было весело, хотя особо хорошим отцом он ей не стал.
   Потом мама умерла. И она опять осталась только с одним родителем, с папой. Но чтобы у нее была новая мама, папа вскоре женился снова. К сожалению, новая мама не была ни веселой, ни хорошей.
   Теперь у нее были новая мама и новый папа, но ни один из них не был ее настоящим родителем. И постепенно до нее дошло, что никому из них она на самом деле не нужна, поскольку она не их ребенок.
   Тогда зачем они нужны ей?
   Папа был милым. У него был магазин, но, к сожалению, он разорился. Каролина попыталась помочь ему снова встать на ноги и придумала небольшой маневр, который почти удался. Если бы все получилось, как она хотела, он стал бы уличным торговцем.
   Но затея сорвалась, поскольку новая мама сунула свой нос куда не надо и все испортила. В результате папа угодил в тюрьму, а мачеха обвинила во всем Каролину, хотя на самом деле все произошло по ее собственной вине.
   Задумка Каролины была действительно удачной, чуть ли не гениальной, все смогли бы выиграть, если бы мачеха из ревности к Каролине не решила все разрушить.
   И нужно-то было каких-то несчастных три дня, и замысел осуществился бы самым блестящим образом. Вместо этого все кончилось растратой и почти разорением. Каролина, конечно, осознавала, что приложила к этому руку. С точки зрения закона ее идея, возможно, не была особенно удачной, и во второй раз она бы на это никогда не пошла. Она сделала это ради папы. В благодарность за то, что он о ней заботился и не оставил ее после смерти мамы.
   Как она уже сказала, он не был хорошим папой, но был отличным товарищем, а это дорогого стоит.
   Идея заключалась в том, что они вдвоем, Каролина и он, станут уличными торговцами. Дела бы у них пошли блестяще. Каролина знала, что у нее к этому прирожденный талант. Но мачехе эти планы пришлись не по нутру. Ей надо было во что бы то ни стало разлучить их. Она не брезговала ничем. И, едва у нее появилась возможность донести на Каролину, немедленно этим воспользовалась, забыв, что Каролина несовершеннолетняя. Вместо Каролины в тюрьму угодил ее муж, что мачеху еще больше озлобило.
   Поэтому дома у Каролины больше нет. Но не такая уж это потеря. Она привыкла сама со всем справляться. А это поважнее, чем все дома на свете.
   Она попыталась описать мне, как она спланировала и разработала каждую деталь своего замысла, но я не могла уследить за ней. Заметив мою растерянность, она посмотрела на меня с улыбкой:
   – А ты, я вижу, ничего не понимаешь в делах?
   – Да, не особенно.
   – Ну ничего. Ты понимаешь многое другое, что важнее.
   Прекрасные слова, и мне тоже захотелось сказать ей что-нибудь приятное.
   – Никто не понимает так много, как ты, – сказала я.
   Каролина мягко рассмеялась и взяла меня за руку.
   – Моя мачеха так не считала, – заметила она. – Она считала, что у меня не все дома и что меня надо отправить в лечебницу.
   – Что ты говоришь? – Я вздрогнула.
   Да, мачеха хотела упрятать Каролину в «желтый дом».
   – Будь на то ее воля, не гуляла бы я здесь сейчас!
   Каролина смеялась, но особенно смеяться было не над чем. Теперь я поняла, кто звонил нам домой, не представляясь. Я как можно осторожнее рассказала об этом Каролине, но она ничуть не огорчилась.
   – Она способна на все, так что я не удивляюсь, – только и сказала она.
   А мне все это показалось ужасным и очень сильно расстроило. Как Каролина может так спокойно говорить об этом?
   – У меня была гораздо более трудная жизнь, чем у тебя. Но печалиться не о чем. Зато теперь я ничем не связана. Прекрасное чувство. Я свободна!
   Она замолчала, я тоже. Ответить мне было нечего. Она мельком взглянула на меня:
   – Ты ведь и не знаешь, что это такое? Быть свободной?
   По ее тону я поняла, что она опять собирается воздвигнуть между нами стену. Может быть, она решила, что чересчур разоткровенничалась? И слишком много рассказала о себе? Теперь она снова была начеку, и я почувствовала, что отныне любое мое слово может быть превратно истолковано.
   И тут я разозлилась. Я поняла, что она опять намекает на мое происхождение. На мою защищенную жизнь. На мою несчастную семью. С ее точки зрения, это давало ей передо мной такое преимущество, что мне ее никогда не догнать.
   Она, пожалуй, могла быть довольна?
   Тогда почему она меня за это осуждает? Ведь она сама сказала, что я за это не в ответе. Я лишь «жертва». А ведь жертву не наказывают? Она ведь и так наказана!
   Я не смогла сдержаться:
   – Не надо опять браться за старое! Почему ты свободнее меня?
   – Потому что могу уйти, когда захочу. И куда захочу. А ты не можешь.
   Болтовня! Я могла бы уйти точно так же, как и она, – если бы также решила ни с кем не считаться. Все дело только в этом.
   – Но ты даже не знаешь, что это такое!
   Я думала, что попала прямо в точку, но она только торжествующе посмеялась надо мной:
   – Вот я и говорю! Ты все время должна считаться со своей семьей, поэтому ты несвободна!
   – Но помилуй! Речь идет не только о собственной семье! Ведь существуют и другие люди. Например, мы. Что, по-твоему, мы пережили, когда ты взяла и ушла? Ты об этом никогда не задумывалась?
   Она замолчала. И тогда я рассказала о Наде.
   – Ты же знаешь, как ты много для нее значишь. Она тебе доверяла. И думала, что тоже что-то значит для тебя. Когда ты ушла, не сказав ни слова, она решила, что ты ею пренебрегла. Она так расстроилась, что успокоить ее было невозможно. Как ты считаешь, это пойдет ей на пользу? Ребенок должен чувствовать, что может доверять людям.
   Каролина молчала. Хотя она шла, слегка отвернувшись, она меня слушала, и мои слова ее задели. Я не читала ей мораль, но решила, что пусть она хоть услышит о том, что и в нашей «избалованной» семье есть место подлинной преданности и искренним чувствам. И мы способны испытывать разочарование и печаль. Несмотря на всю нашу испорченность и на то, что мы, по ее выражению, только и делаем, что «распоряжаемся» друг другом.
   – Нет, я по-прежнему не понимаю, почему ты так странно сбежала! У тебя должны были быть очень веские причины, чтобы так поступить с нами.
   Высказавшись, я смолкла. Один-единственный раз не поддалась ее обаянию, ее особой манере себя вести. Это произошло само собой. Стоило лишь подумать о домашних, о Наде и Роланде, обо всех нас. Ведь мы действительно ценили Каролину и пытались показать это каждый по-своему. Это было нетрудно.
   А ответила ли она на наши чувства? Вот в чем вопрос. Конечно, она много раз проявляла дружелюбие, даже нежность, особенно по отношению к Наде. Но испытывала ли она подлинную преданность?
   Я осторожно посмотрела на Каролину. Она молчала уже довольно долго, что на нее не похоже. Обычно она парировала все неприятное шуткой, забавной гримаской или очаровательным смехом.
   И тут я увидела, что она плачет. По ее щекам тихо катились слезы. Она даже не пыталась их вытереть.
   Сначала я немного испугалась. Я никогда не видела ее плачущей. Мне захотелось ее обнять, но я не сделала этого. Что-то меня удерживало. Слезы имеют власть. Особенно редкие слезы. Я опять почувствовала неуверенность в себе. Что я такого сказала? Неужели я ее очень обидела? Но я же сказала правду! Она ведь должна стерпеть правду? Так же, как пришлось мне. Она же хотела, чтобы мы были на равных. И теперь это так, я почувствовала. Она со своими слезами, и я с моими сомнениями.
   Нет, не буду я вытирать ничьих слез. Пусть выплачется. Может быть, мы впервые на пути к настоящей близости? Осталось только дождаться друг друга. Если сейчас я поступлю опрометчиво, все может рухнуть.
   Мне показалось, что Каролина чувствовала то же самое. Не глядя на меня, она продолжала шагать.
   Резко похолодало, подул сильный ветер, и начал накрапывать дождь. Теперь мы были далеко от города. Было уже поздно, и самое лучшее было бы повернуть назад. Надвигалось ненастье, но Каролина, похоже, ничего не замечала, и мне не хотелось ей мешать. Она все еще плакала, и мы молча шли дальше. Через какое-то время она повернулась ко мне.
   – Я не рассказала тебе одну вещь. Все время боялась, что ты мне не поверишь.
   Она взглянула на меня. Я не ответила, но посмотрела ей прямо в глаза, и она продолжила:
   – Ты будешь потрясена, я знаю, и, может быть, станешь меня ненавидеть. Но если ты обещаешь, что постараешься сохранить спокойствие, то я постараюсь быть искренней.
   У меня забилось сердце, но я молча кивнула. Каролина, глубоко вздохнув, не спускала с меня глаз. И тут пошел дождь. Сильный весенний дождь.
   – Могу понять, что вы расстроились, когда я сбежала от вас. Я сама расстроилась. Но я считала, что это единственное, что тогда можно было сделать.
   Это кажется малодушным, и, может быть, так оно и есть, хотя все не совсем так, как ты думаешь. Дело не только в Эдвине и Свее. Это был предлог. Я давно собиралась уйти. По другим причинам. Поэтому злобная выходка Свеи пришлась как нельзя кстати. Но, как я уже сказала, дело вовсе не в Свее. – Она говорила спокойно, делая небольшие, полные раздумий паузы. Беспрерывно лило, непогода усиливалась, и дождь хлестал нам в лицо. – Сначала я решила, что никогда не скажу об этом никому из вас. Я считала, что это ни к чему, у вас своих забот хватает. Зачем вам это знать, подумала я, если все равно никто из вас мне не может помочь? – Она опять сделала паузу и смахнула с лица капли дождя. – Но, может быть, рано или поздно вы все равно это узнаете, когда я уже буду в другой части света, и, наверное, лучше, чтобы по крайней мере ты знала мое к этому отношение.
   Никто из нас и не думал поворачивать обратно, мы промокли насквозь, а дождь все лил. Каролина опять шла молча, раздумывая. Пока она говорила, я не проронила ни слова, а теперь решила помочь ей и сказала:
   – Да, тебя заставила уйти не только Свея, это даже я поняла.
   Она не ответила. Когда пауза затянулась, я осторожно продолжила:
   – Ты исчезла после разговора с папой… Он сказал что-то такое…
   Она не ответила и ускорила шаг. Я испугалась, что все испортила.
   – Что бы там ни было, он не хотел тебя обидеть, я знаю. Он хотел тебе добра. Он…
   – Помолчи! – Она остановилась и враждебно посмотрела на меня. Значит, дело было в папе!
   – Милая Каролина… Извини, что перебила тебя. Больше я ничего не скажу.
   Она пристально посмотрела на меня и внезапно начала дрожать.
   – Как похолодало. Как ужасно холодно…
   Она сдернула с себя кепку, в которой была все время, и вытряхнула из нее воду. И тут я увидела, что она подстрижена под мальчика. Кос не было.
   Она именно так и сказала, она хотела уйти раньше и подстриглась, ведь мальчикам проще…
   – Милая Каролина, продолжай! Рассказывай дальше!
   Она мельком взглянула на меня и снова шлепнула кепку о колено с такой силой, что в меня полетели брызги.
   – Нет! Я передумала! Я ничего не скажу! И пошла вперед. Я – за ней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Теперь мы почти бежали под дождем. Прочь от города. С каждой минутой все больше выбивались из сил и становились все более мокрыми.
