ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА КОАПП
Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.



   Юрий Вячеславович СОТНИК
   КАСТОРКА

   В нашем доме моими сверстниками были только Антошка Дудкин, Аглая да Зина и Вася Брыкины. Но после истории с козлом я с ними долго не водился. Зато деревянные, предназначенные к сносу развалюшки, среди которых громоздился наш дом, так и кишели ребятами моего возраста и еще помладше. Вот там я и познакомился с Бармалеем.
   Случилось это на следующий день после истории с козлом. Я вышел во двор и увидел Аглаю и всех ее друзей. Аглая окликнула меня, спросила, очень ли мне попало за вчерашнее, но я был слишком обижен на нее. Я молча повернулся и неторопливо стал удаляться в противоположную сторону. В этой противоположной стороне были ворота. Ничего не оставалось, как пройти под ними. Я все думал, что Аглая смотрит мне вслед, что она, может быть, собирается догнать меня и попросить прощения. Поэтому, даже выйдя на улицу, я продолжал вышагивать с таким достоинством, что у меня шею ломило от напряжения. Так прошагал я довольно долго и вдруг почувствовал, что меня схватили за оба локтя, за шиворот и сзади за штаны.
   – Попался, гад! – послышалось справа.
   Я оглянулся и увидел пухлогубого, с насупленными бровями мальчишку. Ростом он был с меня, только плотнее и шире в плечах.
   – Вот пойдем теперь! Вот пойдем теперь! – сказал другой мальчишка, поменьше меня. Стриженная под машинку голова его была с нескольких местах намазана зеленкой.
   Я, конечно, стал вырываться, говорить: «Пустите, что я вам такого сделал», но тут появились еще двое ребят и все четверо поволокли меня куда-то по немощеной улочке мимо деревянных домиков с тесными палисадниками под окнами.
   Скоро мы прибыли в закоулок между глухими бревенчатыми стенами. Он упирался в тесовые ворота с открытой калиткой. Здесь стояли козла для пилки дров и лежала куча толстых сосновых плах. Не меньше дюжины мальчишек и девчонок сидели на плахах или вертелись возле них.
   – Бармалей! Еще привели! – сообщил мальчишка с зеленкой на голове.
   – Во-о! Ура-а! Попался! – закричали ребята и окружили меня. – Бармалей! Давай! Еще один попался!
   Кто-то обхватил меня за шею, кто-то пытался вскочить на меня верхом… Я согнулся и поэтому не сразу разглядел Бармалея. Сначала я увидел смуглые босые ноги, свисавшие с козел, потом коричневые вельветовые штаны с манжетами под коленками, потом грязную желтую майку, наконец, худенькие плечи и само лицо Бармалея. Не знаю, какой он был национальности, только он сильно походил на цыганенка. Нос у него был большой и острый, рот тоже большой, черные глаза совсем огромные, а волосы густые, прямые, торчащие во все стороны.
   Он подался вперед, держась руками за перекладину козел, на которых сидел, и вытаращил на меня свои глазищи.
   – Ты чего это, а? – прокричал он резким, как у грача, голосом и страшно оскалил зубы.
   – Ой! – испуганно пискнула какая-то девчонка, а кто-то боязливо хихикнул.
   Бармалей спрыгнул с козел и стал передо мной, упершись кулаками в бока.
   – Ты что наделал, а? Говори!
   Чувствуя, что мне все равно ничего не поможет, я забормотал:
   – А что я сделал? Я ничего не сделал… Я просто шел… Ну, шел и… ничего не делал…
   – Ага-а! – протянул Бармалей таким тоном, словно я сознался в страшном преступлении. – Ты, значит, шел, да? Ты, значит, шел, да? Вот теперь мы тебе покажем, как ходить! Вот теперь ты будешь знать, как ходить! – Он повернулся к мальчишке с зеленкой на голове и приказал: – Борька!.. Погляди!
   Борька добежал до угла и выглянул из нашего закоулка на улицу.
   – Нельзя, – сказал он. – Теть Марина там.
   Бармалей замолчал, выжидающе поглядывая на Борю. Ребята вокруг негромко, со смаком приговаривали:
   – Вот сейчас узнаешь!
   – Вот сейчас тебе будет!
