Виктория Угрюмова
Рассказы

Правила для слонов
Путеводитель для гнома
Баллада о зонтике в клеточку
Лодочник
Два героя
Дом там, где ты
Вечный город
Монологики
Жила-была елка
Записки пингвина
Африка

                                           Виктория Угрюмова,
                                           г.Киев,
                                           август 1998

                          Правила для слонов

     Утро следующего дня выдалось удивительно теплым и солнечным  даже
для сентября.

     Птицы заливались вовсю,  деревья, облитые червонным золотом, тихо
шелестели,  а  облака  текли  по пронзительно-голубому небу степенно и
важно, и казались уютными  и  мягкими.  Где-то  звонко  пела  вода.  В
воздухе витал тонкий и терпкий аромат облетевшей листвы.

     Мир блаженствовал.  Чего нельзя было сказать о молодом человеке -
на вид  не  более  25-27  лет  -  который  легко  ступая,  шагал через
развалины мертвого города.  Он был  неописуемо  красив  той  редкой  и
удивительной красотой,   которую  принято  называть  неземной.  С  его
широких плечей струилась легкая темная материя:  не то плащ, скроенный
по образу крыльев, не то крылья, заменявшие в эту минуту плащ.

     Дойдя до  того  места,  которое  еще  накануне  было  центральной
площадью  огромного  города,  а  ныне  являло собой безлюдное кладбище
мертвых домов и мертвых вещей, он натолкнулся на двоих.

     - Вот вы где...

     Молчание.

     - Как же так,  Господи?  - спросил с  недоумением.  -  Ты  же  не
собирался. Или я не прав?

     - Не собирался, - качнул головой Господь.

     - Что же это?

     - Конец света,  как и было предначертано, - отвечал Господь сухим
и бесцветным   голосом,   каким  говорят  обычно  те,  кто  испытывает
сильнейшую боль. - Чем ты-то удивлен?

     Сатана зябко   поежился,   кутаясь   в  крылья-плащ.  Луч  солнца
успокаивающе лег ему на плечо,  словно желая согреть  и  ободрить,  но
тут же соскользнул вниз. Не удержался.

     - Я как-то все иначе себе представлял, - пробормотал он. - Совсем
иначе.

     - Легионы Тьмы,  последнюю и  решающую  битву?  Так,  что  ли?  -
вопросил Господь.

     - Возможно.

     - Это было бы возможно в другое время и в другом месте. А здесь -
уже лишнее.  Результат очевиден.  - Господь помолчал.  - Ну, как там у
тебя?

     - Ты имеешь в виду Ад? - уточнил Сатана. - В Аду все по-прежнему.
Если ты хотел знать, многими ли душами я завладел в прошедшую ночь, то
вынужден тебя разочаровать. Не больше, чем обычно. И это меня удивляет
сильнее всего. Живых, похоже, не осталось. Неужели в мире было столько
праведников?

     - Горстка, - скупо обронил Господь.

     Сатана какое-то время внимательно рассматривал его, высоко подняв
изогнутую бровь,  а затем обернулся ко второму,  который  до  сих  пор
хранил молчание.

     - А ты что скажешь, Искупитель? Ты понимаешь, что произошло?

     Иисус как раз кормил приблудного пса. Тот вилял хвостом, неуклюже
прыгал на четырех лапах, скулил и подвизгивал - одним словом, как мог,
выражал свое  неописуемое  собачье  счастье.  Бог-Сын  потрепал пса по
загривку и отряхнул с рук какие-то крошки.

     - Почти ничего не понимаю. Видимо, как и ты. Однако могу сказать:
мир прекрасен!  Посмотри,  Сатана,  как  он   прекрасен.   Такой   мир
заслуживает права на существование, не так ли?

     - Конечно. Но тебе не пусто в нем теперь?

     - Пусто,  - согласился Иисус, и только теперь Сатана заметил, что
скорбные морщинки залегли в углах  рта  и  вокруг  глаз  Сына,  обычно
такого счастливого,  такого  сияющего и светлого.  - Пусто,  страшно и
одиноко.

     - Как же ты допустил ?

     - Поневоле, - невесело усмехнулся Иисус. Желтые и розовые бабочки
легким облачком окружили его,  приплясывая в воздухе.  - Видишь ли,  я
всего только богочеловек,  искупитель.  Я готов  искупать  грехи  этих
бедных заблудших душ, но я столкнулся с тем, чего не понимаю. Ты и сам
знаешь - нельзя пытаться искупить то,  чего не понимаешь, не осознаешь
и не можешь постигнуть. Я внятно говорю?

     - Еще бы, - кивнул Сатана. - Рай не переполнен, но и Ад пуст. Они
пустили свои души в расход. Растеряли, растратили по мелочам.

     - Ты разочарован?  - спросил Господь,  подходя.  - Лишился такого
числа приверженцев.

     - Ты пытаешься меня обидеть,  а зря, - тихо отвечал ангел Тьмы. -
Меня интересуют души,  и это правда. Но души, а не жалкие огрызки душ.
И потом,  хоть я могу жить Всегда и Везде,  бесконечное Нигде и  Ничто
нравится мне гораздо меньше, чем такая вот планета. Я тоже считаю, что
этот мир имеет право на жизнь - почему бы и нет?

     И все же, как это произошло?

     - Впал в ярость, - лаконично пояснил Господь.

     Иисус внимательно  - словно впервые - разглядывал страшные шрамы,
уродующие его изысканные запястья. Фиалковые глаза Сына были подернуты
дымкой печали, тоски, но не отчаяния.

     - Может,  следовало  дать  им  еще  немного  времени?  Чтобы  они
одумались, поняли?

     - Что?!  - скорбно спросил Господь. - Что они должны были понять?
Что  непонятного  было  в созданном мною бытии?  На одной чаше весов -
созидание;  на другой - разрушение.  На одной - любовь,  свет,  жизнь,
торжество   разума.   На   другой   -   ненависть,  зависть,  гордыня,
бездумность.  Они были созданы по образу и подобию:  каждый  со  своей
Искрой!  Я  вдыхал  душу,  но  ведь  судьбу  и  смерть они были вольны
выбирать сами... Разве не так?

     - Ты забываешь, что это самое трудное, - напомнил Сатана.

     - Но ведь по образу же...  по подобию...  Вечность впереди, целая
вечность - огромная,  непостижимая,  прекрасная!  Столько всего  можно
сделать. Чего не хватало?

     - Думаю,  легкости,  - вздохнул Сын.  - Ничего и никому не дается
просто так, в протянутые руки.

     - И что с того? Разве жизнь, счастье, любовь - ничего не стоят?

     - Иисус прав.  Это были слишком сложные правила, - сказал Сатана.
- Вот они и стали придумывать свои - полегче. Попонятнее. Попроще...

     - Попроще?! Упростить все, сведя любое дело к уничтожению?!

     - Ну, зачем так? По-моему, сейчас упрощаешь ты.

     Господь резко повернулся и зашагал в сторону городского парка.  В
тишине,  не  нарушаемой  ни  шумом  работающих двигателей,  ни скрипом
тормозов, ни гамом недовольных  и  раздраженных  людских  голосов,  ни
прочими тресками,  скрежетами, грохотом и визгом было особенно слышно,
как прекрасно то, что птицы поют.

     - Можно придумывать правила,  можно даже следовать им,  - донесся
до Сатаны Его голос.  - Я  бы  не  стал  вмешиваться.  Но  недопустимо
втягивать  в  свою  игру  тех,  кто  не  в состоянии ни придумать свои
правила,  ни играть по чужим.  Я поступил жестоко,  и моя  собственная
жестокость   терзает   меня.   Но   я   не   был  несправедлив...  Они
устанавливали,  не спросясь,  свои правила для всех - я тоже.  Просто,
обычно  выигрывали они,  а на сей раз - я.  Если это,  конечно,  можно
назвать выигрышем...

     Некоторое время ангел Тьмы вслушивался в странные звуки,  пока не
понял, что это Господь тяжело шаркает по асфальту.

     - Устал  я,  -  сказал  Он  внезапно.  - Ужасно устал.  Наверное,
это старость.

     Он вошел в парк и свернул на боковую аллею.

     Сатана обернулся к Иисусу.

     - Сколько  тысяч  лет  терпел - и вдруг на тебе.  Интересно,  что
можно было сотворить, чтобы так прогневить Господа?

     - Скорее,  речь  идет  о последней капле,  переполнившей чашу,  -
мягко возразил Сын.  - Ничего нового - но так  же  ужасно.  Ты  газеты
читаешь?

     - Время от времени, - пожал плечами Сатана.

     - А Он не так уж и часто. Наверное, это тоже сыграло свою роль.

     Бог-Сын еще раз погладил собаку и протянул Дьяволу обрывок старой
газеты, выглядевшей так, словно кто-то скомкал ее в порыве ярости.

     Дьявол разгладил лист и пробежал его взглядом.  В глаза ему почти
сразу бросились строки:
     "... Лаос подарил пару слонов Кубе, а Гавана не приняла "сувенир"
из-за строгих  требований  карантинной службы.  Согласно международным
правилам СЛОНОВ ДОЛЖНЫ БЫЛИ УТОПИТЬ В МОРЕ..."  *

     * Цитата  приведена  из  статьи  "Слон   говорит   по-английски",
опубликованной в "Столичной газете" 9 июля 1998 года. (Прим.автора)

