|
|
Франц Г. Бенгтссон
Рыжий Орм
ПЕСНЯ ДАТСКИХ ЖЕНЩИН
Кто та женщина, которую ты покинул,
Ты покинул свой дом, и очаг,
Для того, чтобы уйти с седой старухой, создательницей вдов?
У нее нет дома, в котором можно уложить гостей,
Только одна холодная постель на всех,
Где гнездятся бледное солнце и заблудшие ледяные горы.
У нее нет сильных белых рук, чтобы обнимать тебя,
Но у нее множество цепких водорослей, чтобы держать тебя
На тех камнях, куда тебя прибило приливом.
Но когда приблизится лето,
И растает лед и почки набухнут на березах,
Ты покинешь нашу сторону и заболеешь.
Заболеешь вновь криком и резней,
Ускользнешь поближе к плеску волн,
Где ладья твоя стоит всю зиму.
Ты забудешь наше веселье и застольные беседы,
И корову в стойле и лошадь на конюшне —
Для того, чтобы стать на ее стороне.
А потом поплывешь ты туда, где бушуют шторма,
И удаляющийся звук твоих весел, ударяющих об воду,
Будет единственным, что останется нам на долгие месяцы.
Так кто же та женщина, которую ты покинул,
Как покинул свой дом и очаг,
Для того, чтобы уйти с седой старухой, создательницей вдов?
Редьярд Киплинг
ПРОЛОГ
Каково пришлось бритоголовым в Сконе во времена конунга Харальда Синезубого
Немало беспокойных людей подалось из Сконе вслед за Буи и Вагном, но не было им удачи в заливе Хьорунгаваг; иные же пустились за Стюрбьёрном в Упсалу и пали там с ним вместе. Когда на родине узнали, что немногим женам ждать своих мужей обратно, то сложены были песни скорби и воздвигнуты поминальные камни, после чего все разумные люди сошлись во мнении, что это наилучшее из всего, что случилось, ибо теперь мира будет побольше, чем прежде, а силой отнимать нажитое станут, пожалуй, пореже. Наступили обильные годы, и рожью, и сельдью, и другое все ладилось; но некоторые сочли, что хлеба наливаются чересчур медленно, и отправились с оружием в Англию и Ирландию; поход их удался, и многие там остались.
Тут бритые люди принялись наведываться в Сконе, и из края саксов, и из Англии, чтобы проповедовать учение Христа. Они рассказывали много всякого, и народ поначалу удивлялся и слушал их охотно; а женщины с радостью принимали от чужеземцев крещение и белую сорочку в подарок. Но скоро у пришельцев все сорочки вышли; а народ перестал слушать их проповеди, потому что те оказались скучными и мало похожими на правду; к тому же проповедники разговаривали на ломаном языке, выученном не то в Хедебю, не то на западных островах, и маловразумительно, как дети.
Потому и дела с крещением шли слабо; и вот эти бритые, что много говорили о мире, а сами более всего распалялись враждой к чужим богам, были однажды схвачены верующими людьми и повешены на священных ясенях и пронзены стрелами и преданы птицам Одина. Другие же, что подались на север, в леса Гёинге, где вера была послабее, встречены были с радостью, связаны и отправлены на рынки Смоланда и обменяны там на быков и бобровый мех. Некоторые пленники в рабстве у смоландцев снова отрастили волосы и сделались недовольны Иеговой и работали хорошо; но прочие предпочли по-прежнему сокрушать богов и крестить женщин и детей вместо того, чтобы ломать камень и молоть зерно, и причиняли своим хозяевам такую досаду, что геингцам не давали уже и пары смоландских бычков-трехлеток за превосходного священника без придачи – соли либо сукна. Худая слава тогда ходила о бритых по всей округе.
Однажды летом пошел слух по всей Датской державе, будто король Харальд Синезубый сам принял новую веру. В молодые годы он было ее отрекся, но вскоре обратился в истинную религию; теперь же будто обратился всерьез. Потому что король Харальд был уже стар и его давно мучили боли в спине, отчего мало радости имел он от пива и женщин; и хитроумные епископы, посланные кесарем, растирали его медвежьим жиром во имя святых апостолов и заворачивали в овчины и поили благословенными отварами вместо пива и выводили крест меж лопаток и читали над ним молитвы, выгнав из него многих дьяволов, покуда боли не отпустили и король не окрестился.
Притом божьи люди посулили, что его поразят еще худшие несчастья, если он возвратится к кровавым жертвоприношениям или окажется нетверд в новой вере. Тогда король Харальд, который вновь сделался бодр и смог взять себе молодую мавританскую рабыню, присланную в знак дружбы Олофом с Самоцветами, конунгом в Корке, повелел всему народу креститься; и хотя такие речи казались странными в устах потомка самого Одина, многие подчинились его приказаниям, потому что правил он уже долго и удачливо и оттого в стране к нему прислушивались. Он установил самую строгую кару для тех, кто подымет руку на священника; так что в Сконе число крещеных росло, и на холмах строились церкви; а к старым богам уж и не обращались, разве что в море или когда захворает скотина.
Только в Гёинге надо всем этим много потешались. Потому что людям порубежных лесов смеяться куда легче, чем рассудительным жителям пахотных земель; а больше всего там смеялись над королевским приказом. В тех местах чья-либо власть редко простиралась дальше собственной руки, а от Йеллинге до Гёинге долог путь и для величайшего из королей. В стародавние дни, при Харальде Боезубе и Иваре Широкие Объятия, да и прежде того, короли отправлялись в Гёинге охотиться на зубров в тамошних густых лесах, и редко когда по другому делу. Когда зубров не стало, кончились и королевские гостины; и когда теперь какой-нибудь король гневался на непокорство и малую дань и грозился явиться туда, то получал обыкновенно ответ, что зубров в окрестностях не замечено, но буде таковые объявятся, то милости просим в гости. Потому издавна среди жителей порубежья бытовало присловье, что короли в их краях покажутся не прежде, чем вернутся зубры.
Так что в Гёинге все оставалось по-прежнему, и христианство там не было в ходу. Священники, что пускались туда, как и прежде продавались за границу; однако иные из геингцев решили, что правильнее убивать их на месте и пора начать войну с жадными людьми из Сюннербу и Альбу, поскольку цены в Смоланде приносили им мало прибыли.
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАПАДНЫМ МОРЯМ
ЧАСТЬ 1
ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Глава 1
О бонде Тосте и его домочадцах
На побережье люди селились вместе, деревнями, ради пропитания и для большей безопасности; берега нередко грабили с кораблей, что огибали Сконе, – и весной, чтобы запастись дешевой свининой, и осенью, если возвращались из похода с пустыми руками. Рога оповещали в ночи о высадке чужаков и скликали на подмогу соседей; так что хорошей деревне иной раз под силу бывало даже отбить корабль-другой у неосторожных гостей и заполучить славную добычу и похваляться потом ею перед своими викингами, когда их собственные драккары возвратятся на зиму домой.
Но люди богатые и гордые, имевшие свой корабль, находили, что соседи им не к чему, и жили каждый своим домом; потому что даже когда они сами уходили в море, их хутора защищали оставленные там надежные люди. В окрестностях Куллена, сиречь Холма, таких было немало; здешние богатые бонды [2 - Свободные крестьяне в Скандинавии (здесь и далее прим. редколлегии).] слыли самыми заносчивыми в округе. Когда они бывали дома, то зачастую ссорились, хотя хутора их разделяло немалое расстояние; но чаще их дома не было, потому что с самого детства смотрели они за море, считая тамошние земли своим наделом, чьи жители при встрече пусть пеняют на себя.
Жил там бонд по имени Тосте, человек почтенный и отличный мореход; хоть был он уже в годах, но каждое лето уходил на своем корабле в чужие страны. У него были родичи в Лимерике, что в Ирландии, среди поселившихся там викингов, и он обыкновенно отправлялся туда торговать и помогать хёвдингу из рода Лодброка собирать дань с ирландцев и с их церквей и монастырей. Теперь в Ирландии кончились хорошие времена для норманнов, с тех пор как Мюркьяртан, конунг в Коннахте, обошел весь свой остров, обратя щит к морю; потому-то жители с той поры стали защищаться лучше и с большей охотой следовали за своими королями, так что большого труда стоило взять с них дань; и даже монастыри и церкви, которые прежде было так легко грабить, понастроили каменных башен, чтобы священники отсиживались со своими сокровищами, и не достать их там стало ни огнем, ни железом. Оттого многие из людей Тосте считали, что лучше бы отправиться в Англию или к франкам, где времена покуда добрые и где можно взять больше с меньшими хлопотами; но Тосте не хотел менять своих привычек, полагая, что слишком стар браться за неосвоенные страны.
Жена его звалась Оса и родом была из лесного края. Она была бойкая на язык и строптивого нрава, и Тосте порой говаривал, что незаметно, чтобы годы обуздали ее, как это бывает с мужчинами; однако женой она была рачительной и хозяйство вела исправно, когда Тосте отлучался. Она родила ему пятерых сыновей и трех дочерей, но удача сыновьям была невеликая. Старший погиб юношей, когда на одной свадьбе, развеселясь от пива, решил всем показать, как проедет верхом на туре; другого смыло бурей за борт в первое же его плаванье. Но худшее несчастье приключилось с четвертым, по имени Аре; как-то летом, когда ему было девятнадцать, он сделал беременными двух своих соседок, когда их мужей не было в стране, чем вызвал изрядную суматоху и немало насмешек, и к тому же ввел Тосте в большой расход, когда мужья вернулись домой. Оттого он сделался унылым и стал избегать людей и убил одного человека, чересчур потешавшегося над его проворством, и был за это выслан из страны. Говорили, будто он пристал к шведским купцам и отправился с ними на восток, чтобы не встречаться с людьми, знавшими его беды; но с тех пор слуху о нем не было. Осе привиделась во сне черная лошадь с кровью меж лопаток, и так она узнала, что сын ее мертв.
Так что у Тосте и Осы осталось лишь двое сыновей. Старшего звали Одд; он был коренастый, широкоплечий и кривоногий, сильный и суровый, осмотрительный в речах; в раннем возрасте он уже сопровождал Тосте в его поездках и хорошо умел управляться с кораблем и оружием. Дома он становился дерзким, потому что с трудом дожидался, пока минует зима; и на сей счет они сильно расходились с Осой. Одд то и дело говорил, что нынче на его вкус затхлая солонина на корабле куда лучше жаркого на суше в праздник Йоля [3 - Языческий праздник зимнего солнцеворота, по срокам совпадающий с Рождеством.]; на что Оса отвечала, что не слышала пока, чтобы он отказался хоть от одного из предложенных ею угощений. Всякий день он спал так долго, что нередко жаловался потом ночью на бессонницу; даже когда он взял себе на солому, служившую постелью, одну из служанок, лучше, по его словам, стало ненамного. Осе мало нравилось, что сын спит со служанками: девки могут много забрать себе в голову и начнут дерзить хозяйке, лучше бы Одду поскорее жениться. Но Одд отвечал, что большой спешки с этим нет: женщины, с которыми ему приятно, живут в Ирландии, но таких к себе домой он не повезет; поскольку тогда, ему кажется, Оса и невестка выцарапают друг другу глаза. Оса злилась и спрашивала, не оттого ли Одд сидит в чужих краях, что дожидается, пока она умрет. На что Одд мог только ответить, что она вольна поступать так, как найдет правильным; он не станет давать ей советов в таком деле, но снесет все, что бы ни случилось.
Хоть и был он медлителен в речах, Оса не могла оставить за ним последнего слова и обыкновенно отвечала, что поистине горе, когда хорошие сыновья погибают, а остаются такие, без которых можно было бы и обойтись.
С Тосте Одду бывало проще; и едва наступала весна и тянуло смолой от лодочных сараев и корабельных причалов, на душе у него светлело. Иной раз он даже пробовал складывать висы [4 - Древнескандинавские стихи со сложной системой рифмы и аллитерации, а также замысловатыми метафорами – «кеннингами».], хоть и не больно-то у него ладилось: что нива гагарок готова к пахоте или что кони моря скоро понесут его в страну полудня.
Но большим скальдом [5 - Древнескандинавский поэт.] Одд так и не прослыл, даже среди местных девиц на выданье. Видели, что не слишком он оглядывался, уходя в море.
Брат его был младшим из всех детей Тосте и материным баловнем; звали его Орм. Он быстро рос и сделался высоким и долговязым, и Оса нередко сетовала, что он такой тощий; поскольку ел он ненамного больше взрослых, она уверилась, что потеряет сынка, что он плохо ест и оттого скоро пропадет. Орм поесть любил и мало жаловался, что мать чересчур заботится о его питании, но Тосте с Оддом нередко ворчали по поводу лакомых кусков, что оставлялись младшему. В младенчестве Орму случилось раза два приболеть; с тех пор Оса не верила в его здоровье и постоянно мучилась страхами за него и худыми предчувствиями и находила у него грозные хвори, требующие лечения священным пореем, целебными заклинаниями и гретыми глиняными тарелками, тогда как самым тяжким из его недугов приключался разве что от объедения ячменной кашей со свининой.
Он взрослел, и печалей у Осы прибавлялось. Надеждой ее было, что станет он человеком видным и хёвдингом; и часто она, довольная, указывала Тосте, что сын растет могучим и сильным и так разумен в своих речах, что не иначе как удался в мать; но страх вселяли в нее те опасности, что подстерегают взрослого мужчину. Она часто рассказывала ему о несчастьях, постигших его братьев, и взяла с него слово остерегаться туров, быть осмотрительным на кораблях и никогда не ложиться с чужой женой; но ведь оставалось еще столько иных напастей, от которых она не знала средства. Когда ему исполнилось шестнадцать зим и пришла пора отправляться в море вместе со всеми, Оса не пустила сына, как слишком молодого и слабого здоровьем; когда же Тосте спросил, не собралась ли она воспитать из него кухонного хёвдинга и сокрушителя старух, она впала в такую ярость, что Тосте напугался и отстал от нее и рад был сам уплыть как можно дальше.
Той осенью Тосте и Одд возвратились поздно и потеряли столько людей, что едва хватало гребцов; и все равно оба остались довольны и много чего рассказали. В Лимерике добыли они немного, поскольку ирландские короли в Мюнстере сделались нынче такими могущественными, что викингам теперь впору стало самим защищаться; но друзья Тосте, чьи корабли там стояли, спросили, не хотел бы он попытать с ними счастья в Мерионете на ярмарке в день солнцеворота, в Уэльсе, в таких местах, где викинги еще не бывали и куда теперь они доберутся с помощью надежных провожатых. Одд уговорил Тосте присоединиться к походу, и люди их склонились к тому же; и с семью кораблями вошли они в Мерионет и пробрались трудными путями в глубь страны и незамеченные подоспели к ярмарке. Был жестокий бой, и много людей погибло, и викинги победили и взяли большую добычу, много добра и пленных. Потом они поплыли в Корк и продали пленников, поскольку туда спокон веку съезжались торговцы рабами со всего света выбирать из добычи, привозимой туда викингами; и тамошний король, Олоф с Самоцветами, который был христианин и очень старый и мудрый, сам обычно покупал стоящих, по его мнению, чтобы их люди потом выкупали их, с прибытком для него самого. Из Корка они поплыли домой, сбившись все вместе, чтобы не попасться морским разбойникам теперь, когда охота драться у них была малая, народу на борту немного, а добра изрядно, и так они благополучно обогнули Скаген, где прибрежные жители и вестфольдцы подстерегают возвращающиеся домой нагруженные корабли.
После того как добычу разделили, Тосте досталось немало; и взвесив у себя в кладовке все серебро, он сказал, что такая поездка будет славным окончанием его странствий и что впредь он, пожалуй, останется дома, тем более что и тело уже как деревянное, а Одд теперь со всем управляется не хуже, да и Орм пособит. Одд отвечал, что это умно сказано. Но Оса говорила, что нет, вовсе даже не умно; хоть и правда серебра получено немало, но если кормить каждую зиму столько народу, то хватит ненадолго; и можно ли надеяться, что Одд не раздаст свою добычу тем женщинам в Ирландии, когда надумает вернуться; а Тосте пора бы знать, что спина деревенеет, когда сидишь зимой без дела у огня, а вовсе не от морских походов; и что с нее довольно и полгода спотыкаться о его ноги. Ей странно, сказала она, что нынче приключилось с мужчинами; вот ее родной дядя по матери, Свейн Крысиный Нос, могучий герой Гёинге, пал в стычке со смоландцами, спустя три года как он выпил все, что было, на столе на свадьбе своего старшего внука; а теперь приходится слушать, как мужчины в расцвете сил жалуются на болячки и не стыдятся умирать на соломе, словно скотина. Теперь пусть Тосте и Одд выпьют доброго пива, со счастливым возвращением, того, что им по вкусу, а Тосте пусть выкинет дурь из головы и выпьет за такую же удачу в будущее лето; а потом они все вместе благополучно перезимуют, если только не будут сердить ее подобной болтовней.
Когда она ушла распорядиться насчет пива, Одд сказал, что, видно, Свейн Крысиный Нос сам выбрал свою участь, если все женщины у них в роду такие же сварливые; и Тосте отвечал, что о таком деле не станет с ним спорить, но что женщина она хорошая во многих отношениях и не стоит злить ее больше, чем нужно, и Одду тоже этого делать не след.
Этой зимой все заметили, что Оса сделалась бледной и удрученной, и язык ее словно утратил обычное проворство; она нянчилась с Ормом еще больше прежнего и порой стояла, глядя на него, будто ей было видение. Орм теперь подрос и мог уже помериться силой со сверстниками и даже со многими старше его. Был он рыжеволосым и белокожим, с широко посаженными глазами, курносым носом и большим ртом, длиннорукий и чуть сутулый; ловкий и проворный, с копьем и луком управлялся он вернее иных прочих. Он легко впадал в ярость и тогда в ослеплении набрасывался на обидчика; даже Одд, прежде находивший удовольствие в том, чтобы доводить брата до исступления, стал осторожнее на язык, потому что сила того уже сделалась опасной. Но в остальном Орм был тих и смирен и привык во всем слушаться Осу, хоть порой и огрызался, когда она уж слишком допекала его заботами.
Тосте вручил ему теперь оружие взрослого мужчины, меч и секиру и добрый шлем, а щит Орм смастерил себе сам; с кольчугой дело было хуже, поскольку ни одна из имевшихся в доме не пришлась ему впору, а хороших бронников в тех краях не хватало, потому что изрядная их часть подалась на сторону, в Англию или к ярлу в Руан, где больше платили. Тосте полагал, что для Орма сгодится и бахтерец, покуда сам он не добудет себе кольчужной рубахи в Ирландии; доспехи убитых там всегда можно дешево купить в любой гавани.
Когда они сидели за столом и толковали об этом, Оса закрыла лицо руками и заплакала. Все замолчали и поглядели на нее; и Орм спросил, уж не заболели ли у нее зубы. Оса вытерла глаза и повернулась к Тосте; она сказала, что разговор о доспехах мертвецов кажется ей дурной приметой и что теперь она почти уверена, что Орм погибнет, едва только выйдет в море; ибо уже трижды она видела во сне, как лежит он весь в крови у корабельной скамьи, а всем известно, что ее снам можно верить. Потому она и умоляет Тосте сжалиться и не обрывать жизни Орма без нужды, а позволить ему остаться дома и на это лето, потому что, она уверена, ему грозит опасность, а буде сейчас он избежит ее, то потом, быть может, и обойдется.
Орм спросил, не удалось ли ей заметить во сне, куда именно он был ранен. Оса сказала, что всякий раз в этот миг в страхе просыпалась; и заметила только, что волосы его были в крови и лицо очень бледное; и этот сон гнетет ее, с каждым разом все больше, хоть она и не хотела до сих пор ничего рассказывать.
Тосте сидел в раздумье, а потом сказал, что не слишком разбирается в сновидениях, да и побаивается таких вещей.
– Хотя старики говорят, как норны [6 - Древнескандинавские богини судьбы, прядущие нити человеческих судеб.] напрядут, так и будет. Но ежели ты, Оса, видела один и тот же сон трижды, то он, пожалуй, предупреждение; а сыновей мы уже теряли. Так что перечить тебе не стану; пусть Орм остается на лето дома, если сам хочет. Что до меня, я смогу сходить еще в один поход; так что оно и для всех лучше.
Одд поддержал Тосте, потому что много раз убеждался, что сны Осы сбываются. Орм не был доволен тем, как все решилось, но привык во всех важных делах слушаться матери; и больше о том не говорили.
Когда настала весна и немалое количество людей из поселений в глубине страны заплатили Тосте за место на его корабле, они с Оддом отплыли как обычно, а Орм остался дома. Он досадовал на Осу и однажды прикинулся больным, чтобы попугать ее; но она так рьяно взялась опекать и лечить его, что он и сам поверил в собственную выдумку и не рад был своей затее. У Осы не шел из головы ее сон, и несмотря на все причиненные сыном огорчения, она радовалась, что он остался дома.
Но этим летом он все же пустился в свое первое путешествие, не спросясь у матери.
Глава 2
Об отплытии Крока и о том, как Орм отправился в свое первое путешествие
На сороковом году правления короля Харальда Синезубого, за шесть лет до нападения викингов из Йомсборга на Норвегию, три корабля с новыми парусами и многими людьми на борту вышли из окрестностей Листера и двинулись на юг грабить вендов. Их предводителя звали Крок. Это был смуглый человек, долговязый и нескладный и очень сильный; его хорошо знали в округе, потому что он был горазд выдумывать дерзкие затеи и играть с людьми шутки, которые для тех плохо кончались, а после растолковывать им, как он сам бы управился на их месте. Сам он мало что совершил, предпочитая рассказывать, что собирается сделать; но тут он так разжег окрестных парней своими речами о добыче, которую удалым людям легко захватить, ненадолго наведавшись к вендам, что подобралась команда, были снаряжены корабли, а самого Крока выбрали хёвдингом этого похода. У вендов найдется чего пограбить, говорил он; главное, можно не сомневаться, что им достанется много серебра, янтаря и рабов.
Крок и его люди подошли к побережью вендов, нашли устье реки и выгребали по ней против сильного течения, пока не достигли деревянной крепости с частоколом через всю реку. Тут они на рассвете высадились и двинулись прямо на вендов в обход их деревянных укреплений. Но венды оказались многочисленны и хорошо стреляли из луков; а люди Крока сильно устали, поскольку всю ночь шли на веслах; и битва была жестокая, прежде чем венды бежали. Крок потерял тогда хороших людей; а когда подсчитали добычу, та состояла из нескольких корчаг да пары овчин. Они немного спустились по реке и попытали удачу в другом селении, чуть западнее; и после яростного боя, снова понеся потери, люди Крока захватили два копченых свиных бока, проломленный панцирь и ожерелье из мелких истертых серебряных монет.
Они похоронили своих павших на берегу и держали совет; и Кроку пришлось потрудиться, объясняя, отчего поход вышел совсем не такой, как он обещал. Но ему удалось успокоить людей разумными словами. К случайностям и неудаче, говорил он, следует быть готовым всегда; истинному викингу негоже отчаиваться из-за подобных пустяков; грабить вендов теперь стало труднее, чем раньше; а кстати, он хотел бы предложить кое-что еще, к вящей пользе их всех. Надо было попробовать наведаться на Борнхольм, ведь о тамошних богатствах всякий знает, а с годными для боя людьми на острове плохо, поскольку многие уехали оттуда за последнее время в Англию. В таком набеге они без большого труда захватят изрядную добычу, и золота, и драгоценных тканей, и богатого оружия.
Люди Крока решили, что это хорошо сказано, и вновь обрели уверенность; они поставили паруса и поплыли к Борнхольму и прибыли туда рано утром и шли на веслах вдоль его восточного побережья в полном безветрии и сгустившемся тумане, ища подходящее место для высадки. Они шли борт к борту, бодрые духом, но молчали, желая подойти к берегу незамеченными. И вдруг услыхали впереди скрип уключин и мерные удары весел и разглядели в тумане одинокий боевой корабль: он обогнул мыс и шел прямо на них, не сбавляя хода. Все стали вглядываться в этот драккар, очень большой и красивый, с красной драконьей головой и двенадцатью парами весел, и радовались, что он только один; и Крок приказал, чтобы все его люди, не занятые на веслах, взяли свое оружие и изготовились, потому что тут будет чем поживиться. Но одинокий корабль подходил все ближе, словно ничего не замечая; и плотный человек, стоящий у форштевня, с окладистой бородой и в измятом шлеме, приставил ладони ко рту, едва суда поравнялись, и крикнул хриплым голосом:
– Расступитесь или сражайтесь!
Крок расхохотался, а с ним и его люди, и прокричал в ответ:
– Ты видел, чтобы три корабля расступались перед одним?
– Я видел и больше, – крикнул толстяк, – потому что мало таких, кто не уступит дорогу Стюрбьёрну. Но выбирайте сами, только быстрее!
На это Крок не сказал ничего, только повернул свой корабль и велел опустить весла, покуда незнакомое судно прошло мимо; ни один клинок не был обнажен на борту у Крока. И все видели, как высокий молодой человек в синем плаще, со светлым пушком на подбородке, поднявшись со своего места возле кормчего, стоял, сжав в руке копье и прищурясь глядел на них, а после широко зевнул; а потом отставил в сторону копье и уселся снова; и люди Крока поняли, что это Бьёрн Олофссон, по прозвищу Стюрбьёрн, изгнанный племянник конунга в Упсале, тот, что редко уклоняется от бури и никогда от боя и кого немногие хотели бы встретить на море. Его корабль продолжил свой путь к югу и наконец исчез в тумане; но Кроку и его людям непросто было снова обрести бодрость духа.
Они подошли к восточным шхерам [7 - Группа мелких островков в море.], где не было людей, вышли на берег и сварили еду и держали долгий совет; многие думали, что лучше плыть домой, раз уж неудача последовала за ними и на Борнхольм. Ведь помимо Стюрбьёрна в этих водах и на самом острове наверняка полно викингов с Йомсборга, и остальным тут уже нечего делать. А некоторые говорили, что немного успеешь на море без такого хёвдинга, как Стюрбьёрн, который без нужды дорогу не уступит.
Крок поначалу был несколько бледнее обычного; но он велел выкатить для всех пива; и когда все выпили, он принялся их ободрять. Да, неудача, что им повстречался Стюрбьёрн, это так; но с другой стороны, большая удача, что встреча была именно такой; ведь успей они высадиться и нарваться там на его людей или других йомсборгских викингов, им бы вышел немалый вред. Все йомсвикинги, и в особенности люди самого Стюрбьёрна, наполовину берсерки, таких порой и железо не берет, они равно хорошо рубятся обеими руками, как лучшие бойцы из Листера. Что он не стал нападать на Стюрбьёрнов корабль, человеку безрассудному могло показаться странным; но по его, Крока, мнению, у него были причины сдержаться, и хорошо, что он вовремя опомнился. Потому что у безземельного морского разбойника вряд ли найдется на борту что-либо стоящее серьезной схватки; а сами они вышли в море не ради пустой славы, а ради добычи; и потому он предпочел позаботиться об их общем благе, а не о собственном достоинстве, и по зрелому размышлению они согласятся, что он поступил, как подобает хёвдингу.
Таким образом Кроку удалось немного смягчить недовольство своих людей, да и сам он воодушевился собственными речами и продолжал их, чтоб отсоветовать спутникам возвращаться домой. Потому что дома в Листере, говорил он, народ остер на язык; и в особенности женщины поспешат встретить их расспросами о подвигах и о добыче и о причине столь скорого возвращения. Кто себя уважает, тот не захочет подставиться под их пересуды, так что возвращение надо было отложить, покуда не попадется что-нибудь такое, с чем вернуться не стыдно. Что теперь нужно, так это столковаться и всем вместе постараться выбрать хорошее место и туда отправиться; а поскольку больше ему сказать нечего, то хотелось бы услышать мнение на этот счет разумных людей.
Один предложил наведаться в земли куршей и ливов, где найдется стоящая добыча; но его не поддержали, поскольку слишком хорошо знали, что каждое лето там рыщут большие отряды свеев и не очень-то любят, когда чужие появляются там по тому же делу. Другой слыхал, что больше всего на свете серебра на Готланде и что надо бы там побывать; но иные, более сведущие, сказали, что теперь, когда гуты разбогатели, они живут в укрепленных поселениях, какие под силу разве целому войску.
Тут взял слово третий, по имени Берсе, разумный в речах и всеми уважаемый за мудрость. Он сказал, что Балтийское море стало тесным и скудным, поскольку так много народу вышло на добычу, что даже венды выучились защищаться. А раз возвращаться домой больше охоты нет, в этом он сходится с Кроком, то следует прикинуть, а не поплыть ли на Запад. Сам он никогда там не был; но человек и Сконе, с которым он толковал на одном рынке прошедшим летом, побывал и в Англии, и в Бретланде, вместе с Токе Гормссоном и Сигвальде Ярлом, им было за что хвалить этот поход. Все они щеголяли в золотых кольцах и дорогих нарядах; и по их рассказам, викинги, бросившие якорь в устьях рек франков, развлекаются в постели с дочками графов, а служат им аббаты с бургомистрами. Насколько близки были к истине его сконские собеседники в этом утверждении, знать он не может, но, зная принятую в тех местах правдивость, разумно будет поверить хотя бы в половину сказанного. Впрочем, нет сомнений, что вид у этих вернувшихся из похода людей был самый благополучный, и они даже угостили его, чужака из Блекинге, изрядным количеством крепкого пива, причем ничего не украли из его имущества, покуда он спал; и потому, возможно, не все тут ложь, которая, с другой стороны, и так видна. А где хорошо людям из Сконе, там и блекингцам неплохо; потому, закончил Берсе, он предлагает поход на Запад, если остальные не против.
Многие встретили его речь одобрительными криками; но другие говорили, что им не хватит запасов, чтобы достичь тех тучных земель на Западе.
Тогда Крок взял слово и сказал, что Берсе произнес как раз то, что и сам он собирался предложить. К тому, что Берсе рассказал о дочках графов и богатых аббатах, за которых дают большой выкуп, он добавил бы еще одну вещь, хорошо известную людям бывалым, а именно, что в Ирландии всего не менее ста шестидесяти конунгов, больших и малых, и у каждого есть сокровища и красивые женщины, а воинов их защищают одни только полотняные рубахи, так что справиться с ними не составит труда. Единственная трудность, это пройти Эресунн, где часто попадается довольно навязчивый народ. Но три корабля, полные вооруженных людей, на которых сам Стюрбьёрн не осмелился напасть, несомненно внушат к себе уважение и там; к тому же все викинги из округи в это время года уже отплыли на Запад, а впереди безлунные ночи. Запасы же можно будет пополнить, благополучно пройдя пролив.
Тут все опять приободрились и сочли, что план хорош, а Крок из них всех самый рассудительный и знающий; и все были горды, что решились пуститься на Запад, ведь у них в округе, сколько помнили старожилы, туда еще не ходил ни один корабль.
Они подняли паруса и двинулись к острову Мэн и пробыли там весь день и всю ночь, меняя часовых и дожидаясь попутного ветра. После чего, воспользовавшись штормовой погодой, прошли проливом и к вечеру миновали его горловину, не встретив неприятеля; на ночь они зашли за мыс Куллен с подветренной стороны и решили позаботиться о запасах. Три отряда отправились в глубь страны, каждый в свою сторону. Отряду Крока повезло, они вышли к овечьему загону близ большого хутора и убили пастуха и его собаку, так что те не успели поднять шума. Потом они переловили всех овец и зарезали столько, сколько могли унести с собой; но животные громко блеяли, и Крок велел своим людям поторапливаться.
Они пустились в обратный путь к кораблям по той же тропке, по которой пришли, каждый с овцой на плечах, торопясь как могли. За спиной они слышали крики проснувшихся жителей хутора, а вскоре донесся и яростный лай собак, пущенных по их следу. Потом далеко разнесся женский крик, перекрывая голоса собак и людей. «Погоди! Стой!», и несколько раз «Орм!», и опять «Погоди!» – пронзительный вопль, полный отчаяния. Люди Крока не могли быстро идти со своей ношей, потому что тропка была каменистая и круто обрывалась в пропасть, а ночь выдалась беззвездной, стоял почти непроглядный предрассветный мрак. Сам Крок шел последним и тащил на плече овцу, а в другой руке держал секиру. Он предпочел бы избежать стычки из-за овец, ибо они малая замена жизни и здоровью; злыми словами он понукал своих людей, когда те спотыкались или шли слишком медленно.
Корабли стояли у каменных уступов, удерживаемые у берега только веслами; все были готовы отплыть сразу же, как подоспеет Крок, поскольку два других отряда уже вернулись, ничего не найдя; несколько человек ожидало Крока на суше, чтобы помочь ему, если понадобится. До кораблей оставалось несколько шагов, когда на тропу выскочили два огромных пса. Один набросился на Крока, но тот увернулся и рубанул собаку секирой; другой промчался мимо него и с маху сбил с ног человека, шедшего впереди и впился ему в горло. Двое встречавших кинулись к ним и убили пса; но когда вместе с Кроком склонились над упавшим, оказалось, что у него сильно порвано горло и что он вот-вот истечет кровью.
В этот миг пролетело копье и вонзилось впереди Крока, и два человека сбежали по склону на каменные уступы; они мчались так быстро, что оставили своих спутников далеко позади. Первый, с непокрытой головой и без щита, с одним коротким мечом, оступился и упал ничком на камни; два копья, пролетев над ними, вонзились в его товарища, и тот упал и остался лежать. Но первый, с непокрытой головой, уже вскочил, взвыв по-волчьи; налетев на человека, ринувшегося вперед с поднятым мечом, когда он сам упал, он рубанул его по виску и убил. После он накинулся на Крока, который был рядом; и все это происходило очень быстро. Воин нанес Кроку мгновенный и сильный удар; но Крок нес овцу и удар пришелся по туше; в тот же миг Крок сам ударил обухом своей секиры и попал своему противнику в лоб, и тот свалился без чувств. Крок наклонился над ним и разглядел, что тот еще совсем парнишка, рыжий и курносый и белокожий; он ощупал то место, куда пришелся удар, и нашел, что череп цел.
– Прихвачу и овцу, и теленка, – сказал Крок, – будет грести за того, которого убил.
С такими словами он поднял парнишку, отнес на свое судно и положил у скамьи; и со всей командой на борту, кроме двух убитых, корабли ушли в море в тот самый миг, когда большой отряд преследователей наконец появился на берегу. Уже светало, и несколько копий полетело вдогон кораблям, но ни одно не попало. Гребцы со всей силы налегали на весла, радуясь свежине на борту; и они успели уже изрядно отойти от берега, когда среди смутных теней на уступе увидели женщину в длинной голубой сорочке и с развевающимися волосами; она бесновалась на краю обрыва, простирая руки к кораблям и что-то крича. Ее крик донесся до них лишь слабым звуком над водой; она еще долго стояла после того, как ее вовсе не стало слышно.
Так Орм сын Тосте, который со временем сделался известен как Рыжий Орм, или Орм Странствователь, отправился в свое первое путешествие.
Глава 3
О том, как они поплыли на юг и как нашелся хороший провожатый
На Ведерё люди Крока прибыли голодные, поскольку всю дорогу туда шли на веслах; там они причалили и вышли на берег, чтобы набрать дров и сготовить себе хороший обед; на острове никого не было, кроме нескольких старых рыбаков, которые по своей нищете грабежа не боялись. Свежуя овец, люди Крока нахваливали их и восхищались, до чего же тучные и до чего, видно, славные весной выпасы на Куллене; они насаживали куски на копья и держали их над огнем, и принялись облизываться, когда жир зашипел, потому что давно уже не чувствовали такого вкусного запаха. Многие рассказывали друг дружке, когда в последний раз едали такие лакомые куски, и все сошлись, что покамест на Запад им плывется хорошо. А потом все принялись за еду, так что сало текло по бородам.
Орм к тому времени пришел в себя, но ненадолго; едва он вышел на берег вместе с остальными, как ноги у него подкосились. Он сел наземь, обхватив голову руками, и не отвечал на расспросы; потом его вырвало, он попил воды, и ему полегчало; а почуяв жаркое, он поднял голову, словно проснувшись, и уставился на окружавших его людей. Сидевший с ним рядом дружелюбно ухмыльнулся, отрезал немного мяса от своего куска и протянул Орму.
– На, поешь, – сказал он. – Лучшего жаркого ты никогда не пробовал.
– Мне ли не знать, – отвечал Орм. – Ведь это я вас угощаю. Он взял мясо двумя пальцами, но есть не стал; он оглядел всех по кругу, одного за другим, а после сказал:
– Где тот, кого я ударил мечом? Он мертв?
– Он мертв, – отвечал его сосед, – но здесь ни у кого нет за него долга мести, а вместо него грести будешь ты. Его весло прямо перед моим, так что лучше, если мы с тобой станем друзьями. Меня звать Токе, а тебя?
Орм назвал свое имя, а потом спросил:
– Был ли достойным человек, которого я уложил?
– Он был несколько медлителен, как ты заметил, – сказал Токе, – и с оружием управлялся похуже меня; но оно и понятно, ведь среди нас я в таком деле один из лучших. Но человек он был сильный и надежный и почитался всеми достойным; он звался Оле, и отец его снимает по двенадцати тенне ржи, и в море он ходил уже дважды. А если ты умеешь грести не хуже его, то гребец ты не последний.
Когда Орм услыхал это, он почувствовал облегчение и принялся за еду, но спустя какое-то время спросил:
– А кто меня ударил?
Крок сидел чуть поодаль и услыхал его вопрос. Он рассмеялся и поднял свою секиру и, прожевав, сказал:
– Это она тебя поцеловала; а когда бы укусила, ты бы не спрашивал.
Орм глядел на Крока, широко раскрыв глаза и не мигая; потом вздохнул и сказал:
– Я был без шлема и запыхался; а не то все могло бы повернуться иначе.
– Ты дерзок, сконец, – сказал Крок, – и считаешь себя бойцом. Но ты слишком молод и нет у тебя воинского разума. Потому что ни один разумный человек не выскочит без шлема не то что из-за каких-то овец, но даже из-за собственной жены. Однако мне сдается, человек ты удачливый, и быть может, принесешь удачу нам всем. Твою собственную удачу мы видели трижды: ты споткнулся о камни, когда два копья летели прямо в тебя; за Оле, убитого тобой, никто не должен мстить; и я тебя не зарубил, потому что мне нужен гребец на его место. Потому я и считаю, что удача твоя велика и может нам пригодиться; и дарю тебе ныне мир от всех нас, покуда ты гребешь веслом Оле.
Все решили, что Крок хорошо сказал. Орм ел, раздумывая, а потом ответил:
– Я принимаю твой мир и не думаю, что должен стыдиться этого, потому что вы сами украли моих овец. Но грести, словно раб, я не стану, потому что я хорошего рода, и пусть я молод, но почитаю себя человеком достойным, раз уж смог уложить такого почтенного человека, как Оле. И потому хотелось бы получить обратно мой меч.
Тут пошли разные толки. Иные считали, что желание Орма не слишком малое и что достанет и того, что ему подарили жизнь; но другие говорили, что дерзость в молодости не большой грех и что надо иметь уважение к тому, с кем удача; а Токе рассмеялся и спросил, сколько найдется человек на всех трех кораблях, что побоялись бы одного юнца с мечом. Человек по имени Кальв, говоривший против этого, пожелал драться с Токе за такие слова, и Токе объявил, что сделает это с удовольствием, как только доест бараньи почки. Но Крок не разрешил никакой драки, и кончилось тем, что Орм получил обратно свой меч, хотя теперь предстояло решать, кем ему впредь считаться – пленником или товарищем. Но за меч, который был добрым оружием, Орму предстояло заплатить Кроку выкуп с первой же добычи.
Тут задул легкий бриз, и Крок сказал, что надо выходить в море. Все взошли на борт, и драккары, подняв паруса, двинулись в Каттегат. Орм оглянулся на далекий берег и сказал, что Кроку повезло, в эту пору мало у них в округе кораблей; а то, насколько он знает свою мать, она уже давно была бы здесь с половиной хутора на борту.
Потом он промыл свою рану на лбу и выполоскал из волос запекшуюся кровь; и Крок сказал, что шрам будет не стыдно показать женщинам. Потом подошел Токе со старым кожаным шлемом с железными пластинами и сказал, что по нынешним временам шлемом эту штуку назвать трудно, но он нашел ее у вендов и без нее обойдется. От секиры, сказал он, она мало помогает, но все-таки лучше, чем ничего. Орм примерил шлем и оказалось, что тот будет впору, когда спадет опухоль. Орм поблагодарил Токе; и теперь оба знали, что отныне будут друзьями.
Они обошли Скакен с крепким ветром и по старинному обычаю принесли жертву Эгиру [8 - Бог моря у древних скандинавов.] и его родичам бараниной, свининой и пивом, и долго потом их с криком провожали чайки, что считается добрым предзнаменованием. Они шли на юг вдоль ютских берегов, пустынных земель, где на песке то и дело виднелись обломки разбившихся на рифах кораблей; еще южнее они бросили якорь между двух маленьких островков и нашли там воду и пищу, но более ничего. Потом продолжили путь вдоль побережья; и большей частью ветер был благоприятный, так что все пребывали в хорошем расположении духа и не тратили силы на весла. Токе сказал, что Орму, видно, удача и в погоде; такая удача едва ли не лучшее, что выпадает человеку, и Орм впрямь может рассчитывать на хорошее будущее. Орм решил, что Токе, пожалуй, прав; но Крок с этим не согласился.
– Это мне счастье в погоде, – сказал он. – Ведь нам с самого начала везло с погодой и ветром, задолго до того, как появился Орм; а не будь я уверен в своей удаче, я бы никогда не решился на такое путешествие. Но и у Орма удача изрядная, хотя и иная, чем у меня; а чем больше счастливчиков будет на борту, тем лучше для всех.
Мудрый Берсе согласился с этим и сказал, что хуже нет, когда человеку нет удачи.
– Потому что человек человека одолеет, и оружие справится с оружием; для богов есть жертвы, а для троллей заклинания; но от худой удачи ничто не защитит.
Токе сказал, что не знает, сколь велика его собственная удача, хотя рыбацкое счастье при нем всегда. С людьми, с которыми бывал в ссоре, он всегда справлялся, но это скорее благодаря силе и ловкости, чем удаче.
– Но теперь, – сказал он, – хотел бы я знать, так же ли повезет мне с золотом и женщинами; поскольку слыхал, что тут на западе много всякого красивого, а я давно не имел ни женщины, ни золотого кольца. И даже если вместо золота большей частью будет серебро, и мне достанется не графская дочка, на какую рассчитывает Берсе, а обычная франкская девушка, жаловаться не стану; человек я гордый.
Крок сказал, что Токе придется малость потерпеть, хоть ему и невмоготу; и Токе признал, что это правда; поскольку непохоже, чтобы в этих местах вообще водилось золото и женщины.
Они шли вдоль низменных берегов, где не было видно ничего, кроме песка и болот и изредка рыбачьих хижин; потом появились мысы с воздвигнутыми на них крестами, и они поняли, что достигли христианских земель и франкских берегов. Ибо сведущие люди на кораблях знали, что такие кресты установили при Карле Великом, предке всех кесарей, чтобы отвратить викингов от его земель; но боги Севера оказались сильнее.
Они заходили в проливы и бухты, укрываясь от надвигающегося шквала или просто для ночлега, и наблюдали, как вода, солонее и зеленее, чем им когда-либо приходилось видеть, прибывала и убывала с приливом и отливом. Не заметно было ни судна, ни человека, лишь иногда попадались следы старых построек; ибо некогда здесь было множество селений, до того как пришли норманны. Но все они давно уже стояли разграбленные и брошенные, и теперь лишь далеко на юге мореходам можно было рассчитывать на добычу.
Они вошли туда, где море суживается между Англией и материком, и тут начались разговоры, не высадиться ли в Англии. Потому что все знали, что конунг Эдгар только что умер, оставив несовершеннолетних сыновей. Но Берсе и Токе и другие из числа тех, кто поумнее, настаивали, что все-таки земля франков куда лучше, надо только спуститься еще южнее; потому что король франков и император Германии воюют друг с другом из-за порубежья, а когда начинаются такие дела, то прибрежные земли перепадают норманнам.
Потому они остались под франкскими берегами; только теперь отошли подальше в море и бдительно несли дозор: они достигли той страны, что викинги отвоевали у короля франков; разумеется, и тут еще попадались кресты на мысах и в устьях рек, но чаще – шесты с насаженными на них бородатыми головами, в знак того, что владыки этой страны хорошо видят соплеменников у своих берегов. Крок и его люди сочли, что подобное негостеприимство к сородичам – большой позор для тех, кто теперь владеет всеми богатствами в этой стране; но этого и следовало ожидать от выходцев из Сконе и Зеландии; и Орма спросили, нет ли у него в этих краях родни. Орм отвечал, что вряд ли, поскольку его родня все больше в Ирландии; но вот такую вещь, как головы на шестах, надо бы не забыть до возвращения домой, она может здорово пригодиться для защиты овец. На это все рассмеялись и решили, что парень за словом в карман не лезет.
Они встали в засаде в устье одной из рек и захватили несколько рыбачьих лодок, но нашли в них мало что ценного, а от самих пленников не могли добиться, где тут искать богатые поселения; тогда двоих убили, но поскольку остальные так и не смогли внятно ответить, их отпустили, так как на вид они были тщедушные и не годились ни на весла, ни на продажу. Не раз высаживались они по ночам на берег, но много не добыли; народ тут жил в больших и хорошо обороняемых поселениях, и им всякий раз приходилось спешить к своим кораблям, чтобы не оказаться окруженными превосходящей силой. Они надеялись, что эта страна, населенная норманнами, вот-вот кончится.
Однажды вечером им встретились четыре больших боевых корабля, идущих на веслах с юга; они казались так тяжело нагруженными, что Крок даже велел подойти к ним поближе, чтобы посмотреть, много ли на них народу. Вечер был тихий, и корабли медленно сближались; на мачте первого из незнакомых кораблей был повешен перевернутый щит в знак мирных намерений; и люди Крока разговаривали с корабельщиками на расстоянии полета копья, покуда те и другие пытались сосчитать друг друга. Незнакомцы сказали, будто они из Ютландии и что идут домой после долгого плавания. С семью кораблями ходили они и в Бретань и южнее; там зимовали на острове в устье Луары до самого паводка; но потом их поразила моровая язва, и домой они ведут лишь столько кораблей, на сколько хватило людей. А насчет добычи они отвечали, что умный мореход никогда не хвалит свой груз прежде, чем не вытащит его на сушу, но будучи достаточно сильными, чтобы при встрече защитить добытое, могут сказать лишь, что никто не жалуется. Времена, конечно, уже не те, что были, но тот, кому удастся найти нетронутые места в Бретани или южнее, с лихвою возместит свои труды.
Крок спросил, нет ли у них вина или хорошего пива, чтобы обменять на свинину и вяленую рыбу; и одновременно попытался подойти к ним поближе, потому что ему сильно захотелось попробовать теперь же разом окупить все трудности путешествия. Но хёвдинг ютов немедленно выстроил свои корабли борт к борту, носами к Кроку и отвечал, что вино и пиво он придержит про свой расход.
– Но все равно милости просим, – сказал он Кроку, – у нас есть для вас другое угощение.
Крок взвешивал копье в руке и, казалось, раздумывал, что ему делать: но в этот самый миг на одном из встречных кораблей послышался шум. Видно было, как два человека схватились врукопашную у планшира, а потом так же сцепившись опрокинулись за борт. Оба ушли под воду, и один уже больше не появился; но другой на мгновение вынырнул и вновь нырнул, едва в него метнули копье с оставленного им судна. У ютов на кораблях поднялся крик, но когда кто-то из людей Крока спросил, в чем дело, ответа не последовало. Уже смеркалось, и вскоре, обменявшись с людьми Крока несколькими словами, незнакомцы снова взялись за весла, не дожидаясь, пока Крок соберется с ними сразиться. Тут Токе, сидевший рядом с Ормом на веслах по левому борту на собственном корабле Крока, крикнул своему хёвдингу:
– Поди сюда и посмотри! Мое рыбацкое счастье все прибывает! Рука вцепилась в весло Токе, другая – в весло Орма, а лицо с поверхности воды глядело на корабль. Оно было большеглазое и очень бледное, обрамленное черными волосами и черной бородой.
– Это, должно быть, отважный человек и добрый пловец, – произнес один из моряков. – Он поднырнул под корабль, чтобы уйти от ютов.
– Он, должно быть, еще и умный человек, – сказал другой, – потому что предпочел им нас.
– Он черен, как тролль, и изжелта-бледен, как мертвяк, – сказал третий, – и не похоже, что он несет нам удачу; брать такого на борт может быть опасно.
Так говорили они и за, и против этого, и многие выкрикивали разные вопросы человеку в воде; но он не двигался, вцепившись в весла, только моргал глазами и покачивался на волнах. Наконец Крок распорядился поднять его на борт; убить его можно и тут, сказал он возражавшим, если это понадобится. Токе и Орм подтянули к борту свои весла и втащили человека на борт; он был смуглокож и крепко сложен, голый до пояса, а ниже прикрытый лишь каким-то тряпьем. Он шатался, едва держась на ногах, но, сжав кулак, пригрозил уходящему ютскому судну и плевал ему вслед и скрипел зубами и что-то выкрикивал; а потом от качки опрокинулся навзничь, но тотчас вскочил на ноги, простер руки к небу и закричал что-то уже другим голосом; но слов его никто не понял. Орм всегда говорил, когда на старости лет пускался в воспоминания, что в жизни не слыхал более злобного зубовного скрежета и более печального и звучного голоса, чем тот, каким незнакомец взывал тогда к небу.
Вел он себя, по общему мнению, странно; все его расспрашивали, кто он и что с ним приключилось. Он немного понимал из того, о чем его спрашивали, и отвечал несколькими бессвязными словами северных наречий; им показалось, будто они поняли, что он ют и не желает грести по субботам и оттого рассвирепел и убежал; но никакого смысла в этом никто не нашел, и иные решили, что его поразило безумие. Ему дали еды и питья; он с жадностью набросился на бобы и рыбу, но с ужасом отшатнулся от свиной солонины. Крок сказал, что он отработает свой кусок на веслах, а на рынке рабов за него можно будет получить звонкой монетой. Берсе, продолжал Крок, со своим умом, пусть попытается понять его и вызнать, что тот может дельного рассказать о тех краях, откуда он родом.
Все следующие дни Берсе сидел очень близко к чужеземцу, и они разговаривали, насколько это было возможно. Берсе был спокойный и терпеливый человек, любил поесть и владел искусством скальдов; в море он ушел от сварливой жены; он был рассудительным и многое знал, и постепенно понимал все больше из того, что говорил незнакомец. И пересказывал это Кроку и остальным.
– Он вовсе не безумен, как это может показаться, – говорил Берсе. – И он вовсе не ют, это совершенно ясно. Нет, он говорит, что он «юде» – иудей. Это такой народ на востоке, что убил человека, которого христиане называют богом. Это убийство совершено очень давно; но христиане до сих пор питают большую ненависть к иудеям за это дело и убивают их с радостью и не желают слышать ни о примирении, ни о вире за убитого. Поэтому большинство иудеев живет у кордовского халифа, потому что там не принято убивать людей из-за бога.
Берсе добавил, что и сам раньше слыхал рассказы о чем-то подобном, а другие сказали, что и до них доходили такие слухи; Орм же добавил, что убитого будто бы пригвоздили к дереву, так же как сыновья Лодброка в свое время поступили с главным священником Англии. Но как можно считать его богом после того, как иудеи убили его, никто понять не мог, ведь настоящего бога человек убить не может. Потом Берсе стал рассказывать, что еще он понял из речей незнакомца: год он пробыл в рабстве у ютов и претерпел много худого, поскольку не мог грести по субботам, потому что иудейский бог гневается на всякого иудея, который что-то делает в этот день. Но юты этого не поняли, хотя он много раз пытался им объяснить; они избивали его и морили голодом, когда он отказывался грести. У них он и научился тем немногим словам нашего языка; но говоря о ютах, он клянет их на своем наречии, потому что на нашем он не знает подходящих для них слов. Он говорит, что много пролил слез и взывал к своему богу о помощи и понял, что его мольбы услышаны, когда увидел, как приближаются наши корабли, и прихватил с собой за борт человека, который его много бил. Он просил своего бога быть ему щитом и позволить, чтобы тот, другой, погиб; поэтому копье пролетело мимо и у него хватило сил поднырнуть под наш корабль; а такую силу имеет имя этого бога, что он не желает называть его при мне, как я ни пытался его заставить. Вот что он говорит о ютах и о своем побеге от них; но ему есть что рассказать и о другом, что, как ему кажется, будет нам полезно. И тут много такого, чего я не вполне могу понять.
Крок сказал, что трудно поверить, будто какой-то бог стал утруждать себя заботой о несчастном оборванце, как бы тот ни кричал, но что человек этот поступил смело и хитро; и что Берсе следует разузнать, отчего этот странный чужеземец отвергает свинину с отвращением, но в то же время жадно ест куда худшую пищу. Берсе отвечал, что, похоже, со свининой дело обстоит так же, как с субботой: иудейский бог гневается, когда иудеи едят свинину; но почему он впадает в гнев из-за таких вещей, у него, Берсе, ума не хватает. Можно только догадываться, сказал он, что этот бог сам так любит свинину, что не оставляет ни кусочка своему народу; и все решили, что это правдоподобное объяснение и хорошо, что их боги не вмешиваются в такие вещи.
Теперь все пожелали знать, что еще может этот иудей рассказать такого, что было бы им полезно; и наконец Берсе удалось большей частью это разобрать.
– Он говорит, что он богатый человек у себя в стране, у кордовского халифа; звать его Саламан, и он серебряных дел мастер, и еще он говорит, будто он большой скальд. Его захватил в плен какой-то христианин с Севера, пришедший в его края с разбойничьим набегом. И заставил его заплатить большой выкуп, а потом продал торговцу рабами, потому что христиане неохотно держат слово, данное иудею, из-за их убитого бога. У торговца его купили купцы-корабельщики, а от них он попал к ютам, и на его беду посажен на весла в субботу. Теперь он, конечно, ненавидит этих ютов великой ненавистью; но малой она кажется против той, что питает он к христианину, обманувшему его. Это господин очень богат и живет в дне пути от моря; и он говорит, что охотно покажет нам туда дорогу, чтобы мы отняли у этого господина все, чем тот владеет, и сожгли его дом и выкололи ему глаза и отпустили его нагим на все четыре стороны. Он говорит, что богатства хватит на всех нас.
Все решили, что это лучшая новость из всех, какие им приходилось слышать в последнее время; и Саламан, сидевший подле Берсе в течение всего рассказа и внимательно следивший за тем, чтобы все его поняли, с криком вскочил с места, всем видом выражая свою радость, и простерся ниц перед Кроком и засунул клок бороды себе в рот и принялся жевать его; а потом обхватил ногу Крока и поставил себе на затылок, все время горячо говоря что-то, чего никто понять не мог. Немного успокоившись, иудей принялся подбирать известные ему слова и сказал, что хотел бы верно служить Кроку и его людям, покуда те не получат свои сокровища, а он не исполнит свою месть; но хотел бы получить клятвенное обещание, что ему самому позволят выколоть глаза тому господину. Крок и Берсе нашли его желание разумным.
На всех трех кораблях только о том и толковали, и расположение духа у всех было наилучшее; говорили, что чужестранцу самому, видно, выпала невеликая удача, если судить по тому, что он пережил, но зато куда больше счастья принес он им, а по мнению Токе, никогда не попадалось ему лучшего улова. Они были ласковы с иудеем, собрали ему кое-какой одежды и угостили пивом, хотя и самим уже оставалось не слишком много. Страна, куда он их вел, называлась Леон, и было примерно известно, где та находится: по правую руку между землями франков и владениями кордовского халифа; примерно в пяти днях парусного пути от полуострова Бретань, который уже виднелся впереди. Они вновь принесли жертву морским богам и, поймав в парусе свежий ветер, взяли курс в открытое море.
Глава 4
О том, как люди Крока прибыли во владения Рамироса и посетили стоящее место
Уже на старости лет, рассказывая о своей судьбе, Орм говорил, что ему не приходится особо жаловаться на свою жизнь у Крока, хоть и попал он в то плаванье не по своей воле. Боль от удара по голове прошла очень скоро; а со спутниками он вскоре настолько сошелся, что все и думать забыли о том, что он пленник. Они вспоминали с удовольствием его отменную баранину, да и сам Орм всем пришелся по душе. Он помнил стихи разных скальдов не хуже Берсе, а от матери перенял уменье произносить их, как скальд, а еще он был мастер правдоподобно рассказывать выдуманные истории, хоть и признавал, что в этом искусстве Токе его превосходит. Потому в нем ценили доброго, надежного и умелого товарища, с каким приятно проводить время долгими днями при попутном ветре, когда в веслах не было нужды.
Иные на борту сетовали, что из Бретани Крок ушел в море, даже не попытавшись раздобыть свежины [9 - Убоина, не соленое, свежее мясо.]; потому что пища, бывшая на борту, уже отдавала тухлятиной. Солонина прогоркла, вяленая треска заплесневела, мука слежалась, сухари зачерствели, а вода протухла; но Крок и более опытные его люди полагали, что это отменная пища, на какую негоже жаловаться мореходу. Орм съедал свою порцию с охотой, но при этом рассказывал о разных вкусных вещах, какие едал дома. Берсе сказал, что ему видится высшая мудрость, когда на море здоровым и вкусным кажется то, что на суше, дома, не годится ни рабам, ни собакам, а разве что свиньям; не будь так предустановлено, долгие морские путешествия были бы слишком тяжелыми.
Токе сказал, что, по его мнению, самое тяжелое – это что пиво кончилось. Он не привереда, и уверен, что сможет съесть все, что угодно, даже собственные башмаки из тюленьей кожи, но только если к ним будет доброе пиво. Для него, сказал он, никак невозможно представить себе жизнь без пива – ни на море, ни на суше; и он донимал иудея многочисленными вопросами касательно пива в той стране, куда они держали путь, но внятного ответа не получил. Он рассказывал о больших пирах и попойках, на которых бывал, и жалел, что не выпил тогда еще больше.
На другую ночь крепким ветром их отнесло в открытое море, но, к счастью, небо оставалось чистым, ведь править теперь приходилось по звездам. Кроку было боязно выходить в бескрайнее море; но бывалые моряки говорили, что если идти курсом на юг, земля всегда должна оставаться по левую руку, до самого Ньорвасунда, где парусная дорога поворачивает к Риму, лежащему посредине земли. Тем, кто плавает из Норвегии В Исландию, говорил Берсе, приходится труднее; потому что если миновать Исландию, то другой земли уже не увидишь, только пустое море без края.
Иудей разбирался в звездах и сказал, что сумеет найти верный курс; но мало чем мог помочь, потому что его звезды носили неведомые имена, а сам он страдал от качки, как и Орм. Вдвоем они перевешивались через планшир, несчастные и убежденные, что тут им и конец. Иудей много кричал на своем наречии, когда его не рвало, и Орм уговаривал его молчать, пусть ему и худо; но тот отвечал, что кричит своему богу, который в этом штормовом ветре. Орм ухватил его за шиворот и сказал, что как ему, Орму, ни худо, но сил у него хватит, чтобы выкинуть Саламана за борт, если тот еще раз крикнет, потому что на его взгляд ветра и так достаточно и не стоит призывать этого бога еще ближе.
Саламан замолчал, а наутро буря улеглась и обоим стало легче. Иудей был зелен лицом, но дружелюбно улыбнулся Орму, словно не питая к нему злобы, и указал рукой в сторону восходящего над морем солнца. Путаясь в известных ему немногих словах, он сказал, что это алые крылья утра у края моря и что бог его там. Орм отвечал, что ему сдается, что хорошо бы бог и остался подальше.
Утром вдалеке показались горы. Они подошли к берегу и не без труда нашли защищенную от ветра бухту; иудей сказал, что эти места ему незнакомы. Они вышли на берег и тут же вступили в бой с местными обитателями, плотно населявшими побережье; те вскоре обратились в бегство, и люди Крока обшарили их лачуги и вернулись с козами и прочей пищей и с двумя пленниками. Разожгли костры; все радовались, что ступили на твердую землю и скоро вновь отведают свежего жаркого. Токе изо всех сил искал пиво, но нашел только несколько мехов с вином, до того терпким и кислым, что, по его словам, кишки сводило. Поэтому он не смог выпить его один и остатки отдал, а потом весь вечер сидел в одиночестве и пел что-то грустное, роняя слезы в бороду. Берсе сказал, чтобы Токе не трогали, ибо он опасный, когда допьется до слез.
Саламан переговорил с пленниками и сказал, что это земли кастильского графа и что место, куда он ведет их, лежит дальше к западу. Крок сказал, что придется ждать, пока ветер переменится, а покуда можно было бы отдохнуть тут и отъесться; но это может оказаться затруднительным, заметил он, если на них нападут сильные отряды, в то время когда ветер дует с моря, или же неприятельские суда запрут их кораблями в бухте, где они встали на якорь. Саламан тогда объяснил, как мог, что подобная опасность невелика; потому что у графа Кастилии едва ли найдется хоть один корабль, а чтобы собрать силы, способные нанести им ущерб, ему понадобится время. Прежде, говорил он, граф Кастильский был очень могущественным; но теперь его сильно утеснил халиф, приходится платить ему дань; ведь помимо императора Отгона в Германии и базилевса Василия в Константинополе, нет в мире владыки, равного в могуществе халифу Кордовы. На это все рассмеялись, мол, иудей говорит в меру своего разумения, но не похоже, чтобы он много смыслил в таких вещах. Или он не слышал о короле Харальде Датском? Или не знает, что конунг Харальд – могущественнее их всех?
Орм был все еще слаб после морской болезни и не слишком хотел есть и решил, что всерьез заболел, поскольку вообще часто беспокоился о собственном здоровье. Он вскоре уснул у огня и спал крепко; но прямо среди ночи, когда в лагере все было тихо, пришел Токе и разбудил его. Он плакал, говоря, что Орм у него единственный друг и что теперь он споет песенку, которая только что пришла ему на ум; в ней рассказывается о двух медвежатах, говорил он, и научился он ей еще ребенком от матери, а песня эта самая красивая, какую он знает. Потом уселся возле Орма, утер слезы и начал петь. У Орма была такая особенность: ему очень трудно было держаться приветливо с тем, кто разбудил его посреди сна; но он ничего не сказал, а повернулся на другой бок и снова уснул.
Токе вспомнил из своей песенки немного и снова загрустил; он сказал, что просидел весь вечер один и никто к нему даже не подошел. А что Орм и не глянул на него в час печали, это ему больнее всего; потому что он всегда считал Орма своим другом, с самого первого мига, но теперь понимает, что Орм жулик и подлец, как и все в Сконе; а коли такие щенки не умеют себя вести, им полагается хорошая трепка.
С такими словами он поднялся в поисках палки; тут и Орм вполне проснулся и сел. Увидев это, Токе прицелился, чтобы дать ему пинка, но в тот же миг Орм выхватил головню из костра и швырнул тому в лицо. Уже занесший ногу для удара, Токе отшатнулся и упал на спину, но быстро поднялся, весь белый и вне себя. Орм тоже поспешно вскочил на ноги. Ясен был лунный свет; но глаза Орма от ярости полыхали алым, когда он бросился на Токе, попытавшегося вытащить меч; свой собственный Орм отстегнул и теперь не успел схватить. Токе был велик и мощен, с широкой грудью и могучими ручищами; а Орм не вошел еще в полную силу, но был достаточно силен в сравнении с прочими. Он обхватил одной рукой Токе за шею, а другой стиснул правую ладонь, чтобы не дать ему вынуть меч; но Токе крепко вцепился в его платье и, выпрямившись, швырнул Орма через плечо. Но Орм не ослабил своей хватки, хотя и почувствовал, что вот-вот сломает себе шею; он круто развернулся и, уперев колено в спину Токе, дернул его и повалил на себя. Потом, собрав все силы, вывернулся, так что Токе оказался под ним, лицом к земле. Теперь уже многие проснулись; примчался Берсе с веревкой, говоря, что подобного и следовало ожидать, раз Токе принял так много. Того уже крепко связали по рукам и ногам, несмотря на отчаянное сопротивление. И вскоре он утихомирился и крикнул Орму, что вспомнил конец той песенки; и запел, но Берсе вылил на него воды, и тот уснул.
Проснувшись на следующее утро, он принялся причитать, что связан и ничего не может вспомнить; услыхав, что произошло, исполнился раскаяния и угрызения совести, что плохо поступил с Ормом, говоря, что это его несчастье – досаждать всем, когда выпьет; потому что пиво поистине делает его другим человеком, стало быть, и вино тоже. Он пожелал знать, не питает ли Орм к нему ненависти из-за случившегося. Орм отвечал, что ненависти не питает и что не отказывается от небольших потасовок и в дальнейшем, когда Токе придет в себя; но одно он, Токе, должен пообещать, а именно перестать петь; ибо песня козодоя или старой вороны на крыше хлева много лучше его колыбельных. На что Токе расхохотался и пообещал, что постарается в этом отношении исправиться; поскольку вообще-то человек он добродушный, когда бы пиво и вино не подменяли его.
Все решили, что Орм при его молодости показал себя против ожидания хорошо в этом деле, потому что у большинства подвернувшихся Токе под руку, когда у него уже дошло до слез, оставались потом от этого тяжелые памятки; оттого Орм сильно вырос и в своих глазах и в общем мнении. После этого его и стали звать Рыжим Ормом, иначе Красным Змеем [10 - Имя «Орм» переводится со шведского как «змей».], не только из-за его рыжих волос, но и потому, что показал он себя человеком, способным ответить на резкость и которого без нужды не стоит раздражать.
Спустя несколько дней задул попутный ветер, и корабли вышли в море. Они держались подальше от берега, чтобы избежать опасных течений, и направлялись на запад вдоль владений Рамироса и наконец обогнули крайний западный мыс. Теперь они пошли на юг, вдоль отвесного, изрезанного берега, и дальше вперед через шхеры наподобие тех, что у них в Блекинге, покуда не достигли устья реки, которое и высматривал иудей. Они вошли в него с приливом и поднялись вверх по течению на веслах, покуда пороги не преградили им путь. Они высадились на берег и держали совет, и велели Саламану рассказать, какой им остается путь. Тот сказал, что здоровым и сильным людям отсюда меньше дня пути до того человека, которому он хочет отомстить – одному из маркграфов короля Рамироса, по имени Ордано – величайшего разбойника и злодея, сказал он, во всем христианском мире.
Крок и Берсе дотошно выспрашивали его о самой крепости, ее силе и местоположении и сколько там у маркграфа человек. Она стоит, отвечал Саламан, в таком крутом и скалистом месте, что войско халифа, состоящее в основном из конницы, никогда к нему не подходило и близко. Потому-то она – надежное прибежище для разбойника и заключает в себе большие богатства. Крепость выстроена из дубовых бревен и защищена земляным валом и частоколом, и стражи там до двухсот человек. Но поскольку стоит она в таком укромном месте, вряд ли, как кажется Саламану, дозор там особенно силен; стражники наверняка отправились за добычей на юг.
Крок объявил, что стража беспокоит его куда меньше, чем вал и частокол, которые могут их задержать. Кое-кто из людей сказал, что проще всего поджечь частокол; на это Берсе заметил, что если все охватит пламенем, то богатство крепости принесет им мало радости. В конце концов договорились положиться на удачу и все решить ближе к делу; сорок человек останутся у кораблей, а остальные двинуться в путь, когда спадет жара. Жребий определил, кому оставаться, поскольку всем хотелось быть поближе к долгожданным богатствам.
Осмотрев свое оружие, они затем проспали в дубовой роще самые жаркие часы; потом немного подкрепились и с наступлением вечера отряд выступил в путь; всего было сто тридцать шесть человек. Крок шел первым, вместе с иудеем и Берсе, а следом друг за другом шли остальные; у кого была кольчуга, у кого бахтерец, у большинства – меч и копье, но кое у кого – секира, и у каждого – шлем и щит. Орм шел вместе с Токе, говорившим, что неплохо размять ноги после такого долгого сидения на корабельной скамье.
Они шли сквозь дикий край, где не видно было ни человека; это порубежье между Андалусией и христианами уже с давних пор было пустынно. Они продвигались северным берегом реки, переходя вброд многочисленные ручьи; мрак сгущался, и они остановились для отдыха в ожидании восхода луны. После чего повернули на север, вверх по долине, и скоро выбрались на открытое пространство. Саламан и в самом деле оказался хорошим вожатым, и еще до рассвета они пробрались в окрестности крепости. Там они затаились в колючем кустарнике и немного передохнули, пытаясь высмотреть что было возможно в бледном свете луны. Они несколько пали духом при виде палисада из мощных стволов в два человеческих роста; а ворота, недавно построенные, казались на вид очень прочными.
Крок сказал, что, верно, нелегко будет подпалить такие дрова, а без помощи огня брать такую крепость ему бы очень не хотелось; но похоже, другого выхода нет: придется притащить хвороста, сложить под палисадом, поджечь и надеяться, что сгорит не все. Он спросил, не может ли Берсе предложить чего-нибудь получше; но Берсе замотал головой и вздохнул, сказав, что ничего лучше ему в голову не приходит, хотя и затея с огнем ему тоже не очень нравится. Саламан сказал, что тоже не знает лучшего средства, но будет рад увидеть, как сгорит тот вероломный, хоть сам он и надеялся на лучшую месть.
Токе подполз к Кроку и Берсе и спросил, чего они ждут: у него горло пересохло, и чем раньше они начнут штурм, тем быстрее найдут что-нибудь выпить. Крок сказал, что трудность только в том, чтобы войти внутрь. Токе сказал, что будь у него пять копий, он бы, как ему кажется, сумел доказать, что покуда годится на большее, нежели сидеть на веслах и пить пиво. Они пожелали узнать, что он задумал; но тот отвечал только, что рассчитывает проложить для них дорогу в крепость, если все получится как надо, и что владельцы копий пусть будут готовы к тому, что древки потом придется делать новые. Берсе, давно знавший его, сказал, чтобы копья ему дали. Так и сделали, и Токе отрубил большую часть древка, так что возле железного наконечника оставалась лишь рукоять не длиннее локтя. Сделав это, он сказал, что теперь готов; и они с Кроком осторожно поползли к валу, прячась среди камней и кустарников, а за ними – несколько отобранных им людей. Было слышно, как в крепости прокукарекали петухи, а в остальном все оставалось тихо и неподвижно.
Напротив ворот они вползли на вал. У самого частокола Токе выпрямился; в добром локте от земли он воткнул наконечник копья между двух бревен и вбил его поглубже и надавил на обрубок древка изо всех сил, чтобы оно держалось как можно надежнее. Чуть выше, в соседнюю щель между бревнами он протиснул другой наконечник; когда же, наконец, бесшумно укрепил оба, то влез на обе рукояти и вбил третий, повыше двух первых. Но надежно закрепить его было невозможно, во всяком случае стоя там, где он стоял, и не подымая шума; и Крок, увидевший теперь, в чем его план, знаком велел Токе спуститься и сказал, что без молотка теперь не обойтись; хотя бы даже и пришлось потревожить спящих в крепости. Поэтому он взял оставшиеся обрубки копий и встал вместо Токе на две уже крепко вбитые ступеньки; он вбил третью двумя ударами обуха своей секиры, потом таким же образом и четвертую, и пятую – каждая выше предыдущей и наискось. Потом он взошел по ним, проверяя, крепко ли те держатся, и добрался до самого верха частокола.
В тот же миг внутри крепости поднялся шум и крики; громко затрубили рога; но остальные последовали за Кроком и со всей возможной быстротой вскарабкались по лестнице Токе. Изнутри вдоль палисада шел помост для лучников; Крок и его спутники спрыгнули на помост и зарубили нескольких человек, спросонок выскочивших им навстречу с луками и копьями. Тогда полетели стрелы снизу, и некоторые попали в цель; но Крок с остальными помчались по помосту к воротам, дабы как можно скорее распахнуть их, чтобы мог войти весь отряд. Тут был тяжелый бой, поскольку сюда уже подоспело много защитников, и каждый миг подбегали все новые. Один из двадцати спутников Крока повис на гребне частокола со стрелой в глазу, в трех других стрелы уложили на помосте; но все спрыгнувшие наземь сбились вместе и с боевым кличем, с мечами и копьями ворвались в проход, ведущий к воротам, в котором было темно и тесно, потому что враг был у них теперь и спереди, и сзади.
Снаружи донесся ответный клич, оставшиеся там бросились к валу, поняв, что попытка удалась; многие принялись рубить ворота секирами, покуда другие карабкались по лестнице Токе и поспешали на подмогу в проход к воротам. Бой там шел беспорядочно, свои и чужие перемешались между собой; Крок секирой уложил нескольких, но сам получил палицей по темени от высокого человека с черной, заплетенной в косу бородой, на вид предводителя; шлем выдержал, но Крок пошатнулся и упал на колени. В толчее людей и щитов, где копьем делать было уже нечего и где ноги скользили в крови, Токе с Ормом и еще несколько человек пробились наконец к воротам и увидели, что засовы сбиты, а те из врагов, что не успели скрыться, разрублены мечом или секирой.
Тут на христиан напал большой страх, и они бежали, спасаясь от смерти. Саламан, бывший в числе тех, кто первым пробился через ворота, ринулся вперед, как одержимый, спотыкаясь об убитых, и, подобрав с земли меч, поднял его над головой и истошно закричал, чтобы все скорее поспешили в замок; и Крок, который все еще не мог держаться на ногах, оглушенный ударом, кричал то же, лежа у воротного прохода. Некоторые бросались в лачуги позади вала, чтобы утолить свою жажду или в поисках женщин; но большинство следом за убегающими мчалось к большому замку посреди крепости, где в воротах уже толпились беглецы. Преследователи ворвались туда одновременно с ними, чтобы не дать запереть ворота, и тут снова был бой и отступающим пришлось обороняться. Высокий воин с заплетенной бородой храбро сражался и уложил двоих, подступивших к нему, но был оттеснен в угол и сам упал от удара, тяжело раненый. Саламан, пробравшись к упавшему, схватил его за бороду, плевал ему в лицо и кричал; но не было похоже, чтобы тот много понял, только задрожал, заморгал глазами и умер.
Саламан разразился причитаниями, что не смог вполне отомстить и не сумел сразить врага собственноручно; а оставшиеся христиане, видя, что их предводитель пал, прекратили сопротивление. Иным из них оставили жизнь, поскольку они могли еще пригодиться; победителям же досталось немало пищи и питья, и вина, и пива. Потом принялись осматривать крепость в поисках добычи; и начались распри из-за женщин, попрятавшихся в укромных углах, потому что люди Крока долго были без женщин. Всю добычу складывали вместе – монеты, украшения, оружие, одежду, дорогие ткани, панцири, утварь, упряжь, серебряные блюда и прочее; и когда собрали, оказалось куда больше, чем рассчитывали; потому что тут, сказал Саламан, накоплено добычи за многие годы разбоя в Андалусии. Крок, теперь уже вставший на ноги и обмотавший голову тряпицей, смоченной в вине, радовался этому зрелищу, но опасался, что будет нелегко увезти все это на кораблях; но Берсе полагал, что все следует забрать с собой.
– Потому что никто, – сказал он, – не жалуется на тяжесть поклажи, когда это его собственная добыча.
Они наслаждались весь день, в большом довольстве от захваченного, а после спали; ночью же отправились назад к кораблям. Все пленные тащили тяжелую поклажу, да и самим победителям тоже было что нести. Несколько пленников-андалусцев оказались в подземельях крепости; они плакали от радости, что их освободили, но вид имели жалкий и не могли нести много. Они получили свободу и тоже последовали вместе со всеми, чтобы во главе с Саламаном продолжить путь на юг, в их родные края. Было захвачено несколько ослов, и Крок, усевшись на одного из них, ехал впереди поезда, волоча ноги по земле. Следом вели других, груженых провизией и пивом; бремя их быстро легчало, поскольку все то и дело останавливались освежиться.
Берсе пытался поторопить их. Он опасался преследования, потому что кое-кто из людей в крепости бежал и теперь уже мог успеть добраться далеко и позвать на помощь; но остальные спутники были веселы, полупьяны и не слишком обеспокоились его словами. Орм нес штуку шелка, бронзовое зеркало и большой стеклянный сосуд, причинявший ему немало хлопот; Токе тащил на плече большой деревянный ларец с красивыми накладками, полный множества вещиц, и вел девицу, пришедшуюся ему по вкусу, которую рассчитывал придержать для себя сколько сможет. Он очень смеялся и говорил Орму, что надеется, что она дочка маркграфа, а потом загрустил, подумав, что для нее может не хватить места на корабле. Он едва держался на ногах от выпитого; но девушка, казалось, уже принялась о нем заботиться и поддерживала его, когда он спотыкался. Она была высока ростом и очень молода; и Орм сказал, что редко ему случалось видеть таких красивых и что всякий бы желал себе такой же удачи в женщинах, как у Токе. Но Токе отвечал, что хоть они и добрые друзья, но поделить девицу с Ормом он не может, потому как уж очень она ему по нраву и хотелось бы сохранить ее для себя, если получится.
Они вернулись к кораблям, и велика была радость оставшихся там, когда они увидели богатую добычу; потому что ее полагалось делить между всеми. Саламан, получив немалую благодарность и много подарков, отправился дальше вместе с освобожденными пленниками; он старался побыстрее отойти как можно дальше от границы христианских земель. Токе, непрестанно пивший, заплакал, узнав, что Саламан уходит, и сказал, что теперь некому помочь ему переговорить с девицей. Но Орм и другие, к счастью, сумели его успокоить, не прибегая к силе; и он заснул возле девушки, которую накрепко привязал к себе, чтобы та не убежала и не была украдена другими, покуда он спит.
На другое утро начался дележ добычи, что было делом непростым. Всем полагалось равная доля; но Кроку, Берсе и кормщикам и еще некоторым – в три раза больше; и хотя наиболее рассудительные признали такой раздел справедливым, трудно было удовлетворить всех. Берсе сказал, что поскольку в большой мере взятием крепости они обязаны Токе, то пусть и ему достанется тройная доля; и все нашли это правильным. Но сам Токе сказал, что с него достанет и равной со всеми доли, если взамен ему позволят взять на борт девицу и держать ее при себе.
– Потому что я желал бы увезти ее домой, – сказал он, – хоть я и не уверен, что она графская дочка. Мы с ней уже хорошо поладили, а то ли еще будет, когда мы сможем понимать друг друга и она выучит наш язык.
Берсе сказал, что на такое преимущество Токе лучше не рассчитывать, а Крок добавил, что корабли настолько перегружены из-за добычи, что даже если вычесть одиннадцать погибших, девице вряд; ли найдется место на борту: скорее всего придется бросить даже часть добычи меньшей ценности.
Тут Токе выпрямился и посадил девушку себе на плечо и просил всех, чтобы поглядели только, до чего она пригожая и ладная.
– По-моему, она может стать желанной для многих, – сказал! он. – И ежели есть тут такие, кто ее очень сильно жаждет, то я буду с; ним немедля драться на чем ему угодно, хоть на секирах, хоть на мечах. Кто победит, получает девицу; а кто погибнет, облегчит корабль на больший вес, нежели ее собственный: и таким образом я все же смогу увезти ее с собой.
Девушка вцепилась одной рукой в бороду Токе и покраснела и взбрыкнула ногами и прикрыла другой ладонью глаза, но тут же отняла ладонь и казалась даже довольной, что все на нее уставились; и все решили, что предложение Токе хитро придумано. Но драться никто не пожелал, несмотря на всю красоту девицы, потому что Токе все любили и к тому же побаивались его силы и искусного владения оружием.
После того как все награбленное было поделено и погружено, решено было, что Токе с девушкой поплывут на корабле Крока, хоть тот и так сильно отяжелен; Токе заслужил эту награду тем, что совершил при взятии крепости. Теперь держали совет о том, как добираться домой; договорились идти обратным путем вдоль побережья, если их к тому вынудит погода, но лучше все же попытаться добраться до Ирландии, чтобы плыть домой в обход островов скоттов; потому что с таким грузом рискованно пробираться тесным фарватером, где только и жди встреч.
Потом они поели и выпили сколько могли, потому что еды и питься было теперь вдоволь и кое-что даже пришлось оставить; и все шутили и радовались и рассказывали друг дружке, что они купят, когда вернутся. Потом отчалили и пошли на веслах вниз по реке. Крок уже несколько оправился после удара; но хёвдинги двух других судов пали у крепости, и Берсе принял командование своим кораблем. Токе и Орм сидели на веслах на корабле Крока, как и прежде, и было им легко, поскольку шли по течению; Токе все поглядывал на девицу, по большей части сидевшую у его ног, и следил, чтобы никто не приближался к ней без надобности.
Глава 5
О том, как Кракова удача дважды переменилась, а Орм сделался левшой
Они спустились по реке с отливом и принесли мех вина и котел мяса в жертву за счастливое возвращение; потом взялись за весла, поставили парус и, поймав слабый ветер, двинулись вдоль длинного залива. Тяжело груженые корабли глубоко сидели в воде и продвигались вперед медленно; Крок сказал, что теперь, верно, придется грести так, чтобы руки помнили, до самых родных берегов. Эти слова вспоминал Орм на старости лет, были самые несчастливые из всех какие ему приходилось слышать; потому что они порушили Крокову удачу, благоволившую к ним всю поездку; словно кто-то из богов услыхал их и сделал так, что они сбылись.
Семь кораблей показалось с юга, из-за мыса, они шли на север, но завернули в залив, завидев корабли Крока, и стали поспешно приближаться на веслах. То были совсем не такие судна, какие люди Крока видели до сих пор: длинные и легкие на ходу. На них было полно вооруженных людей с черными бородами и с платками и подвесками на шлемах; а гребцы на веслах, по двое на каждом, были наги, и черные тела их блестели. Корабли правили прямо навстречу под пронзительные крики и резкий грохот маленьких барабанов.
Кроковы драккары выстроились борт к борту, прижимаясь к берегу, чтобы не оказаться в окружении. Но убирать паруса Крок не велел: если задует ветер, то они придутся кстати. Токе поспешил запрятать свою женщину между тюков с добычей и хорошенько прикрыл ее от стрел и копий. Орм помогал ему, а после оба встали у борта вместе с остальными. Орм был теперь хорошо вооружен; в крепости он раздобыл кольчугу, щит и отменный шлем. Один из спутников, стоящий рядом, спросил, не христиане ли то приближаются, чтобы отомстить; но Орм счел их скорее людьми халифа, поскольку у них не было креста ни на щитах, ни на знамени. Токе сказал, что славно вступать в битву, уже утолив жажду, потому что, похоже, придется жарко.
– А кто переживет эту битву, тому будет что рассказать; видно, люди это ражие [11 - Дюжий, матерый, здоровый, сильный.] и их много больше, чем нас.
Чужаки подошли близко и пустили тучу стрел; они искусно гребли, окружая корабли и нападая со всех сторон, откуда возможно. Корабль, которым командовал Берсе, стоял ближе всех к берегу, так что к нему невозможно было подойти; но зато собственный корабль Крока стоял крайним справа и там завязался жестокий бой. Два судна противника встали бортами к его внешнему борту, одно впереди другого; они соединились между собой цепями с железными крючьями, и люди с ревом ринулись с дальнего корабля на ближний и оттуда на абордаж. Они нападали с большим перевесом, полные ярости, и хорошо управлялись с оружием; а Кроков драккар был сильно перегружен и чуть отстал от двух остальных, и третий корабль противника зашел к нему с другого борта и уже цеплялся крючьями. Тем временем в ходе боя корабль Берсе и третий, относимые течением из залива, были окружены четырьмя вражескими ладьями, так что на них тоже было чем заняться, пока Кроково судно билось с тремя. Поднялся ветер, и оба корабля Берсе стали удаляться под гром битвы на борту, оставляя за собой на воде кровавый след.
У людей на драккаре Крока немного было времени раздумывать о кораблях Берсе и что с ними будет, поскольку каждому хватало дела с врагами, нападавшими на них самих. Тех же так много шагнуло одновременно через планшир, что судно накренилось и едва не затонуло; и хотя многие из нападавших были убиты и попадали кто в воду, кто обратно на свой корабль, их покуда оставалось еще достаточно, и много еще наступало следом с обоих бортов. Крок бился отважно, и тем, кто с ним встречался, сказать уже было нечего; но вскоре и он увидел, что перевес противника слишком велик. Тогда он отбросил щит, перескочил через планшир, размахнулся секирой обеими руками и перерубил две цепи, удерживающие корабли рядом; но один из упавших врагов схватил его за ногу, и в тот же миг удар копья пришелся Кроку между лопаток, и он рухнул ничком на вражескую палубу, где на него накинулись и связали.
И пали многие из людей Крока, обороняясь из последних сил, и под конец все были истреблены, кроме нескольких, столпившихся в носовой части корабля; Токе и Орм были в их числе. Токе был ранен стрелой в бедро, но на ногах держался; у Орма же лоб был рассечен мечом, и он плохо видел, оттого что кровь заливала глаза. Оба очень устали. Меч Токе сломался от удара о навершье щита; он наклонился и обнаружил бочонок с пивом, который захватил в крепости и хранил на носу корабля. Отбросив обломок меча, он схватил бочонок обеими руками и поднял его над головой.
– Он сгодится еще кое на что, – сказал Токе и швырнул бочонок в ближайших врагов, так что двоих расплющило, а еще многих опрокинуло за борт.
И крикнув Орму и остальным, что больше им тут делать нечего, он прыгнул вниз головой в воду, чтобы попытаться добраться вплавь до берега. За ним попрыгали Орм и остальные, все, кто смог вырваться от врагов. В них полетели стрелы и копья, и несколько угодило в цель. Орм нырнул и поплыл. В старости он говаривал, что мало найдется вещей тяжелее, чем плыть в кольчуге, когда сам ты устал, а кольчуга мала. Скоро и Орм и Токе выбились из сил и уже было пошли ко дну; одно из вражеских судов подошло к ним, и им ничего не оставалось, кроме как дать себя вытащить из воды.
Чужаки победили и теперь плыли к берегу, чтобы осмотреть добычу и похоронить своих погибших. Они перебрались на захваченный корабль, побросали убитых в море и принялись рыться в его грузе; пленников свели на берег и посадили на землю со связанными руками и под надежной охраной; их всего было девятеро, и все раненые. Викинги ждали, что их убьют, и молча сидели, глядя на море; нигде не видно было ни драккаров Берсе, ни судов противника, исчезнувших с ними вместе.
Токе вздохнул и принялся бормотать себе под нос; потом он сказал:
Бросил я средь брани
бражну влагу, в жажде,
выпью скоро вволю
Одинова меда.
Орм лежал на спине, глядя в небо. Он сказал:
По мне так сидел бы я
в доме родимом,
пахту хлебал бы
и хлебом закусывал.
Крок был самым печальным, поскольку всю дорогу он считал себя удачником и героем, и вот у него на глазах его удача переломилась; он видел, как швыряют за борт павших, и сказал:
Морепахари
с пашни подвига
жнива не сжали —
безжалостна смерть.
Токе сказал, что это даже больше, чем он мог предположить – чтобы в одной компании оказалось сразу трое скальдов.
– И даже если окажется, – сказал он Орму и Кроку, – что вы оба не так охочи складывать строки, как я, остается утешенье и вам – что скальды пьют из самого большого рога на пиру у богов.
Тут послышался крик, и на Кроковом корабле поднялся шум, потому что победители нашли убежище девицы. Они сошли с ней на берег и, похоже, принялись сердиться из-за того, кому она достанется, потому что много народу собралось вокруг нее, и все хрипло каркали, задирая черные бороды. Токе сказал:
– Вот воронье дерется из-за куропатки, когда у ястреба подбито крыло.
Девицу подвели к предводителю чужеземцев; это был мужчина дородный, с проседью в бороде и золотыми кольцами в ушах; на нем была красная мантия, а в руках он держал серебряный молот на длинной белой рукояти. Оглядев девицу, он погладил бороду; потом обратился к ней, и было видно, что они понимают друг друга. Девушке нашлось что рассказать, и несколько раз она указывала в сторону пленников; но на какой-то его вопрос, когда и он тоже указал на них, она в ответ развела руками и покачала головой. Предводитель кивнул; потом он приказал ей что-то, подчиняться чему она, казалось, имела малую охоту, потому что простерла руки к небу и закричала; но когда он суровым голосом снова заговорил с ней, она покорилась, разделась и предстала перед ними обнаженной. Все вокруг вздыхали и теребили бороды, и потрясенные, что-то бормотали, потому что она была очень красива, с головы до пят. Предводитель велел ей повернуться спиной и внимательно осмотрел ее; он коснулся ее волос, длинных и каштановых, и пощупал ее кожу; потом выпрямился и прижал свой перстень с печатью, который носил на указательном пальце, к ее животу, груди и губам; и сказав нечто своим людям, снял с себя алую мантию и набросил девушке на плечи. Услыхав его слова, все приложили ладонь ко лбу, почтительно бормоча, и склонились в поклоне. Девица снова оделась, но осталась в мантии; ей подали еду и питье, и все глядели на нее с благоговением.
Пленные молча сидели и смотрели; и когда уже дошло до того, что девице отдали мантию и предложили еду и питье, Орм сказал, что у нее, похоже, самая большая удача из всех, кто плыл на Кроковом корабле. Токе согласился с ним, сказав, что тяжко ему впервые увидеть ее во всей красе теперь, когда она уже во власти другого; ибо время оказалось слишком коротко, а спешка чересчур велика; теперь ему плакать хочется оттого, что никогда уже не расколоть ему череп этому сивобородому толстопузу, который ее щупал.
– На одно я надеюсь, – добавил он, – что старикашка получит от нее слабое удовольствие; потому что я сразу же понял, какая она благородная и разумная, хоть мы и не могли говорить друг с другом; потому она наверняка сама сообразит воткнуть нож в тушу этого старого козла.
Крок сидел безмолвный, удрученный своей судьбой, повернувшись к морю, и не замечал ничего творившегося на берегу; вдруг он вскрикнул, и чужеземцы мигом всполошились, потому что четыре ладьи вошли в залив; то были корабли, напавшие на Берсе. Шли они медленно, и вскоре стало видно, что один из них глубоко сидит в воде и поврежден; один планшир глубоко вдавлен посредине, и много весел сломано.
Хотя пленники были опечалены собственным невезеньем, измучены ранами и терзаемы жаждой, они чуть не рассмеялись при виде этого судна. Они сразу поняли, что одному из кораблей Берсе удалось его протаранить, когда в открытом море поднялся сильный ветер, и что враги прекратили бой, когда у них осталось только три исправных судна, и пошли назад. Кое-кто даже предположил, что Берсе вернется и спасет их. Но Крок сказал:
– Он потерял много людей, ибо враги были уже у него на борту, так что обе руки были заняты, когда я видел его в последний раз. И ему легко было понять, что не многие из нас остались бы в живых, ведь он так и не увидел, чтобы наш корабль выходил из залива. Так что скорее он попытается добраться домой, с обоими кораблями или с одним, если народу не хватит на два. И если он доберется до дома хотя бы с одним, то повесть о походе Крока будет рассказана и останется жить в Листере. Но нас теперь непременно убьют, с досады, что два других наших корабля ушли.
Что до этого, то пророчество Крока не сбылось, потому что наконец им дали воды и пищи и осмотрели их раны. Тут они поняли, что станут рабами; кто-то счел эту участь лучшей, нежели смерть, но иные угомонились, есть ли что-либо хуже этого. Предводитель чужеземцев приказал рабам-гребцам сойти на берег и поговорить с пленными; те, казалось, были самых разных племен и перепробовали множество наречий; но никто из них не знал языка, какой бы поняли люди Крока. Чужеземцы задержались тут еще на два дня и починили поврежденный корабль.
На этом судне многие гребцы погибли, когда его протаранил драккар Берсе, и их место заняли пленники. К гребле они были привычны, и поначалу работа показалась им совсем не тяжелой, поскольку на одном весле сидело по два гребца. Но грести они должны были почти голыми, что поначалу казалось им великим срамом, и у каждого одна нога была прикована к цепи. Сперва они выделялись среди всех своей белой кожей, она лопалась у них на спинах от солнца, и каждый восход означал для них начало новой пытки. Но спустя некоторое время спины их задубели, и они забыли счет дням и не знали иного, кроме весел и сна, и голода, и жажды насыщения, и весел снова и снова. Наконец дошли они до того, что, измученные необычайно тяжким трудом, выучились засыпать на веслах, продолжая грести вместе с остальными и притом не выбиваясь из общего ритма и не попадая под бич надсмотрщика. Так они сделались вполне годными галерными рабами.
Они гребли в зной и в проливной дождь, порой в чудесную прохладу, но в холод никогда. Они были рабы халифа, но мало знали о том, куда гребут и чему служат. Они шли вдоль отвесных берегов и богатых долин и с тяжким трудом подымались по широким рекам с сильным течением; они видели по берегам мужчин, коричневых или черных, и порой поодаль женщинах в покрывалах; они прошли Ньорвасунд и достигли пределов, до которых простирается власть халифа, и видели богатые острова и прекрасные города, которые для них оставались безымянными. Они заходили в большие гавани, где их запирали в клеть для рабов, пока не приходила пора снова грести; они гребли что есть сил, преследуя чужие корабли, так что сердце готово было разорваться, и задыхаясь падали ничком при абордаже, видеть которого не могли.
Они не чувствовали ни печали, ни надежды и не взывали к богам; с них хватало человека с бичом, надзиравшего за гребцами. Они ненавидели его великой ненавистью, когда он стегал их; но еще больше – когда в разгар тяжелого их труда он расхаживал с большими ломтями хлеба, смоченного в кислом вине, и засовывал его им в рот; ибо это означало, что теперь им грести и грести без передышки столько, сколько они выдержат. Слов его они не понимали; но быстро научились понимать по звукам его голоса, сколькими ударами решил он оделить нерадивого; и отрадой было им придумывать ему мучительную смерть – как разорвут глотку или засекут плетьми, покуда кости не вылезут наружу из кровавого мяса.
Орм на старости лет говорил об этом времени, что тянулось оно долго, а рассказывалось коротко; ибо один день был как другой, как будто время остановилось. Но у него имелись все же признаки того, что время идет; признаком была борода. Он единственный сел на весла безбородым юнцом; но скоро борода его принялась расти, еще более рыжая, чем волосы, и скоро выросла такая длинная, что задевала весло, когда он наклонялся. Длиннее борода уже не стала, потому что от взмахов весла она секлась; и из всех способов стрижки, говаривал он, этот оказался наихудшим.
Другим признаком было то, что сила его прибывала. Он был силен, когда сел на весла, а грести привык еще у Крока на корабле; но труд раба тяжелее, чем труд свободного человека, и от долгого напряжения у него поначалу кружилась голова от усталости. Он видел, как у других разрывалось сердце и кровавая пена текла по бороде и как падали они навзничь на скамью и умирали в судорогах и их выкидывали за борт; но он знал, что выбирать приходится лишь между двумя вещами: грести, пока гребут другие, хотя бы ему пришлось грести до самой смерти, или получить бичом от надсмотрщика. Он говаривал, что всякий раз предпочитал первое, хотя избежать второго тоже особенно не удавалось; однажды, в самом начале, он попробовал бича и после понял, что случись это еще раз, он впадет в ярость, и тогда смерть его будет делом решенным.
Потому греб он как можно старательнее, даже когда голова кружилась и болели плечи и спина; но спустя какое-то время перестал замечать усталость. Его сила все прибывала, и уже приходилось быть осторожным, чтобы не рвануть слишком резко и не сломать весло, казавшееся в его руках не тяжелее щепки: за сломанное весло полагалось суровое наказание бичом. Все время своего рабства на халифовой галере он сидел по правому борту, и оттого произошло такое удивительное дело, что сел он на весла правшой, а встал левшой. И всю свою жизнь потом держал он и ложку, и меч в левой руке; только копье продолжал метать правой. И приобретенная им сила, большая, чем у прочих людей, осталась при нем и изрядная ее часть сохранилась даже в старости.
Но был и третий знак, кроме роста бороды и силы, говоривший о том, что время идет, покуда он трудится на веслах; постепенно Орм начал понимать язык чужеземцев, сперва то или иное слово, потом все больше и больше. Некоторые рабы были родом из дальних земель на юге и востоке и говорили на языке, похожем на собачий лай, которого никто, кроме них самих, не понимал; другие были пленники из христианских земель на севере и говорили между собой на своем наречии; но много было и андалусцев, прикованных к веслам за разбой или бунт, или же прогневавших своего халифа учениями о своем боге или пророке; эти говорили по-арабски, как и их хозяева. Даже надсмотрщик с бичом говорил на их языке; а поскольку всякому гребцу небесполезно понять, чего хочет этот человек, то он сделался для Орма хорошим учителем, хотя вовсе о том не заботился.
Это был тяжелый для понимания язык, и еще более тяжкий для произнесения, со звуками из глубины гортани, более всего похожими на карканье ворона и кваканье жабы; Орму и его товарищам казалось удивительным, что эти чужеземцы берут на себя труд издавать эти тяжелые звуки, вместо того чтобы говорить по-человечески, как у них на Севере. Но Орм показал себя самым способным к изучению этого языка; быть может, потому что он был младше всех, а может быть, оттого что всегда заучивал разные трудные слова, попадавшиеся у старых скальдов, даже когда не понимал их смысл.
Так и получилось, что Орм стал первым, кто начал понимать, что им говорят, и единственным, кто мог ответить хотя бы одним-двумя словами. Поэтому он стал вожаком и толмачом для своих собратьев, так что приказы передавались через него; и ему приходилось многое выяснять для остальных, худо-бедно задавая вопросы тем из гребцов, что говорили по-арабски и кое-что знали. Хотя он был младшим из норманнов и рабом, как и все, но благодаря этому ощущал себя хёвдингом, ибо ни Крок, ни Токе ничего не усвоили из этого чужого языка; и потому Орм всегда говорил, что после удачи, силы и владения оружием для человека, попавшего в чужую страну, нет ничего важнее умения учиться.
На корабле было около пятидесяти воинов; гребцов же было всего семьдесят два, на восемнадцати парах весел. Со скамьи на скамью перелетал шепот о том, как бы освободиться, пересилить воинов и добыть свободу; но кандалы были крепки, а надзор неусыпен, и стража выставлялась всякий раз, едва они бросали якорь; и даже во время боя с вражеским кораблем выделялось несколько воинов, чтобы следить за невольниками и убивать всякого, кто выкажет беспокойство. Когда их выводили на берег в какую-нибудь из халифовых военных гаваней и запирали в клеть для рабов вплоть до выхода их судна в море, то и тогда они оставались под строгим наблюдением, и им никогда не дозволялось собираться всем вместе; и по причине всего этого несчастным уже казалось, что ничего больше их в жизни не ждет, кроме гребли до самой смерти или покуда какой-нибудь чужой корабль не одолеет их галеру и не вернет им, быть может, свободу. Но кораблей у халифа было много, всегда больше, чем у противника, и надеяться на последнее особенно не приходилось. Тех, кто пытался перечить и противиться, засекали плетьми до смерти или живыми выбрасывали за борт; но порой, если это были сильные гребцы, их просто оскопляли и вновь сажали на весла; а поскольку рабов никогда не подпускали к женщинам, то это наказание у них считалось наихудшим.
Даже на старости лет, повествуя о своем рабстве на галере, Орм помнил, где кто сидел из его соплеменников и даже из числа остальных гребцов; он помнил, кто за каким веслом сидел, и кто из гребцов умер, и кто пришел им на смену, и кого секли больше других. Он говорил, что ему нетрудно упомнить все это, потому что в снах он часто переносится на тот корабль и видит перед собой напряженные спины с рубцами от бича, и слышит стоны, и всегда тут же приближающиеся шаги надсмотрщика. Крепкий тес нужен был для его кровати, чтобы она не ломалась, когда Орм упирался ногами в изножие, гребя во сне; и он говорил, что нет большего счастья, чем проснуться и понять, что это только сон.
Впереди, за три пары весел до Орма, слева по борту, как и он, сидел Крок, но теперь это был уже совсем другой человек. Было ясно, и Орму и остальным, что участь галерного раба для него даже тяжелее, чем для них, потому что этот человек привык приказывать и много лет полагался на свою удачу. Теперь он был молчалив и редко отвечал, даже когда к нему обращались сидевшие поблизости соплеменники; а так как он по своей большой силе мог грести с легкостью, то сидел постоянно как бы в полусне и, казалось, все время размышлял о чем-то ином. Случалось ему промедлить, и его весло ударяло не в такт с остальными; тогда на него сыпались удары надсмотрщика. Но никто не слыхал от него ни жалобы, ни произнесенных шепотом проклятий; он опять брался за весло и попадал в такт, но продолжал задумчиво глядеть вслед уходящему надсмотрщику, как следят за улетевшей осой, которой уже не поймать.
Товарищем Крока по веслу был человек по имени Гунне; он все жаловался, что ему достается много ударов заодно с Кроком, но мало что слышал в ответ на свое ворчанье. Но наконец однажды, когда надсмотрщик больно ударил их обоих, и причитания и злоба Гунне были особенно сильны, Крок глянул на него, будто впервые увидел, и сказал:
– Потерпи, Гунне, не долго тебе осталось терпеть от меня докуку. Я хёвдинг и не создан для такого, но мне покуда надо управиться еще с одним делом, если мне достанет для этого моей удачи.
Больше Крок ничего не сказал, и что за дело он надумал, Гунне так и не удалось из него вытянуть.
Прямо перед Ормом сидели два человека, по имени Халле и Эгмунд; они много толковали между собой о славных прошлых днях, о пище и пиве, и о девушках у них дома, и придумывали различные способы смерти для надсмотрщика, но как добраться до него, не знали. Сам Орм сидел на одном весле с темнокожим чужестранцем, которому за какое-то преступление отрезали язык; он проворно управлялся с веслом и плеть касалась его редко, но лучше бы Орму сидеть рядом с земляком или хотя бы с человеком, который может разговаривать. Худшим же, по мнению Орма, было то, что безъязыкий, который не мог разговаривать, мог зато кашлять, причем таким кашлем, страшнее которого Орму не приводилось слышать; лицо его делалось тогда серым, и он бился, как рыба на песке, и вид имел такой жалкий, что казалось, долго не протянет. Это заставляло Орма тревожиться за собственное здоровье. Ибо хоть жизнь гребца на галере не стоила в его глазах особенно дорого, но умирать от кашля ему тоже не хотелось, и он понял это, едва услышав перханье безъязыкого. Орм расстраивался от этих мыслей и хотел бы, чтобы Токе был поближе.
Токе сидел сзади через несколько весел, и переговариваться друзьям удавалось очень редко, когда их сводили на берег с корабля или вели назад на борт, потому что в доме для невольников их держали связанными по четверо в маленьких клетушках, в том же порядке, как они сидели на веслах. Токе не изменил своего нрава и всегда находил повод посмеяться; у него часто случались препирательства с напарником по веслу, человеком по имени Тюме, который, на взгляд Токе, недобирал своей доли работы, зато перебирал ее в еде; и он сочинял нид [12 - Хулительные стихи, жанр древнескандинавской поэзии.], то о Тюме, то о надсмотрщике, и распевал их вместо весельной песни, так чтобы Орм и прочие его слышали.
Но всего более был он озабочен поиском какого-нибудь способа освободиться; и когда он впервые смог переговорить с Ормом, то сказал, что у него уже почти готов хороший план: все, что ему нужно, это подходящая железка. Ею он надеется вскрыть одно из звеньев цепи; делать это надо темной ночью, когда корабль будет стоять в гавани и все, кроме стражи, уснут; тогда один за другим, потихоньку передавая друг другу железку, они сумеют освободиться. Когда же северяне будут свободны, надо будет в темноте передушить всю стражу, не подымая шума, и забрать оружие; а уж сойдя на берег, они найдут, чем заняться дальше.
Орм сказал, что план этот хорош, вот только бы его выполнить; и при удушении стражи, если против ожиданий до этого дойдет, он готов помочь. Но где раздобыть железку? И как им, нагим и под неусыпным надзором, сохранить ее на борту незамеченной? Токе вздохнул и сказал, что тут есть о чем подумать; но лучшего плана пока не предвидится, и надобно выжидать время и надеяться на счастливый случай.
Он переговорил и с Кроком и рассказал свой план ему; но Крок слушал рассеянно и в ответ произнес не много.
Некоторое время спустя галеру вытащили на берег верфи халифа, чтобы очистить и осмолить его дно; многие рабы, скованные по двое, тоже были приставлены к этой работе, и среди них северяне, знавшие толк в корабельном ремесле. Вокруг них стояли вооруженные стражники, и прохаживался надсмотрщик со своим бичом, следя за работами; двое стражников с луками и стрелами повсюду следовали за ним, для его охраны. Возле галеры грели в чане смолу, а неподалеку стояла бочка с водой для рабов.
Крок и Гунне стояли у бочки и пили, когда один из рабов проходил мимо, таща товарища, который споткнулся во время работы и повредил ногу, так что не мог на нее ступать; его посадили и дали пить, и надсмотрщик подошел посмотреть, в чем дело. Бедняга лежал на земле и причитал, а надсмотрщик, будучи недоверчивым, хлестанул его, чтобы посмотреть, сможет ли тот встать на ноги. Но раб остался лежать, и все вокруг не сводили с них глаз.
Крок стоял в нескольких шагах позади, по другую сторону бочки с водой; он придвинулся ближе, потянув за собой Гунне, и вдруг разом отрешился от своего безразличия. Когда он был уже достаточно близко и увидел, что длины цепи ему достаточно, то одним прыжком настиг надсмотрщика и, схватив его за пояс и за шиворот, поднял в воздух. Тот издал громкий крик, и стражник, стоявший ближе других, повернулся и вонзил свой меч в Крока. Но Крок, словно ничего не заметив, прошел еще несколько шагов и сунул надсмотрщика головой в кипящую смолу. Шатаясь, Крок не сводил глаз с того, что еще виднелось из чана; потом рассмеялся и сказал:
– Вот теперь моя удача исправилась!
После чего упал и умер; и у всех невольников, видевших это, родился великий крик радости оттого, что они видели такой конец надсмотрщика. Но люди Крока почувствовали еще и печаль, и потом долго говорилось между ними о подвиге Крока и последних его словах. Они сходились в том, что погиб он как хёвдинг, и надеялись, что надсмотрщик прожил в чане еще достаточно долго и успел прочувствовать смолу как следует.
Токе сложил вису в честь Крока:
Плоше плети вышло
плеточнику – глоткой
в Ран коней корыто
рухнул в жаркой кухне;
Кроку жребий крут был,
к рабу у арабов, —
в час вернуло счастье
честь, и месть свершил он. [13 - Ран – имя богини моря, жены Эгира; конь Ран– принятое в висах обозначение (кеннинг) корабля.]
Когда они опять вышли в море, у них уже был новый надсмотрщик, но все, похоже, заметили, что этот кое-чему научился и был с бичом куда осторожнее.
Глава 6
Об иудее Соломине и владычице Субайде и о том, как Орм получил меч Синий Язык
Безъязыкий, что сидел на одном весле с Ормом, становился все слабее и под конец сделался мало к чему пригоден; и когда корабль стоял в одной из южных гаваней страны халифа, под названием Малага, его отвели на берег, а на его место решили посадить другого. Орму последнее время приходилось одному выполнять большую часть работы, и он весьма хотел бы знать, не достанется ли ему товарищ получше; тот появился на другое утро. Его волокли на корабль четверо воинов, которым стоило немалого труда затащить его на сходни, и уж очень скоро стало ясно, что язык у новичка имеется. Это был красивый молодой человек, безбородый, изящного сложения; но таких воплей и брани на галере прежде не слыхивали.
Его посадили к веслу и крепко держали, пока заковывали в кандалы; и в тот час несколько слез скатилось по его щекам, хотя казалось, что они скорее рождены яростью. Оба, и капитан, и надсмотрщик, пошли поглядеть на него; он тут же принялся осыпать их угрозами и оскорблениями, среди которых были и такие, каких Орму прежде слышать не доводилось; и все гребцы ждали, что его вот-вот накажут бичом. Но и капитан, и надсмотрщик лишь задумчиво поглаживали свои бороды и читали какое-то послание, принесенное воинами; они то кивали, то покачивали головами, и задумчиво переговаривались между собой, пока вновь прибывший кричал на них и называл сыновьями блудницы, свиноедами и любителями совокупляться с ослицами. Наконец, пригрозив новичку бичом и сказав, чтобы тот держался поспокойнее, надсмотрщик удалился вместе с капитаном; и тут незнакомец по-настоящему разрыдался, содрогаясь всем телом.
Орм нашел все это примечательным и решил, что вряд ли будет ему большая помощь от новенького, ежели того не будут сечь; но был все же рад получить говорящего напарника взамен безъязыкого. Поначалу тот не очень-то обращал на Орма внимание, несмотря на его дружеские речи, а что до гребли, то с ней и вовсе было худо; незнакомец никак не мог приноровиться к веслу и поначалу сильно сердился из-за еды, что им давали; хотя, на взгляд норманнов, еда была всегда хорошая, только ее сильно не хватало. Но Орм терпеливо сносил от него все это и греб за двоих и старался подбодрить новичка как мог и не раз спрашивал, кто он и как сюда угодил. Но тот глядел на него высокомерно и пожимал плечами; и в конце концов ответил, что не привык отвечать рабам, которые к тому же не умеют толком говорить. На что Орм ответствовал:
– За то, что ты сейчас говорил, я мог бы дать тебе по шее так, что ты бы почувствовал, но лучше нам сохранить мир и познакомиться. Рабы тут мы все, и ты такой же раб, как и я; тут на борту немало людей хорошего рода, и я в их числе. Ормом зовусь, я – сын хёвдинга. И понятно, что я не владею твоим языком, но ты еще меньше владеешь моим, из которого не знаешь вообще ни слова. Оттого мне сдается, что мы с тобой одинаково хороши; а если кто малость получше, то вряд ли это ты.
– Говоришь ты плохо, – отвечал новичок, – но кажешься мне разумным. Может быть, ты и вправду хорош для своего племени, но со мною тебе нечего и равняться; ибо по матери я происхожу из племени Пророка, да будет мир ему! И ты должен знать, что мой язык – это язык самого Аллаха, в то время как дьяволы выдумали все другие, противясь истинной вере. Поэтому мы вовсе не сходны с тобой. Халидом зовусь я, сыном Язида; мой отец занимал высокую должность у халифа, а мои богатства так велики, что занимаюсь я только своим дворцом и пирами, стихами и музыкой. Ясно, что теперь мне придется заниматься совсем иным, но продлится это недолго, да пожрут черви глаза того, кто меня сюда отправил. Мои песни пела вся Малага, и немного найдется ныне живущих стихотворцев, равных мне!
Орм сказал, что, видимо, в стране халифа со скальдами не худо, потому что он уже встречал одного раньше. Халид сказал, что их могло бы стать несчетное количество, потому что многие пробуют себя в этом деле; но настоящих скальдов у них мало.
Постепенно они подружились, хоть Халид был плохим гребцом и порой от него вообще не было проку, поскольку с непривычки у новичков всегда с ладоней клочьями слезала кожа. Вскоре он рассказал Орму, как угодил на галеру. Многое приходилось ему повторять по нескольку раз или объяснять другими словами, потому что понять его было трудно; но под конец Орм большую часть все-таки уяснил.
Халид сказал, что его несчастье произошло из-за прекраснейшей во всей Малаге девицы, дочери наместника халифа, чья красота была столь велика, что ни один поэт не мог бы выдумать ничего более прекрасного, и ее случилось однажды увидеть Халиду на празднике сбора урожая. С тех пор он полюбил ее больше всех женщин и слагал в ее честь песни, которые таяли во рту, словно мед; находясь на крыше поблизости от ее жилища, он сумел увидеть ее, когда она была одна у себя на крыше. Тогда он горячо приветил ее и простер к ней руки и умолил ее вновь откинуть покрывало. То был знак, что и она любит его; и ее великая красота повергла его в трепет.
Уверившись, что он девушке желанен, Халид поднес богатые дары ее служанке и через нее смог теперь передавать послания. Вскоре наместник отправился к халифу, чтобы дать ему отчет в своей службе, и девушка послала Халиду алый цветок. Тогда Халид переоделся старухой и с помощью прислужницы вошел к девушке и насладился любовью с ней несколько раз. Но однажды в городе ее брат набросился на него с мечом и в этой стычке был ранен, ибо Халид хорошо владел оружием. Тут наместник вернулся, Халида схватили и привели к нему.
В этом месте рассказа Халид потемнел от гнева; злобно сплюнув, он выкрикнул проклятия злобному наместнику, который к тому же был низкого происхождения. Потом продолжал:
– По закону ему не в чем было меня обвинить. Разумеется, я наслаждался любовью его дочери; но наградой ей были мои прекрасные песни; а что человек моего происхождения не может жениться на дочери низкорожденного бербера, мог понять даже ее отец. Его сына я ранил; но тот сам на меня напал, и лишь мое мягкосердечие сохранило ему жизнь. За это наместнику следовало быть мне благодарным, будь он справедливым человеком; но вместо того он послушался совета своей злобы, величайшей во всей Малаге, и вот что выдумал. Слушай, о язычник, и изумляйся!
Орм охотно слушал, хотя многие слова были ему незнакомы; и сидевшие на ближайших скамьях слушали тоже, потому что Халид рассказывал свою историю громким голосом.
– Он велел прочесть одни из моих лучших стихов и спросил меня, не я ли их сложил. И я отвечал, что любой в Малаге знает эти стихи и знает также, что сложил их я, ибо они сложены в честь Малаги, лучшие из всех, что когда-либо слагались. И были там такие строки:
Одно скажу: когда бы соку наших лоз
Отведал сам Пророк по окончанье лета,
То никогда, клянусь, в неведенье не внес
В святую книгу он на кровь лозы запрета.
Нет, с пьяной бородой и чашею в руке
Он славил бы вино в благих строках завета.
Произнеся это, Халид разразился рыданиями, сказав, что за эти-то стихи его и отправили на галеру. Ибо халиф, который есть защитник истинной веры и посланец Пророка на земле, определил, что всякого, кто оскорбит Пророка или исказит его учение, ждет строгая кара; озлобленный наместник понял, что лучше всего ему свести счеты под видом правосудия.
– Но я надеюсь, что все это продлится недолго; ибо моя родня могущественнее, чем его, и в милости у халифа, и потому близко мое освобождение. Оттого тут никто на корабле не смеет коснуться меня бичом; они знают, что нельзя безнаказанно подымать руку на того, кто в родстве с самим Пророком.
Орм спросил, когда жил Пророк, и Халид сказал, что было это больше чем триста пятьдесят лет тому назад. Орм сказал тогда, что этот Пророк и в самом деле, видно, был могущественный, если все еще в силах защитить своих родичей и до сих пор решает, что пить его народу. Ни один человек у них в Сконе не имел такой власти, даже сам конунг Ивар Широкие Объятия, который был самым могущественным человеком из всех, кто там жил.
– Хотя ясно, – добавил он, – что у нас никто не лезет в чужое питье, будь он хоть король, хоть нет.
С тех пор как Орм получил в товарищи Халида, он сильно продвинулся в арабском, потому что они все время разговаривали и им было что рассказать друг другу; и спустя какое-то время Халид пожелал узнать, где лежит страна Орма и как он попал сюда. Орм рассказал Халиду о походе Крока и как он сам попал на борт и о том, что случилось потом. Рассказал все, как мог, а после добавил:
– Многое из этого произошло из-за нашей встречи с тем иудеем Саламаном.
Должно быть, этому человеку сопутствует удача, ведь он освободился из плена; и покуда он был с нами, и у нас тоже все ладилось. Он говорил, будто он могущественный человек в вашем городе Толедо, там он серебряных дел мастер и величайший среди скальдов.
Халид сказал, что хорошо знает Саламана, ибо его серебряные изделия славятся повсюду; скальд он тоже хороший, но только для Толедо.
– И не так давно, – сказал Халид, – я слышал, как его стихи распевал бродячий певец с севера; в них он описал, как попался в лапы астурийского маркграфа и как тот его мучил, и как он потом освободился и привел диких разбойников к его крепости, как ее взяли, а маркграфа убили, и надели его голову на шест и оставили для ворон и унесли все его сокровища. Песнь вышла хорошая, в его стиле, хоть и без той сладости, что принята у лучших стихотворцев в Малаге.
– Он не скуп на подвиги, – сказал Орм. – Но если он мог совершить столько ради мести недругу, то наверняка сумеет что-нибудь сделать, чтобы отплатить за помощь друзьям. Мы освободили его из рабства и взяли ту крепость и совершили его месть; и если он правда могущественный человек у себя в стране, он мог бы сослужить нам, сидящим тут, ответную службу. Ибо иного способа освободиться я не знаю.
Халид сказал, что Саламан известен своими богатствами и что он в милости у халифа, хотя и не принадлежит к истинной вере. Тут Орм впервые ощутил надежду, но не открыл землякам то, что узнал от Халида. Кончилось тем, что Халид пообещал передать Саламану привет и весть о них, как только сам станет свободен.