   Меня уже не держали. Я смог выпрямиться. Я машинально отметил одно странное обстоятельство: почти все мальчишки и девчонки вокруг были мокрые. Некоторые, правда, успели уже подсохнуть, на одежде у них лишь кое-где темнели влажные пятна, но другие имели такой вид, словно их сию минуту выловили из реки. Передо мной, например, приплясывала некая Тоська – девочка лет восьми. Синий сарафанчик прилип у нее к телу, а мокрые прядки волос прилипли ко лбу; капельки воды бежали от этих прядок по лицу, задерживаясь на кончике носа, на подбородке. Она вся дрожала, но почему-то пищала особенно радостно:
   – Ой, чего тебе сейчас будет! Ой, мамочки, тебе сейчас такое будет!
   Самыми сухими были Бармалей да Ромка – так звали мальчишку с пухлыми губами. У этих только штаны были забрызганы.
   Борька между тем все смотрел из-за угла на улицу и время от времени приговаривал:
   – Нельзя… еще нельзя… Нельзя… Нельзя!.. – Вдруг он обернулся и крикнул: – Бармалей! Можно!
   – Пошли! – сказал Бармалей и деловито зашагал на улицу.
   Ромка опять взял меня за шиворот и за штаны, другие потащили за руки. Я упирался, поэтому мы отстали от Бармалея. Когда мы вышли на улицу, я понял, что мне предстоит.
   Недалеко была водопроводная колонка, а возле нее стоял Бармалей. Правая рука его лежала на чугунной рукоятке, левый кулак упирался в бедро.
   – Скорей, а то придут! – крикнул Бармалей своим грачиным голосом.
   Ребята с гомоном подтащили меня к колонке. Оскалив зубы, Бармалей повис на тугой рукоятке. Из широкого крана хлынула сильная струя, и меня сунули под нее. Я упал на бок, я брыкался, я захлебывался, я колотил ребят по ногам, но мне не давали вырваться. Вдруг кто-то крикнул:
   – Атас!
   Струя оборвалась, и стало вдруг очень тихо. Когда я опомнился и встал, я увидел, что улочка пуста, лишь вдали идет какой-то старик с двумя ведрами.
   Стараясь не зареветь, я поплелся к дому. Проходя мимо закоулка с козлами, я покосился туда. Вся компания была уже там.
   – Эй! – крикнул мне Борька. – Иди сюда! Мы сейчас еще кого-нибудь поймаем.
   Только тут я понял, как остроумна и увлекательна затея с обливанием. Я свернул в закоулок и уже больше не отставал от Бармалея и его компании.
   У него была мама – полная русоволосая женщина, совсем на сына не похожая. Только она одна звала Бармалея Алькой. Взрослые еще называли его хулиганом, а мы с гордостью говорили о нем, что это наш самый главный хулиган. Нам с ним было очень интересно.
   Ему нравилось строить из себя страшилище, которого все боятся, а нам нравилось бояться его. Если он задерживался дома, нам чего-то не хватало, мы томились, околачивались возле его крыльца, ожидая, когда он соизволит появиться. Бармалей любил обставить свое появление так, чтобы оно тут же привело нас в трепет. Помню, он выскочил на крыльцо, оскалив зубы, вытаращив глаза, держа за кончик хвоста живую мышь. Мы с воплями пустились убегать, даже те, кто мышей не боялся. В другой раз он принялся гоняться за нами с горящим самодельным факелом. Он никого не обжег и не собирался обжечь, но он загнал Тоську в угол и прыгал перед ней с факелом, пока та не охрипла от визга. Сбежались взрослые, вызвали Бармалееву маму и долго отчитывали ее за сына, который чуть не устроил пожар.
   Иногда Бармалей заставлял каждого из нас трепетать не за себя лично, а за его персону. Например, он полез на тонкий и высокий шест телевизионной антенны, довольно плохо укрепленный на крыше. Шест кренился, кренился и, наконец, рухнул. Бармалей не полетел с крыши лишь потому, что пробил ногами толь на самом ее краю и застрял в нем. Снова сбежались соседи: одни бранили Бармалееву маму, другие называли ее мученицей.
