ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА КОАПП
Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.




   без автора

   Повесть о прекрасной Отикубо


   (Отикубо Моногатари)

 //-- Перевод со старояпонского и примечания Веры Марковой --// 
 //-- Стихи в переводе В. Марковой и А. Долина --// 


   Часть первая

   Не в наши дни, а давно-давно жил один тюнагон но имени Минамото-но Дадаери и было у него много красивых дочерей. Двух старших достойным образом выдали замуж и поселили в роскошных покоях родительского дворца – одну в западном павильоне, а другую в восточном. Двух младших окружили самыми нежными заботами, готовясь в скором времени торжественно отпраздновать обряд их совершеннолетия, когда на девушку впервые надевают длинное мо.
   Была у тюнагона и еще одна дочь. В былые дни он иногда навещал ее мать, происходившую из обедневшей ветви императорского рода, но возлюбленная его рано ушла из этого мира.
   У законной супруги тюнагона Китаноката – «Госпожи из северных покоев» [1] – было жестокое сердце. Она невзлюбила свою падчерицу, обращалась с ней хуже, чем (с последней служанкой, и поселила ее поодаль от главных покоев дворца, в маленьком домике у самых ворот. Звали: этот домик просто «отикубо» – «каморкой», потому что
   Пол у него был почти вровень с землей.
   Само собой разумеется, падчерицу не дозволяли величать, как других дочерей, ни высокородной госпожой, ни каким-нибудь другим почтительным прозвищем. Хотела было Госпожа из северных покоев дать ей такое имя, какое годится только для служанки, но побоялась, что мужу это Не понравится, и приказала: «Живет она в отикубо [2] – каморке, пусть и зовут ее «Отикубо». [3] Так это имя за ней и осталось.
   Сам тюнагон тоже не выказывал особой отеческой нежности к этой своей дочери. С самых ее младенческих лет он был к ней равнодушен, и потому она попала безраздельно во власть мачехи и нередко чувствовала себя одинокой и беззащитной.
   На всем свете не было у нее ни родных, ни близких, ни даже кормилицы, никого, кто мог бы послужить ей опорой в жизни, кроме одной молоденькой служанки [4]. Служанка эта, бойкого ума девица по прозванию Усироми, ходила за ней еще при жизни ее матери. Обе девушки от всей души жалели друг друга и не разлучались ни на одно мгновенье.
   В красоте Отикубо не уступала своим холеным и балованным сестрам, но на людях она не показывалась, и потому свет о ней ничего не знал.
   Чем старше становилась Отикубо, чем больше входила в разум, тем сильнее страдала оттого, что жизнь к ней так немилосердна и что на долю ее выпадают одни только горести. Она жаловалась на свою судьбу в песнях, всегда таких грустных. Вот одна из них:

     Каждое новое утро
     Новой бедой грозит,
     Новой обидой ранит.
     Что мне сулит этот мир?
     В чем я найду отраду?

   Девушка всегда была печальна. Ее грустный вид без слов говорил о том, как глубоко она чувствовала людскую несправедливость.
   От рождения Отикубо была наделена светлым умом и многими талантами. Она могла бы хорошо играть на семиструнной цитре, но кто стал бы учить ее? Только в самом раннем детстве, лет шести-семи, она училась у своей матери играть на цитре с тринадцатью струнами [5], и то в совершенстве овладела этим искусством.
   Когда ее младшему брату Сабуро, сыну законной жены тюнагона, исполнилось десять лет, он очень полюбил игру на цитре.
   – Обучи его, – приказала мачеха, и Отикубо иногда показывала мальчику, как надо играть на цитре.
   От скуки в свободные часы она начала заниматься шитьем и скоро научилась отлично владеть иглой.
   – Вот это похвально! – обрадовалась мачеха. – Девицы ничем не примечательной наружности должны прилежно учиться какому-нибудь мастерству.
   И посадила падчерицу за шитье, не давая бедняжке ни минуты отдыха. Отикубо пришлось одной мастерить все наряды для обоих мужей своих старших сестер. Иногда она ночами глаз не смыкала. Чуть опоздает, мачеха начнет донимать попреками:
   – Попросишь эту недотрогу сделать сущий пустяк, и то корчит недовольное лицо. Что же она считает подходящей для себя работой, скажите на милость?
   Девушка украдкой лила слезы и вздыхала:
   – О, как бы я хотела поскорее умереть!
   Тем временем торжественно отпраздновали совершеннолетие третьей дочери, Саннокими, и вскоре же выдали ее замуж за одного молодого человека в чине куродо-но сесе.
   А Отикубо стало еще тяжелее: пришлось шить для зятя новые наряды.
   В доме не было недостатка в молодых и красивых прислужницах, но кто из них согласился бы взять на себя такой низкий труд, как работа иглой! Служанки часто издевались над Отикубо, и она, проливая слезы над шитьем, сетовала:

     Напрасно путь я ищу,
     Чтоб навсегда покинуть
     Этот жестокий мир.
     Несу я трудную ношу:
     Грустную жизнь мою.

   Усироми могла поспорить с кем угодно красивой наружностью и длинными прекрасными волосами [6], и потому ее приставили для услуг к новобрачной. Поневоле пришлось подчиниться. Грустно было Усироми, но что могла поделать?
   – Самое мое заветное желание в жизни: никогда не разлучаться с вами. Даже когда моя родная тетушка прислала за мной, я и то отказалась покинуть вас. За что же «не судьба послала такое наказание? Почему должна т служить не вам, моей любимой госпоже, а чужой женщине?
   – Полно, что за разница, ведь мы по-прежнему будем жить в одном доме. Я даже рада, ведь ты ходишь в жалких отрепьях, а теперь тебе подарят новые наряды.
   Усироми была полна признательности к своей юной (Госпоже за ее доброту и любовь. Она не в силах была видеть, как Отикубо грустит в одиночестве, и, страдая за нее душой, каждую свободную минуту прибегала к ней. Крепко же доставалось за это Усироми!
   – Отикубо по-прежнему то и дело зовет к себе эту служанку! – сердилась госпожа Китаноката.
   Не часто случалось теперь девушкам поговорить по душам. Даже звать Усироми стали теперь по-новому. Мачеха решила, что, раз она служит новой госпоже, то и прежнее имя ей не подходит, и дала ей новое – Акоги.
   В свите нового зятя, мужа Саннокими, находился один меченосец [7], очень смышленый молодой человек по имени Корэнари. Ему приглянулась Акоги. Долгое время они посылали друг другу любовные письма и, наконец, вступили в брачный союз. Супруги откровенно, без утайки, говорили обо всем между собой. Акоги часто рассказывала мужу о своей любимой госпоже, о том, какое доброе сердце у Отикубо, как она хороша собой и сколько ей приходится терпеть незаслуженных притеснений и обид от бессердечной мачехи.
   Заливаясь слезами, Акоги просила:
   – Ах, помоги мне устроить ее счастье! Вот было бы хорошо, если б мою барышню тайком выкрал из дому какой-нибудь достойный человек и женился бы на ней.
   Акоги с меченосцем все время говорили между собой о грустной участи Отикубо и от души ее жалели, стараясь придумать способ, как помочь ей.
   Мать этого меченосца была кормилицей одного знатного молодого человека по имени Митиери. Он был сыном главного начальника Левой гвардии и сам имел звание са-кон-но сесе: младшего начальника Левой гвардии. Юноша был еще не женат и потому расспрашивал всех о том, какие дочери имеются на выданье в благородных семьях.
   Как-то раз меченосец завел при нем речь о горькой участи Отикубо, и этот рассказ запал юноше в сердце. Митиери улучил минуту и, оставшись с меченосцем наедине, стал его подробно расспрашивать о ней.
   – Ах, несчастная, как, верно, тяжело у нее на душе! – воскликнул он. – Ты говоришь, она происходит из высочайшего рода… Устрой мне с нею тайную встречу!
   – Как же так сразу! Ведь она и в уме таких мыслей не держит. Я должен сначала сообщить ей о ваших намерениях и узнать ее ответ.
   – Введи меня к ней в покои, введи непременно, ведь она живет отдельно от семьи, у самых ворот…
   Меченосец рассказал обо всем Акоги.
   – Но у моей госпожи сейчас ничего подобного и в помыслах нет. Я слышала, кроме того, что этот молодой человек – порядочный повеса, – стала возражать Акоги. – Как же я стану уговаривать ее довериться известному ветренику?
   Но, увидев, что муж раздосадован отказом, она мало-помалу сдалась.
   – Хорошо, я поговорю с моей госпожой при удобном случае.
   Акоги отвели для жилья тесный закуток рядом с комнатой Отикубо. Но Акоги думала, что ей, как служанке, не подобает стелить свою постель вровень с господским ложем, и уходила спать в клетушку, пол которой был еще ниже, чем в покоях ее молодой госпожи.
   Был первый день восьмого месяца года.
   Отикубо лежала одна на постели. Не в силах сомкнуть глаз, она послала тихую мольбу к своей покойной матери:
   – Матушка, возьми меня к себе, мне так тяжело.
   О, если у тебя осталась Хоть капля жалости ко мне, Вернись, возьми меня с собой Не оставляй меня в добычу Печалям горестной земли.
   Так искала она утешения в напрасных жалобах. На другое утро Акоги попыталась было завести с ней разговор о любовных исканиях молодого вельможи.
   – Муж мой сказал мне то-то и то-то… Что вы об этом думаете? Ведь нельзя же вам до конца ваших дней оставаться одинокой.
   Девушка ничего не ответила. Акоги смутилась и не знала, как продолжать, а в это время ее позвали:
   – Подай госпоже Саннокими воду для умыванья! Так и пришлось ей уйти ни с чем.
   В глубине души Отикубо решила, что в жизни ей все равно нечего ждать хорошего. Несчастная сирота, потерявшая еще в раннем детстве мать, она только и мечтала о смерти. Даже если б она постриглась в монахини, ей все равно не удалось бы покинуть отцовский дом, где к ней так безжалостны. Нет, уж лучше умереть!
   Тем временем меченосец отправился во дворец отца Митиери.
   – Ну, что слышно насчет того дела? – нетерпеливо спросил юноша.
   – Я потолковал с моей женой, а она говорит: «Так сразу тут ничего не добьешься!» Обычно если у девушки есть родители, то можно как-нибудь поторопить сватовство, но отец молодой госпожи настолько под пятой своей супруги, что навряд ли с ним столкуешься.
   – Я же тебе говорил с самого начала: устрой нам тайную встречу. В такое семейство не очень-то приятно войти на правах законного зятя. Если я ее полюблю, то возьму себе в дом. А если она мне не понравится, то связь можно и прекратить под тем предлогом, что в свете пошли пересуды.
   – Я узнаю ее решение и сообщу вам, – сказал меченосец.
   – Ты погоди! Надо же мне посмотреть на эту девушку раньше, чем решить окончательно. Как я могу дать свое слово, не повидав ее? Ты скажи, что я, мол, человек верный, не покину ее скоро.
   – Не покинете скоро? И это, по-вашему, пылкое признание в любви? – нахмурился меченосец.
   – Я хотел сказать «никогда», но оговорился. – И Митиери со смехом вручил меченосцу любовное послание. – На, возьми, передай.
   Тот с неохотой принял письмо и отдал его Акоги.
   – Вот послание для твоей госпожи.
   – Ах, что за мерзость! Нет, уж избавь меня! Я не хочу подбивать свою барышню на разные глупости.
   – А ты все-таки уговори ее написать ответ. Ничего в этом нет дурного.
   Акоги отнесла письмо к Отикубо.
   – Вот послание от того молодого человека, о котором я вам недавно говорила.
   – Что ты делаешь? Если об этом узнает матушка, разве она меня похвалит? – ужаснулась Отикубо.
   – А когда ваша мачеха сказала о вас доброе слово? Вот еще была забота с ней считаться!
   Отикубо ничего не ответила.
   Акоги зажгла свечу и прочла письмо. В нем было только одно это стихотворение:

     Едва я узнал, что живешь ты на гнете,
     Как сердце мое прилепилось к тебе.
     О чистый ключ на горе Цукуба,
     [8]
     Незримый для путника, скажи мне,
     Где ключ к незримой моей любви?

   – Какой изящный почерк! – тихонько ахнула от восторга Акоги, но, увидев, что Отикубо осталась безучастной, сложила письмо, спрятала его в ларец и вышла из комнаты.
   – Ну как, прочла твоя госпожа письмо? – полюбопытствовал меченосец.
   – Нет, и не взглянула даже. Так непрочитанным я его и спрятала.
   – Не понимаю. Уж все бы лучше, чем жить так, как она сейчас живет… И нам обоим, глядишь, этот любовный союз пошел бы на пользу.
   Наутро тюнагон заглянул по дороге из дому в комнатку своей дочери и увидел, что на ней самое убогое платье. Только длинные черные волосы, красиво рассыпаясь по плечам, несколько скрадывали безобразие этого наряда. Отцу стало жаль девушку.
   – Как ты плохо одета! Жаль мне тебя, ты совсем заброшена, но сначала ведь надо позаботиться о законных дочерях. Если подвернется тебе случай устроить свою жизнь, пожалуйста, без церемоний поступай сама как знаешь. Бедняжка, несладко тебе живется!
   Отикубо от смущения не могла выговорить ни слова… Под впечатлением этой встречи тюнагон сказал своей жене:
   – Сейчас я заглянул к Отикубо. На ней только одно убогое тонкое платье из некрашеной ткани. Нет ли у наших дочерей какого-нибудь лишнего старого платья? Нынче ночи такие холодные…
   – Ах, я ей все время дарила наряды. И куда только она их подевала? Совсем не умеет беречь!
   – Беда с ней! Отикубо рано лишилась материнских забот и к тому же, видно, неряшлива по натуре, – с досадой воскликнул тюнагон.
   Госпожа Китаноката велела падчерице сшить парадные хакама для младшего зятя.
   – Уж постарайся, сшей как можно лучше. За труды я подарю тебе хорошее платье.
   Восторгу девушки не было границ. Она сшила хакама [9] быстро и так красиво, что мачеха осталась довольна и подарила ей со своего плеча старое шелковое платье на вате, украшенное ткаными узорами.
   Стояла осенняя пора, когда ледяной ветер пронизывает до костей и не знаешь, как укрыться от холода. Отикубо так зябла, что обрадовалась и этому жалкому подарку. Видно, бедственная жизнь уже надломила ее гордый дух.
   У младшего зятя, куродо, был горячий нрав. Он громко возмущался всем дурным, но зато и до небес превозносил все хорошее. Вот и теперь тоже он не поскупился на похвалу:
   – Превосходная вещь! Отлично сшита!
   Прислужницы пересказали его слова мачехе.
   – Потише, не так громко! – прикрикнула она на них. – Еще, чего доброго, Отикубо вас услышит. Она и без того зазнается. Таких надо держать построже. Счастье для нее, что ей приходится услуживать другим, а то она возомнила бы о себе неизвестно что.
   Женщины тихонько шептались между собой: – Как только госпоже не совестно так безжалостно говорить о такой милой и скромной девушке!
   А между тем Митиери, решившись не отступать от своего, послал Отикубо второе любовное письмо, привязав его к пучку полевого мисканта.
   Уже завязали колос В сердце моем побеги любви О прекрасный цветок полевой! Прошелести чуть слышно, Голову тихо склони в ответ.
   Ответа не было.
   В один из дней, когда лил осенний дождь, он снова послал ей письмо:
   «Я слышал, что у вас нежная душа, а между тем вы не знаете сострадания.

     Просвета нет в облаках.
     Сыплется дождь бесконечный…
     И, словно осенний день,
     Туманится от печали
     Сердце, любящее тебя»

   И опять никакого ответа.
   Но Митиери, упорствуя, написал снова:

     Зыбкий мост облаков
     Над стремниной Небесной реки.
     [10]
     Ты на том берегу.
     Берегу я надежду в пути,
     Что блеснет мне ответный луч.

   Так он писал ей почти каждый день, а Отикубо все не отвечала. Наконец Митиери сказал меченосцу:
   – Девушка эта, видно, очень застенчива. Она никогда еще не получала любовных писем и, наверно, даже не знает, как отвечать на них. Но я слышал от тебя, что у нее доброе сердце, открытое для сострадания, так почему же она не пошлет мне хоть самый краткий ответ?
   – Вот уж не знаю почему. Может, боится. Мачеха у нее – сущая ведьма. Молодая барышня живет в вечном страхе, только и думает, как бы не прогневить Госпожу из северных покоев каким-нибудь пустяком. Того и гляди, из дому выгонит.
   – Я же тебе все время говорю, введи меня без дальних слов в покои к девушке, – настойчиво потребовал Митиери, и тот не посмел ослушаться. Оставалось только найти удобный случай.
   Десять дней не было вестей от влюбленного. Наконец он написал:

     «Пора образумиться мне.
     К чему писать понапрасну?
     Твоя жестокость растет,
     Как в озере Масута
     Густеет трава водяная.

   Я пытался усмирить свою любовь, но напрасно! Не в силах дальше так страдать, я снова пишу вам, хотя и сам понимаю, что нарушаю этим светские приличия…»
   Меченосец сказал Акоги:
   – На этот раз непременно нужно дать ответ. Уж ты как-нибудь уговори свою барышню, а то молодой господин бранит меня за недостаток усердия…
   – Госпожа моя сказала, что не умеет писать любовные письма, – отговаривалась Акоги. – Ты бы видел, как она смутилась.
   Она показала письмо Отикубо, но как раз в это время муж второй дочери собирался в отъезд по срочному делу. Отикубо спешно шила для него парадную одежду и опять не ответила на письмо.
   Митиери подумал, что она и в самом деле, как говорит Акоги, не умеет писать любовные письма, но он много слышал о том, какое доброе, отзывчивое сердце у Отикубо, и потому не терял надежды. Скорее ему был по душе такой скромный нрав девушки.
   – Что ты тянешь! – торопил он меченосца.
   Однако на господском дворе всегда толклось много народу и удобный случай все не представлялся. Митиери изнывал от любовной тоски. Но тут стало известно, что тюнагон отправляется в храм Исияма [11] исполнить один свой старинный обет. Все домочадцы принялись осаждать тюнагона просьбами, чтобы он взял их с собой. Даже старух и тех постеснялись оставить дома, одну только Отикубо покинули в ее каморке.
   Наканокими, вторая дочь, попробовала было вступиться за сестру:
   – Возьмем с собою и Отикубо. Жаль оставить ее, бедняжку, дома в одиночестве.
   Но Госпожа из северных покоев и слушать не стала.
   – Что за новости! Она никогда порога дома не переступала. Да и как она будет шить в дороге? Ни к чему приучать ее к ненужным развлечениям, пусть-ка лучше посидит дома взаперти.
   Акоги, как служанку третьей дочери – Саннокими, собрались было красиво нарядить и взять с собой, но она пожалела оставить свою прежнюю госпожу в одиночестве и отговорилась от поездки под предлогом, что у нее внезапно настало месячное очищение и в храме ей появляться нельзя.
   – Вот еще выдумки! – рассердилась Китаноката. – Ты это нарочно говоришь, потому что тебе жаль оставить Отикубо.
   – Ах, нет, напротив, мне очень досадно, что так случилось. Но ведь срок очищения скоро придет к концу. Если прикажете, я с радостью поеду. Кто же по доброй воле откажется от такого интересного путешествия? Старухи и то просятся… – говорила Акоги так убедительно, что Госпожа из северных покоев наконец поверила и приказала нарядить покрасивее и взять вместо нее в дорогу простую девушку для черной работы, а ей позволила остаться.
   В доме начались шумные сборы, поднялась дорожная суматоха, но наконец все уехали, и Акоги в наступившей тишине начала сердечную беседу со своей юной госпожой, чтобы развеять ее грусть. В это время принесли записку от меченосца:
   «Я слышал, что ты не поехала в храм вместе с другими. Если это правда, я сейчас же приду».
   Акоги написала ему в ответ:
   «Госпоже моей нездоровилось, и она осталась дома. Могла ли я покинуть ее? Нам очень скучно. Приходи навестить нас и принеси с собой те картины, которые ты однажды пообещал нам показать».
   А надо сказать, что у младшей сестры Митиери, носившей высокое звание младшей императрицы, было много свитков с красивыми картинами. Меченосец как-то говорил Акоги, что если молодой господин начнет посещать Отикубо, то он непременно покажет им эти свитки.
   Меченосец показал Митиери записку, полученную им от Акоги.
   – Так это рука твоей жены, Корэнари? Очень красиво пишет. Вот случай, которого мы ждали. Ступай туда, все устрой.
   – Дайте мне на время один свиток с картинами.
   – Нет, я сам покажу ей, как ты мне раньше советовал. Когда буду у нее…
   – Кажется, сейчас и в самом деле подвернулся удобный случай, – согласился меченосец.
   Митиери, смеясь, прошел в свои покои и нарисовал на белой бумаге недовольную физиономию мужчины: палец во рту, губы наморщены. Внизу он написал:
   «Вы хотели полюбоваться на картины, извольте, посылаю вам одну.

     Сжаты печально уста.
     Устало глаза глядят.
     Может ли быть иначе?
     Мало в жизни утех
     У тех, к кому так жестоки.

   Впрочем, это письмо – ребячество с моей стороны».
   Собираясь отнести послание господина, меченосец сказал своей матери, которая некогда была кормилицей Митиери:
   – Приготовь каких-нибудь вкусных лакомств и уложи их в корзинку. Я скоро за ними пришлю.
   Он отправился к дому тюнагона и вызвал Акоги.
   – А где же картины? – полюбопытствовала она.
   – Вот здесь. Отдай-ка это письмо барышне, тогда все узнаете.
   – Опять какой-нибудь обман, – нахмурилась Акоги, но все же отнесла письмо своей юной госпоже.
   Отикубо томилась от скуки и потому пробежала его взглядом.
   – Что такое? Ты просила свитки с картинами? – воскликнула она.
   – Да, я писала о них меченосцу, а господин сакон-но сесе, верно, видел мое письмо.
   – О, как это неприятно! У меня такое чувство, будто заглянули в самую глубь моего сердца. Для такой затворницы, как я, лучше оставаться безучастной ко всему на свете, – сказала Отикубо с недовольным видом.
   Меченосец позвал Акоги, и она вышла к нему.
   – А кто остался сторожить дом? – спросил он будто невзначай. – Как у вас стало пусто и уныло! Я сейчас пошлю к своей старушке за лакомством. – И он отправил нарочного к своей матери с наказом прислать все вкусное, что только найдется в доме.
   Та уложила разные лакомства как можно красивее в две корзинки. Большую из них она наполнила до краев всевозможным рисовым печеньем, белым и красным вперемежку, не забыла даже положить сверток с поджаренными зернами риса. И послала сопроводительное письмо:
   «Такие кушанья едят неохотно даже в бедных домах. Боюсь, что особам, живущим во дворце, они придутся не но вкусу. Этот жареный рис прошу передать девочке для услуг, как бишь ее по имени, кажется, Цую».
   Зная, как грустно живется покинутой всеми Отикубо, старуха всячески старалась показать, что рада услужить ей хоть малостью.
   Увидев корзинки с лакомствами, Акоги воскликнула:
   – Это странно. По какому случаю и жареный рис, и сладости? Что ты затеял?
   Меченосец засмеялся:
   – Знать ничего не знаю. Зачем бы я стал дарить такие пустяки? Это моя старуха додумалась своим разумом. Эй, Цую! Возьми убери это куда-нибудь.
   И Акоги с меченосцем стали, как всегда, толковать о своих господах. Решили, что молодой господин вряд ли пожалует в такую дождливую ночь, и спокойно легли спать.
   Отикубо тоже прилегла и одна в ночной тишине стала перебирать струны своей цитры. Полилась прекрасная, полная задушевной грусти мелодия.
   Меченосец заслушался.
   – Как чудесно она играет!
   – Правда, хорошо? А ведь покойная госпожа учила ее музыке очень недолго, когда девочке было всего лет шесть…
   Пока они так мирно беседовали между собой, Митиери украдкой приблизился к дому. Он послал одного из слуг сказать меченосцу:
   – Выйди ко мне немедленно для важного разговора. Тот сразу все понял и в замешательстве отозвался:
   – Слушаюсь, сейчас иду! – и торопливо вышел. Акоги тем временем пошла к своей госпоже.
   – Ну, что же? – спросил Митиери. – Я приехал в такой проливной дождь, неужели мне возвращаться ни с чем'
   – Вы так внезапно пожаловали, даже не предупредили меня заранее Как же так вдруг! – упрекнул его меченосец. – А ведь еще неизвестно, что скажет молодая госпожа. Вряд ли что-нибудь выйдет сегодня.
   – Не строй такой постной рожи! – И Митиери наотмашь ударил меченосца.
   Тот кисло улыбнулся.
   – Что с вами поделаешь! Извольте выйти из экипажа. И он показал Митиери дорогу в дом.
   Слугам было приказано прислать экипаж утром пораньше, пока еще будет темно.
   Меченосец остановился возле двери в свою комнату и стал тихим голосом давать юноше советы, что дальше делать. В такую позднюю пору можно было не опасаться внезапных гостей.
   – Я сначала погляжу на нее хоть в щелку, – сказал Митиери.
   Меченосец схватил его за рукав.
   – Постойте! Вдруг она покажется вам но такой красивой, как вы ожидали? Что тогда? Как в романах пишут, любезник взглянул на нее, а она – безобразная уродина…
   – Ну, тогда я вместо шляпы прикрою голову рукавом и убегу, – засмеялся Митиери.
   Меченосец спрятал его возле решетчатого окна [12], а сам решил караулить снаружи, опасаясь, как бы слуги, оставленные сторожить дом, не приметили незваного гостя.
   Митиери заглянул внутрь. Тесная каморка была еле освещена тусклым огоньком светильника, зато ни церемониальный занавес, ни ширмы не мешали взору, все было хорошо видно.
   Лицом к нему сидела какая-то миловидная женщина с длинными прекрасными волосами, должно быть, Акоги. Поверх тонкого белого платья на ней было надето второе – из блестящего алого шелка.
   Перед ней, опираясь на локоть, полулежала на постели совсем юная девушка. Наверно, она! Белое платье облегало ее тонкий стан свободными легкими складками, ноги были прикрыты теплой одеждой из красного шелка на вате… Она глядела в другую сторону, лица почти не было видно. Головка у нее была прелестной формы, волосы удивительно красиво падали на плечи, но не успел он налюбоваться, как огонь вдруг погас.
   «Какая досада!» – подумал Митиери, и в душе его вспыхнула решимость добиться победы во что бы то ни стало.
   – Ах, какая темнота! Ты говорила, что к тебе пришел твой муж. Иди к нему скорей!
   Голос девушки, такой нежный, красивый, пленял слух…
   – К мужу пришел гость, а я пока побуду с вами. Дома почти никого не осталось, должно быть, вам страшно одной, – ответила прислужница.
   – Мне часто бывает страшно. Я уж привыкла.
   Когда Митиери вышел из своего тайника, меченосец начал его поддразнивать:
   – Ну, что скажете? Проводить вас домой? А где же ваша шляпа? Изволили забыть ее с перепугу?
   – О! Ты человек пристрастный, ведь ты без памяти влюблен в свою жену, – усмехнулся в ответ Митиери. А сам в это время думал: «Какое старое, изношенное платье у бедняжки! Ей будет совестно передо мной…» – Позови свою жену поскорей и ложись-ка спать, – нетерпеливо приказал он.
   Меченосец пошел к себе в спаленку и позвал Акоги.
   – О нет, эту ночь я проведу возле госпожи. А ты ложись поскорее спать или в нашем закутке, или где сам знаешь, – начала было отнекиваться Акоги.
   – Я только хочу передать тебе то, о чем рассказал мне мой гость. Это очень важное дело. Выйди ко мне хоть на минутку, – попросил он снова через служанку Цую.
   Наконец Акоги отодвинула в сторону дверь и крикнула в сердцах:
   – Ну, в чем дело? Что ты здесь буянишь?
   Меченосец обнял ее:
   – Гость сказал мне: «Не спи один в такую дождливую ночь». Идем со мной!
   Акоги засмеялась.
   – Послушайте его! Вот нашел важное дело!
   Но меченосец насильно заставил ее лечь с ним рядом и, не говоря ни слова, прикинулся спящим.
   Сон не шел к Отикубо. Полулежа на своей постели, она стала перебирать струны цитры и тихо запела:

     Когда весь мир земной
     Мне кажется печальным,
     Хочу средь горных скал
     Убежище найти,
     Навеки от людей укрыться.

   Митиери устал ждать и, подумав, что сейчас настала удобная минута – поблизости никого нет, – ловко при помощи кусочка дерева приподнял верхнюю створку решетчатого окна и пробрался в комнату.
   Отикубо в испуге хотела было бежать, но он крепко сжал ее в объятиях.
   Акоги, спавшая вместе с меченосцем в соседней комнате, услышала, как стукнуло окно. «Что там такое!» – в испуге подумала она и попыталась было вскочить с постели, но меченосец силой удержал ее.
   – Пусти меня! Там створка окна стукнула. Пойду посмотреть, что случилось.
   – А, пустое! Это собака. Или крыса. Нечего бояться. С чего ты так всполошилась? – уговаривал он жену.
   – Нет, что-то неладно. Уж, наверно, ты подстроил что-нибудь. Оттого меня и не пускаешь.
   – С чего бы это я стал строить козни! Успокойся, ляг! – Крепко обняв жену, он заставил ее лечь снова.
   В страхе за свою госпожу Акоги горько плакала и сердилась, но вырваться так и не смогла.
   – Ах, несчастье! Ах ты, бессердечный!
   Между тем Митиери, держа девушку в объятиях, распустил на ней пояс и лег рядом с ней на ложе. Вне себя от ужаса и отчаяния Отикубо заливалась слезами, дрожа всем телом.
   – Вы так грустны! Мир кажется вам обителью печали. Вы хотите скрыться в глубине гор, где вас не настигнут вести о земных горестях, – попытался заговорить с ней Митиери.
   «Кто это так говорит со мной? – подумала Отикубо. – Ах, наверно, тот знатный юноша!»
   И вдруг она вспомнила, что на ней старое платье и заношенные хакама! Девушке захотелось тут же умереть на месте со стыда, и она зарыдала. Вид ее печали невыразимо трогал сердце. Митиери в душевном смятении не находил слов утешить ее.
   Акоги была рядом, за стеною, и до нее донесся звук приглушенных рыданий госпожи. «Так и есть!» – подумала она и в тревоге хотела было бежать на помощь, но меченосец снова не пустил ее.
   – Что же это! Погубил мою госпожу, а меня держишь силой! О, недаром мне почудилось что-то неладное, жестокий ты, низкий человек! – Акоги, не помня себя от гнева, вырывалась из рук меченосца.
   А тот лишь посмеивался:
   – Знать ничего не знаю, зачем зря меня винить! Вор не мог сейчас забраться в опочивальню твоей госпожи. Значит, там любовник. Какой толк бежать туда сейчас, подумай сама.
   – Нечего прикидываться, будто ты здесь ни при чем, – рыдала Акоги. – Говори сейчас, кто этот мужчина? Ах, ужасное дело! Бедная моя барышня!
   – Что за ребячество! – потешался меченосец.
   Акоги еще сильнее рассердилась на него.
   – И я доверилась такому бессердечному человеку! – воскликнула она с горечью.
   Меченосцу стало жаль ее.
   – По правде говоря, молодой господин пожаловал сюда, чтобы побеседовать с твоей госпожой. Что здесь дурного? Зачем так шуметь? Видно, их союз был заключен еще в прежней жизни [13]. Против судьбы не поспоришь.
   – Ты мне и словом не обмолвился, а госпожа моя подумает, что я с тобой в сговоре, вот что мне горько! Ах, зачем только я покинула ее нынче ночью! – сетовала Акоги, негодуя на мужа.
   – Не тревожься, она поймет, что ты ни о чем не знала. За что ты так сердишься на меня? – И не давая ей времени опять разразиться упреками, меченосец снова заключил жену в объятья.
   Митиери тихо говорил девушке:
   – Отчего вы так бесчувственны к моей любви? Пусть я человек ничтожный, но все же, мне кажется, вам незачем приходить в такое отчаяние. Сколько раз посылал я вам письма, а вы ни разу не удостоили меня ответом! Я решил было не утруждать вас больше, раз я так вам противен. Но не знаю сам почему, с тех пор как я начал писать вам, вы мне сделались очень дороги. Ах, должно быть, ваша ненависть ко мне предопределена еще в прошлой жизни, и потому я не питаю чувства горечи за то, что вы ко мне так жестоки.
   Отикубо казалось, что она умрет со стыда. На ней было только одно тонкое платье и хакама, изношенные до того, что местами сквозило нагое тело. Не описать словами, как ей было тяжело. По ее лицу струился холодный пот, еще более обильный, чем слезы. Заметив, в каком она состоянии, Митиери проникся к ней жалостью и нежностью. Он начал всячески успокаивать ее и утешать, но Отикубо не в силах была вымолвить ни слова.
   Сгорая от стыда, девушка в душе винила во всем Акоги.
   Наконец кончилась эта грустная ночь. Раздался крик петуха.
   Митиери воскликнул в тоске расставанья:

     – Всю ночь до рассвета
     Ты только слезы лила…
     Я полон печали,
     И все ж ненавистен мне
     Крик петуха поутру

   Молю, отвечайте мне хоть иногда, а то я подумаю, что вы совсем дикарка, не знающая света.
   И вдруг Отикубо невольно, словно в полузабытьи, прошептала:

     Ты полон печали…
     В устах моих замер ответ.
     И вторит рыданью
     Крик петуха поутру.
     Утру я не скоро слезы.

   Голос ее ласкал слух. До тех пор Митиери был влюблен не слишком глубоко, но с этого мгновения полюбил по-настоящему.
   – Экипаж прибыл! – донеслось с улицы.
   – Пойди доложи! – велел меченосец жене.
   – Нынче ночью я прикинулась, будто ничего не слышу, значит, если я прибегу к ней так рано, она поймет, что я все знала. Подлый ты человек! Из-за тебя моя дорогая госпожа меня возненавидит.
   В своей ребяческой досаде Акоги казалась ему еще милее прежнего.
   – Ну что ж! Если госпожа твоя тебя возненавидит, то я еще крепче буду любить, – пошутил меченосец и, подойдя к окну комнаты Отикубо, подал условный знак, кашлянув два-три раза.
   Митиери быстро вскочил с постели и стал помогать Отикубо переодеться в дневную одежду. Увидев, что девушка стынет от холода, потому что у нее нет даже тонкого платья хитоэ [14], он снял с себя свое и накинул ей на плечи. Отикубо до крайности смутилась.
   Акоги между тем была в большом затруднении. Она не посмела дольше без всякого явного повода оставаться у себя в комнате и явилась к своей госпоже. Отикубо лежала на постели. Пока Акоги раздумывала, с чего бы начать разговор, прибыли два письма – и от ее мужа, и от Митиери.
   В письме меченосца говорилось:
   «Несправедливо нападать на меня с такими жестокими упреками за то, что совершилось прошлой ночью без моего ведома. Вперед я не буду сопровождать молодого господина, если твоей госпоже будет грозить малейшее неуважение. Испуганная тем, что произошло вчера, ты боишься, как бы не случилось в будущем чего-нибудь еще худшего, и, верно, клянешь меня, думая: „Какой негодяй! Он мог обидеть даже мою кроткую госпожу!“ Из-за этого мне стала несносной самая мысль о любовном союзе между нашими господами. Но как быть? Молодой господин шлет письмо. Надо дать на него ответ. Так уж в свете водится. А ты со своей стороны напиши мне обо всем, что тебя тревожит».
   Акоги подала Отикубо любовное послание от Митиери.
   – Вот письмо к вашей милости. Странное дело, вчера я вдруг уснула крепким сном и не заметила, как наступило утро… Впрочем, вы, верно, думаете, что я ищу оправданий.
   Акоги пыталась угадать, что на сердце у ее юной госпожи.
   – Если б только я знала, разве я стала бы молчать! – всячески клялась она в своей невиновности, но ответа не было. Отикубо продолжала лежать неподвижно.
   – Так вы все-таки думаете, что я знала! Какая жестокость! Я много лет служила вам верой и правдой. Неужели я решилась бы на такое бесчестное дело! Вас покинули одну дома, я пожалела вас, отказавшись от чудесной поездки, и вот награда! Вы даже не хотите слушать никаких оправданий. Если ваше сердце ничем нельзя тронуть, то как могу я служить вам? Уйду куда глаза глядят! – плакала Акоги.
   Отикубо стало жаль ее.
   – О нет, я не думаю, что ты об этом знала заранее. Все случилось так неожиданно, так внезапно! Но как ни велико мое отчаяние, к нему еще примешивается стыд, ведь он видел меня в таком жалком тряпье. Если б жива была моя матушка, разве могло бы со мной случиться такое несчастье? – говорила Отикубо, роняя слезы.
   – Это сущая правда. У вас презлая мачеха. Наверно, господин сакон-но сесе услышал о том, как она бессердечна, и проникся сожалением к вашей участи. Понимаю, каково у вас сейчас на душе. Но все же если только чувство молодого господина к вам останется неизменным, то радоваться надо тому, что случилось, а не плакать.
   – Ах, на что я могу надеяться! Он видел меня в лохмотьях… Кто может полюбить такое пугало! А что скажет моя строгая мачеха, когда слухи дойдут до ее ушей? «Если она взяла себе мужа и собирается без моего ведома шить на чужую семью, – скажет мачеха, – то нечего ей оставаться в моем доме».
   Увидев, в каком страхе находится Отикубо, Акоги стала ее успокаивать:
   – Ну и пусть, вот еще беда! Что же вам весь свой век, что ли, здесь мучиться! Да это счастье, если она вас выгонит! До каких пор можно терпеть! Разве не пугает вас мысль о том, что вам придется все время шить на ее зятьев?
   Между тем посланец попросил дать ответ на письмо.
   – Скорее прочтем это послание. Ведь слезами теперь горю не поможешь.
   Акоги раскрыла письмо и показала его своей госпоже. Она пробежала его глазами, не подымая головы.

     Кто скажет, отчего
     Люблю тебя сегодня по-иному?
     Влюбленность прежних дней
     Теперь ничто, поверь,
     Пред этой новою любовью.

   В письме было лишь это стихотворение, и больше ничего. Отикубо не стала отвечать, сославшись на нездоровье.
   Акоги написала меченосцу:
   «Не по сердцу мне твои поступки. Что все это означает? Вчерашнее твое поведение отвратительно, подло, чудовищно! Ты обнаружил такую бездну душевной низости, что я не смогу доверять тебе в будущем. Госпожа моя так жестоко страдает, что до сих пор не может подняться с постели. Письмо молодого господина осталось непрочитанным. Мне так жаль мою госпожу! Душа надрывается глядеть на нее!»
   Меченосец поспешил рассказать обо всем Митиери. Тот не поверил, что он настолько противен девушке, а подумал, что она стыдится своего нищенского наряда, пожалел ее и еще больше затосковал по ней.
   В тот же день он написал ей другое письмо: «Отчего бы это? Вы по-прежнему суровы ко мне, а между тем моя нежность к вам все растет.

     Все пламенней люблю,
     А ты сказала ль «да»?
     Льда сердца твоего
     Не в силах растопить
     Любовный пламень мой».

   В письме меченосца говорилось:
   «Будет очень плохо, если барышня твоя и на этот раз не даст ответа. Надо постараться, чтоб они полюбили друг друга всей душой. Чувство молодого господина, как я вижу, долговечное. Он и сам так говорит».
   Акоги стала упрашивать свою госпожу на этот раз непременно ответить на письмо. Но при мысли о том, какое впечатление должен был произвести ее жалкий вид на Митиери, Отикубо не помнила себя от стыда и отчаяния и никак не могла собраться с духом написать ответ. Она лежала на постели, накрывшись с головой одеялом.
   Устав уговаривать ее, Акоги написала мужу:
   «Госпожа моя прочла письмо, но так страдает, что не в силах отвечать. Ты пишешь, что любовь молодого господина прочна и долговечна. Как можно об этом судить? Ведь не прошло и дня со времени их первой встречи… Если господин сакон-но сесе рассердится на то, что ответа опять не было, постарайся как-нибудь смягчить его досаду».
   Меченосец показал Митиери письмо своей жены.
   – О, жена у тебя умница, умеет кстати сказать слово, – улыбнулся Митиери. – А химэгими [15], должно быть, почувствовала легкую дурноту от избытка застенчивости и смущения…
   Между тем Акоги была одна, посоветоваться ей было не с кем. Сердце у нее разрывалось на тысячу частей от тревоги. Ей не сиделось на месте. Она принялась смахивать пыль, но прибрать покрасивее комнатку Отикубо никак не удавалось: не было ни ширм, ни занавеса. Отикубо все лежала неподвижно. Акоги хотела было поднять ее, чтобы привести в порядок постель. Лицо девушки опухло от слез, глаза покраснели до того, что она стала сама на себя не похожа. Акоги, пожалев ее, заботливо сказала ей тоном старшей:
   – Причешите волосы.
   Но Отикубо только проронила в ответ:
   – Мне совсем худо, – и даже не подняла головы.
   У Отикубо было несколько цепных вещей, доставшихся ей по наследству от покойной матери, и среди них очень красивое зеркало.
   «Хорошо, что хоть зеркало есть! – подумала Акоги и, обтерев его, положила у изголовья Отикубо. Акоги хлопотала, выполняя одна за двоих работу и камеристки и простой служанки. – Сегодня он придет непременно», – думала она с тревогой.
   – Простите за смелость, но эти хакама еще совсем новые… Как досадно! Первая встреча, и вдруг он увидел вас в таком жалком уборе…
   На Акоги были нарядные хакама, которые она надела всего раз-другой во время ночного дежурства в господских покоях. Она решила тайком от всех подарить их Отикубо.
   – С моей стороны это, конечно, большая дерзость… Но ведь никто не узнает. Пожалуйста, не отказывайтесь.
   Отикубо стыдилась принять подарок, но в то же время ей слишком горько было думать, что и нынешней ночью она предстанет перед своим возлюбленным в таком жалком виде, и она, поблагодарив, нехотя надела их.
   – На празднике по случаю совершеннолетия вашей сестры Саннокими мне подарили две-три палочки для возжигания ароматов. Сейчас они нам пригодятся.
   Акоги зажгла палочки и окурила ароматом платье Отикубо.
   «Необходим широкий занавес, чтобы загородить постель, – думала она. – Как быть, ума не приложу. Может, взять в долг на время у кого-нибудь? Ночная одежда у нее совсем плохая, тонкая… У кого бы попросить красивую одежду?…»
   У Акоги голова пошла кругом от забот. Она решила срочно послать письмо своей тетке, муж которой раньше служил в императорском дворце, а теперь был назначен правителем провинции Идзуми.
   «Прошу вас не отказать мне в неотложной просьбе. Одна важная особа должна провести ночь в нашем доме, потому что дорога грозит ей бедой [16]. Нужен занавес. А ночная одежда моей госпожи мне кажется совсем не подходящей для такой важной гостьи. Нет ли у вас хорошей? Пожалуйста, одолжите на время. Я бы не стала тревожить вас по пустякам…» – торопливо писала Акоги.
   Тетка ответила ей:
   «Я так была огорчена твоим долгим молчанием, что очень рада этому случаю. Напишу тебе обо всем после, а теперь о деле. Ночная одежда у меня самая грубая, но ведь я сшила ее для себя самой. У вас в доме, наверное, много таких. Посылаю и занавес».
   Теплая одежда на вате была двухцветной: верх светло-пурпурный, а подкладка синяя. Радости Акоги не было конца. Она с торжеством показала новый наряд своей госпоже. Но как раз когда Акоги поспешно развязывала шнуры занавеса, появился Митиери, и она провела его к своей госпоже. Отикубо все еще лежала на постели. При виде гостя она из вежливости хотела было встать.
   – Зачем вы встаете, вам ведь нездоровится! – ласково сказал ей Митиери.
   Одежды девушки благоухали. На ней были и красивое хитоэ и нарядные хакама. Чувствуя, что сейчас она одета не хуже других, Отикубо не испытывала прежнего жгучего стыда и Митиери тоже почувствовал себя спокойнее. В эту ночь Отикубо иногда решалась проронить несколько слов в ответ своему возлюбленному. Наступил рассвет, прервав любовные речи юноши.
   Доложили, что прибыл экипаж.
   – Что это, как будто дождь! Подождите немного, – отозвался он, не поднимаясь с ложа.
   Надо было молодым господам подать воды для умывания и завтрак. Акоги отправилась на кухню. Вообще в отсутствие господ в доме ничего не готовили, но она попробовала выпросить что-нибудь у стряпухи.
   – Прошлым вечером к моему мужу зашел один приятель, чтобы потолковать о делах, но из-за проливного дождя ему пришлось заночевать. Хотелось бы угостить его завтраком, да, на беду, у меня ничего нет. Извини, пожалуйста, за просьбу, но не дашь ли ты мне немного вина? И не осталось ли у тебя немного сушеных водорослей на закуску? Дай хоть чуточку.
   – Ах, от души жалею тебя. Досадно, конечно, если нечем угостить знакомого человека. У меня, пожалуй, найдутся кой-какие лакомства. Я берегла их к приезду хозяев.
   – О, когда господа пожалуют, то, верно, сразу же будет устроено славное угощение в честь их приезда. На это ты первая мастерица!
   Акоги заметила, что стряпуха пришла в хорошее расположение духа, и без дальних церемоний наполнила вином стоявший поблизости кувшинчик.
   – Оставь, пожалуйста, хоть немного на донышке.
   – Хорошо, хорошо! – отозвалась Акоги и, завернув в бумагу немного сушеных водорослей и рисовых зерен, положила сверток в корзинку для угля и понесла в свою комнату. Позвав служаночку Цую, она приказала ей: – Приготовь-ка завтрак, да смотри, повкуснее, – а сама отправилась искать красивый поднос.
   Но первым делом она стала думать, где можно найти тазик для умывания. «У моей госпожи, конечно, такого не найдется. Возьму-ка я на время тазик Саннокими и подам в нем воду», – сказала она самой себе и распустила по плечам свои скрученные в узел волосы, чтобы предстать перед господами в подобающем виде.
   Отикубо лежала на постели, истомленная душевной мукой. Появилась Акоги в красивой одежде, наряженная самым парадным образом, поясок повязан с изящной непринужденностью… Сзади со спины было видно, что ее длинные черные волосы стелются за ней по полу. Меченосец проводил свою жену влюбленным взглядом.
   По дороге в покои Отикубо Акоги сказала как бы про себя:
   – Оставить, что ли, оконные решетки закрытыми?
   Митиери услышал, и ему захотелось посмотреть на свою возлюбленную при ярком свете.
   – Госпожа приказала открыть окно. Здесь очень темно, – сказал он.
   Акоги подставила себе под ноги какой-то случайно стоявший на веранде ящик и подняла решетчатую раму. Митиери встал с ложа, оделся и спросил:
   – Что, экипаж мой прибыл?
   – Стоит перед воротами.
   Он уже собрался уходить, как вдруг Акоги подала на подносе изысканный завтрак. Не был забыт и тазик с водой для умывания.
   «Что за чудо!» – удивился Митиери, так много слышавший о том, в какой нищете живет девушка. Он никак не мог взять в толк, откуда что взялось.
   По счастью, начал накрапывать небольшой дождь. Кругом было безлюдно и тихо. Собираясь уходить, Митиери бросил быстрый взгляд на свою возлюбленную. В ярком утреннем свете она показалась ему невыразимо прекрасной и еще желанней прежнего. Когда Митиери ушел, Отикубо немного отведала от поданных на завтрак лакомств и потом снова легла.

 //-- *** --// 

   Близилась третья свадебная ночь, когда полагается угостить молодых особыми лакомствами. Что было делать?
   «Он непременно пожалует», – думала в тревоге Акоги, но посоветоваться ей было не с кем, и она снова написала своей тетке в Идзуми:
   «Я от всей души благодарю вас за то, что вы прислали мне все, о чем я просила. Боюсь надоесть вам своими просьбами, но случилось так, что нынешним вечером мне непременно надо подать гостям рисовое печенье – мотии [17]. Пожалуйста, пришлите вместе с ним еще немного каких-нибудь сладостей. Я думала, что гостья пробудет у нас всего день-другой, но ей придется сорок пять дней ожидать, чтобы можно было продолжать дорогу со счастливым предзнаменованием. Позвольте мне оставить у себя ненадолго присланные вами вещи. Кстати, не найдется ли у вас красивого тазика для умывания? Простите, что я докучаю вам множеством просьб, но вы, тетушка, всегда были для меня главной опорой в жизни…»
   От Митиери прибыло любовное послание:

     Вдали от тебя, в одиночестве,
     Хочу быть с тобой неразлучно,
     Как телу всегда сопутствует
     Кто отраженный образ -
     В глубинах ясного зеркала.

   Отикубо впервые послала своему возлюбленному ответную песню:

     Пусть верным спутником кажется
     Послушное отраженье,
     Но слишком оно изменчиво.
     Любой появляется образ
     В глубинах ясного зеркала.