   – Каролина, милая…
   Молчание.
   – Может быть, попробуешь?
   – Я же сказала «нет»! Поворачивай назад! Иди скорее домой. Они наверняка беспокоятся. Нехорошо с твоей стороны заставлять их ждать. А я все равно больше ничего не скажу. – Задрав нос, она прибавила шаг. – Не хочу портить жизнь ни тебе, ни твоей замечательной семье!
   – Знаешь, Каролина, ты ведешь себя как маленькая. Это жестоко!
   Я бежала за ней, пытаясь идти с ней вровень, но она шагала все быстрее. Хлестал дождь.
   – Я не собираюсь сдаваться! Уж это ты знаешь!
   Она не отвечала. Я попыталась объяснить ей, что самое плохое, что можно сделать своему ближнему, – это высказать множество намеков, пока другой не изведется от волнения. А потом резко оборвать разговор! Это бесчеловечно. Она злобно рассмеялась.
   – Волнение? Ты сказала – волнение? Я зову это любопытством, моя дорогая! Жаждой сенсаций!
   – Ты что, с ума сошла? Думаешь, я бежала бы вот так под проливным дождем, чтобы… – Слова застряли у меня в горле. Я была в ярости.
   – Да люди сбиваются с ног, чтобы удовлетворить свое любопытство.
   – Ты несешь такую чушь, что я, пожалуй, пойду обратно.
   – Ну и иди!
   – Нет!
   Она остановилась и холодно посмотрела на меня:
   – Это самая большая услуга, какую ты мне можешь оказать. Лучше и быть не может.
   – Я тебе не верю!
   – Вот как?
   – Когда человек ведет себя как безумный, ему лучше не оставаться одному.
   – Я с тобой больше не разговариваю!
   Она опять ринулась вперед большими шагами. По-прежнему не в ту сторону.
   Но вскоре нам придется повернуть.
   Мы направлялись к озеру. Впереди уже показалась серая избушка Флоры. Когда мы минуем избушку, дальше будет одна сплошная вода.
   Я запыхалась и стала отставать. Положение было настолько нелепым, что на меня напал приступ истерического смеха.
   – Ты что, решила искупаться?
   Ответа не последовало. Она продолжала мчаться вперед.
   – По-твоему, мы недостаточно вымокли?
   У Каролины не дрогнул ни один мускул на лице, она работала ногами, как барабанными палочками – раз-два, – иногда попадая в лужу, и тогда брызги летели во все стороны. Ее это ничуть не трогало.
   Что бы подумала Флора, если бы увидела, как мы маршируем под проливным дождем? Мы как раз были рядом с ее избушкой, и мне показалось, что там темно.
   Было почти десять вечера. Видимость, мягко говоря, была неважная. Дальше нам идти было некуда. Перед нами простиралось море свинцово-серой воды. Здесь нам придется остановиться.
   И тут мы услышали, что кто-то плачет. Обернувшись, мы увидели, что дверь в избушку Флоры открыта. Она была распахнута настежь и моталась туда-сюда на ветру. Плач доносился из избушки. Мы бросились туда. Когда подошли к избушке, плач стих. В домике было темно, и сначала мы ничего не увидели. Нам пришлось пробираться наощупь, пока не привыкли глаза и понемногу не стали проступать очертания предметов.
   В первой комнате не было ни души. Беспорядок царил страшный. Немногочисленная мебель перевернута. Казалось, все раскидано так, что уже никогда ничего не собрать. Топчан, на котором обычно лежала Флора, стоял на своем месте, но был весь завален тряпьем и мусором. Самой Флоры не было видно. В углу, где спали малыши, тоже никого не оказалось. Несколько рваных кусков одеяла и подушка – вот и все. Не видно было даже кошек, которые вечно разгуливали по всему дому.
   На столе такой же беспорядок. Подойдя к нему, мы услышали шуршание – это перепуганная крыса бросила кусок хлеба и убежала. А так не раздавалось ни звука. Но мы же слышали плач!
   Дверь в каморку была закрыта. Каролина проскользнула туда, я за ней. Нам не пришлось поворачивать ключ – дверь была только прикрыта, но не заперта. Каролина медленно отворила ее. В каморке мерцала тонкая сальная свеча.
   Она чуть не погасла от сквозняка, но потом разгорелась снова. Перед нами предстало печальное зрелище.
   Нащупав мою руку, Каролина крепко сжала ее. Сначала никто из нас не понял, что мы увидели и что все это значит. В комнате находились одни малыши. Эдит и Эйнар стояли по обе стороны низкого расшатанного столика. А на столике на спине лежал маленький Эдвин, накрытый мятой простыней. С закрытыми глазами. Около его головы мерцала свеча. У его бледного носика жужжала черная муха.
   Эдит держала конец простыни. Увидев нас, она поспешно натянула простыню на лицо Эдвина. Затем закрыла глаза руками и заплакала так, что вся затряслась, Эйнар тем временем пристально смотрел в темноту сухими глазами.
   – Дорогие детки! – Каролина отпустила мою руку. – А где ваша мама?
   – Мама пошла за помощью.
   – И давно вы одни?
   На этот вопрос они не смогли ответить. Наконец заговорил Эйнар. Эдит, не отрывая ладошек от глаз, продолжала бесшумно плакать. Каролина взяла ее на руки, а я подошла к Эйнару. Мы уже хотели выйти с ними из каморки, но они потянулись друг к другу, пытаясь высвободиться. Они не хотели уходить от Эдвина. Они обещали побыть около него до прихода мамы. Его нельзя оставлять одного. Как всегда, Каролина тотчас нашлась.
   – Нет, мы не уйдем от Эдвина. Я только хотела, чтобы мы вышли на улицу и собрали для него немного цветов. Дождь уже перестал.
   Голос ее звучал мягко и серьезно. Малыши немного успокоились. Эдит отняла руки от глаз и спросила, где растут цветы. Я тоже хотела бы это знать. Около домика Флоры не росло ничего. К тому же на улице было темно.
   Но Каролина подошла к окну и сказала, что тучи рассеялись и на небе появилась луна. Она стояла у окна, держа на руках Эдит. Мы с Эйнаром встали рядом и посмотрели на луну.
   Каролина объяснила, что луна раздвинула тучи, ей очень хотелось светить в эту ночь над избушкой Флоры. Каролина показала нам лужи возле домишка. В каждой светила луна, и все сияло и блестело от лунного света. Правда, красиво?
   Малыши смотрели большими глазами, засунув пальцы в рот.
   – Они светят в честь Эдвина, – прошептала Каролина. – Представляете?
   Да, Эйнар и Эдит могли себе это представить. Они долго смотрели на лунные лужи, так долго, что луна стала отражаться и в их глазах.
   – Вы только посмотрите! У всех в глазах светит луна! – шептала Каролина.
   – Это в честь Эдвина, – сказал Эйнар, облегченно вздохнув.
   – Да, конечно, в честь Эдвина…
   Затем мы молча вышли из дома и пошли между светящимися лужами в маленькую рощицу неподалеку. Каролина знала, что там растут подснежники.
   Она решила, что пока они с Эдит и Эйнаром будут собирать цветы для Эдвина и немного приберут в избушке, я быстро сбегаю домой и расскажу все Свее.
   – Свее? А почему именно Свее?
   – Думаю, что лучше Свеи нам сейчас никто не поможет. К тому же Свея имеет право первой узнать о том, что случилось с Эдвином.
   Каролина была спокойной и собранной. Было трудно представить себе, что это та самая Каролина, которая меньше получасу назад мчалась сломя голову под дождем.
   – У меня голова идет кругом, – шепнула она мне, – ты посоветуйся со Свеей.
   – Хорошо.
   – Велосипеда у тебя сейчас нет, но ничего. Я побуду с малышами, пока вы не придете. Передай это Свее!
   Тут мы как раз нашли в рощице подснежники. Я сорвала несколько цветов, отдала их Каролине и пошла.
   – Постараюсь идти как можно быстрее.
   – Прекрасно.
   Каролина слабо улыбнулась и склонилась над головками детей. Я отправилась в путь. Отойдя от избушки, я обернулась и заплакала.
   Малыши при свете луны старательно собирали подснежники для маленького Эдвина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Мама, вся бледная от волнения, ждала меня у ворот. Она уже несколько часов бродила с папой по саду. Приближалась полночь, а я никогда не возвращалась домой так поздно, и они решили, что случилось несчастье. Увидев меня идущей пешком, без велосипеда, они подумали, что я упала с велосипеда и сломала его.
   Плача, мама бросилась мне на шею. Бог с ним, с велосипедом, ведь я жива!
   Надя спала и ничего не знала о том переполохе, который я устроила. Но Роланд не мог заснуть и в одной ночной рубашке выбежал в сад. Меня забросали вопросами. Где я была? Что произошло с велосипедом?
   Конечно, они очень волновались и имели право получить объяснение, но я была не в силах вымолвить ни слова. Наверное, видно было, что я в страшном отчаянии, и меня испуганно спрашивали, не заболела ли я.
   – Пусть пойдет ляжет. Ты что, не видишь, на ней лица нет? – сказал папа. – Поговорим завтра.
   Нет, ложиться я не хочу. Я замотала головой.
   – Свея. Я должна поговорить со Свеей, – в конце концов выговорила я.
   Но Свея уже ушла к себе. Она так же волновалась за меня, как и все остальные, и не хотела ложиться, но, когда увидела меня целой и невредимой, ушла к себе.
   – Она поняла, что мы хотим побыть одни, – сказала мама и с удивлением посмотрела на меня: – А зачем тебе Свея в такой час?
   У меня не было сил объяснять, и я бросилась в дом, чтобы найти Свею.
   Войдя в прихожую, я услышала странные звуки, доносящиеся из сада. Это был громкий пьяный голос незнакомого человека, которого папа тихо пытался урезонить. Наверняка какой-нибудь пьяный бродяга увидел, что в саду полно людей, и решил присоединиться к компании.
   Я пробежала через весь дом до двери Свеи и дернула за ручку. Свея уже заперлась. Я отчаянно заколотила в дверь и закричала, чтобы она открыла.
   – Господи! Что там еще такое?
   – Эдвин!
   Я больше не могла сдерживаться и принялась рыдать, и Свея быстро открыла дверь. Схватив меня за плечи, она пробуравила меня взглядом:
   – Что с Эдвином?
   – Он умер, Свея.
   Она отпрянула от меня, словно обожглась.
   – Нет! Не верю. Нет! Нет!
   Она отступила на несколько шагов назад и уставилась на меня дикими глазами. Я протянула к ней руки.
   – Свея… дорогая Свея…
   Тут она опомнилась, подошла и прижала меня к себе. В доме послышались шаги, она поспешно втащила меня в комнату, закрыла дверь и повернула ключ в замке. Нашла чистый носовой платок, налила стакан воды из графина и дала его мне:
   – Сядь и выпей!
   Я села рядом с ней на кровать, а она развернула большой носовой платок и стала осторожно вытирать слезы на моем лице.
   – Теперь рассказывай.
   В ту же минуту за дверью послышались шаги и голоса. Это были мама с папой и кто-то, кто плакал и стонал. Свея напряженно прислушалась. Внезапно в дверь постучали. Сначала слегка – ясно, что это мама. Затем показалось, будто кто-то с ревом бросился на дверь. Свея решительно встала.
   Но тут раздался мамин голос:
   – Милая Свея… простите, что мы вас беспокоим!
   Свея поспешила открыть дверь.