   Однажды я простудился и три дня просидел дома. На четвертый день меня выпустили гулять только под вечер, потому что днем было ветрено. Выйдя на улицу, освещенную заходящим солнцем, я ждал, что услышу крики ребят, которые бегут куда-нибудь за Бармалеем. Ничего подобного не было. В одном месте девочки играли в классы, в другом – мальчик и девочка крутили веревку, а еще одна девочка прыгала через нее. Несколько ребят по очереди катались на маленьком двухколесном велосипеде. Непривычно тихо было на улице.
   Я подошел к дому Бармалея и увидел на крыльце Борьку и Романа. Ромка держал на коленях журнал «Советский Союз», и оба рассматривали картинки. Я поздоровался и спросил:
   – А где Бармалей?
   – В клубе, – ответил Ромка.
   – В каком клубе?
   – Ну, в нашем, имени Полины Кожемякиной.
   – А что он там делает?
   – Во! – вскрикнул Ромка. – Ты с Луны свалился? Репетирует, конечно.
   – Он же больной был, не знает, – вступился за меня Борька и рассказал, что произошло с Бармалеем.
   Однажды мама отвела его в местный клуб и попыталась устроить в драматический кружок, в котором играла Аглая. В кружок Бармалея записали, но сказали, что подходящей роли для него пока нет. Тут его увидел руководитель другого драматического кружка – взрослого. Он ставил пьесу из времен гражданской войны. По ходу действия там на рынке появлялся маленький беспризорник и просил милостыню, распевая грустную песню. Слух у Бармалея оказался хорошим. Он стал артистом, и притом не детского драмкружка, а взрослого.
   Свой рассказ Борька закончил довольно странно.
   – Теперь Бармалей совсем перевоспитался, – сказал он.
   – Как это – перевоспитался? – не понял я.
   – А вот так: теперь ни капельки не хулиганит.
   Я вопросительно посмотрел на Ромку.
   – Не веришь? – сказал он. – Спроси кого хочешь! Вон спроси Варвару Федоровну или Наталию Степановну. – Он кивнул на двух старушек, сидевших на лавочке по другую сторону улицы.
   Старушек я спрашивать не стал, а Борьке и Ромке все-таки не поверил. Скоро, однако, я убедился, что он действительно перевоспитался.
   – Вон! Идет! – сказал Ромка.
   В конце улочки я увидел Бармалея, совсем на Бармалея не похожего: в чистой белой рубашке с отложным воротничком, в длинных черных брюках, в сандалиях и даже в носках. Он шагал ровно и неторопливо. По мере того как он шел, ребята на улице бросали свои занятия и подбегали к нему. Подбежав, они не кричали, не приплясывали, не вертелись, как обычно. Они пристраивались к Бармалею и шагали так же степенно и размеренно. Мне даже показалось, что они молчат, но потом я услышал, что они все-таки разговаривают.
   Бармалей подошел к нам. Я бы не сказал, что он важничает. Просто он был какой-то задумчивый и озабоченный.
   Боря и Ромка встали с крыльца.
   – Ну как? – спросил Ромка.
   Бармалей молча взял у него журнал, постелил на крыльцо и медленно сел, держась руками за коленки.
   – Иван Дмитриевич сказал, что уже хорошо получается, – негромко проговорил он, уставившись огромными глазами куда-то мне на грудь. Помолчал немного и добавил: – Только надо еще жалостней.
   Мы все стояли вокруг и с серьезными лицами смотрели на Бармалея.
   – Нет, правда-правда, хорошо получается, – вполголоса сказала Тося. – У нас соседка в этой пьесе играет, и ей сам Иван Дмитриевич говорил: «У этого Бармалея настоящий…» этот… ну, вот как его?
   – Драматический талант, – безучастно подсказал Бармалей, все еще глядя мне на грудь.
   – Ага! Талант у него: он не только хорошо поет, а даже, ну, вот… представляет как артист настоящий.
   Помолчали. Бармалей сидел, не меняя позы, положив ладони на колени.
   – Иван Дмитриевич опять Соловьева отругал, – сообщил он и задумался.
   Мы не знали, кто такой Соловьев. Мы стояли и ждали, что Бармалей скажет дальше. Через некоторое время он пояснил:
   – Никак роль не может выучить.
   Помолчали еще немного.
   – В субботу премьера, – сказал Бармалей.
   – Чего?.. – переспросил кто-то.