Но поскольку дни шли, а ни о каком освобождении Халида слышно не было, тот все больше волновался и сильно гневался на своих бессердечных родственников; он также начал сочинять большую поэму о пагубности вина, которая, он надеялся, будет записана где-нибудь в гавани и дойдет до халифа, так что его праведные мысли на сей счет сделаются халифу известны; но когда он принялся воспевать воду с лимонным соком как вещь лучшую, нежели вино, дело перестало спориться. Но ни разу, когда в свой трудный час начинал он выкрикивать проклятия корабельным начальникам, его не коснулся бич; и это казалось Орму верным знаком того, что Халид тут долго не задержится.
Однажды утром в одной из восточных гаваней, куда корабль вместе с другими вернулся после тяжелой погони за морскими разбойниками из Африки, на борт вошли четыре человека, едва завидев которых, Халид обезумел от радости и даже не слышал, о чем его; спрашивал Орм. Один из них был писцом в высоком головном уборе и плаще до пят; он передал капитану какое-то послание, которое тот сперва приложил ко лбу, а потом стал благоговейно читать; другой человек был, видимо, родственником Халида, ибо едва того освободили от кандалов, оба кинулись друг другу в объятья принялись плакать и целоваться и говорить, перебивая друг друга. Двое других были прислужники, несшие одежду и корзину; они облачили Халида в дорогое одеяние и предложили ему еду. Орм окликнул товарища, чтобы напомнить о данном слове; но Халид уже выговаривал родственнику, что тот забыл взять с собой цирюльника, и ничего не слышал. Потом Халид сошел на берег, а капитан и все корабельщики почтительно проводили его; он надменно кивнул, словно никого не видя, и скрылся под руку со своим родственником.
Орма это весьма опечалило; ибо Халид был ему приятным собеседником, а теперь могло случиться так, что, став свободным, он сделается важным и не вспомнит о своем обещании. К Орму посадили другого человека, толстого купца, уличенного в подмене весов; он быстро уставал и не слишком годился для работы на галерах, и ему случалось отведать бича, и тогда он принимался причитать и смиренно бормотать себе под нос. Орму было от него мало радости, и это время на корабле показалось ему самым тягостным. Он надеялся на Халида и Саламана, но с каждым днем все меньше и меньше.
Но в Кадисе настал их счастливый день. Некий сановник взошел на борт с вооруженным отрядом, и все норманны были освобождены из оков; они получили одежду и обувь и были отведены на другой корабль, что направлялся против течения, но без кандалов и бича и со сменой; впервые за долгое время они могли сидеть все вместе и беспрепятственно разговаривать. Они пробыли в рабстве на галере два года и большую часть третьего; и Токе, который теперь все больше пел и смеялся, сказал, что хотя и не знает, что их ждет, но знает одно: теперь самое время напиться как следует. Но Орм отвечал, что не видит для этого причин; и худо будет, если дело дойдет до бесчинства, а такое случалось, если он припоминает, после утоления Токе своей жажды. Токе согласился подождать, но сказал, что ожидание будет тяжким. Все хотели знать, что же их ждет, и Орм рассказал тогда, что говорил с Халидом об иудее. Все похвалили иудея и самого Орма, который хоть и был самым младшим, но теперь был наречен их хёвдингом.
Орм спросил у сановника, что с ними собираются делать и знает ли он иудея Саламана; тот ответил, что ему велено доставить их всех в Кордову, а иудея он не знает.
Они приблизились к городу халифа, который простирался по обе стороны реки, со своими сбившимися в кучу домишками, с белыми дворцами, с пальмами и башнями. Норманны поразились его размерам и красоте, которой не могли себе и вообразить; а богатство города показалось им столь велико, что хватило бы на поживу всем мореходам Датской державы.
Пока викингов вели через город, они с любопытством разглядывали уличную толпу и жалели, что мало встречалось женщин и что немногих из них можно разглядеть, потому что все они закутаны в покрывала и кисею.
– Много же надо теперь, – сказал Токе, – чтобы ни одна из них не показалась мне красивой, когда бы с ней потолковать; потому что три года мы видели их и ни к одной не могли подойти близко.
– Если нам вернут свободу, – сказал Эгмунд, – мы сможем обзавестись женщинами и тут, как везде; ибо их мужчины, похоже, ничего против не имеют.
– Всякий мужчина в этой стране, – сказал Орм, – получает четырех жен, как только принимает Пророка и его веру. Но сделав это, он уже никогда не сможет пить вина.
– Это непростой выбор, – сказал Токе, – потому что пиво, на мой вкус, у них слабовато. Но может, мы просто не пробовали их лучших сортов. А четыре женщины – это как раз столько, сколько Мне надо.
Норманны пришли на большой двор, где было множество воинов и где они спали в ту ночь. Наутро пришел незнакомый человек отвел их в дом неподалеку; там о них как следует позаботились банщики и цирюльники, и их угощали прохладным питьем в маленьких изящных чашах. Потом они обнаружили мягкие одежды, которые не очень терли кожу: им, проводившим столько времени нагими, всякое платье казалось слишком шершавым для тела. Посмотрев друг на друга, они расхохотались, до того каждый из них переменился; и в немалом удивлении от всего этого прошли они в обеденную комнат где были встречены неким человеком. Они тут же узнали Саламана хотя теперь он выглядел совсем иначе, чем когда они его видели последний раз; теперь по всему было видно, что это богатый и могущественный человек.
Купец был ласков с ними, говорил, что этот дом все равно что их собственный, угощал яствами и питьем; но он позабыл большую часть того, что знал на северном наречии, и оттого один только Орм мог с ним разговаривать. Иудей сказал, что сделал для них все, что смог, как только узнал, в какой они беде; ибо некогда сослужили он ему величайшую службу, и теперь для него огромная радость отплатить за нее. Орм благодарил его как мог; но более всего они желали бы знать, сказал он, свободные ли они люди или по-прежнему рабы.
Саламан сказал, что рабами халифа они остаются и тут он ничего не мог поделать; но теперь они станут служить в дворцовой страже, состоящей из лучших пленных воинов и из рабов, купленных в чужих странах. Такую стражу, сказал он, кордовские халифы держали всегда, поскольку с нею им в собственном доме было спокойнее, чем с вооруженными подданными, которых друзья и родичи скорее могли склонить поднять руку на правителя, когда в стране случалось недовольство.
Но прежде чем они вступят в дворцовую стражу, сказал Саламан, они побудут какое-то время его гостями и отдохнут немного от своих трудов; и они провели у него пять дней, и так же хорошо, как герои в палатах Одина. Они ели множество лакомств и пили, когда хотели; для них играли музыканты, и вечерами их веселило вино, поскольку Саламану никакой пророк его не запрещал. Но Орм и остальные всякий раз не спускали глаз с Токе, чтобы тот не выпил слишком много, не заплакал и не стал опасным. Их хозяин предложил каждому из них на ночь молодую рабыню, и это порадовало их более всего. Они все славили его как великодушного человека и хёвдинга, так, как если бы и он тоже был северного рода; и Токе сказал, что редкий улов может сравниться с тем, когда он вытащил из моря этого благородного иудея. Утром они валялись допоздна на перинах, мягче которых не знали ничего; а за трапезой дружески препирались, чья рабыня лучше, и ни один не хотел меняться.
На третий вечер Саламан сказал Орму и Токе следовать за ним; ибо есть еще одно лицо, которое надлежит им благодарить за свое освобождение и которое сделало, возможно, даже более, чем он сам. Они прошли с ним много переулков; и Орм спросил, что, видимо, Халид, большой скальд из Малаги, прибыл в Кордову и что теперь они его встретят. Саламан сказал, что тот, с кем они встретятся, куда значительнее Халида.
– И разве что иноземец, – добавил он убежденно, – может поверить, будто этот Халид вправду большой скальд, хоть сам он и выдает себя за такого. Если счесть истинно больших скальдов, живущих в державе халифа, то всего их пятеро; и Халиду никогда не стать одним из нас, сколь бы усердно он не играл в рифмы. Но ты правильно делаешь, Орм, что хорошо о нем отзываешься; потому что без него я бы никогда не узнал о тебе и твоих людях; и потому, если ты встретишь его и он станет величать себя скальдом, не надо ему перечить.
Орм ответил, что у него достанет ума не спорить со скальдами насчет их величия; а Токе пожелал узнать, для чего его взяли с ними, ведь он не понимает, о чем говорят, а дома ему было очень даже хорошо. Саламан сказал, что нужно было, чтобы он пошел, ибо таков приказ.
Они вышли к окруженному оградой саду и маленькой калитке, открывшейся им навстречу; они вступили в сад и шли мимо прекрасных деревьев и пестрых трав и достигли площадки, где журчал искусно сделанный родник и чистая вода бежала среди цветов узкими извивающимися ручейками. Навстречу им приближались носилки, которые несли четверо рабов, а позади них шли две прислужницы, и двое чернокожих с саблями.
Саламан остановился, а за ним и Орм с Токе; носилки опустились на землю, и прислужницы поспешно подбежали и почтительно встали рядом, когда из них вышла женщина, закутанная в покрывало.
Саламан трижды низко поклонился ей, прикладывая ладони ко лбу, и Орм и Токе поняли, что она, должно быть, королевского рода; но остались стоять, потому что гнуть спину перед женщиной норманну не годится.
Она благосклонно кивнула Саламану и, поглядев на Орма и Токе, пробормотала что-то сквозь прозрачную накидку, и глаза у нее были ласковые. Саламан снова склонился перед нею и сказал:
– Воины Севера, благодарите Ее Высочество Субайду: это ее власть освободила вас.
Тогда Орм сказал ей:
– Если ты помогла нашему освобождению, мы должны принести тебе величайшую благодарность. Но мы не знаем, кто ты и почему оказала нам такую милость.
– И все-таки мы уже встречались, – сказала она, – быть может, вы оба еще не успели меня забыть.
Затем она подняла накидку, и иудей вновь поклонился. Токе схватил себя за бороду и сказал Орму:
– Это же моя девушка из крепости, только еще прекраснее, чем была. У нее, видно, большая удача, если она с тех пор ухитрилась стать королевой. И приятно узнать, что она рада меня снова видеть.
Она глянула на Токе и сказала:
– Отчего ты разговариваешь со своим другом, а не со мной? Орм ответил, что Токе не знает арабского языка, но что узнал ее и считает, что красота ее стала еще больше с тех пор, как он видел ее в последний раз.
– И мы оба рады, – сказал Орм, – что ты обрела удачу и власть; ибо ты кажешься нам достойной и того, и другого.
Она посмотрела на Орма, улыбнулась и сказала:
– Но ведь ты, рыжий человек, сумел выучить этот язык, как и я. Кто же из нас лучший воин, ты или твой друг, что был моим господином?
– Мы оба считаемся неплохими, – отвечал Орм, – но я молод и не успел испытать столько; а он завоевал большую славу, еще когда мы брали ту крепость, где была ты. Поэтому я думаю, что он все же лучший из нас двоих, хоть он сам и не может сказать это тебе на твоем наречии. Но лучше нас обоих был Крок, наш хёвдинг; теперь он мертв.
Она сказала, что помнит Крока и что хорошие хёвдинги редко живут долго. Орм рассказал, как тот погиб, и она кивнула, а затем сказала:
– Меня с вами связала судьба. Вы взяли твердыню моего отца и убили его и большую часть всех, кто там был, и это должно было бы стоить вам жизни. Но мой отец был человек жестокий, и более всего он был жесток к моей матери, а я ненавидела его и боялась, словно дьявола. То, что его убили хорошо, и я не печалилась ни о том, что попала к иноземцам, ни о том, что меня полюбил твой друг, хотя мне было жаль, что мы не смогли с ним разговаривать. Мне не очень нравился запах его бороды; но зато глаза у него были веселые, да и смех приветлив, и мне это нравилось; и он прикасался ко мне бережно, даже когда бывал пьян и охвачен желанием. Ни синяка не появилось у меня на теле, пока я была с ним, и он дал мне легкую ношу, когда мы шли к кораблю. Потому я бы тогда с радостью отправилась с ним в его страну. Скажи ему это.
Орм передал Токе все, что она сказала. Тот остался доволен и сказал:
– Вот теперь ты видишь, какая мне удача в женщинах. Но она лучше всех, передай ей это. Как думаешь, не хочет ли она сделать меня большим человеком у них в стране?
Орм сказал, что она ничего не говорила; а затем, передав ей похвалу Токе, попросил ее рассказать, что же с нею самой случилось с тех пор, как они расстались.
– Начальник кораблей привез меня сюда, в Кордову, – отвечала она. – И сам он ко мне не прикоснулся, хотя мне пришлось стоять нагой перед ним. Он решил, что я буду хорошим подарком его господину, визирю. Теперь я принадлежу Альмансуру, визирю халифа и могущественнейшему человеку в стране; а после того, как меня наставили в учении Пророка, он из невольницы сделал меня первой женой, поскольку счел мою красоту большей, чем у других. Хвала Аллаху за это! И таким образом мне стало хорошо благодаря вам; ибо если бы вы не пришли к крепости моего отца, я бы до сих пор сидела там, дрожа от страха перед отцом, и получила бы дурного мужа вопреки всей моей красоте. Вот почему я захотела помочь вам, всем, что в моих силах, когда Саламан, что сделал лучшие мои украшения, дал мне знать, что вы все еще живы.
– Троим мы обязаны теперь, – сказал Орм, – кто помогли нам покинуть скамью гребцов: тебе, Саламану и человеку из Малаги по имени Халид. Но теперь мы знаем, что у тебя самая большая власть, и потому более всех благодарим тебя. И нашей удачей было встретить вас троих, ибо иначе мы бы так и сидели на веслах, и ничего бы не ждали, кроме скорой смерти. Теперь мы с радостью пойдем на службу к твоему господину и поможем ему против его врагов. Но удивительно, что ты при всей своей власти смогла убедить его развязать нас; ведь мы, северные мореходы, считаемся тут врагами со времен сыновей Лодброка.
– Вы уже сослужили службу моему господину Альмансуру, забрав меня из крепости моего отца, так что я попала в его руки. К тому же у нас все знают, что мужчины из вашей страны – люди слова и славные воины. Ибо у халифа Абдеррахмана Великого, и у его отца, эмира Абдаллаха, было немало выходцев с Севера в дворцовой страже; они были также великие опустошители испанских берегов, но из тех немногие вернулись назад и кроме вас их в дворцовой страже теперь нет. А если вы будете верно служить господину Альмансуру, то и награда будет немалой; к тому же начальник дворцовой стражи выдаст вам каждому полное боевое снаряжение и доброе оружие. Но для вас есть у меня подарок.
Она позвала одного из рабов, и тот вынул из носилок два меча; ножны их были богато изукрашены, а пояса к ним отделаны тяжелыми серебряными накладками. Один она протянула Орму, другой Токе. Те приняли их с большой радостью, потому что до сих пор, покуда они ходили без оружия, им словно чего-то недоставало. Они обнажили мечи и тщательно осмотрели клинки и попробовали, удобно ли ложится в ладонь рукоять. Саламан взглянул на мечи и сказал:
– Их ковали в Толедо, там самые лучшие кузнецы, что по серебру, что по стали. Там их до сих пор делают прямыми, как во времена готских королей, покуда служители Пророка не явились в эту страну. И лучших мечей, чем эти, ныне уже не отковать никому.
Токе громко рассмеялся от удовольствия и что-то забормотал, а потом сказал:
Долго воина длани
древко весла держали;
сладко им ныне снова
с лезвием железным.
Орму не очень хотелось показать, что он слабее по части сочинения стихов; он задумался, а потом поднял перед собою меч и сказал:
Дар подымем прекрасной
девы рукою левой,
словно Тюр среди асов;
снова жало у Змея.
Субайда рассмеялась и сказала:
– Дать мужчине меч, все равно что дать женщине зеркало: ни на что другое они уже не глядят. Но это хорошо, что мои подарки вам по сердцу; пусть они принесут вам удачу!
Орм сказал ей:
– Теперь мы с Токе чувствуем себя хёвдингами; ибо таких добрых мечей, как эти, мы никогда не видывали. И если твой господин Альмансур такой же, как и ты, то служить ему стоит.
На том их встреча и окончилась; ибо Субайда сказала, что ей пора уже проститься с ними и что, быть может, они ее еще когда-нибудь увидят; потом она уселась в свои носилки, и их унесли.
Они с Саламаном возвратились домой, и всем было что сказать в похвалу Субайде и ее чудесным подаркам; Саламан же поведал, что знаком с нею больше года, потому что он много раз продавал ей украшения, и он сразу увидел, что это та самая девушка, которую Токе захватил в крепости злобного маркграфа, хотя ее красота с тех пор еще возросла. Токе сказал:
– Она красива и добра и хорошо помнит тех, кто был ей по душе; и тяжко мне было видеть ее теперь и знать, что она жена знатного человека. Но хорошо, что она не досталась тому толстопузому старику с серебряным молотком, что взял нас в плен; тогда бы мне было еще хуже. И я не стану особенно жаловаться; ведь у девушки, которую дал мне Саламан, нет изъяна.
Орм спросил тогда об Альмансуре, господине Субайды, и как вышло, что он самый могущественный человек в стране, когда таким должен был быть халиф; и Саламан объяснил, как такое получилось. Прежний кордовский халиф, Хакам Ученый, сын Абдеррахмана Великого, был могучим правителем, хотя и проводил большую часть времени за чтением книг и беседами с учеными людьми; по смерти он оставил грудного сына, по имени Хишам, а теперь он наш халиф. А управлять страной, покуда он мал, Хакам завещал своей любимой жене, матери младенца, вместе с лучшим из его придворных, а этим двоим власть до того пришлась по душе, что они заперли юного халифа во дворце и объявили, что он столь благочестив, что не может заниматься делами мирскими. А этот придворный, став правителем, одержал много побед над христианами на севере и оттого получил прозвание «Альмансур» – «богатый победами». Государыня, мать халифа, долгое время любила Альмансура более всех на свете; но она ему прискучила, потому что была старше его и порою спорила с ним из-за власти; и теперь она также заточена, как и ее сын халиф, а Альмансур единовластно правит страной от имени халифа. За то, что он сделал с халифом и его матерью, он многим ненавистен; но любим многими за свои победы над христианами; а своей дворцовой страже, набранной из чужестранцев, он всегда был милостивым господином, ибо полагается на нее как на верную защиту от всякого, кто питает к нему злобу и зависть. Оттого можно предполагать, что Орма и его людей ждет веселое время в палатах Альмансура в мирное время и что битв им тоже хватит; каждую весну Альмансур отправляется в поход с большим войском или против конунга Астурии и графа Кастильского, или против конунга Наварры и арагонских графов, на север, к самой границе франкских земель. У всех них он вызывает столь великий страх, что они часто сами предлагают ему дань, только бы он не приходил к ним.
– Но им нелегко от него откупиться, – продолжал Саламан. – И это происходит оттого, что он несчастливый человек. Он могуч и богат победами, и все его начинания удаются, но все знают, что его непрестанно терзает великий страх. Ибо он поднял руку на халифа, который есть тень Пророка, и похитил у него власть; и оттого боится гнева Аллаха и душа его не знает покоя. Каждый год пытается он умилостивить Аллаха очередными походами на христиан; поэтому он никогда не берет откупа у всех христианских владык одновременно, а только по очереди, чтобы было где порадеть с мечом в руке. Из всех воителей, рожденных в этой стране, он величайший; и он поклялся умереть на поле боя, лицом к многобожникам, верящим, будто сын Иосифа – это Бог. Он мало заботился о поэзии и музыке, и теперь не те времена для стихотворцев, что были при Хакаме Ученом; но в часы досуга его влечет к золотым и серебряным изделиям и самоцветам, и тут я не могу его судить. Этот свой дом в Кордове я выстроил, чтобы удобнее было вести с ним дела; и да процветает он и да будет ему всяческое благо, ибо для серебряных дел мастера он поистине добрый государь.
Все это и прочее поведал Саламан Орму, а Орм пересказал Токе и остальным; и все сошлись в том, что этот Альмансур, должно быть, сильный владыка. Но его страха перед Аллахом им было трудно понять, ведь у них на севере и не слыхали, чтобы кто-нибудь боялся богов.
Прежде чем им приспело время покинуть дом иудея, он дал им много добрых советов касательно разных вещей; Токе же посоветовал даже и не заикаться, что когда-то владел Субайдой.
– Потому что владыки любят видеть тех, кто владел их женщинами прежде них не более, чем все мы; и это отважный поступок с ее стороны – посметь встретиться с вами обоими, хотя, впрочем, были и надежные люди, проследившие, чтобы все прошло как надо. Но у Альмансура хорошее зрение и в таких делах, как и во всех прочих, и потому Токе надо быть поосторожнее.
Токе сказал, что тут нет никакой опасности; а чем он теперь озабочен больше, так это тем, как найти своему мечу хорошее имя. Потому что такой меч, как у него, несомненно скован не хуже, чем Грам у Сигурда или Мимминг у Дидрека, или меч Скофнунг у Хрольва Жердинки [14 - Герои древнескандинавского эпоса.]; и оттого ему надобно имя не хуже. Но он никак не может выдумать такого, какое бы казалось ему достаточно хорошим. Орм же нарек свой Синим Языком.
Они покинули Саламана, не уставая благодарить его, и их проводили в палаты Альмансура к начальнику дворцовой стражи; они получили боевое снаряжение и начали службу во дворце. И Орм был хёвдингом над семью своими соплеменниками.
Глава 7
О том, как Орм служил у Альмансура и как потом отплыл с колоколом Святого Иакова
Орм поступил в дворцовую стражу в Кордове в год, считавшийся восьмым с начала владычества халифа Хишама; было это за три года до похода Буи Толстого и Вагна Окессона в Норвегию. А пробыл он на этой службе четыре года.
Стражники пользовались большим уважением и были одеты роскошнее всех остальных. Кольчуги их были легкими и тонкими, но выкованными прочнее и изящнее всех доспехов, виденных Ормом и его людьми прежде. Их шлемы сверкали серебром, а поверх доспехов они иногда носили алые плащи; щиты их были по краю украшены витиеватыми письменами. Те же письмена были вышиты на большом знамени Альмансура, что всегда несли перед ним в военном походе, и означали: нет победителя кроме Аллаха.
Когда Орм и его люди, приведенные начальником стражи, впервые предстали перед Альмансуром, то сильно удивились его наружности, потому что представляли его героем. А он был невзрачный человек, тощий и плешивый, с изжелта-зеленым лицом и тяжелыми веками; он сидел среди подушек на широком ложе и медлительно почесывал бороду, одновременно что-то быстро говоря двум писцам, сидящим перед ним на полу и записывающим его приказания. На столике возле ложа стоял медный ларец, рядом ваза с фруктами и большая плетеная клетка; в ней резвились маленькие обезьянки, бегая по кругу в колесе. Покуда писцы записывали последние его слова, он брал фрукты и просовывал их между прутьев клетки и глядел, как обезьянки дерутся из-за угощения и жадно тянут свои маленькие лапки; он не улыбался их шуткам, но устремлял на них печальный взор и снова просовывал им фруктов и принимался опять диктовать писцам.
Через некоторое время он отпустил писцов и приказал своему военачальнику приблизиться вместе с его людьми; он оторвал взгляд от клетки и посмотрел на норманнов. Глаза его были черны и печальны, но в самой глубине их, казалось, что-то горело и искрилось, так что трудно было дольше одного мгновения выдержать такой взгляд. Он рассмотрел их всех, одного за другим, и кивнул.
– Эти похожи на воинов, – сказал Альмансур своему военачальнику. – Понимают ли они наш язык?
Военачальник указал на Орма и сказал, что вот этот понимает по-арабски, а остальные очень мало или не понимают вообще, и что они почитают Орма своим вождем.
Альмансур сказал Орму:
– Как твое имя?
Орм назвался и объяснил, что его имя значит. Альмансур сказал:
– Кто твой король?
– Харальд сын Горма, – отвечал Орм. – Он повелитель всей Датской державы.
– Его имени я никогда прежде не слышал, – сказал Альмансур.
– Ты должен этому радоваться, господин, – отвечал Орм, – ибо куда доходят его корабли, там владыки бледнеют при звуках его имени.
Альмансур глянул на Орма, а после сказал:
– Мне сдается, ты скор на язык и, пожалуй, носишь свое имя недаром. А твой король – друг франков?
Орм улыбнулся и сказал:
– Он был им другом, когда ему было туго у себя в стране. Но когда удача с ним, он палит города и у франков, и у саксов. А удача у него немалая.
– Быть может, он и вправду хороший король, – сказал Альмансур. – А кто твой бог?
– Это вопрос потруднее, господин, – ответил Орм. – Мои боги – это боги моего народа, и считается, что они сильны, как и мы сами. Их много, но некоторые из них уже так стары, что никому до них нет дела, кроме скальдов. Тор – имя сильнейшего из них; он рыжий, как я, и его считают другом всех людей. А самого мудрого зовут Один: это бог воителей, и говорят, что благодаря ему у нас на Севере лучшие на свете воины. Но сделал ли кто-нибудь из них что-либо для меня самого, не знаю; знаю только, что я для них не много сделал. И мне сдается, до них от этой страны очень далеко.
– Слушай же и внимай, язычник, тому, что я скажу, – сказал Альмансур. – Нет бога кроме Аллаха. Не говори, будто богов много; и не говори, что их три; в судный день тебе зачтется, если ты такого не скажешь. Аллах един, Вечный, Милостивый; и Мухаммед – пророк его. Это истина, и в нее тебе следует верить. Когда я отправляюсь в поход на христиан, то лишь во имя Аллаха и Пророка; и худо будет, если человек из моего войска не окажет им почтения. Потому ты и твои люди с этого часа да не взывают к иному богу, кроме истинного.
Орм отвечал:
– Мы, воины Севера, не привыкли взывать к богам без надобности, потому что не хотим надоедать им. В этой стране мы не взывали еще ни разу ни к одному богу, с тех пор как принесли жертву морскому владыке за счастливое возвращение домой; да и в тот раз она не помогла, ибо сразу же после этого появились твои корабли и все мы оказались взяты в плен. Должно быть, наши боги имеют в этих местах малую власть; и потому, господин, я буду рад угодить тебе и приму твоего бога. А моих спутников, если пожелаешь, я спрошу, что они думают об этом деле.
Альмансур кивнул, и Орм сказал своим людям:
– Он говорит, мы должны принять его бога. У него такой один, звать его Аллах, и других богов он не любит. Мне сдается, что его бог силен в этой земле, а наши боги вдали от своей страны большой силы не имеют. Нам достанется больше почета, если в таком деле мы поступим, как велит здешний обычай, и было бы неразумно перечить тут воле Альмансура.
Все решили, что выбирать особо не приходится, потому что глупо было бы прогневать такого владыку, как Альмансур; и кончилось тем, что Орм снова повернулся к Альмансуру и сказал, что все они желают принять Аллаха и не взывать ни к кому другому.
Альмансур повелел тут же позвать двух священников и судью; перед ними Орму и его людям предстояло произнести священные слова служителей Мухаммеда, те, что Альмансур сказал Орму, – что нет бога кроме Аллаха и что Мухаммед его пророк. Всем, кроме Орма, было трудно выговорить эти слова, хотя им их старательно подсказывали.
Когда с этим покончили, Альмансур выглядел довольным и сказал своим священникам, что полагает, будто сослужил Аллаху хорошую службу, и те с ним согласились. Он опустил руку в медный ларец, стоявший на столике, достал золотые монеты и дал их каждому из людей по пятнадцати, а Орму вдвое больше. Они поблагодарили его, а затем военачальник увел их к месту постоя.
Токе сказал:
– Теперь мы отринули своих родных богов, и быть может, это справедливо в чужой стране, где правят иные боги; но если когда-нибудь я вернусь домой, то куда больше стану печься о них, а не об этом самом Аллахе. Но тут, мне сдается, он бог наилучший, раз уж мы получили золото по его милости. А уж как я стану хвалить его, когда он пошлет мне женщин!
Вскоре после этого Альмансур объявил поход на христиан и отправился на север вместе со своей дворцовой стражей и большим войском и три месяца кряду опустошал Наварру и арагонские графства; Орм и его люди захватили там и добычу, и женщин, и сделались очень довольны своей службой. С тех пор так и повелось, что они сопровождали Альмансура на поле боя каждую весну и осень, оставаясь в Кордове лишь в разгар летней жары да еще в то время, что южане именуют зимой. Они старались приноровиться к обычаям страны, а на службу у Альмансура им не приходилось жаловаться; он часто одаривал их богатыми подарками, чтобы поддержать их преданность; а все захваченное в бою тоже оставалось у них за вычетом пятой части, которая отходила их повелителю.
Но служить Аллаху и следовать Пророку им сделалось со временем обременительно. Когда в бою им случалось отнять вино и свинину у христиан, то они не могли притронуться к этим вещам, несмотря на все свое желание; и этот запрет, казавшийся им не самым умным из всех, они редко когда осмеливались преступить, ибо Альмансур бывал крут в подобных делах. Молитвы же Аллаху и поклоны Пророку происходили, на их взгляд, слишком часто; ибо и утром и вечером, когда Альмансур бывал на поле боя, все его войско падало на колени, повернувшись лицом туда, где будто бы лежит город Пророка, да еще и кланялись по многу раз, ударяя о землю лбом. Такое, казалось норманнам, негоже мужчине и достойно лишь смеха, и они так и не смогли к этому привыкнуть; но сходились в том, что приходится держать нос по ветру и делать, как все.
Они отличались в бою и завоевали уважение всей стражи. Они и сами держались, как подобает лучшим в дружине; и при дележе добычи никто не смел посягнуть на их право. Всего их было восьмеро: Орм и Токе, Халле и Эгмунд, Тюме, что греб вместе с Токе, Гунне, что греб с Ормом, Рапп Одноглазый, и Ульф, старший из всех, которому когда-то давно на праздновании Йоля рассекли угол рта, за что он был прозван Ульф Ухмылка, поскольку рот у него перекосился и сделался шире, чем у других. Что же до их удачи, то теперь она была так велика, что лишь один из них расстался с жизнью за четыре года службы у Альмансура.
За это время им пришлось побывать во многих местах, ибо чем больше седела борода Альмансура, тем неутомимее делался он в своих походах и тем меньше давал себе отдыху дома в Кордове. Они сопровождали его, когда он, продвинувшись далеко на север, к Памплоне в королевстве Наварра, дважды тщетно пытался взять этот город и взял лишь с третьего раза и отдал на разграбление; тогда-то Тюме, что сидел на одном весле с Токе, был убит камнем из катапульты. Они плавали на собственном корабле Альмансура на Майорку, где застроптивился наместник, и стояли в карауле, покуда рубили голову ему и еще тридцати мужчинам из его рода. Они рубились в тяжком зное в большом бою на реке Энарес, где войско кастильского графа поначалу наступало, но потом было окружено и разбито и где к вечеру тела павших христиан были собраны и сложены в высокий курган, взойдя на вершину которого, один из священнослужителей Альмансура призвал последователей Пророка к молитве. Потом ходили они большим походом в королевство Леон, где крепко утеснили короля Санчо Толстого, так что даже его собственные люди сочли своего конунга бесполезным к битве, ибо из-за своей толщины он уже не мог сесть на коня, и свергли его и принесли дань Альмансуру.
И во всех этих походах Орм и его люди поражались уму Альмансура, и его могуществу, и великой его удаче во всех начинаниях, но более всего его трепету перед Аллахом и способу, которым он собирался задобрить своего бога. Грязь, что покрывала его одежду и обувь после сражений, каждый вечер счищал его прислужник и складывал в шелковый мешочек, и после всякого похода этот мешочек отвозился в Кордову. Он повелел похоронить себя вместе с пылью всех своих сражений против христиан; ибо Пророк сказал, что блаженны те, что шли пыльными дорогами в бой с неверными.
Но несмотря на всю эту пыль, Альмансуров страх перед Аллахом не уменьшался; наконец он решился на небывалое дело – сокрушить священный город христиан в Астурии, где похоронен их апостол Иаков, великий чудотворец. В двенадцатый год правления халифа Хишама, бывший четвертым годом службы Орма и его людей у Альмансура, тот собрал по осени большую, чем когда-либо прежде, силу и повел ее на северо-запад и дальше напрямик через Пустую Землю, исстари бывшую порубежьем между андалусцами и астурийскими христианами.
Они достигли края христиан по ту сторону пустошей, где спокон веку не появлялось андалусского войска; и всякий день был новый бой, ибо христиане хорошо защищались у себя в горах и теснинах. Однажды вечером, когда войско стало лагерем и Альмансур после молитвы отдыхал у себя в шатре, христиане внезапно напали на них, и поначалу без успеха; сделался большой шум от боевых кликов войска и воплей о помощи. Альмансур поспешно вышел из своего шатра и при шлеме и мече, но без кольчуги, чтобы поглядеть, что случилось, а Орм и двое его людей, Халле и Рапп Одноглазый, в этот вечер как раз несли стражу. В тот миг к шатру на всем скаку подлетело несколько вражеских конников, и, увидев Альмансура, они узнали его по зеленой повязке на шлеме, потому что он один во всем войске носил этот цвет, и, взвыв от радости, метнули в него копья. Уже смеркалось, а Альмансур был стар и не мог увернуться от копья; но Орм рванулся вперед, сбил его с ног и принял два копья на свой щит, а одно – плечом. Четвертое оцарапало Альмансуру бок, на котором он лежал, так что пошла кровь; Халле и Рапп набросились на врагов и метнули свои копья и одного уложили; тут со всех сторон набежали люди, и христиан кого убили, кого оттеснили прочь.
Орм вытащил из раны копье и помог подняться Альмансуру, не будучи вполне уверенным, что тому особо понравилось, когда его опрокинули наземь. Но Альмансур был доволен полученной раной, оказавшейся первой в его жизни, ибо почитал великой удачей пролить свою кровь во имя Аллаха, особенно когда узнал, что рана нетяжелая. Он повелел призвать своих командующих конными сотнями и попенял им в присутствии всех их начальников, что они плохо несут стражу. Те пали ничком к его ногам, и плакали и признавали свою вину; и Альмансур дал им, по своему обыкновению, когда пребывал в милостивом расположении духа, время произнести молитву и подвязать бороду, прежде чем им отрубили головы.
Халле и Раппу он дал по горсти золота каждому; а потом, покуда все военачальники еще стояли близ шатра, он приказал Орму выйти вперед.
– Ты поднял руку на своего господина, рыжебородый, а такое непростительно воину. И ты повредил моей славе, повалив меня наземь. Что ты на это скажешь?
– Много летело копий, – ответил Орм, – и ничего другого не оставалось. И я уверен, господин, что слава твоя столь велика, что ей не может приключиться от подобного никакого вреда. К тому же упал ты навстречу врагу, так что никто не скажет, будто ты отступил!
Альмансур сидел молча, теребя бороду, потом кивнул и сказал:
– Мне думается, твое оправдание хорошее. И жизнь ты мне спас, и это кое-что стоит.
Он велел достать из ларца с сокровищами тяжелую золотую цепь и сказал:
– Вижу, копье угодило тебе в плечо, и, должно быть, крепко. Но вот тебе лекарство от боли.
Он сам надел цепь на шею Орму, а это была редкостная честь; с тех пор Орм и его люди еще больше возвысились в глазах Альмансуpa. Токе не сводил с цепи глаз и радовался, что Орм получил такую драгоценность.
– Уж это точно, – говорил он, – что Альмансур больше всех других владык достоин службы. Но верно и то, что большая удача и для тебя, Орм, и для двоих других, что ты не опрокинул его на спину.
Тут войско двинулось дальше, и наконец пришли в священный для христиан город, где покоится апостол Иаков и где над его гробницей выстроено обширное святилище. Там был бой, потому что христиане надеялись, что апостол им поможет, и бились пока могли, но в конце концов силы Альмансура перевесили, город взяли штурмом и сожгли.
Сюда христиане свозили сокровища со всей страны, поскольку этому городу никогда не угрожали враги; тут была захвачена большая добыча и много пленников. Что Альмансуру хотелось больше всего, так это уничтожить церковь над апостоловой гробницей, но она была каменная и не горела. Тогда он отправил пленных и часть своего войска, чтобы разломать ее. На высокой колокольне висело двенадцать громадных колоколов, названных по именам апостолов, у них был прекрасный звон, и христианами они почитались как чудесные, и более всех – самый большой из них, по имени Иаков.
Альмансур приказал, чтобы все эти колокола пленники тащили в Кордову и там установили бы их в большой мечети раструбом кверху, наполнили бы благовонным маслом и зажгли бы, словно светильники, во имя Аллаха и его Пророка. Колокола были тяжелые, и для них соорудили большие носилки; шестьдесят пленных посменно несли каждый колокол. Но колокол Иаков был слишком тяжел, и носилки для него не годились; нельзя было и везти его по горным тропам на бычьей упряжке. И все равно Альмансур ни за что не хотел оставлять колокол, почитая его наилучшей добычей.
Он велел изготовить платформу и установить на нее Иакова; потом свезти платформу на катках к ближайшей реке и дальше отправить в Кордову на корабле. Когда платформа была поставлена на катки, сквозь уши колокола продели шесты и много народа попыталось приподнять его, чтобы установить на платформе; но у южных людей не хватало на это ни росту, ни сил, а когда взяли шесты подлиннее, чтобы за низ могло взяться еще больше людей, то шесты сломались, и колокол остался на земле. Орм и его люди подошли поближе, посмотрели и засмеялись. Токе сказал:
– Шестерым взрослым мужчинам поднять его будет не тяжело.
– А мне сдается, – сказал Орм, – что хватит и четверых.
Тут он и Токе и Эгмунд с Раппом Одноглазым подошли к колоколу и вдели в уши короткий шест и поставили колокол на платформу.
Альмансур тогда уже подъехал к ним и все видел; он подозвал Орма и сказал:
– Тебя и твоих людей Аллах одарил большой силой, да будет прославлено его имя! И мне кажется, что именно тебе и твоим людям впору погрузить этот колокол на корабль и доставить в Кордову; потому что никому другому с ним не управиться.
Орм в ответ поклонился и сказал, что это поручение не кажется ему трудным.
Потом Альмансур велел отобрать самых крепких пленников; : предстояло спустить колокол вниз к реке в том месте, где она судоходна, и дальше грести на корабле, захваченном еще прежде у астурийцев и уже стоящим у берега. Двое писарей Альмансура также отправлялись с ними для надзора.
Затем привязали к платформе канаты и вместе с колоколом и сопровождающими Орм и его люди отправились в дорогу; одни невольники тянули канаты, другие поправляли катки. Путь оказался непростым, поскольку дорога шла все больше под уклон, и случалось поначалу, что колокол срывался и давил рабов, поправляющих катки. Но Орм велел прикрепить канат позади платформы, чтобы можно было ее удерживать при крутых спусках; дело сразу пошло лучше и они скоро спустились к реке, где ожидал их корабль.
Это было торговое судно, небольшое, но крепко сработанное и палубой, на нем было десять пар весел и мачта с парусом. Орм и его люди подняли колокол на борт и закрепили при помощи канатов и чурбаков, потом рассадили рабов на весла и двинулись вниз по реке. Та текла на запад, севернее той реки, по которой некогда судно Крока подымалось к крепости маркграфа, и людям Севера хорошо казалось снова быть хозяевами на корабле.
Люди Орма посменно следили за гребцами и нашли их упрямыми и неумелыми, с грустью увидели они, что на судне нет кандалов, так что придется ночь напролет следить за рабами; несколько из них, уже отведавших бича, ухитрились убежать. Все сошлись, что худших гребцов им видеть не случалось и что так они не доберутся до Кордовы.
Когда они достигли устья, там оказалось много Альмансуровых боевых кораблей, которые не смогли подняться по реке; большая часть их воинов отправилась вглубь станы грабить астурийцев. Людей Орма эта встреча обрадовала, и Орм отправил обоих писцов к капитанам кораблей одолжить у тех кандалы, что и было сделано. Рабов немедля заковали, а Орм запасся провизией для дальнейшего путешествия, потому что путь до Кордовы был далек. После чего они стали дожидаться попутного ветра.
Вечером Орм вместе с Токе и Гунне вышли на берег, оставив прочих стеречь корабль. Они прошлись вдоль побережья до рыбацких сараев, где обосновались торговцы, скупавшие боевую добычу и продававшие всякие нужные на кораблях вещи. Когда они подошли к одному из таких строений, с одного корабля спустились и вошли внутрь шестеро, и Гунне остановился как вкопанный.
– Туда вошли люди, к которым у нас дело, – сказал он. – Вы видели тех двоих, что впереди?
Ни Орм, ни Токе их не разглядели.
– Это люди, что зарубили Крока, – сказал Гунне. Орм побледнел и задрожал.
– Коли так, то они уже достаточно пожили на свете, – сказал он.
Викинги обнажили мечи. У Орма и Токе это были дары владычицы Субайды. Токе еще не нашел своему мечу имени, столь же хорошего, как Синий Язык.
– Сначала был Крок, а уж потом Альмансур, – сказал Орм. – И на всех нас долг мести, но больше всех на мне, ведь я стал хёвдингом после Крока. Вы оба бегите за сарай, чтобы никто не мог оттуда выскочить тем ходом.
У сарая были двери с обоих торцов, Орм вошел в ближайшую и увидел там шестерых и с ними торговца. Тот ползал на корточках среди тюков, когда увидел Орма с мечом наголо; тут шестеро корабельщиков с удивленными криками схватились за мечи. В сарае было темно и тесно, но Орм сразу увидел того, кто убил Крока.
– Ты уже произнес свою вечернюю молитву? – сказал он и рубанул убийцу по шее, так что голова отлетела.
Двое теперь рубились с Ормом, так что ему было чем заняться, трое других бросились к задней двери, но оттуда вошли Токе и Гунне. Токе сразу свалил одного и выкрикнул имя Крока и мигом зарубил второго, так что в сарае среди мешков с товаром сделалась большая теснота. Один из тех шестерых вскочил на скамью и замахнулся мечом на Орма, но меч застрял в потолочной балке, и Орм швырнул свой щит ему в лицо, острое навершье щита попало ему в глаз, и он упал и остался лежать. После бой уже был недолгим. Второго убийцу Крока уложил Гунне, Орм убил двоих, а Токе троих, но торговец, которого мало было видно в самом темном углу, куда тот забился, остался невредим, потому что не имел отношения к этому делу.
Когда они выходили из сарая с окровавленным оружием, им навстречу шло несколько человек, поглядеть, что за шум, но при их повернулись и пустились прочь. Токе вытянул меч, густая кров струилась по клинку и стекала с острия крупными каплями.
– Теперь у меня есть имя для тебя, брат Синего Языка, – сказал Токе. – Зваться тебе отныне Красным Клювом.
Орм посмотрел вслед убегавшим.
– Будет хорошо, если и мы поторопимся, – сказал он, – потому что теперь мы лишены мира в этой стране. Но месть того стоит.
Они поспешили к кораблю и рассказали, что произошло; корабль тотчас вышел в море, несмотря на темноту. Все радовались что Крок теперь отомщен, и понимали, что теперь надо поскорее покинуть эти места; с помощью весел они сразу же пошли хорошим ходом; Орм встал у кормила, вглядываясь во мрак; оба Альмансуровых писаря, не зная, что произошло, донимали его вопросами, получали мало ответов; наконец корабль благополучно вышел бухты прямо под южный ветер, так что можно было ставить парус. Они пошли на север и прочь от берегов и до самого рассвета не видели, чтобы их преследовало хоть какое-нибудь судно.
По правую руку показалось несколько островов; Орм повернул кормило, и они причалили к одному из них. Он высадил на берег обоих писцов и послал с ними привет Альмансуру.
– От такого владыки не хотелось бы уходить не попрощавшись, – сказал он. – Поэтому передайте ему от всех нас, что нам суждено было убить шестерых его людей, ибо на нас долг мести за Крока, нашего хёвдинга, и шестеро жизней взамен его – не так уж и много. Мы забираем с собой корабль и рабов, но такой урон невелик для Альмансура, и колокол мы тоже берем с собой, потому что он придает кораблю устойчивость, а впереди у нас открытое море. Мы все думаем, что он был нам добрым господином; не случись этого, мы бы с радостью служили ему и дальше; но раз уж так вышло, для нас это единственный способ уйти живыми.
Писцы обещали передать слово в слово все, что сказал Орм, а он добавил:
– Было бы хорошо, когда бы вы оба, вернувшись в Кордову, передали бы наш привет богатому иудею Саламану, скальду и серебряных дел мастеру, и поблагодарили его за то, что был он нам добрым другом, ибо с ним, пожалуй, нам больше свидеться не придется.
– И скажите владычице Субайде, – сказал Токе, – что двое воинов Севера, которых она знает, шлют ей привет и благодарность. И еще скажите, что подаренные ею мечи оказались нам весьма полезны и что на лезвиях нет ни царапины, хотя им и пришлось хорошенько поработать. Но это должно быть сказано так, чтобы Альмансур не слышал.
Писцы записали и это, после чего были оставлены на острове с запасом пищи, достаточным до тех пор, покуда их не подберет какой-нибудь корабль или покуда они сами не доберутся до своих берегов.
Рабы-гребцы встрепенулись, а потом завыли в голос, когда судно устремилось в открытое море и стало ясно, что им бы тоже хотелось быть оставленными на острове вместе с писцами. Людям Орма пришлось пройтись вдоль корабля с линьком и хворостиной, чтобы усмирить их и заставить грести, ибо теперь стоял штиль, и надо было скорее уходить с фарватера.
– Хорошо, что они у нас в кандалах, – сказал Гунне, – иначе все бы попрыгали за борт, несмотря на наши мечи; жаль, не одолжили мы и бич вместе с кандалами, потому что мне кажется, что линек и хворостина слабоваты для таких строптивцев.
– Ты прав, – сказал Токе, – но вот что примечательно: сидя на их скамье, мы бы навряд ли поверили, что сами примемся расхваливать бич.
– Своей спине всегда больнее, ты прав, – сказал Гунне, – но их спинам еще придется поболеть, если мы и вправду хотим уйти.
Токе с этим согласился, и они снова пошли настегивать гребцов изо всей силы, чтобы корабль шел еще быстрее. Но работа не ладилась, потому что пленники не попадали в такт. Орм заметил это и сказал:
– Одной поркой мы их грести не выучим, если они этого не умеют, но колокол может нам помочь.
Он взял свою секиру, стал возле колокола и принялся ударять обухом в колокол в такт взмахам весла; колокол отвечал сильным звоном, гребцы подстроились под него, и дело пошло на лад. Орм ставил своих людей посменно бить в колокол, и те обнаружили, что если ударять деревянной дубинкой, обтянутой кожей, то звук выходит самый лучший, и это доставляло им большое удовольствие.
Вскоре они снова поймали ветер, и грести уже было не нужно ветер все крепчал, становясь штормовым, плыть делалось опасно, Ульф Ухмылка сказал, что именно этого и следовало ожидать, когда выходят в море, не принеся жертвы морским жителям. Но ему возразили, напомнив о жертве, принесенной ими в тот раз, когда после нее немедленно показались корабли Альмансура. Гунне решил, что вернее будет принести жертву Аллаху, и с ним некоторые согласились но Токе сказал, что не уверен, чтобы Аллах сильно разбирался в морском деле. Тогда Орм заметил:
– Мне сдается, никто не может знать наверняка, сколь силен каждый из богов и какую может принести нам пользу, и, пожалуй, не стоит пренебрегать одним ради другого. Ясно только, что от одного из них нам уже вышла некоторая польза, и это Святой Иаков, ведь его колокол не дает кораблю перевернуться, да и с гребцами он на помог. Так что его не стоит забывать.
Все решили, что сказанное справедливо, и принесли в жертву вином и мясом Эгиру, Аллаху и Святому Иакову, после чего несколько воспрянули духом.
Теперь они не очень твердо представляли себе, где находятся, понимали только, что далеко ушли от Астурии. Но они знали, что если будут по-прежнему держать курс на север, куда их гнало штормом, и не заберутся слишком далеко на запад, то непременно достигнут конце концов земли – либо Ирландии, либо Англии, либо Бретани. И потому не унывали и шли следом за штормом и несколько даже видели звезды и надеялись, что идут верным путем.
Самой большой заботой их теперь сделались рабы: поскольку им теперь не надо было работать веслами, они сильно страдали от сырости и холода, от страха и морской болезни, так что все были зелены с лица, и стучали зубами, а несколько уже умерло. Теплой одежды на корабле едва хватало, а с каждым днем делалось все холоднее, потому что дело было уже глубокой осенью. Орм и его люди очень огорчались жалким видом рабов и заботились о них, как могли, и когда были в силах есть, им отдавалась лучшая еда, потому что если бы удалось довезти их до берега, за них дали бы немалую цену.
Наконец буря улеглась, и целый день стояла ясная погода при попутном ветре, и они шли на северо-восток; и рабы тоже приободрились под солнечными лучами. Но к вечеру ветер полностью стих, туман обступил их и делался все плотнее и плотнее. Он был холодный и промозглый, так что все продрогли, и в особенности рабы; не слышно было ни единого дуновения, корабль стоял, колыхаемый мертвой зыбью. Орм сказал:
– Теперь нам пришлось худо, и если мы останемся тут дожидаться ветра, то рабы перемрут от холода, а если заставим их грести, они тоже перемрут, в их теперешнем состоянии. И куда нам грести, мы тоже толком не знаем, пока нет ни солнца, ни звезд.
– Мне все-таки кажется, что лучше заставить их грести, – сказал Рапп, – как-никак они согреются. А править будем туда, куда катится зыбь, потому что шторм остался от нас к югу, другого мы ничего не сможем, пока держится туман.
Совет Раппа нашли хорошим, и рабов опять посадили на весла, вопреки их стенаниям и несмотря на то, что сил у них осталось немного. Вновь люди Орма посменно ударяли в колокол, и его бой казался им еще красивее, с долгим певучим звоном после каждого удара, так что в тумане с ним казалось веселее. Время от времени они давали гребцам передышку для сна, но продолжали идти на веслах всю ночь, правя вдоль зыби, но туман оставался все таким же густым.
Утром у кормила стоял Эгмунд, а Рапп бил в колокол, остальные спали. Вдруг оба прислушались и переглянулись и прислушались снова: издалека донесся слабый звон. Они удивились, разбудили товарищей, и те тоже прислушались. Звон все еще слышался и шел как бы извне.
– Похоже, не мы одни гребем под колокол, – сказал Токе.
– Надо быть поосторожнее, – сказал Ульф Ухмылка, – потому что, может, это Ран [15 - Древнескандинавская богиня морских глубин.] и ее дочери завлекают моряков пением и музыкой.
– По мне это скорее черные альвы [16 - В древнескандинавской мифологии подземные духи, искусные кузнецы.] куют, – сказал Халле, – а туда тоже опасно приближаться. Наверное, тут рядом какой-нибудь островок, где обитает тролль.
Слабый звон вдалеке продолжался, и все почувствовали страх и ждали, что скажет Орм. Даже рабы прислушались и принялись вовсю что-то лопотать, но их язык был неизвестен ни Орму, ни его людям.
– Что это такое, никто знать не может, – сказал Орм. – Хуже будет, если мы испугаемся такой малости. А потому давайте грести как гребли и смотреть во все глаза. Что же до меня, то я никогда не s слыхал, чтобы тролли показывались по утрам.
Насчет этого с ним все согласились, и корабль продолжал двигаться на веслах. Незнакомый звон делался все громче. До них долетали уже слабые дуновения ветра, а туман стал редеть; и вдруг все в один голос закричали, что видят землю. Это был каменистый берег, вроде бы остров или мыс, звон явно доносился оттуда, но теперь он смолк. Они увидели зеленую траву и пасущихся коз, потом разглядели несколько хижин, возле которых стояли люди и глядели на их корабль.
– Мне они не напоминают ни троллей, ни дочерей Ран, – сказал Орм. – Теперь мы и выясним, куда попали.
Так они и сделали, и люди на острове не выказали никакого страха, увидев, как высаживаются на берег вооруженные воины, но встретили их приветливо. Было их шестеро, все – старики с белыми бородами и в длинных коричневых плащах, но что они говорили, никто не понимал.
– В какую страну мы попали? – спросил Орм, – и чьи вы люди?
Один из стариков понял его слова и, крикнув остальным «Лохланнах, Лохланнах!», отвечал ему на его родном наречии:
– Ты прибыл в Ирландию, а мы – служители Святого Финниана.
Услыхав такое, Орм и его люди почувствовали большую радость, словно оказались чуть ли не дома. Теперь они могли видеть, что высадились на маленьком островке, позади которого виднелся берег Ирландии. На островке же были только эти старики и их козы.
Старцы что-то горячо обсуждали между собой и казались удивленными; тот, что знал северное наречие, обратился снова к Орму:
– Ты говоришь на языке норманнов, и я знаю их язык, потому что немало имел с ними дела в годы юности, пока не попал на этот остров. Но я поистине не видел людей из Лохланна, одетых, как ты и твои люди. Откуда вы идете? И кто вы – черные лохланнахи или белые? И как это возможно, что вы идете по морю с колокольным звоном? Сегодня день Святого Брандана, и мы звонили в колокол в его память, когда услыхали, как с моря нам ответил другой колокол; мы решили, что это, должно быть, сам Святой Брандан, ибо он был великим мореходом. Но ради Иисуса Христа, ведь вы же, наверное, все христиане, раз приплыли под эти святые звуки?
– Старик горазд болтать, – сказал Токе, – так что тебе, Орм, придется много отвечать.
Орм ответил старику:
– Мы – черные лохланнахи, из державы конунга Харальда; хотя я и не знаю, жив ли еще конунг Харальд, потому что давно уже нас не было дома. Но наши плащи и одежды испанские, ибо идем мы из Андалусии, где служили большому властителю по имени Альмансур. Колокол наш зовется Иаков, он из церкви в Астурии, где похоронен апостол Иаков, и это самый большой из колоколов, но как он оказался у нас, это слишком долго рассказывать. О Христе мы слышали, но там, откуда мы пришли, он не в большом почете, и мы не христиане. Но коли сами вы христиане, то вам неплохо узнать, что христиане у нас сидят на веслах. Они наши рабы и происходят из тех же мест, что и колокол, и теперь они измучены путешествием и мало к чему годятся. Потому хорошо было бы высадить их у вас на берегу, чтобы они отдохнули, покуда мы не продолжим наш путь. А нас вам не надобно бояться, потому что вы кажетесь нам людьми добрыми, а мы не враги тем, кто нам не перечит. Нескольких коз мы у вас, конечно, заберем, но хуже этого вам от нас не будет, поскольку надолго мы у вас не задержимся.
Когда старики поняли сказанное, они закивали и заулыбались; а говоривший от них сказал, что они нередко привечают мореходов у себя на острове и никогда не видели от них ничего худого.
– Ибо мы сами никому не причинили зла, – сказал он, – и у нас нет иного имущества, помимо коз, грядок репы и наших хижин, к тому же это остров Святого Финниана, а он святой влиятельный и заботится о нас. Наших коз он благословил в это лето, так что в пище недостатка не будет. Поэтому добро пожаловать к нам и угощайтесь тем немногим, что у нас есть; что же до нас, стариков, одиноко живущих тут, то мы рады послушать людей, много повидавших.
На берег вывели рабов, потом вытащили корабль; и Орм и его люди остались отдыхать на острове Святого Финниана и подружились с монахами. Они вместе рыбачили, весьма успешно, и кормили рабов, так что вид у тех стал уже не такой жалкий. Орм и другие много рассказывали монахам о своих приключениях, поскольку, несмотря на трудности с переводом, старики были очень любознательны в том, что касается дальних стран. Но более всего они восхищались колоколом, о таком большом им прежде не доводилось слышать в Ирландии. Они сказали, что это знамение, что Святой Финниан и Святой Иаков издали перекликались своими колоколами, и порой во время своих служб они ударяли в колокол Иаков вместо своего, и радовались тому, как его могучий звон разносится над морем.
Глава 8
О пребывании Орма у монахов Святого Финниана и о том, как в Йеллинге свершилось чудо
Живя у монахов Святого Финниана, Орм и его люди много толковали о том, куда теперь податься, как только рабы немного оправятся для дальнейшего пути. Всем хотелось домой – и Орму, и остальным. Морские разбойники большой опасности не представляли, потому что не много кораблей в это время года выходит в море. Но зимой плаванье может оказаться тяжелым и рабы могут совсем обессилеть, поэтому лучше постараться продать их как можно скорее. Для такого дела можно отправиться в Лимерик, где хорошо знают отца Орма, либо плыть в Корк, где Олоф с Самоцветами издавна вел торговлю рабами. Они решили посоветоваться с монахами, что им лучше выбрать.
Когда монахи поняли, чего от них хотят, они посоветовались между собой, улыбаясь; потом их ответчик сказал:
– Видно, что вы прибыли издалека и немного знаете о том, каково теперь в Ирландии. Ни в Корке, ни в Лимерике не будет вам просто торговать. Теперь власть над Ирландией у Бриана Борумы, а коли вы побывали в тех краях, то должно быть о нем слыхали.
Орм сказал, что часто слышал от отца о конунге Бриане, что воюет с викингами в Лимерике.
– Он с ними больше не воюет, – сказал монах. – Поначалу он был вождем далькассиев, и тогда викинги в Лимерике вели с ним войну. Потом он стал конунгом в Томонде, и тут уже он стал воевать с викингами Лимерика. Но потом он сделался королем всего Мунстера и взял Лимерик, убив большую часть тамошних викингов, а остальные спаслись бегством. И теперь он первый герой в Ирландии, король Мунстера, владетель Лейнстера, ему платят подать все чужеземцы, оставшиеся в своих городах и на побережье. Теперь он воюет против Малахии, верховного короля Ирландии, чтобы заполучить его супругу и державу. Олоф самоцветами платит ему дань и обязан поставлять воинов для похода против Малахии. Даже сам Сигтрюгг Шелковая Борода в Дублине, самый могущественный из чужестранцев в Ирландии, платил ему дань уже дважды.
– Это большие новости, – сказал Орм. – И кажется, этот конунг Бриан могучий владыка, даже при том что мы видели и более могучих. Но если все, что ты говоришь, правда, то отчего бы не продать наших рабов ему?
– Король Бриан не покупает рабов, – сказал монах, – а берет их сам столько, сколько захочет, и из соседей, и из людей Лохланна. Кроме того, всем известны три вещи, которые он больше всего любит, и три, которые он ненавидит, и от последних вам один убыток. Вещи, которые он любит, таковы: величайшая власть, и она у него уже есть; много золота, и оно у него имеется тоже; и красивейшая женщина, а всему свету известно, что это Гормлайт, сестра Майльморы, короля Лейнстера, и ее он покуда не завоевал. Она была прежде замужем за Олавом Квараном, конунгом в Дублине, но он прогнал ее за злой язык; теперь она жена Малахии, верховного короля, который воркует с ней в покоях и вряд ли сможет воевать; и когда Бриан победит Малахию, он заберет себе Гормлайт; ибо что он задумает, то и делает. Ну, а три вещи, которые он ненавидит, это: нехристиане, лохланнахи и скальды, что хвалят других конунгов. Ненависть его так же сильна, как любовь, и ничто не может умягчить его; а раз вы и не христиане, и из Лохланна, мы бы не стали советовать вам приближаться к нему, потому что не желаем вашей гибели.
Люди Орма выслушали его внимательно и сочли, что вести торговлю с королем Брианом не будет выгодно. Орм сказал:
– Мне кажется, что колокол Иаков вывел нас верно, указав нам на этот остров, а не на страну короля Бриана.
– Колокол Святого Финниана тоже помог, – сказал монах. – И теперь, когда вы убедились, что может сделать святой даже для нехристианина, не разумнее ли будет вам уверовать в Бога и креститься?
Орм сказал, что не слишком об этом задумывался и что, по его мнению, это дело не очень спешное.
– Оно может оказаться более спешным, чем тебе кажется, – сказал монах, – потому что осталось всего одиннадцать лет до того, как мир погибнет и Христос воссядет на небесах судить людей. До тех пор все язычники должны окреститься, и было бы неразумно оказаться в числе самых последних. Теперь куда больше безбожников идет к Богу, чем прежде, так что мало уже остается тех, кто продолжает сидеть во мраке, и поистине пришествие Христово близится, потому что худший из язычников, король Харальд Датский, принял крещение. Поэтому и вам следует отвергнуть своих ложных богов и принять истинную веру.
Все поглядели на него в большом удивлении, а некоторые захохотали, упав на колени.
– Отчего бы тебе не сказать, что он сделался монахом вроде тебя, – сказал Токе, – и обрил себе голову?
– Мы постранствовали по свету, – казал Орм, – а ты сидишь тут со своими братьями на одиноком островке, и все-таки у тебя больше новостей. Но ты желаешь немалого, пытаясь заставить нас поверить, будто король Харальд стал христианином. Мне кажется более правдивым, что какой-нибудь мореход внушил это тебе, чтобы посмеяться над твоей доверчивостью.
Но монах настаивал, что сказанное им правда, а отнюдь не шутка морехода. Ибо об этой великой новости они услыхали от своего епископа, посетившего их два года тому назад, и семь воскресений кряду они возносили Богу благодарственные молитвы за такое великое приобретение для всех христиан, дотоле разоряемых норманнами.
После такого доказательства они поверили словам монаха, но решили, что все же такую великую новость им понять трудно.
– Ведь он сам – потомок Одина, – сказали они и переглянулись, – как же он смог переметнуться к другому. И всю жизнь ему была удача, – говорили они, – и она была дарована ему асами, а на христиан ходили его корабли и возвращались с их богатствами. Чего ради ему нужен христианский бог?
Они сидели и задумчиво почесывали в затылках.
– Он теперь стар, – сказал Ульф Ухмылка, – и может статься, опять сделался ребенком, как конунг Ане в Упсале в былые дни. Потому что короли пьют пиво крепче, чем прочие люди, женщин у них больше, и это со временем истощает их, так что их рассудок помрачается и они уже больше не понимают, что делают. А поскольку они короли, то поступают, как им заблагорассудится, даже после того, как разум их покинет; может, так конунга Харальда и залучили в христианскую веру.
Остальные кивали и принимались рассказывать истории о стариках у них в округе, ставших на старости лет чудить и превратившихся в обузу своей родне, и про их выходки. И все решили, что невелико счастье дожить до поры, когда зубы выпадают, а рассудок померкнет. Монах сказал, что с ними может случиться вещь и похуже, ибо в Судный день через одиннадцать лет всех их мигом сотрут с лица земли. Но ему ответили, что им до этого времени кажется вполне достаточно и что из-за таких вещей они не подумают переходить к Христу.
Орму теперь было над чем подумать: надо было решить, что им делать, раз невозможно отправиться на ярмарку в Ирландию. Наконец он сказал своим людям:
– Хорошо быть хёвдингом, когда делишь добычу или разливаешь пиво, но хуже, когда надо принимать решение, а пока я немного смог придумать. Но отплыть нам надо теперь же: рабы уже так хороши, как только может быть от хорошей пищи и отдыха, а чем дольше мы будем тянуть, тем труднее будет дорога. Как мне кажется, лучше всего нам отправиться к конунгу Харальду: при нем живут богатые и могущественные люди, которые смогут дать хорошую цену за рабов; а если он и правда стал христианином, то сдается мне, у нас будет для него хороший подарок, так что мы сразу сможем попасть к нему в милость. По мне лучше быть в его дружине, чем сидеть в доме моего отца, если старик еще жив, и Одда, моего брата. А что до вас всех, то если у вас есть дела дома, в Блекинге, то туда добраться нетрудно, после того как мы завершим торговые дела и поделим прибыль. Самым же трудным будет сохранить рабов, чтобы они не перемерли, когда мы выйдем на холод.
Потом он сказал монахам, что хотел бы совершить с ними сделку. Они отдадут ему все козьи шкуры, что у них есть, и всю одежду, без которой они могут обойтись; и за это он им даст двоих самых непригодных рабов, поскольку иначе они все равно умрут по дороге, а монахам они пригодятся, когда немного поправятся, а в придачу несколько андалусских серебряных монет. Монахи улыбнулись, сказав, что эта сделка лучше тех, что обыкновенно бывают у ирландцев с лохланнахами, но что они бы предпочли колокол Иаков. Орм отвечал, что без колокола он обойтись не сможет, а условия сделки останутся такими, как он сказал, так что рабы получат одежду.
Они принялись коптить рыбу и козлятину в дорогу и еще взяли у монахов репы. Монахи во всем им помогали и неизменно были приветливы и не сетовали, что поголовье их коз заметно уменьшилось после угощенья норманнов. Единственной их печалью было, что святой колокол по-прежнему остается в руках язычников и что Орм и его люди не желают понять собственного блага и принять христианство. Напоследок они еще раз поговорили о Христе и Святом Финниане и о Судном дне и обо всем, что случится с отъезжающими, если они не успеют перейти в истинную веру. Орм ответил, что у него осталось мало времени, чтобы слушать такие вещи; но потом добавил, что был бы плохим хёвдингом, если при расставании с такими хозяевами, добрыми к нему и его людям, показал бы себя скаредом. С этими словами он запустил руку в кушак, вытащил три золотых монеты и отдал монахам.
Токе, увидев это, сперва рассмеялся над подобной расточительностью, но потом сказал, что и сам не беднее; когда придет срок, он женится и получит одно из лучших подворий в Листере и станет могущественным человеком у себя в округе. И тоже дал монахам три золотых, и те изумились такой щедрости. Остальным, казалось, все это не особенно пришлось по душе, но ради сохранения собственного достоинства они тоже кое-что отдали монахам, все, кроме Ульва Ухмылки. Остальные принялись подтрунивать над его скупостью, но он усмехнулся своим кривым ртом, поскреб бороду и остался, судя по всему, вполне собой доволен.
– Я ведь не хёвдинг, – сказал он, – и к тому же начал стареть, за меня не пойдет ни одна девица с двором в приданое, да и старуха тоже. Так что я вправе и поскупиться.
После того как рабов опять отвели на борт и заковали, Орм отчалил от острова Святого Финниана, стороной обойдя Ирландию, и поймал крепкий ветер. Все сильно страдали от осеннего холода, несмотря на то, что закутались в козьи шкуры. Орм и его люди столько лет прожили на юге, что с непривычки стали чувствительны к холоду. Но все равно они были бодры духом, потому что приближались к родным берегам, и опасались лишь своих земляков-мореплавателей, так что все время были начеку. Ибо монахи говорили, что теперь небывалое количество викингов собирается у побережья Англии, поскольку большая часть Ирландии закрыта для них властью короля Бриана, и теперь уже лучшим местом для набегов слывет Англия. Опасаясь соплеменников, Орм держался подальше от берега, как только они вошли в английский пролив. Удача была с ними, и они никого не встретили; выйдя в открытое море, они почувствовали, что брызги стали холоднее, и шли под парусом, покуда не завидели берегов Ютландии. Тут все засмеялись от радости, потому что хорошо было снова увидеть датскую землю, и показывали друг другу приметы на берегу, виденные уже, когда они давным-давно проходили тут с Кроком.
Они обогнули Скаген и двигались на юг, пока не зашли под ветер; теперь рабы снова гребли, как могли, а колокол Иаков отбивал им такт. Они заговаривали с рыбаками, чьи лодки встречались на пути, и справлялись, далеко ли еще до Йеллинге, где сидит конунг Харальд, чистили свое оружие и приводили в порядок одежду, чтобы предстать перед королем как подобает достойным людям.
Ранним утром они подошли к Йеллинге на веслах и встали у причала. Они могли видеть королевскую усадьбу, стоящую на холме чуть в стороне от берега, окруженную земляным валом и частоколом. Несколько домишек стояло у самого причала, оттуда вышли люди и уставились на Орма и его спутников, казавшихся с виду чужестранцами. Колокол вытащили на берег вместе с платформой и катками, как в Астурии. Кучка любопытных собралась у ближайших лачуг поглядеть на диковину и узнать, откуда прибыли незнакомцы, а для Орма и его людей отрадой было снова слышать вокруг родную речь после стольких лет, проведенных в чужих краях. Они расковали рабов и впрягли их, чтобы те тащили колокол к конунгу.
Тут послышался крик и шум в королевской усадьбе, и они увидели толстого человека в долгополой рясе, бегущего с холма им навстречу. Он был бритоголовый, с серебряным крестом на груди и выраженьем ужаса на лице; запыхавшись, он подбежал к лачугам и замахал руками:
– Пиявок! Пиявок! – кричал он. – Нет ли тут пиявок у какого-нибудь милосердного человека? Мне срочно необходимы пиявки, да посильнее!
Чувствовалось, что он иностранец, хотя его язык проворно выговаривал датские слова, несмотря на одышку.
– Болезнь приключилась с нашими пиявками, – сказал он, – они не желают сосать кровь! А пиявки – это единственное, что помогает, когда у него болят зубы. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, есть тут пиявки хоть у кого-нибудь?
Ни у кого из обитателей лачуг пиявок не нашлось, и толстый священник стонал и вид имел беспомощный. Он уже дошел до причала, где стоял корабль Орма, когда заметил колокол и людей вокруг. Он изумленно уставился на них и поспешно подошел поближе.
– Что это? – воскликнул он. – Колокол, святой колокол! Не сон ли это? Сатанинское наваждение или настоящий колокол? Как попал он сюда, в страну мрака и дьявола? Никогда в жизни не видел я такого большого колокола, даже в собственной церкви императора в Вормсе!
– Он зовется Иаков в честь апостола, – сказал Орм, – и мы привезли его из церкви этого апостола в Астурии. Мы слыхали, будто конунг Харальд сделался христианином, и решили, что такой дар доставит ему радость.
– Чудо! Чудо! – истошно завопил священник, простирая руки к небу. – Ангелы божьи снизошли к нашей нужде, когда пиявки заболели. Это средство лучше, чем пиявки. Но торопитесь теперь, торопитесь! Промедление опасно, ибо у него сильные боли!
Рабы уже тащили колокол в усадьбу, и священник умолял людей Орма подгонять их как только возможно. Он болтал без умолку, словно лишившись ума, утирал глаза и, обращая лицо к небу, взывал к нему на языке священников. Орм и другие поняли, что у конунга болят зубы, но не смогли понять, какая ему польза от колокола. Но священник радостно бормотал и называл их посланцами неба и говорил, что теперь все будет хорошо.
– Многих зубов у него уже нет, хвала Вседержителю, – сказал он. – Но те, что есть, причиняют нам столько же хлопот, сколько вся остальная чертовщина во всей этой стране. Ибо несмотря на его годы, они у него все еще болят, кроме тех двух синих; а когда зубы разболятся, он делается опасным и ругается сверх всякой меры. Однажды прошлым летом у него заболел коренной зуб, и он едва не превратил брата Виллибальда в мученика: он ударил тогда брата Виллибальда по голове нашим большим распятием, которое должно было утишить его боль. Брат Виллибальд теперь уже опять здоров, хвала Господу, но тогда ему пришлось слечь с сильной болью и головокружением. Мы посвятили Богу нашу жизнь вместе с братом Виллибальдом, последовав за епископом Поппоном сюда, в край мрака, с евангелием и лекарским искусством, но все же это мерзость – угрожать мученической смертью из-за нескольких гнилых зубов. И ни одного зуба он не дает выдрать и запретил это под страхом смерти; он говорит, что не хочет стать таким, как престарелый конунг свеев, который в старости сосал молоко из рожка. Вот в какой тягости и нужде живем мы у этого конунга во имя Царствия Божия: брат Виллибальд, наилучший врачеватель во всем Бременском архиепископстве, и я, певчий и лекарь, рекомый братом Маттиасом.
Он перевел дух, утер пот с лица, прикрикнул на рабов, чтобы поторопились, и продолжал:
– Что хуже всего в этой стране для нас, лекарей, так это то, что мы лишены тут реликвий, которые бы нам помогали; да хоть бы зубы святого Лазаря, безотказные при зубных болях; их полно во всем христианском мире. Ибо мы, отправляясь к язычникам, не берем с собою реликвий, они могут попасть в руки язычников и оскверниться. Приходится полагаться на собственные молитвы да крест, да мирские снадобья, а иногда этого бывает недостаточно. Поэтому никого среди данов невозможно излечить даже наилучшими снадобьями, покуда в этой стране не появятся реликвии, а с этим пока туго. Хотя, конечно, троих епископов и многих простых проповедников тут уже убили, и тела многих из этих мучеников удалось предать христианскому погребению, так что хотя бы известно, где их искать, но Святая Церковь предписывает, чтобы кости святителей и мучеников не выкапывались и не использовались для врачевания прежде, чем истечет тридцати шести лет со дня их смерти; и для нас, лекарей, это очень плохо.
Он почесал в затылке и что-то забормотал под нос, но потом его понесло опять:
– Но коли Господь допустил свершиться такому чуду, то нам с братом Виллибальдом станет легче. Конечно, я никогда не видывал ни в одном ученом трактате, будто Святой Иаков особенно помогает при зубных болях, но в его собственном колоколе с его собственной гробницы все-таки должна быть большая сила от всего дурного, даже от больных зубов. И оттого ты, хёвдинг, несомненно послан Богом брату Виллибальду, и мне, и всему Христову делу в этой земле.
– Премудрый магистр, – сказал Орм, – как лечишь ты зубную боль колоколом? Я и мои люди побывали в далеких странах и повидали много удивительных вещей, но эта мне кажется самым большим чудом!
– Существуют два различных способа, известных нам, – отвечал брат Маттиас, – и оба хороши. Но я думаю, и брат Виллибальд конечно же со мной в этом согласится, что старинное предписание святого Григория все же лучше. И сейчас ты это увидишь.
Они уже подошли к валу с частоколом, и старый стражник распахнул большие ворота, а другой тотчас же затрубил в рог, сообщая об их появлении. Брат Маттиас шел во главе процессии, распевая громким голосом священный гимн «Vexilla regis prodeunt» [17 - Хоругви царские двинулись (лат.) .], за ним следовали Орм и Токе, а замыкали шествие рабы с колоколом, подгоняемые остальными.
За частоколом стояло много домов, принадлежавших домочадцам короля. Ибо конунг Харальд имел больше власти и богатства, чем его отец; он повелел построить большую пиршественную залу короля Горма и сделать ее более роскошной, а для своей дружины и слуг построил длинные дома. Его кухни и пивоварни воспевались скальдами с тех пор, как они были построены, и наблюдательные люди говорили, будто они больше, чем у короля в Упсале. Брат Маттиас направился к дому конунга, где Харальд, постарев, проводил теперь большую часть времени со своими женщинами и сокровищами.
Это был высокий деревянный дом, но теперь в нем было меньше народу, чем бывало прежде. Потому что с тех пор, как епископ Поппон стал частенько пенять конунгу Харальду, что пора бы ему попытаться жить христианской жизнью, король отказался от большей части своих женщин, оставив только нескольких самых молодых; те же, что были старше и родили ему детей, жили теперь в других усадьбах. Но нынешним утром в доме было оживленно, множество людей, мужчин и женщин, сновали туда-сюда в страхе и спешке. Многие останавливались и глядели на прибывших и спрашивали, что бы это могло быть; брат Маттиас оборвал свое песнопение и ринулся, опередив всех, в королевский покой, а Орм с Токе последовали за ним.
– Брат Виллибальд, брат Виллибальд, – закричал он, – есть еще бальзам в Галааде! Государь мой конунг, возвеселись и хвали Господа, ибо ради тебя свершилось чудо, и скоро боли твои пройдут. Я словно Саул, сын Кисов; ибо вышел я искать пиявок, а нашел святыню!
И тут люди Орма с большим трудом втащили в покой колокол, и, брат Маттиас принялся рассказывать, как все произошло.
Орм и его люди приветствовали конунга Харальда с великим почтением и глядели на него с любопытством, ибо слышали о нем все! время, сколько помнили, и странно им было теперь видеть его недужным и жалким.
Его ложе стояло у короткой стены, прямо против дверей. Оно было ладно сбитое, полное пуховиков и меховых одеял, и такое просторное, что трое или четверо могли бы улечься поперек него, не теснясь. Конунг Харальд сидел на краю постели, окруженный множеством подушек, в желтом вязаном из шерсти башлыке и кутался в шубу из выдры. На полу у его ног сидели на корточках две молодые женщины, между ними —стояла жаровня с углями, каждая женщина держала одну ногу короля у себя на коленях и растирала ее, чтобы согреть.
Всякий мог видеть, что Харальд – великий конунг, хоть и не было на нем королевского наряда, а взгляд казался испуганным. В угрюмом ожидании он уставился на вошедших и на колокол большими круглыми глазами, не слишком, казалось, взволнованный увиденным; потому что боль на какой-то миг отпустила, и он ждал, что она вот-вот в него вопьется. Он был высок ростом и могуч, с широкой грудью и большим животом; лицо у него было большое и красное, блестящее и без морщин. Волосы были белы, но борода, густая и окладистая, волнами падающая на грудь отдавала в желтизну, а прямо посредине от нижней губы шла узкая прядь, оставшаяся желтой без малейшей белизны. Рот был мокрый от всех настоев, которые он выпил, чтобы унять боль. И оба синих глазных зуба, знаменитых не только своим цветом, но и длиной, были оскалены больше обычного, словно клыки у старого борова. Глаза навыкате налились кровью; в них, казалось, обитала власть и опасность, как и в широком лбу и густых седых бровях.
Таким предстал конунг Харальд Синезубый, когда Орм и его люди увидели его впервые; и Токе сказал потом, что немного найдется старых королей с больными зубами, которые смогли бы держаться столь же величественно.
Епископа Поппона в покоях не было, потому что он провел всю ночь близ конунга, воссылая молитвы о нем и слыша в ответ ругань и угрозы, когда боль усиливалась, так что теперь, наконец, ему пришлось уйти отдохнуть. Но брат Виллибальд, который всю ночь вместе с братом Маттиасом пробовали различные средства для излечения короля, оставался по-прежнему бодрым и прытким. Это был маленький сухощавый человек, совершенно лысый, с большим носом и плотно сжатым ртом, на макушке у него багровел шрам. Он усердно кивал в течение всего рассказа брата Маттиаса и простер вперед руки, когда внесли колокол.
– Это воистину чудо, – сказал он пронзительным и резким голосом. – Как вороны небесные приносили пищу в пустыне пророку Илии, так и этих путешественников прислали сюда силы небесные нам в помощь. Мирскими снадобьями мы смогли лишь утишить эту боль на краткое время; как только государь наш конунг откроет в нетерпении рот, боль возвращается снова: так было всю ночь напролет. Но это средство верное. Ты, брат Маттиас, должен вымыть колокол святой водой; мне кажется, лучше положить колокол набок и вымыть изнутри, потому что снаружи я не вижу пыли. Тем временем я подготовлю остальное.
Колокол положили набок, и брат Маттиас стал мыть его тряпкой, которую обмакнули в святую воду, а после мытья выжимал в чашу. В колоколе оказалось достаточно пыли, так что выжатая из тряпки вода стала черной, а брат Маттиас этому сильно обрадовался. Тем временем брат Виллибальд принялся рыться в своих снадобьях, которые хранил в большом кожаном коробе, попутно растолковывая всем, кто желал его слушать:
– Наилучшим в нашем случае будет старинное григорианское предписание, при зубной боли очень несложное, и в нем нет никакого секрета. Сок терна, свиная желчь, селитра и бычья кровь, щепоть порошка хрена и несколько капель можжевелового масла: все смешать с одной частью святой воды, в которой омыли святую реликвию. Держать за щекой в течение трех стихов псалма, и трижды повторить. Это вернейшее средство от зубной боли из всех, какие известны; если реликвия достаточно сильная, оно не подводит. Апулийские лекари старого императора Отгона брали, правда, жабью кровь вместо бычьей, но теперь от этого отказались, и видно, так вышло оттого, что зимой жабьей крови трудно достать.
Он вынул из своего короба несколько маленьких металлических фляжек, вытащил пробки и понюхал, после чего почесал в затылке и послал слугу на кухню за свежей кровью и свежей желчью.
– Ибо в нашем случае годится только самое лучшее, – сказал он. – И даже если реликвия такая сильная, надо с большим тщанием, подобрать все остальные добавки.
Прошло какое-то время, и Харальда боль стала беспокоить меньше. Он остановил взгляд на Орме и Токе и словно бы наконец удивился, увидя незнакомцев в чужеземной одежде, ибо они были в красных плащах, при Альмансуровых разукрашенных щитах и в шлемах с наносниками, которые прикрывали щеки и шею. Конунг знаком велел им приблизиться.
– Чьи вы люди? – спросил он.
– Мы твои люди, государь наш конунг, – отвечал Орм. – Но сюда мы прибыли из Андалусии. Там мы служили Альмансуру Кордовскому, могучему владыке, покуда меж ним и нами не пролилась кровь. Крок из Листера был нашим первым хёвдингом, и с ним мы вышли в поход на трех кораблях. Но он мертв, как и многие другие, а я Орм сын Тосте с Холма в Сконе и хёвдинг оставшихся в живых. Мы прибыли к тебе с этим колоколом. Мы решили, что он будет хорошим подарком тебе, государь, когда услышали, что ты решил принять христианство. О его власти над зубной болью я не знаю, но в море он нам хорошо помогал. И это был самый большой колокол над гробницей Святого Иакова в Астурии, где много всяких диковин; туда мы пришли с нашим господином Альмансуром, и он считал этот колокол великой ценностью.
Король Харальд кивнул, ничего не говоря, но одна из двух молодых женщин, сидевших на корточках у его ног, обернулась и взглянула на Орма и Токе и торопливо сказала по-арабски:
– Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Вы – люди Альмансура?
Они оба посмотрели на нее, не ожидая услышать это наречие при дворе короля Харальда. Она была красива на вид, с большими карими глазами, широко посаженными на бледном лице, ее черные волосы спускались с висков двумя длинными косами. Токе так и не успел наловчиться бойко говорить по-арабски, но он так давно не заговаривал с женщинами, что тут быстро нашелся:
– Ты, должно быть, из Андалусии? Там я видывал женщин, похожих на тебя, хотя немногие из них столь красивы.
Она в ответ улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и лицо ее вновь сделалось печальным.
– Ты видишь, о незнакомец, говорящий на моем языке, что мне дала моя красота, – произнесла она нежным голосом. – Вот я сижу тут, андалуска знатного происхождения, рабыней среди язычников мрака кромешного, бесстыдно открыв лицо, и растираю старые скрюченные пальцы на ногах этому Синезубому. В этой стране нет ничего, кроме мрака и холода, овчин и вшей и пищи, которую в Севилье сблевали бы и собаки. Поистине, у Аллаха лишь я ищу защиты от того, чем наградила меня моя красота.
– Для такого занятия ты, мне сдается, слишком хороша, – сказал Токе ласково. – Лучше бы для тебя найти мужчину с чем-нибудь еще, кроме скрюченных пальцев на ногах.
Она опять отвечала улыбкой, но теперь в ее глазах стояли слезы. Тут конунг Харальд пошевелился и сердито сказал:
– А ты кто таков, что болтаешь на языке воронов с моими женщинами?
– Я Токе сын Грогулле из Листера, – ответил тот. – Мой меч да язык – это все мое имущество. И никакого поношения тебе, государь мой конунг, не замышлялось в моих речах к этой женщине. Она спросила меня о колоколе, и я ей ответил; и она сказала, что это столь же хороший подарок, как и она сама, и он принесет тебе большую пользу.
Харальд открыл было рот, чтобы ответить, но тотчас лицо его потемнело, и он с криком рухнул на подушки, сбив с ног обеих женщин: боль снова впилась ему в зуб.
Тут в покоях сделался переполох, и те, что стояли ближе к королевскому ложу, попятились прочь от его буйства. Но брат Виллибальд уже приготовил свою смесь и смело выступил вперед, с решительным видом и словами одобрения.
– Сейчас, государь мой конунг! Сейчас! – сказал он, осенив крестным знамением сперва короля, потом чашу со снадобьем, которую держал в руке. В другую руку он взял роговую ложечку и продолжив торжественно:
Пламень велик
в устах пылает,
но сей родник
от мук спасает;
увидишь вмиг,
как боль истает!
Король уставился на него и его чашу, гневно фыркнул, затряс головой и застонал, а затем, корчась от боли, крикнул властно:
– Вон, поп! Вместе с твоими заклинаниями и твоим зельем! Халльбьёрн Стремянный, Арнкель, Грим! За секиры и раскроите голову паршивому попу!
Но его люди, часто слыхавшие такие слова, не обратили внимания на его крик; брат же Виллибальд не испугался и продолжал громким голосом:
– Терпение, терпение, государь мой конунг; сядь и возьми это в рот. Тут великая святая сила и все, что с нею вкупе! Всего три ложицы, государь, и не надобно глотать. Пой, брат Маттиас!
Брат Маттиас, стоявший с большим распятием позади брата| Виллибальда, затянул священную песнь:
Solve vinca reis,
prefer lumen caecis,
mala nostra pelle,
bona cuncta posce! [18 - Отверзи темницу скорби, яви на свет небесный, зло наше изгони, но призови всякое благо (лат.) .]
Короля это песнопение, видимо, успокоило, потому что он позволил себя поднять. Брат Виллибальд проворно сунул ложку со снадобьем ему в рот и принялся тут же петь с братом Маттиасом, покуда все в покоях глядели на них в большом ожидании. Лицо у конунга от действия смеси посинело, но губ он не разжал; когда же три стиха были пропеты, он громко сплюнул то, что держал во рту, следом за чем брат Виллибальд под продолжающееся пение влил туда следующую ложку.
Все, кто это видел, сошлись потом во мнении, что прошел всего какой-то миг после того, как король взял в рот вторую ложку, даже одного стиха не успели пропеть, как он вдруг закрыл глаза и замер. Потом вновь открыл их, сплюнул то, что было во рту, и крикнул пива. Брат Виллибальд прервал свое пение и склонился перед королем:
– Тебе лучше, государь? Что, боль отпустила?
– Отпустила, – сказал конунг и снова сплюнул. – Твое пойло было кислое, но оно помогло.
Брат Виллибальд воздел к небу обе руки от радости:
– Осанна! – возопил он. – Свершилось! Святой Иаков Испанский нас не оставил! Славь же Господа, государь, ибо грядут лучшие времена. Зубная боль не омрачит отныне твоего духа и не возбудит страха в груди твоих слуг.
Харальд кивнул, утирая бороду. Он ухватил обеими руками немалую посудину, принесенную отроком, и поднес ее к губам. Сперва, судя по глоткам, он пил осторожно, опасаясь, что боль вернется, но потом уверенно допил до дна. И немедля повелел наполнить чашу снова и подал ее Орму.
– Угощайся! – сказал он. – И спасибо за помощь!
Орм принял кубок и выпил. Это было лучшее пиво из всех, что он пробовал, крепкое и духовитое, какое водится только у королей, и Орм выпил его с удовольствием. Токе глянул на него и вздохнул, а потом сказал:
У гостя присох к гортани язык
от жажды в путях далеких.
Будь добр, государь, яко мудр и велик,
повели дать кубок и Токе!
– Коли ты скальд, так пей! – сказал конунг Харальд. – Но к пиву сложи мне вису.
Тут кубок наполнили для Токе, и он поднес его к губам и принялся пить, закидывая голову все дальше назад, и, по общему мнению, немного кубков в королевских палатах опустошались быстрее. Токе немного задумался, отирая пену с бороды, а потом сказал, еще более звучным голосом:
Много я страдал без пива,
плыл и побеждал без пива,
но лишь сын могучий Горма
милостиво дал мне пива.
Все нашли, что стихи эти хороши, а конунг Харальд сказал: – Худо теперь со скальдами, и редки теперь такие, что могут сказать вису без долгих раздумий. Ко мне многие приходили с драпами и флокками [19 - Два основных вида скальдических хвалебных песен.], но жалко было потом глядеть, как они сидят зиму, уткнув носы в пиво, и нет от них большого проку с тех пор, как они произнесли песнь, заготовленную загодя. Мне больше по нраву такие, у которых строки складываются легко, потому что от них всякий день на пиру радость, и может статься, что ты, Токе из Листера окажешься расторопнее многих слышанных мною с тех пор, как меня посетили Эйнар Звон Весов и Вигфусс сын Глума Убийцы. Вы должны остаться у меня до Йоля, и с вами ваши люди, а пива дадут самого лучшего, ибо вы, мне кажется, его достойны.
Потом король Харальд зевнул, ибо устал от тяжелой ночи. Он закутался в шубу, зарылся поглубже в постель и лег отдыхать вместе с обеими молодыми женщинами; их укрыли меховыми одеялами, а брат Маттиас вместе с братом Виллибальдом осенили его крестным знамением и пробормотали молитву. Все вышли прочь, а королевский стремянный встал посреди двора с мечом в руке и трижды прокричал: «Конунг данов почивает!», с тем чтобы никакой шум не мог потревожить покой короля Харальда.
Глава 9
О том, как праздновали Йоль у короля Харальда Синезубого
Со всех концов собирались в Йеллинге знатные люди, чтобы встретить Йоль у короля Харальда, и тесно сделалось и в покоях, и у столов. Но Орм и его люди на тесноту не жаловались, поскольку получили немалую выручку за своих рабов, продав их еще до праздника. А когда Орм разделил полученное между всеми, его люди почувствовали себя богатыми, остались довольны и хотели теперь вернуться в Листер, чтобы похвалиться там добычей и узнать, не слышали ли там чего об обоих кораблях Берсе, или одни только они остались из всех, кто ходил с Кроком. Но на праздники они пожелали остаться в Йеллинге, ибо праздновал Йоль у конунга данов было великой честью, возвышающей их в общем мнении.
Самым важным из гостей был сын короля Харальда, конунг Свейн Вилобородый, прибывший из Хедебю с большой свитой. Он был побочным сыном, как и все дети короля Харальда; и плохо было с приязнью между ним и отцом, так что оба почитали за лучшее избегать друг друга. Но на Йоль король Свейн всякий раз наезжал в Йеллинге, и все знали зачем. Ибо на Йоль, когда пища и выпивка всего обильнее и крепче, часто случается, что старые люди неожиданно умирают, в постели либо за столом; так сталось со старым королем Гормом, который, съев на пиру немалое количество свинины, два дня пролежал, лишившись дара речи, а после умер; и конунгу Свейну хотелось быть поближе к сокровищницам отца, когда тот скончается. Много зим кряду приезжал он впустую, и нетерпение его делалось сильнее с каждым годом. Его люди были могучие воины, строптивые и задиристые и с трудом уживались с домочадцами конунга Харальда; и уж совсем стало плохо, когда Харальд крестился, а с ним вместе и многие из его людей. Потому что Свейн держался старой веры и злобно высмеивал отцово обращение; он говорил, что даны избежали бы такого позора, хвати у старика ума умереть вовремя.
Но вслух он этого не говорил, покуда был в Йеллинге, ибо Харальд мог легко прийти в ярость и сделаться для всех опасным. Им было нечего сказать друг другу после обычных приветствий, и в пиршественной зале они пили здоровье друг друга не чаще, чем было положено.
Накануне Йоля сделалась снежная буря, но потом улеглась, и стало холодно, а наутро, когда священники служили рождественскую обедню, а королевскую усадьбу окутывал вкусный пар от готовящихся яств, с юга пришел драккар с изодранным парусом и обледеневшими веслами и встал у причала. Король Харальд сидел у обедни и был разбужен этим известием; он удивился, что за гость пожаловал, и вышел на свежий воздух поглядеть на корабль. Это было судно с высокими бортами, красная драконья голова высоко сидела на крутой шее, и лед намерз между клыков дракона от трудной морской дороги. Видно было, как люди в обледенелой одежде сходили на берег, и среди них один рослый хёвдинг в синем плаще, и другой в красном; тот, что был в красном, ростом не уступал первому. Харальд увидел это насколько позволяло расстояние и сказал:
– Похоже на корабль йомсборгских викингов или на судно свеев; а люди на нем заносчивые, потому что прибыли к конунгу данов, не подняв на мачте щит мира. Я знаю лишь троих, кто дерзнет на такое: Скеглар-Тости, Вагн Окессон и Стюрбьёрн. Но они вошли в гавань, не сняв с форштевня драконьей головы, хотя всякий знает, что духи страны не любят ее видеть; а я знаю лишь двоих, кому безразлично, что любят духи страны: это Вагн и Стюрбьёрн. Но видно по кораблю, что он не искал убежища от бури, а я знаю лишь одного, кого не остановит такая погода, какая была нынче ночью. Поэтому я полагаю, что это Стюрбьёрн, мой зять, которого я не видел четыре года, и подтверждает это его синий плащ, потому что он дал зарок носить синий плащ, покуда не отвоюет назад свою страну у короля Эрика. А кто тот другой, что на вид такой же рослый, точно не скажу, но сыновья Струтхаральда выше иных, все трое, и все они друзья Стюрбьёрна. Сигвальде Ярл это быть не может, потому что не любит он теперь пиров после того бесчестья, что навлек на себя, уйдя задним ходом их Хьерунгавага, а Хемминг, его брат, сидит в Англии. Третьего звать Торкелем Высоким, и это, должно быть, он.
Так сказал король Харальд, чья мудрость была велика; когда гости приблизились к королевской усадьбе и стало видно, что король оказался прав, он впервые после прибытия короля Свейна повеселел. Приветив Стюбьёрна и Торкеля, он велел тотчас истопить баню и приказал принести всем подогретого пива.
– После такой дороги это может оказаться кстати, – сказал он, – и даже великим воителям, как говаривали в старину:
Подогретого пива застылым лей,
подогретого пива усталым,
чтобы и телу стало теплей
и душе веселее стало.
Некоторые из Стюбьёрновых людей до того были изнурены путешествием, что стояли и дрожали, но когда их достигли кружки с горячим пивом, руки у них не дрогнули и не расплескали ни капли.
– А когда вы сходите в баню и отдохнете, мы сядем пировать, – сказал король Харальд. – И теперь мне этого хочется куда больше, чем когда мне было не на кого смотреть за столом, кроме собственного сына.
– Так Свейн Вилобородый тут? – сказал Стюбьёрн озираясь. – С ним я бы хотел потолковать.
– Он все надеется увидеть, как я умру от пива, – сказал конунг Харальд. – Но мне сдается, что если я и умру за праздничным столом, то разве что от его злобной мины. Ты скоро переговоришь с ним, но я хотел бы знать только, нет ли между вами крови?
– Крови нет, – сказал Стюбьёрн, – но она может быть. Он обещал помочь мне кораблями и людьми против моего родича в Упсале, но я ничего не получил.
– Теперь у меня так заведено, – сказал король Харальд, – что никакая вражда не должна проявиться до самого конца святой недели, и я хотел бы, чтобы ты хорошо понял это, даже если такая тишина и покажется тебе трудной. Ибо теперь я следую Христу, который мне немало помог, а Христос не терпит немирья в праздник, который приходится на день его рождения и в следующие за ним святые дни.
– Я человек безземельный, – сказал Стюбьёрн, – и не так богат, чтобы быть миролюбивым, и скорее я ворон, чем тот, кого он расклевывает. Но покуда я в гостях, то, сдается мне, я смогу сохранять мир наравне с остальными, во имя какого бы бога ни пировалось, потому что ты был мне хорошим тестем, и с тобой у меня никогда не было распри. Но ясно, что теперь мне придется сказать тебе, что твоя дочь Тюра умерла, и лучше бы я привез новости порадостнее.
– Это скорбная весть, – сказал король Харальд. – Отчего она умерла?
– Она не была довольна, что я взял себе наложницу из вендов, – сказал Стюбьёрн, – и пришла в такой гнев, что стала кашлять кровью; зачахла и умерла. Но в остальном она была хорошей женой.
– Я давно уже заметил, – сказал король Харальд, – что молодые умирают быстрее старых. Но путь это не омрачает чрезмерно твой дух теперь, когда мы празднуем Йоль, к тому же у меня еще осталось столько дочерей, что я не знаю, куда их девать. Они все спесивые и желают выйти только за высокородных людей с большою славой, и тебе нечего долго сидеть вдовцом, если какая-нибудь из них окажется по нраву. Ты должен их всех посмотреть. Сдается мне, праздничный мир у них может сделаться худым из-за такого дела.
– Не свадьба у меня на уме, но иное, – сказал Стюбьёрн, – только об этом мы после переговорим.
Из дверей и с хоров все глядели на Стюбьёрна, когда он направлялся в баню со своими людьми, ибо он был тут редким гостем и самым большим воителем севера со времен сыновей Лодброка. У него была русая борода, коротко остриженная, и светло-голубые глаза, и те, кто его прежде никогда не видел, изумленного перешептывались, какой он стройный и пригожий. И все знали, что сила его такова, что своим мечом, по имени Колыбельная Песня, он крошит щиты, словно лепешки, а воинов в доспехах рассекает пополам. Знающие люди говорили, что ему сопутствует старинная удача упсальских конунгов и оттого у него и сила и успех во всех рискованных делах. Но столь же хорошо известно было и проклятие, лежащее на этом роде, и несчастливая участь, что ему выпала, оттого он теперь безземельный хёвдинг, оттого случается порой, что на него нападает непонятная усталость и большая тоска. Тогда он затворяется один и лежит дни напролет, вздыхая и невнятно бормоча и не дозволяя никому приблизиться, кроме женщины, что чешет ему волосы, да старого музыканта, что наливает ему пиво и играет грустные напевы. Но как только тоска покинет его, он сразу спешит в море, в поход, и самых крепких из своих людей повергает он в трепет и изнеможение своей отчаянной храбростью и невеликой удачей в походе.
Оттого окружал его ужас, больший чем всех других хёвдингов, как если бы в нем было нечто от власти и опасности самих богов, а иные верили, будто он когда-нибудь, собрав силу, пойдет на Миклагард [20 - Название Константинополя у древних скандинавов.] и сделается там базилевсом и обойдет весь круг земной со своим могучим флотом.
Но другие будто бы видели по его глазам, что умрет он молодым и несчастливым.
В большом зале короля Харальда все было готово для праздника, и мужчины уже рассаживались по скамьям. Женщин на таком большом пире не было ни одной, ибо весьма нелегко, решил Харальд, сохранить мир между мужчинами, когда они сами по себе, но куда тяжелее, когда рядом с ними, пьяными, окажутся женщины, перед которыми можно показать свою удаль. Когда все расселись, королевский стремянный громко провозгласил, что мир Христов и короля Харальда да царит в зале и ни единый клинок да не будет обнажен, кроме как для того, чтобы разрезать угощение; рубленая же рана, либо колотая, либо всякая иная кровоточащая рана, нанесенная одним человеком другому, будь то пивной кружкой или мясной костью, ковшом или кулаком, будет приравнена к настоящему убийству и кощунству против Христа и невозместимому деянию, виновный в коем с камнем, привязанным к шее, будет утоплен в глубоком месте. Все оружие, кроме столовых ножей, было сложено в надворных постройках, и только челядь, сидевшая у стола конунга Харальда, имела при себе мечи; предполагалось, что эти люди смогут владеть собой даже после того, как выпьют.
Зал был построен так, чтобы в нем уместилось шестьдесят дюжин, не теснясь, а посредине его был стол самого короля Харальда, где сидело тридцать самых почетных гостей. Столы же для остальных стояли поперек зала по обоим его концам. Справа от Харальда сидел Стюбьёрн, а слева епископ Поппон; а по левую – старый, плешивый и рыжий ярл с Малых островов по имени Сиббе; далее сидели прочие сообразно своим заслугам, и у этого стола Харальд самолично распределял места для каждого. Орм не входил в число больших хёвдингов, но получил лучшее место, нежели рассчитывал, и Токе рядом с ним, ибо конунг Харальд был благодарен им за большой колокол и ему по сердце были висы Токе. Орм сидел третьим после епископа, а Токе четвертым, ибо Орм сказал королю, что не хотел бы разлучаться с Токе, хотя тот и может сделаться в тягость, выпив пива. Напротив них сидели хёвдинги из дружины конунга Свейна.
Епископ произнес молитву, которую король Харальд попросил прочесть побыстрее, после чего выпили трижды: во славу Христа, за Харальдову удачу и за возвращение солнца. Даже некрещеные выпили за Христа, поскольку это была первая здравница, а им очень хотелось пива; правда, кое-кто из них осенил свою чащу знаком молота и бормотал им Тора, пока пил. Когда же пили за удачу Харальда, королю Свейну пиво попало не в то горло и он закашлялся, так что Стюбьёрн спросил, не слишком ли тому крепко показалось.
Тут внесли жаркое, и воины и хёвдинги умолкли при виде его, затаив дыхание, и радостно ухмыльнулись; многие распустили пояса, чтобы сразу же быть в полной готовности. Ибо, хоть и были люди, утверждавшие, будто Харальд сделался на старости лет скуповат на серебро и золото, но никогда и никем не говорилось подобного насчет еды и питья, и менее всех теми, кто бывал у него на пиру в дни празднования Йоля.
Сорок восемь откормленных желудями свиней закалывались к празднику; и король говаривал, что если на все дни этого и не хватит, то все же для начала закуска неплохая, а уж потом придется удоволиться быками и баранами. Повара входили попарно друг за другом с большими дымящимися котлами; другие вносили миски с кровяной колбасой. Поварята с длинными двузубыми вертелами шли следом; и когда котлы устанавливались у столов, они погружали туда вертелы и выуживали большие куски, которые раскладывались гостям по порядку, чтобы никого не обидеть, и каждому досталось не меньше локтя кровяной колбасы, а то и больше, если было желание. Ковриги хлеба и печеная репа лежали тут же на столе на глиняных блюдах, а по торцам столов стояли кувшины с пивом, чтобы рога и кружки всегда были полны.
Когда свинину принесли к Орму и Токе, те замерли, повернувшись к котлу, и неотрывно следили, как поваренок орудовал вертелом. И радостно вздохнули, получив по немалому куску лопатки, и напомнили друг другу, как давно не сидели на таком вот пиру, и удивились, как только выдюжили столько лет в отвергающей свинину стране. Но когда подали колбасу, у обоих слезы выступили, и им подумалось, что ни разу не едали они с толком, с тех самых пор как отплыли с Кроком.
– Этот запах всего лучше, – тихо сказал Орм.
– Это тимьян, – хрипло ответил Токе.
Он запихнул колбасы в рот, сколько смог, откусил и принялся жевать, потом снова поспешно обернулся и схватил за шиворот слугу, собравшегося уже идти дальше со своей миской.
– Дай-ка мне теперь же еще колбасы, если это не вопреки воле короля Харальда; ибо я долго терпел лишения в стране андалусцев, где нет пищи для мужчин, и семь Йолей тосковал по этой колбасе и не мог ее отведать.
– То же и я, – сказал Орм.
Слуга засмеялся и сказал, что у конунга Харальда колбасы хватит на всех. Он отмерил обоим еще по немалому куску самой толстой колбасы, и они успокоились и принялись за еду.
Долгое время говорили не слишком много, как за королевским, так и за прочими столами, разве что просили добавить пива или нахваливали, прожевав, конунгово угощение.
Справа от Орма сидел молодой человек, резавший мясо ножом с узорной серебряной рукоятью: он был светлокожий, с длинными, красивыми и тщательно причесанными волосами. Он состоял в свите Торкеля Высокого, и было видно, что он хорошего рода, поскольку сидел на таком почетном месте за королевским столом, хотя и был еще безбород; это также явствовало из его наряда и выложенного серебром пояса с ножнами. Когда все немного насытились, он повернулся к Орму и сказал:
– На пирах вроде этого хорошо оказаться рядом с много повидавшими людьми, а мне показалось, что ты и твой сосед странствовали дальше многих.
Орм отвечал, что это верно и что он и Токе семь лет пробыли в Испании.
– Ибо по многим причинам, – сказал он, – наше путешествие оказалось дольше, чем мы ждали; и многие, кто вышел в путь с нами вместе, уже никогда из него не вернутся.
– Тогда вам будет что рассказать, – заметил их собеседник, – но хоть я и не заезжал так далеко, как вы оба, но и я тоже был в такой поездке, из которой мало кто возвратился.
Орм спросил его, кто он и что это за поездка.
– Я с Борнхольма, – сказал тот, – и зовусь Сигурдом, Буи Толстый был мне отец. О нем ты, верно, слышал, хоть и был далеко. Я был с ним в Хьерунгаваге, когда он пал, и там был взят в плен вместе с Вагном и другими. И не сидел бы я тут и не говорил с тобой, когда бы не мои длинные волосы: ибо именно они спасли мне жизнь, когда решили убить пленных.
К этому времени уже многие наелись и захотели поговорить; и Токе встрял в разговор, заявив, что рассказанное бронхольмцем кажется ему удивительным и что, похоже, это будет хорошая история, потому что сам он всегда считал, что длинные волосы скорее мешают, чем помогают воину. Торкель Высокий сидел, ковыряя в зубах тем приличным способом, который вошел в употребление среди знатных людей, повидавших мир, – прикрывая рот ладонью; он слышал их разговор и сказал, что длинные волосы не раз приносили воинам несчастье и что люди разумные всегда убирают волосы под шлем, но из рассказа Сигурда сына Буи, быть может, они узнают, что и длинные волосы могут принести умному человеку пользу, и, надо надеяться, все в зале услышат его историю.
Король Свейн уже успел прийти в благодушное настроение, несмотря на то, что поначалу был мрачен, увидев Стюрбьёрна; он сидел, откинувшись на спинку своего почетного сидения, глодая поросячью ножку, сплевывал на посыпанный соломой пол и с удовольствием наблюдал, как король Харальда, беседовавший со Стюрбьёрном о женщинах, ел и пил больше всех. Он услыхал разговоры о длинных волосах и вставил, что мудрый воин должен позаботиться и о собственной бороде; потому как когда бьешься в сильный ветер, борода может попасть в глаза именно тогда, когда ждешь броска или удара; и у него уже давно заведено – в боевом походе всегда заплетать бороду в две косы. Но теперь он желал бы услышать, какую пользу принесли Сигурду сыну Буи его волосы, ибо людям, побывавшим в Хьерунгаваге, обычно есть что рассказать.
Епископ Поппон не мог управиться со всем, что ему положили, и теперь сидел, икая от пива; но и он поспешил высказаться. Он сказал, что хотел бы поведать им всем историю конунгова сына Авессалома, попавшего в беду из-за своих длинных волос; это, сказал он, была бы хорошая и поучительная история, записанная в святой книге самого Господа. Но Свейн тотчас ответил, что пусть его рассказывает подобное женщинам и детям, если те станут слушать и между ним и епископом начались пререкания. Тогда Харальд сказал:
– Всем хватит времени для рассказов на таком пиру, как этот, длящийся шесть дней кряду; и мало найдется вещей лучше, нежели слушать хороший рассказ, когда наешься досыта и когда в кувшинах достаточно пива. Ибо так легче скоротать время между трапезами, и меньше свар за столом. И еще я хочу сказать, к чести нашего епископа, что он знает много хороших историй; я и сам слушал многие из них с удовольствием, как про святых и апостолов, так и о древних конунгах Востока. Он мне много рассказывал об одном из них, но имени Соломон, любимом Богом и похожим на меня, поскольку все знают, что у него тоже было много женщин. И сдается мне, что лучше бы епископу рассказать первому, пока он не устал от еды и пива, поскольку пить он умеет хуже нас, ибо не был к этому вовремя приучен. А после пусть и другие расскажут свое, те, что были в Хьерунгаваге, или со Стюрбьёрном ходили к вендам, или еще куда. А ведь тут сидят люди, бывшие в самой Испании и приплывшие оттуда со святым колоколом, от которого мне была большая польза; их мы тоже весьма хотим услышать, покуда длится этот пир.
Все нашли, что король Харальд сказал мудро, и стало так, как он предложил; и в этот вечер, после того как внесли факелы, епископ рассказал о царе Давиде и его сыне Авессаломе. Говорил он громко, так что все могли слышать, и с большим умом; и всем кроме короля Свейна его история понравилась. Когда епископ кончил, Харальд сказал, что эту историю стоило бы запомнить, как о Давиде, так и о его сыне, и Стюрбьёрн рассмеялся и, выпив со Свейном, сказал:
– Это, видно, был тебе совет, чтобы ты остриг волосы, как этот епископ.
Королю Харальду это понравилось, и он хлопнул себя по ляжкам и разразился таким хохотом, что скамья под ним заходила ходуном; а когда его люди и Стюрбьёрн увидели, что государь их смеется, то подхватили и они, и даже те, кто ничего не расслышал; так что весь зал гудел. Но людям конунга Свейна такое мало понравилось, сам же он побелел от злости и пробормотал что-то, закусив нижнюю губу, и вид имел опасный, словно был готов вскочить и начать буйство. Стюрбьёрн сидел откинувшись на спинку и глядел на него своими блеклыми глазами, не мигая, и улыбался; в зале тут сделалось большое смятение и с праздничным миром выходило неладное. Епископ простер вперед руки и что-то крикнул, но никто его не слышал, люди впились глазами друг в друга через стол, ища малейшего повода. Но тут оба шута Харальда, два низкорослых ирландца, прославленных своими ужимками, в пестром наряде и с перьями в волосах вспрыгнули на королевский стол и захлопали своими длинными руками по бокам, будто крыльями, вытянули шеи и закукарекали друг на друга, словно два петуха, так что все решили, что ни один петух так хорошо прокричать не сумеет; и тут все уже позабыли свой гнев и сидели, обессилев от смеха, глядя на их шутки. Тем и завершился первый день праздника.
На другой день, когда с едой было покончено и внесли факелы, Сигурд Буессон рассказал, что случилось в Хьерунгаваге и в чем оказалась польза от длинных волос. Все хорошо знали о том походе: как йомсбургские викинги и люди с Борнхольма и из Сконе поплыли на многих кораблях, под водительством сыновей Струтхаральда и Буи Толстого и Багна сына Оке, чтобы отвоевать Норвегию у Хакона Ярла, и что лишь немногие вернулись домой; и Сигурд мало говорил об этом, и вовсе ничего о том, как скрылся со своими кораблями Сигвальде, ибо это означало бы плохо сказать о Сигвальде, в то время когда среди слушающих сидел Торкель Высокий, потому что знал Торкеля как человека храброго и знал также, что он получил в бою большим камнем по голове, когда корабли встали борт о борт, и был без чувств, когда его брат ушел на веслах.
Сигурд был тогда на драккаре отца и помогал ему. Он рассказал о его смерти: о том, как Буи, когда в сильной битве на корабле сделалось очень тесно от норвежцев, получил удар мечом по лицу и лишился носа и большей части подбородка и как потом он поднял большой ларец с сокровищами и прыгнул с ним за борт; и как приемный сын Буи, Аслак Лысый, пошел будто берсерк, без шлема и щита, что в наши дни нечасто увидишь, и рубился обеими руками и не брало его железо, покуда один скальд из Исландии, бывший вместе с сыном Хакона, Эриком, не поднял с палубы наковальню и не разбил ему череп.
– А тем из нас, кто остался в живых на корабле отца, – сказал Сигурд, – уже было немного дела; нас было мало, и мы устали, и все наши драккары были очищены от людей, кроме корабля Вагна, который еще сражался. Мы все сгрудились на носу, так что не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой; под конец нас осталось девятеро, все раненые, и тут нас оттеснили щитами и взяли в плен. Нас вывели безоружных на берег; и вскоре пришли последние пленные с корабля Вагна, и сам Вагн среди них. Его волокли двое, на нем виднелись следы ударов меча и копья, а сам он был бледен и измучен и ничего не говорил. Нас усадили на бревно у самой воды, и ноги связали длинной веревкой, но руки оставили свободными; и так мы сидели и ждали, покуда Хакон Ярл решал, как с нами быть. Его приказ был убить нас немедля; и Эрик Ярл, его сын, пришел поглядеть, и с ними еще многие; ибо норвежцам любопытно было увидеть, как йомсборгские викинги держатся перед смертью. Нас было тридцать человек на бревне, девять с корабля Буи, восемь – Вагна, остальные с других драккаров; сам Вагн сидел крайним справа. О других же, кого я знал из тех, кто там сидел, я расскажу теперь же.
Тут он перечислил всех, чьи имена знал, в том порядке, как они сидели на бревне; и все в зале внимательно слушали, поскольку многие из перечисленных были известные люди, имевшие родичей среди слушателей.
– Тут пришел человек с секирой, – продолжал Сигурд Буессон, – и встал перед Вагном и сказал: «Знаешь, кто я такой?» Вагн посмотрел на него, но ничего не ответил, потому что был очень измучен. А тот продолжал: «Я Торкель Глина, и ты помнишь, наверное, что обещал убить меня и лечь с моей дочерью Ингеборг». Он сказал правду, потому что Вагн действительно дал такой обет перед походом, когда услыхал, что дочь Торкеля – самая красивая девушка в Норвегии и к тому же одна из самых богатых. «Но теперь, – широко ухмыльнулся Торкель Глина, – скорее похоже на то, что это я тебя убью». Вагн чуть улыбнулся в ответ: «Еще не все йомсборгские викинги убиты». «Но скоро будут, – сказал Торкель, – и я сам позабочусь, чтобы это было сделано честь честью; ты увидишь, как все твои люди падут от моей руки, а потом и сам немедля последуешь за ними». Тут Торкель подошел к другому концу бревна и стал рубить головы пленникам, одному за другим, как они сидели; секира у него была хорошая, и он работал чисто, так что второго удара уже не было нужно. И мне сдается, что те, кто видел это, не могли сказать иного, нежели что люди Вагна и Буи хорошо держались перед смертью. Двое, что сидели недалеко от меня, толковали о том, что чувствует человек сразу после того, как ему отрубят голову, и оба сошлись, что такое нельзя знать заранее. Один сказал: «Вот у меня в руке пряжка, и если я буду еще что-то чувствовать после того, как лишусь головы, я воткну ее в землю». Торкель подошел к нему и когда ударил, пряжка тут же выпала из руки викинга. Теперь оставалось еще два человека до того, как Торкелю подойти ко мне.
Сигурд сын Буи улыбнулся слушателям, сидевшим молча и в напряжении, поднял кружку и сделал большой глоток. Король Харальд сказал:
– Я гляжу, голова у тебя цела и, судя по бульканью, горло тоже в порядке, но если считать по тому, как у тебя там все сидели на бревне, то трудно понять, как тебе удалось спасти обе эти вещи, какой бы длины ни были твои волосы. Вот это назову я хорошим рассказом, но только не заставляй нас ждать его продолжения.
Все думали так же, как король Харальд, и Сигурд Буессон продолжал:
– Когда я сидел на том бревне, я боялся не многим больше других; но обидным мне казалось умереть, не успев сделать ничего такого, о чем можно было бы потом рассказать. Поэтому я сказал Торкелю, когда он подошел: «Мне жаль моих волос, я не хочу, чтобы они замарались кровью». Потом я отбросил их назад, и человек, который шел следом за Торкелем, – потом говорили, будто это его зять, – зашел сзади и намотал мои волосы себе на руки и сказал Торкелю: «Теперь руби!» Тот размахнулся, и в тот же миг я дернул головой вперед как можно резче, так что секира прошла между моей головой и Торкелевым зятем и отсекла ему обе кисти. Одна осталась висеть у меня на волосах.
Все в зале разразились хохотом, и Сигурд сам засмеялся и продолжал:
– Вы хорошо смеетесь, но это ничего в сравнении с тем, как смеялись норвежцы, когда увидали, как Торкелев зять повалился на землю, а Торкель стоял уставясь на него с вытаращенными глазами; некоторые даже попадали от хохота. Ярл Эрик подошел ко мне и сказал: «Кто ты такой?» Я ответил: «Сигурд мое имя, я сын Буи, и покуда не все йомсборгские викинги убиты». Ярл сказал: «Заметно, что ты родня Буи; хочешь, я подарю тебе жизнь?» «От такого человека, как ты, я ее принимаю», – ответил я. И с меня сняли веревку. Но Торкелю такое не понравилось, и он закричал: «Ах вот как теперь все повернулось? Тогда я лучше не стану медлить с Вагном». С этими словами он поднял секиру и кинулся к другому концу бревна. Но один из людей Вагна, Скарде, сидел от Вагна четвертым, и ему показалось несправедливым, что Вагна зарубят прежде его. Поэтому он бросился наземь со связанными ногами, когда Торкель уже подбегал к Вагну, и прямо перед ним упал ничком. Вагн наклонился и схватил его секиру, и не осталось в нем ничего от усталости, когда он обрушил ее на голову Торкеля. «Это была половина обета, – сказал Вагн, – и покуда не все йомсборгские викинги убиты». Норвежцы засмеялись еще пуще, и Эрик Ярл спросил: «Хочешь, я подарю тебе жизнь, Вагн?» «Хочу, – отвечал Вагн, – если все мы ее получим». «Да будет так», – сказал ярл, и всех освободили. Двенадцать человек нас осталось в живых с того бревна.
Сигурд услышал много похвал за свой рассказ, хвалили и то, как он извлек пользу из своих длинных волос. За столом пошли разговоры о том, что он поведал, и о его собственном везенье и удаче Вагна; а Орм сказал Сигурду:
– Многого из того, что известно всем, не знаем мы с Токе, поскольку мы пробыли так долго вдали от страны. Где теперь Вагн, и что с ним сталось после того, как он живой ушел с того бревна? Из твоего рассказа мне показалось, что его удача больше, чем чья-либо, о ком мне еще приходилось слышать.