   Там были мама с папой, а между ними, пошатываясь, стояла Флора. Как только открылась дверь, она перестала за них держаться и упала в комнату прямо в объятия Свеи. Она рыдала и что-то невнятно бормотала; понять, что она говорит, было невозможно. Наконец Свее удалось усадить Флору на стул. Она села и впала в забытье, будто ничего не слышала и не видела. Мама объяснила шепотом:
   – Она только что пришла сюда с одним из своих дружков, оба пьяные. Его нам удалось выпроводить, а Флора с ним идти не захотела. Она сказала, что пришла сюда поговорить со Свеей. Не хочет объяснять, в чем дело, но ее знакомый утверждает, что несколько часов назад она пришла к нему домой и стала нести какой-то бред насчет смерти Эдвина. Но он-то знает, что Флора просто хочет получить добрую рюмочку в утешение. И, как вы видите, рюмку ей налили. Не знаю, что нам с ней делать.
   Мама беспомощно посмотрела на Флору, которая сидела, сжавшись в комок. Свея переводила пристальный взгляд с одного на другого, а затем посмотрела на меня. Хотя я и перестала плакать, но по-прежнему держала в руках большой носовой платок Свеи и терла им глаза.
   – Да, мама. Это так. Эдвин умер, – прошептала я. Мама разволновалась и молча кивнула в сторону Флоры.
   – Как ты можешь верить тому, что она говорит в таком состоянии?
   – Но я сама видела. Я пришла как раз от Флоры. Он умер.
   Мама заплакала и прислонилась к папе.
   Но Флора, по-видимому, поняла, что я сказала. Приподнявшись на стуле, она попыталась сосредоточить на мне взгляд.
   – Да. Они забрали у меня Эдвина. И других заберут. Я все время это говорила. И теперь пойду утоплюсь в озере, ничего другого не остается, теперь Флора утопится в Осете…
   Она говорила невнятно, но на удивление разумно. Было заметно, что она пытается собраться с мыслями. Наклонившись вперед, она раскачивалась туда-сюда на стуле и без конца твердила, что пойдет и бросится в Осет. Мы уже слышали это раньше, но теперь она добавила, что пришла сюда именно затем, чтобы пристроить малышей, Эйнара и Эдит. Она хочет, чтобы о них заботилась Свея. Она с ними больше не справляется, тем более что она решила утопиться. Свея сильнее и лучше нее. Может быть, она убережет малышей от всех тех напастей, что их поджидают.
   – От школ, санаториев и всякого такого… Флора выкинула вперед руку и взмахнула ею с такой силой, что чуть не упала со стула. Свея подхватила ее, и тогда Флора, обняв Свею за шею, вцепилась в нее и расплакалась.
   – Мои малыши были мне дороже всего на свете, – всхлипывала она, – а теперь я бросила их. Теперь они твои, Свея. Вот мое последнее слово. Благослови тебя Господь, Свея…
   Свея осторожно высвободилась из объятий Флоры и подвела ее к кровати, куда та тотчас рухнула.
   – Да будет тебе, Флора. Полежи-ка лучше здесь и проспись. Не стану я прямо так забирать у тебя детей, мы еще об этом потолкуем. А сейчас мне надо как можно быстрее попасть на Осет и посмотреть, что там нужно сделать, а с тобой, Флора, мы поговорим завтра.
   Флора ничего не ответила. Казалось, она уже спала, пытаясь нащупать руку Свеи. Заметив это, Свея взяла грязную руку Флоры и похлопала по ней. Затем накрыла Флору одеялом, достала из шкафа верхнюю одежду, прикрутила керосиновую лампу и вместе с нами вышла из комнаты.
   – Теперь мне надо идти, – сказала она и стала застегивать высокие ботинки. Пока папа ходил за извозчиком, я рассказала Свее и маме о случившемся, о том, как я оказалась у Осета и что увидела в избушке.
   Наклонившись вперед, Свея сидя застегивала ботинки. Она не проронила ни звука, но по ее щеке катилась слеза. Потом она встала, взяла носовой платок, который все еще был у меня, бесшумно высморкалась и принялась тереть нос, пока он не покраснел.
   – А Каролина сейчас там? – спросила она.
   – Да.
   – И она меня ждет?
   – Да.
   – Она и вправду так сказала?
   – Да, именно так и сказала.
   – Тогда я, пожалуй, поеду.
   – Я поеду со Свеей! – закричала я, но мама воспротивилась.
   Пришел папа и сказал, что едет извозчик. Он тоже не хотел, чтобы я шла со Свеей. Я слишком устала и должна лечь.
   – Я уже не ребенок! – запротестовала я.
   Свея серьезно посмотрела на меня. Она тоже считала, что я не ребенок, но ей хотелось поехать одной. Впереди ей предстояло немало тяжелых минут. А по дороге до Осета она подготовится к этим минутам, ей надо столько всего обдумать, что она должна побыть наедине с собой. Она умоляюще посмотрела на меня:
   – Ведь вы, Берта, на меня не обидитесь?
   – Нет, я понимаю, Свея. Я поступила бы точно так же.
   Послышался стук копыт, и у ворот остановилась коляска. На востоке стало светать, и защебетали первые птички. Когда мы вышли в сад проводить Свею до коляски, на нас повеяло свежим утренним ветерком.
   И тут сзади послышались шаги. Шатаясь, к нам шла Флора. Молча, с мертвенно-бледным лицом, она медленно добрела до цветущей яблони и прислонилась к ее стволу. Она тоже хочет пойти? Она передумала и боится, что Свея отнимет у нее детей? Свея остановилась и молча взглянула на нее.
   Флора медленно отошла от дерева, качаясь всем телом, и пристально посмотрела на Свею. Что она еще выдумает? Флора была похожа на зверя, готовящегося к прыжку. Мы не знали, на что она решится, и только стояли, окаменев и уставившись на нее.
   Она пошатнулась и схватилась за цветущую яблоневую ветвь. Внезапно посмотрела на нее, как в тумане, пригнула ее к носу, понюхала цветы и отломила веточку. Затем выпрямилась, шатаясь, сделала несколько шагов вперед и протянула веточку Свее. Задумавшись на секунду, сказала:
   – Эдвину. От матери…
   Свея кивнула и взяла цветущую веточку:
   – Я передам ему. Спасибо, Флора. А теперь иди спать.

   Я до сих пор не знаю, что в ту ночь происходило в избушке Флоры. Никто никогда об этом не рассказывал. Свея и Каролина явно хотели, чтобы это осталось между ними. Я их понимаю.
   Но, наверное, случилось нечто важное, поскольку Свея сделала то, что не удалось мне. Когда коляска вернулась утром при свете солнца, вместе со Свеей в ней сидели не только Эйнар и Эдит, но и Каролина. Так Каролина вернулась в наш дом.
   Интересно, что дома никто этому особенно не удивился. Все казалось вполне естественным. Объяснения и извинения были не нужны. Как будто она никуда и не уходила.
   Если между ней и папой и оставалось что-то недосказанное, никого это особо не беспокоило. Пусть разбираются сами. Спрашивать я не собиралась. Если Каролина захочет доверить мне что-то, пусть сделает это добровольно.
   Нам было не до того. Маленький Эдвин умер, и Свея взяла на себя заботу об Эйнаре и Эдит. Теперь всё вертелось вокруг малышей.
   Мы все думали, что, как только Флора протрезвеет, она возьмет свои слова обратно и опять предъявит права на детей, но этого не произошло.
   Определенно, смерть Эдвина потрясла ее. Когда на следующее утро она проснулась в комнате Свеи и узнала, что малыши у нас, она поспешила уйти. Они спали в комнате на чердаке, где обычно жила Ульсен. Свея ночевала с ними. Она спросила Флору, не хочет ли та подняться к детям, чтобы побыть с ними, когда они проснутся, но Флора решительно сказала «нет». Она настаивала на своих словах. Она больше не повторяла, что собирается бросаться в Осет, но если Свея хочет заботиться о детях, пусть заботится.
   Флора считала, что сделала все что могла. Ей пришлось растить так много детей в одиночку, что пусть теперь о них заботятся те, у кого их вовсе нет. Но если Свея не хочет их брать, она должна сказать об этот прямо сейчас, тогда Флора все устроит по-другому.
   Свея была немногословна, она едва верила тому, что слышала. Значит, малыши останутся с ней навсегда? Флора и впрямь так решила? Да, Флора решила именно так! И не стоит потом Свее приходить к ней и жаловаться, если малыши будут ей в тягость, пусть знает: что сделано, то сделано. Раз Свея взяла на себя такую обузу, пусть отвечает. Флора не намерена забирать их обратно. Уж будьте уверены!
   Свея улыбнулась. Неужели она откажется от нежданного счастья? И как только Флора могла такое подумать?
   – Да-да, пусть увидит, как это легко, – заключила Флора и поспешно ушла.
   С тех пор прачка не заходила к нам и появлялась только тогда, когда думала, что дети спят. Она не хотела с ними встречаться, словно стала бояться собственных детей. Она не хотела их видеть даже тогда, когда приходила пьяной. Может быть, Флора делала это и ради детей. Если она все равно не будет о них больше заботиться, им лучше не видеть ее.
   В основном она приходила обсудить похороны Эдвина. Мама предложила ей помощь, но она все хотела сделать сама. Она хочет сама оплакать свое мертвое дитя, решительно сказала она. Мы ее понимали.
   Но время шло, а ничего не делалось, и однажды поздно вечером она пришла к Свее пожаловаться на свою беду. Деньги, которые ей дали на похороны, кончились. Но она не виновата. Она много раз направлялась к столяру заказать гроб, но ее одолевала печаль, и ей приходилось идти в город и просить своих друзей помочь ей развеяться. А поскольку все они бедняки, деньги уходили, и ничего с этим не поделаешь. Но даже если бы она сберегла все до последнего эре, на этого хапугу-столяра денег все равно не хватило бы. А ей так хотелось заказать белый гробик. Пусть теперь этим занимается попечительский совет. Если, конечно, никто не вмешается и не поможет ей деньгами. Ведь если будет платить попечительский совет, не лежать маленькому Эдвину в белом гробике. Придется ему довольствоваться деревянным ящиком.
   Да, это большое горе, и она, конечно, получит всю необходимую помощь. Но нет большого смысла давать ей деньги в руки, да она и сама это понимает. «Хотя я не виновата в том, что деньги кончились, – заверяла Флора. – Все из меня так и тянут, как воронье. Себе я ни эре не оставила. Теперь у меня ничего нет».
   Она затравленно посмотрела на Свею. Самое плохое, что она не знает, как продержится на похоронах без утешительной рюмочки. На нее водка действует как лекарство, она пьет не для того, чтобы напиться, а чтобы прояснилось в голове.
   В конце концов Свея дала ей какую-то мелочь, и Флора поспешила удалиться. «Что поделаешь! – печально сказала Свея Каролине. – Ведь она, как-никак, дала жизнь этим малышам».
   В отношениях между Свеей и Каролиной произошли удивительные изменения. Кто бы мог подумать, что когда-то они жили как кошка с собакой? Теперь они стали лучшими друзьями.
   Каролина тотчас завоевала доверие малышей, но очень скоро сумела направить их любовь и доверие на Свею. «Со Свеей им будет лучше, чем со мной», – сказала она.
   И правда, Свея словно была создана для того, чтобы заботиться о маленьких детях. Вся она преобразилась. Подозрительность и дурное настроение как рукой сняло. Она сразу же помолодела лет на двадцать, стала легкой, веселой и смешливой. Малыши ей полностью доверились.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   Маленький Эдвин был одет в белую рубашку с кружевным воротничком. Подушка, на которой лежала его головка, тоже была обшита кружевами.