   – Премьера, – повторил Борька.
   – А чего это?
   – Не знаешь, ну и молчи! – сказал кто-то.
   Так мы поговорили еще несколько минут. Бармалей встал.
   – Пойду.
   Он медленно удалился, и скоро мы услышали из окна его пронзительный голос. Он очень жалобно пел:

     Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
     Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.

   В следующие два дня я много наслушался разговоров о замечательном перевоспитании Бармалея. Об этом говорили ребята у нас во дворе, об этом говорили взрослые в поселке. Вот, мол, Бармалея приняли в драмкружок, и это на него так подействовало, что он сразу исправился. Вот, мол, оказывается, даже самого ужасного хулигана можно перевоспитать, если увлечь его интересным делом. Мама Бармалея называла руководителя драмкружка своим спасителем и «золотым человеком».
   Нам было лестно сознавать, что с нашим заводилой произошло нечто вроде чуда. И мы тоже стали вести себя очень степенно. Словом, вместе с Бармалеем на несколько дней перевоспиталась вся улица.
   Ну, а сам Бармалей? Пожалуй, ему было все равно – перевоспитался он или нет. Он говорил только о репетициях да о предстоящем спектакле. И он, как видно, считал, что весь успех постановки зависит лишь от того, как он споет свою песню.
   Мы не видели спектакля, который состоялся в воскресенье. Постановка была для взрослых, и ни одного из приятелей Бармалея в клуб не пустили. Но мы, конечно, узнали, что Бармалею очень долго хлопали и даже кричали «бис». Узнали мы и такую важную новость: в следующую субботу драмкружок должен был играть уже не в клубе, а в городском Доме культуры, где проводился смотр самодеятельности. Если спектакль займет первое место, всех участников его, в том числе и Бармалея, пошлют на областной смотр в Москву.
   Вместо того чтобы отдохнуть, наши артисты продолжали репетировать, да не через день, как раньше, а каждый вечер. Каждый вечер мы поджидали Бармалея после репетиции. Он присаживался на крыльцо осунувшийся, сосредоточенный, смотрел неподвижно в пространство перед собой и тихо сообщал что-нибудь вроде этого:
   – Иван Дмитриевич ругается как!.. Вера Сергеевна от него даже плакала. – Он умолкал ненадолго, склонив голову набок, словно прислушиваясь, потом объяснял: – Переживают очень: в Москву ведь каждому хочется.
   И каждый вечер жители немощеной улочки слышали его старательное, очень грустное пение:

     Ах умру я, умру я, похоронят меня,
     И никто не узнает, где могилка моя.

   А в четверг вечером к нам из Вязьмы приехала мамина двоюродная сестра тетя Лина. Я тогда и думать не мог, что погублю из-за нее артистическую карьеру Бармалея.
   Она была темнобровая, краснощекая, веселая. Почему-то мне запомнилось ее платье – кремовое в крупную красную горошину. Из такой же материи была сделана широкая лента, которой тетя повязывала голову. Поверх этой ленты возвышался большой пучок блестящих темных волос. Сначала тетя мне понравилась своим веселым нравом, потом я возненавидел ее лютой ненавистью.
   У нее была одна особенность: почему-то она считала, что на все мои вопросы можно отвечать только шутя. А так как она сохраняла при этом очень серьезный вид, я не сразу догадывался, что она мелет чепуху.
   В день ее приезда у нас собрались гости. Тетя Лина рассказывала что-то о городе Вязьме, откуда она приехала. Мы лишь недавно получили отдельную квартиру, я очень гордился нашим большим, со всеми удобствами домом. Вот и теперь я попытался завести о нем разговор:
   – Тетя Лина, а вы в большом доме в Вязьме живете?
   Тетя Лина секунду помолчала.
   – Я-то? В высотном, – очень серьезно сказала она и быстро перечислила: – Девятнадцатый этаж, скоростные лифты, газ, ванна, телефон, горячая вода… Что тебе еще нужно?
   После такого ответа мне расхотелось говорить о нашем девятиэтажном доме, только я не понял, почему все взрослые засмеялись.
   Лишь утром я узнал от мамы, что тетя Лина пошутила, что живет она в маленьком деревенском домике, и даже не в самой Вязьме, а где-то поблизости от нее.