   Почерк у нее был удивительно изящный. Восхищенный взгляд, которым смотрел на ее письмо Митиери, без слов говорил о том, что любовь в его сердце обрела новые силы. Акоги получила от своей тетушки такой ответ: «Я всегда мечтала заменить тебе твою покойную мать, ведь у меня нет собственных дочерей. Заботиться о тебе, как о родном детище, окружить тебя самым нежным попечением, чтобы жизнь твоя текла легко и радостно, – вот что было всегда моим самым заветным желанием. Но, сколько раз я ни присылала за тобой, ты неизменно отвечала мне отказом. Как же было мне не обижаться на тебя! Распоряжайся как хочешь всем, что я тебе прислала. Посылаю тебе и тазик для умывания. Но я удивлена! Ведь во дворце, где ты служишь, такие вещи должны быть в изобилии… Что ж ты раньше не попросила меня прислать их? Неприятно и унизительно нуждаться в самом необходимом. Как это могло случиться? Мотии – дело нехитрое, я сейчас же их приготовлю. Но твои просьбы наводят меня на мысль, что в доме у вас появился молодой зять. Верно, готовится угощение в честь третьей ночи. Что б там ни было, хочу тебя повидать, я стосковалась по тебе.
   Проси у меня все, что только тебе понадобится. Муж мой управляет владениями, приносящим очень хороший доход, и я могу прислать любую вещь, в которой у тебя встретится нужда».
   Акоги была вне себя от радости, получив это письмо, такое нежное и ласковое. Она показала его своей госпоже.
   – К чему это угощение? – недоуменно спросила Отикубо.
   – Так. Есть один маленький повод, – лукаво усмехнулась Акоги.
   Скоро из дома ее тетки доставили великолепный о-дзэн [18]. Тазик для умывания тоже радовал глаза. В большой корзине был ослепительно белый рис и бережно завернутые в бумагу лакомства и закуски.
   «Нынче как раз третья ночь поело их первой встречи, – думала Акоги, вынимая из корзины и раскладывая на подносе разные кушанья: сухую рыбу, фрукты, каштаны. – Я смогу подать отличное угощение, как следует по обычаю».
   Но когда день стал склоняться к вечеру, дождь, притихший было, полил снова, грозя сделать дороги непроезжими. У Акоги душа была не на месте от страха, что обещанное теткой «печенье третьей ночи» не успеет прибыть вовремя. Но вдруг слуга под большим зонтом принес ларец из дерева магнолии. Словами не выразить, как обрадовалась Акоги.
   Открыла крышку, взглянула… И когда только тетушка успела? Было там и печенье двух сортов с душистыми травами, и обычное печенье тоже двух сортов, все самого миниатюрного размера, и притом искусно окрашенное в разные цвета… А в сопроводительной записке говорилось:
   «Я изготовила это печенье второпях. Вряд ли я сумею угодить своей стряпней изысканному вкусу твоих гостей. Очень жалею, что у меня не было возможности проявить в полной мере мое усердие».
   Посланец спешил вернуться, пока дождь не сделает дорогу совсем непроходимой, он даже отказался от угощения и только выпил немного вина.
   Акоги, полная радости, поспешно набросала короткое письмецо:
   «Благодарность мою не выразить словами!»
   Наконец все приготовления были успешно закончены. О, счастье!
   Она положила немного печенья в чашечку с крышкой и отнесла своей госпоже.
   С наступлением темноты дождь полил такими яростными потоками, что страшно было даже голову высунуть из дома.
   Митиери сказал меченосцу:
   – Жаль, но, кажется, нельзя будет мне туда поехать. Взгляни, что делается на дворе.
   – Вы только начали посещать этот дом, – ответил меченосец с озабоченным видом, – были там всего раз-другой. Очень досадно, если сегодня вы не сможете поехать. Но, на беду, зарядил такой дождь… Что ж делать, это не ваша вина. Извольте только написать госпоже, почему вы сегодня не можете быть у нее.
   – Это верно.
   Митиери поспешно взялся за кисть:
   «Я думал посетить вас нынче ночью, но проливной дождь помешал мне. Не подумайте обо мне дурного. Сердце мое по-прежнему вам предано».
   Меченосец отправил Акоги записку:
   «Я скоро буду. Молодой господин тоже собирался к вам и очень огорчен тем, что дороги стали непроезжими».
   Все хлопоты Акоги кончились ничем. В жестокой досаде она ответила меченосцу:
   «Ах, вот оно что! Дождь, видите ли, помешал! А разве не говорит старая песня:

     Пусть льется дождь еще сильней.
     Я встречусь все равно
     С моей любимой.

   Но у господина сакон-но сесе нет сердца! Ты пишешь самым беззаботным образом, что явишься к нам один. Навлек на мою госпожу такое несчастье, а самому и горя мало! О, недаром поется в песне:

     Но если этой ночью
     Ты не придешь ко мне,
     Что ждать тебя напрасно?

   Так он не изволит прийти даже на третью ночь! Ну и пусть!»
   Отикубо написала только:

     Ах, часто и в былые дни
     Роняла я росинки слез
     И смерть звала к себе напрасно,
     Но дождь печальной этой ночи
     Сильней намочит рукава.

   Письма эти были доставлены поздно вечером. Уже минул час Пса [19].
   Когда Митиери при свете огня увидел стихотворение Отикубо, его сердце переполнилось жалостью к ней. Прочтя письмо жены меченосца, он заметил:
   – Здесь много несправедливых упреков, но ведь нынче и в самом деле третья ночь! Пропустить ее не предвещает ничего хорошего.
   Дождь полил еще сильнее. В печальной задумчивости юноша полулежал, опершись щекой на руку.
   Меченосец, тяжело вздохнув, собрался было отправиться в дорогу один, но Митиери окликнул его:
   – Подожди немного! Ты что хочешь делать? Идти туда?
   – Да, я хочу сказать им несколько слов в утешение.
   – Ну, в таком случае и я с тобой.
   – Вот это отлично!
   – Достань мне большой зонт. Я сейчас переоденусь. – И с этими словами Митиери прошел в глубь дома, а меченосец отправился искать зонт.
   Между тем Акоги, не зная, что Митиери решился прийти пешком, несмотря ни на что, громко жаловалась:
   – Ах, проклятый дождь!
   Отикубо увидела, что Акоги выходит из себя от досады, и, стараясь скрыть огорчение, спросила:
   – Отчего ты так бранишь его?
   – Да, если б он еще моросил понемногу! Так вот нет же, как назло, хлынул потоком, противный!
   Отикубо еле слышно прошептала слова из одной песни о любви:

     Узнав о печали моей,
     Дождь пролил потоки слез…

   «Что у нее на сердце?» – смутилась Акоги и молча прилегла, подперев голову рукой.
   Между тем Митиери скинул с себя верхнюю одежду, надел взамен простое некрашеное платье и пустился в дорогу в сопровождении одного только меченосца. Спрятавшись от дождя вдвоем под одним огромным зонтом, они потихоньку открыли ворота и крадучись вышли на дорогу.
   Стояла непроглядная тьма. Спотыкаясь, путники еле брели по скверной, усеянной выбоинами дороге, как вдруг на перекрестке им попалась навстречу ватага каких-то челядинцев с факелами в руках.
   Крича во все горло, они сгоняли прохожих с дороги; видно, должна была проехать важная персона.
   Улица была такая тесная, что укрыться от них было негде. Митиери и меченосец попробовали было пройти незамеченными вдоль стены, прикрываясь зонтом, чтобы их не узнали в лицо, но стражники загалдели:
   – Эй вы там, прохожие люди! Куда это вас несет ночью в темноте под проливным дождем? И почему вы только вдвоем? Хватай их!
   Что было делать! Пришлось остановиться, как было приказано, на самом краю дороги. Стражники, размахивая факелами перед самым их носом, орали:
   – Гляньте-ка, да у них ноги совсем белые! Выходит, это не грабители с большой дороги.
   Но один возразил:
   – Так что же! У домушников ноги всегда белые.
   Митиери с меченосцем попробовали было пройти дальше, но стражники крикнули:
   – Наглецы! Как вы смеете стоять во весь рост! А ну, кланяйтесь в землю, живо! – и давай молотить кулаками но зонту.
   Хочешь не хочешь, пришлось бить челом на грязной, покрытой навозом дороге.
   Но грубияны не унимались:
   – А-а, вы еще нарочно зонтом загораживаетесь! – и потянули зонт в сторону, так что оба молодых человека свалились прямо на груду навоза.
   А стражники, освещая их огнем факелов, издевались над ними:
   – Вон на том, глядите, шелковые штаны. Это какой-нибудь бедняк вырядился так, чтобы пойти к своей любовнице.
   Наконец они ушли, и путники могли подняться на ноги.
   – Это, видно, начальник дворцовой стражи делал ночной обход, – разговаривали они между собой смеясь. – Душа в пятки ушла от страха. «Домушники с белыми ногами». Ловко придумали. Вот потеха!
   – Ну, идем скорее домой! – воскликнул Митиери. – Мы перемазались в навозе. От нас дурно пахнет. Если явимся в таком виде к нашим возлюбленным, то нас ждет плохой прием. Еще, чего доброго, отвернутся от нас.
   Меченосец прыснул от смеха.
   – О нет! Если мы придем в такой проливной дождь, то докажем нашу преданность. Им покажется, что от нас исходит не вонь, а сладчайшее благоуханье. К тому же мы уже прошли более половины дороги. Домой возвращаться – дальше. Прошу вас, будем продолжать наш путь.
   Митиери согласился с ним в душе, что жалко будет упустить такой случай доказать Отикубо. насколько глубока его любовь, и снова пустился в дорогу.
   Ворота были уже закрыты на ночь, и они с трудом достучались.
   Меченосец провел молодого господина в свою комнату.
   – Прежде всего нам нужна вода, – сказал он и, обмыв ноги Митиери, помылся сам.
   – Встанем утром пораньше и уйдем затемно. Нечего мешкать. Вид у нас самый плачевный, – решил Митиери и постучал в окно комнаты своей возлюбленной.
   Отикубо была полна печали, думая, что ее покинули, – так скоро и так жестоко! Но больше всего она боялась, что строгая мачеха все узнает…
   Бедняжка глаз не могла сомкнуть.
   Уткнувшись в свою подушку, она заливалась слезами.
   Акоги, огорченная тем, что все ее труды пропали даром, лежала, опершись на руку, напротив своей госпожи. Услышав стук, она проворно вскочила.
   – Что это? Кажется, в окно постучали…
   – Отоприте! – послышался голос.
   Изумленная Акоги подняла решетчатую створку, и Митиери появился в комнате, но в каком виде! На нем сухой нитки не было.
   «Неужели пешком?» – подумала Акоги. Чувство радостной благодарности переполнило ее сердце до краев.
   – Как случилось, что вы так промокли? – спросила она.
   – Да вот твой муж, Корэнари, все тревожился, что ему предстоит строгий расчет с твоей госпожой, и мне стало его жаль. Я тоже закатал свои хакама до самых колен, подвязал шнурками – и в путь! Но по дороге упал прямо в грязь, – говорил он, торопливо раздеваясь. Акоги накинула на него одежду своей госпожи.
   – Дайте сюда, высушу! – сказала она, принимая от него сырое платье.
   Митиери подошел к своей возлюбленной и сказал с упреком:
   – Разве я не заслужил того, чтобы меня крепко обняли и сказали мне: «Ах, в каком виде вы пришли, бедный мой!»
   Он протянул к ней руки и почувствовал, что рукава ее слегка влажны. «Так, значит, она плакала!» Митиери был тронут и сложил такую начальную строфу:

     О том, что грустила ты,
     Без слов говорят
     Твои рукава.

   Отикубо закончила танку, молвив в ответ:

     Ах, это печалится дождь,
     Узнав о моей судьбе.

   – Вы говорите, что дождь печалится о вашей судьбе? Но тогда зачем же он льет понапрасну? Ведь я здесь! – И он опустился на ложе рядом с ней.
   Акоги красиво уложила печенье на крышке ларца и подала со словами:
   – Отведайте, пожалуйста!
   Митиери отозвался:
   – Сил нет, как спать хочется.
   – Ах, что вы! Нынче вечером непременно надо съесть немного этого печенья.
   – Почему? – поднял он голову и увидел «печенье третьей ночи». «Кто это так красиво его приготовил? – подумал Митиери. – Значит, меня ждали!» Ему вдруг стало смешно. – Ах, это мотии! Я слышал, что новобрачных угощают этим печеньем, согласно старинному обряду. Что за обряд такой?
   – А вы будто до сих пор не знаете? – ехидно заметила Акоги.
   – Конечно, пет. Когда же одинокому холостяку случается пробовать свадебное печенье?
   – Новобрачный должен съесть три штуки.
   – Просто-напросто? Как это обыденно! Три штуки? А сколько же должна съесть новобрачная?
   – Сколько ее душе хочется, на это нет правил, – засмеялась Акоги.
   – Ну, тогда и вы отведайте, – сказал он Отикубо, но она смущенно отказалась.
   Митиери с торжественным видом съел три штуки.
   – А что, молодой муж Саннокими тоже ел это печенье, как я?
   – Уж само собой, ему тоже подавали, – улыбнулась Акоги.
   Было уже поздно, и молодые скоро уснули. Акоги пошла к меченосцу. Он был еще совсем мокрый и сидел, съежившись в комок от холода.
   – Как ты промок! Зонта, что ли, не было?
   Меченосец тихим голосом рассказал ей про встречу с ночной стражей.
   – Ну, что ты скажешь? О такой пылкой страсти мир не слыхал ни в наше время, ни в седую старину, – смеясь, заметил он. – Согласись, что такая любовь беспримерна!
   – Да, конечно, он увлечен, – ответила Акоги. – Это правда! Но любит он далеко еще не так сильно, как надо бы.
   – «Не так сильно»! Сказала тоже! Женщина всегда тем и досаждает, что никак не возьмет в толк, к чему обязывает человека его положение в свете. А по мне, любую обиду можно простить за один такой сердечный порыв, какой был у него этой ночью.
   – Это ты в свою пользу говоришь, – отозвалась Акоги, засыпая. И вдруг у нее вырвалось: – Нет, правда, какой был бы ужас, если б он сегодня не пришел!
   Беседуя так, они уснули.
   Ночь близилась к концу. Забрезжил рассвет. Митиери не хотелось расставаться со своей возлюбленной.
   – Зачем торопиться домой? Кругом все еще тихо, – говорил он.
   Акоги места себе не находила от беспокойства. Ведь именно сегодня ее господа должны были вернуться из поездки в Исияма. Соберется много людей, кто-нибудь и сюда может заглянуть по дороге. Она торопливо хлопотала, чтобы подать поскорее завтрак и воду для умывания.
   – Меченосец заметил встревоженный вид Акоги.
   – Ты что суетишься?
   – Как же мне быть спокойной? Он в такой тесной комнатке, там негде спрятаться, все на виду… Я в ужасном страхе, вдруг кто-нибудь придет.
   – Велите подать мой экипаж. Я сейчас тихонько выйду, – сказал Митиери. Но в эту самую минуту послышался шум голосов. Это вернулись господа и слуги, ездившие на поклонение в Исияма. Теперь экипаж ни к чему. Митиери уже не мог покинуть дом.
   У Отикубо сердце разрывалось от страха при мысли, что сейчас кто-нибудь заглянет в ее каморку. Акоги тоже не помнила себя от испуга. Но даже в таком смятении чувств она не забыла подать молодому господину поднос с хорошо приготовленным завтраком и воду для умывания. А между тем прибывшим господам понадобилась служанка. Не успела мачеха выйти из экипажа, как начала кричать во весь голос:
   – «О, несчастье!» – Акоги поспешно отодвинула седзи, которые отгораживали ее клетушку в маленьком домике, и выбежала, даже не закрыв за собой скользящую дверь. Когда она пришла на веранду главного дворца, госпожа Китаноката язвительно сказала ей:
   – Все наши спутники устали с дороги и пошли отдохнуть. Ты все время ничего не делала, а между тем даже не сочла нужным выйти нам навстречу. Помни: самые неприятные слуги – это те, которые держат чью-нибудь сторону против своих господ и умеют только досаждать. Можешь отправляться к своей Отикубо.
   Акоги в душе обрадовалась, но постаралась сделать виноватое лицо.
   – Простите, пожалуйста! Вы так внезапно приехали, что я не успела переодеться.
   – Хорошо, хорошо. Подай скорее умываться.
   Акоги поторопилась уйти, не чуя под собой ног от радости. Тем временем поспел завтрак. Она сбегала на кухню, выпросила у стряпухи немного разных лакомств в обмен на белый рис, полученный ею от тетки, и подала Митиери отличный завтрак. Митиери, знавший, что его возлюбленная во всем терпит недостаток, изумился такому изысканному угощению. «Где только Акоги все это раздобыла?» – думал он.
   Юноша еле притронулся к кушаньям, а Отикубо совсем отказалась от еды. Акоги положила завтрак в лакированную чашку с крышкой и угостила меченосца на славу.
   – Я уж давненько сюда хожу, а так лакомо едать мне здесь еще не приходилось. Наверно, все это на радостях, что молодой господин изволил прийти прошлой ночью, несмотря ни на что, – поддразнил свою жену меченосец.
   – Это «дорожный посошок», чтобы ты со мной простился поласковее…
   – Ах, даже страх берет, до чего хитра!
   Так обменивались шутками Акоги с меченосцем.
   Молодые не вставали с ложа до самого полудня. И надо же было случиться, что мачеха зашла в домик Отикубо. Она редко заглядывала к падчерице, а тут вдруг ей с чего-то пришло в голову отодвинуть седзи в глубине покоев. Седзи [20] двигались очень туго.
   – Отворите! – повелительно крикнула госпожа Китаноката.
   При звуках этого голоса молодые женщины пришли в ужасное смятение.
   – Впустите ее! Если она отодвинет занавес и заглянет сюда, я накроюсь с головой, – успокаивал их Митиери.
   Они– то отлично знали, что мачеха способна заглянуть во все углы, но спрятать юношу больше было негде. Отикубо, замирая от страха, села перед занавесом.
   – Отчего так долго не открываете? – сердилась мачеха.
   – Барышня затворилась и будет два дня, сегодня и завтра, совершать «обряд поста и воздержания», – отозвалась Акоги.
   – Что за лишние церемонии! Напускает на себя важность! Где же это слыхано – совершать такой обряд в чужом доме!
   – Открой! Пусть войдет! – приказала Отикубо.
   Акоги отодвинула седзи, и мачеха ворвалась, кипя от ярости, уселась на самой середине комнаты, подняв одно колено кверху, и стала водить вокруг зорким взглядом. Ей сразу бросилось в глаза, что комната убрана совсем по-новому. Перед постелью висел занавес. Сама девушка была принаряжена, а в воздухе носился тонкий аромат. Мачехе это показалось подозрительным.
   – Почему здесь все по-новому? Что-нибудь случилось в мое отсутствие? – спросила она.
   Отикубо залилась румянцем.
   – Нет, ничего особенного.
   Митиери захотел узнать, как выглядит мачеха, о которой он столько наслышался. Он поглядел на нее в щель между двумя полотнищами занавеса. На мачехе было платье из белого узорчатого шелка, а под ним еще несколько из светло-алого шелка, не лучшего качества. Лицо довольно плоское, – настоящая Госпожа из северных покоев.
   Рот у нее был не лишен приятности, так что мачеха могла бы казаться даже довольно привлекательной, если б не густые брови, придававшие ее лицу злое выражение.
   – Як тебе с просьбой. Сегодня я купила прекрасное зеркало [21], и мне кажется, что оно как раз подходит по размеру к твоей шкатулке. Одолжи мне ее на время.
   – С удовольствием, пожалуйста, – ответила Отикубо.
   – Ты всегда охотно соглашаешься, очень мило с твоей стороны. Так я возьму шкатулку.
   Она придвинула шкатулку к себе, вынула из нее зеркало Отикубо и попробовала вставить свое новое зеркало. Оно как раз подошло к шкатулке.
   – Отличное зеркало я купила! И шкатулка хороша, такого лака макиэ [22] теперь не делают, – говорила мачеха, любовно поглаживая шкатулку.
   Акоги стало нестерпимо досадно.
   – Но у моей барышни теперь не будет шкатулки для зеркала. Как же без нее?
   – Ничего, я куплю ей другую, – сказала мачеха, вставая с места. Вид у нее был очень довольный.
   – А откуда у тебя такой красивый занавес? И другие появились вещи, которых я раньше не видела… Ох, боюсь, что это неспроста! Нет, неспроста это…
   При мысли, что Митиери все слышит, Отикубо готова была умереть от стыда. Она ответила только:
   – Я попросила прислать эти вещи из дома моей матушки, без них комната выглядит неуютно.
   Эти слова не рассеяли подозрений мачехи. Как только она вышла из комнаты, Акоги дала волю своему возмущению:
   – Ах, до чего же обидно! Мало того что эта скупердяйка никогда ничего вам не дарит, так еще и последнее норовит отобрать. Когда праздновали свадьбу барышни Саннокими, она у вас забрала ширмы и много других хороших вещей, будто бы на время. И как она уверяла: «Я починю их для тебя и снова верну». Но только и сейчас эти ширмы стоят у вашей мачехи, будто ее собственные. Все забрала: и чашки, и разную другую посуду, и утварь… Вот попрошу у господина, чтобы он велел все вернуть, и заберу обратно. Ведь она все эти вещи без зазрения совести отдала своим дочерям. У моей барышни добрая душа, вот бессовестная мачеха и пользуется этим. Но дождешься от нее благодарности! Как же!
   – Что ты, матушка непременно вернет все вещи, когда минует в них надобность, – успокоительно сказала Отикубо, которую позабавила гневная вспышка Акоги.
   Митиери слушал и думал: «Как она добра!» Отодвинув занавес, он притянул к себе Отикубо и спросил:
   – Мачеха ваша еще довольно моложава на вид. А что, дочери похожи на мать?
   – О нет, все они очень хороши собой, – ответила Отикубо. – Матушка выглядела сегодня хуже обычного и потому могла показаться вам безобразной. А на самом деле она совсем не такая!
   Отикубо немного оттаяла и показалась ему такой милой, что он подумал: «Как горько пришлось бы мне пожалеть, если б я отказался от этой любви, не ожидая многого. Счастье, что этого не случилось!»
   Вскоре мачеха в самом деле прислала другую шкатулку для зеркала. Это был покрытый черным лаком ящичек старинного фасона – размером девять вершков в ширину, восемь в высоту, – обветшалый до того, что местами лак с него облупился. Но мачеха велела сообщить: «Это шкатулка очень ценная. Она не расписана золотом, зато лак старинной работы».
   Акоги, посмеиваясь, попробовала вложить зеркало в шкатулку, но оказалось, что они совсем не подходят друг к другу по размеру.
   – Ах, какая гадость! Уж лучше пусть зеркало так лежит, без шкатулки. Смотреть не хочется, до чего безобразна!
   Отикубо мягко остановила ее:
   – Не говори так, прошу тебя. Я с благодарностью принимаю эту прекрасную вещь.
   И отослала молодую служанку обратно. Митиери взял в руки шкатулку и усмехнулся:
   – Где только ваша мачеха отыскала такую древность? Если все ее вещи похожи на эту, то в мире нет им подобных. Я даже чувствую нечто вроде священного трепета Перед этой почтенной реликвией старины.
   На рассвете он вернулся к себе домой. Отикубо поднялась с постели.
   – Как удалось тебе так искусно скрыть от людских глаз мой позор? Ведь это счастье, что у нас был занавес!
   Акоги все ей рассказала. Она еще была молода годами, уже умела придумывать разные хитрые уловки! Отикубо почувствовала к ней и жалость и нежность. «Видно, недаром ее раньше звали Усироми – „Оберегающая“, – подумала она.
   Рассказав со слов меченосца обо всем, что случилось молодыми людьми прошлой ночью, Акоги воскликнула:
   – Подумайте, как сильно любит вас молодой господин! Ах, если только сердце его окажется постоянным, какое это будет счастье! Никто на свете не посмеет больше унижать и презирать вас.
   Но Митиери не смог прийти на следующую ночь, потому что ему пришлось нести караульную службу в императорском дворце.
   Утром он прислал письмо, в котором все объяснял. «Прошлой ночью я должен был нести стражу во дворце государя и потому не мог посетить вас. Уж, наверно, Акоги накинулась с упреками на беднягу Корэнари. Воображаю себе эту сцену! От кого только она научилась так браниться? При этой мысли у меня перед глазами, как живая, встает ваша мачеха, – даже становится жутко! Какой теперь мне кажется ничтожной бывалая любовь моя к тебе, вспоминал я ночью слова старинной песни. А от себя скажу:

     Когда– то было не так!
     Когда– то вдали от тебя
     Все ночи я спал безмятежно.
     Теперь на одну только ночь
     С тобою мне грустно расстаться.

   Не думаете ли вы, что пора вам покинуть дом, где вы терпели одни только притеснения? Я поищу для вас такое укромное убежище, где жизнь ваша станет радостной».
   – Я мигом доставлю ответ, – пообещал меченосец. Прочитав письмо Митиери, Акоги сказала своему мужу:
   – Ну и болтун же ты! Намолол обо мне всякую всячину. Я-то говорила с тобой откровенно, думая, что ты никому на свете не скажешь… А ты надо мной посмеялся!
   Отикубо написала ответ:
   «Прошлой ночью вы не посетили меня. В старой песне говорится:

     Еще безоблачно небо,
     Но влажен конец рукава,
     Конец любви предвещая
     Ах, верно, в сердце твоем
     Осень уже настала?

   А от себя скажу вам:

     О, я узнала теперь:
     Нет на свете сердец,
     Способных любить неизменно!
     Что мне готовит моя
     Грустная участь, но знаю…

   Вы зовете меня покинуть дом моего отца. Но как сказал один поэт:

     Закрыты наглухо врага.
     Не убежать из мира скорби.

   Я не вольна уйти отсюда. А вам, должно быть, неприятно бывать здесь. Правду, видно, сказала мне Акоги: «Человек, виновный перед вами, теперь страшится вас…»
   Как раз когда меченосец собирался отнести это письмо, куродо вдруг позвал его к себе. Меченосец поспешил на зов своего господина, сунув впопыхах письмо за пазуху.
   Куродо приказал причесать себя. Когда надо было распустить волосы на затылке, он наклонил голову, меченосец тоже поневоле наклонился вперед и не заметил, как письмо выскользнуло у него из-за пазухи. Куродо незаметно схватил его. После того как прическа была закончена, он прошел во внутренние покои и, полный любопытства, сказал Саннокими:
   – Погляди-ка на это письмо. Корэнари потерял его.
   И передавая письмо жене, заметил:
   – Прекрасный почерк.
   – О! Да это рука Отикубо! – воскликнула Саннокими.
   – Как ты сказала? Отикубо? Чудное имя! Какой же это женщине дали имя Каморка?
   – Есть у нас такая… Шьет на нашу семью, – коротко ответила Саннокими и взяла письмо, которое показалось ей очень подозрительным.
   Между тем меченосец убрал сосуд, в котором находилась вода для смачивания волос, и, собираясь уходить, пошарил рукой у себя за пазухой: нет письма! В испуге он стал перетряхивать свое платье, развязал шнур на груди, искал-искал, письмо исчезло, как будто его и не было. «Куда ж оно делось?» При этой мысли вся кровь бросилась ему в лицо. Но ведь он никуда не уходил из дома, письмо могло выпасть только здесь. Корэнари обыскал все кругом, поднял подушку, на которой сидел куродо, – нет нигде письма. Неужели кто-то его нашел? «Что ж теперь будет?» – думал в отчаянии меченосец. Подперев рукой голову, он сидел как потерянный.
   В это время вдруг вошел куродо и сразу заметил, с каким расстроенным лицом сидит меченосец.
   – Что с тобой, Корэнари? Ты сам не свой. Уж не потерял ли что-нибудь? – спросил он со смехом.
   «Вот кто нашел письмо!» При этой мысли меченосец так и обмер! Он принялся умолять куродо:
   – Прошу вас, отдайте мое письмо.
   – Я-то ничего не знаю… А вот моя жена сказала насчет тебя: «Видно, не удержала его гора Суэно Мацуяма…»
   Меченосец вспомнил песню:

     Скорей волна морская
     Перебежит через вершину
     Суэ-но Мацуяма,
     Чем изменюсь я сердцем
     И для другой тебя покину!

   Он понял, что его подозревают в измене Акоги ради Отикубо.
   Совестно ему было признаться жене в своей ребяческой оплошности, но что оставалось делать! Он пошел к ней и стал рассказывать, вне себя от волнения:
   – Только что я собирался отнести письмо по назначению, как меня позвал мой господин куродо и приказал сделать ему прическу, а пока я его причесывал, он незаметно вытащил у меня письмо. Вот какая беда случилась!
   Акоги ужаснулась:
   – Ах, какое несчастье! Может выйти большая беда. Старая госпожа и без того глядела на мою барышню так, будто подозревала что-то. Она поднимет ужасный шум.
   Обоих от волнения даже пот прошиб. И в самом деле Саннокими показала это письмо своей матери.
   – Посмотрите, какое письмо попалось мне в руки.
   – А-а, так и есть. Я сразу заметила что-то неладное. Но кто же ее любовник? Письмо, ты говоришь, было у меченосца? Наверно, это он и есть. Он, должно быть, пообещал выкрасть ее отсюда, ведь в письме говорится, что из этого дома трудно уйти. А я-то думала не выдавать ее замуж. Досадное вышло дело! Если она возьмет себе мужа, то ей уже нельзя будет жить здесь по-прежнему. Она поселится с ним где-нибудь. Поэтому ты смотри – никому ни слова!
   Госпожа из северных покоев спрятала любовное письмо, решив потихоньку следить за падчерицей. Меченосцу и Акоги показалось очень подозрительным то обстоятельство, что, против их ожидания, никакого шума в семье не поднялось.
   – Ваше письмо украли! Стыдно признаться в этом, но что делать, приходится. Пожалуйста, напишите другое, – попросила Акоги свою молодую госпожу.
   Словами не выразить, как встревожилась Отикубо. При мысли о том, что мачеха, несомненно, видела письмо, ей сделалось дурно.
   – Ах, я не в силах писать еще раз! – простонала она. Отчаянию ее не было предела!
   Меченосец со стыда не посмел показаться на глаза Митиери и спрятался в комнате своей жены.
   Митиери так и не узнал ни о чем и поспешил прийти, как только стемнело.
   – Почему вы мне ничего не ответили? – спросил он.
   – На беду, письмо мое попало в руки матушки, – ответила Отикубо.
   Митиери думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо.
   Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой.
   – Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? – спросил между прочим Митиери.
   – Лет тринадцать – четырнадцать. Она очень мила.
   – Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш – тюнагон – хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете?
   – Матушке это, верно, будет очень неприятно, – проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиери.
   – Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы?
   – Как вам будет угодно.
   – Вот и прекрасно.
   В таких беседах коротали они время.

 //-- *** --// 

   Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца.
   Муж третьей дочери, Саннокими, – куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы [23] в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя.
   «Вот еще напасть!» – тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать:
   – Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы.
   Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее:
   – Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи.
   С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиери стал ее удерживать.
   – Одному мне будет скучно.
   Китаноката между тем спросила у слуги:
   – Ну что, начала она шить?
   – Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать.
   – Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня! Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, – презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев.
   Скроив для зятя ситагасанэ [24], она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу.
   Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:
   – Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова – звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!
   Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиери все слышит, она чуть не лишилась сознания.
   – Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!
   И Отикубо торопливо взяла в руки работу.
   – Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.
   В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиери.
   – Это еще что? Откуда это платье? – спросила Китаноката, остановившись на ходу.
   Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:
   – Это одни люди дали барышне шить.
   – А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!
   И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки – числом не более десяти – висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиери внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.
   Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье.
   Митиери потянул ее к себе за подол платья.
   – Идите сюда ко мне!
   Отикубо поневоле пришлось подчиниться.
   – Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? – с негодованием спросил Митиери.
   – Увы, я – «цветок дикой груши», – печально ответила Отикубо словами из песни:

     Печален наш мир…
     Где искать спасенья?
     Нет горы такой,
     Чтоб укрыла от горя,
     О цветок дикой груши!

 //-- *** --// 

   Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.
   Видит, куски ткани разбросаны в беспорядке, как попало, огонь зажжен, а перед постелью – занавес. Что же это! Спит она мертвым сном, что ли? Мачеха вспыхнула от гнева и принялась вопить:
   – Господин мой супруг, пожалуйте сюда! Эта Отикубо издевается надо мной, совсем от рук отбилась. Выбраните ее хорошенько! У нас в доме такая спешка, а она не выходит из-за полога – и откуда только взялся такой! Я его раньше и в глаза не видела…
   В ответ послышался голос тюнагона:
   – Не кричи на весь двор. Иди сюда поближе!
   Постепенно их голоса стали удаляться, так что последних слов нельзя было разобрать.
   Митиери первый раз услышал имя Отикубо.
   – Что это за имя? Она, кажется, назвала вас «Отикубо»?
   Смущенная Отикубо чуть слышно прошептала:
   – Ах, не знаю…
   – Как можно было дать своей дочери такое имя – «Отикубо» – «Каморка»… Бесспорно, оно годится только для девушки самого низкого звания. Не очень-то красивое прозвище! А мачеха ваша не помнит себя от ярости! Могут случиться большие неприятности. – С этими словами Митиери снова лег на постель.
   Отикубо кончила шить хакама и взялась за ситагасанэ. Опасаясь, что она не кончит к сроку, мачеха подступила к тюнагону с неотвязными просьбами, чтобы он сам пошел и как следует отчитал девушку.
   Не успел тюнагон открыть дверь, как сразу же, с порога, начал кричать на свою дочь:
   – Это что еще, Отикубо, как ты ведешь себя? Ты не слушаешься хозяйки дома, валяешься целыми днями на постели… А ведь ты сирота, лишилась матери и, казалось бы, должна стараться заслужить к себе доброе отношение. Знаешь отлично, что работа спешная, так нет же, набрала шитья от чужих, а для своих ничего делать не желаешь. Что у тебя за сердце! – И добавил в заключение: – Если к утру все не будет готово, ты мне больше не дочь!
   Отикубо не в силах была отвечать. Слезы брызнули градом у нее из глаз. Тюнагон повернулся и ушел.
   Возлюбленный ее все слышал, от слова до слова! Может ли быть унижение хуже этого!
   Митиери знает теперь, что ей дали вместо имени презрительную кличку «Отикубо». О, если б она могла умереть тут же, на месте. Шитье выпало у нее из рук. Она повернулась спиной к огню, силясь скрыть слезы.
   Митиери почувствовал невыразимую жалость. Бедная! Как ей, должно быть, сейчас тяжело. У него самого полились слезы сочувствия.
   – Приляг, усни немного!
   Он насильно уложил свою возлюбленную на постель И стал утешать самыми нежными словами.
   «Так, значит, ее зовут Отикубо! Ей, верно, неловко было, когда я так откровенно удивился… Ах, бедняжка! Мало Того, что у нее жестокая мачеха, но даже и родной отец к ней безжалостен. Видно, и в его глазах она ничего не стоит. Погодите же! Я покажу вам, как она хороша», – решил про себя Митиери.
   Госпожа из северных покоев боялась, что без посторонней помощи Отикубо не сможет закончить шитье вовремя. Слишком большая работа для одного человека, и к тому же она, верно, разобиделась. Поэтому мачеха приказала одной своей приближенной женщине:
   – Пойди к Отикубо, помоги ей шить.
   Женщину эту, очень миловидной наружности, звали Сенагон. Придя к Отикубо, Сенагон спросила:
   – Чем я могу помочь вам? А скажите, почему вы не встаете с постели? Вы больны? Госпожа так тревожится, что шитье не будет готово вовремя…
   – Мне очень нездоровилось… Прежде всего надо подрубить края вот у этих хакама, – ответила Отикубо.
   Сенагон принялась за работу.
   – Если вам сейчас лучше, встаньте, пожалуйста. Я не понимаю, где надо заложить рубец.
   Отикубо начала показывать ей, где надо шить. Митиери, по своему обыкновению, стал осторожно подглядывать. Озаренное огнем светильника лицо Сенагон показалось ему очень красивым. «Сколько миловидных женщин в нашей столице!» – подумал он.
   Заметив, что глаза Отикубо покраснели и опухли от слез, Сенагон пожалела ее.
   – Скажу вам то, что думаю, но не примите мои слова за лесть. Ведь если я промолчу, вы не узнаете, как глубоко я вам сочувствую. А было бы очень жаль. Вот почему я решаюсь говорить с вами откровенно. Я предпочла бы лучше служить вам, чем старой хозяйке и ее дочерям, при которых я нахожусь неотлучно. За эти годы я хорошо узнала вашу кротость и доброту, и мне бы так хотелось служить вам! Но что поделать! Наш свет злоречив. Мне приходилось держаться от вас подальше, и я не смела даже тайно услужить вам.
   – Даже старинные друзья, – ответила Отикубо, – и те не выказывают по отношению ко мне и тени участия. Как же обрадовали меня ваши слова!
   Сенагон продолжала:
   – Удивительно! Непостижимо! Что мачеха относится к вам несправедливо – это в порядке вещей. Но чтобы даже родные сестры так сторонились вас – это уж слишком! Вашей красоте можно позавидовать, а вы томитесь в одиночестве… Какая жестокость! А между тем в семью собираются принять нового зятя. Предстоит замужество вашей младшей сестры Синокими. Уж что бы там ни было, а все делается так, как захочет Китаноката, по ее заказу и приказу. Воля старой госпожи в доме закон.
   – Я очень рада за сестру. А кто жених? – спросила Отикубо.
   – Как я слышала, это господин сакон-но сесе, сын главного начальника Левой гвардии. Все очень хвалят жениха. Говорят, что он бесподобно хорош собою и обещает сделать блестящую карьеру. Государь будто бы очень к нему благоволит. Он еще не женат, так что лучшего зятя и пожелать нельзя. Господин наш только и повторяет: «Лучшего жениха и не сыщешь!» Госпожа наша так хлопочет, так хлопочет! Кормилица барышни Синокими дружна с одной женщиной в доме отца жениха. Госпожа обрадовалась этому сверх меры. Она все время шепчется с кормилицей. Наверно, уж и письмо отправила с нею…
   – И что же? – спросила Отикубо, которую очень позабавил этот рассказ.
   Розовые блики огня озаряли ее блестящие от смеха глаза и полуоткрытые в улыбке губы. Лицо Отикубо было полно юной прелести и в то же время такого возвышенного благородства, что ее собеседница невольно почувствовала перед ней некоторую робость.
   – И что же? Что ответил господин сакон-но сесе?
   – Вот уж этого я точно не знаю, но, кажется, выразил свое согласие. У нас в доме тайком спешно готовятся к свадьбе.
   Митиери хотелось крикнуть из своего тайника: «Неправда!» – но он сдержался и не выдал себя. Сенагон продолжала:
   – В доме прибавится новый зять, значит, вам, бедняжке, придется еще тяжелей. Если к вам посватается хороший жених, соглашайтесь скорее.
   – Что вы, я так дурна собою, где мне мечтать о замужестве…
   – Ах, ах, как у вас язык повернулся? Что вы такое говорите! Ваших сестер берегут как зеницу ока, а где им против вас, – ужаснулась Сенагон. – Вот что я вам скажу. Сейчас у нас в столице славится своей красотой господин бэн-но сесе [25]. Про него даже говорят: «Красив, как герой, романа [26] – знаменитый господин Катано». А моя двоюродная сестра как раз служит у него в доме. Недавно я ее навестила, и тут, по счастью, сам господин бэн-но сесе зашел к ней в женские покои. Он знает, в чьем доме я служу, И был ко мне особенно внимателен. Молва была правдива, я не знаю никого, кто мог бы с ним сравниться красотой. Он спросил меня: «Говорят, у тюнагона, в доме которого вы служите, много дочерей. Каковы они собою?» – и стал подробно расспрашивать о всех по порядку, начиная с самой старшей. Я рассказала о каждой из ваших сестер понемножку, а потом поведала ему о вашей печальной участи. Господин бэн-но сесе проникся к вам горячим сочувствием. «О такой, как она, я мечтал!» – воскликнул он и стал просить, чтоб я передала вам от него письмо. А я ему на это: «В доме много дочерей и кроме нее, а у бедняжки ведь нет матери, вот она и чувствует себя одинокой и заброшенной и вовсе не думает о любовных делах». Когда он услышал, что у вас нет матери, то еще больше пожалел вас. «Я, говорит, не ищу себе в жены девушку, избалованную успехами в обществе, а предпочту такую, которая уже хорошо знакома с печалями нашей жизни. И если эта девушка к тому же еще прекрасна собою, то именно она венец моих мечтаний! Такую я готов искать по всей Японии и даже дальше – в Индии и Китае. Вы говорите, что она сирота. А разве, за исключением особ, принадлежащих к моему дому, найдется хоть одна среди прислужниц государевой опочивальни, у которых были бы в живых оба родителя? Вот и той девушке, которую вы так восхваляете, лучше найти себе супруга и покровителя, чем вести такую жизнь, которая ей не по сердцу. И возьму ее к себе в дом и буду беречь, как драгоценное сокровище». Так пространно, с многими подробностями говорил он до глубокой ночи. А потом, каждый раз, когда я приходила к нему, он спрашивал: «Как насчет того дела? Передайте ей письмо от меня». Я отвечала: «Сейчас нет подходящего случая. Передам, как только смогу».
   Во время всей этой длинной речи Отикубо не проронила ни единого слова. Вдруг постучала служанка и позвала Сенагон:
   – У меня есть к вам спешное дело. – Сенагон вышла к ней. – К вам пожаловал гость, хочет с вами увидеться. Говорит, что ему нужно с вами побеседовать.
   Сенагон ответила:
   – Обожди минутку. Я сейчас приду.
   И она вернулась в комнату Отикубо.
   – Право, я хотела помочь вам, но ко мне неожиданно пришел один человек по срочному делу… Мы после продолжим наш разговор. Такая важная беседа не терпит спешки. Пожалуйста, не говорите госпоже, что я ушла раньше времени. Она рассердится и разбранит меня. Так я приду к вам опять при первом удобном случае.
   Как только Сенагон ушла, Митиери отбросил прочь занавес.
   – О, эта особа умеет красиво говорить, поневоле заслушаешься! Признаюсь также, что она очень хороша собою, но когда она заявила, что этот «господин Катано» – небывалый красавец, так мне даже глядеть на нее стало противно. А вы затруднялись в ответе, все время с тревогой поглядывая в мою сторону. Не будь меня здесь, вы бы, наверно, послали нежный ответ этому красавчику. Очень сожалею, что помешал. Если от него придет любовное письмо, всему конец! Он обладает какими-то особыми чарами. Стоит ему написать какой-нибудь женщине хоть строчку любовного признания, как готово! – бьет каждый раз в цель без промаха. Он потерял счет любовным связям с женами самых высокопоставленных особ и даже, говорят, самого микадо. Видно, по этой причине он вот уже сколько времени никак не получает повышения по службе Но если вас одну из всего этого великого множества женщин он собирается сделать своим драгоценным сокровищем, то, верно, вы удостоились его особой любви, – говорил Митиери с досадой.
   Отикубо, изумленная его внезапным гневом, не раскрывала рта.
   – Ах, вы не изволите отвечать! Я насмехаюсь над тем, что вас интересует! Все столичные красавицы, от первой до последней, превозносят до небес этого «господина Катано». Можно ему позавидовать!
   – Но я, наверно, не принадлежу к их числу, – еле слышно сказала Отикубо.
   – Он происходит из могущественного рода. Вы займете в обществе положение наравне со второй женой микадо…
   Отикубо, не понимая хорошенько, о чем он говорит, продолжала молча шить. Как прекрасны были ее руки снежной белизны, мелькавшие над работой!
   Думая, что Сенагон помогает ее госпоже, Акоги ушла на некоторое время к себе в комнатку, чтобы побыть со своим мужем, которому нездоровилось. Отикубо кончила шить ситагасанэ и собралась подрубить края верхней шелковой одежды.
   – Разбужу Акоги, – сказала она. – Надо, чтобы кто-нибудь держал шитье.
   – Я сам натяну край, – вызвался Митиери.
   – Как можно! Вам не подобает заниматься женской работой.
   Но Митиери, не слушая ее, вышел из-за полога, сел напротив и стал держать край одежды, подшучивая:
   – Непременно буду вам помогать. Я в этом деле великий мастер.
   Видно было, что он понятия не имел о том, как шьют женщины, и потому чересчур усердствовал. Отикубо, смеясь, стала закладывать рубец.
   – Правда ли, что сестру мою Синокими хотят сосватать за вас? – спросила она.
   – Думайте что хотите. Когда вы станете драгоценным сокровищем этого «господина Катано», я женюсь на Синокими, – засмеялся Митиери. Через некоторое время он стал уговаривать Отикубо: – Уж поздняя ночь. Ложитесь отдохнуть.
   – Я скоро кончу. Вы ложитесь спать сами, не дожидаясь меня. Мне еще осталось вот тут дошить немного… Еще чуточку.
   – Мне жалко, что только вы одна в доме не будете спать, – ответил Митиери и остался с нею.
   А между тем Госпожа из северных покоев, опасаясь, что Отикубо, чего доброго, легла спать, тайком подкралась в ночной тишине к дверям ее каморки и прильнула к щелке, через которую она обычно наблюдала за падчерицей.
   Но что это! Сенагон нигде не видно. Занавес отодвинут в сторону, и мачеха смогла заглянуть в глубь комнаты. Отикубо, сидевшая к ней спиной, торопливо подрубала кусок шелка. А какой-то незнакомый юноша заботливо натягивал край ткани, сидя перед Отикубо.
   Слипавшиеся от сна глаза мачехи вдруг широко раскрылись. Она стала жадно вглядываться. На плечи юноши была небрежно накинута красивая одежда из белого шелка, под ней виднелась другая – из дорогого, отливающего ярким глянцем алого шелка. А из-под них, наподобие женского шлейфа, выбивались одежды цвета желтой горной розы…
   Озаренное алым светом огня, лицо незнакомца казалось таким красивым, что трудно было отвести от него глаза. Оно привлекало какой-то особой прелестью.
   Китаноката с изумлением подумала, что незнакомец превосходит своей красотой даже ее младшего зятя куродо, которого она особенно любила, предпочитая всем другим зятьям.
   Она и раньше подозревала, что падчерица завела себе любовника, но, уж конечно, из людей самого низкого звания… А этот, сразу видно, не простой человек. И мало этого, еще до такой степени к ней привязан, что помогает ей в чисто женской, унизительной для мужчины, работе! Нет, это не мимолетная влюбленность, а настоящая любовь. Какой ужас! Если Отикубо займет высокое положение в обществе, то выйдет из-под ее власти и не будет уже подчиняться всем ее прихотям. При этой мысли мачеха забыла о шитье и замерла на месте, не помня себя от злобы. А между тем в комнате шел такой разговор:
   – Я и то устал от непривычной работы. А вы, наверное, совсем засыпаете… Довольно вам шить. Пусть мачеха взбесится, по своему обыкновению. Позлите ее хорошенько!
   – Но мне так грустно, когда она гневается на меня, – примирительно ответила Отикубо и хотела было шить дальше, но незнакомец, потеряв терпение, взмахом веера погасил огонь в светильнике.
   – Ах, зачем! Я не успела сложить шитье, – воскликнула Отикубо.
   – Пустяки! Сложим до утра где-нибудь в уголке.
   Юноша собрал в кучу, как попало, недошитую одежду и бросил в угол, а потом нежно обнял Отикубо. Госпожа из северных покоев, которая все отлично слышала, невзвидела света от досады.
   «Как он сказал? Позлите вашу мачеху, пусть взбесится… Верно, слышал, как я бранила свою падчерицу. Или, может быть, Отикубо рассказала? Как бы там ни было, все это ужасно, невыносимо! – В таких думах мачеха провела всю ночь без сна, терзаясь завистью. – Пойти пожаловаться мужу? Но у этого юноши такой благородный вид, он так великолепно одет, уж, наверно, он человек из хорошего общества. Еще, чего доброго, получится наперекор моим ожиданиям: муж обрадуется такому зятю. Нет, лучше наговорить мужу, что Отикубо в связи с простым слугой, с меченосцем. Вот, мол, какое дело случилось из-за того, что девушку поселили отдельно от семьи. Может, запереть ее в кладовой? Ну, погодите! Вы хотели позлить меня, я вам этого не прощу. – В бешенстве мачеха придумывала всевозможные планы мести. – Вот что я сделаю! Посажу Отикубо под замок, любовник понемногу забудет ее и отступится. На счастье, в доме живет мой дядя, тэнъяку-но сукэ [27]. Он беден, и ему перевалило за шестой десяток, но он охотник до молоденьких. Отдам ему Отикубо, пусть потешит себя вволю».
   А между тем Отикубо и Митиери, ничего не подозревая, вели между собой любовные речи. С первыми лучами зари юноша ушел.
   Проводив его, Отикубо сейчас же села за шитье, торопясь закончить то, что не успела сделать вечером.
   Проснувшись, Китаноката первым делом подумала: «Если шитье не кончено, изругаю девчонку так, что ее кровавый пот прошибет!» – и послала к ней служанку с приказом:
   – Сейчас же пришли работу. Она должна быть готова.
   К ее удивлению, служанка вернулась с готовой работой. Все наряды были отлично сшиты и изящно сложены. Мачеха почувствовала, что не достигла своей цели. Как ей ни было досадно, но на этот раз пришлось оставить Отикубо в покое.

 //-- *** --// 

   От Митиери прибыло письмо:
   «Чем кончилось дело с одеждой, которую вы шили вчера вечером? Удалось ли взбесить вашу мачеху? Мне не терпится услышать все подробности. Я забыл у вас свою флейту, передайте ее моему посланцу. Сегодня я должен играть на ней в императорском дворце».
   И в самом деле, возле изголовья лежала забытая им флейта, пропитанная чудесным ароматом. Отикубо завернула ее в кусок ткани и отдала посланцу вместе с письмом. Вот что говорилось в нем:
   «Нарочно сердить матушку непростительно. Что, если люди это услышат! Прошу вас, не говорите так! Матушка с утра приятно улыбается. Возвращаю вам вашу флейту. Так, значит, вы легко забываете даже то, что любите больше всего на свете! Ах, скажешь невольно:

     Лейтесь, лейтесь, о слезы!
     Непрочен союз с тобой
     На этой бамбуковой флейте
     Любил ты играть каждый вечер,
     И – позабыл ее!»

   Прочитав это письмо, Митиери почувствовал глубокую жалость к Отикубо и поспешил написать в ответ:

     Ужели непостоянным
     Ты считаешь меня?
     На этой бамбуковой флейте
     Играть я хотел бы вечно
     Песню моей любви.