– Это верно замечено, – отвечал Сигурд, – и удача его не стоит на месте. Он пришелся по сердцу Эрику Ярлу, и спустя какое-то время отыскал дочь Торкеля Глины и нашел ее еще красивее, чем ожидал; и она оказалась не прочь помочь ему осуществить другую половину обета, и теперь они поженились и хорошо живут. Он собирается воротиться с нею на Борнхольм, как только у него будет на это время, но судя по последним вестям от него, он пока еще в Норвегии, и жалуется, что долго еще не сможет оттуда уехать. Потому что получил в приданое так много дворов и к тому же столько всякого добра, что никак не продаст все это по хорошей цене, а продавать без нужды по дешевке у Вагна не в обычае.
– Есть одна вещь в твоем рассказе, которую я никак не уразумею, – сказал Сигурду Токе, – это ларец твоего отца Буи, который он взял с собой на борт. Ты его достал, прежде чем покинул Норвегию, или его выудил кто-то другой? Если он все еще лежит на дне, я уж знаю, что сделаю, если попаду в Норвегию, – я проверю кошкой все дно, потому что серебро Буи стоит таких хлопот.
– За этим ларцом охотились многие, – сказал Сигурд, – и норвежцы, и те, что уцелели из людей Буи. Многие ловили крючьями, но ничего не выловили, а один человек с Вика нырнул туда с веревкой и с тех пор его не видели. После этого все решили, что Буи из тех, что сумеет позаботиться о своих сокровищах и на дне, и будет крут с любым, кто посмеет на них посягнуть. Ибо он был человеком сильным и весьма привязанным к своему серебру. А знающие люди сходятся в том, что сила вышних превосходит силу живущих; так может статься и с Буи, хотя он и не вверху, а наоборот на морском дне, рядом со своим ларцом.
– Жалко серебра, – сказал Токе, – но ясно, что даже самый отважный человек ни за что не согласится угодить в объятия Буи Толстого на морском дне.
Тем и окончился этот вечер, а на следующий король пожелал услышать о приключениях Стюрбьёрна у вендов и куршей. Стюрбьёрн сказал, что сам он рассказчик неважный, и слово держал исландец из его дружины. Он звался Бьёрном сыном Асбранда и был славный воин и большой скальд, как все приезжающие из Исландии; и хотя он был несколько навеселе, он сперва сложил весьма искусно стихи в честь конунга Харальда в размере, именуемом теглаг. Это был самый новый и самый сложный из размеров у исландских скальдов, и стихи были составлены столь искусно, что немногие смогли понять, о чем они. [21 - Имеется в виду крайне сложная и запутанная форма скальдических стихов.] Все слушали с умными лицами, потому что худо прослыть ничего не смыслящим в стихах, и Харальд похвалил скальда и дал ему золотое кольцо. Токе сидел печальный, подперев голову руками, и вздыхал; он горестно бормотал, что вот это-то и есть подлинное скальдическое искусство; и теперь он понимает, что сам никогда не сложит такого стиха, какой приносит золотые кольца.
Человек же из Исландии, которого иначе звали Бьёрном Широкий Плащ и который два лета ходил со Стюрбьёрном, продолжал говорить, теперь уже о походах Стюрбьёрна и об удивительных вещах, приключившихся там; говорил он складно, и прошло долгое время, прежде чем его устали слушать; и все знали то, что он говорит, правда, поскольку сам Стюрбьёрн был среди слушателей. Ему было что рассказать об опасных затеях и о большой удаче Стюрбьёрна и даже о богатствах, захваченных его людьми. Закончил он тем, что сказал старинную песнь о Стюрбьёрновых предках, от богов и до его дяди Эрика, что теперь правит в Упсале, а последнюю строфу сложил сам:
К северу
за отчим правом
Стюрбьёрн гонит
сотню штевней;
скоро пир
победоносных
грянет
в Эрика палатах.
Это все встретили большим ликованием, и многие повскакивали со скамей и пили за удачу Стюрбьёрна. Стюрбьёрн велел принести дорогой кубок, дал его скальду и сказал:
– Это еще не вся награда, ты получишь больше, когда я сяду в Упсале. Там хватит платы для каждого в моей дружине, ибо мой дядя Эрик человек запасливый и припрятал много такого, что может мне понадобиться. Весной я поеду туда и открою его сундуки, и всех, кто желает ехать с нами, милости просим.
Среди людей Харальда, как и Свейна нашлось много таких, кого зацепили эти слова, и они тут же закричали, что хотят следовать за Стюрбьёрном; ибо все были наслышаны о богатствах Эрика, а Упсалу не грабили со времен Ивара Широкие Объятья. Ярл Сиббе с Малых островов был пьян и с трудом управлялся со своей головой и с пивной кружкой; но и он закричал громким голосом, что собирается пойти со Стюрбьёрном на пяти кораблях, потому как чувствует себя больным и усталым, сказал он, а лучше умереть воином, чем издохнуть на соломе, как скотина. Король Харальд сказал, что до него, то он слишком стар для похода, а его люди нужны ему и дома, чтобы держать в повиновении непокорных, но ему нечего возразить, если Свейн отправит людей и корабли в помощь Стюрбьёрну.
Конунг Свейн задумчиво сплюнул, отпил глоток и стал теребить свою бороду, а потом сказал, что трудно ему будет обойтись без людей и кораблей, потому что он знает им применение против саксов и ободритов.
– И мне казалось бы более разумным, – добавил он, – чтобы эту помощь оказал мой отец, ибо теперь, когда он состарился, его людям нечего делать, кроме как дожидаться кормежки да слушать поповскую болтовню.
Король Харальд пришел в ярость, и в зале началось большое смятение, и сказал, что легко понять, что Свейну хотелось бы видеть его безоружным.
– Но будет так, как я сказал, – выкрикнул он и сделался очень красным, – потому что я конунг данов, а не кто-то другой, и ты, Свейн, дашь Стюрбьёрну людей и корабли!
Конунг Свейн смолчал, потому что опасался гнева отца; и было заметно, что немало его людей хотело бы отправиться в Упсалу. Тут Стюрбьёрн сказал:
– Для меня было большой радостью узнать, сколь вы оба полны рвения помочь мне, и больше всего мне понравилось, что ты, Харальд, решаешь, кого посылать Свейну, а ты, Свейн, говоришь, чем мне поможет твой отец.
Тут многие разразились хохотом, и согласия в зале стало больше; и под конец было решено, что Харальд и Свейн помогут Стюрбьёрну; дюжиной кораблей каждый, с полной командой; не считая кораблей и людей, каких он наберет в Сконе; а за это Харальд и Свейн получают свою долю сокровищ короля Эрика. Тем и окончился этот вечер.
На другой день свинина кончилась, вместо нее на столе был капустный суп с бараниной, и всем это показалось хорошей заменой. В этот вечер один человек из Халланда рассказывал о большой свадьбе, на которой побывал в Финведене, у диких смоландцев. Там вышло несогласие насчет покупки лошадей, и дело быстро дошло до ножей; невеста же и подружки смеялись и хлопали в ладоши и подзадоривали ссорящихся. Когда же невеста, бывшая из почтенной семьи, увидела, как родственник жениха вырвал глаз ее дяде по отцу, она схватила факел со стены и ударила им жениха по голове, так что его волосы загорелись; тут одна разумная подружка бросила тому на голову свою юбку, выдрала волосы и спасла ему жизнь, хотя он много кричал, а когда выпростал голову, она была дочерна обожжена, а волосы спалены напрочь. Огонь же перекинулся на солому на полу, и одиннадцать пьяных и раненых сгорели живьем, так что эту свадьбу все в Финведене считают вполне удавшейся широкой свадьбой, стоящей того, чтобы о ней поговорить. А невеста живет себе счастливо со своим женихом, даром что новые волосы взамен сгоревших у него так и не отрасли.
Когда эта история подошла к концу, король Харальд сказал, что любит послушать такие вот занятные вещи о житье у сконцев, каковые от природы хитрые и злобные; и епископ Поппон пусть не устает благодарить Бога, что попал в Данию к приличным людям, а не в разбойничью шайку где-нибудь в Финведене или Веренде.
– А теперь, – продолжил король Харальд, – я хочу, чтобы завтра мы услышали о стране андалусцев и обо всем примечательном, что произошло с Ормом сыном Тосте и Токе сыном Грогулле в их путешествии, ибо, думаю, это окажется занимательным для всех нас.
Этим вечер закончился, а на следующее утро Орм и Токе обсуждали, кому из них двоих рассказывать.
– Ты наш хёвдинг, – сказал Токе, – поэтому тебе и след говорить.
– Ты был в путешествии еще до того, как появился я, – сказал Орм. – И ты бойчее меня. Да еще со временем может статься, ты устанешь рассказывать; а пока я заметил, что тебе невмоготу вечера, когда ты молчишь, а рассказывают другие.
– Говорить я не боюсь, – сказал Токе, – и надеюсь оказаться таким же крепким на язык, как и прочие. Но все же есть для меня в этом одна трудность. Я не могу говорить, если мало пива, потому что у меня сохнет в горле, а рассказ будет долгий. Четыре вечера прошли для меня благополучно, так что я выходил из-за королевского стола тихий и совсем не пьяный, и то мне это было непросто, хотя не пришлось говорить. Но худо, коли я впаду в дурное настроение и прослыву невежей за королевским столом.
– Остается надеяться на лучшее, – ответил Орм, – и даже если ты теперь сделаешься пьян за рассказом, вряд ли ты станешь злым и буйным от такого доброго пива.
– Пусть будет то, что будет, – сказал Токе неуверенно и почесал в затылке.
В тот вечер Токе рассказывал об отплытии Крока и что было дальше; как Орм попал в это путешествие, и как подобрали в море иудея, о, большом набеге на крепость в королевстве Рамироса, и о битве с андалусцами, и как они сделались рабами на галере, и о смерти Крока. После поведал он, как их освободили от гребли, и о том, как верен был дружбе иудей, и как они получили свои мечи от Субайды.
Когда он рассказал все это, король Харальд и Стюрбьёрн захотели поглядеть на мечи, и Орм и Токе передали им по столу Синий Язык и Красный Клюв. Король Харальд и Стюрбьёрн вынули их из ножен, примерились к ним и долго рассматривали; и оба согласились, что не видывали оружия лучше. После чего мечи пошли по кругу, поскольку многим такие клинки были в диковинку; и Орм беспокоился, пока они не вернулись, поскольку он чувствовал себя одиноким и почти голым без Синего Языка.
Наискось от Орма и Токе сидели двое братьев, звавшиеся Сигтрюгг и Дюре, они были людьми конунга Свейна; Сигтрюгг был кормчим на собственном корабле короля. Он был велик ростом и плотен, с широкой торчащей бородой чуть не до самых глаз. Дюре, его брат, был младше его, но и он считался в числе лучших людей в дружине Свейна. Орм заметил, как Сигтрюгг сперва мрачно уставился на него и Токе, потом, казалось, несколько раз порывался что-то сказать; когда ему передали мечи, он внимательно поглядел на них и кивнул и, казалось, с трудом с ними расстался.
Король Свейн, любивший слушать истории о дальних странах, велел Токе продолжать, и Токе, в течение всей возникшей паузы исправно налегавший на пиво, сказал, что готов продолжить, как только тот человек напротив налюбуется на его с Ормом мечи. Тут Сигтрюгг и Дюре отложили мечи, ничего не сказав, и Токе продолжал.
Теперь он рассказывал об Альмансуре и его власти и богатстве, и: как они попали в его дворцовую стражу и должны были почитать Пророка, отказывая себе во многом, и о походе, в котором участвовали, и о взятой добыче. Он уже дошел до похода через Пустую Землю и могиле Святого Иакова и рассказал, как Орм спас Альмансуру жизнь и получил в награду золотую цепь. Тут король Харальд сказал:
– Если цепь при тебе, Орм, я хотел бы, чтобы ты ее показал, ибо если она так же хороша среди сокровищ, как ваши мечи среди прочего оружия, то на нее стоит поглядеть.
– Она при мне, – отвечал Орм, – и надеюсь, останется при мне и дальше, и мне всегда казалось разумным показывать ее как можно реже, ибо она достаточно хороша, чтобы вызвать жадность у всех, кроме королей и самых могучих людей. Но было бы плохо, если бы я не показал ее тебе, конунг, и королю Свейну, и королю Стюрбьёрну и ярлам, но хорошо бы ее не пускали по кругу среди прочих.
Тут Орм расстегнул свою одежду и вытащил цепь, которую носил на шее, и подал ее Сигурду Буессону. Сигурд передал ее Халльберну стремянному, сидевшему тут же справа от него, Халльбьёрн протянул ее, минуя епископа Поппона, самому Харальду, ибо место епископа было пусто, поскольку тот уже пресытился празднованием и лежал в постели на попечении брата Виллибальда.
Король Харальд внимательно оглядел цепь и поднес ее к свету, чтобы лучше видеть ее красоту. Он сказал, что собирал украшения и драгоценности всю жизнь, но все-таки не знает вещи прекраснее, чем эта. Цепь была сделана из толстых пластин чистого золота, каждая пластина была продолговатая, в добрый дюйм длиной и в палец толщиной в самом широком месте, а к концам суживалась, там шло мелкое звено, соединяющее одну пластину с другой. Всего цепь состояла из тридцати шести пластин, и каждая имела в середине самоцвет, через одну алый и зеленый.
Когда Стюрбьёрн взял цепь в руки, то сказал, что это воистину работа Велунда кузнеца, но что ему кажется, в сокровищницах его дяди найдутся вещи не хуже, а Свейн заметил, когда цепь передали ему, что это сокровище из таких, за какие любой воин не пожалеет крови, а конунгова дочь – своего девства.
Потом Торкель Высокий осмотрел цепь, тоже похвалил ее и подал через стол Орму. Тут Сигтрюгг рванулся вперед, чтобы схватить цепь, но Орм оказался проворнее и успел первым.
– Ты-то что цапаешь? – сказал он Сигтрюггу. – Я что-то не слыхал, чтобы ты был конунгом или ярлом, а прочим ее незачем трогать.
– Я хочу драться с тобой за эту вещицу, – сказал Сигтрюгг.
– Может, ты и хочешь, – сказал Орм, – ибо мне ты кажешься человеком жадным и безрассудным. Но мой совет тебе – убрать прочь руки и оставить разумных людей в покое.
– Ты боишься со мною драться, – крикнул Сигтрюгг, – но драться будешь, или давай цепь, потому что у меня с тобой старые счеты и цепь я требую в возмещение.
– Видно, пиво тебе не в прок и затуманило ум, если ты говоришь такое; я никогда тебя прежде не видел, и не может у нас быть никаких старых счетов. А теперь, – продолжил он, уже теряя терпение, – умнее всего для тебя сидеть тихо и помалкивать, пока я не попросил у конунга Харальда разрешения съездить тебе по носу. Я человек мирный и не имею большой охоты браться за такое рыло, но сдается мне, ты вынудишь проучить тебя и самого терпеливого!
Сигтрюгг был могучим бойцом, которого боялись из-за его силы и буйного нрава, и не привык к таким речам. Он вскочил со скамьи, заревев, как тур, и выкрикивая ругательства, но еще мощнее прозвучал голос короля Харальда, когда он гневно приказал замолчать и спросил, из-за чего такой шум.
– Этот человек, конунг, – сказал Орм, – лишился рассудка от твоего доброго пива и от собственной жадности; потому что он кричит из-за моей цепи и говорит, будто у нас с ним счеты, хотя я его никогда прежде не видел.
Король Харальд посетовал, что от людей конунга Свейна всегда одно беспокойство, и спросил Сигтрюгга строго, отчего тот не желает держать себя в руках, хотя слышал о том, что в зале провозглашен, Христов и конунгов мир.
– Конунг, – сказал Сигтрюгг, – я расскажу все как есть, и ты сам признаешь, что я в своем праве. Семь лет назад я понес ущерб, и теперь узнаю, что эти двое из числа тех, кто мне его нанес. В то лето мы возвращались домой с юга на четырех кораблях, Борк с Вена, Палли Серебро, Фаравид Свенссон и я; и мы встретили три корабля, вышедшие навстречу, и из рассказа этого Токе я понимаю, чьи это были корабли. На моем судне был раб из Испании, черноволосый и желтый лицом, и пока мы переговаривались, он прыгнул за борт и утащил с собой моего свояка Оскеля, хорошего человека, и никто из; нас не видел больше ни того, ни другого. А вот теперь мы все услышали, что этого самого раба подняли к ним на корабль и он оказался иудеем Саламаном и принес большую пользу. Оба человека, сидящие тут, Орм и Токе, были теми, кто вытащил его из воды; это мы слышали из уст одного из них. За такого раба я мог бы получить немалую прибыль, а этот Орм стал теперь хёвдингом у людей с корабля Крока, и потому будет разумно, если он заплатит за мой убыток. Поэтому я требую теперь у тебя, Орм, твою цепь как возмещение за раба и за моего свояка, каковую ты либо отдашь мне по доброй воле, либо встретишься со мной в поединке тут же во дворе, на утоптанной земле, со щитом и мечом и теперь же. Убить тебя мне придется, после того как ты высказался насчет моего носа, ибо никто из сказавших мне, Сигтрюггу сыну Стиганда, кормщику короля Свейна, такие обидные слова, не прожил после этого и дня.
– Две вещи внушают мне надежду, когда я тебя слушаю, – сказал Орм. – Первая – это то, что цепь у меня и со мною останется, кто бы ни прыгал с твоего корабля семь лет назад. А вторая – это что у нас с Синим Языком тоже есть что сказать насчет того, кто из нас двоих проживет дольше. Но прежде мы должны выслушать, что скажет на это король Харальд.
Все в зале были рады, что дело идет к стычке, ибо можно было рассчитывать, что бой между такими людьми, как Орм и Сигтрюгг, окажется стоящим зрелищем. И Свейн, и Стюрбьёрн сочли, что это будет хорошей переменой после пира, но король Харальд сидел в раздумье, поглаживая бороду, и, казалось, сомневался.
– В таком деле трудно рассудить справедливо; и мне не кажется несомненным, чтобы у Сигтрюгга было право требовать у Орма возмещения за ущерб, причиненный ему помимо воли. Но ясно, что всякий, кто потерял раба и свояка, захочет за это виру. А поскольку обмен оскорблениями уже случился, то бой между этими двумя все равно произойдет, едва они скроются с моих глаз, и такая цепь, как у Орма, должно быть, вызвала уже немало убийств, а вызовет еще больше. Поэтому будет не хуже, если они сойдутся в поединке тут же, на потеху всем нам, а ты, Халльбьёрн, пойди проследи, чтобы площадку для боя утрамбовали и очертили там, где земля поровнее во дворе. И зажгите костры и факелы, и скажешь, когда все будет готово.
– Государь мой конунг, – сказал Орм огорченно, – я не согласен на такой поединок.
Все посмотрели на него, и Сигтрюгг и многие из людей короля Свейна засмеялись. Король Харальд покачал головой:
– Если ты боишься драться, я не вижу иного выхода, кроме как отдать цепь ему, как бы она ни была нужна тебе самому. На словах, ты, я слышал, был похрабрее.
– Дело не в поединке, – сказал Орм, – а в холоде. У меня всегда было слабое горло, и мороз для меня хуже всего, и нет для меня ничего опаснее, как после пива и тепла выйти на ночную стужу, особенно теперь, после того как я пожил в странах Юга и отвык от суровых зим. И мне кажется не слишком разумным, чтобы из-за этого Сигтрюгга мне потом всю зиму кашлять, потому что к этому я расположен, моя мать часто говорила мне, что кашель – это моя смерть, если я не буду беречься. Если мне будет позволено дать совет, то было бы лучше, чтобы бились мы тут, в зале, перед твоим столом, где места довольно. И сам ты сможешь видеть бой безо всяких затруднений.
Многие засмеялись над страхом Орма, но Сигтрюгг больше не смеялся, а выкрикнул, что уж позаботится, чтобы Орму не пришлось больше бояться кашля. Но Орм не обратил на него внимания, а сидел, повернувшись к королю Харальду и ожидая его решения. Конунг сказал:
– Худо, что молодежь пошла изнеженная и не чета прежней. Сыновья Лодброка не думали ни о горле, ни о погоде, как и я сам молодые годы, а среди молодых я уже не знаю никого, кроме Стюрбьёрна, кто был бы нашей породы. Но понятно, что мне в мои лета удобнее будет видеть бой оттуда, где я сижу. И хорошо, что епископ лежит в постели, потому что он бы восстал против этого. А я думаю, что мир, провозглашенный в этом зале, не нарушится тем, что делается по моему собственному позволению, и я не считаю, что Христос будет против поединка, если все делается по закону и обычаю. Посему да будет так, что Орм и Сигтрюгг сойдутся здесь, на свободном месте перед моим столом, со щитом и мечом, при шлемах и в броне и никто да не окажет им никакой иной помощи, кроме как при облачении в доспехи. И ежели один окажется убит, то так тому и быть, а если один из вас не сможет более стоять на ногах, отбросит меч или спрячется под стол, да не будет ему более нанесено ударов, но бой в таком случае считается проигранным, и цепь также. Я же и Стюрбьёрн и Халльбьёрн стремянный сами станем следить, чтобы все шло как положено.
Тут пошли принести доспехи Орму и Сигтрюггу, и в зале сделался большой шум, и многие кричали друг на друга. Люди короля Харальда находили лучшим из двоих Орма, а люди короля Свейна расхваливали Сигтрюгга и говорили, что он уже уложил девятерых в поединке, не получив сам при этом ни единой раны, которую пришлось бы перевязывать. Среди самых разговорчивых был Дюре, он спросил Орма, не боится ли он кашлять в могиле, а потом повернулся к брату и попросил того удовольствоваться цепью Орма и отдать ему, Дюре, Ормов меч.
Токе сидел мрачный, с тех пор как ему перебили рассказ, бормотал себе под нос и пил, но когда услышал слова Дюре, оживился. Он воткнул свой нож в стол перед Дюре, так что лезвие глубоко вошло в дерево, и швырнул рядом свой меч, не вынимая из ножен, потом перегнулся через стол, проворно, так что Дюре не успел уклониться, схватил его за уши и бороду, ткнул лицом в меч и сказал:
– Вот это оружие не хуже, чем у Орма, но попробуй добыть его сам, а не выклянчивай у других!
Дюре был сильный человек, и крепко вцепился Токе в запястье, но от этого сделалось больнее его ушам и бороде, он застонал, но освободиться не смог.
– Сейчас я разговариваю с тобой по всем правилам приличия, – сказал Токе, – ибо не хочу нарушать королевский мир в этом зале. Но я не выпущу тебя, покуда ты не дашь мне обещания драться со мной, ибо мой Красный Клюв не любит сидеть без дела, когда его братца нет рядом.
– Отпусти меня, – с трудом выговорил Дюре, – и я убью тебя, как только до тебя доберусь.
– Ты обещал мне это, – сказал Токе и отпустил его, сдув с ладоней часть его бороды.
Уши у Дюре были красные, но сам он был бел от ярости и, казалось, поначалу лишился дара речи, но потом поднялся и сказал:
– Это я сделаю с тобой теперь же, и так будет лучше, поскольку мы оба получим с братом по испанскому мечу. Так что пойдем справим нужду и не забудем прихватить мечи.
– Это верно, – сказал Токе, – ибо между нами не надо было церемоний. И за это я благодарен тебе на всю твою жизнь, а сколько времени она займет, это мы поглядим.
Они обошли стол, каждый со своей стороны, потом плечом к плечу прошли через проход позади одного из столов, стоящих поперек зала, и вывалились в одну из дверей в торцовой стене. Король Свейн глядел им вслед улыбаясь, ему нравилось, что его люди все время на виду и что слава о них все больше, и что все их боятся.
Теперь Орм и Сигтрюгг облачались для боя; место, где им предстояло схватиться, подметалось, чтобы воины не поскользнулись на соломе или на кости, брошенной собакам короля Харальда. Люди по обоим концам зала подались вперед, чтобы лучше видеть, и сгрудились на лавках и боковых столах по обе стороны открытого пространства, позади стола короля Харальда и у стены с четвертой стороны. Король Харальд был теперь в отличном настроении и горел желанием поглядеть на поединок, а когда, оглянувшись, увидел, как двое из его женщин чуть приоткрыли дверь и с любопытством смотрят в щелочку, то распорядился, чтобы все женщины пришли посмотреть, ибо трудно, как ему кажется, отказать им в подобном удовольствии. Он приготовил им места на почетной скамье возле себя и на освободившемся месте епископа, а двух самых красивых дочерей посадил по бокам Стюрбьёрна, и те не жаловались на тесноту; они шаловливо рассмеялись, когда он предложил им пива, и отважно выпили. Для женщин, которым не хватало места на почетной скамье, поставили лавку позади стола, чтобы не загораживать вид с конунгова места.
Халлбьёрн стремянный протрубил в рог и попросил тишины и объявил, чтобы все держались тихо и никто чтобы не выкрикивал советов сражающимся и не швырял никаких вещей под ноги дерущимся.
Оба были уже готовы и ступили на площадку друг напротив друга; и когда все увидели, что Орм держит меч в левой руке, послышался ропот, ибо бой между правшой и левшой тяжел для обоих, поскольку удар приходится на ту сторону, которая хуже защищена; щитом.
Было видно, что оба – бойцы, с какими не всякий бы захотел сойтись в сражении по доброй воле, и ни один из них не выказал страха по поводу развязки поединка. Орм был на полголовы выше Сигтрюгга и более длиннорукий, Сигтрюгг же был плотнее сложен и на вид казался сильнее. Они держали шиты прямо перед грудью и достаточно высоко, чтобы успеть прикрыть шею, и не спускали глаз с меча врага, чтобы быть готовым к каждому удару. Едва они приблизились друг к другу, как Орм ударил Сигтрюгга по ногам, но тот проворно отскочил и ответил мощным ударом, который пришелся по шлему. Тут оба стали осторожнее и принимали все удары на щит; и король Харальд объяснил своим женщинам, что это хорошо и что воины, видно, опытные, потому что не горячатся и не раскрываются и тем самым растягивают удовольствие зрителей.
– И трудно сказать, даже тому, кто видывал многое, кто из них победит, – сказал он. – Но рыжий кажется мне самым уверенным в себе из всех, кого я видел, хоть он и боится простуды, и может статься, у Свейна сделается через это на одного кормщика меньше.
Король Свейн, который вместе с обоими ярлами сидел на своем конце стола, чтобы видеть бой, презрительно улыбнулся и сказал, что никому из знающих Сигтрюгга не стоит огорчаться на его счет.
– И хотя мои люди не избегают поединков, – добавил он, – я не часто их теряю, разве что когда они подерутся между собой.
Тут вошел Токе. Он хромал и, казалось, бормотал стихи себе под нос; когда он шагнул на свое место, стало видно, что из бедра у него течет кровь.
– Что с Дюре? – спросил Сигурд Буессон.
– Времени ушло много, – ответил Токе, – но теперь он свою нужду справил.
Все взгляды обратились к бою, с которым Сигтрюгг, казалось, решил быстро покончить. Он яростно напал, метясь Орму в ноги и в голову и в пальцы руки на рукояти меча. Орм оборонялся хорошо, но сам, похоже, не очень преуспел и было заметно, что ему трудно справиться со щитом Сигтрюгга. Щит был больше его собственного, из плотного дерева, обитый толстой кожей, и лишь на вершине в середине было из железа; он был опасен тем, что меч застревал у него в венце и мог сломаться или вырваться из руки. Ормов щит был целиком из железа и с острым навершьем.
Сигтрюгг ухмыльнулся и спросил Орма, тепло ли ему теперь. По щеке у Орма текла кровь после первого удара по шлему, и он получил укол в ногу и царапину на руку; Сигтрюгг был покуда невредим. Орм ничего не ответил, но нагнувшись отступал шаг за шагом вдоль одного из поперечных столов. Сигтрюгг присел за своим щитом и на корточках наступал все яростнее, и большинству казалось, что победа уже близка.
Внезапно Орм ринулся вперед и, отбив удар Сигтрюгга мечом, со всей силы притиснул свой щит к его, так что заостренное навершие прошло сквозь кожу в дерево и там застряло. Он так сильно дернул щиты вниз, что обе рукояти переломились и бойцы попадали на спину; мечи у них были теперь свободны, и оба ударили одновременно. Меч Сигтрюгга скользнул вбок, пробил кольчугу Орма и нанес ему глубокую рану, но удар Орма пришелся тому прямо по шее, и крик огласил зал, когда голова отлетела прочь и, отскочив от края стола., упала в бочку с пивом у его торца.
Орм пошатнулся и оперся на стол; он вытер лезвие о колено, убрал меч в ножны и посмотрел на лежащее у его ног обезглавленное тело.
Вот теперь видишь, – сказал он, – кому по праву принадлежит цепь.
Глава 10
О том, как Орм лишился своего ожерелья
О поединке из-за цепи много толковали при дворе короля, и в палатах, и в поварне, и в женских покоях. Все, кто видел этот бой, постарался в точности запомнить все, что было и говорилось, чтобы рассказать потом другим. Ормов прием со щитами очень хвалили, а Стюрбьёрнов исландец на другой вечер сказал стихи льодахаттом [22 - Трехстопный скальдический размер.] о том, как мигом полетела голова в бочонок. И общим мнением было, что не случилось еще у короля Харальда такого хорошего Йоля.
Но Орму и Токе пришлось слечь в постели из-за ран, и им еще долго было невесело, хотя брат Виллибальд и лечил их своими лучшими мазями. У Токе рана воспалилась, так что порой он начинал бредить и делался опасным, и его приходилось держать вчетвером, когда надо было осмотреть рану; а Орм, у которого были сломаны два ребра и вытекло много крови, был очень слаб, страдал от головокружения и ел против прежнего очень мало и неохотно. Это он сам считал дурным признаком и исполнился самых мрачных мыслей.
Король Харальд отвел им хороший покой, теплый, с каменным очагом и с постелью, набитой сеном, а не соломой. Многие из людей конунга и Стюрбьёрна заходили туда в первые дни поговорить о битве и посмеяться над гневом короля Свейна, и покой были полон людей и стоял шум, покуда брат Виллибальд своим пронзительным голосом не велел всем уйти; Орм и Токе сомневались, было ли им хуже, когда вокруг собирался народ, чем теперь, когда они одни. Друзья разлучились и со своими людьми, которые отправились домой, едва окончились праздники; кроме Раппа, который был объявлен в своих краях вне закона и потому остался. Ибо спустя несколько дней, когда поднялся шторм и разогнал льды в заливе и король Свейн мрачно ушел в море, не говоря никому лишнего слова, Стюрбьёрн простился с королем Харальдом, поскольку надо было собираться и созывать людей в боевой поход; и люди Орма были взяты на его корабль при условии, что они будут по очереди работать на веслах. Стюрбьёрн очень хотел видеть Токе и Орма у себя в дружине; он сам пришел к ним в покои и сказал, что оба они изрядно скрасили праздник и что теперь им нечего залеживаться со своими царапинами.
– И чтобы я увидел вас на Борнхольме, когда журавли потянутся на север, – сказал он. – Ибо для таких отважных людей найдется место на носу моего собственного корабля.
Он ушел, не дожидаясь ответа, занятый спешными делами; и таков вышел у них разговор со Стюрбьёрном. Они лежали молча; потом Токе сказал:
Жду-дожидаюсь дня,
когда с корабля замечу
к северу острые клинья,
журавлей перелет.
Но Орм, подумав, уныло отвечал:
Молчи же: в ту пору я
уйду уже тьме навстречу,
где роется в стылой глине
и нюхает мертвых крот.
Когда большая часть гостей уехала и на кухне сделалось меньше суеты, брат Виллибальд велел дважды в день варить мясной отвар для обоих раненых, чтобы подкрепить их силы; из любопытства иные из женщин брались кормить их этим отваром. Они могли этим заниматься, не опасаясь, что им помешают; ибо король Харальд слег после рождественского угощенья, а брату Виллибальду и брату Маттиасу приходилось по большей части быть при нем вместе с епископом, чтобы молиться за него и давать средства, очищающие кровь и кишки.
Первой заглянувшей к ним была молодая мавританка, которую они впервые увидели у Харальда; Токе вскрикнул, увидел ее и попросил подойти поближе. Она вошла с кружкой и ложкой, села возле Токе и стала его кормить; с нею вошла другая и села рядом с Ормом. Это была молодая девушка, высокая и хорошо сложенная, светлокожая, с серыми глазами и большим красивым ртом; на темных волосах был янтарный венец. Орм ее прежде не видел, но не было похоже, чтобы она принадлежала к прислуге.
Орму было трудно глотать, поскольку он не мог сесть из-за своей раны, пища попала ему не в то горло, и он закашлялся. Тут рана опять так разболелась, что ему сделалось дурно, и он застонал. Девушка улыбнулась, и Орм угрюмо глянул на нее. Когда кашель отпустил его, он сказал:
– Я лежу тут вовсе не для того, чтобы надо мной смеяться. Кто ты?
– Я зовусь Ильва, – ответила она, – а что над тобой нельзя смеяться, я до сих пор не знала. Как можно было расхныкаться из-за одной ложки горячего супа тебе, уложившему лучшего из бойцов моего брата Свейна?
– Не из-за супа это, – сказал Орм, – и даже женщина могла бы понять, что такая рана, как у меня, причиняет боль. Но если ты сестра Свейна, то видно, худой суп ты принесла; мне он не по вкусу. Не пришла ли ты отомстить за потерю, причиненную твоему брату?
Девушка выпрямилась и швырнула кружку и ложку о камни очага, так что суп растекся по полу, и гневно глянула на Орма, но потом смягчилась, рассмеялась и снова села на край его постели.
– Ты не побоялся показать мне, что ты боишься, – сказала она, – это делает тебе честь; а у кого из нас хуже с пониманием, еще неизвестно. Но я видела, как ты сразился с Сигтрюггом, и это был хороший бой; и я хочу, чтобы ты знал, что никто еще не сделался мне недругом оттого, что причинил урон моему брату Свейну. А Сигтрюгг и так слишком долго ходил неубитый. Из его глотки сильно разило, а между ним и Свейном было сговорено, что он берет меня в жены. Если бы такая беда случилась, он недолго прожил бы в этом браке, не ужиться мне с первой попавшейся скотиной. А тебе я обязана великой благодарностью за такое дело.
– Ты строптивая и бесстыжая и, видно, царапаешься похуже прочих, – сказал Орм. – Но так водится за королевскими дочками. И я не буду отрицать, что ты, на мой взгляд, слишком хороша для такого, как Сигтрюгг. Но сам я получил немалый ущерб от того боя и теперь не знаю, чем это для меня кончится.
Ильва прикусила язык, кивнула и задумалась:
– По-моему, от этого боя больше народу получило урок и потери, чем ты, Сигтрюгг и Свейн, – сказала она. – Я слышала о твоем ожерелье, которым хотел завладеть Сигтрюгг; говорят, что ты получил его от конунга Юга и что оно прекраснее всех украшений. Теперь я желаю, чтобы ты позволил мне его увидеть; и тебе не надо бояться, что я схвачу его и убегу, хотя бы оно и было моим, победи Сигтрюгг.
– Несчастье – владеть вещью, которую каждый норовит потрогать, – сказал Орм.
– Почему же ты не отдал ее Сигтрюггу? – возразила Ильва. – Тогда бы ты избавился от такой печали.
– Одно я уже знаю, – ответил Орм, – хотя и знаком с тобой недавно: тому, кто на тебе женится, долго придется дожидаться, пока, за ним останется последнее слово.
– Не думаю, что тебя попросят проверить, так ли это, – усмехнулась Ильва. – Не таков ты кажешься, будь у тебя хоть пять таких.: цепей. Почему ты не велишь кому-нибудь вымыть тебе волосы и бороду? Ты на вид хуже смоландца. Но теперь говори: покажешь ты мне ожерелье или нет?
– Худое дело – сравнивать больного человека со смоландцем, – сказал Орм. – Я ведь хорошего рода и по матери и по отцу, Свейн Крысиный Нос в Геинге приходится сводным братом отцу моей бабки по матери, а мать его матери происходит из рода Ивара Широкие Объятья. И это только из-за моей болезни, что я с тобой; тут пререкаюсь, а не выпроводил тебя вон. Но это верно, я хотел бы. чтобы меня умыли, хоть вид у меня и неважный; и если ты окажешь; мне такую услугу, то я увижу, умеешь ли ты что-нибудь получше, чем кормить меня супом. Но может статься, дочери конунгов не умеют делать таких нужных вещей.
– Ты предложил мне сделать работу служанки, – сказала Ильва, – на такое до тебя еще никто не осмеливался; оттого это, видно, что Ивар Широкие Объятья был твоим предком. Но верно и то, что хотела бы поглядеть, на кого ты похож умытый; завтра я приду с утра, и сам увидишь, гожусь ли я на такое.
– Еще я хочу, чтобы меня причесали, – добавил Орм, – и если останусь доволен, то покажу тебе ожерелье.
Тут шум донесся с того места, где была постель Токе. Тот сидел и был в добром расположении от супа и близости женщины. Они беседовали на ее родном языке, и у Токе это получалось не без запинки; зато руками он владел куда лучше, чем языком, и пытался привлечь ее к себе. Она защищалась и била его ложкой по пальцам, но не больше, чем полагалось, и не казалась огорченной, а Токе расхваливал ее прелести как мог и клял свою больную ногу, не дающую ему сойти с постели.
Орм и Ильва повернулись в их сторону, когда игра их сделалась шумной; Ильва чуть улыбнулась, но Орм рассердился и закричал на Токе, чтобы тот вел себя разумнее и оставил женщину в покое.
– Как ты думаешь, что скажет конунг Харальд, если услышит, что ты балуешься с его женщиной?
– Он, должно быть, скажет то же, что и ты, Орм, – сказала Ильва, – что это его несчастье – владеть вещью, которую каждый норовит потрогать. Но от меня он ничего не узнает, потому что женщин у него более чем нужно и в его лета, а ей, бедняжке, мало радости тут у нас, и она часто плачет, и трудно ее утешить, потому что понимает она не слишком много из того, что говорится. Так что пусть тебя не беспокоит, что она шутит с тем, кто может с ней поговорить, а он, видно, к тому же человек отважный.
Но Орм настаивал, что Токе следовало бы в таких вещах быть поосмотрительнее, покуда они гости Харальда.
Токе уже успокоился и держал женщину только за косу. По его выходило, что Орм волнуется зря.
– Ведь тут и говорить не о чем, – сказал он, – пока у меня такое дело с ногой; а сам ты, Орм, слышал ведь, как тот маленький священник говорил, что король велел делать все, чтобы мы хорошо себя чувствовали, за тот урон, что мы нанесли королю Свейну. А что до меня, то без женщин, как всем известно, я чувствую себя плохо, а она кажется мне несравненной, несмотря на мою хворость, и лучшим средством, чтобы я вновь сделался здоров, так что мне уже и полегчало. Я попросил ее приходить сюда так часто, как только возможно, чтобы помогать мне с ногой, и мне не кажется, чтобы она меня боялась, хоть ее тут и потрогали немножко.
Орм недовольно ворчал, но они сговорились на том, что обе женщины придут на другое утро и вымоют им волосы и бороды. Тут в большой спешке явился брат Виллибальд осмотреть их раны; он сердито закричал, увидев разлитый суп, и выпроводил обеих женщин, так что даже Ильва не осмелилась ему перечить, ибо все боялись того, у кого власть над жизнью и здоровьем.
Оставшись одни, Орм и Токе лежали молча, им было о чем подумать. Потом Токе сказал:
– Теперь нашей удачи прибудет, с тех пор как к нам пробрались женщины. На душе от этого легче.
Но Орм возразил:
– Теперь мы на краю несчастья, если ты, Токе, не обуздаешь свою похоть. И было бы хорошо, будь у меня уверенность, что ты это сумеешь.
Токе сказал, что есть немало оснований на это надеяться, если только взяться всерьез.
– Но ясное дело, – сказал он, – что она вряд ли стала бы особенно упираться, будь я поздоровее и понастойчивее. Старого короля слишком мало для такой женщины, а ее держат в строгости, с тех пор как она сюда попала. Имя ее Мирах, и родом она из Ронды; ее похитили люди с Севера, напав среди ночи, и увезли вместе со многими другими и продали конунгу Корка. А тот подарил ее в знак дружбы королю Харальду за ее красоту. Она говорит, что эта честь имела бы в ее глазах большую цену, если бы ее подарили кому-нибудь помоложе и с кем она могла бы поговорить. Не часто видывал я женщин столь прекрасной наружности, так хорошо сложенных и с такой нежной кожей. Но та, что сидела у тебя, тоже заслуживает больших похвал, хоть она и могла показаться тебе чересчур долговязой и худощавой. Она, похоже, к тебе расположена; и даже из этого видно, что мы за люди, коли завоевали благосклонность таких женщин, лежа на одре болезни.
Но Орм сказал, что и в мыслях не держит женскую любовь, ибо чувствует себя все более слабым и жалким и, видно, не долго протянет.
На другое утро, как только рассвело, обе женщины пришли, как И обещали, с теплым щелоком, водой и полотенцами; волосы и бороды Орма и Токе оказались вымыты с большим тщанием. С Ормом было довольно хлопотно из-за того, что он не мог сидеть, но Ильва поддерживала его и обращалась с ним очень бережно и с честью справилась с этим делом, и он стал теперь чистым и умытым, и щелок не попал ему ни в рот, ни в глаза. Потом она села в изголовье и положила его голову себе на колени и стала расчесывать ему волосы. Она спросила, не плохо ли ему так лежать, и Орм сказал, что приходится признать, что ему так лежать хорошо. Ей было непросто разобрать его волосы, густые, непокорные и спутанные после мытья; но она терпеливо справлялась с ними, так что Орму казалось, никогда его еще так хорошо не причесывали. Теперь она говорила с ним сердечно, словно они давно уже были друзьями; и Орм почувствовал, что ему приятно, когда она рядом.
– Прежде чем вы встанете на ноги, вам еще раз намочат голову, – сказала она, – потому что епископ и его люди хотят окрестить тех, кто лежит больной, и странно, что они у вас еще не были. Они поступили так с моим отцом, когда он лежал тяжело больной и уже не надеялся встать. И многие считают, что зимой лучше креститься на одре болезни, потому что тогда священники льют воду только на голову, а иначе пришлось бы окунаться в море целиком, а такое не многим по душе, когда вода ледяная. Священникам это тоже тяжело: лица у них делаются синие, когда они стоят по колено в воде, а зубы их так стучат, что они едва могут выговорить свои благословения. Оттого покуда стоит зима, они по большей части крестят тех, кто слег в постель, а меня епископ крестил летом, в день солнцеворота, который у них зовется днем Крестителя, и было это нетрудно. Мы сидели на корточках вокруг епископа, я и мои сестры, пока он читал над нами, а когда он поднял руку, мы зажали носы и окунулись, и я пробыла под водой дольше всех, так что мое крещение считается самым верным. Потом мы получили благословенные одежды и каждая по маленькому крестику, чтобы носить на шее, и ни одной из нас не было оттого никакого вреда.
Орм отвечал, что навидался самых удивительных обычаев, поскольку побывал и на Юге, где никому нельзя есть свинины, и у монахов в Ирландии, что приставали к нему с крещением.
– И я не скоро уразумею, – сказал он, – какая польза от таких вещей людям и какая радость богам. И я хотел бы поглядеть на такого епископа или любого другого божьего человека, который бы заставил меня влезть по уши в воду, будь то летом или зимой. И нет у меня никакого желания, чтобы они поливали мне голову и читали надо мной. Потому как уверен, что следует остерегаться всяких заговоров и заклинаний.
Ильва сказала, что некоторые из людей короля Харальда жаловались на прострел в спине после крещения и хотели получить с епископа виру за это дело, но ничего хуже этого никому не приключилось; а теперь многие считают, что крещение полезно для здоровья. Против свинины священники ничего не имеют, как Орм и сам мог заметить в праздники, и они не слишком лезут в то, что едят другие. Если только уж им подадут конину, они обыкновенно плюют и крестятся, и иногда они ворчат, что будто бы не следует есть мясо по пятницам, но ее отец сказал, что не желает подобного слышать. Сама она не может сказать, чтобы заметила, будто новая вера причиняет какие-нибудь неудобства. Но иные говорят, что урожаи сделались хуже, а молоко у коров жиже с тех пор, как оставили старых богов.
Она медленно провела гребнем по пряди его волос, которую у только что расчесала, повернула ее к свету и долго разглядывала.
– Я не понимаю, как такое может быть, – сказал она, – но кажется, у тебя нет ни единой вши.
– Такого быть не может, – ответил Орм. – Значит, гребень плохой. Чеши лучше.
Она сказала, что гребень у нее хорош против вшей, и принялась чесать им так глубоко, что содрала кожу с головы. Но и там не нашла ни единой вши.
– Тогда дело плохо, – молвил Орм, – и хуже, чем я думал. Значит, болезнь уже у меня в крови.
Ильве казалось, что, может быть, все не так уж и опасно, но Орм принял это очень близко к сердцу. Все оставшееся время он лежал тихо и лишь угрюмо ворчал в ответ на ее болтовню. Зато Мирах и Токе, видно, нашлось о чем поговорить, и ладили они друг с другом все лучше.
Наконец Орм был как следует расчесан, и борода, и волосы, и Ильва довольно взглянула на свою работу.
– Теперь ты уже меньше похож на батрака, чем на хёвдинга, заметила она. – Редкая женщина теперь от тебя шарахнется, и за это благодари меня.
Она подняла его щит, повернув к Орму рукоятью, потому что со внутренней стороны он был не так порублен, подержала перед ним. Орм погляделся в щит и кивнул.
– Хорошая работа, – сказал он, – и лучше, чем можно было бы ждать от дочери конунга. Ты заслужила, чтобы я рассчитался с тобой тем украшеньем.
Он расстегнул ворот, снял ожерелье и протянул ей. Ильва вскрикнула, взяв его в руки и ощутив его тяжесть и видя его красоту, а Мирах оставила Токе и поспешно подошла поглядеть и тоже вскрикнула. Орм сказал Ильве:
– Надень его.
Она сделала, как он велел. Ожерелье было длинным и свисало до шнуровки ее лифа, и она поспешила поставить щит на скамью у стены и посмотреться в него.
– Его длины хватит, чтобы дважды обернуть вокруг шеи, – сказала она, не в силах оторваться от цепи. – Как его носят?
– Альмансур держал его в ларце, – сказал Орм, – и там никто не мог его видеть. А с тех пор как оно стало моим, я носил его под одеждой, пока оно не натерло мне шею, и не показывал его без нужды до нынешнего Йоля. И тогда мне от него сразу вышел вред. Теперь бесспорно оно нашло себе лучшее место; отныне, Ильва, оно твое, и можешь носить его так, как тебе больше нравится.
Она вцепилась в ожерелье обеими руками и глядела на Орма, широко раскрыв глаза.
– В уме ли ты? – сказала она. – Чем я заслужила такой дар? Благороднейшая из королев легла бы хоть с берсерком за худшее украшение, чем это.
– Ты хорошо меня причесала, – улыбнулся Орм. – А мы, потомки Ивара Широкие Объятья, или дарим хорошие подарки, или никаких.
Мирах тоже захотела примерить ожерелье, но Токе велел ей вернуться к нему и не трогать цепи, и у него уже стала над ней такая власть, что она подчинилась. Ильва сказала:
– Наверное, мне придется прятать его под одеждой, как и тебе; ведь мои сестры и все остальные женщины мне за него глаза выцарапают. Но почему ты отдаешь его мне, этого я понять не могу, хоть ты и потомок Ивара Широкие Объятья.
Орм вздохнул:
– Зачем оно будет мне, когда из меня вырастет трава? Теперь я знаю, что умру, если ни одна вошь на мне не живет; а я и прежде это предчувствовал. Могло бы статься и так, что ты получила бы его от меня, даже если я не был бы помечен смертью, но тогда я пожелал бы за него платы. Ты кажешься мне достойной такого украшения, и я надеюсь, сумеешь остеречься, если кто-то захочет выцарапать тебе глаза. Но мне больше бы хотелось жить и видеть его на тебе.
Глава 11
О гневе брата Виллибальда и о том, как Орм пытался свататься
В самом скором времени случилось так, как предупреждала Ильва: епископ начал захаживать с предложением окрестить обоих раненых, но успеха это не имело. Орм быстро вышел из себя и заявил, что хотел бы, чтобы его избавили от подобных разговоров, ибо он скоро умрет, а Токе сказал, что, со своей стороны, он ни в чем таком не нуждается, поскольку скоро выздоровеет. Епископ послал брата Маттиаса убеждать их с терпением и наставлять в вере; и когда тот несколько раз подвигнулся ознакомить их с вероисповеданием и не внял их просьбе оставить их в покое, Токе велел принести небольшое копье с узким и остро заточенным наконечником и лежал теперь, оперевшись на локоть и поигрывая копьем, когда брат Маттиас пришел в очередной раз их наставлять.
– Худое дело – нарушать мир в королевском доме, – сказал Токе, – но никто не попрекнет этим больных людей, вынужденных обороняться. И плохо – пачкать эти покои кровью такого толстого человека, как ты, ведь в тебе должно быть немало крови, но я, поразмыслив, решил, что если приколю тебя этим копьем к стенке, то крови выйдет не очень много. Для прикованного к постели это дело непростое, но я постараюсь, и произойдет это немедленно, как только ты раскроешь рот и понесешь чушь, от которой тебя просили нас избавить.
Брат Маттиас стоял бледный, простирая вперед руки и словно пытаясь что-то сказать, но дрожь пробежала по нему, и он поспешно попятился прочь из покоя и закрыл за собою дверь. С тех пор от него им больше не было беспокойства. Но брат Виллибальд, никогда не выказывавший ни малейших признаков страха, пришел как обычно, обработал раны и строго попенял, что они напугали брата Маттиаса.
– Ты настоящий мужчина, хоть и мал ростом, – сказал Токе. – И что примечательно, ты нравишься мне куда больше всех других тебе подобных, хотя ты невежливый и сердитый. Но может это лишь оттого, что ты не пытаешься уговорить нас креститься, просто врачуешь нам раны, и все.
Брат Виллибальд отвечал, что пожил дольше других в этой стране мрака и оттого успел избавиться от ребячества.
– Поначалу, – сказал он, – я был исполнен рвения, как вся член братства Святого Бенедикта, окрестить всех язычников. Но теперь знаю, что и вправду на пользу, а что лишь суета. Дети в стране должны быть крещены, и женщины тоже, те, что не успел погрязнуть в грехе, если такие найдутся, но все взрослые мужи тут всецело предались дьяволу и должны во имя справедливости Господней гореть в адском пламени, будь они даже крещеными, ибо ни какого искупления не хватит, чтобы разрешить их от греха. Я в этом уверен, ведь теперь-то я их знаю. И потому не трачу времени на то, чтобы попытаться вас убедить.
Он говорил с большой страстью и гневно глядел то на одного, то на другого, и, размахивая руками, вдруг закричал:
– Волки кровожадные, человекоубийцы и насильники, блудодеи и свиньи гадарские, зеницы вельзевуловы, плевелы сатанинские, рождение аспидов и василисков, вас ли очистит крещение, ваши ли грехи убелит оно как снег перед лицом Господа? Нет, скажу я: никогда. Я состарился при этом дворе и видел слишком многое, я знаю вас, я: и никакие епископы, никакие отцы церкви не заставят меня в это поверить. Можно ли допустить норманна в царствие небесное?! Вы станете приставать к святым девам с непотребными речами, полезете драться с серафимами и архангелами и пьяные приметесь горлопанить перед лицом Господа. Нет, нет, я знаю, что говорю: вас ожидает лишь преисподняя, креститесь вы или нет, хвала Всевышнему во веки веков, аминь.
Он яростно рылся в своих коробочках и бинтах и принялся смазывать рану Токе.
– Почему же ты так стараешься вылечить нас, – сказал Орм, – если твой гнев столь велик?
– Потому что я христианин и знаю, что за зло должно платить добром, – отвечал он, – а это большее, чем вы когда-либо сможете понять. Разве нет на моей голове следа, с тех пор как король Харальд ударил меня святым распятием, и все же я всякий день забочусь о его старой немощной плоти со всем усердием. Но польза может оказаться и от того, что сильные воины, наподобие вас, остались в живых в этой стране, ибо вы еще сумеете отправить в ад многих вам подобных, прежде чем сами туда попадете, как я уже видел в Рождество. Когда волки растерзают друг друга, они не трогают агнцев Божиих.
После того как он оставил их одних, Токе сказал, что ему сдается, этот маленький человечек стал безумен от удара по голове, когда конунг засветил ему крестом, поскольку большую часть его выкриков понять невозможно, и Орм с этим согласился. Но оба признали, что лечит он их прилежно.
Токе уже поправлялся и вскоре мог ковылять по комнате и даже выходить из нее, и тогда Орм лежал в одиночестве и тосковал, если не приходила Ильва. Когда она садилась у его постели, он меньше думал про то, что умрет, поскольку она всегда бывала разговорчива, жива и весела, и ему нравилось ее слушать, но он был недоволен, когда она заметила, будто вид у него получше и скоро он, верно, совсем поправится. Об этом, сказал он, ему самому лучше знать. Но вскоре он мог уже садиться на постели, не чувствуя сильной боли; когда же Ильва, причесывая его в очередной раз, поймала вошь, большую, здоровую и полную крови, то он призадумался и сказал, что не знает уж, чему и верить.
– Ты не должен теперь огорчаться из-за ожерелья, – сказала Ильва. – Ты отдал его мне, когда считал, что умираешь, и это тяготит тебя теперь, когда ты понимаешь, что выжил. Но я с радостью верну его тебе, хоть оно и прекраснее всего, что кто-либо видывал в этой стране. Ибо не хочу, чтобы считалось, будто я выманила у тебя твое золото, когда ты лежал, ослабев от раны. А такое мне уже приходилось слышать, и не однажды.
– Конечно, было бы хорошо, чтобы такое украшение по-прежнему принадлежало моему роду, – ответил Орм. – Но лучшей сделкой для меня было бы заполучить и тебя, и ожерелье, а иначе мне его не надо. Но прежде чем мне говорить с твоим отцом об этом деле, я весьма хотел бы знать, что думаешь ты сама. Ведь когда мы говорили с тобой впервые, ты сказала, что зарезала бы Сигтрюгга на брачном ложе, если бы тебя отдали за него, и неплохо бы узнать, может, ко мне ты отнеслась бы лучше?
Ильва расхохоталась и сказала, чтобы он не слишком надеялся.
– Потому что я куда злее, чем тебе кажется, и со мной трудно столковаться. А жены из дочерей конунгов выходят хуже иных, потому что они убивают даже королей, если не уживутся с ними. Слышал ты, как случилось с Агне, конунгом свеев, на старости лет, когда он взял дочь одного из королей, что правят на востоке от моря, замуж против ее воли? Она спала с ним в первую ночь в шатре под деревом, а когда он крепко уснул, она привязала веревку к его гривне, хорошей, крепкой гривне, и повесила его на дереве, хотя он был здоровый конунг, а у нее была лишь служанка в помощь. Подумай об этом прежде чем решиться ко мне посвататься.
Она наклонилась и погладила его по лбу, дернула за уши и глянула в глаза с улыбкой, и Орму стало от этого так хорошо, как давно не было.
Но потом она сделалась серьезной и казалась задумчивой и сказала, что все это пустые слова, покуда ее отец не вынесет своего решения, и ей кажется, трудным делом будет получить его согласие, если только Орм не превосходит прочих количеством своих владений, скота и золота.
– Он часто жалуется, что у него много незамужних дочерей, сказала она. – Но что-то не очень у него выходит найти нам мужей достаточно, на его взгляд, богатых и знатных. Не так уж и весело, как иные думают, быть королевской дочерью, ибо немало смелых молодых людей тайком подмигивают нам и хватают за юбки, когда никто не видит, но немногие осмеливаются поговорить с нашим отцом, а те, кто осмелился, возвращаются, словно побитые. Это большая беда, что он взял себе в голову выдать нас только за богатых, хотя, быть может, и верно, что бедный человек мне не пара. Но ты, Орм, что о смог отдать такое ожерелье, ты, потомок самого Ивара, – может быть, ты и вправду из самых богатых в Сконе?
Орм отвечал, что надеется поговорить с конунгом Харальдом как следует, поскольку тот теперь хорошо к нему расположен, и из-за; колокола Иакова, и из-за поединка.
– Но сколь велики мои богатства в Сконе, – сказал он, – этого я и сам не знаю, поскольку тому уже семь лет, как я уехал оттуда; с тех пор я ничего не слыхал о моих родичах. Может статься, что теперь их в живых меньше, чем было, а мое наследство сделалось больше. Золота из южных земель у меня в доме есть и кроме этой цепи, но имей я только то, что имел, и то я не бедный человек. Остальное можно добыть в бою, как это ожерелье.
Ильва грустно кивнула, сказав, что звучит это не слишком обнадеживающе для того, кто знает норов ее отца; Токе, подошедший к ним во время разговора, с ней согласился и сказал, что в таком деле нужен разумный совет.
– И так кстати выходит, – сказал он, – что я могу рассказать вам, как мужчине всего вернее заполучить богатую и высокородную невесту, когда противится ее отец, но не она сама. Мой дед по матери звался Тенне с Мыса и вел торговлю со смоландцами, у него был небольшой двор и дюжина коров и много ума, а когда он однажды, будучи по торговым делам в Веренде, увидел девушку по имени Гюда, дочку знатного человека, он решил добиться ее, как для того, чтобы прибавить себе достоинства, так и потому, что ему по нраву пришлось ее ладное сложение и густые рыжие волосы. Но ее отец – Глумом его звали – был человек заносчивый и сказал, что Тенне не слишком годится ему в зятья, хотя сама девушка считала иначе. Тенне и Гюда не стали сетовать на сварливого старика, а быстро сговорились и встретились в лесу, куда она пошла по орехи со служанками; вскоре она понесла, а Тенне дважды дрался с ее братом, и у обоих остались памятки на всю жизнь. Когда она разрешилась двойней, старик решил, что больше упираться нет смысла, и они поженились и хорошо зажили вместе и родили еще семерых детей, и все у нас в округе хвалили ум и удачу моего деда, ведь он стал куда более уважаемым человеком, в особенности получив наследство после старика Глума. А ежели бы дед не додумался до такого хитрого способа жениться, я бы не сидел тут с вами и не давал полезных советов, ведь моя мать была одной из двойняшек из того орешника.
– Если для успеха дела обязательно нужна двойня, – сказала Ильва, – то такой совет легче дать, чем выполнить. И к тому же есть разница между бондом из Веренда и конунгом данов, так что нет уверенности, что такое тут пройдет.
Орму казалось, что многое можно было бы сказать и за, и против совета Токе, хотя и немного в нем проку для больного и слабого человека; но прежде, сказал он, надобно встать на ноги и поговорить с королем Харальдом.
Прошло еще какое-то время; и наконец он выздоровел, рана, затянулась, и силы стали к нему возвращаться; дело было уже зимы. Король Харальд теперь уже поправился и приободрился, у него было теперь полно забот по снаряжению кораблей; он собирался в Сканер собрать соляной налог и отправить Стюрбьёрну обещанные корабли. Орм пошел к нему и рассказал свое дело. Король Харальд не выказал своей неблагосклонности на такое его желание, но лишь спросил, каковы его дела, что он надумал свататься к такой невесте. Орм рассказал, как обстоят у него дела с родней и происхождением, с имуществом отца, и что он сам везет домой из чужих земель.
– А кроме того, в Геинге есть земли, которые должны отойти в наследство моей матери, но про них мне немногое известно. Неизвестно мне и то, чем теперь владеет моя родня и кто из них еще жив. Ибо за семь лет дома могло случиться многое.
– Ожерелье, подаренное тобой, – это дар человека владетельного, – сказал король Харальд. – И мне ты оказал не одну добру услугу, которых я не забуду. Но жениться на дочери конунга данов это высшее, к чему может стремиться человек; никто еще не приходил ко мне по такому делу, не имея за душой куда большего, чем сейчас перечислил. А к тому же между тобой и двором твоего стоит еще твой брат. Если он еще жив и имеет сыновей, как же рассчитываешь прокормить мою дочь? Я уже начинаю понемногу стареть, хотя может быть, по мне и не скажешь, и весьма желал бы, чтобы мои дочери вышли замуж хорошо, покуда я сам еще могу это устроить. Ибо Свейн много для них делать не станет, когда мое время окончится.
Орм признал, что и вправду мало что может предложить, сватаясь к такой невесте.
– Но вполне может быть и так, что все наследство станет моим когда я вернусь. Мой отец начал стариться еще семь лет назад, брат же мой Одд отправлялся в Ирландию каждое лето и не имел охоты сидеть дома. А я слыхал, что теперь для нашего народа времена тяжелые, с тех пор как там власть у короля Бриана.
Король Харальд кивнул, сказав, что Бриан расправился со многими данами в Ирландии и со многими мореходами у ее побережий, и притом иногда весьма кстати, поскольку среди них немало было таких, что досаждали и в Дании.
– Но у этого Бриана, конунга в Мунстере, – продолжал он, – от стольких побед уже разум помутился, ибо он требует дань не только с короля Олофа в Корке, который мне друг, но и с короля Сигтрюгга в Дублине, который мне родич. Негоже так зазнаваться конунгу иров; будет время, я пошлю флот к ним на остров, чтобы малость остудить его пыл. Хорошо было бы схватить его и привезти сюда и поставить связанным в палатах у дверей, не только на потеху моим людям на пиру, но и для наставления его самого в христианском смирении и в назидание всем прочим королям. Ибо мне всегда казалось, что конунга данов надлежит почитать выше прочих королей.
– Я уверен, что ты величайший из королей, – сказал Орм. – И даже среди андалусцев и чернокожих людей из Блаланда есть такие, которым ведомо и твое имя, и твои подвиги.
– Эти твои слова хороши, – сказал король Харальд. – Но в ином выказываешь ты мне мало почтения, прося у меня одну из моих самых красивых дочерей и даже не зная, как у тебя обстоит с наследством и имуществом. Но все же это я не ставлю тебе в вину, по твоей молодости и опрометчивости. И на твою просьбу не отвечу теперь ни да, ни нет; решение же мое таково: приезжай сюда снова осенью, когда я вернусь, а у тебя будут уже более верные сведения о твоих обстоятельствах; и если тогда я сочту твое богатство достаточным, ты получишь дочь, ради дружбы, что я к тебе питаю, а в ином случае ты всегда получишь достойное место в моей дружине. И тогда этим тебе придется довольствоваться.
Ильва огорчилась, когда Орм рассказал ей о разговоре, слезы выступили у нее на глазах, и она крикнула, что выдерет старику бороду за его жадность и упрямство и после сразу же воспользуется советом Токе. Но придя в себя, она сочла лучшим все же отказаться от этого плана.
– Его гнева я не боюсь, – сказала она, – даже когда он заревет, как тур, и швырнет в меня пивной кружкой, ибо я куда проворнее и он в меня покуда ни разу не попал, а такая ярость проходит быстро. Но он такой, что ежели кто ему перечит в том, что он задумал, то тут он злопамятен и не упустит случая отомстить. Потому умнее будет не дразнить его, не то он озлобится на нас обоих и выдаст меня за первого попавшегося из своих людей, просто чтобы сделать назло и показать, у кого власть. Но знай, Орм, что я не желаю себе никого кроме тебя; и по мне, тебе стоит ждать до осени, хоть это и долго. Если меня не отдадут тебе и тогда, то больше я ждать не стану, последую за тобой, куда ты пожелаешь.
– Теперь мне куда лучше, когда ты так сказала, – сказал Орм.
Глава 12
О том, как Орм воротился домой после долгого путешествия
Король Харальд снарядил в путь двадцать кораблей. Из них двенадцати надлежало отправиться на подмогу Стюрбьёрну, а с прочими он сам намеривался отправиться в Сканер, где нужна крепкая дружина, чтобы собрать соляной налог. Людей на свои корабли он подбирал придирчиво; те же больше хотели отплыть со Стюрбьёрном, ибо там ожидалась богатая добыча.
Много народа стеклось в Йеллинге, чтобы попасть на суда короля Харальда; среди них Орм и Токе искали, кого бы нанять гребцами на свой корабль; но гребцы были дороги, и расход показался им слишком велик; когда они уже у самого дома, на дорогу тратиться жалко. Чтобы ничего не платить, они сговорились с человеком с Фюна по имени Оке, что он покупает у них корабль, за что набирает себе команду и доставляет домой их обоих, Орма с Куллена и Токе из Листера, и заботится о пропитании на протяжении пути. Об этом у них много было торга, и дело едва не кончилось дракой между Оке и Токе. Токе хотел получить еще денег, потому что корабль, как ему кажется, совсем как новый и крепкий, и хорошо оснащенный, разве что маленький; Оке же не хотел за него ничего давать, потому что он иноземный и плохо сработан и невелика ему цена, так что от этой сделки один убыток. Наконец они позвали Халльбьёрна стремянного рассудить их, и сделка совершилась без боя, но с малой прибылью для Орма и Токе.
Они не имели охоты идти со Стюрбьёрном, ибо держали оба в мыслях другое, силы же возвращались к Орму очень медленно, так что сам себе он казался чересчур слабым. Угнетало его и расставание с Ильвой; король Харальд посадил двух старух стеречь ее, чтобы они поменьше виделись. Но старухи хотя и были прыткие, но все-таки жаловались, что король задал им работу не по их старым ногам.
Когда флот был уже готов к отплытию, король Харальд дал епископу благословить все корабли, но с собой его брать не стал, боясь, что тот навлечет ненастье, как все священники. Епископу хотелось в Сконе, поглядеть там на своих священников и на церкви и сосчитать новообращенных, но король Харальд сказал, что возьмет его, когда поплывет туда в другой раз, сам же решил никогда не брать с собою на море ни епископа, ни простого священника:
– Ибо стар я, чтобы играть с удачей, а всем морякам известно, что у русалок и морских троллей и всех морских жителей ни к кому нет такой вражды как к бритоголовым; их они норовят потопить, едва те выйдут в море. Харальд Золото, мой племянник, плыл как-то из Бретани домой, с новыми рабами на веслах, и вдруг сделалась непогода на море, буря и метель, хотя стояла ранняя осень, и когда его корабль уже начал тонуть, он огляделся и увидел двух бритоголовых в числе своих гребцов, а стоило ему выбросить обоих за борт, как погода сделалась хорошей на весь оставшийся путь. Он-то мог так поступить, потому что язычник, а мне не годится выбрасывать епископа за борт, чтобы утишить ненастье, так что пусть останется тут.
Утром в день отплытия флота, а с ним Орма и Токе, король Харальд в белом плаще и серебряном шлеме прошел по причалу к своему кораблю, и с ним большая свита, а впереди несли его знамя. Дойдя до места где стоял корабль Орма, он остановился и велел свите подождать его, и поднялся на борт один, желая сказать несколько слов Орму. f
– Эту честь я желаю оказать тебе, с тем чтобы наша дружба была всеми замечена и чтобы никто не подумал, что между нами есть худое, оттого что я не отдал покуда тебе мою дочь Ильву. Она сидит теперь, взаперти с женщинами и грызется с ними, ибо она такая, что ей может взбрести на ум примчаться к тебе на корабль, едва я покажу спину, И склонить тебя увезти ее, а это плохо бы кончилось и для нее, и для тебя. Теперь мы расстаемся на время, и у меня нет для тебя подарка, чтобы отдарить за колокол, но осенью, может статься, все обернется иначе.
Стояло погожее весеннее утро, с ясным небом и легким ветром, и король Харальд был в бодром настроении. Он оглядел корабль и отметил, что тот иноземной постройки; сведущий во всем, он разбирался в; обшивке и уключинах не хуже корабельного мастера и заметил немало вещей, достойных упоминания. В это время на борт поднялся Токе, сгибаясь под тяжестью большого сундука. Он изумился, увидев короля Харальда, поставив сундук на палубу, приветствовал его.
– С немалым ты пришел, – сказал король. – Что там у тебя?
– Там всякое барахло, что я раздобыл для своей старушки, для матери моей, если она еще жива, – ответил Токе. – Ведь будет справедливо привезти и для нее кое-что, когда не был дома столько, сколько я.
Король Харальд кивнул, найдя, что это хорошо, когда молодые люди заботятся о родителях; по отношению к себе самому, сказал он, подобное приходилось видеть редко.
– А вот теперь, – сказал он и уселся на сундук, – я чувствую жажду и хотел бы испить пива, прежде чем нам расстаться.
Сундук затрещал под тяжестью, и Токе обеспокоенно шагнул поближе, но сундук выдержал. Орм нацедил пива из анкерка и подал королю, и тот выпил за счастливую поездку. Потом отер пену с бороды, и сказал, что, удивительное дело, на море пиво всегда вкуснее, и потому он желает, чтобы кружку наполнили еще раз. Его желание выполнили, и он неспешно осушил ее, после чего снова кивнул на прощанье, сошел на причал и направился к большому конунгову драккару, куда теперь водрузили его знамя алого шелка с вышитыми двумя черными воронами с распростертыми крыльями.
Орм глянул на Токе:
– Отчего ты такой бледный?
– У меня своя печаль, как у всякого иного, – ответил Токе. – У тебя самого вид не слишком цветущий.
– Я знаю, от чего уезжаю, – сказал Орм, – но никакая мудрость не может знать, к чему вернусь, да и вернусь ли.
Все корабли вышли в море и тут разошлись в разные стороны. Король Харальд со своим флотом двинулся к югу между островов, корабль же Орма пошел на веслах вдоль берега, чтобы обойти Зеландию с севера. Королевским кораблям помогал попутный ветер, и вскоре они были уже далеко. Токе стоял, глядя им вслед, покуда паруса не сделались маленькими; тогда он сказал:
Грузно гузном
взгромоздился
на сундук
владыка данов.
Сметь ли верить,
что не смялся
узел мой
под Синезубым?
И подойдя к сундуку, открыл его и вытащил оттуда свой узел, и это была та мавританка. Она казалась измученной и несчастной, ибо в сундуке было тесно и душно, а она там провела немалое время. Когда Токе посадил ее, она упала от слабости и лежала, задыхаясь и дрожа, чуть живая, покуда он снова не помог ей. Она заплакала и оглянулась.
– Больше тебе нечего бояться, – сказал Токе. – Он теперь далеко. Она сидела бледная, не сводя широко раскрытых глаз с корабля и людей, ничего не говоря; а гребцы на веслах тоже глядели на нее во все глаза и спрашивали друг друга, что все это могло значить. Но бледнее всех был Орм, уставившийся на нее так, словно его постигло большое горе.
Шкипер Оке стоял в задумчивости, теребя бороду.
– Ты ничего не говорил, когда мы заключали сделку, – сказал Оке, – что с нами отправится женщина. И по крайней мере скажи мне, кто она и почему попала на борт в сундуке.
– Пусть это тебя не касается, – отвечал Орм мрачно. – Занимайся кораблем, а мы займемся своими делами.
– Тот, кто не хочет отвечать, может таить опасные вещи, – заметил Оке. – Я чужой в Йеллинге и мало что знаю о тамошних делах, но тут всякому ясно, что дело неладно, и мне оттого может быть, урон. У кого она украдена?
Орм сидел на бухте каната, обхватив руками колени и спиной к Оке; он отвечал ровным голосом, не поворачивая головы:
– Вот тебе две вещи на выбор. Либо ты замолчишь, либо я тебя брошу в море вниз головой. Выбирай, что тебе больше нравится, немедля, потому что ты тявкаешь, как собака, и мешаешь мне.
Оке отвернулся, что-то пробормотал и сплюнул за борт; и видно было, когда он стоял у кормила, что он полон мрачных мыслей и дурном настроении. Но Орм продолжал сидеть как сидел, глядя прямо перед собой и погруженный в свои думы.
Когда женщина Токе немного оправилась от слабости и подкрепилась, с ней тут же приключилась морская болезнь, и она со стоном перегнулась через планшир, не слушая слов утешения, с которыми обращался к ней Токе. Наконец он оставил ее в покое, привязав веревкой к борту, и сел рядом с Ормом.
– Теперь худшее позади, – сказал он. – Но конечно, это и страшно, и хлопотно – добывать себе женщину таким образом. Немногие бы на такое отважились, но быть может, моя удача больше, чем у иных.
– Больше, чем у меня, тут я согласен, – ответил Орм.
– Это еще неизвестно, ибо твоя удача всегда была велика, и получить дочь конунга – это больше, чем то, что получил я. И ты не должен огорчаться, что не смог сделать так, как я, ибо это слишком сложно, когда девушку так стерегут.
Орм рассмеялся сквозь зубы. Он сидел молча, а потом приказал Раппу сменить у кормила Оке, чтобы тот не слишком прислушивался.
– Я надеялся, – сказал он после этого Токе, – что дружба между нами прочнее, после того, как мы столько пережили вместе, но верно говорят старики, что не вдруг узнаешь человека, и в этой безумной затее, которую ты нынче осуществил, ты поступил так, будто меня нет вовсе, или я не стою того, чтобы со мной считались.
– Есть в тебе одна вещь, которая совсем не в лицу хёвдингу, – ответил Токе, – и вещь эта обидчивость. Многие похвалили бы меня за то, что я собственноручно похитил женщину, никого этим не обременяя, а ты, видишь ли, решил, что тебе выказали неуважение, оттого что не рассказали все с самого начала. Лучшей дружбой назвал бы я такую, когда на подобное не злятся.
Орм уставился на него, белый от ярости:
– Трудно спорить с таким простофилей, как ты. Разве моя забота, что ты надумал выкрасть эту женщину и держал это в тайне? Меня другое заботит, – что ты теперь превратил короля Харальда в нашего злейшего врага, а нас поставил в его стране вне закона. Ты заполучил свою женщину, а меня лишил моей. Не надо быть обидчивым, чтобы видеть, что это за дружба.
У Токе мало что было сказать в свою защиту, ибо пришлось признать, что про это он не подумал. Он попытался утешить Орма, что король Харальд уже дряхлый и долго не проживет, но для Орма это было слабое утешение, и чем больше Токе говорил, тем дальше казалась Ильва и тем сильнее делался Ормов гнев.
Когда они пристали к берегу для ночлега, в защищенной от ветра бухте, то зажгли два костра. У одного сидел Орм и его спутники, у другого – шкипер Оке и его люди. Никто не был многословен у Ормова огня, зато у другого костра Оке и его людям было что сказать друг другу. Они толковали вполголоса, чтобы не было слышно у костра Орма.
Когда все поели, женщина уснула у огня, укрытая плащом; Орм и Токе сидели молча на некотором расстоянии друг от друга, покуда несмерклось. Море потемнело под холодным ветром, и на западе появилась грозовая туча. Орм вздыхал, сжав в кулаке бороду, Токе ковырял в зубах. Оба были исполнены гнева.
– Пора с этим кончать, – сказал Орм.
– Скажи только, как это сделать, – ответил Токе.
Рапп отошел собрать дров для костра; теперь он вернулся и слышал их слова. Он был молчаливый человек и редко вмешивался в чужие дела. Но теперь он сказал:
– Было бы лучше, если бы вы оба погодили драться, потому что ожидается что-то другое. Корабельщиков четырнадцать, а нас трое, и разница эта существенна.
Они спросили, какие у него новости.
– Они решили напасть на нас из-за женщины, – ответил Рапп, – оттого и выжидают. Я слыхал это, когда ходил за деревьями и собирал хворост.
Орм рассмеялся.
– Все лучше и лучше становится от твоей затеи, – сказал он Токе. Токе покачал головой и огорченно поглядел на спящую женщину.
– Чему быть, тому не миновать, – заметил он. – И что теперь нужно, так это придумать хорошее средство. Мне кажется, надо теперь же напасть, пока они спокойно сидят и готовят нам беду. Их много, но им далеко до таких, как мы.
– Похоже, будет ненастье, – сказал Рапп, – так что мы не можем позволить себе убить многих, нам они понадобятся на корабле, если мы не хотим и дальше тут сидеть. Но то, что надо сделать, лучше сделать немедленно, иначе плохой у нас будет нынче сон.
– Это простаки с Фюна, – сказал Токе, – и как только мы убьем Оке и еще нескольких, остальные сразу же нам покорятся. Но теперь слово за тобой, Орм, скажи, что нам делать; наверное, лучше бы напасть на них спящих.
У Орма полегчало на сердце, оттого что теперь было чем заняться. Он поднялся и отошел по нужде и встал так, чтобы незамеченным поглядеть на другой костер.
– Вокруг огня их двенадцать, – сказал он, усаживаясь снова, – и это может означать, что двоих отправили, незаметно для нас, искать подмоги. Тогда на нас накинется целый рой, и потому лучше покончить с ними немедля. Это люди беззаботные и не особо предприимчивые, иначе бы они расправились с тобой, Рапп, когда ты был один. Но теперь мы научим их, что стоит быть осмотрительнее, когда имеешь дело с нами. Я хочу, чтобы вы оба тихонько пошли за мной, когда я подойду и заговорю с ними, и все будут смотреть на меня; если все получится, рубите быстро и сильно. Я пойду без щита, но тут уж выбирать не приходится.
Он взял кувшин, в котором они держали пиво, и пошел прямо к костру Оке, чтобы наполнить его из анкерка, выгруженного там. Несколько человек уже улеглись спать, но большинство еще сидело, и все уставились на Орма. Наполнив кувшин, он сдул пену и сделал глоток.
– Из дрянной древесины твой бочонок, – сказал он Оке. – Твое пиво уже отдает деревом.
– Пиво, что было достаточно хорошо для короля Харальда, сгодится и для тебя, – проворчал Оке. – Но я обещаю, что пить его тебе осталось недолго.
Люди вокруг расхохотались на эти слова, но Орм не обратил на них внимания и протянул ему кувшин.
– Попробуй сам, прав ли я, – сказал он.
Оке взял кувшин, не вставая с места. Когда он поднес его ко рту, Орм так пнул ногой по дну кувшина, что у Оке сломалась челюсть и подбородок упал на грудь.
– Что, почувствовал привкус дерева? – сказал Орм и в тот же миг выхватил меч и рубанул ближайшего из сидевших, который как раз подымался.
Люди у костра очень удивились этому и едва успели взяться за оружие, как сзади подошли Рапп и Токе, после чего им уж недолго пришлось показывать, на что они годятся. Четверо было убито, помимо Оке, двое спрятались в лесу, а пятеро остальных бежали на корабль и приготовились обороняться. Орм крикнул им, чтобы бросали оружие, тогда им подарят жизнь. Они засомневались:
– Мы не можем знать, сдержишь ли ты слово!
– Может, и так, но можете надеяться, что я не так вероломен, как вы.
Те посоветовались между собой и решили, что подобное не дает им большой уверенности, лучше они уйдут своим путем с оружием, а Орму оставят корабль и все остальное.
– Тогда я дам вам уверенность, что вы будете убиты на месте, если не подчинитесь немедленно. Может, это вас больше устроит.
После чего взошел на корабль и двинулся им навстречу, не дожидаясь Токе и Раппа. Без шлема, сузив глаза от ярости, с окровавленным Синим Языком в руке, он шел навстречу им, словно псам, которых решил наказать, и они покорились и побросали оружие, понося Оке худыми словами, ибо упали духом оттого, что все пошло совсем не так, как он им обещал.
Стояла темень и дул сильный ветер, но Орм счел разумным не задерживаться более в этом месте. Ибо иначе, сказал он, половина зеландского ополчения набросится на них, чтобы отобрать назад собственность короля Харальда. Так что придется им попытать счастья на море, во тьме и ненастье и при недостатке рук на веслах из-за дела, последствия которого им еще долго предстоит наблюдать.
Надо было скорее поднять на борт ларь с припасами и бочонок с пивом, женщина тихонько плакала и стучала зубами от страха перед предстоящим путешествием, но жаловаться не смела. Орм стоял над пленными с мечом, покуда те рассаживались у весел, в то время как Токе и Рапп загружали пиво; Токе мешкал и все ронял, и Орм крикнул обоим, чтобы поторапливались.
– Неловко мне теперь браться, и пальцы соскользают, – сказал Токе печально, – моя рука рассечена пополам.
Орм еще не слыхал, чтобы Токе был таким подавленным. Правая рука его была разрублена по среднему пальцу, и по два пальца торчали в обе стороны.
– Крови-то у меня хватит, – сказал Токе, – но для весла нынче эта рука не больно годится, и это плохо, потому что придется здорово упираться, чтобы выйти из этой бухты.
Он ополоснул руку в воде и повернулся к женщине:
– Ты, несчастная, помогла мне уже много с чем, хотя, быть может, твоих заслуг в этом меньше, чем моих; поглядим, поможешь ли мне и в этом тоже.
Женщина вытерла слезы и подошла к нему. Она тихонько вскрикнула, увидев, сколь велика его рана, но с готовностью взялась помочь. Она предпочла бы промыть ее вином и наложить сверху паутину, но ввиду отсутствия всего этого обошлась водой, травой и жеваным хлебом, а потом натуго перевязала полотном, оторванным от собственной сорочки.
– И от самого бесполезного бывает порой польза, – сказал Орм. – Оба мы теперь левши.
По его голосу чувствовалось, что злоба его к Токе утихла.
Они вышли в море с семерыми гребцами и с Токе у кормила; выбраться из бухты и уйти за мыс под ветер стоило такого труда, какого Орм не помнил со времен, когда сидел гребцом на галере. Он держал копье наизготовку, целясь в первого же из пленников, который стал бы хуже грести, и когда весло выскочило на волне из уключины и державший его повалился на спину, он тут же проворно вскочил и снова ухватился за рукоять. Женщина сжалась клубочком у ног Токе, закрыв лицо руками в страхе и отчаянии. Токе, подтолкнув ее ногой, велел, чтобы она взяла черпак и помогала, она хоть и попыталась выполнить его приказ, но не справлялась, и к тому времени, как они обогнули мыс и, поставив парус, смогли сами начать отчерпывать воду, в ладье было уже до половины.
Всю ночь они шли в шторм, и Орм сам стоял у кормила. Все, что он мог – это держать курс на северо-восток и надеяться, что корабль не успеет разбиться о берег до рассвета. Все сошлись, что мало надежды пережить эту непогоду, худшую, чем на их пути в Ирландию. Рапп сказал:
– Тут у нас на борту пятеро пленников, они безоружны и целиком в наших руках. Пригодятся ли они на веслах, неизвестно, но могут быть полезны, утишив погоду, если мы отдадим их морским жителям.
Токе сказал, что такой план кажется ему хорошим и правильным, но что для начала можно бы ограничиться одним-двумя и поглядеть, поможет ли это.
Но Орм сказал, что ничего подобного делать с пленными нельзя, потому что он обещал им жизнь.
– А если ты, Токе, желаешь отдать что-нибудь морским жителям, – сказал он, – то я могу только посоветовать, пусть это будет твоя женщина. Нам всем было бы лучше отделаться от той, что причинила нам столько несчастья.
Но Токе сказал, что ничего из этого не получится, покуда он жив и у него найдется рука, способная поднять меч.
Больше об этом деле не говорили. На рассвете пошел сильный: дождь, частый, как дым, и буря стала стихать. Когда распогодилось они завидели берег Халленда и усталые вошли в устье реки; корабль их был полон воды, а паруса изодраны.
– Эти доски несли меня от самой гробницы Святого Иакова, и; теперь уже недалеко и до дома. Но возвращаюсь я без ожерелья и без колокола Иакова, и без той прибыли, что я выручил, сбыв их по дороге.
– Мечи и корабль везешь ты из похода, – ответил Токе, – а у меня теперь есть меч и женщина, но для многих, кто пошел с Кроком, дело кончилось совсем не так хорошо.
– Гнев большого конунга мы тоже везем домой, – сказал Орм. – А хуже этого вряд ли что есть.
Теперь тяготы пути остались позади, пятерых они высадили на берег и те разбежались, сами они отдохнули и починили корабль и парус и, дождавшись погоды, пошли вниз вдоль побережья при легком ветре. Даже женщина немного приободрилась и могла уже кое в чем помогать, так что Орм мог терпеть ее рядом.
Дело шло уже к вечеру, когда они причалили у того самого скального обрыва, где стояли корабли Крока и откуда они видели это место в последний раз, и двинулись вверх по тропе над быстрым ручьем, там был мосток из трех бревен. Орм сказал:
– Гляньте на это левое бревно. Оно гнилое и скользкое. Потом вгляделся в бревно и сказал:
– Оно сгнило еще прежде, чем я ушел отсюда, и отец мой, всякий раз проходя тут, говорил, что надо бы его заменить другим, покрепче. И до сих пор его не заменили, но оно не проломилось, хотя мне сдается, меня тут не было долго. Быть может, и старик мой тоже еще жив.
Чуть дальше на высоком дереве было аистиное гнездо, над гнездом стоял аист. Орм остановился и свистнул, и аист захлопал крыльями и защелкал клювом.
– Он узнал меня, – сказал Орм, – это тот же самый аист, и теперь мне кажется, мы с ним беседовали только вчера.
Потом они подошли к калитке в изгороди. Орм сказал:
– Закрывайте калитку как следует, потому что мать моя не любит, когда овцы убегут, а если она рассердится, то ужин будет плохой.
Залаяли собаки, и в дверях уже стояли домочадцы, когда они приближались к дому. Одна женщина, растолкав мужчин, вышла им навстречу. Это была Оса. Она была бледна, но казалась такой же крепкой, как прежде.
– Вот и я, – сказал Орм.
– Орм! – крикнула она, и голос ее дрогнул. Потом добавила: – Бог услышал меня, хотя и не скоро.
– Ему теперь многих приходится слушать, – ухмыльнулся Орм, – но вот что неожиданно, это то, что ты стала христианкой.
– Мне было одиноко, – ответила Оса, – но теперь все хорошо.
– А что, мужчины все уже отплыли? – спросил Орм.
– Их нет у меня, – сказала она. – Одд пропал через год после тебя, а Тосте умер три года назад, тою же зимой, когда был большой падеж скотины. Но я смогла жить, с тех пор как научилась истине Христовой, ибо я знала, что ты возвратишься за все мои молитвы.
– Тут есть о чем потолковать, но лучше бы сначала поесть. Это мои люди, но женщина чужестранка и не моя.
Оса сказала, что отныне Орм хозяин на хуторе, и все его друзья – ее друзья, и угощение было на славу, слезы стояли у нее в глазах, когда она внесла блюда, которые, как она знала, Орм любит больше всего. Им было что порассказать, так что хватило на много вечеров; ничего не было сказано лишь о том, как Токе добыл свою женщину, ибо Орм не хотел омрачать матери радость, едва воротясь домой. Осе Токе сразу понравился, и она лечила его разрубленную руку с большим тщанием, так что рана вскоре стала подживать, а с Мирах она была по-матерински нежна, хоть им и не удавалось особенно поговорить, и расхваливала ее красоту и черные волосы. Она жалела, что Орм и его люди не желают благодарить Бога вместе с ней за их счастливое возвращение, но она была слишком счастлива, чтобы ворчать по такому поводу, и сказала, что Орм и другие лучше поймут ее, когда сами достигнут зрелых годов.
Между Ормом и Токе все было мирно, и ничего не говорилось насчет Ильвы. Когда они рассказывали Осе о том, что было с ними после отбытия кораблей Крока, Орм вновь ощутил старинную приязнь к Токе и много чего нашел сказать в его похвалу, но потом подумал об Ильве, и его настроение переменилось, и вид Токе и его женщины доставлял ему мало радости. Мирах теперь хорошела с каждым днем и смеялась и пела, им с Токе было так хорошо, что мало казалось дела до чужих огорчений. Оса предположила, что у них будут красивые дети, и Мирах светло улыбнулась и сказала, что они стараются как могут. Оса добавила, что думает теперь подыскать жену для Орма, да поскорее, но Орм отвечал мрачно, что торопиться большой нужды нет.
После того что случилось, Токе не мог отправиться домой морем, покуда король Харальд стоял у Сканера, и он решил пуститься в Листер по суше, вдвоем с женщиной, – Рапп остался с Ормом – и купил лошадей. Рано поутру они отправились в путь, горячо поблагодарив Осу за гостеприимство, и Орм немного проводил их, чтобы показать дорогу.
– Тут мы теперь расстанемся, – сказал Орм. – И счастливого пути пожелаю я вам. О том же, что будет после, не легко гадать, ибо король Харальд станет искать тебя, где бы ты ни был.
– Такова наша судьба, – сказал Токе, – что нет нам удачи с королями, хоть мы люди и смирные. Альмансур и король Свейн и король Харальд; со всеми тремя у нас кончилось одинаково, и всякий, кто принес бы им наши головы, получил бы богатую награду, Но покамест я свою попробую поберечь. :
С этим они расстались. Токе и Мирах поехали на восток и скрылись, за деревьями, а Орм поехал назад на хутор, чтобы рассказать Осе об опасности, нависшей над ним из-за гнева короля Харальда.
ЧАСТЬ 2
В СТРАНЕ КОРОЛЯ ЭТЕЛЬРЕДА
Глава 1
О битве при Мэлдоне и о том, что случилось после
Тою весной много кораблей строилось на Севере, и смолились днища, много лет пролежавшие сухими; бухты и заливы были забиты драккарами, с часто впадавшими в гнев королями на борту; летом же было большое смятение на море.
Первым двинулся Стюрбьёрн на многих судах на север по Балтийскому морю, с командой из Йомсборга, с Борнхольма и из Сконе, и прибыл в Меларен и подошел к склонам Упсалы, тут был бой у него с королем Эриком. Там и пал он самом начале битвы, и говорили, будто пал он смеясь. Ибо когда он увидел, как двинулось вперед войско свеев, выстроенное по старинке – впереди конские головы, которые несли на высоких шестах, а позади воинского порядка – сам король Эрик на старинной священной повозке, запряженной быками, то закинул голову назад и разразился громким хохотом, и тут стрела вошла меж его бородой и краем щита и пронзила ему горло. Его люди пали духом, и иные тотчас же бежали, и так одержал король Эрик большую победу.
Потом король Свейн Вилобородый пошел на юг, между датскими островами, с кораблями из Ютландии и с Фюна, чтобы застать короля Харальда на месте, покуда он считает соляные денежки в Сканере, потому что королю Свейну надоело уже, что отец его никак не умирает. Но король Харальд ушел на Борнхольм и собрал там свои корабли, и между ними обоими был жестокий бой, покуда король Харальд раненый не ушел в Йомсборг. Тут разделились многие местности в Датской державе: одни приняли сторону короля Харальда, другие – короля Свейна, а иные пытали собственную удачу, в пору, когда страна осталась без хозяина из-за распри королей.
Но когда лето было в разгаре, на кораблях из Упсалы Эрик приплыл с такой дружиной, какую свей давно уже не видывали на море, гоня перед собой остатки флота Стюрбьёрна, оставшиеся грабить его побережье ради мести за гибель их конунга. Эрик желая отомстить и королю Харальду, и королю Свейну за помощь, что они оказали Стюрбьёрну, и многим показалось мало стоящим делом противостоять тому, кто разбил Стюрбьёрна и теперь звался Победоносным. Он преследовал Свейна, когда тот двинулся назад на острова и в Ютландию, и сажал собственных ярлов всюду, где проходил. Скоро выяснилось, что король Харальд умер безземельным изгнанником от своих ран в Йомсборге, оставленный удачей, всегда прежде верной ему, двое же других продолжали борьбу. У короля Эрика был перевес, но король Свейн упорно сопротивлялся. Говорили, будто конунгова усадьба в Йеллинге то в одних руках, то в других, но считали, вернее всего Свейн первым доберется до сокровищницы короля Харальда.
Знатные люди в Сконе не слишком хотели вмешиваться во это и предпочитали, чтобы конунги сами разобрались друг с другом, а они бы занимались вещами более стоящими. Среди таковых был Торкель Высокий, который имел малую охоту быть человеком короля Свейна, а еще меньше хотел очутиться под королем Эриком. Он разослал весть хёвдингам и богатым бондам о том, что собирается отплыть из страны, во Фрисландию и Англию, и что ищет добрую дружину. Многие откликнулись на это предложение, ибо Торкеля считали хорошим хёвдингом, а его удачу сильной, с тех пор как вернулся из Хьерунгавага. Остатки воинства Стюрбьёрна, улизнувшие от короля Эрика, также присоединились к нему, и вскоре он вышел с двадцатью двумя кораблями в залив у Хвена и почувствовал себя в силах плыть дальше.
Одним из тех, кто там к нему присоединился, был Рыжий Орм», сын Тосте из Куллена, с большим кораблем и многочисленными людьми; его Торкель помнил по пиру у короля Харальда и приветил с радостью.
С Ормом же было так, что ему опостылело сидеть дома и управляться с батраками и скотиной, трудно ему было и жить бок о бок с Осой, хотя она и желала всегда для него только добра. Для нее он так и остался мальчишкой, и она неизменно допекала его добрыми советами, словно своего ума у него не было. Немного толку было говорить ей, что он давно уже привык распоряжаться и своей судьбой, и чужой, а от ее усердия, с каким она старалась окрестить его и женить, жизнь его легче не делалась.
Весть о кончине короля Харальда стала большим облегчением для обоих, ибо Осу, когда она узнала, как обстояло дело с Токе и его женщиной, обуял страх, и она решила, что надо продавать хутор и бежать в ее вотчину, в леса у северной границы Смоланда. Страх этот кончился вместе с жизнью короля Харальда, но от мыслей об Ильве Орм отделать не мог, а они причиняли ему наихудшие огорчения. Он часто думал, как там она после смерти короля Харальда, не попала ли под власть короля Свейна, который выдаст ее за какого-нибудь из своих берсерков, или же она могла оказаться в руках у свеев, которые навряд ли многим лучше. При короле Свейне, своем недруге, Орм не видел способа заполучить ее вновь до тех пор, покуда немирье царило между островами.
Он ничего не сказал Осе об Ильве, чтобы не услышать в ответ бесполезной болтовни. Но выгадал немного, ибо Оса знала нескольких девиц в округе, подходивших для него, по ее мнению и по мнению их матерей, приходивших в гости вместе с дочерьми, свежевымытыми и с алыми шелковыми нитями в волосах. Приходили они охотно и сидели, выпятив грудь и звякая украшениями, исподволь то и дело взглядывая на него, но со стороны Орма большого рвения заметно не было, ибо ни одна из них не была похожа на Ильву и не имела той легкости в обхождении и бойкого языка, и скоро Оса потеряла терпение, сказав, что даже Одду угодить было не тяжелее.
И потому, когда пришло известие, что Торкель собирается в поход с многочисленным войском, Орм не слишком думал о слезах Осы, а немедля раздобыл себе хороший корабль и собрал людей из округи. Все знали его как человека бывалого и владеющего немалым золотом, и оттого ему нетрудно было заполучить отборную команду. Осе он сказал, что вряд ли воротится раньше, чем в прошлый раз, а после уж уйдет на покой и всерьез займется хозяйством. Оса плакала, говоря, что не долго проживет в такой тоске и всеми покинутая, но Орм сказал, что она еще его переживет и поможет лупцевать его внуков. Тут она заплакала еще пуще, и они расстались, и Орм поплыл к Торкелю.
Покуда Торкель все еще стоял в заливе, ожидая ветра, с юга на веслах к нему приблизился флот в двадцать восемь кораблей, и судя по знаменам и форштевням, это были свеи. Море было спокойное, годное для битвы, и обе стороны приготовились, но Торкель окликнул гостей и назвал себя и сказал, что хочет говорить с их хёвдингом. У тех было двое равных между собой хёвдингов, один звался Йостейн и был из Упланда, другой, по имени Гудмунд, из Восточного Еталанда. Они пришли помочь королю Эрику набегами в Дании и спросили; Торкеля, чего еще тот хотел бы от них знать.
– Ежели мы станем драться, – сказал Торкель, – то невелик будет выигрыш у выигравшего, а людей мы оба потеряем много, и это так же верно, как то, что верх будет мой.
– У нас на пять кораблей больше, чем у тебя, – сказали пришельцы.
– Мои люди отдохнули и только что позавтракали, – сказан Торкель, – а ваши устали грести и оттого хуже управляются и с копьями, и с мечом. Но мы можем поступить иначе, и оттого нам всем будет польза, ибо есть куда более стоящие места, чем Дания.
– Мы пришли помогать королю Эрику, – возразил упландец.
– Может, и так, – ответил Торкель. – А подерись тут я с вами, была бы подмога королю Свейну. А если мы не станем драться, а поплывем вместе туда, где есть чем поживиться, то сделаем столь же много для наших королей, как если бы мы порубили тут друг друга, ибо всех нас тут уже не будет, но все же есть разница, поскольку мы останемся живы, а впереди нас ждет богатая добыча.
– Ты складно говоришь, – сказал Гудмунд, – и притом разумно, может статься, стоит потолковать об этом, сойдясь поближе.
– Об вас обоих я слыхал как о больших хёвдингах и честных, людях, – заметил Торкель, – и оттого я не боюсь вероломства, если мы встретимся для переговоров.
– Я знаю твоего брата Сигвальде, – сказал Йостейн. – Но я слыхал от многих, что ты, Торкель, не таков, как он.
Тут уговорились встретиться на острове, посреди пролива под высоким берегом в виду кораблей: Йостейн и Гудмунд с тремя людьми и Торкель с пятерыми, все при мечах, но без копий и луков. Так и сделали, и с кораблей видели, как они стояли сперва на некотором расстоянии друг от друга, а позади – их свита. Но потом Торкель велел принести пива, свинины и хлеба, и тут уже видели, как они уселись все вместе и доверительно беседовали. Чем больше Йостейн с Гудмундом раздумывали над предложением Торкеля, тем больше оно им нравилось, и Гудмунд быстро на него согласился. Йостейн поначалу противился и говорил, что королю Эрику не по нраву будет, если они проявят непокорство, но Торкелю было что порассказать о добрых временах, наставших для мореходов на западе, и Гудмунд решил, что довольно беспокоиться о нраве короля Эрика больше, чем нужно. Они договорились о том, как разделят власть и командование в походе и добычу по его окончании, чтобы не было раздоров, и Гудмунд сказал, что свинина и разговоры причиняют изрядную жажду, и хвалил Торкелево пиво. Торкель покачал головой и сказал, что это, разумеется, лучшее, что он может предложить им теперь, но что это ничто в сравнении с пивом в Англии, где растет самый лучший ячмень, и Йостейну пришлось согласиться, что такую страну посетить стоит. После чего они взяли друг друга за руки, чтобы быть вместе и держать слово, и когда вновь взошли на борт, то закололи трех овец, на носу каждого из кораблей хёвдингов, в жертву морским жителям ради погоды и успешного путешествия. Весь флот был весьма доволен тем, как порешили, и уважение к Торкелю, бывшее уже немалым среди его людей, еще увеличилось от той мудрости, что он проявил.
Подошло к Торкелю и еще несколько кораблей, из Сконе и Халланда, и когда задул попутный ветер, флот двинулся в дорогу, о пятидесяти пяти парусах, и грабил всю осень Фрисландию и там зазимовал.
Орм справился у Торкеля и других, не знают ли они, что сталось с домочадцами короля Харальда. Некоторые слыхали, будто Йеллинге сгорел, иные – будто епископ Поппон утешил волны псалмами и сумел бежать морем, хотя король Свейн и пытался его поймать, но о женщинах никто ничего не знал.
В Англии теперь сделалось так же, как было в старые годы, во времена сыновей Лодброка, с тех пор как к власти там пришел король Этельред. Едва достигнув совершеннолетия и начав править страной, он быстро стал известен как Неразумный, или Нерешительный, и северные мореходы, довольные, радостно собирались у его берегов, чтобы помочь ему оправдать свое прозвище.
Поначалу они приходили небольшими отрядами и быстро убирались восвояси, ибо едва загорались сигнальные костры на берегу у места их высадки, как мигом собиралось сильное ополчение и рубилось с ними из-за своих широких щитов. Но король Этельред все зевал за своим столом и возносил молитвы против норманнов и с усердием спал с женами своих приближенных; он гневно рычал у себя в покоях, когда оказывалось, что длинные корабли появились снова, несмотря на молитвы; он, скучая, слушал многочисленные советы и сетовал на свои великие тяготы и не знал, что предпринять. Тут отряды викингов сделались побольше и стали появляться чаще, так что ополчения уже не хватало, и теперь уже большие дружины глубоко вторгались в страну и возвращались на корабли, сгибаясь под тяжестью добычи, и пошла слава, что для дерзких норманнов, если они придут большой силой, нет равных Этельредову королевству по части серебра и богатой добычи. Ибо давно уже Англию опустошили разве что по берегам.
Еще не приходило туда ни одного большого флота, и ни один хёвдинг еще не додумался собирать «датские деньги» чеканным серебром из казны короля Этельреда, но в году 991 пробил час, и сообразительности всем хватало с лихвой, покуда у короля Этельреда было чем платить.
Сразу после Пасхи в тот год, бывший пятым годом власти конунга Этельреда, зажглись сигнальные костры на побережье Кента, люди вглядывались в море, бледные в рассветном сумраке, и бежали со всех ног прятать все, что можно, загонять в лес скот и там же искать себе убежище, и гонцы скакали во всю конскую прыть, чтобы дать знать королю Этельреду и его ярлам, что величайший за много лет флот движется к северу вдоль побережья, и что язычники начали уже высаживаться на берег.
К тому времени, как собралось ополчение, оно не могло уже справиться с викингами, рыскавшими большими отрядами по округе и грабящими все на своем пути. Боялись, что теперь они ринутся вглубь страны, так что архиепископ Кентерберийский поехал к королю за подмогой для своего города, но гости, похозяйничав какое-то время на побережье и собрав на свои корабли все, что им показалось стоящего, снова подняли паруса и пошли дальше на север вдоль берега. После чего высадились у восточных саксов и устроили там то же самое.
Король Этельред и его архиепископ, по имени Сигерик, молились теперь дольше, чем когда-либо прежде, и когда услышали наконец, что язычники, опустошив несколько деревень, вновь ушли в море, то повелели оделить дарами самых усердных священников и решили, будто вовсе отделались от этой напасти. Но сразу же за тем норманны пришли на веслах к городу Мэлдону, возле самого устья реки Панты, и встали лагерем на острове между двух рукавов и приготовились напасть на город.
Ярла восточных саксов звали Бюрхтнот. Он был прославлен в своей стране, высокий ростом, гордый и бесстрашный. Он собрал сильное ополчение и вышел теперь им навстречу, чтобы попробовать иное, нежели молитвы, и достиг Мэлдона и проследовал мимо города к лагерю викингов, так что лишь рукав реки разделял оба войска. Но тут ему было трудно подступиться к норманнам из-за реки, и столь же трудно было тем подойти к нему. Настал прилив и заполнил рукава во всю ширину, та не превышала броска копья, так что можно было перекрикиваться, но ничего большего, казалось, не может между ними произойти, и войска стояли в ожидании, обдуваемые весенним ветром.
Глашатай из дружины Торкеля Высокого, искусный в речах, встал у воды и поднял щит и крикнул через протоку:
– Меня послали бесстрашные мореходы сказать вам: дайте нам серебра и золота, и мы дадим вам мир. Вы богаче нас, и вам же лучше купить мир за ваши сокровища, чем встретиться с нашими копьями и мечами. Если вы достаточно богаты, то незачем нам убивать друг друга. И когда вы откупитесь и получите мир для себя и своих родичей и земель и всего, что есть вашего, тогда мы сделаемся друзьями вам и взойдем на свои корабли с вашим выкупом и уплывем прочь отсюда и сдержим свое обещание.
Но Бюрхтнот сам выступил вперед, потрясая копьем, и крикнул им в ответ:
– Услышьте, морские разбойники, наше слово! Вот дар, что мы вам дадим с охотой: остреные копья и точеные мечи. Худо было бы такому ярлу, как я, Бюрхтноту сыну Бюрхтельма, чья слава незапятнана, не защитить моей земли и моего конунга. Нас рассудят теперь острие и клинок, и тяжко придется рубиться вам, прежде чем получить иное.
Так стояли они друг против друга, покуда прилив не сменился отливом, и тут снова крикнул глашатай викингов через протоку:
– Давно уже мы стоим тут без дела. Идите же к нам, и мы уступим вам земли для битвы, или же вы подарите нам место на берегу, и мы к вам выйдем.
Бюрхтноту неразумным показалось идти вброд, ибо вода в река была холодна, и ноги у его людей могли бы застыть, а доспехи намокнуть. К тому же он желал вступить в битву прежде, чем его люди устанут и проголодаются. И он крикнул в ответ:
– Я дарую вам место здесь, и немедля идите биться. Единому, Богу ведомо, за кем из нас оно останется.
И так говорил скальд Бюрхтнота, бывший в той битве и уцелевший:
Стая волчья
стала переправляться,
войско викингов —
воды Панты их не пугали —
через потоки светлые со щитами
на восточный берег
вышли и вынесли
боевые доспехи… [23 - Перевод В. Тихомирова («Битва при Мэлдоне», «Древнеанглийская поэзия», Серия «Лит. памятники», М., Наука, 1982; стихи 96-99).]
Воины Бюрхтнота встали крепостью из щитов, и он сказал им сперва метнуть свои копья, а после взяться за мечи и оттеснить язычников обратно в реку. Но норманны быстро выстроились у кромки воды, едва переправившись, разобравшись по корабельным командам и с кораблевожатым во главе, и с боевым кличем ринулись вперед. Они были встречены роем копий, уложивших многих на месте, но двигались дальше, покуда не сошлись с противником щитом к щиту. То был тяжелый бой с великим грохотом битвы; и справа и слева норманнов сдерживали и теснили. Но Торкель Высокий и двое хёвдингов, ближайших к нему, – одним из них был Орм, другим – Фаравид Свенссон, прославленный хёвдинг Зеландии, которого король Харальд объявил лишенным мира во всей Датской державе и который ходил со Стюрбьёрном на поля Фюри, – добрались до Бюрхтнотовой ограды из щитов и сокрушили ее. Торкель крикнул своим людям, что если уложить того высокого в серебряном шлеме, то победа в руках, и тут завязался жесточайший бой, так что тесно было даже низкорослому. Фаравид пробился вперед и сразил знаменосца и ударил Бюрхтнота и ранил его, но и сам упал в тот же миг с копьем в горле. Теперь гибли лучшие воины с обеих сторон, и Орм оступился на уроненном щите, скользком от крови, и упал ничком на только что убитого им человека. Падая, он ощутил удар палицы по затылку, и тут же оказался прикрыт щитами, которые ближайшие к нему воины набросали, чтобы защитить ему спину.
Когда он пришел в себя и вновь встал на ноги с помощью Раппа, бой сместился в сторону и перевес был у викингов. Бюрхтнот пал, а многие из его людей бежали, но другие, сплотившись вместе и окруженные, продолжали сражаться. Торкель же крикнул им, в ответ из круга донеслось:
– Тем вернее станем целить, и сильнее рубить, и больше мужаться, чем меньше нас осталось!
И продолжали биться, покуда не полегли все вместе со многими убитыми врагами вкруг тела своего господина. Их мужество снискало им великую славу у норманнов, но эта битва при Мэлдоне, за три недели до Троицы в год 991 явилась сокрушительной для короля Этельреда и роковой для его державы; во все стороны простерлась теперь страна, беззащитная перед набегами чужеземцев.
Норманны похоронили своих мертвых и выпили в их память и в честь победы. Они выдали тело Бюрхтнота скорбным посланцам для христианского погребения, и отправили свое повеление в Мэлдон и другие города немедля заплатить им дань и откуп, покуда не случилось худшего. Они радовались, думая о богатствах, которые уже считали своими, и исполнились гнева, когда день шел за днем, но никто не приходил сдаваться и не приносил обещанной дани. Тогда они подошли к Мэлдону и подожгли частокол со стороны реки и взяли город штурмом и разграбили его, и пожалели потом, что многое сгорело и мало досталось им. С этих пор они решили быть с огнем поосторожнее, ибо хотели богатства, а не разорения, теперь они принялись собирать лошадей со всей округи, чтобы быстро появиться в тех местах, где их не ждут. Вскоре во все стороны помчались отряды, и многое привезли в лагерь, и страх перед ними по всей стране был столь велик, что после Бюрхтнота не нашлось хёвдинга, что захотел бы встретиться с ними в бою. Пленные говорили, будто король Этельред сидит бледный за крепостными стенами и бормочет молитвы вместе со священниками и не знает разумного средства.
В Мэлдонской церкви, сложенной из камня, спрятались люди, перебравшиеся во время штурма на колокольню, и священники, и женщины; они завалили за собой проход камнями, чтобы никто не мог до них добраться. Среди норманнов прошел слух, что там, наверху колокольни, много сокровищ, и многие пытались выгнать оттуда людей и выяснить, что там у них есть. Но ни огнем, ни оружием не смогли ничего сделать, а у сидевших в башне была с собой еда и питье, и они пели псалмы и казались довольными. Когда норманны подошли к башне потолковать с ними как следует, и уговорить их спуститься вниз и отдать свои сокровища, то на их головы посыпались камни, проклятия и нечистоты, и наверху громко выражали свою радость, когда попадали в цель. Все викинги сходились в том, что нет ничего досаднее, чем церкви и их башни.
Йостейн, человек жестокий и охочий до сокровищ, сказал, что не' видит иного средства, надо собрать всех пленников перед церковью И убивать их одного за другим, покуда те наверху не сдадутся. Некоторые поддерживали его, ибо уважали за мудрость, но Гудмунд и Торкель нашли, что такое не подобает воинам и мало поможет делу. Лучше, сказал Торкель, попробовать хитрость: он хорошо знал священников и умел себя держать с ними так, чтобы добиться желаемого.
Он велел оторвать большой крест от церковного алтаря. Двое принесли его, и Торкель встал под башней и крикнул, что ему нужны священники для раненых, а еще больше – чтобы наставить его самого в христианской вере. В последнее время он почувствовал к этому сильную охоту. А поступит он с ними так, как если бы был уже христианином, и отпустит всех, кто укрылся в башне, целыми и невредимыми.
Едва он закончил, как с башни полетел камень и ударил его в левый локоть, позади щита, так что он повалился навзничь со сломанной рукой. Двое рядом бросили крест и кинулись к нему, слышно было, как ликуют в башне. Йостейн, стоявший и видевший все это, вымолвил наконец, что не так все просто с военными хитростями, как воображают себе иные безрассудные молодые люди.
Тут всех людей Торкеля охватила ярость оттого, что нанесен урон их вождю, им стрелы градом посыпались в бойницы башни. Но толку от этого не было, и положение делалось уже щекотливым. Орм рассказал, как люди Альмансура выкуривали христиан из колоколен, и это решили попробовать немедля. Хворост и сырую солому навалили и в самой церкви, и вокруг башни, и подожгли, но башня была высокая и большую часть дыма ветром относило прочь; наконец все устали и решили выждать, покуда наверху не проголодаются.
Торкель был удручен своей неудавшейся хитростью и боялся услышать колкости по этому поводу. Плохо к тому же, говорил он, что ему нельзя поездить с другими по округе и поживиться, а надо сидеть в этом Мэлдоне и стеречь лагерь, и хорошо бы кто-нибудь, кто владеет лекарским умением, поглядел бы его увечье. Орм тоже подошел к нему, сидевшему у костра с перебитой рукой и пившему горячее пиво, и многие щупали его руку, но не могли взять в толк, как следует накладывать лубок.
Торкель морщился, когда прикасались к руке, и сказал, что довольно с него лекарей и что пусть перевяжут ему руку хоть с лубком, хоть без него.
– И теперь сделалось по моим словам, и мне правда нужен священник, ибо в таких делах они понимают.
Орм кивнул, сказав, что священники – отличные лекари: после Йоля у короля Харальда, где он получил увечье потяжелее, чем теперь У Торкеля, его выходил священник, и он ему тоже теперь нужен, не меньше чем Торкелю, сказал он, ибо хоть и не сильным был удар палицы ему по черепу, он все же причинил, видно, какой-то вред, так что порой ему кажется, что у него в голове что-то поломалось.
– Я считаю тебя умнейшим из моих хёвдингов, – сказал ему Торкель, когда они были наедине, – и даже лучшим из воинов, с тех пор как погиб Фаравид, но столь же ясно, что ты легко падаешь духом, едва что-нибудь приключится, даже если беда невелика.
– Дело в том, – сказал Орм, – что я – человек, покинутый удачей. Прежде удача моя была велика, и я оставался невредим, пережив больше прочих, и во всем добивался успеха. Но после того, как я вернулся с Юга, все стало против меня, так что я лишился золотой цепи и своей невесты и человека, с которым мне было всего лучше, а в бою случилось так, что я получил удар, даже не успев обнажить меч. А когда дал совет выкурить этих из башни, то и тут ничего не удалось.
Торкель заметил, что видывал и больших неудачников, нежели Орм, но Орм покачал головой и велел Раппу вести своих людей грабить окрестности, а сам остался с Торкелем в городе и сидел большей частью один, погруженный в свои печали.
Однажды утром на башне зазвонили колокола, и сидевшие там громко запели псалмы, так что осаждавшие крикнули им, что там за шум. У тех больше не осталось камней, чтобы швыряться в язычников, и они крикнули в ответ, что нынче Троица и что это радостный для них день.
Все удивились такому ответу, и некоторые спросили, чему же они радуются и как у них дела с мясом и пивом.
Они отвечали, что с этим так, как и должно было бы быть, и все же они радуются, что Христос на небесах и Он им поможет.
Люди Торкеля жарили жирных баранов на кострах, и запах жаркого проникал в башню, где все сидели голодные. Им кричали, чтобы они вели себя как разумные люди и спустились вниз и отведали жаркого, но те не обратили внимания на эти слова и снова запели.
Торкель и Орм сидели, ели и слушали пение, доносившееся с колокольни.
– Они поют более хрипло, чем обычно, – сказал Торкель. – У них уже сохнет в горле. Теперь уже недолго ждать, когда они спустятся, раз у них кончилось питье.
– Им еще хуже моего, и все-таки они поют, – ответил Орм, скорбно глядя на отличный кусок баранины, прежде чем сунуть его в рот.
– Потому что, сдается мне, – сказал Торкель, – ты не годишься в певцы на колокольне.
В середине того же дня вернулся из похода Гудмунд. Это был высокий и веселый человек, с лицом, рассеченным старым шрамом от медвежьих когтей; теперь он ехал подвыпивший и разговорчивый, в дорогом ярко-красном плаще на плечах, двумя тяжелыми серебряными поясами на талии и с широкой улыбкой в желтой бороде.
Это, закричал он, едва завидев Торкеля, та страна, о которой он лишь мечтал, богатство ее превосходит всякие ожидания, и до конца своих дней он будет благодарен Торкелю, что тот уговорил его двинуться сюда. Он разграбил девять деревень и одну ярмарочную повозку и потерял четверых людей, лошади приседают от тяжести навьюченного груза, хотя брали они только самое лучшее, а за ними следуют бычьи упряжки с крепким пивом и тому подобным. Было бы очень кстати, сказал он, со временем присмотреть себе корабли с просторными трюмами, чтобы увезти домой все то, что такими малыми трудами удалось собрать в этой стране.
– А еще я встретил много людей по дороге, – продолжал он, – двух епископов со свитой. Они сказали, будто они посланцы короля Этельреда, и я пригласил их сюда на пиво. Епископы староваты и едут медленно, но уж скоро будут, а чего им от нас надо, так просто не разберешь. Они говорят, будто прибыли с миром от своего повелителя, но это нам решать насчет мира, а не ему. Может статься, они хотят учить нас христианству, но у нас не больно-то много времени их слушать, когда вокруг такое богатство.
Торкель обрадовался и сказал, что священники – это как раз то, что теперь ему надо, чтобы осмотреть его руку, а Орм тоже хотел бы поговорить со священником о своей больной голове.
– Но истинная их цель, верно, выкупить пленников и тех людей из башни, – предположил Торкель.
Вскоре подъехали епископы. Это были важные господа с посохами, в митрах и с большой свитой, с форейторами и священниками, с дворецкими и кравчим и музыкантами, и они возглашали мир Господень всякому встречному. Торкелевы люди, все, сколько их было в городе, сбежались поглядеть, но иные из них мрачнели, когда епископы простирали к ним руки, а сидельцы в башне разразились радостными криками при виде их и снова принялись звонить в колокола.
Торкель и Гудмунд выказали прибывшим все возможное гостеприимство, и отдохнув и возблагодарив Бога за благополучную поездку, они приступили к изложению своего дела.