   В другой раз я спросил тетю Лину, почему антиподы не падают с земли на небо. Этот вопрос не давал мне покоя: сколько мне ни объясняли, я никак не мог понять, что такое земное тяготение.
   – А это очень даже просто, – ответила тетя. – Мухи ползают по потолку и не падают… Вот так и антиподы.
   – Но мне папа говорил, что у мух на лапах особые приспособления, – сказал я.
   – Вот и у антиподов приспособления. Какой тут может быть разговор!
   Мама попросила двоюродную сестру «не морочить ребенку голову» и снова принялась толковать мне про земное тяготение. Я обиделся на тетю и дал себе слово не разговаривать с ней, но скоро забыл об этом. Тетя продолжала вести себя по-прежнему, а я опять верил всему, что она плетет.
   Наступила суббота. Примерно в половине пятого я вышел на улицу. Возле крыльца Бармалея стояла кучка ребят с какими-то очень уж серьезными лицами. Сам Бармалей сидел на ступеньках в своем будничном костюме: вельветовых штанах и майке. Он сидел согнувшись, прижав ладони и локти к животу, подняв коленки. Вид у него был такой жалобный, что я сразу спросил:
   – Чего это с ним?
   – Живот заболел, – ответил Ромка. – Через два часа спектакль, а у него живот болит.
   Я знал, что мать Бармалея работает в магазине и возвращается после девяти. Отца у него вообще не было. Я посоветовал:
   – Надо у взрослых у кого-нибудь спросить.
   – Тоська побежала уже, – сказал Роман.
   Бармалей поднял на нас глаза.
   – Если бы как сейчас болит – я бы спел… А только вдруг еще сильнее начнет?.. Недавно так скрючило – я аж встать не мог.
   Запыхавшись, прибежала Тося. Она тащила резиновую грелку, наполненную горячей водой.
   – Бармалей! Во, я грелку принесла! Мама говорит, это самое лучшее – грелка: полежишь часок – и все пройдет.
   Тут впервые за много дней Бармалей вытаращил глаза и страшно оскалил зубы. Только раньше он это делал играя, а теперь всерьез.
   – «Полежишь часок»! «Полежишь часок»! – закричал он. – Мне через час уже в Доме культуры надо быть, а она – «Полежишь часок»!
   Все накинулись на Тосю за ее бестолковость, сказали, чтобы она шла подальше со своей грелкой, потом принялись обсуждать, как все-таки помочь Бармалею. Почти каждый припомнил случай, когда у него болел живот. Некоторые рассказывали, чем их лечили: одни называли пурген, другие – сушеную чернику, третьи – касторку… Какой-то мальчик сказал, что очень помогает аспирин. Однако никто не мог припомнить, как быстро подействовало на него лекарство: через час, через два часа или через пять минут.
   – Лешка, – обратился ко мне Ромка! – У тебя родители культурные. Сбегай спроси!
   Я побежал к своему дому. Мама с папой ушли прогуляться, в квартире была одна тетя Лина. Она стояла перед зеркалом и примеряла ярко-розовую шляпку.
   – Тетя Лин! – заговорил я торопливо. – Что лучше всего помогает, если у человека живот болит?
   – Ну как – что? Касторка, конечно, – ответила тетя Лина.
   Я с той же скоростью помчался к ребятам. Я так набегался, что еле мог говорить:
   – Тетя Лина… сказала… самое лучшее… это касторка…
   – А как она действует: быстро? – спросил Ромка.
   Я молчал. Об этом ведь я и не справился.
   – У, дурак! Хуже Тоськи! Его за тем и послали, а он… Беги узнай!
   Я снова пустился к дому.
   Тетя Лина была уже не в комнате, а в кухне. Она мыла посуду.
   – Тетя Лин!.. А эта… а касторка – она быстро действует?
   Тетя Лина обернулась через плечо и серьезно посмотрела на меня.
   – Касторка-то? – сказала она своим низким голосом. – Моментально: не успеешь штаны снять – и уже готово!
   Это было как раз то, что нужно. Я выскочил на площадку лестницы, но тут же снова открыл дверь своим ключом. В аптечке, которая висела в ванной, касторки не оказалось. Я вспомнил, что папа смазывает касторкой свои охотничьи сапоги, и полез в шкаф, где он держал свои припасы. Там я нашел запыленный, но не распечатанный пузырек, потом в кухне, за спиной у тети Лины, стянул столовую ложку.