   Посреди первой комнаты на двух низких козлах стоял белый гробик. Вокруг – медные ведра с охапками только что распустившихся купырей, белых цветов, которые тоже напоминали кружева. Все казалось светлым и воздушным.
   Эту рубашку когда-то давно бабушка сшила для Яльмара, нашего умершего братика. Он получил ее в подарок на день рождения, но, как рассказывала мама, надевали ее на него всего раза два.
   Я уже давно не думала о Яльмаре, но, стоя у гроба Эдвина, вспомнила, что у меня был брат, о котором я почти ничего не знаю. Знаю только, что он умер. Самое удивительное, что до этого он не болел. Яльмар просто перестал жить, потому что, как говорили, в нем угас огонек жизни. Он был чересчур спокойным, никогда ничему не противился, у него не было собственной воли.
   Эдвин тоже был спокойным, но волей он обладал и много раз показывал это по-своему, кротко и смиренно, особенно когда мы пытались забрать его у Флоры. Может быть, если бы нам удалось сделать это тогда, он бы не умер? Может быть, нам следовало проявить большую настойчивость? Нет. Я не должна так думать. Никто не может знать. Маленький Эдвин хотел быть со своей матерью.
   Я посмотрела на него. В его маленьком личике была какая-то решимость, о которой я не задумывалась, пока он был жив. На фоне кружевного воротничка она проступила особенно явственно. В гробу лежала маленькая личность.
   На самом деле рубашка была ему мала, ее застегнули не на все пуговицы, но это было не видно. Рукава тоже были коротки, но Свея удлинила их кружевами.
   Они с Каролиной помогли Флоре прибрать в избушке. Сначала прощание думали устроить у нас, но Свея поняла, что Флоре хотелось, чтобы все прошло в ее маленьком домике. Поэтому Свея и Каролина помогли ей навести порядок, но взяли с нее слово, что она возьмет себя в руки и примет участие в работе. Флора обещала. Она клялась и божилась, что до окончания похорон не будет брать в рот ни капли. И свое обещание сдержала.
   И даже сама выставила своих дружков, которые пришли на похороны, явно приняв заранее слишком много «утешительного». Правда, выставила их не дальше рощи, но все же! Для Флоры это было поступком, и она долго смотрела им вслед, пока они тащились в рощу со своими бутылками, где собирались ждать ее возвращения с кладбища. Тогда, пожалуй, будет самое время принять немножко «утешительного», сказала она маме.
   Флора надела черное платье, которое когда-то носила Свея. Свея так располнела, что оно стало ей узко в талии. А вообще платье было вполне приличным, и когда его подшили, оно прекрасно подошло Флоре. Было видно, что в этом черном платье она чувствует себя дамой. Достоинства Флоре было не занимать. Это ощущалось и по ее дружкам, которые относились к ней с уважением. Все делалось только так, как скажет она.
   Таким образом, день похорон маленького Эдвина стал для Флоры единственным торжественным днем за всю ее убогую жизнь, как сказала она потом. Она всегда будет помнить этот день.
   Пришли все ее дети, взрослые братья и сестры Эдвина. Некоторые из них видели своего брата впервые уже в гробу. Они рассматривали его со всех сторон и, шепчась, обсуждали, на кого он похож, как обычно делают взрослые, когда впервые видят маленького ребенка. Казалось, они почти забыли, что он мертвый.
   В конце концов в избушке Флоры собралось слишком много народу.
   Окна в обеих комнатах все время были открыты. Чтобы не было мух, устроили сквозняк, и белые занавески на окнах слегка колыхались. Хотя нас было так много, в избушке было почти прохладно. Дуновение ветра разносило запах березовых листьев в печи и купырей в медных ведрах.
   Все собрались, чтобы попрощаться с маленьким Эдвином, пока гроб не закрыли крышкой. Крышку прислонили к стене в каморке. Надя прошла в каморку и долго стояла и смотрела на крышку, пока не пришла Каролина и, взяв ее за руку, не увела оттуда. После этого Надя не отходила от Каролины. Стало очень тихо.
   Теперь все стояли вдоль стен. Затем мы начали медленно обходить гроб, приближаясь один за другим к маленькому Эдвину, на секунду останавливались и отходили. Все были в черном и напоминали темные привидения, склонявшиеся над маленьким ребенком в белых кружевах.
   Стояла странная тишина, полная приглушенных звуков. Женщины всхлипывали, мужчины откашливались, пол похрустывал под ногами, и скрипели чьи-то ботинки. У кого-то урчало в животе, и окно дребезжало на крючке. Каждый звук был мучительно отчетливым. Я была рада, что маленький Эдвин не мог нас видеть и слышать. Мы бы напугали его до смерти.
   От маленького личика исходил такой же белый свет, что и от подушки, на которой лежал Эдвин. В руках он держал последние подснежники из рощи, принесенные Флорой.
   Вот Свея подошла к нему с Эдит и Эйнаром. Им разрешили положить в гроб маленькие букетики незабудок, которые они сорвали у реки. Когда все обошли гроб и шепотом попрощались с маленьким Эдвином, из каморки принесли крышку. Гроб уже собрались закрыть, как раздалось жужжание, и на носик Эдвина попыталась сесть муха. Но тут подбежал Эйнар и отогнал ее. А чтобы ее тоже не похоронили, стал кричать: «Улетай, гадкая муха, улетай!»
   Пора было заколачивать гроб, но в доме не оказалось молотка. Однако у Флоры нашелся камень, которым она пользовалась при починке разных вещей. Он пригодился и сейчас. Флора сама помогала, показывая, как она обычно им орудует.
   Когда принесли крышку, Флора заплакала. Но поиски молотка немного отвлекли ее. Она пристыжено извинялась, что не удалось достать молоток: «Столько было хлопот, вы уж простите».
   На мгновение заколачивание гроба превратилось в обычные столярные работы. Камень соскальзывал, а гвозди гнулись. Но наконец крышку как следует приладили к гробу. Двое мужчин подняли его и вынесли из дверей. Один за другим все гуськом вышли на солнце.
   Уже за порогом я обернулась и заглянула в избушку. Много раз и летом, и зимой я приходила сюда, стучала в дверь и переступала порог. Приду ли я сюда когда-нибудь еще? Что будет с Флорой?
   Свея прижимала Эйнара и Эдит к себе так, как будто они всегда были ее детьми, а не Флоры.
   Появились Надя с Каролиной. Они забрали из избушки все купыри и, держа в руках охапки цветов, подошли к подводе и обложили цветами гроб. Когда маленького Эдвина везли на кладбище, он словно утопал в облаках из белых цветов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

   Свея собралась от нас уезжать. Она плакала. Решение далось ей нелегко. Мама совершенно растерялась.
   – Но, дорогая Свея, неужели вы собираетесь нас покинуть?
   Да. Ради малышей. Она всегда хотела иметь своих детей. Теперь ее молитвы услышаны, и в ее жизни появились два малыша – Эдит и Эйнар.
   – Хозяйка знает, как я была привязана к маленькому Эдвину. Откровенно говоря, я хотела заботиться о нем, но не суждено было. Я поступила опрометчиво, в чем раскаиваюсь. Но теперь другое дело. Теперь меня попросила Флора! Разве я могла отказаться? Ведь всю свою жизнь именно об этом и мечтала!
   Нет. Мама не то имела в виду. Конечно, Свея возьмет детей. Но зачем ей из-за этого переезжать? Если она считает, что им на чердаке будет слишком тесно и неудобно, наверняка можно придумать что-то другое. Свея поменялась комнатой с Каролиной и теперь жила с малышами в комнате на чердаке. Если ей надо, она может пользоваться и другой комнатой на чердаке.
   Но мама понимала, что рано или поздно на чердаке им может стать неудобно, и принялась размышлять:
   – А прачечная, Свея! У нас же есть прачечная! – Она имела в виду большой и прочный бревенчатый сарай, который папа несколько раз собирался переделать под жилье. Мама с ним поговорит. – Вы только представьте, какой это будет прекрасный домик для вас и детей! К тому же сад у нас большой, и вы получите небольшой участок, где сможете выращивать овощи и цветы. И дети весь день будут играть на воздухе.
   Мама расписала все это Свее. Так хорошо им вряд ли где-нибудь будет! К тому же домик очень удачно расположен. Как раз на достаточном расстоянии от нашего дома. Никто никому мешать не будет.
   – И вы останетесь со мной!
   Мы, конечно, наймем другую экономку для всей тяжелой работы. А Свея будет делать только то, что сама захочет и успеет. Все целиком будет зависеть от нее самой.
   – Я буду рада уже тому, что вы будете рядом.
   Бедная мама. Она открыто показала свою зависимость от Свеи. Всхлипывая, Свея в конце концов упала в ее объятия. Она не хочет бросать хозяйку, и им наверняка будет славно в прачечной, если ее приведут в порядок. Это предложение очень привлекает Свею. Но если бы она думала только о себе, она бы знала, чего ей больше всего хочется. Но теперь речь идет о детях. А для них самое лучшее – как можно быстрее уехать из города.
   – И не потому, что я боюсь, что Флора захочет забрать их. Она поняла, что не справится с ними. Но она будет прибегать сюда. Как только у нее кончатся деньги и она почувствует себя брошенной, она придет сюда. Так она делала всегда. А теперь у нее появился для этого лишний повод. Пока она боится малышей, но это пройдет. Ей нельзя доверять. Никто не знает, что ей взбредет в голову.
   Свее удалось приручить и успокоить малышей. Она не хочет, чтобы сюда прибегала подвыпившая Флора и начинала плести всякую чушь, как делает всегда, когда напьется. Это может все разрушить, и малыши опять станут несчастными. Ведь Флора их мать, и есть чувствительные струны, на которых она может играть.
   Нет, малышей надо уберечь любой ценой. Им уже и так немало досталось. Но они еще маленькие и неиспорченные, они еще смогут все забыть и начать новую, более счастливую жизнь. Свея на это надеется. И ради них необходимо уехать. Как бы это ни было печально.
   – Если бы вы, хозяйка, поразмыслили, то поступили бы точно так же. Если бы речь шла о ваших детях, хозяйка…
   Да. Мама понимает. Что тут скажешь?
   – Но, Свея, куда же вы отправитесь?
   Уже решено. У Свеи есть родственники в деревне. Да и сама она не совсем нищая, кое-что отложила. Хватит, чтобы привести в порядок приличный дом. Затем она, конечно, будет работать. Она ведь из крестьян, и в деревне для нее найдутся и изба, и работа. За будущее она не волнуется. Теперь ей есть ради чего жить. «До чего же мне повезло! – сказала она. – И малышам тоже». Она казалась счастливой и уверенной в себе. Не радоваться вместе с ней было просто невозможно.
   Я думаю, ее уверенность передалась и маме. Во всяком случае, она тут же перестала жаловаться на то, что Свея нас покинет. «Ей и в самом деле лучше посвятить себя двум маленьким детям, чем служить в семье, – задумчиво сказала мама. – Свея теперь будет принадлежать себе, и я не буду ей мешать».
   Мама желала ей добра. Им трудно оторваться друг от друга, но они обе утешали себя тем, что будут писать письма и навещать друг друга.
   Теперь возникла большая проблема – найти Свее замену. Как всегда, это взяла на себя бабушка. Но найти экономку не так легко, как горничную. Придется бабушке подобрать несколько кандидаток. Из них Свея обещала маме выбрать свою преемницу. Как всегда, мама больше доверяла Свее, чем самой себе.