                            Путеводитель для гнома

     В простуженном  насмерть  городе  стояла  глухая ночь.  Туман был
похож на насквозь промокший грязно-серый носовой  платок:  висел  себе
над тротуаром,    затрудняя    видимость.    С   неба   капало   нечто
неудобопроизносимое.
     Только не  спрашивайте меня,  что именно я делала в два часа ночи
да на Владимирской горке;  во-первых,  это  не  важно,  во-вторых,  по
прошествии времени причин я и сама не помню. Помню только следствия...
Ну, короче, шагала себе, устало покачиваясь, мечтая добраться до дома,
оглушительно сморкаясь и протирая слезящиеся глаза.
     Пока не споткнулась обо что-то мягкое.
     - Осторожнее,  - проговорил едкий,  скрипучий голосок.  -  Валит
громадина такая напролом, и под ноги не глядит. Одно слово - человек!
     "Человек" прозвучало как ругательство.
     Я ошарашенно огляделась по сторонам.  Не было никого рядом,  хоть
тресни.  Возможности существования говорящей кошки я не  допускала;  и
зря - лучше бы я увидела кошку,  которая решила со мной поболтать. Но,
переведя взгляд вниз,  я обнаружила человечка,  ростом чуть выше моего
колена.  Глаза  у  него  были  огромные,  как грецкие орехи,  черные и
блестящие,  насколько я могла рассмотреть в том освещении. А освещения
было  всего-то  два  умирающих  естественной  смертью  фонаря да хилая
ущербная луна.
     Еще помню,  что  человечек был отчаянно бородат и одет в какой-то
неописуемый кафтанчик ярких расцветок и колпачок.  Словом,  его просто
не могло быть. Потому что это был гном.
     Если вы  встретили  ночью,  в  центре  города  бородатого гнома в
колпачке с помпончиком - это  плохая  примета:  видимо,  что-то  не  в
порядке с вашей психикой.  Сделав этот неутешительный вывод, я приняла
неотложные меры,  то  есть  чувствительно  ущипнула  себя  за  меховой
отворот  куртки.  Куртка  на щипок никак не отреагировала,  в глазах у
меня  не  прояснилось,  соответсвенно,  и  гном  не  исчез.   Пришлось
мобилизовать всю свою волю и приняться издавать членораздельные звуки.
     Признаюсь, что, выпучив глаза, я не придумала ничего лучше, кроме
как ахнуть в изумлении:
     - Господи! Кто Вы?
     - Гномские мы,  - ответил он с огромным достоинством. - Звать нас
Пфуффий. И неча ахать, будто гномей не видела...
     - Не  видела,  -  подтвердила  я  слабым  голосом.  - А Вы...кхм,
простите, настоящий?
     - Еще бы не настоящий!  - так и взвился Пфуффий.  - Подлинные мы;
высшей, можно сказать, пробы.
     Он еще что-то бурчал в темноте и слякоти,  а я хваталсь за слабую
надежду, что это либо розыгрыш,  либо галюцинация - но все лучше,  чем
вторгшийся в  нашу  реальность гном из сказочного,  невероятного мира.
Это было  прекрасно,  но  совершенно  меня  не  устраивало  по  многим
причинам... Галюцинация однако оказалась разговорчивой:
     - Путешествуем мы,  - доверительно сообщил  Пфуффий.  -  О  вашем
городе  у  нас  на  Брокене  рассказывают  великое множество сказочных
историй. И всякий порядочный существ с детства мечтает сюда попасть. А
нам  повезло,  -  похвастался  он,  -  мы  путевку в лотерею выиграли;
добрались вот и осматриваемся.
     Только теперь я поняла,  что гном упорно именовал себя на Вы и во
множественном числе; просто какой-то монарх в изгнании.
     Надеюсь, никто  меня  не осудит за то,  что я плюхнулась прямо на
мокрый бордюр и отчаянно потерла лоб, делая последнюю попытку привести
себя  в  чувство. Пфуффий с жалостью  наблюдал за моими манипуляциями,
склонив голову набок. Борода его торчала разлапистым веником.
     - Ты,  главное, не переживай так сильно. Это бывает, бывает. Иной
человек нас как увидит,  так умом и  повреждается  маленько.  А  потом
ничего,  потом  выдюживает.  Человек,  он сильный.  Он все вынесет - и
гнома,  и привидения какого,  и нежить  всякую.  А  женский  пол,  тот
супротив  мужеского  вообще  крепок рассудком,  все соображает.  Тебя,
примером, как звать-то?
     - Ликой, Гликерией то есть.
     - Ишь ты, - восхитился Пфуффий, - Гликерией. Не, Гликерья тебе не
идет,  а вот Лика в самый раз. Ты мне вот что скажи лучше, как же твой
домовой тебя в такую стынь да темь из дому выпустил?
     Я открыла было рот,  чтобы просветить его на  предмет  того,  что
домовых у нас нет,  но вовремя одумалась.  Еще полчаса тому я и гномов
считала сказочными персонажами.  Поэтому в свой ответ внесла некоторые
коррективы:
     - Нет у меня домового.
     Гном взглянул на меня горестно:
     - Сиротинушка, выходит. И давно?
     - Да сколько себя помню.
     - Что ж это делается, - посочувствовал Пфуффий. - И никто тебя не
подобрал. Показились все в городах, не иначе: людей на произвол судьбы
бросают.
     - А в какую  лотерею Вы выиграли? - поспешила я переменить тему.
     - Правильно угадал шесть ящериц из шести.  Их в мешок заклыдвают,
а потом вытягивают одну за другой.  И нужно определить, какая под руку
попадется. Редко  угадать  можно,  ежели  без ворожбы.  А ворожба-то и
запрещена, потому все телевизира насмотрелись  и  хотят  взаправдашнюю
игру играть.  А нам возьми и повези... Целая ночь в запредельности - в
людском городе загадочных славянских душ.
     Он шагнул в сторону,  и я увидела у самых  ног  гнома  крохотный,
кажущийся  игрушечным  чемоданчик.  Теперь  мне  кажется,  именно  вид
нехитрого его имущества и навел меня на  безумную  мысль  (  с  другой
стороны, это видение было самым интересным и завлекательным за всю мою
жизнь, и было бы преступлением против любимой себя - не прожить его до
конца).
     - А хотите я Вам Киев покажу? - спросила я в каком-то невероятном
азарте. Меня   так   и   подмывало  высунуть  язык  и  осведомиться  у
рациональной части меня: "Слабо?"
     - Правда?!   -   глаза   гнома   загорелись.   -   Взаправдашний,
всамделишный человечий город? И лавки, и рынки, и зверинец?
     - Нет, зверинец закрыт ночью. Магазины тоже, но это ведь не самое
главное. Мы что-нибудь придумаем.
     - Вот радостно,  вот хорошо-то,  - обрадовался гном, вцепившись в
мой указательный палец.  - Пошли. Коли ты с нами дружбу водить будешь,
зови нас Фуффи, и как одного, то ись - на "ты".
     Мы двинулись темным парком в  сторону  Андреевской  церкви.  Гном
семенил,  поспешая изо всех сил, но все равно мне пришлось практически
подолгу стоять на месте. Сперва я не сообразила, что это связано с его
ростом - простые вещи редко приходят в голову первыми - и осведомилась
у спутника:
     - Вам... тебе к церкви подходить можно?
     - Темнота!  -  рассердился  гном.  -  Вот  ужо  чудаки вы,  люди.
Удумали, видишь ли,  что вы - венец творения. И распоряжаетесь всем по
своему усмотрению:  и тварью живой, и тварью молчащей; и за Всевышнего
уже взялись.  Для Него мы все - дети.  Он нас не обидит.  А люди нас к
нечистой силе приписали, и это как нельзя более обидно.
     - Ну,  извини,  -  я  и  раньше  чувствовала  вину  за  весь  род
человеческий, а теперь и подавно.
     - Да ладно,  - неожиданно мягко молвил Фуффи.  - Забыто...  А вот
куда ты меня ведешь?
     - К дому Булгакова,  -  сорвалось  у  меня  с  языка.  И  тут  же
подумалось: "Что я плету? Откуда гномам знать о Булгакове?"
     - Ой!  - завопил Пфуффий на весь парк. - Это тот самый  сказитель,
который сложил повесть о Самом? - и он выразительно ткнул пальцем вниз.
     - Он самый, - поведала я.
     - И о Нем?
     - Именно так.
     - Волшебно,  -  закатил глаза гном.  - О такой экскурсии я мечтал
последние лет четыреста...
     Киев ночью неописуемо хорош.  Он и днем  хорош,  но  любой  город
ночью   приобретает   какие-то   ирреальные,  размытые  черты,  словно
переходит границу между явью и сном.  У меня складывалось впечатление,
что мы с Фуффи идем по ничейной полосе между двумя мирами: его и моим.
На  этом  крохотном  участке  пространства  быстро  обретаешь  друзей.
Никогда бы не подумала,  что смогу изливать душу гному.  Но как-то так
вышло,  что уже спустя час он знал обо мне больше,  чем самые близкие,
самые родные люди.
     Приблудившийся гном-турист  оказался  настоящим  кладезем  всякой
премудрости.  Особенно много и хорошо говорил он о первой,  а также  о
второй,   третьей   и  прочих  любовях;  сообщив  мне,  между  прочим,
трогательную повесть  о  гноме  Ромио  и  эльфийской  княжне  Юлиттте,
которые  не  смогли  преодолеть  разногласия  между  своими  семьями и
добровольно ушли  из  жизни.  Правда,  гномы  и  эльфы  -  практически
бессмертны,  и покончить с собой им было довольно сложно. Но! Терпение
и труд все перетрут:  Юлитта пала бездыханной на теплое  еще  тело  не
менее  бездыханного  Ромио,  а  гномы  и  эльфы  сложили  о них поэму,
многажды подчеркнув,  что захочешь - и бессмертного угробишь.  Кстати,
чуть  войну  не  начали  из-за  нескольких  строф...  Жалко  было  его
разочаровывать,  но пришлось,  и я упомянула о Шекспире. Негромко так,
чтобы  была  возможность  дать задний ход,  если вдруг выяснится,  что
Пфуффию уж очень  неприятно  слушать  об  этом  плагиате  (  замечу  в
скобках, что плагиаторами я полагала все же гномов).
     - А,  Вилли! - обрадовался наличию общих знакомых гномский гость.
-  Знаешь,  я ему рассказывал эту историйку.  Так он написал-таки свою
пьесу?  Никогда бы не подумал,  что у парня выйдет.  Видишь,  даже нам
свойственно  ошибаться.  Рад,  искренне  рад за него.  А ты не знаешь,
издавать будут?
     Я заверила Пфуффия, что уже издали не один раз и, вероятно, будут
еще.
     - Интерес к гномам у вашего народа велик, - подняв палец, сообщил
Пфуффий тоном знатока загадочных человеческих душ. А, может, так оно и
было?
     Чуть ниже  Андреевской  мы  столкнулись  лоб  в  лоб с чем-то или
кем-то голубым и полупрозрачным.  Днем раньше  я  бы  просто  потеряла
сознание, теперь же радостно изумилась при виде привидения.
     - Пфуффий!  Дружище!  - взревело оно, раскрывая холодные объятия.
Объятия на саван похожи не были, скорее уж на кольчугу.
     - Ася! - обрадовался гном и полез целоваться.
     Лобызались они долго и со  вкусом,  но  всему  хорошему  приходит
конец;  и внимание призрака обратилось на мою персону.  Оторвавшись от
Пфуффия,  привидение осмотрело меня льдинками глаз  и  озорно  кивнуло
приятелю:
     - А ты,  старый ловеллас,  все никак не уймешься!  Где ж ты такую
княгиню раздобыл?
     - Это она меня раздобыла,  - напыжился Фуффи от гордости. - Давай
я тебя представлю,  не  зыркай.  Ты,  Лика,  знакомься.  Это  Аскольд.
Странно, что вы раньше не встречались.
     Имя привидения вызвало у меня смутные подозрения.
     - Простите,  Вы случайно не князь Аскольд? - спросила я, немея от
собственной догадки   (нет,   утром   надо   выпить   бутылочку-другую
валерьянки, и месяц никаких газет и телевизора.  А то ведь свихнусь, и
вся недолга).
     - К Вашим услугам, - расплылось по ветру прозрачное сияние.
     Видимо, за многие сотни лет Аскольд приобрел светские манеры.
     - На концерт идете?  - не спросил, а скорее, утвердил, призрачный
князь.  -  Сегодня  все  уважающие  себя киевляне стремятся попасть на
концерт.
     - Кто выступает?  -  деловито  осведомился  Пфуффий.  -  У  меня,
понимаешь, времени немного. А успеть надо - у-у-у.
     - Лист приедет с супругой,  - сказал Аскольд. - У вас с собой для
сугреву ничего  не найдется?  Стоял,  понимаешь,  за билетами,  замерз
окончательно. Могилу не отапливают... Безобразие кругом.
     - Для тебя - всегда!  - с готовностью молвил  гном,  извлекая  из
чемоданчика объемистую, пузатую бутыль зеленоватого стекла. Судя по ее
размерам, в чемоданчике больше ничего и не было.  - А что  Лист  здесь
потерял в такую погоду?
     - Ну, ты даешь, - привидение вроде слегка обиделось. - Он супругу
где себе раздобыл, смекаешь?
     Эта история была весьма популярной в свое время: великий музыкант
концертировал в Киеве, здесь влюбился и здесь же женился. Даже здание,
в  котором  он  выступал,  снести  еще  не  успели.  Просто  поражаюсь
неоперативности наших градостроителей.  Не знаю,  читал ли Аскольд мои
мысли,  или там и читать было нечего,  но он  подтвердил  сии  догадки
легким кивком.
     - Вот-вот,  супругу сюда тянет,  слов  нет.  И  Ференц  вынужден,
воленс-неволенс,  привозить  ее  время  от времени в стольный град.  А
чтобы  не  заскучать,  заодно  выступает  перед  своими  поклонниками.
Кстати, вы собрались идти или нет?
     Я так умоляюще глянула на Пфуффия, что он покатился со смеху:
     - Кто кому обещал город показывать, а? Ну, пойдем, пойдем.
     Я набрала в грудь  побольше  воздуха  и  обратилась  к  Аскольду,
твердо решив предполагать самое заманчивое и несбыточное:
     - А Куприн будет?
     - Должен, - ответило привидение. - Но гарантий не даю. Он, видите
ли,  давеча повздорил с Ольгой, с княгинюшкой нашей. Конечно, тут дело
житейское,  с ней не повздорить невозможно, у нее талант особый. Батый
днями  наведывался,  говорит  -  ностальгия  замучала.  А   княгинюшка
тряхнула стариной и замордовала его,  болезного. Он теперь кается, что
в сторону Киева поглядел.  Джихангиру-то я,  признаться,  и сам бывало
глаз-другой подбивал, потому не лезь на матушку-Русь; но старушка всем
кровь портит. Ей ведь памятничек воздвигли, а он возьми и не потрафь -
вот бабулька и бушует. Игорь опять же ведет себя не по-джентельменски,
- Аскольд  понизил  голос,  будто  выдавал  государственную  тайну,  -
"Гинессом" увлекся  и  "Хеннеси"  чрезмерно  потребляет.  Ольге  с ним
несладко...
     - Все равно ведьма, - флегматично бросил Пфуффий.
     - Возможно,  - согласилось привидение.  - Но нас это не касается;
нас интересует   концерт.   А   еще  больше  нас  занимает  содержимое
бутылки... бутылочки... - после раздалось невнятное бульканье.
     Бутылка была   оторвана   от  князя  деликатным,  но  решительным
движением, после чего перешла  в  полное  мое  пользование.  Вкус  был
неописуемый, и   необходимость   вернуть   емкость   непосредственному
владельцу заставила меня понять,  что чувствовали предки,  сдавая Киев
татарам...
     - Подвезем? - весело спросил кто-то, цокая рядом.
     Питье в пузатой бутылке (между прочим,  неисчерпаемой)  оказалось
крепчайшей  мальвазией урожая Бог весть какого года.  И приняв на свою
совесть около полу-литра этого легендарного напитка,  я уже ничему  не
удивлялась. Кентавр? Ну, пусть его будет кентавр. Кентавр?!!!
     Я воззрилась на топотящее по улице создание с таким выражением на
лице, что оно (то есть создание) надо мной смилостивилось.
     - Китоврас я,  - сообщило создание ,  ладно вышагивая иноходью. -
Онисимом кличут.
     Хорошо, что тупость моя не простиралась до  непроходимости,  и  я
знала, что китоврасом кентавров называют на матушке-Руси. Другое дело,
что мне всегда казалось:  полукони-полулюди не имеют привычки украшать
бока шашечками,  как на такси. Пока я размышляла над этими, несомненно
важными вопросами, кентавра приметили и мои собутыльники.
     - Онисимушка! - рявкнул осчастливленный полбутылью Аскольд. - Как
дела сердечные?
     - Не спрашивай,  - махнул рукой полуконь.  - Я ей слово - она мне
десять. И все в отрицательном то есть смысле.
     - Не согласная? - изумился в свою очередь Пфуффий.
     - Такая вредная бабенка попалась,  - нажаловался  китоврас.  -  А
весу-то пудов шесть будет;  постыдилась бы... Вы на концерт? Я с вами;
ну его, этот извоз - настроение не то... Ну-ка, дай хлебнуть винца...
     - Глаза твои конячьи,  бесстыжие и мерзопакостные,  -  заголосило
сверху.
     Я подумала,  что концерт Листа мне ни к чему,  потому  что  такую
экспрессию редко где сыщешь.
     На помеле рядом со  мной  парила  полнотелая  женщина  -  вылитая
Солоха  -  и  крыла  кентавра  разными  словами.  Половину  из  них  я
процитировать вслух никогда  бы  не  решилась.  Зато  другую  половину
произнести не побоялась бы, потому что слыхом не слыхивала.
     - Бегемот    недотепистый,    петух     недоклеванный,     чучело
нераспотрошенное!  - визжала эксцентричная дама, - на кого же это меня
судьбинушка вывела;  что же я,  горемычная, делать дальше буду? Неужто
всю жизнь по концертам шляться выйдет?!!
     Неожиданно она обернулась ко мне:
     - Посудите  сами,  голубушка  -  то  Карузо вдруг решил попеть на
годовщине своего неприезда в  Киев;  то  Литольфа  в  парке  исполняют
двойным составом симфонического оркестра; то в Купеческом саду духовые
ностальгически тоскуют по несбыточному.  А личная жизнь когда  же?!  А
интим?
     - Может, Вам бы стоило подыскать себе более подходящего суженого,
- неуверенно произнесла я.
     - Лучшего нет! - отрезала Солоха.
     После мальвазии  мир для меня был слишком хорош,  чтобы мне вдруг
захотелось что-то усложнять.  Я жаждала  любить  всех  подряд  -  даже
ведьму  на  помеле.  Кстати,  хвост у нее имелся,  все честь по чести;
только вот соли на него сыпать не хотелось: ибо ведьма казалась милой,
хоть и какой-то неустроенной. И было мне ее искренне жаль.
     У "Дома Ричарда" шлялся бесхозный кот бегемотского размера,  и на
вежливые обращения в ус не  дул,  не  откликался.  На  примитивное  же
"кис-кис-кис" отреагировал  как  на  оскорбление,  уставившись на меня
зеленым злым глазом, и резко мяукнул. Не понравилось, видишь ли.
     У "Гончаров" прилепились мы еще раз к камням мостовой, и, сидя на
них, совершили обильное  возлияние  в  честь  вечной  дружбы  народов:
гномского, человеческого, китоврасского, ведьминского, привиденческого
и всякого прочего, каковой сыщется и выразит желание примкнуть.
     И выразили, и примкнули.
     Запах мальвазии  распространялся  по  спящему  городу  с пугающей
быстротой. Юный демоненок,  бегущий в школу,  располагающуюся на Лысой
горе, завернул  поприветствовать  Пфуффия и выхлебнуть пару глоточков.
Убредал он на четвереньках,  напоминая  маленького  козлика.  Я  глупо
захихикала. Несколько варягов примаршировали побеседовать с Аскольдом,
а заодно и со всей компанией, по душам. Мальвазия пришлась  им  не  по
вкусу, напомнив не то духи,  не то одеколон. Из-под складок призрачных
плащей и  пластин  несуществующих  уже  доспехов  они  добыли   добрый
варяжский эль  и  приложились  к  нему от души.  Предложили и мне,  но
Пфуффий и Аскольд,  а также китоврас со своей зазнобой  настрого  и  в
один голос запретили мне мешать божественную мальвазию с адским кислым
пойлом. Варяги обиделись конкретно  на  Аскольда,  который  при  жизни
только эль  и  пил,  даже от меда отказывался.  Это уже позже летописи
немного приврали в сторону осветления его образа.
     Пфуффий веселился  от  души.  Он  уже утратил надежду как следует
осмотреть Киев;  зато искренне радовался возможности  повидать  старых
друзей. У  меня  хватило  благоразумия не расспрашивать их всех о том,
как, где и когда они познакомились.
     - Лика!  - возгласил он в перерывах между двумя тостами. - Ты мне
должная одно обещание - город-то не показала.
     - Выполню,   -   произнесла  я,  больше  обеспокоенная  четкостью
произношения, нежели смыслом сказанного - и  зря.  Но  это  выяснилось
немного позднее.
     - Город ваш знаменит,  а путеводителя для нас нету. Нам ведь ваши
людские интересы ни к чему - ни рестораны, ни кафе, ни метро...
     Пфуффий оказался  довольно-таки  современным  господином,   и   я
слушала его спокойно до тех пор, пока он не заговорил о метрополитене.
Почему-то именно за него стало мне  обидно,  хотя  ничего особенного в
киевском метро нет.
     - Чем оно тебе не угодило, Фуффи? - спросила я.
     Ответил мне кентавр:
     - Так ить их  в  смысле  кобольды  таких  дырок  и  нор  в  земле
понаделают, что наши метростроевцы свихнутся,  разбираясь.  Чего гном
в подземке потерял, когда она -  просто большая нора?
     Я признала  справедливость  этих  слов,  и  мир  был  моментально
восстановлен, а также отмечен  парой  глоточков.  Только  не  говорите
никому, что  спаивали  меня ведьмы,  привидения и гномы - все равно не
поверят. Пусть это лучше останется великой гномской тайной.
     - Так  вот,  - возгласил Фуффи.  - Я требую,  чтобы ты,  Ликерья,
написала подробный и обстоятельный путеводитель для гномов,  кобольдов
там всяких; можешь и для эльфов, коли охота выйдет. Обещаешь?
     Наверное, тогда я и подписала себе бессрочный приговор.
     - Обещаю!
     - Герой   ты,   -  сочувственно-восхищенно  отметил  какой-то  из
варягов, наслаждавшихся нашим обществом. - Для гномов писать - это все
одно, что Рим взять приступом.
     Я задумалась, но было уже поздно.
     На концерт мы,  конечно, припозднились. Вывалившись шумной толпой
на Сагайдачного,  увидели молоденького милиционера,  который никак  не
мог  для себя решить:  снимся мы ему или нет.  Неизвестно,  что бы ему
пришло в голову на этот счет, и как бы в связи с этим закончилась ночь
для меня (я-то была реальной и уязвимой),  но тут пронесся мимо экипаж
Фундуклеева,  сопровождаемый двумя вестовыми,  и милиционер лихо отдал
честь,  весь  подтянувшись  и  засияв  в  ночи.  После он ошалело стал
соображать,  привиделся ли ему еще  и  экипаж,  но  мы  не  дожидались
результатов - прошмыгнули себе в сторону Контрактовой площади.
     Великий венгр уже привел публику в восторг и  собирался  уезжать.
Странное  дело,  я  даже  не  была  слишком расстроена;  а варяги - те
откровенно ликовали за компанию с  ведьмой.  До  музыки  они  были  не
слишком охочи. Из Контрактового дома валила музыкально-удволетворенная
толпа разнообразнейших существ.
     - Ты, Пфуффий, пропустил удивительное слышище, - сказал маленький
мохнатый человечек в золотом пенсне и фетровой шляпке.
     - Может,  поздравствуемся,  Парфеноний? - спросил гном, надуваясь
торжественностью.
     - Здравствовать  тебе  еще  тыщу  лет,  -  церемонно  поклонилось
существо, обозванное Парфенонием. - Представь даме, невежа.
     - Знакомься,  Лика,  - широко повел Фуффи  ручкой.  -  Это  самый
страшный зануда не только в вашем городе,  но и на всей планете.  Зато
он же - самый надежный и верный друг,  с которым мы пережили волнующие
приключения, домовой Парфеноний!
     - Имею  честь  увлекаться  греческой  стариной,   -   раскланялся
домовичок.
     - Почему именно греческой? - спросила я с огромным интересом.
     - Случилось  около  двух  сотен  лет  служить храмовым  домовым в
обиталище совоокой Афины,  - пояснил  мохнатик.  -  Меня  тогда  звали
как-то иначе,  но теперь я и сам не помню, как. С гордостью ношу новое
имя Парфеноний...
     - Пошел излагать,  - сказал Аскольд.  - Не остановишь. Но яичницу
делает знатнейшую, особенно, если с ветчиной.
     - Яичница  -  это дело,  - радостно согласился китоврас.  Пока мы
беседовали с домовым,  он целовался со своей ведьмой;  она моментально
подобрела и смотрела на него счастливыми, молодыми глазами.
     - Онисимушка,  поедем,  я тебе завтрак приготовлю, - пропела, тая
от нахлынувших чувств.
     - Повременим,  радость  моя.  Скоро   рассвет,   полюбуемся   еще
городом...
     Я осмотрелась по сторонам.
     - Но  ведь  этого  все  равно не может быть?  - кажется голос мой
звучал жалобно и даже  просительно:  рассудок  отчаянно  сопротивлялся
органам чувств, пытаясь убедить их в том, что им грезится.
     - Понедельник,  - охотно разъяснил Пфуффий,  - тринадцатое число.
Мы находимся под тринадцатым созвездием загадочного Змееносца;  к тому
же повстречались на его территории. Отчего же не может?
     Гном говорил  абсолютную  правду - Владимирская горка находится в
знаке Змееносца,  тринадцатом и исключительном.  Вот и не  верь  после
этого в чудеса...
     Даже петуха они где-то умудрились раздобыть;  для порядка  -  как
пояснили мне педантичные варяги.  Это было тем более удивительно,  что
их я всегда представляла волосатыми разгильдяями,  но действительность
оказалась иной.  Какой-то  из  призраков смылся незаметно на время,  и
вернулся с   ослепительно-белым   петухом,   замотанным    в    клочья
предутреннего тумана,   как   в   авоську.  Птица  вертела  головой  с
любопытством, но без малейших признаков тревоги.
     - Привычный он,  - пояснил Аскольд,  - мы его часто заимствуем на
пирушки там, юбилеи всякие; чтобы не прозевать урочный час.
     Петух поглядел мне прямо в глаза и кивнул утвердительно...
     - Ну, - молвил Пфуффий, - хорошая вышла поездка. Я постараюсь еще
наведаться, ты  жди,  Лика;  только  обязательно  жди и не считай меня
видением. И путеводитель пиши, очень тебя прошу.
     Мы крепко обнялись,  для чего мне пришлось поднять гнома на руки.
Я чмокнула его в курносый нос, и Фуффи заалел щеками.
     Аскольд приглашал  на  могилу  -  в  гости.  Я  оставила  адрес и
телефон, понимая, что какие-то границы безумия  уже перешагнула.
     Варяги щедро  одарили  безделушками,  лихо  отрывая  их  от своих
призрачных одеяний.  Любопытно,  что бронзовые и серебряные колечки  и
серьги становились осязаемыми, как только переходили в мои руки.
     Китоврас преподнес подкову на счастье,  а ведьма шепнула на  ухо,
что попозже  сама  меня  сыщет.  Я на всякий случай произнесла формулу
приглашения.
     Домовой о чем-то долго переговаривался с Пфуффием,  затем  быстро
распрощался со всеми и,  сославшись на безмерную занятость,  исчез. На
меня он почти не обратил внимания,  откланявшись напоследок, и я вдруг
отметила, что мне это не безразлично; и даже, напротив, обидно. Ничего
никому говорить не стала.  Однако  в  груди  моментально  образовалась
крохотная такая пустота;  даже не пустота - так себе, пустотка. Просто
трудно в одну ночь обрести и снова потерять настоящего, взаправдашнего
домового.
     Неотвратимо приближался  рассвет,  отнимая  у  меня  вымечтанную,
выстраданную сказку, не успела я в нее поверить.
     Печалиться было неприлично. Все целовались и обнимались до упаду;
гном  от  меня  более  не  отходил  и  на  самом-самом последнем этапе
прощания вручил мне бутыль из-под мальвазии.  С  окончанием  волшебной
ночи   она  утратила  свои  небывалые  свойства  и  обратилась  пустой
бутылкой,  но и так оставалась редкостью - темного,  густого  зеленого
цвета,  пропыленная,  испещренная  незнакомыми рунами (Господи!  Будто
руны бывают мне знакомы).  Я бережно засунула ее во внутренний  карман
куртки.
     Пфуффий запер свой чемоданчик,  звонко защелкнув замочки; помахал
мне рукой.  Я стояла,  опираясь на широкую спину китовраса,  а  позади
нас, на помеле, висела в воздухе китоврасья возлюбленная.
     И тут заорал петух.
     Заорал, сказала  бы  я,  немузыкально.  Но  зато  по  существу  и
конкретно.  Так  что  все  сразу закончилось - и гном,  и призраки,  и
кентавр.  Зато   образовался   рассеянный   утренний   свет,   молодой
милиционер,  осуждающе на меня глядящий из-под козырька холодной не по
сезону фуражки;  да независимый петух,  который бодро шагал  вверх  по
улице.
     Позади что-то  зашаркало  и  заскребло  асфальт.  Я обернулась на
звук. Китоврасья ведьма в сером  зипунчике  отчаянно  подметала  улицу
своим заговоренным  помелом.  Лицо ее было свирепо,  углы рта опущены,
поза называлась "Не подходи  -  убью".  Я  разглядывала  ее  несколько
секунд, и тут она подняла голову и озорно мне подмигнула:
     - Ступай домой! Навещу на днях!
     Я медленно  закрыла  оба глаза и так же медленно их открыла.  Это
обозначало полную  солидарность,  а  заодно  давало  мне   возможность
убедиться, что я не грежу.
     Город стал проявлять первые признаки  жизни:  зашумел  транспорт,
заголосили полусонные  птицы,  погасли  фонари,  и,  как альтернатива,
зажглись окна в домах. В моей квартире тоже было светло, и это привело
меня в состояние усталого негодования:  я с ног валюсь,  хочу спать, а
тут грабители шастают в моем собственном  обиталище.  Варягов  на  них
нет... Взяв,  как  дубинку,  увесистую  бутылку  из-под  мальвазии,  я
решительно распахнула двери.  Сейчас я им расскажу все,  что знаю  про
Кузькину... Стоп! Из кухни ошеломительно потянуло аппетитными запахами
- похоже,  яичница с ветчиной.  Ветчины в моем холодильнике месяца два
как не  водилось.  И  все эти детали наводили меня на одну невероятную
догадку. Я не успела ее сформулировать, я не успела даже поверить сама
себе.
     Из кухни вышел мохнатый,  круглоухий Парфеноний в голубом фартуке
в мелкий  цветочек, с  большим  ножом в одной лапке и пачкой масла - в
другой. Золотое пенсне его внушительно поблескивало.
     - Значит так,  Гликерья, - сказал он весомо. - Садись завтракать;
а за завтраком усваивай вместе с витаминами одну простую  истину:  это
ты в последний раз без присмотра шаталась ночью в компании с гномом...
     ... Прошло с тех пор несколько месяцев.
     На кухне  готовится  курица  с  черносливом.  Парфеноний шуршит в
кабинете - не то вытирает пыль,  не то  читает  энциклопедию.  Ждем  в
гости китовраса с ведьмой и славного князя. Я работаю.
     А что?
     Пишу вот гномский путеводитель по Киеву.