   В это самое утро, как раз тогда, когда Митиери прощался с возлюбленной, Китаноката явилась к своему мужу с жалобой:
   – Я давно уже подозревала неладное. Твоя дочь Отикубо осрамила нас на весь свет своим позорным поведением. Будь бы еще она нам чужая, дело можно было бы кое-как уладить без шума, а тут об этом нечего и думать.
   Тюнагон изумился:
   – Что такое?
   – Я до сих пор слышала от других и сама думала, что один из слуг нашего зятя куродо, меченосец Корэнари, с недавних пор стал мужем Акоги, но вдруг он изменил ей ради Отикубо. Меченосец – парень глуповатый, засунул ее любовное письмо к себе за пазуху, да и выронил его перед нашим зятем куродо. А зять наш приметлив на разные мелочи, поднял письмо и начал допрашивать Корэнари: «От кого это письмо?» Тот не утаил: «Вот, мол, от кого…» Куродо сказал мне по этому поводу много язвительных слов: «Нечего сказать, прекрасный зять вошел в нашу семью! Есть чем гордиться! Позор какой, нельзя будет людям на глаза показаться». И сурово потребовал: «Гоните эту девицу вон из дома».
   Тюнагон щелкнул пальцами с силой, неожиданной для такого старика.
   – На какое гнусное дело она решилась, негодница! Живет в моем доме, все знают, что моя дочь, а кого она взяла себе в любовники? Простого меченосца! Хоть он и шестого ранга [28], а не имеет даже звания куродо. Таким и в императорский дворец нет доступа. Лет ему от силы двадцать, и собой он не слишком хорош: можно сказать, коротышка, от пола вершок. Связаться с таким ничтожеством! А я-то думал: сделаю вид, будто ничего не знаю, и тайком выдам ее замуж за какого-нибудь провинциального чиновника…
   – Досадное получилось дело, – вздохнула Китаноката. – Надо поскорее, пока никто еще ничего не знает, запереть ее в какой-нибудь кладовой и хорошенько сторожить. Она ведь так влюблена в этого Корэнари, что непременно будет потихоньку с ним встречаться. А пройдет время, и можно будет что-нибудь придумать.
   – Отличная мысль. Немедленно вытащить ее из дома и запереть в северной кладовой! И не давать еды! Заморить голодной смертью!
   Тюнагон уже потерял от старости разум, не был способен здраво судить о вещах и потому отдал такой бесчеловечный приказ. Китаноката в душе очень обрадовалась, подобрала повыше подол платья, отправилась в комнату Отикубо и, тяжело опустившись на циновку, начала:
   – Ты совершила позорный проступок. Отец твой в страшном гневе на тебя за то, что ты запятнала своим бесчестьем добрую славу других его дочерей. Он велел выгнать тебя из твоей комнаты и запереть в кладовой. «Я сам ее буду сторожить», – сказал он и поручил мне немедленно гнать тебя отсюда. Ну же, ступай вон немедленно!
   Пораженная неожиданностью, Отикубо могла только горько плакать. Что услышал о ней ее отец? Что сказали ему? При этой мысли ей казалось, что она расстается с жизнью.
   Акоги в смятении вбежала в комнату:
   – Что вы говорите? Как? Ведь за ней нет ни малейшей провинности!
   – А-а, не мешай, когда подул попутный ветер! Отикубо все от меня скрыла, да муж мой услышал от чужих людей. Твоя госпожа, не задумываясь, творит беззаконие, а ты ставишь ее выше моей драгоценной, обожаемой дочери Саннокими! Отикубо выгнали, и в твоих услугах тоже не нуждаемся. Чтобы больше твоей ноги не было в нашем доме! Ну же, ступай вон, Отикубо! Слушайся приказания отца!
   И схватив падчерицу за ворот платья, Госпожа из северных покоев вытолкала ее из дому.
   Акоги зарыдала в голос. От сильного потрясения Отикубо, видимо, перестала сознавать, что с ней происходит. Мачеха пинками расшвыряла все ее вещи по полу и, схватив Отикубо за рукав, словно какую-нибудь беглянку, погнала ее перед собой.
   Отикубо была одета в ненакрахмаленное платье светло-пурпурного цвета, – то самое старое платье, которое ей когда-то подарила мачеха. Поверх этого платья на ней было два хитоэ, одно простое белое, а другое узорчатое, с плеч Митиери.
   Черные волосы, за которыми она последнее время стала бережно ухаживать, зыблясь волнами, красиво сбегали по ее плечам и шлейфом тянулись за ней по земле. Акоги проводила ее взглядом. Что с ней хотят сделать? В глазах у Акоги потемнело, хотелось топать ногами, кричать, рыдать, но она подавила свое горе и начала поспешно прибирать разбросанные по полу вещи.
   Отикубо была почти в беспамятстве. Когда мачеха притащила ее к отцу и усадила перед ним на пол, она не могла удержаться и упала.
   – Вот насилу-то, насилу привела! Если б я сама за ней не пришла, она бы и не подумала идти, – крикнула Китаноката.
   – Сейчас же под замок! И видеть ее не хочу! – приказал тюнагон.
   Китаноката снова схватила Отикубо и поволокла за собой в кладовую. Нет, не женское было у нее сердце! Так ужасен был вид мачехи, что душа Отикубо от страха чуть не рассталась с телом.
   Кладовая с задвижной дверью на пазах была устроена позади дома под самым навесом крыши. В кладовой были нагромождены в беспорядке разные вещи и припасы: бочонки с уксусом и вином, сушеная рыба… Китаноката бросила тонкую циновку у входа.
   – Вот что случится с каждым, кто пойдет против моей воли!
   С этими словами она втолкнула полубесчувственную Отикубо в кладовую, сама задвинула дверь и навесила на нее огромный замок.
   Понемногу Отикубо пришла в себя.
   В кладовке был до того спертый воздух, что нечем было дышать. Отикубо словно оцепенела от горя, слезы иссякли в ее глазах, она не могла даже плакать. За какой грех она так безжалостно наказана? Ах, если бы увидеться с Акоги, но как?…
   «Злосчастная моя судьба!» Отикубо задыхалась от рыданий.
   Заперев падчерицу, Китаноката первым делом поспешила в ее комнату.
   – Куда он подевался? Здесь стоял ларчик для гребней. Эта наглая Акоги всюду сует свой нос, наверно, успела его припрятать.
   Мачеха угадала.
   – Да, я его убрала вот сюда, – отозвалась Акоги.
   Китаноката не решилась в ее присутствии взять ларчик и только сказала:
   – Запрещаю тебе входить в эту комнату, пока я сама ее не открою, – и закрыла дверь на замок.
   – Ловко я все устроила! – торжествовала Госпожа из северных покоев. – Теперь надо как можно скорее договориться с тэнъяку-но сукэ, но так, чтобы посторонние уши не слышали.
   Акоги очень опечалилась тем, что ее прогнали со службы.
   «Как же я уйду отсюда? – думала она. – Что станется с моей бедной госпожой? Каково-то ей теперь? Я должна ее увидеть, должна узнать, что с ней. Нет, я не могу уйти!» Она пошла в покои Саннокими и стала ее молить: – Ваша матушка сильно разгневалась на меня, а за что? Я и понятия не имею. Из дома меня прогнала. А мне так горько оставлять службу у вас! Прошу вас, замолвите, за меня словечко, попросите ее отпустить мою вину, хоть на этот один-единственный раз. Я ходила за вашей сестрой Отикубо с ее младенческих лет, а теперь нас разлучили. Я даже не знаю, что с ней сталось. О, как это грустно! Хоть бы еще один разок увидеться с нею! И потом – расстаться с вами после всех ваших милостей, покинуть службу у вас, моей дорогой госпожи… – так, рассыпаясь в уверениях, просила Акоги.
   Саннокими пожалела ее, приняв все за чистую монету, и стала упрашивать мать:
   – Почему вы так строго наказали даже Акоги? Она – ноя служанка, мне без нее трудно обойтись.
   – Эта подлая баба вкралась к тебе в доверие, – досадливо отмахнулась Китаноката. – Она плутовка, каких свет не видел. Забрала себе в голову устроить судьбу Отикубо Та по своему почину не стала бы заниматься такими дела ми. У нее не заметно было склонности к любовным шашням.
   – Простите Акоги на этот раз, матушка. Она так убивается, жаль ее, – просила Саннокими.
   – Что ж, пусть будет по-твоему. Только не раздражая меня, не говори, что она тебе хорошо служит. Глупости какие! – сказала Китаноката с недовольным видом. Саннокими, понятное дело, была смущена словами матери и сейчас же вызвала к себе Акоги.
   – Придется тебе потерпеть. Не показывайся пока госпоже на глаза, но понемногу я все устрою, и матушка простит тебя.
   Акоги думала, думала – и больше ничего не могла придумать. Запертая в кладовой, Отикубо уже не числила себя в мире живых. Душа Акоги изболелась от тоски за нее: «Заперли на замок, морят голодом! Никто в этом доме не даст ей ни крошки еды, если мачеха запретила. Такую милую, такую добрую девушку, как преступницу, держат в заточении…» Акоги была не в силах даже мысленно представить себе эту страшную картину. «Ах, если бы только я была ровня им! Я бы уж сумела отомстить им с лихвой!» Одна эта мысль заставила ее сердце забиться сильнее!
   Сегодня ночью молодой господин, наверно, придет опять. Какая страшная весть ждет его! Акоги уткнулась лицом в пол и зарыдала так, как будто услышала весть о смерти любимого человека. Служаночка ее, Цую, стояла рядом растерянная, не зная что делать.
   А Отикубо думала: «Что, если я понемногу потеряю последние силы и умру здесь на полу, в этой душной кладовой! Тогда мне не придется в последний раз поговорить с моим возлюбленным. Мы клялись друг другу в вечной верности, и вот чем все кончилось! Я словно вижу его перед собой, вижу, как он улыбался, когда прошлым вечером держал мое шитье. Ах, верно, я совершила какой-нибудь страшный грех в прежних рождениях [29], раз я терплю такие муки! Я слышала много раз от людей, что ненависть мачехи к чужим детям – вещь обычная в нашем мире, но что бы родной отец был так неумолим, о, как это печально!»
   Митиери пришел в ту же ночь и, узнав о случившемся, побледнел как смерть. Что сейчас думает о нем Отикубо? Ведь она терпит такие муки из-за него.
   – Передай ей весть от меня, когда поблизости не будет людей, – попросил он Акоги. – Скажи ей: «Когда я пришел сегодня, чтобы поскорее увидеть вас, то услышал о внезапной беде. Сказать, что я потрясен, нет, это слишком слабо, я в безумном отчаянии. Как мне увидеться с вами?»
   Акоги сняла с себя свое шуршащее шелковое платье, Подтянула повыше хакама и тихонько подкралась к кладовой го стороны кухни. В доме все уже спали, и она решилась осторожно постучать в дверь.
   – Отзовитесь! – Ни звука в ответ. – Вы спите? Это я, Акоги.
   Отикубо услышала ее тихий голос и подошла к двери.
   – Ты здесь? – Голос Отикубо заглушали рыданья. – Это ужасно! За что меня так мучают?
   – Я с самого утра брожу возле кладовой, но пробраться к вам нет никакой возможности. Ужасная беда! А ваша Мачеха вот что говорила… – И Акоги сквозь слезы начала Подробно рассказывать обо всем, что видела и слышала. Отикубо еще сильнее залилась слезами. – Молодой господин изволил прийти. Услышав о том, что случилось, он Стал плакать. Как он плакал! И вот что он говорит… – рассказывала дальше Акоги.
   Почувствовав глубокую жалость к своему возлюбленному, Отикубо молвила:
   – Я не знаю, что со мной будет, и потому ничего не могу ответить. Насчет нашей будущей встречи скажи ему вот что:

     Жизнь от меня отлетает
     Здесь я еще или нет -
     Я и сама не знаю.
     Гаснет в сердце надежда
     Снова увидеть тебя

   Кладовая набита множеством вещей. Здесь так дурно пахнет, что нечем дышать. Я жестоко страдаю. Ах, зачем я еще живу на свете!.
   Она плакала так, словно сердце ее разрывалось от невыразимого горя. Можно себе представить, что в это время чувствовала Акоги! Боясь, что в доме могут услышать их разговор, она наконец тихонько ушла
   Когда Митиери передали слова Отикубо, он еще сильное опечалился и слезы полились у него ручьем. Не в силах сдержать их, он закрыл лицо концом рукава. Акоги разделяла его печаль. Пробыв некоторое время в нерешимости, Митиери сказал:
   – Пойди к ней еще раз и передай от меня: «Дорогая моя возлюбленная! Сердце мое полно такого горя, что я могу сказать тебе только одно:

     Ты мне велела сказать.
     «Гаснет в сердце надежда
     Снова увидеть тебя».
     Как мне дожить до утра?
     Жизнь моя отлетает…

   Больше не думай и не говори так».
   Акоги снова отправилась к кладовой, но в темноте что-то с грохотом уронила. Мачеха проснулась и встревожилась:
   – Воры лезут в кладовую.
   Акоги пришлось торопиться. Передав плачущей Отикубо слова Митиери, она шепнула:
   – Мне нужно скорей уходить.
   – Так скажи ему от меня:

     Ах, думала я: «Короткое
     Счастье мне суждено!»
     Твоему я сердцу не верила,
     Но первым сердце мое
     К вечной разлуке готовится…

   Не дослушав, что еще говорила Отикубо, Акоги убежала.
   – Старая госпожа проснулась и подняла крик, – сказала она. – Я больше ничего не успела услышать…
   Юноша пришел в такое отчаяние, что даже думал прокрасться в дом и убить мачеху.
   Наконец минула эта грустная ночь. Митиери, взволнованный до глубины души, приказал Акоги на прощание:
   – Немедленно дай мне знать, как только представится удобный случай освободить мою любимую. Ах, как она, несчастная, страдает!
   Меченосец боялся, что тюнагон, верно, слышал про его участие в этой скверной истории. Ему неприятно было дольше оставаться в этом доме, и он уехал вместе с Митиери.
   «Как передать моей госпоже немного еды? – ломала себе голову Акоги. – Она, наверно, совсем ослабела от голода». Акоги завернула немного сваренного на пару риса так, чтобы сверток не бросался в глаза. Но как его передать? Долго Акоги ничего не приходило в голову. Наконец они сказала маленькому Сабуро, который часто прибегал с ней поболтать:
   – Вашу старшую сестрицу заперли в темной кладовой. Что вы об этом думаете? Неужели вам не жаль ее?
   – Почему это не жаль?
   – Тогда отдайте ей потихоньку это письмо от меня. Так, чтоб никто не заметил.
   – Давай!
   Взяв письмо и сверток с рисом, он побежал к кладовой И начал кричать во все горло:
   – Отоприте эту дверь! Отоприте! Отоприте! Пустите меня туда!
   Мать строго на него прикрикнула:
   – Зачем тебе нужно, чтобы отперли эту дверь? Что за выдумки такие!
   – Там мои сапожки. Я хочу мои сапожки, – неистово Допил Сабуро, колотя в дверь кулаками изо всех сил.
   Тюнагон очень любил своего младшего сына.
   – Мальчик, наверно, хочет покрасоваться в своих сапожках. Отоприте ему скорее, – велел он.
   Госпожа из северных покоев строго сказала сыну:
   – Я открою дверь, но только на минутку, изволь, не мешкая, достать свои сапожки.
   Но расшалившийся мальчик продолжал шуметь:
   – Откройте, а то дверь разобью!
   Наконец дверь отперли.
   – Куда они запропастились? – И Сабуро, присев на корточки и сделав вид, будто ищет сапожки, ловко передал сестре письмо и сверток.
   – Чудеса! Здесь их не оказалось, – объявил он, выходя из кладовой.
   – Я тебе покажу, как шалить и не слушаться! – Китаноката догнала мальчика и дала ему затрещину.
   Подойдя к щели, сквозь которую пробивался луч света, Отикубо прочла письмо. Акоги сообщала ей все новости, письму был приложен сверток с вареным рисом, но еда не шла бедняжке на ум.
   Госпожа из северных покоев, подумав немного, все же решила посылать ей пищу один раз в день. Падчерица так искусно шила, что было невыгодно лишать ее жизни.
   Позвав к себе своего дядюшку тэнъяку-но сукэ, когда никто не мог их услышать, Китаноката сказала ему, что заперла Отикубо по такой-то и такой-то причине и что от него требуется то-то, мол, и то-то…
   Старик до смерти обрадовался внезапному счастью Одурев от восторга, он распустил в улыбке рот до ушей
   – Так, значит, вы проведете эту ночь в кладовой, где заперта Отикубо, – сказала ему госпожа Китаноката.
   Не успели они обо всем договориться, как кто-то вошел в комнату, и заговорщики расстались.
   Между тем Акоги получила от Митиери вот такое письмо:
   «Что слышно у вас? Неужели кладовую до сих пор не отперли? Я не нахожу себе места от тревоги. Если будет случай освободить твою госпожу, извести меня немедленно. Постарайся также передать ей это письмо. Если удастся получить ответ, это меня хоть немного утешит. Сердце мое разрывается от горя при мысли о том, как страдаем моя дорогая»
   Письмо к Отикубо было написано с необыкновенным чувством:
   «Когда я вспоминаю твои полные безнадежности слова то не знаю, на что решиться.

     Пока не угасла жизнь,
     Надежда во мне не угаснет
     Мы свидимся вновь с тобой!
     Но ты говоришь я умру!
     Увы! Жестокое слово!

   Любимая моя! Прошу тебя, не падай духом. Ах, как я хотел бы сейчас быть в заточении вместе с тобой и утешить тебя!»
   Меченосец писал Акоги:
   «Как подумаю о том, что с нами стряслось, так становится не по себе. Я все время лежу в постели Наша юная госпожа, верно, винит меня во всем. На душе у меня тоска Я даже думаю пойти в монахи».
   Акоги написала в ответ Митиери:
   «Я почтительно прочла ваше письмо. Устроить вам встречу нет никакой возможности. Дверь остается закрытой, ее даже заперли еще крепче. Я попытаюсь доставить моей госпоже ваше письмо и получить ответ».
   Она послала письмо также и меченосцу, в котором сообщала о многих печальных и тревожных событиях.
   Во второй части будет самым подробным образом рассказано о том, что случилось дальше с нашими героями


   Часть вторая

   Акоги бродила вокруг кладовой с письмом Митиери в руке, размышляя, как бы передать его своей госпоже, но дверь была по-прежнему заперта.
   «Какая досада!» – думала она
   Митиери с меченосцем тоже тщетно ломали себе голову, придумывая разные хитроумные способы похищения Отикубо.
   «Ведь она из-за меня терпит такие муки!» Эта мысль заставляла Митиери испытывать еще большую жалость к Отикубо. Он только и думал, только и говорил о том, как поскорее освободить любимую, а после так жестоко отомстить мачехе, чтобы она вовек не забыла!
   Митиери обладал от природы мстительным характером не умел прощать обид
   Между тем Сенагон, беседовавшая накануне с Отикубо, принесла ей любовное послание от «господина Катано». Услышав, что девушку бросили в кладовую и заперли, она прониклась к ней жалостью.
   «Ах, бедная! Как она теперь? Что с нею? До чего же люди бессердечны!» – так говорили между собой, горько плача, Сенагон и Акоги.
   День смеркался, а между тем Акоги еще не нашла случая передать Отикубо письмо от ее возлюбленного.
   Случилось так, что мачеха приказала женщинам, прислуживавшим в доме, поспешно изготовить мешочек для флейты своего зятя куродо и думала, что он давно уже готов, но таких искусниц не нашлось Ни одна женщина даже не притронулась к работе.
   Китаноката наконец отперла дверь, вошла в кладовую приказала Отикубо:
   – Вот возьми, сшей это, да побыстрее!
   – Не могу, я еле жива, – ответила Отикубо, не поднимая головы.
   – А если ты сейчас же не выполнишь этой работы, брошу тебя в погреб. Я оставила тебя в живых только для того, чтобы ты могла шить для меня, когда прикажу, – пригрозила Китаноката.
   Отикубо испугалась, что мачеха и на самом деле способна выполнить свою угрозу, и, как ей ни было плохо, все же с трудом поднялась с пола и принялась за шитье.
   Акоги сразу заметила, что дверь кладовой открыта. Она кликнула Сабуро и стала его просить:
   – Молодой господин, вы всегда были ко мне так добры, так охотно со мной разговаривали, исполните же мою просьбу. Передайте это письмо сестрице Отикубо, только смотрите, чтобы ваша матушка не увидела.
   – Хм, ладно! – ответил, не долго думая, мальчик и побежал в кладовую. Усевшись возле сестры, он сделал вид, что рассматривает флейту, а сам потихоньку сунул письмо в складки ее платья.
   Отикубо не терпелось узнать, что пишет ей Митиери, но раньше надо было дошить мешочек. Как только Китаноката отправилась показать его зятю, Отикубо торопливо пробежала глазами послание Митиери. Не было границ ее радости! Но как написать ответ, не имея ни кисти, ни туши? Под рукой у нее была только игла для шитья.
   Отикубо нацарапала иглой на клочке бумаги:

     «В сердце глубоко
     Я схоронила любовь мою.
     Так и умру я,
     Как исчезает роса поутру,
     Тайну мою не открыв тебе

   Вот о чем я сейчас все время думаю!»
   Вскоре вернулась мачеха и сказала:
   – Этот мешочек для флейты сшит очень хорошо, как раз по мерке. Однако отец твой сердится, зачем я отперла дверь, – и, плотно закрыв дверь, хотела было запереть ее на замок, но Отикубо взмолилась:
   – Пожалуйста, велите Акоги принести ларчик для гребней из моей комнаты.
   Мачеха позвала Акоги и сказала ей:
   – Отикубо просит принести из ее комнаты ларчик.
   Акоги принесла ларчик. Когда она подала его Отикубо, та сунула ей в руку письмо. Акоги ловко его спрятала. Посылая эту весточку Митиери, она приписала внизу от себя:
   «Письмо написано второпях, пока дверь держали открытой, чтобы дать возможность моей госпоже сшить мешочек для флейты».
   Эти строки только еще сильнее опечалили юношу.
   Настал вечер. Старый дядюшка, тэнъяку-но сукэ, полный любовного томления, не мог дождаться счастливой минуты. Он пришел к Акоги и сказал, противно ухмыляясь:
   – Ну, Акоги, с этой минуты прошу любить и жаловать меня, старика.
   Акоги стало не по себе от его слов, она почуяла недоброе.
   – Это как прикажете понимать? – спросила она.
   – Госпожа наша отдала Отикубо в полную мою власть. А ты ведь, кажется, любимая прислужница этой девушки.
   Акоги пришла в ужас, слезы подступили у нее к главам, но она справилась с собой и сделала вид, что очень рада.
   – Ах, вот оно что! Барышне моей скучно сидеть взаперти одной-одинешеньке. Вдвоем оно будет веселее. А господин ее отец дал свое согласие? Или это воля одной только госпожи? – спросила она.
   – Да, господин тоже соблаговолил дать свое согласие. А о госпоже, его супруге, и говорить нечего…
   Старик был наверху блаженства.
   «Что делать? – думала Акоги. – Отикубо грозит новая беда. Надо сейчас же известить молодого господина…»
   – Когда же состоится счастливое событие? – спросила она старика, стараясь скрыть свою тревогу.
   – Сегодня вечером, – ответил тот.
   – Как сегодня?… Сегодня как раз госпожа Отикубо соблюдает день поста и воздержания. Даст ли она свое согласие?
   – Но ведь у нее есть возлюбленный. Откладывать опасно. Чем скорей состоится наша свадьба, тем лучше. – И с этими словами старик ушел.
   Невозможно описать, как встревожилась Акоги.
   Воспользовавшись тем, что Китаноката подавала ужин тюнагону, она потихоньку подкралась к двери кладовой и постучала.
   – Кто там? – послышался голос изнутри.
   – Вам грозит новая беда, – стала рассказывать Акоги. – Будьте настороже. Я уже успела сказать, что сегодня у вас день поста и воздержания… Ах, какое несчастье! Что делать? – Но тут послышались чьи-то шаги, и ей пришлось спасаться бегством.
   Сердце Отикубо разрывалось от горя. Нет больше выхода! Все прошлые беды казались ей теперь ничтожными. Но бежать некуда, негде спрятаться. Остается только одно – умереть. Тут же на месте умереть. Ах, как болит грудь! Сжимая ее руками, Отикубо громко зарыдала.
   Наступил вечер. Когда зажгли огни, тюнагон по своей всегдашней привычке рано лег спать. Китаноката, согласно своему уговору с тэнъяку-но сукэ, отперла дверь в кладовую и, войдя туда, увидела, что Отикубо захлебывается от слез, лежа ничком на полу.
   – Что с тобой? Отчего ты так стонешь? – спросила мачеха.
   – Грудь болит… Как ножом режет, – еле слышно прошептала Отикубо.
   – Ах, бедняжка… Может быть, ты съела что-нибудь плохое. Пусть тебя осмотрит тэнъяку-но сукэ. Он ведь врач.
   Отикубо поняла подлый замысел мачехи.
   – Нет, что вы, зачем? Обыкновенная простуда… Мне не нужен врач, – поспешила она ответить.
   – Но ведь грудная боль – вещь опасная, – продолжала настаивать мачеха, а тут как раз подоспел и сам тэнъяку-но сукэ.
   – Идите сюда! – позвала его Китаноката, и он без дальнейших церемоний подошел к Отикубо.
   – Эта девушка говорит, что у нее ломит грудь. Осмотрите ее и дайте лекарства, – приказала Госпожа из северных покоев и ушла, оставив Отикубо на попечение старика.
   – Я врач. Быстро избавлю вас от вашей болезни. С этой ночи доверьтесь мне всецело, я о вас позабочусь.
   Тэньяку– но сукэ сунул руку к ней за пазуху, чтобы пощупать грудь. Отикубо заплакала в голос, закричала, но некому было прийти ей на помощь.
   Опасность заставила ее быть находчивой. Она простонала сквозь слезы:
   – Я счастлива, что вы отныне будете обо мне заботиться, но сейчас я умираю от страшной боли…
   – Вот как? Отчего же вы так страдаете? Я рад был бы принять на себя вашу боль, – нежно сказал тэнъяку-но сукэ, крепко обнимая девушку.
   Китаноката, понадеявшись на то, что он находится вместе с Отикубо, спокойно легла спать, не заперев двери в кладовую.
   Снедаемая тревогой, Акоги подошла к кладовой и вдруг заметила, что дверь чуть приоткрыта. Она изумилась и в то же время обрадовалась. Открыв дверь и войдя в кладовую, Акоги увидела, что тэнъяку-но сукэ сидит на полу на корточках.
   Сердце у нее так и оборвалось! Забрался все-таки в кладовую к Отикубо.
   – Зачем вы здесь? Разве я не сказала вам, что барышня сегодня постится, противный вы человек! – в сердцах сказала Акоги.
   – Что вы! Я разве приблизился к ней с дурной целью! Госпожа из северных покоев приказала мне лечить ее от грудной боли, – объяснил старик. Акоги увидела, что он еще не снял с себя одежды.
   Отикубо терпела невыносимую боль и вдобавок плакала не переставая от страха и горя.
   Акоги испугалась, уж не случилось ли с ней какой-нибудь новой беды, раз она в таком отчаянии. Что тогда ждет ее в будущем?
   – Хоть бы горячий камень приложить к больному месту, что ли? – спросила Акоги.
   – Хорошо бы, – согласилась Отикубо.
   – Больше как от вас, нам не от кого ждать помощи, – сказала Акоги старику. – Пожалуйста, нагрейте камень и принесите сюда. Все в доме спят и, если я сама попрошу нагреть камень, меня не послушают. Пусть эта первая услуга с вашей стороны докажет моей юной госпоже искренность вашей любви.
   Старик радостно засмеялся:
   – Верно, верно! Немного лет осталось мне жить на этом свете, но если меня попросить от души, я все сделаю. Горы сворочу! А уж горячий камень достать – это для меня пустяк. Да я его согрею своим сердечным пламенем!
   – Ну если так, то скорее! – торопила старика Акоги. Как быть? Уж слишком она суется не в свое дело, но, с другой стороны, надо доказать невесте искренность своей любви. Думая так, тэнъяку-но сукэ отправился искать горячий камень.
   – Много бед вы натерпелись в этом доме, но такой еще не бывало. Как вам спастись? За какие грехи в прошлых ваших рождениях вы терпите такие муки! А мачеха ваша, в каком образе она родится вновь? Ведь грех ее так велик! – говорила Акоги.
   – Ах, голова моя туманится, я уже ничего не понимаю… Зачем только дожила я до этой минуты! Худо мне, ах, как худо! И этот старик все лезет ко мне, противно. Запри дверь, чтобы он не мог войти.
   – Но он тогда рассердится и станет еще несносней. Лучше постарайтесь как-нибудь его задобрить. Вот если бы у вас был заступник в этом доме, ну, тогда еще можно было бы запереться на эту ночь, а утром просить защиты… Возлюбленный ваш страдает за вас душой, но ему никак сюда не пробраться. Остается только молить богов о спасении! – воскликнула Акоги.
   В самом деле, бедной Отикубо не на кого было надеяться. Сестры ее были к ней равнодушны и держались с ней холодно, значит, и от них нечего было ждать помощи. Только горячие слезы и беседа с Акоги могли еще принести ей душевное облегчение.
   – Не покидай меня сегодня ночью, не покидай! – молила она Акоги. Тут пришел тэнъяку-но сукэ и принес горячий камень, плотно завернутый в ткань.
   Отикубо неохотно взяла его. Душа ее была полна страха и смятения.
   Старик разделся и лег, а затем притянул к себе девушку.
   – Ах, пожалуйста, осторожней! У меня такие боли. Когда я сижу, мне немножко легче. Если вы всерьез думаете о нашем будущем счастье, то оставьте меня в покое хоть на одну эту ночь, – умоляла старика Отикубо голосом, полным муки.
   Акоги поддержала ее:
   – Что ж, ведь недолго ждать, только до завтрашнего вечера. Госпожа моя больна и к тому же соблюдает пост.
   «Так-то оно так», -подумал тэнъяку-но сукэ.
   – Ну что ж, пожалуй, вздремну, прислонившись к вам головой. – И старик положил голову на колени Отикубо.
   Как ни противно было Акоги глядеть на такого жениха, но в то же время она радовалась, что благодаря старикашке ей удалось проникнуть в кладовую и провести ночь возле своей любимой госпожи.
   Тэнъяку– но сукэ тотчас же захрапел.
   «Как не похож он на спящего Митиери!» – мысленно сравнивала его Отикубо со своим возлюбленным, и старик показался ей еще отвратительнее, чем раньше.
   Акоги не сомкнула глаз всю ночь, стараясь придумать, как вызволить из беды свою юную госпожу.
   Проснувшись посреди ночи, старик увидел, что Отикубо страдает от боли еще сильнее прежнего.
   – Ах, бедная! Надо же было вам так заболеть как раз в нашу первую свадебную ночь. – И с этими словами он заснул снова.
   Наконец наступил долгожданный рассвет. Обе женщины вздохнули с облегчением.
   Акоги растолкала крепко спящего старика.
   – Уже совсем светло. Идите-ка к себе. Да смотрите, никому ни слова! Если хотите весь век прожить в любовном согласии с моей госпожой, то слушайтесь ее беспрекословно.
   – Правда. Я и сам так думаю, – согласился старик и побрел прочь неверной походкой, сгорбившись, протирая слипшиеся от сна глаза.
   Акоги задвинула дверь и поспешила со всех ног к себе в комнату, чтобы никто не заметил, где она провела ночь. Скоро ей принесли письмо от мужа.
   «Прошлой ночью я с трудом добрался до вашего дома, – писал меченосец, – но ворота были на запоре, и никто мне не открыл. Пришлось вернуться ни с чем. Вчуже и то невозможно глядеть, как страдает и тревожится молодой господин. Посылаю от него письмо. Сегодня вечером я опять попробую прийти».
   «Надо передать письмо, – подумала Акоги. – Сейчас как раз удобный случай».
   Она бегом вернулась к кладовой, но увы! Мачеха уже успела навесить замок на дверь. Акоги с досадой повернула назад, но по дороге ей встретился тэнъяку-но сукэ. Он тоже нес Отикубо любовное послание. Какое счастье! Акоги взяла у него письмо и побежала обратно.
   – Вот послание от господина тэнъяку-но сукэ, – сказала она мачехе. – Он очень просил передать его госпоже Отикубо.
   Госпожа из северных покоев расцвела улыбкой:
   – Хочет спросить, как невеста к нему расположена? Это очень хорошо. Пусть нареченные полюбят друг друга, – и отперла дверь.
   Акоги, обрадованная тем, что ей удалось провести старую госпожу, передала письмо Митиери вместе с любовным посланием от старика.
   Отикубо прочла сначала то, что написал ее возлюбленный:
   «О, как я тоскую! С каждым новым днем разлуки растет моя любовь к тебе.

     Какие тревоги печалят меня
     В разлуке с моей возлюбленной,
     Как долгую ночь я томлюсь один,
     Об этом узнали вы первыми,
     О влажные рукава мои!

   Ах, что с нами будет теперь!»
   Прочитав эти строки, Отикубо почувствовала беспредельную нежность к своему возлюбленному и написала ему в ответ:
   «Если вы так сильно страдаете из одного лишь сочувствия ко мне, то что же сказать о моих муках?

     Как сердце мое болит!
     Жемчужины скорби, падая,
     Стали «Рекою слез»…
     Но пуще всего печалюсь я
     О том, что еще жива».

   На письмо старика ей даже глядеть было противно. Она написала только: «Пусть Акоги ответит вам вместо меня». Акоги ловко взяла оба письма вместе и вышла из кладовой. Вот что прочла Акоги в письме старика: «Ах, ах, бедняжка, как вы страдали всю ночь! У меня такое чувство, будто моя злая судьба подшутила надо мной. О, моя дорогая, встретьте меня с ласковым лицом, когда наступит новая ночь. Когда я возле вас, мне кажется, что я вновь оживаю, что ко мне опять возвращается утраченная юность. О, любимая моя!

     Смеются люди надо мной.
     Меня «засохшим деревом» зовут.
     Но ты не верь пустым речам.
     Согрет весенним ласковым теплом,
     Прекрасным цветом снова расцвету».

   Письмо это вызвало у Акоги чувство омерзения, но она все же сочинила ответ:
   «Госпожа моя все еще очень больна, она не может ответить вам сама. А я от себя скажу:

     Иссохло дерево вконец.
     Недолгий срок ему осталось жить.
     Возможно ли, скажи,
     Чтоб на его обглоданных ветвях
     Вновь расцвели прекрасные цветы?»

   Акоги опасалась, что тэнъяку-но сукэ рассердится, потому что она откровенно написала то, что думала, но старик остался очень доволен.
   Потом Акоги сообщила меченосцу:
   «Я тоже этой ночью хотела повидаться с тобою, чтобы рассказать тебе обо всем, что здесь происходит, и услышать слово утешения, но что ж делать, если ты никак не мог попасть ко мне! Письмо от твоего господина мне удалось передать с большим трудом. У нас здесь случилась новая беда. Мне необходимо с тобой посоветоваться».
   Мачеха, успокоенная тем, что поручила старику надзор за Отикубо, перестала так тщательно, как раньше, запирать дверь кладовой на замок. Акоги было обрадовалась, но чем ближе дело подвигалось к вечеру, тем больше росла ее тревога: «Ах, что-то будет нынешней ночью!»
   Она перебирала в голове тысячи способов, как надежней запереть дверь изнутри.
   Повстречав Акоги, старик осведомился у нее:
   – Ну, как здоровье твоей госпожи?
   – Ах, ей все еще очень худо.
   – Что это с нею? – встревожился старик, как будто Отикубо уже перешла в его полную собственность. Акоги стало тошно.
   Между тем Китаноката с ног сбилась в горячке приготовлений. Ведь сегодня как раз был канун долгожданного праздника в храме Камо.
   – Я хочу показать завтрашние торжества дочери моей Саннокими. Ведь как-никак в числе танцоров будет ее собственный муж.
   Услышав это, Акоги сразу подумала: «Вот он, тот случай, которого мы ждем!» Сердце ее готово было разорваться от волнения.
   «Если бы только удалось отвести беду этой ночью», – думала Акоги. Она нашла кусок дерева нужного размера и, спрятав его под мышкой, стала искать удобного момента.
   Когда в доме послышались голоса: «Пора зажигать огни!» – Акоги незаметно подкралась к двери кладовой и сунула клин в тот желобок на верхней балке, по которому передвигается дверь в ту или другую сторону. Она выбрала такое незаметное место, чтобы этот клинышек непросто было нащупать рукой в ночной темноте.
   Отикубо со своей стороны тоже старалась придумать средство спасения. К счастью, в кладовой нашелся огромный сундук из дерева криптомерии. Она кое-как с трудом подтащила его к выходу и приперла им дверь кладовой изнутри. Дрожа всем телом, Отикубо горячо молилась богам и буддам:
   «О, сжальтесь надо мной, сделайте так, чтобы старик не сумел открыть эту дверь!»
   Мачеха отдала ключ от кладовой старику.
   – Вот вам. Когда все уснут, войдите потихоньку в кладовую. – И спокойно легла спать.
   Когда все в доме утихло, тэнъяку-но сукэ отправился к кладовой и отпер ключом замок. Услышав, как щелкнул замок, Отикубо заметалась в ужасе.
   Тэнъяку– но сукэ хотел отодвинуть дверь в сторону, но не тут-то было! Она не поддавалась. Старик пробовал и так и этак. Не идет, да и только!
   Акоги услышала шум и, спрятавшись неподалеку, стала глядеть, что будет дальше. Тэнъяку-но сукэ шарил руками, стараясь понять, отчего дверь застряла в пазах, но никак не мог нащупать клин.
   – Чудное дело, неужели дверь заперта изнутри? Посмеяться, что ли, ты хочешь, девушка, надо мной, стариком? Но ведь я здесь по соизволению твоих родителей, они тебя отдали мне. Не убежишь от меня! – сердился старик.
   Он стучал, колотил в дверь, нажимал на нее плечом, тряс, толкал в сторону, но она была крепко заклинена и вдобавок приперта изнутри. Старику не то что сдвинуть хотя на палец, даже пошатнуть ее не удавалось.
   «Вот сейчас открою!» – думал тэнъяку-но сукэ, а тем временем ночь становилась все темнее. Промерзшие доски пола леденили ему ноги. Зимний холод, казалось, грозил сковать все тело.
   Тэнъяку– но сукэ последнее время страдал животом и к тому же был легко одет. Ноги его застыли на деревянном полу, холод подымался нее выше и выше…
   – Что со мной? Я, видно, перемерз… – пробормотал старик, и вдруг… «Ой, что это!» – ощупал он себя. Подхватив свои штаны, старик бросился удирать со всех ног. Но даже в такую минуту он не забыл запереть замок и унес с собой ключ.
   Акоги и проклинала в душе старика за то, что он не забыл унести ключ, и радовалась тому, что дверь все-таки выдержала. Она прильнула к ней губами и сказала:
   – Старик удрал. Его прохватил понос, так что он вряд ли возвратится. Спите спокойно! Муж пришел и ждет меня, письмо ваше будет доставлено молодому господину.
   Меченосец между тем нетерпеливо поджидал Акоги.
   – Ты почему до сих пор не шла? Что там происходит? Госпожу твою все еще не выпустили из кладовой? Ах, сердце не на месте от тревоги. А как печалится мой господин, просто представить себе невозможно. Он хочет выкрасть ее посреди ночи. Велел мне все подготовить для похищения.
   – У нас час от часу не легче. Дверь кладовой отпирают только раз в день, чтобы передать еду для моей бедной госпожи. Мало того, строят против нее гнусные козни. У ее мачехи есть дядя – дряхлый старикашка, но мачеха обещала женить его на моей госпоже, отдала ему ключ от кладовой и велела провести эту ночь с ней вместе. Но пока у него дело не вышло. Мы приперли дверь с обеих сторон. Старикашка топтался-топтался возле двери, да и промерз до костей. У него заболел живот, и он убежал. Когда моя госпожа поняла, что замышляет мачеха, она так встревожилась, что у нее грудь разболелась, просто сил нет… – со слезами рассказывала Акоги меченосцу происшествия второй ночи.
   Слушая ее, он кипел от негодования, но когда Акоги стала описывать злоключения старика, меченосец не мог удержаться от смеха.
   – Правильно мой господин говорит: «Выкраду свою любимую как можно скорее, а потом отомщу этой жестокой мачехе, беспощадно отомщу!»
   – Как раз завтра вся семья собирается в храм Камо, посмотреть на торжественные праздничные пляски, – сообщила Акоги меченосцу, – вот тогда и приезжайте за Моей госпожой. Дома-то почти никого не останется…
   – Отлично, лучшего случая и не придумать. Хоть бы скорее пришел завтрашний день.
   В такой задушевной беседе меченосец и Акоги скоротали эту ночь. Наконец на дворе рассвело.
   Пока тэнъяку-но сукэ, забыв на время про любовные дела, отстирывал свои штаны, сон одолел его. А тем временем и ночь прошла.
   Как только настало утро, меченосец поспешил к своему Молодому господину.
   – Что говорит твоя жена? – спросил тот.
   – Вот что она велела сказать вам. – И меченосец подробно передал слова Акоги.
   Митиери нашел историю со стариком омерзительной, ужасной… Как должна была страдать Отикубо! Невозможно даже представить себе.
   – Я некоторое время не буду жить здесь, в родительском доме, – сказал Митиери, – а поселюсь в Малом дворце – Нидзедоно. Ступай туда, открой окна, проветри и все чисто прибери.
   Отослав меченосца с этим поручением, юноша остался один. Он был взволнован радостным ожиданием. Ах, скорее бы освободить Отикубо!
   Акоги тем временем, стараясь скрыть от посторонних глаз свою тревогу, тоже лихорадочно строила планы спасения Отикубо.

 //-- *** --// 

   В полдень в доме тюнагона поднялась суматоха. Госпожа Китаноката в сопровождении двух младших своих дочерей и нескольких прислужниц собралась отправиться в храм Камо. Подали два экипажа.
   В самый разгар суеты мачеха все же не забыла послать к старику тэнъяку-но сукэ за ключом от кладовой.
   – Боюсь, чтобы кто-нибудь во время моего отсутствия не отпер дверь. У меня будет сохраннее, – сказала она и взяла ключ с собой. Акоги кляла в душе мачеху за ее предусмотрительность.
   Сам тюнагон тоже захотел побывать на празднике, чтобы посмотреть, как танцует его зять. Все семейство с шумом и гамом отправилось в путь. Акоги, не медля ни минуты, послала к меченосцу гонца с этой счастливой вестью.
   Уехали! Митиери не стал ждать ни минуты. Выбрав такой экипаж, которым обычно не пользовался, Митиери приказал повесить в нем простые занавески цвета опавших листьев и поспешил в путь под охраной множества слуг. Меченосец ехал впереди на коне.
   В доме тюнагона было тихо и пусто. Почти все его слуги последовали за своим господином.
   Экипаж Митиери остановился перед воротами. Меченосец прошел в потайную дверь и известил Акоги:
   – Экипаж прибыл. Куда подъезжать?
   – Подъезжайте к северному входу позади дома.
   На шум вышел слуга, который один был оставлен караулить дом, и с недоумением спросил:
   – Чья это повозка? Господа только что изволили отбыть…
   – Свои, свои, не беспокойся… Женщины из свиты вашей госпожи пожаловали… – И экипаж со стуком въехал во двор. Кругом ни души не было. Все служанки, которым поручили надзор за господскими покоями, разбрелись, видно, по своим комнатам.
   – Выходите скорей! – крикнула Акоги.
   Митиери выскочил из экипажа и бегом бросился к кладовой. Дверь ее была на замке.
   Так, значит, Отикубо заперта здесь! При этой мысли сердце готово было выпрыгнуть у него из груди. Подкравшись к двери, он попробовал сорвать замок, но он не поддался. Тогда Митиери подозвал к себе меченосца, и вдвоем они выломали дверь. Меченосец сразу же скромно отошел в сторону.
   Когда Митиери увидел снова свою любимую Отикубо, он крепко обнял ее и на руках понес к экипажу.
   – Акоги, садись и ты тоже, – приказал он.
   Акоги было неприятно думать, что мачеха воображает, будто ее госпожа побывала во власти тэнъяку-но сукэ. Она свернула в трубку два любовных письма, которые старик послал Отикубо, положила их так, чтобы они сразу попались мачехе на глаза, схватила ларчик для гребней, вещи своей тетушки и бросилась к экипажу.
   Экипаж вылетел из ворот, словно на крыльях радости. Сердца всех сидевших в нем были переполнены счастьем. За воротами поджидал многочисленный отряд челяди. Под его охраной экипаж направился к дворцу Нидзедоно.
   Там не было посторонних глаз, стало быть, и стесняться было нечего. Влюбленные, плача и смеясь, беседовали обо всем, что было с ними во время разлуки. Когда Отикубо рассказала, как у старика живот схватило, Митиери Смеялся до упаду.
   – Не слишком опрятный любовник! А как мачеха удивится, когда узнает обо всем!
   Наговорившись вволю, они уснули на ложе.
   – Кончились теперь наши тревоги! – вздохнули с облегчением меченосец и Акоги.
   Вечером молодым господам был подан ужин. Меченосец по-хозяйски заботился, чтобы ни в чем не было недостатка.
   Как только тюнагон вернулся домой с праздника, он первым делом пошел взглянуть на кладовую. Видит, дверь выломана вместе с дверной рамой… Все окаменели от изумления. В кладовой ни души! Что же это? Разбой среди бела дня! Поднялся ужасный переполох.
   – Разве в доме не было ни одного сторожа? – гневно кричал тюнагон. – Злоумышленники ворвались в потайную кладовую, дверь выломали, тащили что хотели, и никто их не остановил? Кто сторожил дом, отвечайте!
   Мачеха лишилась языка от злости. Сколько было предосторожностей, и все-таки Отикубо бежала. Она бросилась искать Акоги, но той и след простыл. Открыла комнату Отикубо – пустая! Все исчезло, как сон: и ширмы, и богатый занавес, и ларчик для гребней.
   Мачеха накинулась на свою дочь Саннокими с упреками:
   – Эта воровка Акоги только и ждала случая, когда нас не будет дома. Я хотела недавно прогнать ее со двора, так ты меня упросила ее оставить, уверяя, что она отлично тебе служит. Вот и дождались! Против моей воли держали в доме такую негодяйку, у которой нет ни стыда, ни совести, ни малейшей привязанности к своим господам!…
   Тюнагон стал допрашивать слугу, который был оставлен сторожить дом. Тот отвечал:
   – Знать ничего не знаю. Видел только, что приехал незнакомый экипаж с плетеным верхом и спущенными занавесками. Оттуда вышли какие-то люди и сейчас же вновь сели в него и уехали.
   – Так это они и были! Разве могли одни женщины своими силами взломать такую крепкую дверь! Ясно, что им помогали мужчины. Но кто они, как посмели ворваться в мой дом посреди бела дня и учинить в нем неслыханный разбой!
   Как ни выходил из себя тюнагон от гнева, но было поздно! Похитителей и след простыл.
   Между тем Китаноката нашла письма, которые Акоги нарочно оставила на самом видном месте. Прочитав их, она поняла, что старик так и не сблизился с Отикубо, и ей стало еще досаднее. Мачеха позвала к себе тэнъяку-но сукэ и начала ему выговаривать:
   – Отикубо сбежала. Я поручила эту девушку вашему надзору, понадеялась на вас, а вы ее не устерегли. Растяпа, так и не сумели овладеть ею. – Китаноката показала ему письма. – Вот что я нашла. Кажется, это ваши любовные послания к ней? Она бросила их, убегая…
   Старик рассердился:
   – Напрасно вы меня упрекаете. В ту ночь, когда вы меня к ней послали, она так страдала от боли в груди, что и притронуться к себе не давала. Акоги ни на шаг от нее не отходила и все упрашивала меня: «Потерпите эту ночь, только одну эту ночь, госпожа моя как раз соблюдает пост и воздержание». Что же мне было делать, если девушка так сильно мучилась болью? Я потихоньку притулился возле нее, да и заснул. А на следующую ночь я думал было уговорить свою невесту по-хорошему. Стал открывать дверь в кладовую, а она не поддалась, видно, приперли ее изнутри. Я простоял возле двери на холодных деревянных досках до глубокой ночи, все пытался отворить дверь, да и продрог до самых костей. В животе рези поднялись, мочи нет. Я перетерпел раз-другой, все думал, вот-вот открою дверь, тут и случилась со мной нежданная беда. Не помня себя, кинулся я бежать. Пока я замывал свое платье, уж и рассвет наступил. Нет, не повинен я ни в какой оплошности. Что ж делать, так уж вышло, – говорил в свое оправдание тэнъяку-но сукэ.
   Несмотря на всю свою досаду, Китаноката не могла удержаться от усмешки, а о ее прислужницах и говорить нечего.
   – Ну, довольно! Ступайте отсюда! Напрасно я на вас положилась. Лучше бы поручила надзор за этой девушкой любому постороннему человеку.
   Старик до смерти обиделся.
   – Напраслину вы возводите. В душе я был полон молодого пыла и готов на все, но, на беду, лет мне уж немало И со мной легко случается известный грешок. Разве я виноват? А все потому, что я, старый человек, упорно старался открыть эту проклятую дверь. – И старик ушел, не переставая брюзжать.
   Все бывшие там хохотали до слез.
   Но маленький Сабуро сказал серьезно, совсем как взрослый:
   – Матушка, вы поступили дурно. Зачем вы заперли сестрицу в кладовой и хотели отдать ее в жены этому глупому старику? Сестрица вправе думать, что вы были с нею жестоки. Нас много, братьев и сестер, и впереди у нас, ваших детей, еще долгая жизнь. Значит, придется нам на нашем веку еще много раз слышать о сестрице Отикубо и видеться с нею. Как мы теперь встретимся с нашей сестрицей? Не будем знать, куда глаза девать от стыда.
   – Подумаешь, беда! – отвечала ему мать. – Какая нам забота, куда она сгинула? Хоть бы вам в будущем и довелось встретиться где-нибудь с этой негодницей, вам, моим детям, она ни в чем повредить не может.
   А надо сказать, что маленький Сабуро был третьим сыном Госпожи из северных покоев. Старший ее сын, исправлявший должность правителя провинции Этидзэн, Жил далеко от столицы, а второй сын пошел в монахи. Один Сабуро еще находился при своих родителях.
   Долго в доме не стихала сумятица, но упущенного не вернешь. Все понемногу успокоились и легли спать.
   Тем временем во дворце Нидзедоно зажгли светильники. Митиери попросил Акоги:
   – Расскажи мне теперь в малейших подробностях обо всем, что случилось с вами за эти дни. Госпожа твоя многого мне не сказала…
   Акоги изобразила в самых живых красках бесчеловечные поступки мачехи. Митиери слушал, думая про себя: «Какая страшная женщина! Нет ей прощения!» И жажда мести разгоралась в нем все сильнее.
   – Здесь, в доме, нет людей, это плохо, – сказал он Акоги, – поищи, пожалуйста, хороших слуг. Я думал было прислать сюда служанок из дома моих родителей, но скучно видеть все те же, слишком привычные лица. А ты будешь у нас домоправительницей. Годами ты молода, но характер у тебя твердый.
   Много еще отдал Митиери таких заботливых распоряжений, которые приятно было исполнять.
   Ночь минула, но все в доме, избавившись наконец от забот и огорчений, беззаботно проспали до самого полудня.
   В полдень Митиери отправился в Главный дворец, к своим родителям.
   – Побудь возле госпожи, – приказал он меченосцу. – Я скоро вернусь.
   Акоги снова написала своей тетушке:
   «За последнее время у меня было столько хлопот, что я несколько дней не давала о себе знать. А сейчас я опять докучаю вам спешной просьбой. В вашем доме много красивых прислужниц. Прошу вас, выберите из их числа какую-нибудь женщину или девушку приятной наружности и пришлите мне ее на самое короткое время для услуг моим господам. Подробности при встрече. Навестите меня, я очень хочу рассказать вам обо всем».
   Когда Митиери пришел в дом к своим родителям, то женщина, сватавшая за него младшую дочь тюнагона – Синокими, сказала ему:
   – Прошу минутку вашего внимания. Так вот насчет того, о чем я вам недавно говорила… Родители девушки хотели бы покончить с делом еще до наступления нового года. Они просят, чтобы вы скорее написали письмо их дочери.
   Мать Митиери, присутствовавшая при этом разговоре, заметила:
   – Обычно просит родня жениха, а тут наоборот. Но если уж они первыми затеяли сватовство, то отказаться – значило бы нанести им смертельную обиду. И ты, мой сын, уже в таких годах, когда не подобает мужчине оставаться холостым.
   – О, если вы, матушка, этого желаете, то я немедленно женюсь, – ответил, смеясь, Митиери. – Просят, чтобы я послал письмо невесте? Ну что ж, сейчас же напишу! Однако это старомодно. В наши дни не принято писать любовные письма невесте, молодые люди женятся без дальних околичностей…
   Митиери прошел в свои покои и велел отвезти в Нидзедоно нее письменные принадлежности, которыми обычно Пользовался, вместе с шкафчиком для них.
   «Как ты сейчас? – написал он Отикубо. – Я все время о тебе тревожусь. Мне необходимо посетить дворец императора, оттуда я поспешу прямо к тебе.