   Но тут неожиданно запротестовала Каролина. Не понимаю, что на нее нашло. Она активно воспротивилась тому, чтобы Свея взяла на себя ответственность за выбор новой экономки. Каролина считала, что это сугубо мамино дело. У Свеи и без того полно забот. А если с новой экономкой будет что-то не так, виновата в этом будет Свея? Нет, Каролина в жизни ничего глупее не слышала.
   Свею ее мнение не интересовало, она вообще не слушала ее, и в какой-то момент показалось, что они опять поссорятся.
   Каролина обвиняла Свею во властолюбии, что берет это на себя только для того, чтобы до последнего всем распоряжаться и все решать, только поэтому.
   Я заволновалась. Ведь Свея и Каролина так сдружились! Неужели новая стычка! И, не дай Бог, они расстанутся врагами.
   Меня только удивило, что Свея сохраняла спокойствие. Раньше она бы уже давно вышла из себя. А теперь все воспринимала гораздо спокойнее, но я знала, что ее терпение имеет предел. А Каролина не сдавалась.
   В конце концов я решила, что дело зашло слишком далеко, и попросила Каролину не совать свой нос в чужие дела.
   – Свея делает это, чтобы помочь маме. Ты что, не понимаешь?
   Конечно, она понимает. Но как раз против этого и протестует. Она посмотрела на меня, и у нее опять как-то неприятно приподнялась бровь.
   – Я считаю, что твоя мама принижает себя, – сказала она. – Ты не замечаешь, как она использует свою слабость, чтобы удержать при себе Свею? Она постоянно строит из себя эдакое трогательное существо.
   Я страшно разозлилась.
   – Что такое ты несешь? Ты что, решила, что можешь говорить что угодно, да?
   – Тогда не спрашивай! Если не хочешь получить ответ, молчи!
   До чего же она упряма, а ее надменный смех привел меня в бешенство. Я думала, что после нашего разговора под дождем она перестанет придираться к моей семье. Тогда мне казалось, что она все поняла, но я, видно, поторопилась с выводами. Сейчас она была такая же, как прежде. Но ничего у нее не выйдет. Я решила оставить эту тему и говорить только о деле.
   – Может быть, Свея была права, – сказала я, – когда думала, что ты не захочешь иметь конкурентов и пожелаешь остаться здесь единственной хозяйкой. В таком случае, пожалуй, лучше сказать это прямо, вместо того чтобы ссориться со Свеей. Наверное, она не будет против, чтобы ты стала экономкой, раз она все равно уходит. Это было бы лучше всего. С твоими способностями ты прекрасно со всем справишься.
   Она с недоумением посмотрела на меня:
   – О чем ты говоришь? Я тоже не собираюсь здесь оставаться!
   Тут я так разозлилась, что едва не захлебнулась от злости! Вид у нее был такой, словно мысль о том, что она останется у нас, была абсолютным безумием! Как будто только такая идиотка, как я, могла в это поверить!
   Ну уж нет, она уедет как можно скорее. К нам она вернулась только ради малышей. Она думала, что я это понимаю. В ту печальную ночь, когда умер Эдвин, они так льнули к ней, что оставить их было невозможно. Поэтому она пошла за Свеей.
   Она все время хотела незаметно направить их чувства на Свею. Ей это удалось, и тем самым ее миссия здесь выполнена.
   Возможно, она ненадолго задержится, чтобы помочь нам, пока все не наладится после отъезда Свеи. Ее просила об этом Свея. Она понимает, что одновременно с двумя новыми слугами в доме будет нелегко, и поэтому не уедет, пока новая экономка не освоится. До тех пор она может подождать, но не дольше.
   Не знаю, какая муха меня укусила, но я безумно рассердилась на Каролину. Получалось, будто она всем здесь распоряжается! Именно она сделала так, чтобы Свее наконец достались ее желанные дети! Она отговаривала Свею помочь нам найти новую экономку! Она из милости обещает Свее продержаться, пока у нас все как-нибудь не образуется!
   Всюду она, эта Каролина, всем распоряжается и все устраивает. Никому другому и слова сказать нельзя. Эта самоуверенная и самовлюбленная девчонка учит нас жить. Я была так возмущена, что с трудом выговаривала слова.
   – Ты жаждешь власти! – прошипела я. – Теперь я это вижу! А с такими людьми я дело иметь не хочу. Те, кто использует других для того, чтобы испытать свою власть, для меня страшнее чумы!
   Я выбежала из комнаты. Глаза у меня были на мокром месте, а Каролина не должна видеть меня плачущей.
   Я чувствовала себя кругом обманутой. Каролина злоупотребляет своей волей. Ей доставляет наслаждение заманивать людей одного за другим в свои сети. Теперь попалась Свея. Какой триумф! Свея, которая слыла таким трудным человеком! Которую все немного побаивались! Каролине и ее удалось укротить.
   Все мы были у ее ног. Роланд готов был перед ней распластаться. Надя обожествляла ее. Я позволила себе поддаться ее обаянию.
   По какой-то причине она еще не распространила свои чары на маму. Наверное, пока мама находилась под влиянием Свеи, это было безнадежно. Но потом, когда Свеи не будет рядом, неизвестно, что может случиться.
   Интриганка! А может быть, именно поэтому она и отговаривала Свею помочь маме найти новую экономку? Чтобы оторвать их друг от друга? Это называется «разделяй и властвуй»!
   А что же папа? Этот вопрос оставался открытым. Она не добивалась его расположения. После ее возвращения они избегали друг друга. Здесь было что-то невыясненное, о чем мы, все остальные, не знали. Каролина собиралась было доверить мне эту тайну, но передумала, и, наверное, к лучшему. Меня это больше не интересует. Как знать, может быть, папа был единственным среди нас, кто устоял перед ее обаянием? А такие люди лишали ее уверенности. Она начинала относиться к ним с подозрением. Вместе с тем презирала тех, кто перед ней таял.
   Как же она сможет завести настоящих друзей?
   Нет, я чувствовала себя обманутой. А с ней, с этой самовлюбленной девчонкой, все было кончено.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

   – Жаль, что у тебя такое дурное настроение именно сейчас, когда приезжает Лувиса, – посетовала мама.
   Лувиса была новой экономкой, которую мама и Свея выбрали среди многих претенденток. Она приезжает сегодня, и мама, естественно, боится, что я произведу на нее неблагоприятное впечатление.
   – А я и не знала, что у меня дурное настроение.
   – Ну да, ты уже несколько дней дуешься. Не понимаю, чем мы тебе досадили?
   – Досадили?
   – Не понимаю, что с тобой происходит. Ходишь с обиженным видом и не отвечаешь, когда к тебе обращаются. Это из-за конфирмации [6 - Конфирмация – у католиков и протестантов (в разных формах) обряд приема в церковную общину детей, достигших определенного возраста.]?
   Нет, я почти о ней забыла, но маме об этом не сказала, пусть думает, что из-за этого.
   Дело в том, что летом у Роланда будет конфирмация. И июль он проведет у папиного родственника, деревенского священника. Это было решено давно. Но теперь они неожиданно сказали, что я тоже поеду в деревню и тоже пройду конфирмацию. Между Роландом и мной разница только год, и лучше сделать это в одно время. К тому же мы будем вместе, и нам будет веселее.
   Мама горячо поддерживала эту идею, а я была решительно против. Это все равно, что поступать в новую школу. А я хотела летом отдохнуть. Думаю, папа меня понимал, но мама настаивала. Она считала, что это разумно, тем более что папа никак не может решить, как мы проведем лето. А так по крайней мере хоть мы двое устроены на целый месяц.
   Но я об этом и слышать не хотела. И мама подумала, что я не в духе именно поэтому. Ну и пусть! Она не должна легкомысленно принимать решения за меня.
   – Не хочу сейчас конфирмоваться, мама! – заявила я. – Ты же не станешь меня заставлять?
   Мама вздохнула и сказала, что я должна попытаться не показывать свое плохое настроение, хотя бы когда приедет Лувиса.
   Я обещала. Но причина моего плохого настроения заключалась в Каролине. На душе у меня было мерзко: внезапно мне показалось, что она мне совершенно безразлична. Вот уж никогда не думала, что могу быть такой жесткой. Я видела, как она ходит по дому, но меня не беспокоило, что это она. Я вообще больше на нее не реагировала.
   Обычно мне было сложно находиться под одной крышей с человеком, в котором я так разочаровалась, но сейчас мне было все равно. Меня тревожила моя собственная холодность, непривычная для меня самой. Как ужасно вдруг стать равнодушным к тому, кого так любила.
   Конечно, иногда, когда я видела ее в саду вместе с Надей и малышами, у меня щемило сердце. Как прекрасно она с ними играла! Как спокойно и внимательно! Это напоминало мне ту ночь в избушке Флоры, когда умер Эдвин. С какой нежностью она отнеслась тогда к Эйнару и Эдит! Как ловко увела их от умершего братика к лунному свету и подснежникам. Как превратила то, что могло стать кошмаром, в красивое воспоминание, оставив им при этом их печаль.
   Таких воспоминаний о Каролине у меня было много, и они мучили меня, поскольку не соответствовали другому ее образу. Образу независимой, расчетливой и властолюбивой девушки. Действительно ли в ней уживались два человека?
   Не знаю, заметила ли она, что мои чувства к ней переменились. Во всяком случае, виду она не подавала. Мы не разговаривали с тех пор, как несколько дней назад со мной случился приступ ярости. Она делала вид, что ничего не произошло. Была, как обычно, приветлива, я отвечала ей тем же, мы даже могли улыбнуться друг другу, но между нами возникла стена, и никто из нас не делал ничего, чтобы ее разрушить.

   Лувиса оказалась круглым и веселым маленьким существом, которое тотчас завоевало наши сердца. Сразу чувствовалось, что с ней будет легко найти общий язык. Что бы она ни делала, от нее веяло уютом. От одного ее вида улучшалось настроение.
   Свея, конечно, радовалась, что подобрала подходящего человека. Больше ей не надо беспокоиться о том, что она передает хозяйство в чужие руки. Помимо приятных манер Лувиса отличалась опрятностью и добросовестностью. У Свеи имелись все основания быть довольной своим выбором.
   Самое забавное, что во многих отношениях Лувиса была прямой противоположностью Свеи. Она была мягкой и простой в общении. В ней совсем не было упрямства. Ведь Свея временами бывала ужасно нетерпимой и непримиримой.
   Лувиса же, казалось, напротив, верит, что весь мир хорош, и исходит из того, что все желают друг другу добра. Свея так не считала. Даже любовь к малышам не смогла ее переделать. В глубине души она оставалась прежней, так до конца и не избавившись от своего скепсиса.
   Поэтому могло показаться странным, что себе в преемницы Свея выбрала именно Лувису. Вместо кого-нибудь вроде себя.
   Свея осталась на несколько дней, чтобы ввести Лувису в курс дела. Я думала, что теперь Каролина уйдет, но она медлила.
   Занятия в школе закончились, и Наде не терпелось поехать в деревню. Но мама и папа никак не могли договориться о планах на лето и без конца их обсуждали.
   Мы с Роландом не особенно стремились в деревню – летом в городе у нас было немало занятий. Больше всего нам хотелось поехать к бабушке, но это могло произойти только в августе, после конфирмации.
   Мама обещала предоставить папе кабинет, где бы ему не мешали и где бы он мог целое лето сидеть и писать. Но папа сомневался, что так получится. Он хотел работать в городе и лишь время от времени приезжать в деревню, чтобы отдохнуть.
   Но мама, в свою очередь, не верила в этот отдых. Папа всегда будет считать, что на это у него нет времени. В результате застрянет в городе, и если понадобится с ним повидаться, ей придется самой ехать в город.
   А как с Лувисой и Каролиной? Что будет с ними? Папа считал, что им надо быть там, где они больше всего нужны, то есть в деревне.