Тот из епископов, что казался постарше и назывался епископом гробницы Святого Эдмунда, обратился к Торкелю и Гудмунду и другим пришедшим послушать его. Он сказал, что время теперь худое и что это великая скорбь для Христа и Его церкви, что люди не могут жить друг с другом мирно, в терпимости и любви. И все же в Англии теперь, к счастью, такой конунг, который возлюбил мир всем сердцем, несмотря на всю власть и легионы воинов, которые мог бы собрать, и который больше хочет добиться от своих врагов привязанности, чем умерщвлять их мечом. Король Этельред относится к норманнам как к буйным юнцам, не ведающим собственного блага, и, вняв мудрым советникам, он счел более правильным на сей раз не прибегать к строгости, но указать путь, слегка попеняв им. Вот почему он теперь отправил своих посланцев, дабы те постарались понять, как возможно умиротворить благородных хёвдингов из северных стран и их людей и убедить их оставить опасные пути. Вот чего желает король Этельред: чтобы они вернулись к себе на корабли, покинули его берега, возвратились бы по домам и зажили там в мире и счастье, а чтобы облегчить им возвращение и заслужить их дружбу на вечные времена, он хочет одарить их подарками, с тем чтобы они исполнились радости и благодарности. Может статься, и смягчатся оттого их сердца, и научатся любить закон Господень и Христово евангелие. Тогда воистину велика сделается радость короля Этельреда, и его к ним любовь еще более возрастет.
Епископ был сгорбленный от старости и беззубый, и немногие поняли, что он сказал, но слова его переводил ученый священник из его свиты, и все, кто слушал, переглянулись, услышав такое предложение. Гудмунд сидел на пивной бочке, хмельной и веселый, и тер о полу маленький золотой крестик, чтобы тот заблестел. Когда он понял, что сказал епископ, то принялся раскачиваться взад-вперед от удовольствия. Он крикнул Торкелю, что нужно бы ответить на такие превосходные речи.
Торкель вежливо сказал в ответ, что все услышанное ими, безусловно, достойно размышлений. Слава о короле Этельреде в Датской державе велика, но теперь, похоже, оказывается, что он даже лучше, чем о нем рассказывали, а его намерение оделить их подарками вполне соответствует тому, о чем они думали с самого начала.
– Ибо мы сказали ярлу Бюрхтноту, когда говорили с ним через протоку, что вы тут в стране богаты, и мы, бедные мореходы, станем вам друзьями, если вы поделитесь с нами своими богатствами. Теперь нам приятно узнать, что конунг Этельред и сам так считает; при его великом богатстве и могуществе и мудрости он наверняка покажет нам свою щедрость. Сколько именно собирается он нам дать, мы пока не слышали, но чтобы исполниться радости, нам надо много, ибо мы угрюмого племени, и лучше выдать нам все золотом и серебряной монетой, ибо так нам будет легче считать и проще везти домой. А покуда все не будет сделано, мы хотим оставаться без помех тут и собирать по окрестностям все, что нам нужно для пропитания и довольства. Но есть и еще один среди нас, кому надлежит решать в равной мере со мной и Гудмундом, и это Йостейн. Он ушел грабить со многими людьми, и до его возвращения придется нам подождать с решением насчет того, сколь велик должен быть дар. Но немедля я хотел бы знать, нет ли в вашей свите священника, искусного во врачевании, потому что рука моя изувечена и требует лечения.
Другой епископ отвечал, что с ним двое священников, обученных лекарскому искусству, и что они готовы осмотреть руку Торкеля. Но за это они желают, чтобы заключенные в башне были выпущены и могли бы невредимыми идти туда, куда им угодно, ибо тяжко знать, сказал он, что они изнывают от голода и жажды.
– По мне, так они могут спуститься и выйти, когда им вздумается, – сказал Торкель. – Это то, в чем мы пытаемся убедить их с тех пор, как взяли город, но они упорствуют, несмотря на наши советы, и это они разбили мне руку. Пусть они оставят нам половину своих богатств, которые у них в башне, и это еще малое возмещение за мою руку и всю досаду, которую они нам причинили. А потом пусть идут, куда хотят.
Вскоре все стали спускаться с башни, бледные и измученные. Некоторые из них плакали и бросались к ногам епископа, иные громко просили о пище и питье. Люди Торкеля остались недовольны тем, что ценного в башне нашлось немного, но дали освобожденным поесть и не причинили им худого.
Орм подошел к корыту с водой, у которого столпились и пили многие из сидельцев башни; среди них был и маленький лысый человечек в одеянии священника, с длинным носом и алым рубцом на макушке. Орм уставился на него в изумлении, подошел и обнял его.
– Рад тебя снова видеть, – сказал он. – Я остался у тебя в долгу, с тех пор как мы расстались. Вот уж не ожидал встретить тут лекаря короля Харальда. Как ты сюда попал?
– Сюда я попал из башни, – гневно отвечал брат Виллибальд. – Там я провел четырнадцать дней по милости язычников и насильников.
– Мне есть о чем потолковать с тобой, – сказал Орм. – Ступай за мной, там тебе дадут еды и питья.
– С тобой мне толковать не о чем, – отвечал брат Виллибальд. – Чем меньше имеешь дело с данами, тем лучше, теперь я это понял. А еду и питье я получу в другом месте.
Орм испугался, что маленький священник, разозлившись, бросится бежать от него и скроется, поэтому он схватил его и понес с собой туда, где, он обещал, с тем ничего не случится. Брат Виллибальд изо всех сил брыкался и грозно рычал, чтобы его отпустили и что проказа и язва еще малые кары тому, кто поднял руку на служителя Божия, но Орм внес его в дом, в котором обосновался после штурма города и где теперь было лишь несколько раненых с его корабля да двое старух.
Видно было, что маленький священник изголодался, но когда перед ним поставили мясо и пиво, он продолжал сидеть неподвижно, глядя с горечью на пищу. После чего вздохнул и, пробормотав что-то себе под нос, осенил еду крестным знамением и принялся жадно есть. Орм наполнил его кружку пивом и терпеливо ждал, покуда тот утолит свой голод. Доброе пиво не смягчило скорбного выражения его лица, и в голосе не прибавилось кротости, но он был теперь в состоянии отвечать на вопросы Орма и скоро разговорился.
Он бежал из Дании вместе с епископом Поппоном, когда злодей и язычник король Свейн пришел в Йеллинге, дабы умертвить всех служителей Божиих, и епископ сидит теперь дряхлый и недужный у аббата Вестминстера и скорбит о своих напрасно потраченных трудах в землях данов. Но об этом, по мнению брата Виллибальда, много скорбеть не стоит, если смотреть на вещи здраво, ибо наверняка все, что произошло, явилось знаком Божиим, что людей Севера вовсе не следует обращать, но оставить их в покое, дабы они сами истребили друг друга своей злобой, коей воистину нет предела. Сам же он решил никогда более не пробовать обращать этот народ, и об этом готов возгласить перед лицом страстей Господних всем, кто желает слушать, будь он хоть сам архиепископ Бременский.
Он осушил свою кружку, сверкнул глазами, и сделался доволен, сказав, что пиво много полезнее мяса для того, кто много голодал. Орм налил ему еще, и тот продолжал рассказ.
Когда епископ Поппон услыхал, что датские викинги высадились на восточном берегу, он пожелал получить надежные сведения из Датской державы: остался ли еще в живых кто-нибудь их христиан, и верен ли слух о том, будто король Харальд умер, и все такое прочее. Но сам епископ чувствовал себя слишком слабым для такой поездки, и ехать пришлось брату Виллибальду.
– Ибо епископ сказал, что мне у язычников не грозит большая опасность; даже когда их охватит великая ярость, как лекарь, я буду всегда у них принят и даже уважаем теми, кто помнит меня по двору короля Харальда. У меня самого было собственное мнение на сей счет, потому что я вас знаю получше, чем он, чересчур добрый для этого мира, но не полагается перечить епископам в таких вещах, и я сделал так, как он пожелал. Усталый, я прибыл к вечеру в этот город, и после вечерни лег спать в комнатах для приезжих, и был разбужен криками и густым дымом пожара; в отблесках племени бежали полуодетые люди, крича, что на нас напали дьяволы. То были не дьяволы, а гораздо хуже, и мне показалось нестоящим делом идти к ним с приветом от епископа Поппона. Я спрятался вместе с прочими в церковной колокольне, и там бы погиб, и все остальные тоже, когда бы Господь не спас нас из беды в день Пресвятой Троицы.
Он кивнул и выпил и посмотрел на Орма утомленными глазами.
– Прошло четырнадцать дней, а сна мне выпало не много. Плоть же слаба… нет, не слаба, она сильна, столь же сильна, как и Дух, но ведь не беспредельно.
– Спать будешь потом, – сказал Орм нетерпеливо. – Знаешь ли что-нибудь об Ильве дочери Харальда?
– Насколько мне известно, – отвечал без колебаний брат Виллибальд, – она попадет в ад за свою спесь и злонравие, если немедля не исправится. Но кто же станет ждать исправления от дочери короля Харальда?
– Ты и на женщин злишься? – сказал Орм. – Что она тебе сделала?
– Ничего особенного, – с горечью отвечал маленький священник. – Хотя правда и то, что она называла меня лысой старой совой, когда я пригрозил ей гневом Божиим.
– Ты угрожал ей, поп? – сказал Орм, подымаясь. – Почему ты угрожал ей?
– Она кричала, что поступит так, как ей угодно и выйдет за язычника и наплюет на всех епископов.
Орм сгреб в кулак бороду, уставился на него, а потом сел.
– Это за меня она выйдет, – сказал он спокойно. – Где она?
Но на этот вопрос Орм в тот вечер не получил ответа, ибо брат Виллибальд постепенно все ниже склонялся к столу и, уронив голову на руки, уснул, где сидел. Орм попытался разбудить его, но безуспешно, наконец он отнес его на скамью и уложил и укрыл сверху. Он с удивлением почувствовал, что привязался к этому маленькому яростному священнику, но потом, просидев изрядное время за пивом в одиночестве и не ощутив ни малейшей сонливости, вновь почувствовал нетерпение, подошел к скамье и хорошенько потряс спящего.
Но брат Виллибальд лишь повернулся во сне и пробормотал скрипучим голосом:
– Хуже, чем дьяволы.
Когда маленький священник проснулся на другое утро, дух его немного смягчился, и ему, судя по всему, было неплохо, и Орм без проволочек принялся выспрашивать об Ильве. Она предпочла бежать вместе с епископом, нежели оставаться дома под властью своего брата Свейна, и прожила при нем всю зиму, с нетерпением ожидая добрых вестей из Дании, чтобы как можно скорее туда вернуться.
Но тут прошел слух, будто король Харальд умер, и тогда Ильва надумала ехать на север к своей сестре Гуннхильд, что замужем за датским ярлом Паллигом в Нортумберланде. Епископ хотел, чтобы она не пускалась в такое опасное путешествие, а лучше бы вышла за какого-нибудь знатного человека в этой стране, которого он помог бы ей выбрать. Но от таких речей она побелела от гнева и осыпала ругательствами всех, и в том числе самого епископа.
Это было все, что маленький священник поведал об Ильве, Орм был рад услышать, что она спаслась от короля Свейна и его людей, но ему было тяжко от того, что он не видел способа найти ее. Огорчала его и боль, что еще была сильна, но брат Виллибальд презрительно ухмыльнулся, что подобные черепа и не такое выдержат. После чего поставил за уши Орму пиявок, так что тому вскоре полегчало. Тут мысли об Ильве еще больше одолели его; хорошо бы суметь убедить Торкеля и других пойти за добычей большим походом на Лондон и Вестминстер, чтобы к ней попасть. Но между хёвдингами и посланниками велись теперь долгие переговоры о даре короля Этельреда, а все войско сидело без дела в ожидании, ело и пило и вовсю обсуждало, сколь большая плата следует с такого великого конунга.
Оба старых епископа мужественно отстаивали свое дело и многое сказали против того количества, которое, по мнению хёвдингов, было для них приемлемо; они желали бы показать язычникам, говорили они, что есть вещи ценнее серебра, и вещи сии не от мира сего, и что человеку с большим богатством труднее попасть в царствие небесное, чем быку пролезть сквозь дымоход. Хёвдинги послушали их и сказали, что согласны принять на себя весь вред вместе с пользой и что сумма останется такой, как они назвали, что же касается дымохода и царствия небесного, то похоже, они окажут королю Этельреду хорошую помощь, отняв у того часть тяготящего его имущества.
Со многими воздыханиями епископы уступили, и наконец о сумме столковались. Каждому во флоте следовало по шести марок серебра, помимо того, что уже добыто. Каждый кормщик получает двенадцать марок, а хёвдинг каждого корабля – шестьдесят. Торкель, Гудмунд и Йостейн получат по три сотни марок каждый. Епископы сказали, что для них это скорбный день и что они не знают, что скажет король об этой сумме, тем более что другие посредники посланы к одному хёвдингу норвежцев, Олаву сыну Трюггви, который со своим флотом опустошает теперь южное побережье. Услыхав это, хёвдинги испугались, что потребовали слишком мало и что норвежцы их опередят. Обсудив это между собой, они сказали епископам, что настаивают на том, о чем договорились, но только епископы пусть поторопятся к королю за серебром, иначе худо будет, если норвежцы получат свою долю прежде их.
Епископ Лондонский, человек любезный и улыбчивый, кивнул и пообещал, что они постараются.
– Но примечательно, – сказал он, – что такие храбрые вожди беспокоятся из-за этого норвежца, чей флот меньше, чем ваш. Не лучше ли будет вам немедленно спуститься к югу и напасть на него и отнять все его сокровища. Он прибыл из Бретани на прекрасных кораблях и, как говорят, немало там захватил. Тем самым вы преумножили бы ту любовь, что питает к вам мой государь, и ему было бы проще оделить вас немалыми дарами, если не придется умиротворять этого норвежского хёвдинга.
Торкель кивнул; он, казалось, заколебался, а Гудмунд рассмеялся, сказав, что дело терпит и можно его обдумать.
– Никогда я не сталкивался с норвежцами, – сказал он. – Но все знают, что при встрече с ними начнется хорошая битва и будет что рассказать. У нас, на Бровикене, говорят, будто одни только восточные еты могут их пересилить, так что хорошо бы и это проверить. Среди моих людей есть берсерки с Аланда, и они говорят, что поход принес им хорошую добычу и отменное пиво, но мало сражений, а они к такому непривычны.
Торкель сказал, что он с норвежцами сталкивался и готов встретиться снова, будь его рука в порядке: ибо так можно было бы завоевать и богатство, и славу.
Но Йостейн расхохотался и снял шляпу и бросил ее оземь. Он всегда носил старую красную шляпу с широкими полями, когда не был в бою, поскольку шлем натирал ему шею.
– Поглядите на меня, – сказал он, – я старый и лысый, а с годами приходит мудрость, и теперь это уже заметно. Вас обоих, Торкель и Гудмунд, этот Божий человек смог обмануть своей хитростью, но не меня, ибо я мудр, как и он сам. Для него и его короля было бы хорошо склонить нас биться с норвежцами и истребить друг друга; так он избавится от нас и сбережет серебро. Но из этого ничего не выйдет, если вы послушаетесь моего совета.
Обоим, Торкелю и Гудмунду, пришлось признать, что об этом они не подумали и что Йостейн из них самый умный, и посланцы поняли, что им больше ничего не добиться. Так что они принялись собираться назад к королю Этельреду, чтобы получить серебро как можно быстрее.
Но прежде они надели свои лучшие облачения и вместе со свитой проследовали на поле боя. Там они читали над мертвыми, наполовину скрытыми теперь пышно разросшейся травой, покуда потревоженные бесчисленные стаи воронья кружили над ними с хриплыми криками.
Глава 2
О вещах духовных
Во всем войске была большая радость, когда стало известно, на чем условились хёвдинги с посланцами. Все превозносили хёвдингов за такую сделку и хвалили короля Этельреда как самого доброго из всех королей к бедным мореходам с Севера. Сделался большой шум и гульба– немалый спрос на жирных баранов и молодых женщин, люди же понимающие сидели задумчиво у костров, на которых жарились бараны, и пытались сосчитать, какая сумма придется на каждый корабль и на весь флот целиком. Это оказывалось непростым делом, и нередко случались пререкания о том, чье исчисление вернее, но все сходились, что никто бы и не поверил, что где-нибудь на свете может быть столько серебра, разве что у базилевса в Миклагарде. Иные отмечали и другие вещи, именно – что кормщикам досталась такая большая доля, хотя занятие у них нетяжелое и на веслах им сидеть не приходится, но сами кормщики полагали, что всякий разумно рассуждающий человек признает, что они-то как раз заслуживают куда большего.
Хотя пива было вдосталь, и притом крепкого, и шума хватало, но до серьезных стычек из-за этого дело доходило редко, ибо все чувствовали себя теперь богатыми и находили жизнь прекрасной и оттого не так скоро хватались за оружие.
Но Орм сидел в мрачных раздумьях возле маленького священника и думал, что немногим людям пришлось столь же тяжко, как ему.
Брат Виллибальд нашел себе много дела, ибо немало было раненых, нуждавшихся в его заботах, и он посвятил им себя целиком и полностью. Пришлось ему осмотреть и руку Торкеля, и тут ему было что сказать о епископских лекарях и их методе, ибо ему трудно доверять другим в том, что касается понимания и познаний в медицине. Он сказал, что собирается поехать вместе с епископами, но Орму не хотелось его отпускать.
– Ибо хорошая это вещь, когда лекарь под рукой, – сказал он, – и должно быть верно, что ты из них всех самый искусный. Ясно, что я бы хотел отправить тебя с посланием к Ильве, дочери Харальда, ведь ты единственный гонец, которого я могу послать, но тогда я тебя больше не увижу, из-за ненависти, которую ты питаешь к нам, норманнам, и никогда не узнаю ее ответа. И потому сижу я теперь и не знаю, что мне делать, и не могу ни есть, ни спать.
– Ты намерен держать меня в плену? – спросил брат Виллибальд в негодовании. – Вы же говорите, будто верность слову у вас не уступает вашему мужеству, а мы все, сидевшие в башне, получили заверение, что сможем идти свободно, куда пожелаем. Может, ты позабыл?
Орм сумрачно уставился прямо перед собой и сказал, что для него вообще непросто что-нибудь забыть.
– Но мне трудно отпустить тебя, – продолжал он, – ибо ты словно бы помогаешь мне, хоть и не можешь ничего сделать. Но ты умный человек, маленький священник, и слушай теперь, что я скажу. Будь ты на моем месте, и случись все это с тобой, что бы ты стал делать?
Брат Виллибальд улыбнулся и ласково глянул на Орма и покачал головой.
– Похоже, ты сильно привязался к этой молодой женщине, несмотря на ее тяжелый нрав, – сказал он. – И это достойно удивления, ибо вы, безбожники и насильники, берете себе женщин каких придется, и не больно о них грустите. Не потому ли это, что она королевская дочь?
– Она не может рассчитывать на наследство, после того что стало с ее отцом, – отвечал Орм. – И из этого ты можешь понять, что не богатство мне нужно, а она сама. А то, что она хорошего рода, дела не портит: я и сам хорошего рода.
– Может быть, она опоила тебя любовным напитком, – промолвил брат Виллибальд, – и это придает такую прочность твоей привязанности.
– Однажды она давала мне пить, – сказал Орм, – и с тех пор ни разу, и это было, когда я впервые ее увидел, а питье было мясным отваром. Но из него я вряд ли что отпил, потому что она разозлилась и отшвырнула прочь кружку с отваром. А ты сам говорил, что для меня надо было его варить.
– Меня не было, когда его варили и приносили к вам, – сказал брат Виллибальд задумчиво, – а для молодого человека нужно совсем немного такого напитка, когда женщина молода и хороша собой. Но если она напустила в отвар колдовства, то тут ничего не поделаешь: ибо от любовного напитка нет иного лекарства, кроме любви, так говорят все ученые врачи древнейших времен.
– Этого лекарства я и ищу, – отвечал Орм, – и теперь спрашиваю тебя, не можешь ли ты мне дать на сей счет совета?
Брат Виллибальд наставительно поднял указательный палец и отечески Произнес:
– Есть лишь одно средство, когда человеку тяжело и он не знает, что ему делать, и плохо твое дело, злосчастный идолопоклонник. Ибо то, что остается – это молить Господа о помощи, а этого ты не можешь.
– А он тебе часто помогает? – спросил Орм.
– Он помогает, когда я прошу его о вещах разумных, – с убежденностью отвечал брат Виллибальд, – и это больше, чем твои боги делают для тебя. Он не слышит, когда я жалуюсь по пустякам, с которыми, он считает, я и сам справлюсь; я и сам видел, как сей святой отец, епископ Поппон, когда мы бежали из Дании за море, страстно воззвал К Богу и Святому Петру о помощи от морской болезни и не был услышан. Но когда я был с остальными в башне, когда голод и жажда и мечи язычников угрожали нам и мы воззвали к Господу в нашей беде, то оказались услышаны, хотя среди нас и не было никого столь кроткого перед Богом, как епископ Поппон. Ибо тогда появились посланники ради нашего спасения, и может быть, правда, что то были послы короля Этельреда к вождям боевых дружин, но также были они посланцами Бога нам на помощь, за многие наши молитвы.
Орм кивнул и согласился, что это кажется ему достаточно разумным, поскольку он и сам все видел.
– И теперь я понимаю, почему не вышло выкурить вас из башни, – сказал он. – Наверное, Бог или еще кто-то, к кому вы обратились, велел налететь ветру и развеять дым.
Брат Виллибальд отвечал, что именно так все и было: это был перст Божий, обративший в ничто дьяволовы козни. Орм сидел задумавшись, теребя бороду.
– Моя мать стала христианкой теперь, на старости лет, – сказал он. – Она выучила две молитвы и часто к ним прибегает и считает обе хорошими. Она говорит, что это молитвы сделали так, что я остался жив и вернулся к ней домой, несмотря на многие опасности, хотя, наверное, и мы сами с Синим Языком тому тоже поспособствовали, и ты тоже, маленький священник. Теперь пришла мне большая охота самому просить Бога о помощи, если говорят, что он так помогает. Но что он требует в ответ, я не знаю и не знаю, как мне надлежит с ним говорить.
– Ты не можешь молить Бога о помощи, покуда не станешь христианином, – сказал брат Виллибальд. – А христианином ты станешь не прежде, чем примешь крещение, а креститься ты не можешь, покуда не отречешься от своих ложных богов и не обратишься к Отцу и Сыну и Святому Духу.
– Всех этих штук не надо было, чтобы говорить с Аллахом и его Пророком, – сказал Орм, хмурясь.
– Аллахом и его Пророком? – переспросил в изумлении маленький священник. – Что тебе об этом известно?
– Я повидал куда больше твоего, – отвечал Орм. – И когда я был у Альмансура в Андалусии, мы призывали Аллаха и его Пророка по два раза на дню, а иногда и по три. Могу прочитать те молитвы, если хочешь.
Брат Виллибальд в ужасе воздел руки кверху.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – воскликнул он. – Сохрани нас от козней дьяволовых и от Мухаммедова проклятого лукавства! С тобою дело хуже, чем с прочими, ибо слушать учение Мухаммеда всего хуже. Ты и теперь принадлежишь его вере?
– Я принадлежал ей, пока был у Альмансура, ибо он так велел, – сказал Орм. – Ибо это человек, перечить которому не слишком разумно. С тех пор у меня вообще не было никакого бога, и оттого; видно, мне и стало хуже.
– Удивительно, что епископ Поппон не узнал об этом, когда ты был у короля Харальда, – сказал брат Виллибальд. – Если бы он услышал, что ты признавал учение этого худшего предателя, он бы тебя немедля окрестил, с его набожностью и усердием, даже если пришлось бы позвать дюжину бойцов короля Харальда, чтобы тебя держать. Это доброе и святое дело – спасти обыкновенную душу человеческую из тьмы и слепоты, и быть может, к таковым можно отнести и норманна, хотя мне и трудно в это поверить после всего, чего я навидался, но все отцы церкви сходятся в том, что в семь раз лучше спасти того, кто предался Мухаммеду. Ибо ничто не причиняет вящей досады дьяволу, чем это.
Орм и прежде слыхал о дьяволе, и брат Виллибальд усердно принялся наставлять его и на сей предмет.
– Похоже на то, – сказал Орм, – что я раздразнил дьявола, сам того не зная, тем, что отошел от Аллаха и Пророка, и оттого пошли все мои неудачи.
– Так оно и было, – сказал маленький священник, – и хорошо, что ты начал это понимать. С тобой дело обстоит так, что хуже некуда, ибо дьявол озлоблен на тебя, а защиты от Бога тебе нет. По покуда ты поклонялся Мухаммеду – да будет он проклят! – дьявол был тебе другом, и оттого у тебя все шло хорошо.
– Я так и думал, – сказал Орм, – и оттого мне теперь так плохо. Вот что значит, когда все против тебя, когда не принадлежишь ни Богу, ни дьяволу.
Он какое-то время сидел задумавшись.
– Теперь я хочу, чтобы ты пошел к посланцам вместе со мной, – сказал он. – Ибо я желаю говорить с теми, кто могуществен перед Богом.
Епископы воротились с поля битвы, где отпевали мертвых, и теперь собирались на другой день в обратную дорогу. Старший из них устал и пошел отдохнуть, но епископ Лондонский пригласил Гудмунда к себе, сидел и пил с ним вместе, в последний раз пытаясь уговорить его добровольно принять христианство.
С самого своего прибытия в Мэлдон оба епископа изо всех сил старались склонить вождей принять Христову веру, так велел им король Этельред и его архиепископ, ибо тем самым сильно бы прибавилось чести королю перед Богом и людьми. С Торкелем им долго поговорить не привелось: он отвечал, что удача его в бою достаточно сильна, сильнее, чем у христиан, и оттого у него нет охоты заводить себе других богов. И с Йостейном вышло не лучше: он сидел молча и слушал, оперевшись руками о секиру, которую всюду носил с собой и звал Вдовьей Скорбью, и глядел на них из-под насупленных бровей, покуда оба епископа толковали ему о Христе и Царствии Божием. Потом издал смешок, швырнул шляпу оземь и спросил, не держат ли его за неразумного.
– Я бывал жрецом на большом жертвоприношении в Упсале двадцать семь зим кряду, и слушать такие речи, что пригодны лишь для детей и старух, для меня мало чести. Вот этим топором, что вы все видите, я рубил тех, кого приносили в жертву ради урожая, а потом подвешивали на священном дереве перед храмом; среди них были и христиане, и священники тоже, голые, плачущие, на коленях в снегу, так скажите мне, какая им была польза от их Бога.
Тут оба епископа, содрогнувшись, перекрестились и поняли, что не стоит неволить такого человека.
На Гудмунда же надеялись дольше всех, оттого что он был приветлив и веселого нрава и с удовольствием слушал, что ему говорили; иногда, перебрав пива, он с волнением благодарил их за то, что они так красиво говорят и так пекутся о его благе. Но тем не менее он не желал им ничего обещать, и епископ Лондонский велел теперь подать на стол всего самого лучшего, что у него было, чтобы помочь Гудмунду наконец определиться.
Гудмунд с удовольствием угощался, и спустя какое-то время епископские музыканты заиграли для него так красиво, что слезы заструились у того по бороде. Тут епископ принялся его уговаривать своим самым ласковым голосом и тщательно подбирая слова. Гудмунд слушал, и кивал, и признал, что у христиан ему много чего по душе.
– Ты хороший человек, – сказал он епископу, – ты гостеприимный и ученый и пьешь, как мужчина, и слушать тебя приятно. Поэтому я был бы рад сделать по-твоему, да только ты хочешь от меня немалого: ибо худо мне придется, когда я вернусь домой и меня подымут на смех и родня, и соседи, что меня угораздило попасться на поповскую болтовню. Но все-таки я уверен, что такой человек, как ты, имеет большую власть и знает многие тайны, и вот одна вещица, которую я недавно нашел и хотел бы, чтобы ты над ней пошептал.
Он достал из-за шиворота маленький золотой крестик и протянул его епископу.
– Это я нашел в доме богатого человека, двоим стоил он жизни, и я не видывал игрушки красивее. Я подарю ее моему сынку, когда вернусь. Фольке звать его, это смелый малыш, и он очень любит все золотое и серебряное, тут же хватает и крепко держит. Он потянется к этому крестику обеими ручонками. Коли ты вложишь удачу в него, будет не хуже, я хочу, чтобы мой сын стал богатым, чтобы он жил дома, окруженный общим уважением, и смотрел, как наливаются хлеба и тучнеет скот, а не скитался по морям ради пропитания и маялся от врагов и их оружия.
Епископ улыбнулся и взял крест и принялся бормотать над ним, а Гудмунд, довольный, спрятал его обратно.
– Ты вернешься к себе на хутор богатым человеком, – сказал епископ, – по великой щедрости короля Этельреда, но поверь, когда, я скажу: твоя удача станет еще больше, если ты перейдешь к Христу.
– Слишком много ее не бывает, – сказал Гудмунд и задумчиво запустил пятерню в бороду. – Я уже знаю, какие соседские земли куплю и какими будут новые дворы, я выстрою их просторными, из лучшего дуба. Похоже, немало серебра уйдет на то, чтобы все сделано было, как мне хочется. И на что бы я тут ни пошел, никто, верно, не станет надо мной смеяться, когда я буду достаточно богат и в сундуке у меня будет довольно серебра. Потому будь по-твоему: можешь меня окрестить, и отныне я обращусь к Христу, если ты увеличишь мою долю на сто марок серебра.
– Это, – сказал епископ мягко, – неподобающее желание для того, кто хотел бы быть принят в Христову общину. Но я не стану попрекать тебя, ибо откуда тебе знать, что сказано: «Блаженны нищие», – а чтобы объяснить тебе эту истину, понадобится много времени. Но тебе следует иметь в виду, что ты ведь получишь большие богатства от короля Этельреда, больше, чем тебе сможет подарить кто-либо иной, а он поистине великий и могущественный конунг, но и у его сундуков есть дно. Потому даже для него невозможно дать тебе столь много, если бы он и хотел. Подарок крестнику, двадцать марок, – это все, что я могу тебе обещать, поскольку ты большой хёвдинг, но это последнее слово, и даже это слишком много. Но теперь попробуй-ка вот этот напиток, который, видно, неизвестен в твоей стране: это горячее вино, сдобренное медом и редкостными пряностями с Востока, называемыми корица и кардамон. Те, кто искушен в подобных вещах, говорят, что нет питья слаще и полезнее от тяжелых дум и тоски.
Гудмунд нашел питье вкусным и здоровым, но предложение епископа показалось ему слишком малым, ради такой суммы он не станет рисковать своим добрым именем.
– Но ради большой дружбы, что я к тебе питаю, – сказал он, – я соглашусь на шестьдесят марок. Дешевле уже не будет.
– Я тоже питаю к тебе большую дружбу, – сказал епископ. – И столь велико мое стремление сделать тебя христианином и причастить царствия небесного, что я хотел бы одарить тебя и сам ради твоего умиротворения. Но земных богатств у меня немного, и десять марок – это все, что я могу прибавить.
Гудмунд в ответ покачал головой, сонно моргая. Тут из-за дверей донесся сильный шум, и вошел Орм вместе с братом Виллибальдом, которого крепко держал за руку, а двое стражников, вцепившись в его одежду, кричали, что епископа нельзя беспокоить.
– Святой епископ, – сказал он, – я Орм сын Тосте с Холма, что в Сконе, и один из хёвдингов Торкеля Высокого. Я желаю принять крещение и следовать за тобою в Лондон.
Епископ изумленно уставился на него и поначалу, казалось, напугался. Но когда убедился, что Орм не пьян и не буен, то захотел узнать, что бы это могло значить, ибо не привык, чтобы норманны ломились к нему по такому делу.
– Я хочу перейти под защиту Бога, – сказал Орм, – ибо со мной все хуже, чем с прочими. Этот священник сумеет объяснить все лучше меня.
Брат Виллибальд извинился перед епископом за свое участие в этом вторжении, это случилось не по его воле, но он оказался принужден варварским буйством и силой, и его проволокли между стражей, хоть он и слышал, что важные вещи обсуждаются с глазу на глаз.
Епископ ласково попросил его не беспокоиться об этом. Он указал на Гудмунда, который, не без помощи последнего кубка вина с пряностями, уснул, где сидел.
– Я положил немало труда, чтобы уговорить его стать христианином, – сказал он, – но покуда не преуспел, ибо душа его чересчур привязана к земным благам. А теперь Господь посылает мне другого, приходящего, не быв званым. Милости прошу, хёвдинг! Вполне ли ты готов?
– Вполне, – отвечал Орм. – Ибо прежде служил я Мухаммеду и его богу, а теперь понял, что нет ничего опаснее этого.
Глаза епископа сделались круглыми, и он трижды осенил себя крестом и крикнул, чтобы принесли святой воды.
– Мухаммеду и его богу? – переспросил он брата Виллибальда. – Как такое может быть?
Оба наконец все объясняли епископу. Тот сказал, что видел немало греха и зла, но покуда не встречал еще человека, служившего Мухаммеду. Когда принесли святую воду, он взял кропило, окунул в воду и обрызгал Орма, читая молитву об изгнании злых духов. Орм побледнел, после он говорил, что трудно было выдержать это кропление, ибо от этого началась у него дрожь во всем теле и волосы встали дыбом. Епископ же, спустя какое-то время сказал, что теперь достаточно.
– Если нет пены изо рта и судорог и зловония, то сие означает, что злой дух отступился от тебя, и славь за это Господа.
Он покропил немного и Гудмунда, который мигом вскочил, завопив: «Зарифить парус!», и снова повалился на скамью и заснул.
Орм стер капли с лица и спросил, что полезнее – это или крещение.
Епископ отвечал, что тут большая разница и что не так-то просто окреститься, в особенности тому, кто служил Мухаммеду.
– Ты должен прежде отречься от своих ложных богов, – сказал он, – и признать, что веруешь во Отца и Сына и Святого Духа. А помимо того, тебя надобно наставить в христианском вероучении.
– У меня нет богов, от которых надобно отрекаться, а Бог и его Сын и их Дух теперь будут со мною. Наставлений же в христианском учении я слышал немало: впервые – у монахов в Ирландии, потом у короля Харальда и дома, от моей старой матери, и вот теперь тут, от этого маленького священника, моего друга, который много мне рассказал о дьяволе. Так что про этого я теперь знаю не меньше других.
Епископ кивнул и сказал, что такое приятно слышать и что не часто встречаешь язычников, столь хорошо наставленных святым вещам. После чего потер нос с задумчивым видом, поглядел на Гудмунда, который крепко спал, и снова на Орма:
– Есть и еще одна вещь, – произнес он серьезно и с расстановкой. – Ты подпал худшему, чем кто-либо из виденных мною прежде, тем что служил лжепророку, каковой есть злейший из дьяволовых хёвдингов. И когда теперь ты после всей той мерзости желаешь встать под покров живого Бога, надобно, чтобы ты принес дары ему и его церкви, чтобы показать, что твои намерения серьезны и что сердцем ты исправился.
Орм отмечал, что это справедливо и что он готов дать кое-что для исправления своей удачи и чтобы получить у Бога защиту. Он спросил, каким подобает быть дару.
– Это зависит от твоего происхождения и богатства и от того, сколь велики твои грехи. Я крестил как-то датского хёвдинга, который получил наследство в этой стране, он дал пять быков и бочонок пива и двадцать фунтов воску на Божию церковь. Но в старых летописях можно прочесть, что люди высокородные давали по девяти марок серебром, а то и по дюжине, и вдобавок строили церковь, но тогда они крестились со всеми домочадцами.
– Я не хочу быть хуже других, – сказал Орм. – Я из рода Ивара Широкие Объятия. Я выстрою церковь, когда вернусь домой, а ты окрестишь всех на моем корабле, и получишь пятнадцать марок из моего серебра, но за это я хочу, чтобы ты как следует говорил за меня перед Богом.
– Ты поистине хёвдинг, – сказал обрадованный епископ, – и я сделаю для тебя все, что в моих силах.
Оба остались очень довольны, но епископ спросил, всерьез ли сказал Орм, что все люди его корабля дадут себя окрестить.
– Когда я сам стану христианином, – сказал Орм, – я не смогу держать у себя на корабле язычников; что Бог подумает? Креститься должны все, а как я скажу своим людям, так и будет. У меня есть на борту несколько уже крещеных, раз или два, но еще разок не повредит.
Он пожелал, чтобы оба епископа и их свита на другой день пришли к нему на корабль, и тогда он сам их доставит морем в Лондон и Вестминстер. Там всех и окрестят.
– У меня большой и хороший корабль, – сказал он. – Стольким гостям, конечно, будет тесно, но ехать недолго, а погода стоит прекрасная.
Орм был настойчив, но епископ сказал, что не может решить столь важных вещей, не поговорив со своим собратом по сану и с остальными. Так что Орму придется потерпеть до завтра. Он благодарно простился с епископом и вернулся в свое жилище вместе с братом Виллибальдом. Тот мало говорил у епископа, но выйдя от него, расхохотался.
– Чему это ты так радуешься? – спросил Орм.
– На многое ты идешь, чтобы добраться до дочери короля Харальда, – отвечал маленький священник. – Сдается мне, ты поступаешь правильно.
– Если все выйдет, как нужно, ты не останешься без награды, сказал Орм, – я уверен, что моя удача стала больше с того часа, как я тебя тут встретил.
Оставшись один, епископ сидел, улыбаясь своим мыслям, а потом велел служителям разбудить Гудмунда. Через какое-то время это удалось, хоть тот и ворчал, что ему не дают поспать.
– Я много думал насчет того, о чем мы толковали, – сказал епископ, – и с Божьей помощью я смогу пообещать тебе пятьдесят марок, если ты дашь себя окрестить.
Гудмунд сразу же проснулся, и через некоторое время они сошлись на пятидесяти пяти марках и впридачу фунте пряностей, какие кладутся в епископово вино.
На другой день были переговоры у Торкеля о предложении Орма и отъезде епископов. Гудмунд сказал, что думает тоже поплыть с ними, ибо если им даруют безопасность, как поручились посланцы, и у них с королем Этельредом все же будет замиренье, то он хотел бы быть там, когда будут взвешивать королевское серебро, чтобы все было честь честью.
Торкель нашел это разумным и сказал, что и сам бы хотел быть при этом, будь у него с рукой получше. Но Йостейн сказал, что довольно будет и одного из трех главных хёвдингов для такой поездки, ибо подобное может вызвать у врага искушение напасть, и не след ослаблять войско, оставленное в лагере, прежде чем серебро не окажется у них в руках.
По хорошей погоде епископ не возражал против морского путешествия, если только ему обеспечат защиту от морских разбойников, и наконец решено было, что Гудмунд и Орм пойдут на своих кораблях в Вестминстер и доставят туда епископа. Там они со всем усердием проследят за платежами, и ежели застанут короля, то поблагодарят его за дар и скажут, что собираются снова начать грабежи хуже прежнего, если с деньгами выйдет задержка.
Орм теперь созвал своих воинов и сказал, что они поплывут в Вестминстер с мирным щитом и со святыми посланцами короля Этельреда на борту.
Многие из его людей этим встревожились. Они сказали, что опасно брать на борт священников и любой моряк это знает, а уж епископов верно, и того хуже.
Орм их успокоил, сказав, что все будет хорошо, ибо эти божьи люди настолько святы, что с ними ничего худого не выйдет, как бы того ни хотелось морским жителям. И продолжал:
– Когда мы прибудем в Вестминстер, я приму крещение. Ибо после беседы с этими людьми я понял, что лучше перейти ко Христу, и решил, что так и сделаю. На корабле же должно царить согласие, и у всех все должно быть одинаково, и оттого я желаю, чтобы вы все приняли крещение вместе со мной. Это будет и для вас же самих лучше, в этом можете мне поверить, я знаю, что говорю. А ежели кто против, то пусть скажет, он может покинуть корабль со всем своим скарбом и никогда больше не войдет в мою команду.
Некоторые недоуменно переглядывались и почесывали в затылке, но Рапп Одноглазый, кормщик корабля, которого боялись многие, стоял впереди и облегченно вздохнул, услышав слова Орма, ибо с ним такое дело уже произошло прежде. После чего не нашлось желающих возразить.
– Мне известно, что среди вас есть такие, что уже крестились дома, в Сконе, – продолжал Орм, – получившие фуфайку или рубаху за причиненное беспокойство, или маленький крестик, какой носят на шее; может статься, кто-то из их числа станет говорить, что не видит большой пользы от своего крещения. Но то было дешевое крещение, впору лишь детям и женщинам, теперь же нас окрестят иначе, и куда более святые люди, так что мы получим от Бога защиту и удача наша исправится на всю нашу жизнь. И было бы несправедливо получить такие выгоды бесплатно. Я сам немало заплачу, а каждый из вас пусть заплатит по два эре. [24 - Мелкая скандинавская монета.]
В ответ послышался ропот. Кто-то сказал, что это новость, чтобы самим платить за подобное, и что два эре – деньги немалые.
– Я никого не неволю, – сказал Орм. – Каждый, кому такая цена кажется чрезмерной, может сберечь свои деньги, встретившись со мной в поединке сразу как только мы окрестимся. Если он победит, то может не платить, если же проиграет, то тем более избежит платы.
Большинство его людей нашло, что это хорошо сказано, и послышались крики, чтобы самые бережливые выступили вперед. Но те смущенно ухмылялись, решив отказаться от такого рода прибытка.
Гудмунд и Орм поделили божьих людей между собой, так что старший епископ со своей свитой взошел на Гудмундов корабль, а епископ Лондонский на корабль Орма; с ним был и брат Виллибальд. Епископы благословили корабли и помолились за благополучное путешествие и подняли свои хоругви, и корабли вышли в море с попутным ветром и по хорошей погоде, так что на епископов смотрели теперь с большим уважением, и вошли в Темзу с приливом. Тут в устье и заночевали, а на следующее утро, на ясном восходе солнца, взялись за весла.
Люди, выйдя их хижин в прибрежных зарослях, изумленно глядели на них, а рыбаки торопились скрыться из виду, но успокаивались, завидя епископские хоругви. В некоторых местах виднелись по берегам сожженные деревни, опустелые после посещения норманнов, а выше они подошли к месту, где реку перегораживало четыре ряда частокола, оставляя лишь узкий проход посредине. Там стояло три сторожевых корабля, с вооруженными людьми, и там их задержали, и сторожевой корабль загородил им путь, и вся его команда изготовилась к бою.
– Вы что, слепые или умалишенные? – крикнул им Гудмунд. – Не видите, что мы идем с мирным щитом и со святыми епископами на борту?
– Нас не проведете, – отвечали со сторожевого корабля. – Сюда разбойников не пускают.
– У нас посланцы от самого вашего конунга, – крикнул Гудмунд.
– Знаем мы вас, – отвечали им. – Вы полны хитрости и дьявольских козней.
– Мы креститься едем, – рявкнул Орм, выведенный из терпения. В ответ с корабля донесся хохот и крики:
– Небось дьявол надоел, ваш отец и господин?
– Да, – сердито отвечал Орм.
В ответ хохот сделался еще громче.
Теперь дело шло к бою, Орму хохот мало понравился, и он приказал Раппу идти вперед и встать борт о борт с той ладьей, где громче смеялись. Но епископы поспешно натянули на себя облачения и, подняв посохи, крикнули всем, чтобы успокоились. Орм нехотя подчинился, и даже Гудмунду показалось, что это уж чересчур. Епископы тут стали говорить с земляками и говорили с ними властно, так что те быстро сообразили, что эти святые люди именно те, кем кажутся, а не пленники или переодетые викинги. Теперь драккары пропустили, и все ограничилось перебранкой между командами, когда они проплывали мимо.
Орм стоял, сжав в руке копье и глядя на сторожевые корабли, все еще бледный от гнева.
– Их бы я поучил уму-разуму, – сказал он брату Виллибальду, стоявшему рядом и не выказавшему большого беспокойства, когда дело уже шло к бою.
– Поднявший меч от меча и погибнет, – отвечал тот. – Так написано в священной книге, заключающей в себе все благое знание. Как бы ты предстал перед дочерью конунга Харальда, ввяжись ты теперь в стычку с кораблями короля Этельреда? Но ты же насильник, и таким пребудешь, и тем хуже для тебя самого.
Орм вздохнул и отставил в сторону копье.
– Когда я получу ее, я стану человеком кротким, – сказал он. Но маленький священник с сомнением покачал головой.
– Может ли рысь сменить пятна на своей шкуре? Или чернокожий житель Блаланда сменить цвет кожи? Про это там тоже сказано. Но благодари Бога и святых епископов, что ныне помогли тебе.
Вскоре они зашли за поворот реки и по правую руку увидели Лондон. Это зрелище удивило корабельщиков; город был так велик, что с реки не было видно, где он кончается, а священники сказали, что на взгляд ученых людей, в этом городе живет не менее трех тысяч человек. Многим было трудно понять, чего ради все эти люди живут в такой тесноте, без полей и скота. Но другие знали, что эти горожане – самые что ни на есть злобные и коварные создания, что они кормятся тем, что обманывают честных людей с хуторов, отродясь не держа в руках ни плуга, ни цепа. Потому-то и хорошо, продолжали знающие люди, что отважные мореходы время от времени грабят таких людей и отбирают у них нечестно нажитое; и все уставились на город, покуда корабли подымались вверх по течению, и думали, что тут, и правда, есть что охранять.
Но Орм и Рапп Одноглазый сказали, что видывали они города и побольше и что этот невелик в сравнении с Кордовой.
Тут они приблизились к большому мосту, сделанному из громадных бревен, так что под ним мог пройти самый большой корабль, сняв мачту. Сюда при виде их сбежалось множество народу, и много вооруженных людей, громко выкрикивающих что-то о дьяволах и язычниках, но все они исполнились ликования, когда их епископ крикнул зычным голосом, что все хорошо и что будет замиренье с морскими воинами. Когда ладьи подошли ближе, народ сгрудился на мосту, чтобы рассмотреть их, а когда корабельщики углядели хорошеньких молодых женщин, то бойко принялись выкрикивать им, чтобы те дождались кораблей и прыгали вниз, что тут у них хорошие подарки, серебро и веселье и храбрые мужчины, и полно священников, чтобы прочитать над ними тут же на месте, по самому что ни на есть христианскому обычаю. Несколько молодых женщин весело рассмеялись, ответив, что охота им попробовать, да только прыгать высоко, за что были схвачены за волосы своими добропорядочными родственниками, посулившими им розог за такую бесстыдную болтовню с язычниками.
Брат Виллибальд качал головой, говоря, что молодежь теперь пошла дурная, даже среди христиан, а Рапп у кормила тоже качал головой, с горечью отмечая, что женщины всегда были одинаковы, в том что касается пустых разговоров.
– Лучше бы они закрыли рот, – сказал он, – и быстрее прыгали, как им говорят.
Теперь они приближались к Вестминстеру и завидели уже высокие башни, вздымавшиеся из-за деревьев. Епископы снова облачились в свои одежды, а затем священники из их свиты затянули старинный гимн, который обыкновенно пел святой Колумба, крестя язычников:
Паства спасенная, парус ставь,
прими ее, Господи Боже,
та, что нуждалась, труждалась вплавь
в море, что с мороком схоже.
За край небес устремляет взор,
туда, где Твой крест осенил простор,
душа, заблудшая до сих пор,
прими ее, Господи Боже!
Песня далеко разносилась в прозрачном вечернем воздухе, и когда гребцы подстроились в такт, вышло хорошо, и они нашли, что грести под этот мотив не так уж и плохо.
Когда песня была допета, они повернули направо и встали у причала под красными стенами Вестминстера.
Глава 3
О женитьбе, крещении и серебре короля Этельреда
Король Этельред сидел печальный в Вестминстере, окруженный многими советниками, и ждал, к чему приведут переговоры с норманнами. Он собрал множество воинов, как для собственной защиты в нынешние трудные времена, так и для надзора за лондонцами, сделавшимися недовольными после поражения при Мэлдоне. С ним был его архиепископ для помощи и утешения, но ему удалось немного, и тревога короля сделалась так велика с тех пор, как посланцы отбыли, что он не выезжал на охоту и больше его не тянуло ни к обедне, ни к женщинам. Большей частью он просиживал с мухобойкой, с которой ему было куда удобнее.
Он наконец вышел из тоски, услышав, что посланцы вернулись и что с норманнами заключен мир; и его радость сделалась еще больше после вести о том, что хёвдинги и все воины на кораблях прибыли креститься. Он приказал звонить во все колокола и угостить чужеземцев наилучшим образом, но потом снова встревожился, услыхав, что прибывшие – это два большие драккара, так что и не знал, бояться ему или радоваться. Он теребил свою бороду и выспрашивал священников, придворных и слуг, что они думают об этом деле, и наконец было решено, что норманны встанут лагерем на лугу вне города и не будут пропущены внутрь, а стража на городских стенах будет усилена, а в церквах пусть будет объявлено, что язычники во множестве стекаются принять таинство крещения, за что всем людям надлежит вознести хвалу и благодарность Господу и своему королю.
А на следующее утро, заявил он, посланники могут явиться к нему, после того как он вкусит покоя и отдыха, и привести с собою хёвдингов, что собрались креститься.
Норманны пошли к месту, отведенному для лагеря, и королевские слуги заторопились раздобыть для них все, что подобает им как гостям короля. Вскоре загорелись костры, и мычал забиваемый скот; то и дело требовали белого хлеба, жирного сыра, меда, сдобных лепешек, свежей свинины и такого пива, какое пьют разве что епископы и короли. Люди Орма шумели громче всех и им было всего труднее угодить; ибо раз уж их крестят, то, по их мнению, пусть и заботятся о них как следует.
Но у Орма было на уме иное, нежели пропитание его людей, и он поспешил в другую сторону вместе с братом Виллибальдом, которого не отпускал от себя. Он мучился тревогой за Ильву и с трудом мог поверить, что она действительно тут, несмотря на все, что говорил брат Виллибальд. Ему проще было поверить, что она вышла замуж или убежала или похищена; или же король, который, говорят, падок на женщин, положил на нее глаз и взял к себе.
Они беспрепятственно вошли в городские ворота, ибо стражники не посмели задержать чужеземца, пришедшего вместе со священником, и брат Виллибальд повел его к большому монастырю, где епископ Поппон жил как гость короля и только что вернулся от вечерни. Он казался постаревшим и похудевшим с тех пор, как Орм видел его у короля Харальда, но его лицо озарилось радостью, когда он увидел брата Виллибальда.
– За сие я хочу возблагодарить Господа, – сказал он. – Тебя долго не было, и я уж боялся, что ваша поездка кончилась несчастьем. У меня к тебе много вопросов, но теперь я не в силах тебя расспрашивать, но кто этот чужеземец, что пришел с тобой?
– Мы сидели за одним столом у короля Харальда, – сказал Орм, – в тот раз, когда ты рассказывал о сыне конунга, что повис на своих волосах. Но там сидело много народу, и с тех пор произошло немало. Меня зовут Орм сын Тосте, и мой корабль пришел вместе с кораблями Торкеля Высокого. А сюда я прибыл, чтобы креститься и забрать свою невесту.
– Прежде он служил Мухаммеду, – поспешно сказал брат Виллибальд. – Но теперь желает избегнуть дьявола. Это его я лечил после Рождества у короля Харальда, когда они бились на мечах в палатах перед пьяными конунгами; и это он и его приятель угрожали копьем брату Маттиасу, чтобы не слушать Христова учения. А теперь он хочет креститься.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – воскликнул епископ. – Ты служил Мухаммеду?
– Он уже очищен и окроплен епископом Лондонским, – успокоил Поппона маленький священник. – И злого духа в нем не оказалось.
– И я хочу увезти Ильву – дочь Харальда, – сказал Орм. – Она мне обещана – и ею самой, и королем Харальдом.
– Теперь он мертв, – сказал маленький священник, – а язычники передрались между собою в Дании.
– Святейший епископ, – сказал Орм, – я хотел бы видеть ее немедля.
– Вы многого хотите, – сказал епископ и предложил им сесть.
– Он приехал креститься со всем своим кораблем ради нее, – сказал брат Виллибальд.
– И он служил Мухаммеду! – сказал епископ. – Это великое и; удивительное знамение, и Господь дарует мне радость, когда я сижу тут изгнанником и все мои труды пошли насмарку.
Он велел принести пива и принялся выспрашивать все, что те знали о Дании и о том, что было при Мэлдоне.
Брату Виллибальду было что рассказать, и Орм помогал, отвечая на вопросы как мог, несмотря на свое нетерпение, ибо епископ был человек кроткий и достойный уважения, и было трудно не пойти ему навстречу в том, что он так хотел узнать.
Наконец епископ услышал все новости, что у них имелись. Тут он повернулся к Орму.
– Так ты теперь пришел отнять у меня мою крестницу Ильву? Нешуточное это дело – пожелать себе королевну. Но кое-что об этом я слыхал и от нее самой, а она поистине знает, чего хочет, помоги Боже всем нам!
Он покачал головой и улыбнулся.
– Это такая подопечная, что любой от нее может состариться прежде срока, – сказал он. – Уж если ты с ней справишься, ты сможешь больше, чем покойный король Харальд, и больше, чем я. Но пути Господни неисповедимы, и когда ты крестишься, я не стану тебе, перечить. А ее замужество снимет с моих старых плеч тяжкое бремя.
– Мы с нею долго были в разлуке, – сказал Орм. – Позволь мне ее увидеть.
Епископ, казалось, заколебался и сказал, что подобная горячность свойственна молодости, но что теперь поздно и, быть может, стоит подождать со встречей, покуда он не будет окрещен. Но он был все же растроган и позвал дьякона из своей свиты и приказал тому взять четверых людей и посетить госпожу Эрментруде и передать ей епископское благословение и просить ее отпустить сюда дочь короля Харальда, несмотря на поздний час.
– Я попытался сберечь ее ненадежнее, – сказал он, когда дьякон вышел, – а это порой нужно таким девицам, как она, и в таком месте, когда и король, и его придворные, и все войско собралось тут. Она живет у монахинь блаженной королевы Берты, здесь неподалеку, там от этой гостьи одни хлопоты, хотя монахини и любят ее. Дважды она пыталась бежать, поскольку очень заскучала, как она сама сказала, а однажды – не так давно – она склонила двоих молодых людей хорошего рода, видевших ее в саду обители и переговаривавшихся с нею через стену, забраться к ней с утра со слугами и дружиной и в битве на мечах посреди огородных грядок монахинь решить, кому из двоих к ней посвататься, а сама сидела и смеялась и смотрела, пока обоих не унесли – окровавленных и израненных. Худо пускать таких девиц в женскую обитель, ибо оттого может быть большой вред благочестивым душам сестер. Но верно и то, что сие происходит более от недомыслия, нежели от злого умысла.
– И оба умерли? – спросил Орм.
– Оправились, хоть раны и были тяжелые, – ответил епископ. – Я и сам за них молился. Я был тогда изнурен и болен, и тяжко мне казалось иметь такую подопечную; и я много порицал ее и просил ее выйти за одного из них, раз уж они так горячо сражались ради нее и были хорошего рода. Я говорил ей, что мне будет спокойнее умирать, если я сперва выдам ее замуж. Но она тогда вспылила и сказала, что если оба юноши остались в живых, значит, мало было настоящего в их поединке, и она не желает их знать. Она сказала, что предпочитает таких мужчин, после удара которых уже ни бинты, ни молитвы не нужны. Тогда-то я и услышал кое-что о тебе.
Епископ ласково кивнул Орму и попросил его не забывать про пиво.
– У меня были оттого и другие огорчения, – продолжал он, – ибо из-за этого поединка аббатиса, благочестивая госпожа Эрментруде, хотела наказать ее розгой. Но поскольку моя несчастная крестница все же гостья в обители и помимо всего королевская дочь, то я этого не допустил, хотя и с великим трудом; ведь аббатисы неохотно слушают советы и мало доверяют уму мужчины, будь он даже епископом. Ибо, разумеется, госпожа Эрментруде – женщина с крепкой волей и могучей силой, посильнее многих; и все же одному Богу ведомо, чья спина бы болела.; осуществи она свое намерение и попытайся взяться за розги. И тогда случились бы новые мерзости хуже прежних.
– Когда мы впервые с нею говорили, – сказал Орм, – мне по– казалось, что она никогда не пробовала розг, хоть это, быть может, было бы ей не во вред. Но с тех пор я никогда больше такого не думал, когда ее видел; и я надеюсь, что смогу с нею справиться в дальнейшем, хоть иногда это и будет хлопотным делом.
– Так говорил мудрый конунг Соломон, – сказал епископ. – Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная. Это, должно быть, так и есть, ибо мудрый конунг Соломон в женщинах понимал; и порою я сокрушенно повторял сии слова, когда она причиняла мне огорчения. Но удивительно, что я никогда не сердился на нее. Ибо мне хочется думать, что все это лишь заблуждения по молодости и недомыслию; и быть может, ты управишься с ней без наказания, даже когда вы поженитесь.
– Стоит иметь в виду еще одну вещь, которую я не раз сам замечал, – сказал брат Виллибальд. – Родив троих-четверых детей, многие женщины мягчают нравом. Я слышал от многих женатых мужчин, что не устрой Господь все так мудро, было бы трудно выдержать.
Орм с епископом кивнули; и тут послышались шаги, и вошла Ильва. В покоях было темно, свечи еще не зажигали, но она мигом заметила Орма и с криком кинулась к нему. Несмотря на преклонные годы, епископ проворно вскочил и встал между ними, широко расставив руки.
– Ну не так же, не так! – взмолился он. – Успокойся, во имя Господне! Не висни у него на шее в присутствии клира и в святых стенах обители. Да он и не крещен покуда, сама подумай!
Ильва попыталась оттолкнуть епископа, но тот устоял, брат же Виллибальд кинулся ему на подмогу и ухватил ее за руку. Она уступила, счастливо улыбаясь Орму из-за епископского плеча.
– Орм! – сказала она. – Я видела, как шли на веслах корабли с нашей родины. И видела, как на одном из них среди гребцов мелькнула рыжая борода. И тогда я заплакала. Потому что мне показалось, будто это ты, но ведь могло оказаться, что это вовсе и не ты. А старуха меня не пускала.
Она уткнулась в плечо епископа и содрогалась от рыданий. Орм подошел и погладил ее волосы, но не много сумел сказать, ибо плохо разбирался в женских слезах.
– Хочешь, я выпорю старуху, – сказал он, – только чтобы ты не горевала.
Епископ попытался оттолкнуть его и усадил Ильву, говоря ей слова утешения.
– Бедное дитя, не плачь, – сказал он. – Ты была одинока среди чужих людей, но Господь явил тебе милость. Сядь сюда на скамью и подкрепись вином с медом. Виллибальд сейчас принесет его, там много-много меда; и еще принесет прекрасные свечи. И ты отведаешь удивительных орехов из стран Юга, называемых миндаль, что дал мне брат мой аббат. Угощайся сколько хочешь.
Ильва села и утерла слезы и громко расхохоталась.
– Старый дурень совсем как ты, Орм, – сказала она, – хоть он и самый лучший из всех святых людей. Он решил, что мне грустно, и думает утешить меня орехами. Но даже в небе праведных немного найдется таких же счастливых, как я.
Внесли зажженные восковые свечи, очень красивые и яркие, и брат Виллибальд принес горячее вино. Он налил его в кубки зеленого стекла, провозгласил зычным голосом, что выпить его следует единым духом, дабы прочувствовать всю его силу и вкус, и никто не посмел ему перечить в таком деле.
Орм сказал:
Чуден свет
от ярких свеч,
вальских вин
и свята старца;
всех предивней
после слез
чудный свет
в очах у юной.
– И это первый стих, что пришел мне в голову за все это время, – добавил он.
– Умей я их складывать, – сказала Ильва, – я бы теперь тоже сказала вису. Но я не умею, я это знаю, потому что я однажды была посажена на три дня поста и молитвы и все время пыталась сочинить; нид про аббатису и не сумела. Но все же отец пытался меня этому учить, когда бывал в духе. Сам он складывать стихи не умел, но знал, как это делать. И самой большой досадой во всем этом для меня было именно то, что я не сумела сложить нида. Но теперь уже все равно, ибо никогда больше не будут меня стеречь старухи.
– От этого ты избавилась, – сказал Орм.
Ему надо было еще о многом порасспросить ее, а епископу и Ильве – порассказать о многом, что произошло в последнее время в; Дании и об их бегстве от короля Свейна.
– Я сделала одну вещь, – сказала Ильва, – когда Свейн был уже близко и я не знала, смогу ли избежать его: я спрятала ожерелье. Ибо я менее всего хочу, чтобы оно попало в его руки. А потом у меня не было времени забрать его, когда мы спешили на корабль. Это, наверное, причинит тебе горе, Орм, но я не знала, как поступить иначе.
– Лучше получить тебя без ожерелья, чем ожерелье без тебя, отвечал он. – Но это королевское украшение, и я думаю, что его утрата для тебя тяжелее, чем для меня. Где ты его спрятала?
– Я готова тебе это открыть, – сказала она, – тут нет никого, кто станет болтать об этом. Неподалеку от больших ворот есть невысокий пригорок, поросший можжевельником и вереском, сразу направо от дороги, что спускается к мосту, и на этом пригорке лежат рядом три камня в зарослях можжевельника. Два их них большие и глубоко ушли в землю, так что видна лишь их малая часть, а напротив лежит третий, он наклонный и небольшой, так что мне под силу было его сдвинуть. Я завернула ожерелье в полотно, полотно в кожу, и положила под камень. Тяжело мне было оставить его там, это ведь было у меня единственное, что осталось от тебя. Но там, мне кажется, оно спрятано надежнее, чем если бы оно отправилось со мною в чужую страну, потому что на тот пригорок никто не ходит, даже коровы.
– Я вспоминаю те камни, – сказал брат Виллибальд. – Я там бывал и собирал тимьян и кошачьи лапки, когда готовил лечебный сбор от болезней горла.
– Быть может, и хорошо, что ты спрятала его за валуном, – сказал Орм. – Хоть и трудновато будет, верно, забрать его назад; из-под самого волчьего логова.
Облегчив сердце этим признанием, Ильва сделалась еще веселее и внезапно кинулась на шею епископу и засунула миндаль ему в рот и принялась умолять его прочесть над ними молитву и обвенчать их прямо тут же и сейчас. Епископ, которому орех попал с перепугу не в то горло, замахал обеими руками.
– Я думаю так же, как она, – сказал Орм. – Бог сам помог нам снова встретиться, и мы не хотим больше расставаться.
– Вы не понимаете, что говорите, – возразил епископ. – Это наущение дьявола.
– К старухе я не вернусь, – сказала Ильва, – а здесь мне быть нельзя. Я уйду с Ормом. И будет лучше, если прежде ты прочтешь над нами молитву.
– Он же еще не крещен, – в отчаянии закричал епископ. – Как я могу венчать тебя, мою крестницу, с язычником? И поистине стыдно видеть юницу в таком исступлении. Ты что же, не научилась и малейшей скромности?
– Нет, – твердо отвечала Ильва. – Мой отец учил меня многому, но по части скромности у него было плохо. Но что дурного в том, что я хочу замуж?
Орм вынул из кушака шесть золотых, из тех, что прихватил с собой из Андалусии, и выложил на стол перед епископом.
– Одному епископу я плачу за свое крещение, – сказал он. – И ничуть не хуже, если я смогу заплатить другому за свою женитьбу. И если ты хорошо поговоришь за меня с Богом и купишь свечей для Его церкви, то, может, и не так страшно, что я прежде женюсь, а уж после крещусь.
– Он ведь потомок Ивара Широкие Объятья, – сказала Ильва с гордостью. – А если тебе трудно повенчать некрещеного человека, ты можешь и сам тут же его окрестить. Что такого, если он потом окрестится еще раз с другими перед королем? Один раз хорошо, а два не хуже.
– Нельзя злоупотреблять таинством, – сказал епископ. – И я не знаю, вполне ли он готов.
– Он готов, – уверил его брат Виллибальд. – И он может быть вначале оглашен, хотя такое и не в ходу в наши дни. Но оглашенный может вступить в брак с христианкой.
Орм и Ильва поглядели на брата Виллибальда с удивлением, а епископ сложил ладони и, казалось, повеселел.
– Возраст делает меня забывчивым, – сказал он, – Или, может, это доброе вино, хоть оно и такое полезное. Прежде было обыкновение оглашать тех, кто пока не соглашался принять крещение, но уже почитал Христа. И добро всем нам, что есть у нас такой помощник, как брат Виллибальд.
– У меня уже давно к нему приязнь, – сказал Орм, – и от этого она не стала меньше. А с того часа, как я встретил его здесь, моя удача исправилась.
Епископ послал тут за аббатом и двумя канониками, и те охотно пришли помочь ему и поглядеть на чужеземного хёвдинга. Епископ, надев полное облачение, макнул пальцы в святую воду и начертал крест у Орма на лбу, на груди и на ладонях, одновременно благословляя его.
– Я уже начал привыкать, – заметил Орм, когда с обрядом покончили. – Это было куда легче, чем когда тот другой брызгал; меня кропилом.
Все сошлись в том, что невозможно венчать некрещеного в мо-, пастырской часовне и что все должно происходить в покоях епископа. Орму и Ильве велели стать на колени на молитвенные скамеечки перед епископом.
– Ты к такому не привык, – сказала Ильва.
– Я стоял на коленях побольше иных, – ответил Орм, – когда был у андалусцев, но хорошо еще, что не надо стучать лбом об пол.
Когда епископ дошел до наставлений и велел им плодиться и размножаться и жить в ладу друг с другом, оба кивнули. Но когда он наказал Ильве во всем покоряться мужу, они переглянулись.
– Я постараюсь, – пообещала Ильва.
– Пусть поначалу идет как получится, – сказал Орм, – потому что привычки у нее пока мало. Но я помогу ей припомнить это наставление, коли придется.
Когда все совершилось и все пожелали им счастья и многих детей, епископ забеспокоился насчет их брачной ночи. Ибо в монастыре такое недопустимо, даже в комнатах для приезжих, а в городе он не знает места, где они могли бы остановиться.
– Я пойду с Ормом, – беззаботно сказала Ильва. – Что годится для него, то и для меня хорошо.
– Ты не сможешь спать с ним среди мужчин в лагере, – испугался епископ.
Но Орм сказал:
Морестранник
с дороги Ран,
пашни палтуса
пахарь добрый,
лучшее ложе
невесты ведает,
чем орд перин
или клок соломы.
Брат Виллибальд проводил их до городских ворот, чтобы им открыли боковой проход. Тут они простились с ним с благодарностями и спустились на мостки причала. Рапп оставил на корабле двоих, чтобы стеречь его от воров; те же двое, оставшись одни, сильно выпили, так что храп их был слышен издалека. Орм растолкал их и приказал помочь вывести корабль на середину реки, и наконец им это удалось, хотя поначалу шло не без труда. Там бросили якорь на самом стрежене.
– И больше вы мне тут не нужны, – сказал Орм.
– А как мы попадем отсюда на берег? – спросили они.
– Сильному мужчине тут плыть недолго, – сказал он. Оба сказали, что пьяны и что вода холодная.
– Долго мне придется ждать, пока с тем и с другим дело поправится, – заметил Орм.
И схватив одного за пояс и за шиворот, кинул его вниз головой в реку; другой последовал за ним, не дожидаясь дальнейших уговоров. Из темноты было слышно, как они, кашляя и отфыркиваясь, плывут к берегу.
– Теперь нам никто не мешает, – сказал Орм.
– На такое брачное ложе я сетовать не стану, – ответила Ильва. Они поздно заснули тем вечером и спали крепко.
Когда на другое утро посланцы предстали перед королем Этельредом, вместе с Гудмундом и Ормом, король был в наилучшем настроении и милостив к ним всем. Он похвалил обоих хёвдингов за их стремление креститься и хотел знать, хорошо ли им в Вестминстере. Гудмунд накануне крепко повеселился, так что язык его до сих пор слушался плохо, но оба согласились, что на вопрос короля вполне могут ответить утвердительно.
Епископы рассказывали о своей поездке и поручении и как все было между ними и этими чужестранцами, и все в зале им внимали. Король сидел под балдахином, с короной на голове и скипетром в руках. На взгляд Орма, это был король совсем другого сорта, нежели Альмансур и король Харальд. Он был высокий и статный, в бархатной мантии, с бледным лицом, жидкой каштановой бородкой и большими глазами.
Когда епископы дошли до количества серебра, подлежащего выплате, король вдруг так ударил скипетром по подлокотнику трона, что все вздрогнули.
– Гляди! – сказал он своему архиепископу, сидевшему с ним рядом на кресле пониже. – Четырех мух одним ударом, а это еще плохая мухобойка.
Архиепископ сказал, что, как ему кажется, немногим королям такое под силу, что говорит как о точном ударе, так и о большой удаче. Король довольно расхохотался, после чего посланцы продолжали, и все снова их слушали.
Когда они закончили, король их поблагодарил, похвалив за мудрость и усердие и спросил архиепископа, что можно сказать по поводу услышанного. Архиепископ сказал, что это поистине тяжкое бремя, но что это лучшее из возможного; король кивнул.
– И хорошее дело, – добавил архиепископ, – приятное для всех христиан и угодное Богу, что наши благочестивые посланцы смогли склонить больших хёвдингов и многих их людей ко Христу, и этому все мы должны радоваться.
– Воистину так, – сказал король.
Тут епископ Лондонский шепнул Гудмунду, что теперь их черед обратиться к королю, и Гудмунд охотно выступил вперед. Он поблагодарил короля за гостеприимство и щедрость, и сказал, что слава об этом достигнет самого Восточного Еталанда и даже дальше. Но они бы охотно узнали одну вещь, дабы не возникло никаких недоразумений, а именно, через сколь долгое время серебро будет у них в руках.
Король глядел на Гудмунда внимательно на протяжении его речи и спросил, что это за отметина у него на лице.
Гудмунд отвечал, что это от медведя, на которого он однажды охотился неосмотрительным образом, так что медведь, ударенный копьем в грудь, переломил его древко и вцепился в Гудмунда когтями прежде, чем он сам успел схватиться за секиру. Король Этельред от этих слов помрачнел.
– Тут в стране вообще нет медведей, – сказал он, – и это большая беда. Но брат мой Гуго Французский прислал мне двух медведей, они умеют плясать, это хорошая потеха, и я их тебе охотно покажу. Вот только плохо, что мой лучший медвежий вожатый пошел с Бюрхтнотом и пропал в том бою. И для меня это немалая потеря; теперь они стали меньше плясать, когда с ними занимается другой, того и гляди совсем перестанут.
Гудмунд согласился, что это и вправду несчастье.
– Но у всякого своя печаль, – сказал он. – Что нас донимает, так это когда мы получим серебро.
Король Этельред пощипал бородку и глянул на архиепископа.
– Это большая сумма, – сказал архиепископ, – и даже у короля Этельреда в казне такого теперь нет. Потому придется разослать гонцов по всей стране, чтобы собрали нужное количество. На это уйдет месяца два, а то и три.
Гудмунд в ответ покачал головой:
– Давай помогай, сконец. Такой срок нам чересчур долог, а у меня уже от разговоров в горле сохнет.
Орм выступил вперед и сказал, что он молод и мало готов для беседы со столь высокочтимым государем и столь мудрыми людьми, но он скажет все же в меру своего понимания.
– Нешуточное это дело, – сказал он, – заставлять хёвдингов и войско так долго ждать обещанного. Ибо это люди с коротким терпением и малой кротостью, и может вдруг случиться, что они утомятся сидеть без дела и ждать после всех побед и, зная, что куда ни повернись, всюду можно хорошо поживиться. Этот вот Гудмунд, которого все вы видите тут, веселый и добрый, покуда все идет по его, но в гневе он наводит ужас на самых храбрых на всей Балтике, и от него разбегаются и люди, и медведи, а в дружине у него сплошь берсерки, почти такие же опасные, как он сам.
Все посмотрели на Гудмунда, который покраснел и закашлялся. Орм же продолжал:
– А Торкель с Йостейном такие же, и люди у них тоже неукротимые, как у Гудмунда. Потому было бы лучше, если бы половину суммы выложили немедля. Тогда будет легче дотерпеть, пока соберут остальное.
На это король кивнул и поглядел на архиепископа и снова кивнул.
– А поскольку и Бог, и ты, государь, оба рады тем, кто прибыл сюда креститься, то было бы, наверное, разумно, чтобы эти получили свое немедля. Тогда бы прочие уразумели, что хорошая это вещь – быть христианином.
Гудмунд тут выкрикнул, что эти слова он как раз и думал сказать.
– И если все случится так, как сказано, – продолжал он, – я могу обещать, что каждый из людей, пришедших со мной, примет крещение со мною вместе.
Архиепископ сказал, что такое приятно слышать и что добрые наставники пусть теперь же пойдут их наставить. После чего договорились, что все прибывшие к королю получат серебро сразу после крещения, а в войско у Мэлдона теперь же будет отослана третья часть, оставшееся же – через шесть недель.
Когда встреча окончилась и все вышли, Гудмунду было что сказать Орму в благодарность за помощь.
– Слов умнее мне не приходилось слышать от такого молодого человека, – сказал он. – Ясное дело, ты рожден быть хёвдингом. И для меня большая выгода оттого, что я получу свое серебро немедля, ибо может и так случиться, что с долей многих будет под конец туговато. Оттого я охотно награжу тебя, и когда получу свое, тебе пойдет из него пять марок.
– Я подметил одну вещь, – сказал Орм, – что ты слишком скромен, несмотря на весь твой ум. Будь ты простым корабельным хёвдингом с пятью-шестью кораблями, тогда ты бы мог мне дать пять марок за такую услугу. Но такому прославленному, как ты, далеко за пределами Свейской державы подобное не к лицу, и мне не подобает брать их. Это был бы урон твоему достоинству.
– Может быть, ты и верно говоришь, – согласился Гудмунд. – Как бы ты сам поступил на моем месте?
– Я знал таких, какие дали бы пятнадцать марок за подобную услугу, – сказал Орм. – Так поступил бы Стюрбьёрн. А Торкель дал бы двенадцать. Знаю и таких, которые бы вообще ничего не дали. Но я ничего не хочу тебе советовать, и мы все равно останемся добрыми друзьями, как бы ты ни поступил.
– Непросто человеку самому решить, сколь именно он прославлен, – огорчился Гудмунд и ушел в задумчивости.
В воскресенье все они крестились в большой церкви. Большинство священников хотело, чтобы крещение происходило в реке, как повелось при крещении язычников, но Гудмунд и Орм сказали на это, чтобы никакого купания им не устраивали. Оба они шли впереди, с непокрытыми головами и облаченные в длинные белые одеяния с вышитыми спереди красными крестами; следом шли их люди, тоже в сорочках, сколько их хватило на такую дружину. Никто не снял оружия, Орм и Гудмунд сказали, что они редко расстаются с мечом, а всего реже в чужой стране. Король самолично сидел на хорах, и церковь была полна народу, в числе зрителей была и Ильва. Орм боялся показать ее людям, ибо она казалась ему теперь красивой, как никогда, и он опасался, что ее могут украсть. На это она сказала, что идет в церковь, чтобы поглядеть, как благочестивый Орм будет держаться, когда вода потечет ему за шиворот. Она сидела вместе с братом Виллибальдом, который стерег ее и запретил смеяться над белыми одеяниями, а епископ Поппон был там и крестил, хотя и чувствовал себя скверно. Это он крестил Орма, а епископ Лондонский – Гудмунда, а далее шестеро священников принялись крестить всех подряд так быстро, как только могли.
После крещения Гудмунд и Орм предстали перед королем. Он подарил каждому по золотому кольцу, с пожеланием, чтобы Бог отныне всегда был с ними, и захотел немедля показать им своих медведей, которые стали плясать заметно лучше.
На другой день всем новокрещеным королевский писарь и казначей выдали серебро, и всех охватила большая радость. Меньшей была радость среди людей Орма, которые должны были заплатить ему по два эре за свое крещение, но никто не выбрал более дешевый путь – поединок.
– На это я построю дома церковь, – сказал он, убирая деньги в шкатулку.
Потом он отложил пятнадцать марок в кошель и отправился с ними к епископу Лондонскому и получил его благословение, а сразу после полудня на корабль Орма пришел Гудмунд с тем же кошелем в руке, очень пьяный и добродушный. Он сказал, что уже пересчитал и упаковал все, что ему причитается, и что это была тяжелая работа на целый день.
– И я думал над твоими словами, – сказал он, – ты правильно говоришь, что с моим достоинством я не могу подарить тебе всего пять марок. Вот тебе вместо того пятнадцать, это мне больше подобает, тем более что Стюрбьёрна тут нет.
Орм сказал, что не ожидал, но не станет отвергать дар такого человека. В ответ он отдал Гудмунду свой андалусский щит, тот самый, что; был у него в поединке с Сигтрюггом в палатах короля Харальда.
Ильва сказала, что рада видеть, как Орм заботливо собирает серебро, ибо сама она, как ей кажется, не слишком в этом прилежна, а ей сдается, что детей у них будет много.
В тот вечер Орм и Ильва на прощание сидели у епископа Поппона: надо было торопиться в обратный путь. Ильва плакала, и ей казалось тяжким расставаться с епископом, которого она называла вторым отцом, и у него самого выступили слезы на глазах.
– Будь я менее слаб, – сказал он, – я поехал бы с вами, ибо в Сконе наверняка бы пригодился. Но эти старые кости ничего уже не в силах.
– Ты обрел в Виллибальде дельного человека, – сказал Орм, – и с ним мы с Ильвой хорошо поладим. Было бы хорошим делом, если бы он мог поехать с нами, дабы укрепить нас в христианской вере, а может, и остальных тоже. Жаль, что ему плохо кажется у норманнов.
Епископ сказал, что Виллибальд самый умный из его священников и все, что он делает, всегда полезно.
– Он лучше всех обращает безбожников, – сказал он, – хоть и немало ворчит насчет греха и слабости, в своем великом рвении и усердии. Наилучшим будет спросить его самого об этом; ибо не дам вам священника против его воли.
Когда Виллибальд вошел и понял, о чем речь, то спросил досадливо, когда они думают уезжать. Орм отвечал, что уже завтра, если погода продержится.
Брат Виллибальд покачал головой.
– Плохо, что дали мне так мало времени, чтобы привести все в порядок, – сказал он. – Я хотел бы иметь побольше мазей и снадобий, когда отправлюсь в страну мрака и насильников. Но я управлюсь с Божьей помощью, если потороплюсь, ибо с вами обоими я поеду охотно.
Глава 4
Как брат Виллибальд учил короля Свейна слову Писания
Орм пошел к Гудмунду и попросил его передать Торкелю, что не вернется в войско, а решил плыть домой один. Гудмунд загрустил и попытался отговорить его, но Орм сказал, что удача его в последнее время слишком хороша, чтобы продолжаться долго.
– В этой стране у меня дел не осталось, – сказал он. – И будь у тебя самого на борту такая женщина, как Ильва, ты бы имел мало охоты высаживать ее среди целого войска сидящих без дела мужчин, распускающих языки вслед каждой увиденной женщине. Для меня было бы тогда многовато драки, а я хочу пожить в мире, с нею вместе. И сама она желает того же.
Гудмунд согласился, что любой мужчина станет как безумный, поглядев на Ильву, хотя бы и совсем недолго. И если подумать, то и ему самому тоже хотелось бы теперь же отплыть домой в Бровикен, потому что ему как-то неспокойно со всем серебром на борту, но он должен вернуться к остальным своим людям и к Торкелю с Йостейном, с известием насчет того, как будет с серебром.
– Моих людей тут теперь разоряют пронырливые женщины, – сказал он, – что сбегаются стаями на их богатства и выгребают у них серебро из штанов и фуфаек, сперва как следует их напоив. Поэтому лучше, если я поплыву теперь же вместе с тобой, если только сумею собрать народ вовремя.
Они пошли к королю Этельреду и архиепископу и попрощались с ними и смогли увидеть, как превосходно пляшут медведи на задних лапах. Потом затрубили рога, люди сели на весла, где многим было поначалу неловко от усталости и выпитого. Они быстро пошли вниз по течению, и сторожевое судно на сей раз не преградило им пути, хотя команды и обменялись многими добрыми советами. На ночь встали близ устья, и тут Гудмунд и Орм расстались, и далее каждый двинулся своей дорогой.
Ильва хорошо переносила качку, но все-таки желала, чтобы путешествие не было долгим, ибо на корабле ей казалось тесно. Орм уверил ее, что в эту пору погода обычно хорошая и вряд ли их задержит.
– А то еще у нас есть дело на каменистом пригорке близ Йеллинге, – сказал он, – а это крюк небольшой.
Ильва колебалась, умно ли будет забрать ожерелье теперь же, когда никто не знает, ни каково теперь в Ютландии, ни кто теперь сидит в Йеллинге. Но Орм сказал, что хотелось бы заодно управиться со всем.
– И кто бы ни правил теперь в Йеллинге, – сказал он, – будь то хоть король Свейн, хоть король Эрик, менее всего вероятно, чтобы он там сидел в такое время года, когда все конунги обычно дерутся. Мы сойдем на берег ночью, и если все пойдет как надо, нам никто не помешает.
Брату Виллибальду на борту нравилось, хоть он и не смог пока найти для себя заболевших. Он охотно сидел рядом с Раппом, когда
тот стоял у кормила, и расспрашивал его о странах Юга и о его приключениях там, и хотя у Раппа никогда не бывало многих слов наготове, было заметно, что эти двое делаются приятелями.
Они обогнули оконечность Ютландии и пошли на юг вдоль побережья, не встретив на пути ни одного корабля, но тут поднялся встречный ветер, и грести стало тяжело, так что им даже пришлось пристать к берегу дождаться погоды. В ночной темноте они шли на веслах к устью реки у Йеллинге, но уже начало светать, когда Орм велел поставить корабль вблизи берега. Он распорядился, чтобы с ним пошел брат Виллибальд с двумя проверенными людьми; Ильву же оставил на корабле. Она не была этим довольна, но он сказал, что так нужно.
– В таких делах мне решать, – сказал он, – кто бы что ни говорил. Брат Виллибальд знает то место так же хорошо, как ты, а если мы кого-нибудь встретим и будет бой, теперь, когда уже рассветает, лучше тебе быть тут. Мы скоро вернемся.
Они вышли на берег у королевской усадьбы и дальше пошли напрямик полями, чуть левее. Брат Виллибальд сказал, что осталось совсем немного до того пригорка, когда по левую руку от моста вдруг послышались крики и топот.
Это было стадо коров, которых погоняло несколько мужчин.
– Лучше будет их убить, – сказал Рапп и поднял копье.
Брат Виллибальд мигом ухватил его за руку и настрого запретил подобное насилие против людей, ничего ему не сделавших. Орм сказал, что вряд ли это понадобится, если они поторопятся.
Они бежали на пригорок, и пастухи позади коров остановились и уставились на них в изумлении.
– Чьи вы люди? – крикнули они.
– Короля Харальда, – ответил Орм.
– Маленький священник! – выкрикнул кто-то из пастухов. – Это маленький священник, что был у короля Харальда! Это враги! Бегите, будите людей!
Рапп и двое, что были с ними, бросились теперь за пастухами, но скотина перешла им дорогу, так что те получили хорошее преимущество. Орм вбежал на пригорок вместе с братом Виллибальдом, и тот сразу показал ему три камня. Ожерелье лежало там же, куда было положено.
– Теперь придется пробежаться, – сказал Орм и засунул ожерелье за пазуху.
Из королевской усадьбы послышался шум и крики, и когда они донеслись до Раппа, тот заворчал, что не догнал предателей вовремя. Свое копье он в ярости потратил на одного, и тот остался лежать перед воротами.
– Но проку вышло немного, – сказал он, – а я лишился хорошего копья.
Они теперь бежали со всех ног назад через поля, и вскоре заслышали позади громкие крики и топот копыт. Рапп хорошо видел своим единственным глазом, он и Орм оглянулись через плечо на бегу.
– Сюда едет сам король Свейн, – сказал Орм. – Это немалая честь.
– И он торопится, – заметил Рапп, – потому что забыл заплести бороду.
Брат Виллибальд был не столь молод, как остальные, но бежал изо всех сил на своих коротеньких ногах, высоко подоткнув полы своего одеяния.
– Вот они! – крикнул Орм. – Цель в них копьем!
И в тот же миг сам остановился и метнул копье в ближайшего, всадника на крупном коне, чуть впереди короля Свейна. Тот поднял коня на дыбы, навстречу копью, оно попало в грудь коню, упавшему вперед и перевернувшемуся на спину, подмяв седока. Люди, бывшие с Раппом, метили в короля Свейна, но не попали, и теперь он был к ним совсем близко, а копий больше не осталось.
Брат Виллибальд наклонился и, подобрав хороший камень, швырнул изо всей силы:
– Возлюби ближнего своего! – рявкнул он, кидая.
Камень с лязгом угодил королю Свейну в зубы, и с ревом ярости он покачнулся в седле и сполз на землю.
– Вот это называется хороший священник, – сказал Рапп.
Остальная дружина бросилась к королю Свейну, а Орм и его люди сбежали с берега к кораблю, запыхавшиеся, но невредимые. Орм крикнул гребцам отталкиваться, покуда он и остальные вброд добирались до корабля и карабкались на борт; и они уже удалились на изрядное расстояние, когда всадники показались на берегу. С рассветом ветер посвежел и наполнял их парус, и они поспешно уходили, помогая еще и веслами.
Орм протянул Ильве ожерелье и рассказал ей, как его добыл, а Рапп был менее скуп на слова, чем обыкновенно, рассказывая о броске маленького священника.
– Надеюсь, ему угодили так, что он почувствовал, – сказала Ильва.
– У него кровь пошла из пасти, когда он свалился, – ответил Рапп. – Я сам видел.
– Маленький священник, – сказала Ильва, – я хочу поцеловать тебя за такой удар.
Орм рассмеялся.
– Чего я всегда больше всего опасался, – сказал он, – так это что ты начнешь миловаться со священниками, по своему благочестию.
Брат Виллибальд объяснил со всей определенностью, что не хочет, чтобы его целовали, но похоже, не слишком огорчился от всех услышанных похвал.
– А этот поцелуй конунг Свейн не скоро забудет, – сказал Орм. – И не в его обычае оставлять такие вещи неотомщенными. Если мы благополучно доберемся домой, придется матери побыстрее увязывать пожитки; теперь нам будет спокойнее в горных лесах, куда никакому королю не добраться. И, видно, там я выстрою свою церковь.
И о дальнейшей судьбе Орма в горных лесах порубежья тоже будет рассказано: о его усердии в христианстве, и об удаче брата Виллибальда в обращении язычников; об их огорчениях у смоландцев и вражде между ними; и о том, как вернулись зубры.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
ЧАСТЬ 1
РЫЖИЙ ОРМ У СЕБЯ В ОВСЯНКЕ
Глава 1
О том, как Орм построил себе дом и церковь, и о его рыжих дочках
Пошел уже третий год с тех пор, как Орм, продав родовую усадьбу у Холма, дабы избежать гнева короля Свейна, добрался до пограничья со всем своим имуществом, с женой, матерью, слугами, священником, со скотом и всеми пожитками, которые только можно было навьючить на лошадей. Унаследованный Осой двор назывался по имени птички – Овсянка. Он был заброшенным, вымершим, крыши строений покосились, поля заросли травой. Единственными обитателями здесь оставались немощный фогт с женой да стайка тощих гусей. Орму не приглянулось новое жилище: он счел, что не пристало ему и дочери короля Харальда иметь такой дом. Оса с плачем обходила родные места, взывая к Богу и сокрушаясь о запустении, и выговаривала двум старикам; ибо с юных лет она рассталась с отчим домом и с тех пор не видела его, помня лишь отца, живущего в достатке, пока и он, и оба его сына не погибли в стычке. Однако Ильва решила, что это как раз то место, которое лежит подальше от короля Свейна и его приспешников.
– Здесь мы заживем, – сказала она мужу, – если только ты, Орм, покажешь себя столь же умелым в плотницком деле, как и в сражениях на море.
Первую зиму они прожили скудно: для людей и для скота припасов было маловато, да и соседи не отличались приветливостью. Тогда Орм послал своих людей к самому богатому крестьянину в округе, Гудмунду с Совиной Горы; его еще прозвали Гудмунд Ревун, а знаменит он был своим воинственным нравом и богатством. Орм собрался прикупить у него сена и ячменя. Но люди его вернулись обратно с пустыми руками и кратким ответом: такой человек, как Гудмунд, не расположен принимать всерьез какого-то пришельца, о котором говорят к тому же, что он исповедует Христа. Тогда Орм сам пустился в путь, взяв с собой Раппа Одноглазого и еще трех верных людей, и добрался до Совиной Горы на рассвете. Он без труда проник в дом, выволок Гудмунда из постели, дотащил его до колодца и так держал над водой за одну ногу. А Рапп и другие тем временем приперли спинами дверь дома, чтобы никто изнутри им не помешал. Поговорив; таким образом над колодцем, Орм с Гудмундом быстро решили дело, придя к согласию об умеренной цене за сено и ячмень. Орм снова поставил его на ноги, причем без всяких побоев. Гнев Ревуна был не больше того почтения, которое он теперь испытывал к Орму, и столь же велико было его удивление тем, что отпустили его живым и невредимым.
– Ты должен знать, – сказал он, – что я человек опасный, хотя ты и превосходишь меня силой; но ты, наверное, поймешь это не сразу. Мало кто осмелился бы оставить меня в живых, после того как со мной поступили бы, как ты. И я не знаю, убил бы я тебя или нет, если бы оказался в твоем положении. Стало быть, ты умен не настолько, насколько силен.
– И все-таки я умнее тебя, – ответил ему Орм, – ибо я исповедую Христа и знаю, чему он учит. Он желает, чтобы мы шли к ближнему своему со смирением, даже если сосед обидел нас. Так что тебе следует благодарить Христа, если понял, в чем дело. Ибо колодец твой достаточно глубок. Но если же ты думаешь оставаться моим врагом и после случившегося, то я приму это к сведению, и ты посмотришь, чем это кончится; ибо встречал я врагов и похуже тебя, но пострадал не я, а они.
Гудмунд заявил, что над ним будут потешаться; да и нога вывихнута из-за того, что он висел над колодцем., И он узнал, что один из его людей, который кинулся к Орму с мечом, когда тот вытащил Гудмунда из постели, лежит теперь с разрубленным топором Раппа плечом, и женщины перевязывают ему рану. Хотелось бы ему знать, что скажут об этом Орм и Христос, и можно ли закрыть глаза на такой ущерб.
Орм задумался, прежде чем ответить, и затем молвил, что раненый человек должен пенять на самого себя, потому что сам виноват.
– Ему еще повезло с его глупостью, – сказал Орм, – что Рапп такой же добрый христианин, как и я. Иначе бы твои женщины сейчас не возились с его раной. Ему следовало бы радоваться, что все обошлось. Но в остальном ты прав, и я возмещу тебе убытки. Предлагаю тебе поехать вместе со мной, ибо у меня живет святой человек. Он лучший из целителей и быстро излечит твою ногу, а святость его такова, что нога, которую ты вывихнул, станет еще здоровее, чем другая. И все это только возвысит твое достоинство и увеличит уважение к тебе окружающих. Ибо тебя исцелит человек, который лечил самого короля Харальда от всяческих недугов и сотворил при этом немало чудес.
Обсудив все это, Гудмунд в итоге согласился и поехал вслед за Ормом. Брат Виллибальд наложил на больную ногу мазь и перевязал ее, а Гудмунд тем временем расспрашивал о короле Харальде. Но когда священник заговорил с ним о Христе и о том, как славно было бы принять святое крещение, Гудмунд встревожился и заявил, что и слышать не желает об этом. Ибо, как он сказал, это будет унизительнее и потешнее, чем висеть вниз головой над колодцем. Плохо будет, прибавил он, если кто-то сочтет его настолько глупым, чтобы поддаться на подобные предложения.
Получив плату за сено и ячмень, он расстался с Ормом, сказав напоследок:
– Между нами не должно быть никакой кровной мести. Но если я однажды отплачу за бесчестье, то это будет по справедливости. Возможно, такой случай представится не скоро, но память у меня хорошая.
Орм посмотрел на него и усмехнулся.
– Я знаю, что ты опасен, – ответил он, – потому что ты сам говоришь об этом. Хотя вряд ли я буду плохо спать из-за твоих посул. Но знай, что если ты меня оскорбишь, то быть тебе крещеным, и тогда я подержу тебя либо за ухо, либо за ногу.
Виллибальд горевал, что ему не удалось обратить Гудмунда, и считал, что его преследуют неудачи. Но Ильва утешила его, сказав, что дело пойдет на лад, как только Орм построит церковь. Орм сказал, что построит ее, как и было обещано, но сначала отстроит новый двор. И с этим он не намерен мешкать. Он уже взялся за дело, и люди по его; приказу рубили деревья в лесу, обтесывали их и волокли домой, и он следил за работой, присматривая себе только цельные стволы без изъянов, и сам обтесывал их. Ибо его жилище, как он говорил, должно быть прочным и красивым, не то что какая-то лесная берлога. Двор лежал на излучине реки, и с трех сторон его окружала вода. А земля здесь была; хорошей и надежной, и наводнений в этих местах не случалось. Места, было достаточно для того, чтобы осуществить все планы Орма: работа у него спорилась, и чем больше он делал, тем больше хотел сделать еще. Он выстроил себе дом, выложив в нем печку и устроив дымоход, в точности такой же, какой он видел у короля Харальда. А крышу сделал из тесаного молодого ясеня, покрыв ее берестой, а поверх – жестким дерном. Затем он построил пивоварню, хлев и кладовую, и все эти помещения были просторными и новыми для этой округи. Затем он наконец решил, что самое необходимое готово и можно приступать к возведению церкви.
Той весной Ильва должна была родить, и ее поддерживали как Оса, так и брат Виллибальд. У них прибавилось много хлопот, и они просто с ног сбились. Ильва рожала трудно, громко кричала от боли и заклинала себя, что лучше бы ей быть монахиней, чем рожать детей. Но отец Виллибальд приложил распятие к ее животу и прочитал над ней молитву; и все окончилось благополучно. Она разрешилась двойней. Это были две девочки, и Оса с Ильвой вначале огорчились. Но когда новорожденных принесли к Орму и положили ему на колени, то он не стал жаловаться на судьбу. Все согласились на том, что малышки кричали и барахтались так же бодро, как какой-нибудь мальчуган. И когда Ильва привыкла к своим дочкам, она снова повеселела и обещала Орму, что в следующий раз уж точно будет мальчик. Но вскоре обнаружилось, что обе девочки будут рыжеволосыми, и Орм подумал, что это худо для бедных малюток. Ибо если их волосы похожи на его шевелюру, то, вероятно, и во всем остальном они будут выглядеть, как он сам, а этого Орм не хотел бы пожелать своим крошкам. Но и Оса, и Ильва приказали ему замолчать: ничего плохого в этом нет, заявили они, и рыжие волосы дочерей не испортят.
Когда пришло время дать новорожденным имена, Орм решил, что одна девочка будет называться Оддни, как и его бабушка по матери. И Оса порадовалась этому.
– А вторую надо назвать именем какого-нибудь твоего сородича, – сказал он Ильве. – Выбирай сама.
– Трудновато выбрать стоящее имя, чтобы оно принесло девочке счастье, – ответила Ильва. – Моя мать была захвачена в плен. Она умерла, когда мне было семь лет. Ее звали Людмила, и она была дочерью одного хёвдинга из ободритов. Ее похитили прямо с ее же собственной свадьбы. Об этом говорили все воины, которые были там, что лучше всего нападать на ободритов и прочих вендов, когда у них шумный свадебный пир и они напиваются. Тогда мужчины уже не способны держать в руках оружие, а тот, кто стоит на дозоре, падает и засыпает от крепкого меда, так что без труда можно захватить богатую добычу – как ценности, так и женщин. Не было девушки красивее моей матери. Отец говорил всегда, что она была рождена счастливой, хотя и умерла совсем молодой. Ибо он жил с нею три года, а это большой срок для женщины из ободритов, говаривал он, чтобы еще к тому же быть наложницей конунга данов и родить ему дочь. Но может статься, что сама она думала иначе. Ибо когда она уже умерла, я слышала, как женщины шептались о том, что она пыталась повеситься сразу же после того, как попала к нам. И они думали, это из-за того, что она своими глазами видела, как убили ее жениха, а ее схватили и отвели на корабль. Моя мать мне очень дорога, но я сомневаюсь, принесет ли ее имя счастье нашей дочери.
Оса решила, что лучше не называть девочку Людмилой. Ибо нет хуже беды, чем быть похищенной воинами. И имя это только принесет ребенку несчастье.
Однако Орм возразил ей, что не так-то легко сделать правильный выбор в подобных делах.
– Меня тоже однажды похитили, – сказал он, – но теперь я вовсе не считаю это несчастьем. Если бы этого не случилось, то я не стал бы тем, кем я стал, и никогда бы не получил меч и золотую цепь, да еще и Ильву в жены. А если бы Людмила не попала в плен, то король Харальд никогда бы не имел такой дочери, что сидит перед нами.
Трудно им было договориться. И хотя Ильва желала, чтобы имя ее красивой и доброй матери жило в потомках, очень уж ей не хотелось, чтобы ее дочь вдруг оказалась в плену у смоландцев или еще; кого похуже. Когда же пришел брат Виллибальд, они все еще спорили, и тогда он сразу сказал им, что Людмила – прекрасное и счастливое имя, и его носила святая княгиня Чешская во времена старого; императора Отгона. Так что выбор пал на это имя. И все домочадцы предрекали необычайную судьбу той, которая нареклась этим редким именем, о котором прежде и не слыхивали.
Когда крошки немного окрепли, брат Виллибальд окрестил их. Они подрастали и набирались сил, и вскоре уже катались по полу, играя с большими ирландскими собаками, которых Орм привез с собой, и забавлялись с куклами и зверушками, которые вырезали для них из дерева Рапп и брат Виллибальд. Оса очень любила внучек и терпеливо занималась ими. Орму и Ильве порой сложно было сказать, которая из двух строптивее и упрямее. Со временем Людмила узнала, что она носит имя святой, но незаметно было, что это отложилось в ее памяти. Девочки ладили между собой, хотя и таскали друг друга подчас за волосы. И когда одну из них наказывали розгами, то вторая стояла рядом и кричала так же громко.
Год спустя, летом, Орм построил наконец свою церковь. Он возвел ее среди других построек, на самом высоком мысе, и была эта церковь такой большой, что могла вместить шестьдесят человек, хотя и было непонятно, откуда возьмется столько народу. Он также насыпал вал и врыл на самом его верху двойной частокол с крепкими воротами посередине; ибо чем больше времени проходило и чем больше он строил, тем больше опасался он за сохранность своего двора и намеревался во всеоружии встретить и разбойников, и людей короля Свейна.
Когда все было готово, Ильва порадовала и себя, и других, родив сына. Оса сказала на это, что Бог благословил Орма за строительство, церкви, и Орм решил, что, пожалуй, так оно и есть.
Новорожденный был без единого изъяна и голосистый с первых; же дней; для всех было ясно, что младенец этот высокородный, ибо происходит от короля Харальда и Ивара Широкие Объятия. Когда ребенка принесли показать отцу, Орм снял со стены свой меч Синий: Язык и вынул его из ножен, а на острие меча насыпал муку и крупинки соли. Оса осторожно держала ребенка перед мечом, острие которого коснулось его губ и языка. Брат Виллибальд с неодобрением наблюдал за этой церемонией и перекрестил ребенка, прибавив, что такой нехристианский обычай, да еще с обнаженным орудием убийства, несет зло и достоин порицания, но поддержки не получил. Даже Ильва, усталая и ослабевшая после родов, с жаром крикнула, что святой отец заблуждается.
– Таков обычай благородных людей, – пояснила она, – благодаря ему придут власть, бесстрашие и удача в бою, и даже дар красноречия. И после всего, что ты рассказал о Христе, мне кажется, что он бы не препятствовал тому, чтобы ребенок получил эти дары.
– Это очень древний обычай, – добавил Орм, – и наши прадеды во многом были мудрыми, несмотря на то, что не слыхали о Христе. Я и сам лизнул в детстве острие меча, как самую первую пищу, а мой сын и внук короля Харальда не должен быть хуже меня.
Так все и произошло, хотя брат Виллибальд качал головой и бормотал себе под нос, что в этой стране бродит лукавый.
Глава 2
О том, как готовились к крестинам внука короля Харальда
В это время Орм стал чувствовать себя увереннее, чем раньше, ибо все у него спорилось. Пашни его приносили хороший урожай; поголовье скота увеличивалось; амбары и кладовые наполнялись; у него подрастал сын, и может, появятся еще другие; Ильва и дети пребывали в добром здравии. А сам он с заботой учил своих парней не лениться и работать с самого рассвета; Оса присматривала за девушками в хлеву и ткацкой; Рапп был искусным кузнецом и плотником и умел хитро расставить силки для дичи; и на все это брат Виллибальд ежевечерне призывал благословение Божие. Единственное, о чем мог печалиться Орм, так это о том, что жил он вдали от моря; ведь для такого человека, как он, мир иногда покажется пустым, как он сам говаривал, когда вокруг только шум леса, и никогда не услышать летний морской прибой, не вдохнуть соленый ветер.
А иногда бывало, что он видел плохие сны. Тогда он беспокойно метался во сне, и Ильва трясла его, допытываясь, не мучает ли мужа кошмар. Когда он просыпался и подкреплял свои силы глоточком пива, она слышала от него, что во сне ему снилось, будто он вновь на мавританском корабле, а вокруг раздаются удары плети и стоны людей, и спины в шрамах согнулись над веслами; а на следующий день после кошмара он охотно столярничал на пару с Раппом (который спал без сновидений) и вспоминал былые времена.
Пожалуй, еще хуже для него были сны о короле Свейне, ибо кошмары, связанные с мавританским кораблем, оставались лишь воспоминанием, тогда как король Свейн со своей местью был совершенно иным, и сны о нем могли служить предзнаменованием о беде. И когда ему приснился один такой сон, он очень встревожился; он подробно пересказал этот сон Осе и брату Виллибальду, чтобы они помогли ему истолковать его. Один раз он увидел во сне короля Свейна, стоящего на корме и злобно смеющегося, а тем временем его огромный корабль подходил все ближе и ближе, тогда как Орм и еще несколько его людей на веслах тщетно пытались уйти. В другой раз ему привиделось, что лежит он без сил в темноте и слышит крик Ильвы, которую увозят прочь; затем он увидел короля Свейна, идущего ему навстречу в зареве пожара, с мечом Синий Язык в руках, – и тут Орм проснулся.
И Оса, и брат Виллибальд были согласны в том, что все эти сны явно что-то означают, и когда Оса услышала о последнем сновидении, она горько заплакала. Но когда она поразмыслила над рассказанным, то понемногу успокоилась.
– Наверное, ты унаследовал от меня дар ясновидения, – проговорила она, – но вряд ли наследство это тебе пригодится; ибо и мне самой никогда не было проку от этого дара, – разве что страх и мучения. Но одно меня утешает: то, что я сама не вижу ничего такого, что могло бы предвещать беду нашему дому. Ведь твоя беда – и моя тоже; и если что-то грозит тебе и твоему дому, то я узнала бы это из своих сновидений.
– Я считаю, – сказал брат Виллибальд, – что у короля Свейна других забот хватает, и у него нет времени выискивать тебя, Орм, на этих окраинах, и ты сам понимаешь, что больше всего король хотел бы свести счеты со мной, ибо именно я бросил в него камень, словно Давид в великана Голиафа, но и мне ничего не привиделось во сне. Однако и то правда, что пути зла длинны и извилисты, а потому лучше поостеречься.
Орм согласился со святым отцом; он тщательно укрепил свой частокол, а большие ворота заложил толстыми перекладинами, чтобы спокойнее спать по ночам. И вскоре он перестал думать об этих снах, ибо близилось время крестин их сына.
Орм не долго ломал голову над тем, какое имя дать новорожденному, и решил наречь его Харальдом.
– Ибо кто знает, – говорил он, – может, тем самым я предрекаю своему сыну великое будущее. Мало кто из людей был так же Удачлив, как король Харальд, и мало кто достиг такой славы, как он.
Из всех хёвдингов, которых я встречал, был только один – Альмансур из Андалусии, – равный королю в мудрости. Поэтому негоже, если я лишу сына этого имени, которое носил его дед.
– Я боюсь только одного, – сказала Ильва, – что он будет неумерен с женщинами, как и мой отец, который никак не мог остановиться. Может, это и подобает королю, но не другим.
– Он будет сильным и пригожим, – сказала Оса, – и это уже заметно. И если у него будет живой нрав, то никакого королевского имени не понадобится, чтобы женщины пленялись им. Так было с моим сыном Аре, который из-за женщин попал в беду; ни одна женщина не могла устоять перед ним, когда он подмигивал ей и хватал за косы; да они и сами говорили мне об этом. У него были смеющиеся глаза и веселый нрав, и он был лучший из моих сыновей после Орма; и не допустит Бог, чтобы ты, Ильва, знала те печали, которые знала я, когда с Аре стряслась беда из-за любви к женщине и он бежал из страны и пропал по дороге в Миклагард.
– Будем надеяться, – ответила ей Ильва, – и вместе с тем я думаю, что пусть лучше мой сын ладит с женщинами, когда придет его время, нежели окажется робким и стеснительным.
– На это ты можешь надеяться, – сказал Орм, – ибо в роду у твоего сына было не так-то много тихонь.
По случаю крестин мальчика готовился большой пир, на который Орм собирался пригласить всю округу. Хозяин хотел, чтобы в угощении не было недостатка – ни в браге, ни в мясе, ни в пирогах. Эти лесные жители, повторял он, должны знать, что такое гостеприимство настоящего хёвдинга на пиру, который продолжится три дня. А пировать будут все в той же церкви, ибо там просторнее всего; на третий же день, когда все насытятся угощением, брат Виллибальд произнесет перед гостями проповедь, и может, многие примут святое крещение.
Виллибальд и слышать не хотел, чтобы шумный пир язычников устраивался в его новой церкви, где он только что освятил алтарь и воздвиг чудесный крест, но потом сдался, поразмыслив, что, может, многие заблудшие души просветятся истинным учением Христовым. Ильву беспокоили две вещи; она желала, чтобы пиво варили не слишком крепкое и чтобы гости не перепились, – ведь за столом будут и мужчины, и женщины; а потом, Ильва не знала, надеть ей на пир золотое ожерелье или нет.
– Когда в первый раз на пиру увидели это ожерелье, то в ход пошли мечи, – сказала она. – А здесь, пожалуй, жадность к золоту еще сильнее, чем в Йеллинге.
– А я тебе советую надеть его, – ответил Орм. – Я хочу, чтобы все видели, что ты другим не чета; и потом, что тебе за радость от украшения, которое постоянно лежит в сундуке.
И все в доме захлопотали, готовясь к крестинам. Варили брагу, пекли пироги, и каждый день Орм проверял упитанность скота и откармливал его получше.
И однажды из леса на юге пришел человек с двумя вьючными лошадьми и направился прямо на двор к Орму; его радушно приняли и повели в дом.
Человека звали Уле, он был уже старик и издавна ходил от двора к двору в этих приграничных землях, торгуя шкурами и солью; поэтому и прозвали его Соленый Уле, и все вокруг знали его. Никто на него не нападал, хотя он всегда путешествовал в одиночестве, ибо он был странным и люди считали, что он немного не в себе. Но в шкурах он знал толк, и обмануть его было нелегко, а соль его покупалась в тех домах, где люди не были стесненные в средствах и могли позволить себе приобрести такой дорогой товар.
Залаяли большие дворовые собаки; но он даже не обратил на них внимания, да и его старые клячи – тоже; но вот перед дверью торговец остановился и отказывался переступить порог до тех пор, пока не узнал, что священника в доме нет, ибо испытывал страх перед святым отцом.
– Наш священник тебя не укусит, – раздосадованно сказала Оса, подавая еду на стол. – Сегодня он ушел ловить рыбу вместе с Раппом, и ты с ним не встретишься. Только бедняга с таким поврежденным рассудком, как ты, может бояться слуги Божьего. Но как бы там ни было, добро пожаловать к нам в дом; садись к столу, угощайся; ты пожаловал к нам с солью как раз вовремя. А то наша скоро кончится, а нам еще предстоит устроить пир, если все будет так, как хочет Орм. А он пожелал, чтобы каждый из гостей получил по щепотке белой соли для мясного блюда, а еще для каши; хотя многие могут сказать, что это уж роскошь и что даже для пышного пира вполне достаточно к каше масла и меда.
Старик сидел и угощался простоквашей, покрошив в нее хлеб; он качал головой, слушая Осу.
– Соль лучше всего, – сказал он. – Человек должен есть как можно больше соли; она приносит здоровье, силы и долгую жизнь. Выводит болезни из тела и очищает кровь. Все любят соль. Ну-ка, смотрите!
Близнецы стояли рядом, держась за руки, и серьезно смотрели на Уле. Он достал из-за пояса два кусочка соли, протянул их малышам и дружелюбно закудахтал. Дети нерешительно приблизились, а потом взяли у него кусочки и тотчас принялись сосать их.
– Ну вот, – сказал довольно старик, – так-то. Никто не откажется от соли.
Но когда он, наконец, насытился и отведал пива, и рассказал все новости, и Ильва уже приготовилась купить у него соль, оказалось, что у него почти не осталось запасов соли: почти ничего из белой, которую называют царской солью и которую Орм хотел прикупить для крестин. Только немного коричневой.
Оса пригрозила ему:
– Тебе следовало бы сказать об этом с самого начала, – обиделась она. – Тогда бы я повременила с угощением. Вечно я забываю, что старики, тролли и старые бычки похожи между собой: и чем только набита у них голова?
Но Уле наелся и сидел довольный, и ответил, что выход всегда найдется.
– Сюда держат путь еще другие торговцы, – сказал он. – Вчера я как раз проходил мимо них, когда они отдыхали в Еклидене. Их одиннадцать человек и мальчик, и еще четырнадцать лошадей. У них есть и гвозди, и сукно, и соль. Они сказали, что едут через Длинные Бревна прямо в Смоланд. Мне они незнакомы, хотя я думал, что знаю всех людей в этих краях; но я старею, а здесь появляются новые люди. Они направляются сюда, это я знаю точно. Ибо их хёвдинг расспрашивал о тебе, Орм.
Орм прилег было отдохнуть, но теперь вышел к старику послушать, что он говорит.
– Обо мне? – спросил Орм. – Кто же этот человек?
– Он назвался Эстен из Эрестада, из Финведена, и в этих краях он никогда раньше не бывал. Он долго странствовал по морю, был в чужеземных странах, а теперь занялся торговлей, чтобы с прибылью вернуться домой.
– Почему же он спрашивал обо мне? – спросил Орм.
– Он слышал, что ты знатный и богатый человек, а к таким людям торговцы любят наведываться. У него в тюках есть еще и серебряные украшения, как он сам сказал, а также хорошие стрелы и тетива.
– И что же, он спрашивал только обо мне? – продолжал Орм.
– Он хотел еще узнать, кто из других богатых людей живет в этих краях и кто покупает не торгуясь. Но больше всего разговоров велось о тебе, ибо он слышал о твоем богатстве.
Орм помолчал немного, задумавшись.
– Ты говоришь, их одиннадцать человек? – спросил он наконец.
– И еще один мальчик, маленький. Чтобы охранять такую поклажу, нужны крепкие люди, а мальчик помогает с лошадьми.
– Может быть, – сказал Орм, – но, пожалуй, хорошо оказаться предупрежденным вовремя, когда к тебе едут столь многочисленные незнакомцы.
– Я не заметил в нем ничего плохого, – сказал Уле. – И он, вероятно, храбрец, ибо когда я сказал, что у тебя в доме живет священник, его это нисколько не смутило.
Все рассмеялись.
– Почему ты боишься священника? – спросил Орм.
Но старик не нашел, что ответить; он только качал головой, с хитрым видом, и тихо бормотал, что он не так-то глуп и знает, что эти люди хуже троллей. Потом он заторопился в путь.
– Через семь недель у меня будут крестины, – сказал ему Орм на прощанье. – И если ты еще будешь в этих местах, то милости просим, ибо может статься, что сегодня ты оказал мне добрую услугу.
Глава 3
О том, как пришли незнакомцы с солью и как король Свейн ошибся головой
На следующий вечер обоз с незнакомцами подъехал к Овсянке. Пошел дождь, люди и лошади остановились у ворот, а один из путников выступил вперед и позвал Орма, прося о ночлеге. Собаки вовремя залаяли, и Орм вышел к воротам вместе с Раппом, священником и еще пятерыми слугами; все они были хорошо вооружены, кроме брата Виллибальда. Незнакомец, стоявший у ворот, был высоким худощавым человеком, закутанным в белый плащ. Он смахнул дождевые капли с лица и сказал:
– Этакий дождь всегда некстати для торговцев, ибо ни тюки, ни кожаные сумки не спасают от него, а у меня соль и ткани: такой товар не терпит влаги. Хотя я и незнаком тебе, Орм, я прошу приютить меня и моих людей с поклажей. Я не какой-нибудь бродяга. Меня зовут Эстен сын Угге, я из Эрестада в Финведене, из рода Длинного Грима, а моим дядей был Спор Мудрый, о котором все слышали.
Орм внимательно смотрел на него, пока тот говорил.
– С тобой много людей, – сказал он.
– А я иногда подумываю, что маловато, – ответил Эстен. – Ведь у меня ценная поклажа, а в этих краях быть торговцем небезопасно. Но до сих пор все шло благополучно, и да будет так и в дальнейшем; может статься, у меня найдется то, что ты или твоя жена захотят купить.
– Ты крещеный? – спросил его брат Виллибальд.
– Нет-нет, – поспешно ответил Эстен. – Ни я, ни остальные. Мы все честные люди.
– Ты, наверное, не понимаешь, что говоришь, – строго сказал Орм. – Здесь все крещеные, и с тобой говорил священник Христов.
– Об этом чужеземцу узнать не так-то легко, – уступчиво промолвил Эстен. – Теперь я припоминаю, что проводник сказал мне, что здесь на дворе имеется священник. Я совсем позабыл об этом, ибо тот человек больше всего рассказывал о тебе, Орм, о твоем гостеприимстве и доброй славе.
Дождь усилился, и вдали послышались раскаты грома. Эстен посматривал на свой обоз и казался озабоченным.
Его люди в ожидании стояли возле лошадей, повернувшись спинами к ветру и надвинув капюшоны на головы, а дождь падал сплошной завесой.
Рапп усмехнулся.
– Похоже, можно будет купить теперь соль по дешевой цене, – сказал он.
А Орм проговорил:
– Наверное, ты из славного рода, смоландец, и я не хочу подозревать тебя в злом умысле; однако одиннадцать вооруженных людей, которые хотят заночевать в моем доме, – это многовато, хотя мне и не хочется быть нерадушным хозяином. Думаю, ты не обидишься на меня за то, что я говорю тебе это. Выбирай сам: либо поезжай дальше и ищи себе ночлега в другом месте, либо переночуй у меня в бане, со своими людьми и всем прочим, но оружие вам придется отдать мне здесь же, у ворот.
– Непростые условия, – сказал Эстен, – ибо тем самым я вручаю и себя, и свое богатство в твои руки, а такое вряд ли кто захочет сделать. Но мне кажется, ты человек честный, чтобы замышлять что-то плохое, и выбирать не приходится. Так что пусть будет так, как ты сказал.
И с этими словами он снял свой меч и оставил его, крикнув своим людям, чтобы они поторопились перетащить поклажу под крышу. Все засуетились, снимая с себя оружие, прежде чем войти на двор. Лошадей стреножили на лужке у речки, ибо там в это время года волки им не угрожали.
Когда все разместились, Орм предложил незнакомцам еду и пиво. А потом он договорился с Эстеном и о соли, и о сукне, и увидел, что тот порядочный торговец, который не просит за свои товары немыслимую цену, а действует весьма разумно.
Все единодушно выпили за покупку, а потом Эстен и его люди сказали, что слишком утомились за долгий день; они поблагодарили за угощение и отправились спать.
Непогода усилилась, и через некоторое время послышалось мычание коров, которые стояли в загоне возле дома. Рапп вместе со скотником вышли посмотреть, в чем там дело. Было темно, лишь изредка сверкала в небе молния, и Рапп со скотником обошли вокруг загона и убедились, что все в целости и сохранности. Как вдруг из темноты их позвал тоненький голос:
– Это ты, Рыжий Орм?
– Нет, – ответил Рапп. – Но я его друг. Чего ты хочешь от него? При свете молнии он увидел, что это маленький мальчик, который пришел сюда вместе с торговцами.
– Я хочу узнать, что он даст мне за свою голову? – сказал мальчик. Рапп быстро нагнулся и схватил его за руку.
– А ты что за птица? – сказал он.
– Если я все расскажу ему, то, может, он подарит мне что-нибудь, – с жаром произнес мальчик. – Эстен продал голову Орма королю Свейну, и теперь пришел сюда за тем, чтобы добыть эту голову.
– Пойдем, – сказал Рапп.
Они поспешили к дому. Орм лежал одетый, по причине непогоды и незнакомцев на дворе, и как только он услышал рассказ мальчика, ему сразу все стало ясно. Он запретил зажигать в доме свет и быстро надел на себя кольчугу.
– Значит, они меня обманули? – сказал он. – Но ведь их оружие у меня.