                             Баллада о зонтике в
                                 клеточку

     - Чуден Днепр при тихой погоде...  Прав был  Николай  Васильевич,
положительно прав.  Вы не находите?  - говоривший обернулся к стоящему
рядом гражданину и всем телом изобразил активный интерес.
     Разговор сей, а вернее, монолог происходил вечером, на набережной
Днепра,  в точке,  находящейся ровно посредине между станцией метро  и
колонной Магдебургского  права.  Сгущались  рыхлые и неуютные,  словно
скисшее молоко,  сумерки;  и машины,  несущиеся здесь с ошеломительной
скоростью, уже  включали  фары;  а вот фонари еще не горели,  и потому
силуэты людей выглядели размытыми и не совсем реальными.  Тот,  к кому
был обращен  вопрос,  качнулся  вперед  и попытался рассмотреть своего
визави. Этот процесс отнял у него несколько минут - за это время мы  и
успеем оговорить некоторые детали.
     Во-первых, Днепр,  конечно же был на своем  месте  -  трудолюбиво
струил  воды,  куда  ему  положено,  но вот о тихой погоде приходилось
только мечтать.  Лил холодный дождь; дул, как водится в таких случаях,
пронзительный ветер;  отчего правота Николая Васильевича Гоголя в этот
час представлялась сомнительной и совершенно гипотетической.
     Во-вторых, из  двух  безумцев,  решивших  остановиться и подышать
свежим воздухом в столь романтической обстановке,  один  был  довольно
сильно  "под шофе",  а второй - как бы это поделикатнее выразиться?  -
немного прозрачным.
     Третьей деталью был скромный и невероятно дорогой зонтик в мелкую
клеточку с деревянной ручкой, принадлежащий подвыпившему господину.
     - Вы находите?  - изумился зонтиковладелец,  слегка  заикаясь.  -
Вззможно... Только мокро  очень.  В  такую  погоду,  дорогуша,  хорошо
умыкать невест  из  всяких  там  высоких башен.  Как Лохинвар,  - и он
попытался придать своей щуплой фигуре  госслужащего  в  предпенсионном
возрасте несгибаемую  мощь  вальтерскоттовского  героя.  Только вместо
мышц забугрилась жилами его  сверкающая  лысина.  Выглядело  несколько
неубедительно.
     - Тогда раскройте зонтик,  - предложил  прозрачный,  ухмыляясь  в
воротник. Если  бы  было  светлее,  а  его  собеседник был в состоянии
обращать внимание на мелочи, то воротник этот, украшенный, несомненно,
камнями в  золотой  оправе  -  широкий  и  отложной  -  вызвал бы бурю
вопросов. Однако второй был выше  земных  проблем,  и  смотрел  поверх
головы своего собеседника,  вдаль,  в пространства Вселенной.
     - Раз  уж  Вы  носите  его  с собой,  пусть приносит практическую
пользу.
     - Никогда! - последовал гордый ответ. - Я сегодня бу-ушую.
     - Что так?  - спросил прозрачный,  удобно облокачиваясь о  мокрые
каменные перила. - У Вас праздник?
     - У меня горе, - торжественно ответил зонтиковладелец. - Я хороню
труд  своей  жизни.  И  себя...  Себя,  конечно,  сим-символически,  -
поспешил добавить он.  Затем потряс головой,  близоруко прищурился.  -
Послушайте, а Вам из-известно, что дождь капает сквозь Вас?
     - Со мной это случается, - успокоил его прозрачный. - Знаете, как
иногда  бывает:  сплошная  полоса  невезения  в  жизни,  и  даже дождь
начинает вести себя по-свински - капает куда-то не туда.
     - Т-точно,  - кивнул его собеседник.  - Нап-пример... Для примера
нужно взять меня,  друг мой.  Видите ли,  я эзотерик,  если Вам это  о
чем-нибудь говорит.
     - Говорит,  говорит,  - успокоил его  прозрачный.  Эзотериков  он
повидал на своем веку более, чем достаточно.
     - Нет!  стоп,  - тут же переменил мнение  зонтиковладелец.  -  На
самом деле я политехник, потому что закончил Политехнический институт;
но  я  не  политехник  в  душе,  а  эзотерик...  Я  запутался?   -   с
обезоруживающей откровенностью обратился он к прозрачному. - Я пьян, и
Вы,  голубчик,  тоже пьяны.  Не отпирайтесь - вон Вы  как  троитесь  и
просвечиваетесь.  Но  это  не  страшно,  потому  что  мы  все двоимся,
троимся,  четверимся:  жизнь такая.  Я работаю  инженером,  но  мечтаю
писать труды по эзотерике;  любил одну женщину,  женился на другой,  а
любовницей сделал третью,  чтобы не так тошно было.  Поэтому,  когда я
выпиваю, я начинаю троиться в глазах у порядочных людей.
     - О чем Вы пишете? - спросил прозрачный.
     - Подержите,  - инженер сунул ему в руки свой зонтик,  расстегнул
портфель и вытащил оттуда пухлую рукопись.  - Вот это я и  написал;  а
потом  допустил  огромную  ошибку  -  решил  издать.  И  хотя подобной
литературы сейчас из-издают много,  мной не заинтересовались.  Знаете,
что  сказал  мне  редактор,  ознакомившись  с  текстом?  Так  вот,  он
с-сказал: "Вы инженер? Ну и мелиорируйте дома!"
     - Образованный редактор, - рассмеялся прозрачный. Смех у него был
таким же необыкновенным, как и он сам: прокатился по всему Набережному
шоссе и затих где-то вдали.
     Мимо пронеслась  машина,  кажется,  модный  нынче  "мерседес",  и
обдала обоих собеседников брызгами.
     - Оборзели! - неинтеллигентно высказался политехник.
     А прозрачный промолчал. Его машины не волновали. Уже.
     - Вернемся к труду моей жизни,  - предложил инженер.  Элегантными
движениями  он  принялся швырять страницы своей рукописи в Днепр;  они
белыми чайками летели по ветру, мягко садились на воду и колыхались на
ней некоторое время, чтобы потом намокнуть и утонуть.
     Прозрачный гражданин не останавливал своего случайного  знакомого
-  видимо,  приветствовал свободу воли во всех ее проявлениях;  просто
пристально наблюдал за ним, и держал зонтик.
     - Я п-писал о непрощенных душах,  - сказал инженер чуть погодя. -
О тех,  кто остался здесь искупать  свои  грехи.  Огромное  количество
интереснейшего материала:  об  Аскольдовой могиле,  о Подоле,  о Лысой
горе, словом,  обо всем таинственном и загадочном  в  нашем  городе  -
привидениях, ведьмах, колдунах. Горы, горы местного материала. Сидел в
библиотеках, ездил в Москву,  в Питер, по областям. Бабушек опрашивал,
на лавочки  присаживался;  по  чердакам  лазил  -  взрослый и солидный
человек, представляете?   В   воспоминаниях   великих   по    крупицам
выискивал... О неп-прощенных душах, короче.
     - Это Вы зря, - молвил прозрачный. - Непрощенных душ нет.
     Он повернулся, сунул оторопевшему эзотерику зонтик и пошел прочь,
не обращая внимания ни на  проносящиеся  мимо  машины,  ни  на  дождь,
барабанящий по потемневшему асфальту.
     - Постойте!  - несостоявшийся  эзотерик  догнал  его  и  протянул
зонтик.  - Я Вас очень прошу, возьмите. Вот уж не знаю, отчего я так к
Вам проникся,  но Вы  меня  обяжете...  возьмите.  Он  еще  очень  Вам
пригодится, я уверен.
     - Спасибо, - не стал ломаться прозрачный. - Возьму.
     Зонтиковладелец протянул ему руку, но он  только поднял раскрытую
ладонь кверху.
     - Спасибо. И запомните - непрощенных душ нет.
     Затем вооружился зонтиком и пошагал в сгустившиеся сумерки, так и
не раскрывая подарка - в мелкую клеточку; с деревянной ручкой.
     Полированной.
     Князь Аскольд был привидением так долго, что почти забыл об этом.
И разговор  с  подвыпившим  любителем  эзотерики всколыхнул в его душе
давно забытое состояние.
     В памятном 882 году в Киев пришел Олег со своей дружиной  и  убил
князей  Аскольда и Дира.  Возможно,  их души и были в чем-то виновны в
момент смерти,  но за тысячу лет все изменилось;  и Аскольд давно  уже
мог  отправляться,  куда угодно.  Как,  собственно,  и поступил в свое
время Дир.  По нему князь тосковал довольно сильно;  но Киев любил еще
больше; потому остался здесь и после того, как вышло ему прощение. Его
примеру последовали многие.  Хотят того нынешние киевляне или нет,  но
среди  них  постоянно  толкаются  тысячи  иных  граждан  -  не  всегда
заметных,  весьма скромных и  очень  занятных,  если  дать  себе  труд
познакомиться   с   ними   поближе.   Кстати,   привидения   и  прочие
сверхъестественные  существа - доброжелательны  и  миролюбивы.  А  все
слухи  об их свирепости и опасности распускаются исключительно в целях
самообороны,  чтобы любознательные ученые не  разобрали  на  запчасти,
мотивируя  этот поступок  служением  науке.  Особенно сильный резонанс
вызвала у призраков  и  волшебного  народца  одна  статья,  в  которой
серьезно   и  обстоятельно  пояснялась  необходимость  убить  снежного
человека,  чтобы затем,  в тишине и покое его изучить. Собственно, это
стало   последней   каплей,   переполнившей  чашу  терпения.  Пришлось
принимать меры.  Теперь существует даже специальная  программа  защиты
привидений,  включающая в себя два пункта - распускание сплетен о том,
что якобы  кто-то кое-где  у  нас  порой    страдал  от  запредельного
существа;  и  утверждение,  что  призраков  (а  вместе  с ними гномов,
домовых, фей, леших, русалок и примкнувших) отродясь не было и быть не
могло. Последнее время люди верили в любую чушь.
     Оставшиеся в  Киеве  со  времен  Рюриковичей  варяги  сами   себя
назначили на  должность духов-хранителей древнего города.  Многого они
не могли,  однако же и бесполезными тоже не были. Нередко ночной вор в
панике бежал  из чертова дома,  который намеревался ограбить,  да своя
шкура дороже.  А кому  это  ограбление  нужно,  если,  скажем,  мебель
прыгает по комнате и дерется;  да еще отпускает непристойные словечки?
Словечек варяги за тысячу лет поднабрались солидно.  Почему, спросите,
никому эти  факты  неизвестны?  А  как  их  обнародовать единственному
свидетелю -  прямым  текстом  что  ли:  воровал  я  как-то  в   районе
Выдубичей?..
     Задумавшийся Аскольд шагал по пустынному  Набережному  шоссе  как
раз  в  том  направлении.  Мимо  шуршали  баснословно  дорогие машины,
беззастенчиво окатывая одинокого прохожего грязной водой из-под колес.
Князю  они  были  неприятны.  То ли дело - первые авто,  появившиеся в
городе.  Он прекрасно помнил белый автомобиль,  принадлежащий  городу.
Тот  стоял  на  стоянке  у  Бессарабской  площади  рядом  с  пышноусым
городовым,  и его можно было нанять для  катания,  как  извозчика  или
нынешнее такси. Киевляне называли его "умывальником"...
     - О судьбах мира задумался?
     Очнувшийся Аскольд  понял,  что  невежливо  прошел сквозь старого
своего знакомого,  серого и  скромного  домовичка-беспризорника  Васю.
Вася был  брошен  своими  хозевами в старом доме,  предназначенном под
снос; причем и брошен-то не по злому умыслу,  а  по  незнанию.  Прежде
всем с младых ногтей было известно, что при переезде ставят в укромное
место накануне ночью кастрюлю либо старый башмак и приговаривают:
     - Дедушка домовой, вот тебе сани - езжай с нами.
     Васины хозяева о таком обычае даже не подозревали.  Собрали  свои
кастрюли в  узел,  выкинули  все  старые башмаки,  чтобы не тащить эту
рухлядь на новую квартиру, и отбыли в неизвестном направлении. Строгие
правила запрещают домовичку самостоятельно покидать дом,  в котором он
некогда поселился.  И теперь Вася тосковал.  Правда, взял на попечение
нескольких старушек-соседок.  Здание,  как  водится,  расселили  не до
конца, да  так  и  оставили  на  произвол  судьбы  -  не   жилое,   не
ремонтирующееся, а  так,  с  серединки на половинку;  в ожидании,  что
когда-нибудь само рухнет, что ли? Но так ведь прежде строили надолго и
с понятием.
     Вася волок за собой авоську,  вдвое больше его размерами.  В  ней
были навалены банки и бутылки.
     - Здравствуй, - улыбнулось привидение. - Куда путь держишь?
     - К  Трифону,  в "Молочный".  У них там разливное молоко обещали,
так Триша моим старушкам грозился по глоточку из бидонов  налить.  Все
равно у людей на усушку и утруску больше отводится.
     - А то пошли ко мне,  чай пить,  - неожиданно предложил  Аскольд.
Слишком уж понурый вид был у мокрого и взъерошенного домовичка.
     - Дождь...
     - У меня зонтик есть.
     - Твой зонтик только тебе и годится,  - вздохнул  Вася.  -  Я  же
плотный - осязаемый.
     - И зонтик плотный, человеческий.
     - Ой,  модный какой!  - взвизгнул домовичок.  - Пошли,  князюшка,
коли не шутишь.
     Аскольд раскрыл  зонтик  и  широко  пошагал  направо,  в  сторону
Петровских аллей.
     Он шел домой.
     Когда на предполагаемом месте его гибели несколько столетий  тому
назад возвели церковь,  Аскольд не протестовал: это касалось не только
его самого, но и всех жителей города. В скромную церквушку шел простой
люд,  и была она уютной и какой-то домашней. Чтобы не смущать батюшек,
дух славного князя старался не попадаться им на глаза - ему-то  святая
вода  не  была  страшна,  но  неудобно,  чтобы  люди  хлопотали  зря и
переживали.  И  он  скромно  ютился  рядом,  заходя  внутрь   изредка,
погреться. Но в 1810 году было решено поставить вместо церкви ротонду.
Тут князя захлестнуло запоздалое  возмущение:  погиб-то  он  вовсе  не
здесь, и исследователи могли бы отнестись к этому делу посерьезнее. За
тысячу  лет   дух   Аскольда   стал   гораздо   интеллигентнее:   тому
способствовало общение со многими выдающимися личностями, пребывающими
как в  материальном,  так  и  в  призрачном  состоянии.  Но  буйная  и
воинственная  кровь  предков  изредка  начинала  кипеть  и  бушевать в
несуществующих жилах (кажется, гены преследуют человека и за пределами
его  земной  жизни).  Поэтому  Аскольд явился несколько раз тогдашнему
архитектору  Меленскому  в  образе  гневного  призрака,  добросовестно
угукая,   завывая   и  стращая  злыми  карами  (над  списком  кар  всю
предшествующую ночь он трудился в  компании  с  Перуном  и  Семарглом,
которые,  как  заслуженные  языческие божества,  были весьма сильны по
этой части).  Но Андрей Иванович приписал сии кошмарные видения  своим
расстроенным  нервам  да  неправильному  образу  жизни  -  и  перестал
употреблять спиртное. В остальном же протесты оказались бесполезными.
     Будучи знатным   питухом   при  жизни  и  не  слишком  убежденным
трезвенником после смерти,  Аскольд  посчитал  этот  результат  -  для
Меленского,   конечно  -  слишком  серьезной  расплатой  за  ничтожную
провинность;  устыдился - и,  соотвественно, перестал являться в белом
саване  и  в  компании небритых привидений с секирами и мечами.  Таким
образом,  ротонда была благополучно  возведена,  затем  перестроена  в
парковый  павильон,  а  после  -  надстроена  колоннадой.  Словом,  ад
кромешный, как любила говаривать одна знакомая киевская ведьма.
     Ротонда вышла несколько неуютной,  и Аскольд бывал здесь довольно
редко,  невзирая на то,  что господин Загоскин даже написал роман  под
названием "Аскольдова могила",  а затем появилась и одноименная опера.
Правда, впоследствии нашлись среди людей такие,  кто захотел составить
ему компанию;  и  первым  оказался  славный  декабрист Бестужев-Рюмин.
Позднее к ним присоединился сам Соловцов  и  милый  профессор  Меринг.
Другое дело, что в став призраками, он не так тепло относились к месту
своего последнего упокоения,  как при жизни.  Видимо, живым Аскольдова
могила нравилась больше: навевала романтические мысли. Оно и понятно,
потому что после прогулки человек обычно отправляется домой, а бедному
призраку куда  податься?  Между прочим,  на Петровских  аллеях большие
сквозняки, и призрак Соловцова,  часто навещавший свой любимый  театр,
как-то неприлично  расчихался  за кулисами прямо во время выступления.
Потом рвал на себе... ну, пытался рвать волосы.
     Что касется   сквозняков,  то  многие  привидения  были  закалены
гораздо лучше Соловцова - тот же князь Аскольд. Или Куприн.
     Александр Иванович боготворил Днепровские склоны, и еще при жизни
сделался практически невосприимчив к дующим с древней  реки  не  менее
древним ветрам.  Аскольд  любил  слушать  его,  потому что рассказывал
Куприн обо всем на свете ярко,  образно и со вкусом.  И то,  о чем  он
рассказывал, выходило гораздо лучше,  интереснее и добрее,  чем бывало
на самом деле.  Так,  в цирк варяги ходили редко, особенно в последнее
время. А вместо представлений отправлялись послушать Куприна,  который
разворачивал перед ними воистину феерическую картину. Да и то - княжьи
дружинники были    слушателями   самыми   благодарными:   доверчивыми,
впечатлительными и неравнодушными,  как дети.  Цивилизация  проскочила
сквозь них, так и не сумев испортить. Хуже приходилось, когда варяги в
качестве ответной любезности исполняли саги собственного  сочинения  о
событиях последних  дней.  Особенно  дико ложились на музыку сообщения
ТАСС и речи государственных  мужей,  которых  в  привиденческой  среде
называли не иначе, чем государственные дедушки.
     Тут Аскольд внезапно сообразил,  что неприлично  глубоко  ушел  в
себя, и домовичок Вася заброшенно погромыхивает рядом пустой посудой.
     - Послушай,  -  осенило  Аскольда.  -  Я  преинтереснейшую   вещь
придумал!
     По его торжествующему тону домовой понял, что князя настигла одна
из идей, которые прославили его пуще прижизненных деяний.
     Князь не стал объяснять своему гостю, что чай-то у него найдется,
но вот  все остальное,  как назло,  отсутствует,  включая даже сахар -
невкусный, полусладкий  сахар  с  кусочками  веревок   и   фрагментами
дерюжного мешка,  добавляемыми  в  него  даже не ради лишнего веса,  а
исключительно из любви к искусству.  Зато знал Аскольд одно  местечко,
где церемония  чаепития  была  всегда на высоте - прямо как у каких-то
японцев. Простых домовых в  это  место  не  пускали,  но  гость  князя
пользовался привилегиями.
     Благословенное  для чая место находилось на Кловской  (  позже  -
Екатерининской);  Аскольд  никак  не  мог  выбрать  название,  которое
нравилось ему  больше,  зато  решительно  отвергал  последнее  -  Розы
Люксембург,  так  что  хоть  в этом задача немного облегчалась.  Здесь
обитала госпожа Обезьянинова  -  самая  любимая  любовница  миллионера
Терещенко.  Как  известно,  Терещенко был крупным сахарозаводчиком,  и
потому  все,  что  касалось  сладостей,  госпоже  Обезьяниновой   было
известно  досконально.  На  факт  своей  кончины эта удивительная дама
обратила не слишком пристальное внимание;  так и  продолжала  жить  на
прежнем  месте,  принимая  гостей  и радуясь тому,  что их круг только
расширился после перехода в иное состояние. Была она не слишком хороша
собой,  но  умна и обаятельна.  Даже сварливая на старости лет княгиня
Ольга захаживала к ней,  но тайком,  чтобы не испортить свой,  с таким
трудом созданный, имидж злобной и коварной старухи, от которой всякого
можно ожидать.  Чай в доме Обезьяниновой  подавался  с  восхитительным
малясным сахаром,  тающими во рту крендельками,  сдобными булочками со
всякого  рода  начинками,  изготовление  которых  было  искусством  не
меньшим,  чем,  скажем,  ваяние  статуй.  Сам призрак Родена частенько
наведывался  к  ней   в   гости   и   приветствовал   призрак   повара
аплодисментами   и  криками  "манифиг!  манифиг!",  что  по-французски
означает, как известно, великолепно.
     В соседях   у   Обезьяниновой   ходил   граф   Уваров,  владевший
шестнадцатым нумером по это улице.  Теперь он гордился  тем,  что  его
особняк  считается  архитектурным памятником.  И все же граф постоянно