   Но мама, конечно, не могла оставить папу без всякой помощи. Половину лета Лувиса проведет в деревне, а Каролина – в городе. Затем они поменяются.
   Мама спросила их, что они думают об этом предложении. Могли бы они пойти на это?
   – По-моему, это самое разумное, – сказала мама.
   Да, Лувиса считала, что это отлично. Она с удовольствием поедет в деревню. Она кивнула и восторженно улыбнулась:
   – А что думает Каролина?
   Я знала, что Каролина собирается уходить, и мне было интересно, что она ответит. Теперь-то она должна воспользоваться моментом и сообщить о своем уходе! Чтобы мама не рассчитывала на нее, а могла бы найти новую горничную. Но она только ответила с невозмутимым видом:
   – Да, это вполне разумно.
   Другого ответа Каролина и не могла дать. Она не ответила на главный вопрос: согласна ли провести половину лета в деревне, а половину – в городе. Только сказала, что решение разумное, но совершенно ничего не обещала.
   Но все же Каролина должна была понять, что мама восприняла ее ответ как утвердительный. Но ее это не беспокоило. Если мы невнимательно ее слушали, пенять придется на самих себя. Я прекрасно понимала ход ее мыслей, и мне он не нравился. Я сочла это нечестным и с презрением посмотрела на нее. Она мельком взглянула в ответ, а потом стала смотреть мимо меня. Какие же у нее иногда бывали холодные глаза! Раньше я этого не замечала.

   Ночью, в половине третьего, дверь моей комнаты внезапно распахнулась; я жутко испугалась. На пороге стояла Каролина с горящей свечой.
   – Я хочу с тобой поговорить!
   Она поставила свечку на комод, а я села в постели. Спросонья голова у меня шла кругом. Сама она, очевидно, еще не ложилась. Она была полностью одета. Встав посредине комнаты, она заговорила. Я слушала ее со все большим смущением. Как будто слушала саму себя. Самое невероятное, что она обвиняла меня почти в том же, в чем я сама в глубине души обвиняла ее. В жажде власти. Бесцеремонности. Высокомерии. Самолюбии. Самовлюбленности. Фальши. Бесчувственности. И так далее.
   Она также утверждала, что несколько раз пыталась заговорить со мной, но я этого не замечала. Так я была занята собой. Я вообще не замечаю того, что происходит вокруг меня. Правда, если дело касается моего «святого семейства», тут я открываю глаза. А так живу как во сне.
   Разве она не ясно дала мне понять, что должна сказать мне нечто чрезвычайно важное? Но что ей ужасно трудно выдавить это из себя? Почему же я тогда ей не помогла? Она с упреком посмотрела на меня. Но ее речь так меня поразила, что я не находила слов! Разве я не пыталась ей помочь?
   Кто внезапно передумал? Кто наотрез отказался говорить, хотя я умоляла ее об этом? Кто в конце концов попросил меня убраться?
   Да, она согласна, так оно и было. Она точно знает, что сказала тогда. Но это только для того, чтобы вернуть себе уверенность! Неужели я этого не поняла? Чтобы осмелиться высказать то, что лежало у нее на сердце, ей нужна была абсолютная уверенность в том, что вещи, важные для нее, важны и для меня. А этой уверенности она не почувствовала. Поэтому она передумала. И была этому рада!
   Неожиданно до нее дошло, что я проявила только обычное примитивное любопытство. Так оно и оказалось. Поняв, что мое любопытство не будет удовлетворено, я потеряла к ней интерес. А в последнее время я вообще едва ее замечаю.
   Я действительно указала ей ее место в этом доме. Мне удалось это гораздо лучше, чем Свее.
   Когда Каролина намекнула, что не может оставаться у нас целую вечность и что у нее могут быть несколько другие планы, я разозлилась, как фурия, и осыпала ее бранью. Словно она крепостная и не имеет права распоряжаться собой!
   Я делала вид, что она мне небезразлична. Но теперь она поняла, что это сплошная болтовня. Последнее время я относилась к ней с подчеркнутой холодностью. Какая удача, что я вовремя раскрыла себя и она не пошла ни на какие откровения.
   – Единственное, за что я тебе благодарна, – с горечью заключила она, – это за то, что ты вовремя разоблачила себя!
   А в целом она чувствовала себя совершенно обманутой.
   Она взяла свечу и собралась было идти, но остановилась на пороге и печально произнесла:
   – Что я должна теперь о тебе думать?
   Она подняла свечу и направила на меня свет. Я посмотрела на нее и подумала то же самое.
   Что я должна о ней думать?
   Она сказала мне то, что хотела сказать ей я. Я думала о ней почти то же самое.
   Раньше я была уверена в том, что правда на моей стороне. А теперь я уже и не знала. Я считала, что это я пытаюсь с ней сблизиться, а она избегает меня. Она же утверждает, что все наоборот. Кто из нас прав? Может быть, обе? Мы просто-напросто не нашли пути друг к другу. Слишком разными были у нас отправные точки.
   Она сказала, что я дала ей понять, где ее место. Я же считала, что это она постоянно указывает мне на мое постыдное в ее глазах происхождение.
   Сколько раз она его задевала? Я же, насколько знаю, никогда не затрагивала ее происхождения. Но говорить об этом было бессмысленно, она только ответит, что мое настоящее отношение к ней проявляется в моих словах и поступках.
   Я вздохнула. Положение казалось безнадежным. Что мне ответить? Я могла только сказать как есть:
   – Не знаю, что и сказать …
   Она помахала свечой:
   – Нет-нет, не надо. Не утруждай себя! Это ни к чему. Я забыла, что твое воспитание запрещает тебе проявлять нормальные чувства. Да, не дай Бог родиться в такой семейке!
   Ну вот опять! Зачем она это говорит? Ясно, что это была заключительная реплика, она задула свечу и направилась к двери.
   На улице начало светать. Я встала с постели и подошла к окну. Небо было ясным и румяным. Будет хороший день.
   Я заметила, что Каролина замешкалась у двери.
   Птицы проснулись и защебетали изо всех сил. Я распахнула окно, и в комнату ворвался прохладный утренний воздух. Запахло цветами и летом.
   Каролина не уходила. Я слышала, как она пошевелилась.
   – Почему ты молчишь? – В ее голосе звучал вызов.
   – А что я должна сказать?
   – Не притворяйся! Скажи все как есть! Я закрыла окно и повернулась к ней.
   – Ты не можешь пояснить, что у тебя на уме?
   – И не пытайся узнать! Я-то знаю, что у тебя на уме!
   – Тогда скажи, что! Ее всю трясло.
   – Да, я знаю… Ты не можешь понять, почему я не ухожу, раз считаю твою семью такой ужасной? Почему не убираюсь вон? – Она засмеялась. – Видишь, я читаю твои мысли. Я тебя насквозь вижу. Но ты не осмеливаешься задать этот вопрос, поскольку боишься моего ответа.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ой-ой, как ты испугалась! Но тебе не надо беспокоиться. Я не скажу тебе, почему не хотела бы родиться в твоей семье. Бедняжка, ты бы этого никогда не пережила… Теперь мне это ясно! – Она открыла дверь и прошептала: – Извини, что потревожила… Спокойной ночи, маленькая Спящая Красавица.
   На следующее утро она пошла к маме и отказалась от места.
   В тот же день уехала Свея.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

   Мы немного волновались, как пройдет прощание мамы со Свеей. Помня, какая драма разыгрывалась каждый раз, когда Свея уезжала к родственникам в деревню на Рождество или Пасху, мы опасались худшего.
   Теперь положение было гораздо серьезнее, и Свея наверняка выжмет из этого все, что можно.
   Но мы заблуждались.
   Свея одумалась. Устраивать сцены было больше не в ее интересах. Это не нужно малышам, которые и так видели достаточно слез. В первую очередь она должна помнить о них.
   Нас всех это очень обрадовало.
   К тому же Свея фактически обзаводилась семьей, и с этим было очень много хлопот. У нее никогда раньше не было своего дома. Поэтому, пока она еще в городе, ей надо было позаботиться о приобретении очень многих вещей.
   С большой радостью мы принялись помогать Свее. Всем хотелось внести свою лепту.
   Мама с папой подарили ей целый сервиз, а мы бегали по магазинам и покупали разные мелочи для дома. Я нашла медную воронку, которую Свея особенно оценила за красоту и прочность. Роланд подарил ей кофемолку, а Надя – вазочку для конфет. На уроках труда Роланд сделал кое-что из дерева, в частности разделочную доску, которую отдал Свее.
   В субботу в городе проводился аукцион, и Каролина со Свеей много чего накупили там задешево. Ведра и лохани разных размеров, метлы и лопаты. И кое-что из мебели. Особенно Свея гордилась умывальником с фарфоровой раковиной. И, конечно, мыльницей, ночным горшком и набором полотенец.
   Домой они приехали с целым возом вещей. Каролина проявила природную сметливость, и Свея пришла в восхищение от ее деловых качеств. Без нее она бы не справилась.
   Кстати, покупки с аукциона привез Густав. Его дядя владел фирмой по перевозке, и Густав у него иногда работал. Он обещал перевезти пожитки Свеи по сходной цене.
   На чердаке у нас была масса вещей, которыми мы больше не пользовались и которые лежали там без дела. Мама стала разбирать эти вещи, и оказалось, что она смогла подобрать Свее немало домашней утвари.
   Мы с Надей помогали разбираться на чердаке. Малыши бегали тут же среди вещей и ликовали. Как весело! За долгие годы там скопилось много старых игрушек. Но особенный восторг вызвали у них пустые катушки, оставшиеся от Ульсен. И старые папины коробки из-под сигар, которые так приятно пахли. Из этих коробок и катушек Каролина помогла им затем соорудить замок.
   А Свею больше всего обрадовали две детские железные кроватки с латунными шишечками. В детстве мы с Роландом спали в этих кроватках. В то время Свея уже работала у нас и много раз подтыкала нам одеяла. Теперь в них будут спать Эдит и Эйнар.
   Свея была рада и растрогана. Она и представить себе не могла, что получит так много. «Больше и на свадьбу не дарят!» – с довольным видом приговаривала она.
   Малыши были вне себя от радости. Каждый из них получил по картонной коробке, куда они складывали свое имущество. Для них не имело значения, что туда класть, интересен был сам процесс.
   Они видели, как Свея наполняет один ящик за другим. Все это потом вынесут и погрузят на большую подводу. А потом на этой подводе они поедут по длинным петляющим дорогам мимо лесов, озер и цветущих лугов, пока не приедут в свой собственный дом. Там они распакуют свои вещи, приберут в доме и будут жить-поживать. И будет им хорошо и радостно.
   Свея подробно описывала их будущее счастье, и малыши слушали ее с сияющими глазами.
   А когда все это будет?
   Как только они упакуют все вещи. Вот тогда и будет! Когда приедет лошадь с подводой!
   Они только два раза ездили на подводе, и это было самым замечательным в их жизни.
   Первый раз за ними приехала Свея и увезла их из избушки Флоры. Второй раз – на похоронах Эдвина.
   А теперь они опять поедут! Дальше! Когда все будет упаковано. Ой, как они спешили наполнить свои коробки!
   Вечером накануне отъезда Свеи неожиданно явилась Флора. Малыши уже спали. Флора знала об отъезде от самой Свеи. Она понимала, что должна все рассказать Флоре, нехорошо было бы просто взять и исчезнуть.
   Завидев Флору из окна кухни, Свея от волнения вся залилась краской.
   В черном платье, которое Свея дала ей на похороны, Флора твердым шагом шла по саду.