– У них в тюках спрятаны мечи и топоры, – сказал мальчик. – И они говорят, что твоя голова стоит того, чтобы за нее побороться. Но я от них ничего не получу, и они выгнали меня под дождь присмотреть за лошадьми, но они просчитаются: я не принадлежу к ним. Наверное, они скоро придут сюда.
Все люди Орма оделись и взяли в руки оружие. Вместе с Ормом и Раппом их было девять, но некоторые из них – старики, и на них нельзя было особенно рассчитывать в бою.
– Будет лучше, если мы сразу окажемся у них под дверью, – сказал Орм. – Может, мы даже сумеем подпалить их в бане.
Рапп выглянул за дверь.
– Нам повезло, – сказал он. – Небо проясняется. И если они захотят выйти, мы забросаем их копьями.
Дождь прекратился, и среди туч показалась луна. Ильва провожала мужчин, когда они выходили во двор.
– Только бы все уладилось, – говорила она.
– Не бойся, – сказал Орм, – согрей-ка пока нам браги. Когда мы вернемся, она может понадобиться.
Люди бесшумно направились через двор к бане, мимо дровяного сарая. И только они приблизились к ней, как дверь тихо отворилась, и на пороге показались вооруженные люди. Орм сразу же метнул в них свое копье, но видно было плохо; послышались воинственные крики, в двери возникла давка, пока чужеземцы спешили выйти наружу. Орм нагнулся и схватил колоду, стоявшую возле дровяного сарая; он поднял ее вверх, хотя руки у него дрогнули, и изо всех сил швырнул ее в дверной проем. Впереди стоящим удалось увернуться, но остальные с криками повалились наземь.
– Удар что надо, – одобрил Рапп.
Чужеземцы оказались храбрыми людьми, несмотря на то, что дело приняло несколько иной оборот, нежели они ожидали; все они повскакали на ноги и кинулись вперед. Завязался жестокий бой, и все оказались в полной неразберихе; ибо как только луна спряталась за тучи, стало и вовсе нелегко различить, где друг, а где враг. Орм бился сразу с двоими и поверг одного из них; но второй противник, низенький, кряжистый и широкоплечий, продолжал наскакивать на Орма, выставив голову вперед, как кабан; он повалил его наземь и ударил в ногу длинным ножом. Орм выпустил меч из рук и вцепился противнику в горло; он отвел от себя другой рукой нож и сопротивлялся, как только мог; так и катались они по мокрой от дождя земле, ибо враг Орма был с короткой шеей, сильный, как медведь, и увертливый, словно тролль. В конце концов оба они оказались у стены бани; Орм уперся в нее ногами и усилил хватку, – так, что второй захрипел; потом в голове у него хрустнуло, и он замер. Орм поднялся с земли и принялся искать свой меч, огорченный из-за полученной раны в ноге; рана мешала ему двигаться, и вместе с тем он услыхал, как кто-то из его людей зовет на помощь.
А потом раздался собачий лай, и он заглушил собой звуки битвы; брат Виллибальд, с копьем в руке, бросился вокруг дома с большими собаками, которых он спустил с цепи. Собаки стремглав понеслись вперед, с пеной на морде, и прыгнули прямо на незваных гостей; чужеземцы перепугались, ибо собаки эти были каждая размером с четырехмесячного теленка. Люди кинулись к речке, а за ними по пятам гнались собаки и воины Орма; двое погибли, а еще трое утонули в реке. Орм сильно хромал; он тревожился, что Эстен мог оказаться среди утонувших; но когда он вернулся на двор, то увидел, что Рапп сидит на бревне, опершись на топорище, и разглядывает человека, который лежал, вытянувшись перед ним.
– А вот и сам торговец, – сказал Рапп, увидев Орма. – Но жив он еще или нет, – этого я сказать не могу – Одно только знаю: он был храбрым воином.
Эстен лежал на спине, бледный и окровавленный, и шлем его был разбит топором. Орм присел рядом с Раппом и посмотрел на убитого врага; и при взгляде на него он так приободрился, что и думать забыл о своей ране. На двор выбежали Ильва и Оса, радостные и боязливые одновременно, и начали уговаривать Орма пойти в дом, чтобы перевязать рану; но тот все сидел, глядя на Эстена, и бормотал что-то себе под нос. А потом промолвил:
Знаю я, что дар достойный
я вручу королю Свейну.
Голову король получит,
но не Орма, а торговца.
К Орму подошел брат Виллибальд и, осмотрев его рану, приказал ему немедленно самому идти в дом или прибегнуть к помощи Раппа и женщин. Затем священник склонился над Эстеном и посмотрел на рану, нанесенную топором Раппа.
– Он еще жив, – сказал он. – Но сколько протянет, не знаю.
– Его голову я пошлю королю Свейну, – сказал Орм.
Но брат Виллибальд строго возразил, что не потерпит такого безумия и что Эстена следует внести в дом, как и других раненых.
– Мне предстоит много потрудиться, – прибавил он. Виллибальд был решительным человеком, но всего решительнее он оказывался там, где дело касалось больных и раненых; никто не осмеливался перечить ему. Все, кто мог, сразу же начали помогать переносить раненых со двора в дом.
После того, как рана Орма была обработана и перевязана, сам он впал в оцепенение; ибо он потерял слишком много крови. На следующий день Орм, против своих ожиданий, почувствовал себя лучше; он с радостью думал о том, как все разрешилось, и сказал, что маленький мальчик отныне может поселиться у него, и относиться к нему здесь будут как к родичу. Теперь он увидел, что в битве потерял двух своих людей, а кроме того, еще двое были ранены, а также одна из собак. Но с помощью Божией они должны поправиться, как сказал брат Виллибальд: и люди, и собака. Орм горевал над убитыми, но могло быть и хуже. Из чужеземцев в живых оставались Эстен и еще двое, а трое утонули в речке. В самой бане были найдены двое, которых прибило колодой; один был мертв и лежал с переломанными ребрами, а второй оказался со сломанной ногой. Отец Виллибальд разрешил перенести всех раненых в церковь и положить их на солому, за ними был хороший уход, и было заметно, что священник с любовью исполняет свой долг перед этими людьми. Ибо в последнее время ему приходилось не так часто упражняться во врачебном искусстве, и потому время казалось ему иногда слишком однообразным.
Орм очень скоро поднялся на ноги. А в один прекрасный день к обеду вышел брат Виллибальд, радостнее, чем обычно, и сообщил, что даже Эстен, с его-то тяжелыми ранами, идет теперь на поправку. Рапп только покачал головой, услышав это.
– Значит, я орудую топором хуже, чем думал, – молвил он.
Да и сам Орм полагал, что этой новости особенно радоваться нечего.
Глава 4
О том, как Орм проповедовал перед торговцем солью
Бой в Овсянке стал вскоре известен во всей округе; и Гудмунд с Совиной Горы с дальними соседями, которых Орм раньше и не видел, приехал навестить победителей и разузнать, как обстояло дело. Они угощались пивом у Орма и шумно радовались подробностям битвы. Вот доброе дело, кричали они, которое не посрамит старую славу нашего края. Гости нахваливали также и собак и изъявляли желание купить от них щенков; а при виде соли, сукна и прочего добра, добытого Ормом, они даже расстроились, что такая удача выпала не им. Поладили они также и в покупке лошадей; ведь у Орма было теперь лошадей больше, чем достаточно, и он особенно не торговался о цене этой добычи. А потом силачи из числа гостей попробовали поднять колоду; и хотя собравшиеся вспоминали имена славных воинов, живших раньше, о которых они сами слышали в детстве и которые легко справлялись с тяжестями и побольше, все равно никто не сумел повторить бросок Орма. А Орм расхаживал среди гостей в благодушном настроении и утешал их, говоря, что не стоит им огорчаться чрезмерно.
– Я и сам вряд ли смогу повторить это еще раз, – приговаривал он. – Если, конечно, не рассержусь как следует.
Все интересовались судьбой Эстена и непрестанно расспрашивали, для чего это Орм сохранил ему жизнь. Нож в горло, в один голос говорили все, вот лучшее средство для таких молодцов; и все всерьез предупреждали Орма не искать хлопот на свою голову и не отпускать этого человека живым. Плохо это может кончиться, уговаривали гости хозяина, ведь всем известно, какими злопамятными бывают смоландцы. Некоторые из собравшихся хотели войти в церковь, чтобы взглянуть на этого человека и поговорить с ним; имхотелось спросить у него, что он теперь думает о головах жителей Геинге. Однако брат Виллибальд держал дверь на запоре и не дал себя уговорить. Они войдут в церковь в свое время, если Богу будет угодно, сказал он. Но не с тем, чтобы издеваться над раненым, который едва может приподнять голову с подушки.
Так что гостям придется с этим повременить; и прежде чем разъехаться по домам, они согласились, поднимая на прощание кружки, на том, что Орм – истинный хёвдинг среди жителей Геинге, плоть от плоти и кровь от крови Свейна Крысиный Нос, хотя он и принял святое крещение; и что они охотно придут ему на помощь, если из всего этого выйдет ссора.
Орм подарил каждому меру соли, чтобы скрепить дружбу; и гости отправились в путь, покинув Овсянку, покачиваясь в седлах и галдя, словно сойки.
Маленький мальчик перепугался, когда узнал о том, что Эстен идет на поправку; он решил, что для него это обернется плохо; ибо тогда, сказал он, Эстен убьет его. Но Орм пообещал, что с ним ничего не случится, и он может быть уверен в этом, что бы там ни думал Эстен. Мальчика звали Ульф, и он с самого начала был обласкан и Осой, и Ильвой, которые не знали, как отблагодарить его за ту неоценимую услугу, которую он им всем оказал. Оса собственноручно взялась сшить мальчику новую одежду; она вместе с братом Виллибальдом увидела Божий Промысел в том, что этот мальчик сделал для них, словно бы он был послан для их спасения. Они расспрашивали Ульфа, как получилось, что он оказался вместе с этими торговцами. И он рассказал им, что убежал от злого родича, жившего на побережье, у которого ему было очень плохо, а родители его утонули, ловя рыбу, когда мальчик был совсем маленьким. И торговцы использовали его как сторожа при лошадях.
– Но они были очень жадными и плохо кормили меня, – сказал Ульф. – И мне приходилось воровать по дворам. А ночами я должен был присматривать за лошадьми, и если с ними что-то случалось, то меня награждали побоями. Хуже всего было то, что мне никогда не позволяли ехать верхом, как бы я ни уставал, идя вслед за обозом. И все же у них мне было лучше, чем раньше, хотя я сразу невзлюбил этого Эстена, и я рад, что теперь освободился от него. Ведь у вас я получил то, чего не имел раньше: еду и постель. И мне так хотелось бы остаться здесь, если вы меня не прогоните. Я вовсе не боюсь принять крещение, раз вы считаете, что так надо.
Брат Виллибальд отвечал на это, что креститься, конечно, надо, в этом нет никаких сомнений, и он будет крещен, как только просветится Христовым учением. Ильва просила мальчика приглядывать за Оддни и Людмилой, которые бегали повсюду и даже добирались до речки, пугая всех до смерти. Мальчик справлялся со своими обязанностями прекрасно и повсюду ходил за девочками; это лучше, чем сторожить лошадей, решил он. Он умел искусно свистеть, подражая птицам, и обе сестрички полюбили его с первого взгляда. За живой нрав мальчика прозвали Ульф Весельчак.
Эстен со своими людьми наконец поправились и могли уже двигаться; их поместили в баню, и сторожил их вооруженный человек, а брат Виллибальд пытался говорить с ними об учении Христа. Приходя к Орму, он рассказывал, что почва для семян Божественного учения слишком скудна, но ничего другого ожидать не приходится.
– Я не честолюбец, – говорил он, – и не ищу себе награды; но конечно же, я почувствую себя вознагражденным за труды, если я окажусь первым, кому удастся привести смоландца ко святому крещению. Ибо это дело неслыханное; и радость на небесах будет великой. Но удастся ли мне окрестить именно этих людей, – не могу сказать точно: уж больно они озлоблены. Было бы хорошо, если бы ты, Орм, помог мне и сказал свое слово этому Эстену.
Орм нашел, что священник поступает мудро, и решил помочь ему.
– Обещаю тебе, – сказал он, – что все трое будут крещены, прежде чем покинут Овсянку.
– Но сперва они должны прислушаться к моей проповеди, – возразил ему брат Виллибальд, – а они противятся этому.
– Ничего, – ответил Орм, – тогда им придется послушать меня. Они вместе направились к бане, и здесь Орм и Эстен впервые увидели друг друга после стычки. Эстен лежал и дремал, но тотчас проснулся, как только те вошли в баню; голова его была вся в бинтах, и брат Виллибальд ежедневно менял их. Эстен сел, поддерживая голову руками, и взглянул на Орма.
– Для меня это была хорошая встреча, – сказал ему Орм, – ибо голова моя оказалась покрепче твоей, и я должен еще благодарить тебя за все те богатства, которые ты оставил в моем доме. Хотя ты, наверное, рассчитывал на иное.
– Все было бы иначе, – сказал Эстен, – если бы мальчишка не выдал нас.
Орм расхохотался.
– Занятно слышать слова о предательстве из уст такого, как ты. Но вот о чем я пришел спросить тебя. Ты пытался взять мою голову; а кто, по-твоему, имеет право теперь на твою?
Эстен помолчал, а потом ответил:
– Счастье изменило мне; здесь больше нечего прибавить.
– И все же твое счастье изменило бы тебе еще больше, – сказал Орм, – если бы не вот этот святой отец, которому ты обязан своей жизнью. Когда я узнал, что король Свейн жаждет получить мою голову, мне пришло на ум отправить ему в подарок твою; но этот вот священник отговорил меня. Он спас тебе жизнь и исцелил твои раны, но на этом он останавливаться не хочет; его цель – освободить еще и твою злую смоландскую душу. Вот почему мы и решили крестить тебя и твоих людей. Тебе нечего возразить против этого, потому что голова твоя в моей власти, и я делаю с ней все, что захочу.
Эстен мрачно смотрел на пришедших.
– Мой род велик и могущественен, – ответил он, – и никто из моих родичей не оставался неотомщенным. Так что твоя затея будет дорого стоить тебе, знай это. И еще дороже – если ты будешь принуждать меня к постыдным вещам.
– Да никто тебя и не принуждает, – сказал Орм, – ты сам можешь выбрать, что ты желаешь. Хочешь ли ты, чтобы тебе окропили водой голову, ведь этот святой отец желает тебе только добра? Или ты хочешь, чтобы я засунул твою голову в мешок и послал королю Свейну? Обещаю тебе, что я позабочусь о доставке, так чтобы твоя голова дошла в хорошем виде и король узнал бы, кому она принадлежала. Возможно, лучше всего посолить ее, ибо у меня теперь соли в избытке.
– Никто из моего рода не был крещен, – продолжал Эстен. – Крещены были только наши рабы.
– Тебе следовало бы знать, – сказал на это Орм, – что сам Христос говорил, что всем надо креститься, и смоландцам тоже. Спроси вот у брата Виллибальда.
– Он говорил так, – подхватил Виллибальд. – Идите в мир и несите Благую весть всем народам и крестите их. И Он сказал вот еще что: тот, кто верует и крестится, тот спасен будет; а тот, кто не верует, пойдет в царство смерти богини Хель.
– Послушай-ка, что я тебе еще скажу, – добавил Орм:
К богине Хель пойдешь ты безголовым.
Или омоешься в святой воде.
– Велик твой грех, и злоба твоя черна, – проговорил брат Виллибальд. – Но так обстоит дело со многими в этой стране. И если ты примешь святое крещение, то, может, будешь причислен к добрым; из милости Божией, когда Он придет с неба в своей славе и будет судить всех людей. А до того времени совсем недалеко.
– И ты должен еще знать, – сказал Орм, – что когда ты будешь крещен, то рука Божия будет поддерживать тебя всегда в твоей жизни. А рука его сильна, и ты сам уже убедился в этом, когда посетил меня. У меня никогда так хорошо не шли дела, как после того, как я начал держаться учения Христова. Все, что тебе требуется, – это отречься от старых богов и сказать: нет Бога, кроме Бога, и Христос – пророк его.
– Не пророк, а сын Божий, – строго поправил его брат Виллибальд.
– Сын Божий, – поспешил поправиться Орм. – Так и есть. Я знаю это. Просто я заторопился, и язык мой повернулся неправильно, и все из-за того ложного учения, которого я держался у господина Альмансура из Кордовы, когда я служил у него в Андалусии. Но это было давно, и вот пошел уже четвертый год, как меня крестил святой епископ в Англии; и с тех пор Христос – моя главная сила. Он сокрушает моих врагов, так что против меня бессильны не только такие воины, как ты, но и сам король Свейн; и еще во многом другом помогает мне Бог. Я родился счастливым, но все равно вижу разницу до и после крещения.
– Здесь я ничего не могу сказать, – ответил Эстен, – ты действительно удачливее меня.
– Но стал-то я удачливее только после того, как крестился, – сказал Орм. – Ибо с самого начала, когда я знал только старых богов, часто терпел я большую нужду, а два года был я рабом на корабле Альмансура, прикованным железной цепью к скамье. Правда и то, что я завладел вот этим мечом, который ты видишь у меня; это самое мощное оружие, и даже Стюрбьерн, который лучше всех разбирается в мечах и который держал мой меч в руке, когда был у короля Харальда, сказал, что ничего лучше он в своей жизни не видывал; но вряд ли я могу назвать этот меч наградой за свои труды. Потом я держался учения андалусцев, как было приказано мне моим господином Альмансуром. И тогда я приобрел ожерелье, которое славилось своей ценностью. Но из-за этого ожерелья я получил смертельную рану в поединке у короля Харальда и чуть не умер, хотя на мне и была отличная андалусская кольчуга; и если бы мне не помог этот ученый священник, то я бы давно был мертв. И потом, наконец, я принял святое крещение и стал рабом Христовым. И вот тогда-то я и получил в жены дочь короля Харальда, и это главное из моих сокровищ. И теперь ты своими глазами увидел, как мне помогает Христос, когда ты пожаловал ко мне на двор со своим товаром. Так что если ты разумный человек, то должен понять: ты ничего не потеряешь при крещении, и наоборот, только многое приобретешь, даже если ты и не считаешь слишком большим приобретением то, что твоя голова останется у тебя на плечах.
Это было самой длинной проповедью, которую когда-либо слышали из уст Орма; и брат Виллибальд сказал ему потом, что она была вовсе не плохой, учитывая то, что Орм был не очень-то сведущ в проповедях.
Эстен некоторое время размышлял, а потом сказал:
– Если все, что ты говоришь, – правда, то я согласен с тобой в том, что христианское учение не причинило тебе вреда, и даже наоборот, пошло на пользу; ибо получить в жены дочь короля Харальда – это действительно много, да и у меня ты отобрал немало. Но всем этим не могут похвастаться крещеные рабы у нас дома. И что выйдет из этого у меня, я тоже не знаю в точности. Я хочу теперь знать одно: если я уступлю тебе, что ты сделаешь со мной после крещения?
– Я отпущу тебя и позволю уехать, – сказал Орм. – И твоим людям вместе с тобой.
Эстен посмотрел на него с недоверием, но в конце концов согласился.
– Когда ты повторишь свое обещание перед всеми нами, тогда я поверю тебе, – сказал он. – И пусть тогда будет по-твоему. Но тебе-то что за выгода, если я буду крещен? Не могу я понять тебя.
– Никакой нет мне выгоды, – ответил Орм, – кроме того, что я принесу радость Богу и Сыну Его за то, что они сделали для меня.
Глава 5
О том, как праздновали крестины и как первые смоландцы приняли святое крещение
Когда зароились пчелы и прошел первый сенокос, подоспело время праздновать крестины в доме Орма. Пир продолжался три дня, как и решил Орм, и с самого начала было понятно, что пир этот знаменательный; на нем ни разу не было пущено в ход оружие, хотя все гости напивались по вечерам так, как только можно было желать на пиру знатного человека. Единственным огорчением стало поведение двух молодых людей в первый же вечер, когда они перебрали с непривычки и пошли поиграть с большими сторожевыми собаками. Один из парней убежал от псов целым и невредимым, отделавшись лишь царапинами да порванной одеждой; зато другой, крича, повалился наземь и был избавлен хозяйками дома, которых слушались псы. Руки у несчастного были искусаны, и он лишился одного глаза. Все долго смеялись над этим событием, а собаки превозносились как краса всей округи. Но больше с ними никто уже не заигрывал.
Оса с Ильвой хлопотали, устраивая на ночлег гостей: разместить их было непросто, ибо на пир пожаловало больше людей, чем ожидалось, и с родителями приехали взрослые дети. И хотя многие из стариков засыпали по вечерам на той же скамье, на которой сидели, или прямо на полу, и так там и лежали всю ночь, и все равно было тесновато. Молодежь чувствовала себя вольготно; ибо девушки ложились спать на одном сеновале, а юноши – на другом, где было чудесное, свежескошенное сено. И хотя многие будто ошибались сеновалом и ночевали в неположенном месте, – все оставались довольны. А наутро девушки чинно шептались со своими матерями о том, что ошиблись сеновалом, и получали наказ беречься в следующую ночь, чтобы не получилось так, что кто-то другой наткнется на них в потемках: ведь такие ошибки плохо кончаются; и еще много потом переговоров велось между родителями молодых, так что к концу пира были уже решены семь или восемь свадеб. Все это радовало Орма и Ильву, ведь это значило, что гости довольны их пиром, – как молодежь, так и старики; а брат Виллибальд только ворчал себе под нос, не высказываясь, впрочем, вслух.
Но между тем как раз святой отец и собирался кое-что сказать на этом пиру; и в самый же первый день, когда все расселись на скамьях в церкви и гостей обносили пивом, он зажег перед алтарем, где высился крест, три прекрасные восковые свечи, изготовленные им вместе с Осой, и обратился к собравшимся со словами о том святом месте, в котором они находятся.
– И Бог, царящий здесь, – сказал он, – единый истинный, – это Бог мудрости, силы и счастья; а дом его, в котором вы сидите, дом Мира. Ибо только с Богом человек пребывает в мире, и мир посылается Богом каждому, кто приходит к Нему. Вы пожаловали сюда из тьмы предрассудков и суеверий, чтобы хоть на мгновение оказаться рядом с истинным Богом; и в эту же тьму вы вернетесь, когда выйдете отсюда, чтобы пребывать в грехе и скверне, до тех пор пока дни вашей жизни не будут сочтены и вы не окажетесь посторонними Богу. Но и вам оказывает милость Христос, Сын Божий хотя вы и противитесь Ему ежедневно, и потому вы смогли прийти в Его дом. Ибо Он поистине хочет всем спасения, и когда Он ходил и учил на земле, то Он однажды превратил воду в вино, чтобы доставить своим ученикам радость. Но теперь время Его милости подходит к концу для тех, кто отворачивается от Бога; и когда они познают гнев Божий, то им придется плохо, – хуже, чем тому воину, о котором сказано в висе, что он закончил свою жизнь в яме со змеями. И вам следует понять, что лучше всего не оказаться среди таких нeчecтивцев. И еще говорил Он всем людям, что они должны войти в Царство Божие и стать рабами Христовыми через святое крещение; а те, кто не пожелает сделать этого, пусть пеняют на себя.
Собравшиеся слушали, что говорит им брат Виллибальд и перешептывались друг с другом о том, что, наверное, в словах этого священника много разумного, хотя все вместе это трудно было понять; Было заметно, что старшие слушали более внимательно; а молодежь, – и юноши, и девушки, – больше глазели на Ильву. Она с терпением относилась к пристальным взглядам; ведь она была во всей своей красе, дружелюбной со всеми без исключения и благожелательной, и на ней было новое платье, с лифом, шитым шелком и серебром, – самое великолепное, которое только нашлось среди товаров Эстена, да еще и андалусское ожерелье на шее впридачу. По выражению глаз у многих гостей было видно, что нелегко найти нечто равное по красоте этой женщине и ее наряду. Орм, замечая эти взгляды, только воодушевлялся еще больше.
Когда священник закончил свою речь, Орм попытался уговорить наиболее разумных из гостей принять святое крещение; но лишь пара из них согласилась с тем, что это дело надо обдумать в течение дня, а то потом они напьются, как они сказали, и больше ничего не прибавили при этом.
Наступило воскресенье. И брат Виллибальд поучал гостей, рассказывая им о трудах и отдыхе Господнем, что очень понравилось собравшимся, а также о Воскресении Христовом в этот самый день; в это гостям оказалось поверить труднее. Затем в церкви состоялось крещение маленького Харальда сына Орма. Оса несла его к купели, а брат Виллибальд совершил все столь торжественно, и его молитвы на латыни перекрывали крик ребенка, так что гости затрепетали. Когда ребенка крестили, все выпили за здоровье малыша и в память о великих героях – Харальде Синезубом, Свейне Крысиный Нос и Иваре Широкие Объятия, – кровь которых текла в жилах младенца.
Затем все толпой вышли из церкви, чтобы посмотреть, как в речке будут крестить смоландцев. Эстен и оба его воина были выпущены из бани и вошли в воду. Они стояли в речке, выстроившись в ряд, с обнаженными головами и мрачным видом, а брат Виллибальд стоял на мостике перед ними, и рядом с ним – Рапп с двумя копьями в руках, следя, чтобы те не попытались бежать. Брат Виллибальд прочитал над ними молитву, и голос его дрожал от усердия и радости, ибо для него это был поистине великий день; затем он приказал им наклонить головы и облил их водой из ковша. Когда крещение свершилось, он благословил смоландцев по очереди, возложив на их головы руки, наклонился к ним и запечатлел на лбу каждого братский поцелуй.
Новообращенные стояли с неподвижными лицами, словно бы не замечая брата Виллибальда и его действий, и тем более зрителей на берегу.
Когда они снова вышли на берег, Орм сказал, что они свободны и могут отправляться куда пожелают.
– Но прежде чем вы оставите меня, – сказал он, – вы должны еще раз запомнить, как должен вести себя христианин. Ибо те, кто принадлежит Христу, должны выказывать дружелюбие даже к своим недругам, и даже к тем, кто хотел отнять у нас жизнь. И в этом я хочу быть не хуже других.
Затем он приказал дать им еды в дорогу, а также лошадь каждому из них, – из тех, что были в обозе.
– Теперь можете отправляться с миром, – сказал он, – и не забывайте, что вы рабы Христовы.
Эстен взглянул на него, и впервые за весь день с его уст слетело слово.
– Я не забывчив, – медленно проговорил он, и по его голосу слышалось, что он как будто очень устал.
Он вскочил на коня, не произнося больше ни слова, выехал со своими людьми за ворота и исчез в лесу.
А все гости снова расселись по скамьям, и пир продолжался с большим весельем и шумом; когда же брат Виллибальд захотел рассказать подробнее об учении Христовом, то ему трудно было заставить гостей прислушаться к его словам. Те более жаждали послушать о приключениях Орма в чужих землях и о его вражде с королем Свейном; и Орм уступил их просьбам. Короля Свейна не очень-то жаловали в этих краях; ибо люди на границе охотнее хвалят мертвого конунга, но редко находят добрые слова для живого. И когда Орм рассказал, как брат Виллибальд однажды бросил камень прямо в лицо Свейну, да так, что выбил ему зубы, – то это вызвало всеобщее ликование, и все поспешили наполнить свои кружки, чтобы выпить за славного священника. Многие уже покачивались, сидя на скамьях, и слезы текли у них по щекам, а рты были разинуты; другие же так хохотали, что не могли даже хлебнуть из кружки пиво; и все кричали, что об этаких подвигах такого неприметного человека они в жизни не слыхивали.
– Бог был мне в помощь, – сказал на это Виллибальд, – король Свейн – противник Бога, вот почему он был сражен моей немощной рукой.
– Мы слышали, – сказал почтенный человек по имени Ивар Кузнец, сидевший рядом с Ормом, – что король Свейн не любит христиан, и пуще всего их священников, и убивает их, как только они попадутся ему в руки. Это понять нетрудно, раз уж конунг однажды получил такой удар от священника. Ибо подобное будет величайшим оскорблением для любого короля, и забыть такое непросто.
– Особенно если ему выбили зубы, – вставил другой почтенный человек, которого звали Черный Грим из Фьеле. – Ибо каждый раз, когда он грызет хлебную корочку или обгладывает баранью ногу, он поневоле вспоминает о своей беде.
– Верно, – добавил третий, по имени Уффе Коротышка, – так было и со мной, когда я потерял ногу после ссоры с моим соседом, Торвальдом из Лонгаледа. Он рубанул меня по ноге прямо в разгар перебранки, и я не успел отскочить; долго еще после этого я залечивал свой обрубок и учился ходить с деревяшкой, и я всегда чувствовал себя усталым и бессильным, когда стоял или даже сидел или просто лежал в постели; моя жена может подтвердить это, ибо и она долгое время чувствовала себя как будто вдовой. Но когда наконец счастье и мне улыбнулось, я увидел однажды, что Торвальд лежит на тропинке с моей стрелой в горле, – я перемахнул через него, да так, что чуть не сломал себе здоровую ногу, настолько сил у меня прибавилось от радости. И после этого случая я больше не чувствую себя калекой.
– Однако мой брат Свейн убивает христиан вовсе не из-за Виллибальда, – сказала Ильва, – а из-за того, что он всегда питал к ним большую ненависть, и особенно с тех пор, как мой отец начал защищать их и сам крестился. А Свейн не мог видеть даже святого епископа Поппона, самого кроткого из людей. Но пока мой отец был у власти, Свейн ничего не мог сделать. Теперь же он убивает и епископов, и всех остальных, кого только захватит в плен, и весть об этом долетела даже сюда; и было бы хорошо, если бы его время поскорее кончилось.
– Время зла часто бывает долгим, – возразил ей брат Виллибальд, – но еще более долгой будет кара Божия.
На другом конце стола, там, где сидела молодежь и откуда доносился веселый шум, начали слагать стихи. В этот вечер сочинили насмешливую вису, которая потом долго еще вспоминалась в этих лесных краях, – как на пирах, так и в будни, у цепа да трепала, и со временем виса эта была названа старой песней о короле Свейне. А начал сочинять ее юноша по имени Гисле сын Черного Грима. Это был пригожий парень, темноволосый и белолицый; хотя не было в нем никакого изъяна, он слишком уж стеснительно вел себя с девушками, хотя они и поглядывали на него. Для всех его друзей и близких это поведение выглядело как какой-то странный недуг, и даже самые мудрые не знали, как его исцелить. И вот здесь, на пиру он сидел себе тихо и робко, занятый больше едой и пивом, хотя и он мог бы вести беседы наравне с другими. Прямо напротив него сидела девушка по имени Ранневи, цветущая красавица, курносенькая и с ямочкой на подбородке, на которую заглядывались многие парни; с самого начала Гисле бросал на нее взгляды украдкой, не смея произнести ни слова и испугавшись, когда взгляды их случайно встретились. Пару раз девушка поддразнила его за молчаливость, но это не помогло. Но вот славное пиво сделало его посмелее, и он здорово развеселился, услышав о битве конунга Свейна с братом Виллибальдом. Юноша начал покачиваться на скамье и вдруг произнес во весь голос:
Однажды священник
сразился с тобой.
С коня ты упал тогда
вниз головой.
Повержен король Свейн.
– Вот новость, – воскликнули соседи за столом. – Гисле у нас оказывается, скальд. Он сложил вису о Свейне. Но здесь только половина: каким же будет ее конец?
Многие принялись слагать вису до конца, но это было не так-то, просто; и снова именно Гисле сумел завершить свое творение, и это можно было спеть на мотив старой известной песни:
Властитель великий король Свейн.
Сравнялся ты с Тюром, король Свейн.
Но бросил священник в тебя камень,
И грохнулся ты с коня наземь.
Повержен король Свейн.
– Он скальд! Он сложил настоящую вису! – закричали его соседи за столом. И громче всех кричала Ранневи.
– Послушайте, что кричит наша молодежь, – сказали старшие, – у них там скальд объявился. Сын Черного Грима сложил вису о короле Свейне. Кто бы мог такое подумать? Уж не от тебя ли, Грим, он унаследовал этот дар? Или, может, от кого другого?
– Давайте же послушаем вису, – предложил Орм.
Гисле повторил свою вису для всех гостей, и сначала голос его звучал неуверенно. Но когда он заметил, что все слушают его с одобрением, и даже сам Орм кивает ему, страх его пропал. И теперь он безбоязненно встречался взглядом с Ранневи.
– Я могу сложить и еще, гораздо лучше, – гордо сказал он девушке, когда сел обратно на свое место.
Черный Грим, отец юноши, был необычайно доволен; он сказал, что и сам в юности чувствовал в себе призвание к сложению вис, но жизнь сложилась иначе.
– Поистине произошло чудо, – сказал он, – ведь парень у меня всегда такой боязливый, и больше всего он опасается сидеть рядом с девушками, хотя сам-то, наверное, хочет, чтобы все было по-другому.
– Отныне он не будет бояться их, поверь мне, – ответила ему Ильва, – ибо теперь, когда он показал себя настоящим скальдом, все девушки будут бегать за ним. Однажды мой отец говорил, – а он был очень мудрым человеком, – что как мухи кружатся над любой едой, желая отведать ее, и потом оставляют все ради горшка с медом, едва почуяв его запах, так и девушки бросят все ради скальда.
Орм все это время сидел в глубокой задумчивости, уставившись на пиво и не слыша окружающих. Оса попыталась выведать, что ему нужно, но он что-то пробормотал рассеянно и ничего ей не ответил.
– Он слагает вису, – сказала Ильва, – и он всегда так ведет себя в этот миг. Ибо так уж повелось, если собираются вместе два скальда, и один из них сложил свою вису, то другой не успокоится до тех пор, пока не сложит вису лучше первой.
Орм, положив руки на колени, покачивался на скамейке, тяжело вздыхал и что-то отрывисто бормотал про себя. Наконец он что-то придумал; с облегчением кивнув головой, он стукнул кулаком по столу, чтобы привлечь к себе внимание. А потом произнес:
Не хочешь назвать меня другом, король.
Убить приказал меня слугам, король.
Но в помощь мне Бог и мой острый меч.
Они-то сумеют меня сберечь
от козней твоих, король Свейн.
Виса Орма была принята с большим воодушевлением теми из гостей, кто еще был способен понять, что сказал хозяин; и Орм допил свое пиво и снова пребывал в добром расположении духа.
– Мы сделали доброе дело, – сказал он, – сложили вису, которая всем пришлась по вкусу, однако не порадует короля Свейна. Как здорово, что на пиру оказалось сразу два скальда, ведь такое нечасто встретишь в этих краях. И пусть даже мы оба не равны в своем искусстве, ты, Гисле, сделал лучшее, на что ты был способен, и я хочу выпить за тебя.
Но самого Гисле уже не было на другом конце стола, и Орм тщетно вглядывался в его угол сквозь дым от смоляных факелов. Не было юноши и среди тех, кто свалился под стол. Но так как место Ранневи тоже пустовало, то родители их решили, что оба чада утомились и, как воспитанные люди, ушли, никого не тревожа.
В этот же вечер брат Виллибальд, с помощью Осы и Ильвы, пообещал четырем женщинам, что вскоре окрестит их младенцев, если, конечно же, это будет происходить столь же торжественно и точно в такой же купели, как и крещение Харальда сына Орма. Однако никто из гостей в равной степени не мог наверняка пообещать принять крещение, в каком бы хорошем настроении они ни пребывали на пиру у Орма. И потому священник должен был набраться терпения, хотя и рассчитывал на большее.
На следующий день, последний на пиру, угощение было еще более обильным. У Орма оставалось еще порядочно баранины и свежей говядины, а также два чана пива и чан поменьше с крепким липовым медом; и хозяин сказал, что если к концу пира останется что-нибудь из угощения, то это не сделает чести ни ему, ни гостям. А все гости пеклись о своей чести и о достоинстве Орма; они пообещали сделать все возможное и уселись за стол спозаранку. При этом они осторожно переговаривались о том, что теперь неплохо было бы увидеть под столом самого хозяина с его священником, прежде чем будет сделан последний глоток.
Орм сидел рядом со священником, ибо ему нужно было спросить совета у святого отца. Он хотел узнать, возможно ли крестить язычников, когда те напились до потери сознания.
– Ибо в таком случае вполне вероятно, что к концу вечера совершилось бы много хорошего.
Брат Виллибальд ответил ему на это, что вопрос сложный и часто служил предметом споров между святыми людьми-проповедниками.
– Некоторые из них раньше утверждали, – сказал он, – что такое допустимо, если лукавый чрезмерно упрям; и эти люди ссылались на то, что великий император Карл, когда крестил диких саксов, твердо державшихся старых богов, иногда позволял оглушить наиболее строптивых молотком, когда их тащили к купели, с тем чтобы умерить их дикость и кощунственные вопли. Никто не может отрицать, что лукавый терпит поражение даже в этом случае, и нет особой разницы, будут ли строптивцы оглушены молотком или пивом. Однако святой епископ Пилигрим из Зальцбурга, во времена старого императора Оттона, думал несколько иначе и написал даже пастырское послание, исполненное величайшей мудрости; а мой благочестивый учитель, епископ Поппон, всегда повторял, что тот епископ поступает верно. Ибо правда и то, как говорил он, что лукавый терпит поражение при крещении таких язычников, которые оглушены и потеряли сознание; однако это поражение временное; ибо когда нечестивцы приходят в себя и узнают, что случилось, ни у кого из них, несмотря на всю силу святого крещения, не наблюдается ни капли любви к Богу. Напротив, они вновь открывают свои души лукавому, еще шире, чем прежде, и еще яростнее нападают на Христа и его рабов. Так что нет в этом ни победы, ни благословения, и потому святые отцы, о которых я упомянул, и многие другие с ними, говорят, что подобными средствами совершать крещение не следует.
– Пусть будет так, как ты сказал, если ты слышал все это от самого епископа Поппона, – с грустью сказал Орм, – ибо он, конечно же, лучше разбирается в этих вещах. Но очень жаль, что должно быть именно так.
– На то воля Божия, – сказал брат Виллибальд и многозначительно качнул головой, – нам тогда было бы слишком легко с язычниками, если бы могли крестить их при помощи пива. Но здесь требуется нечто большее: проповедь, добрые дела, большое терпение; и последнее труднее всего.
– Я желаю больше всего послужить Господу, – сказал Орм, – но как обратить к Нему моих соседей, прямо не знаю.
Больше об этом не разговаривали, и пир шел дальше, с весельем и радостью. А позднее, когда еще большинство гостей могли удержаться на ногах, замужние женщины вошли к сыну Ильвы, чтобы согласии со старинным обычаем преподнести ему подарки и пожелать счастья по случаю наречения его именем. А тем временем мужчины, решив, что им надо слегка проветриться, принялись мериться, силами на пригорке и затеяли разные игры. Они тянули друг друга за согнутые пальцы, обхватывали друг друга за пояс и поднимали нам выпрямленных ногах, и все это с выкриками и живостью, и всякими затейливыми кувырками. А самые отважные решались на упорный поединок для силачей, который назывался «поднять узлом», – но так, чтобы никто не обессилел, не разбился и не сломал себе шею.
И пока мужчины веселились, к Овсянке подошли четыре странных попрошайки.
Глава 6
О четырех таинственных нищих и о том, как шуты Зеленого Эрина помогли брату Виллибальду
Они выглядели как нищие, ибо шли пешком, с сумой за плечами и с посохом, переходя от двора к двору и прося милостыню. Ильва тем временем сидела на скамье возле дома и вела важный разговор с матерями Гисле и Ранневи. Ибо юноша с девушкой, очень довольные, пришли утром к Ильве и сказали, что хотят пожениться, прося ее замолвить за них словечко перед их родителями; Ильва, разумеется, пообещала им это. Когда ей сообщили, что у ворот стоят нищие, она велела позвать Орма; ибо хозяин приказал не пускать ни одного незнакомца на двор без его разрешения.
Орм взглянул на нищих, и они охотно отвечали на его вопросы; но что-то ему не верилось, что перед ним настоящие бродяги. Один из них был рослый человек, с широкой грудью, дородный, с проседью в бороде и с острым взглядом из-под полей шляпы; при ходьбе он слегка волочил одну ногу, словно она не гнулась в колене. Он говорил низким голосом, с рокотом, будто бы происходил от свеев. Человек этот сказал, что они идут от Зеландии, продвигаясь к северу, через границу. Один рыбак перевез их через Пролив, и от самого Ландере они бредут пешком, побираясь по дороге.
– А сегодня у нас нечего было есть, – сказал человек, – ибо между дворами слишком большие расстояния; и в последнем месте, где мы остановились, мы ничего не получили с собой в дорогу.
– И тем не менее ты достаточно упитан для того, чтобы сойти за нищего бродягу, – сказал ему Орм.
– У данов и жителей Сконе очень уж сытные блины, – ответил человек со вздохом. – Но со временем они становятся для меня все тоньше и тоньше, и я – вместе с ними, по мере того как мы подходим к озеру Меларен.
Тот, что стоял рядом, был помоложе, стройный и белолицый; на скулах и подбородке у него курчавилась короткая черная борода. Орм посмотрел на него.
– Можно подумать, что ты готовился в священники, – сказал он.
Стройный человек печально усмехнулся.
– Однажды вечером я спалил себе бороду, когда поджаривал свинину, – сказал он, – и она еще не успела отрасти.
Но пристальнее всего Орм разглядывал остальных двух нищих, так ничего и не придумав определенного о них. Похоже, это были братья; оба они были низкорослыми и тощими, с оттопыренными ушами, длинноносые, и оба посматривали на Орма умными и коричневыми, как у белки, глазами. И несмотря на свой маленький рост, они выглядели сильными и крепкими. Они стояли, склонив голову набок и прислушиваясь к лаю дворовых собак, и вдруг один из них поднес ко рту пальцы и засвистел: свист его был мягкий, переливчатый, необычный по звучанию. Собаки примолкли, и теперь слышалось лишь дружеское поскуливание этих здоровых псов.
– Кто вы – тролли или волшебники? – спросил Орм.
– Нет, мы не таковы, какими хотели бы быть, – сказал один из нищих, – ибо мы не можем наколдовать себе еды, как бы ни были голодны.
Орм усмехнулся этим словам.
– Еду вы получите, – сказал он, – и ваше колдовство вряд ли будет опасным при свете дня; но должен сказать, что таких нищих, как вы, я от роду не видывал. Ни одному постороннему человеку не удавалось усмирить моих собак, да и сам я иногда с трудом справляюсь с ними.
– Мы научим тебя этому искусству, – сказал второй низенький человек. – Но после того, как получим два обеда себе в суму, а еще один съедим сами. Мы бездомные скитальцы, и быстрее находим общий язык с собаками, чем другие.
Орм ответил им, что они обязательно получат еды в дорогу, И пригласил их войти.
– Вы пожаловали как раз вовремя, на пир, – сказал он им, – так что и блинов, и всего прочего на вас хватит с лихвой. Но лучше всего было бы для гостей, если ты, кто умеет так свистеть, еще бы сыграл нам что-нибудь.
Оба низеньких бродяги обменялись взглядами и моргнули друг другу, но ничего не сказали. Все четверо вошли на двор к Орму. Хозяин кликнул Ильву:
– Здесь к нам пришли путники, их надо накормить.
Ильва, не прекращая разговора, кивнула мужу, и лишь немного погодя подняла глаза на этих бродяг. Глаза ее округлились от изумления, и она вскочила со скамьи.
– Шуты Эрина! – воскликнула она. – Фелимид и Фердиад! Шуты моего отца! Вы еще живы! Бедные мои друзья, во имя Бога, скажите, почему же вы нищенствуете? Разве вы слишком стары для вашего искусства?
Даже низенькие странники были удивлены этой встречей; но потом оба заулыбались. Они выпустили свои посохи и суму из рук, сделали пару шагов к Ильве и внезапно перекувырнулись. Один встал на руки и начал прыгать взад-вперед с веселыми выкриками; а другой свернулся узлом и покатился к ее ногам. Потом они быстро вскочили снова на ноги и с невозмутимым видом, учтиво приветствовали Ильву.
– Мы не сделались старыми, – сказал один из них, – и ты сама можешь убедиться в этом, о прекраснейшая из дочерей короля Харальда. Ибо тебе известно, что возраст боится таких искусников, как мы. И все-таки уже давно ушло то время, когда ты сидела на коленях своего отца и впервые смотрела на наши забавы. Только теперь мы еще более голодны, чем тогда.
Многие гости столпились вокруг пришельцев, чтобы увидеть таких необычных людей, которые умеют прыгать на руках; однако Ильва заявила, что сперва следует накормить прибывших, которые будут у них на пиру такими же почетными гостями, как и все остальные. Она сама проводила их в дом и поставила перед ними лучшее угощение, и их не надо было долго приглашать к столу, ибо они быстро принялись за еду. Близняшки и их товарищ по играм тоже прибежали в дом и тихо сидели в углу, поджидая, когда же низенькие человечки снова начнут выделывать что-нибудь необычное. А Орм тем временем объяснял любопытным во дворе, кто эти странные нищие.
– Они были раньше шутами у короля Харальда, – рассказывал он, – а теперь просто бездомные бродяги. Все они из Ирландии, и были там очень знамениты. Я сам однажды видел их, когда справлял Рождество у короля, но тогда они были наряжены в разные перья и пестрые наряды, потому-то я их и не признал сразу. Почему же они теперь попрошайничают, неизвестно, но когда мы снова сядем за стол, мы послушаем их рассказ.
Когда прибывшие насытились, они не имели ничего против участия в пире, который все продолжался. Но двое из них, молча сидевшие у своих пустых тарелок, заявили, что слишком устали с дороги и после сытного ужина. Брат Виллибальд проводил их в свою комнату, чтобы они без помех смогли отдохнуть там. А вслед за этим он отвел в сторонку двух шутов и некоторое время вел с ними какой-то серьезный разговор, который никто не посмел нарушить; он и оба шута знали друг друга с давних времен, еще при короле Харальде, и теперь были рады встретить друг друга.
Когда все снова расселись в церкви по своим местам, оба шута сели рядом с братом Виллибальдом. Со всех сторон посыпались вопросы, всем не терпелось увидеть что-нибудь из их шутовства. Но оба они сидели себе да пили пиво и, похоже, нимало не заботились об остальных гостях. Тогда Орм сказал:
– Нам не хотелось бы настаивать и просить вас показать ваше искусство; ибо вы, конечно же, устали с дороги, а в нашем доме царит гостеприимство без корысти. Но правда также и то, что мы хотели бы воспользоваться таким случаем, раз уж столь искусные мастера попали к нам на пир. Ибо, насколько я знаю, вы оба знамениты, и я всегда слышал о том, что ни один шут в мире не может сравниться с ирландскими.
– Господин, – ответил один из них, – ты говоришь верно; и я могу прибавить, что даже в самой Ирландии ты не найдешь более известных шутов, чем я, Фелимид О'Фланн, и мой брат Фердиад, равный мне в своем искусстве. В нашем роду все были королевскими шутами, начиная с нашего предка, Фланна Длинноухого, который в незапамятные времена был шутом у конунга Конхобара Мак-Несса в Ульстере, а также демонстрировал свое искусство перед героями Красной Ветви, которые были с конунгом в Эмайн-Маха. И так, со временем, для рода Фланна Длинноухого стало обычаем и законом; становиться королевскими шутами, и только ими, – с того момента, когда мы полностью постигали все тайны своего искусства и получали тем самым право называться мастерами. И вам всем следует знать, что быть королевским шутом – это не только самое трудное ремесло на земле, но и самое полезное для людей. Ибо хмурый король и его заскучавшие воины опасны для любого; но когда искусный шут развеселит их, они сидят, посмеиваясь, за пивом и довольные укладываются спать, оставляя в покое своих соседей и подданных. Так что мы почти столь же необходимы, как и священники; ибо святые отцы дарят нам небесную радость, благодаря милости Божией, а мы дарим земную радость, благодаря своему воздействию на королевский нрав. И так как в Ирландии много королей, то и шуты там – лучшие в мире и знают всяческие хитрости: они умеют кувыркаться, заниматься чревовещанием, шутить, подражать голосам зверей, гримасничать и кривляться, глотать мечи и танцевать на яйцах, и выпускать пламя из ноздрей. Но настоящий мастер владеет не одним их этих искусств, а всеми сразу. И мудрые люди в Ирландии считают, что лучшие из нас равны трем шутам старого короля Конайра. А о тех шутах говорили, что всякий, кто увидит их, не сможет удержаться от смеха, даже тот, кто рыдает над телом отца или матери.
За столом было тихо, все жадно слушали рассказ шута и разглядывали его брата, сидевшего с равнодушным видом и медленно поводившего взад-вперед своими длинными ушами. Все единодушно признавали, что ничего подобного они прежде в этих краях не видывали.
– Ты складно говоришь, – сказал наконец Гудмунд с Совиной Горы, – и все-таки трудно поверить твоим словам; ведь если вы так славились искусством в своей стране, то почему тогда вы попали на Север, где королей не так уж много?
Фелимид улыбнулся и кивнул Гудмунду.
– Ты правильно сомневаешься, – сказал он, – ибо Ирландия – такая страна, которую никто не покидает по своей воле; и я охотно поведаю вам о том, как мы попали сюда, хотя рассказ мой может показаться самовосхвалением. Так знайте же, что я и мой брат оказались в изгнании при причине такого подвига, который совершить было под силу лишь нам. А дело было так. Мы были еще совсем молодыми, но уже сведущими в нашем искусстве, и состояли шутами у славного короля Домнала. Король наш любил шутку и музыку, слово Божие и сказания о героях, поэзию скальдов и женскую красоту и мудрость старших. Он оказывал нам честь и одарил нас серебром, коровами и превосходными пастбищами. И мы платили ему любовью, и жилось нам у него прекрасно. Единственное, что нас беспокоило, так это наша полнота от сытной пищи, ибо это худшее, что только может произойти с людьми нашего ремесла. Соседом нашего короля был король Колла из Килкенни. Это был опасный человек, надменный и вероломный по отношению к своим соседям. Наступила Троица, и ее широко праздновали при дворе короля Домнала, и всем нашлось дело – и священникам, и скальдам, и нам, шутам; ибо король должен был взять в жены Эмер, дочь короля из Кашела. Она была такой, какой и должна быть королевская дочь: с ясными глазами, алыми губками, нежной кожей, высокой грудью и тонкой талией, с крутыми бедрами и такими длинными косами, что могла сидеть на них. Так что даже ты, Ильва, не смогла бы решить, кто из вас красивее, если бы вы повстречались друг с другом. И ее красоте радовались не только король Домнал, но и все его придворные, так что пир удался на славу. Но на другой вечер, когда все перепились, на нас напал, король Колла. Домнал был убит, упав обнаженным перед дверью в свою спальню, и много народу полегло вместе с ним; а королеву похитили прямо с брачного ложа. Схватили даже меня с братом, так как мы славились своим мастерством. При виде королевы Эмер Колла зачмокал губами и ухмыльнулся, а нас засадил в подвал, – до тех пор, пока не пришло время сыграть королю свадьбу с чужой невестой. Тогда он приказал нам веселить гостей на его свадебном пиру. Мы отказались, ибо скорбели по своему убитому господину. Но когда нам было сказано, что нас накажут кнутом в случае отказа, то мы согласились и обещали ему, что покажем все, на что только способны. И поистине мы выполнили свое обещание, – этого никто не может отрицать.
Фелимид улыбнулся своим мыслям, потягивая пиво из кружки. Все гости выпили за его здоровье, приговаривая, что он чудесный рассказчик, и горя нетерпением услышать наконец о подвиге шутов. Он согласно кивнул им и продолжал свой рассказ.
– Король сидел на своем троне, когда мы выступали перед ним, и был он уже навеселе. И я не видел более умиротворенного человека, в ладу с собой и окружающими, чем он в этот момент. Король громко объявил всем присутствующим в зале, что теперь шуты покажут на что они способны в своем искусстве смешить и забавлять. А рядом с ним сидела похищенная невеста, и выглядела она не такой уж и печальной; ибо молодые женщины быстро привыкают к новому мужу. И может статься, король Колла понравился ей даже больше, чем наш господин, король Домнал. Мы начали с самых простых шуток, хотя и искусных, и со всяких проделок, которые были для нас самыми обычными и незатейливыми. И король Колла пребывал в таком хорошем настроении, что тотчас же начал хохотать. Весь зал хохотал вместе с ним. И когда Фердиад встал на голову и заиграл на флейте, а я с ревом скакал вокруг него, изображая пляшущего медведя, то хохот усилился, и король откинулся на спинку трона с разинутым ртом, выплеснув на королеву мед из своей кружки. Он просто задыхался от смеха и кричал, что лучших шутов он в жизни не видывал. Мы с братом навострили уши и призадумались, а потом украдкой шепнули друг другу: если он никогда не видел шутов, подобных нам, то мы, в свою очередь, никогда не слышали такого громового смеха, как у него, вызванного самыми незатейливыми нашими шутками. Тогда мы перешли к более замысловатым трюкам, и король заливался хохотом, будто майские сороки, когда солнышко проглянет после дождя. Тогда мы совсем осмелели и начали показывать свои самые сложные трюки и самые сильные шутки, – да такие, которые заставляют трястись брюхо и выворачивают челюсти даже у тех людей, которые скорбят или больны. И тут смех короля Коллы достиг предела: он гремел, как девятый вал у берегов Донегола. Король почернел лицом, упал с трона и остался лежать бездыханным. А мы посмотрели друг на друга, Фердиад и я, и подумали о своем господине, короле Домнале, и о том, что мы сделали для него все, что могли. Королева в ужасе закричала, а все присутствующие в зале бросились к трупу. Мы же тем временем пятились к двери, и, прежде чем мы успели скрыться, мы услышали, что король мертв. Тогда мы уже ничего больше не ждали и бросились бежать, скрываясь на Севере, в пустынных землях, – и бежали так же быстро, как епископ Асаф через поле у Маг-Слехта, когда красные привидения гнались за ним. Мы добрались до короля Сигтрюгга в Дублине и почувствовали там себя в безопасности; но слуги королевы Эмер преследовали нас с мечом в руках, и королева к тому же заявила королю Сигтрюггу, что мы принадлежим ей после смерти ее первого мужа, конунга Домнала, и что мы по своей злобе и лукавству умертвили ее нового мужа и тем самым нанесли ей самой и ее репутации большой урон, так что нас следует предать смерти. Однако нам снова удалось ускользнуть, на торговом судне, и перебраться к королю Харальду в Данию. Мы остались у него и чувствовали себя в безопасности. Но мы никогда не рассказывали королю Харальду о своем подвиге у короля Коллы, Иначе он побоялся бы держать нас у себя при дворе, опасаясь, что мы тоже вызовем у него такой смертоносный смех.
За столом поднялся большой шум, как только Фелимид окончил свой рассказ, ибо многие уже напились предостаточно и загалдели, что хотя шут и умеет говорить, но им хочется посмотреть на его искусство, от которого король Колла смеялся так, что умер. Орм тоже был согласен со своими гостями и сказал так:
– Вы уже слышали, – сказал он, обращаясь к шутам, – что гости с самого начала проявили к вам любопытство, и оно усилилось еще больше после вашего рассказа. У нас вам не надо ничего бояться, ибо здесь никто не умрет от смеха. А тот, кто вдруг и умрет, пусть пеняет на себя, потому что тем самым мой пир подойдет к счастливому концу и о нем будут долго еще вспоминать в этих краях.
– И так как вы упомянули, – сказала Ильва, – что показываете свои трюки только перед особами королевской крови, то я как раз и пригожусь здесь, подобно многочисленным королям Ирландии.
– В этом нет никакого сомнения, – поспешно ответил Фелимид, – никто больше тебя не достоин называться королевской дочерью. Но есть одно обстоятельство, и если вы еще немного, послушаете меня, то я расскажу, в чем дело. Вам следует знать, что мой предок в восьмом колене, Фелимид Козлиная Борода, имя которого я ношу, был самым известным шутом во дни короля Финахта Весельчака, когда тот был верховным конунгом всей Ирландии, и предок мой был первым, кто крестился в нашем роду.
Однажды случилось так, что он путешествовал и, остановившие на ночлег в одном доме, встретил там святого Адамнана. Он проникся величайшим уважением к этому благочестивому аббату, более, чем даже к кому-либо из королей. Предок показал перед ним свое искусство, выступая в его честь, пока аббат сидел за трапезой, и так старался, что в усердии своем свернул себе шею, упал на землю почти бездыханным, но как только святой понял что произошло, он подошел к шуту и коснулся его шеи, произнеся над ним молитву; предок наш очнулся и ожил, только голова его с тех пор сидела на плечах немного косо. Из благодарности за это чудесное исцеление в нашем роду повелось так, что мы отныне выступаем не только перед королями и особами королевской крови, но и перед архиепископом Кешела и архиепископом Армага, и еще перед аббатом Иона и аббатом Клонмакнойза; и следует заметить, что мы никогда не демонстрируем нашего искусства перед язычниками. Так что у вас мы выступить не можем, как бы вы этого ни хотели.
Орм не сводил с шута глаз и изумился, услышав его последние слова, ибо тот говорил заведомую ложь, и Орм хорошо помнил Рождество у короля Харальда; и он уже готов был сказать об этом во всеуслышание, но встретил быстрый взгляд брата Виллибальда и прикусил язык.
– Может статься, что сам Господь пожелал этого, – спокойно продолжил второй шут, – ибо мы можем сказать не хвалясь, что многие из достойнейших воинов короля Харальда приняли святое крещение больше для того, чтобы не покидать зала, когда мы выступали перед королем.
Ильва попыталась что-то возразить, но Орм и брат Виллибальд удержали ее, а за столом к тому же все так шумели, захмелев от пива и выражая свое разочарование, что Ильву все равно никто бы и не услышал.
Тогда Орм сказал:
– Я надеюсь, что вы еще некоторое время погостите у меня в доме, и тогда мы насладимся вашим искусством, когда останемся одни: ибо у меня на дворе – все христиане.
Тогда молодежь загалдела еще громче, и послышались выкрики о том, что все хотят посмотреть на проделки шутов, чего бы это ни стоило.
– Крестите нас, если больше ничто не поможет, – выкрикнул один, – только поскорее.
– Да, да, – закричали другие, – пусть будет так, только быстро. Некоторые из пожилых людей засмеялись, но иные сидели в раздумье и нерешительно поглядывали друг на друга.
Гисле сын Черного Грима вскочил с места и выкрикнул:
– Те, кто не хочет креститься, пусть идет поскорее спать на сеновал, чтобы не мешать нам.
Шум и крики усилились еще больше. Брат Виллибальд сидел, склонившись над столом, и что-то бормотал себе под нос, а шуты спокойно потягивали из кружек пиво. Тогда Черный Грим произнес:
– Что ж, сдается мне, что креститься не так уж и страшно. Может, я размяк от крепкого пива и от дружеской болтовни. И может, все представится иначе, когда хмель сойдет и я услышу смех соседей и их колкие словечки.
– Но твои соседи сидят здесь, с тобой, – сказал ему Орм, – и кто же будет смеяться над тобой, если все поступят так же, как и ты? Скорее всего, ты и все остальные будут отныне смеяться над некрещеными, когда люди заметят, как устраивается ваша жизнь к лучшему после крещения.
– Может, правда и на твоей стороне, – сказал на это Грим, ибо никто не может отрицать, что ты самый удачливый среди нас.
Тогда брат Виллибальд поднялся со своего места и прочел над собравшимися молитвы на латыни, простерев над ними руки, и все, сидели молча и неподвижно, пока святой отец говорил, а многие женщины побледнели и затрепетали. Двое мужчин, напившихся больше остальных, поднялись и приказали своим женам оставить поскорее эту колдовскую церемонию. Но пока они разглагольствовали, все остальные сидели тихо, словно бы их и не слышали, устремив все свое внимание на брата Виллибальда. И тогда оба буяна уселись обратно на место, словно бы совершили все от них зависящее, и уныло продолжали тянуть пиво из своих кружек.
Все гости почувствовали большое облегчение, когда брат Виллибальд наконец перестал говорить по-латыни, которая звучала для них как некие магические заклинания. Он снова заговорил обычным языком и рассказывал им о Христе, о Его силе и милости, о Его желании спасти всех людей, даже грешниц и разбойников.
– Вот почему, – продолжал он, – никто из вас не исключен из тех, кого призывает Господь и к которым Он благоволит; ибо Бог всех созывает на свой пир и наделяет своими дарами каждого человека.
Слушавшие святого отца очень обрадовались, а многие из даже развеселились; ибо каждый из них нашел справедливым, что соседи его называются грешницами и разбойниками, и в то же время никто не относил эти слова непосредственно к себе.
– А теперь я надеюсь, – сказал брат Виллибальд, – что вы добровольно придете к Христу и будете пребывать с Ним всю свою жизнь, и что вы поняли, как вам следует вести себя, чтобы жить достойной жизнью и никогда не обращаться к другим богам.
– Да, да, – закричали нетерпеливо гости, – мы все поняли. Поторопись, а то нам нужно успеть еще кое-что другое.
– Вы должны запомнить еще одно, – продолжал брат Виллибальд, – впредь вы будете приходить ко мне, в этот Божий храм, каждое второе воскресенье, или хотя бы каждое третье, чтобы послушать волю Божию и узнать учение Христово. Обещаете мне это?
– Обещаем, – ревностно закричали гости. – Довольно разговоров. Время не ждет, скоро уже начнет темнеть.
– Для ваших душ было бы лучше, чтобы вы приходили в церковь каждое второе воскресенье. Но путь сюда неблизкий, так что я жду вас хотя бы каждое третье воскресенье.
– Давай, священник, крести нас! – кричали самые нетерпеливые из гостей.
– Тихо! – громко оборвал их брат Виллибальд. – Это лукавый ваших старых суеверий подталкивает вас перебивать меня и надеется тем самым раздосадовать Бога и удержать вас в своих тенетах. Но я вовсе не многословен, говоря вам о Христе и заповедях Божиих, так что вы вполне можете послушать меня тихо и спокойно. И пусть всякое лукавство и нечестие отойдет от вас, так, чтобы вы оказались достойными принять святое крещение.
Затем священник снова начал читать по-латыни, на этот раз – медленно, строгим голосом, и некоторые пожилые женщины снова принялись всхлипывать и ронять слезы. Никто из мужчин не смел произнести ни слова; они боязливо сидели на своих местах, уставившись на священника и раскрыв рот; несколько гостей вскоре начали клевать носом и постепенно сползли под стол, откуда затем послышался протяжный храп.
А тем временем брат Виллибальд приказал всем подойти к купели, где был крещен Харальд сын Орма, и к ней приблизились двадцать три мужчины и девятнадцать женщин, которые и были крещены, – как старые, так и молодые. Орм вместе с Раппом вытащили из-под стола двух захмелевших гостей и попытались привести их в сознание; когда же им это не удалось, они подтащили их к купели, крепко держа, пока те не были политы святой водой из ковша, как и все остальные. А потом их оставили в спокойном уголке спать дальше. И мужчины, и женщины повеселели, отжимая свои мокрые волосы и возвращаясь за стол. И когда брат Виллибальд попытался завершить крещение благословением всех собравшихся, то голос его окончательно потонул в шуме и гаме.
– Воды никто из нас не боится! – гордо выкрикивали гости и посмеивались друг над другом.
– Вот мы и крестились!
– А теперь, шуты, покажите-ка нам свое мастерство!
Шуты усмехнулись и поднялись с места. Тут же установилась полная тишина. Шуты учтиво поклонились Ильве, словно бы она была для них единственным зрителем; и долго потом собравшиеся хранили молчание, потрясенные зрелищем, или же покатывались со смеху. Шуты кувыркались взад-вперед, без помощи рук, и всегда им удавалось вовремя вскочить на ноги; они подражали голосам птиц и зверей, наигрывали песенки на маленьких дудочках, танцуя одновременно на руках, жонглировали пивными кружками, ножами и мечами; а из своих котомок они достали двух больших кукол, одетых в пестрые наряды, с резными женскими лицами. Шуты держали этих кукол в руках: одну куклу – Фелимид, другую – Фердиад, – и внезапно куклы эти заговорили человеческим голосом, сперва дружелюбно, затем зашипели друг на друга и под конец разошлись так, что начали поносить друг друга самыми ужасными словами и осыпать ругательствами без устали, вопя каркающими голосами. Гости перепугались, когда куклы вдруг так заговорили; женщины застучали зубами, а мужчины побелели и схватились за оружие но Ильва и брат Виллибальд, которым давно были известны все эти проделки, успокоили собравшихся, заверив их, что это только хитрости шутов, и нет здесь ничего опасного. Даже сам Орм был сперва в нерешительности, но вскоре овладел собой; и когда шуты подводили с кукол все ближе и ближе друг к другу, и те начали размахивать бранясь все яростнее, словно они вот-вот вцепятся друг другу в волосы, Орм так захохотал, что Ильва даже наклонилась к нему и напомнила об участи короля Коллы. Орм вытер слезы с глаз и взглянул на жену.
– Не так-то легко помнить об этом, когда веселишься, – сказал он. – Но я думаю, что Бог не допустит этого после того, как я так послужил Ему.
Однако можно было заметить, что он не оставил предупреждение Ильвы без внимания; ибо он всегда боялся за свое здоровье.
Наконец представление окончилось, хотя зрители настойчиво требовали продолжения; и к счастью, никто не умер от смеха. Брат Виллибальд вознес Богу благодарственную молитву за все Его милости и за те души, которые отец сподобился привести ко Христу. На том и кончился большой пир Орма по случаю крестин. А на следующее утро, на рассвете, гости тронулись в путь, покидая Овсянку под разговоры о великолепном угощении хозяина и о веселых проделках шутов.
Глава 7
О человеке, который нес меч короля свеев, и о магистре из Ахена и его грехах
Пир отшумел, и в доме вновь установилась тишина. На дворе Орма остались лишь четверо нищих. И сам Орм, и все домочадцы были согласны в том, что пир удался на славу и что Харальд сын Орма, к чести его самого и его близких, удостоился столь пышного празднества в день своих крестин. И только Оса рассуждала иначе. Она заявила, что прожорливые гости опустошили большую часть запасов, – и еды, и браги, – так что теперь приходится беспокоиться.
– Кладовые пусты, – сказала она, – не осталось ни одного ларя с хлебом, и у нас так мало припасов, будто стая волков пронеслась по двору. И скажу вам обоим, что если у вас будет много сыновей, то никаких богатств не хватит устраивать пиры в честь их крестин, и вы разоритесь. Не хочется мне жаловаться на этот раз, ибо ваш сын – первенец. Но теперь придется подавать на стол только квас, до тех пор пока у нас не появится новый ячмень.
Орм ответил на это, что не желает слушать брюзжания по поводу еды.
– Ты говоришь это не со зла, – сказал он Осе, – и твое ворчание – просто по привычке. Что ж, я слышал, что и квас тоже пьют.
– Подумай, Оса, – сказал брат Виллибальд, – этот пир был не то, что другие. На пиру язычники обратились ко Христу и приняли святое крещение. Так что не следует сетовать на ушедшее изобилие» и Бог воздаст тебе десятикратно.
Тут Оса признала, что, наверное, это справедливо, ибо брату Виллибальду она возражать не смела, даже когда была в плохом настроении.
Самым счастливым из всех был брат Виллибальд, который на пиру совершил такие добрые дела, – не только крестив гостей, но и первым, из слуг Христовых, удостоившись крестить именно жителей Смоланда.
– Теперь я действительно могу сказать, – повторял он, – что терпение вознаграждается и что я не напрасно последовал за вами в эту страну. За три дня, когда длился пир, я совершил крещение над сорока пятью душами. Правда, никто еще не приходил ко мне, движимый истинным сердечным порывом ко Христу, хотя я и много рассказывал людям о Нем. Наши гости соблазнились ирландскими шутами, и, значит, смоландцы приняли крещение как бы вынужденно. Но я уверен, что если бы слуге Христову пришлось сидеть и ждать, когда эти люди почувствуют в сердце любовь к Господу, то ожидание это затянулось бы. А из того, что уже сделано, может произойти много добра. Но в том, что все славно устроилось, вовсе не моя заслуга, а шутов из Ирландии. И поистине был промысел Божий в том, что они были посланы сюда вовремя, чтобы помочь совершиться богоугодному делу.
– Так оно и есть, – сказала Оса.
– А теперь, – сказал Орм двум чужестранцам, – настало время, чтобы вы рассказали подробнее о себе. Нам любопытно узнать, отчего это вы нищенствуете по дорогам.
Рослый человек с седой бородой огляделся по сторонам и неспешно кивнул. А затем он заговорил печальным голосом:
– Меня зовут Спьялле, и я родом из Упсалы. Я был в походе с королем Эриком, и за мою силу и выносливость он взял меня к себе в оруженосцы. Но теперь я свободен от службы. И у меня только одна цель: добраться в толпе нищих до Упсалы и вернуть туда меч, который привязан к моей ноге.
Он умолк, и все посмотрели на него с удивлением.
– Зачем же этот меч привязан к твоей ноге? – спросила его Ильва.
– Об этом, пожалуй, следует рассказать, – ответил он, – но, возможно, я и так сказал слишком много, пока не узнал, что ты, хозяйка, – сестра короля Свейна. И все же самая печальная и плохая новость – это то, что король Эрик, прозванный Победоносным, убит.
Это действительно было большой новостью для всех вокруг, и они хотели услышать продолжение.
– Тебе не нужно бояться меня, хотя я и сестра Свейна, – сказала ему Ильва. – Ибо между нами нет любви, и он подослал недавно своих людей, чтобы убить нас. Это он убил короля Эрика?
– Нет-нет, – в нетерпении прервал ее Спьялле, – иначе бы и мне не остаться в живых. Король погиб от колдовства, я уверен в этом, и колдовство это произошло от богов или от злой женщины из Вестергетланда, которую зовут Сигрид дочь короля Тосте-Лесоруба – его королевы – свалиться ей прямо в преисподнюю к Хель, на мечи да ядовитых змей! Король промышлял разбоем со своими драккарами в Малых островах и потом надумал идти к королю Свейну, который находится в Северной Зеландии. И все было отлично, дела у нас спорились. Но когда мы стояли у острова Фальстер, начались беды. Ибо тогда нашло на короля помрачение, и он объявил всему войску, что собирается принять святое крещение. Король сказал при этом, что будет более удачлив в своих делах с королем Свейном, если крестится, – и сможет одолеть его. Мысль эту нашептали ему священники из саксов. Воинам эта затея пришлась не по вкусу, и разумные люди открыто сказали, что не подобает королю свеев думать о таких вещах, которые, может, и подходят саксам или данам, но только не ему. Однако король сурово смотрел на говорящих и грубо отвечал им. И так как воины его привыкли к тому, что он разбирался во всем лучше их и делал всегда так, как захочет, то они больше ничего не сказали ему по этому поводу. Однако королева, эта безумная вестгеталандка, которая была вместе с нами в походе, с кораблями, которые она унаследовала от своего отца, питала ненависть ко Христу и рабам его и не успокоилась на этом. У них с королем вышла большая ссора, и воины прослышали, будто она заявила королю, что крещеный правитель – самое ужасное из всего, что она знает, а король, в свою очередь, пригрозил высечь ее, если она еще хоть раз откроет свой рот. Между тем поздно уже было грозить ей; наказанием: сечь ее надобно было раньше и чаще. Из-за всего этого в войске произошел раскол, и мы, свей, косо посматривали на сторонников королевы, поругивали друг друга и частенько при встрече хватались за оружие. Но колдовство уже начало действовать на нашего короля: он зачах и обессилел и в конце концов слег. И однажды рано утром, когда большинство воинов еще спали, эта безумная дочь Тосте Лесоруба вместе со своими кораблями покинула нас. Она направилась к Свейну, как многие считали; так решил и сам король, когда он узнал о том, что произошло. Но никто не мог ничего поделать, и конунг наш был таким ослабевшим, что не способен был даже долго разговаривать. В лагере усиливался страх, все морские хёвдинги желали только поскорее убраться отсюда, и возникла ссора из-за конунговых богатств и из-за того, как их поделить, чтобы они не попали в руки к Свейну. Король призвал меня к своему ложу и приказал доставить обратно домой его меч, передав оружие сыну. Ведь это был старинный меч Упсальских королей, который происходил от самого Фрейра [25 - Один из верховных богов древних скандинавов.] и почитался большим сокровищем. Отнеси меч домой, Спьялле, сказал он, и смотри, не потеряй его, ибо в нем заключена сила нашего рода.
И после этого он запросил пить: я понял, что долго он не проживет. И этот король, прозванный в народе Победоносным, вскоре умер в муках на своем ложе. Нас было слишком мало, чтобы сложить ему погребальный костер. Однако мы сделали все, что могли, и еще убили его рабов и двух священников, положив их тела у него в ногах, чтобы король не чувствовал себя одиноким и незнатным перед богами. Когда костер догорал, на нас с воинственными криками напали островитяне. Я бежал с поля боя ради этого меча и с тремя нищими переправился на рыбачьей шхуне в Сконе. А меч все время был привязан к моей ноге, под одеждой, чтобы никто не обнаружил его. Но что будет со всеми нами после того, как конунг наш умер, не знаю; ибо он превосходил всех остальных королей, хотя и пришел к такому концу из-за злобной женщины и лежит теперь далеко, на берегу острова Фальстер, и над прахом его даже не насыпан могильный курган.
Вот все, что рассказал Спьялле, и все сочли, что он принес необычные новости.
– Для королей настали плохие времена, – сказал Орм. – Сначала погиб Стюрбьерн, самый сильный из них; потом – Харальд, самый мудрый; и теперь – Эрик, который был самым могущественным. Не так давно мы прослышали, что умерла великая императрица Феофано, которая единолично правила саксами и ломбардцами. И лишь Свейн, мой шурин, самый злобный из всех, никак не умрет. Интересно было бы знать, отчего Господь не уничтожит его и не позволит жить более достойным из королей.
– Бог поразит его, когда придет время, – сказал брат Виллибальд, – как поразил Он Олоферна, которому отрубила голову женщина по имени Юдифь, или Зангериба, ассирийского царя, которого убили перед идолом его же сыновья. Но подчас зло бывает живучим, и здесь, на Севере, лукавый сильнее, чем в других местах. Только что мы услышали о страшном злодеянии от этого Спьялле, который поведал, что участвовал в убиении служителей Христовых у погребального костра своего короля. Такого злодейства нигде в мире больше нет, как только здесь, да еще у худших вендов. И мне нелегко определить, что надобно делать с такими людьми-злодеями. Я мог бы сказать тебе, Спьялле, что ты будешь вечно гореть в огне. Но сказать это мало; во всяком случае, в ад ты угодишь точно.
Спьялле озабоченно оглядел всех присутствующих.
– По неразумию своему я сболтнул лишнее, – сказал он, – и разгневал этого священника. Но мы лишь соблюли древний обычай, как всегда делалось после смерти конунга свеев. И ты, хозяйка, сказала мне, что я попал не к врагам.
– Мы тебе не враги, – успокоил его Орм, – и тебя никто здесь не тронет; но пусть тебя не удивляет, что мы, рабы Христовы, называем убийство священников злодеянием.
– Теперь они в сонме святых мучеников, – добавил брат Виллибальд.
– И им хорошо там? – спросил Спьялле.
– Они в Царствии Божием, и блаженство там такое, что человеческим умом его не постигнуть.
– Ну, тогда им повезло, – сказал Спьялле, – ибо у короля Эрика на них смотрели как на рабов.
Ильва засмеялась.
– Ты в таком случае достоин похвалы, а не порицания, ибо помог им добраться туда, – сказала она.
Брат Виллибальд строго взглянул на нее и сказал, что она огорчает его своим легкомыслием.
– Когда ты была лишь беспечной девицей, ты могла говорить так, – ответил ей он, – но теперь-то ты должна понимать, что ты уже хозяйка дома и мать троих детей, и к тому же приняла учение Христово.
– У меня это от отца, – ответила Ильва. – и я, честно говоря, не знаю, изменился ли он к лучшему, хотя у него было много детей и он долго учился у тебя и епископа Поппона.
Брат Виллибальд покачал головой и пригладил себе волосы, как он обычно делал, когда речь заходила о короле Харальде; ибо на макушке у него до сих пор оставался рубец от распятия, которое король в нетерпении вырвал однажды у него из рук и ударил им его по голове.
– Конечно же, король Харальд был большим грешником, – сказал брат Виллибальд, – и я сам чуть не пострадал от него, когда он ударил меня. Но все же он во многом походил на царя Давида, и это хорошо заметно, если сравнить его с королем Свейном. И вряд ли ему понравилось бы, что дочь его смеется над убийством священников.
– Все мы грешники, и я в том числе, – сказал Орм, – ибо и я не раз поднимал руку на священников, когда мы брали штурмом города в Кастилии и Леоне, сжигая их церкви. Они отважно сражались с нами, копьем и мечом, и по приказу моего господина Альмансура, мы убивали их прежде других. Но то было до моего обращения в веру, так что Господь вряд ли будет строг ко мне за то, что я делал раньше.
– Я оказался в лучшем обществе, чем предполагал, – сказал Спьялле.
Бледный юноша с маленькой черной бородкой, четвертый из чужеземцев, до сих пор сидел в унынии и хранил молчание. Но вот он вздохнул и вступил в разговор.
– Все мы грешники, это так, – сказал он, – но никто из вас не несет такое тяжкое бремя грехов, как я. Зовут меня Райнальд, и я недостойный служитель Христов, каноник епископа Эккарда из Шлезвига. Родился я в Цюльпихе, в Лотарингии, и был сперва магистром в кафедральной школе Ахена. А попал я сюда из-за своего прегрешения и злосчастной доли.
– Что ж, надо сказать, что таких нищих следует еще поискать, – сказал Орм, – ибо все вы пришли сюда неспроста. И если твоя история заслуживает внимания, то мы выслушаем тебя.
– Истории о грешниках всегда интересны, – вставила Ильва.
– Только в том случае, если их слушают серьезно и извлекают из них пользу, – добавил брат Виллибальд.
– История моя необычайно серьезна, – начал магистр печальным голосом, – ибо с двенадцати лет я стал несчастливцем. Следует прежде всего сказать, что в пещере между Цюльбахом и Геймбахом живет гадалка Радла, которая умеет предсказывать будущее. Меня повела к ней моя мать, которая хотела знать, что меня ждет, если я буду отдан на обучение в священники, ибо я испытывал великое желание сделаться служителем Христа. Гадалка взяла мои руки в свои и долго сидела так, покачиваясь и бормоча с закрытыми глазами, – так, что я уже почти испугался. Наконец она заговорила и рассказала нам, что я буду хорошим священником и многое мне удастся в жизни. «Но ты носишь в себе несчастье, – сказала также она. – Трижды ты совершишь тяжкий грех, и второй раз грех твой будет тяжелее первого, а третий раз – самый тяжелый. Такова твоя судьба, и от нее не убежишь». Вот все, что она сказала, и больше ничего. Мы оба заплакали и пошли с матерью домой. Ведь мы хотели, чтобы я сделался святым человеком, а вовсе не грешником. Мы отправились к нашему старому священнику, просить у него совета, и он сказал нам, что только счастливчик может иметь лишь три греха. Но слова его меня не утешили. Я поступил в духовную семинарию в Ахене, и никто не был прилежнее и усерднее меня, богобоязненнее, чем я. Я был лучшим и в латыни, и в богослужении, и когда мне исполнился двадцать один год, я знал наизусть четыре Евангелия и Псалтирь, а также большинство Посланий апостола Павла к фессалоникийцам и галатам, которые для многих представляли трудность. И даже настоятель собора Румольд выделил меня и взял к себе дьяконом. Настоятель Румольд был стариком с рокочущим голосом и большими глазами навыкате, так что многие побаивались его; из всего иного на земле, кроме Церкви Христовой, он любил две вещи: пряное вино и ученость. Он был сведущ в различных науках, самых трудных и редких, вроде астрологии, гадания и алгоритма. О нем рассказывали, что он умел разговаривать с самой императрицей Феофано на ее византийском языке. Ибо в юные годы он побывал на Востоке вместе с ученым епископом Лиутпрандом Кремонским и рассказывал об этом удивительные вещи. Всю свою жизнь он собирал книги, и у него насчитывалось более семидесяти томов. Частенько по вечерам, когда я приносил ему в комнату подогретое вино, он обучал меня всяким премудростям или заставлял меня читать для него вслух сочинения скальдов былых времен. Одного из этих скальдов звали Стаций, и он в замысловатых выражениях воспевал старинные войны греков возле города, который назывался Фивы. А имя второго поэта – Эрмольд Черный, или Нигелл, и его понять было проще. Он воспевал благочестивого короля Людовика, сына Карла Великого, и его крестовый поход против язычников в Испании. Настоятель часто ругался или даже ударял меня своей палкой, если я ошибался в чтении, когда он слушал Стация. Он повторял, что я должен полюбить этого поэта и читать его более внимательно, ибо он был первым христианским поэтом Древнего Рима. Я старался угодить настоятелю и избежать наказания палкой, а потому старался изо всех сил. Но как я ни пытался полюбить этого скальда, ничего у меня не получалось. У настоятеля была еще одна книга какого-то другого поэта, в более красивом переплете, чем остальные. Иногда я видел, как он читает ее, бормоча себе под нос, и в такие минуты он был в хорошем настроении и посылал меня за вином. Но из той книги он никогда не давал читать мне. А потому мое любопытство все возрастало, и однажды, когда настоятель был приглашен к епископу, я пробрался в его комнату и принялся искать эту книгу и, наконец, обнаружил ее в маленьком ящичке под скамьей. В книге сначала помещался устав святого Бенедикта для монашеской жизни. Потом я увидел в ней хвалебную речь целомудрию, написанную одним набожным человеком из Англии по имени Альдельм. А за этим следовала длинная поэма, красиво и тщательно переписанная: она называлась «Наука любви» и была написана одним поэтом Древнего Рима, которого звали Овидий и который уж точно никогда не был крещен.
Магистр печально взглянул на брата Виллибальда в этом месте своего рассказа, и тот задумчиво кивнул ему.
– Я слышал об этой поэме, – сказал святой отец, – и я знаю, что она знаменита среди легкомысленных монахов и ученых монахинь.
– Она была чем-то вроде колдовского зелья, – продолжал магистр, – и оказалась слаще меда. Мне сложно было разобраться в этом сочинении, ибо в нем было много таких слов, которые я не встречал в Евангелиях или посланиях апостолов, или даже у Стация. Но мое желание было столь же велико, как и страх. Не буду говорить о содержании поэмы, скажу лишь, что она была полна ласк, благоуханий, нежных напевов и разных плотских утех, какие только мыслимы между мужчиной и женщиной. Сперва я подумал, что читать такое – большой грех. Но тут же, по подсказке лукавого, я решил, что если ее читает сам настоятель, то и для меня здесь нет греха. Этот распутный Овидий на самом деле был искусным скальдом, хотя и предался во власть лукавому. И странным образом его стихи остались в моей памяти; я запомнил их лучше, нежели послание к галатам, хотя и старался заучить его наизусть. Я все читал и читал до тех пор, пока не услышал шаги настоятеля. В тот вечер он сурово наказал меня своей палкой за то, что я не встретил его с фонарем и не помог дойти до дома. Но наказание это меня не смутило, ибо мысли мои были отныне заняты другим. И еще потом два раза, когда настоятель отлучался из дома, я входил в его комнату и дочитал поэму до конца. Я совершенно изменился после этого, и голова моя была полна греховных мыслей и обольстительных стихов. За свою ученость я сделался магистром, и все шло хорошо до тех пор, пока меня не призвал к себе епископ. Он сообщил мне, что один богатый купец из города Маастрихта, Дюдон, известный своим благочестием и многочисленными пожертвованиями в пользу церкви, хочет иметь у себя в доме богобоязненного и образованного священника, чтобы тот воспитывал его сына в духе христианских добродетелей, а также обучил его письму и счету. И выбор епископа пал на меня, а настоятель рекомендовал меня как лучшего из его учеников и единственного, кто обучен сложному искусству арифметики. Добрый епископ рукоположил меня в пресвитера, и я получил право принимать исповедь и отпускать грехи, а затем я отправился в город Маастрихт, где меня поджидал сам дьявол.
Он обхватил голову руками и громко застонал.
– Пока твоя история самая обычная, – сказал Орм, – но, может, дальше будет интереснее. Поведай же нам, как произошла эта встреча между дьяволом и тобой.
– Я встретил его в телесном обличье, – продолжал магистр, – и это было ужасно. Купец Дюдон жил в большом доме на берету реки. Он приветливо встретил меня, и утром и вечером я молился о нем и его семье. Я прилежно занимался с его сыном, и порой Дюдон самолично слушал мои уроки, ибо он поистине был благочестивым человеком и часто советовал мне не пренебрегать розгами. Жену его звали Альхмунда, и с ними в доме жила еще ее сестра, по имени Алостолика, которая была вдовой. Обе они были еще молодыми и красивыми. Вели они себя добродетельно и благонравно, ходили медленно, опустив глаза, а в часы молитв никто не выказывал столько набожности, сколько они. И хотя распутный Овидий засел у меня в голове, я никогда не осмеливался смотреть на этих женщин или разговаривать с ними. И все шло хорошо, до тех пор пока купец не отправился на юг, в Ломбардию, где он должен был торговать своими товарами. Перед путешествием он исповедовался мне и сделал щедрые пожертвования церкви ради своего благополучного возвращения. Он отдал распоряжения своим домочадцам и взял с меня обещание, что я ежедневно буду молиться о нем. После этого он уехал со своими людьми и вьючными лошадями. Жена со своей сестрой громко рыдали при расставании. Но плач их вскоре умолк, и тогда-то они и начали вести себя иначе. В часы молитвы они раньше выказывали благочестие. Теперь же они охотно приходили послушать, как я занимаюсь со своим учеником, сидели, перешептываясь друг с другом, взирая на меня, или же отдавали приказ, чтобы ребенок шел отдохнуть или поиграть, пока они намеревались посоветоваться со мной по важному делу. Они очень удивлялись, что я такой серьезный, несмотря на молодые годы, и госпожа Апостолика хотела знать, правда ли, что все молодые священники боятся женщин. Она утверждала, что на них следует смотреть как на бедных вдовиц, что они нуждаются в утешении и ободрении. Они говорили мне, что хотят исповедать свои грехи до Пасхи, и Альхмунда хотела узнать, действительно ли я могу отпускать грехи. Я ответил им, что получил такое право от епископа, тем более что этот дом был известен своим благочестием, так что грехов здесь не так уж и много. Они захлопали в ладоши от радости, и тут-то лукавый и начал вести со мной более серьезную игру, так что мои мысли были отныне постоянно полны этими двумя женщинами. Чтобы не повредить своей доброй репутации, они никогда не выходили одни в город: Дюдон строго-настрого запретил им это и наказал своему управляющему следить за ними. Потому-то они и бросали на меня взгляды украдкой и пытались соблазнить меня. Мне следовало бы оставаться стойким и выговорить им за это, или же сразу спасаться бегством, как Иосиф из дома Потифара. Но, скорее всего, Иосиф никогда не читал Овидия, и потому ему было легче, чем мне. Когда я смотрел на этих женщин, в моих глазах больше уже не было целомудрия и благочестия, – нет, только грех и плотское желание; я начинал трепетать, когда они приближались ко мне; и тем не менее я ничего не мог поделать из-за своей молодости и неопытности. Однако эти женщины, столь же исполненные греховных помыслов, как и я, и к тому же гораздо смелее, не оставляли меня в покое. Однажды ночью, когда я спал в своей комнате, я вдруг пробудился от того, что одна из женщин легла ко мне в постель. Я не мог произнести ни слова, столь велики были мой страх и радость; но она зашептала, что начинается гроза, и ей страшно, а потом она обняла меня и с жаром начала целовать. В блеске молнии я увидел, что это была Апостолика; и хотя я сам боялся грозы, я уже больше не вспоминал о ней. Через некоторое время, когда мы с ней насладились любовными утехами, которые оказались гораздо приятнее, чем писал о них Овидий, я услышал, что гроза все усиливается. И тогда меня обуял ужас, и я готов был уже ожидать, что Бог поразит меня молнией. Однако этого не случилось. И на следующую ночь, когда Альхмунда пришла ко мне и была столь же пылкой, как и ее сестра, никакой грозы вовсе не было, и похоть все больше овладевала мной, так что я уже с удвоенным рвением отдался греховным утехам. Женщины эти были приветливыми и добродушными; они никогда не ругались между собой или со мной, и в них не было никакого зла, помимо их блудной похоти. Не было в них ни страха, ни раскаяния, они лишь опасались, как бы служанки в доме не заметили чего-нибудь. Лукавый поддерживал их, ибо что еще доставит ему такую радость, как не обольщение служителя Христова? Когда подошла Пасха, все домочадцы исповедовались передо мной, и последними подошли ко мне Альхмунда с Апостоликой. Они со всей серьезностью поведали мне о том, что произошло между нами, и я был вынужден отпустить им грехи. Это было ужасно: ибо отныне вся тяжесть греха ложилась только на меня, и это чувствовалось так, будто я желал обмануть Бога.
– Я надеюсь, ты успел исправиться с тех пор, – строго сказал брат Виллибальд.
– Хотел бы и я надеяться на это, – ответил магистр, – но такова моя судьба, и гадалка сказала мне тогда о трех грехах, которые мне предстоит содеять. Конечно, я не совсем запутался в тенетах дьявола, ибо ежедневно я возносил молитвы за купца, как и обещал ему, чтобы Бог уберег его от превратностей путешествия и благополучно возвратил домой. И под конец я молился даже дважды в день, чтобы приглушить глубочайшее раскаяние и страх, которые я испытывал. Но страх мой только усиливался. И наконец, в ночь после Воскресения Христова, я больше не мог вынести терзавших меня чувств и тайно бежал из дома купца, и из самого города тоже, и, питаясь подаянием добрых людей, добрался наконец до отчего дома. Мать моя была набожной женщиной, и когда я ей все рассказал, она горько заплакала. Потом же она начала утешать меня и прибавила, что нечему здесь удивляться, когда женщины поглядывают на меня, и что такие вещи происходят чаще, чем люди об этом думают. Единственное, что я могу сделать, так это пойти обратно к доброму настоятелю, сказала она, и все рассказать ему. Она благословила меня, и я отправился в путь, чтобы исполнить все так, как она сказала. Настоятель Румольд в изумлении воззрел на меня и тотчас пожелал узнать, почему я вернулся назад. Со слезами на глазах я поведал ему свою историю от начала до конца, ничего не утаивая. Он сердито заворчал, когда услышал, что я прочитал Овидия без его разрешения; но когда я начал рассказывать ему, что произошло между мной и двумя женщинами, он хлопнул себя по колену и разразился громовым хохотом. Ему хотелось узнать все подробности о том, было ли этим женщинам хорошо со мной. А потом он вздохнул и заметил, что молодость – лучшая пора жизни и никакая должность настоятеля во всей империи не сравнится с ней. Но когда я начал рассказывать дальше, он помрачнел, и едва я завершил свою историю, как он стукнул кулаком по столу и закричал, что я тяжко провинился и что мое дело должен рассмотреть епископ. Когда мы предстали перед епископом, и он услышал мой рассказ, то оба они с настоятелем были единодушны в том, что я провинился дважды: я бежал из того места, куда меня направили, и я нарушил тайну исповеди, рассказав своей матери о том, что произошло между мной и обеими женщинами. Мое распутство, сказали они, конечно же, дело серьезное, однако не хуже других грехов и вовсе не заслуживает такого внимания, как другие, из-за которых я должен понести наказание и искупить свою вину. Так как я действовал без злого умысла и несознательно, то они решили проявить ко мне милосердие и предоставили выбирать, какое из трех наказаний я хочу понести: в течение года быть духовником в госпитале для прокаженных в Юлихе, или совершить паломничество во Святую Землю и возвратиться домой со святым маслом с Масличной горы и святой водой из реки Иордан, или же идти с проповедью Евангелия к данам. Я приободрился, увидя их милосердие, и возгорел желанием искупить свой грех. И поэтому я выбрал самое трудное и отправился к епископу Эккарду в Хедебю. Он приветливо принял меня и вскоре сделал меня каноником, по причине моей учености. Я оставался у него два года, проявляя усердие в своем служении и став магистром в основанной епископом школе, пока судьба снова не настигла меня, и я не совершил свой второй грех.
– Да, для меня ты – совсем иной священник, – сказал Орм, – со всеми твоими грехами и безумными женщинами. Но до сих пор мы так и не узнали, почему ты пожаловал сюда.
– Почему же ты не женился, как всякий разумный человек, – спросила Ильва, – раз уж твои плотские желания столь велики?
– Некоторые считают, что священник должен оставаться холостым, – сказал магистр. – Ваш-то священник не женат. Наверное, он благочестивее меня и не подвластен искушениям.
– Вместо того, чтобы думать о женщинах, я занят многим другим, – сказал брат Виллибальд, – а теперь к тому же, слава Богу, я стар для того, чтобы впасть в подобное искушение. Но по этому поводу даже святые апостолы высказывались различно. Сам апостол Петр был женат, и в своих путешествиях к язычникам он брал с собой жену. Это не особенно радовало апостола Павла, который не имел семьи и, может быть, поэтому путешествовал больше и написал много посланий. Святые отцы еще издавна посчитали, что апостол Павел прав, и аббаты святого Бенедикта во Франции держатся того же мнения: каждый священник должен жить один и хранить целомудрие. Хотя я думаю, что много времени пройдет, прежде чем священники перестанут жениться.
– Это так и есть, – сказал магистр. – Я знаю из проповеди французского аббата Эда и его учеников, что брак – это зло для служителя Христова, и я считаю, что они в этом правы. Но проделки лукавого неисчислимы, и вот перед вами – отверженный странник в дикой стране, ибо я отказался вступать в брак. Теперь расскажу я вам о втором грехе, который нагадала мне колдунья. И мне страшно даже подумать о том, каким будет третий грех.
Все охотно желали послушать его рассказ, и после того как Ильва подлила ему в кружку пива, он начал свою историю о втором прегрешении, которое он совершил.
Глава 8
О втором грехе магистра и о том, какое он понес наказание
– Второй мой грех, – начал он печальным голосом, – был совершен из-за женщины по имени Тордис, которая жила неподалеку от Хедебю. Она была знатного происхождения и богаче всех в округе, ей принадлежали обширные земли и большие стада, но родилась и выросла она среди язычников. Из-за своего большого богатства она была замужем трижды, хотя и была еще очень молода, и все ее мужья умерли насильственной смертью в походах или боях. Когда погиб ее третий муж, она приуныла и отправилась к епископу Эккарду, с тем чтобы искать помощи у Бога. Епископ просветил ее христианским учением и крестил ее, и потом она частенько приезжала к обедне с огромным сопровождением, – шумным, бряцающим оружием, – словно бы это был сам хёвдинг. Гордой она была непомерно, и упрямого нрава, так что в начале она протестовала против того, чтобы ее свита оставляла оружие за порогом церкви. Это, по ее мнению, выглядело унизительно. Но епископу в конце концов удалось убедить ее, и он пожелал, чтобы и мы проявляли терпение с ней, ибо она могла оказаться полезной для церкви. И она действительно не раз приходила к епископу С щедрыми дарами. И все же с ней было очень трудно, и хуже всего она обращалась со мной. Ибо едва она увидела меня, как возжелала. И однажды, после богослужения, она подкараулила меня в одиночестве в притворе и подошла просить благословения. Я благословил ее. Тогда она пристально посмотрела на меня и сказала, что если бы у меня отрасли побольше волосы и борода, то я бы сгодился на нечто иное, нежели только церковную службу. «Ты всегда желанный гость у меня, приходи, когда хочешь, – сказала она, – и ты не пожалеешь об этом». А потом она схватила меня за ухо и бесстыдно поцеловала, хотя рядом в притворе находился мой дьякон. Затем она удалилась, оставив меня в смущении и растерянности. Теперь, с помощью Божией, я был безразличен к женщинам и с решимостью намеревался искупить свою прошлую вину. К тому же эта женщина не могла сравниться красотой с теми, которые соблазнили меня в Маастрихте. Поэтому я вовсе не опасался согрешить с ней. Но я испытывал страх перед ее сумасбродностью, и большим несчастьем для меня было то, что добрый епископ Эккард в то время отлучился, уехав на церковный собор в Майнце. Я попросил дьякона молчать о том, что он видел, хотя он в своем неведении долго смеялся над этим. В тот вечер я усердно молился Богу, чтобы Он не ввел меня в искушение и отвратил от меня женский соблазн. После молитвы я почувствовал в себе силу и понял, что она попалась мне на пути только для того, чтобы я показал свою стойкость в искушении плотью. Но когда в следующий раз она пришла в церковь, я вновь ощутил страх. И пока еще звучало пение, я быстро проскользнул в ризницу, чтобы не встретиться с ней. Никого не боясь, она тут же настигла меня, прежде чем я успел скрыться, и принялась выпытывать, отчего я не пожаловал к ней в гости, хотя она и приглашала меня. Я ответил ей, что занят важными вещами. «Нет ничего важнее этого, – сказала она, – ибо ты тот мужчина, за которого я хочу выйти замуж, хотя ты и бритый. Но я думала, что ты понял и не заставишь меня ждать после того, как я в последний раз намекнула тебе об этом». Я ужасно рассердился и ответил только, что занят и не имею права оставить храм в отсутствие епископа. Потом, собравшись с мыслями, я серьезно заговорил с ней о том, что служитель церкви должен жить один и что все святые отцы строго бы осудили такую женщину, которая намеревается вступить в брак четвертый раз. При этих словах она побледнела и подошла ко мне поближе, не дав договорить до конца. «Ты что, кастрирован, как бык? – спросила она. – Или ты считаешь, что я слишком стара для тебя?» Она выглядела ужасно в гневе, и я схватил распятие, выставил его перед ней и принялся читать молитву об изгнании бесов. Но она вырвала распятие из моих рук с такой силой, что сама поскользнулась и упала, ударившись головой о большой сундук с церковным облачением. Тут же вскочив на ноги, она начала громко звать на помощь. Я тоже закричал, не ведая, что делаю. И здесь настиг меня злополучный рок, ибо в самом храме и в его притворе завязался бой между ее свитой, которая кинулась ей на помощь, и добрыми горожанами, желавшими помочь мне. Много народу полегло в обеих сторон, и среди них – дьячок, которого зарубили мечом, а с ним – и каноник Андреас, который прибежал из епископского дома, чтобы утихомирить сражавшихся. Ему в голову попал камень, и на следующий день каноник скончался. Наконец эту женщину с остатками ее свиты заставили убраться из церкви. Но отчаяние мое было велико, когда я увидел, что произошло и что из-за меня были убиты служители церкви. Когда епископ Эккард вернулся из Майнца и узнал обо всем случившемся, он нашел, что главный виновник – это я. Ибо он наказывал мне обходиться с этой Тордис терпеливо, а я не исполнил его воли. Лучше всего было бы ублажить ее, сказал он. Я попросил епископа подвергнуть меня самому суровому наказанию, ибо я чувствовал за собой грех, хотя избежать его было невозможно. Я рассказал епископу о предсказании гадалки и о том, что теперь совершил свой второй грех, тогда как третий – еще впереди. Епископ заявил мне, что не желает оставлять меня в Хедебю и ждать, когда я в третий раз нагрешу. И в итоге он придумал мне наказание. Он приказал мне отправляться к диким смоландцам, чтобы выкупить у них усердного слугу Христова, отца Себастьяна, который три года тому назад отправился к ним с проповедью Евангелия и с тех пор томится у них в рабстве. Туда-то я и направляюсь теперь, и это отныне моя цель. А обо мне самом и моих злоключениях вы теперь знаете столько же, сколько я сам.
На этом его рассказ закончился, а Ильва рассмеялась и подлила, ему еще пива.
– Похоже, ты испытываешь трудности с женщинами, – сказала она, – несмотря на то, что ты вычитал из своей книги о том, как надо обращаться с ними. И вряд ли в наших краях ты научишься чему-либо полезному в этом отношении.
Магистр Райнальд ответил, что с этими глупостями он отныне покончил.
– Ты чрезвычайно наивен не только в отношении женщин, но и в других вопросах, – сказал ему Орм, – да и твой добрый епископ тоже, раз вы думаете, что ты сумеешь освободить священника и сохранить себе жизнь, если ты везешь с собой к смоландцам серебро и золото.
Магистр покачал головой и печально усмехнулся.
– Золота и серебра у меня с собой нет, – сказал он, – ибо отец Себастьян должен быть выкуплен не такой ценой. Я стану рабом вместо него. Я моложе и сильнее, а потому обмен состоится без помех. Тем самым я смогу искупить свою вину перед двумя убитыми из-за меня священниками.
Все поразились его ответу и сперва даже не хотели поверить, что он говорит всерьез. Но магистр стоял на своем.
– Я считаю себя таким же добрым христианином, как другие, – сказал Орм, – но вряд ли я смог бы добровольно продаться в рабство. Скорее я совершил бы все мыслимые и немыслимые грехи.
Брат Виллибальд возразил на это, что подобный христианский поступок – удел не каждого из смертных, однако магистр, по его мнению, действовал совершенно правильно.
– Твое рабство продлится недолго, – сказал он ему, – ибо мы рассчитываем, что второе пришествие Христа состоится лет через пять, не позже, и эти вычисления произведены учеными мужами, так что они правильны. И если ты будешь избегать женщин и всех несчастий, связанных с ними, то, может, ты успеешь крестить многих смоландцев, прежде чем придет Христос. И тогда на суде Его ты будешь спокоен за свою участь.
– Все, что ты говоришь, верно, – сказал магистр, – и я сам размышлял над этим. Но худшее в том, что мне суждено совершить еще и третий грех. И гадалка сказала мне тогда, что он будет самым тяжелым.
Никто не знал, как утешить бедного магистра. Наконец Орм предположил, что должно пройти некоторое время, прежде чем его подкараулит третий соблазн.
– Было бы нежелательно, – сказал он затем, – чтобы ты совершил свой грех в то время, пока гостишь в моем доме. И все же вы все, – и ты, священник, и ты, Спьялле, и вы, ирландские шуты, – можете гостить у меня, сколько вам будет необходимо.
– И я вам скажу о том же, – добавила Ильва.
Гости поблагодарили хозяев за приглашение. Однако Спьялле заявил, что ему надо поспешить.
– Медлить мне никак нельзя, – сказал он, – ведь в этом мече – победа королей свеев.
Оба шута решили отправиться в путь вместе с Спьялле, ибо целью их путешествия тоже была Упсала. А если там им не понравится, они выберут себе другого короля.
– Может, мы отправимся потом в Норвегию, – сказали они, – ибо там правит теперь Олав сын Трюггви, и слава о нем идет как о добром христианине. А может, путь наш ляжет на восток, Русь, к князю Владимиру, который славится своим всемогуществом и богатством, а также щедростью к искусным мастерам.
– До него добраться нелегко, – сказал Орм.
– Но мы бездомные странники на этой земле, – ответили шуты, – и пока еще есть короли, мы охотно навестим их, ибо нас радушно примут везде. А еще дальше, за Русью, правит Василий По прозвищу Болгаробойца, и он самый могущественный в мире, после того как король Харальд и король Эрик умерли. Хотя может статься. что молодому императору Германии выслушивать такое не по вкусу, и конунгу Бриану у нас в стране тоже. От сведущих людей мы прослышали, что королевские шуты в Константинополе славятся своим мастерством и умеют проделывать всякие замысловатые трюки. А особенно интересное, как мы слышали, шуты показали перед послом старого немецкого императора в то время, когда в Византии правил император Никифор. Они тогда продемонстрировали лазание по шесту. И такой премудрости мы не обучены, хотя и знаем гораздо больше других. Так что было бы полезно увидеть мастерство этих шутов, а заодно и показать, на что способны шуты Зеленого Эрин. Для нас, конечно же, будет большой честью выступать перед самим: императором Василием, а для него – то, что мы посетим его. Но, сперва отправимся-ка мы все же в Упсалу, к молодому тамошнему королю, и потому нам лучше всего не расставаться со Спьялле. Ибо с ним мы славно путешествуем нищими.
На том и порешили. Через несколько дней, почувствовав, что сил у него прибавилось, Спьялле снова привязал королевский меч к своей ноге и вместе с обоими шутами вновь взял в руки нищенскую суму да посох. Все они получили от Осы и Ильвы еды на дорогу, прибавив при этом, что вряд ли им еще попадется на пути такой гостеприимный дом, как этот.
– А если нам вновь доведется увидеться, – сказал Фелимид на прощание Орму, – то ты всегда помни, что мы твои добрые друзья.
– Хотел бы я снова свидеться с вами, – сказал Орм, – но если путь ваш лежит в Миклагард, то вряд ли это произойдет. Ибо я осел дома, в тишине и покое, сею хлеб да детей воспитываю и, пожалуй, больше уж никогда не отправлюсь путешествовать.
– Кто знает? Кто знает? – сказали эти низенькие братья с оттопыренными ушами.
А затем они поклонились брату Виллибальду и попросили у него благословения, прежде чем вместе со Спьялле отправиться в путь.
А магистр Райнальд еще на некоторое время остался в доме у Орма. Для него это было самое разумное. Все согласились на том, что ему не следует одному переправляться через границу, чтобы разыскивать отца Себастьяна, иначе его самого убьют или возьмут в плен, и он не успеет совершить задуманного. Поэтому было решено, что он останется в Овсянке до тех пор, пока не состоится сход всех приграничных жителей у скалы закона Крака. Ибо там, сказал Орм, можно будет, наверное, что-нибудь сделать, чтобы помочь магистру в его деле.
Глава 9
О том, как магистр искал телок и сторожил вишню
Как сказал Орм, так и решили: магистр Райнальд на все лето остался в Овсянке. Он помогал брату Виллибальду во время богослужения для домочадцев и для новокрещеных, которые сдержали свое обещание и приходили в церковь. Магистр сразу же был замечен, когда он пел в хоре, ибо пение его было самым чудесным из всего, что только слышали в этих краях. В начале, конечно, новокрещеные приходили в церковь неохотно, но когда слух о чудесном голосе магистра распространился шире, то в храм стали стекаться все больше и больше людей. У женщин слезы выступали на глазах от его пения. Брат Виллибальд был очень доволен своим помощником, тем более что сам он пел неважно.
Во всем же остальном магистр не отличался способностями. Орм пытался испробовать, каков он в работе, чтобы узнать, к чему он лучше всего пригоден, но подходящее занятие для магистра подыскать было трудно. Он ничего не умел, все валилось у него из рук. Орм сказал ему:
– Это очень плохо. Ибо скоро тебе предстоит стать рабом в Смоланде, и просто красивый голос тебе не поможет. Для тебя самого было бы лучше, если ты чему-нибудь научишься, пока живешь тут у нас: тем самым ты только уменьшишь будущее количество ударов палкой по своей спине, которое в противном случае тебя ожидает.
Магистр тяжело вздохнул и признал, что Орм прав. Он начал пробовать заниматься чем-то простым, но ничего у него не получалось. Когда он начинал косить траву, то что это было за жалкое зрелище! Он никак не мог уразуметь, как надо правильно держать косу.
В плотницком деле он проявил полную беспомощность, хотя Рапп, да и сам Орм тоже терпеливо обучали его. Когда магистр отправился нарубить дров для печки, он ударил себя топором по ноге и лежал потом, плача и истекая кровью, на земле, пока к нему не прибежали люди. Когда же он поправился и пошел проверять рыболовные сети в реке, он испугался большого угря, который обвился вокруг его руки, и опрокинул сеть, и весь улов был потерян, а сам он еле выбрался на берег. Так что магистр был на своем месте в церкви, где все его уважали, да и дома по вечерам любили сидеть за каким-нибудь делом и слушать его рассказы о святых и императорах. Однако во всем остальном он проявлял себя беспомощным неумехой, который не знает того, что обязан уметь каждый. Но все равно его терпели, и было заметно, что все женщины, начиная с Осы и Ильвы и кончая молоденькой служанкой, заботились о нем и многое ему прощали.
Ранней весной Рапп Одноглазый взял себе в жены Торгунн, пышнотелую крестьянскую дочь, сердце которой он завоевал без труда, несмотря на один глаз, так как Рапп славился мудростью и воинским искусством. По повелению Раппа жена его тотчас крестилась и после этого никогда не пропускала ни единой службы. Все ее любили, она была проворна в работе, и у них с Раппом все было хорошо, хотя при расспросах Рапп иногда и ворчал, что жену порой трудно бывает заставить помолчать и что детей у них пока нет. Ильва очень полюбила ее, и они часто поверяли друг другу свои тайны.
А однажды вышло так, что люди со двора отправились в лес искать пропавших телок. Искать пришлось долго. И когда под вечер Рапп уже направлялся к дому, так никого и не отыскав, он вдруг услышал из-за берез какие-то звуки. Подойдя поближе, он заметил, что в траве, около большого камня, лежит его Торгунн, а над ней склонился магистр Райнальд. Из-за деревьев он больше ничего не заметил, а они, едва заслышав его шаги, поспешно вскочили на ноги. Рапп остолбенел, а Торгунн, подпрыгивая на одной ноге, кинулась к нему и затараторила.
– Вот хорошо, что ты пришел, ты доведешь меня до дома, – спешила она. – Я вывихнула себе коленку, поскользнувшись на корне дерева, и звала на помощь, пока не пришел вот он. Но он не сумеет донести меня до дома, зато он прочитал над моей коленкой молитву, так что теперь мне как будто лучше.
– Своим единственным глазом я вижу, что с твоей коленкой все в порядке, – сказал Рапп. – Что, ему нужно было лежать на тебе, чтобы прочитать свою молитву?
– Вовсе он не лежал на мне, – раздраженно сказала Торгунн. – Рапп, Рапп, послушай, что ты себе вообразил? Он стоял на коленях, склонившись надо мной, держал мою коленку и читал над ней трижды молитву.
– Трижды? – переспросил Рапп.
– Ну да, не показывай себя глупее, чем ты есть на самом деле, – сказала Торгунн. – Сперва во имя Отца, потом – Сына, и потом еще Святого Духа. Так что выходит трижды.
Рапп взглянул на священника. Тот был бледен, уголки рта у него подергивались, но по лицу его ничего не было заметно.
– Если дыхание у тебя неровное, то ты умрешь, – задумчиво проговорил Рапп.
– Ну что ж, я пришел в эти края, чтобы стать мучеником, – сказал на это магистр.
– Тебе это, пожалуй, будет легко, – сказал Рапп. – Но сперва, позволь, женщина, взглянуть на твое колено, если ты, конечно, знаешь, какое именно из них у тебя вывихнуто.
Торгунн застонала, сказав, что никогда еще ей не было так плохо, она покорно опустилась на камень и обнажила свое левое колено. Трудно было определить, действительно ли коленка опухла, но когда Рапп нажал на нее, Торгунн вскрикнула.
– Но до этого было еще хуже, – сказала она. – Теперь я, может, и смогу добраться до дома, если ты будешь меня поддерживать.
Рапп стоял с мрачным видом, раздумывая, а потом сказал:
– Не знаю, что там действительно с твоим коленом, ибо крик твой ничего не стоит. Но я не хочу, чтобы Орм сказал потом, что я без нужды убил его гостя. Брат Виллибальд лучше разберется во этом, так что он нас и рассудит.
И они направились домой, а Торгунн часто вынуждена была останавливаться и отдыхать, так как колено у нее сильно ныло. Последний отрезок пути она просто повисла на обоих мужчинах, обхватив их руками за шею.
– Виснешь ты на мне тяжело, – сказал Рапп, – но все мне трудно поверить, что ты говоришь правду.
– Думай, что хочешь, – ответила Торгунн, – но зато я чувствую, что моя коленка так и останется теперь больной навсегда. Я зацепила ногой за корень, когда перепрыгивала через поваленное дерево. Все именно так и было. Теперь у меня коленка совсем перестанет сгибаться.
– К чему же тогда вообще было все это чтение молитв? – мрачно ответствовал Рапп.
Торгунн уложили в постель, и брат Виллибальд пришел проведать ее. Рапп тут же отвел Орма с Ильвой в сторону и рассказал им все, что произошло, добавив свои подозрения на этот счет. Все они пришли к выводу, что это весьма прискорбное событие, и будет очень жаль, если между Раппом и Торгунн из-за этого произойдет размолвка.
– Как славно, что ты прежде всегда думаешь, а потом только действуешь, – сказал Раппу Орм. – Если бы ты сразу убил его, а потом выяснилось бы, что он невиновен, то это было бы очень скверно. Ибо убийство священника навлекло бы на всех нас Божию кару.
– А я думаю о Торгунн гораздо лучше, чем ты, Рапп, – сказала Ильва. – На самом деле легко вывихнуть себе ногу, когда попадаешь между корнями. Да ты и сам говоришь, что ничего между ними не заметил.
– Наверное, я плохо смотрел, из-за деревьев не было видно.
– Все же разумнее не судить поспешно в таких делах, – сказал Орм. – Ты, наверное, и сам помнишь, как рассудил судья моего господина Альмансура в Кордове, когда однажды Токе сын Грогулле прокрался в спальню жены египетского кондитера – того самого, который жил в переулке Раскаяния, и когда ветерок приоткрыл занавеску на окне, а четверо друзей кондитера, проходившие в это время мимо, увидели, что Токе и супруга кондитера лежат вместе в одной постели.
– Я хорошо помню это, – сказал Рапп, – но то было среди язычников.
– А мне хочется знать, что стало с женщиной, – сказала Ильва.
– Кондитер явился к судье, разодрав на себе одежды и приведя с собой четырех свидетелей, и требовал, чтобы Токе и женщину побили камнями как прелюбодеев. А мой господин Альмансур самолично приказал, чтобы дело это расследовалось в строгом соответствии с законом, хотя Токе и принадлежал к охране. Тогда судья с пристрастием допросил свидетелей о том, что именно они видели, и трое из них поклялись, что они совершенно явно видели все; однако четвертый свидетель, старик, со слабым зрением, сказал, что он различил не так ясно то, что там происходило. А закон пророка Магомета, написанный самим Аллахом в их священной книге, гласит, что можно судить за прелюбодеяние только в том случае, если его могут подтвердить четыре честных свидетеля, которые все видели своими глазами. Поэтому судья и решил, что Токе и женщина невиновны, а кондитер должен быть бит палкой по пяткам за ложный донос.
– Это подходящая для женщин страна, – сказала Ильва, – ведь прежде чем четыре свидетеля увидят что-то одновременно, многое может произойти. Но все же мне кажется, что кондитера наказали слишком сурово.
– Ну, сам-то он так не думал, – сказал Орм. – Ибо после наказания этот кондитер прославился среди охраны, и мы частенько захаживали к нему, чтобы поболтать с ним и выпить его сладкого сирийского меда, так что почет его возрос, и он благодарил Аллаха за удачу. Однако Токе смекнул, что хотя это дело окончилось благоприятно для него, все же оно послужило ему предупреждением, и он больше никогда не осмеливался ходить к той женщине.
Наконец появился брат Виллибальд и сообщил, что Торгунн действительно вывихнула себе ногу.
– Колено скоро распухнет, – сказал он Раппу, – так что и ты сможешь убедиться, что это так.
Все подумали, что Рапп испытает облегчение при этих словах. Но он сидел все такой же мрачный, задумчивый и в конце концов сказал:
– Магистр лежал с ней довольно долго и обнимал ее колени, или, может быть, одно из них. Что-то трудно мне поверить, что он остановится на этом, ибо он сам же говорил нам, что питает слабость к женщинам и что научился из заморских книг тому, как лучше всего ублажить их. Я уверен в том, что он, вместо того чтобы читать над коленом молитвы, занимался другим. Если бы колено не распухло, тогда бы он, может, и стоил чего-нибудь как священник.
Это была самая длинная речь, которую когда-либо слышали от Раппа. И никто никак не мог заставить его изменить свое мнение. Тогда Ильва сказала:
– Сначала тебе казалось подозрительным, что колено не распухло, а теперь – наоборот. Что же, вы, мужчины, всегда таковы, когда вам что-нибудь взбредет в голову. Я пойду сейчас к Торгунн и поговорю с ней со всей откровенностью. Мы ведь добрые друзья, и мне она расскажет всю правду. И если даже она не захочет говорить о чем-нибудь, я сразу же пойму, что именно она скрывает. Ибо женщине всегда легко заметить, лжет ей другая женщина или говорит правду. Мужчинам это сложнее, слава Богу.
И она ушла к Торгунн, чтобы поговорить с ней наедине.
– Теперь-то ты можешь быть спокоен, Рапп, – сказал Орм, – ты наконец узнаешь, что там было на самом деле. Хитрее женщины, чем Ильва, ты не найдешь. Уж это я знаю точно. Я сам заметил это, как только встретил ее.
Рапп согласно буркнул в ответ. Потом они заговорили о двух пропавших телках, которых так и не нашли и которых надо будет поискать на следующий день.
Ильва долго отсутствовала. Когда же она вернулась, она погрозила Раппу кулаком.