     Просторны и прочны рукава
     У китайской одежды моей,
     Но сразу они порвутся,
     Если я спрячу в их глубине
     Великое счастье быть вместе с тобой…

   Мы соединились навек, а я почему-то жду нашей встречи с какой-то непонятной робостью…»
   Ответ Отикубо гласил:
   «Скажу тебе на это:

     Так долго не просыхали от слез
     Рукава китайской одежды моей,
     Что, верно, уже истлели.
     Скажи, какое счастье теперь
     Могу я спрятать в их глубине?»

   Это письмо показалось Митиери очень трогательным. Акоги и меченосец чувствовали себя на новом месте Как нельзя лучше. Меченосец заботливо служил своей госпоже, предупреждая каждое ее желание.
   Скоро Акоги получила весточку от своей тетки, жены правителя Идзуми.
   «Не имея долго вестей от тебя, – писала тетушка, – отправила вчера нарочного в дом твоих господ. Они объявили ему, что ты убежала от них, натворив много дурных дел. Нарочного моего чуть не избили, он еле спасся бегством. Я места себе не находила от тревоги: что произошло? Но наконец пришла от тебя весть, – ты жива и здорова, – Какое счастье! Я вздохнула с облегчением. Подыскиваю для вас служительницу, достойную вашего дома. У нас гостит двоюродная сестра моего мужа, она, я думаю, вам подойдет».
   Когда начало смеркаться, вернулся Митиери.
   – Твои родные усиленно сватают за меня Синокими, – стал он рассказывать Отикубо. – Я скажу им, что женюсь на ней, а на самом деле пошлю вместо себя кого-нибудь другого.
   – О, не делай этого! – воскликнула Отикубо. – Если ты не хочешь жениться на ней, откажись по-хорошему. Подумай, в каком она будет отчаянии, как будет упрекать тебя!
   – Нет, я должен отомстить мачехе! – ответил Митиери.
   – Забудь о мести! В чем виновата девушка?
   – О, у тебя мягкое, отходчивое сердце. Ты не способна помнить зло, – воскликнул он. – Оттого мне так легко с тобой!
   Сваха должным образом известила тюнагона, что ей удалось получить согласие жениха на скорую свадьбу. По этому поводу в доме была большая радость. Начались спешные приготовления к торжеству, и мачеха скоро пожалела, что больше нет Отикубо, которой можно было поручить какую угодно работу, и все бывало готово к сроку, как по волшебству.
   «Ах, милостивый Будда, если она еще в живых, сделай так, чтобы Отикубо вернулась к нам!» – молилась в душе мачеха. А когда ее любимый зять куродо начал ворчать, что не наденет новой одежды, потому что ему не нравится, как она сшита, Госпожа из северных покоев и совсем голову потеряла. Она повсюду искала хорошую мастерицу-швею, но найти такую оказалось непросто.
   – Надо сыграть свадьбу как можно скорее. Пока жених не передумал… – тревожился тюнагон и тоже торопил приготовления к свадьбе.

 //-- *** --// 

   Брачное торжество было назначено на пятый день двенадцатого месяца, но одиннадцатый месяц еще не пришел к концу, как в доме уже воцарилась предсвадебная суматоха.
   – А кто избранник? – спросил младший зять куродо у своей жены.
   – Сын главного начальника Левой гвардии. Кажется, он и сам в немалом чине… – ответила Саннокими.
   – О, это блестящая партия! А если я смогу встречаться с ним здесь, это послужит мне на пользу… – одобрительно сказал куродо. У мачехи голова кругом пошла от гордости.
   Митиери так сильно ненавидел мачеху, что задумал причинить ей самое большое горе, какое только сможет, и потому дал для вида согласие на этот брак с тем, чтобы осуществить свой тайный замысел.
   Прошло всего дней десять после бегства Отикубо, а во дворце Нидзедоно уже стало людно и оживленно. В нем появилось много новых слуг и служанок.
   Акоги была поставлена во главе женской свиты, как старшая, и получила новое имя – Эмон [Для удобства читателей мы сохраняем ее старое имя Акоги. (Прим. перев.)]. Миниатюрного сложения, хорошенькая и еще совсем молодая, она весело хлопотала по дому, поспевая всюду. Не удивительно, что как господин, так и госпожа дарили ее особым почетом и любовью.
   Однажды, когда Митиери пришел навестить свою мать, она спросила его:
   – Правду ли люди говорят, будто ты поселил в нашем дворце Нидзедоно близкую твоему сердцу особу? Но если так, то зачем же ты дал согласие на брак с дочерью тюнагона?
   – Я собирался сказать вам об этом заранее и привести к вам мою молодую жену, чтобы вы могли с ней познакомиться, но в Нидзедоно никто не живет, и я позволил себе поселить ее там на некоторое время без вашего на то соизволения. Вы спрашиваете меня, зачем я посватался к дочери тюнагона? Но, как я слышал, тюнагон сам всю жизнь придерживался того мнения, что одной законной женой мужчине не обойтись, – засмеялся Митиери. – Как приятно будет нам по-родственному беседовать о наших милых подругах.
   – Ах, ах, слушать противно! Поверь мне, иметь много жен доставляет одни хлопоты и неприятности. Ты будешь очень несчастлив. Если тебе пришлась по сердцу твоя возлюбленная, не бери себе другой жены. Я хочу с ней встретиться как можно скорее.
   После этого разговора мать Митиери послала великолепные подарки своей невестке и обменялась с ней письмами.
   – Жена твоя, сразу видно, из хорошей семьи. У нее прекрасный слог, изящный почерк. Каких родителей она дочь? Держись ее крепко, мой сын, не меняй на другую. У меня ведь самой есть дочери, я знаю, как болит родительское сердце… – стала усовещивать своего сына матушка Митиери.
   Она была женщина добрейшей души, очень моложавая и красивая.
   Митиери только посмеивался:
   – Жену свою я бросать не собираюсь, не бойтесь, но хочу взять еще и другую в придачу к ней.
   Мать не выдержала и засмеялась тоже:
   – Нет, это возмутительно, бессовестный ты ветреник!

 //-- *** --// 

   Настал последний месяц года.
   – На послезавтра назначена твоя свадьба. Знаешь ли ты об этом? – спросила у Митиери его матушка, очень жалевшая Отикубо.
   – Как же, помню. Не премину явиться, – ответил Митиери, а сам в душе думал: «Будет им веселая свадьба!»
   Дядя его с материнской стороны в прежнее время был начальником ведомства торжеств и церемоний, но заслужил в свете славу вздорного глупца, так что никто не хотел водить с ним знакомства. У него был старший сын, известный под именем хебу-но се [30], отъявленный дурак, каких мало.
   Митиери наведался к нему в гости.
   – Что, хебу-но се дома? – спросил он у его отца.
   – Сидит отшельником у себя в комнате. Он ведь носа никуда не кажет. Говорит, что люди над ним смеются… Вот бы вы, молодые люди, научили моего сына обходительности и светским манерам, чтобы он не чуждался общества. Я в его годы был в точности таким. Сын мой очень чувствителен к насмешкам. Если бы он приучил себя переносить их спокойно, то мог бы служить хоть во дворце самого государя.
   – Я его не оставлю, положитесь на меня, – успокоил Митиери старика и прошел в комнату своего двоюродного брата.
   Тот еще не вставал с постели. Вид у него был достаточно смехотворный и нелепый.
   – Ну, вставай, вставай скорее! У меня к тебе разговор, – сказал ему Митиери.
   Хебу– но се потянулся, зевнул во весь рот, наконец неохотно поднялся с постели и стал умываться.
   – Почему ты ко мне никогда не приходишь?
   – Люди надо мной насмехаются, вот меня и берет робость, – ответил хебу-но се.
   – Чего же тебе робеть в моем доме, мы ведь с тобой не чужие, – возразил ему Митиери. – А почему ты до сих пор не женился? Одному жить невесело.
   – Никто не позаботился сосватать мне невесту. Но, по правде сказать, мне и одному хорошо.
   – Что же, ты хочешь весь свой век прожить холостым?
   – Да нет, я жду, чтобы кто-нибудь нашел мне невесту…
   – Ну, так я буду твоим сватом. У меня есть на примете хорошая невеста для тебя.
   Хебу– но се, как и следовало ожидать, обрадовался, рот его расплылся в улыбке. Лицо у него было какой-то неприятной белизны, белое-белое, как снег, и смахивало на лошадиную морду, шея несоразмерно длинная. Огромный нос выступал вперед самым удивительным образом. Казалось, хебу-но се вот-вот заржет, закусит удила и помчится вскачь. Не мудрено, что он возбуждал у людей неудержимый смех.
   – Вот радостная весть! А кто ее отец?
   – Она – четвертая дочь тюнагона Минамото. Правду сказать, ее сватали мне самому, но у меня есть возлюбленная, с которой я связан нерасторжимыми узами, и потому я решил уступить эту невесту тебе. Свадьба назначена на послезавтра, будь к ней готов.
   – А если родные невесты будут недовольны такой заменой, если надо мной опять начнут смеяться, что тогда? – нерешительно спросил хебу-но се.
   «Такой болван, а вот ведь как сильно чувствует людские насмешки», – подумал Митиери. И смешно-то ему стало, и жаль незадачливого юношу.
   – Ну что ты, никто не будет смеяться! – сказал он самым успокоительным тоном. – Ты вот что скажи им: «Я с самого начала этой осени тайком посещал вашу дочь Синокими, как вдруг дошли до меня слухи, что мою возлюбленную выдают замуж. Жених ее – мой близкий родственник, я и пошел к нему поговорить откровенно. „Отнимают у меня мою любимую“, – пожаловался я ему. А он мне говорит: „О, если так, я отказываюсь от невесты в твою пользу. Но вот в чем опасность. Родители ее ничего не знают. А что, если они отдадут свою дочь кому-нибудь другому, узнав, что я от нее отказался? Ты останешься ни при чем. Лучше держать все в тайне до поры до времени, а на свадьбу ты явишься под моим именем“. Я и послушался доброго совета». Вот что ты им скажешь. Кто тогда будет над тобой смеяться? Потом ты начнешь ходить к своей жене Синокими, она будет день ото дня все больше к тебе привязываться и постепенно полюбит тебя.
   – Правда, правда! – кивал головой хебу-но се.
   – Так, значит, ты пойдешь в дом тюнагона послезавтра вечером как жених, – сказал Митиери и, заручившись согласием своего двоюродного брата, покинул его.
   Когда Митиери думал о том, какой позор ждет бедную Синокими, то ему становилось жаль девушку, но ненависть к мачехе была в нем так сильна, что всякий раз брала верх над жалостью.
   Вернувшись в Нидзедоно, он увидел, что Отикубо сидит возле жаровни и, любуясь на падающий снег, разгребает пепел.
   Восхищенный чарующей красотой своей юной жены, он сел напротив нее и увидел, что она чертит на пепле:

     Когда бы мне в моей тюрьме
     Пришлось погибнуть ранней смертью,
     Скажи, что сталось бы с тобой?

   Митиери с волнением прочел эти слова, шедшие от самого сердца, и приписал внизу:

     Тогда бы сжег меня огонь
     Любви, навеки безответной

   И закончив таким образом пятистишье, начертил на пепле еще одно:

     Нет, не погасла жизнь в тебе,
     Как теплится в суровый холод
     Под пеплом спрятанный огонь.
     Прижму тебя к своей груди
     И тихим сном засну, счастливый…

   Отикубо засмеялась:
   – Но это очень опасно! Как можно держать огонь на груди?
   Митиери крепко обнял свою жену.

 //-- *** --// 

   Настал день свадьбы. В доме тюнагона все было готово к тому, чтобы отпраздновать ее самым пышным образом. Митиери послал к своему двоюродному брату слугу с напоминанием:
   «Торжество, о котором недавно у нас шел разговор, состоится сегодня вечером. Будь в известном тебе доме ровно в час Пса».
   «Я сам очень хочу пойти туда. Буду непременно», – последовал ответ.
   Когда хебу-но се сообщил отцу о своем замысле, то его взбалмошный и не очень далекий отец даже и не подумал, сколько горя причинит людям опрометчивый поступок юноши.
   – Ты, конечно, никогда не прослывешь душою общества, но тебе надо бывать в свете. Вот прекрасный случай! Иди же, иди скорее! – торопил он сына.
   Наконец хебу-но се отправился на свадьбу, нарядившись самым лучшим образом.
   Все родные и домашние невесты были уже в полном сборе, щеголяя один перед другим роскошью своих нарядов. Как только возвестили о приходе жениха, его тотчас же провели в дом.
   В этот вечер глуповатый вид хебу-но се никому не бросился в глаза. Напротив, в тусклом свете вечерних огней тощий юноша показался изящным аристократом. Женщины в доме много наслышались о том, каким блестящим светским человеком слывет в высшем обществе жених, и заранее были готовы им восхищаться.
   – Ах, ах, какая у него тонкая, изящная фигура! – шептали они друг другу.
   Госпожа из северных покоев просияла улыбкой.
   – Да, ловко я подцепила жениха! Мне по этой части везет. Все зятья у меня как на подбор. А этот, говорят, скоро станет министром, – хвасталась она направо и налево.
   – Правда, правда! – соглашались с ней все.
   Синокими, не подозревавшая, какому олуху она досталась, взошла с ним на брачное ложе. Когда наступило утро, молодой супруг возвратился к себе домой.
   Митиери немало забавлялся, стараясь представить себе все те нелепые недоразумения, которые должны произойти на этой свадьбе.
   – В доме твоего отца прошлым вечером торжественно встречали нового зятя, – сказал он своей жене.
   – А кто он? – спросила Отикубо.
   – Зовут его хебу-но се. Он сын моего дяди, начальника ведомства торжеств и церемоний. Красивый муж достался твоей сестре, один нос чего стоит!
   Отикубо засмеялась:
   – Почему же именно нос? Странная похвала.
   – Нос у него лучше всего. Ни у кого на свете нет такого носа. Вот сама увидишь. – И с этими словами Митиери прошел в комнату для слуг и набросал записку своему двоюродному брату:
   «Послал ли ты любовные стихи своей жене, как это принято на другое утро после свадьбы? Если нет, то вот тебе готовые, они очень хороши:

     Я слышал, люди говорят,
     Что утром после первой встречи
     Сильней становится любовь.
     Но в этой истине теперь
     Я что-то начал сомневаться…

   А внизу хорошо бы добавить какой-нибудь изящный намек, например, слова из песни:

     Напрасна красота
     Осенних листьев хаги,
     Она постыла мне!…»

   Письмо прибыло как раз в ту минуту, когда хебу-но се тщетно ломал себе голову, не в силах сочинить ни единой стихотворной строки. Он очень обрадовался, переписал стихи, не вникая в их смысл, и поторопился отослать своей молодой жене.
   А потом он написал Митиери:
   «Вчера вечером все удалось как нельзя лучше. Никто и не думал надо мной смеяться. Подробности расскажу при встрече. Я еще не успел отослать письмо своей жене, так что стихи твои пришлись кстати».
   Митиери позабавила вся эта история.
   Нельзя сказать, чтобы он был вовсе безучастен к судьбе Синокими. Но, хотя и жаль ему было ни в чем не повинной девушки, он твердо решил отомстить мачехе любым способом.
   «А после того, как месть моя совершится, – думал Митиери, – я позабочусь о судьбе Синокими». Он очень опасался, что, узнав о несчастье своей сестры, Отикубо может, пожалуй, сильно огорчиться, и потому не обмолвился перед ней ни словом.
   Митиери дал волю разбиравшему его смеху лишь тогда, когда, оставшись наедине с меченосцем, начал рассказывать ему обо всем, что случилось накануне.
   – Здорово вы придумали! – возликовал тот.
   Не успел посланец хебу-но се явиться в дом тюнагона с любовным письмом, как письмо понесли показать новобрачной. Прочитав его, Синокими так и помертвела от стыда, судорожно сжимая листок в застывшей руке.
   – Интересно, какой почерк у зятя? – полюбопытствовала Китаноката.
   Прочла, и ей показалось, что она умирает.
   Горький стыд пришлось пережить мачехе. Даже Отикубо, кажется, менее страдала от стыда в ту злосчастную минуту, когда Митиери впервые услышал, какое унизительное прозвище дали ей вместо имени.
   Немного успокоившись, Китаноката внимательно перечитала письмо. Оно совсем не походило на те любовные послания, которые присылали в подобных случаях другие ее зятья. «Что это значит?» – встревожилась мачеха. Тюнагон отослал людей из комнаты и попробовал сам прочитать письмо, но глаза у него ослабели от старости, и он ни слова не мог разобрать.
   – Эти светские любезники выводят тушью такие тонкие линии, мне не по глазам. Прочти мне вслух, – попросил он жену.
   Госпожа из северных покоев выхватила листок из рук мужа и прочла ему по памяти то письмо, которое на другое утро после свадьбы послал своей жене куродо.
   – Дай я разберу. Вот что здесь написано:

     Я знаю хорошо:
     Сегодня тоже сумерки настанут.
     Не вечен этот день!
     Но сердце, полное любовью,
     Дождаться вечера не в силах.

   Тюнагон улыбнулся, довольный.
   – Такой светский человек, как наш зять, мастер сочинять изящные стихи. Смотри же, дочь моя, напиши ответ как можно красивее и поскорее отправь.
   С этими словами старик встал и удалился к себе, а Синокими, опечаленная, спряталась в своей комнате подальше от чужих любопытных глаз.
   – Зачем он послал такое ужасное письмо? – стала жаловаться Китаноката своей третьей дочери Саннокими.
   – Этому нет оправданий, даже если невеста не понравилась. Кто же так поступает? – сказала Саннокими. – Впрочем, может быть, он решил, что это устарелый обычай – писать о своей страстной любви на другое утро после первой встречи, и решил ввести новую моду? Как бы то ни было, не понимаю. Странный поступок!
   – Правда твоя. Эти светские любезники все время стараются придумать такое, что обыкновенному человеку и в голову никогда не придет, – согласилась с ней Кита-поката и приказала младшей дочери: – Напиши скорее ответ.
   Но Синокими, увидев, как встревожены ее родные, как они смущены и обеспокоены, не нашла в себе сил даже взять кисть в руки.
   – Ну, так я сама за нее отвечу, – решила Китаноката и написала:

     «Когда б вы был и стариком,
     С годами охладев душою,
     Тогда б могли вы не понять,
     Как сильно чувство говорит
     Наутро после первой встречи.

   Дочь моя сожалеет о том, что не имела счастья понравиться своему супругу».
   Наградив посланца хебу-но се, Китаноката вручила ему письмо.
   Вопреки всем ожиданиям, молодой супруг появился, лишь только начало смеркаться.
   – Вот видите! – с торжеством вскричала Госпожа из северных покоев. – Если б дочь моя ему не понравилась, зачем бы он торопился! Просто теперь в моду вошло писать такие письма, а мы и не знали! – И она встретила зятя с большой радостью.
   Синокими чувствовала себя смущенной, но поневоле вынуждена была выйти навстречу мужу. Говорил он нудно и тягуче, держался неловко, вид у него был глуповатый… Вспоминая те хвалы, которые расточал по адресу жениха куродо, Синокими не знала, что подумать. Ей хотелось крикнуть в лицо своему мужу: «Я первая не стану любить тебя!»
   Хебу– но се ушел затемно.
   Весь этот день в доме тюнагона готовили пышный пир в честь третьей брачной ночи.
   Старший зять куродо пожаловал в этот вечер особенно рано. Ему не терпелось завязать близкое знакомство с новобрачным, который был отпрыском знатнейшего рода и, по слухам, в фаворе у императора. Сам тюнагон тоже вышел из своих покоев и с нетерпением поджидал молодого зятя. Как только хебу-но се появился, его сейчас же провели в пиршественный зал и усадили на почетное место. Зал был освещен множеством огней. В их ярком сиянии можно было без труда разглядеть, каков собою зять. Маленькая узкая голова, щуплое тело… А лицо такое, словно его густо покрыли слоем белил. Огромный толстый нос с широкими ноздрями смотрит в небо.
   Все присутствовавшие были поражены. По залу пронесся шепот: «Не он! Не он!» И вдруг поняли: «Да ведь это хебу-но се!» Раздался дружный смех. Но больше всех смеялся куродо. Громко стуча своим веером, он крикнул:
   – Беломордый конек! Беломордый конек! – а потом встал со своего места и покинул зал.
   Надо сказать, что в императорском дворце хебу-но се постоянно служил мишенью для издевок.
   «Беломордый конек сорвался с привязи и прискакал во дворец», – потешались придворные.
   И дома у себя, случалось, куродо, рассказывая о каком-нибудь смешном происшествии с хебу-но се, не переставал повторять: «Ведь родится же на свет такое чудище!»
   Вконец озадаченный тюнагон был не в силах вымолвить ни слова. «Кто-то сыграл над нами злую шутку!» – думал он с огорчением и гневом, но в присутствии множества гостей вынужден был сохранять невозмутимый вид.
   – Что это значит? Как вы посмели явиться в мой дом непрошеным? – начал он строго допрашивать хебу-но се. – Чем оправдать такой дикий поступок с вашей стороны? Извольте объяснить.
   Хебу– но се начал, путаясь в словах, сбивчиво повторять то, чему его научил Митиери.
   Что говорить с дураком! Тюнагон встал и вышел, не предложив гостю даже чарки вина.
   Между тем многочисленные слуги, не имевшие понятия о том, что произошло, рассыпались по разным комнатам, где было приготовлено для них угощение, и весело приступили к пирушке.
   А пиршественный зал для знатных гостей опустел. Хебу-но се, соскучившись в одиночестве, отправился знакомым путем в покои Синокими.
   Когда Китаноката узнала о случившемся, она точно разума лишилась. Тюнагон, гневно щелкнув пальцами, воскликнул:
   – Вот до какого позора я дожил на старости лет! – и заперся у себя.
   Синокими спряталась было за пологом, но хебу-но се, не спрашивая дозволения, вошел к ней в комнату и улегся рядом с ней на постели, так что она не могла убежать. Служанки очень ее жалели. Сваха не была ни кровным врагом, ни тайным недругом, а преданной кормилицей Синокими. Никто не мог бы заподозрить ее в злом умысле. Все в доме горевали и печалились, один хебу-но се проспал безмятежным сном до позднего утра, а проснувшись, твердо решил, что не худо бы сегодня же поселиться в доме богатого тестя.
   Куродо не пожалел язвительных слов:
   – Зачем привели пастись сюда Беломордого конька? Людей, что ли, не стало на свете? Если это чудище поселится здесь в доме, то мне будет противно ходить сюда! И как только попал к вам этот болван? Все дразнят его «Дворцовой лошадкой»! Он на людях и показаться-то не смеет! Видно, что ваш прекрасный выбор сделан за глаза…
   Саннокими стала уверять своего мужа, что и понятия ни о чем не имела. Она была глубоко опечалена несчастной участью своей младшей сестры. «Так, значит, хебу-но се послал такое нелепое письмо по своей непроходимой глупости! – думала Саннокими. – Бедная моя сестра!»
   Нетрудно себе представить, что творилось в душе у Госпожи из северных покоев!
   До самого полудня никто но позаботился о молодом супруге, не подал ему ни воды для умывания, ни завтрака. В покоях у Синокими было много прислужниц, но все они говорили: «Кому охота служить этому дураку?» – и не показывались, даже когда их звали. Пока хебу-но се спал крепким сном, Синокими успела хорошенько его разглядеть. Он был очень дурен собой, ноздри у него были широкие, как ворота, казалось, человек мог бы войти в одну ноздрю и выйти из другой. Во сне хебу-но се издавал громкий храп и подсвистывал носом. Не в силах вынести этого противного зрелища, Синокими потихоньку вышла из комнаты, но за порогом ее уже караулила Китаноката и сразу налетела на бедняжку с упреками:
   – Если б ты с самого начала созналась мне во всем, если б ты сказала мне, что хебу-но се ходит к тебе потихоньку, то я уж как-нибудь сумела бы уладить дело без огласки. Но нет, ты молчала! Молчала, пока все не открылось, и когда же! На свадебном торжестве в честь третьей ночи. Какой ужасный скандал! Сколько стыда вытерпели мы, твои близкие! Кто сосводничал вас, а ну говори! – приступила к дочери с допросом Китаноката. Синокими, ошеломленная этим неожиданным обвинением, не находила слов для ответа и только заливалась слезами. Ведь она даже не знала, что этот человек живет на свете, но рассказ его, к несчастью, звучал так правдоподобно! Чем могла она доказать свою невиновность?
   Ах, что теперь скажет насмешник куродо! «Нет на свете печальнее нашей женской доли!» – думала она.
   А молодой зять все не вставал с постели.
   – Жаль его, беднягу, – сказал тюнагон. – Подайте ему воды умыться, покормите завтраком. Если начнут говорить, что даже такой незавидный муж сбежал от Синокими, то это будет для нас наихудшим позором. Так уж, видно, ей на роду написано. Слезами делу не поможешь.
   – Что такое? – рассердилась Китаноката. – Неужели мы так и отдадим наше дитя этому олуху?
   – Не говори неразумных вещей. Худо будет, если скажут, что нашу дочь бросил даже такой дурак.
   – Может, когда он перестанет к нам ходить, мне и придется пожалеть об этом, – ответила Китаноката. – Но пока я хочу только одного, чтобы он забыл дорогу в наш дом.
   Так никто и не позаботился о новобрачном до самого часа Овна [31]. Хебу-но се ушел домой огорченный.
   Вечером он снова появился. Синокими вся в слезах отказалась выйти к нему, но тюнагон сурово сказал ей:
   – Если этот молодой человек до такой степени тебе противен, так зачем же ты потихоньку принимала его по ночам? А теперь, когда все узнали об этом, ты гонишь прочь своего возлюбленного… Что же ты хочешь, покрыть новым, еще большим позором меня, твоего отца, и всех близких?
   Как ни трудно было Синокими приневолить себя, а пришлось ей все-таки, глотая слезы, выйти к своему нежеланному супругу. Хебу-но се очень удивился, увидев, что жена его плачет, но не стал спрашивать ее ни о чем, а молча пошел к ней в спальню. Так с тех пор и повелось. Синокими плакала и тосковала. Госпожа из северных покоев, положим, была бы рада спровадить своего непрошеного зятя, – но Синокими, покорствуя строгому приказу отца, проводила иной раз ночь со своим нелюбимым мужем. Чаще же она пряталась от него. Злой судьбе было угодно, чтобы в скором времени молодая жена понесла дитя под сердцем.
   – Вот пожалуйте! – сказала Китаноката. – Мой зять куродо, красавец и умница, очень хочет иметь детей, но у Саннокими они почему-то не родятся, а эта дурацкая порода приумножается.
   Синокими услышала слова своей матери и, признавая в душе их правоту, просила себе скорой смерти.
   Как и боялся куродо, молодые придворные не замедлили поднять его на смех:
   – Как поживает ваш Беломордый конек? Новый год не за горами. Взнуздайте вашего скакуна и выведите на церемонию смотра белых коней [32]. Скажите, которого из своих зятьев больше любит тюнагон: вас или того, другого?
   Насмешки эти больно ранили самолюбие куродо. Он всегда был чувствителен к малейшей обиде, каково же ему было стать мишенью для издевок? Куродо не был особенно влюблен в свою жену Саннокими, но в доме тестя его окружили такими заботами, что расставаться с ней ему не хотелось. Теперь же он решил покинуть жену под тем предлогом, что история с Беломордым коньком для него невыносима, и начал посещать ее все реже и реже. Саннокими жестоко страдала.
   А в Нидзедоно, наоборот, жизнь текла все счастливей и беззаботнее. Молодые супруги безгранично любили друг друга.
   – Найми сколько хочешь служанок, – говорил Митиери жене. – Когда знатная дама окружена красивыми прислужницами, то это придаст дому светский вид и вносит в него оживление.
   Согласно желанию молодого господина, стали всюду искать хороших служанок и пригласили для начала человек двадцать. Молодые господа были такими добрыми и великодушными, что служить им было одно удовольствие. В доме все совершалось согласно обычаям лучшего общества. Появляясь перед господами, прислужницы надевали свои самые нарядные платья. Акоги, под новым именем Эмон, была поставлена во главе женской свиты госпожи.
   Когда меченосец рассказал Акоги историю с Беломордым коньком, она вспомнила, как когда-то мечтала возвыситься в свете только для того, чтобы иметь возможность отомстить ненавистной мачехе. «Кажется, мечты мои начинают сбываться!» – с радостью подумала Акоги, но вслух сказала только:
   – Ах, несчастье! Воображаю, в какой ярости госпожа Китаноката. Никому в доме, верно, теперь житья от нее не стало.

 //-- *** --// 

   Неприметно подошел конец года. Из дворца родителей Митиери прибыло повеление:
   «Изготовьте немедленно новые весенние платья для молодого господина. Мы здесь заняты шитьем нарядов для его сестры, супруги государя».
   Вслед за письмом в Нидзедоно были присланы прекрасные шелка, узорная парча, всевозможные драгоценные ткани, окрашенные в цвета марены, багряника, пурпура…
   Отикубо, которая не знала себе равных в мастерстве шитья, тотчас же взялась за работу.
   Кроме того, один деревенский богач, получивший по ходатайству Митиери звание младшего чиновника конюшенного ведомства, прислал в знак благодарности пятьдесят кусков шелка. Господа пожаловали весь этот шелк слугам. Акоги было поручено раздать его, и она сделала это по совести, никому не выказав предпочтения и никого обидев.
   Дворец Нидзедоно принадлежал матери Митиери. Одна из ее дочерей была супругой императора, другая только достигла возраста невесты. Старший сын, Митиери, уже имел чин начальника Левой гвардии, второй сын, очень любивший играть на разных музыкальных инструментах, служил пажом при особе императора; третий, еще мальчик, посещал придворную школу для детей знатнейших семейств.
   Садайсе, их отец, главный начальник Левой гвардии, любил своего старшего сына Митиери беспредельной любовью. Все так восхищались этим юношей, император так благоволил к нему, что отец дал Митиери полную волю И исполнял любое его желание. Как только речь заходила о старшем сыне, садайсе так и сиял от восторга, и потому все слуги в доме, вплоть до последнего погонщика быков, наперебой старались угодить Митиери.
   Настало первое утро нового года. Все праздничные наряды Митиери были с большим мастерством и вкусом изготовлены его молодой женой. Они ласкали глаз умелым подбором цветов.
   Митиери с радостью надел свои новые одежды, чтобы показаться в них всему свету, и первым делом явился в родительский дворец.
   Супруга садайсе залюбовалась своим сыном.
   – Ах, какая прелесть! – воскликнула она. – У твоей жены золотые руки. Я буду просить ее помочь мне, когда надо будет сшить нарядные одежды для дочери моей, супруги императора. Жена твоя – замечательная рукодельница.
   При новогоднем производстве в чины и звания Митиери удостоился высочайших наград. Ему было пожаловано звание тюдзе [33], и он был повышен в ранге. Милость императора к нему все росла.
   Муж Саннокими, куродо, вдруг посватался к его младшей сестре.
   Митиери стал всячески убеждать свою мать:
   – Это хорошая партия. Если уж выбирать жениха среди нашей титулованной знати, то лучшего не найти. Он – человек с будущим.
   А на самом деле в сердце у Митиери был тайный умысел. Он знал, что мачеха считает этого зятя бесценным сокровищем. А сколько мучений приняла из-за него Отикубо! Вспоминая об этом, Митиери решил любой ценой сделать так, чтобы куродо бросил Саннокими и взял себе другую жену.
   Мать Митиери думала, что если сын ее так расхваливает жениха, значит, и в самом деле этот молодой человек подает блестящие надежды, и потому она иногда приказывала дочери отвечать на его любовные письма. Поощренный надеждой, куродо стал все больше отдаляться от Саннокими.
   Даже новогодние наряды, которыми он не мог нахвалиться, пока в доме жила искусница Отикубо, теперь сидели на нем косо и криво. Куродо был рад поводу высказать свое неудовольствие и не надел приготовленных для него праздничных одежд.
   – Что это значит? В таком наряде стыдно на людях показаться! А куда девалась мастерица, которая так замечательно шила?
   – Она ушла из нашего дома к своему мужу, – ответила Саннокими.
   – К мужу ушла? Скажи лучше, не хотела здесь оставаться! Разве в этом доме станут жить хорошие люди?
   – Что ж, может быть, и не найдется среди нас людей с необыкновенными достоинствами. Особенно если смотреть вашими глазами, – ответила Саннокими, больно уязвленная словами мужа.
   – Как это не найдется? А Беломордый конек? Я в восторге, что такая необыкновенная персона осчастливила этот дом своим присутствием, – с издевкой бросил куродо и поторопился уйти. Теперь он редко приходил и оставался в доме недолго, но и в эти короткие минуты успевал наговорить немало неприятных слов. Саннокими и сердилась и огорчалась, но ничто не помогало.
   Взбешенная бегством Отикубо, мачеха мечтала жестоко с ней расправиться, попадись она ей только в руки. До сих Пор Китаноката, можно сказать, была счастливицей. Все ей удавалось. Она так гордилась своими зятьями, так хвасталась ими, но теперь самый лучший, самый любимый зять, сокровище ее дома, куродо, все больше охладевал к своей жене. Китаноката столько стараний приложила к тому, чтобы устроить блестящую свадьбу для своей младшей дочери, и что же! Свадьба эта стала посмешищем всего города. Думая об этих неожиданных напастях, мачеха так истерзала себя, что чуть не слегла в постель.

 //-- *** --// 

   В конце первого месяца года выпал, согласно гаданиям, счастливый день, благоприятствовавший паломничеству храм. Китаноката села вместе со своими дочерьми в экипаж и поехала в храм Киемйдзу [34].
   Случилось так, что и Отикубо вместе со своим молодым супругом отправилась туда же, но семья тюнагона выехала раньше и потому опередила их. Китаноката совершала свое паломничество негласно, без особой помпы, в сопровождении только нескольких слуг.
   Выезд молодых супругов, напротив, был обставлен очень торжественно. Передовые скороходы проворно расчищали дорогу для их экипажа. Скоро он нагнал выехавший раньше экипаж тюнагона и заставил его ехать быстрее, к большой тревоге сидевших в нем женщин.
   Когда они выглянули из-за плетеных занавесок, то увидели при свете горящих смоляных факелов, что бык, впряженный в их тяжелый, перегруженный людьми экипаж [35], никак не может одолеть подъем.
   Следовавшему за ними экипажу тоже пришлось остановиться. Слуги Митиери начали громко браниться. Митиери подозвал одного из них и спросил:
   – Чья это повозка?
   – Супруга тюнагона совершает тайное паломничество в храм, – ответил тот.
   Митиери обрадовался. Прекрасный случай!
   – Эй, слуги! – распорядился он. – Велите экипажу впереди ехать побыстрее, а если он не может, оттащите его в сторону, на обочину дороги.
   Передовые скороходы побежали к экипажу тюнагона.
   – Бык у вас слабый. Не может идти быстро. Отъезжайте в сторону, дайте дорогу, дайте дорогу!
   Митиери крикнул, не дав им договорить, своим звучным и красивым голосом:
   – Если у вашего быка силы не хватает, впрягите ему на подмогу Беломордого конька!
   – Ах, какая жестокая насмешка! Кто это? – ахнули жена и дочери тюнагона.
   Но в это время экипаж их наконец тронулся с места. Челядинцы Митиери начали бросать в него камешками.
   – Почему вы не съехали с дороги, как велено?
   Слуги тюнагона рассердились:
   – Что значит: «Почему?» Напускаете на себя важность, будто слуги высшего сановника… В этом экипаже изволит ехать семья господина тюнагона. Ну-ка, троньте нас, посмейте!
   – Как же, послушаемся мы какого-нибудь там тюнагона, – дерзко ответили слуги Митиери и, готовые начать драку, осыпали чужой экипаж градом мелких камней, а потом, перейдя в наступление, оттащили его в сторону, чтобы очистить дорогу для своих господ. К слугам присоединились и передовые скороходы. Люди тюнагона, увидев перед собой столько врагов, поняли, что не смогут с ними справиться, и молча отошли в сторону, а тем временем слуги Митиери столкнули экипаж в канаву.
   – Не надо спорить, – говорили даже те, кто первыми начали перебранку.
   Женщины в экипаже, и больше всех Китаноката, не помнили себя от обиды и возмущения.
   – Кто эти паломники? – спросили они.
   – Старший сын главного начальника Левой гвардии, господин тюдзе с супругой. Вон у него сколько слуг и скороходов. Мы не смогли тягаться с ними и потому отступились, – ответили слуги.
   – Видно, он ненавидит нас, как самый заклятый враг, раз нанес нам такое жестокое оскорбление. А вспомните, ведь это именно он и выставил нас на посмешище, послав вместо себя другого жениха. Мог бы отказаться от невесты без огласки и кончить дело миром. Таков наш свет! Вдруг, откуда ни возьмись, появляются заклятые враги среди совсем незнакомых людей. За что он так ненавидит нас? – сетовала Китаноката, ломая руки.
   Экипаж завяз в глубокой придорожной грязи, ни взад ни вперед! Слуги с такой силой принялись тащить и толкать его, что ободья колес сломались.
   – Беда, беда какая! – загалдели слуги и кое-как вытащили экипаж на дорогу, подвязав ободья веревками.
   – Не доедут, куда там! – говорили слуги, с опасением глядя на перекосившиеся колеса. Наконец повозка медленно-медленно начала взбираться по склону горы.
   Митиери первым прибыл в храм Киемидзу и велел остановить свой экипаж возле самых подмостков для представления [36]. Спустя долгое время показался и экипаж тюнагона. Он еле тащился, покосившись набок и скрипя, так, что, казалось, вот-вот развалится.
   Слуги Митиери встретили его градом насмешек:
   – Глядите, такие здоровенные колеса и вдруг подломились!
   Смотреть праздничное представление собралось несметное число паломников. Возле подмостков свободного места не было. Всюду сидели и стояли зрители. Экипаж тюнагона проехал дальше, чтобы сидевшие в нем женщины могли незаметно выйти из него в самой глубине двора.
   Митиери подозвал к себе меченосца.
   – Заметь хорошенько, где им отведут места. Мы их займем.
   Меченосец поспешил вдогонку за экипажем. Китаноката подозвала к себе знакомого монаха и пожаловалась
   – Я уже давно выехала из дому со своей семьей, но нас догнал этот, как бишь его, тюдзе, что ли, и велел слугам опрокинуть наш экипаж в канаву, так что колеса поломались. Из-за этого мы сильно запоздали. Нет ли у вас в храме какой-нибудь свободной кельи, где бы можно было отдохнуть? Меня растрясло в дороге.
   – Какая возмутительная дерзость! – воскликнул монах. – Я приготовил для вас хорошие места у самых подшестков, как было условлено заранее. Все другие давно уже заняты. Как бы этот наглый молодой человек не приказал своим приспешникам силой захватить ваши места поистине нынче вас преследует неудача!
   – Надо скорее выходить из экипажа. Если мы опоздаем, то ничего не увидим, – стала торопить дочерей Китаноката.
   Один из храмовых служек пошел вперед со словами:
   – У нас все приготовлено, чтобы вы могли удобно сидеть.
   Меченосец последовал за ними по пятам и приметив, где отведены места для семьи тюнагона. Прибежав назад, он доложил:
   – Пожалуйте, надо поспеть раньше них, – и помог своей госпоже выйти из экипажа. Другие слуги тем временем держали перед ней занавес, а муж ни на шаг от нее не отходил, так беспредельно он любил Отикубо.
   Китаноката в сопровождении дочерей и служанок быстрыми шагами направилась к храму, торопясь занять места раньше, чем подоспеет ее соперник. Но тот тоже не мешкал. С подчеркнуто важным видом, шурша на ходу шелками своей парадной одежды, Митиери поспешно повел вперед Отикубо. Меченосец разгонял перед ними толпу паломников. Китаноката со своей свитой всячески старалась опередить своего недруга, но слуги Митиери нарочно загородили ей дорогу. Женщины сбились в кучу и растерянно поглядывали вокруг.
   – Экие незадачливые паломницы! Всюду лезут вперед, а смотришь, опоздали! – издевались над ними слуги Митиери. Китаноката с дочерьми не знала, куда деться.
   Долго не могли они пройти вперед. Один монашек сторожил для них места, но когда Митиери с женой появились первыми, монашек подумал, что это и есть те самые господа, которых он ждет, и спокойно ушел.
   Митиери подозвал к себе меченосца и шепнул ему:
   – Надо хорошенько высмеять мачеху.
   Наконец Китаноката появилась вместе со всеми своими дочерьми и служанками. Она встретила неожиданный прием.
   – Это что за бесцеремонное поведение! Здесь сидит господин тюдзе, – крикнули ей слуги.
   Китаноката остановилась, не зная, что теперь делать. Толпа стала над ней потешаться:
   – Уж куда глупей! Надо было попросить монахов, чтобы вам показали, где можно занять хорошие места. А самим где найти? Видите, сколько народу. А жаль вас, бедняжек! Вы бы лучше пошли вон туда, подальше, к подножью горы, где стоит храм богов Нио. Там свободного места сколько угодно!
   Опасаясь, как бы его не узнали, меченосец держался в стороне, а сам потихоньку подговаривал проказливых молодых слуг, чтобы они хорошенько высмеяли старую жену тюнагона. Те не заставили себя долго просить.
   Китаноката с дочерьми продолжала стоять в нерешительности, а проходившие мимо люди безжалостно толкали их, чуть не сбивая с ног. Пусть читатель вообразит, с каким чувством эти женщины побрели назад, к своему экипажу.
   Если бы с ними была большая свита, слуги их могли бы прогнать обидчиков. Но сейчас об этом нечего было и думать. Не помня себя, словно во сне, стали они садиться в экипаж, так ничего и не увидев.
   – Человек этот затаил злобу против нас. Наверно, он сердится за что-то на тюнагона. От такого злобного врага можно всего ожидать! – толковали между собой женщины.
   Больнее всех была уязвлена Синокими словами насчет Беломордого конька.
   Призвав к себе настоятеля храма, Китаноката обратилась к нему с просьбой:
   – Нам нанесли оскорбление, силой заняли наши места. Нет ли других, свободных?
   – Что вы, разве сейчас найдутся свободные места! Молодые аристократы отгоняют от подмостков даже тех зрителей, которые ждут здесь с самого утра. Очень жаль, что вы приехали так поздно. Видите, сколько народу собралось на храмовое зрелище… Как быть теперь? Придется вам провести эту ночь в экипаже. Другого ничего не придумаешь. Будь этот тюдзе обыкновенным человеком, я бы попробовал усовестить его, может быть, он и внял бы моим словам. Но сейчас он стал такой важной персоною, что, пожалуй, даже сам первый министр призадумается: сказать ему хоть слово укоризны или нет. Ведь одна из его младших сестер в особой милости у государя. Невозможно бороться с человеком, который хорошо знает, что государь только его одного и послушает.
   Сказав эти неутешительные слова, настоятель удалился. Экипаж был битком набит, в нем приехало шесть женщин, ведь они не думали, что придется здесь заночевать. Было так тесно, – не вздохнуть, – еще теснее, чем в каморке Отикубо.
   Наконец окончилась эта тягостная для них ночь. Китаноката спешила вернуться домой раньше своего ненавистного врага, но надо было починить сломанные колеса, а пока их чинили, Митиери уже успел сесть в свой экипаж. Боясь, как бы по дороге не случилось опять какой-нибудь неприятности, Китаноката решила выехать позже него. Митиери подумал: «Она будет потом теряться в догадках и, пожалуй, ничего не поймет. Пусть знает, что это было не случайное оскорбление. Надо подать ей какой-нибудь знак». Он подозвал к себе маленького слугу и приказал:
   – Подойди вон к тому экипажу с открытой стороны и спроси: «Довольно ли с вас этого урока?»
   Мальчик подбежал к экипажу тюнагона и без дальних церемоний спросил:
   – Довольно ли с вас этого урока?
   – Кто это говорит? – донесся голос из экипажа.
   – Господин, который сидит вон там, – ответил мальчик.
   Слышно было, что женщины шепчутся между собой:
   – Так и есть. Он мстит нам за что-то.
   – Нет еще! – крикнула в ответ Китаноката. Мальчик добросовестно передал то, что слышал. Глупая женщина смеет еще так дерзко отвечать!
   – «Нет еще!» – усмехнулся Митиери. – Не знает она, что Отикубо здесь, со мною. – И он снова послал слугу с такими словами: – Значит, вам мало этого урока? Берегитесь, в другой раз я проучу вас покрепче.
   Китаноката хотела опять что-то ответить, но дочери остановили ее:
   – Не говорите ничего. Дело нешуточное, – И мальчик возвратился ни с чем.
   Отикубо стала упрекать своего мужа:
   – Зачем ты говоришь такие слова? Отец мой подумает, что ты жестокий и злой человек.
   – А разве в этом экипаже сам тюнагон?
   – Нет, но там его жена и дочери.
   – Если б я осыпал их знаками почтительного внимания, он был бы, конечно, доволен. Но я не отступлюсь от того, что задумал, знай это.
   Вернувшись домой, Китаноката рассказала обо всем мужу.
   – Правда ли, что тюдзе, сын начальника Левой гвардии, враждует с тобой?
   – Что ты, ничего подобного. Когда мы встречаемся с ним во дворце, он всегда вежлив со мной, очень обходительный молодой человек.
   – Не понимаю! Он всячески старался оскорбить меня. За всю мою жизнь мне ни от кого еще не приходилось терпеть таких жестоких обид. Знал бы ты, какие возмутительно грубые слова он велел передать мне, когда мы собирались в обратную дорогу! Хотела бы я отплатить ему той же монетой. – Китаноката вся дрожала от ярости.
   – Увы, я стал слишком стар и все больше теряю свое прежнее влияние в свете! А этот молодой человек вошел в такую силу, что, того гляди, станет министром. Где мне тягаться с ним! Жестокую кару посылает мне судьба за грехи, совершенные в прежней жизни! Люди будут говорить, что с вами обошлись так бесцеремонно, потому что меня ставят ни во что, – сокрушался тюнагон, щелкая пальцами от гнева.