ошивался в Париже.  Он и князя с собой  как-то  затащил,  но  славному
князю,  потомку и предводителю гордых викингов, город на Сене пришелся
не  по  душе.  Во-первых,  и  это  главное,   сразу   и   бесповоротно
разочаровали   хваленые   французские  женщины,  которые  на  проверку
оказались сухими и бесцветными,  как таранка к  пиву  третьего  сорта.
Пиво  тоже  не заслуживало доброго слова,  а Эйфелева башня...  Что ж,
башня как башня,  тем более, что пялиться на нее все время было просто
неприлично.  Что  касается  компании,  то  в Париже с избытком хватало
своих призраков;  чужаков  там  не  особенно  любили,  да  и  говорить
Аскольду  с  большинством  было  не о чем.  Близко сошелся он только с
Вильгельмом Завоевателем,  клявшим тот  день  и  час,  когда  двинулся
завоевывать  Англию.  Словом,  про  Париж  было  интереснее слышать от
других.
     Госпожа Обезьянинова оказалась дома.
     - Рада  видеть  Вас,  князь,  -  приветствовала  она  его,  шагая
навстречу в шуршащих кринолинах.  Это  достижение  было  предметом  ее
тайной гордости - призрачные кринолины шуршали как настоящие, создавая
дополнительное ощущение уюта.  - Какими судьбами,  ветрогон Вы этакий?
Обещались еще на позапрошлой неделе, мы Вас ждали-ждали.
     - Виноват! - извинился Аскольд. - Дела, дела.
     - Известно,  какие  у Вас дела,  баловник,  - шаловливо погрозила
прозрачным пальчиком Обезьянинова, - заходите скорее.
     Представив Васю,  Аскольд  пошел  на  запах и очутился за длинным
столом, накрытым белой скатертью с  пышной  бахромой.  Гостей  в  этот
вечерний час  было  много.  Острый  взгляд бывшего морского разбойника
тотчас отыскал знакомые лица: в дальнем углу примостился некто Бунге -
владелец первой частной аптеки на Подоле. Был он великим травоведом, и
госпожа Обезьянинова обожала его за то, что он всегда приносил с собой
какие-нибудь скляночки или мешочки с душистыми растениями, высушенными
и измельченными,  которые придавали чаю незабываемый вкус. Когда Бунге
был еще  человеком,  подвыпившие призраки варягов немного побушевали у
него на Притисско-Никольской,  изображая  в  лицах  доблестное  взятие
Киева. С тех пор почтенный аптекарь побаивался Аскольда и встречал его
вымученной и бледной улыбкой.  Князь,  размахивавший огромным топором,
да еще  и в рогатом шлеме - высокий,  плечистый и мощный - произвел на
него неизгладимое впечатление.  И хотя последний десятки раз извинялся
и объяснял, что это не он виноват, а старая память, да древние вредные
привычки, обостряющиеся в полнолуние,  к  сближению  это  не  привело.
Разве что Бунге научился не шарахаться и не забиваться в щели при виде
фигуры, обряженной в доспехи и закутанной в плащ с  огромным  отложным
воротником, усыпанным драгоценностями.
     Зато рядом с переполошенным аптекарем сидел длинный,  востроносый
призрак, немного похожий на Сирано де Бержерака.
     - Николай Васильевич!  - обрадовался князь и  двинулся  к  гостю,
таща за собой домовичка Васю.  - А я Вас,  голубчик, как раз вспоминал
сегодня.
     - По какому же поводу? - осведомился Гоголь, привставая.
     - Чуден,  говорю,  Днепр при  тихой  погоде.  Прав,  говорю,  был
Николай Васильевич. И как это Вам такая светлая мысль в голову пришла?
     - Чего же в ней светлого? - поморщился тот. - Лил дождь несколько
дней к ряду,  как сегодня - сильный такой, холодный, на улицу выходить
тошно.  Грязь,  брызги, сюртук заляпает так, что после не отчистишь. И
экпипажи,  экипажи  колесами  грохочут  и  водой  окатывают!  Ну  и на
набережной тоска зеленая; тоже слякоти по колено, и в небе просвета не
видать.  А птица редкая куда-то летит,  устало так;  крылом машет, а в
движении обреченность наблюдается - ровно говорит:  "и зачем  это  все
нужно?". Ну, тут и подумалось, что чуден Днепр при тихой погоде...
     Вы лучше мне, князь, расскажите, как Царьград брали.
     - А чего там брать было?  - пожал плечами Аскольд. - Это, знаете,
детская мечта и не более того. Был мальчишкой, наслушался сказок - все
мы хотели тогда непременно разграбить Рим или Царьград.  И когда такая
возможность подвернулась,  отказываться было грех.  Как видите, зря. А
теперь, тысячу-то  с лишним лет спустя,  и вовсе глупым кажется - куда
нас понесло? За каким чертом?
     - И  не  вспомнят!  -  подхватил  неожиданно  Вася,  до  сих  пор
хлебавший горячий чай из огромной чашки с пунцовыми и палевыми розами,
чашки знаменитого  майсеновского  фарфора  из тех,  что нынче стоят по
музеям и пылятся безо всякого дела.
     Как любит вздыхать один музейный дух,  из чашек пить надоть, а за
стеклом   ставить  -  большой  грех;  потому  бездельная  вещь  вполне
обезуметь может, как человек бездельный места себе в жизни не находит.
Принятая  теперь мода - замуровывать фарфор и хрусталь в гробоподобных
монструозностях,  называемых "стенками",  чтобы  доставать  их  оттуда
бережно  раза  два в году к приходу самых почитаемых гостей,  призраки
считают проявлением полного неуважения человеков как к себе,  так и  к
той вещи,  с которой таким образом обращаются. Но теперь домовых, даже
если и терпят в доме,  то не расспрашивают, как жить, и подсказать эту
нехитрую мыслишку нынче некому.
     Все обернулись к тихому домовичку.
     - Я сегодня по делам был на Козьем болотце,  -  горячо  заговорил
он. -  Людей  тьма!  Кто  бежит  на  почтамт,  кто  пытается  сесть  в
троллейбус - теперь же и с этим у людей проблема.  Палаток стоит -  не
сосчитать; газету   продают,  тут  же  и  митингуют,  тут  же  книгами
приторговывают и фильмами. Да что я рассказываю - вы же сами знаете. И
тут я  подумал  - ведь недавно,  каких-то семь с половиной веков назад
татары здесь по льду шли на Лядские ворота.
     - А  Вы  это  помните  или  слыхали  от родственников?  - вежливо
поинтересовался Бунге.
     - Помню,  знамо  помню.  Я тогда в избушке жил,  правее,  вниз по
ручью. Напугались мы,  когда татары подошли;  хозяева  меня  опять  же
забыли, совсем  как  нынешние - бежали;  да я их понимаю.  А потом я с
деревьев глядел,  как эти  -  кривоногие,  лохматые,  рожи  плоские  -
лопочут чего-то...  А  когда  болото  льдом  пошло,  они  и полезли на
приступ.
     Вспомнил, и  так  жутко стало.  Как две картинки разом вижу:  вот
троллейбус по улице ползет, а вот тут же, сверху татары идут толпой.
     - Время  - страшная вещь,  - мягко сказала Обезьянинова.  - Татар
поглотило, эти самые троллейбусы поглотит.  Вы пейте чай,  господа.  И
рассказывайте - вот это вечное. Что у Вас новенького, князь?
     - Зонтик, - ответил Аскольд.
     - Что? - изумились призраки.
     - Модный мужской зонтик;  серый в мелкую темно-, светло-зеленую и
голубовато-серую клеточку.   Такой   английский  зонтик  с  деревянной
полированной ручкой;  годится  как  тросточка  и  весьма   удобен,   -
обстоятельно пояснил он. - Я его в прихожей оставил.
     - Вы такой оригинал, князь, - всплеснула руками Обезьянинова. Она
питала  к  Аскольду  некую  слабость,  в  которой  сама  себе  боялась
признаться.   Бывший   киевский   владыка   привлекал  ее  не  столько
благоприобретенными   светскими   манерами,   сколько    буйством    и
неукротимостью  разбойничьего  духа.  Она  была готова оправдать и его
поход на Византию,  и его взятие Киева,  и все,  что бы он ни  задумал
теперь. Захоти сейчас Аскольд отправиться со своими дружинами громить,
скажем,  Нью-Йорк,  она бы и тому изобрела важную причину. - Зачем Вам
зонтик, если дождь существует в ином измерении?
     - Не знаю,  - признался Аскольд. - От души подарок был. Я с одним
эзотериком свел знакомство,  занятный человек.  И он подарил мне  свой
зонтик.
     - Как романтично, - разулыбалась Обезьянинова.
     Далее разговор вошел в привычное русло; немного обсудили политику
Украинского правительства;     изумились      составу      парламента;
помузицировали. У Аскольда был тяжелый баритон и неплохой слух.  Бунге
подпевал слабым,  "карманным" тенорком. В разгар вечера прибыл Ленечка
Собинов, отчего-то  в  огромной  песцовой  шапке  и  в шубе,  подбитой
бобрами. Воротник шубы был покрыт тончайшей серебряной пеленой снега.
     - Морозной  пылью серебрится его бобровый воротник!  - воскликнул
Гоголь.
     - Но ведь красиво!  Правда красиво? Аскольд, признайтесь, что Вам
понравилось! - Собинов вертелся в разные стороны,  чтобы все его могли
получше рассмотреть.
     Князь подошел  к  певцу и облобызал его от души.  С Собиновым его
связывали   самые   теплые   отношения:   последний   пел   в    опере
Верстовского**, и потому стал близок Аскольду, хотя объективных причин
и не было.  Но,  пути Господни неисповедимы.  В этом привидения смогли
убедиться на собственном опыте.
     Домовичок Вася замер от восхищения. Он был заядлым театралом, и с
этой  целью  сводил  знакомства со всеми призраками опер,  чтобы иметь
возможность посещать премьеры.  Наверное,  и  к  соседским  старушкам,
которые  имели  к нему отдаленное отношение,  он испытывал симпатию по
причине сходства взглядов на этот вопрос.  Иногда даже  осчастливливал
их  билетами в Киевский оперный.  Эти билеты оперный призрак Ахмет - в
прошлом танцовщик при дворе какого-то турецкого  султана  -  таскал  у
билетера.  А  еще  он  наловчился  мастерски  подделывать подписи всех
администраторов, и иногда выписывал контрамарки.
     Собинов шумно восторглася зонтиком.
     - Подари, княже! - он тебе, как медведю ролики!
     - И ничего, ездят косолапые, - отвечал на это Аскольд.
     - Ну, как корове черкесское седло!
     - Возможно,  - соглашался князь.  - Но он мне понадобится немного
позже.
     Спустя какое-то время Аскольд и Вася откланялись. Васе нужно было
смотаться в  "Молочный",  а  Аскольд  решил его проводить с зонтиком -
дождь все еще лил, как из ведра.
     Они спутились  мимо  бывшего  Института  благородных   девиц   на
Крещатик.   Благородные   девицы,   которым  воспитание  не  позволяло
кокетничать  в  открытую,  отчаянно  вздыхали   при   виде   князя   и
завлекательно  улыбались из-под вуалек.  Но Аскольд был охвачен другой
идеей.  Недавно в Киеве объявили конкурс на лучший  проект  памятника,
посвященный   юбилею   Независимости.  Лучшие  макеты  выставлялись  в
Украинском доме (бывшим когда-то музеем лысого вождя),  который старые
киевляне   и  древние  призраки  недолюбливали,  потому  что  при  его
строительстве была искалечена значительная часть Владимирской горки  -
места  уникального  и  самобытного.  Однако  с Украинским домом как-то
свыклись,  воспринимая его как неизбежное зло.  Гораздо хуже  обстояло
дело  с проектами памятника,  который предполагалось поставить рядом с
Институтом,  прямо на Крещатике. Ознакомившись с экспозицией выставки,
Аскольд  решал,  кому  он  станет  являться  в кошмарных снах первому.
Кандидатур  было  много,  и  он  хотел  подключить  к   работе   своих
дружинников.  Как  всегда,  и  судьба  позаботилась:  на месте бывшего
Козьего болота встретился им призрак джихангира.
     Батый расхаживал  вдоль  ярко  освещенного  Главпочтамта  взад  и
вперед, заложив руки за спину.
     - Чего печален так, супостат? - рявкнул князь на всю площадь.
     Пробегавшая мимо   кошка  зашипела  и  выгнула  спину:  кошек  не
обманешь, они всегда видят призраков.
     - Тоска заела,  - меланхолически ответил Батый. - Был в Монголии,
был в Крыму,  был в Китае - понимаешь,  какая петрушка выходит - здесь
моя родина. Даже смешно подумать. По здешним местам тоскую.
     - А по степи?
     - По   степи   реже,  экая  напасть!  Ну,  поскачу  денек-другой,
проветрюсь, и снова сюда.
     - Где остановился? - спросил Аскольд. - Можно у меня.
     За давностью лет  вражда  их  остыла.  Только  перебрав  эля  или
крепкого вина они принимались тузить друг друга,  да и то не со зла, а
из-за идеологических противоречий.  Батый упорно не  желал  признавать
свою вину в смысле проявленных им подлости и коварства и упирал на то,
что русские  князья  и  без  него  воевали  между   собой;   так   что
политическую  обстановку  на  Руси он использовал - было дело,  однако
сам ее не создавал.
     - Не люблю у тебя, - признался Батый. - Я у Тугор-хана гощу.
     - У-у-у, - прогудел Аскольд.
     Проходящий мимо  страж  порядка  в  высоких  черных  ботинках  на
шнуровке и квадратной фуражке,  смахивающей на конфедератку,  невольно
положил ладонь на рукоять своей дубинки.  Что-то такое ему почудилось.
Однако, оглядевшись по сторонам,  он не заметил ничего подозрительного
и спокойно прошел дальше, пронизав джихангира.
     - На  ногу  наступил,  -  скосил  тот глаза на красный сафьяновый
сапог с загнутым носком, отороченный драгоценным мехом.
     - Тебе не повредит, - буркнул Аскольд.
     Упоминание о  Тугор-хане его всколыхнуло.  Этот полководец разбил
когда-то свой лагерь на Трухановом острове,  который и назывался тогда
иначе. Этот  хан  был  половецким;  а  с  половцами  вообще у Аскольда
отношения были значительно теплее,  чем с татарами.  Однако Тугор-хан,
или Тугоркан,  как  его обозвали  в каком-то справочнике, предательски
повел себя по отношению к собственному зятю,  нарушив данное слово. Он
напал на войска Святослава Изяславовича,  и был наголову разбит и убит
в этом бою. Аскольду его жалко не было, хоть хан после и винил во всем
не себя, а свою жену - то бишь Святославову тещу.
     Теща - это было кодовое слово,  благодаря которому самые  тяжелые
обвинения с  Тугоркана  сняли.  Но  все  же  большую  часть времени он
продолжал проводить на Трухановом  острове,  развлекаясь  живописью  и
рыбной ловлей.  Его  могила  возле церкви Спаса на Берестове постоянно
пустовала.
     Наступала очередная киевская ночь.
     Вылетели ведьмы,  чтобы  прогулять  свои  застоявшиеся  за   день
помела; до шабаша было далеко,  и они особенно не буянили.  Да и дождь
им мало нравился, чтобы там ни говорили злые языки.
     Китоврасы занялись  извозом.  Процокал  мимо  Аскольда его добрый
приятель Онисим с шашечками на гнедом боку.  Увидел Батыя и домовичка,
и не стал мешать; просто помахал издали рукой.
     Промаршировали трое витязей из владимировой дружины  -  в  темных
подворотнях прохожим  было  ходить небезопасно,  и витязи надзирали за
порядком.
     Языческий бог  Семаргл  -  крылатая  собака  -  выбрался  кормить
бездомных своих сородичей.  Для этих целей  он,  неясно  где,  добывал
дешевую ливерную  и  кровяную  колбасу.  Наверное,  таскал  со склада.
Аскольду было неудобно спрашивать.  Он и сам периодически подкармливал
брошенных на произвол судьбы псов, чем мог.
     Демонята дружной толпой двинулись в школу на Лысой горе. Они были
маленькие, пушистые  и добродушные - Киев растворяет зло,  и оно здесь
не задерживается.  Демонята тащили на спинах  яркие  пестрые  ранцы  с
изображениями Микки   Мауса,   далматинцев,   утят,  Джинна  и  других
Диснеевских персонажей.  Некоторых  из  них   подвозили   на   помелах
ведьмы-мамы по дороге на работу.
     - Дело  есть,  -  обратился  Аскольд  к  Батыю,  оторвавшись   от
созерцания. - Пошли покажу одну выставку,  а потом обсудим детали. Тут
некоторым привидеться надо - потянешь?
     - Ты, князь, говори, да не заговаривайся, - оскорбился Батый. - Я
чай не меньше тебя ни по чину,  ни по уму.  И Царьград я  бы  взял  на
твоем месте.
     Домовичок Вася робко попрощался и стал бочком-бочком  отходить  в
сторонку. Когда  Аскольд  и  Батый  не  спорили  о  взятии Киева,  они
ругались из-за Царьграда,  и конца этому спору  видно  не  было.  Вася
оказался прав:  он успел и молока своим старушкам принести,  и в театр
смотаться, чтобы узнать о  завтрашнем  спектакле, и  даже  попробовать
щербета, который  прислали театральному призраку его родичи из Турции.
А Аскольд и Батый все еще сверкали  глазами  и  хватались  за  клинки.
Впрочем, до рукопашной у них последние лет шестьсот уже не доходило.
     Незадолго до рассвета взмыленный Аскольд расстался с  джихангиром
у Украинского   дома.   Тот  отправился  осматривать  выставку,  чтобы
воспылать праведным негодованием; а князь двинулся в Мариинский парк -
отдохнуть душой.
     Дождь продолжался.  Парк  стоял  мокрый  и  взъерошенный;  фонтан
позади дворца бездействовал,  и Аскольд,  вздохнув,  поторопился мимо.
Прежде на месте этого прямоугольного безобразия располагался маленький
и круглый фонтанчик,  в центре которого кучей были свалены камни, и по
ним  струилась  вода.  Летом  в  бассейн высаживали водяные растения и
пускали золотых рыбок.  Ребятишки были в восторге;  а варяги частенько
приходили к этому фонтану попеть при луне.
     Под огромной  елью  целовались  двое влюбленных.  Они не обращали
внимания на дождь и непогоду;  им было хорошо и тепло вдвоем.  Аскольд
подошел поближе и прислушался:
     - Тебе  не  кажется,  что  звучит  музыка?  -  спросила  девушка,
прижимаясь к своему возлюбленному.
     Тот честно поднял голову и напряг слух.
     - Кажется,  -  согласился  через некоторое время.  - Только очень
далеко.
     - Интересно, откуда она?
     - Наверное, на Садовой кто-то слушает пластинку или радио.
     - Слишком красиво для пластинки, - неожиданно сказала она.
     - Это для нас играют, - улыбнулся он.
     Князь прошел по аллее немного вперед:  там, прямо на месте новой,
выстроенной в причудливой форме,  эстрады,  стоял призрак  старенькой,
прежней.  Она  была  похожа  на  раковинку,  и  прямо под сценой росли
сиреневые цветы с плотными и широкими темно-зелеными листьями. Аскольд
любил их, но не знал, как они называются. Реальная эстрада была пуста,
но на призрачной сидели музыканты:  целый  симфонический  оркестр  под
руководством  известного всему миру дирижера.  И оркестр этот исполнял
звездную музыку: Респиги, "Пинии Рима".
     Парк громыхал   от   мощных   звуков   симфонии;  публика  сидела
потрясенная. Их было очень много - этих заядлых любителей, для которых
каждую ночь играли призраки музыкантов.
     В первом ряду в роскошной шляпе  и  перьях  сидела  неподражаемая
Милица Корриус и  улыбалась.  Аскольд  поклонился  и  бесшумно  присел
рядом. Тут  же присоединилась к нему высокая,  тощая,  согнутая тень в
длиннополом сюртуке.
     - Вот Вы где,  - прошептал на ухо Гоголь.  - Так и знал,  где Вас
искать. Видели  влюбленных?  Они  тоже слушают оркестр - светлые души,
значит.
     - Вы правы!  - Аскольд вскочил со своего места.  - Извините, я на
минутку; маленькое дельце.
     Он быстро  вернулся  назад и подошел к влюбленным,  которые так и
стояли под елью,  обнявшись и прислушиваясь. Князь раскрыл свой зонтик
и вручил его молодому человеку:
     - Разрешите вам его подарить. Вам он нужнее.
     - Спасибо,  - сказали влюбленные глядя в пустоту, немного правее,
чем на самом деле стоял призрак. - Огромное спасибо.
     Им был виден только огромный зонт, обратившийся с вежливой речью.
И они подумали, что зонту непременно нужен хозяин, чтобы вещь не стала
бездомной. Молодой человек протянул  руку  и  взялся  за  полированное
дерево. Его  поразило,  что  оно было теплым-теплым,   словно нагретым
чужой ладонью.