– Теперь я знаю все, – сказала она, – дело обстояло так, как я и думала. И тебе не надо беспокоиться, Рапп, ибо там, в лесу, ничего не произошло. Только обидно, что ты сам навоображал себе. Торгунн то смеется, то плачет, как только вспоминает о твоих подозрениях и суровых упреках. Она сказала мне, что почти раскаивается в том, что не соблазнила священника, раз уж представилась такая возможность. «Мы могли бы успеть заняться другим, пока не пришел Рапп, – сказала она мне. – И раз уж мне предстояло испытать стыд и досаду, то лучше бы я заодно испытала и удовольствие». Вот что она мне сказала. И если ты умный, Рапп, как я о тебе думала, то ты никогда больше не будешь ни единым словом вспоминать об этом происшествии. Ибо тогда Торгунн обидится, это я тебе обещаю. Но если ты будешь добр к ней, то я думаю, что она тоже забудет обо всем и не будет напоминать об этом. А лучше бы ты поскорее завел с ней ребенка, тогда бы ты перестал опасаться этого беднягу магистра.
Рапп почесал в затылке и пробормотал что-то о том, что усердия к этому хватает. Было видно, что слова Ильвы облегчили его душу, и он поблагодарил ее за то, что она все выяснила окончательно.
– Хорошо еще, что я сам не потерял голову, – сказал он, – хотя я и не такой умный, как ты, Илъва. Если бы я убил магистра, то совершил бы ошибку, и вы рассердились бы на меня. Пойду теперь к Торгунн, чтобы помириться с ней.
Когда Орм с Ильвой остались одни и улеглись наконец спать, они поговорили еще немного о событиях минувшего дня.
– Все окончилось лучше, чем я думал, – сказал Орм, – ив этом твоя заслуга. Если бы я взялся рассудить, я бы точно решил, что они занимались в лесу другим, но только не коленом.
Ильва лежала некоторое время молча. Потом она наконец сказала:
– Орм, ты считаешь совершенно правильно, но только никогда и никому не говори об этом. Я обещала молчать и утихомирить Раппа. Так и должно быть, и никто не должен узнать об этом, даже брат Виллибальд, ибо тогда будет очень плохо и Раппу, и Торгунн, и несчастному магистру. Но тебе я скажу всю правду: между ними действительно произошло нечто иное, чем просто чтение молитв над злополучным коленом. Она сказала мне, что с первого взгляда влюбилась в магистра из-за его красивого пения и несчастной судьбы, и она не могла противиться ему. Она сказала, что трепетала всем телом, как пойманная мышка, когда он дотронулся до ее колена в лесу, и что он не стал уклоняться от нее. Они сразу воспылали друг к другу страстью, И она ничего уже не могла изменить, сказала она. Когда же они пришли в себя, он застонал, начал ронять слезы и принялся наконец читать молитву над ее коленом. Но едва он открыл рот, как появился Рапп. Вот почему коленка так ужасно распухла: ведь он не успел дочитать свою молитву трижды. Но она всегда будет благодарить Бога за то, что Рапп не пришел на мгновение раньше. Если же ты расскажешь об этом Раппу или кому-нибудь другому, то сделаешь несчастными и меня, и других.
Орм расхохотался, услышав рассказ Ильвы, и охотно пообещал никому не говорить об этом – ни Раппу, ни остальным.
– Если только Рапп не узнает, как его обманули, – сказал он, – тогда никакого вреда не будет. Сдается мне, что этот магистр занятный тип. Он неспособен ни к одному мужскому занятию, кроме как наслаждаться с женщинами, и это ему хорошо удается. Плохо будет, если они с Торгунн снова окажутся наедине. На этот раз дело кончится хуже, ибо Рапп уже не даст провести себя. Надо мне придумать магистру какое-нибудь занятие, так, чтобы держать его подальше от Торгунн, а ее – от него. Ибо неизвестно, у кого из них больше желания встретиться вновь.
– Но только не будь суров к нему, – сказала Ильва. – Ведь ему, бедняге, еще предстоит настрадаться, когда он попадет к смоландцам. Я сама постараюсь следить за тем, чтобы они с Торгунн больше не встречались.
На следующее утро Орм позвал к себе магистра и сказал, что нашел ему подходящее занятие.
– Во всем, что ты пробовал до сих пор, ты показал себя неумелым, – сказал он. – Но теперь ты сможешь нам пригодиться. Ты видишь, какая у меня растет вишня, – лучшее, что только есть в саду. Так думаю не только я, но и вороны. Полезай-ка на эту вишню, возьми с собой еды, и не спускайся на землю до тех пор, пока не увидишь, что вороны да сороки уже нашли себе ночлег. Там ты будешь сидеть и сторожить каждый день. И смотри, забирайся на дерево с самого утра, ибо вороны прилетают рано. Я очень надеюсь, что ты сможешь уберечь от ворон вишню, если сам, конечно, не съешь слишком много.
Магистр печально взглянул на дерево. Вишни на нем висели такие крупные, как ни на одном другом, и уже потемнели от спелости. Все птицы так и хотели поклевать их, и Рапп с братом Виллибальдом уже пытались отгонять их выстрелами из лука, но все безуспешно.
– Ну что ж, я это заслужил, – сказал магистр, – но я боюсь сидеть слишком высоко.
– Ничего, привыкнешь, – ответил ему Орм.
– У меня часто кружится голова, – сказал он.
– А ты держись покрепче за ветку, тогда голова не закружится. А если ты и с этим не справишься, то тебя все засмеют, и больше всех – женщины.
– Я действительно это заслужил, – грустно повторил магистр.
В конце концов он с большим трудом залез на дерево, а Орм стоял внизу и призывал его держаться покрепче. Молясь тихонько, магистр добрался до сплетения трех веток, которые прогнулись под его тяжестью. Там Орм и приказал ему оставаться, ибо на этом месте он лучше всего был виден птицам.
– Вот и сиди там, – сказал Орм снизу, – будешь ближе к небу, чем мы. Можешь там пить и есть и беседовать с Богом о своих грехах.
Магистр остался сидеть на дереве. На сочные вишни со всех сторон слетались жадные вороны, но вслед за этим в изумлении поворачивали назад, когда замечали, что на дереве сидит человек. Они раздосадованно каркали, кружа вокруг, а сороки сидели в окрестных кустах и злобно смеялись.
На шестой день, после полудня, когда припекало солнце и стояла жара, магистр свалился с дерева. Его разморило, и он уснул. Тем временем к вишне подлетел пчелиный рой и, облюбовав себе голову магистра, сел на нее. Магистр в ужасе проснулся, принялся отгонять пчел и с криками полетел на землю, увлекая за собой и пчелиный рой, и спелые ягоды, и сломанные ветки. Первыми подбежали к месту происшествия близняшки и их товарищ по играм: они удивленно уставились на упавшего, а Ульф спросил у него, почему он упал с дерева. Но тот лишь стонал в ответ и жаловался, что настал его последний час. Дети радостно кинулись собирать упавшие ягоды, но потом испугались пчел и начали плакать. Все домашние тем временем находились на речке, так что на помощь прибежала Ильва, да еще пара служанок. Они помогли магистру добраться до постели, проводив его в ткацкую. Когда же служанки услышали, что случилось, они так захохотали, что Ильва разгневалась и надавала им оплеух, а потом приказала сходить за братом Виллибальдом, который был на речке вместе с остальными.
Ильва испытывала жалость к магистру и старалась угодить ему: она дала ему выпить кружку лучшего своего пива. Пчелы его покусать не успели, но он думал, что сломал себе плечо при падении. Ильва спросила, уж не Божие ли это наказание за его поведение с Торгунн тогда, в лесу. Он согласился с тем, что так, наверное, и есть.
– Но что ты знаешь о нас? – спросил он.
– Я знаю все, – сказала Ильва, – ибо Торгунн сама рассказала мне об этом. Но ты не бойся, больше никто об этом не знает, ибо мы обе держим язык за зубами. И я могу утешить тебя тем, что она очень нахваливала тебя и ни капельки не раскаивается в том, что вы сделали, хотя все это чуть не кончилось плохо.
– Зато я раскаиваюсь, – сказал магистр, – хотя и понимаю, что это бесполезно. Ибо надо мной тяготеет проклятие Божие, и я не могу остаться равнодушным наедине с молодой женщиной: во мне сразу же вспыхивает страсть. Даже те дни, которые я провел, сидя на дереве, не помогли мне, и я гораздо больше подумывал о плотских утехах, чем о Боге.
Ильва рассмеялась.
– Ничего, зато пчелиный рой тебе помог, – сказала она, – так, что ты свалился с дерева. Ибо теперь ты наедине со мной, и никто нам здесь не помешает; я думаю, что выгляжу ничуть не хуже Торгунн. А также я думаю, что сейчас ты не очень-то способен совершить грех, бедняжка.
– Нет, ты не знаешь, как сильно мое проклятие, – мрачно ответил магистр и протянул к ней руку.
О том, что произошло между ними потом, в точности никто не знал. И когда брат Виллибальд явился осмотреть плечо магистра, тот спал и немного стонал во сне, а Ильва прилежно ткала за станком.
– Он слишком хорош для того, чтобы сидеть на дереве, и его следует освободить от этой обязанности, – сказала она вечером Орму и остальным, когда они сели за ужин, отпуская шуточки по поводу злополучного падения с дерева.
– Мне мало известно о его способностях и доброте, – сказал Орм, – но если ты считаешь, что он слишком глуп для того, чтобы сторожить вишню, то я охотно соглашусь с тобой. Даже не знаю, на что он вообще годится, но в этом разберутся смоландцы. Вишня уже созрела, и мы соберем ее до того, как ее поклюют птицы, так что потеря здесь небольшая. Хорошо, что недолго осталось до тинга*. [26 - Вече у древних скандинавов.]
– А до этого я сама позабочусь о нем, – решительно сказала Ильва, – мне не хочется, чтобы он напоследок высмеивался такими же христианами, как он.
– Вечно его выгораживают женщины, – сказал Орм. – Но пусть будет так, как ты хочешь.
Долго еще на дворе все покатывались со смеху, как только вспоминали магистра и пчелиный рой. Но Оса сказала, что для магистра это был добрый знак. Она частенько слышала от стариков, что когда пчела садится человеку на голову, это означает долгую жизнь и многочисленное потомство. Брат Виллибальд подтвердил, что он в юности тоже слышал это от ученых людей при императорском дворе в Госларе. Но одно непонятно, прибавил он: как эта примета сбудется, когда речь идет о священнике.
Брат Виллибальд нашел, что плечо магистра особенно не пострадало. Тем не менее тот оставался в постели еще несколько дней и почти не выходил из дому. Ильва заботилась о нем, откармливала его и следила за тем, чтобы никто из ее молодых служанок не приближался к больному. Орм подшучивал над женой и спрашивал, уж не влюбилась ли и она тоже в магистра. Кроме того, он испытывал досаду при виде того, как самые лакомые кусочки уносились в ткацкую. Но Ильва со всей серьезностью отвечала ему, что Орм не должен вмешиваться: больной действительно нуждается в хорошем питании, говорила она, чтобы хоть немножко поправиться, прежде чем он попадет к язычникам. Что же касается служанок, то она просто хочет защитить магистра от соблазнов и насмешек.
Так что Ильва вела себя так, как она сама считала нужным. Время шло, и наконец приблизился час, когда все жители приграничной области должны были отправиться на тинг к камню Крака.
Глава 10
О проделках женщин вокруг камня Крака и о том, как получил отметину меч Синий Язык
Каждый третий год, ранней осенью, в первое полнолуние после того, как начинал цвести вереск, в согласии с добрым старым обычаем, жители приграничных земель Сконе и Смоланда собирались на тинг у камня Крака, чтобы договориться о мире или, наоборот, объявить друг другу войну до следующего тинга.
На тинг съезжались хёвдинги и избранные представители земель Финведена и Веренда, и всех селений Геинге. Начинался тинг, и обычно он длился несколько дней. Ибо даже когда царил мир, нужно было решать много вопросов: улаживать споры об охоте в лесу и выпасе скота, рассматривать убийства, которые произошли на этой почве; вникать в тяжбы о кражах скотины, о похищении женщин и насильственном уводе чужих рабов. Все это тщательно рассматривалось и обсуждалось у Скалы закона, в присутствии разумных людей с обеих сторон. Иногда постановляли отплатить убийством за убийство, похищением за похищение, а иногда заставляли платить выкуп. Но когда распря становилась безнадежной и дело никак не могли уладить, тогда прибегали к поединку между противниками прямо здесь же, перед камнем. На это смотрели как на лучшее развлечение, и считалось даже, что плох тот тинг у камня Крака, когда по меньшей мере трое убитых не уносилось с поля боя. Чаще всего именно такой тинг надолго запоминался участникам, и они, довольные, разъезжались по домам и рассказывали потом об этом своим родичам и домочадцам.
На тинге велась бойкая торговля рабами, оружием и быками, ковким железом и сукном, кожами, воском и солью, так что сюда прибывали даже купцы из Хедебю и Готланда. С незапамятных времен бывало, что и королевские посланники тоже приезжали на тинг, – как от данов, так и от Упсальского короля: они защищали на тинге королевское право и выслеживали смутьянов. Однако свободные бонды убивали таких посланцев, а их головы выставлялись напоказ, а потом отсылались назад, домой; таким образом королей предупреждали, что крестьяне приграничных земель управятся сами со своими делами. Порой можно было увидеть на тинге и конюших или морских хёвдингов от ярлов из Сконе и Вестергетланда: они занимались тем, что вербовали себе добрых воинов для плавания в чужеземные страны.
Вот почему тинг у камня Крака был для всех окрестных жителей большим торжеством, и часто даже люди вели счет времени от тинга к тингу.
Как говорили, камень этот был поставлен в давние времена Хрольвом Краке, когда тот проезжал через эти земли. И никто потом, – ни конунги, ни простые бонды, – не осмеливался передвигать этот камень, который служил границей между землями данов и свеев. Это был огромный, высокий камень, целая глыба, которую в состоянии были поставить лишь силачи былых времен. Камень стоял на холме, видный всем, под сенью боярышника, который, как считалось, был священным деревом и столь же древним, как и сам камень. Вечером накануне тинга, по обычаю, жители Веренда приносили в жертву у камня двух козлов, и кровь их стекала прямо на землю. Считалось, что эта кровь придает жизненную силу дереву, и то же самое происходит, когда под ним на поединке проливается человеческая кровь. Именно потому боярышник, несмотря на свой возраст, продолжал цвести пышным; цветом на следующий год после тинга. Правда, цветением боярышника могли насладиться немногие: лишь птицы на ветках, орлы, коршуны да рыскающие вокруг дикие звери. Ибо вокруг камня Крака на много миль окрест лежала безлюдная земля.
Когда Орм снаряжался в дорогу, – ехать на тинг, – к нему в Овсянку прибыли многие люди, чтобы сопровождать его: и Гудмунд с Совиной Горы, и Черный Грим, и другие. Раппа он оставил дома, присматривать за хозяйством, и взял с собой обоих священников и двух из своих: людей. Все женщины дружно жалели магистра, который отправлялся в рабство, но тот говорил, что так тому и быть. Оса с Ильвой сшили ему новое платье и кожаные штаны. Орм счел, что в таком славном наряде его легче будет обменять, так что не поскупился.
– Вы не надейтесь, что ему долго придется изнашивать эту одежду, – сказал он женщинам.
Торгунн пришла попрощаться и принесла берестяной кузовок, с едой на дорогу, которую она приготовила для магистра, Рапп нехорошо усмехнулся при виде кузовка, но Торгунн решительно заявила, что делает это в благодарность за помощь тогда, с коленом, и еще чтобы получить благословение у священника. Бледный магистр оседлал своего коня и благословил и ее, и всех остальных добрыми словами, так что женщины даже прослезились. Брат Виллибальд, тоже верхом, произнес молитву о благоприятном путешествии, о защите от диких зверей и лихих разбойников и прочих опасностей, и после этого вся многочисленная свита, бряцая оружием, тронулась в путь.
Они добрались до камня уже в сумерках и разбили свой лагерь в обычном для жителей Гёинге месте, у ручья, который протекал меж кустарников и березок к югу от камня. Там еще виднелись следы их пребывания на прошлом тинге. За ручьем разбили лагерь жители Финведена, и с их стороны доносились шум и крики. Для них более, чем для других, было невыносимо сидеть у камня Крака без единой капли пива, и потому среди них издавна повелось, что они приезжали на тинг уже навеселе. Жители Гёинге и Финведена встали лагерем подальше от ручья и выходили к нему только затем, чтобы напоить лошадей или наполнить котлы. Считалось, что лучше будет, если они не будут тесниться у ручья без особой нужды, когда на тинге должен царить мир.
Последними к камню приезжали жители Веренда. Взглянув на них, можно было заметить, что их род не похож на остальные. Это были рослые мужчины, с серебряными серьгами в ушах и с мечами у пояса, которые были гораздо длиннее и тяжелее, чем у других. Они брили себе подбородок, и по краям рта у них свисали длинные усы. Смотрели они равнодушно, а речь их была немногословной. Соседи их поговаривали, что они столь высокомерны, потому что правят ими их женщины, но они не желают признаваться в этом перед чужаками. И мало кто осмеливался разузнать об этом подробнее у них самих.
Жители Веренда встали лагерем у рощицы, к востоку от камня, там, где ручей был шире всего. Они держались на расстоянии от всех остальных, и так им было лучше. Только они одни привезли с собой на тинг женщин. Ибо среди жителей Веренда существовало древнее поверье, что лучшее лекарство от женского бесплодия – это камень Крака. И здесь эти женщины проделывали то, что предписывал им старинный обычай. Молодые замужние женщины, которые никак не могли родить своим мужьям детей, всегда стремились попасть на тинг. И то, что они задумали совершить, происходило теперь здесь, в полнолуние. В этот вечер именно жители Веренда распоряжались камнем, и всем было известно, что они позаботятся о том, чтобы никто из чужих не видел, чем занимаются их жены с появлением луны. Если же когда-либо случалось, что кто-то из любопытства подходил к камню Крака поближе, пока там были женщины, тот получая, удар копьем или мечом, прежде чем успевал разглядеть, что же там происходит. Между тем особенно любознательные парни из Гёинге или даже Финведена, которые были трезвее, чем другие, уже заранее, предвкушали то, что они смогут лицезреть. И едва луна показалась из-за леса, как некоторые из них влезли на дерево, откуда им хорошо видно, а другие подобрались сквозь кусты настолько близко к камню, насколько им позволяла их смелость.
Брату Виллибальду все это крайне не нравилось. И больше всего, он был недоволен тем, что молодые парни из дружины Орма, которые отказались креститься на тогдашнем пиру, а потом лишь изредка захаживали к нему в церковь, столь же жадно хотели посмотреть на ворожбу около камня.
– Все это дела дьявола, – говорил он им, – и я слышал, что эти женщины бегают вокруг камня, бесстыдно раздевшись донага. Каждый крещеный человек должен вооружиться силой Христовой перед лицом этакой мерзости. Лучше было бы, если бы вы обтесали топором себе крест и воздвигли его у костра, чтобы оградить себя этой ночью от всякого лукавства. Сам-то я уже достаточно стар и все равно плохо вижу между деревьями.
В ответ на это он услышал, что никакие кресты и крещения мире не заставят этих парней отказаться от того, чтобы подсмотреть, что именно будут делать женщины из Веренда.
Магистр Райнальд сидел рядом с Ормом, возле котла с едой. Он съежился, поник головой и покачивался из стороны в сторону. Как и остальным, ему дали хлеба и жареной баранины, но он будто не хотел есть. С ним так бывало обычно, когда он размышлял над своими содеянными грехами. Но услышав слова брата Виллибальда, он поднялся со своего места.
– Дайте мне топор, – сказал он. – Я хочу сделать крест.
Люди у костра засмеялись и начали спрашивать его, действительно ли он способен на такой подвиг. Но Орм сказал:
– Хорошо, если ты попробуешь сделать это. Может, тебе это будет полезнее, чем сидеть на дереве.
Магистр взял топор и отправился на поиски подходящих веток для креста.
Луна скрылась за тучами, и стало совсем темно. Однако самые любопытные все равно успели рассмотреть, что делают у камня. А там собралось много мужчин. Одни вырезали из земли кусок дерна, широкий и длинный; затем они приподняли его и подперли шестами. Другие носили хворост, складывая его в четыре большие кучи вокруг камня. Когда все было готово, мужчины взяли оружие и вышли вперед, повернувшись лицом в сторону жителей Гёинге и Финведена, оставаясь на своих местах и охраняя камень, заслонив его спиной. А некоторые мужчины направились вниз, к ручью.
Послышалось блеяние. Из лагеря жителей Веренда к камню шли четыре пожилые женщины, ведя за собой двух козлов. А с ними – низенький, лысый старичок с белоснежной бородой и совсем согбенный. Он нес в руках длинный нож. За ним следовала толпа женщин, закутанных в плащи.
Подойдя к камню, они связали козлам ноги длинными ремнями. А потом общими усилиями подтянули козлов на вершину камня с противоположных сторон и закрепили ремни так, что козлы теперь свисали с камня наискосок, и головы их болтались с разных сторон. Маленький старикашка кричал, размахивая руками, пока козлов не привязали именно так, как он хотел. И когда наконец все было готово, его самого с большими хлопотами водрузили на камень. Он прихватил с собой нож и восседал теперь верхом на камне, рядом с козлами. Он воздел руки кверху и зычным голосом выкрикнул молодым женщинам:
– Вот первое: пройдите сквозь землю!
Женщины закудахтали между собой, затолкались. Наконец они осмелились сбросить с себя плащи и остались нагишом. Они гуськом двинулись к дерну, нависающему над ними с шестов, и начали проползать под ними, одна за другой. Со стороны лагеря Финведена раздался треск, разрывая собой тишину ночи, потом послышались вопли и стоны, вперемежку с хохотом. Дело в том, что старое склоненное дерево, на которое взобралось слишком много народу, надломилось под такой тяжестью и увлекло некоторых в своем падении за собой. Но женщины продолжали проползать под дерном, пока все до единой не покончили с этим. Тогда старик вновь поднял руки и закричал:
– Вот вам второе: пройдите сквозь воду!
Женщины заторопились к ручью: они садились на корточки там, где было глубже, закрывали лицо руками и с пугливыми вскриками окунались в воду, – так, что на поверхности плавали лишь их длинные волосы, – а потом выскакивали на берег.
Старухи подожгли хворост вокруг камня. И когда женщины вернулись от ручья, то старик вновь закричал:
– Вот вам третье: пройдите сквозь огонь!
Тут женщины принялись бегать вокруг камня и проворно перепрыгивать через костры. А старик тем временем перерезал козлам горло, и кровь их стекала по камню с разных сторон. И в это самое время он начал бормотать свои колдовские заклинания. Женщины должны были обежать вокруг камня девять раз и лизнуть кровь, которая вернет им жизненную силу и поможет зачать.
Луна скрылась за большой тучей, но при свете костров было видно, как женщины все продолжают скакать вокруг камня. И вдруг все услышали какое-то пение, но слов было разобрать невозможно. И едва луна показалась снова, люди увидели, что к камню направляется не кто иной, как магистр. Он незаметно для стражи переправился через ручей, ибо стражники в темноте повернулись лицом к камню, чтобы поглазеть на скачущих женщин. Ивовыми прутами магистр связал две березовые ветки, смастерив таким образом крест; и теперь он нес его, подняв перед собой, быстро двигаясь к камню.
Старухи закричали что было сил, – как от страха, так и от злобы, – а старикашка на камне вскочил как сумасшедший, с окровавленным ножом в руках, и заревел. Женщины остановились, не зная что им делать. Но магистр прошел сквозь их кольцо, поднял крест перед самым стариком и воскликнул:
– Сгинь, сатана! Именем Иисуса Христа, прочь, нечистый дух!
Старик выглядел напуганным, когда магистр поднял перед ним крест; он отшатнулся в сторону, нога у него подвернулась, и он опрокинулся на спину и скатился с камня, сломав себе шею.
– Он убил нашего священника! – заголосили старухи.
– Здесь я священник, – закричал им в ответ магистр, – и получше его.
Послышались чьи-то шаги, и кто-то суровым тоном спросил, почему здесь такой шум. Магистр задрожал всем телом. Он вцепился в свой крест двумя руками и повернулся спиной к камню. Прижав крест к себе, он закрыл глаза и быстро, монотонно забормотал:
– Я готов. Христос и все святые мученики, возьмите меня с собой и даруйте мне вечное блаженство. Я готов. Я готов.
Стражники оставались на своих местах, невзирая на крики старух. Ведь они находились здесь, чтобы следить за тем, как бы кто-то из жителей Гёинге или Финведена, напившись, не заявился сюда проказничать с женщинами. Да и самим им не подобало у всех на виду приближаться к обнаженным замужним женщинам, ибо все это могло привести к распре между мужчинами.
Подошедший к камню человек был из лагеря жителей Веренда: он был высоким и видным собой и, похоже, не боялся присутствия обнаженных женщин. На нем были шляпа с широкими полями, синее платье из дорогого сукна и красный щит на ремне. Меч его висел у широкого серебряного пояса. Женщины испугались, пытаясь хоть как-то прикрыться. Некоторые из них обтерли себе рот травой. Но все оставались на своих местах.
Незнакомец взглянул на них и кивнул головой.
– Вам не надо меня бояться, – сказал он дружелюбно. – Я вовсе не охоч до женщин, разве что весной. И тогда уже для тех, кто окажется со мной в одной постели, не нужно будет прыгать через огонь. Одного не буду отрицать: когда я вижу вас вблизи, могу побиться об заклад, что многие из вас гораздо краше нагишом, нежели в платье. Но кто этот жалкий цыпленок, очутившийся в таком обществе? Ему как будто несладко в вашем присутствии?
– Это христианский священник! – закричали женщины. – И он убил нашего Властелина.
– Да, священники созданы для того, чтобы браниться друг с другом, я всегда говорю об этом, – проговорил спокойно человек и подошел к мертвецу. Он постоял, заложив руки за пояс и глядя на старика, а потом перевернул его кончиком ноги.
– Дохлый, как селедка, – сказал он. – Вот и лежишь ты теперь здесь, Властелин, со всеми твоими чародействами и заклинаниями. Не думаю, что тебя будут оплакивать многие. Ты был просто старым злобным паршивцем, и я не раз повторял тебе это. Хотя никто не может отрицать, что ты был искусен в своем ремесле и учен. Теперь же ты отправился к троллям, туда тебе и дорога. Ведь боги прогонят тебя прочь, если ты попытаешься пробраться к ним. А вы что же, милые женщины, так и будете стоять неодетыми в холодную ночь? Для ваших животов это не пойдет на пользу.
– Мы не успели сделать все, как полагается, – ответили они. – Нам остается пробежать вокруг камня еще столько же. Но как нам быть, если наш священник мертв? Что же, нам так и уйти ни с чем, и это после всех наших стараний? Прямо не знаем, что делать.
– Как есть, так и есть, – сказал им человек, – и не надо об этом горевать. Скажу вам, что есть лекарство получше ваших древних заклинаний у камня. Когда мои коровы ходят яловыми, я меняю быков. Обычно это помогает.
– Нет, нет, – жалобно запричитали женщины, – ты не прав! Ты не прав! Мы не такие уж глупые, как ты думаешь. И нам оставалось только это средство.
Человек расхохотался, обернулся к магистру и схватил его.
– Я стою и занимаюсь болтовней, – сказал он, – хотя всем известно, что я самый смышленый из наших мужчин. Старый священник мертв, но у нас вместо него оказался христианский. Как бы то ни было, все священники одинаковы. Поверьте мне, уж я – то их повидал.
И он приподнял магистра за голову и одну ногу и забросил его на камень.
– А ну-ка, – сказал он, – посмотрим, что ты за священник. Открывай свой рот и покажи, на что ты способен. Только знай, что ты должен постараться, и тогда мы решим, жить тебе или умереть. Ты должен помочь этим женщинам из Веренда, которые хотят иметь детей. Произнеси же самые сильные свои заклинания, чтобы у них сразу родились двойняшки.
Магистр дрожал, зубы его стучали, когда он оказался на вершине камня. Но человек внизу достал меч из ножен, и вид его был грозен. А потому магистр поднял над собой крест и начал усердно молиться. И с каждым словом голос его звучал все увереннее.
Незнакомец послушал его и кивнул головой.
– Да, это настоящий священник, – сказал он. – Я слышал подобные молитвы и раньше, и в них много силы. Начинайте же все заново, пока священник не устал и костры не потухли.
Женщины вновь приободрились и начали прыгать через огонь. И когда магистр совсем осмелел, он склонил над женщинами крест, в то время как они приблизились к камню, чтобы лизнуть кровь, и благословил их самыми прекрасными и дивными словами. Женщины затрепетали, когда увидели перед собой крест. Но все они были согласны с тем, что священник этот хороший и что они чувствуют святую силу, исходящую от него, лучше, чем от Властелина.
– Не надо убивать его, – заговорили они, – пусть он идет с нами и будет у нас вместо Властелина.
– Раз вы просите, пусть будет по-вашему, – сказал незнакомец, – пусть вам будет с ним лучше, чем с Властелином.
Но внезапно со стороны ручья донесся громкий возглас:
– Отдай моего священника!
Орм и его люди увидели, как старик упал с камня и как магистр очутился на его месте. Они онемели от удивления.
– Наверное, он сошел с ума, – сказал брат Виллибальд. – Но может статься, что это сам Господь надоумил его так поступить. Все-таки у него в руках крест.
– Его всегда влечет туда, где есть женщины, – мрачно проговорил Орм, – но на наши головы падет позор, если мы будем просто наблюдать за тем, как его прирежут, вроде козла.
Они взяли с собой еще людей и направились прямо к ручью. Луна снова скрылась за тучами, и когда Орм выкрикнул собравшимся у камня, то было плохо видно, что же там происходит. Женщины отправились в свой лагерь, и магистра на камне не оказалось. Но незнакомец в широкополой шляпе двинулся навстречу Орму вместе с отдельными стражниками из Веренда.
– Кто это здесь кричит? – сказал он.
– Верните мне моего священника, – сурово повторил Орм.
– Что это там за крикун нашелся? – выкрикнул тот.
Орм не привык к такому обращению, и на него нашел необычайный гнев, какой редко с ним случался.
– Я – тот, кто научит тебя хорошим манерам, – выкрикнул он в ответ, – причем немедленно.
– Иди сюда поближе, – ответили ему, – и мы поглядим, кто кого научит.
– Только пусть твои люди не вмешиваются, – сказал Орм.
– Они останутся в стороне, – спокойно проговорили стражники. Орм вынул свой меч из ножен и перепрыгнул через ручей.
– Сюда ты попал легко, – сказал ему незнакомец, – но вот обратно тебя будут нести.
Орм бросился вперед, и мечи их скрестились так, что искры посыпались. Тогда второй проговорил:
Красный Клюв
Прочнее стали!
Твой удар —
И искры блещут.
Орм встретил удар противника щитом, и голос его зазвучал иначе, когда он сказал так:
Друг, ты вовремя ответил.
Против Клюва – Язык Синий.
Они опустили мечи и умолкли.
– Добро пожаловать, Орм сын Тосте, морской хёвдинг. Что ты делаешь среди лагеря Геинге?
– Приветствую тебя, Токе сын Грогулле, воин из Листера! А ты что делаешь в лагере Веренда?
Они перебивали друг друга и смеялись, ибо были они большими друзьями, но давно не виделись.
– Мне есть о чем рассказать тебе, – сказал Токе. – Как хорошо, что ты способен слагать стихи, как я научил тебя. Иначе мы могли бы биться гораздо дольше, да еще и убить друг друга. Хотя мои стихи все же лучше.
– В этом ты остаешься непревзойденным, и я не обижаюсь на тебя, – сказал Орм. – С тех пор, как мы расстались, я мало упражнялся в стихосложении.
Токе провел пальцем по острию своего меча Красный Клюв.
– От твоего удара на нем осталась отметина, – сказал он. – Это впервые.
Орм тоже провел пальцем по своему мечу.
– И у меня отметина, – сказал он, – Да, андалусская сталь может оставить зазубрину только на такой же андалусской стали.
– Надеюсь, – сказал Токе, – что эти мечи мы никогда больше не пустим в ход друг против друга.
– Мы оба будем надеяться на это, – сказал Орм.
– Хорошо было бы знать, жива ли еще та, которая дала нам эти мечи, – сказал Токе. – И что с моим господином Альмансуром, и где-то теперь развевается его боевое знамя, и счастлив ли он по-прежнему в бою.
– Кто знает? – сказал Орм. – Все это было так давно, хотя я и вправду частенько вспоминаю о нем. А теперь пойдем ко мне, и мы наконец сможем спокойно поговорить. Плохо только, что у меня нет пива, чтобы угостить тебя.
– Нет пива? – поспешно спросил Токе. – Как же мы поговорим без пива? Пиво – лучший друг таких приятелей, как мы.
– Да, но у кого же на тинге найдется пиво? – сказал Орм. – Ведь оно – источник распрей. Думаю, ты знаешь об этом не хуже других.
– Сегодня вечером нам сопутствует удача, – сказал Токе. – Считай, что тебе повезло. Ибо я тот нарушитель, который прихватил с собой на тинг пива. Знай, что я богатый торговец в Веренде, и больше всего промышляю шкурами. Но какая же торговля без пива? У меня здесь пять вьючных лошадей, на которых я привез пиво. И я должен вернуться обратно домой без него. Так что пойдем-ка лучше ко мне.
– Пусть будет по-твоему, – сказал ему на это Орм, – тогда, может, я отыщу своего пропавшего священника.
– Его увели с собой женщины, – сказал Токе, – они остались довольны его заклинаниями, так что с ним ничего не случится. Он показался мне сильным человеком, раз ему удалось сбросить нашего старика с камня крестом. Но как поступить с ним после такого происшествия, будет решать тинг.
– Со мной здесь еще один священник, – сказал Орм, – и ты давно его знаешь.
Брат Виллибальд тем временем переправился через ручей, чтобы послушать, что там говорят о магистре. Токе радостно приветствовал его.
– Тебя-то я хорошо помню, – сказал он, – пойдем с нами, отведаем моего пива. Я у тебя в долгу после того, как ты исцелил мне ногу у короля Харальда, и лучше тебя этого никто бы не смог сделать. Но что же ты делаешь здесь, вдали от двора короля данов?
– Я священник Христов и живу у Орма, – сказал брат Виллибальд, – и мой долг – крестить язычников в этих землях, после того как я крестил короля Харальда. И хотя я помню, что ты – закоренелый безбожник, но скоро дойдет и до тебя очередь. Именно поэтому мы и нашли тебя здесь.
– Вот об этом можно поспорить, – сказал Токе, – но одно ясно: что мы втроем должны посидеть у меня за дружеской беседой. Бисмиллахи, эррахмани, эррахими! Так мы говорили, когда служили у господина Альмансура.
– Что ты такое сказал? – спросил его брат Виллибальд. – Что это за язык такой? Ты что же, занимаешься колдовством?
– Нет, это такой испанский язык, – сказал Токе. – И я его еще помню, потому что моя жена родом из Испании и охотно болтает на своем родном языке, особенно когда разозлится. Так что у меня осталась привычка к этому.
– Я могу перевести тебе, что он сказал, – вставил Орм. – Это означает: Во имя Бога, во имя милосердного, во имя утешителя. Милосердный – это Христос, об этом все знают. А Утешитель – Дух Святой, кто же еще? Так что можешь заметить, что Токе почти христианин, даже если сам он не обращает на это внимания.
Брат Виллибальд недоверчиво буркнул себе под нос, а потом, уже не споря друг с другом, все они направились к лагерю жителей Веренда.
Глава 11
О Токе сыне Грогулле и о его несчастье, а также о злом даре жителей Финведена
Всю ночь они просидели за пивом у Токе, пересказывая друг другу все, что случилось с тех пор, как Орм и Токе виделись в последний раз. Орм говорил о походе в Англию вместе с Торкелем Высоким, о великой битве при Мэлдоне, о добыче. О том, как он встретился с братом Виллибальдом и принял от него святое крещение, как женился на дочери короля Харальда (и здесь священник смог многое добавить от себя), а также о том огромном количестве серебра, с помощью которого английский король Этельред откупился от викингов. Потом он поведал о возвращении домой, о посещении им Йеллинге, о встрече с королем Свейном и о том, что из этого вышло и как он потом поспешно укрылся на хуторе своей матери, у самой границы, чтобы спастись от мести короля.
– Но Свейн злопамятен, и руки у него длинные, – сказал Орм, – и даже там он добрался до меня, мстя за ту отповедь, которую он получил от этого славного священника во время нашей встречи. Весной я был вынужден биться среди ночи на собственном дворе с гостящим у меня путником, по имени Эстен, из Эрестада, жителем Финведена. Этот человек плавал вместе с данами. Он появился у меня со своими людьми, чтобы тайно напасть на меня и отправить мою голову королю Свейну. Но вместо этого ему пришлось оставить на моем дворе многих из своих людей, да еще коней, товары, а самому получить удар по голове. Пожалуй, придется сказать об этом на тинге. Ибо после того, как его рана на голове зажила, я отпустил его с миром, и еще двух его людей вместе с ним. Но прежде уговорил его креститься. Все это было сделано по слову брата Виллибальда, которому я не хотел противиться, хотя лучше было бы убить этих гостей, а не крестить их.
– Бывает, что и самые умные люди оказываются иногда непонятливыми, – сказал Токе. – И тот, кто отпускает своего врага на волю, пусть потом пеняет на себя. Я знаю, что у христиан принято так поступать, чтобы не прогневать своего Бога. Но в этих краях надежнее всего старые обычаи. И может, в следующий раз тебе окажется очень трудно убить этого человека, которого ты отпустил. Ибо ясно, что он будет пытаться отомстить тебе за то, что он потерял, как и за то, что ты крестил его против воли.
– Мы совершили доброе дело, – сказал на это брат Виллибальд, – а теперь пусть лукавый сделает, что сможет.
– Рука Божия может оказаться сильнее, чем ты думаешь, – добавил Орм. – А теперь время поведать нам, что же с тобой было с тех пор, как мы виделись в последний раз.
Токе начал свой рассказ. С последней их встречи он не пережил каких-нибудь дальних заморских путешествий, и уж тем более таких ярких приключений, которые выпали на долю Орма. Но жилось ему неспокойно.
– Вернуться домой в Листер было для меня все равно что упасть в яму со змеями, – сказал он. – Едва я очутился в доме отца, обнявшись с родителями, и ввел в дом жену, и разгрузил все привезенное с собою добро, как ко мне прибыли со срочным делом. И тут же я оказался в самой гуще той свары, которая охватила всю округу.
Распрю затеяли люди Орма, Эгмунд и Халле, и еще двое других, как только они вернулись из плавания домой, на корабле Стюрбьерна, от короля Харальда, когда Орм и Токе были ранены. По возвращении они обнаружили, что они не единственные, кто остался в живых после похода Крока. Уже семь лет тому назад домой вернулся Берсе со своим единственным кораблем. От его команды уцелело лишь тридцать два человека, но зато он привез бесценные сокровища из графской крепости, которые находились на обоих кораблях как раз тогда, когда андалусский флот наткнулся на них.
– Этот Берсе был на удивление смышленым и удачливым, с этим никто спорить не будет, – рассказывал Токе, – даже если правда и то, что он, вернувшись домой, разъелся так, что умер от обжорства. Ибо что касается еды, то здесь он был самым прожорливым, и жадность погубила его, когда он оказался без дела, купаясь в своем богатстве. В сражениях с андалусцами он потерял так много людей, что ему едва хватило гребцов на один-единственный корабль. С другого корабля, который он вынужден был бросить, он взял с собой самое ценное, и затем беспрепятственно добрался до родных берегов. Люди его надорвали себе пупки за веслами, но были довольны, как никогда. Чем меньше воинов оставалось в живых, тем больше была доля каждого в общей добыче. До похода Крока многие из них едва сводили концы с концами, а после возвращения их никто в Листере не мог помериться с ними богатством. Так они и жили себе припеваючи, пока не вернулись наши люди и не увидели все это.
– Но наши люди не были бедными, – сказал Орм, – у них было и золото, и серебро.
– Да, они были далеко не бедными, – сказал Токе. – Все они были рассудительными, и много прихватили с собой из Испании, помимо того, что получили за астурийских гребцов, которых мы продали в Йеллинге. И пока они не вернулись домой, они считали, что им очень повезло, и были довольны своей добычей. Но когда они прослышали о людях Берсе и увидели своими глазами их обширные пашни, тучный скот и роскошные корабли и все это изобилие, – так, что даже рабы не в состоянии были доесть свою кашу с тарелки, – тогда они совершенно изменились. Мрачно рассказывали они о своих тяготах, перенесенных за семь лет в Андалусии. И все больше разгорался их гнев к людям Берсе, которые только успели высадиться в Испании, как тут же повернули назад домой с кораблями, нагруженными золотом и серебром. Так и сидели они себе, скрючившись на скамье, поплевывали в землю и жаловались, что и пиво им уже в горло не лезет.
– Человек всегда таков, будь он язычник или крещеный, – сказал брат Виллибальд, – и доволен он лишь до тех пор, пока не увидит, что у соседа добра больше, чем у него.
– Хорошо чувствовать себя богатым, это верно, – сказал Орм.
– Один только Гунне был доволен своей удачей, – сказал Токе. – Он был женат еще до похода Крока. А после возвращения Берсе, когда всех невернувшихся сочли погибшими, жена Гунне вышла замуж во второй раз и народила новому мужу кучу детей. Гунне решил, что жена его стала старой для него и уже не годится для такого воина, который служил в охране Альмансура. И он спокойно нашел себе новую, помоложе и покрасивее, и надел ей на руки прекрасные серебряные браслеты. Но даже для него это недолго служило утешением. Все четверо были единодушны в том, что не будут мириться с богатством людей Берсе до тех пор, пока не получат свою долю. Поддерживаемые вооруженными родичами, они начали требовать свою долю по справедливости, показывая на те сокровища, которые были поделены между оставшимися в живых после того, как все остальные на обоих кораблях Берсе пали в сражениях. Но в ответ на свои требования они услышали грубый отказ: двери перед ними захлопывались, и оружие другой стороны было тоже наготове. Тогда их негодование возросло еще больше, и они решили, что люди Берсе не только должны вернуть им часть серебра, но что они показывают себя бесчестными людьми, которые трусливо бежали на корабле, бросив Крока и всех нас на растерзание врагу.
– Но они никак не смогли бы помочь нам, – сказал Орм, – ведь их было слишком мало после того, как они сами приняли на себя удар. Такая уж выпала нам судьба: быть прикованными к веслам.
– Возможно, – сказал Токе, – но родичей Крока в деревне было много, и они начали думать так же, как и наши люди, и потребовали выплатить им долю хёвдинга. А потом обе стороны схватились за оружие, и стычка оказалась неминуемой. Когда я вернулся домой, то Халле и Гринульф уже лежали раненые; несмотря ни на что, они были настроены по-боевому и тут же пожелали говорить со мной. Было убито много врагов: двоих сожгли Эгмунд и один из братьев Крока, И некоторые из людей Берсе, сделавшиеся сговорчивыми, заплатили что требовалось, лишь бы их оставили в покое. Однако все иные просто разъярились и настаивали на том, чтобы Эгмунд, Хале, Гунне и Гринульф были изгнаны из деревни. А заодно и я тоже, если посмею встать на их сторону.
– Могу догадаться, – сказал Орм, – что и для тебя в этой pacпре нашлось дело.
Токе задумчиво кивнул и сказал, что больше всего он хотел бы жить спокойно со своей женой, ибо им было хорошо друг с другом как и всегда. Но он не мог отказать своим друзьям в просьбе помочь им, ибо тогда пострадала бы его честь. А потому он немедленно встал на их сторону. Через некоторое время, на свадьбе Гунне и его новой жены, его постигла злая неудача. Это были несчастье и позор, которые доставили ему большое огорчение, а многим стоили жизни.
– Так знайте же оба, – продолжал Токе, – что когда я расскажу вам, что стряслось, вы можете посмеяться, и я не подниму на вас оружие, хотя убил уже многих, кто только осмелился улыбнуться тому, что произошло. А случилось то, что я, напившись, пошел вечером в уборную, да и уснул там, где сидел, как может случиться со многими на веселом пиру. А два человека, пробравшись к задней стене, укололи меня копьями. Я подскочил от боли, и в мгновение ока сон и хмель слетели с меня, и я решил уже, что получил смертельную рану. Те двое тоже, наверное, так думали, потому что я услышал, как они довольно засмеялись и убежали. Однако в таком месте, как уборная, копья оказались неуклюжими из-за своего длинного древка, так что я отделался в общем-то пустяковой раной. И все равно я долго лежал в постели, к тому же постоянно на животе. И долго еще потом я не мог сесть на скамью. Это худшее, что только случалось со мной в жизни, – хуже, чем быть в рабстве у андалусцев.
– Ты так и не поймал тех, кто уколол тебя копьем? – спросил Орм.
– Нет, поймал, – сказал Токе. – Ибо они не смогли удержаться и похвастались об этом своим женам. А через них об этом узнала и вся деревня. Это были Альф и Стейнар, спесивцы из знатного рода, племянники Оссура Хвастуна, который служил на корабле Берсе и который всегда хвалился, что он по материнской линии происходит от короля Альфа Женолюба из Мере. Я узнал об этом еще тогда, когда лежал в постели. И тогда я обещал себе, что не притронусь ни к пиву, ни к женщине, прежде чем не убью обоих. Хотите верьте, хотите – нет, но обещание свое я сдержал. Когда я снова встал на ноги, я каждый день выслеживал их. И наконец мне улыбнулось счастье: я увидел, как они выходят на берег после рыбной ловли. Я чуть не заплакал от радости, когда заметил, что они лежат на берегу. Мы бились на мечах, пока я не сразил Стейнара. Второй обратился в бегство. Я преследовал его. Мы оба мчались через заросли и пастбища, прямо по лугам к его дому. Бегал он быстро, спасая себе жизнь. Но и я бежал не отставая, и тоже ради своей жизни – чтобы смыть позор и выполнить данное себе обещание. Я настиг его недалеко от дома, когда мне уже казалось, что сердце выпрыгнет из моей груди, и ударил его копьем прямо в зубы, на глазах у жнецов. Никогда я не чувствовал большего удовлетворения, чем тогда, когда увидел его лежащим у своих ног. Никто не осмелился тронуть меня, и я ушел к себе домой, целый день пил пиво и сказал жене, что худшее теперь позади. Но на самом деле оказалось иначе.
– Чего ж еще, раз ты так славно отомстил обидчикам? – сказал Орм.
– Люди в деревне, и друзья, и враги, никак не могли позабыть, как именно я был ранен, – сказал Токе мрачным голосом, – и насмешкам не было конца. Я-то думал, что моя месть смоет позор, после того как я убил в бою двоих. Но это мало что изменило. Долго еще мне и Красному Клюву приходилось отучивать людей усмехаться при моем появлении. Но ничто не могло помочь мне, и я сердился даже на таких, кто сохранял серьезный вид, ибо я знал, о чем они на самом деле думают. Я сложил красивую вису о том, как убил Альфа и Стейнара. Но вскоре я узнал, что ходят уже три висы о том, как я был ранен, и что люди вовсю потешаются надо мной. И тогда я понял, что мне не будет житья в этих краях. Я собрал пожитки и вместе с женой отправился через леса в Веренд. Там у меня были родственники, и я купил себе дом. Там я и зажил себе припеваючи, разбогатев еще больше на торговле шкурами. У меня три сына, и они растут славными парнями, и одна дочь, за которую будут биться сваты, когда придет ее время. Но о несчастье, которое вынудило меня покинуть Листер, я никому не рассказываю. Только ты об этом узнал, Орм, да твой священник, ибо на вас я могу положиться, и вы не станете пересказывать мою историю другим. Иначе снова все будут смеяться надо мной и издеваться, хотя и прошло уже четыре года с той поры.
Орм сказал на это, что история действительно забавная, но пусть Токе не беспокоится, они не болтливы.
– Хотелось бы мне услышать те висы, которые о тебе сложили, – сказал он, – хотя, пожалуй, вряд ли кто захочет пересказывать висы, обидные для себя.
Брат Виллибальд осушил свою кружку пива и заявил, что всякие подобные россказни, вроде этих, о зависти и распре, об уколе копьем, о мести и оскорбительных стишках он слушает без особого удовольствия, что бы там ни считал Орм.
– И ты можешь быть уверен в том, Токе, – сказал он, – что я не стану бегать и сплетничать о подобных вещах, ибо мне есть о чем поговорить. Как бы я хотел, чтобы с тобой произошло что-нибудь хорошее, и тогда ты бы извлек из этого полезные уроки. Насколько я знаю о тебе по рассказам Орма и по тому, что говорилось при дворе датского короля, ты всегда был храбрым, бесстрашным воином, который здраво мыслит и уверен в своих силах. И все же, когда с тобой приключилась беда и глупые люди стали смеяться над тобой, ты показал свою слабость и малодушие, покинув родные края, после того как ты увидел, что сила и крепость твоей руки не пресекли насмешек и пересудов. Значит, мы, христиане, сильнее тебя, ибо мы никогда не смотрим на то, что говорят люди: нам важно только то, как судит о нас Бог. Я старый человек, и сил у меня осталось немного. И все же я сильнее тебя, ибо меня никто не смутит своими насмешками, и дух мой останется спокойным к издевкам. Тот, за кем стоит Бог, не испугается людских языков, не устрашится насмешек и болтовни.
– Над этими разумными словами стоит поразмыслить, – сказал Орм, – ибо тебе следует знать, Токе, что этот священник мудрее нас обоих, и послушаться его совета никогда не помешает.
– Да я вижу, что вы оба опьянели от пива, – сказал Токе, – раз вы начали говорить о таких вещах. Ты что же, священник, задумал крестить меня, что ли?
– Именно так, – решительно ответил брат Виллибальд.
– Ты много берешь на себя, – продолжал Токе, – и эта задача будет потруднее, чем другие твои дела.
– Для тебя не будет никакого позора в том, что ты примешь крещение, – сказал Орм, – ты же видишь, что я теперь крещеный. Но разве от этого мой нрав утратил волю, а моя рука ослабела? Нет, никогда еще я не жаловался на судьбу за то, что она не благосклонна ко мне с тех пор, как я крестился.
– Может быть, – сказал Токе, – но ты не ведешь торговлю шкурами, как я. В этой стране ни один торговец не может стать христианином. Ибо тогда он потеряет доверие тех, с кем торгует. Жители Веренда в таком случае скажут: он меняет своих богов, так как же положиться на него в остальном? Нет-нет, ради нашей дружбы я многое готов сделать для тебя, Орм, и даже для тебя, священник. Но только не это. А моя жена Мирах тогда просто придет в бешенство: ибо еще на своей родине она ненавидела христиан. Я считаю, что она у меня и так крутого нрава, так зачем же я своими затеями буду сердить ее еще больше? Так что попытки твои напрасны, священник, хотя я твой друг и надеюсь оставаться им и дальше.
Даже сам брат Виллибальд не мог отыскать выхода из этого затруднительного положения. Орм начал зевать и сказал, что уже ночь и пора спать. Они дружески распрощались с Токе. Оба они радовались тому, что вновь встретились, и решили, что будут отныне видеться друг с другом чаще, чем прежде.
Орм и брат Виллибальд вернулись в свой лагерь. Там было тихо и спокойно, и в лунном свете было видно, что возле догоревшего костра, из которого вился серый дымок, храпят воины. Но вот один из людей Орма проснулся и поднял голову, когда они подошли поближе.
– Вам велено передать кое-что, – сказал он спросонья. – Возьмите этот мешок. Как только я получил его, совы кричат не переставая. Я пошел к ручью напиться, и ко мне подошел человек из Финведена, спросив о тебе, Орм. Я ответил ему, что ты пошел в лагерь Веренда. Тогда он перебросил мешок через ручей, так что он упал прямо к моим ногам, и сказал при этом, что в нем – подарок для Орма из Овсянки и его длинноносого священника. Я спросил у него, что в мешке. «Кочаны капусты», – ответил он, захохотал и ушел. Но я думаю, что здесь что-то другое, похуже. Вот мешок, веревка на нем не тронута.
Он поставил мешок к ногам Орма и снова улегся спать. Орм мрачно взглянул на мешок, потом на священника. Оба покачали головами.
– Какая-то дьявольщина, – сказал брат Виллибальд. – Не иначе.
Орм развязал на мешке веревку и вытряхнул содержимое на землю. Наружу выкатились две человеческие головы, и брат Виллибальд с воплем упал на колени.
– Они оба бриты, – воскликнул он. – Слуги Христовы убиты язычниками! Как человеческому разуму постичь в этом волю Божию, если подобные деяния могут разве что потешить лукавого?
Он взглянул на головы повнимательнее и воздел руки к небу.
– Я знаю, кто это, – сказал он. – Я знаю их обоих. Один из них – отец Себастьян, отличавшийся своим благочестием, которого должен был выкупить из рабства наш безумный магистр. Теперь Господь сам избавил его и взял к себе на небо, в сонм святых мучеников. А это отец Нитгард из Реймса, который один раз был у короля Харальда вместе с епископом Поппоном. Затем он отправился в Сконе, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Значит, и он тоже попал в рабство к язычникам. Я узнал его по уху. Он был пламенной души человек и усердный в проповеди истины. И вот один раз, при дворе императора, его укусил за ухо один из монахов императрицы Феофано в Константинополе. Оба они поспорили тогда о Святом Духе и его исхождении от Отца или Сына. Нитгард любил повторять потом, что он пожертвовал своим ухом в искоренении ереси и что он охотно отдал бы свою голову в борьбе против язычников. Так оно и случилось.
– Ну, раз он сам желал этого, что ж, – сказал Орм. – Однако мне сдается, что жители Финведена лишили этих святых людей головы не ради их удовольствия, какими бы святыми они ни были. Нет, они послали нам эти головы, чтобы досадить нам и нанести оскорбление. Такова наша плата за то, что мы крестили Эстена и двух его людей, вместо того чтобы убить их, раз уж мы их поймали. Теперь и ты раскаешься в содеянном, как я.
– Доброе деяние всегда остается добрым, и здесь раскаиваться не в чем, что бы ни случилось, – сказал брат Виллибальд. – А эти святые останки я похороню в моей церкви, ибо от них исходит святая сила.
– Пока от них исходит запах, – мрачно сказал Орм. – Но может, ты окажешься прав.
Вместе с братом Виллибальдом они собрали травы и веток и положили их в мешок. Затем они бережно опустили туда головы и снова завязали мешок веревкой.
Глава 12
О тинге у камня Крака
На следующее утро, когда от каждого лагеря были выбраны двенадцать представителей – от Веренда, Гёинге и Финведена, – они, заняли свои места по старшинству, вокруг камня. За ними расположились все остальные, чтобы выслушать, что скажут эти мудрые люди. Дюжина выборных от Веренда сидела в середине, и первым поднялся именно их хёвдинг. Звали его Угге Заика сын Уара. Это был человек преклонного возраста, и славился он во всем Веренде своей мудростью. Правда, говорил он с некоторым затруднением, но зато все были единодушны в том, что думает он гораздо лучше. Рассказывали, что мудрость его была заметна еще в молодые годы, когда он мог просидеть на тинге три дня подряд, не произнося ни слова, и только время от времени медленно покачивая головой.
Он вышел вперед к камню, повернулся к собравшимся и заговорил. – Добрые люди, – сказал он, – собрались у этого камня. Здесь присутствуют самые мудрые жители Веренда, Гёинге и Финведена, по старинному обычаю наших предков. Это хорошо. Я приветствую вас и да будет мир в вашем совете. Пусть ваша мудрость послужит всем на пользу. Мы прибыли сюда, чтобы договориться о мире. С людьми всегда так: одни считают одно, а другие – другое. Я уже стар и многое повидал, а потому знаю, что важнее всего. И я знаю, что мир – дело хорошее. Он лучше распри, лучше сожжения, лучше убийства. Между нами царил мир целых три года, и никому от этого не было никакого вреда. Не будет вреда и от того, если мир этот продлится. У кого есть жалобы, мы выслушаем их и рассудим. Те, кто хочет убить друг друга, пусть делают это здесь, у камня, по законам и обычаям тинга. Но мир – лучше.
Жители Веренда довольно посмотрели по сторонам, когда он кончил говорить, ибо они гордились своим хёвдингом и его мудростью. Затем поднялся хёвдинг из Гёинге. Его звали Соне Ясновидящий, и был он таким дряхлым, что его поддерживали за руки двое людей, которые сидели рядом с ним. Однако он сердито оттолкнул их и спешно заковылял к камню, встав рядом с Угге. Он был высокий, костлявый, совсем высохший и согбенный от старости, с длинным носом и жидкими прядями пестрой бороденки. И хотя осеннее солнышко еще припекало, на хёвдинге была длинная шуба и теплая лисья шапочка. Выглядел он чрезвычайно умным, и слава о его мудрости гремела уже давно. Всем был известен его дар ясновидения: он мог отыскать спрятанный клад, предсказать будущее или несчастья, которые поджидают людей. А кроме того, он был женат семь раз и имел двадцать трех сыновей и одиннадцать дочерей, и поговаривали, что он все еще трудится ради того, чтобы выровнять эти числа, считая дюжинами. У всех жителей Гёинге он вызывал за это большое уважение.
Он также провозгласил мир перед собравшимися на тинге и очень красиво сказал о миролюбии Гёинге, которое было столь велико, что за целых четыре года не случилось ни одного похода против Веренда или Финведена. Посторонние могут подумать, сказал он, что это свидетельствует о слабости и лени, пустивших свои корни среди жителей Гёинге. Однако тот, кто так думает, ошибается. Ибо они всегда готовы, по примеру своих отцов, с мечом в руках наказать любого, кто задумает нанести им ущерб, и это подтвердят те, кто пытался сделать это. Нельзя сказать, что мир этот держался благодаря богатому урожаю, сочным пастбищам и тучному скоту. Ибо сытый житель Гёинге ничуть не хуже голодного, когда речь заходит о сражении. И характер его ни капли не смягчился. Все дело – лишь в одном: среди них есть мудрые и рассудительные люди, и остальные прислушиваются к их советам.
– И до тех пор, пока будут эти мудрые люди, и их будут слушаться, – сказал он, – все у нас будет хорошо. Но таких мудрецов становится с годами все меньше и меньше. И таких, на кого можно полностью положиться, скоро совсем не останется; конечно же, кроме нас, меня и Угге. А потому очень важно, чтобы более молодые, у которых борода еще не поседела, прислушивались бы к нашим советам и учились бы у нас, до тех пор пока сами не станут мудрее. Ибо правильно, когда старшие поучают, а молодые сознают, что их разумение ничтожно.
Третьим поднялся хёвдинг от Финведена. Он выше к камню и встал рядом с двумя другими. Звали его Улоф Летняя Птичка, и хотя он был еще молод, слава о его уме уже разносилась повсюду. Это был статный мужчина, темноволосый, с острым взглядом, с горделивой осанкой. Он побывал на Востоке, где служил у киевского князя и императора в Константинополе. Домой он вернулся с большими богатствами. Прозвище Летняя Птичка он получил за то, что любил носить роскошную, разноцветную одежду. И ему самому это прозвище было по вкусу.
Все жители Финведена, – как дюжина выборных, так и остальные, сидевшие за ними, – встретили своего хёвдинга радостными криками, когда тот вышел к камню. Он и вправду был настоящим хёвдингом. И когда он встал у камня с двумя другими, то между ними была видна большая разница. На Улофе был зеленый плащ, вышитый золотом, и сияющий серебряный шлем.
Он также провозгласил мир на тинге, а затем сказал, что его доверие к мудрости старых людей, возможно, не столь велико, как их собственное. Как он считает, доброе разумение может быть и у молодых, и даже еще больше. Но он не может возразить старикам в том, что мир – это действительно хорошо. Однако следует всем задуматься о том, что теперь мир поддерживать все труднее, и все это из-за того, что то там, то сям поднимается смута, которую вызывают христиане, эти злые и коварные люди.
– Когда я говорю о христианах, я знаю, что говорю, – добавил он. – Ибо вам всем известно, что пять лет я прослужил в Византии причем обоим императорам, – и Василию, и Константину. И там-то я насмотрелся, какими могут быть эти христиане в своей жестокости. Они отрезают друг другу носы, уши, причем из-за каких-то пустяков, а иногда оскопляют друг друга. А молодых женщин, даже красавиц, они часто держат взаперти в каменных домах и запрещают им общаться с мужчинами. Ту же, которая нарушит этот запрет, они замуровывают заживо в каменную стену и тем самым обрекают ее на медленную смерть. Иногда бывало, что они уставали от своего императора, или он не нравился им своими приказами. Тогда они хватали его и его сыновей и выжигали им глаза каленым железом, так что те делались слепыми. И все это творилось во имя их христианства, ибо они считали увечье меньшим злом по сравнению с убийством. Так что теперь вы сами можете понять, что это за люди. И если они могут так поступать друг с другом, так что же они сделают с нами, нехристианами, если они нас одолеют? Каждый должен вовремя задуматься об этом, пока опасность не возросла. Разве мы только что не стали свидетелями того, как христианский священник проник сюда, к камню, и совершил убийство прямо на глазах у женщин Веренда? Его привели сюда с собой из Гёинге, и наверное, со злым умыслом, но это их дело между собой, и Финведен не будет вмешиваться. Но все-таки было бы хорошо, чтобы на тинге приняли решение: пусть все христианские священники, приходящие в Гёинге, Веренд или Финведен, сразу же будут убиты, и не надо держать их рабами, а тем более беспрепятственно позволять им ходить повсюду с их уловками да речами. Ибо только так мы сумеем предотвратить многие бесчинства и поддерживать мир.
Так говорил Улоф Летняя Птичка, и многие согласно кивали ему.
Все трое сели теперь на камни для хёвдингов, которые лежали на лужайке перед камнем Крака, и тинг начался. По старому обычаю, прежде разбирали те дела, которые произошли на самом месте тинга, и потому поступок магистра оказался первым. Угге требовал виру за убитого Властелина и хотел знать, кому принадлежит этот священник и что он делает здесь на тинге. Орм, который тоже сидел среди дюжины выборных, встал и ответил, что священник прибыл сюда вместе с ним, хотя он и свободный человек, а не раб.
– Более мирного и спокойного человека вам не сыскать, – сказал он. – Никакой он не убийца, и единственное, что он умеет, – это читать писания, петь и ладить с женщинами. А сюда он прибыл по делу, которое теперь уже потеряло смысл.
И Орм поведал собравшимся о магистре и его поручении: о том, как он был послан из Хедебю, чтобы заменить в рабстве священника в Финведене, которого теперь уже убили.
– И об этом речь пойдет еще дальше, – сказал он. – А то, что произошло с Властелином, пусть засвидетельствуют те, кто видел все своими глазами. Сам же я не верю, что этот священник способен на убийство.
Соне Ясновидящий решил, что надо выслушать свидетелей.
– Но как бы ни было, – сказал он, – между Верендом и Гёинге не должно возникнуть никакой вражды. Это дело будешь судить ты один, Угге. Человек этот чужестранец, мало к чему пригодный, и к тому же крещеный. Так что как ты ни рассудишь, все равно от него мало проку. Но от Гёинге нечего тебе требовать виру за то, что здесь случилось, ибо человек этот для нас чужак.
Потом начали слушать свидетелей. Многие видели, как Властелин с громким криком упал с камня. Но никто не видел, ударили ли его с обратной стороны камня или нет. Даже Токе сын Грогулле, который был из дюжины жителей Веренда и первым пришел к камню, не мог сказать ничего определенного. Однако он пояснил, что крест, который держал перед собой священник, – его единственное оружие, – был сделан из таких тонких веточек, что им едва ли можно было прихлопнуть вошь, но только не убить такого живучего старого лиса, как Властелин. Поэтому Токе предположил, что старик сам поскользнулся и сломал себе шею при падении. Но лучше всего, добавил он, об этом расскажут женщины, которые были там, если они, конечно, настроены сказать правду.
Угге задумался и в конце концов сказал, что нет другого выхода, кроме как послушать женщин.
Женщины только выжидали момента, чтобы взять слово. Они вышли к камню все сразу, – и молодые, которые прыгали вокруг камня, и старухи, которые помогали им. Все были одеты в свои праздничные наряды, с браслетами на руках, цепями на шее, с широкими кольцами и в разноцветных покрывалах. Вначале было видно, что они оробели, оказавшись рядом с судьями и выборными. Вместе с ними был и магистр: жалкий, со связанными руками и с ремнем на шее, за который его держали две старухи, – точно так же, как они вели к камню козлов. При виде этой картины и выборные, и все остальные люди на тинге громко захохотали.
Угге склонил голову набок, почесал себе за ухом и озабоченно посмотрел на эту процессию. Он заявил, что женщины должны рассказать перед всеми, как случилось, что Властелин был убит: действительно ли их пленник совершил это убийство или же нет. Они должны рассказать все, как было на самом деле, и было бы хорошо, добавил судья, если бы две-три из них выступили свидетелями.
Сперва женщины даже испугались звука собственных голосов: они шушукались друг с другом и никак не могли решить, кто же начнет первый. Но вскоре они приободрились и начали выступать уже серьезно. Их пленник, сказали они судьям, подошел к камню и громко закричал, ударив Властелина по голове своим крестом, – так, что тот вскрикнул. А потом он всадил крест ему в живот и сбросил его с камня. Все единодушно засвидетельствовали это. Однако некоторые утверждали, что священник ударил только один раз, а другие – что два раза, и они поспорили друг с другом об этом.
Как только магистр услышал свидетельские показания, он побледнел от страха и изумления. Воздев связанные руки к небу, он громко воскликнул: «Нет, о нет!» Но никого не волновало, что он там собирается сказать, а старухи дернули за ремень и заставили его замолчать.
Угге сказал, что свидетельств больше, чем достаточно, ибо даже показания женщин могут считаться достоверными, когда так единодушны многие из них. И вовсе не имеет значения, ударил убийца один раз или два. Совершенно ясно: произошло убийство священника на святом месте.
– Это злодеяние, – сказал он, – считается самым тяжким из всех. И оно столь редко, что многие здесь, бывающие на тингах всю свою жизнь, ни разу не судили это преступление. Наказание же за него, известное с незапамятных времен, знают, наверное, только самые старые, – я да Соне. Хотя, может, ты, Улоф, раз уж ты считаешь себя умнее нас, тоже знаешь, какое здесь требуется наказание?
По Улофу Летней Птичке было видно, что вопрос ему не понравился. Однако он поспешно ответил, что часто слышал об этом наказании: преступник, совершивший подобное, должен был быть подвешен за ноги на нижней ветке дерева, – так, чтобы голова его оказалась в муравейнике.
Угге и Соне довольно усмехнулись, услышав его ответ.
– Как и следовало ожидать, ты не осведомлен в этом вопросе, – сказал Угге, – ибо ты слишком молод. Чтобы достичь мудрости и разумения, требуется гораздо больше времени, чем ты думаешь. Настоящее наказание состояло в том, что убийца предавался Иггу, – так в древние времена наши предки называли Одина. А теперь Соне расскажет, что это было за наказание.
– Брали двадцать копий, – сказал Соне, – таких, чтобы они были надежными и не трухлявыми. И на каждое копье, сразу же под железным наконечником, прикреплялась перекладина. Затем эти копья наполовину вонзались в землю, близко друг к другу, наконечниками вверх. На них бросался убийца и висел там до тех пор, пока его кости не упадут на землю.
– Именно так, – подтвердил Угге, – ты только одно забыл, Соне, что убийца должен быть брошен на спину, лицом вверх.
Все присутствующие на тинге издали довольное урчание, услышав о таком старинном наказании, которое было столь редким, что никто его не видел. Магистр же успокоился и стоял, закрыв глаза и, бормоча себе под нос. Однако среди женщин началось волнение. Они громко выкрикивали, что это безумие и что они вовсе не желают того. А некоторые из них, состоящие в родстве с Угге, выступили вперед и кинулись к нему, осыпая его ругательствами и желая знать, почему он не предупредил их об этом раньше. Они рассказали, как было дело, но в то же время они хотели оставить себе этого священника, который им понравился. Ибо они посчитали, что он гораздо лучше Властелина, и они просто подумали, что в противном случае его освободят и отпустят снова в Геинге.
Но громче всех надрывалась одна из старух, которая приходилась Властелину племянницей, и в конце концов все умолкли, чтобы послушать, что она скажет. Старуха была рослая, с грубой внешностью» и просто тряслась от злобы, стоя перед Угге. Она заявила, что с тех пор, как в Веренде начали слушать женщин, не стало никакого порядка, а старики тем временем сидят себе на завалинке да играют друг с другом.
– Я ухаживала за этим троллем Властелином много лет, – кричала она, – и он кормил меня за это. На что же я буду теперь жить, когда он умер? Слышишь, старик, что я говорю? Теперь у нас появился новый священник, молодой и красивый, он выглядит умным и сговорчивым и поспособствовал его смерти, так что никто не может отрицать, что она произошла вовремя. И что же теперь ты мне предлагаешь? Бросить этого молодого священника на копья, чтобы никому не было от этого проку! Так вот, я говорю тебе: его следует отдать мне. Взамен погибшего Властелина. Это способный священник, и он руководил плясками вокруг камня ко всеобщему удовольствию, а через девять месяцев весь Веренд увидит, насколько действенны его заклинания. К такому священнику многие будут льнуть да носить щедрые подарки, так что и мне перепадет кое-что: при этом я либо возьму его в дом как мужа, либо сделаю своим рабом. А что он будет делать на копьях? Сам лежи на них и смотри в небо, если ты совсем ума лишился от старости и учености! Это мне надо присудить его как виру за убийство, если в мире еще есть справедливость. Слышишь, что я говорю?
Она потрясла своими кулаками перед носом Угге и, похоже, намеревалась плюнуть в него.
– Она права, она права! Катла права! – загалдели женщины. – Мы хотим оставить его у себя вместо Властелина! Нам нужен такой священник, как он!
Угге заслонился обеими руками и закричал что есть силы, чтобы заставить женщин угомониться. А возле него Улоф Летняя Птичка чуть с камня не падал от радости, видя затруднительное положение самого мудрого судьи.
Но вот поднялся со своего камня Соне Ясновидящий и заговорил так громко, что все умолкли.
– Пусть будет мир на этом тинге, – сказал он, – и пусть умные люди терпеливо отнесутся к этим женщинам. Плохо будет, если мы нарушим мир, и хуже всего это будет для вас, женщины. Ибо в таком случае мы осудим вас на порку, причем на глазах у всех остальных: мы выпорем вас розгами – березовыми или орешниковыми. И это наказание будет для вас большим бесчестьем. И всю вашу оставшуюся жизнь люди будут смеяться, завидев вас, а этого никто из вас не захочет. Так что давайте прекратим крик и препирательства. Я хочу спросить у вас только одно, прежде чем вы уйдете отсюда: ударил христианский священник Властелина или же нет?
Женщины притихли. Они в один голос отвечали, что священник вовсе не трогал Властелина, что он только выкрикнул что-то и поднял свой крест, а старик скатился с камня и умер. Это чистая правда, говорили они. Ибо они могли бы сразу сказать правду, если бы знали, зачем это нужно.
На этом женщины удалились, и Катла тоже, вместе со своим пленником, а тем временем Угге совещался со своими выборными. Некоторые считали, что священника следовало бы убить, ибо совершенно ясно, что он каким-то колдовством лишил Властелина жизни, и с христианским священником нужно покончить чем раньше, тем лучше. Но другие воспротивились этому и заявили, что тот, кто сумел колдовством отнять у Властелина жизнь, должен, наоборот, остаться в живых. Ибо тогда-то он уж точно поможет женщинам. А кроме того, надо подумать и над тем, что сказала старуха, раз никто из жителей Гёинге не будет требовать себе виру. В конце концов Угге решил, что Катла может оставить у себя священника в качестве раба до четвертого тинга с этих пор и использовать его по своему усмотрению. Ни Соне, ни кто-либо другой не возражали против такого решения.
– Я и сам не смог бы рассудить лучше, – сказал Орм брату Виллибальду, когда они заговорили об этом. – Теперь магистру предстоит поладить со старухой. И он так или иначе попал в рабство к смоландцам.
– С ним был сам Дух Святой, несмотря на все его немощи, когда он выступил против язычника на камне и всех этих мерзостей, – сказал брат Виллибальд. – Теперь может статься, что он послужит во славу Божию.
– Что ж, может быть, – ответил Орм, – но самое лучшее, как мне кажется, это то, что мы отныне простились с ним. Конечно, мужчина может быть охоч до женщин, и не только до своей жены, но и до других, когда он находится в походе. Здесь сказать нечего. Но я против того, чтобы мужчина, вроде этого, к тому же полный неумеха и христианский священник, так сводил с ума всех женщин, едва они только завидят его. Такие вещи кажутся мне несправедливыми и противоестественными.
– Он многое искупит, – сказал брат Виллибальд, – когда эта старуха Катла запустит в него свои когти. Поистине, желал бы я оказаться во рву с голодными львами, вместе с пророком Даниилом, о котором я тебе рассказывал, нежели в шкуре этого магистра. Но на все воля Божия.
– Пусть же Господь и впредь благоволит к нам, – сказал Орм благоговейным тоном.
Тинг продолжался четыре дня, и на нем разбирались многие трудные дела. Мудрость Угге и Соне была высоко оценена всеми присутствующими, – кроме тех, кому решение судей было не на пользу. Даже Улоф Летняя Птичка показал себя рассудительным судьей, несмотря на юный возраст, так что сам Угге не раз заметил, что из него со временем выйдет толк. При разбирательстве запутанных дел, когда стороны никак не могли примириться, а у их судей и выборных мнения расходились, вызывался третий судья, согласно древнему обычаю на тинге, причем судья без выборных, для того чтобы помочь примирить противников. И несколько раз, при разбирательстве споров между Верендом и Гёинге, таким независимым третьим судьей выступал Улоф Летняя Птичка, с честью справляясь со своим поручением.
До сих пор все шло прекрасно. Но люди, собравшиеся на тинг, начинали все больше и больше волноваться из-за того, что не происходило ни одного стоящего поединка. Правда, на второй день состоялся какой-то бой между противниками из Финведена и Гёинге, из-за кражи коней. Судьи вынесли решение о поединке потому, что не нашлось ни одного свидетеля в этом деле, а стороны выказывали лишь упрямство и изворотливость. Но когда противники сошлись лицом к лицу, они бились столь неумело, что почти сразу же проткнули друг друга мечами и оба упали замертво, прямо как черепки разбитого глиняного горшка. Так что никто был не рад такому бою. Люди кисло улыбались, решив уже, что тинг на этот раз не удался.
Однако на третий день все приободрились, ибо начали разбирать сложное дело, которое сулило много интересного впереди.
Два жителя Веренда, люди известные и почтенные, по имени Аскман и Глум, выступили вперед и поведали о похищении двух женщин. Каждый из них лишился дочери, и девушки эти были невестами на выданье. Похитили их два охотника на выдр из Гёинге, к востоку от Большого Бычьего Брода. Похитители тоже были известны: один был Агне из Слевена, сын Кольбьерна Сожженного, а другой – Слатте по прозванию Лис, племянник Гудмунда с Совиной Горы, который заседал в числе выборных от Гёинге. Похищение произошло год назад. Как выяснилось, девушки все еще находились у своих похитителей. Аскман и Глум требовали на тинге тройного возмещения за каждую похищенную девушку, а также виру за тот ущерб, который был нанесен вдове Гудни, сестре Глума, ибо вдова эта была вместе с девушками именно тогда, когда было совершено умыкание, и ее столь потрясло ужасное обращение с ней, что она долгое время после этого находилась в безумии. Эта вдова тоже присутствовала на тинге, и она всегда пользовалась уважением за свою честность и порядочность. И так как многие теперь могут засвидетельствовать, что она пришла в себя, то она сама сможет быть лучшим свидетелем и рассказать, как все было на самом деле.
Вдова Гудни подошла к камню. Это была сильная, статная женщина, еще не настолько старая, чтобы отпугивать мужчин. Она четко и серьезно пересказала все, что произошло. Она и девушки отправились в лес, чтобы собрать лекарственных трав, и пробыли там весь день, ибо растения эти стали попадаться все реже. Они зашли далеко в глушь, как вдруг разразилась ужасная гроза, с громом, градом, проливным дождем, так что они перепугались, вымокли до нитки и сбились с пути. Так они блуждали некоторое время в поисках тропинки, пока не набрели на избушку, где можно было бы спрятаться от непогоды. Все они замерзли, устали и проголодались. В избушке оказались двое парней, охотники, и они хранили там свою охотничью добычу – шкурки выдры. Вдова почувствовала некоторое облегчение, когда увидела, что люди эти не опасны. Охотники приветливо встретили их, усадили у огня, накормили и дали подогретого пива. В этой избушке она с девушками и переждала непогоду, а тем временем наступила темная ночь.
До сих пор, как утверждала вдова, она опасалась только грозы, да еще тревожилась за свою спину, которая разболелась из-за мокрой одежды. Но потом она начала бояться и за девушек тоже, и этот страх был гораздо больше. Ибо мужчины очень обрадовались и заявили, что лучшего они и ожидать не могли и что они давненько уже не видели в лесу женщин. Они щедро подливали девушкам пиво, – а в избушке у них стоял целый бочонок, – и все подогревали новое, чтобы согреться. У девушек закружилась голова, так они были молоды и неопытны. Тогда вдова начала допытываться, как им добраться до дома, и ей показали дорогу. Однако мужчины были больше озабочены тем, что сидели рядом с девушками и все щупали, высохла ли на них одежда. И дело дошло до того, что Слатте Лис взял в руку две щепки и сказал, чтобы девушки выбрали, с кем из мужчин они лягут ночью, и предложил им тянуть жребий. Тогда вдова строго сказала, что девушки должны идти домой и попытаться найти в темноте дорогу туда. Сама же она, как она сказала, вынуждена будет остаться в охотничьей избушке, так как совсем промокла и разболелась от холода.
– Я сказала так потому, что подумала: теперь охотники успокоятся и отпустят девушек с миром, если я останусь у них. И я решила, что так будет лучше всего, если я возьму это на себя ради девушек, ибо мне принесет это меньше вреда. Однако вместо этого мужчины просто разъярились, осыпали меня ругательствами и вытолкали вон из избушки: они кричали, что помогут мне убраться отсюда своим луком и стрелами. Всю ночь мне пришлось бродить одной по лесу, страшась диких зверей и привидений. И когда я вернулась домой, то рассказала, что с нами произошло, и люди побежали к охотничьей избушке, но та была уже пустой: ни охотников, ни девушек, ни шкурок выдры. Из-за того, что мне пришлось вытерпеть от этих злых людей, я слегла в постель и долго болела.
Так свидетельствовала вдова Гудни, и в конце голос ее звенел от слез. Затем со своего места поднялся Гудмунд с Совиной Горы и сказал, что он выступает за двух молодых охотников. Ибо отчасти он умнее их и лучше сможет описать происшедшее, отчасти же он уже не раз слышал, как было дело, – и от своего племянника Слатте, и от Агне из Слевена, и даже от обеих девушек. А потому он знает о всех обстоятельствах гораздо лучше других. Что же до того свидетельства, которое только что все слышали из уст вдовы Гудни, то он может лишь сказать, что многое в нем верно, но в основном это ложь.
– И Слатте, и Агне рассказывали мне, – начал он, – что они сидели в своей избушке, когда началась гроза, и из-за разгулявшейся непогоды им едва удавалось поддерживать в печи огонь. Когда они услышали за дверью голоса, Слатте выглянул посмотреть, кто там, и заметил под дождем три создания, юбки которых были задраны на головы. Сперва он перепугался и решил, что это лесные тролли. То же самое подумали о нем девушки, когда увидели его голову, торчавшую из двери: они отпрянули назад и громко вскрикнули от страха. Тогда он понял, что это люди, вышел наружу и успокоил их. Все трое охотно последовали за ним в избушку, сели у огня, и девушки настолько устали, что всхлипывали. Вдова же не плакала, и парни сказали, что по ней было незаметно, чтобы она устала. Она пристально смотрела на них все время, пока сидела у огня и сушила свою одежду. Она пожелала, чтобы ей растерли спину и дали шкурок выдры, чтобы согреться. Потом она начала жадно глотать их подогретое пиво, повеселела и стянула с себя почти всю одежду. Так лучше чувствуется тепло, сказала она им, и ей нужно было как будто бы согреться.
– Слатте и Агне еще молодые, – продолжал Гудмунд, – но не глупее других. И для них не было новостью поведение вдовы, которая увидела мужчин. Поэтому они переглянулись, когда она заявила, что девушки лягут в углу избушки, а она будет сторожить их сон, чтобы с ними ничего не случилось. И Агне, и Слатте сказали мне, что они охотно позабавились бы с ней, если бы она пожаловала к ним в избушку одна. Но оба они посчитали, что их мужское достоинство пострадает, если они будут делить какую-то вдову, тогда как здесь же оказались две юные девицы, которые скорее всего столь же благосклонны к ним, как и она. В противном случае их поднимут на смех, когда узнают, как было дело. А потому они сели рядом с девушками и тихо заговорили с ними, помогая им согреть у огня ноги. Девушки немного пришли в себя и повеселели, отогревшись, выпив пива и поев. Однако они стеснительно отводили взгляд от мужчин и были немногословны. Этим они понравились охотникам еще больше, ибо их поведение свидетельствовало о скромности и хорошем воспитании. Девушки понравились им настолько, что они решили тянуть жребий, так чтобы не было никакой ссоры. Но едва они заговорили об этом, как вдова с криком вскочила на ноги, словно обезумев от своего одиночества, и тотчас же заявила, что девушки немедленно должны отправляться к себе домой, иначе случится большое несчастье. Они еще молоды и найдут дорогу в лесу, а она сама просит приютить ее на ночь, потому что слишком устала, и у нее болит спина. Мужчины удивились и начали спрашивать, уж не хочет ли она, чтобы девушки эти погибли. Иначе она не стала бы выталкивать их в лес, в дождь и темноту и прочие опасности. Они сказали мне, что никогда еще не видели более жестокого человека, чем эта вдова. И они решили, что не допустят того и спасут девушек от безумной тетки. Но и собственная жизнь была дорога им, а потому они не хотели больше держать у себя в избушке это чудовище, ибо она могла сделать все, что угодно, пока они спали бы. Вот почему они велели ей убираться. И так как выглядела она здоровой, как бык, по их словам, то и всякие опасности были ей не страшны. Если бы она повстречала в лесу медведя или волка, то звери точно бы пустились от нее наутек.
И оба парня подхватили ее под руки и выпихнули из избушки, а вслед ей бросили ее одежду. А на следующее утро они решили, что лучше оставить избушку, и девушки охотно последовали за ними и помогли нести им меха и снаряжение. Здесь, на тинге, есть люди, которые слышали это от самих девушек. Теперь они стали замужними женщинами, очень довольны этим и родили детей.
– Все это, – заключил Гудмунд, – нельзя назвать похищением. Напротив, эти парни спасли девушкам жизнь, причем не один раз, а дважды: первый раз, когда они приняли их в своей избушке, накормили и обогрели, и потом – когда они помешали этой злюке-вдове выпроводить девушек в лес. Так что они готовы заплатить самый обычный выкуп за невест, но не более того.
Так говорил Гудмунд, и жители Гёинге поддерживали его. Но Аскман и Глум упорно стояли на своем. Если бы оба мужчины удержали у себя вдову, настаивали они, то это обошлось бы им дешевле. Но с невестами на выданье – по-другому, это им каждый скажет, и ни один разумный человек не поверит тому, что здесь наговорил Гудмунд, выгораживая похитителей. А также следует возместить нанесенный ущерб вдове Гудни за все то, что ей пришлось вытерпеть, ибо ее все хорошо знают, и эта женщина никогда не проявляла себя такой алчной до мужчин, как это представляет в своем рассказе Гудмунд. Так что в случае со вдовой они будут удовлетворены тем, что им предлагается обидчиками. Однако по поводу умыкания девушек они даже и торговаться не собираются.
Затем были выслушаны свидетели с обеих сторон – и те, кто слышал рассказ из уст самих девушек, и те, кто слышал рассказ вдовы, когда она только что вернулась из леса домой. И Угге, и Соне нашли, что дело это непростое, и присутствующие на тинге затаили дыхание от радости, ибо от этого дела можно было ожидать славного сражения четырех человек.
Угге высказал пожелание, чтобы дело это разбирал один Соне, во имя его великой мудрости и их давней дружбы. А третьим независимым судьей пусть будет Улоф Летняя Птичка. Тот был не очень-то рад этой чести, ибо судью в таком деле ожидали обида и попреки очень многих, как бы он справедливо ни рассудил. Сперва он попытался примирить стороны на двойном выкупе за невест, вместо предложенного тройного. Однако ни Гёинге, ни Веренд даже и слышать об этом не желали. Слатте едва сводит концы с концами, заявил Гудмунд, ибо те, кто промышляет мехом выдры и бобра, люди небогатые. Ведь цены на мех очень низкие. А Агне из Слевена потерял все свое наследство тогда, когда его отца сожгли заживо в его собственном доме. Так что парни эти смогут заплатить только обычный выкуп за невест, да и то не без помощи родичей. В то же время выборные от Веренда, со своей стороны, полагали, что Глум и Аскман запросили умеренную цену.
– Исстари все мы, живущие в Веренде, оказываем своим женщинам большой почет, – сказали они. – И никогда наши соседи не помышляли о том, чтобы захватывать наших девушек в лесу, словно какую-то дешевую добычу.
Некоторые считали, что лучше всего объявить о сражении между противными сторонами. И думали, что Аскман и Глум, несмотря на их разницу в возрасте с охотниками, смогут наверняка выйти с честью из положения.
Долго обсуждали возможность сражения, но Угге и Соне выступили против этого.
– Никто не может сказать, – проговорил Угге, – что обе похищенные девушки сами провинились в этом. И плох будет тот суд, который обречет их на скорбь по поводу убитых мужей или отцов.
– Если мы хотим, чтобы суд наш был справедливым, – сказал Улоф Летняя Птичка, – то прежде всего нам надо решить, было ли это похищение или же нет. У меня есть свое мнение на этот счет, но мне хочется прежде выслушать тех, кто старше меня.
Угге заявил, что для него лично нет никаких сомнений в том, что было совершено похищение.
– И вовсе не служит оправданием то, что эти девушки последовали за мужчинами добровольно, – сказал он. – Ибо они ушли с ними только на следующее утро, после того, как переспали с ними. И то, что они действительно спали вместе ночью, подтверждается тем, что охотники тянули жребий, кому какая достанется. Каждый разумный человек знает, что девушка всегда побежит за тем мужчиной, с которым она разделила ложе, тем более, если этот мужчина – первый в ее жизни.
Соне медлил с ответом, но в конце концов сказал:
– Судья обязан говорить правду, даже если ему не хочется делать этого. Но произошло именно похищение, и этого нельзя отрицать. Когда они вытолкали вдову из избушки, они тем самым уже насильно оторвали девушек от того, кто обязан был присматривать за ними, и тем самым похитили их.
Многие жители Гёинге зароптали, услышав слова Соне. Однако никто не посмел перечить ему, ибо уважение к его мудрости оставалось большим.
– Итак, мы единодушны в этом, – сказал Улоф Летняя Птичка, – ибо и я тоже расцениваю совершенное как похищение. И потому мы будем единодушны также и в том, что вира за содеянное должна быть выше той, что предлагает Гудмунд. Однако дело еще не решено окончательно. Ибо как же стороны согласятся с нашим решением, если они отказываются примириться на двойной цене? Мне кажется, что если кто-то и должен получить требуемое, так это Веренд.
Орм до сих пор сидел молча, но теперь он захотел узнать, как жители Веренда собираются получить выкуп за невест – быками или шкурами, и сколько же это будет, если пересчитать все в серебре.
Угге ответил, что старые люди в Веренде подсчитывают выкуп за невест в шкурах: тридцать шесть шкурок куницы за хорошую крестьянскую дочь, в лучших для брака годах, здоровую и цветущую, без болезней или увечья. А шкурки должны быть при этом лучшим зимним мехом, безо всяких повреждений или дырок от стрелы. Или можно посчитать тридцать шкурок бобра, тоже наилучших. И тогда за невестой уже не надо давать никакого приданого, кроме того, в чем она есть: и еще в придачу одну новую льняную сорочку для брачного ложа, роговой гребень, три иголки с ушком и ножницы.
– Значит, всего получается восемнадцать дюжин шкурок куницы, если мы посчитаем в тройном размере на двоих, – сказал он, – или же пятнадцать дюжин шкурок бобра, если я сосчитал правильно. Это большое количество, и мне кажется, что даже самому ученому трудновато будет пересчитать это в серебре.
Некоторые опытные выборные пришли ему на помощь, и среди них – Токе сын Грогулле, которому привычно было подсчитывать Цену в мехах и серебре. Поднапрягшись, они наконец вычислили, что тройной выкуп за невест будет составлять семь и одну четверть марок серебра, не больше и не меньше.
– А чтобы округлить сумму, – сказал Токе, – мы вычли один и три восьмых части эре за сорочки, которые не нужны.
Едва Гудмунд с Совиной Горы услышал названную сумму, он расхохотался.
– Нет-нет, – завопил он, – я никогда с этим не соглашусь. Вы что, думаете, я спятил? Пусть они бьются друг с другом. Во всяком случае, это обойдется дешевле при любом исходе.
– Пусть бьются! – послышались другие голоса.
Тогда Орм поднялся со своего места и сказал, что ему пришла в голову одна мысль, которая, возможно, и поможет разрешить спор. Ибо он разделял мнение тех, кто полагал, что не годится объявлять сражение.
– Гудмунд справедливо считает, – сказал он, – что семь и одна четверть марок серебра – это большая цена, и она может повергнуть в уныние любого из нас. И мало кто имеет у себя дома так много серебра, разве что те, кто бывал в походах против франков, или когда шел обмен у моего господина Альмансура из Андалусии, или же кто получал долг короля Этельреда Английского, или служил при дворе императора в Константинополе. Но если мы возьмем третью часть от этой суммы, то это будет две и одна треть марок и еще одна двенадцатая. А если мы еще разделим и эту одну третью часть, то получится одна и одна шестая часть, и еще одна двадцать четвертая часть марок вдобавок. Все мы слышали, что Агне из Слевена и Слатте готовы заплатить обычный выкуп за невест. Значит, у нас уже есть две шестые части выкупа. И вот я подумал, что не стыдно будет родичам и соседям этих двоих помочь им с выкупом. Я знаю Гудмунда с Совиной Горы и не думаю, что он окажется более жадным, чем другие. Одна и одна шестая часть марок и вдобавок одна двадцать четвертая часть его не испугают, даже если ему придется одному заплатить эту сумму. Но наверняка найдутся и еще люди, желающие помочь Слатте, да и родичи Агне откликнутся на этот призыв. И если так будет, то мы сможем набрать еще четыре шестых части выкупа, так что останется последняя треть. И я подумал, что среди выборных здесь, на тинге, есть люди, всегда готовые сделать доброе дело ради соседей, да и для своей репутации тоже. Хотел бы я быть на самом деле богаче, чем я есть, но и теперь я все равно могу взять на себя выплату свой части. И если бы нашлись еще три-четыре человека, а может, и больше, которые внесли бы столько же, сколько и я, то мы бы собрали последнюю третью часть, и все остались бы довольны.
Когда Орм умолк и сел на свое место, выборные посмотрели друг на друга, и было слышно, что многие из них одобрительно зашептались между собой. Первым взял слово Соне Ясновидящий.
– Приятно слышать, – сказал он, – что разумные люди еще есть, и мудрость не уйдет в могилу вместе со мной и Угге. Ты, Орм из Овсянки, говоришь разумные речи, хотя ты и молод. И я скажу не только то, что само предложение хорошее, но и то, что я сам тоже готов участвовать в выплате последней третьей части. Многим покажется это странным. Ибо всем известно, сколько у меня детей. Однако такое доброе дело будет всем на пользу. И даже если мне придется выплатить четвертую часть из этой третьей части, все равно я смогу сделать это: эту часть я потом вычту у своих шестнадцати взрослых сыновей, которые промышляют в лесу. Даже если я возьму у каждого из них всего по две шкурки, все равно я покрою выплату с лихвой, и еще останется на мою долю. А тем самым я помогу Агне из Слевена, так как его мать была троюродной сестрой моей четвертой жене. Так что не стесняйтесь, каждый волен высказаться и завоевать себе уважение на тинге.
Сразу же поднялся Токе сын Грогулле и заявил, что он не привык жадничать перед такими щедрыми людьми.
– Я говорю это, хотя сам всего лишь бедный торговец мехом, который никогда не имел богатства и не наживет его. Об этом знают все те, кто брал у меня хорошие деньги за свои негодные шкурки. Но все же и у меня найдутся деньги, а потому я хочу быть вместе с Ормом и Соне и внесу столько же, сколько внесли они.
Угге Заика силился что-то выговорить: с ним всегда так случалось, когда он начинал волноваться. Наконец он выговорил, что это будет к чести и Гёинге, и Веренда, и что сам он тоже хочет уплатить такую же часть, как и остальные.
Двое выборных от Гёинге, Черный Грим и Торкель Заячье Ухо, закричали, что пусть Веренд не думает быть первым и что они тоже присоединяются к выплате выкупа. Тогда Улоф Летняя Птичка заявил, что и он не желает отдавать честь другим, и поэтому хочет выплатить свою часть в двойном размере.
– Вот вам мой совет, – сказал он, – куй железо, пока горячо. Надо собрать выкуп прямо сейчас, на тинге. Возьмите мой шлем, а ты, Токе сын Грогулле, как купец, правильно взвесь-ка все доли.
Токе послал своего слугу за весами для взвешивания серебра, а тем временем все больше и больше выборных, как от Веренда, так и от Геинге, изъявляли желание участвовать в сборе выкупа. Ведь теперь им было легче снискать к себе уважение, ибо доля выкупа все уменьшалась и уменьшалась, раз многие пожелали выплатить причитающееся. Но Улоф Летняя Птичка обратил внимание на то, что пока еще никто не слышал самого Гудмунда с Совиной Горы, собирается ли тот выплачивать свою долю, как и другие родичи Слатте и Агне.
Гудмунд нехотя встал. Выглядел он весьма озабоченным и наконец объявил, что дело пока терпит. Ведь на него и на его родичей ложилось слишком тяжелое бремя – целая шестая часть всего выкупа.
– Это верно, что я не отношусь к скупым, – сказал он, – но хуже всего то, что я бедный человек, и у Орма из Овсянки ложное мнение на этот счет. Серебро в моем доме не водится, да и у других родственников Слатте тоже. И для нас эта доля прямо-таки непосильна, и если бы у нас взяли половину этой самой шестой части, то мы, может, и потянули бы остаток. Здесь сидят многие знатные и уважаемые люди, у которых пояса туго набиты серебром, так что им не составит труда отстегнуть еще и половину шестой части, помимо их трети. От этого честь их только увеличится, да и мне, бедному человеку, они оказали бы помощь.
При этих словах и судьи, и выборные, и даже все остальные громогласно захохотали. Ибо всем было известно, что у Гудмунда жадности еще больше, чем богатства. И теперь, когда он обнаружил, что не вызвал к себе сочувствия, он вынужден был уступить. И еще двое из родичей Агне заявили, что готовы выплатить эту шестую часть.
– Будет лучше, – сказал Соне Гудмунду, – если ты внесешь свою долю сейчас, ибо здесь присутствуют многие из твоих родичей и друзей. А родичей Агне я обойду сам.
Токе получил наконец весы и принялся считать.
– Выкуп собран с тринадцати человек, – сказал он, – и каждый уплачивает одинаковую долю, кроме Улофа Летней Птички, который платит вдвойне. Значит, получается четырнадцать частей. Какой же будет одна четырнадцатая часть от одной трети из семи и одной четверти марок серебра, сказать трудновато. Даже самые опытные купцы с Голанда вам сразу не скажут этого. Но умные люди знают, как надо подсчитать, и нам проще будет вычислить это в шкурках. Это будет четырнадцатая часть от шести дюжин шкурок куницы. И это седьмая часть трех дюжин. Это следует посчитать для всех шкурок, ибо я всегда теряю немного при взвешивании, я – то уж знаю это. И тогда доля каждого из нас составит в серебре цену шести шкурок, так что тринадцать человек на тинге задешево снискали себе большой почет. Вот перед вами весы и гиря, и каждый может их проверить, пока я не начал взвешивать.
Знающие люди тщательно проверили весы: ибо весы у торговцев частенько бывают очень хитро устроенными, и потому проверка необходима. Но гиря могла быть проверена только на ощупь. И когда пара присутствующих высказали сомнение по поводу ее правильности, то Токе тотчас изъявил готовность встретиться с таким сомневающимся лицом к лицу в честном поединке.
– Ибо это дело торговцев – биться за точность своих весов и гирь, – сказал он, – и тот, кто не осмеливается начать поединок, показывает себя ненадежным торговцем.
– Нечего даже и спорить об этом, – решительно оборвал его Угге. – Все серебро, собранное в шлем, тут же будет отдано Глуму и Аскману. И что за выгода для Токе обвешивать нас, когда и его собственное серебро находится там же?
Каждый теперь вынул серебро из-за пояса и взвесил свою долю. Некоторые отдавали маленькие кольца, другие – плетеные серебряные цепочки, третьи – четырехугольные серебряные пластины. Но большинство вносили свою долю серебряными монетами, и там попадались монеты со всех концов света, из таких далеких стран, что никто не смог бы угадать их название. Орм заплатил андалусскими монетами, ибо их у него оставалось еще предостаточно. А Улоф Летняя Птичка – красиво украшенными византийскими монетами, на которых был изображен великий император Иоанн Цимисхий.
Когда все было собрано, Токе переложил серебро в мешочек и взвесил его. Все оказалось правильно, искомая третья часть была собрана верно, и даже немножко больше, чем положено.
– Но избыток слишком мал, чтобы делить и возвращать его владельцам, – сказал Токе, – ибо на весах такую малость взвесить почти невозможно.
– Что же нам с этим делать? – спросил Угге. – Мне кажется, что нет никакой нужды отдавать Глуму и Аскману больше положенного.
– Давайте отдадим эту разницу вдове Гудни, – предложил Орм. – Пусть и она получит что-нибудь в возмещение своих страданий.
Все согласились с ним. А вскоре пришли Соне и Гудмунд со своими шестыми частями, собранными у друзей и родичей на тинге. Шестая часть Соне весила правильно. Но у Гудмунда немного недоставало, хотя он и принес целый тюк шкурок и два медных котелка, наполненные серебром. Он начал громко жаловаться и клясться, что больше у него ничего нет и что он просит взаймы у какого-нибудь богатого человека из выборных. Но никто не пожелал дать ему в долг. Ибо дать взаймы Гудмунду – это все равно что бросить свое серебро в море.
– Ты упрям, Гудмунд, и мы знаем это, – сказал наконец Соне Ясновидящий. – Но все равно тебе придется уступить, как и остальным. Я вот думаю, что же я слышал такое о том, как Орм сын Тосте из Овсянки, приехав в наши края, сумел уговорить тебя, когда ты не хотел продавать ему зерно и корм для скота по умеренной цене. Что-то там такое произошло вокруг колодца. Но я позабыл, что именно мне рассказывали, ибо начинаю уже стареть. И пока ты теперь, Гудмунд, сидишь и думаешь о том, как бы тебе возместить свою шестую часть целиком, ты, Орм, расскажи-ка нам, как все-таки тебе удалось тогда уговорить его. Это всегда полезно узнать.
Все радостно закричали, выражая согласие послушать Орма, и тот поднялся и сказал, что рассказ его будет простым и кратким. Тут Гудмунд вскочил, завопив, что не желает слушать ни слова.
– Мы давно уже с Ормом примирились, – выкрикнул он, – и нечего вспоминать о том, что было. Подождите немножко: я вспомнил об одном человеке, с которого я еще не собрал серебро, и сейчас я мигом донесу вам недостающее.
Он заспешил в свой лагерь. Но многие еще продолжали выкрикивать, что с удовольствием послушают рассказ Орма. Однако тот возразил им, что ничего говорить не будет, и пускай они попросят об этом кого-нибудь другого.
– Гудмунд говорит правду, – сказал он, – мы давно уже с ним примирились. Зачем же мне обижать его без нужды, когда он и так уже отправился за серебром, опасаясь, как бы я не рассказал эту историю? Я и вспомнил-то об этом лишь потому, что мудрый Соне сам заговорил об этом деле.
Не успел он произнести этого, как явился запыхавшийся Гудмунд, неся с собой недостающее серебро. Токе взвесил его долю, все оказалось правильно. А потом Угге передал в руки Глуму и Аскману две трети требуемого выкупа. Они же, в свою очередь, признали в похитителях своих дочерей славных и невиновных зятьев. Последняя треть выкупа, которая оставалась за Слатте и Агне, могла быть выплачена с отсрочкой, после зимы, чтобы вернуть ее в меховых шкурках.
Но как только все уладилось, Улоф Летняя Птичка заявил, что он все же охотно послушал бы историю Орма, когда тот уломал Гудмунда. Все выборные громогласно поддержали его, и даже сам Угге взял слово.
– Поучительные истории, – сказал он, – полезно бывает послушать, а эту историю я что-то не слышал. Возможно, Гудмунд и против, чтобы мы узнали, что же тогда приключилось. Но ты, Гудмунд, должен понять, что доставил нам немало хлопот в этом деле, и мы заплатили за тебя треть выкупа, хотя ты и сам бы справился с этим. И ради такого количества серебра ты должен согласиться на то, чтобы история была рассказана всем. Если хочешь, расскажи нам ее сам, а Орм сын Тосте просто поможет тебе, если ты что-нибудь забудешь.
Гудмунд пришел в ярость и начал выть. У него это было старой привычкой. Вот почему его иногда называли Ревун. Он втянул голову в плечи, затрясся всем телом, замахал кулаками и завыл, как оборотень. Тем самым он надеялся, что его воспримут как берсерка, и в молодые годы ему иногда удавалось запугать людей. Но теперь все было напрасно. И чем больше он завывал, тем больше все вокруг смеялись. Внезапно он умолк и огляделся вокруг.
– Я очень опасен, – сказал он. – Лучше меня не выводить из себя, а то пожалеете.
– Что ж, выходит, что выборный на тинге нарушает мир, – сказал тогда Токе, – угрозами, оскорбительными речами, пьяным буйством или злобным воем. И он будет оштрафован… Какой штраф ему полагается? Другие знают об этом лучше, чем я.
– Он должен быть изгнан с тинга судьями и выборными, – сказал Соне. – Если же он будет упираться или возвращаться на свое место, тогда он поплатится за это своей бородой. Так гласит старый обычай.
– Только дважды за всю свою жизнь я присутствовал при обрезании бороды у выборного, – задумчиво произнес Угге. – И ни один из них не смог жить дальше с таким позором.
Многие были раздосадованы поведением Гудмунда. Не потому, что он выл, ибо никого это больше не беспокоило, – но потому, что слишком дорого им стоила их честь, которую они добыли себе такой расточительностью. И в этом они винили только Гудмунда. Поэтому все злобно закричали ему, чтобы он проваливал прочь, если не хочет потерять свою бороду. А борода у него была окладистая, красивая, и было заметно, что он ухаживал за ней. Послушавшись приказа, он ушел от камня, чтобы только не подвергать свою бороду опасности. Но когда он уходил, он все бормотал сквозь зубы:
– Тот, кто выведет меня из себя, пожалеет об этом.
Орм был теперь вынужден рассказать о своей первой встрече с Гудмундом и о том, как он держал его над колодцем, пока вел с ним переговоры. Слушатели его долго смеялись над этой историей. Однако сам Орм был не особенно доволен и сказал напоследок, что теперь ему, пожалуй, придется всего ожидать от Гудмунда.
На этом разбирательство дела о похищении женщин было исчерпано. Многие вышли из него с честью, но все были единодушны в том, что Улоф Летняя Птичка и Орм из Овсянки постарались больше других и заслужили особую похвалу.
Пока продолжался тинг, Орм ждал, что вот-вот выступят выборные от Финведена и расскажут об Эстене из Эрестада и об отрубленных головах, переброшенных в первый же вечер через ручей. Но когда об этом происшествии все умолчали, то он сам решил разузнать, что же они задумали. И вечером после третьего дня тинга он один отправился в лагерь жителей Финведена, чтобы поговорить с глазу на глаз с Улофом Летней Птичкой.
Тот принял его как истинного хёвдинга. Велел расстелить для него овечью шкуру и усадил его у себя, угостил мясом, кислым молоком и белым хлебом, а также приказал своему слуге подать на стол праздничный кувшин. Он был высоким, сделанным из глины, с ручкой, с узким горлышком, и воткнута в него была свинцовая пробка. Кувшин осторожно поставили на ровное место между гостем и хозяином, а вместе с ним – две маленькие серебряные кружечки.
– Сразу видно, что ты хёвдинг как на тинге, так и у себя дома, – сказал Орм.
– Плохо говорить с гостем без пива, – сказал Улоф Летняя Птичка. – Когда хёвдинг гостит у хёвдинга, требуется нечто другое, чем просто вода из ручья. Ты человек многоопытный, как и я, и ты, наверное, пробовал этот напиток. Но дома у нас такое предлагается нечасто.
Он вытащил пробку из кувшина и наполнил кружки. Орм кивнул.
– Да, это вино, – сказал он, – заморский напиток. Бывало, я пробовал его в Андалусии, там его втайне пьют много, хотя оно и запрещено их пророком. И один раз я пробовал его у короля Этельреда в Англии.
– В Миклагарде такое вино пьют все, причем и утром, и вечером, – сказал Улоф Летняя Птичка. – А больше всего – священники; они разводят вино водой и пьют в три раза больше, чем все остальные. Они считают, что это священное питье, но я должен сказать, что по мне пиво лучше. Пью за дорогого гостя.
Оба они выпили.
– Хорошо промочить горло такой сладостью после жирного соленого мяса, – сказал Орм нерешительно. – Хотя насчет пива я все-таки с тобой согласен. Однако время теперь поговорить о том, зачем я пожаловал к тебе, и ты, наверное, уже сам догадался об этом. Я хочу знать, не твой ли это родственник, Эстен из Эрестада, подбросил на мой берег две отрубленные головы. Эти головы принадлежали христианским священникам, которые находились у вас в рабстве. И еще я хотел бы знать, означает ли это, что Эстен по-прежнему ищет повод убить меня. И если это так, то делает он это без всяких причин, и только потому, что я оставил его в живых и отпустил на свободу, когда он оказался в моих руках в тот раз, что явился ко мне на двор с целью отсечь мне голову, сговорившись об этом с королем Свейном. Тебе известно, что я человек крещеный и держусь учения Христа. И я знаю, что ты считаешь христиан злодеями, после того как насмотрелся на них в Константинополе. Но могу сказать тебе, что я не таков. И здесь на тинге я увидел, что ты тоже не из тех, кто будет радоваться злу или оскорблениям. Поэтому я и пришел сегодня к тебе. В противном случае для меня этот приход обернулся бы плохо.
– То, что ты крещеный, выше моего разумения, – сказал ему Улоф Летняя Птичка. – Ибо я теперь вижу, что ты человек хороший. Да и твоего маленького лысого священника тоже понять непросто. Ибо я слышал, что он на тинге занимался тем, что помогал всем больным, которые приходили к нему, и все это даром. На вас обоих я смотрю как на самых порядочных людей, как если бы вы никогда не относились к христианам. Но тебе следует признать, Орм, что ты и твой священник плохо поступили с моим родичем Эстеном, вынудив его креститься. От пережитого позора он сделался совсем помешанным, хотя вполне возможно, что этому способствовал удар топором по голове, который он получил у тебя на дворе. Он стал после этого бояться людей, больше всего бродит по лесу или же лежит в своей постели, издавая жалобные стоны. Он даже не захотел приехать на тинг. За дорогую цену купил он себе двух священников-рабов, тотчас же отрубил им головы и послал сюда со своим слугой, в качестве приветствия тебе и твоему священнику. Он действительно жестоко наказан за попытку убить тебя, после того как его крестили и он потерял в стычке с тобой все свое богатство, да еще и разум в придачу. И хотя он приходится мне родственником, я не могу сказать, что наказание его превышает вину, ибо он всегда был достаточно богатым и родовитым воином, чтобы еще вступать в подобную сделку с королем Свейном. Я и сам сказал ему об этом, и ничего против тебя не имею. Но я уверен, что он с радостью убьет тебя, если ему представится такой случай. Он считает, что вновь станет разумным и бодрым, как только умертвит тебя и твоего священника.
– Что ж, благодарю тебя за рассказ, – сказал Орм. – Теперь я знаю, каковы его намерения. Я не собираюсь мстить твоему родичу за убитых священников. Но сам я буду теперь настороже, если вдруг безумие Эстена подвигнет его на новое убийство.
Улоф Летняя Птичка согласно кивнул Орму и вновь наполнил кружки вином.
В лагере Финведена стояла тишина, и были слышны лишь спящие, которые похрапывали во сне. Легкий ветерок закачал деревья, и осина зашелестела листвой. Они вместе выпили, и тут Орм услышал, как за его спиной хрустнула ветка. В этот момент он наклонился, чтобы поставить серебряную кружку на место, и услышал звук, словно бы кто-то шумно вздохнул. Улоф Летняя Птичка вскинулся и крикнул в темноту, а Орм, обернувшись, увидел, что прямо в него летит копье, и едва успел нагнуться пониже.
– Какое везение, что у меня хороший слух, – сказал он. – Ибо копье пролетело так близко, что зацепило мне шею.
Из зарослей раздался рев, и оттуда выпрыгнул человек с мечом. Это был Эстен из Эрестада. Сразу было видно, что он свихнулся, ибо глаза у него были неподвижными, как у привидения, а на губах выступила пена. Орм не успел ни вытащить свой меч из ножен, ни вскочить на ноги. Он откатился в сторону и схватил сумасшедшего за ноги, так что тот упал прямо на него и вонзил свой меч Орму в бедро. Затем послышался удар и стонущий звук. И когда Орм снова поднялся с пола, он увидел Улофа Летнюю Птичку, стоявшего с мечом в руках, а у ног их лежал Эстен. Улоф ударил своего родича мечом, и Эстен был мертв.
Разбуженные шумом, к ним сбежались люди. Улоф Летняя Птичка, весь бледный, не сводил глаз с убитого.
– Я убил его своей рукой, – сказал он. – Хотя он и мой родственник. Но я ни за что не допустил бы, чтобы в моем доме напали на гостя, даже если виновный не в себе. Его копье пробило мой праздничный кувшин, и за это я убил бы кого угодно.
На полу валялись черепки от кувшина, и Улоф очень сокрушался по поводу этой потери, ибо такую ценность достать будет трудно.
Он велел своим людям унести труп к болоту и бросить его туда, пригвоздив тело ко дну острыми кольями. Иначе тот, как и все сумасшедшие, выйдет из болота и станет худшим из привидений.
Орм ушел к себе с царапиной на шее и раной на бедре. Но все это было неопасным, ибо меч наткнулся на его нож и ложку, висевшие у пояса. Так что у него хватило сил самому добраться до своего лагеря. Прощаясь с Улофом, он пожал ему руку.
– Ты потерял свой драгоценный кувшин, – сказал ему Орм, – и это плохо. Но ты приобрел себе еще одного друга, и пусть тебя это утешит. Хотел бы я тоже оказаться на твоем месте.
– Ты тоже приобрел себе друга, – сказал ему на это Улоф Летняя Птичка, – так что мы оба не остались в проигрыше.
И впредь между ними царила тесная дружба.
В последний день было решено, что до следующего тинга должен сохраняться мир между всеми землями. На том и закончился тинг у камня Крака, и многие посчитали, что похвастаться особенно нечем, так как они не видели ни одного славного поединка на этом тинге.
Брат Виллибальд отправился в лагерь жителей Веренда, чтобы отыскать там магистра и проститься с ним. Но его уже увела с собой старуха Катла. Орм хотел, чтобы Токе погостил у него, но тот должен был вернуться к своим торговым делам. И они условились, что каждый год теперь будут приезжать друг к другу и поддерживать дружеские отношения.
Все разъехались по домам. Орм ехал и радовался, что наконец-то разделался с магистром и со своим врагом Эстеном из Эрестада. Когда настало Рождество, в Овсянку приехали погостить Токе со своей андалусской женой Мирах. И все разговоры Орма с Токе составили лишь малую часть того, что было переговорено между Ильвой и Мирах.
Когда приблизилась весна, жена Раппа Торгунн родила мальчика. Рапп был очень рад этому, но когда подсчитал месяцы, то заподозрил неладное. Сроки совпадали как раз с тем днем, когда магистр читал свои молитвы над больной коленкой Торгунн. Все домочадцы нахваливали новорожденного и удивлялись сходству сына и отца. Рапп было утешился этим, но все равно не мог унять тревогу. Он во всем доверял только Орму и потому отправился к нему, чтобы попросить взглянуть на малыша и сказать, похож ли он на своего отца. Орм пришел к нему и внимательно посмотрел на мальчика. Потом он сказал:
– Конечно, есть большая разница, и это сразу же видно: у ребенка-то два глаза, а у тебя – один. Но на это тебе жаловаться не надо, ты ведь вначале тоже был с двумя глазами. А в остальном могу сказать, что не видел большего сходства между отцом и сыном, чем между вами обоими.
На том Рапп и успокоился и не мог нарадоваться на своего сыночка. Он пожелал, чтобы брат Виллибальд нарек его именем Альмансур при крещении. Однако тот отказался называть мальчика языческим именем, и порешили, что мальчика назовут Ормом. Сам Орм был его крестным отцом.
А через четырнадцать дней после Торгунн Ильва родила своего второго сына. Он был темноволосым и смуглым. Кричал мало, и только смотрел на всех серьезными глазами. И когда ему было протянуто острие меча, он слизнул с него гораздо усерднее, чем Харальд сын Орма в свое время. Все были единодушны в том, что родился будущий воин, и они оказались правы. Ильва утверждала, что мальчик напоминает ей Золотого Харальда, племянника короля Харальда, ибо этого рослого викинга она видела, когда была ребенком. Но Оса поспорила с ней и заявила, что их малыш больше похож на Свейна Крысиный Нос, который был таким же смуглым. Однако его не хотели назвать ни Свейном, ни Харальдом. И сошлись в итоге на том, что Орм нарек его именем Свартхёвди. Во время крещения мальчик вел себя тихо и серьезно, укусив брата Виллибальда за палец. Он рос любимчиком у своих родителей и сделался со временем самым знаменитым из всех воинов в этих приграничных землях. И долго потом у короля Кнута Могучего, повелителя Дании и Англии, не было известнее хёвдинга, чем королевский родич, Свартхёвди сын Орма.
ЧАСТЬ 2
БОЛГАРСКОЕ ЗОЛОТО
Глава 1
О конце мира и о том, как подрастали дети Орма
Наступило время, когда мир должен был погибнуть. Орму исполнилось тридцать пять лет, а Ильве – двадцать восемь. Христос, по вере христиан, должен был в этот год, тысячный после своего Рождества на земле, явиться с неба во всей своей славе, чтобы судить живых и мертвых и поместить одних в рай, а других – в ад. Орм так часто слышал об этом от брата Виллибальда, что уже привык к этой мысли. Ильва же никогда не была до конца уверена в том, что действительно верит в это. Но Оса радовалась всей душой, что она сможет присутствовать при этом еще живой, в праздничном наряде, а не восставать из мертвых в погребальном облачении.
Однако Орма тревожили две вещи. Во-первых, Токе по-прежнему отказывался креститься. В последний свой приезд к нему Орм серьезно уговаривал его креститься, перечисляя ему все преимущества, которые скоро уже станут явными для каждого христианина. Но Токе продолжал упорствовать и лишь посмеивался над словами Орма.
– Да, в царствии небесном будет скучно по вечерам» если с нами не будет Токе, – не раз говорил Орм Ильве. – Я лишился многих славных воинов, которые никогда не попадут на небо: Крок и Альмансур, Стюрбьерн и Улоф Летняя Птичка, и еще много добрых людей. Там будем пребывать только мы сами, да наши дети, да Оса и брат Виллибальд с Раппом, и наша прислуга. Конечно, с нами будут еще епископ Поппон и твой отец, король Харальд, и это уже хорошо. Но лучше было бы, чтобы и Токе был с нами. Это все его жена мешает ему.
– Пусть будет так, как они сами захотят, – сказала Ильва. – Все может быть как раз совсем иначе, чем ты думаешь. Может, Бог не торопится пока погубить этот мир: ведь Ему стоило таких трудов сотворить его. Брат Виллибальд говорит, что у нас вырастут крылья. А меня просто смех разбирает, как только я представляю его с крылышками, или тебя и Раппа. Я не хочу никаких крыльев, и потом, мне хочется оставить себе свое ожерелье, но брат Виллибальд говорит, что вряд ли мне это удастся. Так что мне не особенно нравится то, что нас ожидает, и сперва мне хотелось бы увидеть это своими глазами, а потом уж поверить в это.
Другой печалью Орма был урожай. Ему надо было знать, в какое именно время года ожидается Христос, но об этом брат Виллибальд ничего не знал. Орм все сомневался, стоит ли вообще сеять, если урожай уже не понадобится, даже в случае его созревания до пришествия Христова. Но вскоре ему удалось развеять свои сомнения.