 //-- *** --// 

   На смену весне пришло лето. Настал шестой месяц года.
   Митиери так красноречиво убеждал и уговаривал своих родителей принять сватовство куродо, что наконец они согласились. Когда тюнагон с женой узнали об этом, то чуть не умерли от огорчения и досады.
   – Зять наш подло обманул нас! Ах, я хотела бы стать мстительным духом, злобным призраком, чтобы сжить его со света! – неистовствовала Китаноката, ломая в бешенстве руки.
   Отикубо очень жалела отца и мачеху, думая о том, как им горько терять своего любимого зятя, в котором они души не чаяли.
   Свекровь попросила ее сшить свадебный наряд для жениха, потому что никто не смог это сделать лучше Отикубо. Надо было спешно красить шелк, кроить и шить. Пока Отикубо трудилась над этим, в памяти ее снова ожили заботы и горести прежних дней, когда, сидя в своей каморке, она день и ночь шила платье для того же самого человека.
   Отикубо невольно сказала:

     И вновь игла в руке!
     И снова свадебный наряд
     Я шью для тех же плеч.
     Судьба забыть мне не велит
     Печали юных дней моих.

   Когда она прислала великолепно сшитый свадебный наряд, мать Митиери пришла в восхищение, и сам он тоже остался очень доволен искусством своей жены.
   Встретившись с куродо, он сказал:
   – Говорят, что у вас есть любимая супруга, но мне давно хотелось завязать с вами узы тесной дружбы, и потому я все же упросил моих родителей отдать за вас замуж мою младшую сестру. Прошу вас любить ее наравне с вашей первой женой.
   – Ах, не говорите так! Если бы вы видели мою жену, то поняли бы меня. Отныне я даже писем посылать ей не буду. Теперь, когда я слышал от вас, как сильно вы желаете моего брака с вашей сестрой, я во всем на вас полагаюсь, – стал уверять куродо и с этой поры перестал даже вспоминать о Саннокими. Зачем ему было ходить к ней, когда в доме своего нового тестя он нашел и лучший прием, и лучшую жену?
   Китаноката точно обезумела, злоба так душила ее, что ей даже кусок в горло не шел.
   Между тем Сенагон, служившая в доме отца Отикубо, услышала, что во дворце Нидзедоно приняли в свиту госпожи много прислужниц и что господа очень к ним добры. Нимало не догадываясь о том, кто такая на самом деле госпожа Нидзедоно, она явилась к ней, заручившись покровительством одной фрейлины по имени Бэннокйми.
   Когда Отикубо увидела сквозь плетеный занавес, кто пришел к ней, она обрадовалась.
   – А я-то ожидала увидеть совсем другую, незнакомую мне женщину. Не думайте, что я забыла о вашей прошлой доброте ко мне, но мне приходится опасаться людской молвы, и потому только я не подавала вам до сих пор вестей о себе. Как я рада вашему приходу! Скорей идите сюда!
   Сенагон растерялась от неожиданности. Веер, которым она до той поры церемонно закрывала свое лицо, выпал у нее из рук. Ей казалось, что она спит и видит сон.
   – Чей это голос? Кто говорит со мной? – спросила Сенагон у Акоги.
   – Неужели вы так и не догадались, увидев здесь меня? – ответила Акоги. – Госпожу мою раньше звали Отикубо. Я так рада, так рада, что вижу вас! Тут нет никого из моих старинных приятельниц, и я еще чувствую себя, как в чужом доме.
   Сенагон наконец пришла в себя.
   – Ах, какая радость! Какое счастье! Так вот, значит, где скрывалась наша молодая госпожа! А я-то все о ней печалилась, из головы она у меня не выходила! Видно, сам милостивый Будда привел ее сюда!
   Просияв от радости, Сенагон поспешила к молодой госпоже Нидзедоно. Но невольно перед ее глазами встал образ прежней Отикубо, гонимой, заточенной в четырех стенах мрачной каморки.
   Теперь Отикубо нелегко было узнать: она выглядела совсем взрослой и расцвела новой красотой.
   «Поистине ее посетило неслыханное счастье!» – подумала Сенагон.
   Шурша шелками своих летних одежд, прислужницы Отикубо – числом больше десяти – оживленно разговаривали между собой. Это была прелестная картина!
   Но скоро среди них послышался ропот:
   – Не успела эта женщина прийти, как уже была принята госпожой. С нами было не так.
   – Верно. Но у нее особые заслуги! – улыбнулась Отикубо. Как она была прекрасна! Прекраснее своих сестер, родители которых всю душу вложили в их воспитание.
   «Не мудрено, что она поднялась выше них», – думала Сенагон. Пока ее слушали чужие уши, она говорила только обычные слова радости по поводу свидания после долгой разлуки, но когда в комнате не осталось посторонних, Принялась рассказывать обо всем, что случилось в доме Тюнагона после бегства Отикубо.
   Акоги покатывалась со смеху, слушая рассказ о том, какая перепалка произошла на другое утро между мачехой и тэнъяку-но сукэ.
   – Старая госпожа все последнее время просто из себя выходит. «Такой скандал на свадьбе! Это, верно, мне наказание за грехи в прежней жизни», – жалуется она. А сестра ваша сразу понесла, будто ей не терпелось поскорей родить. Госпожа Китаноката так чванилась своим зятем, а теперь ходит словно в воду опущенная.
   – Странное дело! – заметила Отикубо. – Муж мой восхищается его красотой, но почему-то говорит, что нос у него самое замечательное. Почему именно нос?
   – Шутить изволит. Нос у молодого зятя страх до чего безобразен: смотрит в небо, ноздри огромные, в каждой можно построить по боковому флигелю и еще посредине останется место для главного здания, – ответила Сенагон.
   – Какой ужас! Бедная Синокими! Каково ей слушать такие безжалостные насмешки!
   В разгар этой беседы вернулся из дворца Митиери, изрядно охмелевший от вина. Лицо его красиво разрумянилось.
   – Сегодня вечером я был приглашен во дворец императора. Меня заставляли пить одну чарку за другой, в голове зашумело. Я играл на флейте, и государь пожаловал мне платье со своего плеча.
   Он показал им подарок микадо: одежду пурпурного цвета, густо благоухавшую драгоценным ароматом. Мити-ери набросил ее на плечи Отикубо.
   – Это тебе подарок от меня.
   – За что ты меня так награждаешь? – улыбнулась она в ответ.
   Вдруг ему попалась на глаза Сенагон.
   – Как будто я уже видел эту женщину в доме твоего отца? – спросил он.
   – Да, правда, – ответила Отикубо.
   – Хо-хо, зачем она сюда пожаловала? Я бы, пожалуй охотно дослушал до конца ее высокозанимательный, красочный рассказ о «господине Катано»…
   Сенагон, позабывшая, о чем она говорила в тот раз, ни чего не могла понять и только слушала, сидя в почтительной позе.
   – Опьянел я, клонит ко сну, – сказал Митиери. Супруги удалились в опочивальню.
   «Как изумительно хорош собой муж Отикубо! – думала Сенагон. – И притом сразу видно, что без памяти любит свою жену. Счастливица! Завидная досталась ей судьба»

 //-- *** --// 

   У Правого министра была единственная дочь, которую пора было выдать замуж.
   – Хотел я предложить свою дочь государю, – говорил он, – да побоялся. Кто мог бы в этом случае поручиться за ее судьбу, когда меня не будет в живых? А вот молодой тюдзе, насколько я мог узнать его за время нашего знакомства, человек надежный и верный. Я бы охотно отдал за него свою дочь. Правда, я слышал, будто у него есть возлюбленная. Но ведь она не из знатного рода, значит, ее не назовешь настоящей законной супругой, с которой стоит считаться. В наши дни лучшего жениха не найти Я уже давно присматриваюсь к нему, он мне по сердцу Это человек с большим будущим.
   Правый министр стал думать, кто бы мог послужить посредником в этом деле, и поручил сватовство кормилице Митиери.
   Кормилица отправилась к своему молочному сыну и стала ему говорить:
   – Правый министр просил меня о том-то и том-то… Это заманчивое, очень лестное предложение.
   – Если б я был одиноким, – ответил Митиери, – то с радостью согласился бы, но у меня есть возлюбленная, которую я никогда не покину. Сообщи, кормилица, мой решительный отказ.
   Сказал, как отрезал, и вышел из комнаты. Кормилица подумала: «У госпожи Нидзедоно, видимо, нет ни отца, ни матери. Молодой господин – единственная опора в жизни. А у дочери Правого министра богатая могущественная родня. Есть кому позаботиться о том, чтобы зять жил в роскоши и довольстве».
   И вместо того чтобы передать Правому министру решительный отказ Митиери, кормилица сказала от его имени следующее:
   – Прекрасно, я очень рад. Выберу счастливый день как можно скорее и пошлю письмо невесте.
   Услышав, что жених согласен, Правый министр, не тратя времени, стал готовиться к свадьбе. Обновил всю домашнюю утварь, роскошно отделал покои для молодых, нанял новых служанок, – словом, ничего не было забыто.
   Скоро кто-то шепнул Акоги:
   – А знает ли ваша госпожа, что господин тюдзе женится на дочери Правого министра?
   Акоги очень удивилась.
   – Нет, в господине нашем не заметно никакой перемены. Да полно, правда ли это?
   – То-то, что правда. Свадьба, говорят, назначена на четвертый месяц года. В доме Правого министра такая горячка, все с ног сбились…
   Акоги сообщила обо всем своей молодой госпоже.
   – Вот что люди говорят. Знаете ли вы, что господин ваш хочет жениться?
   «Может ли это быть правдой?» – подумала Отикубо вслух спросила:
   – Кто это тебе сказал? Муж ни о чем мне не говорил.
   – Служанка из дома Правого министра. Она слышала самых верных людей. Уже известно, на какой месяц назначена свадьба.
   Отикубо предположила, что Митиери подчинился строгому приказу своей матери. «Он не мог ослушаться родителей», – думала втайне от всех Отикубо, но, как у нее ни было тяжело на душе, она ничем не выдала своей грусти, а с кажущимся спокойствием стала ждать, чтобы Митиери открыл ей всю правду. Время шло, а он все молчал.
   Как ни старалась скрыть свои чувства Отикубо, но скоро тайная печаль согнала с ее лица прежние краски.
   – Скажи, что у тебя на душе? О чем ты грустишь? Я ведь не умею, как другие люди света, нашептывать разные нежности: «Люблю, обожаю, жить без тебя не могу!» Но зато с самого начала я решил никогда не причинять тебе ни малейшего горя. А между тем последнее время ты словно сама не своя. Это меня тревожит, – стал говорить жене Митиери. – Помнишь ли ты, как я пришел к тебе под проливным дождем, лишь бы не огорчить тебя? Надо мной смеялись по дороге, называли меня «воришкой с белыми ногами». То было в навеки мне памятную третью ночь после нашей первой встречи. Разве я с тех пор хоть в малости провинился чем-нибудь перед нашей любовью?
   – Но у меня нет никакой тайной заботы.
   – Пусть так, и все же я не в силах вынести твоего грустного, отчужденного вида. Ты замкнулась в себе, словно воздвигла преграду между мной и собою… – упрекнул ее Митиери.
   Отикубо ответила ему стихами:

     С чем сравню я сердце твое?
     Оно, как прибрежная родея
     Возле озера Микумано.
     Много цветков на стебле родеи.
     Сердце изменника любит многих…

   Услышав это пятистишье, Митиери сложил другое:

     Пусть у прибрежной родеи,
     Что возле озера Микумано
     В светлые воды глядится,
     Много цветков на одном стебле -
     Ты для меня в целом мире одна.

   Люди, верно, наговорили тебе что-то про меня. Скажи мне, в чем дело?
   Но так как Отикубо не была уверена в истинности дошедших до нее слухов, то ничего ему не сказала. На другое утро Акоги накинулась на своего мужа с упреками:
   – Твой господин женится, а ты мне ни слова! Возмутительно! До каких же пор можно скрывать?
   – Первый раз слышу, – искренне удивился меченосец.
   – Чужие люди ходят сюда выражать нам сочувствие, а ты делаешь вид, будто ничего не знаешь.
   – Странное дело! Ну, хорошо, я прослежу за моим господином.
   Как– то раз, когда Митиери пришел в Нидзедоно, он увидел, что жена его любуется весенним садом в цвету. Сломив ветку с самого красивого дерева, он подал ее Отикубо со словами:
   – Взгляни, как она прекрасна. Может быть, это рассеет твою грусть.
   Отикубо ответила ему:

     Пусть минула меня беда,
     Не коснулась меня невзгода,
     Но всего на свете больней,
     Что изменчиво сердце людское,
     Как непрочный сливовый цвет

   Стихи эти восхитили Митиери и тронули его сердце. «Быть может, Отикубо сказали, что у меня в прошлом был легкомысленный нрав?» – подумал он с грустью.
   – Так, значит, ты до сих пор сомневаешься во мне! Но я ни в чем не виноват перед тобой. О, загляни же в самую глубину моего сердца, ты увидишь его чистоту.

     Не опасаясь невзгод,
     В зимний холод раскрылся
     Алый сливовый цвет,
     Но дыши осторожно,
     Налетающий ветер!

   Постарайся же верно читать в моем сердце. Не смущай его напрасными сомнениями.
   Отикубо ответила:

     Если вдаль улетит,
     Воле ветра покорный,
     Алый сливовый цвет,
     То погибнет от горя
     Одинокое сердце.

   Вот все, что я могу тебе сказать. Будь участлив ко мне, прошу тебя. Помни, моя судьба в твоей власти.
   Митиери терялся в догадках, что же такое могла услышать Отикубо. Но вдруг к нему пришла его кормилица.
   – Я передала Правому министру в точности все, что вы сказали, от слова до слова, но он ответил: «Возлюбленная его как будто не из знатного рода. Пусть себе иногда к ней ходит, если уж так любит ее. Поговорю с его батюшкой, а в четвертом месяце можно и свадьбу сыграть». Уж так он спешит со свадьбой, что и сказать нельзя. И вы тоже будьте наготове.
   Митиери смущенно усмехнулся:
   – Зачем он так настаивает? Вынуждает меня прямо сказать, что я не хочу жениться на его дочери. Я не похож на блестящих молодых людей из высшего света, звание у меня невысокое, стало быть, не такой уж я завидный жених. В какое положение ты меня поставила! Прекрати всякие разговоры о сватовстве! А как понимать твои слова о том, что госпожа Нидзедоно якобы недостойна быть моей женой? Она вовсе не из такого низкого рода, как ты думаешь…
   – Вот горе, вот беда! – заохала кормилица. – Батюшка ваш тоже хочет этого брака, приготовления к свадьбе уже на полном ходу… Ах, подумайте еще раз! Как вы ни упрямьтесь, но придется вам жениться, если на то будет родительская воля. В наши времена такая уж мода, что молодой человек берет себе женушку с богатой и могущественной родней в придачу, чтобы о нем заботились и содержали его в роскоши. Милая ваша от вас не уйдет, а вы пошлите письмецо невесте. Госпожа Нидзедоно, сразу видно, благородной крови, но ведь имя-то у нее какое низкое: «Отикубо»! Значит, ее держали в отикубо – домике у ворот, как последнюю служанку, а вы возвысили ее до себя и так с ней носитесь, как будто она драгоценность какая-нибудь. В толк не возьму! Ведь как приятно, когда у женушки богатые и знатные родители. Смотришь, позаботятся о зяте. Чего уж лучше!
   Митиери побагровел от гнева.
   – Может быть, я отстал от времени, но я вовсе не стремлюсь жить по моде. Не надо мне чужих забот, не надо жены с богатой родней. Пусть мою жену зовут Отикубо – хоть Каморкой, хоть Лачужкой, мне все равно! Я поклялся, что никогда ее не оставлю, и никто на свете нас не разлучит. Что чужие люди злословят, это не удивительно, но и ты, кормилица, не отстаешь от них. Ты думаешь, может быть, что жена моя тебя не ценит, напрасно! Скоро в Нидзедоно и твои услуги понадобятся.
   Митиери встал с оскорбленным видом, чтобы уйти. Меченосец, который все слышал, гневно щелкнул пальцами.
   – Это что за разговоры такие? – накинулся он на свою мать. – Ты часто видишься с моей госпожой, неужели за это время ты не поняла, какое у нее благородное сердце? Мои господа так любят друг друга, что их не разлучить никакими человеческими силами. А ты прислуживаешься к министру и хочешь из корыстолюбия, ради собственной выгоды сосватать своему господину богатую невесту. Ах, нет у тебя сердца! Пусть ты простого звания, но все же как ты могла опуститься до такой низости! Да как ты смеешь называть мою госпожу позорной кличкой «Отикубо»? Совсем уж из ума выжила. Что подумает о тебе госпожа, если услышит? В жизни никогда не смей больше так ее называть. Мне стыдно перед моим господином. Подумай, каково сейчас у него на душе! Неужели тебе так не терпится получить подачку от Правого министра? На что она тебе сдалась? Ведь есть у тебя сын, вот этот самый Корэнари, он и сам тебя прокормит. Жадность – великий грех. Если ты еще раз заикнешься об этом проклятом сватовстве, отрекусь от мира и пойду в монахи замаливать твои грехи. И как ты решилась на такое дело? Разлучить любящих – нет на свете страшнее греха!
   – Да что ты не даешь мне и словечка вставить! – вскрикнула кормилица. – Перетолковал все и вкривь и вкось… Разве я учила: «Брось жену, оставь жену»?
   – А разве не так выходит? Уж коли берешь другую жену…
   – Э-э, раскричался! А хоть бы я и завела речь о сватовстве, что здесь дурного? Зачем поднимать такой шум, будто и свету конец? Сам без памяти влюблен в свою Акоги, оттого так и разозлился.
   Кормилица в душе уже горько раскаивалась, что затеяла это сватовство, но все же постаралась заткнуть рот своему сыну.
   – Ну, ладно, ладно! – засмеялся меченосец. – Ты, верно, будешь и дальше подговаривать моего господина на такие дела. Но только помни, что, если ты разлучишь моих господ, я пойду в монахи. Тяжкий грех ты возьмешь на душу! Придется мне, как доброму сыну, позаботиться о спасении твоей души. – Меченосец достал бритву и спрятал ее под мышкой. – Как примешься опять за свое, так я и обрею голову начисто, как монаху полагается, – пригрозил он. Кормилица перепугалась, ведь он был ее единственным сыном.
   – Ах, не говори таких страшных слов! Я попробую сломать бритву силой моей воли. Стану все думать и думать, что сломаю ее, может, и правда переломится пополам.
   Меченосец украдкой засмеялся.
   «Молодой господин никогда не согласится, – подумала кормилица, – а мой любимый сынок вот до чего договорился, страшно слушать!»
   И она поспешила сообщить Правому министру, что все ее хлопоты кончились ничем.
   «Отикубо за последнее время так изменилась ко мне, – подумал Митиери. – Уж не дошли ли до нее слухи об этом сватовстве?»
   Он пошел в Нидзедоно и сказал своей жене:
   – Наконец-то, по счастью, я узнал, почему у тебя такой пасмурный вид.
   – Что же ты узнал?
   – Всему виною дочка Правого министра.
   – О нет, неправда! – улыбнулась Отикубо,
   – Какое безумие! Если б сам микадо предложил мне жениться на его дочери, я и то отказал бы ему. Я уже раньше тебе говорил, что только и забочусь о том, как бы не причинить тебе ни малейшего горя. А самая горшая мука для женщины, как я слышал, – это измена любимого. И потому я навсегда отказался даже от мысли о другой любви. Вперед, если люди будут тебе говорить о моей измене, не верь им!
   – Пусть я и не поверю им, но все же боюсь, что ты «берег, грозящий обвалом», – ответила Отикубо, намекая на слова песни:

     Непостоянный друг -
     Словно грозящий обвалом
     Порог над крутизной.
     Ты говоришь мне «люблю»,
     Сердце боится верить.

   – Хорошо, я буду говорить тебе о моей любви, а ты упрекай меня сколько хочешь! Я все равно буду стараться ничем не огорчать тебя. Суди же, как глубока моя любовь.
   Меченосец сказал Акоги:
   – Напрасно ты подозреваешь нашего господина в непостоянстве. Ручаюсь тебе, он до конца жизни не изменит своих чувств к Отикубо.
   После того как меченосец так сурово ее побранил, кормилица больше не заговаривала о сватовстве. Правый министр, услышав, что Митиери не собирается порвать со своей возлюбленной, тоже отказался от мысли выдать за него свою дочь.

 //-- *** --// 

   После этой небольшой размолвки влюбленные снова зажили счастливой, безмятежной жизнью в полном сердечном согласии. Отикубо понесла в своем чреве дитя, и ее окружили еще более нежными заботами.
   В четвертом месяце должен был вновь состояться «Праздник мальвы» святилища Камо. Мать Митиери захотела вместе со своими дочерьми и внучками-принцессами полюбоваться с высоты особой галереи праздничным шествием.
   – Приведи и госпожу Нидзедоно, – сказала она сыну. – Молодые дамы любят зрелища. Мне давно хочется увидеть твою жену.
   Митиери очень обрадовался словам матери.
   – Не знаю почему, – сказал он, – но жена моя не так любит зрелища, как другие. Впрочем, попробую уговорить ее.
   Он поспешил во дворец Нидзедоно и передал Отикубо приглашение свекрови.
   – Мне сейчас нездоровится, я так некрасиво располнела… Если я поеду не праздник, то, пожалуй, омрачу общее веселье и буду всем в тягость, – стала отказываться Отикубо.
   – Тебя увидят только матушка и младшая сестра, а ведь это все равно что я сам, – уговаривал ее Митиери.
   – Пусть будет так, как ты хочешь, – наконец сказала она.
   От матери Митиери пришло письмо:
   «Прошу вас быть на празднике непременно. Поглядим на интересное зрелище, а потом будем вместе».
   Читая это письмо, Отикубо вспомнила, как когда-то родные сестры оставили ее в доме одну, а сами отправились в храм Исияма, и боль старой обиды снова шевельнулась в ее сердце.
   На Первом проспекте была возведена великолепная, крытая корой кипариса галерея. Землю перед ней ровно засыпали песком, посадили деревья, словно это здание должно было стоять долгие годы.
   На рассвете в день праздника Отикубо приехала туда, чтобы занять свое место в галерее. Акоги и Сенагон сопровождали ее, и им казалось, что они попали в царство райского блаженства.
   Обе они когда-то терпели брань и поношение за свое участие к гонимой Отикубо, а теперь с ними обращались почтительно, как с наперсницами знатной госпожи. Счастливая перемена!
   Даже кормилица, которая раньше держала такие обидные речи, теперь поторопилась выйти к гостям и вертелась возле них с угодливым видом.
   – Где здесь женушка моего сына Корэнари?
   Молодые прислужницы, глядя на нее, умирали со смеху.
   Мать Митиери сказала своей невестке:
   – Зачем нам сторониться друг друга, словно мы чужие? Между родителями и детьми должна быть тесная, нерушимая дружба. Надо полюбить друг друга, это главное, тогда ничто в будущем не нарушит нашего сердечного согласия.
   С этими словами она усадила Отикубо рядом с собой и своей младшей дочерью.
   Поглядев на Отикубо, свекровь нашла, что она ничуть не уступает в красоте ни се собственным дочерям, ни принцессам-внучкам. На ней было легкое летнее платье из пурпурного шелка, затканного узорами, а поверх него другое, окрашенное соком алых и синих цветов, и еще одна парадная одежда из тончайшего крепа цвета индиго и густого багрянца. Как прелестна была Отикубо в своем смущении! Сразу видно: не простая кровь течет в ее жилах, – столько в ней было утонченного благородства. Она выглядела еще совсем юной, почти ребенком. На вид ей можно было дать лет двенадцать, не больше. В ее красоте было что-то трогательное, детски милое.
   Младшая сестра Митиери, тоже еще совсем юная, смотрела на Отикубо с восхищением и сразу начала с ней длинный задушевный разговор. Когда зрелищу пришел конец, велено было подать экипажи к галерее, чтобы всем ехать домой. Митиери хотел было вернуться вместе со своей женой в Нидзедоно, но матушка его с веселой улыбкой сказала Отикубо:
   – Здесь очень шумно, нельзя поговорить по душам. Поедем ко мне домой. Мы будем беседовать не спеша день-другой… Почему это сын мой так торопится уехать? Он совсем меня не слушается, негодный упрямец. Пожалуйста, не любите его слишком сильно!
   Подали главный экипаж. Спереди в него села младшая дочь и маленькие принцессы, а сзади сама матушка Митиери вместе с Отикубо. Когда они все чинно, в строгом порядке заняли свои места, то Митиери сел в другой экипаж вместе со всей женской свитой из Нидзедоно.
   В западном крыле главного здания для молодых были приготовлены роскошные покои. Прислужниц Отикубо поместили в западном павильоне, где раньше жил Митиери. Всем был оказан почетный прием.
   Сам хозяин дома – отец Митиери – окружил заботами не только Отикубо, жену своего любимого сына, но даже всех прислужниц из ее свиты.
   Отикубо провела во дворце родителей мужа несколько счастливых дней и вернулась в Нидзедоно, пообещав непременно навестить их опять, как только минет трудное для нее время.
   После этой встречи матушка Митиери прониклась еще большей любовью к своей невестке.

 //-- *** --// 

   Видя беспримерную любовь к себе своего мужа, Отикубо наконец перестала бояться, что он переменится к ней. Однажды она сказала ему:
   – Я хотела бы как можно скорее подать весть о себе моему отцу. Он так стар, что может не сегодня завтра умереть. Тяжело у меня будет на душе, если я с ним так больше и не увижусь.
   – Понимаю тебя, – ответил Митиери, – но потерпи немного. Еще не время открыть нашу тайну. После того как вы встретитесь, тебе станет так его жалко, что уже нельзя будет досаждать мачехе. А ведь я еще не сполна отомстил ей. И я хотел бы к тому времени, когда ты встретишься со своим отцом, занять еще более высокое положение в свете. С чего бы тюнагону так вдруг и умереть?
   Отикубо не раз просила мужа позволить ей увидеться со своим отцом, но, встречая каждый раз один и тот же ответ, под конец уже не решалась заговаривать об этом. Так, без особых треволнений, закончился старый год и наступил новый.
   В тринадцатый день первого месяца Отикубо легко разрешилась от бремени сыном-первенцем. Митиери был безмерно счастлив. Беспокоясь о том, что в доме у него только молодые неопытные служанки, он сказал кормилице:
   – Прошу тебя, кормилица, позаботься о моей жене и моем ребенке, как если бы ты была моя родная мать. – И поручил ей уход за женой и руководство всем домом.
   Кормилица первым делом омыла роженицу теплой водой. Увидев, как дружелюбно и ласково относится к ней Отикубо, она подумала: «Да, мудреного нет, что молодой господин не изменяет такой жене!»
   Я не буду описывать в подробностях, какие богатые подарки прислали новорожденному, предоставляю это воображению читателя. Скажу только, что все вещи были из чистого серебра. Все родные Митиери шумно веселились, играя на флейтах и цитрах. Только одно огорчало Акоги: Китаноката ничего не знает об этом торжестве. Ах, если б она могла увидеть все собственными глазами! Как бы она бесновалась от зависти!
   Кормилицей ребенка была назначена Сенагон, которая тоже недавно родила.
   Садайсе, отец Митиери, и его супруга обожали маленького внучка и лелеяли его, как величайшую драгоценность.
   Во время новогоднего производства в чины и звания Митиери в обход многих получил звание тюнагона, а отец его стал Левым министром, сохранив за собой должность главного начальника Левой гвардии.
   По этому случаю он сказал:
   – Не успел мой внучек появиться на свет, как и отец его и дедушка получили высокие должности. Этот ребенок принес нам счастье.
   В самом деле, Митиери открылось самое блестящее будущее. Мало того что он стал тюнагоном, его еще поставили во главе Правой императорской стражи и стали титуловать «эмон-но ками».
   Высокие награды получил и куродо [Для удобства читателей мы и дальше будем называть его куродо. (Прим. перев.)]. Ему дали чин тюдзе и возвели в звание государственного советника. Когда в семье тюнагона узнали, что бывший зять вознесся так высоко, то его покинутая жена Саннокими и Госпожа из северных покоев опечалились до слез. Им стало еще больнее и обиднее. И прежде, бывало, Саннокими плакала, видя, что муж готов покинуть ее ради другой, но все же брачный союз их еще не был разорван. Теперь же всему конец, надежды больше не было, осталась только жгучая напрасная зависть!
   Митиери вошел в такую милость у государя, его влияние настолько усилилось, что он мог теперь многими способами унижать и преследовать мачеху и сестер Отикубо. Но, чтобы не наскучить читателю, мы об этом рассказывать не будем.
   На следующий год осенью Отикубо вновь родила прелестного мальчика. Госпожа свекровь сказала по этому поводу:
   – Молодая наша не теряет времени даром. Каждый год у нее рождается красивое дитя. На этот раз я сама буду растить ребенка, – и перевезла внучка вместе с кормилицей в свой дворец.
   Меченосец тоже не был обойден судьбой: он получил одновременно должность секретаря в канцелярии Левой императорской стражи и звание куродо.
   Все шло так удачно и счастливо, что лучшего и пожелать нельзя. Одно лишь не сбылось: тюнагон-отец ничего не знал о судьбе своей дочери, и потому Отикубо все время чувствовала, что еще не достигла полноты своего счастья. Тюнагон тем временем очень ослабел от старости. Погруженный в невеселые думы, он почти перестал выезжать в свет и проводил дни, запершись у себя, в грустном одиночестве.
   Принцесса – мать Отикубо – некогда владела прекрасным дворцом Сандзедоно, он должен был достаться в наследство ее дочери, но тюнагон сказал:
   – Отикубо нет больше на свете, я возьму этот дворец себе.
   – Разумеется, так и следует сделать, – обрадовалась Китаноката. – А если даже, паче чаяния, она и жива, то женщине, которая пала так низко, не подобает владеть княжеским дворцом. Он такой просторный, как раз подойдет мне и моим дочерям.
   Мачеха истратила все доходы, полученные за два года с поместьев тюнагона, чтобы заново отстроить весь дворец, начиная с крытой земляной ограды вокруг него. Были возведены новые здания взамен обветшалых, – словом, денег не пожалели.
   Между тем прошел слух, что в этом году «Праздник мальвы» будет отпразднован с особым великолепием. Митиери обещал, что повезет любоваться торжественным зрелищем всех служанок в доме. Полно им ходить с таким скучающим видом!
   К празднику стали готовиться задолго. Починили экипажи, подарили слугам новые нарядные одежды.
   – Смотрите, чтобы все было как следует! – приказали молодые господа. В доме поднялась суета. Наконец наступил долгожданный день.
   Возле широкого Первого проспекта, по которому должны были проехать разукрашенные храмовые колесницы, были заранее вбиты в землю колья, чтобы никто другой не поставил в этом месте своих экипажей. Значит, можно было не беспокоиться и не приезжать слишком рано.
   Двадцать старших прислужниц разместились в пяти экипажах, еще две повозки подали для девочек-служанок и низшей челяди.
   Поскольку сам молодой господин тоже принял участие в поездке, то его сопровождала пышная свита из придворных четвертого и пятого рангов, а впереди бежали скороходы. Вместе с Митиери поехали и его братья: средний брат, бывший паж императора, а теперь начальник гвардии, и самый младший брат, уже получивший свой первый небольшой чин по ведомству торжеств и церемоний.
   Всего собралось около двадцати экипажей. Вереницей, в строгом порядке они подъехали к заранее отгороженному месту возле Первого проспекта, откуда можно было хорошо видеть праздничное шествие.
   Оглядевшись, Митиери заметил, что как раз напротив их участка, отмеченного кольями, стоят два экипажа: один очень старый, с верхом, плетенным из листьев ореховой пальмы, и второй – чуть поновее, с верхом, плетенным из бамбука.
   Митиери распорядился:
   – Поставьте по обе стороны дороги, друг напротив друга, мой экипаж и экипаж моих братьев так, чтобы мы могли легко беседовать между собой и с женщинами нашей семьи и чтоб нам было все хорошо видно…
   Челядинцы засуетились.
   – Надо подать немного назад ваши экипажи. Мы поставим здесь свои, – сказали они людям, которые расположились по другую сторону дороги, но те, оскорбившись, не тронулись с места.
   Митиери спросил:
   – Чьи экипажи?
   – Тюнагона Минамото.
   – Будь хоть тюнагона, хоть дайнагона, нечего было ставить экипажи там, где огорожена земля, точно другого места не стало. Отодвиньте их немного назад.
   Челядинцы Митиери собрались гурьбой, чтобы отодвинуть назад чужие экипажи, но навстречу им вышли слуги тюнагона и начали словесную перепалку:
   – Зачем вы так бесчинствуете? Экие скорые на руку! Да разве ваш надутый спесью господин не такой же тюнагон, как наш? Или ему принадлежит весь Первый проспект из конца в конец? Самоуправцы!
   Но тут один из слуг Митиери, особенно злой на язык, бросил в ответ:
   – И бывший наш государь, и будущий государь, наследник престола, и принцесса-весталка, все уступают дорогу нашему господину, вот он какой, не знаете, что ли?
   Другой подхватил:
   – Да как вы смеете равнять вашего господина с нашим? «Такой же тюнагон»! Скажут тоже! Болваны!
   Слуги старого тюнагона не остались в долгу, они отвечали бранью на брань и ни за что не уступали места. Митиери подозвал к себе меченосца и сказал:
   – Надо немного осадить вон те экипажи.
   Челядинцы, не спрашивая позволения, отодвинули назад чужие экипажи. Их противники оказались в меньшинстве и ничего не могли сделать. Немногочисленные скороходы тюнагона рассудили так:
   – Что пользы в ссоре? Лучше не ввязываться в драку, еще наживешь себе беды. У нас хватило бы мужества пнуть ногой в зад самого первого министра, но этот молодой вельможа – другое дело, мы и пальцем не дотронемся даже до его последнего слуги.
   И вкатили свои экипажи в ворота первого попавшегося дома. А сидевшие в экипажах женщины только молча поглядывали сквозь плетеные занавески.
   Вот до какой степени люди трепетали перед Митиери.
   Жена и дочери тюнагона только вздыхали:
   – Бесполезно спорить! Мы бессильны ему отплатить. Тем бы дело и кончилось, если бы глупый старикашка тэнъяку-но сукэ не заявил:
   – Почему это они посмели загнать наши экипажи куда-то на задворки? Кто им дал такое право? – И выступив вперед, начал браниться. – Не смеете вы так своевольничать! Если вы наперед огородили место кольями, то, конечно, вольны поставить там свои экипажи, но по какому праву вы велели убрать наши? Ведь они стояли напротив, через дорогу. Погодите, вы еще раскаетесь! Поплачете вы у меня! Я вам отомщу!
   Увидев тэнъяку-но сукэ, меченосец подумал: «Ага! Знакомое лицо… Где-то мы с ним встречались… – и вдруг вспомнил: – Так вот это кто! О, вот удача! Попался мне наконец!»
   Митиери тоже приметил ненавистного старика.
   – Эй, Корэнари! – крикнул он. – Зачем ты позволяешь ему так ругаться?
   Меченосец сразу все понял и подмигнул задорным челядинцам, а те рады стараться, сразу налетели на тэнъяку-но сукэ.
   – Что такое! Этот старикашка смеет грозить нам. А нашего господина ты, значит, и в грош не ставишь? Так, что ли?
   Размахивая своими веерами с длинными ручками, они внезапно сбили шапку с головы старика. И все увидели, что жидкие прядки волос связаны у него на макушке в маленький пучок, а голый лоб ярко блестит. Зрители, стоявшие толпами по обе стороны дороги, чуть с ног не упали от смеха.
   Тэнъяку– но сукэ побагровел от стыда. Прикрыв свою лысую голову руками, он хотел было спрятаться в экипаже, но челядинцы Митиери схватили его и давай пинать ногами куда попало, приговаривая:
   – Вот тебе! Вот тебе! Будешь грозить нам! Натешились над ним вволю.
   Старик в голос вопил:
   – Умираю! Смерть моя пришла! – Но слуги все не унимались. Под конец старик и дышать перестал.
   Митиери кричал только для вида:
   – Стойте! Остановитесь! Довольно!
   Слуги Митиери бросили жестоко избитого тэнъяку-но сукэ в главный экипаж, где сидела сама Китаноката, а потом разошлись до того, что начали толкать и пинать экипажи. А слуги тюнагона дрожали от страха и даже близко не осмелились подойти. Они держались в стороне, как будто это их не касалось, и только издали следили за экипажем. Челядинцы Митиери загнали его в глухой переулок и бросили там посреди дороги. Лишь тогда слуги тюнагона решились подойти к экипажу. Он стоял, запрокинувшись оглоблями кверху: жалкое зрелище!
   Женщины в экипаже, – громче всех Китаноката, – кричали в голос:
   – Не хотим здесь оставаться! Домой! Скорее домой!
   Но когда по их просьбе запрягли быка в повозку, оказалось, что челядинцы Митиери обрезали веревки, которыми был привязан к дрогам плетеный кузов. Он упал посреди дороги, а бык потащил дальше одни опустевшие дроги с колесами. Простолюдины, которые толпились на улице, чтобы поглазеть на процессию, за бока схватились от смеха… Хохот, крики! Слуги тюнагона, следовавшие за экипажем, попадали от неожиданности на землю и некоторое время даже не в силах были подняться…
   Щелкая пальцами, они сетовали:
   – Ах, видно, нынче выдался особенно злосчастный день. Не следовало сегодня и выезжать за ворота. Такой неслыханный срам на наши головы!
   Предоставляю читателям самим вообразить, что должны были чувствовать женщины в экипаже. Скажу только, что все они горько плакали от обиды и страха.
   Китаноката сидела в экипаже позади своих дочерей, и потому, когда кузов внезапно оторвался, от сильного толчка она кубарем вылетела на дорогу. Тем временем бык продолжал невозмутимо шагать дальше, таща за собой пустые дроги. Кое-как, с трудом мачеха взобралась обратно в кузов, но, падая, она поранила себе локти и теперь громко плакала и охала от боли.
   – За какие грехи я терплю такое наказание! – причитала она.
   – Тише! Тише! – унимали дочки свою матушку.
   Наконец подоспели слуги. Видят, случилась большая беда.
   – Что делать! Понесем кузов на плечах, – стали они совещаться между собою.
   – Ну и никудышные же ездоки! – смеялись в толпе.
   Слуги тюнагона так растерялись от стыда, что не раскрывали рта и только молча глядели друг на друга как потерянные.
   Наконец привезли назад дроги, поставили на них кузов и тронулись в обратный путь, но перепуганная госпожа Китаноката не переставала вопить:
   – Потише! Ай, вывалите!…
   Пришлось ехать шагом. Кое-как, медленно-медленно дотащились они до дому. У Госпожи из северных покоев лицо опухло от слез. Ее внесли в дом на руках, так сильно она расшиблась.
   – Что случилось? Что случилось? – в испуге закричал тюнагон. Когда он услышал рассказ о том, что вытерпели его жена и дочери, то чуть не умер на месте. – Ужасный стыд! Так меня унизить! Постригусь в монахи! – восклицал он, но, жалея жену и дочерей, не исполнил своего намерения.
   В обществе много толковали, посмеиваясь, об этом происшествии. Отец Митиери строго спросил своего сына:
   – Неужели это правда? До меня дошел слух, что челядь разбила экипаж, в котором ехали женщины, и что среди этих буянов особенно отличились твои слуги из Нидзедоно. Как мог ты допустить такое бесчинство?
   – О нет, слухи преувеличены, – ответил Митиери, – Ничего особенного не случилось. Я приказал заранее огородить кольями место для наших экипажей. Зачем же слуги тюнагона именно там, как нарочно, поставили экипажи своих господ, хотя всюду вдоль дороги было сколько угодно свободного места? Мои слуги, понятно, не стерпели этого, вот и вспыхнула перебранка. В конце концов челядинцы мои до того разгорячились, что в пылу ссоры перерезали у чужого экипажа веревки, которыми был привязан кузов к дрогам. Один из людей тюнагона стал поносить моих слуг. А те сбили с него шляпу и давай колотить, не слушая никаких уговоров. Оба мои брата были тут же и все видели. Они могут подтвердить мой рассказ. Люди представили вам все дело гораздо страшнее, чем оно было на самом деле.
   – Потрудись, однако же, впредь вести себя так, чтобы тебя не порицали, – сказал ему отец, – Я тоже недоволен тобой.
   Когда Отикубо услышала о том, что случилось, она сильно опечалилась, жалея и сестер и мачеху.
   – Не слишком-то беспокойтесь о них, – сказала ей Акоги. – Незачем. Если б в экипаже находился ваш отец, тогда другое дело! А то, подумаешь, избили старикашку тэнъяку-но сукэ, так ему и надо!
   – У тебя недоброе сердце, – сказала на это Отикубо. – Можешь идти на службу к моему супругу, а меня оставить. Он такой же мстительный, как ты.
   – Хорошо! Отныне буду служить вашему супругу. Он делает все то, что я сама хотела бы сделать, будь за мною сила, и потому он стал мне теперь дороже, чем вы! – ответила Акоги.
   Супруга тюнагона тяжело заболела после этого происшествия. У постели больной собрались все ее дети и стали молиться богам и буддам, чтобы они послали ей исцеление. Молитвы их были услышаны, и госпожа Китаноката понемногу оправилась от своего недуга.