     Рассвет. Проливной дождь.
     - Чуден  Днепр  при  тихой  погоде,  - говорит Гоголь.  - Ну что,
князь, пойдемте на Подол,  к Балабухе? Выпьем и поговорим. А там, даст
Бог, распогодится, и солнышко выглянет...

     Это только  люди  по  наивности  своей  полагают,  что привидения
появляются исключительно по ночам.  На самом деле они ходят по земле в
любое  удобное для них время;  и греться на солнце тоже любят.  Просто
при солнечном освещении они абсолютно невидимы;  а по ночам  -  как-то
светятся.  Но  здесь  все  дело  в  оптических законах,  и виноваты не
призраки, а физика.

     ----------------

     Опера Верстовского "Аскольдова могила"

                               Лодочник

     И куда они лезут со всеми своими узлами и чемоданами?  Толкаются,
пыхтят,  норовя занять самые удобные места.  Это ни к чему, потому что
удобных мест в моей лодке  нет:  старая  она,  дряхленькая,  протекает
постоянно, и я аккуратно законопачиваю дырки просмоленными тряпочками.
Человеки взволнованны, и настроение у них разве что не предпраздничное;
а,  впрочем,  их тоже можно понять. В их стылой и скучной жизни всякое
путешествие в радость.
     - Извините?  Мы долго будем ...э-ээ...  добираться?  - лысоватый,
толстенький, в  роговых  очках.  Костюм  серый  и  добротный,  но  без
излишеств. С понятием пассажир.
     - А куда торопиться? - спрашиваю я. - Вы же, считайте, в отпуске.
     - Но все-таки, - настаивает он...
     Многие из них суют мне деньги.  Суют воровато и не от души,  а по
обязанности - везде нужно подмазать,  и здесь,  значит, тоже. Хотя что
от этого изменится - грести я, что ли, стану иначе? Но деньги беру все
равно: мне тоже нужно на что-то жить;  правда, обидно, но до моих обид
никому нет дела.
     - Простите, здесь мокро, у вас коврика нету? Резинового?
     Я отрицательно качаю головой.
     Раньше, бывало,  возмущался; пытался объяснить, что мы тут все не
на ослепительно-белом лайнере в лазурных водах Карибского моря,  а  на
дохлом корыте в паршивой речонке - темной, мутной, где местами, словно
пятна жира на супе,  плавают островки ряски.  И всего-то делов  мне  -
перевезти  их  на  другой  берег.  Посудина у меня вместительная,  это
правда; но не прогулочный катер.
     - Скажите, а эта баржа не утонет?...
     Отчего же,  часто отвечаю я на такой  вопрос.  Очень  даже  может
потонуть. Так что крепче держитесь за свои чемоданы.
     Пугаются...
     Как только мою старушку не называли:  и баржой,  и лодкой, и даже
паромом какая-то дама окрестила в полном помрачении ума,  не иначе.  Я
ее как   сейчас   помню   -   вся   невразумительная  и  растрепанная.
Встревоженная. Вопросов задавала  уйму,  и  вконец  надоела  остальным
пассажирам. Прямо  по  анекдоту:  у  лифтера  спрашивают  -  что самое
трудное в вашей профессии?  Эти головокружительные подъемы, от которых
захватывает дух?  - Нет,  - отвечает. - Тогда эти жуткие спуски, когда
кажется, что вот-вот оборвешься?  - Нет.  - Тогда что же?  -  Вопросы.
Исключительно, дурацкие вопросы...
     Многие едут как на работу,  изредка - как на отдых. Большинство -
в неизвестность.
     Некоторые, правда таких немного, здесь целыми семьями. Дети шумят
и  веселятся,  галдеж  стоит  невероятный,  но  я  не против.  Ребячий
возраст,  он условностей не приемлет,  от того дети быстрее  ко  всему
приспосабливаются:  просто  воспринимают  все,  как  есть.  Не  то что
взрослые с постоянным разыскиванием причины и следствия.
     Мудрые люди, я давно заметил, странствуют практически без багажа.
Так оно сподручнее будет.  И в этом они сродни  детям,  которым  тоже,
кроме любимой игрушки, засунутой в карман, ничего, по сути, не нужно.
     Кто-то плачет.  И  чего,  спрашивается?  Пусть  плачут  те,   кто
остается.  Даже мудрость такая была у древних:  при расставании девять
десятых тоски берет себе остающийся,  и только одна десятая  достается
отъезжающему...
     - Отъезжающие, приготовьтесь! - кричу я внушительно. - Отплываем!
     Может, надо кричать "отплывающие"?
     - А сейчас дядя покатает нас на лодочке...
     Покатаю, отчего же не покатать.
     Я мерно плещу веслом,  выводя свою  старушку  на  середину  реки.
Течения здесь почти нет,  и это мне только на руку.  Я давно плаваю по
этому маршруту, и могу провести здесь любое судно с закрытыми глазами.
     Сотни раз говорил начальству,  что лодка устарела - и морально, и
физически. Однажды пойдет ко дну, и утоплю всех к такой-то бабушке. Но
они не слушают; а если слушают, то не вникают... Их дело. Сам-то я так
привык за эти годы к своей ладье (по-настоящему это  все-таки  ладья),
что мне  становится  страшно,  когда  я  представляю,  что мне выдадут
какое-нибудь другое плавсредство.  По этой причине я не особо  напираю
на начальство.  Обойдусь как-нибудь. Главное, заранее предупредил, чем
снял с себя ответственность. Ответственности я не люблю.
     От нечего делать,  рассматриваю пассажиров.  Многие лица  кажутся
мне смутно   знакомыми,   будто  я  их  возил  уже  когда-то.  А  есть
пара-тройка таких,  насчет которых я просто уверен.  Эта  загадка  все
больше и больше занимает меня, особенно, в последнее время: я-то возил
их только в одну сторону.
     Правда, я  понимаю,  что на моей реке и на моей ладье свет клином
не сошелся.
     Один из таких,  загадочных, пассажиров сегодня сел прямо напротив
меня. Ничего примечательного в нем нет:  неопределенного возраста,  не
то моложавый,  но старый,  не то юноша,  но потрепанный жизнью.  Серые
глаза. Глаза,  впрочем,  удивительные, ясные-ясные, век бы смотрел, да
мне по чину не положено;  стану смотреть на его глаза,  и посажу лодку
на мель, за что мне потом сильно влетит.
     Но глаза удивительные, точно.
     Волосы не длинные и не короткие,  какие-то пегие.  Улыбка милая и
обезоруживающая. Да  только у меня оружия отродясь не водилось.  Разве
что весло? Веслом ежели припечатать, тоже мало не покажется.
     Улыбается он мне.
     - Что зачастил-то так? - спрашиваю я наугад.
     - Ой,  вы  знакомы?  -  моментально встревает какая-то полнотелая
женщина в  цветастом  платье,  которое  ее  портит  окончательно.  Она
шумная, голосистая  и  неприятная.  И  хотя  я  не имею права питать к
пассажирам симпатию или антипатию,  я награждаю ее таким взглядом, что
она моментально  стушевывается.  Замолкает.  И я испытываю невероятное
облегчение.
     Странный пассажир встает со своего места и подходит ко мне, чтобы
не кричать на всю лодку.
     - Получилось  так,  все  время  приходится мотаться туда-обратно.
Дела.
     - Какие  дела  могут  заставить так мельтешить?  - интересуюсь я,
загребая веслом.  Я человек спокойный,  и в  моей  жизни  есть  только
старая-престарая лодка,  да  древняя мутная река.  Поэтому меня всегда
интересуют рассказы других.  Но со мной редко кто говорит - я считаюсь
обслуживающим персоналом,    а    следовательно,   не   располагаю   к
откровенности. Мне можно ткнуть деньги, но не излить душу.
     - Кого какие, - охотно отвечает пассажир. - Кого - работа, кого -
единственная настоящая любовь.  Многие ради детей,  причем  не  только
своих. Это  уж  как кого зацепит.  Бывает,  что ненависть тоже придает
дополнительный заряд бодрости и энергии.
     Я киваю  головой.  Ненависть,  это  точно.  Ненависть способна на
многое. Бывал я свидетелем последствий взаимной  ненависти,  лучше  не
видеть... Меня самого,  честно говоря,  пугают дальние странствия, это
одна из причин,  по которой  я  и  работаю  в  этой  должности,  и  на
повышение не  пошел.  Но  свойство  других - не бояться перемены мест,
перемены судьбы, чего там еще, - меня ужасно привлекает и интересует.
     - Не  страшно?  - выговариваю я свой самый сокровенный вопрос.  И
тут же пугаюсь, что пассажир не поймет меня правильно: у людей слишком
много причин, чтобы бояться; откуда ему знать, о чем я.
     Но он понимает, к великому моему удивлению.
     - Страшно,  конечно.  Но  только  дураки не боятся. Нужно  только
помнить, что страх губит  разум,  а  потому  полезен  исключительно  в
маленьких дозах, для профилактики. Кстати, как насчет профилактики?
     - Я-то всегда за, но только не положено. Да и взять негде.
     - Не негде,  а где.  Я специально припас.  Я же не новичок!  - он
вытаскивает из внутреннего кармана плоскую,  но объемистую  бутылку  с
кристальной жидкостью. - Вот она, родимая.
     Мы пьем по очереди из отвинчивающейся крышечки. Водка что надо, и
вышибает у меня слезу.
     - Молодец! - говорю я искренне.
     - Это я сейчас такой умный, налегке путешествую. Ты бы посмотрел,
чего мне в первый раз с собой  натолкали!  Чуть  было  не  застрял  на
полдороге.
     Мы смеемся,  но это теперь смешно. Застрять посередине - это едва
ли не худшее, что может случиться с пассажиром.
     Мы еще раз прикладываемся к крышечке. И еще.  Пока в  бутылке  не
остается чуть  больше половины.  Тогда я отказываюсь пить дальше - ему
предстоит нелегкий путь, и эта бутылка успеет пригодиться не раз и  не
два. Отказываюсь  я  с сожалением.  Пока мы неспешно беседуем о всяких
житейских мелочах,  выясняется,  что река закончилась,  и лодка, мягко
прошуршав днищем по песку, легко ударяется в берег.
     Все хватают вещи,  начинается обычная в  таких  случаях  суета  и
толкотня. Людей  хлебом  не  корми,  дай потолкаться или выстроиться в
очередь. В очередь здесь, хвала Всевышнему, выстраиваться не за чем, и
толпа наконец  покидает  мою  старушку,  оставив  после себя привычный
беспорядок. Но я не сержусь.  Большинство из них путешествует впервые,
а впервые все бестолково и нелепо. По себе знаю.
     Странному пассажиру тоже пора.  Он крепко жмет мне руку.  И когда
отнимает свою,  в моей ладони остается монетка. Тяжелая, но маленькая.
Я медленно разжимаю кулак - это серебряная драхма.
     Долгожданная плата за перевоз.
     Я вытираю неуместные слезы и заставляю себя улыбнуться:
     - Ну, удачи тебе. Даст Бог, не раз еще свидимся.
     Светлая душа,  он  легко  спрыгивает с носа моей ладьи на берег и
уходит, маша рукой:
     - Счастливого плавания, Харон!

                               Виктория Угрюмова,
                               г.Киев, 22 апреля 1998

                               Два героя
                               (рассказ)

     - Ну-ка,  плесни полную.  Уфф... так и до инсульта недолго. Этот,
тоже мне,  хмырь рогатый,  падлюка,  сволочь.  "Звезды снимешь! Рапорт
положишь, а потом я тебя сам, своими руками по стенке размажу!" Дерьмо
собачье.  Еще посмотрим, кто кого размажет. Меня, боевого генерала, за
ошейник не возьмешь, как кутенка какого-нибудь. Я за себя постою.
     Нет, ну  ты понимаешь?  Он меня спрашивает,  как их туда занесло,
каким,  говорит,  ветром.  Если бы я это знал, я бы перед ним на ковре
Ленку-Еньку не вытаптывал,  как медведь базарный...
     Плесни-ка еще!  О,  то,  что надо - в самый  раз.  Хорошо  пошла,
голубушка,  хорошо.  Прямо  тепло по душе разливается;  я,  видишь ли,
брат,  верю,  что душа где-то возле желудка находится. Нет, это точно,
без балды.  Вот,  скажем к примеру,  сегодня - этот старый пес на меня
орет,  и таки душа в пятки уходит;  умеет он  страху  нагнать.  И  вот
спроси меня, спроси, что именно вниз ухает? То-то и оно, что желудок.
     Еще плесни. Плесни, говорю, не жалей. Чай, не свою расходуешь.
     Что стряслось, интересуешься? Ох, я бы и сам хотел знать, что там
у них стряслось...
     Ты про новую конструкцию-то хоть слыхал?  А,  да, ну как же это -
чтобы ты,  и вдруг не слыхал.  Пять против  одного  ставлю,  что  и  в
чертежи  сумел  заглянуть,  и  на  нее,  голубушку,  в  собранном виде
полюбоваться успел.  Ну, колись, колись, не кокетничай, как институтка
на первом балу. Видал?
     Ого! Огогошеньки! Я так и знал, что ты, стервец, недаром в органы
пошел.  Все-то ты знаешь,  все-то  видел.  Впрочем,  мне  сейчас  твоя
осведомленность  только  на  руку:  вдвоем  легче  будет решить.  Мне,
Борька,  твоя помощь во как!  - позарез необходима.  Потому что такого
конфуза  в  моем ведомстве давненько не бывало.  Чтобы вот так взять и
запросто угробить единственный эспериментальный  экземпляр!  Нет,  это
уму непостижимо.  До  сих  пор поверить не могу,  сколько ни стараюсь.
Ррраз! И пять лет каторжной работы псу под хвост... А-ах ты ж...
     А какой красавец,  какой красавец был! Да что я - ты ж сам видел.
Куколка! Бриллиант!   Шедевр!   Нет,  скажи,  скажи,  правда,  шедевр?
Произведение, можно сказать,  искусства.  А техники,  а железа в  него
напихано было!  Он только что салон не подметал и кофе не варил, а так
все сам  мог  делать,  голубчик.  А  линии,  линии  какие  четкие.  До
совершенства доведен   был;   всем   КБ  пыхтели  сколько  лет.  Я  не
преувеличиваю -  ему  этот  Камов  с..ный  в подметки не годился...  И
название, по-моему,  на уровне - "Королевский  скат".  Чего  лыбишься,
дура? Ну и что,  что королевского ската в природе нет. В природе много
чего нет,  зато в нашей родной армии имеется.  И не в  нашей  тоже,  к
сожалению. И как это нас угораздило защитниками Родины стать, а?
     Колбаски передай. Вот спасибочки...
     Между прочим,  я  против был,  когда решили испытания проводить в
боевых условиях.  Какие  боевые  могут  быть?  Они  меня   тогда   так
ехидненько-ехидненько: "Вы,   что,  господин  генерал,  не  уверены  в
боеспособности вашей  машины?"
     Скажи, Борька, как звучит клево: господин генерал!
     А я им отвечаю, что, дескать, господин генерал во всем уверен, но
человек предполагает,  а Бог располагает, и неча Ваньку валять. Какого
черта на рожон лезть?  Знаешь,  что  меня  больше  всего  пугает:  мы,
армейские,  должны их,  гражданских,  уговаривать в войну не соваться.
Или это всегда так было,  что солдаты миролюбивее остальных - просто я
об этом не задумывался раньше.
     Слышь, меня  Чубатый  там  к  стенке ставит,  кричит:  "Кастрирую
гада!",  а я ему так в морду его плоскую и выпалил.  Я, говорю, больше
твоего души и жизни в эту машину вложил. Ты о ней только отчеты читал,
да пару раз на полигон приезжал в трусах бронированных;  а я и спал, и
ел,  и  жил  там.  У этой вертушки вместо керосина моей кровушкой баки
заправлены.  И нечего  меня  стращать  -  у  меня  горе,  не  у  тебя,
долбо...а!  Ну, конечно, последнее словцо я про себя промурлыкал: хоть
в глазах и темно от злости,  а свой предел понимаю.  Я, говорю, и дите
свое  потерял,  и  двух  товарищей боевых,  с которыми мы столько войн
прошагали,  сколько другим и не снилось.  Нас с ними  через  мясорубку
пяток раз пропустили,  так что теперь и не разберешь,  кто есть кто. У
меня,  говорю ему,  считай,  что руки-ноги оторвало.  А ты меня пугать
вздумал!  Я ему так и сказал, что после Афгана уже бояться перестал, а
ведь Афган-то в моей биографии был  далеко  не  последней  "тепленькой
точкой планеты".
     Поверишь ли,  даже думать всерьез не хочу,  что произошло.  Ночью
вскинусь на подушке, и как волк серый взвою - до того тошно. Что?! Что
там не сработало?!  И так их странно занесло.  Сперва, вроде, точно по
курсу шли.  Потом передают - дескать, непредвиденные обстоятельства. А
я им, дурак, кричу: "Когда же это обстоятельства были предвиденные?"
     Потом треск,  шум.  И ведь, понимаешь, отключилась эта хренотень,
которая их на экран радара выводила.  А  саму-то  вертушку  -  ну,  ты
знаешь  - проектировали,  чтоб ни одна дура засечь не смогла.  "Стелс"
е...ный! И все, и конец связи. Сушите весла, пишите некрологи.
     Что? Что ты сказал?!  Нет,  ты еще раз повтори, и членораздельно.
Внятно повтори!  Я  тебе,  Борька,  давно говорил,  что ваши органы из
человека сволочь делают за рекордно короткий срок.  Как у тебя  только
язык повернулся  такое  сказать?  И о ком - о своих же друзьях!  Да ты
хоть знаешь,  сколько у них было  до  того  возможностей  увести  свою
машину? Да ты хоть знаешь,  что мы вместе прошли?!  Дурак ты, Борис, и
думки у  тебя  дурацкие.  Даже  зла  не  хватает;  и  слов  нет,  одни
междометия. И    формулировочки     какие     подобрал,     НКВДвские:
"переметнулись", "угнали".   Психолог   недоделанный!   Шерлок  Холмс!
Подумал он... А больше ты ничего подумать не успел?
     Да ладно-ладно,  не кипятись,  я понимаю.  Понимаю, что ты обязан
все возможности предусмотреть. Да не заводись ты, Христом-богом прошу,
а  то  ведь  друг  друга  угробим  невзначай  - оба на пределе.  Давай
чокнемся по полста.  Не бери в голову дурного,  а в руки  тяжелого.  Я
понимаю...
     Я и сам,  грешным делом, признаюсь, о таком повороте думал. А что
такого,  в  конце-то  концов?  Денег  нет  и  в  ближайшие  лет сто не
предвидится.  Крыша над головой такая хреновая,  что  смех  разбирает.
Помнишь,  как  ее  Зинка  в молодости называла?  "Двухлитровая банка с
раздельным санузлом" - вот так. Она теперь по этому самому раздельному
санузлу  только мечтать может.  До генеральши дослужилась,  а квартиру
купить не в состоянии,  потому что состояния нет.  Что?  Ну,  конечно,
ругается.  Даже  не  ругается,  а  как  циркулярка  пилит  -  на таких
оборотах,  что огрызаться не  успеваю.  Да  и  совесть  не  позволяет,
откровенно  говоря.  Что  она  со  мной  в  жизни  видела?  Сашку сама
вырастила - папка только  наезжал;  поседела  и  сморщилась  от  горя.
Помнишь,  ей как-то похоронку прислали?  Вообрази, я как-то и забыл за
давностью лет.  Ну,  для меня похоронка - это не  предел  возможностей
наших руководителей. Сашка как начнет расспрашивать про войну, не знаю
- что и отвечать. Про головы отрезанные, да про то, что по Вавиловской
книге в Афгане летали, потому что карт не было?! Да, так Зинка недавно
мне и говорит: - "У всех, Лешенька,  Отечественная  война в 45-ом году
закончилась,  а  у  меня до сих пор идет.  Сколько же еще?" - И что ей
отвечать прикажешь?
     Я-то хоть  теперь  не летаю.  А у ребят жены молодые,  и сами они
тоже в полном расцвете.  И ни тебе денег,  ни квартиры,  одно  чувство
глубокого морального удовлетворения и гордости за свою Родину,  так ее
перетак.  А Родина какая-то  непривычная,  карту  каждый  день  заново
изучать   приходится,   потому   вчера   это  Родина,  а  сегодня  уже
оккупированные земли. Черт-те что и сбоку бантик!
     Нет, я правда думал, что могло... чем лукавый не шутит, когда Бог
спит.  А он, судя по тому, как мы по-собачьи живем, снотворное недавно
принял.  И так,  и сяк я это,  Борька, вертел - нет, не сходится. Если
они "Ската" сдать решили,  что же там вышло не по-ихнему?  Он же таких
бабок стоит, что при жизни можно себе золотой памятник поставить и еще
внукам останется.  Ну, предположим - хоть и говорить про это противно,
не то что верить всерьез - что каким-то образом они договорились,  что
пригонят вертушку в целости и сохранности на условное место.  Их там с
таким  экскортом  ждать были должны,  что никаких случайностей быть не
могло.  И  спецагенты  нашего  "заокеанского  друга"  с   оплатой   за
проделанную   работу   в  зубах  им  должны  были  ближе  мамы  родной
показаться! С чего бы это они по своим кровным баксам стрелять начали?
Вот ты бы, Борька, стал? И я, нет. Или - или, тут третьего не дано.
     Семьи, опять же, дети... Я про убеждения принципиально не говорю,
потому что чужая душа - потемки.  Да что чужая!  Я и в своей-то толком
разобраться не всегда могу.  Но все-таки,  все-таки мне кажется  -  не
такие они  ребята,  чтобы  подобное учудить.  Мне сдается,  что просто
железо чего-то напутало,  а когда они поняли, в чем беда, поздно было.
Положили, сколько смогли...
     Так что выходит по-всякому - герои они.  Как есть,  герои. И хоть
орденом их не воскресить,  но это лучше, чем ничего. Я Чубатому завтра
же представление к наградам на обоих,  посмертно... К высшим наградам.
И пусть  он  мне попробует это прокомментировать.  Что мне терять,  а,
когда я уже почти все потерял?
     Ну, Борька,  старый  пес.  Давай выпьем с тобой за светлую память
новопреставленных рабов божиих - Георгия  и  Михаила.  Пусть  им  небо
будет пухом.