С самого начала этого года все молодые женщины-христианки сделались необычайно любвеобильными. Они плохо представляли себе, как будет обстоять дело с любовными утехами на небе, и потому стремились наверстать упущенное, пока еще было время. Земной мир казался им лучшим из миров. Незамужние девицы стали шаловливыми и без конца бегали за мужчинами. И даже в замужних женщинах была заметна перемена, хотя они чинно держались только своих мужей. Иное поведение казалось им предосудительным, тем более что суд Божий был уже близко. Так что большинство женщин в Овсянке к весне этого года все как одна забеременели. И когда Орм увидел, что то же самое ожидает и Ильву, и Торгунн, да и других тоже, он почувствовал облегчение и распорядился, чтобы сев шел как обычно.
– Дети ведь не рождаются на небесах, – объяснил он. – Они должны обязательно родиться на земле. Но женщины наши разродятся только к началу следующего года. Значит, выходит, что слуги Божий подсчитали неправильно, а может, и сам Христос изменил свои планы. Но теперь у меня есть верная примета, когда ожидать Его пришествия: через девять месяцев после того, как женщины перестанут беременеть. Тогда мы и будем готовиться к этому, но не раньше.
Брату Виллибальду сказать было нечего. Время шло своим чередом, и священник сам уже начал сомневаться в сроках. Может быть, говорил он, Христос действительно изменил свое намерение, потому что слишком уж много еще на земле грешников, которым не проповедано Евангелие.
В ту осень в края близ границы пришло много чужестранцев с востока. Все они были воинами, и на них были видны рубцы от оружия, а некоторые просто шли с кровоточащими ранами. Их было одиннадцать, и они толпой переходили от двора к двору, прося о подаянии и ночлеге. Они останавливались в каком-нибудь доме на ночь-две, затем шли дальше. О себе они говорили, что родом из Норвегии и вот возвращаются домой. Но больше они ничего о себе не рассказывали. Люди они были мирные, никому не причиняли зла. И если им отказывали в ночлеге, они безропотно двигались дальше, словно бы это их не смущало.
Дошли они и до Овсянки, и Орм встретил их у ворот вместе с братом Виллибальдом. Едва увидев священника, люди эти упали на колени и со всей серьезностью попросили благословить их. Священник охотно исполнил такое желание. Похоже, они были рады, что попали в дом к христианину, но больше всего они просветлели от встречи со священником. Изголодавшись, они набросились на еду. Насытившись же, просто сидели и смотрели перед собой неподвижным взглядом, особенно не слушая, что говорилось, словно бы думали совсем о другом. Брат Виллибальд увидел их раны, но сами эти люди желали только его благословения, и больше ничего. Когда же они узнали, что следующий день – это воскресение, они изъявили желание присутствовать на мессе и послушать проповедь. Орм охотно позволил им остаться, хотя его и коробило, что они ничего не рассказывают о себе.
Настало чудесное воскресение, в церкви собралось много народу – из тех, кто дал брату Виллибальду обещание посещать храм после своего крещения. Чужестранцы сели впереди всех и внимательно слушали проповедь. Брат Виллибальд говорил то же, что и обычно в этом году: что скоро наступит конец мира, хотя точные сроки никому не ведомы, и что каждый христианин должен бодрствовать. При этих словах чужестранцы слегка усмехнулись, впрочем, без особой радости. А у других слезы текли по лицу. После мессы они вновь попросили у брата Виллибальда благословения, и тот исполнил их желание.
– Ты хороший человек, – сказал священнику один из них, – но тебе неизвестно, что конец мира уже наступил. Христос взял к себе нашего короля, а про нас забыл.
Никто не мог понять, что они такое говорили, но больше из них ничего нельзя было вытянуть. В конце концов они поведали, что с ними приключилось. Говорили они скупо, равнодушно, словно ничто их уже не волновало на этой земле.
Они сказали, что их король, Олав сын Трюггви из Норвегии, который был для них выше всех живущих на земле, вторым после Христа, пал в большой битве против данов и свеев. Их самих захватили в плен свей, атаковавшие их корабль, и они от изнеможения уже падали, оказавшись зажатыми между щитами или же истекая кровью от многочисленных ран. Те, кому повезло больше, отправились на небо вслед за своим королем. А уцелевшие взошли на один корабль свеев, который плыл домой. Всего их было сорок пленных. Когда однажды ночью они вошли в устье какой-то реки, то кто-то сказал им, что река эта называется святой. Услышав это, пленники приободрились. Они подточили свои оковы, насколько смогли, и вступили в бой со свеями на корабле. Им удалось пересилить их, но и из самих норвежцев многие отправились к королю. Оставалось лишь шестнадцать, и они гребли вверх по реке, насколько хватило сил. Еще пятеро, получив тяжелые раны, скончались прямо за веслами с улыбкой на губах. А одиннадцать взяли себе оружие свеев и бросили корабль, отправившись через земли прямиком в Халланд, чтобы затем добраться до Норвегии. Они сказали, что вдруг поняли, что они – худшие из воинов короля, раз их оставили на земле, тогда как большинство последовали за Олавом на небо. Но лишить себя жизни они не осмелились, ибо боялись, что король не захочет признать их. И они решили, что ради искупления грехов должны во что бы то ни стало дойти до Норвегии и рассказать там, что случилось с их королем. Каждый день, сказали они, они читают молитвы, но наизусть они помнят не так-то много, и они постоянно напоминают друг другу о всех наставлениях воинам-христианам, которые они когда-либо слышали от своего конунга. А теперь они рады, что встретили здесь христианского священника, услышали мессу и получили благословение. Подошло время идти дальше, ибо они спешат в Норвегию, чтобы рассказать там, что же произошло. А после этого, как они верили, им откроет, возможно, сам король, что они достойны пребывать вместе с ним на небесах, хотя они худшие из грешников.
И норманны отправились дальше, поблагодарив Орма и священника за гостеприимство. И в Овсянке больше ничего о них не слышали, как и о конце мира тоже.
Когда год подошел к концу, и ни единого знамения с небес не было, в приграничных землях воцарилось спокойствие. Между смоландцами сохранялся мир, а среди жителей Геинге не происходило ничего примечательного, лишь самые обычные убийства на пирах или парочка сожжений заживо из-за распри между соседями. В Овсянке все шло своим чередом. Брат Виллибальд проповедовал учение Христово и нередко сетовал на медлительность, с которой это учение доходило до его прихожан, несмотря на все прилагаемые им усилия. Особенно он сердился, когда кто-нибудь приходил к нему с согласием принять крещение, но взамен требовал себе бычка или телку. Но часто он признавал и то, что могло бы быть гораздо хуже, и он уверял себя, что некоторые из новообращенных теперь уже не такие злобные, как до крещения. Оса помогала ему всем, чем могла. И хотя она постарела, она все равно оставалась очень подвижной и управлялась с детьми и служанками. Они с Ильвой ладили и почти не вздорили между собой. Ибо Оса всегда помнила, что ее невестка – из королевского рода, и потому всегда уступала ей, даже если это иногда стоило ей труда.
– Старушка-то моя, – говорил Орм Ильве, – любит командовать еще больше тебя. Но, как я и надеялся с самого начала, она никогда не посмеет нападать на тебя.
Да и сами Орм с Ильвой жили в мире. Когда им случалось спорить друг с другом, они обычно не скупились на обидные выражения. Но такое бывало редко, и ссоры эти быстро прекращались, так что потом никто не держал на другого зла. Орм никогда не наказывал свою жену, и в этом он отличался от других. Даже сильно рассердившись, он вынуждал себя к сдержанности, и дело ограничивалось просто опрокинутым столом или разбитой дверью. Потом он обращал внимание на то, что все эти стычки обычно заканчивались одинаково. Тем более что ему самому все равно приходилось чинить то, что он сломал в пылу ссоры. И всегда в конце концов получалось так, как хотела Ильва, хотя она не опрокидывала столов и не ломала дверей, а только пару раз швырнула ему в лицо тряпку и разбила глиняное блюдо, бросив его на пол, Орму под ноги. Так он постепенно уразумел, что спорить с женой накладно, и целые годы проходили у них в согласии, без единого упрека.
У них родилось еще двое детей: сын, которого нарекли именем Ивар, в честь Ивара Широкие Объятия, – Оса надеялась, что мальчик станет священником, – и дочь, которой дали имя Сигрун. Главным гостем на крестинах девочки был Токе сын Грогулле. И это он придумал ей имя, хотя у них и вышел спор с Осой, которая хотела назвать внучку христианским именем. Ни одно женское имя не сравнится с Сигрун, настаивал Токе, и ни одно так часто не воспевалось в старых висах. И так как Орм с Ильвой хотели оказать честь дорогому гостю, то они согласились с его выбором. Со временем, сказал Токе, она может выйти замуж за одного из его сыновей, если все будет хорошо. Ибо о старших дочерях Орма Токе и помышлять не мог, так как ни одна из них не подходила по возрасту его сыновьям. И это вправду обидно, размышлял он, когда увидел Оддни и Людмилу.
Обе девочки уже подросли, и не оставалось никаких сомнений в том, каков будет их внешний облик. Обе были рыженькие и пригожие, и на обеих уже поглядывали мужчины. Но между ними легко была заметна разница. Оддни была мягкой по характеру, послушной и рано научилась всяким женским занятиям. Она охотно уступала своим родителям, и Ильва или Оса редко сердились на нее. И если что-то и происходило, то только по вине другой сестры, ибо Оддни с самого начала привыкла слушаться во всем Людмилу. А та была непокорной и любила приказывать. Когда же ее наказывали, то она кричала больше от злости, нежели от боли, и утешалась мыслью о том, что она скоро вырастет и сможет дать сдачи. Людмила без особого удовольствия подходила к маслобойке или ткацкому станку. Гораздо больше ей нравилось стрелять из лука, и в этом она сравнялась со своим учителем, Ульфом Весельчаком. Орм не мог справиться с нею и только смеялся ее дерзости и упрямству. Когда же Ильва жаловалась ему на непокорный нрав девочки, на то, что она бегает по лесу с Ульфом Весельчаком и Харальдом сыном Орма и стреляет с ними из лука, то Орм только повторял ей:
– Чего же еще ждать от нее? Она королевской крови. Она унаследовала такой характер за двоих – за себя и за Оддни. Этакого жеребенка укротить будет непросто, и нам остается только надеяться, что не мы, а кто-то другой справится с этим.
Зимними вечерами, когда все собирались у огня, занимаясь рукодельем, Людмила спокойно сидела вместе со всеми и даже выказывала усердие, прядя шерсть, если, конечно, кто-нибудь начинал рассказывать интересную историю: или Орм вспоминал о своих путешествиях в чужие страны, или Оса рассказывала о родичах в прежние времена, или брат Виллибальд повествовал о великих событиях времен Иисуса Навина или царя Давида. А Ильва говорила о короле Харальде. Но больше всего Людмила радовалась приезду в Овсянку Токе, ибо этот гость всегда охотно вспоминал о древних героях и знал много старинных сказаний. И если Токе умолкал, то она всегда торопилась подлить пива в его кружку, чтобы попросить его потом о продолжении. И редко бывало, что Токе отказывал девочке.
Ибо с самого раннего детства Людмиле дочери Орма мужчины отказать никак не могли. Она была белолицей, чернобровой, с тонкими чертами. И хотя глаза ее были серыми, как у многих в этих местах, мужчинам, которые заглядывали в эти глаза повнимательнее, казалось, что подобных им не сыскать во всей округе.
Ее первая встреча с мужчинами произошла этим летом, когда ей исполнилось четырнадцать. Именно тогда Гудмунд с Совиной Горы прискакал верхом в Овсянку вместе с двумя работниками, которых он предложил Орму взять к себе на службу.
С тех пор как Орм обидел Гудмунда на тинге, тот никогда не показывался в Овсянке, и даже на тинг больше не ездил. А тут он приехал запросто, был дружески настроен и заявил, что хочет оказать Орму услугу, с тем чтобы старые обиды были забыты.
– Вот тебе два работника, лучше которых ты не сыщешь, – сказал он, – я уступаю их тебе. Они свободные люди, и каждый из них умеет трудиться за двоих. Так что я тебе, считай, удружил, что
привез их сюда. Должен сказать, что и ты окажешь мне услугу, если возьмешь их к себе. Ибо они невероятные обжоры. Они прослужили у меня четыре месяца, и больше у меня на них просто средств не хватит. Я ведь не так богат, как ты, и мне их не прокормить. Если же я уменьшу содержание, то они станут опасны, и они сами говорят об этом. Им надо обязательно наесться на обед и на ужин, иначе они просто впадают в бешенство. Но на того, кто сумеет прокормить их, они будут работать вовсю, и в работе равных им ты не сыщешь.
Орм насторожился, услышав предложение Гудмунда, и решил поподробнее разузнать, в чем дело, и расспросить как Гудмунда, так и самих работников. Те не скрывали своих изъянов и честно признались, чего они хотят. И так как Орму были нужны крепкие работники на дворе, то он в конце концов согласился взять их к себе на службу, а Гудмунд, довольный, уехал домой.
Работников звали Улльбьёрн и Грейп. Это были молодые парни, длиннолицые, с льняными волосами, и тот, кто увидел бы их, сразу же заметил бы их силу. Однако понятливостью они не отличались. По их речи было ясно, что пришли они сюда издалека. Сами они сказали, что родились в далеком краю, на север от Вестергетланда, который называется Ернбэраланд. В их краю, говорили они, люди и медведи одинаково сильны и нападают друг на друга с равным успехом. Но в землю их пришел голод, и потому они отправились на юг, чтобы прокормиться. Они служили во многих местах в Вестергетланде и Смоланде, но когда еды им недоставало, они убивали своего хозяина и шли дальше.
Орм решил, что им попадались слишком уж робкие хозяева, если они позволяли убить себя. Однако парни сурово посмотрели на него и попросили запомнить их слова.
– На нас находит ярость берсерков, – сказали они ему, – и никто тогда с нами не справится. Но если мы будем сыты, то мы люди мирные и во всем поступим по слову хозяина. Так уж мы устроены.
– Еду вы у меня получите, и вдоволь, – сказал Орм. – И если вы покажете себя хорошими работниками, то я буду кормить вас и еще больше. Но помните: если вы задумали прикидываться здесь берсерками, то ошиблись домом. Подобных вещей я не потерплю.
Работники задумчиво посмотрели на него и спросили, когда же наконец они сядут за стол.
– Мы уже проголодались, – заявили они.
К счастью, уже начали накрывать на стол, и работники поедали все с такой скоростью, что другие с удивлением наблюдали за ними.
– Да, вы оба едите за троих, – сказал им Орм. – Хотел бы я теперь посмотреть, будете ли вы работать хотя бы за двоих или нет.
– Что ж, убедись сам, хозяин, – сказали они. – Твоим обедом мы остались довольны.
Орм приказал им вырыть колодец, и вскоре увидел, что работают они действительно споро. Очень быстро они вырыли отличный колодец, широкий, глубокий, выложили его камнем. Когда эти работники трудились, дети часто подходили посмотреть на них. Парни не отличались многословностью, но было заметно, что они часто бросают взгляды на Людмилу. Девочка ни капли не боялась их, и ей очень хотелось посмотреть, что такое бешенство берсерков.
После того, как колодец был выкопан, Орм поручил своим работникам построить у реки лодочный сарай. И с этим поручением они справились отлично. Ильва запретила дочкам подходить к стройке, пока там работают чужаки. Ибо никто не знает, на что способны эти верзилы, сказала она.
Когда сарай был построен, Орм поручил своим работникам вычистить коровник. Сами коровы паслись на лугу, и там оставался один только бык: выпускать его без привязи было опасно. За целую зиму в коровнике накопилось много навозу, так что Улльбьёрну и Грейпу пришлось выгребать его целый день.
Дети, да и все домочадцы побаивались этих работников: уж очень они были сильными и странными. Сами Улльбьёрн и Грейп ни с кем особенно не заговаривали, и лишь иногда, когда их расспрашивали, коротко отвечали, что действительно задушили жадных хозяев или же перебили им хребет голыми руками.
– Никто не сумеет одолеть нас, – повторяли они. – Но если мы сыты, то бояться нас не надо. И тогда все идет хорошо.
Одна лишь Людмила не показывала перед верзилами ни тени страха. Она часто заходила в коровник посмотреть на них, иногда вместе с другими, а иногда одна. И мужчины только и делали, что пялились на нее, а она, несмотря на свою молодость, уже понимала, что у них в голове.
И вот однажды, когда она пришла в коровник одна, Грейп сказал:
– Будешь моей невестой.
– Нет, моей, – сказал Улльбьёрн.
– Приходи поиграть на сеновал, если не боишься, – добавил Грейп.
– А я могу поиграть с тобой лучше, чем Грейп, – вставил Улльбьёрн.
Людмила засмеялась.
– Вы что же, оба в меня влюбились? – сказала она им. – Это не годится. Я девушка, и к тому же из королевского рода, и вовсе не намерена связываться с первыми встречными бродягами. Но один из вас нравится мне больше, чем другой.
– Не я ли? – сказал Грейп и выпустил из рук лопату.
– Не я ли? – сказал Улльбьёрн и отложил метлу.
– Мне нравится больше тот, кто сильнее, – ответила Людмила. – Хотелось бы мне посмотреть, кто же из вас окажется им.
Оба работника вскинулись. Они молча смотрели друг на друга.
– Тот, кто победит другого, сможет посидеть со мной немножко у речки, – тихо произнесла Людмила.
Тогда парни заревели, словно оборотни, и кинулись друг на друга. Силы их были равны, и ни один из них никак не мог справиться с другим: они боролись так, что стены тряслись. А Людмила встала в дверях, чтобы увернуться от них.
Когда она стояла там, мимо проходил Орм.
– Что там за шум? – спросил он. – Что это они делают? Людмила повернулась к нему и улыбнулась.
– Они бьются, – сказала она.
– Бьются? – спросил Орм и подошел поближе. – Зачем?
– Они бьются из-за меня, – довольно проговорила Людмила. – На них нашла ярость берсерков.
И вслед за этим она резво убежала, ибо по выражению лица Орма заметила, что он начинает сердиться и гнев его столь велик, что она никогда не видела ничего подобного.
У стены стояла старая метла. Орм выдернул ее древко и с этим оружием вошел в коровник, закрыв за собой дверь. Теперь было слышно, что его голос перекрывал вопли других, а потом все внутри затихло. Однако после рев возобновился с прежней силой, и стал еще громче. Служанки выскочили на двор и слушали, как ревут в коровнике, однако никто не посмел открыть дверь, чтобы посмотреть, что там такое творится. Кто-то кликнул Раппа с его топором, но того поблизости не оказалось. Потом вдруг одна половинка двери вылетела и на двор выскочил ужасный бык, с разорванной веревкой на шее, и бросился в лес. При его появлении все громко вскрикнули, а Людмила испугалась и заплакала, так как поняла, что дело оборачивается хуже, чем она думала.
В конце концов все внутри утихло, и из коровника вышел Орм. Он задыхался, отирая пот со лба. Орм вышел хромая, одежда на нем висела клочьями, и часть бороды на щеке была вырвана. Служанки засуетились вокруг него с ахами и охами. А он посмотрел на них и сказал только, что Улльбьёрну и Грейпу ужин можно не ставить.
– И не только ужин, – сказал он. – Но что мне делать с ногой, просто не знаю.
И он захромал дальше, к Ильве и священнику.
В коровнике царил полный разгром, и берсерки лежали в одном углу. У Грейпа из горла торчал острый конец древка, а у Улльбьёрна вывалился язык. Оба были мертвы.
Людмила струсила еще больше, опасаясь сурового наказания. Ильва считала, что девочка заслужила это, потому что сама вошла к работникам. Однако Орм вступился за нее, и она отделалась гораздо легче, чем могла ожидать. К тому же о том, что происходило в коровнике, Людмила рассказала так, что ее саму не в чем было упрекнуть. Орм был даже рад тому, что все так обернулось, после того, как увидел, что рана на его ноге пустяковая. Теперь он уверился в том, что работники эти на самом деле были местью со стороны Гудмунда с Совиной Горы. А потому Орм был доволен тем, что смог одолеть их, уложив обоих берсерков практически голыми руками.
– Ты это здорово придумала, Людмила, – сказал он. – Натравить их друг на друга, когда они тебя домогались. Ибо неизвестно, сумел бы я один справиться с ними, если бы они не обессилели, борясь друг с другом. Так что я думаю, Ильва, девочку не надо наказывать за то, что она по своему неразумию одна вошла к ним в коровник. К тому же она еще слишком молода, чтобы понять, о чем думают мужчины, когда видят ее.
Ильва с сомнением покачала головой, но сделала так, как советовал Орм.
– Дело теперь прошлое, – сказал он. – И никто не может отрицать, что эти здоровяки славно поработали на нас. У меня теперь есть и колодец, и лодочный сарай, и чести прибавилось, а Гудмунд остался с носом. Так что все идет как надо. Но ему я дам знать, что если он еще хоть раз попытается насолить мне, я ему такое устрою, что он потом всю жизнь будет сидеть тихо.
– И я пойду с тобой, – серьезно сказал Свартхёвди, который слышал этот разговор.
– Ты еще мал, чтобы держать в руках меч, – сказал Орм.
– У меня есть топор, который смастерил для меня Рапп. И он сказал, что вряд ли отыщется еще такой же острый топор, как этот.
Орм с Ильвой засмеялись, но брат Виллибальд был недоволен и сказал, что не годится так рассуждать крещеному ребенку.
– Скажу тебе, Свартхёвди, – начал он, – и повторю это и пять, и десять раз, что меньше всего думай об оружии, а больше – о том, как тебе выучить «Отче наш», который я часто тебе читаю и стараюсь, чтобы ты запомнил эту молитву. Твой брат Харальд уже знал эту молитву наизусть, когда ему исполнилось всего лишь семь лет. А тебе пошел двенадцатый год, и ты никак не запомнишь ее.
– Пусть Харальд читает ее за нас двоих, – тихо ответил Свартхёвди. – А мне это не к спеху.
Так протекало время в Овсянке, и события здесь случались самые незначительные. У Орма не было иных желаний, кроме как сидеть дома в мире и покое до конца своей жизни. Однако через год, после того, как убил он двух берсерков, он все-таки отправился в свое третье путешествие.
Глава 2
О человеке с Востока
В Овсянку прискакал Улоф Летняя Птичка, в сопровождении еще десяти человек. Принят он был как дорогой гость. Он остался у Орма на три дня, ибо они с хозяином Овсянки были большие друзья. Сам же он направлялся к восточному побережью, в Кивик, куда заходили корабли с Готланда, привозя соль. И когда Орм узнал об этом, он тоже решил поехать за солью вместе с Улофом.
Настали времена, когда соль было купить трудно, хотя люди и готовы были заплатить за нее подороже. А все из-за короля Свейна Датского и его воинских побед. Ибо драккаров у короля Свейна было теперь очень много, и он яростно преследовал любого, кто попадался ему в море. Король разграбил Хедебю. Рассказывали, что он опустошил и страну фризов. И всем было известно, что он подумывал захватить всю Англию, и еще что-нибудь в придачу. Торговля и всяческие купеческие дела ничего для него не стоили, он ценил лишь корабли и отважных воинов. И так далеко зашло, что в последнее время с Запада вообще не появлялось судов с запасами соли: они просто не осмеливались подходить к берегам Скандинавии. Оставалось только одно – та соль, которую гуты везли из Вендена, и за эту соль жители побережья так ревниво бились друг с другом, что другим землям почти ничего не доставалось.
Орм взял с собой восьмерых людей и вместе с Улофом Летней Птичкой отправился в Кивик. Там они долго пробыли в ожидании хоть какого-нибудь корабля, и тем временем в этом же месте собралось много других людей со всех концов страны. Наконец на горизонте показались два судна с Готланда. Они везли тяжелый груз и бросили якорь на расстоянии от гавани. Потребность в соли была столь велика, что жители Готланда занимались торговлей с большими предосторожностями, чтобы их ненароком не убили ненасытные покупатели. Корабли гутов были большие, с высокими бортами, с надежной командой, и покупатели отправлялись к ним в маленьких лодочках, поднимаясь на борт по двое.
Улоф Летняя Птичка и Орм наняли себе рыбачью лодку и принялись грести к кораблю. На них были красные плащи и блестящие шлемы, и Улоф роптал потихоньку на убогость лодчонки, ибо ему хотелось бы плыть с большей пышностью. Когда подошла их очередь, они поднялись на борт того корабля, над которым развевалось знамя хёвдинга. А их гребцы, – один – слуга Орма, а второй – Улофа, – громко выкрикнули их имена, так что гуты сразу же поняли, что к ним пожаловал не кто иной, как хёвдинги.
– Улоф сын Стюре Великолепный, хёвдинг Финведена, которого многие называют Улоф Летняя Птичка, – выкрикнул один.
– Орм сын Тосте Странствователь, морской хёвдинг, по прозвищу Рыжий Орм, – выкрикнул второй.
Среди людей на корабле началось движение, едва они услышали эти имена, и некоторые из них выступили вперед, чтобы приветствовать обоих гостей. Нашлись такие, кто помнил Улофа с тех пор, как тот служил на Востоке, и некоторые были с Торкелем Высоким в Англии и узнали Орма.
У поручней сидел человек, и он жалобно застонал, пытаясь нащупать гостей рукой. Это был рослый человек с косматой бородой, которая начинала уже седеть. Через все лицо его шла широкая повязка, закрывавшая ему глаза, и когда он начал искать на ощупь взошедших на корабль, то оказалось, что у него еще и правая рука отрублена по кисть.
– Смотрите-ка, – заговорили купцы, – слепой чего-то хочет.
– Похоже, он знает кого-то из вас, – сказал морской хёвдинг. – Но у него отрезан и язык тоже, так что говорить он не может, и мы не знаем, кто он. Его привел к нам на корабль один купец с востока, когда мы торговали в Курляндии, на реке Западная Двина, и этому человеку нужно было добраться до Сконе, сказал купец. У слепого было серебро, так что он мог заплатить за себя, и поэтому мы взяли его с собой. Он хорошо понимает, что ему говорят, и после долгих расспросов я понял по его жестам, что он родом из Сконе. Но больше я ничего о нем не знаю, и даже имя его мне неизвестно.
– Значит, язык, глаза и правая рука, – сказал Улоф Летняя Птичка. – Очень похоже, что это в Византии его так отделали.
При этих словах слепой кивнул.
– Меня зовут Улоф сын Стюре из Финведена, и я служил в охране у императора Василия. Это меня ты признал?
Слепой отрицательно качнул головой.
– Значит, он узнал меня, – сказал Орм, – хотя я сам даже не представляю себе, кто бы это мог быть. Я – Орм сын Тосте сына Торгрима, который жил в Гримстаде у Холма. Ты знаешь меня?
Слепой поспешно закивал головой, и с его губ слетел невнятный звук.
– Ты был с нами, когда мы плавали с Кроком в Испанию? Или с Торкелем Высоким в Англию?
На это слепой отреагировал отрицательно, и Орм задумался.
– Может, ты сам родом из нашей деревни? – спросил он. Слепой снова закивал головой и задрожал всем телом.
– Видишь ли, я давно уже уехал из тех мест, – сказал Орм, – но раз ты меня знаешь, то мы, наверное, жили на Холме одновременно. Ты долго отсутствовал в чужих краях?
Слепой медленно кивнул и испустил тяжелый вздох. Он вытянул свою уцелевшую руку и растопырил пальцы, а потом сжал руку вновь. Так проделал он пять раз, а потом показал лишь четыре пальца.
– А мы разговариваем лучше, чем могли ожидать, – сказал Улоф Летняя Птичка. – Значит, он посчитал, что был вдали от дома двадцать девять лет, если я правильно понял его.
Слепой кивнул ему.
– Двадцать девять лет, – задумчиво произнес Орм. – Когда ты уезжал из дома, мне, следовательно, было тринадцать лет. И значит, я могу вспомнить, кто уезжал от нас в то время на Восток.
Слепой встал прямо перед ним. Губы его шевелились, он жестикулировал руками, словно бы поторапливая Орма. И внезапно Орм произнес изменившимся голосом:
– Ты Аре, мой брат?
По лицу слепого промелькнуло подобие улыбки, когда он согласно кивнул головой в ответ. Он устало опустился на скамью, дрожа всем телом.
Все на корабле изумлялись этой встрече и говорили, что история достойна того, чтобы запомнить ее и рассказать другим. Орм продолжал стоять задумчиво и смотреть на слепого.
– Было бы неправдой сказать, что я узнал тебя, – произнес он наконец. – Уж слишком ты изменился, и виделись мы с тобой в последний раз очень давно. Но ты поедешь со мной домой, ибо там есть человек, который сразу сможет узнать тебя, если ты тот, за кого выдаешь себя. Ибо мать моя еще жива, и она, бывало, рассказывала о тебе. Поистине, Бог направлял твой путь, раз ты, слепой, сумел вернуться домой и найти меня и мать.
Затем Орм с Улофом начали торговаться с купцами о соли, и оба они поразились алчности гутов, едва речь зашла о цене. Из команды на корабле многие имели свою долю и в товаре, и в самом судне, и все они были одинаковы: благодушные во всем остальном, но острые, как лезвие ножа, когда речь заходила об их торговых делах.
– Мы никого не неволим, – говорили они покупателям, – мы не навязываем ни нашу соль, ни другие товары. Но тот, кто пришел купить у нас что-нибудь, должен заплатить нам требуемую сумму, или же пусть идет себе восвояси. Да, мы богаче других и собираемся разбогатеть еще больше. Ибо мы, гуты, отличаемся своим умом. Мы не разбойники и не грабители, в отличие от многих, мы извлекаем себе выгоду из честной торговли. А вам известно лучше, чем нам, что такое сейчас торговать солью. Слава королю Свейну, который позволяет нам запрашивать высокую цену!
– Тот, кто нахваливает короля Свейна, большим умом не отличается, – мрачно сказал Орм. – И сдается мне, что легче договориться с грабителями да убийцами, чем с вами.
– Мы часто слышим подобные слова, – сказали гуты, – но это неправда. Взгляни на своего несчастного брата, которого ты встретил на нашем корабле. У него за поясом серебро, причем немалое. Но никто из нас не позарился на его богатство, он просто платит нам за дорогу и пропитание. Другие отобрали бы у него серебро, а его самого выбросили за борт, в море. Но мы люди честные, хотя многие и не желают признать это. Конечно, если бы у него было золото, то, возможно, с ним бы обошлись иначе, потому что против золота никто не устоит.
– Как я тоскую по морю, – сказал Орм, – хотя бы потому, что мог бы встретить там такой вот корабль, как этот.
– Многие так думают, – засмеялись гуты, – но кто попытался напасть на нас, долго потом залечивал свои раны. Так что знай, что мы сильны и не страшимся сражения, если это понадобится. Мы боялись только Стюрбьерна, но после него – никого. Так что решайте, будете вы покупать у нас соль или нет. Нас ждут еще покупатели.
Улоф Летняя Птичка заплатил за свои мешки с солью без дальнейших объяснений, но Орм все продолжал ворчать, подсчитав свои деньги. Его брат прикоснулся к нему: он заботливо вложил в руку Орма горсть серебряных монет.
– Глядите, – заговорили гуты, – мы так и знали: у него много серебра. Теперь уж нет никаких сомнений в том, что он твой брат.
Орм в нерешительности посмотрел на серебро, а затем сказал:
– От тебя, Аре, я приму эти деньги. Но ты не думай, что я жадный или нищий. Моих денег хватит и на меня, и на тебя тоже. Просто всегда стыдно переплачивать торговцам, тем более таким, как эти.
– Здесь они сильнее нас, – сказал Улоф, – и нам нужна соль, чего бы это ни стоило. Но правда и то, что надо быть очень богатым чтобы покупать товар у гутов.
Они коротко распрощались с гутами и, доплыв до берега, отправились со своей солью домой. Орм и сам не знал, радоваться ему или печалиться о том, что он везет с собой нашедшегося брата-калеку.
На обратном пути, когда они остановились на ночлег, Орм с Улофом попытались расспросить беднягу и понять, что же случилось с Аре на чужбине. Улоф Летняя Птичка, который сам служил охранником в варяжской дружине в Миклагарде, никогда не встречал там Аре. Но им удалось выяснить, что тот служил хёвдингом на одном из кораблей императора. И похоже, его увечья были следствием не какого-нибудь наказания, а плена или сражения. Но то, что это дело рук византийцев, не подлежало никакому сомнению. Больше ничего Орм с Улофом не добились от слепого, как ни пытались угадать; своими вопросами, что с ним случилось. Ибо все, что мог делать Аре, – это кивать головой, и было заметно, что он очень расстроен из-за этого; они никак не могут задать ему правильных вопросов, а он ничем не может помочь им. Но в общих чертах им сделалось ясно, что с ним произошло что-то необычайное, связанное с золотом и предательством. И он словно знал какую-то тайну, которую очень хотел поведать им. Но все их старания были напрасными.
– Нам нужно набраться терпения, – сказал наконец Орм. – Хватит мучить его бесполезными вопросами, ибо мы все равно неверно поймем его. Когда мы вернемся домой, мы обратимся к священнику, и тогда, может, дело пойдет на лад. Хотя я и не знаю, как вообще мы сумеем понять друг друга.
– Да, нет ничего труднее, чем уразуметь, как же он в своей немощи сумел добраться до родных берегов, – сказал Улоф. – Но раз ему удалось это, то мы можем надеяться, что и в остальном мы найдем выход и сумеем узнать, что он собирается сказать нам. Я-то уж точно буду у вас в Овсянке до тех пор, пока не узнаю его историю.
Аре вздохнул, вытер пот со лба и сидел потом не двигаясь.
Когда они уже приближались к Овсянке, Орм поскакал вперед, чтобы предупредить Осу. Он опасался, что радость и ужас этой встречи будут для нее невыносимы. Сперва Оса пришла в замешательство, услышав, что сообщил ей Орм, и начала плакать. Но потом она упала на колени, опустив голову на скамью, и возблагодарила Господа за то, что Он вернул ей сына, которого она уже было считала пропавшим. Когда же Оса увидела Аре, она с плачем кинулась к нему и не выпускала из своих объятий. И сразу же принялась упрекать Орма за то, что он не признал в слепом их Аре. Опомнившись немного, она заявила, что сошьет для него красивую повязку на глаза. А едва узнав, что он голоден, она сразу же повеселела и собственноручно побежала готовить одно из тех блюд, которое, как она помнила, ему было особенно по вкусу. Много дней после этого она ходила словно в чаду и думала об одном только Аре и о том, как бы получше угодить ему. Она нарадоваться не могла на его аппетит, а когда он один раз похлопал ее по руке, благодаря за еду, она расплакалась от радости. Когда же она временами утомляла его своей болтовней, так что он затыкал уши и громко мычал, она утихала ненадолго, а потом все продолжалось снова.
Все домочадцы испытывали сострадание к Аре и охотно помогали ему. Дети сперва побаивались его, но вскоре привыкли и даже полюбили его. Он охотно позволял отвести себя утром на речку, сидел там на берегу и удил рыбу, а кто-нибудь из домашних помогал ему насаживать наживку на крючок. Больше всего слепой любил удить вместе со Свартхёвди и еще с Раппом, когда у того находилось время. Эти двое умели сидеть у речки так же тихо, как и он сам.
С первых же дней все в доме сгорали от любопытства, желая узнать историю Аре, после того как Орм поведал им в общих чертах то, что ему удалось вытянуть из слепого по дороге в Овсянку. Улоф Летняя Птичка отпустил своих людей с солью домой, оставив при себе только двоих. Он очень хочет остаться здесь, пояснил он Ильве, до тех пор, пока не узнает, что приключилось с Аре в чужих краях, ибо он догадывается, что здесь какое-то важное дело. Ильва была рада, что Улоф гостит у них: она очень любила его и всегда радушно принимала в своем доме. А кроме того, она давно обратила внимание на то, что взгляд Улофа все чаще задерживается на Людмиле, которой исполнилось уже пятнадцать лет и которая с каждым днем хорошела все больше.
– Хорошо, что ты останешься у нас, – сказал ему Орм, – ибо без тебя мы ничего не добьемся от Аре. Ты ведь единственный, кто бывал в Константинополе и знает этот народ.
Но как они ни старались, вместе с женщинами и священником, все было тщетно. Единственное, что удалось понять, – что с Аре случилось несчастье у реки Днепр, прямо у порогов. Трудно было представить себе, что делали там византийцы, считал Улоф Летняя Птичка. Больше ничего они так и не узнали.
Тогда Орму пришла в голову одна мысль, которая действительно могла бы облегчить расспросы. Аре знал руническое письмо. И Орм смастерил дощечку из липы, белую, гладкую, на которой Аре смог бы писать углем. Аре обрадовался и долго трудился над рунами. Но писал он своей уцелевшей левой рукой очень коряво, сослепу смешивая руны, так что никто не мог понять, что он там такое пишет. В конце концов он пришел в ярость и отшвырнул от себя дощечку с углем, не желая больше мучиться.
Рапп со священником придумали способ получше. Рапп обтесал бревно и нанес на него руны, – все шестнадцать знаков по порядку, – они были большие, четкие, и между ними была проведена глубокая черта. Они положили это бревно перед Аре и попросили ощупать его руками. Когда слепой понял, что от него требуется, он почувствовал явное облегчение. И он начал указывать ощупью на руны, слагая их в слова, а брат Виллибальд сидел рядом и записывал за Аре знаки на овчине. Вначале дело двигалось туго, но потом пошло все лучше и лучше, так что все воспрянули духом, ожидая, когда же история Аре будет записана целиком. Каждый вечер священник зачитывал то, что удалось записать за день. Все жадно слушали его, и за три недели усердного труда история была дописана до конца. Но самый первый отрывок – о том, где спрятан клад, – священник прочитал одному только Орму.
Глава 3
История о болгарском золоте
Я самый несчастный из людей: глаза у меня отняли, и нет у меня ни языка, ни правой руки, а сын мой убит казначеем. Но я и самый богатый из смертных, ибо знаю, где спрятано золото болгар. Теперь я открою вам, где лежит клад, так что вы узнаете об этом прежде, чем я умру. Ты же, священник, прочтешь о кладе только моему брату, и больше никому. Пусть он сам решит потом, нужно и рассказывать об этом всем остальным.
На реке Днепр, сразу за третьим порогом, если идти с юга, у высокого берега, прямо между могильным курганом печенегов и небольшим утесом, на котором растут три розовых куста, под водой, в узком проходе, – там, где обрывается этот утес, – спрятанный за большими камнями, под выступом утеса, чтобы ничего на дне не было видно, – вот там и лежит клад с болгарским золотом. Только Я знаю, где он. Там четыре ларца золота с императорской печатью, и их едва унесут двое. И еще пять кожаных мешков серебра, и мешки те очень тяжелые. Сперва клад принадлежал болгарам, которые награбили все это у многих других. Затем он принадлежал императору. Потом его похитил императорский казначей Феофил Лакенодрако. А потом он стал моим. Это я спрятал его у Днепровских порогов.
А теперь я расскажу, как было дело. Попав в Константинополь, я поступил на службу в варяжскую дружину, где были люди из Скандинавии. Много было там свеев и даже данов и норвежцев, а еще из Исландии. Служба мне нравилась, да и платили нам щедро. Но я появился в этом городе поздно и не успел застать грабеж императорского дворца после Иоанна Цимисхия. Награбили тогда много, и долго потом вспоминали об этом. Таков там старый обычай: охрана имеет право разграбить дворец после смерти императора. Мне есть что рассказать об этом, священник, но я буду говорить только о самом главном, потому что устал водить руками по бревну. Я прослужил в охране долго, успел принять крещение и жениться. Жену мою звали Карбонопсина, что значит по-нашему Кольбрун, и она была из знатного рода, по византийским понятиям. Ибо отец ее был братом жены второго кастеляна, который состоял на службе у трех принцесс.
Кроме императора Василия, который жил бездетным, в Константинополе был еще Константин, его брат, тоже император. Но настоящим правителем был именно Василий. Он правил империей, воевал с мятежниками и каждый год ходил походом на арабов и болгар. А брат его, Константин, сидел себе во дворце и забавлялся своим богатством вместе с придворными да скопцами, которые теснились вокруг него. И когда кто-нибудь из них говорил, что он столь же хорош, как и его брат, или даже лучше, Константин ударял его по голове своим черным жезлом с золотой птичкой на конце. Но удар этот был легким, и вслед за этим Константин щедро одаривал обиженного. Иногда он бывал суровым, когда менялось настроение, а хуже всего было, когда он напивался.
Именно он и был отцом трех принцесс. Они считались самыми знатными в мире, после самих императоров. Ибо все они были единственными наследницами из всего императорского рода. Вот их имена: Евдокия, горбатенькая и в волдырях: ее всегда прятали. Зоя – самая прекрасная среди женщин, которая заставляла биться сердца мужчин уже с самых юных своих лет. Феодора – набожная и слабоватая головкой. Все они были не замужем, ибо, как говорили императоры, ни один жених не был им ровней. И Зою это давно уже огорчало.
Мы, охранники, сменяли друг друга, чтобы сопровождать императора в поход либо стоять в карауле у дворца, где сидел его брат. Мне есть что вспомнить, но рассказывать все по порядку очень долго. И я скажу только о своем сыне.
Жена звала его Георгием, дав ему при крещении это имя, ибо я был тогда вдали от дома, с императором, когда родился мальчик. Вернувшись домой, я наказал жену за своеволие и назвал сына Хальвдан, и это было для него славным именем. Когда же он подрос, то откликался на оба имени. С матерью и другими мальчик говорил по-гречески, на языке женщин и священников. Но со мной он разговаривал по-нашему, хотя это давалось ему труднее. Когда сыну было всего семь лет, мать его объелась устрицами и умерла. Вторично я жениться не стал. Плохо жить с женой-чужестранкой. Женщины в Миклагарде мало к чему пригодны. Едва выйдя замуж, они становятся беззаботными и ленивыми, а народив детей, быстро старятся и толстеют, да к тому же не слушаются мужа. Если же их наказывают, они с плачем бегут к священникам да епископам. Они не то, что наши, которые сразу все понимают, усердны в работе, а от рождения детей только хорошеют. Мы все в охране так думали. И многие скандинавы меняли там женщин каждый год и все равно были недовольны.
Мой сын был моей единственной радостью. Он был хорошо сложен, подвижен, словоохотлив и весел. И он никого не боялся, даже меня. Женщины на улице оборачивались на него, когда он был еще маленьким, и просто не сводили с него глаз, когда он подрос. Это было несчастьем для него, но теперь ничего уже не исправить. Он умер, но я только и делаю, что думаю о нем. Я могу теперь думать только о нем и о болгарском золоте. Если бы все шло хорошо, то клад был бы его.
После смерти жены случилось так, что сын мой часто гостил у ее родичей, кастеляна Симбатия и его жены. Оба они были старыми и бездетными. Ибо кастелян, состоящий на службе в женских покоях, должен быть скопцом. И все равно он был женат, как это часто происходило между такими людьми в Византии. Старики любили Хальвдана, хотя часто звали его Георгием, и когда я отправлялся с императором в поход, они присматривали за ним. Однажды, когда я вернулся из похода, старик пришел ко мне, плача от радости. Он рассказал, что мой сын играл вместе с принцессами, и больше всего с Зоей, и они с Зоей уже подрались, причем силы у них оказались равными, хотя она старше его на два года. Несмотря на драку, принцесса заявила, что ей хочется играть с этим мальчиком, а не с племянницами митрополита Льва, которые начинают реветь, как только она порвет им платье, и не с сыном протопресвитера Никифора, у которого была заячья губа. И даже сама императрица Елена, сказал Симбатий, дала мальчику подзатыльник и назвала его маленьким варягом и сказала, чтобы он не дергал Ее императорское высочество принцессу Зою за волосы, когда она сердится на него. Мальчик удивленно посмотрел на императрицу и спросил, когда же ему можно делать это.
После этого вопроса императрица удостоила его чести услышать свой смех, и старик сказал, что это был самый счастливый миг в его жизни.
Все это пустяки, но когда я вспоминаю их, я радуюсь. Шло время, и все изменилось. Я опущу многие места в своей длинной истории. Примерно через пять лет после этого я стал хёвдингом над группой охранников. Тогда ко мне снова пришел Симбатий, но он уже не радовался, а горько плакал. В тот день он зашел в комнату, где хранились императорские облачения для коронации, – в эти покои редко кто наведывался, – чтобы проверить, не завелись ли там крысы. Но вместо крыс он увидел, что Хальвдан и Зоя играли совсем в иные игры, которые привели его просто в ужас, едва он заметил, что они лежат на ложе из парадных облачений, которые они достали себе из сундуков. Они быстро схватили свою одежду и убежали от него, а он остался стоять как громом пораженный. Облачения, сшитые из африканского пурпурного шелка, были так измяты, что он просто не знал, что ему делать. Он попытался разгладить одежды и бережно сложил их обратно в сундуки. Если только преступление раскроется, сказал он, это будет стоить ему головы. Счастье, что императрица болела, и поэтому все знатные придворные были в ее покоях, ни о чем больше не думая. Потому-то и надзор за принцессами уменьшился, раз Зоя улучила этот миг с моим сыном. Разумеется, виноватой была она одна, ибо никому и в голову не пришло бы, что мальчик, которому шел тринадцатый год, сам додумался до такого. Но изменить ничего уже было нельзя, и кастелян жаловался, что его постигло худшее несчастье в его жизни.
Я посмеялся его рассказу и подумал, что мой сын уродился настоящим мужчиной. Я попытался утешить его, сказав, что Хальвдан еще слишком мал, чтобы сделать принцессе Зое наследника, как бы он ни старался. И вряд ли уж такая большая беда в том, что помялись парадные облачения. Но старик продолжал стонать и жаловаться на свою судьбу. Он сказал, что это происшествие может стоить всем нам жизни – и ему с женой, и моему сыну, и мне. Ибо едва император Константин узнает, что случилось, он тотчас же распорядится, чтобы нас казнили. И вряд ли Зоя испугалась, что ее застали вместе с Хальвданом. Ей было пятнадцать лет, и она походила больше на чертенка, чем на скромницу. А значит, она вновь попытается соблазнить Хальвдана, ибо ее окружают только девицы да евнухи. Все это неминуемо раскроется, и принцесса Зоя получит выговор от епископа, а нас с Хальвданом казнят.
Я испугался. Я вспомнил всех тех, кто был изувечен или казнен за это время, пока я служил в дружине, после того как их настигал гнев императора. Мы отыскали моего сына и принялись ругать его за то, что он сделал, но он, похоже, не испытывал угрызений совести. Это случалось уже не раз, и оказалось, что вовсе он никакой и не ребенок, которого совратили, а весьма опытный в этом деле, как и Зоя. Я понял, что разлучить их будет невозможно, и нас всех неминуемо ждет наказание. Я запер его в доме у кастеляна и отправился к начальнику охраны.
Его звали Захария Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца. Это был очень почетный титул у византийцев. Захария был старым, красивым и рослым, на пальцах у него сверкали красные и зеленые драгоценные камни, а речи его были разумны и рассудительны. Конечно, он был необычайно коварен, как и все знатные люди в Константинополе. Я почтительно поклонился ему и сказал, что больше не хочу служить в охране дворца, попросив его сделать меня хёвдингом на каком-нибудь корабле. Он задумался и сказал, что дело это непростое. Но в конце концов он решил, что сможет помочь мне, если я взамен окажу ему одну услугу. Он желал, как сказал он сам, разделаться с архимандритом Софронием, который был исповедником императора Константина. Тот бы его главным недругом и в последнее время наговаривал на него императору. Не надо кровавой расправы с оружием в руках, сказал он; надо просто побить толстого архимандрита палкой. Лучше всего сделать это вечером, за императорским садом, когда тот едет домой из дворца на своем белом муле.
Я ответил ему, что давно крестился и считаю большим грехом поднять руку на святого отца. Но он отечески наставил меня, заявив, что я заблуждаюсь. Ибо архимандрит – еретик, который искажает учение Христово, неверно толкуя божественное и человеческое в Сыне Божием, и именно из-за этого они и сделались недругами. Так что побить его – доброе дело. Однако управиться с ним будет сложно, и он сказал, чтобы я взял с собой двух надежных людей. Прежде чем Софроний сделался монахом, он был предводителем шайки разбойников в Анатолии, так что ему ничего не стоит дать отпор. Справиться с ним могут только люди из дружины, отделав его хорошенько, как он того заслуживает. Я рассчитываю на твою силу и ум. Возьми с собой надежных людей и здоровые палки.
Так говорил мне Захария, и в конце концов ему удалось склонить меня к этому греху. Божия кара постигла меня за то, что я поднял руку на святого человека. Конечно, он был злым, но все же это был святой отец. Тогда я этого не понимал. Я взял с собой двух людей, которым я доверял: Оспака и Скуле. Я угостил их вином и заплатил деньги, сказав, что нам надо наказать одного человека, который извращает учение Христово. Они начали спрашивать, зачем нападать втроем на одного, но когда мы встретили архимандрита, то все эти вопросы оказались лишними. Едва мы кинулись к нему, как его мул лягнул меня. На запястье у священника висели свинцовые четки, и он ударил ими Скуле прямо в висок, так что тот упал на землю и больше уже не поднялся. Но Оспак, здоровый парень с Эланда, с медвежьей хваткой, выбил того из седла и повалил наземь. Мы разозлились и поколотили его гораздо сильнее, чем собирались прежде. Он изрыгал проклятия и звал на помощь, однако никто не откликнулся. Ибо в Константинополе повелось так, что если кто-то громко кричит, призывая других на помощь, то все, наоборот, разбегаются в разные стороны, чтобы их не схватили как виновных. Наконец мы услышали, что приближаются всадники: это были хазарские стрелки из городской охраны. Тогда мы бросили архимандрита, который едва шевелился, и пустились наутек. Но Скуле мы вынуждены были оставить там, где он лежал.
На следующий день я отправился к оруженосцу Захарии. Тот был ужасно доволен тем, как мы справились с его поручением, и оказывал мне всяческие почести. Все устроилось как нельзя лучше, сказал он, улыбаясь. Когда прибежала стража, Скуле был мертв, а архимандрита обвиняют теперь в уличной драке и убийстве. И есть надежда, что просто так ему теперь не отделаться: уши ему отрежут наверняка. Ибо император Константин побаивался своего брата, а тот был строг к мятежным монахам, и ему не понравится, что убит человек из его личной охраны. Так что моя просьба будет обязательно выполнена. Он уже говорил со своими высокопоставленными друзьями, которые связаны с флотом и, вскоре меня сделают морским хёвдингом на одном из тех красных кораблей, которые считаются лучшими.
Как он сказал, так и произошло, ибо даже византийские знатные особы иногда держат свое слово. Я получил в свое распоряжение великолепный корабль и вместе со своим сыном избежал таким образом опасностей, что подкарауливали нас во дворце. И очень скоро мы отправились с остальными кораблями на запад, в страну Апулию. Там мы воевали со слугами Мухаммеда, которые были и из Сицилии, и из других земель. Долго мы находились в Апулии, и рассказ мой будет слишком длинным, если я поведаю вам обо всем, что там происходило. Сын мой рос красивым и сильным. Я держал его вместе с другими лучниками у себя на корабле. Ему нравилось море, и все у нас шло хорошо. Но на суше он просто терял голову из-за женщин, как это часто бывает с юношами, и мы иногда ссорились с ним из-за этого. Когда мы заходили в императорские гавани, – в Бари и Таранто в Апулии, или в Модон и Непанто, где были большие судоверфи и где нам выплачивалось жалованье, – то там было множество женщин на любой вкус. Ибо где морские викинги с деньгами и добычей, там и женщины. В этих гаванях были также императорские военачальники, называемые стратегами, и полководцы в сапогах, подкованных серебром, и высокие чиновники, называемые секретиками и логофетами, которые управляли выдачей жалованья, сбором налогов и прочим. С ними находились и их жены, хрупкие женщины с голубиным голосом и нежными белыми руками. Глаза у них были накрашены, а сами они были настоящим дьявольским отродьем, и я часто повторял Хальвдану, что эти женщины – не для викингов.
Но он не желал ничего слушать. Такая уж была у него судьба, что женщины заглядывались на него. А сам он считал, что для того, кто любил императорскую дочь, будут ровней только лучшие из них. Византийские женщины – пылкие по натуре и всегда готовы обмануть своих мужей. И мужья их вовсе этого не одобряют. Знатные персоны могут убить подозрительных им молодых людей, а заодно и своих жен вместе с ними, чтобы затем жениться заново, в надежде на более удачный брак. Я только и делал, что советовал Хальвдану не трогать замужних женщин. И если бы он меня слушался, то не случилось бы того, что произошло. Он не был бы теперь мертв, а я не был бы так изувечен. И мне не пришлось бы рассказывать о казначее Феофиле и болгарском золоте. Так было бы лучше.
Хотя, пожалуй, сам он был убит не столько из-за женщин, сколько из-за золота. Однако рассорились мы с ним именно из-за женщины, а потом уже случилась и вторая беда.
Это происходило в то время, когда протопресвитер Захария Лакенодрако выплюнул причастие прямо в лицо своему недругу, архимандриту Софронию, который давно уже пользовался благосклонностью императора. И Захария громко выкрикнул всем присутствующим, что архимандрит положил ему в хлеб яд. Архимандрит был за это бит плетьми и сослан в отдаленный монастырь. А Захария был, в свою очередь, лишен сана, и за хулу на Христа ему отрезали уши. Ибо по справедливости, благочестивый христианин должен благоговейно относиться к святому причастию, даже если он почувствовал, что во рту у него яд. Когда я узнал об этой новости из Константинополя, я громко рассмеялся. Ибо я никак не мог понять, кто же из этих двух людей хуже. И вот теперь им обоим все равно отрезали уши.
У Захарии был сын, которого звали Феофил. Ему было уже тридцать лет, и он состоял при дворе. Когда отцу отрезали уши, то сын кинулся к своим императорам и упал им в ноги. Он сказал, что грех отца, несомненно, тяжек, а наказание столь мягко, что он заливается слезами, как только думает об этом. И он восхвалял милость императоров с таким усердием, что Василий в скором времени сделал его казначеем на своем флоте. Таким образом, он оказался причастен к распределению добычи и выплате жалованья.
Наши красные корабли зашли в Модон, чтобы там мы смогли получить жалованье и наказать непослушных килеванием. Был там в то время и казначей Феофил со своей женой. Я никогда ее не видел. Но мой сын быстро заметил красавицу, а она – его. Они впервые увидели друг друга в церкви. И хотя он был всего лишь молодым лучником, а она – знатной госпожой, они вскоре улучили момент для тайной встречи, возжелав друг друга. Я ничего не знал об этом, пока он сам не пришел ко мне и не заявил, что устал от морского плавания и должен получить хорошее место в свите казначея. Женщина же эта сделала так, что казначей узнал, будто Хальвдан является сыном того человека, который однажды помог его отцу отомстить архимандриту. И теперь сын мой оказался любимчиком не только жены казначея, но и его самого.
Когда я услышал об этом, я сказал ему, что поступить, как он задумал, – это все равно, что всадить себе меч в грудь. И прибавил, что с его стороны несправедливо оставлять меня одного ради какой-то женщины с накрашенными глазами. Но он стоял на своем и не хотел слушать разумных советов. Эта женщина, сказал он, как огонь, и никто не сравнится с нею, и он никогда ее не оставит. А кроме того, он намеревался стать уважаемым человеком и разбогатеть на службе у казначея, чтобы не оставаться просто нищим лучником. И вовсе нет никакой опасности быть разоблаченным и убитым, сказал он. Ведь он наполовину византиец, а поэтому разбирается во многих вещах получше меня, и в женщинах тоже. При этих словах я в гневе проклял его мать; на том мы и разошлись.
Я очень горевал о сыне. И я надеялся, что когда эта женщина устанет от него, или он – от нее, он вернется ко мне. И тогда, думал я, моя служба уже подойдет к концу, и мы вместе отправимся домой, и там он найдет себе жену и быстро забудет о своей византийской крови.
Шло время, и император Василий, самый великий из всех константинопольских воинов, снова начал войну против болгар. Те были славными воинами и большими разбойниками, обижающими своих соседей, так что многие правители имели на них зуб. И вот император Василий поклялся разгромить болгарское царство и окончательно разделаться с ними, а на своих городских воротах подвесить на железных цепях их царя. Василий пошел на болгар с многочисленным войском, и по его повелению наши красные корабли направились в Понт Эвксинский [27 - Черное море.], чтобы разорить болгарское побережье.
Дюжина лучших кораблей флота, и в том числе мой, получили особое задание. Мы взяли к себе на борт часть войска, насколько только могли вместить эти корабли, и направились на север, вдоль берега, в устье реки Дунай, самой большой из всех рек. Нашими кораблями командовал Бардас. Он был хёвдингом самого мощного корабля из нашей дюжины, и когда мы шли по реке, разбившись по трое, я услышал, что на борту у Бардаса находится и казначей флота. Я порадовался услышанному, в надежде вновь увидеть своего сына, если он был еще жив. Но для чего с нами вместе плывет казначей, этого не знал никто.
Мы услышали пение боевых рожков, и перед нами появилась болгарская крепость. Вокруг нее были земляные валы и укрепления, и сама она стояла на холме, недалеко от реки. А окрест простирались болота и пустоши. Кроме тростника да птиц, ничего более не было видно. Мы все спрашивали друг друга, для чего император послал нас в такую глушь. Но воины высадились на берег и начали штурм крепости, и помогали им в этом наши лучники. Болгары отважно оборонялись, и мы смогли пересилить их лишь на второй день. Мне в руку попала вражеская стрела, и я вернулся на корабль. Там мне вытащили эту стрелу и перевязали рану, и когда наступила ночь, я сидел на палубе и смотрел на горящую крепость, из которой выходили люди казначея, выводя за собой пленных, несущих тяжелую кладь. Корабль Бардаса и казначея стоял ближе всего к берегу. За ним – еще два корабля, потом мой, а потом – все остальные, выстроившись в ряд на реке. С наступлением темноты с той стороны, где находились первые корабли, донесся какой-то шум, и многие начали спрашивать, что там происходит. Я решил, что это какой-то разбойник, которого приказал наказать Бардас. Но вскоре все стихло, и только было слышно, как воют волки, а я лежал без сна, мучаясь раной на руке.
Вдруг я услышал, что к кораблю подплывает какой-то человек. В темноте я никак не мог разглядеть, кто это. Тогда я схватился за копье и громко спросил, кто там, ибо болгары могли что-нибудь задумать. Но услышав ответ, я обрадовался: это был голос моего сына. Я втащил его на борт, он едва переводил дух. Я сказал ему:
– Как хорошо, что я вновь вижу тебя, ибо я уже не надеялся на это.
Но он тихо ответил мне:
– На нашем корабле убили Бардаса, и еще многих вместе с ним. А казначей со своим отцом, взяв золото, скрылись. Там столько золота, просто невиданно. Мы должны догнать их и отобрать клад. У тебя на корабле есть лучники?
Я дал ему напиться, и он наконец пришел в себя, а потом сказал, что на борту находятся примерно пятнадцать воинов, а остальные – на суше. Мне хотелось побольше узнать об этом золоте, ибо я ничего о нем не слышал.
И сын с жаром поведал мен:
– Золото принадлежало болгарскому царю и было спрятано в этой крепости. Наш император прознал об этом и послал вместе с нами сюда казначея, на которого он полагался. Я видел, как это золото переносили на корабль, и сам помогал запечатать мешки императорской печатью. Но казначей таил злобу на императора с тех самых пор, как тот надругался над его отцом. И они вдвоем задумали отомстить Василию. Они подговорили людей из своей свиты, и когда настала ночь, убили Бардаса, и начальника вместе с ним, а также тех лучников, которые оставались на корабле. Им легко удалось сделать это, так как те ни о чем не подозревали. Но я подумал про себя: только что золото это принадлежало императору, и никто не посягал на него, кроме этих злодеев. Теперь золото перешло к казначею. Чье же будет оно потом? Так я размышлял, и пока никто не обращал на меня внимания, прыгнул в воду и приплыл сюда. Они решили, что я утонул. А ты теперь ответь мне: кому будет принадлежать золото, если его отберут у казначея? Я сказал сыну:
– Так вот почему казначей бросил якорь прямо у самого берега. Это для того, чтобы быстрее улизнуть под покровом тьмы. И раз они уже в пути, золото будет принадлежать тому, кто отберет его у них. Таков закон моря. Они потихоньку отплыли вдоль по течению, а когда оказались уже далеко, налегли на весла. Потом поднимут паруса, когда рассветет, и с таким ветром, как сейчас, они быстро выйдут в открытое море. Хорошо бы знать, куда они держат путь. Над этим стоит поразмыслить, и я не хочу предпринимать ничего поспешного.
Хальвдан ответил:
– Казначей доверительно сказал мне, что мы должны будем плыть в Тьмутаракань, за Крымом, и там мы поделим сокровища, а потом останемся в безопасном месте у хазар. После некоторого времени пусть каждый сам решит, куда он хочет направиться. То же самое сказал казначей и другим. А это значит, что туда он как раз и не поедет. Но потом, еще до начала похода, я слышал, как он сидел и шептался со своим отцом о каких-то новостях. И старик говорил ему, что им очень выгодно, что великий князь Киевский снова обзавелся потомством со своими наложницами, недолго храня верность своей супруге, сестре византийского императора, так что дружба его с императором от этого ослабела. Вот что я услышал тогда от них. И поэтому я думаю, что направились они именно в Киев.
Я сказал:
– Хальвдан, ты разумный человек, и я уверен, что ты угадал правильно. И если они держат путь в Киев, то для нас это лучше всего, ибо мы сможем легко перевезти золото к нам домой. И мы найдем себе в Киеве помощников, если потребуется. В таком случае нам нечего торопиться, ибо в открытом море мы все равно потеряем их из виду. А они, пожалуй, испугаются и повернут в другую сторону. Но прямо перед рассветом мы тронемся в путь. В это время корабельная стража будет еще спать. Я так горевал, Хальвдан, из-за того, что ты бросил меня одного, но может, это было лучшим событием в нашей жизни и приведет нас к большой удаче.
Так я сказал тогда. Но среди богов нет ни одного, кто бы наградил человека, когда тот похваляется своей удачей заранее.
Я расспросил сына о женщине, соблазнившей его. И он сказал, что сам казначей устал от нее и велел запереть ее в монастырь, после того как она приобрела привычку давать ему сдачи, когда он наказывал ее.
– А когда я сам заметил, – сказал Хальвдан, – что она развлекается с другими молодыми людьми, то я ушел от нее.
Я обрадовался этому и пообещал сыну, что когда мы вернемся домой с золотом, у него будут женщины получше.
Когда настало время, мы подняли якорь и вышли в русло реки, с поднятыми веслами. Гребцы спали на своих скамейках, и мы бесшумно скользили по течению, не привлекая к себе внимания часовых. Когда же лучники и прочие воины на нашем корабле проснулись, я поставил им более щедрое угощение, чем обычно, и напоил их. Я сказал своим людям, что мы должны нагнать воров, которые уплыли вместе с добычей императора. Но больше я ничего не объяснял им. Я не считал, что веду себя нечестно, украв корабль и команду у императора: я просто хотел позаимствовать их на некоторое время, пока не совершу задуманного. И я решил, что поступаю справедливо, ибо император не заплатил мне жалованья за целый год.
Мы вышли из реки в открытое море. Когда же мы достигли устья Днепра, мы заметили рыбаков, и они сказали нам, что накануне вверх по реке прошел красный императорский корабль. Мой корабль был меньше, чем у казначея, но я ничего не боялся: со мной на борту были лезгинские и хазарские лучники; это были славные воины, а у того была лишь одна свита.
Мы усердно гребли, отдыхая лишь короткие мгновения, и когда гребцы начали роптать, я дал им двойную порцию вина. Я рассчитывал, что казначею, с его огромным кораблем, придется более туго. На берегах не было видно конских табунов, ни одного печенега, и мы радовались этому. Ибо когда печенеги разбойничают на берегу или пасут здесь свои табуны, они считают реку своей, вместе со всем, что плавает по ней, и ни один корабль не может пристать к берегу. Они – самые спесивые люди в мире и большие разбойники, так что сам император ежегодно платит им дань.
На четвертый день мы увидели, что по реке плывут три трупа. По рубцам на их спинах мы поняли, что это обессилевшие гребцы с корабля казначея. Я принял это за хорошую примету, надеясь теперь настичь казначея у порогов. На следующий день мы снова увидели в воде мертвых гребцов, но эти люди были не с корабля казначея. А потом мы нашли и сам корабль; он стоял у берега и был пустым. Я понял, что казначей встретил речное судно и захватил его, чтобы быстрее двигаться вперед и легче совершить переправу. Ибо боевой корабль с килем тяжелее тянуть волоком.
На восьмой день, к вечеру, я услышал, как шумит вода на порогах, и мы добрались до переправы. Мы заметили лишь двух гребцов, которые совершенно обессилели. Когда мы втащили их к себе на корабль и напоили вином, они ожили и рассказали нам, что казначей сегодня уже переправил свой корабль через пороги. На этом пустынном берегу ему не удалось найти ни лошадей, ни быков, и корабль тянули на себе гребцы, которые просто падали от изнеможения. Так что казначей не мог уйти далеко.
Услышав это, мы с Хальвданом несказанно обрадовались. Мы захватили с собой лучников и отправились вдоль проложенной колеи. Между вторым и третьим порогом мы увидели их. Тогда мы свернули в сторону и спрятались за могильным курганом печенегов с человеческими черепами, который высился рядом, и с луками в руках выжидали, когда казначей приблизится к нам. Я видел, как рядом с кораблем проходили казначей со своим отцом, в воинских доспехах и с мечом в руке. В них прицелились четверо моих лучников, а другие – в стражу, которая шла рядом с гребцами.
Запели стрелы, и люди повалились на землю. Тогда все мы выхватили мечи и с боевым кличем выскочили из засады. Гребцы бросили свои ремни и убежали. Все пришло в смятение, однако казначей со своим отцом не погибли, ибо дьявол и их панцири надежно защищали их от стрел. Сам Захария, которого лишь поцарапали стрелы, несся впереди остальных, как юноша. Но я больше всего высматривал самого казначея. Я увидел, как он удивленно обернулся, увидел его белое лицо с черной бородой, едва он заслышал пение стрел и боевые выкрики. Вокруг него столпились люди, и он ревел своим властным голосом, явно не желая расставаться с таким количеством золота. Пока он топтался на месте, я настиг его.
Мы с Хальвданом и начальником лучников, лезгином по имени Абхар, бежали впереди всех и принялись биться с людьми, заслонявшими казначея. Я увидел, что он узнал моего Хальвдана. Но мы никак не могли добраться до него, ибо свита его сражалась отважно, и он прятался за спинами своих воинов. Когда подоспели наши лучники, они начали теснить людей казначея к кораблю. Но едва мы пробились к казначею, как он и еще несколько его людей ускользнули от нас и исчезли.
Настали сумерки, и я был в сомнении, что нам предпринимать дальше. Начальник лучников всегда поступал так, как ему велят, и не задавал лишних вопросов. Я приказал ему взять своих людей и догнать беглецов еще до наступления ночи. Я сказал, что император назначил выкуп в сто серебряных монет за голову казначея, и еще столько же – за голову его отца, и деньги эти получит тот, кто принесет мне их отрубленные головы. Лучники заспешили в погоню, а я с Хальвданом, оставшись в одиночестве, поднялся на казначейский корабль. Там мы нашли золото, спрятанное за тюками. Всего было четыре небольших ларца и семь мешков из кожи, все с императорской печатью. Но взглянув на эти сокровища, я испытал только страх и сильную тревогу. Трудно было представить себе, как нам быть с золотом и как довезти его до дома, оставшись незамеченными. Хальвдан сказал мне:
– Пока не вернулись лучники, мы должны спрятать сокровища. На это я сказал:
– Но куда же мы спрячем их?
– На дно реки, – сказал мой сын.
– Ты прав, – ответил я ему, – оставайся пока здесь и стереги клад.
Я пошел к реке и нашел там то место, о котором я уже рассказал вам. Поверх пенилась вода. Мы перетащили клад на берег и надежно спрятали его. Но по размышлении я все-таки оставил два мешка серебра на корабле.
Абхар и его люди вернулись назад, неся с собой три головы, но это были не те головы, которые я велел ему отрубить. Мы вместе подкрепились теми припасами, которые еще оставались на казначейском корабле. А потом я сказал ему:
– Ты видишь, Абхар, эти два мешка с императорской печатью. Это деньги, которые казначей Феофил со своим отцом похитили у самого императора. Я не знаю, золото там или серебро, ибо никто не сломал императорской печати. И мы вынуждены доставить эти мешки императору, причем как можно скорее. Но я получил от него приказ не возвращаться без головы казначея. А потому мы поступим так. Я со своим сыном отправлюсь вверх по реке, чтобы нагнать казначея у Киева. Двое из твоих людей, кто захочет, может последовать за нами. А ты с остальными вернешься с мешками на наш корабль и прикажешь плыть в Константинополь. Когда же мы закончим здесь наши дела, мы тоже вернемся домой.
Так я сказал ему, и Абхар согласился со мной и попробовал, каковы эти мешки на вес. Он поговорил со своими людьми, и двое из хазар решили остаться с нами. Абхар же с остальными отправились в путь, забрав мешки с серебром, и я был рад, что все у нас шло, как задумано. Я взял себе двух лучников для того, чтобы они помогали нам, когда мы доберемся вверх по реке до своего корабля. Ибо по пути нас могли поджидать грабители или даже сам казначей, если только он успел опомниться. Я-то думал, что он обратился в бегство, но в этом я глубоко заблуждался.
Мы устали, и в ту ночь я сам остался сторожить спящих, а потом меня сменил один из хазар. И он уснул на посту, а тем временем нас подстерегала беда. Ибо в ту ночь, когда мы все уснули на берегу, около корабля казначея, он внезапно напал на нас вместе со своим отцом и еще четырьмя уцелевшими воинами. Я проснулся от шума, когда кто-то споткнулся о камень, и тут же вскочил на ноги, выхватив меч из ножен. На меня набросились двое. При свете луны я увидел, как казначей повалил одного из хазар и с мечом в руках метнулся к Хальвдану. Тот спал беспробудным сном и даже не успел достать свой меч. Если бы я смог тогда успеть к нему на помощь, я отдал бы свою жизнь и все золото в придачу. Даже не успев подумать, что я делаю, я уже зарубил насмерть тех двоих, которые напали на меня. И едва я настиг казначея, как увидел, что Хальвдан лежит уже мертвый. Я рубанул мечом, сжав его обеими руками. Это был мой последний удар, и самый сильный. Я прорубил казначею его шлем и сам череп, так что у него изо рта повыпадали зубы. Но, уже умирая, он успел кольнуть мечом меня в глаз. Я упал на землю от жгучей боли. Я уже приготовился к смерти, и мысль об этом не страшила меня: Хальвдан был мертв, и я отомстил за него.
Вот я и рассказал вам все, и я очень устал. Дальше я помню только, что лежал связанный на земле, а Захария сидел около меня и смеялся, и смех его был какой-то нечеловеческий. Он все повторял мне, как меня изувечит, и долго выпытывал о золоте. Я плюнул в него, попросив показать мне его уши. С Захарией был еще один человек, и они отрубили мне правую кисть руки, а потом принесли с корабля горячее масло и обмакнули в него мой кровоточащий обрубок, чтобы я не умер так быстро. Они пообещали мне, что я умру скорой и легкой смертью, если только скажу им, где находится золото. Я ничего не отвечал им, не чувствовал никакой боли, ибо в душе своей я уже умер. Наконец я сказал Захарии, что золото отправлено обратно императору, и он поверил моим словам. Больше мы ни о чем не говорили.
На следующий день я услышал какой-то крик; кто-то застонал, потом начал кашлять и затих. Потом я лежал в лодке, и ее волокли по суше. Мне дали напиться, и я снова впал в забытье. Потом лодка была спущена на воду, а я ничего не понимал, я словно уже умер. Тот, кто сидел на веслах, говорил без остановки, и кое-что я понял. Это был второй из моих хазар. Он пел, насвистывал и вообще был очень доволен. Когда на нас напали, он сперва убежал, кинувшись искать мой корабль, но тот уже исчез. Тогда он вернулся и подкрался поближе к тем двоим, которые сидели около меня. Он достал лук, и его стрелы убили их. Неизвестно, зачем он так старался освободить то, что еще осталось от меня. Наверное, он был добрый человек, как многие из хазар. С другого берега реки пришли двое нищих, – поживиться тем, что принадлежало убитым. Хазар подарил им корабль казначея со всем, что на нем находилось, а взамен они отдали ему свою лодку и помогли переправить ее. Вот как было дело, и об этом я узнал только от него самого.
Хазар очень радовался и восхвалял свою судьбу, ибо он нашел у убитых им казначея и его отца много серебра и золота, оружие и одежду. Все это он забрал себе, и добыча его была превосходной. У других убитых он тоже отыскал монеты и украшения, а с моего сына снял красивое золотое кольцо. Теперь хазар сможет купить в Киеве коней, да еще женщину, или двух, и вернуться к своим богатым человеком. Рассказывая мне об этом, он, как мог, заботился обо мне. А мне хотелось только выкатиться из лодки и утонуть, но я был слишком слаб.
Хазар знал, что я собирался в Киев, и когда мы добрались до этого города, он оставил меня у монахов. Я хотел отблагодарить его серебром, ибо пояс мой с деньгами оставался при мне, но он ничего не взял. У меня уже достаточно богатств, сказал он, и я угодил Богу тем, что позаботился о тебе.
Потом я остался у монахов, они лечили меня, и в конце концов я начал чувствовать себя лучше и снова вспомнил о золоте. К монахам пришли мои соотечественники и начали расспрашивать меня: они поняли, что я хочу добраться до дома и смогу заплатить за это. Так меня передавали от одного к другому, и я все плыл вверх по реке, пока не пересел на корабль гутов и не встретился с вами.
Все это время меня тяготила мысль о том, что я никому не могу рассказать о болгарском золоте, даже если и окажусь дома, среди своих родичей. Но с твоей помощью, мудрый священник, я теперь рассказал вам все и могу умереть спокойно.
Орм волен делать с этим золотом все, что захочет. Это большой клад, и его хватит на многих. Никто не знает, какова цена этому золоту и сколько крови пролилось из-за него. Оно лежит там, где я его спрятал, как я и сказал вам, и найти его будет нетрудно. Есть и еще один знак, который укажет вам, где спрятано золото: это кости казначея Феофила и его отца Захарии – чтобы души их неприкаянные бродили возле той реки, – и еще моего сына Хальвдана – и да поможет ему Бог.
Глава 4
О том, как было решено отправиться за золотом
Услышав начало истории о золоте, Орм послал своего человека за Токе.
– Расскажи ему о кладе, – напутствовал он слугу, – да прибавь еще, что я хочу посоветоваться с ним о поездке на восток, за этим кладом. Пусть он поторапливается ко мне.
Токе не заставил себя долго ждать, и едва Аре со священником завершили рассказ, как он уже пожаловал в Овсянку, сгорая от нетерпения подробнее узнать, в чем там дело. После того, как дорогого гостя усадили за стол и налили ему пива, он сказал:
Вьется парус,
Стонут весла,
Клад восточный
Мы отыщем.
Путь далекий
Мне по нраву:
Запах моря,
Киль смоленый.
Орм задумался и ответил на это:
Сорок лет и зрелый разум
Сохранят от заблуждений.
Нам совет держать бы надо
о далекой Гардарики. [28 - Гардарики – «страна городов», – так называется в сагах и рунических письменах Русь.]
– Клад этот необычайно большой, – прибавил он, – и я никогда еще не пребывал в такой нерешительности. Ильва ничего не хочет мне советовать. Она говорит, что я сам должен решить, что мне делать, и говорит она так нечасто. А потому я призвал на помощь тебя. Здесь сидит и Улоф Летняя Птичка, он сам бывал на Востоке, и человек этот очень разумный. Но в важном деле трое будут лучше двух.
Токе услышал о судьбе Аре и о болгарском золоте. И только о том месте, в котором спрятан клад, Орм ничего не сказал.
– Об этом я пока умолчу, прежде чем мы не доберемся до этого места, – сказал он. – Ибо золото может принести большие несчастья. И если я скажу заранее, где лежит клад, то об этом могут прослышать и другие, и тогда кто-нибудь опередит нас. Золото это должно быть добыто мной, ибо это мое наследство от Аре, который считает себя погибшим. Но с теми, кто поможет мне в этой поездке, я щедро поделюсь, когда мы вернемся домой. С тех пор, как я услышал об этом золоте, я потерял покой и едва могу уснуть. Но больше всего меня огорчает, что придется очень долго отсутствовать дома, и я буду беспокоиться о домочадцах и хозяйстве. Еще тревожит меня вопрос о деньгах. Сколько потребуется на то, чтобы купить себе хороший корабль для такого путешествия и чтобы нанять команду. А ведь если кто-нибудь найдет клад раньше меня, то я только напрасно потрачу свои деньги.
Токе решительно заявил, что он готов сопровождать Орма в этом путешествии.
– Мой тебе хороший совет, Орм: ты должен ехать, – сказал он. – Иначе ты только и будешь делать, что думать да размышлять об этом золоте, сидя здесь, дома, перестанешь есть и спать и совсем лишишься покоя. И можешь додуматься до того, что потеряешь разум. Твое назначение – в том, чтобы добыть этот клад. Конечно, нам предстоит долгое путешествие, но ради таких богатств стоит постараться. Торговля шкурами у меня идет плохо, а жена ждет ребенка. Так что я последую за тобой без раздумий.
– Вот и Рапп тоже советует мне ехать, – сказал Орм, – правда, он думал, что я возьму его с собой. Когда же я сказал ему, что он останется здесь и будет присматривать за хозяйством, он задумался и посоветовал мне забыть о золоте и сидеть дома. Брат Виллибальд тоже советует со своей колокольни: он говорит, что я и так уже достаточно богат, да и староват, пожалуй, для того чтобы больше думать о земном богатстве, чем о небесном. Но мне трудно следовать его советам.
– Священник тут не прав, – сказал Токе, – какова бы ни была его мудрость во всем остальном. Ибо таков человек, что он думает все больше о золоте и богатстве, чем старше становится. Таков был и король Харальд, и моя жена рассказывала мне об этом. А он-то уж был самым мудрым из смертных, хотя я его однажды и обманул. Да и сам я с каждым годом озлобляюсь все больше на готландских купцов с Кальмарсунда, даже если они платят мне за шкуры не меньше, чем прежде.
– Все-таки годы берут свое, – сказал Орм, – и я не знаю, смогу ли я выдержать долгое плавание столь же хорошо, как бывало раньше.
– Я старше тебя, – сказал Токе, – но годы мне не помеха. Не так много времени прошло с тех пор, как ты уложил двух берсерков одной метлой. Это был поистине подвиг, и я думаю, что молодость еще бродит в тебе, даже если ты сам себе не веришь. Я слышал, что берсерки схватились из-за твоей дочери Людмилы. После того случая женщины завидуют ей, а мужчины ходят вокруг табунами. Хотел бы я знать, что ты, Улоф, посоветуешь в этом деле.
– Мы много говорили с Ормом об этом, – задумчиво произнес Улоф. – И я сомневаюсь не меньше его, так что вряд ли смогу что-то посоветовать. Я знаю лучше других, как долог этот путь и сколько опасностей нас поджидает. Но на хорошем корабле и со славной командой многое можно будет преодолеть. Орм хочет, чтобы я поехал с ним, но у меня есть свои сложности. Хотя это и правда, что я могу пригодиться в пути, ибо хорошо знаю дорогу к Константинополю и большую реку. Я подумал еще кое о чем и могу предложить вот что: ты должен отправиться за золотом, Орм. И я поеду с тобой, но взамен ты отдашь мне в жены свою дочь Людмилу.
Орм удивленно уставился на него.
– Что я говорил? – засмеялся Токе. – Вот тебе, первый из толпы женихов.
– Но ведь у тебя уже есть жена, – сказал наконец Орм.
– И даже две, – ответил Улоф, – ибо таков обычай среди хёвдингов. Но если ты отдашь за меня свою дочь, то я прогоню ихобеих.
– Лучшего зятя мне не найти, – задумчиво произнес Орм, – и пожалуй, лучше выдать ее замуж, чем дожидаться, когда из-за нее будут биться другие берсерки. Но дело надо обдумать. Ты говорил об этом с моими женщинами?
– Было бы худо, если бы я поговорил с ними прежде, чем с тобой. Но я думаю, что Ильва не будет против. Она, как и ты, знает, что я самый богатый хёвдинг по всем Финведене, что у меня семь раз по два десятка коров, да еще телки, и что я принадлежу к древнему роду.
– О своем роде я говорить не буду, – сказал Орм, – хотя может статься, он будет лучше многих и многих других. Ибо я родич Ивара Широкие Объятия, и его имя носит мой младший сын. Но дочь моя – внучка короля Харальда, так что другой такой жены ты не найдешь себе во всем Смоланде. А потому я считаю, что ты должен отослать своих жен со двора гораздо дальше, если хочешь жениться на моей дочери. И ты с ней не поладишь, если потом не будешь любить только ее одну.
– Она достойна этой чести, – ответил Улоф, – и я сам уже заметил, что мир в доме нарушается, если у мужа больше одной женщины. Для меня большая радость узнать, что ты не отвергаешь моего сватовства, и я благодарю тебя за это.
– Не торопись с благодарностью, – сказал Орм, – сперва давай узнаем, что думает Ильва. В доме решаю я, но разумно послушать и совет жены в подобных вещах.
Ильву позвали на совет, и когда она узнала о сватовстве, она не выказала особенного удивления.
– Такому жениху отказывать негоже, – сказала она. – Ибо ты, Улоф, и богат, и знатен, так что вряд ли можно найти подобного тебе в наших краях. И к тому же ты человек разумный, а я всегда ценю это. Правда, если бы ты был умнее, ты посватался бы к Оддни, ибо она мягкого нрава и послушная, да и хороша собой не менее сестры. Но в подобных случаях мужчина поступает так, как хочет, и ничего лучше он не придумает. Для меня удобнее, что ты выбрал себе Людмилу, ибо она строптива и непослушна. Но такой нрав, как у нее, может смягчиться, когда над ней будет стоять муж.
– Это так, – сказал Токе, – и все же о девочке нельзя сказать ничего плохого. Нрав у нее не хуже, чем у тебя в те времена, когда мы впервые увидели тебя при королевском дворе. И тем не менее вскоре ты стала послушной, так что я никогда не слышал, чтобы Орм пожаловался на тебя.
– Ты болтаешь пустое, Токе, – сказала Ильва. – Я не стала послушной. Те, кто одной крови с Гормом, никогда не подчинялись. И мы таковы перед самим Богом. Но Орм убил Сигтрюгга и подарил мне золотую цепь Альмансура, и тогда я поняла, что мы с ним едины. Ибо такие подвиги мог совершить только он, и никто другой. Но только не говори, что я подчинилась.
– Да, это была дивная цепь, – сказал Орм, – уж этого никто отрицать не станет. Если нам повезет с кладом, то мы добудем еще такую же для Людмилы. А теперь иди, Улоф, и поговори с ней сам, и после этого пусть она считается твоей невестой. Когда мы вернемся из путешествия, ты прогонишь своих жен, и мы сыграем свадьбу.
Улоф сказал, что в Финведене сделать это будет нетрудно. Нужно просто хорошо заплатить женщинам и отпустить их. Так что все уладится. Правда, ему хотелось бы, чтобы свадьбу с Людмилой сыграли до путешествия. Но Орм с Ильвой были против этого, и Улофу пришлось смириться.
Сватовство Улофа Летней Птички шло как по маслу. Людмила приняла его благосклонно, и они долго говорили между собой. Все заметили, что она довольна своим будущим мужем, хотя она сама потом и призналась Оддни и Ильве, что думала, будто такой знатный хёвдинг обязательно должен прийти свататься с несметными сокровищами в руках. Она спросила у Улофа, не бывает ли он злым, когда напьется, и когда он трезвый – утром или вечером. Она хотела подробно знать, как выглядят его жены и как он собирается расстаться с ними ради нее, как устроен его двор, и что у него за коровы, сколько у него работников и служанок, и какие у него богатства в сундуках. Он обо всем доложил ей, и она осталась довольна.
Однако брат Виллибальд сделал строгий вид, когда он узнал об этом. Ибо в спешке все и думать забыли о том, что Улоф Летняя Птичка – не крещеный. Священник же счел это большим недостатком. Христианская девушка, сказал он, которую он сам крестил, не должна быть отдана в жены язычнику. Прежде сам Улоф должен принять крещение, а потом только жениться на ней. Женщины начали препираться друг с другом. Оса была целиком и полностью на стороне священника, тогда как Ильва и Людмила восстали против такого решения. В конце концов Орм положил конец их перепалке. Ибо прежде всего надо думать о дальнем путешествии, а потом уже говорить о свадьбе. И если тогда Улоф согласится креститься, будет хорошо. Если же нет, он все равно получит девушку.
– У нее будет потом время для того, чтобы привести его к крещению, если она захочет этого, – сказал Орм.
Оса сурово выговорила ему за эти слова. Но Орм напомнил ей об Аре и о том, как обошлись с ним крещеные люди.
Брат Виллибальд сидел с мрачным видом и потом заявил, что если тысячный год подойдет к концу, а Суда Божьего так и не будет, то люди с меньшим усердием станут служить Господу.
– А если так будет продолжаться и дальше, – сказал он, – то лукавый одержит победу и вы все вновь станете язычниками.
Но Орм просил его не падать духом и не думать о них так плохо.
– Ибо я доволен тем, что я христианин, – сказал он, – и надеюсь, что Бог тоже мною доволен. Даже если я выдаю свою дочь замуж по своему разумению. Но я не собираюсь изменять своему Богу, ибо Он всегда помогает мне.
Тут Токе вспомнил, что у него есть новости из Веренда.
– Вы, наверное, еще помните священника Райнальда, – начал он, – того, кто именем Христа скинул старого Властелина с камня. Так вот, старуха его уже умерла, – та, у которой он был рабом, – и он теперь свободный человек и пользуется большим уважением. Он по-прежнему священник, но уже не Христов. Пока он служил у старухи, он просто изнемог и проклял все, а потом перешел в язычество и начал служить Фрейру, нажив себе большое богатство на своих способностях. Все женщины повинуются ему, видя в нем главного своего священника, причем лучшего, который когда-либо был в Веренде. И мне говорили, что он завел себе свиту и считается хёвдингом у свободных людей.
Брат Виллибальд с ужасом выслушал рассказ Токе. Отныне, сказал он, он больше не будет молиться за этого человека, ибо впервые слышит, чтобы христианский священник открыто предал себя в руки дьяволу.
Ильва по-прежнему считала, что у магистра были свои достоинства, и ей было очень жаль, что он впал в такое заблуждение. И лишь Орм посмеялся услышанному.
– Пусть его, сам разберется, что ему делать, – сказал он. – А нам надо подумать о более важных вещах.
Он больше уже не сомневался в том, что ему надо отправиться на поиски золота. Порешили на том, что если удастся купить хороший корабль на побережье, то они смогут отправиться в путь на Ивана Купалу.
– Хуже всего с командой, – сказал Орм. – Нам нужны умелые люди, а таких на суше сыскать трудновато. Нанимать же чужеземцев довольно опасно. Даже не знаю, что делать: если людей на корабле будет мало, то и платить им придется меньше; а если много? Наверное, второе разумнее, ибо мы не знаем, какие опасности могут подстерегать нас в пути.
Глава 5
О том, как они приплыли в город гутов Висбю
Улоф Летняя Птичка отправился к себе домой, чтобы собраться в путь и нанять для путешествия людей, – из тех, кого он знал в Халланде. А Орм, Токе и Харальд сын Орма отправились на побережье, чтобы присмотреть себе подходящий корабль. В самом устье реки они увидели один корабль, который как раз предназначался для продажи. Хозяин его состарился и решил продать драккар, чтобы дочерям его было приданое. Корабль был в хорошем состоянии, с двадцатью четырьмя парами весел, и такие ладьи считались отличными. Хотя Орм посчитал, что лучше бы он был побольше. Токе согласился с ним.
– Мы ведь покупаем его для знатных хёвдингов, – заметил он. – Так что все тридцать пар весел не помешали бы.
– Но на порогах, – сказал Харальд сын Орма, – где надо будет тянуть его волоком по суше, как сказал нам Улоф Летняя Птичка, – мы увидим, что он как раз тех размеров, которые нам нужны.
– Вот так всегда, Орм, – сказал Токе, – не только ты сам умен и удачлив, но и твои дети тоже.
– Худо, когда мужчину поучает его же собственный сын, – ответил Орм, – но пока я жив, так продолжаться не будет. Хотя на этот раз я должен признать, что мальчик прав. Тащить такую тяжесть будет посложнее, чем колокол Святого Иакова.
– Ну, тогда мы были молодыми, – сказал Токе, – а теперь мы знатные хёвдинги, и нам не придется самим впрягаться в ремни. Пусть этим займется молодежь, а мы будем идти рядом, заложив пальцы за пояс, и дивиться их малой силе. Но похоже, что именно такой корабль, как этот, как раз окажется им по силам.
После долгого торга Орм наконец купил себе драккар.
Вокруг устья реки лежали большие крестьянские дворы. Орм купил там быков, свиней, солода и договорился с крестьянами о цене на пиво, на убой скота и копчение. Ведь ему нужно было запастись едой и пивом на дорогу. Когда же он обнаружил, сколько серебра ему придется выложить за требуемое, то изумился. Огорчение его усилилось еще больше после того, как он нанял несколько парней сроком на год. Домой Орм возвращался недовольный, бормоча себе под нос, что это болгарское золото, пожалуй, пустит его по миру.
– Теперь я знаю, – сказал Харальд сын Орма, – что нужно очень много серебра, для того чтобы добыть золото.
– Хорошо сказано, – подхватил Токе, – и если дело пойдет так и дальше, то ты, мальчик, будешь таким же мудрым, как твой дед. От браслета Одина каждую среду отделяется новый браслет, говорят старики, – и теперь у него много браслетов. Но если бы у него не было самого первого браслета, то не было бы и остальных. Не считай себя викингом до тех пор, пока у тебя не будет достаточно серебра, да и для торговли мехами тоже надо иметь сперва денежки. Таков мой тебе совет. Только скальды могут заполучить богатство голыми руками. Но в этом случае они должны слагать висы лучше других, а это не так-то просто.
На обратном пути они завернули к Соне Ясновидящему, ибо Орм имел к нему дело.
Двор Соне был большим и просторным, и повсюду можно было наткнуться на его многочисленных сыновей и внуков. Сам Соне был уже очень дряхлым и все время мерз: он сидел в доме у огня и что-то бормотал себе под нос. Орм почтительно приветствовал его, и Соне узнал его и дружелюбно кивнул. Он хотел услышать от Орма последние новости и начал говорить о своем здоровье. Чувствует он себя послабее, чем прежде, но все равно жаловаться не приходится. Он рад, что сохранил свой разум в такие годы, сказал он. И голова у него будет посветлее, чем у других.
Некоторые из сыновей Соне вошли в дом, чтобы поздороваться с гостями и послушать, что они скажут. Это были крепкие парни самых разных возрастов. Когда они услышали, что говорит отец о своем рассудке, они закричали, что старик болтает глупости. От его ума, сказали они, не осталось ничего, кроме одного языка да пустословия. Соне рассердился и пригрозил им палкой, чтобы они умолкли.
– Они сами не знают, что говорят, – сказал он Орму. – Они решили, что мне хватило ума лишь на то, чтобы произвести их всех на свет, и теперь у меня в голове ничего не осталось. Но легко можно заметить, что это не так. Хотя иногда со мной бывает, что я путаю их имена или вообще забываю, как их зовут, а они злятся на меня за это. И все же имена – не самое главное, что надо запоминать.
– Я приехал к тебе и к твоим сыновьям по важному делу, – сказал ему Орм. – Я должен отправиться в длительное путешествие, на Восток, ибо на Руси меня поджидает сокровище. Корабль себе я уже купил. Но в таком путешествии мне нужны славные воины. Я часто слышал, что сыновья твои люди храбрые, и потому подумал, что хорошо было бы взять их с собой в плавание. Я щедро заплачу им, и если все окончится благополучно, то поделюсь с ними серебром, когда мы вернемся домой.
Соне обрадовался. Давно он уже не слышал новости лучше этой, сказал он. И он охотно отпустит с Ормом часть своих сыновей. Им нужно увидеть мир и набраться ума-разума. А кроме того, в доме будет не так тесно.
– Их у меня слишком много, и к старости я устал от них, – жаловался он. – Возьми с собой половину, и это пойдет на пользу нам обоим. Но только не трогай самых младших и самых старших. Хватит тебе десятка средних сыновей. Они никогда не плавали на корабле, но в бою это храбрые воины.
Некоторые из сыновей сразу же согласились на предложение Орма. Другие сперва подумали, а потом уже выразили свое согласие. Они слышали о том, что Орм убил сразу двух берсерков, и почитали в нем настоящего хёвдинга. Они совещались до самого вечера и в конце концов решили, что с Ормом отправятся одиннадцать из них. Они обещали быть готовыми уже к середине лета, когда Орм заедет за ними.
Токе был рад такой хорошей команде, ибо сыновья Соне были действительно славными воинами. Да и сам Орм радовался тому, что смог договориться с ними, и когда на следующее утро они отправились домой, он повеселел.
Едва они очутились дома, их огорошили печальной новостью: умер Аре. Тело его только что выловили из речки. Один Свартхёвди видел, как это случилось, и вот что он рассказал. Они вместе сидели на берегу, как обычно, и удили рыбу. Аре вел себя как всегда, только пару раз зачем-то погладил мальчика по голове и щеке. А потом он встал, трижды перекрестился, быстро вошел в воду и нырнул на дно, – там, где было глубоко. Больше он не появлялся, и Свартхёвди даже не успел броситься за ним. И только потом Рапп смог выловить его тело.
Оса слегла в постель и тоже хотела умереть. Орм сидел возле нее и утешал ее как мог. Такому, как Аре, жить было ужасно трудно, говорил он. И он очень хотел расстаться со своим изувеченным телом, после того как поведал нам о золоте.
– Бог вернет ему глаза, руку и язык, и он встретится наконец со своим сыном, – говорил Орм. – Ему так будет лучше.
Оса согласно кивала, но горе ее все равно было велико, и она провела в постели три дня. Похоронили Аре возле церкви, рядом с тем местом, где брат Виллибальд предал земле головы двух святых отцов, отрубленные Эстеном из Эрестада. А Оса выбрала себе место для могилы рядом с Аре: жить мне осталось недолго, говорила она.
Токе отправился к себе домой, чтобы готовиться к путешествию, и еще до Ивана Купалы они с Улофом Летней Птичкой приехали в Овсянку со своими людьми. Улофу пришлось устраивать свои многочисленные дела. Он щедро одарил двух жен и отправил их со двора, хотя одна из них долго противилась этому. Теперь для него больше не было препятствий, чтобы жениться на Людмиле, и он снова начал просить, чтобы свадьбу сыграли до отъезда на Восток. Но Орм стоял на своем и повторял, что думать о свадьбе пока рано.
– Она твоя невеста, – сказал он Улофу, – и тебе надо только немного потерпеть. Молодожен плохо подходит для долгого путешествия. Как договорились, так оно и будет. Сперва вернемся с золотом, а потом ты получишь в награду мою дочь. Никогда не бывает так, что сначала платят, а потом просят о помощи.
Улоф Летняя Птичка был разумным человеком, и он не мог не согласиться с Ормом. И ему оставалось только ходить вокруг Людмилы и вздыхать, так что все посмеивались над ним. Едва девушка приближалась к нему, как у него менялся голос и он с трудом мог дышать. Он и сам признавался, что такого с ним еще не бывало. Людмила и сама была бы рада сыграть поскорее свадьбу, но она видела, что Орма ей не уговорить. И они с Улофом решили, что не надо им падать духом, раз они все равно поженятся.
До своего отъезда Орм распорядился, как будет вестись хозяйство. Рапп останется дома и будет присматривать за всем, несмотря на то, что он был недоволен и тоже хотел отправиться за золотом. Вместе с Раппом на дворе оставалось достаточно людей для того, чтобы вести хозяйство и защищать усадьбу в случае нападения. Но главной в доме будет Ильва, и без ее разрешения ничего не должно происходить. Харальд тоже останется в Овсянке, ибо Орм не хотел подвергать опасностям предстоящего путешествия своего первенца, да к тому же и сам Харальд на выказывал особого желания ехать вместе с отцом. А вот Ульфа Весельчака брали с собой. В конце концов Свартхёвди тоже упросил отца с матерью отпустить его в путешествие. Не раз пришлось Ильве проливать слезы из-за упрямства Свартхёвди, и она не представляла себе, что будет делать тринадцатилетний мальчик среди взрослых воинов на корабле. Но ничто не помогало. Сын пригрозил, что убежит из дома и уплывет на каком-нибудь чужом корабле, если его не отпустят с отцом, и Ульф Весельчак пообещал, что будет заботиться о Свартхёвди больше, чем о себе самом. Однако сам Свартхёвди считал, что этого не требуется, и обещал, в свою очередь, быть разумным. Тем не менее он все же проговорился, что будет сражаться с теми плохими людьми, которые выкалывают другим глаза, если ему посчастливится встретиться с таковыми. У мальчика были свой меч и копье, и он ощущал себя настоящим воином. Орм был рад, что сын его будет вместе с ним, хотя и не показывал своей радости перед Ильвой.
Брат Виллибальд произнес перед путешественниками большую проповедь и благословил их. Токе, Улоф Летняя Птичка и другие язычники из их свиты тоже присутствовали на проповеди, и все они были единодушны в том, что после благословения священника у них прямо сил прибавилось. Многие из них подошли потом к священнику и попросили благословить отдельно их мечи.
Женщины плакали при расставании, да и среди отъезжающих некоторые тоже взгрустнули. Но большинство все же радовалось предстоящему путешествию и пообещали оставшимся привезти богатые подарки. Орм был доволен, что едет в сопровождении таких знатных и уважаемых людей.
Прежде всего направились к Соне Ясновидящему, чтобы захватить его сыновей. Старик сидел на лавочке у дома и грелся на солнышке. Он позвал одиннадцать из своих сыновей, которые должны были отправиться вместе с Ормом, и простился с каждым в отдельности. Один за другим они подходили к отцу, и он внимательно смотрел на них, называя всех по именам, и ни разу не ошибся. Когда он простился со всеми, он вдруг умолк, смотря прямо перед собой. Потом по телу его пробежала дрожь, он откинул голову к стене и закрыл глаза. Сыновья его заволновались, перешептываясь боязливо между собой: «Он видит! Он видит!» Через некоторое время Соне снова открыл глаза и в удивлении посмотрел вокруг, словно он пробудился после долгого сна. И снова пришел в себя и кивнул своим сыновьям, сказав, что теперь они могут ехать.
– Что ты видел? – начали спрашивать они.
– Вашу судьбу, – ответил он.
– Мы вернемся домой? – жадно начали расспрашивать они.
– Назад вернутся семеро.
– А остальные четверо?
– Они останутся.
Все одиннадцать окружили своего отца и принялись упрашивать, чтобы он открыл им, кто эти четверо.
– Если им суждено умереть, то пусть уж они лучше останутся дома.
Но старик лишь печально улыбнулся им в ответ.
– Как часто вы говорите глупости, – сказал он им. – Я ведь видел небесных прях и их пряжу, и нити четырех из вас скоро уже оборвутся. И никто не сделает их длиннее, чем вам суждено. Четверо из вас скоро умрут, где бы они ни находились. Так что знайте это.
Он покачал головой и снова задумался. А потом сказал:
– Человеку вовсе не радостно созерцать этих прях, и мало кто из смертных видит их. Но меня посещают эти видения, хотя сам я охотно бы избежал их. Я вижу только руки небесных прях, но лиц их я никогда не видел.
И снова он умолк. Потом взглянул на своих сыновей и сказал:
– А теперь ступайте. Семеро из вас вернуться обратно. Этого достаточно.
Сыновья покорно умолкли: они словно испытывали робость перед своим отцом, и то же самое ощущали Орм и его люди. И когда они уже отправились в путь, сыновья Соне все еще продолжали сетовать на своего отца и его причуды.
– Я сам охотно спросил бы его о том, что меня ждет, но не осмелился, – сказал Токе.
– И у меня была такая мысль, – подхватил Улоф Летняя Птичка, – но я побоялся узнать правду.
– Может, все это ерунда, – сказал Орм, – хотя надо признать, что и наша старуха дома тоже иногда бывает ясновидящей.
– Только тот, кто не знает нашего отца, может сказать, что это ерунда, – сказал один из сыновей Соне. – Всегда случается именно так, как он говорит. Но тем самым он делает нам только хуже, сам того не подозревая.
– Мне показалось, что он понимает гораздо больше других, – сказал Токе. – Но все же пусть для вас будет утешением, что семеро вернутся домой живыми и невредимыми.
– Это верно, – мрачно сказал другой. – Но кто именно из нас? Теперь мы не успокоимся до тех пор, пока не увидим, что четверо из нас уже погибли.
– Вот тогда-то вы действительно порадуетесь, – сказал Орм. Но сыновья Соне буркнули что-то невнятное ему в ответ. Добравшись наконец до своего корабля и отослав назад лошадей,
Орм принялся красить голову дракона. Ведь для того, чтобы кораблю сопутствовала удача, голова дракона должна быть ярко-красного цвета, как кровь. Они уложили груз в трюм, и все заняли свои места на корабле. Вначале Орм возражал против того, чтобы принести в жертву козла перед отплытием. Но все принялись уговаривать его, и он в конце концов сдался.
– Ты можешь быть христианином, – сказал ему Токе, – но на море надо держаться старых обычаев. Если же ты не соблюдешь все, как подобает, то в самом глубоком месте пойдешь ко дну.
Орму пришлось признать, что в этом есть доля правды, хотя он и увидел, что стоимость козла окажется сверх остальных расходов, на которые он пошел еще до того, как началось само путешествие.
Итак, все были готовы к отплытию. И после того, как кровь жертвенного козла обагрила собою нос корабля, они тронулись в путь. Стояла прекрасная погода, и дул попутный ветер. Токе еще с юных лет была известна дорога к Готланду, и он взялся вести корабль прямо к стране гутов, к Висбю. Дальше им придется нанимать себе опытного штурмана, ибо таких среди гутов немало.
Орму и Токе радостно было сознавать, что они снова вышли в море, и они позабыли о всех своих печалях и заботах, которые остались на берегу. Когда вдали замаячил Листер, Токе подумал, что у любого торговца мехами слишком уж много хлопот, но все они улетучились на морских просторах, и он чувствовал себя таким же беззаботным, как во время плавания с Кроком.
– Сам не понимаю, почему я так долго сидел на суше, – сказал он. – Нет ничего лучше корабля со славной командой на боргу. Конечно, хорошо сидеть себе на берегу и ничего не бояться. Но дальние путешествия, в предвкушении богатой добычи, с запахом моря, – это лучшая доля, какую только может пожелать себе человек. И только это исцелит его от старости и скуки. Странно, что мы так долго сидели по домам, хотя нам известны все прелести морских походов и мы чувствуем себя гораздо лучше на корабле, когда перед нами – все богатства мира.
– Возможно, – сказал Орм, – многие считают, что лучше состариться на суше, чем искать в море смерти.
– Как странно пахнет море, – недовольно произнес Свартхёвди. – Мне совсем не нравятся эти запахи.
– Это с непривычки. Ты не разобрался, что к чему, – ответил ему Орм. – Правда, морской запах не такой, как на западе. Здесь и море более зеленое от соли, и запахи сильные. Но на это жаловаться не приходится.
Свартхёвди ничего не ответил отцу: он страдал от морской болезни. Вначале он испугался, но потом заметил, что и другие, с непривычки к морю, перевесились через борт. То один, то другой жалобно просил, чтобы корабль причалил к берегу, пока все они не умерли.
Но Орм и Токе считали, что все идет хорошо.
– Бедняги, вы скоро привыкнете к качке, – говорил Орм. – Однажды в жизни и мне пришлось испытать это.
– Взгляни на сыновей Соне, – проговорил Токе. – Они теперь и думать забыли о предсказаниях своего отца. Да, человеку с суши трудно понять, как хорошо в море. Счастье, что они висят за бортом с наветренной стороны, иначе бы повздорили друг с другом. Хотя вряд ли их радует это. В плавании одного ума недостаточно: нужна еще и привычка.
– Со временем и они приобретут ее, – сказал на это Орм. – Если бы сейчас был штиль, то им пришлось бы взяться за весла, а это суровое испытание для новичков. Тогда бы они с жалостью вспомнили о том времени, когда беззаботно висели за бортом, не утруждая себя греблей.
– Лучше будет, если мы поставим Улофа следить за гребцами, – сказал Токе. – Там нужен такой человек, который бы привык повелевать.
– Может, он и привык повелевать, – сказал Орм, – но ему может повредить его мягкость. Ведь это занятие не из легких, и хуже всего, когда гребцы – свободные люди, которых нельзя бить кнутом.
– Все равно это его приободрит, – сказал Токе. – А то он все думает о тех, кого оставил на берегу. И я хорошо его понимаю.
Улоф Летняя Птичка был не в духе. Он лег и задремал, не вступая в разговор с остальными. Но через некоторое время он проговорил, что не понимает, что с ним такое творится: то ли это морская болезнь, то ли любовная тоска, и он хотел бы знать, собирается корабль пристать к берегу или нет. Орм и Токе решили, что это было бы неразумно, когда дует попутный ветер и небо чистое.
– Люди, непривычные к морю, чего доброго, испугаются трудностей путешествия и ночью удерут от нас, – сказал Токе. – На берегу они легко сделают это. Когда же мы пристанем к Готланду, им будет уже лучше, и тогда они смело сойдут на землю.
Улоф Летняя Птичка тяжко вздохнул и ничего не ответил.
– А тем самым мы сбережем много запасов, – сказал Орм, – которые они съедят на берегу, а потом все равно выплюнут за борт.
В этом он был прав. Продолжал дуть попутный ветер, и пока они шли к Готланду, лишь половина команды принимала пищу. Свартхёвди быстро пришел в себя, а Ульф Весельчак и вовсе спокойно переносил морскую качку. Им доставило большую радость слушать, как их нахваливают, пока они уплетали за обе щеки, а другие с бледными лицами за ними наблюдали. Когда же они вошли в более спокойные воды, приближаясь к Готланду, морская болезнь вновь скрутила команду Орма, и тот никогда еще не видел, чтобы люди так долго обходились без пищи.
– Им не позавидуешь, – сказал он, – но может, теперь-то они уже привыкнут к морю.
В гавани Висбю стояло так много кораблей, что Орм сперва засомневался, стоит ли ему заходить туда. Он снял с носа своего корабля дракона и вывесил щит мира, так что они беспрепятственно пристали к берегу. Город Висбю был шумный, большой, и им навстречу попадалось много викингов и богатых купцов. Людям Орма было на что посмотреть. В городе встречались дома, построенные целиком из камня. Другие здания предназначались только для того, чтобы сидеть в них и пить пиво. Город был столь богат, что по улицам его расхаживали веселые шлюхи, с серьгами из чистого золота в ушах, и презрительно смеялись над тем, у кого не было с собой серебра. Но больше всего в этом городе их поразило другое. Они увидели там человека из страны саксов, который целый день напролет занимался тем, что брил бороды богачам. За свою работу он получал от них медную монетку, невзирая на то, что до крови царапал им подбородки. Люди Орма решили, что подобное занятие – это самое удивительное из всего, что они видели или слышали.
Улоф Летняя Птичка повеселел, едва сошел на берег, и вместе с Ормом они подыскали себе знающего путь морехода. На корабле осталось совсем немного людей, ибо большинство из них решили проветриться на берегу. Токе остался сторожить корабль.
– Пиво у гутов такое славное, – сказал он, – что я однажды, в свои молодые годы, убил человека под пьяную руку. Тогда мне пришлось спасаться из города бегством. У гутов хорошая память, и боюсь, меня узнают, прежде чем мы выполним свои важные дела. Поэтому лучше мне остаться на корабле. И вы будьте поосторожнее, ибо они не потерпят чужестранцев, которые причиняют им неприятности.
Орм и Улоф вернулись на корабль с новым человеком. Это был низенький, седеющий викинг по имени Споф. Он не раз бывал на Востоке и хорошо знал все морские и речные пути, но он попросил показать ему прежде корабль, и только потом обещал дать свое согласие.
Он был немногословен и остался доволен осмотром. Напоследок он попросил угостить его пивом, которое было на корабле. Это пиво было сварено для Орма в устье реки, и оно всем пришлось по вкусу. Споф отведал пиво и задумался.
– Так это ваше пиво? – сказал он.
– Оно тебе не нравится? – спросил Орм.
– Для путешествия оно хорошо, – сказал Споф. – И мне оно пришлось по вкусу. А что, команда твоя – люди мирные? Готовы ли они потрудиться, довольствуясь малым?
– Что значит малым? – сказал ему Орм. – Да они вряд ли будут довольны многим, когда их перестанет мутить. Выбирал я их не за миролюбивый нрав. Что же касается тяжелой работы, то они любят ее не больше других.
Споф задумчиво кивнул.
– Так я и думал, – сказал он. – Мы дойдем до порогов в разгар летней жары, и если ты хочешь, чтобы в пути все было хорошо, ты должен запастись пивом получше этого.
– Он говорит правду, – сказал Улоф Летняя Птичка.
– Пивом получше? – сказали Орм и Токе в один голос.
– Мы, гуты, – сказал Споф, – чаще других плаваем по рекам на Руси. И мы знаем самые далекие пути, ведущие за пределы этой страны. Только наши корабли добираются туда. И мы берем с собой в плавание много пива. Это пиво лучшего сорта, оно придает силы и бодрит, и наши люди пьют его перед тем, как переправляться через пороги. В самом же плавании они его не пьют. Так у нас, гутов, заведено: вот почему наше пиво – лучше всех, и от него все наше богатство.
– Насколько я понимаю, – сказал Орм, – это пиво задешево не купишь.
– Да, оно гораздо дороже, чем в других местах, – сказал Споф. – Но оно стоит того, ибо без него никто до Гардарики не доберется.
– И сколько же нам нужно такого пива? – спросил Орм.
– Дай-ка подумать, – сказал Споф. – Двадцатичетырехвесельный корабль, значит, это шестьдесят шесть человек, и плывем мы до Киева. Это семь незначительных переправ, и еще длинная и трудная переправа на реке Днепр. Должно, наверное, хватить пять больших бочек, не меньше.
– Да, на Запад плыть гораздо дешевле, – сказал на это Орм.
И когда пиво было закуплено и Споф получил половину своего жалования, Орм почувствовал еще большее облегчение. Правда, подсчитав то серебро, которое у него осталось, он недовольно буркнул себе под нос, что до Киева он доберется, наверное, совсем нищим, с посохом в руках, а корабль и оружие придется по дороге туда заложить гутам.
– И все же мне кажется, что ты, Споф, человек надежный и рассудительный, – сказал он. – И мне не придется раскаиваться в том, что я взял тебя на свой корабль.
– Что же, и я, и пиво стоят того, чтобы заплатить за них дорого, – спокойно ответил Споф.
Три дня они стояли в Висбю, и Споф приказал команде смастерить устойчивые люльки для пивных бочек. Пиво занимало много места на корабле, но люди готовы были терпеть неудобства, после того как попробовали это пиво на суше. В первый же день многие пропили в городе свое серебро и выпрашивали у Орма жалование. Но ничего из этого не вышло. Тогда некоторые решили обменять на пиво свои кожаные куртки, а другие – шлемы. Когда же гуты не согласились на такой обмен, вспыхнула ссора, и гуты пожаловали на корабль Орма требовать возмещения убытков. Полдня сидели с ними Орм и Улоф Летняя Птичка, пока сумма убытков не снизилась наполовину. Но и тогда деньги все равно оказались большими. После этого случая Орм уже не отпускал своих людей на берег, заставляя их прежде оставить на корабле оружие.
Сыновья Соне были людьми небедными и исправно напивались на берегу, но потом туговато соображали, что делают. На второй же день все десять вернулись на корабль, неся одиннадцатого, который был уже при смерти. Они предупреждали его, сказали они, но он не послушался: он подкрался к молодой женщине, которая работала в огороде за домиком, пропалывая капусту, и повалил ее. Но тут из дома выскочила старуха и стукнула его мотыгой прямо по голове. И они уже ничего не могли поделать.
Токе осмотрел раненого и пришел к выводу, что жить тому осталось недолго. Той же ночью он умер, и браться похоронили его, выпив за его удачное плавание в царство мертвых.
– Такова уж его судьба, – говорили они. – Старик знает, что говорит.
И хотя они горевали по убитому и поминали его только добрым словом, все же было заметно, что они почувствовали некоторое облегчение. Ибо отныне, говорили они друг другу, несчастливцев среди нас осталось только трое.
На следующее утро корабль отчалил от города и взял курс на север, под командованием Спофа. Орм обмолвился, что у него есть одна-единственная мечта: только бы не заходить больше в такой дорогой город, как Висбю на Готланде.
Глава 6
О том, как путешественники доплыли до Днепра
Они обогнули Готланд, держа курс на восток, мимо острова Сааремаа прямо к реке Западная Двина. Вверх по этой реке шел нижний путь в Константинополь, который чаще всего использовался гутами. А верхний путь, по которому плавали свей, пролегал вдоль Болагорда, вверх по реке чудов к Ладоге, а оттуда – через Новгород к Днепру.
– И какой из этих путей тяжелее, никто не знает, – сказал Споф. – Даже я не могу сказать об этом, хотя и испытал оба. Ибо всегда происходит так, что какой бы путь мы ни выбрали, нас всегда ждет тяжелое плавание. Хорошо еще, что мы отправились на Русь в это время года, ибо мы избежим, по крайней мере, весеннего половодья.
Команда была в хорошем настроении, когда корабль вошел в реку, хотя люди и знали, что впереди их ждут тяжелые испытания. Для каждого гребца на корабле через три дня гребли наступал день отдыха. Корабль проходил мимо земель Лифляндии и Курляндии: на берегах виднелись рыбацкие деревушки, но сама земля была пустынной и безлюдной, по обеим сторонам извилистой реки тянулся только густой лес. Люди испытывали боязнь перед этими землями. Когда они остановились на ночлег на берегу, они, сидя у костров, слышали какой-то отдаленный рев неизвестных им зверей. И они шептали друг другу, что, наверное, здесь лежит тот самый Железный Лес, где поселилось потомство Локи, как рассказывали им старики.
Однажды им навстречу показались три корабля, шедшие по реке друг за другом: они были тяжело нагружены, на борту было много людей, но на каждом из них было всего по шесть пар весел. Это оказались возвращавшиеся домой гуты: они были исхудавшими, сильно загоревшими на солнце. На корабль Орма они взирали с нескрываемым любопытством. Некоторые из них узнали Спофа и громко приветствовали его, и пока корабли медленно проплывали друг мимо друга, между людьми завязалась беседа. Гуты эти возвращались от волжских болгар, а плавали они до самого Мертвого моря, где торговали с арабами. И теперь они везли домой славные товары: ткани, серебряные сосуды, рабынь, вино и перец. Люди на корабле, который шел вторым, подняли обнаженную женщину и опустили ее за борт, держа за руки, выкрикивая, что по-дружески уступят ее за двенадцать марок серебра. Женщина кричала и брыкалась, боясь, что ее уронят в воду, а люди Орма испустили глубокий вздох при виде этого зрелища. Когда же ее подняли обратно на корабль, она начала ругаться и высунула язык.
Готландские хёвдинги хотели узнать, кто такой Орм и куда он держит путь.
– Я не купец, – ответил им Орм, – я направляюсь в Киев за наследством.
– Должно быть, большое у тебя наследство, если ради него ты затеял такое дальнее путешествие, – недоверчиво сказали гуты. – Но если ты собираешься напасть на нас, то напрасно, ибо мы всегда плаваем с надежной охраной.
На этом корабли разминулись и скрылись из виду.
– Та женщина была все-таки подходящей, – задумчиво произнес Токе. – По ее груди можно определить, что ей не больше двадцати лет, хотя здесь можно и ошибиться: ведь ее держали сверху за руки. Все-таки надо быть гутом, чтобы запросить за рабыню двенадцать марок, даже если она еще молода. Ты, Улоф, пожалуй, заплатил бы столько.
– Может, и так, – согласился Улоф Летняя Птичка, – если бы у меня было другое положение, чем теперь. Меня сейчас волнует совсем другое.
Орм же стоял, с мрачным видом наблюдая за удаляющимися кораблями гутов.
– Все-таки мне на роду написано сразиться напоследок с этими гутами, – сказал он, – хоть я человек мирный. Спесивость их не знает пределов, и мне уже порядком надоело всегда оставлять последнее слово за ними.