   – Тетя Лина говорит – моментально действует, – доложил я, прибежав к ребятам.
   – Моментально? Преувеличивает, наверное… – усомнился Ромка.
   Тут ребята заспорили. Одни соглашались с Ромкой, но другие говорили: «А вдруг тетя не преувеличивает?»
   Победили более осторожные. Мы пришли в тот уголок двора, где стояла деревянная будочка уборной. Бармалей остановился недалеко от нее, взял у меня ложку и подставил ее Ромке.
   – Лей! – сказал он угрюмо.
   Ромка налил касторку в ложку. Бармалей выпил. Лицо его перекосилось, он похлопал огромными глазищами.
   – Во гадость!!!
   Мы (нас было человек пятнадцать) стояли полукругом и молча смотрели на него.
   С минуту Бармалей прохаживался перед нами взад-вперед с ложкой в руке.
   – Ну как? – тихо спросил Борька.
   – Никак! – сказал Бармалей и остановился перед Ромкой. – Еще налей.
   Ромка налил. Бармалей выпил и снова принялся ходить.
   На этот раз мы молчали гораздо дольше.
   – Не действует?.. – спросил Борька.
   – Хоть бы что!
   Тося подошла со своей грелкой вплотную к Роману и посмотрела на пузырек.
   – Ой! Да она же, наверно, вся выдохлась. Посмотрите, какая бутылка запыленная!
   Ребята обступили Ромку и заговорили:
   – Ну факт, выдохлась!
   – Небось год уже простояла, а он принес!
   Бармалей остановился, взял у Ромки пузырек, посмотрел сквозь него на заходящее солнце. Потом он выпил еще порцию и швырнул пустой пузырек в крапиву.
   – Фиговая у тебя касторка, – сказал он мне, отдавая ложку, и бросил остальным: – Пойду. Одеваться пора.
   Ушел Бармалей. Ушел домой и я, обиженный на ребят: они ворчали на меня так, словно я сам делал эту касторку.
   Был десятый час вечера. Я уже стелил свою постель, как вдруг за окном послышалось:
   – Лешка-а! Лешка, выйди-и!
   Я открыл окно, лег на подоконник.
   В освещенном фонарями дворе стояли Ромка, Борис и еще несколько мальчишек.
   – Ну, гад паршивый! – закричал Ромка, тряся над головой кулаком. – Ну, теперь выйди!
   – Только выйди попробуй! – подхватил Борька. – Вот увидишь: мы тебя живым убьем!
   Я молча закрыл окно. Мама, папа и тетя ни о чем не знали: они сидели в кухне, окно которой выходило на улицу.
   Когда мама вошла ко мне, я ревел, уткнувшись в подушку. Я рассказал маме все, мама тут же побежала в кухню и так поссорилась с тетей, что та утром уехала.
   Два дня я не выходил из дому. От ребят из нашего двора я узнал, что произошло в Доме культуры. Уже надев лохмотья беспризорника, Бармалей спросил у одного из артистов, где здесь туалет. Тот ответил, что последняя дверь по коридору, направо. Бармалей ушел и отсутствовал довольно долго, спектакль даже немножко задержали. Наконец занавес открыли, на сцене среди рыночной толпы появился маленький беспризорник. Но песню свою он не запел. Он походил по сцене туда-сюда, потом ушел за кулисы, пронесся по коридору, снова скрылся за последней дверью направо и уже весь вечер не отходил от нее дальше чем на десять шагов. Моя касторка оказалась не такой уж «фиговой».
   Когда я наконец вышел на улицу, меня не побили. Аглая, Сеня Ласточкин, Антошка Дудкин объяснили ребятам, что я не виноват.
   Но в клуб Бармалей больше не заглядывал, как его ни уговаривали. Он стеснялся встречаться с участниками драмкружка и удирал, завидев их издали. Все перевоспитание пошло насмарку, и Бармалей снова сделался «нашим самым главным хулиганом».
   Через полгода он уехал куда-то в новую квартиру, а деревянные домишки снесли.




KOAP Open Portal 2000


Яндекс цитирования