     - Вот ты,  Ниночка,  думаешь,  что у нас с ним любовь была. И все
так  думали.  А я не отрицала,  потому что неудобно.  Недоделанные мы,
Ниночка,  с самого детства, со школы еще. Нам такие взгляды прививают,
что без любви жить вроде как бы и стыдно, и неправдно даже. А какая, к
черту, любовь?!
     Нет, когда я замуж за него выходила,  я в  ЗАГС  как  на  крыльях
летела.  Господи!  Господи!  Как  же  я  влюблена тогда была.  Ты ведь
помнишь,  какой красавец на свадебной фотографии?!  Высокий, стройный,
веселый.  Да и потом ничего был,  но в молодости...  Мне казалось, что
никого надежнее на целом свете нет;  что я за  ним,  как  за  каменной
стеной.  Мы  как-то  в  парке на компанию одну напоролись...  Слово за
слово,  что-то эти ребята про меня сказали... представляешь, не помню,
что именно. Да и стоит ли такой чушью память перегружать? Словом, Миша
тогда их разбросал, как лев шакалов. Правда-правда, я тогда в дневнике
так  и  записала:  "Он  набросился  на  них,  как  могучий лев на стаю
шакалов".
     Теперь это так смешно и нелепо звучит...
     А потом начались наши мытарства.  Знаешь,  у меня ведь тетка тоже
была замужем за военным;  и я,  глядя на нее, и себе представляла, что
всю  жизнь  придется  по  гарнизонам  мотаться.  И готовилась к этому.
Думала,  буду терпеливой и любящей супругой,  детей буду ему растить и
воспитывать правильно, учить их, чтобы они отцом гордились. А он у нас
вертолетчик,  красавец,  умница. Думала, счастливы будем. Оба молодые,
образованные,  профессии  в руках.  Знаешь,  как я хотела своей жизнью
жить!  Чтобы не с мамой-папой, а с мужем, с сыном, о дочке мечтала - с
косичками  рыженькими  и  с  веснушками.  И  чтобы  дом уютный был,  и
готовить буду всякие вкусности,  пироги там, вареники, борщи. Он ведь,
как всякий мужик, покушать любил.
     Правильно говорят, что благими намерениями дорога в ад вымощена.
     Я и  представить себе не могла,  что ничего этого не будет.  Нет,
поначалу, когда здесь остались, я даже радовалась - все-таки дома. А я
еще совсем  девочка  была,  что  мы  понимаем-то  в  девятнадцать лет?
Все-таки чужие города меня очень страшили,  и переездов я побаивалась,
а тут  все  на  удивление удачно стало складываться.  И комнатка у нас
была - не Бог весть что,  но не с родителями; ты же знаешь, Ниночка, с
мамой у  меня никогда доверительных отношений не было.  Мишу она сразу
невзлюбила, так что возможность совместного проживания  отпала  сразу.
Это уже позже,  после папиной смерти,  мы на какое-то время съехались;
тоже, кстати, была огромная ошибка с моей стороны.
     Но самое главное,  что мне и в страшном сне привидеться не могло,
что придется мужа с войны домой ждать. И знать не знаешь - привезут ли
тебе цинк,  или сам в отпуск выберется.  А на чем летали!  Ниночка! На
чем они летали - знала  бы  ты,  ужаснулась!  На  каких-то  допотопных
лоханках.  И ведь были же,  были же машины классные, так нет же! У нас
пушечное мясо дешевле всего стоит.  Что  ты  говоришь?..  Может  быть,
может  быть,  ты права;  наверное,  везде так,  но у нас еще страшнее,
потому что с русской удалью, с российским размахом все делают: и людей
губят, в  том  числе.  За  просто  так губят - теперь уже не за идеи и
принципы, а как бы по инерции.  И смысла в этом кошмаре нет, и правды,
и надо жить как-то, и мозги постепенно вскипают.
     Знаешь, я так думаю - это страх постоянный мне душу выел. Страх и
ожидание.  Больше же ничего в жизни и не было,  если разобраться.  Все
бабы,  как бабы - с мужьями в кино,  в гости,  в театры ходят.  Или не
ходят.  Тогда  ругаются.  Я на работе сотрудниц слушала как-то,  а они
жалуются:  мой,  говорит,  весь день у телевизора просидел;  а  вторая
плачется, что ее муж все выходные что-то там мастерил, а ей - полслова
в полчаса.  Я слушаю их, а сама думаю - Боже, Боже, они хоть понимают,
как счастливы?!  Нет, не понимают. А я не то что в выходные, я Костьку
рожала одна!  Мать в командировку умотала - она  всегда  была  женщина
самостоятельная   и   внука  не  хотела.  А  Миша...  ты  понимаешь  -
государственное задание, оно же превыше всего. Долг, честь и прочее...
И  вот  мне  подруги  одеяло  принесли,  потому  что мамочка чемодан с
пеленками разгрузила, с собой забрала - он самый удобный в доме был. А
пеленки в шкаф засунула,  и они их найти не смогли...  Так, сиротами и
поехали домой.
     Вот тогда,  Ниночка, я вдруг поняла, что во мне что-то сломалось.
Не плакала, не скулила, нет. Наоборот, веселая такая злость поднялась:
а я чем хуже других?!  Когда Костику год исполнился, папа наш приехал.
Целую я его,  в глаза заглядываю,  и страшно становится. Чужой, совсем
чужой человек. Слишком долго его не было.
     Сперва я переживала сильно.  Последней сволочью себя чувствовала,
предательницей.  Он там,  где-то, свою кровь проливает, а я тут любить
его не могу.  Его убить могут в любую минуту, а у меня самая серьезная
проблема  -  это  пеленки.  Только  подобный аутотренинг мне ничуть не
помог.
     Устала я. Понимаешь?
     Устала.
     И никто  в  этом виноват не был:  ни он,  ни я.  Только вот что я
осознала - не такая уж я и негодная и пропащая.  Не война ведь.  Он же
где-то летает,  где-то. И какое мне до этого дело, в сущности? Сколько
я его потом просила,  даже на колени становилась.  Мишенька,  умоляла,
ангел  мой,  да  брось  ты свою винтокрылую авиацию!  Да поживи же как
человек,  и нам с Костькой дай жить!  И в компьютерах разбирался,  и в
технике - столько дел для него на гражданке было.  И друзья его к себе
звали - друзей много всегда было,  для друзей он ровно святой  -  и  в
институт,  и  в  КБ,  и  после  -  когда  уже  рынок  наш перекошенный
образовываться  стал  -  приезжал  бывший  его  сослуживец  на   таком
автомобиле,  что  я,  Ниночка,  просто ахнула.  Я по натуре человек не
завистливый,  без машины обошлась бы - но на одной картошке свихнуться
можно.  И сильнее всего раздражает эта дикая нестабильность. Не то что
там нищие или хотя бы за чертой  бедности,  нет,  конечно.  До  такого
свинства еще не доходило. Но то густо, то пусто - да что я тебе-то это
рассказываю?  Будто ты иначе живешь... Словом, жить могли, как баре. И
покой был бы, вот что главное. Покой и уверенность, что не одна, что с
мужем,  что живой он.  Может,  любовь бы и вернулась...
     Нет! Не захотел. Он, видите ли, без этого уже не может.
     И я, Ниночка, тоже уже не могла.
     Пятнадцать лет из жизни вычеркнуто...  Помнишь,  в школе когда-то
тряпкой с  доски  мел  стирали,  и  оставались  такие  белые,  грязные
разводы?  Вот  и у меня подобное же ощущение от прошлого - одни мутные
разводы на черном фоне. И то, что его не стало, это другое, чем просто
вдовье горе.
     Да, плакала,  как ненормальная.  Все глаза выплакала, это правда.
Глупо все как-то получилось.
     Он когда из дому выходил в тот день,  мы переругались страшно.  В
усмерть,  можно сказать.  Им который раз денег вовремя не  дали:  так,
кинули,  как кость,  какую-то часть. Ну, меня и разобрало, высказалась
я.  Чего греха таить - не впервые, конечно. И не в десятый раз, и не в
сотый.  Самой противно,  Ниночка,  а остановиться не могу. Так мне это
осточертело все!  И я ему напоследок сказала: зачем, говорю, летите вы
с  Жоркой?  Да мужики вы или нет?!  Скажите,  что пока денег не дадут,
пусть сами летают.  Я же не слепая, я же видела, какая шуба у доченьки
их  Чубатого,  а  о  жене  его  я вообще не говорю - вся в бриллиантах
ходит,  как Элизабет  Тейлор.  А  я  копейки  считаю  от  зарплаты  до
зарплаты...
     Господи, прости меня грешную - снова завелась.  Извини,  Ниночка.
Это  беспросветное  и непреходящее.  Кажется теперь,  что я родилась с
этими проблемами. И все мечталось, что вот потерпим чуть-чуть, а после
жить станем;  вот  потерпим,  а потом лучше будет.  Куда нам - жизнь к
середине подошла, если не  две трети проскочило, а воз и ныне там.
     Словом, разругались мы.  Он  мне  кричал,  что  я  меркантильная,
скупая,  глупая.  Что я его всю жизнь давлю,  и сына испортила. Да что
теперь-то вспоминать худое?! Сама, небось, знаешь, что сгоряча кричат.
Но только я увидела вдруг, что и он от меня устал. Что и правда, кроме
этих вертолетов и боевых действий,  в его жизни нет  ничего  стоящего.
Что я...  Словом, страшно сказать, дорогая моя, но это даже к лучшему,
что его не стало.  На развод мы бы не решились по многим  причинам,  а
так - и ему лучше,  и мне. Он много раз повторял, что хотел бы умереть
в небе, чтобы... Миша не говорил, почему, но я догадывалась: он себя в
душе чувствовал как бы архангелом Михаилом - тоже воин, тоже крылатый.
     Хоть одна его мечта сбылась.
     А мне нужно свою жизнь устраивать,  пока я вовсе не выстарилась и
не стала  похожа  на  чучело.  Ты не смотри на меня,  Ниночка,  такими
глазами. Я не жестокая,  не подлая - это  меня  жизнь  такой  сделала;
суровая наша  действительность.  И Костику еще жить и жить,  мне о нем
думать нужно. Теперь только он у меня и остался из всех близких.
     Конечно, Миша погиб как герой, но я тебе скажу по секрету - лучше
бы они с Жоркой этот вертолет угнали да американцам  передали.  Может,
их там бы оценили по достоинству; денег бы отвалили, звание серьезное.
И работали бы себе в свое удовольствие на своих  обожаемых  вертушках.
Эх, порядочность наша, российская! Героизм! А на кой он сдался?!
     Мне вот пенсию назначили - кот наплакал.
     Зато орден принесли в коробочке.  И грамотку. Я в рамочку взяла и
на стенку повесила.
     Костик очень отцом гордится...

     - А их так и звали все за глаза - два архангела.
     Почему? Нетрудно   догадаться.  Очень  символично:  один  Михаил,
второй - Георгий.  Оба летают,  оба такие, как с иконы. Нет, ну просто
иначе и быть не могло.  Даже когда один в компании где появлялся,  его
так и представляли: Два Архангела. Прозвища - хуже клейма, прилипнут -
не отскребешь ни в жисть.  Вот у нас парень один в полку был,  хороший
такой, слова поперек не скажет,  и летчик отменный;  а как прилипло  к
нему дурацкое Полкармашка,  так и на панихиде кто-то ляпнул: "Хороним,
- дескать,  - дорогого нам всем Полкармашка...",  -  ну  и  далее,  по
тексту.
     А эти всем на зависть друзьями были - не разлей вода.  Они еще  с
Афгана друг к дружке прикипели.  Оба еще совсем мальчишки. Мишка тогда
только-только женился,  а Жорка и не мыслил о таком насилии над  своей
личностью. На разных вертушках летали. В смысле, не на одном и том же.
А так, почти все мы на Ми-8 скрипели и тому, Главнебу, молились, чтобы
выдюжила  таратайка.  Ну  вот,  я  и  говорю,  что  Жоркина  как раз и
скопытилась,  и,  как  водится,  случилось  это  именно  что   посреди
площади...  Если,  конечно,  то  место,  где он застрял,  можно вообще
как-то обозвать.  Сидит себе под огнем,  скучает,  отстреливается. Ну,
всякое такое... В носу поковыривает, и мысленно - это он мне сам потом
говорил - приводит в порядок все  свои  земные  дела.  Потому  у  него
всегда граната была на такой случай приготовлена.  Он все твердил: - "
Я не такой дурак  и  не  такой  герой,  чтобы  до  последнего  патрона
отстреливаться. С них,  духов, и предпоследнего хватит..." - ты понял,
о чем он.
     Короче, Мишка за ним смотался туда-назад, из-под "стингера" чудом
вывернулся. И  Жорку,  что  называется,  спас.  Как  он  это   сделать
умудрился? До  сих  пор легенды ходят.  Он ведь еще щестерых по дороге
подобрал. И не то,  чтобы везло ему особенно,  а только он  не  земным
человеком родился,  а небесным - я тебе точно скажу. И потому Главнебо
очень к нему  расположено  было.  По  пословице:  рыбак  рыбака  видит
издалека.
     Ты вот думаешь, где они сейчас? - То-то, на небе...
     Ну а  после,  когда  новые вертушки появились,  они вдвоем летать
стали. Вдвоем они вообще,  как  человек  будущего.  Они  на  чем  хошь
полететь могли,   хоть  на  вентиляторе,  хоть  на  миксере,  абы  что
крутилось и  обороты  набирало.  Я  сам  не   без   наград,   и   опыт
какой-никакой имеется,   но   я  тебе  по-простому  скажу:  я  человек
сухопутный, на меня притяжение действует,  как на любой предмет, а они
сюда по ошибке запорхнули.
     Потом и Жорка женился,  и жены,  вроде, лагодные попались, только
не про  них  вся  эта  жизнь была.  Это мы можем ругаться,  а тут же и
мириться, и любиться,  а после снова тарелкой об пол. И ты так можешь,
и я, и наш Чубатый, хоть он всему здешнему ведомству начало и конец...
А им это невмоготу было - я же видел. И не только я, все ребята знали,
что они без дела смурные становились,  серые какие-то, пришибленные. А
как вызывают их да дают особо опасное  "важное  государственное",  так
прямо светиться изнутри начинают. А после полета - другие существа, не
идут - порхают.  Потом их снова в пыль пригибало,  тоже правда,  но не
они тому виной.
     Они не жаловались никогда.  Ребята иной раз соберутся,  выпьют по
сто-пин-десять, и  давай  своим  благоверным  косточки  перемывать.  Я
заметил, кстати,  хуже сплетниц,  чем  мы,  мужики,  отыскать  трудно.
Бабам, тем  некогда  столько  языками  чесать.  А Два Архангела всегда
молчали. Только видно было невооруженным глазом,  что  скучно  им  тут
неимоверно, тоскливо и отчаянно не по себе.  И зачем жены им и дети, и
вопросы оплаты труда и жилищные удобства -  все  это  невообразимо  не
умещается в их мир, такой ясный, чистый и всегда красивый.
     Некрасивого неба вообще не бывает...
     Тут вот  балачки  пошли,  что  они "Ската" угнать собирались,  да
только у них чего-то не вышло.Если услышишь  от  кого  такую  сплетню,
сразу передай,  что  Хрущ ему мОзги повыбивает за такой треп.  За этот
треп отвечать надо.  И кто скажет-то - новички  зеленые.  Нет,  ты  не
обижайся, новичок новичку рознь - я понимаю.
     Ты меня слушай,  такого в их жизни быть не  могло.  Они  на  этой
машине помешаны   оба  были,  пылинки  с  нее  сдували  и  винтики  ей
вылизывали. Не веришь - кого хочешь спроси.  Не бывает так,  чтобы  ты
взял, да,  скажем, сына своего продал за бабки - пусть и огроменные. И
они тоже не могли.
     Железо это,  ну, компьютер во всем виноват. Больше некому. Да что
говорить!  То вертолет с самолетом столкнутся  -  совсем  вот  недавно
последний случай был - так экипаж обвиноватили; то самолеты падают, то
еще что... Анекдот даже есть такой, не слышал?
     - Столкнулись самолет с поездом.
     - Как это?
     - Загляделись на тонущий пароход.
     Это вполне  про  нас.  Ты  тоже  заранее  не  пугайся,  но  и  не
рассчитывай на лучшее. Или ты думаешь, что везде разруха, а тут полный
порядок, потому  что  испытательный  полигон   и   секретные   машины?
Накося-выкуси. Не бывает так,  чтобы где-то было хорошо, а везде плохо
- закон сообщающихся сосудов.  В школе учили еще. Почему, кстати, и на
боевые операции  на  таких  вот  фифах  летаем  - потому дешевле,  чем
испытания здесь проводить. Да разве кто признается?..
     И официальное  расследование закончилось быстро.  Сразу признали,
что сбой был в системе управления; поговаривают даже - у них стрелялку
заклинило, а это вообще кранты.  Но после они этим сволочам жару дали!
А говорят-то,  говорят...  Они там все покрошили.  "Скат"  -  тоже  не
игрушечка, живого таракана не останется.
     Ордена им дали. Посмертно.
     И откуда  ж  ты такой зеленый вынырнул,  что о Двух Архангелах не
слыхал? Из Сахары, что ли...
     Ты когда лететь будешь,  и что не так,  проси у них. Мы все у них
просим...
     Говорят, когда  уж  вовсе  худо  -  мелькнет  вдруг впереди крыло
белое. Я,  конечно, в сказки не верю, и в слухи. Но это не сказки и не
слухи - это чистая правда,  чистая,  ей-ей.  Ну как спирт медицинский.
Мне Волох рассказывал,  что лично видел,  а его слово верное.  Да и не
могут Два Архангела своих боевых друзей вот так оставить.
     Ну, давай,  блаженной  памяти  пятьдесят  грамм,  и  лети  себе с
Богом...