– На обратном пути мы обдумаем это, – сказал Токе, – если путешествие наше окончится неудачно.
Однако Споф заявил, что тогда Орму придется подыскать себе другого знающего пути морехода, потому что он не намерен сражаться со своими земляками.
В тот же день, после обеда, они встретили еще один корабль. Сперва послышался скрип весел, а потом из-за поворота появился корабль: он быстро приближался к драккару Орма. Гребцы на нем работали веслами изо всех сил. Завидев корабль Орма, они умерили рвение. Чужой драккар был такой же, как и у Орма, – с двадцатью четырьмя парами весел и многочисленной вооруженной командой.
Орм выкрикнул своим гребцам, чтобы они налегли на весла. Все остальные должны быть наготове. Токе, который руководил гребцами, несколько изменил курс, чтобы дать пройти чужакам и чтобы они не протаранили его судно.
– Кто вы такие? – выкрикнули им с чужого драккара.
– Мы люди из Сконе и Смоланда, – ответил им Орм. – А вы кто?
– Мы из Эстергетланда.
Река в этом месте была широкой, а течение слабое. Токе скомандовал лево руля, и корабль их резко отклонился в сторону чужаков: оба корабля медленно скользили по течению, почти вплотную друг к другу, – так что весла чуть не натыкались друг на друга.
– Вот вам, получайте, – довольно сказал Токе. – Хотя вас и несет по течению. Мы еще и не такое умеем.
Жители Эстергетланда увидели, что те готовы к бою, и хёвдинг их стал более миролюбивым.
– Вам не попадались на этой реке гуты? – спросил он.
– Утром мы видели три корабля, – ответил Орм.
– Вы говорили с ними?
– Да, очень дружелюбно. У них на кораблях большой груз, и они спрашивали о вас.
– Спрашивали о нас? Они что же, испугались?
– Они сказали нам, что им скучно без вас.
– На них это похоже, – сказал хёвдинг. – Значит, три корабля? А что у вас на корабле?
– Вооруженные люди. Желаешь что-нибудь еще?
– Значит, у вас обстоят дела не лучше, чем у нас. И захватывать на вашем корабле нечего, – сказал другой. – Послушайтесь моего совета. Идем и вместе нападем на гутов. Мы захватим себе богатую добычу и по-братски поделим ее.
– За что ты собираешься напасть на них? – спросил Споф.
– У них есть деньги, а у меня – нет. Разве этого не достаточно? Удача изменила нам по пути домой. Мы возвращались с Волги с большим богатством, но племя Меря подкараулило нас в засаде у переправы. Мы лишились в этом бою одного корабля и большей части богатства. Но мы не хотим возвращаться домой с пустыми руками. И если вы настоящие воины, вы последуете за нами, чтобы напасть на гутов. Эти торговцы заслуживают худшего. Как умные люди говорят, у себя дома на Готланде они скоро начнут коней серебром подковывать.
– Нет, нам надо в другую сторону, – сказал Орм. – У нас срочное дело. Но гуты, думаю, обрадуются, когда увидят вас. Им, пожалуй, придется по вкусу такой расклад: три корабля против одного.
– Будь что будет, – мрачно сказал хёвдинг с чужого корабля. – Но я всегда слышал, что в Сконе живут одни сытые свиньи, которые думают только о себе и никогда не придут на помощь другому.
– Это правда, мы редко думаем о жителях Эстергетланда без особой на то нужды, – сказал Орм. – Не будем больше тратить время понапрасну. Прощайте!
Корабль Орма пропустил вперед чужаков, а потом Токе повернул право руля и вновь пошел навстречу течению. Пока это происходило, хёвдинг чужого корабля разозлился еще больше и внезапно метнул в Орма свое копье.
– Подумай-ка вот над этим! – выкрикнул он.
Рядом с Ормом стоял Улоф Летняя Птичка, и тут он совершил такое, о чем часто рассказывают, но редко кто видел, как это бывает на самом деле. Когда копье летело в их сторону, он сделал шаг вперед, схватил его на лету за древко, повернул в обратную сторону и метнул с такой силой, что никто не успел сообразить, что произошло. Хёвдинг на другом корабле был совершенно не готов к подобному повороту событий, и копье вонзилось ему в плечо так, что он покачнулся и сел.
– Это тебе привет из Финведена, – крикнул Улоф.
– Вот это дело, – закричали люди Улофа, просияв от радости за подвиг своего хёвдинга. И все на корабле Орма радовались вместе с ними, хотя и подозревали, что теперь-то на них точно нападут. Однако жители Эстергетланда, вероятно, совсем упали духом, так что продолжали удаляться и вскоре исчезли из виду.
– Никогда не видел такой ловкости, – сказал Орм Улофу, – и очень благодарен тебе за этот бросок.
– Да, я тоже мастер владеть оружием, – добавил Токе, – но этот бросок я, пожалуй, повторить бы не смог. Так что знай, Улоф сын Опоре, что Токе сын Грогулле зря не похвалит.
– Да и у меня это получается нечасто, – сказал Улоф. – А в молодые годы я проделывал еще и не такое.
В тот вечер, когда они пристали к берегу и развели костры, многое говорилось о подвиге Улофа и о том, что же случилось, когда тот корабль все-таки настиг гутов.
– Им не удастся на своем одном драккаре одолеть три корабля гутов, как бы злы они ни были, – сказал Токе. – Но они могут выследить гутов на реке, когда те дойдут до моря, и рассчитывать при этом на то, что начнется шторм. Хотя все равно гуты эти просто так не сдадутся.
– Жители Эстергетланда – люди опасные, – сказал Орм. – Я повидал их в походе Торкеля Высокого, когда мы отправились в Англию. Воины они хорошие, и сами утверждают, что равных им нет. А потому из-за их кичливости им трудно ладить с остальными. Да они особенно и не стараются жить в согласии с окружающими. Они любят напиться, но шуток не понимают. А хуже всего, если они подумают, что кто-то украдкой смеется над ними. Тут уж они сразу хватаются за оружие. А потому нам лучше выставить караул на ночь, ибо может статься, что они одумаются и повернут обратно.
Но все было тихо. И ободренные встречей со своими соотечественниками, люди Орма все гребли и гребли, углубляясь в бесконечную страну.
Они добрались до того места, где вода пенилась на порогах, вокруг громадных камней. Тогда они вытащили свой корабль на сушу, разгрузили его и тащили волоком вдоль проложенной колеи, а потом снова спустили его на воду. Потом они перенесли на себе груз и вновь загрузили его на корабль. Уставшие, они осторожно спрашивали, не пришло ли время отведать славного готландского пива. Но Споф отвечал им, что так может спрашивать только новичок.
– Это еще не переправа, – сказал он. – Это просто перенос груза. Пиво нам понадобится на настоящей переправе.
Еще много раз проходили они через такие порожистые места на реке, и всякий раз Споф повторял свое, так что все начали уже спрашивать себя, как же выглядит настоящая переправа.
Каждый вечер, когда они приставали к берегу на ночлег, они ловили в реке рыбу, и улов их всегда был богатым. Так что недостатка в пище они не испытывали, хотя большинство запасов на корабле уже было уничтожено. Люди жарили на костре рыбу, и настроение у них было все-таки неважное, ибо не хватало им мяса. И потом, они уже начали уставать от тяжелой гребли, а Споф утешал их тем, что они скоро изменят свое мнение.
– Настоящие трудности еще впереди, – говорил он.
Хуже всего приходилось сыновьям Соне: они не любили рыбу и каждый вечер уходили в лес охотиться. С собой они брали копья и лук со стрелами и рыскали в лесу, в поисках звериных троп и водопоев. Несмотря на свою настойчивость и долгие поиски, они находили добычу не сразу. В конце концов им повезло: они убили лося, загнав его в расселину. И на этот раз они вернулись в лагерь лишь на рассвете. В лесу они развели костер и наелись до отвала. А остатки мяса прихватили с собой в лагерь, неохотно делясь им с другими.
После этого случая им стало больше везти на охоте. С собой сыновья Соне брали Ульфа Весельчака и Свартхёвди. Да и другие вскоре присоединились к ним. Орм досадовал на себя за то, что не взял в путешествие пару своих псов, которые теперь пригодились бы им на охоте.
Однажды вечером в лагерь прибежал запыхавшийся Свартхёвди и начал звать людей в лес. Надо прихватить с собой веревки, говорил он, там столько мяса, что хватит на всех. Весь лагерь был на ногах. Охотники загнали в трясину пять зверей и убили их там, и теперь нужны помощники, чтобы вытащить их из болота. Все радостно бросились на помощь, и вскоре добыча уже лежала на берегу. Звери эти напоминали собой больших бородатых быков, и Орм никогда в жизни не видел ничего похожего. Но некоторые из людей Токе вспомнили, что это зубры, и они еще водятся у озера Оснен в Веренде, почитаясь там священными.
– Завтра отдохнем и устроим пир, – сказал Орм.
Пир удался, а мясо зубров всем пришлось по вкусу: оно было сочным и мягким, так что все нахваливали еду да запивали ее оставшимся пивом, которое было куплено еще в устье реки.
– Пусть допивают, – сказал Орм, – а то оно прокиснет.
– Когда мы доберемся до полочан, мы сможем купить там мед, – сказал Споф. – Но только никому не давай раньше времени готландское пиво.
Путешествие продолжалось, и им везло, ибо целый день они шли под парусом. По берегам реки было теперь заметно, что здесь живут люди.
– Начинаются земли полочан, – сказал Споф. – Но самих людей мы не увидим, прежде чем не достигнем их города. Те, кто живет в степи, неохотно показываются на берегу, когда мимо плывет чужой корабль. Они боятся, что их заставят служить гребцами или продадут в чужие земли.
Споф рассказал, что эти полочане не имеют иных богов, кроме ужей, которые живут прямо у них в доме. Орм посмотрел на Спофа и сказал, что он бывал в море и раньше и верит во что угодно.
Наконец пришли они к полочанскому городу, который так и назывался – Полоцк. Это был надежно укрепленный посад, обнесенный валом. Многие жители в нем почему-то ходили нагишом, впрочем, это были не женщины. Некоторое время назад им было приказано уплатить налоги, и городской хёвдинг повелел, чтобы все уплатили великому князю сполна, даже если ради этого придется продать последнюю одежду. Некоторые из этих людей выглядели весьма плачевно: они уплатили налоги, сказали они, но у них не осталось денег даже на то, чтобы купить себе новую одежду. Чтобы запастись хоть каким-то тряпьем в преддверии зимы, они начали предлагать своих жен в обмен на одежду, а дочерей – в обмен на обувь, и люди Орма остались довольны этой торговлей.
Хёвдинг в этом городе происходил из свеев, и звали его Фасте. Он дружелюбно встретил путешественников и пожелал узнать последние новости. Он был уже немолод и много лет состоял на службе у великого князя. В доме у него были жены-полочанки и множество детей, и когда он выпил, он перешел с родного языка на язык этих полочан. Орм купил у него меда и свиные бока и еще разных припасов на дорогу.
Когда же настало время отправляться в путь, Фасте попросил Орма взять с ними на корабль его писца, который должен был отвезти в Киев целую корзину с отрубленными головами преступников. Великий князь желал удостовериться в усердии своих городов, и потребовал, чтобы ему прислали головы злодеев. В последнее время в Киев не случалось оказии, и теперь хёвдинг не хотел упускать такую возможность. Писец этот оказался молодым человеком, родом из Киева. С собой у него был пергамент, на котором были записаны имена преступников, а также те преступления, которые они совершили.
После того гостеприимства, которое он встретил в доме Фасте, Орм не решился отказать тому в его просьбе, хотя и неохотно согласился взять с собой писца. Отрубленные головы пробудили в нем мрачные воспоминания, ибо с ними он уже имел дело раньше. Вспомнил он и о том, что его голова однажды была куплена королем Свейном, хотя сделка и не состоялась. А потому он увидел в этой корзине дурную примету, да и люди его на корабле думали то же самое. В эту летнюю жару головы уже начали издавать неприятный запах. Но писец сидел рядом со своей корзиной и, казалось, ничего не чувствовал. Однако он понял, о чем говорят скандинавы, и сам предложил им привязать корзину на веревку и опустить ее в воду. Все с радостью приняли это предложение, и корзина висела теперь за бортом. На корабле снова подняли парус и шли вперед полным ходом, а через некоторое время Свартхёвди закричал, что корзина оторвалась и утонула.
– Придется тебе, писец, прыгать теперь в воду и искать свои сокровища, – сказал Токе. – Иначе дело твое плохо.
Писец был раздосадован происшедшим, но особого беспокойства не выказал. Главное – это пергамент, сказал он. Раз у него есть список имен, то остальное неважно. У него было всего девять голов. И он рассчитывал позаимствовать это количество у друзей в Киеве, которые занимали соответствующие должности. У них всегда там полно преступников, которые ждут своего наказания.
– Каждый поможет своему ближнему во имя милосердия Божия, – сказал он. – Да и головы эти одинаковы.
– Я вижу, вы христиане в этой стране, – сказал Орм.
– В Киеве – да, – ответил писец. – Ибо так повелел великий князь. И лучше ему повиноваться.
Они достигли того места, где сливались две реки. Правая река, под названием Улла, была той, по которой им нужно было следовать дальше. И отныне им предстояло сесть за весла. Ибо здесь течение было сильное, а само русло реки – уже, и им часто приходилось тащить корабль по суше. Труд этот теперь был все более и более изнурительным, и это ощущали даже сильнейшие, так что отныне все вздыхали о тех чудесных временах, когда они плыли по Двине. Наконец они достигли того места, где Споф велел пристать к берегу, хотя вечер еще не наступил. Здесь будет переправа, сказал он.
На берегу повсюду валялись бревна, оставленные мореходами, которые проходили здесь раньше. Это были куски досок, катки, какие-то грубые полозья. Часть из них пригодилась людям Орма, а вообще им пришлось браться за топоры и обтесывать срубленные деревья. Корабль вытащили на сушу, и по обе стороны его киля прикрепили полозья. Пока они трудились над этим, из леса вышли несколько людей и пугливо остановились в отдалении. Споф, увидев их, обрадовался. Он поманил их рукой, наполнил кружку и выкрикнул какие-то слова, которые он знал на их языке. А знал он всего два слова: «быки» и «серебро». Люди подошли поближе, и их угостили пивом. Теперь и писец Фасте пригодился, ибо он мог переговорить с ними.
Они одолжили путешественникам своих быков, хотя их было всего десять, а Спофу понадобилось гораздо больше. Быки эти паслись в лесной чаще, чтобы какие-нибудь разбойники или сборщики налогов не обнаружили их. И на третий день люди пообещали доставить быков на берег. За это они запросили немного, и охотнее получили бы не серебро, а парусину: женщины их любили полосатую ткань. Но если какой-нибудь бык умрет, то за него придется заплатить отдельно. Орм счел их требования разумными.
Все взялись за работу, и вскоре смастерили широкую тележку, с надежными дубовыми колесами. На телегу погрузили пивные бочки, закрепив их как следует, а также почти все остальное добро, которое находилось на борту.
Люди с быками пришли, как было условлено. Два быка были впряжены в телегу, а все остальные тянули корабль.
– Если бы у нас было еще шесть быков, – сказал Споф, – то мы бы справились с этим без труда. А теперь придется впрягаться самим. Но мы должны быть благодарны и за то, что у нас вообще появились быки, иначе пришлось бы очень туго.
Они начали переправляться по суше: впереди шли несколько людей, которые убирали бревна и выравнивали колею. За ними ехала телега с поклажей. Быков погоняли очень осторожно; и когда колеса задымились, их смазали жиром и смолой. Потом следовал сам корабль, и люди тянули его наряду с быками. Если колея шла вниз, через траву и мох, то быки справлялись сами. Если же она поднималась вверх, то им помогали люди, а в самых трудных местах под полозья подкладывали катки. Погонщики всю дорогу разговаривали со своими быками, иногда что-то напевали им, так что те охотно продолжали тянуть дальше. Но когда к животным обращались люди Орма, так, как они привыкли понукать их у себя дома, то те не понимали их языка. Люди очень удивлялись этому обстоятельству: оказывается, говорили они, быки гораздо умнее, чем они думали. Ибо они похожи на людей: те тоже не понимают, что говорят им чужеземцы.
Люди устали от жары и изнурительной работы: они с ног сбивались, перетаскивая катки. Но продолжали безропотно идти вперед, ибо видели перед собой телегу с бочками пива, и это служило им утешением. Когда они устроились на ночлег, они тотчас запросили себе пива, но Споф сказал им на это, что первый день был еще легким и что пока они обойдутся медом, купленным у Фасте. Заворчав от недовольства, они все же выпили меда и вскоре уснули. Следующий день действительно был труднее. К вечеру многие из команды совсем ослабели. Но Орм и Токе подбадривали их, а когда этот второй день подошел к концу, то Споф наконец-то признал, что настало время отведать готландского пива. Одну бочку открыли, и хотя все люди уже пили это пиво в порту, они все равно говорили, что только теперь распробовали, до чего же оно хорошо, особенно в виде награды за тяжкий труд. Орм велел, чтобы погонщикам быков тоже дали пива: те с удовольствием выпили, быстро захмелели и начали петь во все горло, ибо привыкли лишь к своему некрепкому меду.
На третий день они достигли озера: оно вытянулось в длину среди горных хребтов, и здесь им стало полегче. Телега с быками оставалась на берегу, а корабль прямо вместе с полозьями спустили на воду, и с попутным ветерком они проплыли все озеро, высадившись на другом его конце. Неподалеку от их лагеря лежало село, прямо на крутом берегу, с сочными пастбищами поблизости. Люди увидели, что с пастбищ загоняют домой тучный скот, хотя вечер еще не наступил. Село, судя по всему, было большое. А обнесено оно было странным сооружением: частью это был высокий земляной и каменный вал, а частью – какие-то сваи из толстых бревен, довольно редких, так что через них можно было вполне проникнуть в село.
Люди развеселились, ибо день выдался удачный. А завидев упитанных коров, они решили, что давно не ели свежего мяса. Ни Орм, ни Улоф не желали больше давать серебра, считая, что и так было куплено немало. Однако многие решили, что без труда смогут похозяйничать в этом селе. Писец Фасте заявил, что в краях этих живут дикие люди из племени дреговичей, и они еще пока не обложены налогами. Так что с ними можно поступать как угодно, сказал он. Споф вспомнил, что когда он был здесь семь лет назад, село еще только строилось. Но скота в тот раз видно не было, и потому викинги оставили жителей в покое. Орм велел своим воинам никого не убивать без нужды и не грабить село больше, чем это потребуется. На том его люди и согласились, направившись к дреговичам. Больше всего не терпелось сыновьям Соне, ибо с тех пор как они попали на реку Уллу, им уже не пришлось поохотиться.
Вскоре в лагерь подоспели те, кто шел по берегу с телегой. И едва погонщики быков узнали от писца, что воины направились в село, чтобы отбить себе скот, они попадали на землю от смеха. Орм и другие принялись расспрашивать их, почему они смеются, и писец тщетно перекрикивал их хохот, переводя вопросы. Но они только и ответили, что вскоре все сами увидят своими глазами. И продолжали помирать со смеху.
Вдруг со стороны села послышались дикие крики, и вниз по склону побежали неудачливые грабители. Они размахивали на бегу руками и ревели, хотя никто за ними не гнался. А некоторые из них упали на землю и начали кататься по ней. Остальные же, добежав до озера, бултыхнулись в воду.
Все в лагере замерли от удивления.
– Кто это за ними гонится – дьявол или привидения? – сказал Орм.
– Может, это пчелы, – высказал предположение Токе. Похоже, что он оказался прав, и все захохотали так же громко, как и погонщики быков.
Несчастные выжидали еще некоторое время в озере, держа один только нос над водой, до тех пор, пока пчелы не устали и не улетели в свои бревна-ульи. Тогда люди вылезли из воды и побрели к лагерю, искусанные, с распухшими лицами. Они помалкивали, понимая, что проявили трусость, спасаясь от пчелиного роя. Но худшее было в том, что три человека так и умерли, оставшись на том склоне, на котором они упали. Это были двое из людей Улофа Летней Птички и один из сыновей Соне. Остальные горевали над ними, ибо все погибшие были славными воинами. И Орм распорядился, чтобы за умерших выпили лучшего готландского пива и чтобы ужаленные тоже облегчили свои страдания.
Погонщики быков рассказали путешественникам о дреговичах, а писец перевел их рассказ.
Эти люди хитрее остальных, и они добились того, что их села оставили в покое. У них много пчелиных ульев вокруг села, и если какой-нибудь чужак задумает пробраться мимо них, его тотчас жалят пчелы. Это счастье, что люди пришли в их село днем. Ибо ночью дело было бы хуже. Пчелы охраняют село днем, а ночью его сторожат медведи. Люди ловят их еще детенышами и приручают. Если ночью к селу подбираются воры, то медведи спускаются с привязи, разрывают воров на части и возвращаются к хозяевам за наградой – пчелиными сотами. Так что никто не осмеливается нападать на селения дреговичей, даже злые сборщики налогов, посланные великим князем.
На следующий день они похоронили умерших. Некоторые из людей предлагали поджечь деревню из мести. Но Орм строго запретил им делать это, ибо те, кто умер, были виноваты сами. Однако никто не знал, что делать с ранеными, и чувствовали они себя очень плохо. Погонщики быков пошли к деревне и, остановившись на расстоянии, позвали местных жителей. Потом они возвратились к Орму, ведя с собой трех старух. Старухи осмотрели больных и помазали пчелиные укусы мазью из змеиного жира, женского молока и меда, а также сока целебных трав. И после этого больные почувствовали себя гораздо лучше. Орм дал старухам пива и серебра. Они выпили до самого дна, не оставив ни капельки, и смиренно поблагодарили за серебро. Писец поговорил с ними. Они серьезно смотрели на него, а потом поклонились и пошли назад, к себе в деревню.
Через некоторое время со стороны деревни показались несколько человек. С собой они вели трех свиней и двух молодых бычков. Писец пошел к ним навстречу, но они двинулись прямо к Орму и Улофу, отстранив писца, и что-то с жаром начали говорить хёвдингам. Писец стоял рядом, слушая их речь, но внезапно вскрикнул и бросился к лесу. Никто не понимал, что происходит, кроме погонщиков быков, но те почти не знали языка викингов. Но из жестов стало понятно, что местные жители хотели выменять у Орма свиней и бычков на писца. Они собирались отдать того на растерзание медведям, ибо ненавидели слуг великого князя. Орм отказал им в этом, но угостил пивом и заплатил за животных, так что они расстались друзьями. Позже, в тот же день, из деревни вышли другие старые женщины, неся большие сыры, и выменяли их на пиво. Команда Орма, которая занялась приготовлением пищи и жарила мясо, решила, что все окончилось гораздо лучше, чем можно было ожидать. Жаль только, говорили они, что из деревни все время приходят старухи, а не молодые девушки. Но местные жители не выпускали своих девушек из деревни.
Из леса снова вернулся писец: запах ужина привлек его. Он очень хотел уйти подальше от этих диких людей. Великий князь обязательно узнает, как они себя ведут, сказал он.
Они отправились дальше и достигли еще одного озера, которое было больше первого. А на седьмой день они добрались до реки, которую Споф назвал Бобром, а погонщики быков – Березиной. Все невероятно обрадовались, завидев эту реку. Здесь было допито последнее готландское пиво, ибо на этом все трудности пути подошли к концу.
– Но у нас совсем не будет пива на обратную дорогу, – сказал Орм.
– Это верно, – сказал Споф, – но оно требовалось только на дорогу сюда. Ибо люди ведут себя так же, как и кони: когда они приближаются к дому, они ускоряют ход и не нуждаются в понукании.
Они заплатили погонщикам быков, причем больше, чем было обещано. Ибо Орм мог проявить скупость по отношению к торговцам, которые были для него хуже разбойников, но не к людям, которые помогли ему. Орм чувствовал, что они уже близко от болгарского золота. Погонщики быков были ему очень благодарны, и прежде чем вернуться назад, они вместе со Спофом и Токе пошли в соседнюю деревню и договорились с ее жителями о том, что путешественники наймут у них быков на обратном пути. Орм приказал своим людям сделать тайник, где они спрятали полозья и прочее, что могло еще пригодиться при возвращении домой. При переправах по суху они истратили три смены полозьев. Телегу Орм прихватил с собой, ибо она могла еще понадобиться у порогов.
Они спустились вниз по реке, мимо рыбацких хижин и бобровых плотин, радуясь тому, как чудесно проходит их путешествие. Река лежала темная и блестящая, а по берегам стоял густой лиственный лес, и люди Орма заметили, что рыба здесь гораздо вкуснее, чем в Западной Двине. Гребцов теперь требовалось немного, так что другие отдыхали, рассказывая друг другу истории, и гадали, не будет ли сражений во время их путешествия.
Река расширялась все больше, и наконец они достигли Днепра. Орм и Токе были согласны в том, что с этой рекой не сравнится ни одна, даже самая большая, река в Андалусии. Но Улоф Летняя Птичка возразил им, сказав, что самая большая река – это Дунай. Однако Споф считал, что самая большая река в мире – Волга, и он многое мог порассказать о своем плавании по этой реке.
Навстречу им попались четыре корабля, которые тяжело, медленно поднимались вверх по реке. Это были купцы из Бирки, которые возвращались домой из Крыма. Они выглядели очень уставшими и сказали, что наторговали они много, но обратный путь для них был очень трудным. У порогов им пришлось сражаться, и они потеряли многих из своих людей. С востока на них двинулись печенеги: они со всеми вступают в бой и не дают пройти по реке. Они сказали еще, что никто не сможет путешествовать на юг дальше Киева, прежде чем печенеги не уберутся с реки и не вернутся в восточные степи.
Орм задумался над их словами и долго хранил молчание, после того как они разошлись на реке с купцами из Бирки.
Глава 7
О том, что случилось у днепровских порогов
Однажды вечером они остановились на ночлег возле деревни, где были и овцы, и мед. После ужина Орм начал совещаться с Улофом и Токе о том, как им быть дальше, – теперь, когда они почти у цели. Они уединились, чтобы поговорить без помех. Вечер был тихий, над водой носились стрекозы, и волны тихо плескались о борт корабля.
Орм был весьма озабочен.
– Нам придется изменить наши планы, – сказал он, – если мы хотим, чтобы все окончилось благополучно. О кладе знаем только мы с вами, а также оба мальчика, и они держат язык за зубами. Больше никто. Команда знает только лишь, что мы держим путь в Киев, чтобы забрать там мое наследство. Даже Спофу я ничего не сказал. Однако теперь нам придется раскрыть, что мы идем к порогам, и что именно там спрятано это наследство. Если мы расскажем людям правду, то весь Киев будет знать об этом, как только мы доберемся туда. Ибо люди, выпившие в порту, будут держать язык за зубами только до третьей кружки, даже если мы пригрозим им смертью. А если о нашем деле прознает сам великий князь и его люди, – с нами приключится беда. Ибо тогда слишком многие захотят, чтобы мы поделились с ними серебром и золотом, а то и вообще решат убить нас и забрать все себе. К тому же мы не знаем, что нас ждет, если у порогов мы столкнемся с печенегами.
Улоф и Токе согласились с ним в том, что здесь есть о чем подумать. Токе хотел знать, как далеко от Киева до Днепровских порогов, и можно ли будет купить еду по дороге туда.
– От Киева до порогов добрых девять дней пути, – сказал Улоф, – но лучше спросить об этом Спофа. Когда я плавал туда раньше, мы выменивали еду у пастухов, к тому же нам навстречу попалась богатая деревня северян. Но может статься, теперь все изменилось, раз здесь так неспокойно.
– Было бы неразумно прийти в Киев, не сказав своим людям о цели нашей поездки, – сказал Токе. – Ибо в этом городе их может привлечь очень многое, и они откажутся плыть дальше.
– Худшее в том, что великий князь захочет оставить многих из наших людей при себе, если не всех, – сказал Улоф. – Я был на службе у великого князя Владимира и знаю, что такое Киев. Князь всегда щедро платит своим воинам, а если сейчас у него в землях неспокойно, то он заплатит еще больше. У него в дружине всегда были скандинавы. Он считает их своими лучшими воинами, – и это действительно так, – и высоко ценит их, после того как свеи помогли ему в юности сделаться князем. Да и сам его род ведет свое происхождение от свеев. Он сумеет уговорить скандинавов остаться у него в Киеве, даже если они не сразу соблазнятся его золотом.
Орм кивнул и задумался, глядя в воду.
– Да, не нужно нам останавливаться в Киеве у великого князя Владимира, – сказал наконец он. – Хотя слава его столь велика, а мудрость столь прославлена, что стыдно было бы проплыть мимо его города и не погостить у него. Наверное, он может сравниться только с самим королем Харальдом. Говорят, что его почитают как святого, хотя путь его к святости был долог. Но нам прежде всего надо подумать о том, что для нас важнее всего. Нам надо найти клад. И когда мы найдем его, нам нужно будет в целости и сохранности довезти его до дома. Я думаю, что и вы думаете то же самое, а значит, самое разумное для нас – это отправиться прямо к порогам.
– Пусть будет так, – сказал Токе. – Но неплохо было бы послушать, что скажет Споф. Все-таки он знает дорогу лучше всех нас и, возможно, подскажет, что делать с этими печенегами.
Все согласились с Ормом и позвали к себе Спофа. Орм поведал ему о кладе.
– Об этом я не сказал тебе с самого начала, – заявил Орм. – Ибо я недостаточно хорошо еще знал тебя. Но теперь я вижу, что ты человек достойный.
– В таком случае, путешествие будет гораздо длиннее, чем я думал, – ответил Споф, – и много опаснее. Ты посчитал, что я запросил слишком большое жалование, но если бы я знал, что мы держим путь к порогам, то запросил бы еще больше.
– Я тебя не обижу, – сказал Орм. – За переход к порогам ты получишь столько, сколько пожелаешь. И вот при этих свидетелях, Токе сыне Грогулле и Улофе сыне Стюре, я обещаю тебе, что ты получишь еще долю из клада, если нам повезет найти его.
– Тогда я согласен, – заявил Споф. – Мы, гуты, довольны, когда знаем, что нас не обидят.
Споф, как и остальные, посоветовал идти прямо к порогам.
– С провиантом все будет в порядке, – сказал он. – Вниз по реке еда стоит дешевле. Я выменял там пять жирных свиней за один топор, да еще получил мешок гречихи в придачу. Деревни там богатые, – и вокруг Киева, и дальше, – еды нам хватит до самых порогов и обратно. И лучше, если ты будешь покупать потребное тебе за серебро, как делал до сих пор. Было бы неразумно захватывать добычу силой. Ибо тогда дело для нас обернется плохо, когда мы будем возвращаться той же дорогой обратно.
Орм ответил, что серебро у него пока есть, хотя уже и не так много, как раньше.
– Сложнее всего с печенегами, – продолжал Споф. – Может получиться так, что мы будем вынуждены откупиться от них. А может они и вовсе не захотят отпускать нас. Хорошо, если бы ты сказал мне, на каком берегу лежит твой клад, и как далеко от порогов.
– Лежит он на восточной стороне, – сказал Орм, – между вторым и третьим порогом, если считать с юга. Но о самом месте я скажу вам только тогда, когда прибудем туда.
– Значит, нам предстоит преодолеть еще добрый кусок пути, – сказал Споф. – Будет лучше, если мы приплывем туда ночью. И хорошо еще, чтобы с нами был кто-нибудь, кто понимает язык печенегов.
– У меня есть что посоветовать, – сказал Токе. – Возьмем с собой к порогам писца Фасте. А в Киев он успеет на обратном пути. Если мы вступим в переговоры с печенегами, то среди них всегда найдется человек, который понимает язык писца, даже если он сам не поймет печенегов.
На том и порешили. А на следующее утро, перед тем как отправиться в путь, Орм поговорил с людьми. Он сказал им, что они поплывут не в Киев, а дальше, к тому месту, где его брат спрятал клад.
– Возможно, там придется сразиться с печенегами, – сказал он, – и если вы покажете себя храбрыми воинами, то сверх жалования получите свою долю сокровищ.
Люди обрадовались. И только сыновья Соне перешептывались между собой, что двое из них точно будут убиты, и им прежде бы надо подкрепиться славным пивом, чтобы драться в полную силу.
Плывя вниз по реке, они приставали к берегу в деревнях полян, которые отличались своей зажиточностью. Орм закупил у них продукты, так что теперь им хватало запасов и на обратный путь. Однажды, поздним вечером, когда над рекой стоял туман, они миновали Киев.
Писец Фасте заволновался, увидев, что к берегу они не пристали.
– У меня срочное поручение к великому князю, вы же знаете об этом, – стонал он.
– Мы решили, что ты будешь сопровождать нас к порогам, – сказал Орм. – Ты умеешь разговаривать с людьми в тех краях, а потому будешь нам полезен. Когда мы будем возвращаться назад, мы высадим тебя здесь на берег.
Писец ужасно перепугался. Но когда Орм поклялся ему Святой Троицей и святым Кириллом, что он не продаст его печенегам и не будет заставлять грести, – тот снова успокоился и сказал, что великий князь подождет.
Деревни по берегам реки попадались все реже и реже, пока наконец совсем не исчезли. По обе стороны тянулись теперь бескрайние степи печенегов. С корабля были иногда видны стада овец и табуны коней, которые охранялись пастухами верхом на конях, в высоких меховых шапках и с длинными копьями в руках. Споф решил, что это добрый знак: пастухи со своими стадами попадаются им. только на левом берегу, и никогда – на правом. Это от того, сказал он, что вода в реке поднялась. А значит, печенеги не могут переправиться вместе со своими стадами на правый берег реки; иначе, переходя через брод, они лишатся многих животных. И теперь корабль Орма приставал на ночь только к правому берегу, и в лагере всегда сменялись часовые.
Когда им оставалось плыть до порогов лишь три дня, они стали еще более осторожными и гребли только ночью. Днем же они прятали свой корабль в высоких камышах, которые росли в небольших бухточках на правом берегу. И в самый последний день они тоже спрятались, а когда наступила ночь, направились к левому берегу, где начиналась переправа.
Токе и еще двадцать из его людей остались на корабле. Они должны были бросить якорь и оставаться всю ночь на реке, пока их не позовут с берега. Токе очень не хотелось сидеть на корабле, но ему пришлось смириться, когда он вытащил этот жребий. Орм хотел оставить вместе с ним и Свартхёвди, но тот упорно сопротивлялся.
Орм с Улофом Летней Птичкой и с остальной командой шли теперь вдоль колеи, а Споф показывал им дорогу. Все люди были вооружены мечами и луками со стрелами. Споф ходил уже этой дорогой много раз и сказал им, что надо добраться до шестого порога, поскольку двигаются они с севера. А это займет часа три, так что они вернутся прямо перед рассветом, если вовремя успеют вытащить из реки свой клад. С собой они взяли телегу, на которой переправляли добро в прошлую переправу, чтобы погрузить на нее клад. Прихватили они и писца, хотя тому не нравилась эта затея. В полной темноте они двинулись в путь. Однако скоро должна была появиться луна, и Орм был рад этому, несмотря на все свое беспокойство: в противном случае он опасался, что не сумеет различить знаки, которые укажут ему, где именно спрятан клад.
Когда появилась луна, они сразу насторожились: ибо первое, что они увидели в лунном свете, – это всадник в высокой шапке и длинном плаще, который бесшумно появился на холме, несколько поодаль от них. Они остановились, замерев на месте. В ложбинке, где они находились, было довольно темно. Но всадник, похоже, вглядывался именно в их сторону, словно заслышав шаги или скрип телеги.
Один из сыновей Соне коснулся Орма своим луком.
– До него далеко, – прошептал он, – да и света маловато. Но мы можем пустить в него стрелу, если хочешь.
Мгновение Орм колебался, но потом шепнул в ответ, что не стоит первыми лезть на рожон.
Всадник на холме свистнул, и свист его напоминал крик чибиса, и тогда появился еще один всадник, который держался рядом с первым. Первый вытянул руку и что-то сказал второму. Затем оба умолкли, а еще через некоторое время резко повернули коней и исчезли за холмом.
– Должно быть, это печенеги, – сказал Орм. – И теперь нам придется плохо, ибо они наверняка заметили нас.
– Мы уже у пятого порога, – сказал Улоф. – Глупо поворачивать назад, когда мы почти у цели.
– Тяжело нам будет, если придется сражаться с всадниками, да к тому же если они превзойдут нас силой, – сказал Орм.
– Может, успеем обернуться до рассвета, – сказал Споф, – ведь в лунном свете им видно так же плохо, как и нам.
– Что ж, будем двигаться дальше, – сказал Орм.
Они спешно продолжили свой путь, и когда подошли к шестому порогу, Орм начал озираться вокруг.
– А теперь тот, у кого острый глаз, пусть поможет мне, – сказал он. – У реки должен быть утес, а на нем – три розовых куста, хотя цветы теперь уже отцвели.
– Я вижу утес с кустами, – сказал Свартхёвди, – но не могу разглядеть, действительно ли там розовые кусты.
Они спустились к реке и обнаружили еще три утеса, но те были совершенно голыми. Затем Орм нашел ту щель, где обрывался утес и где сильным потоком била вода, – в точности как рассказывал Аре.
– Теперь нам надо отыскать тот холм, который у печенегов зовется могильным курганом и где есть человеческие черепа, – сказал он своим людям.
Они быстро нашли и это место: Споф первым показал на высокий холм на берегу.
– Здесь похоронен их хёвдинг, – пояснил он. – Я слышал об этом раньше. И в его честь они вывешивают на шестах человеческие черепа, добытые ими в сражениях у порогов.
– Тогда нам следует поторопиться, – сказал Орм, – чтобы и наши черепа не оказались там же.
Он шел вдоль расселины в утесе, пока не достиг того места, которое было прямо посередине, между утесом с кустами и могильным курганом.
– Это здесь, – сказал он, – и сейчас мы узнаем, не напрасной ли была наша поездка.
Все заволновались и начали мерить копьями глубину расселины.
– Да, здесь потребуются рослые парни, – сказал Орм. – Я нащупал копьем камни, прямо возле утеса, и должно быть, это именно то место.
Два брата из команды Орма, Длинный Стаф и Скуле, уроженцы Халланда, были самыми рослыми. Они охотно полезли в воду, чтобы достать клад. Вода доходила им до шеи, и Орм сказал, что им надо будет нагнуться под водой и разобрать эти камни, которые наложены поверх клада. Братья начали доставать большие камни: труд этот был не из легких. Переведя дух и немного передохнув, они вновь принимались за дело. Вскоре Скуле сказал, что нащупал под водой что-то другое, а не камень, но никак не может освободить это.
– Будь осторожен, – предупредил его Орм, – и убери сначала все камни.
– Я тоже нащупал что-то другое, – сказал вслед за этим Длинный Стаф, и поднял из воды свою находку. Это был мешок. Тяжелый мешок. И едва Скуле поднял его наполовину из воды, как он треснул прямо посередине, ибо кожа совсем размокла. Все остальные на берегу испустили вопль страха и досады, при виде того, как серебряные монеты широким потоком хлынули из мешка и с плеском начали исчезать под водой. Длинный Стаф попытался прикрыть этот водопад руками и лицом, а другие бросились ему на помощь, чтобы спасти оставшееся, но все равно из порванного мешка вытекло почти все серебро.
– Ну что ж, неплохо для начала, – горько сказал Орм. – Разве так надо обращаться с серебром? Сколько же останется мне после того, как ты вытащишь остальные мешки так же, как и первый? Но по крайней мере, мы теперь знаем, что мы на верном пути, – добавил он уже спокойнее, – и что никто не опередил нас. Так что поосторожнее, парень. Там еще четыре мешка.
Все так ругались на Длинного Стафа, что он в конце концов разозлился и собрался уже вылезать из воды. Что же он мог поделать, если кожа расползлась от воды, говорил он. Если бы ему самому пришлось прятать так много серебра, то уж он бы догадался положить его в более надежные мешки. Пусть-ка другие попробуют сделать лучше.
Однако и Орм, и Улоф сказали, что его вины здесь нет, и он постепенно успокоился, продолжая поиски под водой.
– Вот еще что-то, – сказал Скуле, вытягивая свою находку из воды. – Это будет потяжелее камня.
Над водой показался маленький медный ларец, совершенно позеленевший и очень тяжелый. Он был перевязан крест-накрест красивой красной перевязью и запечатан свинцом.
– Ах, да, ларцы, – сказал Орм. – А я и думать про них забыл. Их должно быть четыре. А лежит в них скобяной товар для женщин. Серебро же – в мешках.
Остальным мешкам повезло больше, и ни один из них не разорвался. С каждой новой находкой всеобщая радость росла, и никто уже не вспоминал о каких-то там печенегах. Два последних ларца пришлось поискать подольше, ибо они затерялись среди водорослей на дне. Но наконец выловили и их, и весь клад был погружен на телегу.
Ночь уже подходила к концу, и когда они отправились назад к кораблю, то их вновь охватил страх перед печенегами.
– Когда рассветет, они настигнут нас, – сказал Споф.
– Удача сопутствует Орму чаще, чем другим, – сказал на это Улоф Летняя Птичка. – Да и меня иногда балует. Так что может статься, что мы вообще избежим встречи с этими печенегами. Ведь те всадники видели нас уже давно, и после этого больше никто ни разу не появился. Это может означать, что печенеги поджидают нас у последнего порога, – там, где кончается колея. Ибо они не знают, что мы дошли лишь до половины и потом повернули обратно. Так что когда они осознают свою ошибку, будет уже поздно, а мы успеем на свой корабль до них.
Но предсказания Улофа не сбылись. И едва забрезжил рассвет, и до корабля оставалось рукой подать, за спиной у них раздался громкий цокот копыт, и печенеги налетели на них, словно сам неистовый Один.
Орм тут же приказал людям остановиться и окружить телегу, держа луки наготове. Люди его были настроены сражаться, охраняя свое серебро от всех печенегов в мире.
– Никто не тронет эту телегу до тех пор, пока из нас не будет в живых хотя бы четыре-пять человек, – спокойно говорили они.
Печенеги отличались своим боевым умением, и сразить их было не так-то легко. Они не наскакивали в лоб, а на полном ходу проносились мимо людей Орма, на расстоянии выстрела из лука, и выпускали свои стрелы, уклоняясь в сторону от врага. Затем они снова собирались в тучу, выжидали мгновение и проносились мимо таким же образом, но с другой стороны. Большинство людей Орма были искусными охотниками и хорошо владели луком; и каждый раз они ликовали при виде поверженного всадника. Но и стрелы печенегов попадали в цель, и через некоторое время Орм и Улоф поняли, что дольше так продолжаться не может.
Между нападениями Орм подозвал к себе Свартхёвди и Ульфа Весельчака. Оба получили царапины, но дух их оставался несломленным. Они похвастались, что сразили по печенегу. В том месте, где остановились люди Орма, к реке спускались отвесные скалы. Это было очень кстати, ибо печенегам не удалось бы напасть с этой стороны. Орм велел мальчикам спрятаться за скалами, а оттуда поспешить к кораблю и поскорее позвать на помощь Токе с остальной командой.
– Удачный исход зависит теперь только от вас, – сказал он им. – Иначе у нас скоро кончатся стрелы.
Мальчики были горды, получив такое важное поручение, и тут же кинулись к берегу. А вскоре снова вернулись печенеги, и при нападении Улоф Летняя Птичка был ранен в грудь. Стрела пробила ему кольчугу и глубоко засела в теле.
– Тяжелый удар, – сказал Улоф Орму. – Больше я ни на что не способен.
Он пошатнулся, но устоял на ногах и повернулся к телеге, а потом лег на нее, положив голову на мешок с серебром. Там же лежали и остальные раненые.
Когда печенеги напали снова, у Орма и его людей остались последние стрелы. В то же самое время среди воинов послышались довольные возгласы.
– Готово, – кричали они. – Он убит! Финн, сын Соне. Стрела попала ему в шею, и он уже мертв. И только что пал его брат, Кольбьерн. Это четвертый. Больше никто не будет убит.
Так оно и вышло. Со стороны корабля послышался боевой клич. Это люди Токе бросились на помощь оборонявшимся. Было заметно, что печенегам это пришлось не по вкусу. Ибо когда люди Орма торопливо собирали уцелевшие стрелы, которые могли быть еще использованы в бою, они услышали, как стук копыт замирал вдали, а потом и исчез вовсе.
Орм приказал не трогать раненых печенегов.
– Пусть лежат там, где лежали, – сказал он. – Их люди придут и заберут их с собой.
Своих же раненых они усадили на телегу. Семеро были убиты, и люди Орма забрали с собой их тела, чтобы потом похоронить как подобает. И затем они поспешили к кораблю, опасаясь, что печенеги вернутся обратно.
Писец Фасте куда-то исчез, но когда они потянули телегу за собой, то обратили внимание на то, что он все это время спал под ней. Его разбудили, ткнув древком копья в бок, и долго смеялись над ним. Он сказал, что ничего не слышал и не намерен участвовать в бою, потому что он сборщик налогов, а не воин. А кроме того, он устал с дороги. Люди признали, что это свидетельствует в пользу, раз он проспал бой с печенегами.
А вскоре они встретили людей Токе, и радости не было предела. Токе быстро расправился с противником. Едва его люди бросились на них и осыпали их стрелами, – печенеги повернули обратно. А может, у них тоже кончились стрелы, добавил он.
Когда же они подходили к кораблю, Орм начал озираться вокруг.
– А где же мальчики? – спросил он у Токе.
– Мальчики? – сказал Токе. – Они были с тобой.
– Но я послал их к кораблю, чтобы позвать тебя на помощь, – сказал Орм изменившимся голосом.
– Куда же они делись? – встревожился Токе. – Я просто услышал стук копыт и боевой клич, а потом увидел, как печенеги поскакали сюда и развернулись обратно. Тогда-то я и высадился на берег, чтобы помочь тебе. Но мальчиков я не видел.
Однако один из людей Токе сказал, что когда корабль подходил к берегу, он заметил трех печенегов, которые бегали между скалами на берегу и кого-то ловили. Он решил, что те, вероятно, поймали пленных или собирали своих павших в бою. Затем печенеги вернулись к своим коням, и больше люди Токе уже не думали о них, ввязавшись в бой с другими.
Орм молча слушал его рассказ. Он снял с себя шлем и бросил его оземь. А потом сел на камень, повернувшись лицом к реке. Так и сидел он, не двигаясь, и никто не смел подойти к нему.
Люди перешептывались, глядя на Орма, и даже Токе стоял молча, не зная, что сказать. Споф и писец Фасте переносили раненых на корабль.
Наконец Орм поднялся с камня. Он подошел к Токе и отстегнул со своего пояса меч Синий Язык. Все ужаснулись, увидев, что он делает.
– Я пойду к печенегам, – сказал Орм. – Ты будешь ждать меня на корабле три дня. Если назад вернется Свартхёвди, отдай ему мой меч. Если из нас не вернется никто, ты отвезешь меч домой и отдашь его Харальду.
Токе взял меч.
– Плохо ты придумал, – сказал он.
– Клад поделите по справедливости, – продолжал Орм. – Так, как собирался поделить его я. Мало счастья принес этот клад роду Тосте.
Глава 8
О том, как Орм освободил Свартхёвди и встретил старого друга
Орм взял с собой писца Фасте, и оба они вернулись на поле боя, к раненым печенегам. Там они отыскали раненого юношу, которому попала в бок стрела, а вторая – пробила колено. Он держался достойно: сидел и ел какое-то вяленое мясо, а в другой руке держал длинную деревянную бутылку. Конь его пасся невдалеке от хозяина.
Этот юноша смог объясниться с писцом и обрадовался, когда узнал, что они вернулись не для того, чтобы отрубить ему голову. Орм велел писцу сказать, что они хотят помочь юноше сесть на коня и проводить его в лагерь печенегов. Когда писец повторил просьбу Орма несколько раз, печенег наконец согласно кивнул им и показал при этом на свое колено. Стрела прошла прямо насквозь, и он никак не мог вытащить ее. Орм разрезал его кожаные штаны, поковырял немного стрелу, а затем осторожно нажал на нее, пока из коленки не вышел железный наконечник. Потом он обрубил его, а древко стрелы вытащил. Пока Орм возился с его коленкой, печенег щелкал пальцами и спокойно насвистывал. Когда же все было готово, он поднес свою бутылку ко рту и осушил ее. Со второй стрелой он справился сам.
Орм достал из-за пояса горсть серебра и протянул ему. Лицо юноши просияло, и он охотно принял деньги от Орма.
Поблизости стояли кони павших печенегов. Сперва они отпрянули в сторону, когда Орм и писец приблизились к ним. Но печенег подозвал их каким-то особым свистом, и кони послушались его.
Они помогли раненому взобраться на коня. Раненую ногу печенег вытянул поверх седла и скакал очень ловко даже в таком положении. Писец начал упираться, но Орм коротко ответил ему, что он поедет с ними.
– Если будешь противиться, я сверну тебе шею, – сказал он. – Это я буду их пленником, а не ты.
Писец буркнул себе под нос, что не дело сборщика налогов заниматься подобными вещами. Но тем не менее он смирился и больше ни о чем не спрашивал.
Они скакали по степи, по землям печенегов. Как потом рассказывал Орм, хуже этих мест ничего нет: ибо здесь не было ни лесов, ни воды, ни зверей или людей, – только трава и пустое пространство, да иногда попадались большие крысы, которые мелькали среди кочек. Дважды останавливал печенег своего коня, показывал на землю и что-то объяснял писцу. А тот потом сошел с коня и собрал какие-то травы, показанные ему печенегом. Это были растения с широкими листьями, и юноша приложил их к раненой коленке, крепко привязав тетивой. Похоже, что после этого боль его утихла, и он скакал дальше не останавливаясь.
К полудню они добрались до лагеря печенегов, лежащего в низине, где протекал ручей. Вдоль этого ручья стояли сотни палаток. Когда они подъезжали к лагерю, на них залаяли собаки; из шатров высыпали дети, и лагерь наполнился всадниками на конях. Юноша-печенег гордо стоял рядом со своими пленными, и когда ему помогли сойти с коня, он показал серебро, полученное от Орма.
Орм велел писцу перевести, что он хочет говорить с их хёвдингом. Похоже, никто не понял, что сказал писец, но в конце концов из толпы вышел какой-то кривоногий мужчина, который умел говорить на языке писца.
– Скажи ему, – приказал Орм, – что двое моих сыновей, которые еще слишком малы, взяты вашими людьми в плен, после ночной битвы у порогов. Я – хёвдинг, и пришел выкупить их из плена. Я пришел сюда безоружным, чтобы показать свою честность и дружелюбие.
Кривоногий в задумчивости потянул себя за длинные усы и спросил что-то у раненого печенега. Разговор их звучал как крики совы, а не как человеческая речь, подумал Орм, но было заметно, что они отлично понимают друг друга. Многие из толпы ухмылялись Орму, показывая ему свои ножи и проводя ими по горлу. Это был худший миг, как потом рассказывал Орм. Ибо это могло означать, что печенеги уже расправились со своими пленниками. Однако он надеялся, что они убьют лишь его одного, а мальчиков не тронут. Ему казалось, что собственная смерть ему не страшна, если Свартхёвди будет спасен.
И он сказал писцу:
– Спроси у них: живы ли мальчики?
Кривоногий подтвердил это и подозвал к себе трех печенегов, которые теперь были хозяевами пленников. Орм сказал:
– Переведи им: я хочу выкупить этих пленных, и я дам за них много серебра. Они мои сыновья.
Эти трое начали говорить друг с другом, но кривоногий сказал, чтобы Орм и писец следовали за ним к хёвдингам. И они направились к трем шатрам, которые были больше, чем все остальные, и находились посреди лагеря печенегов.
На земле, на расстеленной овчине, сидели три старика в меховых шубах и с бритыми головами. Ноги под ними были скрещены, и они ели похлебку из большой глиняной миски. Кривоногий остановился у входа и сделал Орму и писцу знак, чтобы те вели себя тихо. Старики ели не спеша, дули на свои ложки и довольно причмокивали. Когда миска опустела, они облизали свои ложки и засунули их за пояс, и только после этого обратили внимание на вошедших.
Один из стариков кивнул кривоногому. Тот поклонился и начал что-то говорить, в то время как хёвдинги равнодушно внимали ему, иногда отрыгивая пищу.
Старик, сидевший посередине, был меньше остальных, и с большими ушами. Он склонил голову и внимательно посмотрел на Орма. Когда кривоногий кончил говорить, воцарилась тишина. Маленький хёвдинг что-то каркнул в ответ, и кривоногий почтительно поклонился и вместе с писцом вышел из шатра.
Тогда низкорослый медленно произнес:
– Добро пожаловать, Орм сын Тосте! Лучше будет, если мы не подадим виду, что знаем друг друга. Хотя мы, действительно, встречались очень давно. Жива ли еще Ильва, дочь короля Харальда, которая в детстве играла у меня на коленях?
Орм изумленно выдохнул воздух. Он сразу же узнал говорящего. Это был Фелимид, один из шутов короля Харальда.
– Ильва жива и помнит тебя, – ответил ему Орм, – и ее сын стал вашим пленником. Вот это встреча! Пусть же она будет приятной для нас обоих. А ты теперь хёвдинг у печенегов?
Фелимид важно кивнул.
– Нужно благодарить судьбу за ее дары, особенно в старости, – сказал он. – Так что жаловаться мне не приходится.
Он заговорил о чем-то с другими хёвдингами, а потом позвал кого-то из глубины шатра. Вышла женщина с большой кружкой, хёвдинги пустили ее по кругу, и вскоре она была пуста. Женщина снова наполнила ее, и снова ее выпили. А потом два хёвдинга медленно встали и удалились.
– Они пошли спать, – сказал Фелимид Орму, едва они остались одни. – Эти люди всегда легко пьянеют и потом спят по полдня. Люди они простые. Но теперь нам никто не помешает. Ты, наверное, успел проголодаться?
– Так оно и есть, – сказал Орм. – После того, как я встретил здесь тебя, мне стало полегче, и теперь я желаю только освободить своего сына, а заодно поесть и выпить.
– Ты получишь его, когда мы договоримся о выкупе, – сказал Фелимид. – Ибо тебе придется заплатить за него серебро, хотя ты и мой друг. В противном случае все племя разъярится. А сегодня ты мой гость.
Он снова выкрикнул какие-то приказы, и в шатер вошли шесть женщин и принялись расставлять еду на ковре, расстеленном прямо на полу.
– Это мои жены, – сказал Фелимид. – Может показаться, что их многовато для одного старика, но таков здесь обычай. И кроме того, нужно мне хоть как-то облегчить свое горе, после того как умер Фердиад и с шутовством было покончено.
– Грустные вести я слышу о твоем брате, – сказал Орм. – Как же он умер? И как ты оказался здесь?
– Ты угощайся, а я расскажу тебе нашу историю. Пива у нас нет, но вот этот напиток мы делаем из кобыльего молока. Попробуй его.
Напиток был кисловато-сладким на вкус, и Орму не понравился. Но вскоре он ощутил, что напиток этот крепкий.
Ирландский шут потчевал Орма, повелев своим женам принести еще яств, а тем временем он —поведал, что же случилось с ним и с его братом.
– Мы много путешествовали, что мы и собирались делать, когда расстались с тобой. А направились мы сперва к великому князю в Киев. Мы были у него два года, веселили его двор и пользовались большим почетом. Потом мы заметили, что начинаем толстеть. Испугавшись, мы засобирались в дорогу, хотя все вокруг удерживали нас в Киеве. Ибо пока мы еще не потеряли форму, мы намеревались добраться до Константинопольского императора. Однако к нему мы так и не попали, ибо у порогов нас захватили в плен печенеги. Мы были слишком стары, и они не видели в нас никакой пользы для себя, а потому задумали убить нас, а черепа наши вывесить на шесте. Тогда мы показали перед ними наши трюки, из самых простых, а они лежали вокруг нас на животах и смеялись. Отпускать нас они все равно не пожелали. И когда мы научились понимать их язык, они сделали нас своими хёвдингами за нашу мудрость и всяческие умения. Мы быстро привыкли к своему новому положению, ибо хёвдингом быть гораздо легче, чем шутом. А кроме того, мы начали стареть. Правильно говорил в свое время архиепископ Кормак Мак-Кулленан: когда мудрый достигает пятидесяти лет, ему больше не следует пить вино, пылать любовью в холодные весенние ночи или танцевать на руках.
Фелимид горестно кивнул, попивая из своей чашки маленькими глотками.
– И это верно, – продолжал он. – Но мой брат Фердиад позабыл об этом, когда одна из его жен родила ему сыновей-близнецов. Тогда он напился этого кобыльего молока и плясал на руках перед всем народом, прямо как царь Давид перед Богом. И во время этого танца он упал да так и остался лежать на земле, а когда мы подбежали к нему, он был уже мертв. Я очень горевал о нем и по-прежнему тоскую о брате. Но никто не сможет сказать, что это была плохая смерть для шута. И с тех самых пор я так и остался у печенегов. Они как дети, и оказывают мне большой почет, и редко в чем они меня не слушаются: разве что самовольно охотятся за человеческими головами. Это старый их обычай, и они никак не расстанутся с ним. А теперь я хочу послушать о тебе и твоих домашних.
Орм поведал ему, как обстоят дела у него дома. Однако, дойдя до клада, спрятанного у порогов, он рассказал, что там найдено три мешка с серебром. Ибо он не хотел соглашаться на большой выкуп, когда речь пойдет о Свартхёвди и Ульфе. Затем он рассказал о том, как они сражались с печенегами, и под конец Фелимид сказал ему:
– Тебе повезло, что оба мальчика были захвачены в плен живыми, и это случилось потому, что они еще слишком молоды. Печенеги взяли их живыми, в надежде, что потом продадут их арабам или византийцам. Так что приготовься много заплатить им, и хорошо, что у тебя есть с собой серебро.
– Я заплачу столько, сколько ты сочтешь нужным, – сказал Орм. – Ибо внук короля Харальда по праву стоит того.
– Я пока еще не видел его, – сказал Фелимид, – я без нужды не вникаю во все вылазки своих печенегов. Они ведь постоянно охотятся за людьми или добычей у порогов. Но теперь пришло время позвать пленных.
Они вышли из шатра, и Фелимид выкрикнул свои приказания. Два других хёвдинга проснулись и тоже вышли наружу. И когда Фелимид уселся вместе с ними, а Орм примостился рядом на траве, то печенеги выбежали к ним, и весь лагерь разместился в круг, приготовившись слушать хёвдингов. Привели пленных. Оба мальчика были бледными на вид, а у Свартхёвди в волосах запеклась кровь. Увидев Орма, они просияли. И первое, что спросил Свартхёвди, было следующее:
– Где твой меч?
– Я пришел сюда безоружным, чтобы выкупить вас, – ответил Орм. – Это по моей вине вы попали в плен.
– Они напали на нас сзади, между скалами, – мрачно сказал Свартхёвди, – и мы ничего не успели сделать.
– Они ударили нас по голове, – сказал Ульф Весельчак, – и после этого мы ничего не помнили, пока не очнулись уже связанными на конях.
Фелимид заговорил с другими хёвдингами и с хозяевами пленных о выкупе, и спор между ними продолжался долго.
– Таков у них обычай, – сказал он Орму, – что все, кто был в бою, должны иметь свою долю в выкупе, а те, кто захватил себе пленных, получат двойную долю. Я сказал им, что Свартхёвди твой сын, и что сам ты – хёвдинг. Но о том, что мальчик приходится внуком великому королю, я умолчал. Ибо тогда выкуп будет непомерно большим.
Наконец было решено, что на следующий день все они отправятся на корабль, и за Ульфа Весельчака надо будет заплатить столько серебра, сколько уместится в четырех меховых шапках печенегов. Тогда как за Свартхёвди предстояло уплатить столько серебра, сколько весит сам мальчик.
Орм решил, что выкуп чересчур обременителен для него. Но когда он вспомнил о том, как тяжко ему приходилось утром, едва он узнал, что сын его попал в плен, – то он подумал, что все идет вовсе не так уж плохо.
– Мальчик не очень тяжелый, – утешил его Фелимид. – Хуже было бы, если бы они запросили серебра в твой вес. В конце концов, сын дороже денег. И я вижу, что это сын Ильвы. Жаль, что у меня самого нет наследника. Был у меня сын, но он умер в младенчестве, так что остались у меня одни дочери. После меня хёвдингами станут сыновья Фердиада.
В тот же день печенеги отправились к порогам и собрали там своих раненых. Мертвых они оставили на поле боя, ибо не в обычае печенегов было возиться с ними, разве что умирал какой-нибудь хёвдинг. Печенеги были очень недовольны тем, что люди Орма забрали своих мертвецов, ибо им не оставалось голов поверженного врага. И они решили, что Орм должен заплатить им еще и за эту потерю.
Фелимид зло прикрикнул на них и заявил, что их требования чрезмерны. Но те не отставали, и тогда он сказал Орму, что придется с ними смириться, потому что печенеги совершенно помешались на человеческих черепах, и тут уже ничего не поделаешь.
Орм расстроился: эти печенеги просто решили ободрать его как липку. Но он находился в их власти, и пришлось им уступить. Он с болью думал о том, что его мешок с серебром весьма полегчает после уплаты выкупа за мальчиков, да еще теперь и за головы павших в бою. Но поразмыслив, он ответил так:
– Я уплачу за головы своих людей и предлагаю тебе следующее, – сказал он Фелимиду. – Может быть, печенегам достанется даже больше серебра, чем они ожидают. Когда мы в спешке доставали из-под воды мешки, один из них лопнул, и серебро упало в воду, а там были отличные монеты. Мы очень торопились и решили не доставать его со дна. Так что третья часть клада лежит там, где и лежала. И если твои люди не боятся воды, они могут завладеть большим богатством.
Орм описал то место, где находится затонувшее серебро, и как его найти по известным приметам. Фелимид перевел печенегам слова Орма, и молодые воины из их числа, едва дослушав его до конца, бросились к своим коням, чтобы успеть к порогам первыми.
Фелимид решил устроить для своих гостей пир и сказал, что они вместе с Ормом должны порадоваться и вспомнить былые времена. Он много говорил о короле Харальде и своем брате, а потом вспомнил даже о том, как они гостили у Орма и помогли брату Виллибальду крестить язычников.
– Но теперь настал конец премудростям шутов Зеленого Эрина, – вздохнул он, – и ничего от их искусства не осталось. Мы оба были последними из рода О'Фланнов, – рода шутов, которые показывали свое мастерство королям, начиная с самого Конхобара Мак-Несса. Оставшись один, я попробовал обучать молодых печенегов своему искусству, но мне удается это с большим трудом. Мальчики у них ни к чему не способны; когда же я начал учить девочек, то они тоже оказались непонятливыми и никак не могли запомнить, как им надо танцевать, хотя я потрудился немало, показывая им, как это делать. Ради справедливости следует сказать, что девочки у печенегов не столь безнадежны, как мальчики. Есть среди них одна девочка, которая даже весьма сносно научилась танцевать на руках и играть на дудочке во время танца. Но не более. И ее танец все-таки далек от настоящего.
Он сплюнул и покачал головой.
– Однако она так загордилась, – продолжал он, – что я устал от нее и отослал ее к Гзаку. Ты, наверное, слышал о нем, ибо он один из трех самых могущественных людей в мире. Он – самый главный хёвдинг над всеми печенегами и обретается чаще всего в Крыму. Он был рад такому подарку, ибо душа у него была простая и он не очень-то разбирался в танцах и прочем шутовском искусстве. А затем Гзак отправил ее к императору в Константинополь, в благодарность за деньги, которые тот послал ему. В Константинополе, наверное, ничего не понимают в шутах и танцорах, ибо девочка эта танцевала перед самим императором и его придворными и очень прославилась своим искусством, так что в конце концов она умерла от своей спеси. А у меня после этого только прибавилось хлопот: ибо Гзак пожелал, чтобы я прислал ему двух новых танцовщиц, чтобы снова порадовать императора. И теперь я готовлю их. Они приводят меня в ярость своей непонятливостью и неуклюжестью, хотя я тщательно отбирал их среди многих других. После того как ты, Орм, видел меня с моим братом, тебе нечего даже и смотреть на то, как они танцуют. Но я могу показать тебе их, если ты сам того пожелаешь, и может статься, что они смогут повеселить твоих мальчиков тоже.
Орм согласился на это и Фелимид выкрикнул свои распоряжения. Среди печенегов началось ликование.
– Все племя очень гордится ими, – сказал Фелимид. – А матери моют их каждое утро в сладком молоке, чтобы кожа у них была белоснежной. Но они так никогда и не научатся танцевать по-настоящему, сколько бы я с ними ни бился.
На лужайке расстелили ковры, прямо перед хёвдингами, и люди принесли факелы. Под радостные выкрики печенегов на ковры вышли танцовщицы. Они были хорошо сложены, и на вид им можно было дать лет тринадцать-четырнадцать. На черноволосых головках сидели красные шапочки, на груди у них висели бусы из зеленых камешков. А одеты они были в широкие штаны из желтого шелка, из страны серов, и штаны эти были подвязаны у них на лодыжках.
– Давно я не видел танцовщиц, – сказал Орм. – В последний раз это было, когда я служил у господина Альмансура. Но миловиднее этих девушек я точно никого не видел.
– Главное – не внешность, а танец, – сказал Фелимид. – Что же касается их наряда, то его придумал я, и он действительно заслуживает похвал.
Вместе с танцовщицами вышли два мальчика, примерно в таком же возрасте: они сели на корточки и принялись играть на дудочках. А обе девочки начали прыгать при свете факелов, в такт музыке: они подпрыгивали, очень важничали, отскакивали назад, крутились на одной ножке – так, что все, кроме самого Фелимида, пришли в восторг. Когда танец окончился, печенеги ликующе закричали: девочки были очень довольны, что чужеземцам тоже понравился их танец. Потом они робко покосились на Фелимида. Тот равнодушно кивнул им и повернулся к Орму.
– Я ничего не скажу, иначе они расстроятся, а вместе с ними и все остальные. Сегодня вечером они показали все, на что они способны, раз уж их пришли посмотреть чужестранцы. Но больше всего меня огорчают музыканты, ибо они гораздо хуже танцовщиц. А ведь они – рабы из хазар, и долго упражнялись в своем искусстве. Считается, что хазары очень музыкальны. Но все это пустая болтовня.
Потом начался новый танец. И через некоторое время Фелимид сердито закричал им что-то, прервав их выступление.
– Какое счастье, что этих неумех не слышит мой брат Фердиад, – сказал он Орму. – Он был более чувствительным, чем я.
Он подозвал к себе мальчиков-музыкантов, и один послушно подошел к нему и протянул дудочку.
Когда Фелимид сам заиграл на ней, полились волшебные звуки. Словно в его игре ожили желание и счастье, шутки и смех, женская красота и блеск меча, утренняя заря над морем и ветер с весенних полей. Свартхёвди и Ульф слушали эти волшебные мелодии, и им трудно было усидеть на месте. А оба хёвдинга рядом с Фелимидом блаженно качали головами и вскоре уснули. Печенеги топали ногами и хлопали, смеялись и плакали одновременно. А танцовщицы порхали вокруг легче пуха, преобразившись под воздействием игры Фелимида.
Шут отложил дудочку в сторону и довольно пошевелил ушами.
– Это было неплохо, – сказал он.
– Я уверен, – сказал ему Орм, – что никому не удастся превзойти тебя в этом искусстве, так что неудивительно, что печенеги оставили тебя, когда ты впервые пришел к ним. Непостижимо, как это тебе удается извлекать такие звуки из этой обыкновенной дудочки.
– Все дело в дереве, из которого умело сделана эта дудочка, и дерево это – доброе, – сказал Фелимид. – Доброта его проявляется в звуках, когда на дудочке играет тот, у кого в душе есть та же доброта. А к тому же еще и терпение, чтобы извлечь из дудочки то, что она прячет в себе. Сама душа не должна быть деревянной.
Тут писец Фасте выступил вперед и упал на колени перед Фелимидом, прося у него дудочку. По щекам у него текли слезы.
– Что ты будешь с ней делать? – спросил Фелимид. – Разве ты умеешь играть на дудочке?
– Нет, – ответил писец. – Я сборщик налогов. Но я научусь. Я хочу остаться у тебя и играть на дудочке.
Фелимид протянул ему дудочку. Тот поднес ее к губам и начал дуть. Из дудочки полились какие-то отрывистые звуки, и печенеги не могли не смеяться над незадачливым музыкантом. Но он продолжал дудеть, побледнев и вращая глазами, а Фелимид серьезно смотрел на него.
– Что ты видишь перед собой? – спросил Фелимид. Писец перестал дудеть и всхлипнул.
– Я вижу тебя, как ты играешь, – сказал он.
Фелимид кивнул ему.
– Ты можешь остаться, – сказал он. – Я научу тебя играть. И может, ты будешь способным учеником и удостоишься чести играть перед самим императором, когда я обучу девочек. А дудочку ты можешь оставить себе.
Вечерний пир на этом закончился, а на следующее утро Фелимид со своими гостями отправился к кораблю, в сопровождении печенегов. На прощание Орм и мальчики получили от Фелимида богатые подарки. И Орм, и Свартхёвди, и Ульф владели теперь красивыми ножами, с золотой изукрашенной рукояткой и искусными серебряными ножнами. А для И львы Фелимид передал в подарок кипу африканского шелка. Они поблагодарили его за подарки и пожалели, что ничего не могли подарить ему в ответ.
– Меня теперь мало что волнует в жизни, – сказал им Фелимид, – и меньше всего серебро и золото. Так что мне достаточно вашей дружбы. Правда, есть кое-что, что я хотел бы иметь в подарок, если представится случай. У тебя все еще живут те большие собаки, Орм?
Орм сказал, что их у него теперь четырнадцать, когда он уезжал из дома.
– Ты, Свартхёвди, вскоре подрастешь и станешь славным воином, – сказал Фелимид. – И может, ты однажды отправишься в дальнее путешествие, раз уж ты так рано начал плавать вместе с отцом. И может, путь твой будет пролегать через Киев, – или же ты отправишься в Константинополь. И если это так и будет, захвати с собой пару щенков. Это будет для меня лучшим подарком, ибо собаки эти родом из Ирландии, как и я сам.
Свартхёвди пообещал ему это, и они отправились из лагеря печенегов к кораблю. Писец Фасте махнул им рукой, когда они проезжали мимо него. Дела у того были поважнее: он сидел вместе с хазарскими рабами и прилежно учился играть на дудочке. И Свартхёвди, и Ульф охотно остались бы у печенегов подольше, чтобы еще посмотреть на танцовщиц. Но Орм торопился на корабль. А кроме того, ему было не по себе без меча Синий Язык, как он сказал.
Когда они приблизились к реке, печенеги остались в отдалении на берегу, чтобы не произошло никаких стычек с людьми Орма. И они ни за что не хотели отпускать своих пленных, прежде чем не получат за них выкуп. Орм один пошел к кораблю, и люди, завидев его, начали кричать от радости. Токе вернул ему меч и стал расспрашивать, как ему удалось уйти живым и невредимым от печенегов. Орм рассказал ему о Фелимиде и об их старой дружбе, и о том, как удалось договориться с печенегами, пообещав им выкуп за Свартхёвди и Ульфа.
Токе довольно захохотал.
– Да, нам определенно везет, – сказал он наконец. – Тебе не надо будет расточать серебро, чтобы выкупить мальчиков. Ибо мы взяли в плен девять печенегов и тоже запросим за них выкуп. Они, связанные, лежат на корабле.
Орм сказал также, что Споф и Длинный Стаф, а с ними и многие другие, никак не могли смириться с мыслью о том, что серебро из дырявого мешка упало в воду.
– Они все уговаривали меня, и я под конец сдался, – сказал он, – И тогда Споф и еще двадцать парней отправились на правый берег, в то самое место. Между двумя порогами они переправились через реку, причем им даже не пришлось плыть, – так там было мелко, – ив сумерках добрались до заветного места, где лежал клад. Они услышали радостные выкрики и увидели пасущихся на берегу лошадей, а потом заметили и самих печенегов, вылавливающих серебряные монеты из реки. Спофу с людьми удалось без труда захватить их в плен, ибо все они оказались безоружными и барахтались в воде. А кроме того, наши люди захватили с собой много серебра, которое успели выловить печенеги. И мы как раз решили, что отпустим одного из пленных и отправим его к печенегам, чтобы освободить и тебя, и мальчиков.
Орм порадовался добрым вестям, хотя печенегам это вряд ли пришлось бы по вкусу. Некоторое время он пребывал в сомнении.
– Я не буду просить выкупа за этих пленных, – сказал он наконец. – И все расходы я беру на себя, так, чтобы ничья доля не уменьшилась. Но пленных этих мы отпустим не раньше, чем освободим мальчиков.
– Конечно, ты – хёвдинг, – сказал Токе, – и тебе решать. Но твоя щедрость простирается на тех людей, которые вряд ли достойны этого. Ведь они напали на нас первые.
– Ты не знаешь Фелимида, – сказал ему Орм. – Он стоит этой щедрости. И пусть будет так, как я распоряжусь.
Они вместе с Токе взяли мешок с серебром и понесли его на берег, к печенегам. Те начали срочно подыскивать подходящую шапку, чтобы взвесить себе серебро. Но Фелимид рассердился на них и дал им свою собственную шапку.
Печенеги принялись искать на берегу доски, которые валялись рядом с колеей, и нашли наконец то, что им было надо. Доску положили на камень, предварительно выровняв ее, и получились своеобразные весы. Свартхёвди сел на один конец доски. А на другой конец печенеги положили мешки, и Токе принялся сыпать в них серебро. Наконец Свартхёвди поднялся на своих качелях. Фелимид сказал, что печенеги были рады тому, что взвешивание серебра происходило истинно по-королевски. Ибо Орм не настаивал на том, чтобы его сын снял с себя одежду и чтобы серебра получилось меньше.
Когда все было готово, Токе вернулся на корабль с оставшимся серебром, а Орм сказал Фелимиду:
– Мне всю дорогу везло в этом путешествии. Повезло мне и теперь, когда я встретил тебя. Ты подарил нам хорошие подарки при расставании, и я хотел бы отплатить тебе тем же.
Токе освободил пленных печенегов, и Фелимид с остальными в изумлении воззрел на них.
– Это те, кто бросился вылавливать из реки серебряные монеты, – сказал Орм. – Мои люди отправились к тому месту и столкнулись с ними. Теперь же я отпускаю их на свободу без всякого выкупа, хотя многие из моих людей решили, что это неразумный поступок. Но с тобой, Фелимид, я не стану торговаться.
– Что же, ты достоин своего счастья, – ответил ему Фелимид.
– Но по поводу собак ты не беспокойся: все будет так, как мы договорились, – сказал Свартхёвди. – Я захвачу их, когда буду проезжать снова этим путем. И возможно, это будет очень скоро, ибо я чувствую себя повзрослевшим с тех пор, как был взвешен в серебре.
– Прикажи вымыть танцовщиц в молоке, когда мы приедем снова, и таких же красивых, как эти, – сказал Ульф Весельчак.
Фелимид почесал за ухом.
– Значит, ты решил, что старик только и способен на то, чтобы обучить к вашему приезду танцовщиц, – сказал он. – В таком случае, я выберу самых некрасивых из них и заставлю вымыть их в навозе. Ибо только глупые юнцы думают, что можно украсть у старого Фелимида его танцовщиц, на которых он положил столько сил.
На этом они распрощались со старым шутом из Эрина и его печенегами и отправились на корабль. Раненые чувствовали себя уже лучше, и даже Улоф Летняя Птичка, у которого была самая тяжелая рана, не падал духом. Люди охотно взялись за весла, хотя им и предстояло идти против течения. А веселее всех были семеро сыновей Соне. Хотя на борту корабля находились их двое убитых братьев, которых они намеревались похоронить вместе с другими павшими на первой же стоянке. Токе считал, что их путешествие было на редкость удачным и необычным: им пришлось проделать такой долгий путь и найти такой богатый клад, и при этом ни разу не был пущен в ход меч Красный Клюв. Правда, он рассчитывал, что можно будет поработать им по пути домой, защищая сокровища, которые им удалось добыть. Ульф и Свартхёвди просто сияли от радости, рассказывая остальным, что они видели у печенегов. И только один Орм был погружен в свои мысли.
– Ты что, жалеешь, что отпустил на волю пленных печенегов без всякого выкупа? – спросил у него Токе.
– Нет, – ответил Орм. – Я думаю, что слишком уж мне везет в этом путешествии. И я боюсь, как бы чего не случилось за это время дома.
Глава 9
О возвращении домой
и о том, как Улоф Летняя Птичка пообещал креститься
Они предали земле тела погибших в тихом и спокойном месте, и без особых приключений поднялись вверх по большой реке. Парус корабля надувался от попутного ветра. Улоф Летняя Птичка совсем занемог: аппетита у него не было, и рана никак не затягивалась. И люди на корабле начали уже говорить о том, чтобы пристать к берегу у Киева и позвать к раненому лекаря. Но сам Улоф даже слышать об этом не хотел, ибо он, как и Орм, торопился скорее домой. Гребцы охотно плыли дальше, ибо все они чувствовали себя теперь богатыми людьми и не хотели подвергать свои сокровища опасности на чужом берегу.
Когда они вошли в реку Бобр, грести стало тяжелее, и Свартхёвди тоже сел за весла. Он сказал, что стал теперь взрослым. Ему было трудно, и он набил себе мозоли на руках, однако продолжал упорно грести, пока не настала очередь другого. А за это он удостоился похвалы от самого Спофа, который слов на ветер не бросал.
У переправы они остановились и благополучно наняли себе быков в соседней деревне, как было условлено раньше, так что без труда перетащили по суше корабль. Когда же они добрались до селения дреговичей, где жители разводили пчел и медведей, они остановились в своем старом лагере на три дня и позвали из деревни старух, чтобы те осмотрели рану Улофа. Старухи поковырялись в его ране и капнули на нее муравьиным ядом, смешанным с полынью, так что Улоф взвыл от боли. Это хороший признак, сказали старухи: чем громче он кричит, тем лучше. Затем они смазали ему рану мазью из бобрового жира и дали ему выпить какого-то горького настоя, который укрепил раненого. Старухи принесли из деревни большие охапки свежего сена, а еще привели с собой двух упитанных молодых девиц. Старухи раздели Улофа, натерли его березовым соком и уложили на сено, закутав в медвежью шкуру. По бокам у него легли девушки, сохраняя ему тепло. А потом ему снова дали выпить того горького настоя и накрыли его еще поверх бычьими шкурами. Улоф вскоре уснул, и в тепле он проспал две ночи и целый день. И когда он проснулся, то молодые девушки закричали, что он уже поправился. Старухам щедро заплатили за помощь. Свою долю получили и девушки, хотя они отказались погреть кого-нибудь еще.
После такого лечения Улоф Летняя Птичка начал быстро поправляться. И когда корабль доплыл до города полочан, рана у него уже затянулась, и он снова мог есть и пить наравне с другими. Путешественники вновь были встречены Фасте и остановились погостить у него, рассказав, что сталось с его писцом. Похоже было, что хёвдинг не особенно расстроился, услышав их рассказ.
В городе Полоцке Орм и его люди чувствовали себя, как дома. Три дня они веселились, ели-пили да гуляли, к великому удовольствию городских бедняков. А затем они спокойно поплыли по Западной Двине. Деревья на берегах роняли листья. И когда по ночам начались заморозки, они достигли моря.
Однажды утром у острова Сааремаа на них напали разбойники из эстов: у них было четыре небольших корабля. Первым увидел их Споф, когда они вынырнули из тумана, – и сразу же приказал гребцам работать веслами что есть сил. Когда же эсты попытались окружить корабль Орма, то Споф приказал резко повернуть и протаранил один из их кораблей. Получив пробоину, тот поплыл к берегу. Другой корабль зашел с другого борта и зацепил корабль Орма железными крючьями да когтями. Но прежде чем эсты успели воспользоваться этим, сыновья Соне с воинственными криками, без щитов, в открытую бросились на них и начали орудовать мечами да секирами, так что эсты в страхе отступили. Когда разбойники увидели, что имеют дело с берсерками, они спешно ретировались.
Все громко нахваливали сыновей Соне, однако некоторые из них были сердиты и ругали своего отца. Одному отрубили два пальца в стычке, другому копьем оцарапали щеку, третьему сломали нос, да и другим досталось. Те, кто получил больше всего ударов, жаловались и говорили, что отец их ошибся, а теперь они расплачиваются за его глупую болтовню: ведь они уверовали в то, что вернутся домой невредимыми. Однако остальные не согласились с ними: ведь старик пообещал, что семеро вернутся живыми, а про раны и царапины он ничего не говорил. Между братьями чуть не началась драка, но Орм и Токе вовремя уняли их, и путешествие продолжалось без помех.
Путь через море к устью реки они совершали при отличной погоде. Орм раздал своей команде серебро, которое им причиталось: это было и жалование, и доля каждого в найденном кладе. Никто не остался обиженным, ибо каждый получил больше того, на что рассчитывал в начале.
И однажды на рассвете, когда люди еще спали, а гребцами командовал Токе, Орм подошел к нему с мрачным видом.
– На твоем месте большинство из нас чувствовало бы себя веселее, – сказал ему Токе. – Все окончилось благополучно, ты добыл большое богатство, и вскоре мы будем дома.
– И все-таки меня гложет тревога, – ответил ему Орм. – Это золото гнетет меня.
– Как же может золото не радовать тебя? – спросил Токе. – Ведь отныне ты богат, как король, а короли обычно не ходят понурыми из-за своих богатств.
– Для меня это многовато, – мрачно сказал Орм. – Ты с Улофом получишь добрую часть клада, и все равно мне останется слишком много. Я ведь обманул людей, сказав им, что в ларцах просто скобяной товар для женщин. И за это меня ждет беда.
– Ты рано забеспокоился, – сказал Токе. – Никто ведь не знает, что там, в этих ларцах. Может, там просто серебро. А то, что ты сказал команде, правильно, и я поступил бы так же, как и ты. Ибо даже лучшие из людей теряют разум, когда знают, что поблизости спрятано золото.
– А теперь вот что я скажу перед Богом, – ответил Орм. – Я сейчас открою один из ларцов, и если в нем золото, то я поделю его между всей командой. Затем у нас остается еще три ларца. Один из них возьмешь себе ты, другой – Улоф, а третий останется мне. Теперь, когда я сказал тебе об этом, мне стало легче на душе.
– Делай, как знаешь, – сказал Токе. – Что же касается меня, то мне не придется больше торговать мехами.
Орм принес один из ларцов и поставил его перед собой, а затем разрезал красную перевязь с императорской печатью. Ларец был закрыт на замок. Орм достал свой нож, и они вместе с Токе сломали этот замок. Когда же Орм поднял крышку ларца, то оба в изумлении застыли над ним.
Фафнир сам в былые дни
не имел гнезда прекрасней, —
благоговейно произнес Токе. Орм ничего не ответил на это, хотя обычно он любил соревноваться с Токе в стихосложении.
Взошло солнце, и лучи его осветили ларец. Он был полон золота, которое даже не потемнело, находясь в реке. Большей частью там были различные монеты, до краев наполнявшие ларец. А среди них поблескивали украшения: кольца, маленькие и большие, цепочки и большие цепи, серьги, браслеты и прочее. – Словно кусочки сала в гороховом супе, – так сказал Токе.
– Здесь будет что подарить женщинам, когда мы откроем эти ларцы дома, – сказал он. – Главное, чтобы они не сошли с ума от радости, увидев такие сокровища.
– Трудно будет поделить все это поровну, – сказал Орм. Люди на корабле уже начали просыпаться. Орм заявил им, что поделит с ними содержимое одного из ларцов, ибо сокровища его превзошли все ожидания.
Дележ длился целый день. В ларце оказалось по восемьдесят шесть монет, больших и малых, на каждого члена команды. И такая же доля была отложена для родственников погибших в этом путешествии. Кроме того, Споф, как штурман, получил свою долю в четырехкратном размере. С украшениями дело обстояло сложнее: чтобы разделить их по справедливости, пришлось бы разрубать некоторые кольца. И часто люди выменивали друг у друга отдельные драгоценности на несколько золотых монет. Между некоторыми вспыхнула ссора, но Орм сказал им, что драться они будут на берегу, а не в море. Среди этих людей были и такие, кто никогда раньше не видел золотых монет. И когда Споф растолковал им, сколько серебра можно приравнять к этим монетам, они оставались сидеть как громом пораженные и никак не могли уразуметь, что теперь они столь богаты, хотя и много потрудились ради этого.
Когда они кончили делить золото, многие взялись шить себе пояса пошире или терли свои золотые монеты и никак не могли налюбоваться на них. Радость их была беспредельной, они только и говорили о том, как доберутся до родных берегов и устроят большой пир.
Наконец корабль вошел в устье реки, а затем пристал к берегу, возле дома крестьянина, которого хорошо знал Орм. Там они вытащили корабль на берег, по ломкому ночному льду, и поставили его под навес. У этого крестьянина они смогли нанять лошадей. Некоторые из людей отправились по домам, но большинство оставалось еще с Ормом.
Споф колебался. Может, ему лучше остаться у крестьянина, сказал он Орму, ибо тот был человек хороший. А потом, к весне он нашел бы себе корабль, на котором можно будет добраться до Готланда.
– Не знаю, как я перезимую тут, – сказал он с беспокойством. – Как бы ни был хорош этот крестьянин, но не убьет ли он меня, когда я буду спать, если узнает, что у меня за поясом? Все так и норовят расправится с гутами, чтобы отобрать у них богатства.
– Ты можешь поехать со мной, – сказал ему Орм. – И будешь в моем доме гостем. Ты поистине заслужил это. А потом весной ты вернешься сюда и переправишься на Готланд.
Споф поблагодарил Орма за приглашение и охотно последовал за ним.
Все снова двинулись в путь. И было неясно, кто больше торопится домой – сам Орм или Улоф Летняя Птичка.
Наконец добрались они до развилки дорог. Отсюда лежал путь к дому Соне. Но семеро братьев приуныли, почесывая у себя в затылке. Орм спросил у них, что они надумали.
– Сейчас-то нам хорошо, – сказали они, – лучше, чем другим. Мы богаты, и с нами ничего не случится до тех пор, пока мы не вернемся домой. Но едва мы вернемся назад, как колдовство старика на этом кончится. И тогда мы можем умереть, как и все остальные. Раньше-то мы не боялись смерти. А теперь, с такими богатствами, это просто позор.
– Вы можете поехать со мной, – сказал им Орм. – И выпить за счастливое возвращение у меня в Овсянке. Мы все люди добрые, и для вас найдется место в моем доме. А потом вы можете отправиться в новый поход, если захотите, и жить сколько вам заблагорассудится.
Сыновья Соне приняли его предложение с радостью, пообещав друг другу, что к своему старику они наведаются попозже. А самое надежное, решили они, это снова отправиться на Русь.
– Теперь вы можете служить мне, – сказал им Свартхёвди. – Мы вместе с Ульфом скоро отправимся туда в поход.
– Рановато ты заговорил как хёвдинг, – сказал своему сыну Орм. – Подожди еще.
Все ближе подъезжали они к Овсянке, и беспокойство Орма все росло, и они с Улофом проскакали вперед, оставив остальных позади. И первое, что они увидели, это то, как работники чинили сломанные ворота. А потом они заметили, что церковь их сгорела дотла. Орма охватил ужас, и он едва смог заставить себя въехать на двор. Люди у ворот увидели своего хозяина и воскликнули, а из дома выбежала Ильва. Орм обрадовался, увидев жену живой.
– Какое счастье, что ты наконец дома, – сказала ему она. – Но еще лучше было бы, если бы ты вернулся на пять дней раньше.
– Что здесь произошло? – спросил Орм.
– Ночью на нас напали разбойники, – сказала Ильва. – Это было четыре дня назад. Харальда ранили, а Раппа убили, и еще троих вместе с ним. Людмилу они похитили, а еще мою золотую цепь и многое другое из добра в доме, да и трех моих служанок впридачу. Брата Виллибальда стукнули дубиной по голове, и он лежит при смерти. А я с детьми, Оддни и матерью вовремя спряталась, и потом мы целый день отсиживались в лесу. Это были смоландцы. Они увели с собой скот, а собаки наши погнались за ними и отбили четырнадцать коров. Оса думает, что могло бы быть хуже, да и я теперь думаю так же, особенно когда ты вернулся домой.
– Да, дела неважные, – сказал Орм жене. – Рапп убит, Людмилу похитили, а священник – при смерти.
– И еще я лишилась золотой цепи, – добавила Ильва.
– Ну, об этом ты не печалься, – сказал Орм, – ибо ты получишь кое-что подороже. Хорошо, что со мной остались мои люди, ибо все вместе мы сможем отомстить.
– Именно так и будет, Орм, – сказал ему Улоф Летняя Птичка. – Мы отомстим обидчикам. Кто-нибудь знает, откуда эти разбойники?
– Никто ничего не знает, – сказала Ильва. – Харальда ранили в самом начале, и он заполз в баню и спрятался там. Может, брат Виллибальд сможет что-то сказать, когда он придет в себя. Единственное, что они сожгли, – это церковь, и это очень странно. И пока церковь горела, брата Виллибальда ударили дубиной. Они грабили все подряд, и по их голосам было слышно, что они – из Смоланда. Их было много. Своих убитых они забрали с собой. Рапп и другие сокрушили пятерых из них, пока они бились в воротах. Это все, что я знаю.
Тем временем к дому подоспели остальные воины Орма, и Ильва обрадовалась, когда вновь увидела своего Свартхёвди. Первое, что сделал Орм, так это послал своих людей верхом к богатым соседям, чтобы купить еды. Ибо кладовые стояли пустые, после того как в них побывали грабители.
А потом он пошел к раненым. Харальд был ранен копьем прямо в грудь, да еще плечо у него было задето. Но он держался спокойно и только поскорее хотел выздороветь, как сказал он. А больше всего ему не терпелось услышать Ульфа Весельчака и Свартхёвди и расспросить их о том, что они видели в чужих краях.
Оса сидела у священника и ухаживала за ним, как только могла. Голова у брата Виллибальда была перевязана, и он все еще находился в полубессознательном состоянии. Когда он заметил Орма, глаза его просияли, и он вымолвил слабым голосом: «Добро пожаловать домой!» Но потом он вновь начал бредить, и Оса сказала, что он все время вот так и лежит, бормоча себе под нос что-то непонятное.
Оса была рада увидеть Орма и тотчас принялась упрекать его в том, что он не появился раньше. Когда же она услышала, что они привезли с собой сокровища Аре, она смягчилась и сказала, что это нападение было просто цветочки по сравнению с тем, что ей приходилось переживать в свои юные годы. – И я говорила с самого начала, что быть Людмиле похищенной, раз ее нарекли этим несчастным именем, – сказала она. Брат Виллибальд обязательно поправится, ибо иногда он понимает, что ему говорят, а это хороший знак. А больше всего Оса сокрушалась по поводу разоренных кладовых и угнанного скота.
Токе, Споф и Свартхёвди взяли с собой людей и пошли по следам разбойников, чтобы определить, куда они ведут. Это было сделать нетрудно, сказали сыновья Соне, ибо за это время не было дождя. И пока они искали эти следы, Орм подробно расспросил людей Раппа, как выглядели эти разбойники. Но тем нечего было прибавить к тому, что уже рассказала Ильва.
– За день до нападения, – сказали люди, – был большой праздник, который священник называл днем Всех Святых. Он произнес перед прихожанами большую проповедь, а потом вечером они выпили ради праздника. Люди славно спали всю ночь, до рассвета, и тут на двор и напали разбойники. Никто не заметил их, пока не залаяли собаки. И в тот самый миг грабители протаранили ворота и ворвались на двор. Сперва выскочили Рапп с Харальдом, а потом и остальные. Они сделали все, что могли, и большинство женщин с детьми тем временем успели скрыться в лесу, пробравшись задами к речке. Но грабители превосходили их численностью, и они не смогли надолго удержать их в воротах. Священник же, который к старости сделался совсем тугим на ухо, проснулся не сразу, несмотря на шум. Когда же он вышел, Рапп был уже убит, и разбойники хозяйничали вовсю. Священник увидел, что они подожгли церковь, закричал и бросился к ней, а собак не успели отвязать вовремя.
Это все, что им было известно. Ибо когда они увидели, что Рапп убит, и многие вместе с ним, и что противник гораздо сильнее их, все они разбежались в разные стороны. Когда же разбойники скрылись, люди отвязали собак: сами грабители не осмелились подойти к ним поближе. Собаки бросились вслед за ними: они отсутствовали целый день, а потом вернулись домой, пригнав несколько коров.
Орм мрачно выслушал их рассказ и решил, что дело его плохо. Но что теперь жаловаться, подумал он, ведь эти люди спасали свою жизнь, когда Рапп был убит, а Харальд спрятался, и их можно понять.
Он не знал, о ком ему печалиться больше – о Раппе или Людмиле. Чем дольше он думал о них, тем больше поднимался в его душе гнев, и ему хотелось поскорее отыскать этих злодеев. Он подозревал, что это наверняка люди из Веренда, хотя между провинциями царил мир и у Орма не было там врагов.
На следующий день брат Виллибальд пришел в себя. Он был еще очень слаб, но смог все же рассказать кое-что новое.
Он выскочил из дома, когда разбойники уже ворвались через ворота на двор, сказал он, и первое, что он увидел, – это пламя, охватившее церковь. Он бросился туда, крича разбойникам, чтобы они не трогали храм Божий.
– Тогда ко мне подскочил какой-то человек с черной бородой. Он засмеялся прямо мне в лицо и выкрикнул: «Церковь будет сожжена, ибо я отрекся от Бога. И это мой третий грех. Теперь на мне нет грехов». Так кричал он и хохотал как безумный, и тут я узнал его. Это был магистр Райнальд, который когда-то гостил у нас в Овсянке, а потом на тинге его забрали себе смоландцы. Это был он и никто иной. Мы уже слышали о том, что он продал душу дьяволу. Я проклял его и бросился к горящей церкви. Но кто-то другой ударил меня, и я потерял сознание.
Все воскликнули от изумления, услышав рассказ священника, а брат Виллибальд утомленно закрыл глаза и кивнул.
– Да, так это и было, – сказал он. – Тот, кто раньше был слугой Божиим, сжег мою церковь.
Оса с Ильвой расплакались. Они никак не могли понять, как этот ужасный человек мог оставить Бога.
А Улоф Летняя Птичка усмехнулся и вытащил свой меч. Он с такой силой стукнул им о пол, что острие меча засело в дереве, и положил руки на рукоятку.
– Обещаю вам, – сказал он. – Я не сяду за стол, не лягу в постель, не буду веселиться в кругу друзей до тех пор, пока мой меч не продырявит этого злодея, которого зовут Райнальд, который был в прошлом священником и который похитил Людмилу, дочь Орма. И если Христос поможет мне вернуть мою невесту, то я приму святое крещение и буду впредь служить только Сыну Божию.
Глава 10
О том, как они расправились с безумным магистром
Соседи верхом на конях потянулись в Овсянку к Орму, едва они узнали о нападении разбойников и о возвращении хозяина. Они горели жаждой мести к злодеям. Теперь такое происходит нечасто, говорили они между собой, и им хотелось испытать свою силу и ловкость. Те из них, кто был крещеным, заявили, что и они тоже отомстят за нападение на священника и за сожженную церковь. Орм радушно принял их всех в своем доме, и они ждали теперь только возвращения Свартхёвди с его людьми.
Те вернулись к вечеру на третий день. Они долго шли по следам разбойников на север, потом на восток. Им повезло, потому что они нашли по дороге Торгунн, жену Раппа, голодную, обессилевшую, падающую с ног. Там они повернули обратно. Торгунн удалось убежать от злодеев, и мужчины по очереди несли ее домой. По пути трое успели посвататься к ней, и вдовушка несколько приободрилась. Однако она знала, что никто из них не сравнится с ее Раппом.
Торгунн рассказала важные вещи. Все было так, как уже описал брат Виллибальд. Тот, кого они называли магистром, был главарем этой шайки. Он узнал Торгунн и разговаривал с ней по дороге в логово разбойников. И он сказал ей, что отрекся от Бога и поступает теперь так, как ему захочется. Он сжег церковь, чтобы ничто в этих краях не напоминало о Боге. Ибо это была единственная церковь в обширных землях, простирающихся вокруг.
Свита его, рассказала Торгунн, состояла из злодеев и всякого сброда, и некоторые примкнули к нему даже из Вестергетланда и Ньюдюнга. Они нашли у него защиту и все вместе промышляли разбоем да грабежом. Шайка эта была сильная, ничего не боялась, и магистр имел над ними большую власть.
О Людмиле Торгунн ничего не смогла рассказать, кроме того, что девушка держалась стойко и угрожала магистру и остальным скорым отмщением. Разбойники повезли женщин к себе, но по дороге их догнали большие собаки из Овсянки. Двое разбойников были покусаны, а один – убит, и собаки отбили часть коров, что очень рассердило грабителей. Торгунн с Людмилой пытались бежать, но снова были схвачены.
Они приехали в село, где жила эта шайка: оно лежало на северном берегу очень большого озера. Когда едешь в село, то озеро тянется по правую руку. И разбойники прозвали свое село Жилищем Священника. Там Торгунн досталась одному человеку по имени Саксульф: он был толстый, грубый и злой. Он связал ее и положил на шкуры в своей хижине, а вечером завалился к ней пьяный. Он развязал Торгунн, но даже не принес ей поесть. Она уже знала, что овдовела, но все равно ее разозлило, что она вынуждена делить ложе с человеком, который так грубо поступает с ней. Когда он захрапел, Торгунн осторожно поднялась со шкур и взяла в руки скалку. Бог дал мне силы, сказала она, а еще я осерчала и хотела отомстить за Раппа. И она ударила этой скалкой Саксульфа по голове так, что тот замер и больше не дергался. А потом женщина выскочила из хижины на двор и бросилась бежать. В темноте ее никто не заметил. Она все бежала и бежала, и прошел целый деньги снова наступила ночь, и она направлялась к Овсянке прямо по оставшимся еще следам грабителей. Потом она нашла поесть себе клюквы, снова бежала, пока не свалилась от усталости, приготовившись к смерти и встрече с дикими зверями. Там-то и нашел ее Свартхёвди со своими людьми. Ее привезли домой и накормили, и теперь она приходит в себя.
Так рассказывала Торгунн. Ее сведения очень пригодились в Овсянке, ибо теперь было известно, где находится разбойничье гнездо. Знающие дорогу люди сказали, что озеро это называется Оснен, а среди воинов Улофа Летней Птички нашлись такие, кто знал те безлюдные места и тропы, ведущие к озеру. Они и вызвались проводить воинов к тому месту. Лучше всего будет, если мы через день свернем с дороги и поскачем на запад, чтобы зайти к разбойникам именно с той стороны, сказали они. Орм и другие решили, что предложение это разумное, ибо так они смогут оттеснить разбойников к озеру.
Среди воинов насчитывалось сто двенадцать человек во главе с Ормом, и они должны были выступить на следующий день. Орма страшила мысль оставить болгарское золото без присмотра. И поздно вечером, когда все уже спали, он взял с собой Токе, Улофа и Свартхёвди и зарыл ларцы с золотом в надежном месте в лесу, подальше от дорог. О серебре он не беспокоился. К нему он уже привык, сказал он, так что оно может спокойно лежать себе в сундуках у Ильвы, хотя дом останется охранять гораздо меньше людей, чем прежде.
На следующее утро все поднялись засветло. Предстояло собраться в путь; ибо люди решили взять с собой и больших собак. А те должны были еще попривыкнуть к чужим, так, чтобы не покусать их в пылу сражения. Ко многим воинам Орма собаки уже привыкли, считая своими, после того как обнюхали их пару раз. На других же они продолжали ворчать и порывались укусить их. Это очень развеселило людей: непризнанные собаками огорчались, ибо они считали, что запах их не отличается от других. По этому поводу было сказано немало шуток.
Наконец все было готово, и воины двинулись в путь, а надежные люди вели на привязи собак.
Они долго шли по следу разбойников, и день уже клонился к вечеру, прежде чем они достигли того места, где была найдена Торгунн. Там они остановились на ночлег, а на следующее утро повернули налево, – вслед за проводниками из людей Улофа. Три дня ехали они по пустынным местам, через топи да горные хребты, через лесную чащу, и навстречу им не попадалось ни одной живой души. Собаки понимали, что их ждет впереди, а потому не обращали никакого внимания на лесную дичь. Они умели охотиться на людей, и вели себя тихо, пока их не спустят с повода.
На четвертый день, ближе к полудню, добрались они до того места, где пересекались две тропинки. Там они остановились, а проводники сказали, что озеро лежит совсем рядом, и село разбойников – прямо на его берегу. Путь был долгим и тяжелым, но Орм и Улоф Летняя Птичка решили, что напасть на грабителей надо немедленно. Запасы еды уже истощились, да и терпение тоже подходило к концу. Некоторые воины помоложе забрались на дерево, стоящее на холме, чтобы высмотреть дорогу к селу, а Орм тем временем разделил своих людей на три отряда. Одним командовал Токе, другим – Улоф, а третьим – сам Орм, оставив при себе собак, чтобы те не бросились на разбойников раньше времени. Токе должен был напасть с севера, Улоф – с юга. Вместе с Токе был и Свартхёвди, а с ними – сыновья Соне, которые уже причислили себя к его воинам. Орм приказал, чтобы никто из его людей не поджигал дома или плохо обращался с женщинами. Ибо в селе, кроме их женщин, Могли быть и другие пленницы. Когда Токе протрубит в рог, оба других отряда, каждый со своей стороны, должны будут выступить против разбойников.
Токе и Улоф со своими людьми разошлись в разные стороны, а Орм и его воины осторожно пробрались сквозь заросли на лесную опушку, прямо к селу. Здесь и расположились его воины, дожевывая остатки провианта и выжидая, когда протрубит Токе.
Орм взял с собой Спофа, и они вместе спрятались в зарослях крушины, на краю села. Село было большое, в нем было много новых домов. На дворах мелькали люди, – и мужчины, и женщины, – занимаясь своими делами. А таком селе, пожалуй, наберется полсотни человек, решил Споф. По эту сторону, в небольшой впадине, находился пруд, из которого жители брали себе воду. К нему подошла старуха, неся два ведра на коромысле, и набрала воды. Затем появились двое мужчин: они привели напоить четырех коней. Напившись, кони встревожились и начали пританцовывать: Орм понял, что они почуяли собак. Но собаки тихо стояли за спиной у Орма, немного дрожа и принюхиваясь.
Люди у пруда повели своих коней обратно. Через некоторое время вдали показались три женщины: они направлялись за водой, неся по ведру в обеих руках, а рядом с ними шли двое стражников. Орм затаил дыхание, ибо в одной из женщин он узнал Людмилу. Он шепнул об этом на ухо Спофу, и тот ответил, что вполне можно выпустить в стражников стрелы. Токе все не трубил, а Орм не хотел обнаруживать себя раньше времени. И все же Орм сделал знак двум из своих воинов, которые показали себя славными лучниками у порогов. Они поняли его знак и прицелились в стражников у пруда. Орм попросил их подождать.
Женщины наполнили свои ведра и собрались уже уходить. И тогда Орм дважды издал звук, напоминающий пение птицы-канюка. Он любил подражать этой птице, и дети легко узнавали, кто это. Было видно, что Людмила вздрогнула и выпрямилась, заслышав свист.
Она медленно двинулась вслед за остальными, потом споткнулась и вылила воду на землю. Воскликнув, она снова повернула к пруду набрать воды. Она все медлила, а когда ведра вновь были полны, она опустилась и начала растирать себе ногу. Оба стражника что-то грубо выкрикнули ей и подошли ближе. Тогда Людмила легла на спину и закричала.
Со стороны Токе по-прежнему было тихо. Но ждать дальше было нельзя, ибо собаки, услышав голос Людмилы, заворчали.
Орм кивнул своим лучникам, и стрелы полетели в стражников. Они попали прямо в цель, но у тех были толстые кожаные куртки, и поэтому они устояли на ногах. Стражники выдернули стрелы и зарычали. А Людмила вскочила с земли и ударила ближайшего стражника ведром по голове, а потом изо всех сил бросилась бежать к лесу. Однако стражники не испугались и кинулись за нею вслед. Они уже почти нагнали ее, а из домов тем временем начали выходить люди, чтобы посмотреть, кто это там кричит у пруда.
– Выпускайте собак, – сказал Орм и выбежал из зарослей. И в тот же самый миг Токе наконец затрубил в рог.
И звуки рога, и боевой клич утонули в лае собак, когда те почувствовали себя на воле. Стражники струхнули, увидев, как на них несутся эти свирепые псы. Один из разбойников повернул назад и побежал сломя голову, но первая собака прыгнула на него и повалила наземь. Второй растерялся не так, как первый: он добежал до пруда и нырнул в него, успев при этом вытащить свой меч. Три собаки разом бросились за ним в воду. Одну из них он рубанул мечом, но тут же сам исчез под водой, а через некоторое время на берег вылезли одни только собаки.
Людмила прямо запрыгала от радости, когда увидела Орма. Она сразу же захотела узнать, что с Улофом и привезли ли они с собой золото. У разбойников с Людмилой обращались как с дочерью знатного хёвдинга, и потому она избежала участи остальных женщин: жребий о ней не бросали, и своего посещения ее удостоил лишь безумный магистр. Ничего хуже она в жизни не испытывала, сказала она сама.
Орм приказал Спофу и еще нескольким воинам оставаться с Людмилой на лесной опушке, а сам бросился в село. Ему навстречу поднялись две другие женщины. Это были жены магистра, как они сказали. Они лежали ничком на земле, и собаки не тронули их.
А в селе уже завязался бой. Люди Улофа бились с разбойниками между двумя домами. Орм услышал, как ему кричали, что Улоф сын Стюре бьется один с несколькими бородачами. Тогда Орм выскочил на них с другой стороны, и в разбойников полетели стрелы. Те повалились на землю, хотя надо сказать, что защищались они отважно. Но вскоре люди Орма ворвались в сами дома и начали биться с теми, кто оказался внутри. Орм увидел, что две его собаки сражены копьями: под себя они успели подмять по разбойнику. Лай других доносился со стороны озера.
Орм наткнулся на Улофа Летнюю Птичку: тот был в крови, и щит его изрубили мечами.
– Людмила спасена, – крикнул ему Орм. – Я укрыл ее в надежном месте.
– Спасибо Христу за это! – выкрикнул в ответ Улоф. – Но где же наш бородач? Оставьте его мне!
Люди Токе получили самый большой отпор со стороны разбойников, ибо именно они приняли на себя первый удар, когда протрубил рог. Но теперь за спиной у разбойников появились отряды Орма и Улофа, подоспевшие на помощь Токе, и завязался жестокий бой. Разбойники отбивались как бешеные. Орм кинулся за угол дома, за одним из них, который спасался бегством. Из дома выскочили человек в кольчуге, с мечом, и второй, лысый, с топором в руках: оба они набросились на Орма. Орм рубанул по кольчуге так, что тот покатился по земле, и успел увернуться от занесенного над ним топора. Но споткнувшись о навозную кучу, он потерял равновесие и упал на спину, увидев, что лысый снова заносит над ним топор. Как сам Орм рассказывал потом, он, падая на землю, вспомнил о битве при Мэлдоне, в которой участвовал когда-то, и о тех щитах, которые накрыли его тогда; при этом он не испытывал никакой радости от того, что следующую ночь проведет уже на небе. Но лысый вдруг вылупил глаза и выпустил из рук топор, а потом упал на колени, да так и замер, неподвижно таращась в одну точку. И когда Орм снова вскочил на ноги, он услышал, как кто-то зовет его по имени. Прямо перед домом он увидел сыновей Соне, которые сидели верхом на своих конях и махали ему луками: это они вовремя помогли ему.
Орм почувствовал бесконечную усталость и оглянулся вокруг. В селе царила суматоха. Кричали женщины, мужчины преследовали друг друга между домами, коровы и свиньи метались туда-сюда, а часть разбойников, которые уцелели, уносили ноги по направлению к озеру. Токе и Свартхёвди подбежали к Орму. По мечу Токе струилась кровь, и он выкрикнул Орму, что давно уже не воевал так славно. Он очень спешил, созывая своих людей, и все они погнались за убегающими разбойниками. А Свартхёвди остался с отцом и позвал своих людей с крыши дома.
Вдруг раздался злобный рев: прямо на Орма несся человек с черной бородой и топором в руках. За ним гнался Улоф Летняя Птичка. Человек этот, завидев Орма, увильнул в сторону, перемахнул через изгородь и побежал дальше. Но Свартхёвди догнал его и ударил в лоб с такой силой, что тот упал.
– Он мой! Он мой! – кричал Улоф Летняя Птичка. Упавший покатился по земле. Улоф настиг его и, схватив меч, обеими руками, пробил ему кольчугу, да так, что тот остался лежать, пригвожденный мечом к земле.
– О Боже! – дважды воскликнул тот страшным голосом, а потом умолк.
– Я выполнил свое обещание, – довольно произнес Улоф.
– Ты думаешь, это тот самый? – спросил Орм. – Узнать его теперь не просто.
– Зато хорошо, что он нацепил на себя украденное, – сказал Улоф, склонившись над убитым. – Вот, посмотри-ка.
На кольчуге блеснуло золото, и Улоф снял его с тела. Это была цепь Альмансура.
– Да, это она, – сказал Орм. – Еще я подумал вот о чем. Кто из этих разбойников вспомнил бы о Боге в последнюю минуту, как не он? Неясно только, чего еще он хотел от Него.
Глава 11
О том, как славно поохотились псы Орма
Некоторым из разбойников безумного магистра удалось уйти на лодках. Однако не всем, ибо воины Орма вместе с собаками долго гнали их вдоль берега. Раненых грабителей они добили, ибо вся эта шайка состояла из злодеев.
Среди людей Орма было убито двадцать три человека, и многие были ранены. Но все решили, что об этом сражении будут помнить долго.
В селе нашлось пиво, и воины забили много свиней. Собрав тела убитых, люди Орма устроили поминальный пир.
Похищенных разбойниками женщин они отпустили на все четыре стороны, с их коровами и прочим добром.
А обе молоденькие служанки Ильвы очень обрадовались своему освобождению. Они сказали, что после бегства Торгунн их держали взаперти. И теперь они хотели только одного – выйти замуж за кого-нибудь из этих мужественных воинов, которые победили разбойников.
Все без устали нахваливали собак. Только двое из них были пробиты копьем.
Согнав коров в одно стадо, Орм сказал, что его собаки сами сумеют пригнать скот домой, ибо к этому они были привычны. Для раненых нашлись лошади. Их усадили в седло, и воины Орма потянулись из опустевшего села, выбрав кратчайшую к дому дорогу, которая пролегала на юг, вдоль озера.
Людмила тоже скакала верхом, и рядом с ней неизменно находился Улоф. Он умолил Орма и Токе не рассказывать его невесте о тех двух молодках, которые согревали его в деревне дреговичей. Те подняли его на смех, сказав, что он, скорее всего, совсем умом тронулся, если надумал говорить о таких глупостях. Но Улоф со всей серьезностью заявил, что он намного старше своей невесты, и ему следует быть осторожным.
Из-за раненых им пришлось передвигаться медленно. Собаки спокойно подгоняли вверенных им коров и вели себя весьма дружелюбно. Если же какая-нибудь корова норовила повернуть назад или в сторону, они быстро преграждали ей путь.
Люди рано остановились на ночлег, позаботившись о раненых, а на следующее утро вновь тронулись в путь вдоль озера, к тому месту, которое исстари называлось Поля Тюра.
Когда-то здесь жили люди, но в старину на полях разгорались большие сражения, и потому они получили такое название.
Рассказывали, что на Полях Тюра пролилось слишком много крови, и потому трава здесь более пышная, чем в других местах. Ни людей, ни их домов тут не осталось.
Когда люди Орма приближались к этим полям, собаки встревожились, и воины начали спрашивать друг у друга, не почуяли ли они медведя. А может быть, это был устойчивый запах крови, еще с тех прошлых боев.
Собаки кинулись в заросли, не заботясь больше о коровах, и внезапно громко залаяли. Лай их уносился все дальше, и было похоже, что они снова ввязались в какой-то бой.
Орму это показалось странным, ибо никаких разбойников поблизости не было видно. Все поспешно взобрались на пригорок, заросшей вереском, чтобы разглядеть получше, куда помчались собаки.
Прямо за зарослями, по правую руку, простиралось открытое поле, и по нему неслись какие-то животные, а за ними по пятам – псы.
– Зубры! – воскликнул один из людей Токе. – Они гонятся за зубрами!
Похоже, собаки приняли зубров за коров и пытались теперь загнать их в свое стадо. Они очень старались, и люди на пригорке видели, как псы пытались повернуть зубров в нужном направлении. Но тем это было не по нраву, и их рев смешивался с лаем собак. В конце концов большинство зубров, сбившись в стадо, исчезло на юге за лесом, по-прежнему преследуемое собаками.
Ничего не поделаешь: воинам самим теперь пришлось подгонять коров. Люди Токе, которые знали больше других об этих зубрах, сказали, что животные в начале зимы иногда забредают на Поля Тюра со стороны Вестергетланда.
Старики почитают их за священных животных, ибо они пасутся на земле этого воинственного бога, и никто не смеет тронуть их. Раньше зубров водилось здесь гораздо больше, но теперь в этих краях, как говорят старики, они появляются только на Полях Тюра, да и то не часто.
Следы зубров находили и к востоку от камня Крака. Но в густых южных лесах собакам пришлось туго, ибо по следам было заметно, что стадо зубров поредело во время погони.
Когда Орм вернулся в Овсянку, он узнал, что его собаки пригнали домой двух зубров, пять самок и нескольких детенышей. Домашние безуспешно пытались приручить их, но те все равно убежали дальше на юг. А собаки, окончательно выбившись из сил, больше не обращали на зубров никакого внимания и жадно набросились на еду.
После этого случая в лесу еще не раз видели зубров.
Жители Геинге не уставали дивиться на них. После того, как они собственными глазами видели, что в эти края вернулись зубры, говорили они, их уже трудно чем-либо удивить. Что-то обязательно случится, прибавляли они при этом. И все ломали голову над старой поговоркой: ни один король не придет к ним до тех пор, пока не вернутся зубры.
Самые мудрые говорили при этом, что теперь надо готовиться к худшему и держать луки да копья наготове.
А некоторые из крещеных думали, что в Геинге придет сам Христос и ехать Он будет на большой колеснице, запряженной зубрами. Но им мало кто верил.
Большинство же ожидало короля Свейна. И когда пришла весть, что тот умер в Англии, почернев от злобы, то жители Геинге так обрадовались, что быстро уничтожили все запасы пива, и потом долго утоляли жажду одним молоком.
Но те, кто жил долго, стали свидетелями справедливости старой поговорки: ибо в устье реки вошел со своим громадным флотом Кнут сын Свейна, Кнут Могучий, король над Данией и Англией, и он бился в этой святой реке с королями свеев и норвегов.
На этом и кончается рассказ об Орме сыне Тосте и о его счастье. Он никогда уже больше не отправлялся в путешествия, и по-прежнему ему сопутствовала удача. Единственное, на что он мог пожаловаться, – так это на боль в спине, которую не в силах был унять даже такой искусный целитель, как брат Виллибальд.
Улоф Летняя Птичка взял в жены Людмилу. И они счастливо зажили вместе, хотя с тех пор Улоф уже не распоряжался в своем доме, как прежде.
Споф посватался к Торгунн. Но та вначале решила, что жених низковат ростом, да и волос у него седой. Когда же Споф перестал осторожничать и выложил ей начистоту, сколько монет припрятано у него за поясом, Торгунн не устояла.
Весной они отправились на Готланд на том самом корабле, который стоял в устье реки.
На этом же корабле отправились потом в дальнее плавание Свартхёвди с Ульфом Весельчаком и сыновьями Соне. С собой они прихватили парочку собак, как было обещано Фелимиду, и пробыли в чужих краях семь лет.
А когда они вернулись домой, Ульф Весельчак женился на Оддни, которая была очень этому рада. А Свартхёвди направился в Англию, и в битве на Святой реке находился на корабле самого короля Кнута.
Токе сын Грогулле никак не мог нарадоваться на свое золото: он повесил так много украшений на жену и дочерей, что уже издали слышался звон да бреньчанье, когда женщины выходили в своих праздничных нарядах на пир.
Токе продал свой двор в Веренде и выстроил себе дом, больше прежнего, прямо рядом с Овсянкой. Они с Ормом были дружными соседями и жили себе припеваючи. Да и Ильва с Мирах хорошо ладили между собой.
Но ни Токе, ни его жена так и не крестились. А когда пришло время, младшая дочь Орма вышла замуж за старшего сына Токе, как давно сговорились об этом их отцы.
Орм и Токе дожили до глубокой старости, и жизнь никогда не казалась им скучной.
И какими бы старыми они ни были, они без конца могли вспоминать о том времени, когда сидели на веслах на корабле халифа и служили своему господину Альмансуру.
|
|