   Часть третья

   Пока все эти беды сыпались одна за другой на семью тюнагона, работы по восстановлению дворца Сандзедоно благополучно шли своим чередом. В шестом месяце года должно было состояться новоселье.
   Опасаясь, что старый дом приносит несчастье, тюнагон с женой думали отвести от себя беду, переселившись в новый великолепный дворец, и всячески торопили приготовления к переезду. Они собирались взять с собой всех своих дочерей.
   Слух об этом дошел до ушей Акоги. Улучив время, когда Митиери отдыхал в покоях своей супруги, она сообщила ему:
   – Дворец Сандзедоно отстроен заново во всей своей, былой красоте. Ходят слухи, что семья тюнагона собирается в него переехать. А ведь принцесса – покойная матушка вашей супруги – постоянно наказывала своей маленькой дочери: «Смотри, вырастешь, не отдавай наш дом чужим людям, живи здесь сама. Он дорог моему сердцу. Я помню, как прекрасна была в нем жизнь при моем отце». Вот что говорила покойная госпожа про Сандзедоно! А теперь им хотят силой завладеть посторонние… Как бы помешать этому?
   – А есть ли у моей жены крепость на владение землей? – спросил Митиери.
   – Как же, есть, в полной сохранности.
   – О, если так, то может случиться прелюбопытная история! Узнай точно, на какое число назначен переезд, – приказал Митиери.
   – О, что ты вновь задумал? Не слушай Акоги, она стала очень злобной! Зная твой горячий нрав, нарочно говорит так только для того, чтобы подстрекнуть тебя.
   – Ах, так, значит, я стала злобной? Но разве я могу молчать, когда люди творят такие беззакония?…
   – А ты впредь старайся не говорить об этом при своей госпоже, – сказал Митиери. – Она такая мягкосердечная, жалеет даже тех, кто причиняет ей одно только зло. Если послушать мою жену, то выходит, что мстить этим людям – значит прежде всего мучить бедняжку Отикубо.
   Акоги согласилась с ним:
   – Правда, не стоит говорить о таких вещах в присутствии госпожи, – и вышла из комнаты.
   Когда наступил шестой месяц года, Акоги будто невзначай спросила у одной из своих старых знакомых, служанок тюнагона:
   – Когда вы переезжаете в новый дом?
   – Да уж скоро, девятнадцатого числа, – ответила та. Акоги поспешила известить об этом своего господина.
   – Превосходно, в тот же день, ни раньше, ни позже, и я перевезу туда мою жену. Найми еще несколько молодых служанок. Да нет ли таких в доме тюнагона? Если найдутся, то перемани их к нам на службу. Пусть мачеха выходит из себя от досады…
   – Прекрасная мысль, – одобрила Акоги.
   Увидев, какая радость засияла у нее на лице, Митиери с удивлением подумал: «Она так же сильно горит жаждой мести, как и я». Он потихоньку стал с ней совещаться, строго-настрого запретив говорить Отикубо хоть слово об их затее. Жене своей он сказал только:
   – Я приобрел у одного человека великолепный дом и без долгих сборов собираюсь перевезти тебя туда. Девятнадцатое число – счастливый день для новоселья. Позаботься, чтобы к этому сроку были готовы новые одежды для слуг. Я собираюсь заново перестроить дворец Нидзедоно сразу же после твоего отъезда. Поторопись со сборами, времени остается мало.
   Вскоре он прислал Отикубо много свертков шелка, окрашенного в цвета марены и пурпура. Не подозревая тайного замысла мужа, она срочно засадила мастериц за работу, чтобы все поспело к назначенному сроку.
   Акоги через свою посредницу пригласила самых хорошеньких прислужниц из дома тюнагона, и в первую очередь личную камеристку Госпожи из северных покоев. Камеристка эта, по имени Дзидзю, обладавшая необыкновенно красивой наружностью, стояла во главе женской прислуги. Помимо нее были приглашены приближенные служанки Саннокими: госпожа Сукэ и дама Таю, а из низших служанок – некая Мароя.
   «Все они хороши собой и держатся благородно», – думала Акоги и устами посредницы сообщила каждой из них по секрету:
   – Так, мол, и так. Есть в нашей столице дворец одного влиятельного человека, где особенно добры к прислужницам и всячески о них заботятся… Не пропустите же такого случая!
   Служанки были молоды, им не нравилось, что господин их от старости стал уже слаб головой. И вот в то самое время, когда все они усиленно искали себе других хозяев, пришла такая приятная весть. Услышав, что их зовут в дом к человеку, о котором в свете идет сейчас громкая слава, все они с радостью согласились поступить к нему на службу и поспешили вернуться к себе домой, в свои родные семьи, чтобы уже оттуда переехать в дом к новому хозяину.
   Им и во сне, конечно, не снилось, что госпожой их станет Отикубо и что все они будут служить в одном и том же доме. Поэтому даже самые близкие приятельницы держали в строгом секрете друг от друга место своей новой службы.
   За каждой из них по очереди прибыл экипаж из дворца Нидзедоно. Услышав, что в этом дворце царит неслыханная роскошь, женщины разрядились как нельзя лучше. Все они приехали к одному и тому же дому, вышли из экипажей в одном и том же месте и, увидев друг друга, не могли опомниться от удивления.
   Правду гласила молва. В доме находилось не менее двадцати молодых и прекрасных собою прислужниц. Пять или шесть женщин, как видно старших камеристок, были одеты особенно роскошно: на каждой по две одежды из блестящего белого шелка, длинные шлейфы, окрашенные соком красных и синих цветов, пурпурные хакама… На других были алые хакама и затканные узорами одежды, одно поверх другого, длинные шлейфы из светло-пурпурного зернистого крепа или узорчатого шелка… Все эти роскошно разряженные красавицы толпой обступили новоприбывших. Не мудрено, что тем стало не по себе.
   Вместо Отикубо, жестоко страдавшей от жары, сам молодой хозяин дома вышел взглянуть на новых дам из ее свиты. Склонившись перед ним до земли, они, полные смущения, только молча переглядывались между собой. Митиери поразил их своей красотой и изяществом наряда. На нем были хакама цвета густого пурпура и одежда из сурового шелка, поверх которой была наброшена другая, из тончайшего крепа.
   Женщинам показалось, что перед ними вдруг возник тот сказочный образ, который живет только в мечтах.
   Митиери обвел их взглядом и сказал:
   – Все как будто недурны собою. Ну, а если они выглядят не совсем так, как следует, то я не буду придирчив, ведь их пригласила Эмон.
   Отикубо в соседней комнате услышала его слова и сказала, смеясь:
   – Вот какое у нас доверие к Эмон!
   – Вы говорите, что они выглядят не совсем так, как следует, – отозвалась Эмон. – Позвольте узнать почему? Находясь безотлучно при моей госпоже, я не успела нарядить их должным образом… Всему виною спешка. – С этими словами Эмон показалась на пороге, и все узнали ее. Так вот кто скрывался под этим именем, – их старая знакомая Акоги.
   Женщины изумились:
   – Неужели это наша Акоги? Какое блестящее положение она заняла в этом дворце!
   Акоги нарочно сделала вид, будто сама очень удивлена.
   – Странно! Мне сдается, будто я с вами уже где-то встречалась…
   – А мы сразу вас узнали. Вот счастливый случай!
   – Долго-долго нам не удавалось повидаться… Как это было грустно!
   Только старые друзья начали беседовать о прежних временах, как вдруг к ним вышла еще одна женщина, держа на своем плече прелестного белолицего мальчика лет трех. Смотрят, да ведь это Сенагон!
   – Ах, словно прошлое воскресло снова! Вокруг нас звучат лишь знакомые голоса, – восклицали новоприбывшие. Завязался оживленный разговор. Не буду докучать читателю, пересказывая беседу приятельниц, встретившихся столь неожиданно после долгой разлуки. Скажу только, что они говорили друг другу самые радостные, приятные слова.
   Новые служанки были очень довольны, что их прежние подруги Акоги и Сенагон пользуются в доме таким большим почетом и могут оказать им покровительство.
   А между тем не ведавшая ни о чем семья тюнагона собралась переехать на следующий день во дворец Сандзедоно. Перевезли туда всю домашнюю утварь, повесили занавеси, плетенные из тростника… Даже вещи слуг – и то уже успели отвезти на новое место.
   Когда в Нидзедоно услышали об этом, то домоправители Тадзйма-но ками, Симоцукэ-но ками и главный смотритель дворца Эмон-но сука созвали самых надежных и расторопных слуг и сказали им:
   – Дворец Сандзедоно, бесспорно, тоже принадлежит нашему господину, но в самое то время, когда он собирался переехать в него, тюнагон Минамото неизвестно почему решил присвоить этот дом и даже перестроил его заново, не спрося ничьего согласия. А ведь если бы даже тюнагон и имел какое-то основание считать его своим, то и тогда он должен был бы первым делом известить об этом нашего господина и объясниться с ним, а не действовать исподтишка. Говорят, что завтра тюнагон переезжает в Сандзедоно вместе со всей своей семьей. Поэтому ступайте туда и скажите его слугам: «На каком основании вы самоуправно вторглись в дом, принадлежащий нашему господину?» Не отдавайте им тех вещей, которые они уже успели туда перевезти. Мы сами завтра переедем в Сандзедоно. Осмотрите хорошенько все строения этого дворца, чтобы решить, где лучше разместить разные службы.
   Выслушав приказ, слуги немедленно отправились выполнять его. Они пришли в Сандзедоно и увидели, что это великолепный дворец. Люди тюнагона хлопочут повсюду, посыпают землю песком, вешают плетеные занавеси… И вдруг, в самый разгар приготовлений, с шумом врывается ватага слуг из дворца Нидзедоно. Челядинцы тюнагона растерялись:
   – Это кто такие? Откуда?
   Смотрят, да ведь это приближенные слуги и подручные того самого молодого сановника, от которого их господа терпели уже столько обид и притеснений.
   – Дворец Сандзедоно принадлежит нашему господину, – объявили слуги Митиери. – Почему вы самовластно распоряжаетесь в нем? Нам приказано выгнать вас отсюда, чтобы и духу вашего здесь не было. – И стали совещаться, где разместить разные службы.
   – Вот здесь будет поварня, там людская для младших слуг… Здесь будет то, а там будет это.
   До крайности изумленные слуги тюнагона побежали доложить о случившемся.
   – Чужие домоправители и слуги ворвались толпой в Сандзедоно, а нас оттуда выгнали. Говорят, будто эмон-но ками завтра переедет туда собственной персоной, и все строения дворца распределяют по-своему: там будут комнаты для слуг, а тут комната главного смотрителя…
   Старик сразу понял, что дело худо, и пришел в страшное смятение.
   – Какое неслыханное самоуправство! У меня, правда, не сохранилось бумаги на владение этим дворцом, но ведь дворец принадлежал моей дочери. Кто же, кроме меня, ее родного отца, имеет на него право? Если бы дочь моя, Отикубо, была жива, я бы мог подумать, что она всем причиной, но ведь о ней давно нет ни слуху ни духу… Что же это в самом деле! Спорить с таким наглецом бесполезно, лучше я обращусь с жалобой к его отцу.
   Тюнагон даже не в силах был одеться должным образом. Еле живой, он поспешил в чем был к Левому министру, отцу Митиери.
   – Мне срочно нужно повидаться с господином министром, – объявил он встретившим его слугам.
   Министр принял тюнагона.
   – В чем дело?
   – С давних пор я владею домом на Третьем проспекте. Недавно я перестроил его заново и думал завтра в нем поселиться. Челядинцы мои уже стали перевозить домашнюю утварь, как вдруг явились слуги сына вашего эмон-но нами и заявили: «По какому праву вы здесь? Этот дом – собственность нашего господина. Как смеете вы хозяйничать в нем без дозволения? Наш господин завтра сам сюда переедет». Они не подпустили моих слуг и близко к дому, и те явились ко мне, растерянные, не зная что делать. А между тем никто, кроме меня, не имеет никаких прав на дворец Сандзедоно. Что же это значит? Может быть, в руки к вашему сыну попала каким-нибудь образом бумага на право владения этим домом? – жаловался он, чуть не плача.
   Неохотно выслушав его, министр ответил с видом крайнего недовольства:
   – Я ничего не знаю об этом. Если рассказ ваш справедлив, то сын мой поступил беззаконно. Но, может быть, он действовал так по какой-нибудь особой причине? Я немедленно потребую от него объяснений и извещу вас. А пока я больше ничего не могу сказать.
   Тюнагон не посмел больше настаивать и вернулся домой, вконец удрученный.
   – Я попробовал пожаловаться его отцу, но тот и слушать не стал, – сетовал старик. – Что же это такое! Сколько времени строили, строили, не жалели ни денег, ни сил – и вдруг!… Какое унижение! Мы снова станем всеобщим посмешищем.
   В этот день Митиери прямо из императорского дворца отправился навестить своих родителей, даже не заезжая к себе домой. Отец спросил его:
   – Только что у меня был тюнагон и жаловался на тебя. Скажи, неужели он правду говорил?
   – Да, это правда. Я давно уже собирался переехать в один дом на Третьем проспекте, как вдруг слышу неожиданную новость: тюнагон хочет поселиться там же! Я не мог опомниться от изумления и сейчас же послал туда слуг, чтоб они проверили, правда ли это.
   – Но тюнагон говорит, что этот дом принадлежит только ему, и никому другому. С каких пор ты владеешь этим домом? И есть ли у тебя бумага на право владения? А если есть, откуда она у тебя?
   – По правде говоря, дом принадлежит моей жене. Дворец Сандзедоно перешел к ней в наследство от ее покойного деда с материнской стороны. Тут и спора не может быть, но, видно, тюнагон на старости лет совсем из ума выжил. Он слушается во всем свою жену и по ее наущению совершил много жестоких, безжалостных поступков по отношению к своей дочери. А теперь мачеха из ненависти к падчерице подговорила его захватить этот дом без всякого на то права. Бумага на право владения домом находится у моей жены. А тюнагон утверждает, что единственный владелец он, хотя и не имеет никаких доказательств… Глупо!
   – Так нечего с ним и препираться. Покажи ему скорее бумагу, и дело с концом. У старика был до крайности взволнованный вид.
   – Хорошо, сейчас же покажу.
   Вернувшись в Нидзедоно, Митиери распорядился, кому завтра сопровождать его при переезде в новый дом и в какие экипажи кому садиться.
   Тюнагон всю ночь не мог сомкнуть глаз от огорчения и рано утром послал к Левому министру своего старшего сына Кагэдзуми, правителя провинции Этидзэн.
   – Отец мой, тюнагон, должен был сам явиться к вам, но вчера, вернувшись домой, он почувствовал себя плохо и просит его извинить. Каков будет ваш ответ? – спросил Кагэдзуми.
   – Я тотчас же попросил объяснений у моего сына, и вот что он сообщил мне… – И министр повторил слова своего сына. – Если вы хотите знать дальнейшие подробности, благоволите обратиться к нему самому. Я больше ничего не знаю и не берусь судить, кто прав, кто виноват. Но все же не могу не удивляться, что вы хотели занять дом, не имея никаких бумаг на право владения…
   Услышав такой ответ, Кагэдзуми немедленно направился во дворец Митиери. Митиери принял его, сидя перед плетеным занавесом, одетый попросту, в легком домашнем платье. Кагэдзуми уселся перед ним в почтительной позе. А позади плетеной занавеси находилась Отикубо… Увидев перед собой своего родного брата в роли униженного просителя, она почувствовала глубокую жалость к нему.
   Сенагон и Акоги только поглядывали друг на друга, пересмеиваясь:
   – Подумать только, когда-то мы трепетали перед этим человеком и не знали, как угодить ему!
   Между тем ничего не подозревавший Кагэдзуми начал говорить таким образом:
   – Я только что был у вашего почтенного отца и говорил с ним. Неужели бумага на владение домом в самом деле находится у вас? Я думаю, что дело можно будет решить лишь после того, как мы внимательно ознакомимся с нею. Если бы отец мой и все мы, его сыновья, имели бы хоть малейшее основание подозревать, что дворец Сандзедоно принадлежит вам, то этот неприятный спор никогда не возник бы. Но ведь уже два долгих года мы отстраиваем заново этот дворец. За все это время вы ни разу не подали никакого знака – и вдруг, уже накануне нашего переезда, силой пытаетесь нам помешать… Позволю себе выразить сожаление, что вы прибегли к такому далеко не мирному способу разрешения спора.
   – Но ведь бумага на дворец Сандзедоно находится в моих руках уже давно. Я слышал, дом принадлежит лишь тому, кто владеет такой бумагой, и никому другому. Поэтому я был спокоен и не находил надобности объявлять всем и каждому, что это мой дом, но, когда вы задумали переехать в него, мне пришлось заявить свои права. Кстати, есть у вас какая-нибудь бумага, подтверждающая, что вы владетели этого дома?
   Митиери говорил мягко, спокойным тоном, играя с сидевшим у него на коленях ребенком. Это был мальчик лет трех, удивительно белолицый и красивый.
   Кагэдзуми был возмущен и обижен. Так вести себя во время важного разговора! Легкомысленный и бессердечный человек! Но все же он сдержался.
   – К сожалению, мы пока не нашли эту бумагу… Быть может, кто-нибудь продал вам ее? Только это одно и остается предположить, потому что никто, кроме нас, не имеет никакого права на этот дом.
   – Нет, я не покупал никакой краденой бумаги. Дом достался мне честным образом, и я со своей стороны считаю, что он принадлежит только мне одному. Вот мой совет: признайте справедливость моих слов и примиритесь с тем, что случилось. А отцу вашему, тюнагону, сообщите, что я дам ему возможность самым внимательным образом рассмотреть эту бумагу.
   И прекратив разговор, Митиери встал и ушел во внутренние покои с ребенком на руках. Кагэдзуми вернулся к отцу ни с чем, опечаленный.
   Отикубо слышала весь разговор от слова до слова.
   – Так, значит, они хотели сейчас переехать в Сандзедоно! Подумают еще, что это я преследую их своей злобой. Сколько лет мой отец отстраивал этот дом заново, сколько принял хлопот и расходов, и вдруг в последнюю минуту силой воспрепятствовать его переезду! Как он, должно быть, огорчен! Доставлять горе своим родителям – страшный грех. Мало того, что я не могу заботиться ни об отце, ни о матери, но из-за меня их мучат, преследуют, вот что мне горько! Уж это, наверное, Акоги все придумала…
   Сердце Отикубо разрывалось от жалости к своим родным.
   – Пусть даже лучшего отца, чем твой, нет во всем поднебесном мире, – сказал ей Митиери, – но какой простак позволит отнять у себя дом? Твоего отца обидели? Верно, но ты сможешь потом теплыми дочерними заботами искупить этот грех. Если ты не хочешь переезжать в Сандзедоно, так я все равно перееду туда один вместе с твоей женской свитой. Раз уж я затеял это дело, то бросить его на полдороге было бы глупо. Ты хочешь подарить дворец Сандзедоно своему отцу? Хорошо, подари после того, как месть моя будет завершена и ты встретишься с ним лицом к лицу.
   Отикубо поневоле умолкла.
   Вернувшись домой, Кагэдзуми рассказал обо всем тюнагону.
   – Дальше настаивать бесполезно. Как ни унизительно для нас, что мы не смогли отстоять паше право на этот дом, но придется от него отступиться. Я говорил с эмон-но нами о таком важном для нас деле, а он в это время держал на коленях хорошенького мальчика, своего сьнка, и играл с ним и мои доводы пропускал мимо ушей. Потом отказал мне наотрез и ушел в дом. Левый министр, его отец, только твердил: «Не знаю ничего. У моего сына бумага на владение домом, значит, он прав». И там я тоже не добился успеха. Почему в свое время мы не взяли себе на хранение эту злосчастную бумагу? Эмон-но ками собирается переехать сегодня же вечером. Приготовления в самом разгаре, только и слышно, каких слуг возьмут с собой, в каких экипажах поедут…
   Слушая этот рассказ, тюнагон невзвидел света от огорчения.
   – Мать Отикубо отдала на смертном одре эту бумагу своей дочери, а я по беспечности совсем забыл о ней. Подумать только, что из-за этой небрежности мы потеряли такой прекрасный дом! Какие же тут могут быть сомнения – конечно, он купил у кого-то эту бумагу, потому так уверенно и действует. Люди будут над нами смеяться. Если бы я даже пожаловался самому государю, никакого толку не вышло бы, ведь эмон-но ками сейчас в большом фаворе при дворе. Кто нас рассудит, если он выдаст черное за белое? Жаль мне, что я извел столько денег напрасно… Злосчастный я человек, во всем мне неудача, одна беда за другой так и сыплются на мою голову…
   Тюнагон грустно задумался, уставив глаза в небо.
   Перед тем как переехать в Сандзедоно, Митиери подарил каждой даме из свиты своей жены по новому великолепному наряду. Все они очень обрадовались тому, что за недолгий срок своей службы получили возможность одеться по последней моде.
   Тюнагон прислал людей с просьбой вернуть ему хотя бы утварь и вещи, но никого не велено было впускать в ворота. При этом известии Китаноката всплеснула руками от ярости.
   – Этот эмон-но ками – наш злейший враг. Он мне всю душу истерзал, проклятый!
   Кагэдзуми стал уговаривать ее:
   – Успокойтесь, матушка, ведь потерянного не вернешь. Наши люди просили, чтоб им позволили хоть вещи забрать. «Забирайте поскорее», – ответили слуги этого эмон-но ками как будто по-хорошему, а потом вдруг не пустили никого за порог. Нельзя же было нашим людям лезть в драку…
   И правда, тюнагону и его семье осталось только одно: всем скопом проклинать обидчика.
   Наконец свечерело, наступил час Пса. К дворцу Сандзедоно длинной вереницей подъехало десять экипажей.
   Выйдя из экипажа, Митиери увидал, что и в самом деле, как говорил тюнагон, главные покои дворца готовы к прибытию господ. Поставлены ширмы, повешены занавеси, настланы циновки… Митиери понял, что сейчас должны чувствовать тюнагон и его близкие, и ему стало их жаль, но он все же решил довести свою месть до конца.
   «Как, должно быть, страдает мой отец!» – думала Отикубо и оставалась безучастной ко всему. Ничто ее не радовало.
   Митиери сказал слугам:
   – Смотрите не потеряйте ни одной чужой вещи. Я хочу вернуть все в сохранности.
   В то время как во дворце Сандзедоно царило веселое И шумное оживление, в доме тюнагона все были полны страха и тревоги.
   Наконец пришла весть: «Торжественный переезд состоялся. Сколько там слуг, сколько экипажей!»
   «Значит, всему конец. Теперь уж делу не поможешь», – опечалились тюнагон и его близкие.
   Но во дворце Сандзедоно никто не думал о них. Там люди беззаботно веселились.
   Акоги была полна благодарности к своему хозяину за то, что он так умело осуществил все, о чем она едва смела; мечтать.

 //-- *** --// 

   На другой день Кагэдзуми сам явился в Сандзедоно попросил:
   – Пожалуйста, разрешите мне взять имущество моей семьи.
   – Мы три дня не позволим дотронуться ни до одной вещи. На четвертый день присылайте за вашим добром. Все будет возвращено в полной сохранности, – ответили ему слуги и не стал, и слушать никаких доводов. В доме тюнагона еще больше встревожились…
   А в Сандзедоно три дня подряд не стихала веселая музыка. Праздновали новоселье на самый изысканный новый манер.
   В назначенный день рано утром снова появился Кагэдзуми и начал слезно молить:
   – Позвольте мне сегодня забрать вещи моей семьи. Мы перевезли сюда все наше имущество, все до мелочи, даже ларчики для женских гребней… Очень трудно обойтись без этих вещей…
   Митиери, торжествуя в душе победу, велел наконец возвратить Кагэдзуми все вещи согласно описи.
   – Ах, вспомнил! – вдруг воскликнул Митиери. – Где-то была еще старая шкатулка для зеркала. Верните шкатулку вместе с прочими вещами, ведь супруга тюнагона, кажется, считает ее бесценным сокровищем.
   Акоги с готовностью отозвалась:
   – Как же, как же, шкатулка хранится у меня, – и тотчас же принесла ее. Женщины, еще не видевшие этой шкатулки, дружно засмеялись:
   – Ах, до чего же она безобразна!
   – Надо приложить к ней записку, – сказал Митиери, подумав, что одна шкатулка сама по себе не произведет должного действия, и попросил Отикубо написать несколько слов.
   – Зачем? Если я дам знать о себе в такую тяжкую для моих родных минуту, то причиню им лишнюю боль, – стала отказываться Отикубо.
   – И все же напиши, прошу тебя, напиши, – настаивал Митиери, и в конце концов она написала на оборотной стороне дощечки, лежавшей на дне шкатулки, такое стихотворение:

     Утром и вечером
     Видело ты, как я слезы лью,
     Ясное зеркало.
     Но протекли года – и теперь
     Память о прошлом сердцу мила.

   Завернув шкатулку в несколько слоев цветной бумаги, Отикубо привязала к ней ветку дерева и отдала Акоги.
   – Вот, передай моему брату.
   Митиери пригласил к себе Кагэдзуми и сказал ему:
   – Вы, должно быть, считаете, что я поступил с вами очень неучтиво. Но, по правде сказать, меня взяла сильная досада, когда я узнал, что вы переезжаете в мой дом, даже не известив меня об этом. Теперь я уже остыл и намерен сам лично принести свои извинения вашему батюшке. И кроме того, показать ему ту бумагу, о которой шла речь. Передайте тюнагону, чтобы он непременно посетил меня сегодня или завтра. Может быть, вы и ваши братья сочтете неудобным для себя сопровождать его, но я буду очень рад, если кто-либо из вас примет участие в нашей беседе.
   У Митиери был такой радостный вид, какой вовсе не соответствовал обстоятельствам. Кагэдзуми был очень этим удивлен.
   – Так вы непременно передайте вашему батюшке, чтобы он ко мне пожаловал, и прошу вас, приходите вместе с ним, – повторил Митиери. Кагэдзуми, выразив свое согласие, удалился. Акоги поджидала его за дверью.
   – Попроси-ка гостя подойти сюда, – велела она слуге. Кагэдзуми это показалось очень странным, но все же он подошел ближе. Из-за плетеного занавеса показался только самый краешек нарядного яркого рукава.
   – Пожалуйста, передайте эту вещь Госпоже из северных покоев. Я бережно хранила ее, зная, как дорога она госпоже. А сегодня, когда стали возвращать ваше имущество, я вспомнила и об этой вещице…
   Кагэдзуми еще более удивился. Голос показался ему знакомым.
   – Но от чьего имени прикажете передать?
   – Госпожа ваша матушка сама догадается. Вспомните, как говорится в одной песне:

     Все изменилось здесь,
     И лишь кукушки голос
     Напомнил о былом…

   Я словно та кукушка. Разве голос мой не напоминает вам о прошлом?
   «Ах, да ведь это Акоги! Она у нас когда-то служила», – вспомнил Кагэдзуми.
   – Как могу я вести сердечную беседу с той, которая так легко забыла свою родную обитель? Но все же, когда я вновь приду сюда, то по старой памяти навещу вас.
   – А вот и еще одна ваша давнишняя знакомая, – послышался голос, и из-за плетеного занавеса выглянула дама. То была Сенагон!
   «Каким образом они оказались здесь вместе?» Не успела эта мысль промелькнуть в голове Кагэдзуми, как раздался еще один знакомый голос:
   – А я, ничтожная, верно, уже забыта вами. Где вам помнить обо мне здесь, у вас в столице, где столько женщин

     Красой затмевают друг друга,
     Словно кошницы цветов.

   Ну, разумеется, это Дзидзю, любимая прислужница его второй сестры, Наканокими. Когда-то у Кагэдзуми были с Дзидзю любовные встречи… Но что все это значит? Он слышит только знакомые голоса. Растерявшись от неожиданности, Кагэдзуми не находил ответа.
   Акоги спросила:
   – Скажите, как поживает меньшой ваш брат Сабуро? Состоялся ли уже обряд гэмпуку [37]?
   – О да, этой весной он получил звание чиновника пятого ранга.
   – Пусть он непременно придет сюда. Передайте ему, что мне о многом хочется поговорить с ним.
   – Это нетрудно исполнить, – ответил Кагэдзуми и поспешил домой. Ему не терпелось взглянуть, что за вещь передала ему Акоги с таким таинственным видом.
   По дороге он вспоминал все, что ему довелось видеть и слышать в Сандзедоно, и не мог прийти в себя от изумления. Что за чудеса! Уж не стала ли Отикубо женой этого эмон-но нами? Акоги, видимо, живется недурно, она та разряжена. Все прежние прислужницы собрались в Санизедоно словно нарочно. «В чем тут дело?» – терялся в догадках Кагэдзуми.
   Ему было приятно встретить столько старых друзей. Никакие опасения не смущали его, ведь в то время, когда Госпожа из северных покоев так жестоко мучила свою падчерицу, Кагэдзуми находился далеко, на службе в глухой провинции, и ничего не знал.
   Вернувшись домой, он передал отцу слова Митиери, а потом отнес своей матери таинственный предмет, плотно завернутый в цветную бумагу. Стали ее разворачивать, и вдруг показалась – кто бы мог ожидать! – старая знакомая шкатулка из-под зеркала. Та самая, которую мачех когда-то отдала Отикубо. «Что же это значит?» – в смятении думала Китаноката. На дне шкатулки написаны какие-то стихи… Несомненно, рукой Отикубо! Мачеха та и замерла, широко раскрыв глаза и рот.
   «Так, значит, весь неслыханный позор, который свалился на наши головы, все наши несчастья в последние годы, все это ее рук дело! Так вот кто наш тайный недруг!
   Словами не описать, какая злоба, какая досада охвати ли мачеху при этой мысли.
   Весь дом тюнагона пришел в смятение.
   Но когда сам он узнал, что дворец Сандзедоно достался не кому иному, как его родной дочери, то старик сразу позабыл все обиды и все унижения прошлых лет.
   – Она оказалась самой счастливой из моих дочерей Как мог я так пренебрегать ею? Дом этот по праву принадлежит Отикубо, он достался ей в наследство от матери, – сказал тюнагон с успокоенным видом.
   Эти слова привели в ярость Госпожу из северных покоев.
   – Хорошо, пусть она берет себе этот дом, раз уж нельзя иначе. Но мы столько денег потратили на него. Попросите, чтоб нам возвратили хоть кусты и деревья. Ведь какой убыток мы потерпели! Пусть возместят нам хоть часть расходов, чтобы мы могли купить новый дом.
   – Что ты говоришь, матушка! – возмутился Кагэдзуми. – Словно речь идет о чужом нам человеке. Не знаю по какой причине, но в нашей семье нет ни одного приличного зятя. Надоело мне слушать насмешки насчет Беломордого конька! И вдруг с нами породнился молодой сановник – любимец государя. Надо радоваться такому счастью.
   Тут в разговор вмешался младший сын – Сабуро:
   – Мне нисколько не жаль отдать сестрице этот дом. Но мне было очень жаль смотреть, как мучили сестрицу Отикубо.
   – Как мучили? Кто ее мучил? Что такое? – спросил Кагэдзуми.
   – Да, мучили! Сколько она, бедняжка, выстрадала! – Сабуро рассказал обо всем, что было. – Ах, что должна говорить о нас Акоги. А уж сестрице мне стыдно и на глаза показаться…
   Кагэдзуми вспыхнул от гнева:
   – Это ужасно! Я был в провинции и ничего не знал. С ней поступали отвратительно. Не мудрено, что муж ее, эмон-но ками, затаил в душе месть против нашей семьи причинил нам столько бед. Что он должен о нас думать! Я не решусь теперь и на людях-то показаться. – Так говорил он, охваченный чувством глубокого стыда.
   – Ах, замолчите вы! Что было, то было… Глупости все! И слышать не хочу. Это она все по злобе подстроила, – отмахнулась Китаноката.
   Видя, что с ней толковать бесполезно, сыновья замолчали.
   Прислужницы, слышавшие этот разговор, чуть не умерли от зависти.
   – Оказывается, и Сенагон и Дзидзю поступили на службу к госпоже Отикубо. Счастливицы! А мы-то до сих пор не догадались наведаться туда и погибаем здесь от тоски и скуки. Нет уж, хватит с нас! Сейчас же пойдем в Сандзедоно. Госпожа Отикубо такая добрая, она непременно возьмет нас на службу, – шептались между собой молодые дамы.
   Сестры Отикубо были ошеломлены неожиданной новостью. Особенно страдала Саннокими. Ей было нелегко узнать, что она породнилась с той самой семьей, которая похитила у нее мужа.
   Тяжело на душе было и у Синокими. Ведь теперь ей придется встречаться с тем самым человеком, который прислал к ней подставного жениха и сделал ее навеки несчастной… Уж лучше бы породниться с первым встречным, только не с ним!
   Синокими зачала сразу после свадьбы, и ее ребенку уже исполнилось три года. Это была прелестная девочка, совсем непохожая на своего отца. Синокими думала было в порыве отчаяния постричься в монахини, но пожалела свое дитя. Крепчайшие узы – любовь к своему ребенку – привязали ее к нашему суетному миру. Она возненавидела своего мужа и так враждебно к нему относилась, что даже глуповатого хебу-но се проняло наконец, и он перестал к ней приходить.
   В отличие от своих дочерей, тюнагон сразу позабыл все свои прошлые горести. Он так долго и так жестоко страдал оттого, что затмилась былая слава его имени и что люди над ним только смеются. Теперь наконец представилась возможность восстановить честь и славу своего дома. Полный радости, старик сразу же стал собираться в гости к своему новому могущественному зятю.
   – Сегодня уже, к сожалению, поздно… Навещу его завтра.
   Услышав эти слова, мачеха чуть не обезумела со злобы. Такая жалкая девчонка Отикубо – а так возвысилась над ее собственными дочерьми!
   Саннокими и Синокими стали говорить между собой:
   – Так вот почему эмон-но ками велел спросить у нас во дворе храма Киемидзу: «Хватит ли с вас этого урока?» О, если бы мы тогда сразу поняли, в чем дело! Мы избежали бы многих бед. Но нет, мы ни о чем не догадались. Служанки покинули нас не случайно – Отикубо переманила их к себе. Сколько горечи накопилось в ее сердце, если она так жестоко нас преследует!
   – Так, значит, это Отикубо все время мстила нам! Нет уж, этого моя душа не стерпит. Отплачу ей той же монетой, – неистовствовала Госпожа из северных покоев.
   – Что ты, что ты! – стали унимать ее дочери. Надо забыть о прошлом. Ведь в нашем доме несколько зятьев, приходится терпеть ради них. Вспомни, как страшно избили старика тэнъяку-но сукэ, а ведь из-за чего? Все из-за того же: мстили за Отикубо по приказу ее мужа, это ясно теперь. – Так толковали между собой всю ночь до рассвета жена и дочери тюнагона.

 //-- *** --// 

   На следующее утро прибыло письмо от Митиери: «Передал ли вам вчера сын ваш, правитель Этидзэна, мое приглашение? Если у вас есть свободное время, покорнейше прошу посетить меня. Я должен сообщить вам нечто очень важное».
   Тюнагон не замедлил с ответом:
   «Мой сын вчера передал мне ваше любезное приглашение. Я думал тотчас же отправиться к вам, но было уже поздно. Прошу извинить меня. Я скоро буду у вас».
   И начал готовиться к визиту.
   Старший сын, Кагэдзуми, сопровождал его, заняв место в экипаже позади отца.
   Как только Митиери сообщили, что тюнагон прибыл в Сандзедоно, он приказал:
   – Приведите его сюда!
   Тюнагона провели в глубь дома.
   Митиери принял его в южной галерее главного здания. Отикубо находилась тут же, позади занавеси. Всем ее приближенным женщинам было приказано удалиться в свои покои.
   – Я пригласил вас, чтобы принести вам извинения за неприятную историю с этим домом, – начал Митиери, – но есть у меня и другая цель. Здесь присутствует одна молодая особа, которая давно грустит в разлуке с вами, и я хотел дать вам обоим возможность встретиться. Вы, конечно, имели некоторые основания считать дворец Сандзедоно своим, но, как видно из бумаги на владение домом, та молодая дама, о которой сейчас шла речь, имеет на него больше прав, чем вы. А между тем вы собрались поселиться здесь, не известив никого, словно нас и за людей не считаете… Оскорбленный таким пренебрежением с вашей стороны, я решил сам немедленно переехать сюда. Однако вы долгое время не щадили ни усилий, ни забот, стараясь вернуть этому дворцу его былое великолепие, а я помешал вам воспользоваться плодами ваших трудов. Это несправедливо. К тому же дама, близкая моему сердцу, умоляет меня, чтобы я уступил вам этот дом. Итак, если вы согласны, то отныне считайте его своим. Я призвал вас сюда, собственно, для того, чтобы подарить вам бумагу на право владения дворцом Сандзедоно.
   – Ваши слова вконец смутили меня, – ответил тюнагон. – С тех пор как дочь моя внезапно исчезла из дому, прошло уже несколько лет… Не имея от нее никаких вестей, я был уверен, что дочери моей уже нет на свете. «Будь бы я, Тадаери, молод, – думал я, – она могла бы еще надеяться, что судьба вновь сведет нас. Но я глубокий старик и не сегодня завтра уйду из этого мира… Нет, дочь моя не могла бы так покинуть меня, старика! И если она исчезла, словно в воду канула, значит, нет ее в живых. Дворец этот перешел бы к ней по наследству, будь она жива, но что же делать, ведь ее не вернешь. Теперь, – думал я, – Сандзедоно принадлежит мне, и надо восстановить его, пока он совсем еще не разрушился». Мне и во сне не снилось, что он отныне ваша собственность. Как бы там ни было, я радуюсь счастливой перемене в судьбе моей дочери и не желал бы для нее ничего лучшего. Но почему вы до сих пор не известили меня ни о чем? Может быть, вы хотели отомстить мне? Или, еще хуже, вы считали унизительным для себя открыто, перед лицом всего света, назвать своим отцом меня, ничтожного старика Тадаери? Как тяжелы для меня такие сомнения! Зачем мне брать от вас эту бумагу? К чему мне она? Ведь я сам хотел бы подарить своей дочери этот дворец… А, я удивлялся тому, что жизнь так долго меня не покидает, но вижу теперь, что не мог умереть, не повидавшись с моей дорогой дочерью. Я потрясен до глубины души. – И тюнагон печально опустил голову. Митиери тоже был сильно взволнован.
   – Жена моя с самого начала тревожилась о вас. Сколько раз она молила меня позволить ей увидеться с вами! «Ах, что, если этой ночью с отцом что-нибудь случится?» – часто говорила она среди ночи, замирая от страха. Но я все удерживал ее, потому что был у меня в голове один замысел.
   Вот в чем дело. Еще тогда, когда дочь ваша жила в маленькой каморке – отикубо – у самых ворот в ваш дом, я стал иногда потихоньку навещать ее и скоро заметил, что с ней обращаются совсем не так, как с другими дочерьми. Девушка нуждалась в самом необходимом. Скажу прямо, что у супруги вашей жестокий нрав. Она всячески преследовала падчерицу, оскорбляла, мучила… Я все видел своими глазами, слышал своими ушами. Вот потому-то я и говорил своей жене: «Еще неизвестно, обрадуется ли твой отец, узнав, что ты жива. Подожди еще немного. Когда я займу более высокое положение в обществе, тогда твоему отцу будет лестно породниться со мной. Он будет доволен, и мы сможем окружить его сыновними заботами».
   И еще вот что. Я не мог простить вам того, что вы приказали запереть вашу дочь в кладовой и отдали ее во власть старику тэнъяку-но сукэ. «Да если б тюнагон даже узнал, что дочь его умерла, – думал я, – ему, наверно, было бы все равно». Я, Митиери, никак не мог позабыть этой давней обиды, уж слишком у меня на сердце накипело. Впрочем, я всегда винил во всем не столько вас, сколько жестокую, бессердечную Госпожу из северных покоев. С тех пор я только и думал, как бы отомстить ей.
   Когда во время празднества Камо я узнал, что мачеха моей жены находится в том самом экипаже, который занял наше место возле дороги, я натравил на нее своих челядинцев и удерживал их только для вида. Сознаюсь, я поступил дурно. Я виноват перед вами. Жена моя все время горько сожалела, что не может, подобно своим сестрам, неотлучно находиться при вас и покоить вашу старость. Я понял при виде ее скорби, какая это великая сила – любовь, связующая воедино родителей и детей. И потом – мои маленькие дети растут, мне захотелось, чтоб вы их увидели…
   Слушая Митиери, тюнагон с ужасом и стыдом вспоминал свою прежнюю жестокость к дочери. Ему было так совестно, что он долго не находил слов для ответа.
   – Нет, я не считал ее хуже других моих дочерей, – наконец вымолвил он, – но у них была родная мать, и она прежде всего заботилась о собственных детях. А я слишком слушался своей жены. Вот почему случились такие печальные вещи. Я принимаю ваши упреки и не хочу оправдываться. Жестоко и несправедливо, что дочь мою отдали во власть такому жалкому существу, как тэнъяку-но сукэ. Какой отец мог бы позволить это? Если б я только знал… Верно, что я в припадке гнева приказал запереть ее в кладовую, потому что мне наговорили, будто она совершила очень дурной поступок. Но как бы там ни было, я хочу взглянуть на свою дочь. Где она? Покажите мне ее поскорее, – просил он.
   Митиери отбросил занавес.
   – Вот она, здесь. Покажись своему отцу, – сказал он жене.
   Отикубо смущенно выползла вперед на коленях. [38]
   Отец залюбовался ею. Как она расцвела за эти годы – настоящая красавица! На ней были одежды из белоснежного узорчатого шелка, а поверх них еще одна, переливчатая, цвета индиго с пурпуром. Чем больше тюнагон смотрел на свою дочь, тем яснее видел, что она превосходит красотой и прелестью всех своих сестер, о которых нежно заботились, думая, что они несравненно лучше ее. Тюнагон сам теперь не понимал, как мог он столь жестоко с ней обойтись, и удивлялся своей прежней слепоте.
   – Ты, верно, не давала так долго о себе знать, потому что была в обиде на меня, – сказал он. – Но, поверь мне, я рад, я безгранично счастлив увидеть тебя…
   – О нет, я нисколько не в обиде на вас, батюшка, – ответила Отикубо. – Но случилось так, что муж мой был у меня как раз в то время, когда матушка жестоко разгневалась на меня. То, чему он был свидетелем, видно, глубоко запало ему в душу. Долгое время он не дозволял мне подавать вам весть о себе. Мне пришлось покориться. Все обиды и притеснения чинили вам без моего ведома. Я очень страдала при мысли о том, что вы сочтете меня их виновницей.
   – Ах нет, я думал раньше: «Какой позор на мою старую голову! За что эмон-но ками так безжалостен ко мне?» Но, выслушав его сегодня, я все понял. Он так сильно возненавидел нас за то, что в моем доме так худо с тобой обращались. Поверь, это меня даже радует. Значит, он сильно любит тебя, – сказал тюнагон с улыбкой.
   Отикубо была тронута:
   – Все равно это непростительно!
   Пока отец и дочь беседовали между собой, к ним подошел Митиери с ребенком на руках.
   – Взгляните-ка на него. Он такой добрый, послушный мальчик. Самая злая на свете «старшая жена» и то, кажется, не могла бы его возненавидеть.
   – Ах, что ты говоришь! – смутилась Отикубо.
   Когда тюнагон увидел внука, то весь расплылся в улыбке. Его стариковское сердце потянулось к ребенку.
   – Пойди сюда, мой маленький, пойди сюда!
   Он хотел взять внука на руки, но мальчик, испугавшись незнакомого старика, крепко ухватился ручонками за шею отца.
   – Нет, кажется, демон и то не устоит перед этим ребенком! – воскликнул тюнагон. – Сколько ему лет?
   – Три года, – ответил Митиери.
   – А есть у вас другие дети?
   – Как же, есть еще мальчик, поменьше, он сейчас у моих родителей. Есть и дочка, но сегодня как раз день запрета [39], ее нельзя никому показывать. Вы увидите девочку в следующий раз.
   Вскоре подали и угощение. Не было устроено ничего нарочито похожего на пир, но всех слуг тюнагона, вплоть до погонщика быка, накормили вдоволь.
   – Акоги, Сенагон! – приказал молодой хозяин. – Вы бы поднесли вина господину правителю Этидзэна.
   Акоги позвала Кагэдзуми в покои женской свиты. Кагэдзуми некоторое время колебался, идти ему или нет, но потом решил, что он-то уж, во всяком случае, ни в чем не виноват, и, приободрившись, пошел вслед за Акоги.
   Она провела его в комнату, такую большую, что столбы, подпиравшие кровлю, стояли в ней в три ряда. Пол был весь красиво устлан циновками.
   В комнате чинно сидели благородные прислужницы, числом не менее двадцати, все как одна безупречно прекрасные собою.
   Они удалились сюда по приказу господина, когда он захотел побеседовать с тюнагоном наедине.
   Кагэдзуми был большим поклонником хорошеньких женщин.
   «Отлично! Вот счастливый случай!» – подумал он, стреляя глазами во все стороны, да так и замер с раскрытым ртом. Здесь собралось много прежних его приятельниц, некогда служивших в доме его отца. Он узнал в лицо человек пять-шесть… Похоже на то, что всех их переманили сюда на службу.
   – Господин наш приказал угостить вас вином. Если вы выйдете отсюда такой же бледный, как вошли, не порозовев от вина, то нам будет очень совестно, – сказала Акоги. – Ну же, угощайте гостя.
   Прислужницы начали подносить гостю чарку за чаркой, и он сразу опьянел.
   – Госпожа Акоги, спасите меня! Нельзя же так безжалостно мучить человека…
   Он попытался было бежать, но юные красавицы окружили его кольцом и очень ловко преградили дорогу. Пришлось ему остаться, и тут уж его напоили так, что он, мертвецки пьяный, растянулся на полу.
   Тюнагон тоже, сдавшись на уговоры своего зятя, выпил несколько чарок вина и, захмелев, пустился рассказывать разные истории.
   – Отныне я буду заботиться о вас, как только могу, – обещал ему Митиери. – Я буду рад исполнить любое ваше желание, только скажите мне слово.
   Старик был наверху счастья.
   Наконец темнота спустилась на землю.
   Тюнагона на прощанье богато одарили: поднесли ему ящик с разными красивыми одеждами. Был там и церемониальный наряд, и даже кожаный пояс замечательной работы – настоящее сокровище!
   Не забыт был и Кагэдзуми: ему подарили полный женский наряд для его супруги и вдобавок еще одежду из узорчатого шелка.
   Вконец охмелевший тюнагон повторял заплетающимся языком:
   – Я-то все горевал, что загостился на этом свете, все думал, зачем я живу, а вот сегодня радость-то, радость какая…
   Свита его была невелика, и потому все сопровождающие его люди получили богатые подарки: каждому телохранителю пятого ранга пожаловали парадные одежды; телохранителям шестого ранга – каждому по нескольку хакама, а простым челядинцам – свертки шелка, накрученного на палочки, чтобы можно было, уходя, заткнуть их за пояс.
   Слуги, знавшие, что их господин тюнагон и молодой эмон-но ками враждуют между собой, не могли опомниться от изумления.
   Вернувшись домой, тюнагон от слова до слова пересказал своей жене все, что говорил ему Митиери.
   – Правда ли, что дочь мою хотели отдать этому старому негоднику тэнъяку-но сукэ? Когда эмон-но ками, понизив голос, рассказывал мне об этом, я чуть не сгорел со стыда… А внучек у меня до чего славный, хорошенький какой! По всему видно, что дочь моя счастливо живет в замужестве.
   Госпожа из северных покоев затряслась от злости.
   – И слушать не хочу! Раньше ты эту свою дочку и за человека не считал. Кто приказал запереть ее в кладовой? Ты же сам и приказал. Я здесь ни при чем. Оставил молоденькую девушку на произвол судьбы, без всякого присмотра, тут не только что тэнъяку-но сукэ, кто хочешь мог к ней сунуться. А теперь, когда ее взял в жены большой человек, ты хочешь свалить свой грех на другого. Но не слишком радуйся! Такое неслыханное счастье не бывает долговечным.
   Подвыпивший Кагэдзуми пустился рассказывать, растянувшись на полу, про все, что видел и слышал в Сандзедоно:
   – Так вот, значит, окружило меня со всех сторон множество хорошеньких прислужниц, одна другой краше. Было их, верно, не меньше тридцати. Каждая поднесла мне чарочку и умоляла выпить. И все, заметьте, старые мои знакомые: одна служила у Саннокими, другая – у Синокими. Даже служаночка Мароя и то оказалась там. И все такие нарядные, словно ветки в весеннем цвету. Видно, им хорошо живется.
   Это услышали спавшие вместе в одной постели Саннокими и Синокими.
   – Ах, как грустен наш мир! – плача, говорила старшая сестра. – Давно ли жила она в жалкой каморке у самых ворот и не смела оттуда на свет показаться! Могли ли мы думать тогда, что эта Отикубо так высоко вознесется над нами! Все наши служанки ушли к ней… Стыдно показаться на глаза не только чужим людям, но даже собственным родителям. Как жить дальше? Уж лучше пойти в монахини.
   Синокими тоже горько плакала:
   – Какой стыд! Какой ужасный стыд! Не ведая, что готовит нам будущее, матушка только о нас, своих родных дочерях, и заботилась, а чужую дочку совсем забросила. Люди, верно, теперь говорят: «Поделом им». Когда я так несчастливо вышла замуж, то думала было постричься в монахини, но скоро понесла дитя под сердцем. А уж как родилась моя дочка, мне стало ее жалко. «Доращу ее, – думала я, – до разумных лет». Так день за днем и живу.
   И обливаясь слезами, Синокими сложила стихотворение:

     «Уж так ему суждено!» -
     И я говорила, бывало,
     Увидев чужую беду,
     А ныне судьбе злосчастной
     Досталась в добычу сама.

   Саннокими согласилась с ней и сказала в свою очередь:

     Всех нас рок стережет!
     Злая судьба прихотлива,
     Словно река Асука.
     Там, где сегодня пучина,
     Завтра шумит перекат.

   Всю ночь до рассвета проговорили сестры, жалуясь на свою судьбу.
   На следующий день тюнагон стал рассматривать полученные им накануне подарки.
   – Какие красивые цвета, все такое нарядное, не мне, старику, носить. А в особенности этот пояс – ведь это семейная драгоценность… Как принять такой подарок? Нет, я непременно его верну.
   В эту минуту принесли письмо от Митиери. Все слуги сразу кинулись принять его, каждому хотелось быть первым.
   «Я жалел вчера, что ночь разлучила нас слишком быстро, – говорилось в письме. – Мы не рассказали друг другу и сотой доли того, что случилось с нами за эти годы. Если вы не посетите меня, я буду в большой обиде.
   Почему вы оставили у меня бумагу, о которой мы говорили? Приезжайте ко мне снова, иначе жена моя будет тревожиться, опасаясь, что ваш гнев на меня не до конца еще рассеялся».
   Синокими в свою очередь получила письмо от Отикубо: «Все эти годы ты не выходила у меня из головы. Но как ни хотелось мне подать весть о себе, слишком многое меня удерживало. Помнишь ли ты еще обо мне? Или уже забыла? Мне это было бы грустно.

     Пусть забыли меня,
     Не боится любовь моя примени.
     Так на «Вечной горе»
     Разрастаются густо азалии
     Меж безмолвных камней.

   Передай матушке и сестрицам, что я была бы рада повидаться с ними».
   Три старшие сестры тоже прочли это письмо, досадуя, что Отикубо обратилась только к одной Синокими. Каждой хотелось получить от нее весточку. Вот как меняются люди! А ведь когда Отикубо жила в своей каморке, ни одна из сестер и не думала ее навестить.
   Тюнагон ответил своему зятю:
   «Я надеялся быть у вас сегодня же, но, к несчастью, „путь закрыт“. Прошу меня извинить. Я с радостью думаю о том, что теперь мы будем видеться часто. Кажется, такое счастье способно вдохнуть в меня новую жизнь. Я говорил еще вчера, что не приму от вас бумагу на право владения дворцом Сандзедоно. Ваше великодушие пробуждает во мне стыд. Подаренный мне пояс слишком роскошен для такого старика, все равно что парча темной ночью. Я хотел бы вернуть его, но, боясь обидеть вас, оставляю на некоторое время у себя».
   Вот что написала Синокими в своем ответном письме к Отикубо:
   «Видно, заглохла дорога к нашему дому, и нет никакой отметы у наших ворот, нет даже криптомерии [40], как поется в старой песне… Я бесконечно рада вашему письму. Но не думайте о себе: «Людям я чужда, хоть не живу в высоких небесах».
   Нет, не стала ты нам чужой, Ты сама нас, беглянка, покинула, Позабыла дорогу в свой дом. Сколько лет по тебе мы печалились… Кто же любит сильней, скажи?»

 //-- *** --// 

   С того самого времени молодые супруги стали так заботиться о тюнагоне, что описать нельзя. Старик, можно сказать, не выходил от них. Братья Отикубо, старший – Кагэдзуми и младший – Сабуро, тоже охотно посещали своего знатного зятя. Вначале им было совестно, но скоро они стали чувствовать себя у него как дома, радуясь, что породнились с такой знатной семьей. Отикубо заботилась о младшем брате, как о своем родном детище, стараясь устроить его судьбу.
   Однажды она сказала Кагэдзуми:
   – Я хотела бы повидать также матушку и сестриц. Ведь моя родная мать умерла, когда я была еще совсем маленькой, и я полюбила Госпожу из северных покоев дочерней любовью. Мое самое горячее желание – воздать матушке за все ее заботы, но она, верно, сердится на меня… Передайте всем в доме привет от моего имени.
   Вернувшись домой, Кагэдзуми сообщил матери и сестрам:
   – Вот что сказала сестрица. Она заботится о нас, ее братьях, так заботится…
   Госпожа из северных покоев подумала, что раз падчерица стала так богата, то, верно, говорит правду. Зачем ей кривить душой? К тому же, если бы Отикубо затаила злобу против нее, мачехи, то не стала бы так покровительствовать своим братьям. Значит, во всех гонениях на семью тюнагона был повинен муж Отикубо. Ведь не кто иной, как сам Митиери, помогал ей шить в ту злосчастную ночь. Он все слышал, он знал обо всем. Рассудив так, мачеха пересилила свой строптивый нрав, и они с Отикубо начали обмениваться ласковыми письмами.

 //-- *** --// 

   Как– то раз Митиери стал советоваться со своей женой: -Отец твой уже очень стар годами. А в свете сейчас принято устраивать празднества в честь престарелых родителей, когда им исполнится пятьдесят или шестьдесят лет. Услаждают их приятной музыкой или в начале нового года подносят им семь первых весенних трав [41]. А иной раз устраивают восемь чтений Сутры лотоса [42]. Словом, всячески стараются порадовать своих родителей. Как ты думаешь, что лучше? Иные старики еще при жизни велят отслужить по себе сорок девять заупокойных молебствий. Но как-то нехорошо детям заживо отпевать своего отца. Скажи, что тебе больше всего по сердцу? Я сделаю так, как ты хочешь.
   – Нет лучше утехи, чем музыка, но важней всего позаботиться о спасении души своих родителей. Восемь чтений Сутры лотоса и в этой жизни помогут снискать милость Будды, и в будущей даруют блаженство. Пусть прочтут в честь отца эту святую Сутру.
   – Правильно ты рассудила, – одобрит ее слова Митиери. – Я и сам так думал. Нужно будет устроить восемь чтений Сутры лотоса еще до конца этою года. Отец твой выглядит слабым и грустным, это подбодрит его.
   Отикубо уже на следующее утро занялась приготовлениями. Торжество было назначено на восьмой месяц года. Надо было заказать новый список Сутры, поручить мастерам изготовить новые статуи Будды. Митиери и Отикубо старались устроить все наилучшим образом. Правителям разных провинций было приказано прислать все необходимое: шелковые ткани и шелковую пряжу, серебро и золото. Ни в чем не было недостатка.
   В самый разгар хлопот вдруг тяжко заболел и отрекся от престола царствующий император. Престол унаследовал первый принц крови, сын императора от той самой супруги, которая приходилась родной сестрой Митиери. Второй сын этой же любимой супруги был назначен наследником престола.
   Новый государь немедленно пожаловал Митиери титул дайнагона – старшего государственного советника. Куродо, муж его другой сестры, стал тюнагоном. Не забыт был и младший брат Митиери: он тоже был назначен членом Государственного совета. Словом, все члены этой семьи удостоились высоких наград.
   Так счастливо для Митиери началось новое царствование. Лучшего и пожелать было нельзя. Старик тюнагон от всей души радовался возвышению своего зятя, считая, что это великая честь и для него самого.
   В середине седьмого месяца при дворе состоялось много торжеств и церемоний, но хотя Митиери был и очень занят новой службой в должности дайнагона, он все же не оставлял своих забот о восьми чтениях Сутры лотоса. Было решено приступить к ним в двадцать первый день восьмого месяца. Сначала Митиери думал устроить это торжество в своем собственном дворце Сандзедоно, но побоялся, что мачеха и сестры Отикубо, пожалуй, не решатся приехать. Уж лучше ему самому с женой посетить дом тюнагона, подумал он.
   Митиери велел заново отстроить дворец своего тестя и посыпать двор песком. Были повешены новые плетеные занавеси, постланы новые циновки.
   И муж второй дочери тюнагона, и старший его сын Кагэдзуми служили теперь у Митиери управителями. На них-то и была возложена подготовка к церемонии. Надо было убрать ширмы и занавеси, служившие перегородками, так, чтобы получился большой зал. Покои для дайнагона были устроены в северной галерее, а для его супруги во внутренних покоях на южной стороне, где стены были покрыты блестящим красным лаком.
   Митиери с семьей прибыл во дворец тюнагона накануне того дня, когда должны были начаться чтения Сутры лотоса. Прислужниц взяли с собой меньше обычного, так как старый дом был тесноват. Приехали всего в шести-семи экипажах.
   Наконец– то мачеха и сестры встретились лицом к лицу с Отикубо. Одежда на ней была цвета густого пурпура, а поверх нее надета другая, тканная из синих и желтых нитей и подбитая лазоревым шелком. Наряд этот поражал своим великолепием и чудесным подбором цветов. Многие бывшие тут люди невольно вспомнили, как мачеха когда-то подарила Отикубо в награду за шитье свои старые обноски.
   Готовясь к завтрашней церемонии, Отикубо между делом дружески беседовала о старых временах со своими сестрами Саннокими и Синокими.
   Она была хороша собой даже и тогда, когда, всеми презираемая, ютилась в каморке, теперь же красота ее достигла полного расцвета. Достоинство, с которым держалась Отикубо как супруга дайнагона, очень шло к ней и еще более усиливало впечатление от ее красоты. Рядом с ней сестры казались совсем невзрачными, а наряды их просто жалким тряпьем.
   Госпожа из северных покоев, примирившаяся с тем, что ничего не может поделать с падчерицей, тоже приняла участие в общем разговоре.
   – Я ведь взяла вас на воспитание, когда вы были вот такой маленькой, и для меня вы все равно что дочь родная. Но, на беду, я от природы вспыльчива, иной раз сама не помню, что говорю… Боюсь, что вы на меня в обиде.
   Отикубо стало в душе смешно.
   – Что вы, матушка! – ласково сказала она. – Я нисколько не обижена на вас. Все давно забыто. Теперь я хочу только одного: позвольте мне заботиться о вас так, как должно почтительной дочери, чтобы душа моя была спокойна.
   – Вот за это премного благодарна, – ответила мачеха. – В доме моем много никудышных людей: не умеют в жизни устроиться. Поневоле в отчаяние придешь. Как же нам всем не радоваться, что вас посетило такое счастье?
   На другой день с самого раннего утра началось торжественное чтение Сутры лотоса. Среди гостей присутствовало много высших сановников. А уж чиновников низших званий и не счесть было!
   – Каким образом этот жалкий, вконец одряхлевший старик сумел выдать замуж свою дочь за такого влиятельного человека? – гадали в толпе. – Бывает же людям счастье!
   И в самом деле, Митиери исполнилось всего двадцать лет, а он уже стал дайнагоном, одним из первых сановников страны, и притом был бесподобно красив. Видя его заботливость, тюнагон, умиленный такой честью, ронял по-стариковски обильные слезы.
   На чтении Сутры лотоса присутствовали и младший брат Митиери, и куродо, муж его младшей сестры.
   Когда Саннокими увидела куродо, воспоминания о счастливом прошлом нахлынули на нее. Он был очень хорош собою в своем новом великолепном наряде. О, если бы он по-прежнему был ее мужем! Как гордилась бы Саннокими, как радовалась бы, увидев, что куродо не многим уступает даже этому прославленному красавцу дайнагону. А теперь ей оставалось только лить слезы, кляня свою жестокую судьбу.
   Саннокими тихо прошептала про себя:

     Помнит ли он обо мне? -
     Тщетно хоть проблеск чувства
     Силилась я подстеречь.
     О, как слаба я сердцем!
     Все еще плачу по нем.