     - Мы,  Энтони,  совершили страшную  ошибку,  когда  всей  страной
возомнили, что вдруг поняли русских. А надо было обратиться к истории.
Наполеон думал,  что  постиг   их,   и   каков   результат?!   Бисмарк
предупреждал. Пример Гитлера должен был бы всех научить. Но нет же...
     Кажется, что Россия - это одно,  а отдельный человек - все  равно
другое. Да  еще  после  тех изобличений,  которые так нашумели во всем
мире. Да и экономические трудности... Там же понять ничего нельзя, это
же не экономические, и не политические проблемы - это то же самое, что
еще при этих,  при татарах. Я специально литературой интересовался. То
же самое:  разброд,  разобщенность,  глупость  повальная,  а  при этом
повальная же гениальность и скособоченное представление о героизме.
     Чтоб им пусто было!
     Летчик его класса у нас бы имел все и даже больше.  Вы бы  видели
его, Энтони. У него машина в руках просто пела. Вы знаете, я отнюдь не
романтик, и  мне  чужд  этот  сугубо  лирический  подход  к  жизни.  Я
прагматик, и горжусь этим. Но...
     Вы же знаете,  чего мне стоило найти к нему ходы,  вообще узнать,
что он существует на свете. Эти идиоты-режиссеры, когда снимают фильмы
о шпионах,  даже не задумываются над тем, что тысячная доля трудностей
не воспроизводится. Впрочем, что с них взять.
     Я перепахал пол-России,  пока не узнал об этих  Двух  Архангелах.
Нет, Вы только вслушайтесь, Энтони, как Вам это прозвище?
     С другой стороны,  коллеги говорили,  что сейчас там проще -  все
продается и покупается, так что система секретности дает сбои. Кого-то
купить можно. Кого-то... Энтони, мне пришлось покупать всех! Когда шеф
увидел счет,  у  него сделалось что-то вроде удара.  С другой стороны,
при надежде на успех, он был готов заплатить и вдвое, и втрое.
     Я долго   искал,  как  к  нему  подойти.  Показалось,  что  нашел
единственное слабое место - небо и вертолеты. И когда я окончательно и
бесповоротно уверился  в  этом,  я  рискнул.  Я  нарисовал  ему  такие
возможности, я раскинул перед этим русским чудаком такие  горизонты...
Кстати, русский  чудак  говорил  по-английски,  как  вот мы с Вами,  а
по-немецки и по-японски - гораздо лучше...  Но это к слову.  Просто, я
был уверен  в  том,  что это сыграет весьма важную роль в развитии его
карьеры. На карьеру ему было,  откровенно говоря,  наплевать.  Но  чем
выше звание  и  чин,  тем проще летать на его обожаемых вертолетах - я
ему это твердо обещал,  и уверен,  что наше  ведомство  свое  обещание
выполнило бы.
     Знаете, Энтони,  я сам не считал его перебежчиком. Ну что ему там
было терять? Той страны, в которой он родился, давно уже нет, остались
сплошные воспоминания,  и те растоптаны.  Бесцельность многих их войн,
позор... То, что теперь называется Россией - разве эта страна думает о
таких талантливых своих сыновьях?  Разве она  что-то  может  им  дать,
кроме бесцельных метаний?
     Энтони, я пробыл там слишком долго,  чтобы не  убедиться  самому:
они все,  все!  хотят работать,  и не могут этого сделать, хотя работы
там невпроворот. Страна парадоксов.
     Словом, Энтони,  он  согласился.  Не сразу,  серьезно взвесив все
"за" и "против" и задав мне достаточное количество разумных и толковых
вопросов  -  как  и  полагается деловому человеку,  который знает себе
цену.  Мне было приятно общаться с ним,  друг мой.  Я наслаждался  его
обществом, а кому, как не Вам, знать, что со мной это случается редко.
Я вообще не склонен доверять людям. Оказалось, что я прав...
     Но в конечном итоге, хоть этот парень меня и здорово подставил, и
я вообще ничего не понимаю,  я вспоминаю о нем с теплом.  И с печалью.
Жаль, что все вышло так,  как вышло. Единственное, чем я утешаю себя -
это тем, что, наверное, он сам этого захотел.
     Единственное, что он просил еще - это позаботиться о его друге.
     Я дал свое согласие: нам это было только на руку.
     Энтони! Это  была  блестяще разработанная операция,  и весь отдел
недаром сушил над ней  мозги  несколько  месяцев  подряд.  Я  гордился
своими ребятами  и собой.  Чего теперь скрывать от Вас,  друг мой?  Не
сегодня-завтра Вам  обязательно  расскажут  подробности.  Да   это   и
неважно... Он  должен  был  проводить  испытательный  полет  в  боевых
условиях. Предполагается,  что летчики до последнего не знают, куда их
отправят, но   на   самом   деле   все  известно  заранее.  Ну,  и  мы
подсуетились...
     Когда-то в  детстве  я вычитал у Дюма:  "Знали бы люди,  на каких
тончайших нитях порой висят судьбы целых народов"...  Как  тонко,  как
верно замечено.  Я  иногда  смотрю  TV и думаю  -  какая  ложь,  какой
спектакль - ведь на самом деле все обстоит иначе,  и те,  кто стоят за
кулисами, прекрасно об этом знают.
     Дрянная у нас работа,  Энтони.  А делать что-нибудь другое  я  не
умею, да  и  поздно  уже  переучиваться.  Только  не  обращайте на это
внимания - нервы,  пустое...  Надеюсь я  не  попаду  в  санаторий  для
сотрудников нашей службы на пожизненное лечение? Очень на это надеюсь.
     Да, да,  я  знаю,  что  отвлекся.  Просто  вспоминать   об   этом
неприятно, да и рассказывать особо нечего.  Мы ждали его в условленной
точке, где было,  естественно,  большое скопление наземной техники  их
противника. Он  должен  был  подлететь без единого выстрела и посадить
вертолет... Рутина, одним словом.
     Он вышел  на  связь  на  указанной  волне,  все  шло  по плану до
последнего. Что-то  там  происходило  у  них,  на  борту...  Но   что?
Представляете, вдруг,  после  долгого  молчания,  он  вызывает  меня и
заявляет: "Прости,  друг. Не выходит ничего. Жаль, но не выходит," - а
потом добавляет, - "Из норы не высовывайся!"
     Энтони, я так и не понял, почему он начал стрелять!
     И еще  - моя,  как он выразился,  "нора" осталась целехонькой.  А
ведь он там хорошо все отутюжил, пока его не подстрелили...

     - А  что  Вы хотели,  чтобы я сделал?  Смотрел гляделками,  как с
нашим стратегическим оружием творится неладное,  и расслаблялся, как в
сауне?! Нет, не выйдет! И ответственность будем нести поровну!
     Только не  нужно  припутывать  к  служебным  обязанностям   такие
неконкретные вещи,  как  гуманизм,  порядочность и ...  что Вы там еще
говорили? Наши  героические  летчики  знают,  на  что  идут.   Мужчина
рождается для  страданий,  для  трудностей  и  испытаний.  Вся история
нашего народа нас этому учит.
     Что? Хорошо,  поговорим без демагогии.  Откровенно. Меня это даже
радует, потому что я лично человек прямой, простой и этим горжусь.
     Вам давно  пора  бы знать,  что подобные операции состоят из двух
частей - и  когда  экспериментальная  техника  выходит  из  строя  над
вражеской территорией,  и когда возникает реальная угроза захвата,  мы
вводим... страховку.
     Да! Это  и называется страховкой!  Иначе эта машина уже была бы у
американцев, а я не верю в нашу с ними дружбу,  и никто не верит.  Два
мира - два способа жизни,  знаете ли. Золотые слова. И никто их еще не
отменял. Мы другие, мы разные, нам есть, что делить. А когда есть, что
делить, все  остальное - это просто хорошая мина при плохой игре.  Или
что-то подобное.
     Да, я готов согласиться, что мы действовали с упреждением. Но это
армия, это боевые действия,  и авось да кабы у нас  не  проходят.  Это
жестоко, но война - жестокая штука. А я военный человек. Допускаю, что
Вы правы; что они могли бы вытянуть к нашей границе и вернуть вертолет
в целости  и  сохранности,  но что если они задумали сдать его?  А что
если бы не вытянули?  А если бы спасательная экспедиция  не  подоспела
вовремя? Тысячи подобных "если". Мы не имеем права так рисковать.
     Что-то там засбоило. Да, да, они стали стрелять, но с опозданием.
С таким   серьезным   опозданием,   что  это  поневоле  стало  внушать
подозрение.
     Возможно, Вы  и  правы.  Согласен  с  Вами,  что  это  могли быть
неполадки с компьютером.  Или с бортовым, или с нашим. Но вертолет был
сделан по усовершенствованной технологии "Стелс", и в любую минуту мог
пропасть с экрана радаров.  Точнее,  он и пропал, только не с наших...
Если  бы  мои  ребята  не  присобачили  в  последнюю  секунду скромную
штуковину к брюху, Бог знает, что теперь могло бы быть.
     Я не обязан отчитываться перед их ведомством. Тоже мне - летчики,
служба безопасности,  и прочие. Прошу прощения, если что произошло бы,
то скальп вместе с головой Вы бы снимали с меня. Вот я и отдал приказ.
А пенсии  вдовам  назначены;  и  представление  к  высшим  наградам  я
подписал, не колеблясь.  Страна должна знать своих героев и награждать
их по заслугам.
     Не понял Вашего вопроса...  А-аа! Вот Вы о чем, снова о духовном.
Я  скажу  так:  если  бы  у  меня  душа  трепетала  при каждом приказе
открывать огонь,  который я когда-либо отдавал,  я  бы  давно  был  не
здесь,  а в доме скорби. Я не циник. А если и циник, то значит, цинизм
является  неотъемлемой  частью  моей  профессии.  Что  касается   моей
совести,  то она мучает меня только в свободное от службы время,  не в
ущерб делу, так сказать. А свободного времени у меня немного...
     Разрешите идти?
     Всего хорошего. Супруге нижайший поклон и наилучшие пожелания.
     А что  касается  этого  дела...  Как  частное лицо частному лицу,
скажу Вам - ребят жаль,  конечно.  Говорят,  лучшие из лучших.  Но тем
более -  повторись  все  заново,  опять  приказал  бы  уничтожить этот
злосчастный вертолет...

     Кто понимает, что такое героизм?
     Разумно ли это?
     Ведь героизм  -  явление несколько противоестественное;  то бишь,
существующее вопреки разуму и инстинкту самосохранения.
     Опять же,   вопрос,   во  имя  чего?  И  какой  ценой,  что  тоже
немаловажно...
     Ну, понятно,  когда  есть  реальная возможность ценой неимоверных
усилий и жертв достичь желаемого результата.  Скажем так, как защищали
блокадный Ленинград.  Или отстаивали Козельск от татар. Неимоверно, на
грани реального, на пределе, но все же объяснимо... То есть - мозги не
заворачиваются в узелок, пытаясь разобраться в сущности происходящего.
Ибо есть цель.  Цель конкретная,  могущая быть названной  определенным
словом.
     Можно уразуметь, когда человек отдает свою жизнь за жизнь другого
человека или  многих  людей.  Самопожертвование...  Понять труднее;  и
потому по-настоящему представляют себе, что это такое, редкие люди. Но
тут надо подчеркнуть слово "по-настоящему".
     А если не то и не другое, тогда что?
     Когда немцы  вторглись  в  Данию,  у этого крохотного государства
вовсе не было армии.  И на границе,  в деревянной будочке, размещалась
кукольная -  с точки зрения германского командования - застава из двух
или трех  человек,  двое  из  которых  были  вооружены   традиционными
секирами, и  только  у лейтенанта оказался пистолет.  Знаете,  что они
сделали? Нет,  не  капитулировали.  Вступили  в  сражение  с  колонной
бронетехники, которая угрожала покою их границ.
     Немцы сравняли их с землей...  Причем,  несколько удивленно;  ибо
нелепость подобного   поведения   была  настолько  очевидной,  что  не
требовала дополнительного  осмысления.  Нелепо,  правда,  всего   лишь
нелепо... Отчего только плакать хочется? Кажется, не от жалости...
     Дания -  ужасно  маленькая  страна.  И  при  этом  дороги  в  ней
прекрасные, так  что  та  самая  бронетанковая колонна довольно быстро
добралась до Копенгагена,  в центре которого стоит королевский дворец,
охраняемый ротой мушкетеров. По традиции, они вооружены шпагами.
     Следующий акт  героической  трагедии  разыгрался  именно   здесь.
Потому   что   когда   тяжеленные   танки,  на  броне  которых  сидели
победоносные солдаты Третьего Рейха,  подползли к  дворцовой  площади,
выворачивая гусеницами старую брусчатку, ворота дворца распахнулись...
И оттуда вылетел во весь опор конный отряд  мушкетеров,  размахивающих
сверкающими шпагами. И кирасы блестели, и гривы коней развевались...
     Еще более удивишись, немцы расстреляли их из одного-единственного
пулемета, уложив на дворцовой площади весь цвет датского дворянства во
главе с наследником престола.
     И поскольку  они  знали,  на  что  шли,  исполняя свой долг перед
королем и отечеством,  то что это было:  героизм  или  глупость?!  Или
что-то третье,  чему еще нет названия,  потому что и долг,  и честь, и
совесть - это,  конечно, верно, но не описывают самого главного, того,
что можно представить,  как светлую-светлую точечку, искорку в глубине
души...
     Это отступление вот к чему:  знают ли те, кто раздают награды, за
что они их вручают? Что именно это был за подвиг?