   Свея была уверена, что она передумала и пришла в последнюю минуту, чтобы забрать своих детей. Поэтому, еще не открывая дверь, она бросилась к маме:
   – Помогите мне, хозяйка! Что делать, ума не приложу. Это Флора. Она пришла забрать малышей, как пить дать!
   – Нет! Этого не будет!
   Мама встала и пошла со Свеей на кухню. Мы с Роландом пошли за ними. Все очень волновались. Ради малышей не должно быть неприятностей. Они так радовались переезду. Им нельзя разочаровываться. Надо было успокоить Флору.
   Но это вовсе и не потребовалось. Зря мы ей не доверяли. Она пришла только для того, чтобы внести свою лепту в новый дом. Она вымылась, принарядилась и была трезвой как стеклышко. Словно благородная дама пришла с визитом.
   Убедившись в этом, Свея поставила кофейник, пригласила Флору сесть и подала булочки и торт. Флора села за стол. Она принесла два подарка, завернутых в шелковую бумагу. Предупредив, что развертывать надо очень осторожно, она внимательно следила за тем, как Свея развернула сначала один сверток, а затем другой.
   В одном из них была кофейная чашка без блюдечка. Я узнала ее. Она стояла на комоде в избушке Флоры. Тогда она была грязная и сальная, а теперь вымытая до блеска, даже пахла духами. Флора сказала, что вымыла ее хорошим мылом.
   Это вам не какая-нибудь чашка на каждый день, а украшение. Пить из нее нельзя. Флора получила ее от одной семьи в городе, где она стирала. Блюдечко от нее разбилось, и поэтому ее подарили Флоре. Чашка абсолютно целая. От нее не откололось ни кусочка. Она повертела чашку в руке и показала, какая она целая и красивая. «Правда, красивая?»
   Да, конечно, красивая! Это была очень маленькая чашечка в форме колокольчика. Вся разрисованная розовыми кувшинками с почками и листьями, плавающими по голубым волнам. По краям чашечки шла кайма из золотых раковин. Ручка тоже была позолоченной.
   Другой подарок представлял собой кофейное блюдечко без чашки. Я тоже видела это блюдечко на окне в избушке Флоры. С ним было то же самое. Его можно было использовать только как украшение. Это очень хорошее блюдечко, которое Флора получила от той же семьи. Здесь разбилась чашечка, а блюдечко осталось почти совсем целым. Только по краю откололся маленький кусочек, но и то с внутренней стороны, и это не было видно.
   Блюдечко было очень красивое, с каймой из золотых корзинок с красными розами, синими гирляндами, золотыми бантиками и переплетенными между собой незабудками.
   – Так красиво, что я глазам своим не верю, – сказала Флора, и Свея с ней согласилась.
   – Но зачем мне такие красивые вещи? Это чересчур.
   Нет, Свея должна обязательно их взять.
   Раз она уже получила самое прекрасное, что было у Флоры, – ее малышей, то должна принять и это! Флора была настроена очень решительно. Она была очень горда и довольна собой и своей щедростью.
   Свея в долгу не осталась.
   – Спасибо, дорогая Флора! – сказала она. – У меня прямо нет слов.
   Флора кивнула. У нее самой нет слов. Но эти подарки она во многом сделала ради малышей, растроганно объяснила она: когда-нибудь, через много лет, у них будет прекрасная память о матери. Эйнару пусть достанется парадное блюдечко. А Эдит – чашечка с кувшинками. Так она решила.

   На следующий день приехала подвода. Мы все вышли попрощаться со Свеей и малышами. Папа сфотографировал их, и, несмотря ни на что, прощание получилось славным и безболезненным.
   Свея показала на Лувису и шепнула маме:
   – Вам, хозяйка, с ней будет хорошо. Лучше, чем со мной.
   – Как вы можете такое говорить? – засмеялась мама.
   – Да, хозяйка не будет чувствовать себя такой зависимой.
   Мама задумалась. Сначала ничего не сказала, а потом произнесла немного изумленно:
   – Разве вы старались сделать меня зависимой от вас?
   – Именно так я и делала. И теперь прошу у хозяйки за это прощения!
   Она села между малышами, и все трое стали махать нам, когда подвода тронулась и повезла их вниз по улице.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

   Какое прекрасное, какое чудесное утро! Черный дрозд заливается трелью, и весь сад блестит от росы. Я распахнула окно и протянула руки к небу. Я готова была завидовать сама себе – ведь я могла любоваться всей этой красотой.
   Ничто не может сравниться с ранним утром, когда знаешь, что только ты одна во всем доме уже проснулась. Было не больше четырех утра, но я чувствовала себя совсем выспавшейся, и впереди у меня было несколько часов, пока другие не встанут. Сейчас я оденусь, возьму книгу, спущусь вниз, сяду в саду на скамейку под сиренью и стану читать.
   Я уже отошла было от окна, как вдруг заметила в саду какое-то движение. Кто-то, кого заслонял кустарник, неслышно ходил по траве. Я быстро спряталась за занавеску, чтобы меня не увидели.
   Это была Каролина. Она что, никогда не ложится спать? Она была уже одета в свою униформу – синее платье горничной с белым передником и наколка в волосах. Но я заметила, что на ногах у нее ничего не было, она была босиком. Вот она скрылась и села на скамью под сиренью, где собиралась сесть я. В руках у нее была книга.
   Я осталась стоять у окна.
   Мы почти не разговаривали друг с другом с той ночи неделю назад, когда она ворвалась ко мне. Последние дни все вертелось вокруг отъезда Свеи.
   Было странно стоять вот так и наблюдать за ней, оставаясь незамеченной. Может быть, и она когда-нибудь стояла точно так же и наблюдала за мной, когда я думала, что я одна?
   Она утверждает, что я боялась того, что она собиралась мне сказать! Что она имела в виду? А все ее обвинения? Куда она клонила?
   А теперь она уходит от нас…
   И все встанет на свои места.
   Буду ли я скучать по ней? Может быть, забуду ее? И она станет для меня одной из наших горничных…
   Мне не следует больше стоять вот так. Она может заметить, что за ней наблюдают.
   Я в последний раз посмотрела в сад. Она сидела под сиренью совершенно неподвижно. Затем сняла с себя наколку и встряхнула короткими мальчишескими волосами. Косы остались на наколке. Они были к ней пришиты. Здорово сделано: когда Каролина надевала наколку, они выглядели совершенно естественно. Никто не мог заподозрить, что косы ненастоящие.
   Она прислонилась к дереву и закрыла глаза. Наколка с косами лежала на книге у нее на коленях.
   Черный дрозд продолжал выводить свои трели. И тут во мне лопнула какая-то струна, на глаза навернулись слезы. Конечно, я буду по ней скучать. Я никогда не смогу забыть Каролину.
   В ту ночь она хотела поговорить о том, что было у нее на сердце, и, возможно, она ждала совсем другого разговора, чем тот, который получился. Так же как я много раз, когда собиралась с ней поговорить. Нам никак не удавалось найти точки соприкосновения.
   Она сидела внизу, но не читала, глаза ее были закрыты. Вокруг нее на траве и на сирени блестела роса. О чем она думает?
   Я отошла от окна, оделась, выскользнула из комнаты и спустилась по лестнице вниз. Чтобы не мешать ей, пошла и села на застекленной веранде.
   Там на полке лежала целая кипа альбомов с фотографиями. Я взяла самый верхний и положила его перед собой на плетеный стол. Он раскрылся почти что сам собой. Удивительно! Вот фотография, которую я искала!
   Наверное, Каролина положила ее обратно в альбом. Наверняка она. Тут же была фотография папы, которую прислали по почте, когда Каролины не было.
   Я посмотрела на папину фотографию и улыбнулась. У него была такая заразительная улыбка. А эта шляпа со свертком внутри, которую он держал перед объективом… Неужели он мог быть таким веселым!
   Какая чудная фотография! Вполне понятно, что Каролина, которая проявляла к фотографиям какой-то особый интерес, обратила на нее внимание. Папа, вне сомнения, был на фотографии один, но улыбался кому-то определенному. Может быть, неизвестному фотографу? Или кому-то стоящему рядом? Тому, для кого предназначался сверток? Вопросов было много. Чувствовалось присутствие одного или нескольких невидимых людей, которые, по мнению Каролины, имели такое же значение, что и видимые.
   На другой фотографии – с маленьким ребенком перед каменной скамейкой и женщиной, виднеющейся среди деревьев на заднем плане, – больше всего поражала тень, падающая на скамейку. Может быть, никто уже и не знает, чья она.
   Не знала я также и людей на этой фотографии. Но в ней было что-то такое, что задерживало взгляд. Что-то магическое, какой-то отблеск. А именно – отблеск грусти. Казалось, что на мгновение ты прикасаешься к чему-то безвозвратно утраченному.
   Строго говоря, это относится ко всем фотографиям. Они увековечивают момент, которого, после того как он запечатлен, больше не существует. В этом заключается парадокс фотографий. И, наверное, именно поэтому мне от них иногда становилось тоскливо. Думала ли об этом Каролина? От этой фотографии с тенью на каменной скамейке веяло какой-то особенной грустью. Меланхолией. Прощанием.
   Я стала разглядывать людей, запечатленных на ней. Эти двое, женщина и ребенок, стояли словно каждый сам по себе. Разлученные. Ребенок один перед скамейкой. Женщина на расстоянии среди стволов деревьев, тоже одна.
   Объединяло ли их что-нибудь на самом деле?
   Одинокий ребенок и такая же одинокая мать – если женщина была матерью ребенка – два покинутых человека, а между ними тень, тень третьего человека, того, кто делал снимок.
   Фотограф стоял спиной к солнцу. Тень его упала как раз между ними, создавая необычный эффект. Ребенок тоже был на солнце, но туда, где под деревьями стояла женщина, лучи солнца не доходили.
   Вместе с тенью на фотографии были трое, но казалось, что они уходят друг от друга.
   Поэтому, наверное, мне стало так тоскливо. Я хочу, чтобы люди были вместе, и очень переживаю всякого рода разрывы.
   За внешним спокойствием на этой фотографии скрывалась дисгармония.
   По крайней мере так я ее воспринимала, и мне было интересно, пришла ли Каролина к похожему выводу. Надо это выяснить.
   Я взяла альбом и вышла в сад.
   Она по-прежнему сидела под сиренью в той же позе, прислонившись к стволу и закрыв глаза. О книге она, казалось, забыла.
   Я шла босиком по траве, и моих шагов не было слышно – я могла подкрасться к ней так, что она меня и не заметит. Но как раз когда я остановилась перед ней, она открыла глаза.
   – Это ты? А я думала, ты спишь в такой ранний час.
   Она выглядела приветливой, хотя и несколько рассеянной, как человек, которого вывели из глубокой задумчивости.
   – Вот сижу и читаю… – Она полистала свою книгу, но я заметила, что она смотрит на альбом у меня в руках. – Что это у тебя? – спросила она.
   – Я хотела показать тебе одну фотографию.
   – Вот как? – Она убрала со лба прядь и не подала виду, что ей это интересно.
   – Но не хочу тебе мешать. Может, ты хочешь читать?
   – Что за фотография?
   Я села рядом с ней на скамейку, раскрыла альбом и показала. Она мельком взглянула на фотографию.
   – Ну и что в ней такого?
   Я сказала, что как-то раз она сама показала мне именно эту фотографию и что я много думала о ней.
   – Не узнаешь?
   Она пожала плечами. Возможно, но, во всяком случае, она этого не помнит. У нее был вполне безразличный вид, словно ей суют фотографию человека, до которого ей нет никакого дела.