   Наконец церемония началась. Множество высших буддийских священников благоговейно приступили к чтению священной Сутры лотоса. Поскольку Сутра эта состоит из восьми книг, то было решено читать каждый день по одной книге, а в девятый прочесть священную Сутру о бодхисаттве Амитабхе [43], отворяющем двери рая, чья благость вечна и бесконечна.
   И каждый день возносили моления новому изображению Будды, так что всего было девять чтений и девять служб перед девятью статуями божества.
   Четыре свитка Сутры лотоса были написаны золотом и серебром на цветной бумаге всевозможных оттенков, а валики для них сделаны из благоухающего черного дерева. Каждый свиток хранился в отдельном ларце, окованном по краям золотом и серебром. Прочие пять свитков были написаны золотом на бумаге цвета индиго и накручены на хрустальные валики. Эти свитки хранились в отдельных ларцах из лака макиэ, и на крышке каждого ларца были написаны золотом главные истины, возвещенные в Сутре.
   При виде этих великолепных книг и статуй всем стало ясно, что присутствуют они не на обычном молитвенном сборище. Трудно было вспомнить другое подобное торжество. Священники, читавшие сутры, получили в дар шелковые рясы дымчато-серого цвета. Заботясь о том, чтобы ни в чем не было недостатка, Митиери проявил неслыханную щедрость.
   С каждым новым днем чтения становились все торжественнее, а сборища все многолюднее.
   На пятый день состоялось подношение даров. Все молящиеся, не только знатные сановники, но и люди невысокого звания, принесли их столько, что и класть было некуда. Четки и молитвенные шарфы лежали грудами.
   В ту самую минуту, когда должно было начаться торжество, Митиери получил письмо от своего отца:
   «Я думал сегодня хоть один-единственный раз помолиться вместе с вами, но у меня случился такой приступ ломоты в ногах, что я не в силах покинуть постель. Прошу возложить на жертвенник Будды мое скромное приношение».
   Отец Митиери прислал золотую ветку цветущего померанца в горшочке из лазоревого камня. Этот драгоценный дар находился в синем мешочке, привязанном к ветке сосны.
   Матушка Митиери сообщала в письме к Отикубо:
   «Я слышала, что вы приняли много забот, готовясь к этому торжеству, отчего же не попросили меня помочь? Позвольте попенять вам, неужели вы до сих пор не поняли, как близки моему сердцу? Я, как женщина, тоже приношу свой дар, хоть и скромный, но полезный, чтобы он снискал мне, грешнице, милость Будды».
   Она прислала монашеское облачение из китайского крепа цвета опавших листьев, отливавшего красными и желтыми оттенками, и вдобавок к нему пять ре [44] шелковой пряжи ослепительно пурпурного цвета. К подарку был привязан цветок оминаэси [45]. Пряжа эта предназначалась, видимо, для того, чтобы сплетать шнуры для четок.
   Только Отикубо собралась написать ответ, как прибыло письмо от младшей сестры Митиери.
   «Замыслили вы святое дело, но не известили меня об этом. Отчего же? Неужели не хотели вы сопричислить меня к тем, которые ищут себе на небесах награду? Мне это весьма прискорбно».
   С письмом был прислан золотой цветок лотоса, раскрывший свои лепестки. На листьях, слегка отливавших голубизною, сияли большие серебряные капли росы.
   Прибыло послание и от другой сестры Митиери – супруги императора, – его прислала придворная дама второго ранга. Даму эту приняли с великим почетом и провели в скрытое от людских глаз место, где никто не мог ее увидеть.
   Старший брат Отикубо – Кагэдзуми и младший – Сабуро, – но ходатайству Митиери он был недавно назначен помощником начальника Леной гвардии, – подносили гостье чарки с вином, всячески стремясь угодить ей.
   Государыня изволила написать:
   «Сегодня у вас хлопотливый день, посему опускаю обычные приветствия. Прошу только возложить мой дар на жертвенник Будды».
   То были четки из священного дерева бодхидрума [46] в золотом ларчике.
   Кровные братья и сестры Отикубо и все люди, во множестве присутствовавшие на молебствии, были до крайности изумлены, видя, как соперничают между собой в щедрости знатные родичи ее мужа. Поистине небывалое счастье выпало этой женщине, думал каждый.
   Прежде всего Митиери написал ответ супруге государя:
   «Благоговейно получили присланные вами священные четки. Сегодня состоится только обряд подношения даров. Я сам, согласно вашей воле, возложу высочайший дар на жертвенник Будды. Как только церемония закончится, поспешу явиться во дворец, дабы лично выразить свою благодарность».
   Посланнице государыни были преподнесены подарки: одежда из узорчатого шелка, хакама, китайская накидка цвета опавших листьев и парадный шлейф из тончайшего крепа.
   Началась церемония. Высшие сановники и другие знатнейшие люди страны стали торжественно подносить свои дары Будде. Почти все они дарили серебряные и золотые цветы лотоса. Лишь один куродо, в отличие от других, преподнес изделие из серебра в виде кисти для письма. Ручка ее была окрашена под цвет обожженного бамбука, а мешочек для хранения этой драгоценности сделан из прозрачного крепа.
   А уж ящикам с платьями и молитвенным шарфам просто счету не было!
   Вязки поленьев [47] были сделаны из дерева багряника, слегка подкрашенного в темный цвет, и перевязаны шнурами из красиво сплетенных нитей. Словом, этот день, пятый с начала чтения Сутры лотоса, стоил дороже всего. Денег было потрачено без счета.
   Глядя на то, как благороднейшие мужи страны с дарами в руках движутся процессией вокруг жертвенника, все присутствовавшие на церемонии говорили с похвалой:
   – Великого счастья и почета удостоился старик тюнагон на склоне своих дней.
   – Надо молиться богам и буддам, чтобы послали они хороших дочерей, – восклицали иные.
   Так торжественно совершались молебствия в течение всех девяти дней.
   Саннокими каждый день тайно надеялась, что бывший муж ее куродо вот-вот вспомнит о ней, но увы! Этого не случилось. Быть может, измученная душа Саннокими незримо посетила его и он услышал ее зов, но только вдруг, уже на самом пороге дома, куродо остановился и подозвал к себе Сабуро:
   – Почему вы сторонитесь меня, словно чужого?
   – Как я могу относиться к вам по-родственному? – ответил тот.
   – Значит, прошлое забыто? А она? Все по-прежнему здесь?
   – Кто это «она»? – спросил Сабуро.
   – Вы же знаете кто. Зачем бы я стал спрашивать о другой? Я спросил вас о Саннокими.
   – Не знаю. Может быть, здесь, – с нарочитой холодностью бросил в ответ Сабуро.
   – Так скажите ей от моего имени:

     Вновь увидел я твой дом.
     Все в нем так душе знакомо.
     Все о прошлом говорит.
     Видно, и любовь мою
     Время изменить не в силах.

   Но такова жизнь! – И с этими словами он ушел.
   «Мог бы, по крайней мере, хоть дождаться ответа! – подумал Сабуро. – Но видно, его бесчувственное сердце не способно хранить память прошлого». И он пошел в женские покои и сообщил сестре слова куродо.
   Саннокими была бы рада, если бы куродо заглянул к ней хоть на самое короткое время.
   «Зачем он послал мне эту весть? Какая жестокость!» – с горечью думала она.
   Ответ явно посылать было ни к чему.
   После того как была прочтена вся Сутра лотоса, Митиери устроил богатый пир по случаю окончания поста и начал собираться домой. Его стали упрашивать побыть еще денек-другой.
   – Нет, из-за нас теснота в доме, да и дети мои вас беспокоят. Я лучше как-нибудь снова навещу вас один, – сказал Митиери и, отклонив все просьбы, решил немедленно возвратиться со своей семьей в Сандзедоно.
   Тюнагон не знал, как выразить свою благодарность. Роняя слезы, он говорил:
   – Слов нет, чтение сутр – дело святое! Но мне лестно также, что столько знатных особ, начиная с государыни и Левого министра, пеклись о спасении моей души. Такая радость воистину способна продлить жизнь. Великая честь выпала мне, старику! Довольно было бы с меня, ничтожного, если бы и один раз прочли какую-нибудь сутру, а тут столько дней подряд молились ради моего будущего, спасения…
   Отикубо была на вершине счастья, и Митиери тоже радовался успеху задуманного дела. Тюнагон сказал еще:
   – Есть у меня одна драгоценность, которую берег я в великой тайне от всех моих домашних. Как ни любил я зятя своего куродо в те годы, когда посещал он Саннокими, но и ему не отдал ее. Словно нарочно сберег для вас. Вот она, отдайте моему старшему внуку. – И с этими словами он достал из парчового мешочка великолепную флейту.
   Старший внучек расцвел улыбкой и принял подарок с таким важным видом, словно был настоящим музыкантом. Видно было, что флейта очень ему понравилась.
   Наконец, уже поздно вечером, Митиери отбыл с семьей в Сандзедоно. Он сказал своей жене:
   – Тюнагон был безмерно счастлив. Подумай, чем бы нам еще порадовать старика?

 //-- *** --// 

   Вскоре после этого торжества Левый министр сказал своему сыну:
   – Уж очень я состарился годами. Тяжело мне, помимо своей гражданской службы, нести еще и службу в гвардии, она подходит только для человека в расцвете сил. – И передал Митиери свою военную должность начальника Левой гвардии.
   Кто посмел бы воспрепятствовать этому в правлении государя, исполненного благосклонности к Митиери и всем его родным?
   Тюнагон всей душой радовался блистательным успехам своего зятя, но в то же время заметно было, что он угасает, и не от какого-нибудь тяжелого недуга, а от старости. Наконец тюнагон слег в постель. Отикубо глубоко опечалилась. Настало время, когда она могла порадовать старика отца, но увы! К чему все теперь?
   «О, если б отец пожил еще немного! – думала она. – Я мечтала окружить его заботами, как подобает любящей дочери».
   Услышав, что тюнагону в этом году должно исполниться семьдесят лет, Митиери сказал:
   – Когда бы мы могли надеяться, что отец твой проживет на свете еще долгие годы и много раз встретит годовщину своего рождения, то было бы еще простительно отметить ее как обычно. Свет осудит нас за слишком частые торжества, но я все равно думаю пышно отпраздновать семидесятилетие твоего отца. Сколько раз я жестоко мучил его, а порадовал лишь один раз. Это камнем лежит на моей совести! А уж когда он умрет, то поздно будет сетовать на то, что не оказали ему должных почестей. Быть может, нам последний раз дано утешить старика, так сделаем же для этого все, что в наших силах. – И Митиери стал поспешно готовиться к новому торжеству.
   Правители разных областей старались выполнить любое его желание, чтобы войти к нему в милость. Он повелел каждому из них прислать одну из вещей, потребных для празднества, и таким образом, не слишком их обременяя, без труда собрал все нужное.
   Незадолго перед тем меченосец получил новое повышение по службе: он был назначен правителем области Микава. Акоги отпросилась всего на семь дней, чтобы проводить своего мужа до места новой службы.
   Отикубо со своей обычной добротой и заботливостью пожаловала им много прощальных подарков: дорожные принадлежности, набор серебряных чашек, одежду и прочее.
   Сейчас наступила очередь меченосца услужить своему господину. Митиери послал к нему гонца с просьбой:
   – В силу такой-то причины мне требуется немного шелка.
   Меченосец тотчас же отправил Митиери сто свертков белого шелка, а жена его Акоги от себя послала Отикубо двадцать свертков шелка, окрашенного соком багряника.
   Позволено было созвать со всех сторон прекрасных отроков, чтобы они своими плясками веселили гостей на пиру. Золото лилось рекой, а о деньгах и говорить не приходится.
   Отец Митиери спросил в недоумении:
   – Зачем устраивать один за другим такие великолепные праздники? – Но потом добавил: – Впрочем, как знать, долго ли старику еще жить на свете… Чтобы порадовать тюнагона, я, в меру своих сил, позабочусь о его детях, пока он жив.
   И посоветовавшись со своим сыном, взялся за хлопоты о них. Левый министр так сильно любил Митиери, что готов был ради него сделать все на свете.
   Торжество в честь семидесятилетия тюнагона было назначено на одиннадцатый день одиннадцатого месяца. На этот раз Митиери пригласил всех к себе во дворец Сандзедоно. Опасаясь утомить моих читателей излишними подробностями, я опускаю их. Скажу только, что торжество это поразило всех своим великолепием.
   Ширмы в пиршественном зале были украшены множеством чудесных картин. Для того чтобы читатель получил о них понятие, приведу здесь стихи, написанные на створках ширм:

     Пробуждение весны
     В тумане тонет рассвет.
     Курятся белою дымкой
     Вершины гор Есино.
     Ах, верно, весна этой ночью
     Пришла к нам по горной троне.

 //-- *** --// 

   Второй месяц года. Облетают цветы вишни.

     О вишен летучий цвет!
     Забудь свой старинный обычай -
     Недолго радовать взор.
     Отныне цвети века -
     Живой пример долголетья.

 //-- *** --// 

   Третий месяц года. Человек срывает ветку с цветущего персикового дерева.

     Волшебный персик зацвел…
     Плоды бессмертья он дарит
     Лишь раз в три тысячи лет.
     Сорву с него ветку, украшу себя -
     Хочу в долголетье сравняться с тобой!

 //-- *** --// 

   Четвертый месяц года.

     Как долго в ночной темноте
     Твой первый негромкий крик
     Я ожидал, о кукушка!
     Нет, я не забылся сном,
     Но вздрогнул, словно очнулся.

 //-- *** --// 

   Пятый месяц года [48]. Кукушка кричит перед домом, кровля которого украшена цветущим ирисом.

     Скажи мне, кукушка, зачем
     Так звонко кричишь ты в ночной темноте?
     Или заметила ты,
     Что ирисом край этой кровли увит
     И, значит, праздник настал?

 //-- *** --// 

   Шестой месяц года [49]. Очищение от грехов.

     Как чиста стремнина реки
     В день омовения от грехов,
     Прозрачна до самого дна.
     Словно в ясном зеркале, в лоне вод
     Бессмертный образ твой
     [50] отражен.

 //-- *** --// 

   Седьмой месяц года [51]. Праздник звезд Волопаса и Ткачихи.

     О ты, Небесная река,
     Сияющая в звездном небе,
     Где нет и тени облаков!
     Сейчас челнок свой Волопас
     Через тебя, наверно, правит.

 //-- *** --// 

   Восьмой месяц года. Служащие императорской канцелярии выкапывают цветы на поле Сага, чтобы пересадить их в свои сады.

     Спешит толпа на поле Сага,
     Чтоб с корнем выкопать цветы.
     Не плачь, цветок оминаэси,
     Родную землю покидая,
     Напрасным страхом не томись.

 //-- *** --// 

   Девятый месяц года. Дом, возле которого во множестве цветут белые хризантемы.

     «Ах, раньше времени выпал
     В этом году первый снег!» -
     Так, верно, думают люди,
     Приметив возле плетня
     Белые хризантемы

 //-- *** --// 

   Десятый месяц года. Путник, идущий по горной тропе, остановился и смотрит, как облетают алые листья клена.

     Поздней осенней порою
     Облетают на горном пути
     Алые листья клена…
     Я готов об их красоте
     [52]
     Говорить до скончания века!

 //-- *** --// 

   Двенадцатый месяц года. Женщина печально смотрит из окна дома на дорогу, тонущую в глубоком снегу.

     Как густо сыплет снег,
     Высокие сугробы наметая!
     Заносит все пути
     Ах, верно, в горную деревню
     Уж не придет никто!

 //-- Дорожный посох --// 

     Молился я, срезая этот посох,
     Чтоб на «Холме восьми десятилетий»
     Тебе опорой он служил
     Так пусть же он дойти тебе поможет
     До высочайшей из вершин

   Было устроено катанье по зеркальной глади большого, озера на лодках, носы которых были украшены резными изображениями дракона и сказочной водяной птицы. На; лодках сидели музыканты, увеселяя слух своей музыкой. Высших сановников и придворных собралось столько, что не для всех нашлось место.
   Сам Левый министр почтил праздник своим присутствием и пожаловал гостям бесчисленные подарки. От государыни, старшей сестры Митиери, тоже были присланы дары: десять платьев, а от куродо, мужа второй сестры, роскошные одежды и еще много других ценных вещей. Все придворные дамы из свиты императрицы и другие дворцовые прислужницы явились в Сандзедоно полюбоваться великолепным зрелищем.
   Болезнь, казалось, оставила старика тюнагона, так он был счастлив.
   Празднество длилось несколько дней. Когда же поздно вечером оно закончилось, все гости разошлись, и не было среди них ни одного, кто не получил бы в подарок нарядную одежду. А особам высокого ранга преподнесли еще и другие дары.
   Левый министр подарил старику двух отличных коней и две прославленные на весь свет старинные цитры. А людям из свиты тюнагона пожаловал, каждому соответственно его званию, либо одежду, либо сверток шелковой ткани.
   Погостив несколько дней во дворце Сандзедоно, тюнагон Минамото воротился к себе домой со всей своей семьею.
   Отикубо была полна признательности к своему мужу за то, что он доставил столько радости ее старику отцу.
   Митиери тоже был очень доволен успехом своего замысла.


   Часть четвертая

   День ото дня тюнагон слабел все больше. Тревожась о нем, Митиери повелел, чтобы повсюду в храмах молились о его выздоровлении.
   – К чему это теперь? – сказал старик. – Я оставил мысли о мирском и приготовился к переходу в лучший мир. Зачем утруждать людей, заставляя их молиться о том, кому уже не помочь?
   Вскоре он почувствовал приближение конца.
   – Ах, дни мои уже сочтены. А хотелось бы еще немного пожить на свете… Безусые юнцы, мальчишки, только-только вступившие на служебное поприще, обогнали меня в чинах и званиях. Вот что меня гнетет! Зять мой, начальник Левой гвардии, в великой чести у нынешнего государя. Я надеялся, что он испросит для меня монаршую милость. Если я сейчас умру, то уж не быть мне дайнагоном. Только об этом одном я и жалею. Л иначе о чем бы мне печалиться? Ведь, можно сказать, ни один старик не удостоился таких наград, какие выпали мне при жизни и, твердо верю, ждут меня после смерти.
   Когда Митиери передали эти слова, он проникся глубокой жалостью к старику.
   Отикубо стала упрашивать мужа:
   – Постарайся, чтобы отца моего возвели в звание дайнагона. Если он побудет дайнагоном хоть один день, то сбудется все, о чем он мечтал в жизни.
   Митиери и самому этого очень хотелось, но свободной должности дайнагона, как назло, не было. Нельзя же насильно отнять у кого-нибудь это звание!
   «Ну, что же, – решил он, – уступлю старику свое собственное», – и тотчас же отправился к своему отцу.
   – Вот что я намерен сделать, – сообщил он ему о своем решении. – У меня много маленьких детей, но старик, мой тесть, уже не доживет до того времени, когда внуки его вырастут и смогут позаботиться о нем. Ему хочется стать дайнагоном, и я решил уступить ему свое звание. Какова на это будет ваша отцовская воля?
   – Почему ты думаешь, что я буду против? Я очень: рад. Постарайся, чтобы государь как можно скорее отдал указ о возведении твоего тестя в этот чин. А для тебя самого безразлично, дайнагон ты или нет.
   Левый министр говорил так, зная милость государя к своему сыну. Митиери был очень обрадован словами отца и скоро испросил у императора желанный указ.
   Когда весть об этом дошла до ушей старика, то он заплакал счастливыми слезами. Да, можно сказать, что, доставив такую радость своему отцу, Отикубо совершила один из тех похвальных поступков, которые не остаются без награды ни в этой, ни в будущей жизни!
   В приливе счастья вновь назначенный дайнагон нашел в себе силы подняться с постели.
   Срок каждой жизни предопределен свыше. Но, зная это, дайнагон Минамото все же повелел возносить моления о своем здравии и сам горячо молился богам и буддам, чтобы они продлили его жизнь. Старик немного оправился, снова воспрянул духом и даже решил отправиться в императорский дворец, чтобы поблагодарить государя за его милость. Выл избран счастливый день для этого посещения. Но на всякий случай, в предвидении близкой смерти, старик позаботился сделать последние распоряжения.
   – Семеро детей прижито у меня от моей жены, но кто из них так порадовал меня в этой жизни, кто из них так заботился о спасении моей души, как дочь моя Отикубо? Все мои несчастья посетили меня за то, что я когда-то обидел ее, мою драгоценную дочь, божество в человеческом образе. В доме у меня несколько зятьев, но все они только приносят мне лишние заботы. Мало этого, младший мой зять такой жалкий урод, что людей стыдно. Как можно сравнить с ним супруга Отикубо? Ни самой малой крупицы своего добра не истратил я на него, а он согрел мою старость. При этой мысли мне так совестно делается, что и сказать не могу. Когда не станет меня, сыновья мои и дочери, не забывайте его благодеяний, будьте всегда ему верны. Вот вам мой последний завет.
   Было видно, что слова эти идут от самого сердца. Китаноката почувствовала черную ненависть к мужу. «Хоть бы отправился скорее на тот свет», – думала она в душе.
   Настал день, назначенный для посещения императорского дворца. Дайнагон Минамото первым делом наведался в полном парадном одеянии во дворец зятя своего Митиери и как раз застал его дома. Когда старик собирался сделать церемониальный поклон, зять остановил его.
   – Что вы, зачем эти знаки почтения?
   – А я даже к самому императору не питаю такого почтения, как к вам, – ответил старик. – В моих глазах вы самый лучший, самый благородный человек на свете. Я уже не смогу при моей жизни отблагодарить вас за вашу доброту, но после моей смерти дух мой станет хранить вас.
   Выйдя от своего зятя, новый дайнагон отправился благодарить императора и в честь этого счастливого случая роздал служилым людям подарки, сколько следует по обычаю.
   И старик, словно покончив на этом все свои земные дела, возвратился домой, снова лег в постель и стал быстро угасать.
   – Все мои желания исполнились, – повторял он. – Отныне ничто больше не привязывает меня к этому миру. Теперь и умирать можно…
   При этом печальном известии Отикубо поспешила к своему отцу. Старик был очень тронут и обрадован ее приходом.
   Все пятеро дочерей дайнагона собрались вокруг его ложа, чтобы ухаживать за больным отцом, но он соглашался принимать питье и пищу только из рук одной Отикубо. Только ее одну он был рад видеть возле своего изголовья, а на прочих дочерей и глядеть не хотел.
   Чувствуя, что близится его смертный час, дайнагон Минамото подумал: «Между сыновьями моими нет настоящей братской дружбы, да и дочери мои живут не в ладу. Если я сам не назначу каждому из них определенную долю наследства, то после моей смерти пойдут в семье ссоры и раздоры».
   Он призвал к себе старшего своего сына Кагэдзуми и велел ему принести дарственные бумаги на владение поместьями; а также пояса, украшенные драгоценными камнями, и разделить их между братьями и сестрами, но при этом все самое ценное старик откладывал в сторону для Отикубо.
   – Пусть прочие мои дети не завидуют. Все они честно выполнили свой долг сыновнего служения отцу, но лучшую долю наследства всегда полагается оставлять тому из детей, кто занял в свете самое высокое положение. Многие годы вы пользовались моими заботами… Разве это одно не стоит благодарности?
   Старик говорил так убедительно, что дети согласились с ним.
   – Дом наш уже очень обветшал, но земли при нем много, да и место хорошее… – сказал он и решил оставить дом Отикубо.
   Этого уже мачеха не могла вынести и заплакала навзрыд.
   – Быть может, ты и прав, но как же мне не обижаться на тебя? С самых моих юных дней я была тебе любящей женой. Я служила тебе верной опорой в старости. Семерых детей мы вместе прижили. Почему же ты не хочешь оставить этот дом мне в наследство? Это несправедливо. Уж не собираешься ли ты отвергнуть собственных детей, обвинив в сыновней непочтительности? Любящие отцы так не поступают, а больше всего тревожатся о судьбе тех детей, которым в жизни не повезло. Господину начальнику Левой гвардии наш дом не нужен, он и без него прекрасно обойдется. Твой сановный зять, если захочет, может возвести себе великолепные хоромы. Хватит с него, что мы за свой счет выстроили для него прекрасный, как яшма, дворец Сандзедоно. О сыновьях я не беспокоюсь, они и без собственного дома не пропадут. Ни у одной из наших двух старших замужних дочерей нет собственного дома. Хорошо, пускай обойдутся как-нибудь. Но куда мне идти на старости лет с моими двумя младшими дочерьми, когда нас отсюда выгонят? Не прикажешь ли нам с протянутой рукой просить подаяние на большой дороге?
   – Я не бросаю своих детей на произвол судьбы, – ответил старик на ее жалобы. – Если дети мои не получат в наследство роскошный дом, это еще не значит, что им придется просить милостыню на большой дороге. Сын мой Кагэдзуми! На тебя возлагаю заботы о твоей матери. Замени ей меня. А дворец Сандзедоно бесспорно собственность Отикубо. Господин ее супруг сочтет меня слабовольным человеком, если после всей его доброты ко мне я не оставлю ему в наследство ничего хоть мало-мальски ценного. Что бы ты ни говорила, а этого дома я тебе не оставлю. Не терзай же напрасными жалобами больного, который вот-вот переселится в лучший мир. Больше ни слова, прошу тебя! Ах, как мне тяжко!
   Китаноката хотела было снова заспорить с мужем, но дети окружили ее, стали унимать, успокаивать, и она нехотя умолкла.
   Отикубо от души пожалела ее и стала уговаривать отца:
   – Матушка права! Не оставляйте мне ничего, а разделите все, чем владеете, между моими братьями и сестрами. В этом доме они жили долгие годы, нехорошо отдавать его в чужие руки. Прошу вас, завещайте этот дом матушке.
   Но упрямый старик не стал и слушать.
   – Нет, ни за что! Я так решил. Когда я умру, исполните в точности мою последнюю волю.
   Свои великолепные пояса с драгоценными камнями, все, сколько их было, он оставил в наследство одному Митиери.
   Кагэдзуми в душе был этим несколько недоволен, но не решился оспаривать права дочери, которая лучше всех умела утешить родительское сердце, и предоставил отцу разделить свое имущество так, как тому хотелось. Все свои надежды старик возлагал на одну Отикубо. Она наполняла светом его последние дни.
   – Благодаря тебе я восстановил свою утраченную честь, – повторял он без конца. – Когда я умру, то оставлю после себя несколько беспомощных женщин. Прошу тебя, не покидай их на произвол судьбы, будь им опорой в жизни.
   – Воля ваша для меня священна, – ответила Отикубо. – Сделаю для них все, что в моих силах.
   – Спасибо, утешила ты меня.
   И старик дайнагон обратился к другим своим дочерям с наставлением:
   – Дочери мои! Слушайтесь во всем госпожу вашу сестру и почитайте ее старшей в семье.
   Высказав свою последнюю волю, старик стал отходить в мир иной.
   Все его родные и близкие предались глубокой печали.
   На седьмой день одиннадцатого месяца дайнагон скончался. Он был уже в таком преклонном возрасте, когда смерть является естественным уделом человека, но, сознавая это, сыновья и дочери все же так оплакивали его, что со стороны глядеть было жалко.
   Митиери вместе со своими детьми продолжал жить в Сандзедоно, но каждый день появлялся возле дома покойного тестя. Чтобы не осквернить себя близостью смерти, он не входил в дом, а проливал слезы скорби, стоя у дверей. Митиери хотел было взять на себя все хлопоты по устройству похорон, но отец его, Левый министр, решительно воспротивился этому:
   – Новый император лишь недавно взошел на престол. Не годится тебе надолго отлучаться из дворца.
   Отикубо со своей стороны тоже была против этого.
   – Я не хочу брать сюда наших детей, – сказала она. – Им пришлось бы тоже поститься вместе с нами. А оставлять таких маленьких детей одних, без присмотра отца и матери, – значит не знать ни минуты покоя. Прошу тебя, побудь с ними в Сандзедоно, чтобы я могла быть спокойна.
   Пришлось Митиери остаться у себя дома. Он очень тосковал в разлуке с Отикубо и лишь иногда, играя с детьми, на время забывал о своем одиночестве.
   «Как быстро угас старик, – думал Митиери. – Хорошо, что я успел исполнить его заветное желание».
   Был избран благоприятный день для погребального обряда, через два дня после смерти дайнагона. Похороны состоялись при великом стечении народа. Среди присутствующих было много знатнейших сановников государства. Как и надеялся покойный дайнагон, ему воздали после смерти небывалые почести.
   Вся семья переселилась на время траура в тесный низенький домик, а в опустевших покоях дворца многочисленный клир возглашал день и ночь заупокойные молитвы [53].
   Митиери приходил каждый день. Не переступая порога дома, он давал нужные указания разным людям. Отикубо была одета в темно-серую траурную одежду, сотканную из коры глицинии. С лица ее сбежали краски от многодневного поста.
   Митиери сказал ей голосом, полным сердечного сочувствия:

     О слез поток – река печали!
     Но если и моя печаль
     С потоком слез твоих сольется,
     Вместят ли рукава твои
     Озера наших слез и скорби?

   Отикубо молвила в ответ:

     От горячих потоков слез
     Рукава истлели мои.
     Шлю судьбе жестокой укоры…
     Оттого из жесткой коры
     Соткан траурный мой наряд.

   Они продолжали видеться издали только, пока не окончились тридцать дней траура.
   – Вернись к нам скорее, – стал просить Митиери. – Дети заждались тебя.
   – О нет, потерпите еще немного. Я вернусь только после того, как истекут все сорок девять поминальных дней.
   Митиери поневоле стал проводить все ночи в доме покойного тестя, так сильно он стосковался в разлуке с Отикубо.
   Быстро летело время. Скоро настал последний, сорок девятый день. Митиери пожелал, чтобы усопшего помянули в этот день особенно торжественно. Все родные и близкие дайнагона приняли участие в этом печальном торжестве, каждый соответственно своему рангу. Великолепная была церемония!
   Когда заупокойные службы пришли к концу, Митиери сказал своей жене:
   – Ну, теперь едем домой. Смотри, заживешься здесь, опять тебя запрут в кладовой.
   – Ах, как ты можешь так шутить! Никогда, никогда не говори таких слов. Если матушка тебя услышит, она подумает, что мы не забыли прошлого, и начнет, пожалуй, сторониться нас. А я хочу теснее сдружиться с ней, ведь она теперь заняла в семье место покойного отца.
   – Ну, это само собой. К сестрицам своим ты тоже должна относиться с особенной теплотой, по-родственному.
   Услышав, что Митиери с женой возвращаются к себе домой, Кагэдзуми, во исполнение воли умершего, принес дарственные бумаги на разные поместья и отдал их Митиери, а в придачу к ним несколько поясов, усыпанных драгоценными камнями.
   – Право, сущая безделица, но не судите строго – это последний дар покойного отца.
   Митиери стал рассматривать подарки. Три драгоценных пояса, – один из них, самый лучший, он сам когда-то преподнес своему тестю. Бумаги на землю, план дома…
   Видно, это была самая лучшая часть наследства.
   – Хорошие поместья были у твоего отца, – сказал он Отикубо. – Но почему же он не оставил свой дворец в наследство жене или дочерям? Разве был у него другой?
   – О нет, другого не было. Вся семья жила здесь долгие годы. Откажись от этого дома, прошу тебя, отдай его матушке.
   – Хорошо, согласен. Тебе он не нужен, ведь ты живешь у меня. А если ты примешь этот дар, все твои родные еще, пожалуй, возненавидят тебя смертельной ненавистью.
   Посоветовавшись с женой, Митиери позвал Кагэдзуми и сказал ему, смеясь:
   – Вы, наверно, посвящены во все подробности дела. С какой стати ваш покойный отец завещал нам так много? Может быть, вы уступаете нам большую часть наследства просто из желания угодить влиятельной семье?
   – Нет, что вы! Мой отец в предчувствии близкой смерти сам распорядился своим наследством. Я только выполняю его волю.
   – Право, он утруждал себя понапрасну. Как я могу отнять у вас ваш родной дом? Я отказываюсь от него. Пусть им владеет ваша матушка. Эти два пояса оставьте для себя и Сабуро. Я возьму только бумагу на землю в провинции Мино и вот этот пояс. Отказаться от всего – значило бы неуважительно отнестись к добрым чувствам покойного отца.
   – Как-то неловко выходит… Ведь если бы даже батюшка сам не назначил вам этой доли, она все равно полагалась бы вам по праву при разделе наследства. А тем более, если такова воля покойного… Не следует ей противиться. Ведь все прочие дети тоже получат свое, каждый понемногу, – отнекивался Кагэдзуми.
   – Не говорите пустого. Если бы я потребовал с вас лишнего, вот тогда стоило бы спорить со мной. Жена моя, можно считать, получила завещанный ей дар, ведь отец выразил свою любовь к ней, а это самое драгоценное. Пока я жив, у моей жены ни в чем не будет недостатка. А умру я, будет кому о ней заботиться, у нас ведь трое детей. Но, как я слышал, сестры ваши Саннокими и Синокими остались одни на свете. Я готов взять заботы о них на себя. Отдайте им нашу долю наследства. А что до старших сестер, я позабочусь о хороших местах для их мужей.
   Кагэдзуми почтительно выразил свою радость.
   – Пойду сообщу ваше решение моим родным, – поднялся он с места.
   – Если они захотят возвратить мне эти вещи, то, пожалуйста, не приносите их обратно. Повторять одно и то же – какая скука… – сказал Митиери.
   – Но, может быть, этот пояс мог бы носить кто-нибудь в вашей семье. У вас есть братья. Пожалуйста, отдайте его кому-нибудь из них.
   – Если мне самому понадобится в будущем этот пояс, я попрошу его у вас. А при чем тут посторонние люди… – И он заставил Кагэдзуми взять пояс обратно.
   Тот поспешил сообщить волю Митиери своей матушке и сестрам.
   Китаноката сделала вид, что очень довольна.
   – Вот хорошо! Мне было бы жалко терять этот дом. – Но на самом деле ей была невыносима мысль, что Отикубо дарит ей из милости ее же собственный дом. – Это Отикубо нарочно все подстроила, проклятая! – вдруг сорвалось у нее с языка.
   Кагэдзуми вышел из себя:
   – Вы в своем уме, матушка? Вспомните, сколько зла вы причинили ей в прошлом! Как вы можете говорить такие слова? Или вы задумали всех нас погубить? Сколько горечи должно было накопиться в сердце у бедняжки, когда вы так жестоко ее преследовали! И чем же она отплатила вам? Только добром. А вы не чувствуете к ней ни малейшей благодарности, мало того, еще клянете ее во всеуслышание. Можно ли вести себя так безумно? Только и слышно: «Отикубо», «Отикубо»… Эта мерзкая кличка просто с языка у вас не сходит… Что, если сестрица узнает об этом?
   – А чем я ей обязана? Что она подарила мне мой собственный дом? Да и то она сделала это не ради меня, а из любви к покойному отцу. А ты тоже хорош! Если я нечаянно оговорилась, сказала по старой памяти «Отикубо», так ты уже считаешь меня безумной.
   – Сердца у вас нет, вот что! – воскликнул с досадой Кагэдзуми. – Вы думаете, что она не оказала вам никакой милости. Ваше дело. Но скажите, разве не ее супругу младший мой брат обязан своим возвышением на службе? Сам я стал управителем в таком знатном семействе, а по чьей милости выпала мне эта честь? Вот каких благодеяний удостоились мы за короткое время. Все ваши сыновья получили хорошие должности только благодаря покровительству ее супруга. А если бы он принял в наследство этот дом, не посчитавшись с вами, куда бы вы отсюда пошли? Вот о чем подумайте хорошенько. Когда опомнитесь немного, так сами увидите, что радоваться должны своему счастью. Я, сын ваш Кагэдзуми, получаю, конечно, небольшой доход как правитель области, но ведь я должен в первую очередь позаботиться о своей жене. Матери я помогать не в состоянии. Выходит, особо заботливым сыном меня не назовешь. Вот видите, в наше время даже родные дети не слишком-то пекутся о своих родителях. А зять ваш только и думает, как вам помочь. Вы бы должны быть счастливы.
   Долго старался он убедить свою мать всякими доводами, и та наконец как будто согласилась с ним.
   – Какой же ответ мне передать нашему зятю? – спросил у нее Кагэдзуми.
   – Уж и сама не знаю. Только успею слово сказать, как его сейчас же перетолкуют. Такой крик поднимут, что оглушат. Ты у меня человек умный, понимаешь что к чему, сам и решай, что ответить.
   – Ведь я не с чужим человеком говорю, – с досадой сказал Кагэдзуми. – Вам же добра желаю. Если господин начальник Левой гвардии берет на себя заботы о вашей судьбе и судьбе Саннокими и Синокими, так единственно потому, что его супруга этого хочет. Пусть мы с ней дети одного отца, но согласитесь, что такой пример родственной; любви – редкость в наши дни.
   – Может быть, господин зять и наобещал мне золотые горы… Но сбудется ли это? А что я получила на деле? Жалкие крохи от наследства, сущую безделицу. Земельный надел в провинции Тамба, который не приносит и одного то [54] рису в год. Да еще поместье в Эттю, далеко от столицы, попробуй оттуда что-нибудь привезти. А муж Наканокими получил поместье в триста с лишним коку [55] дохода. Это ты, Кагэдзуми, так распорядился, – выбрал для меня самые далекие, плохие земли, – стала упрекать своего старшего сына Китаноката, хотя в разделе наследства принимали участие и все другие дети тюнагона.
   – Что вы говорите, матушка! Разве мы позволили бы обидеть вас, будь это правдой? – заговорили наперебой ее сыновья и дочери. – Члены одной семьи должны помогать друг другу. Как может родная мать так жадничать? Все мы очень благодарны нашей сестрице…
   – Ах, да замолчите вы! – вскинулась на них Китаноката. – Вас не перекричишь. Ополчились все на одну. Вы бедняки, вот и пресмыкаетесь перед богачом.
   В эту минуту вошел Сабуро. Слова матери его возмутили.
   – Неправда! Благородный человек и в бедности сохраняет красоту своей души, – сказал он. – Когда госпожа сестрица жила в нашем доме, слышал ли кто-нибудь от нее хоть одно-единое слово жалобы? Вы, матушка, столько раз несправедливо бранили сестрицу, а она всегда вас слушалась. Все говорили про нее: «Какая кроткая!» Разве сами вы, матушка, не говорили того же?
   – Ах, так! – заплакала Китаноката. – И ты на меня!! Лучше мне умереть. Все мои дети ненавидят меня, попрекают, возводят на меня напраслину… Умру, грех вам будет.
   – Какие страшные слова! Лучше прекратить этот разговор.
   Оба сына встали и направились к выходу.
   Старуха вдруг опомнилась.
   – Стойте, стойте, куда вы? А ответ насчет дома? Надо же передать зятю ответ от меня.
   Но они ушли, сделав вид, будто не слышат.
   Сабуро сказал брату:
   – Вздорная у нас мать и недобрая… Как это печально. Надо молить богов и будд, чтобы они смягчили ее сердце! А нам эти молитвы зачтутся на небесах.
   Посоветовавшись между собой, братья решили вернуть Митиери бумагу на право владения отцовским дворцом. Увидев, что Кагэдзуми уносит с собой эту бумагу, Китаноката испугалась, как бы он в самом деле ее не отдал.
   – Куда ты? Вернись, отдай мне бумагу, – позвала она сына назад. – Бумагу отдай.
   – Ах, глупости! – отмахнулся тот. – Такой важный документ, а вы – то отдайте его назад, то подайте мне сюда! Сами не знаете, чего хотите.
   Возвращая бумагу Митиери, Кагэдзуми сказал ему:
   – Мы очень благодарны вам за вашу доброту. Наша семья теперь возлагает все свои надежды только на вас одного. Вы вернули нам дарственные бумаги на поместья. Мы хотели бы отказаться от них, чтобы исполнить волю покойного отца, однако не решились противиться вашему желанию и принимаем ваш щедрый дар! Но покойный отец особенно заботился о том, чтобы дворец его достался именно вам… Просим вас непременно принять эту бумагу в память нашего отца.
   Митиери ответил на эти слова:
   – О нет, напротив, дух покойного дайнагона не найдет себе покоя, если этот дом попадет в чужие руки. Пусть Китаноката доживает в нем остаток своей жизни, а после нее он перейдет к ее дочерям Саннокими и Синокими. Возьмите эту бумагу обратно.
   И отказавшись от нее, возвратился вместе со своей семьей в Сандзедоно.
   Прощаясь перед отъездом с мачехой и сестрами, Отикубо сказала:
   – Скоро я опять побываю здесь, и вы навещайте меня. Я буду заботиться о вас вместо покойного отца. Просите у меня без стеснения все, что нужно, ведь я не чужая вам.
   После этого она почти каждый день стала присылать своим сестрам модные красивые вещи, а мачехе полезные предметы обихода. Даже во времена покойного дайнагона они не видели таких богатых подарков.
   Понемногу мачеха начала ценить доброту Отикубо. «Детей у меня много, – думала она, – но сыновья мои не очень-то радеют о матери, и только одна падчерица по-настоящему заботится обо мне и моих дочерях».
   Тем временем старый год пришел к концу.

 //-- *** --// 

   Во время новогоднего производства в чины и звания отец Митиери удостоился высшей милости, он был назначен Главным министром, а Митиери стал вместо него Левым министром.
   Муж Наканокими был очень беден, он обратился за покровительством к Отикубо и получил доходную должность правителя области Мино.
   Срок службы Кагэдзуми в провинции уже истек, но благодаря заступничеству сестры он без труда получил новый пост правителя области Харима под тем предлогом, что очень хорошо исполнял свою прежнюю должность. Сабуро тоже не был забыт: ему дали звание начальника гвардии.
   Братья собрались у своей матери и с радостью стали; говорить о том, какими милостями осыпала их Отикубо и как с ее помощью они возвысились в свете.
   – Ну как, матушка, вы опять будете повторять, что ничем не обязаны своей падчерице? Хоть теперь-то вы перестанете болтать про нее все, что в голову взбредет? – говорили, посмеиваясь, братья.
   Чувствуя правоту их слов, Китаноката наконец «обломала рога своего сердца». В самом деле, вся семья ее вдруг оказалась в большом фаворе.
   Многие даже стали роптать:
   – В этом году счастье улыбнулось только одной семье. Лишь сыновья и зятья покойного дайнагона Минамото удостоились наград… Другие ничего не получили.
   Митиери не обращал внимания на подобные пересуды. Вся полнота власти в стране была сосредоточена, по существу, в его руках. Даже Главный министр не предпринимал ни одного государственного дела, не посоветовавшись сперва со своим сыном. Если сын говорил ему: «Такая-то и такая мера никуда не годится», – то Главный министр немедленно отказывался от нее, не считаясь с собственным мнением. И наоборот, если ему что-нибудь было не по душе, но Митиери упорно советовал это, то главный министр всегда уступал ему. Поэтому производство в чины, от самых высших вплоть до самых низших, зависело только от доброй воли одного Митиери.
   Как родной дядя императора, он пользовался его особой милостью, блистал талантами и, несмотря на свои юные годы, уже носил высокий чин Левого министра. Кто в стране посмел бы противиться его воле? Главный министр до такой степени попал во власть своей безграничной любви к сыну, что даже испытывал перед ним робость. Отец и сын словно поменялись местами. В свете быстро это заметили.
   – Лучше идти с просьбой к Левому министру, чем к его отцу. От сына скорее добьешься толку, – говорили люди.
   Все, кто только хотел испросить какой-нибудь милости, обращались именно к Митиери, и в доме его всегда толклось много посетителей.
   Когда муж Наканокими собрался ехать к месту своей новой службы, Отикубо послала ему много прощальных подарков. Сам Митиери тоже особенно благоволил к этому родственнику своей жены, потому что, в бытность свою управителем в Сандзедоно, он лучше всех других исправлял свою должность. Пожаловав ему на прощанье коня с седлом, Митиери напутствовал его такими словами:
   – Я оказал вам покровительство, потому что жена моя замолвила за вас словечко. Постарайтесь же на новом месте оправдать мое доверие к вам. Если до меня дойдут слухи, что вы нерадиво относитесь к своим обязанностям, то больше ничего от меня не ждите.
   Муж Наканокими почтительно выслушал это напутствие, радуясь тому, что судьба послала ему такого влиятельного покровителя. Вернувшись домой, он сказал жене:
   – На прощание господин Левый министр наказал мне ревностно исполнять мою службу. Вся наша судьба зависит только от его милостей…
   Наканокими разделяла радость мужа. Митиери не забыл и о прочих сестрах.
   – Как бы мне хотелось найти хороших мужей для Саннокими и Синокими! – все время повторял он. – Но сколько я ни ищу, подходящих не находится…
   Китаноката с дочерьми получили от него столько лет них и зимних платьев, сколько и при жизни дайнагона у них никогда не было. Даже вечно всем недовольной мачехе не на что было жаловаться.
   Отикубо родила мужу несколько сыновей. Не буду описывать, как радовались родители, когда наступало время надеть на одного из них в первый раз хакама [56].
   Старший сын Таро [57] был не по летам рослым и умным мальчиком. Как только ему исполнилось десять лет, Митиери подумал, что, пожалуй, он и в императорском дворце не посрамит себя, и включил его в число отроков, приучавшихся к дворцовой службе в свите наследника престола.
   Мальчик уже умел читать трудные китайские книги и был очень даровит от природы. Юный император заметил его и сделал товарищем своих забав. Он так полюбил мальчика, что когда играл на многоствольной флейте, то и его учил этому искусству.
   По всем этим причинам Митиери любил старшего сына больше всех остальных своих детей.
   Второму его сыну Дзиро, который рос в доме своего деда – Главного министра, исполнилось к этому времени девять лет. Он по-детски позавидовал успехам своего брата.
   – Я тоже хочу идти служить во дворец.
   Дед души не чаял в мальчике.
   – Что же ты до сих пор молчал? – воскликнул он и тотчас же определил внука во дворец.
   – Не рано ли? Дзиро еще так мал, – с сомнением сказал Митиери.
   – Ничего подобного. Он куда смышленей старшего, – упорствовал дед. Митиери посмеялся над его горячностью и не стал спорить.
   Деду этого показалось мало. Он отправился к самому императору.
   – Прошу для моего второго внука вашей особой благосклонности. Этот мальчик для меня дороже зеницы ока. Он будет служить вам лучше своего брата, – стал просить Главный министр императора.
   И дома тоже старик повторял:
   – Считайте Дзиро старшим из моих внуков. Поэтому мальчику дали в семье шутливую кличку: «Младший Таро».
   Старшей девочке исполнилось восемь лет. Она отличалась такой восхитительной красотой, что родители берегли ее, как величайшую драгоценность.
   Были в семье и еще двое детей: девочка шести лет и мальчик четырех лет. Вскоре ожидалось и еще одно счастливое событие. Не удивительно, что Митиери так любил свою жену, подарившую ему столько прелестных детей.
   В том же году старику – Главному министру – исполнилось шестьдесят лет. Митиери устроил по этому случаю великолепный пир в самом новом вкусе. Предоставляю это воображению читателей.
   Оба старших внука приняли участие в плясках. Ни один из них не уступал другому в искусстве танца, и дед любовался на них, проливая слезы радости.
   Все хвалили Митиери за то, что он не пропустил случая почтить, как должно, своего отца. Добрая слава о нем еще более возросла.