   От ее равнодушия я почувствовала себя идиоткой, но продолжала рассуждать.
   – Это не обычная фотография, – сказала я.
   – Может быть…
   – Я помню, что в прошлый раз ты говорила о фотографе, который незримо присутствует на всех фотографиях, и тебя интересовало, кому принадлежит эта тень.
   – Разве?
   – Да. Я не знаю тех, кто здесь снят, и не имею ни малейшего понятия, кто они такие, но мне все равно интересно. По-моему, я поняла смысл этой фотографии.
   – Вот как?
   – Может, хочешь послушать?
   – Пожалуйста… Давай, рассказывай!
   Улыбнувшись, она прищурилась на солнце, и я тут же пожалела о своих словах. Ясно было, что она слушает меня только из вежливости, но я не обращала на это внимания. Фотография взволновала меня, и я не придавала значения безразличию Каролины, которое к тому же вполне могло быть наигранным. Я ведь помню, что она даже брала эту фотографию из альбома. А теперь вот такое безразличие! Одно с другим не вяжется.
   Я понимаю, почему этот снимок в свое время привлек ее внимание, сказала я. Это не обычная фотография двух людей, стоящих перед объективом, чтобы запечатлеть некую связь между ними, их общность. Она изображает скорее прямо противоположное. Здесь люди расстаются. Между ними больше нет ничего общего. Они теряют друг друга. Поэтому эта фотография наводит на меня грусть, она запечатлела нечто невозвратное. Может быть, тяжкое прощание.
   Я посмотрела на Каролину и спросила, что она думает о моих соображениях. Каролина по-прежнему сидела, закрыв глаза и подставив лицо солнцу.
   – Ну, не знаю…
   – Без сомнения, есть какой-то драматизм в том, как между ними падает тень, – заметила я. – Этот человек, может быть, ключевая фигура, ты так не думаешь?..
   Стало тихо. Какое-то время слышалось только пение птиц. Затем она потянулась, зевнула и рассеянно произнесла:
   – Трудно говорить о людях, о которых ничего не знаешь. Почему бы тебе сначала не выяснить, кто они такие?
   По дорожке, посыпанной песком, засеменила трясогузка. Я заметила, что Каролина следит за ней.
   – Ты только посмотри на эту крошку! – улыбаясь, сказала она. – Видишь, как она упорно скачет по дорожке, хотя куда приятнее идти по росе? Видишь?
   – Да.
   Она решительно раскрыла книгу:
   – Мне надо ее дочитать до отъезда. Это книга Роланда.
   Я захлопнула альбом и встала:
   – Ты собираешься от нас уходить? Она с рассеянным видом подняла глаза:
   – Это еще не решено.
   – Вот как! Но с Лувисой все в порядке, и что касается нас, то ты можешь уйти, когда захочешь.
   – Ладно.
   Каролина склонилась над книгой, а я пошла в дом.
   Может, покататься на велосипеде? Было бы прекрасно! Но мне не было весело. Если я и бывала с ней холодна, то ни в какое сравнение с ее холодностью это не идет. А еще обвиняет меня в том, что я не хотела ее слушать, когда она пыталась мне открыться. А как она сама ведет себя?
   «Давай, рассказывай!» – бросила она мне. И я со своими надеждами и своим альбомом только выставила себя на посмешище.
   Ну ладно, это была последняя попытка. Больше пытаться не буду, она может быть спокойна.
   Я вошла на застекленную веранду и положила альбом. Но вдруг меня что-то заставило раскрыть его снова.
   Невероятно! У меня забилось сердце. Как мне раньше не приходило это в голову!
   Раз взглянув на фотографию, я тотчас увидела… Это просто бросалось в глаза.
   Каролина!
   Ведь маленькая девочка у каменной скамьи – Каролина.
   Как я могла не увидеть этого? Сходство было разительным. Хотя на фотографии она была совсем маленькая, возможно не больше двух лет, ошибиться было нельзя. Ее осанка. Манера держать голову…
   Конечно, это Каролина.
   Я прижала альбом к себе, словно стараясь приглушить стук сердца.
   Каролина, Каролина…
   Как сюда попала эта фотография? К нам? К нашим фотографиям?
   А остальные на ней? Кто они?
   Тень?..
   Тут я услышала, что сзади ко мне кто-то подошел. Я не заметила, как Каролина вошла следом. Теперь она стояла и смотрела через мое плечо. Когда она заговорила, ее голос звучал мягко и спокойно:
   – Среди деревьев стоит моя мать. Она была сестрой милосердия. Она уже умерла, как ты знаешь. Одно время она работала в больнице. Однажды… – Она не договорила и, улыбаясь, указала на другую фотографию в альбоме, фотографию папы, который держит шляпу перед объективом. – Как ты думаешь, что в свертке?
   – Понятия не имею…
   Она опять вернулась ко второй фотографии:
   – Однажды у нее был пациент, в которого она влюбилась с первого взгляда. Его привезли с воспалением легких, и никто не думал, что он выживет. Но моя мать просто-напросто не дала ему умереть. – Она сделала паузу и повторила будто для самой себя фразу. «Не дала ему умереть» – это были слова ее матери. Каролина слегка улыбнулась. – Итак, он выжил. И однажды у своей постели он увидел маму и тоже в нее влюбился. Они были очень счастливы. Но их роман не мог длиться долго, только пока он лежал в больнице…
   Она замолчала, вынула фотографию из альбома и посмотрела на нее, нахмурив лоб. Затем продолжила:
   – Он был уже помолвлен с другой, и женился почти сразу после того, как вышел из больницы. Но мама его не забыла. Для нее так просто все не кончилось… поскольку после их встречи появилась я.
   – Ты?
   – Да, я.
   Я взяла у нее фотографию и стала внимательно ее разглядывать
   – А тень?
   – Это тень моего отца. Он снимал. Это была их последняя встреча. С тех пор мама его больше никогда не видела,
   – Ты его помнишь?
   – Да, но мы видели его так мало, он всегда очень спешил.
   Вид у Каролины был задумчивый. С той встречи ей лучше всего запомнилась скамейка, шершавая и твердая на ощупь, и холодная, несмотря на солнце. Каролина то карабкалась на скамейку, то слезала с нее, пока взрослые разговаривали, она подражала щебету птиц, чтобы не слушать, о чем они говорят. Да, она помнит его, но воспоминания такие обрывочные. И если бы у нее не было фотографии, которую сделала ее мать, она, может быть, совсем бы его не помнила.
   – Ты говорила, что твой папа умер.
   – Вот как? Да, мама хотела, чтобы я так думала и не искала его.
   – Значит, он не умер?
   – Нет, он жив.
   – А ты искала его?
   – Да…
   – И знаешь, где он?
   – Да.
   Мы обе говорили шепотом. Я боялась на нее взглянуть.
   – И ты знаешь, кто он? – спросила я.
   Она не ответила и стала рассматривать другую фотографию в альбоме, указала на нее и засмеялась:
   – А ну-ка угадай, что в свертке! Как я могу угадать? Я повторила:
   – Каролина, ты знаешь, кто он?
   Она кивнула. И опять показала на сверток в папиной шляпе и таинственно прошептала:
   – В этом свертке маленький тряпичный кролик!
   Мы стояли так близко, что я чувствовала прикосновение ее руки к моей, но мы не смели взглянуть друг на друга и говорили с виду о совсем разных вещах. Каролина все время подшучивала над свертком в папиной шляпе, а я пыталась вычислить, кто мог быть ее отцом.
   – Это папа, да? – внезапно услышала я свой голос. Она не пошевелилась и не ответила на мой вопрос.
   – Это папа, Каролина?
   Она опять не ответила. И стала говорить, что у нее до сих пор есть этот маленький кролик.
   – Я знаю, – сказала я. – Один раз видела его в твоей комнате, но ты поспешила спрятать его от меня.
   Почувствовав, что она наблюдает за мной, я повернулась и посмотрела ей прямо в глаза.
   – Теперь я понимаю, нет ничего удивительного в том, что тебя больше интересуют те, кто незримо присутствуют на фотографиях, – сказала я. – На папиной фотографии тебя не видно. На другом снимке присутствует папина тень.
   Каролина кивнула и сказала, что папу со свертком сняла ее мать.
   Мысли кружились в моей голове.
   Я слышала, что папа чуть не умер от воспаления легких, но чудом спасся. После этого он сильно изменился. Стал гораздо серьезнее. Мама сказала, что он стал другим человеком.
   Теперь нетрудно понять почему.
   Наш умерший брат Яльмар был у мамы с папой первым ребенком. Он родился в один год с Каролиной, через несколько месяцев после ее рождения. Я также слышала, что папа необычайно тяжело пережил смерть Яльмара. Он все время недоумевал, почему Яльмар словно не захотел жить.
   Я поняла, что мама ничего не знает ни о роли Каролины, ни о роли ее матери в жизни папы.
   А вот бабушка знает. Наверняка поэтому она и прислала к нам Каролину, чтобы та встретилась со своим отцом.
   А сам папа? Что он знает?
   Он живет по большей части в собственном мире, но никогда бы не пошел на то, чтобы нанять родную дочь горничной в свой дом. Нет, наверняка в планы бабушки входило, чтобы папа познакомился со своей дочерью, не зная, кто она. Бабушка бросила вызов судьбе.
   Так и было!
   А что сказал папа Каролине в тот раз, когда она исчезла? Я должна ее спросить.
   Сначала она колебалась. Было ясно, что это очень щекотливая тема. Но потом она рассказала, что, когда папа попросил ее поговорить с ним, она была уверена, что он наконец понял, что она его дочь. Она все время ждала этого. Но он только спросил ее, не хочет ли она стать приемной дочерью в нашей семье.
   Разочарование было слишком велико. У папы был такой приветливый вид, и он наверняка желал ей добра… Но… приемная дочь? Когда она ему родная! Нет, не надо. И ей захотелось уйти отсюда.
   Вот почему она исчезла.
   Глаза ее сверкали:
   – А как бы ты поступила на моем месте?
   Не знаю… Я не могла по-настоящему представить себя на ее месте. Я слегка дотронулась до ее руки:
   – Каролина…
   – Тихо! На кухне кто-то ходит! Лувиса уже встала… – Она поспешно надела наколку с косичками, понизила голос и быстро прошептала: – Теперь вот что! Мы не должны себя выдать. Слышишь? Мы должны притвориться, будто ничего не произошло… – Она замолчала и вздохнула. – Но это будет нелегко…
   Еще бы! Будет невыносимо видеть ее в форме горничной с накладными косами, играющей роль служанки в доме собственного отца и своих братьев и сестер.
   Но она загадочно улыбнулась:
   – Не волнуйся. Я всегда справляюсь со своими ролями.
   – Каролина, послушай!
   – Меня ждет Лувиса, а я босиком…
   – Можно мне сказать только одну вещь?
   – Потом. Мне надо идти.
   – Ты, по-моему, не понимаешь, как я рада, что ты моя сестра.
   Она посмотрела в сторону и направилась к двери:
   – Ты имеешь в виду, что я тебе наполовину сестра.
   – Нет, ты никогда не будешь для меня половиной, Каролина. А я не хочу быть половиной для тебя. Или ты мне целиком сестра, или вообще не сестра.
   Покраснев от радости, она обернулась и протянула мне обе руки. Но внезапно застыла, посмотрела на меня и опустила руки.
   – Но… как все теперь будет? – тихо спросила она. Я подумала то же самое: «Как все теперь будет?»

KOAP Open Portal 2000

Мария ГРИПЕ ТЕНЬ НА КАМЕННОЙ СКАМЕЙКЕ