 //-- *** --// 

   Наступила первая годовщина со дня смерти дайнагона Минамото. Только тогда Отикубо сняла с себя траурную одежду.
   Сыновья его, столь преуспевшие в жизни за это короткое время, тоже сполна отдали последний долг памяти своего отца.
   Митиери хотел как можно скорее выдать замуж Саннокими и Синокими. Он уже начал отчаиваться найти им женихов, как вдруг до него дошло известие, что наместник Дадзайфу [58] перед самым отъездом из столицы потерял свою жену. По слухам, это был человек высоких достоинств.
   «Вот кто мне нужен!» – подумал Митиери и, повстречавшись с наместником, даже в императорском дворце не постеснялся завести разговор о новой женитьбе.
   – Что ж, я не прочь! – охотно согласился наместник.
   – Наконец-то я сыскал достойного жениха, – сказал, вернувшись домой, Митиери. – Он хороший человек и в большом чине. Которую же из сестер сосватать ему: Саннокими или Синокими?
   – На это воля твоя, – ответила Отикубо. – Но я бы хотела, чтоб он достался в мужья Синокими. Вспомни, как ее, несчастную, обидели. Ах, если б ей наконец улыбнулось счастье!
   – Наместник в конце этого месяца уезжает в Дадзайфу, надо торопиться. Спроси матушку, согласна ли она. Если она даст свое согласие, то, не теряя времени, отпразднуем свадьбу в моем дворце.
   – В письме всего не напишешь, но если я сама поеду к матушке поговорить с нею, то это вызовет шумные толки. Лучше пригласить в наш дом одного из моих братьев.
   На следующий день Отикубо вызвала к себе Сабуро и сообщила ему:
   – Я сама хотела приехать к вам, чтобы переговорить об одном важном деле, но побоялась преждевременной огласки… Выслушай меня и посоветуй, как быть. Мой муж сказал мне: «Жизнь одинокой женщины не лишена известной приятности, но кто знает, что может случиться в будущем? Для Синокими сыскался прекрасный жених. Если твои родные не будут против, я приглашу Синокими к нам в дом и позабочусь о ее судьбе».
   – Я могу только выразить свою благодарность, – ответил Сабуро. – Мы в любом случае не решились бы отказать такому свату. А тем более, если представилась блестящая партия… Поспешу обрадовать матушку.
   Сабуро отправился к Госпоже из северных покоев и сообщил ей:
   – Вот что сказала госпожа сестрица. Это большое счастье для Синокими. Если такой могущественный человек, как Левый министр, выдает замуж Синокими из своего дома, словно родную дочь, то ни один жених, хотя бы самый знатный, не посмеет пренебречь ею. В свете издеваются над Синокими из-за Беломордого конька… Верно, зять наш задумал смыть с нее этот позор. Жениху сорок лет с лишним. Он занимает высокое положение. Сам отец, будь он жив, не нашел бы никого лучшего. Уж и не знаю, как благодарить Левого министра! Пусть Синокими сейчас же едет в Сандзедоно. Нечего мешкать.
   – У меня была душа не на месте, как подумаю, что станется с Синокими после моей смерти, – ответила Китаноката. – Уж я, кажется, обрадовалась бы, если б ее взял в жены самый простой провинциальный чинуша. А ты говоришь, что жених – знатный сановник? Вот это удача! Спасибо зятю за его заботу. Я благодарна ему гораздо больше, чем своей падчерице.
   – Но ведь он осыпает нас милостями только из любви к своей жене. Она часто просит его: «Если любишь меня, то помоги выйти в люди моим братьям. Не забудь и моих сестер!» Потому-то нам и улыбнулось счастье. Мы, ничтожные, мои братья и я, только и думаем, как бы завести роман с какой-нибудь красоткой, а зять наш на вершине могущества и власти ведет себя так, будто в целом мире нет другой женщины, кроме его супруги. Во дворце счету нет красивым дамам, а он никогда не пошутит с ними, не бросит на них ни одного взгляда. Все ночи он проводит дома… Чуть освободится от дел, тотчас же торопится к своей жене. Вот образец верной супружеской любви! Но довольно об этом! Узнайте у сестры, согласна ли она.
   – Позовите сюда мою младшую дочь, – приказала Китаноката служанкам. – Господин Левый министр сосватал тебе хорошего жениха, – сообщила она дочери. – Для тебя, осмеянной всеми, опозоренной, это большое счастье. Так считаем мы, твои родные, но скажи, что ты сама об этом думаешь?
   Синокими залилась румянцем.
   – Я бы рада, но, верно, он не знает правды обо мне… Если б он только слышал про мой позор… Как я могу выйти за него замуж? Мне будет стыдно перед ним, да и мужа сестрицы я, в отплату за его доброту, осрамлю перед целым светом. Нет уж, мне, несчастной, одна дорога – в монахини. Еще пока матушка жива, я останусь в миру, чтобы отплатить дочерними заботами за ее доброту к моему бедному ребенку, а уж потом… – И Синокими залилась слезами. У Сабуро из сочувствия тоже брызнули слезы из глаз.
   – Ах, не говори таких зловещих слов! – закричала Китаноката. – С чего ты собралась в монахини? Как поживешь хоть немного в богатстве и чести, так в свете не то заговорят. Все будут завидовать твоему счастью. Послушайся меня, прими это предложение, о чем тут долго думать!
   – Так что же мне сказать в ответ? – спросил Сабуро.
   – Ты видишь, она ломается, но я со своей стороны считаю, что ничего лучшего для нее и придумать нельзя. Ты уж сам решай, как лучше ответить.
   – Хорошо, – сказал Сабуро и отправился в Сандзедоно.
   Когда Отикубо узнала о сомнениях Синокими, она от души ее пожалела.
   – Не мудрено, что у нее такие опасения, но вы, братец, развейте их, научите ее смотреть на вещи более здраво, ведь в жизни еще и не то бывает… Нет числа печальным примерам!
   Митиери со своей стороны сказал Сабуро:
   – Главное, чтобы ваша матушка согласна была. Сыграем свадьбу, не слушая отговорок невесты. Наместник уезжает в конце этого месяца и просит нас поторопиться со свадьбой. Скорей привезите Синокими сюда.
   Посмотрели в календарь и нашли, что счастливый день в этом месяце приходится на седьмое число.
   «Какие еще могут быть препятствия? – думал Митиери. – Парадные платья для прислужниц давно уже готовы. Свадьбу можно сыграть в западном павильоне». И сейчас же приказал отделать его заново.
   – Доставьте скорее Синокими ко мне во дворец, – послал он приказ ее родным. Все в доме, начиная с Госпожи из северных покоев, принялись собирать Синокими в дорогу, но она все медлила, все тянула с отъездом, опечаленная тем, что ее приневоливают к новому замужеству.
   – Как это можно не поехать, если господин министр приказал, – ужасались окружающие. – Своевольная упрямица!
   Наконец Синокими усадили в экипаж. Ее сопровождала небольшая свита: две взрослые прислужницы и одна малолетняя.
   Дочери Синокими уже исполнилось к этому времени десять лет. Она была очень мила собой и совсем не походила на своего уродливого отца. Девочка непременно хотела поехать вместе с матерью, пришлось ее удерживать силой, и Синокими пролила много слез, расставаясь со своей любимой дочуркой.
   Митиери, нетерпеливо ожидавший приезда Синокими, тотчас же принял ее и начал беседовать с ней, но она смущалась даже больше, чем тогда, когда первый раз выходила замуж, и почти не находила слов для ответа.
   Синокими была еще молода. Четырнадцати лет она вышла замуж, а в пятнадцать стала матерью. Ей только-только исполнилось двадцать пять лет.
   Отикубо, которая была старше ее на три года и находилась в самом цветущем возрасте, по-матерински заботилась о ней.
   Наступил день свадьбы. Синокими вместе со своей свитой перешла в роскошно убранный западный павильон. Отикубо заметила, что прислужницы невесты не слишком хорошо одеты для такого случая, и подарила каждой из них полный парадный наряд. Она позаботилась и о том, чтобы у сестры была многочисленная свита, как полагается иметь знатной даме. Покои невесты поражали своим великолепием. Все родные Синокими собрались в западном павильоне.
   Перед самым вечером в павильон пожаловал хозяин дома и начал распоряжаться приготовлениями к свадьбе. Брат невесты, Сабуро, был очень этим польщен. Когда на землю спустились сумерки, появился и сам жених. Сабуро почтительно встретил его у входа.
   Синокими поняла, что не может дольше отказываться. Против жениха сказать ей было нечего, и к тому же сосватал его сам Митиери. Она смирилась со своей судьбой и вышла навстречу своему нареченному.
   Наместнику невеста понравилась. Он нашел, что у нее красивая внешность и приятные манеры. Жених с невестой повели между собой долгую беседу, но содержание ее не дошло до меня, и я о ней умолчу.
   На рассвете наместник возвратился к себе домой.
   «Понравилась ли ему Синокими?» – с тревогой думала Отикубо.
   – Я знаю немало случаев, когда супружество бывало счастливым, несмотря на то что жених с невестой не писали друг другу писем до свадьбы и не имели случая узнать, что у каждого на сердце, – успокаивал ее Митиери. – Нечего опасаться, что наместник неуважительно обойдется со своей женой, но мало хорошего, конечно, если от молодой жены веет холодом, так что страшно к ней подступиться. Когда я впервые начал посылать тебе любовные письма, – помнишь? – я, как заправский светский любезник, даже и не знал, что такое настоящая любовь, а просто думал приволокнуться за хорошенькой девушкой. Но после первой нашей встречи все изменилось. С тех пор меня бросало в холод при одной мысли о том, что я мог легкомысленно отказаться от тебя и мы бы никогда не узнали друг друга. Странно думать об этом, не правда ли?
   Беседуя между собой таким образом, супруги направились в западный павильон. Синокими еще спала за пологом. Пока Отикубо будила ее, от наместника прибыло послание новобрачной.
   Митиери повертел письмо в руках.
   – Хотелось бы мне первому взглянуть на него, но, может быть, там написано что-нибудь не для посторонних глаз… Отдай Синокими, пусть прочтет, но потом покажите мне непременно!
   И с этими словами он сунул письмо за полог. Отикубо передала письмо своей сестре, но та никак не решалась раскрыть его.
   – Позволь, я прочитаю тебе вслух, – предложила Отикубо.
   Синокими замирала от тревоги, вспоминая, какое ужасное, какое оскорбительное письмо прислал ей Беломордый конек наутро после их первой встречи. Неужели опять случится то же? Сердце разрывалось у нее в груди от страха.
   Отикубо начала читать:

     «С чем я могу сравнить
     Думы мои о тебе
     После любовной встречи?
     Нет им числа, как песчинкам
     На берегу морском.

   Ах, верно говорится в старой песне:

     Когда же я успел
     Так сильно полюбить тебя?»

   – Напиши ему скорее ответ, – стала упрашивать сестру Отикубо, но Синокими отмалчивалась.
   Стоя перед задернутым пологом, Митиери громко требовал, чтоб ему тотчас же показали письмо.
   – Отчего тебе так не терпится взглянуть на него? – И Отикубо подала письмо мужу.
   – Хо-хо, не слишком-то оно длинное, – заметил Митиери. – Ну же, не медлите с ответом.
   И вернув письмо, приказал немедленно подать Синокими тушечницу и бумагу.
   Синокими смутилась при мысли, что Митиери прочтет ее ответное стихотворение, и не могла собраться с мыслями. Но Отикубо не давала ей покоя:
   – Скорее, скорее… Что подумает твой муж! Медлить неприлично!
   Наконец Синокими начала писать, словно в каком-то забытьи:

     Сколько любовных встреч,
     Только – увы! – не со мною,
     Память твоя хранит.
     Больше их, чем песчинок.
     На берегу морском.

   – Дайте взглянуть! – воскликнул Митиери. – Я сгораю от любопытства…
   У него был при этом очень забавный вид.
   Посланцу наместника вручили письмо Синокими, наградив, по обычаю, подарком.
   Наместник собирался двадцать восьмого числа этого месяца отплыть на корабле в Дадзайфу. Значит, он должен был покинуть столицу еще ранее этого срока.
   Митиери устроил такое великолепное торжество по случаю третьей ночи, словно Синокими первый раз выдавали замуж.
   – Муж больше ценит свою жену, если видит, что в родительском доме ее окружают вниманием и заботами, – сказал он Отикубо. – Любовь его от этого возрастает. Позаботься, чтобы у Синокими ни в чем не было недостатка. Вникай в каждую мелочь. Раз мы выдаем ее замуж из нашего дома, то стыдно нам было бы отнестись к ней так, словно мы торопимся ее с рук сбыть.
   Отикубо вдруг пришла на память та ночь, когда Митиери впервые посетил ее.
   – Помнишь нашу первую встречу? Что у тебя тогда было в мыслях? – спросила она. – Акоги так боялась, что ты меня бросишь! Скажи, почему ты, как только увидел меня, так сразу полюбил?
   Митиери лукаво улыбнулся.
   – Акоги боялась, что я брошу тебя? Вот уж напрасно! – И он пододвинулся к Отикубо поближе. – Ты мне стала еще дороже с той самой ночи, когда я услышал, как мачеха оскорбляет тебя: «Отикубо такая! Отикубо сякая!» Всю эту ночь до зари я строил планы, как отомстить ей. И я исполнил все, что задумал. Ради моей мести я не пощадил даже бедняжку Синокими, вот почему я теперь стараюсь вознаградить ее за прошлое. Мачеха твоя как будто оттаяла, а Кагэдзуми – так тот, видно, человек неглупый, все отлично понимает.
   – Матушка не раз тепло благодарила нас, – ответила Отикубо.
   Только стало смеркаться, как пожаловал наместник. По случаю торжества в честь третьей брачной ночи все его спутники были щедро одарены.
   Начиная со следующего утра наместник, по обычаю, стал возвращаться домой, не таясь от людей, когда солнце уже стояло высоко в небе. Он был красив собой, держался с достоинством. Какое может быть сравнение с Беломордым коньком!
   – Близится день моего отъезда, – сказал он Синокими, – а у меня многое еще не готово. Каждый вечер я спешу сюда, утром тороплюсь обратно, на это уходит много времени… Переезжай ко мне в мой дом, там нет хозяйки. А потом поедем вместе в Дадзайфу. Выбери прислужниц себе по сердцу и собирайся скорее в дорогу. До отъезда остается только десять дней.
   – Как? – испуганно воскликнула Синокими. – Ехать так далеко, покинув всех своих родных?
   – Значит, ты отпускаешь меня одного? Всего несколько дней, как мы женаты, и уже всему конец? – Наместник так весело смеялся, что на него было приятно глядеть.
   В душе он думал, что жена его хоть и очень мила собой, но чего-то в ней недостает. Однако не могло быть и речи, чтобы покинуть ее под предлогом скорого отъезда, раз он получил невесту из рук такого знатного человека.
   – Будь всегда в сердечном согласии со мной, и все будет хорошо, – сказал он и решил немедленно перевезти к себе жену.
   – Вот это всем зятьям зять, – сказал, смеясь, Митиери. – Умчал с собой жену в мгновение ока, мы и опомниться не успели.
   Чтобы достойным образом проводить Синокими в ее новый дом, Митиери послал с ней самых достойных слуг, выбрав таких, к которым она уже привыкла.
   Отбыли в трех экипажах.
   Служанки из Сандзедоно, которых приставили к Синокими, отказались было ехать с нею и начали роптать:
   – Не хотим сопровождать чужую госпожу. Не наше это дело.
   Но Отикубо строго сказала им:
   – Извольте слушаться, – и отправила их с Синокими.
   Высокое положение в свете не позволяло Отикубо самой сопровождать свою сестру.
   Служанки в доме наместника всполошились:
   – Новая хозяйка приехала. Какова-то она окажется! Начнет еще, чего доброго, обижать детей – ах, как жаль их, маленьких! Наверно, капризов от нее не оберешься, ведь, говорят, она свояченица нынешнего фаворита…
   От первой жены у наместника было двое взрослых сыновей. От второй – той, что недавно скончалась, – осталось трое детей: девочка в возрасте десяти лет и два мальчика помоложе. Наместник души не чаял в своих малышах.
   Оба старших сына испросили отпуск у императорского двора, чтобы сопровождать своего отца в Дадзайфу.
   Наместник должен был по случаю своего отъезда раздать много наград разным людям. Он дал Синокими двести кусков шелка и еще немало кусков цветных тканей с тем, чтобы сшить наряды для подарков. Но Синокими не была приучена дома ни к какой полезной работе. Она расстелила ткани перед собой и только беспомощно глядела на них, не зная, как взяться за дело. С горя Синокими позвала на помощь свою мать.
   – Мой муж дал мне много кусков шелка, чтобы сшить из них наряды. Что мне делать теперь? Все прислужницы из Сандзедоно молоды годами, ни одна не может мне помочь. Навестите меня потихоньку, матушка, мне очень хочется повидаться и с вами и с моей дочкой.
   Китаноката позвала к себе Сабуро.
   – Синокими зовет меня. Сегодня ночью я тайком привезу к ней ее дочь. Приготовь экипаж.
   – Как вы ни прячьтесь от людских глаз, вас наверняка заметят. Не следует Синокими брать свою дочку с собой, – начал возражать Сабуро. – Когда Синокими торжественно тронется в путь как супруга наместника в сопровождении пышной свиты, ребенок будет только стеснять ее. Я слышал также, что наместник не расстается с собственной дочкой, прелестной девочкой лет десяти. Зачем на первых порах навязывать ему чужую дочь? Впрочем, посоветуйтесь с супругой Левого министра. Если она согласна, то поезжайте.
   «Вот уже это лишнее», – подумала Китаноката и разразилась потоком жалоб:
   – Кажется, я имею право попрощаться с моей дочкой перед долгой разлукой и без соизволения ее светлости. Не смей и шагу ступить без чужого согласия, вот до чего дошло. Бывало, я приказывала людям, а теперь мною помыкает всякий, кому не лень. Несчастная я. Родные дети, моя собственная плоть и кровь, восстают против меня.
   Сабуро увидел, что Китаноката опять пришла в неистовство.
   – Как вам не стыдно, матушка? Вам, кроме меня, не с кем было посоветоваться. Я и высказал свое мнение. А вы на меня так напустились… – И скорее убежал.
   Китаноката день и ночь твердила о том, как она благодарна своим благодетелям, но снова дал знать себя ее необузданно вспыльчивый нрав.
   Сабуро поспешил во дворец к Отикубо и сказал ей, что старуха тайком собралась к своей дочери, но, умолчав о настоящей причине задуманного посещения, добавил только:
   – Матушка очень стосковалась по Синокими.
   – Как же, как же, это ее любимая дочь. Пусть едет к ней поскорее.
   – Но ведь наместник не приглашал к себе матушку. Удобно ли ей вдруг ни с того ни с сего явиться к нему в дом незваной?
   – Это верно. Так сделай вот что. Поезжай сам в дом наместника под тем предлогом, что привез Синокими письмо от матери, и скажи ему: «Матушка моя стосковалась по Синокими. Она умоляет отпустить к ней дочь хоть на самое короткое время, чтобы проститься перед долгой разлукой. Чем ближе надвигается день отъезда, тем больше матушка горюет и плачет. Ей страшно отпускать свою дочь в далекие края. Пусть Синокими побудет с ней последние дни перед разлукой и успокоит материнское сердце». Послушай, что тебе ответит наместник, и сообразно этому поступай. Храните в тайне прошлое сестры. Когда наместник увидит маленькую дочку Синокими, не говорите ему, кто ее мать. Если же Синокими все-таки надумает взять девочку с собой в Дадзайфу, то пусть сошлется на дорожную скуку, одиночество, тоску по родным… Матушка, мол, посылает к ней эту девочку.
   «Как она умна и проницательна! – подумал Сабуро. – Есть ли ей равные на свете! А матушка только злится на нее без всякой причины». Вслух он сказал:
   – Прекрасный совет! Я так и сделаю.
   Сабуро было не слишком приятно идти к наместнику с такой просьбой, но он пересилил себя из чувства жалости к своей матери.
   К счастью, наместник как раз находился в покоях своей жены.
   – У меня к вам нижайшая просьба, – начал Сабуро.
   – Прошу вас, не стесняйтесь, я вас слушаю, – любезно ответил наместник.
   Сабуро стал говорить так, как его научила Отикубо.
   – Ах, и мне тоже хотелось бы повидаться с матушкой, – присоединила и Синокими свой голос к просьбе Сабуро. – Я уж вчера говорила мужу, как тоскую по ней.
   – Но ведь тогда мне опять придется ездить к тебе. Это очень сложно и неудобно. Проще всего, если твоя матушка пожалует сюда. Здесь посторонних нет, вот разве дети… Но если дети ей помешают, можно всегда отправить их на время в другое место. Мы скоро уедем в дальние края, как же, в самом деле, тебе не повидаться с родной матерью! – сказал наместник.
   Это было как раз то, чего желал Сабуро.
   – Да, матушка глаз не осушает от слез!
   – Везите же ее сюда скорей! Мне бы не хотелось отпускать свою жену из дому… Да еще в самый разгар дорожных сборов.
   – Я тотчас же передам вашу волю матушке. – С этими словами Сабуро встал, собираясь уходить.
   – Ты смотри, хорошенько попроси ее, чтоб она скорей приезжала ко мне, – сказала вслед ему Синокими.
   – Постараюсь. – И Сабуро поспешил домой. Вернувшись, он увидел свою мать еще во власти гнева, со вспухшими на лбу синими жилами. Вид ее был страшен! Сабуро поторопился передать ей весь свой разговор с Отикубо.
   – Дело небольшое, но теперь вы видите, почему ее так любят. Она всегда добра и отзывчива.
   Китаноката обрадовалась тому, что может наконец беспрепятственно ехать к своей дочери.
   – Правда, она посоветовала умно. Так ты говоришь, Синокими зовет меня? Еду, еду сейчас же!
   – К чему такая поспешность? Уже поздно. Поедете завтра, – остановил ее Сабуро.
   С первыми лучами солнца Китаноката стала тщательно наряжаться для парадного выезда в дом зятя. Она перебрала все свои платья, но, к ее досаде, все они показались ей недостаточно хорошими.
   – Нет ли в кладовой чего-нибудь получше? – спросила она.
   Но вдруг в эту самую минуту – какое счастье! – из дворца Отикубо принесли новый роскошный наряд. Для девочки тоже были присланы красивые платья.
   – Это для вашей внучки. В дороге ее могут увидеть люди, – передал посланец Отикубо слова своей госпожи.
   Мачеху и ту проняло до слез.
   – Семерых детей я родила, но настоящую заботу о себе вижу только от падчерицы. Я так огорчалась, что внучка моя поедет в старом платье…
   Под вечер два экипажа тронулись в путь.
   Синокими радостно встретила мать. Рассказам конца не было. Она нашла, что дочка ее подросла за это время и очень мила в своем новом наряде.
   – Я все время ломаю голову, под каким предлогом взять ее с собою, – говорила она, лаская девочку, – но боюсь сказать мужу правду…
   – Вот что посоветовала госпожа супруга Левого министра, – сообщила ей Китаноката слова Отикубо. – Лучше не придумаешь. И новые платья для меня и твоей дочки тоже она подарила.
   – Вот видите, какая она добрая. Не поминает прошлого. По-матерински заботится обо мне, прислала в подарок великолепный столовый прибор. Да только ли это одно… Платья для моих служанок, занавеси, ширмы. Подумайте, как мне было бы стыдно перед старыми служанками этого дома…
   – Правда-правда! Смотри не обижай детей своего мужа Береги их пуще собственного детища. Если бы я не обижала свою падчерицу, не пришлось бы мне принять столько сраму на старости лет.
   – Никогда не обижу их, матушка, – обещала ей Синокими.
   Новый зять понравился Госпоже из северных покоев. Она нашла, что у него внушительный и благородный вид. «Сразу видно настоящего аристократа!» – думала Китаноката, принимаясь помогать своей дочери.
   В доме не стихала суета. Все время приходили наниматься новые служанки. Глядя на счастье своей сестры, чувствительный Сабуро со слезами благодарности думал о том, как много сделали для его близких Митиери с женой.
   Он поторопился известить своего старшего брата Кагэдзуми, который находился на службе в провинции Харима:
   «Господин Левый министр выдал замуж сестру нашу Синокими. Двадцать восьмого числа этого месяца она должна отплыть на корабле в страну Цукуси вместе со своим супругом, наместником Дадзайфу. Прошу тебя устроить им почетную встречу, когда они будут плыть мимо берегов Харима».
   Добрый и отзывчивый от природы Кагэдзуми очень обрадовался, узнав о счастливой перемене в судьбе своей сестры. Он поставил всех своих подчиненных на ноги, стараясь устроить наместнику наилучший прием.
   Между тем дорожные сборы были в полном разгаре. Служанки из Сандзедоно попросили разрешения вернуться обратно, но Отикубо послала им строгий приказ:
   – Оставайтесь в доме наместника до его отъезда. Если кто-нибудь из вас захочет, может даже ехать с ними в Цукуси.
   В этом доме прислужниц не слишком обременяли обязанностями, но новые господа, по их мнению не шли ни в какое сравнение с господами Сандзедоно. «Уж если бы мы с самого начала служили наместнику, – думали они, – пришлось бы, пожалуй, последовать за ними из чувства долга но оставить своих любимых господ, оставить Сандзедоно, где нам живется, как в раю, чтобы поехать в дальний край с незнакомыми людьми, – просто безумие!» Все отказались наотрез, даже служанки, которых держали для черной работы.
   Согласилась поехать только прислуга наместника, числом более тридцати человек.
   Пока в доме шли такие приготовления и все ближе надвигался день отъезда, сестры Синокими собрались у нее и стали вспоминать старые дни.
   Одна из них сказала, глядя на разряженных в новые платья прислужниц:
   – Пожалуй, после супруги Левого министра, Синокими самая счастливая из нас.
   Но другая заметила;
   – А кому обязана Синокими своим замужеством? На нее упал только отблеск счастья госпожи из дворца Сандзедоно.
   Синокими отправилась проститься с Отикубо. Выезд Синокими состоял всего из трех экипажей, потому что она хотела избежать лишней сумятицы.
   Отикубо сердечно приняла ее, но не буду долго распространяться об их беседе. Скажу только, что каждой из женщин, сопровождавших Синокими, были пожалованы богатые подарки: двадцать вееров отличной работы, перламутровые гребни, белила для лица в лакированных шкатулках. Посылая их Отикубо велела передать от своего имени:
   – Это вам на память обо мне.
   Прислужницы ее с большой радостью вручили эти подарки гостьям.
   Женщины из свиты Синокими приняли подарки, рассыпаясь в уверениях своей преданности. Вернувшись домой, они стали шептаться между собой:
   – Мы-то думали, что нет богаче нашего дома. Но он не может идти ни в какое сравнение с Сандзедоно! Вот бы попасть туда на службу!
   На другое утро пришло письмо от Отикубо: «Мне так много хотелось сказать тебе вчера, ведь мы теперь долго не увидимся… Никогда еще ночь не казалась мне столь короткой. Ах, жизнь человеческая неверна, – кто знает, встретимся ли мы вновь?

     Как белое облако
     Уплывает к далекой вершине,
     Ты покинешь родину,
     И в предчувствии долгой разлуки
     Я невольно роняю слезы…

   Посылаю тебе несколько вещиц, полезных в дороге».
   Отикубо прислала два доверху набитых дорожных ящика. В одном были платья и хакама для подарков прислуге. В другом – три полных наряда для самой Синокими.
   На крышке этого ящика лежал большой, размером с него самого, шелковый мешок, в котором находилось сто вееров для приношения богам – хранителям путников. Два маленьких ящика предназначались для дочери Синокими. В одном были наряды, а в другом маленький золотой ларчик с белилами, вложенный в шкатулку побольше, красивый ларчик для гребней и еще много других чудесных вещей.
   Отикубо написала девочке:
   «Если я и теперь уже грущу в ожидании скорой разлуки с тобой, то, как говорится в одной песне:

     Что ж будет со мною потом,
     Когда к далеким вершинам гор
     Белое облачко улетит?

   Я все время думаю о тебе.

     Грустно тебе уезжать,
     Но ты не вольна остаться…
     Близок разлуки час.
     Ах, сердце мое готово
     Вдаль лететь за тобой».

   Увидев подарки, наместник воскликнул:
   – Ого, как их много! Можно бы и не присылать столько, – и щедрой рукой наградил посланцев Отикубо.
   Синокими написала в ответ:

     «Прихоти ветра покорно,
     Вдаль от родной стороны
     Белое облачко мчится…
     Ах, кто скажет куда?
     Оно и само не знает.

   Все мои домочадцы не устают любоваться вашими дивными подарками. Восторгам конца-краю нет!»
   Маленькая дочь Синокими, не желая отставать от матери, сочинила такое письмецо к Отикубо:
   «И мне тоже хотелось бы рассказать вам о многом до моего отъезда, милая тетушка.
   Один поэт жалуется в своей песне, что не может, уезжая, оставить свое сердце любимой. Как я понимаю его теперь!

     О, зачем не могу я
     Вырвать сердце свое из груди
     И оставить с тобою!
     Я б не стала тогда грустить
     Даже там, в далеком краю».

   Когда Китаноката прочла эти прощальные письма, она дала волю своему горю и пролила ручьи слез. Синокими всегда была ее любимицей.
   – Мне уже скоро исполнится семьдесят. Как могу я надеяться прожить еще пять-шесть лет? Верно, придется мне умереть в разлуке с тобою.
   – Но разве я хотела этого замужества? – сквозь слезы ответила ей Синокими. – Вы сами же первая требовали, чтоб я согласилась. А теперь отступать уже поздно. Успокойтесь, матушка, ведь не навек мы с вами расстаемся.
   – Я, что ли, выдала тебя замуж? – сердито возразила Китаноката. – Это все Левый министр нарочно затеял, чтобы насолить мне. А я-то, глупая, обрадовалась!
   – К чему теперь все эти жалобы! Видно, разлука нам на роду написана, против судьбы не пойдешь, – пыталась утихомирить свою мать Синокими.
   Сабуро в свою очередь тоже вставил слово:
   – Успокойтесь, матушка! Разве вы первая расстаетесь с дочерью? Другим родителям тоже приходится провожать своих детей в далекий путь, да они не твердят без конца о вечной разлуке. Слушать неприятно!
   Наместник нанес прощальный визит Левому министру. Митиери охотно принял своего нового родственника и, беседуя с ним, сказал:
   – Я питал к вам чувство горячей дружбы даже тогда, когда мы были с вами чужие друг другу, теперь же я еще больше полюбил вас. Не откажите мне в одной просьбе. С супругой вашей едет маленькая девочка, позаботьтесь о ней. Она была любимицей покойного дайнагона, и я хотел было сам взять ее на воспитание в свой дом, но вдова дайнагона боится, что дочь ее будет тосковать вдали от близких, и посылает с ней эту девочку, чтобы она послужила Синокими радостью и утешением.
   – Позабочусь о девочке, как могу, – заверил его наместник. К вечеру он стал собираться домой. На прощание Митиери подарил ему двух великолепных коней и еще многое другое, нужное в дороге.
   – Левый министр очень просил меня позаботиться о девочке, которую ты берешь с собой, – сообщил наместник своей жене. – Сколько ей лет?
   – Одиннадцатый год пошел.
   – Должно быть, дайнагон прижил ее на старости лет. Забавно! У такого старика и такая маленькая дочь, – засмеялся ничего не подозревавший наместник. – А что ты собираешься подарить служанкам из Сандзедоно? Скоро они покинут наш дом.
   – Ну зачем непременно всех одаривать? Нет у меня ничего наготове…
   – Не говори пустого! Неужели ты всерьез хоть одну минуту думала, что можно отправить этих женщин из нашего дома с пустыми руками? После того как они столько тебе служили, – сказал наместник с таким видом, будто ему стало стыдно за свою жену. В душе он с грустью подумал, что, видно, Синокими не очень умна от природы, и сам распорядился принести все, что еще оставалось из подарочных вещей. Старшим прислужницам он пожаловал по четыре куска простого шелка и еще по куску узорчатого и алого шелка, а девочкам и низшим служанкам немного поменьше. Все они остались очень довольны.
   Наконец наступил последний день перед отъездом. С первыми лучами солнца в доме поднялась страшная суматоха.
   Китаноката в голос рыдала, не выпуская из своих объятий Синокими. Вдруг в это самое время какой-то человек принес большой золотой ларец с ажурным узором. Он был красиво перевязан пурпурными шнурами и обернут крепом цвета опавших листьев.
   – От кого это? – спросили слуги, принимая драгоценный подарок.
   – Госпожа ваша сама поймет от кого, – коротко ответил неизвестный и скрылся.
   Синокими не могла опомниться от изумления. Открыла крышку и увидела, что внутри ларец затянут тончайшим шелком цвета морской воды. В ларце находился золотой поднос, а на нем был искусно устроен крошечный островок, во всем похожий на настоящий, с множеством деревьев и лодочкой, выточенный из ароматного дерева алоэ.
   Синокими стала искать, нет ли какой-нибудь сопроводительной записки, и увидела, что возле лодочки приклеен клочок бумаги, мелко исписанный тушью. Она оторвала его и прочла:

     «Скоро белым шарфом своим,
     Проплывая мимо на корабле,
     В знак прощания ты махнешь,
     Я останусь, безутешный, один
     На пустынном морском берегу.

   Хотел бы я последний раз увидеться с тобою, но боюсь людских пересудов. Больше не скажу ни слова».
   Ведь это рука Беломордого конька. Вот неожиданность! «Кто-нибудь подучил этого глупца», – испугалась Китаноката. Синокими никогда не любила хебу-но се и даже настоящим мужем его не считала, но тут она впервые за долгое время вспомнила о нем, и невольная жалость закралась ей в душу.
   – Отдай этот подарок маленькой дочке Левого министра, – посоветовал Сабуро.
   Жадная мачеха всполошилась:
   – Вот еще! Такую ценную вещь! И не вздумай отдавать.
   Но Синокими захотелось отблагодарить хоть чем-нибудь свою сестру.
   – Непременно подарю, – решила она.
   – Так и сделай, – поддержал ее Сабуро. – Я сам и отнесу.
   Беломордый конек, конечно, не смог бы до этого додуматься. Его научили младшие сестры, считавшие, что супруги не должны совсем позабыть друг друга, раз у них есть общий ребенок.
   Уже глубокой ночью Китаноката, плача, вернулась к себе домой. Рано утром, в час Тигра [59], из ворот дома наместника потянулась вереница экипажей. Их было не меньше десяти. Наместник получил от императора приказ торопиться к месту своего назначения и потому даже не мог задержаться в Ямадзаки [60], чтобы, по обычаю, устроить прощальный пир и за чаркой вина в последний раз погрустить о разлуке с любимой столицей. Наградив сопровождавших его людей, наместник отпустил их и быстро поехал дальше. Кагэдзуми устроил ему торжественную встречу по дороге, и вскоре путешественники благополучно добрались до морского побережья, а оттуда на корабле прибыли в Цукуси.
   Возвратившись из дома наместника обратно в Сандзедоно, служанки стали рассказывать обо всем, что видели и слышали.
   Когда они передали, какую глупость сказала мачеха Синокими: «Тебя выдали замуж мне назло», Митиери и Отикубо разразились громким смехом.
   Мачеха первое время в голос плакала и причитала, даже слушать было тошно, но потом вдруг сразу успокоилась, как ни в чем не бывало.
   – Ну, одну сестру я пристроил, – сказал Митиери. – Осталось пристроить вторую.

 //-- *** --// 

   И снова для супругов потекли годы безоблачного счастья, принося с собой только радостные и веселые события. В семье дважды торжественно встречали день совершеннолетия старших детей. Таро исполнилось уже четырнадцать лет, а дочери – двенадцать.
   Главный министр пожелал устроить торжество и в честь совершеннолетия своего любимого внука Дзиро.
   – Ого, как мои сыновья соревнуются между собой, – смеялся Митиери.
   Желая, чтобы дочь их была принята при дворе, родители с начала нового года окружили ее особым вниманием и уходом. Год промелькнул, как сновидение. Весною девушка была принята на службу в императорский дворец. По этому случаю состоялась церемония, великолепие которой я не берусь описать.
   Дочь Митиери и Отикубо обладала чарующей красотой и к тому же была родной племянницей императрицы. Не мудрено, что она сразу оставила в тени всех прочих придворных дам.
   Между тем Главный министр почувствовал, что годы сказываются на его здоровье, и пожелал выйти в отставку, но император не хотел слышать об этом.
   – Я стал уже стар и слаб. Пора мне подумать и о спасении своей души. Неотложные государственные дела помешали бы мне молиться в тишине и уединении. Отпустите меня, государь, а на мою должность назначьте сына моего, Левого министра. Он обладает достаточными знаниями и талантами и будет служить вам лучше меня, старика.
   Супруга императора тоже стала просить об этом, и в конце концов государь согласился:
   – Хорошо, пусть уйдет на покой. Быть может, это продлит его дни, – и назначил Митиери Главным министром. Все изумились: «Как! Он стал Главным министром, не достигнув еще и сорока лет. Небывалый случай!»
   Дочь Митиери впоследствии была возведена в ранг императрицы. Оба его сына служили в гвардии. Когда старшего повысили в чине, дед стал роптать:
   – А почему моего воспитанника обошли чином?
   – Напрасно вы сердитесь, отец, – ответил Митиери. – Не могу же я раздавать награды только собственным сыновьям. Что скажут люди?
   – Он теперь больше мой сын, чем твой, и потому никто не посмеет роптать, если ты повысишь его в должности. Таро стал младшим начальником Левой гвардии, почему же Дзиро обойден? Дай ему такой же чин в Правой гвардии, – упрямо требовал старик.
   – Нет, и не просите. Я не согласен, – отказал наотрез Митиери.
   Но отец его обратился с настойчивой просьбой прямо к государю и в конце концов добился своего. Дзиро занял должность наравне со своим старшим братом.
   – Ну, теперь я немного успокоился. Будь Дзиро постарше годами, я бы уступил мою должность именно ему, – сказал старик.
   Вот до чего дошла его безумная любовь к внуку!
   Повсюду только и говорили о счастье Отикубо.
   «Могла ли она думать, когда, закутанная в одни лохмотья, дрожала от холода в своей каморке, что станет женой Главного министра и матерью императрицы?» – говорили между собой те из служанок, которые еще помнили былые дни.
   Саннокими получила почетную должность при дворе младшей императрицы. В ее обязанности входило следить за туалетом государыни.
   Когда окончился срок службы наместника, он благополучно возвратился в столицу вместе со своей женой.
   Можно себе представить, как обрадовалась Китаноката!
   Боги позволили ей дожить до глубокой старости, верно, для того чтобы она дольше могла наслаждаться счастьем своих детей и внуков.
   Отикубо стала уговаривать ее:
   – В вашем возрасте пора уже подумать о будущей награде на небесах.
   В конце концов мачеха поддалась па ее уговоры. Обряд пострижения был совершен самым торжественным образом. Об этом позаботилась Отикубо.
   Мачеха иной раз повторяла в умилении:
   – Вот, люди, учитесь на этом примере! Никогда, никогда не обижайте своих пасынков. Я всем на свете обязана неродной дочери.
   Но стоило ей рассердиться, как она начинала ворчать:
   – Уговорила меня постричься в монахини, а я рыбу в рот не беру. О чужой матери сердце не болит. Одним словом, падчерица!
   Когда же Китаноката отошла в мир иной, Отикубо устроила ей роскошные похороны.
   Акоги счастливо жила в замужестве и родила много детей. Она часто навещала Сандзедоно, и ее всегда принимали с большим почетом.
   Расскажу о других наших героях.
   Сыновья Митиери продолжали соревноваться между собой и вместе поднимались по лестнице почестей и славы.
   Старик отец много раз просил Митиери перед смертью:
   – Если тебе дорога моя память, то позаботься о том, чтобы Дзиро ни в чем не отставал от старшего брата.
   Понемногу Митиери стал равно любить обоих сыновей. Когда он назначил старшего начальником Левой гвардии, то младшего возвел в чин начальника Правой гвардии.
   Легко вообразить, как радовалась Отикубо успехам своих детей.
   Наместник получил звание дайнагона, Сабуро тоже достиг высоких должностей.
   Лишь двоих постигла злая судьба. Беломордый конек тяжело заболел и пошел в монахи. Никто не знает, где настигла его смерть.
   Что касается старика танъяку-но сукэ, то он отправился на тот свет вскоре же после нанесенных ему побоев.
   – Не довелось ему видеть, как возвысилась обиженная им девушка, – сказал Митиери. – А жаль! Напрасно его так избили, пусть бы еще пожил на свете…
   Все другие герои нашей повести могли бы служить примером долголетия и счастья.
   Говорят даже, что Акоги дожила до двухсот лет.


   Примечания

   [1]

   Старинный японский дом был строго ориентирован по частям света: главный вход с южной стороны, дальние (женские) покои – на северной. Дворец знатного человека представлял собой ансамбль строений, соединенных галереями и переходами. Пол был приподнят над землей при помощи опорных столбов.


   [2]

   Домик служебного назначения с низким полом.


   [3]

   Девушек в знатных семьях называли или согласно порядковым номерам – первая, вторая и т.д., или согласно зданиям, где они проживали, например «Павильон глициний», «Яшмовый дворец». Прозвище «Отикубо» носило издевательски-уничижительный характер.


   [4]

   При знатной даме находилась свита дворцовых прислужниц. Обычно должности фрейлин и камеристок исполняли женщины из небогатых дворянских семей.


   [5]

   Девушек из знатных семей учили игре на тринадцатиструнной цитре кого Иногда играли на семиструнной (нии-но кото).


   [6]

   Усироми могла поспорить… длинными прекрасными волосами… – Знатные женщины расчесывали волосы на прямой пробор и давали им свободно падать на спину и плечи. Длинные волосы считались одним из главных признаков женской красоты. Лак макиэ – лак, украшенный золотом и серебром.


   [7]

   Меченосец – придворный прислужник, носивший меч.


   [8]

   О чистый ключ на горе Цукуба… – Гора Цукуба прославлена в древней японской поэзии.


   [9]

   Хакама – штаны разных фасонов, предмет мужской и женской одежды. В эпоху Хэйан имели вид широких шаровар или складчатых штанов, напоминающих юбку.


   [10]

   Небесная река – Млечный Путь.


   [11]

   Храм Исияма – буддийский храм, который находился в провинции Оми. Популярное место для паломничества. Празднество в храме носило не только религиозный, но и увеселительный характер.


   [12]

   …возле решетчатого окна… – Двустворчатые решетчатые перегородки (ситоми) отгораживали внутренние покои от веранды. Верхняя створка могла подниматься.


   [13]

   Согласно буддийским верованиям, душа проводит через ряд земных воплощений, возрождаясь в человеческом образе или в образе животного, растения и т. д.


   [14]

   Хитоэ – одежда без подкладки, которую носили мужчины и женщины.


   [15]

   Химэгими – так почтительно называли девушек из благородного семейства.


   [16]

   ...дорога грозит ей бедой. – Перед поездкой узнавали при помощи гадания, не заграждает ли путь одно из грозных божеств неба, чтимых в древней магии. Суеверие этого рода создавало иногда большие затруднения при путешествии. Беду пытались предотвратить разными способами: например, останавливались ночевать в чужом доме.


   [17]

   Мотии (свадебное угощение) – приготовлялось из отбитого в ступке вареного риса. Согласно древнему свадебному ритуалу, новобрачным на третью ночь подавались особые мотни в честь божественной четы Идзанаги и Идзанами.


   [18]

   о-дзэн – японский низенький столик для еды


   [19]

   Час Пса – время с шести до восьми часов вечера.


   [20]

   Седзи – в японском доме легкие раздвижные перегородки, оклеенные бумагой.


   [21]

   …я купила прекрасное зеркало… – Древние зеркала были из бронзы.


   [22]

   Лак макиэ – лак, украшенный золотом и серебром.


   [23]

   …в торжественных плясках на празднике мальвы в храме Ксило. – Синтоистский храм Камо, расположенный к северу от столицы, устраивал торжественные празднества дважды в год (в четвертый и одиннадцатый месяцы). Первый из них именуется «праздник мальвы». В этот день листьями китайской мальвы украшали шапки, экипажи и т. д. Из дворца в храм Камо отправлялось торжественное шествие во главе с императорским послом. В храме исполнялись ритуальные пляски.


   [24]

   Ситагасанэ – нижняя одежда (придворная) с шлейфом, длина которого регламентировалась согласно чину и званию.


   [25]

   Бэн-но сесе. – бэн – гражданская должность цензора, сесе – воинское звание (см. примеч. к с. 61). Такого рода двойной титул часто употреблялся вместо имени.


   [26]

   Красив, как герой романа – знаменитый господин Катано. – Роман об этом герое не дошел до наших дней. «Господин Катано» – нарицательное имя вроде Дон-Жуана.


   [27]

   Тэнъяку-но сукэ – помощник начальника дворцовой службы лекарственных трав, незначительная придворная должность.


   [28]

   Хоть он и шестого ранга…. – Знатным особам полагалась свита из придворных невысокого ранга. В такой свите и состоял меченосец.


   [29]

   Ах, верно, я совершила какой-нибудь страшный грех в прежних рождениях… – Согласно буддийским верованиям, карма, т. е. высший закон возмездия за поступки, совершенные в этой жизни или в прежних рождениях, предопределяет судьбу человека, счастливую или несчастную.


   [30]

   Хебу-но се – самый младший чин в военном ведомстве.


   [31]

   Час Овна – время с 12 часов до 2 часов дня.


   [32]

   выведите на церемонию смотра белых коней.– В седьмой день года во дворце устраивали шествие белых коней, числом трижды семь. Согласно старинным поверьям, конь обладал защитной магической силой.


   [33]

   Тюдзе – второй по старшинству начальник императорской гвардии, высокий чин четвертого ранга.


   [34]

   Храм Киемидзу – знаменитый буддийский храм в окрестностях столицы, в котором особенно чтили богиню Каннон.


   [35]

   …бык, впряженный в их… экипаж… – Экипаж того времени представлял собой двухколесную арбу. Плетеный верх привязывался к дрогам. Шторы и занавеси скрывали сидящих в экипаже дам от посторонних глаз. В экипаж впрягался бык.


   [36]

   …возле самых подмостков для представления. – В храмах исполнялись священные мистерии и пляски.


   [37]

   Состоялся ли уже обряд гэмпуку? – Обряд гэмпуку заключался в том, что отроку (в возрасте двенадцати – шестнадцати лет) впервые делали мужскую прическу и надевали на него шапку взрослого мужчины. С этого времени отрок считался совершеннолетним и даже получал новое имя.


   [38]

   Отикубо смущенно выползла вперед на коленях. – В старой Японии перед старшими сидели на корточках и в их присутствии передвигались ползком, не вставая.


   [39]

   …но сегодня как раз день запрета… – Путем гадания устанавливались особые дни ритуального запрета (ими-но хи), когда нельзя было покидать свой дом, видеть посторонних, есть мясо и т. д.


   [40]

   …нет криптомерии, как поется в старой песне… – Синокими по обычаю цитирует в своем письме известные стихи, в данном случае из антологии «Кокинсю»: «Хижина моя// У подножия гор Мива.// Если любишь ты,// Приходи, отыщи меня здесь,// Криптомерия у ворот» (Неизвестный автор).


   [41]

   семь первых весенних трав. – В седьмой день года семь весенних трав (петрушку, пастушью сумку, хвощи др.) варили вместе с рисом. Согласно поверью, это кушанье поможет сохранить здоровье весь год. Семь считалось магическим числом.


   [42]

   …устраивают восемь чтений Сутры лотоса. – Сутра лотоса (санскр. «Саддхарма пундарика сутра») – одна из священных буддийских книг. В течение четырех дней, дважды в день, утром и вечером, читали толкование этой сутры.


   [43]

   Бодхисаттва Амитабха (санскр.). – Согласно учению буддийской секты Сингон, в Западном рае царил бодхисаттва Амитабха, чтимое буддийское божество.


   [44]

   Ре – старинная мера веса, точное значение которой в настоящее время трудно установить.


   [45]

   Оминавси (патриния) – один из семи осенних цветов, прославленных в японской классической поэзии.


   [46]

   Бодхидрума (санскр.) – священное дерево, сидя под которым Будда Гаутама, согласно легенде, достиг прозрения. После его смерти оно засохло.
   Бодхидрума (санскр.) – священное дерево, сидя под которым Будда Гаутама, согласно легенде, достиг прозрения. После его смерти оно засохло.


   [47]

   Вязки поленьев… – На пятый день чтения Сутры лотоса поют песнопения, вспоминая монашеский искус Будды Гаутамы: он рубил дрова, носил воду и т. д.


   [48]

   Пятый месяц года. – В пятый день пятого месяца года справляли сезонный праздник Танго (ныне праздник мальчиков). Края кровли с магической целью украшали ирисом.


   [49]

   Шестой месяц года. – В этот месяц справляли синтоистский обряд очищения от грехов, омывая себя водой реки.


   [50]

   Бессмертный образ твой… – пожелание долголетия тому, к кому адресовано стихотворение.


   [51]

   Седьмой месяц года – седьмого числа седьмого месяца в Японии справлялся праздник Встречи двух звезд (Танабата). Согласно легенде, две звезды Волопас и Ткачиха (Вега и Алтаир), разделенные Небесной рекой (Млечным Путем), в эту ночь встречаются друг с другом единственный раз в году.


   [52]

   Я готов об их красоте… - По недосмотру переписчика, танки десятого и одиннадцатого месяцев соединены в одну.


   [53]

   Буддийские заупокойные молитвы читаются в течение сорока девяти дней после смерти. Дом покойника считается, согласно японской национальной религии синто, «оскверненным» в течение одного месяца


   [54]

   То – мера емкости, равная 18 литрам.


   [55]

   Коку – мера емкости для сыпучих тел, равная 180 литрам.


   [56]

   …когда наступало время надеть на одного из них в первый раз хакама. – Согласно старинному обряду, на мальчика в первый раз надевали шаровары хакама, когда ему исполнялось три года (или, в более позднюю эпоху, пять – семь лет).


   [57]

   Таро. – Имя Таро, по-японскому обычаю, дается старшему сыну, имя Дзиро – второму.


   [58]

   Дадзайфу – западная область страны, включавшая в себя о. Кюсю.


   [59]

   Час Тигра – с 2 до 4 часов утра.


   [60]

   Ямадзаки – название местности, расположенной на пути из Хэйана (ныне Киото) к морскому берегу.




KOAP Open Portal 2000


Яндекс цитирования