     - О,кей!   Будем   вовремя...   -  сказал  командир  вертолета  и
отключился от внешнего переговорника.
     Он все решил и все взвесил.
     Вроде бы, так и есть.
     Когда говорили,  что отступать некуда, потому что позади Москва -
сами не  представляли,  какие они богатые и счастливые.  Ему отступать
было некуда, потому что позади не было ничего.
     Чернота.
     Пустота.
     Глухомань. В смысле,  живешь,  словно в стране глухих,  и  никто,
никто тебя не слышит, сколько ни кричи, сколько ни надрывайся.
     Только небо имело для него ценность в этом обезумевшем мире, но и
до неба   нужно   было   еще   добираться  и  добираться.  Объективные
трудности... Субъективные трудности.
     Предателем он себя не считал, потому что никого не предал.
     Жене даже лучше будет.  Его станут  считать  погибшим,  дадут  ей
пенсию.  Сын,  опять же,  гордиться станет. А, может, и не станет. Кто
его знает?  Он вообще неясно в кого уродился.  Хороший парень,  но как
троюродный.  Молчит,  смотрит исподлобья.  Все ему чего-то не хватает;
все твердит,  что у других ребят шмотки лучше и техника.  Он сам  мало
что в этом смыслил:  ему всегда казалось, главное - чтобы небо чистое,
голубое, чтобы летать...
     И еще Жорка - друг.  Он-то здесь.  Только вот как ему  объяснить?
Командир был уверен,  что слова найдутся,  отыщутся. Жорке тоже терять
нечего,  они всегда вместе и были,  и будут. А когда он узнает, что их
ждет,  то,  конечно,  согласится. Не может не согласиться. Незачем ему
отказываться, потому что от такого шанса не откажется ни один дурак.
     Они свое отвоевали, и сполна испили из чаши чужой глупости.
     И тогда,  когда на неповоротливом,  словно  грузовик,  Ми-восьмом
петляли  в узких ущельях Афгана;  и когда духи палили что есть дури из
"Мух" вслед,  и Бог спасал,  хотя его и не просили, потому что просить
было  некогда.  И  когда  капитана  - виртуоза и аса - нелепо до одури
угробил какой-то пацаненок,  швырнувший гранату прямо  в  открытое  по
случаю пекла окно - это прямо на аэродроме! Охрана, мать вашу!
     И потом,  когда Жорку отстранили от полетов на год, потому что он
летал лучше своего начальника, а тому невмоготу было. И когда зарплату
не давали,  и  жена  стонала,  как  привидение.  И  ведь можно было ее
понять, можно, но это же уже не жизнь!
     Окончательно все  сместилось  во время последних событий.  Потому
что в других случаях хоть были  чужаки,  а  эти-то  вначале  считались
своими. Хотя и хуже чужаков оказались. Господи! Как у тебя сил хватает
на землю глядеть?!
     А ведь  они  еще не старые,  даже не пожилые.  И не поздно начать
заново, только бы дали летать!  Жорка поймет,  он умница, он и сам так
думает. Может,  обозлится,  что раньше ему ничего не сказал,  но потом
все равно поймет. Не имеет такого права - не понять лучшего друга. Они
ведь Два Архангела - то есть, одно целое.
     Только нужно отключить вооружение.  А то этот друг сперва  станет
стрелять, а уж после пароль спрашивать.
     Привычка такая.
     Ничего, ничего.  Посадим  "Королеского  ската"  -  так  думал он,
щелкая  переключателями  -  и  все  ахнут.  Монокрыло,  хвоста  нет  -
фантастика!  Пылесос спрятан так, что не отыщешь - система "Нотэйр" на
голову выше их хваленых фенестронов;  "Нодоматик" усовершенствованный,
а ротор - это же песня,  а не ротор! Их чудакам еще триста лет думать,
до такого не додуматься. Жаль, конечно, лишать своих такой красоты, но
ведь родимая же армия угробит вертолет. Он будет на чертежах, а ребята
пойдут воевать на палочке верхом.  Им, своим солдатам, он не вредит, а
такая машина просто обязана существовать...
     - Черт!  -  раздался  в наушниках до боли родной голос.  - Слышь,
архистратиг хренов,  не то ты мое управление отключил,  не то нам пора
заворачивать. У меня все мертвое, не фурычит.
     - Разговор есть. Погоди суетиться.
     - Главное,  как вовремя,  - хмыкнул Жорка. - Судя по тому, как ты
спокоен, это твои хохмы с вооружением. И что ты удумал?
     - Ничего особенного. Только дай слово, что ты меня выслушаешь.
     - Не,  ты точно оборзел.  Летим на фиг без живого огня,  а ты мне
лекцию о  международном  положении толкать собираешься.  Или о половом
воспитании?.. Слушай,  Миха,  я и правда не понимаю -  чего  ты?!  Что
делается?
     - Да вот сдаваться летим... - бросил тот как можно небрежнее.
     И замер, затаив дыхание.
     Тут главное - первая реакция.  Что скажет?  Ведь без него вся эта
затея не имеет ни малейшего смысла.  Командир, перед тем, как решиться
на этот шаг, долго взвешивал, что у него есть. Вышло так, что ничего и
никого, кроме вот этого  -  сидящего  сейчас  впереди  и  ниже,  перед
отключенной панелью.
     А стреляет он, кстати, как бог...
     Жорка какое-то  время  молчал.
     Даже  не  ругался.
     В наушниках   раздавалось   тихое   потрескивание,   и   командир
машинально отметил,  что эти чертовы  техники  так  и  не  удосужились
наладить внутреннюю связь,  как положно. Снова пустили на самотек, абы
хоть что-то слышно было, и ладно - остальное им фиолетово.
     - Не  шутишь,  -  внезапно сказал Жорка.  - Точно ведь не шутишь.
Рехнулся, да?
     - Почему рехнулся?!  Ну почему сразу рехнулся-то?! Может, впервые
в жизни  мы  с  тобой  верное  решение  примем.  Я  понимаю,  что  это
неожиданно, но когда в нашей жизни что ожиданно было? Разве что дерьмо
какое...  Решай,  друг.  Нет постой сперва!  Ты скажи,  что  тебе  там
терять?! Жену, детей, работу?! Что, скажи мне, будь добр!
     - Ты что,  вот так наобум летишь,  с бухты-барахты? - недоверчиво
спросил стрелок.
     - Нет,  конечно.  По приглашению. Да нет, я не ехидничаю. Правда,
по особому приглашению. И с гарантиями - я же не зеленый... Ты прости,
что я тебе не сказал сразу,  но я не хотел, чтобы еще и ты сомневался.
Я  знаешь,  сколько  ночей  не спал;  две подушки изгрыз - нет,  ты не
смейся!  Я ведь понимаю,  как это тяжело.  А так,  вся вина на мне, на
моей  совести.  А  ты  просто  поставлен перед фактом.  Жорка,  это же
здорово!  Мы с тобой,  машина,  небо наше. А знаешь, сколько бабок они
нам за нее отвалят?!  Жизнь заново, на чистый лист - это же кому такое
удается в наше время...
     - Спору  нет,  - как-то слишком легко согласился .  - Но ты точно
тронулся, командир. На кой ляд тебе это надо?! То есть, зачем все это,
я понимаю,  но тебе...  Ты же не такой,  Миха! Ты же другой совсем. Из
другого теста,  с другой кожей.  Я тебя,  как себя самого знаю - ты же
затоскуешь там, ведь затоскуешь же! Чертяка ты!
     - Я не понял,  - тихо спросили в наушниках,  - ты  отказываешься,
что ли?!  Все готово,  ждут уже нас.  У меня не один месяц был,  чтобы
подумать.  Жорка,  архангел ты мой,  чудо с крылышками,  дома, если ты
из-за  этого...  дома,  там  же все куплено-продано сверху и до самого
низа.  И нет просвета...  Нет и не будет! Они же нас и шлепнут первые,
если  что не так!  И не в этом дело,  а в том,  что шанс появился.  Не
денежный, не чины-звания, а как надо прожить, чтобы не было мучительно
больно... Это ты понимаешь?!
     - Подлетаем к цели,  - невпопад заметил тот.  - Скоро  нас  можно
будет визуально наблюдать.  И если грохнут,  не спросясь фамилии, то я
их первый пойму...
     - Господи!  Какой  же   болван,   какй   же   ты   осел,   дубина
стоеросовая!!! Ну что мне тебе сказать,  чтобы ты понял, насколько это
всерьез?! Ждут нас,  ждут с почетным  экскортом;  и  войны  больше  не
будет.. Никогда  не будет.  А будет работа.  Летать мы с тобой станем,
небом дышать,  под облаками,  на вот этом самом красавце,  а потом  на
другом! Да что ж ты упираешься?..
     Вертолет устроен так,  что кабина командира находится как раз над
кабиной стрелка,  и заглянуть друг другу в глаза они не могут.  А  это
уже плохо. Стрелок на секунду прикрыл глаза. Классная все-таки машина:
задремал бы он он на 8-ом, расслабился бы... Щас...
     А что  касается перелета - в голове не укладывается,  что Мишка -
непрактичный чудаковатый   Мишка,   крылатый   человек   без    всяких
материальных запросов  как  таковых,  и вдруг решился на другую жизнь.
По сути,  на чужую судьбу,  в чужой  стране,  под  чужим  именем.  Да,
возможности, да продвижение по службе и работа.  Это если рассуждать с
точки зрения разума.  Но у человека есть не только разум, но и сердце.
Кто знает,  отчего  оно  имеет  равные права в обсуждении таких важных
вещей. Но если имеет, значит, это кому-нибудь нужно.
     Жоркино сердце было категорически против этой аферы.
     Он сам не был так против, как его сердце.
     Даже удивительно.
     Он знал,  что Миха сидит сейчас ни  жив,  ни  мертв,  ожидая  его
решения, как приговора. Как же это больно - расставаться с другом, и с
каким! Но только есть что-то неуловимое, не названное словами...
     - Помнишь,  - спросил он, - ты за мной на площадь прилетел. А все
говорили, что ты конченый, потому что это все, глына. А ты прилетел...
     - Ты  не  можешь со мной?  - с каким-то упорным отчаянием спросил
командир об уже очевидном.
     - Я и сам не знаю. Ну не дает мне что-то внутри согласиться, хоть
и хотел бы.  Понимаешь,  какая хренотень выходит: я хочу и согласен, а
оно не хочет и не согласно,  и выходит по его, а не по-моему. Совесть,
душа ли голосит - кто меня разберет?!
     Прав ты, прав, Миха, и в том, что сказал, и в том, что думаешь. И
в том,  чего еще  придумать  не  успел.  И  выбор  твой  не  то  чтобы
правильный, но  по-человечески  понятный.  А  я  же  люблю тебя.  Я же
никого, кроме тебя,  на этом свете не люблю.  И я  на  это  дело  тебя
благословляю... Просто я как ты - конченый, но не могу иначе.
     Они были так близко,  так невозможно близко к цели...  И командир
остановил машину.
     Черный, матовый,  похожий  больше  на  те  самые  НЛО,  что   так
будоражили  воображение  агента  Малдера,  повис  в воздухе уникальный
вертолет.  Винт  работал  почти  бесшумно,  а  треугольное  монокрыло,
распластанное  по  воздуху,  действительно напоминало парящего в толще
воды красавца-ската.  Того оружия,  что  висело  у  него  под  брюхом,
хватило бы, чтобы закатать где-нибудь еще один кратер Аризону.
     Он понимал,  что сейчас будет. Даже не понимал, а знал наверняка;
потому что сам бы поступил именно так, если бы они поменялись местами,
если бы это было Жоркино решение, а он не мог решить по-его. Выход был
всего один.  Безысходный и тупой. И хотя это все-таки был выход, он не
устраивал. Потому  что  без  второго,  без стрелка,  все это просто не
имело смысло. Всегда встает вопрос, какой, собственно говоря, ценой. И
странно порой получается,  что за что-то весомое, солидное, ощутимое и
даже более того  подобная  цена  оказывается  слишком  высокой.  И  ты
отказываешься ее  платить.  А за ничто,  за фитюльку какую-то,  за то,
чему названия еще нет,  и в  самом  пухлом  словаре  такого  слова  не
найдется; за  кроху  какую-то,  за уголечек,  душу прожигающий - очень
даже вполне.
     Кто их, людей, разберет?
     Поэтому заговорили они одновременно:
     - Слышишь, - сказал второй, - ты лети. Я согласен.
     - Черт с тобой, остаемся, - сказал первый. - Я наизусть знаю, что у
тебя на уме.
     Они говорили хором, но поняли друг друга прекрасно.
     - Откуда ты это знаешь? - подозрительно спросил стрелок.
     - А  чего  там сложного?!  Две извилины и пару мыслей,  - буркнул
командир. - Мы же с тобой - одно целое.  Ты это брось.  Я не дух,  так
что не трать на себя последнюю.
     - А как же с чистого листа?!  - спросил второй растерянно. - Я не
хочу тебе мешать.  Я тебя люблю.  Просто я сам не могу,  но дело  ведь
только во мне, а не в тебе.
     - И во мне тоже. Двинули!
     Он рявкнул,  как  отрубил,  чтобы  не  говорить  дальше.  И   так
протрепались, Бог  знает  сколько - действительно,  лекция по половому
воспитанию. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, приехали...
     Хоть их  и звали Два Архангела,  но Михаил прекрасно помнил,  что
архангелом был только его небесный тезка.  А Георгий был святым. Ох уж
эта святость - выше разумения и понимания. А, может, только такие, как
он,  и правы,  и на их плечах держится планета. Он не знает, он в этом
не силен.
     Командир осторожно    тронул    кнопку,   переключая   управление
вооружением на кабину стрелка:
     - Цель видишь?
     И подумал,  как  разительно  изменился смысл этого слова всего за
последние полчаса.
     - Вижу.
     - Сейчас мы там объявимся,  только мне последний звоночек сделать
нужно. Потому тот заокеанский  чудак  в  нашей  дурости  уж  никак  не
виноват...
     - А что дальше?!
     - Сделаем свое дело и обратно... Как положено.
     Треск в наушниках. Потом спокойно:
     - Слышишь, архистратиг. А ведь в одном ты точно прав - терять нам
там нечего.  И возвращаться тоже некуда.  И потом,  слишком мы близко,
чтобы нам дали вернуться... что те, что эти.
     - Что  ж.  Тогда  просто  сделаем  свое  дело.
     Ты это,  когда я переговорю, сразу начинай бить по целям - работы
невпроворот...

     Я вот  все никак не пойму:  или это облака вблизи очень похожи на
белые крылья.
     Или это белые крылья вблизи похожи на облака.

                          Виктория Угрюмова
                                Киев,
                              июль 1998

                           Дом там, где ты

                              (рассказ)

     ... И  хотя  в  паспорте  вполне  определенно  значилось "Татьяна
Евгеньевна  Иловайская",  исходя  из  чего  родственники  и   знакомые
обращались к ней как к Танечке - и были в своем праве - он именовал ее
Тэтэ.

    Ей нравилось.  Ей вообще нравилось все,  что  делал  или  говорил
Димыч.

     Голос Элеоноры Степановны с  легкостью  преодолевал  такие  хилые
препятствия,  как  закрытая  дверь,  работающий магнитофон и нежелание
потенциальных слушателей слышать все,  что предназначалось именно  для
их ушей. Тема выступления была до боли знакомой, и, откровенно говоря,
Димыч мог бы и сам наговаривать  этот  текст  без  особых  сложностей.
Более  того,  он  бы  с  радостью  взял на себя этот труд,  чтобы дать
бесценной теще передохнуть,  но неутомимая обличительница  не  мыслила
спокойного бытия. Для своих ближних, разумеется.

     За последние  несколько  месяцев   молодожены   выяснили   немало
интересных и пикантных подробностей о себе, своей анатомии, физиологии
и "облико морале".

     Интеллигентная и милая Тэтэ была ошумлена.  Единственной реакцией
на первое выступление Элеоноры явилось искреннее недоумение:

     - И ЭТО моя мама?!

     Но дальше стало  хуже,  и  перед  счастливой  во  всем  остальном
семейной  парой остро встал вопрос,  который,  по определению Воланда,
сильно  испортил  людей.  Квадратура  круга,  жизненное  пространство,
экологическая  ниша - все эти понятия людьми,  нуждающимися в укромном
месте,  которое  могло  бы  стать  заодно  их  собственной  крепостью,
воспринимаются иначе, нежели счастливцами, обеспеченными уже отдельной
норой, где они и скрываются от житейских бурь.

     Димычу и Тэтэ было грустно признаваться вслух - но факт от  этого
не  менялся  - что денег на покупку минимального количества квадратных
сантиметров у них не только нет теперь,  но не  будет  и  в  ближайшем
обозримом  будущем.  А  вот перспектива загреметь в Кирилловскую после
продолжительного общения с Элеонорой Степановной,  напротив,  была.  И
хотя   знаменитый   архитектурный   памятник  расписывал  фресками  не
кто-нибудь,  а сам Врубель,  это  обстоятельство  даже  не  подслащало
пилюлю. Психушка и есть психушка, какими бы шедеврами ни были украшены
ее скорбные стены.

     Обо всем  этом  упоминать лишний раз воообще не хочется,  и мы не
станем. Это так - несколько штрихов; первоначальная расстановка сил, а
заодно и объяснение тому, отчего Тэтэ лежит, свернувшись калачиком, на
узеньком и продавленном диванчике, тесно прижавшись к мужу, и пытается
сконцентрироваться на содержании газетных объявлений.

     Волей-неволей, но  они пришли к выводу,  что единственным выходом
для них является поиск  тех  престарелых  и  одиноких  людей,  которые
предоставят  им  крышу  над  головой  в  обмен  на уход и общение.  На
наследование квартиры молодые люди не претендовали;  сама  возможность
избавиться  от  Элеоноры  и  ее  пронзительного всепроникающего голоса
пробуждала надежду и ассоциировалась с побегом из Шоушенка.

     "Великая иллюзия"  одним  словом.  И  только Жана Габена в ней не
хватает для полноты сходства.

     Но зато  возникает  вопрос,  что такое интеллигентность?  Продукт
цивилизации,  ее достижение и гордость -  либо  все-таки  генетическая
болезнь, ведущая в результате к полному уничтожению особей, являющихся
ее носителями?  Потому что будь на месте Димыча человек попроще, он бы
просто  пару  раз грюкнул кулаком по столу или дверью о притолку,  или
Элеонорой  обо  что-нибудь  увесистое  -  так,  чтобы  без   уголовных
последствий, но со смыслом и значением. И все. И не было бы ничего...

     Так стоит ли?

     Тэтэ небрежно отбрасывала внимательно изученные газетные листы, и
они с шелестом падали на пол,  взмахивая широко распахнутыми крыльями;
и останавливались, не решаясь подняться в воздух:

     - Вот и мы так,  - пробормотала Тэтэ,  утыкаясь лицом в  диванную
подушку.

     - Что с тобой?  - забеспокоился Димыч, удивляясь себе и тому, что
еще задает подобные вопросы. Причина, как говорится, была налицо.

     - Ничего-ничего,  - устыдилась она своей слабости.  Зачем портить
мужу и  без  того  испорченное настроение.  - Просто газетный лист при
таком освещении был похож на большую и важную птицу,  которая так и не
решилась взлететь. Осторожненько так подобралась к окну, остановилась,
и все...  Не ощутила себя  птицей  в  самый  важный  момент.  Осталась
газетой. Простой газетой с дурацкими объявлениями.

     - Ну,  почему с дурацкими?  - расстроился Димыч.  - Объявления-то
тут причем?

     - Прости,  - пожала Тэтэ плечами.  - Представила,  что  и  мы  не
решаемся на  что-то важное,  остаемся газетами,  в каком-то смысле - и
огорчилась. Но чтобы тебе  было  приятно,  я  прошу  прощения  у  всех
объявлений и оптом,  и в розницу,  и торжественно заявляю, что никакие
они не дурацкие,  а  очень  даже  полезные,  и  мне  жаль,  что  я  их
незаслуженно обидела.

     - То-то же, - улыбнулся Димыч и наклонился, чтобы ее поцеловать.

     В этот  самый  момент  очередной разворот и очутился прямо у него
перед глазами.  Впоследствии Димыч неоднократно утверждал,  что газета
отчаянно  старалась,  чтобы  объявление не осталось незамеченным,  и с
этой целью даже несколько раз повернулась и покрутилась  на  месте.  И
те,  кто был знаком с последствиями,  искренне ему верили.  Но, может,
это происходило от того,  что они просто  относились  к  редкой,  ныне
вымирающей породе УМЕЮЩИХ ВЕРИТЬ ИСКРЕННЕ.

     Как бы там ни было,  но взгляд Димыча уперся в колонку, в которой
четкими  буквами,  чуть  больше стандартного шрифта,  было напечатано:
"Неприхотливый,  обаятельный, легкий в общении, крайне пожилой человек
со  странными,  но абсолютно невредными привычками срочно ищет молодую
семейную  пару  интеллигентных,  образованных  и  мыслящих  людей  для
совместного  проживания  в  его  доме.  Желательно доброе отношение ко
всякой живности.  Подробности при личной встрече." Дальше шел адрес, и
ничего более приписано не было.

     Димыч несколько раз перечитал объявление, вникая в его смысл, что
было, повторяем,   нелегко,   если   учитывать   постоянное   звуковое
сопровождение из коридора, и наконец просветлел лицом.

     - Тэтэ!  Тэтэ,  солнышко!  Боюсь  сглазить,  тьфу-тьфу-тьфу,  но,
кажется, я нашел...

     - Странное объявление какое-то.  Но милое.  И располагает больше,
чем все эти "домашние животные исключены", "гостей не приводить" и "за
хорошее материальное обеспечение",  - процитировала она. - А вот адрес
странный: " Ольгинская - это, положим, я хорошо себе представляю; "дом
с  горгульями  и  водосточной  трубой  в  виде  большой змеи".  Это не
розыгрыш,  Дим?  Где же  на  Ольгинской  такой  дом?  Нет  там  ничего
подобного. Ольгинская крохотная - не могла я мимо такого дома ходить и
не замечать его.

     В этот момент из-за двери донесся совершенно уж неземной звук.

     - Все равно сходим,  - решительно  сказала  Тэтэ.  -  Нам  терять
нечего.

     В доме  царил  жуткий  беспорядок,  если  вообще  то,  что  здесь
происходило,  позволительно   было   назвать   настолько   простым   и
непритязательным   словом.   Ибо   понятие   беспорядка   само   собой
предполагает   отсутствие   порядка,   который,    однако,    нетрудно
восстановить,   определив   вещи  обратно,  на  положенные  им  места.
Потому-то и не подходило в данном случае это широко распространенное в
быту слово: не нашлось бы здесь ни самих вещей, ни того места, куда их
следовало по здравом размышлении поместить.  Трудно  представить,  что
кто-то  так расстарался со своим имуществом,  пусть даже и в состоянии
аффекта;  и уж  гораздо  естественнее  было  предположить,  что  здесь
внезапно разразилось локальное нашествие татар, жаждущих сатисфакции -
и Мамай не только войной прошел,  но и всем табором остановился.  Иных
разумных объяснений тому,  как и почему люди решаются так растерзать и
распотрошить  пристойную,  добропорядочную,  ни  в  чем  не   повинную
квартиру,  ни у одного психолога нет да и быть не может. И придирчивый
бытописатель подобрал бы в своем словаре такие  емкие  существительные
как   "разруха",   "светопреставление",   "катастрофа"   для  описания
явившейся его взору картины.  Сами судите:  битые кирпичи,  поваленные
гипсовые колонны,  мятые, ржавые листы жести и обломки канализационных
труб,  осколки стекла,  пачки пожелтевших  от  времени,  полуистлевших
газет  -  и  все это,  приблизительно в том порядке,  в каком было при
Хаосе,  располагалось  посреди  большой  и   просторной   комнаты   со
стрельчатыми окнами.  И  даже  солнце  не  проникало сюда из-за мутных
серых стекол, хотя на улице палило нещадно.

     Высокий, аристократического вида старик в мягкой бархатной куртке
и белоснежной рубахе с кружевными отворотами пытался навести видимость
порядка,  сгребая в кучу банки, бутылки и какие-то неописуемые тряпки,
давно утратившие, как цвет, так и форму.

     - Это уже за гранью добра и зла,  - пробормотал он,  когда взгляд
его уперся  в  сырую,  облезлую стену,  сплошь в потеках и болезненных
пятнах плесени. - Порой я начинаю сомневаться в разумности провидения,
право слово...

     - Не богохульствуйте, Себастьен, - донеслось из дальнего угла.

     - Нет уж,  позвольте,  Алиса Сигизмундовна, позвольте, голубушка!
Вот это вот безобразие ни в какие ворота не лезет.  Я  не  сомневаюсь,
что наши,  с позволения сказать,  "соискатели" далеки от совершенства,
духовно недоразвиты и прочая,  прочая,  прочая;  но  это  все-таки  не
причина,  чтобы  так преобразовывать человеческое жилище.  Должны же у
этого дома быть хоть какие-то рамки?  Или его  автономность  превышает
все   допустимые  нормы?  Что  мне  прикажете  теперь  делать  с  этим
барахлом?!

     - Себастьен,  вы  зря  портите  себе нервы и голосовые связки,  -
ответил все тот же низкий, скрипучий голос, принадлежащий, несомненно,
старухе,  и несомненно - старухе,  привыкшей командовать.  Правда, его
обладательницы видно не было,  и старик упорно обращался к колченогому
драному креслу,  которое стояло только потому, что всей своей тяжестью
опиралось о стену.  Под ним валялись стопки  пыльных,  пожелтевших  от
времени газет, селедочные хвосты и прочий неприглядный мусор.

     - Не зря, - буркнул Себастьен.

     - Зря,  - прогудел голос. - Все равно два или три часа спустя все
это исчезнет. Вольно же вам так из-за этих мелочей переживать.

     - Вы, Алиса Сигизмундовна, возможно не обоняете этих прелестей, -
покосился старик на селедочные объедки, - а я вот, к несчастью своему,
вынужден вдыхать своеобразное э-э-э... амбре, и несколько часов такого
счастья мне не выдержать! Годы не те-с, да-с.

     - Невежливо с Вашей стороны, Себастьен, лишний раз напоминать мне
о моей несостоятельности, - обиженно откликнулся голос. - Если бы я не
знала Вас столько лет,  друг мой,  то вынуждена была бы заключить, что
Вы дурно воспитаны.  И потом,  это издержки,  о которых мы были загодя
предупреждены.  И  сами согласились на такую жизнь,  никто нас сюда за
уши не тянул. Как это говорили мужички? - назвался трюфелем, полезай в
ридикюль.

     - Алиса Сигизмундовна,  - укоризненно молвил старик, - окститесь.
Когда это  такое было,  чтобы мужички так говорили?  Они же о трюфелях
слыхом не слыхивали.

     - Только  не  делайте из меня склеротичку,  Себастьен,  - вскипел
голос.  - Ваши мужички, может, и не говорили так, а мои говорили. Я же
помню.  Я  просто  прекрасно  помню,  вот как сейчас.  Я бы поделилась
своими воспоминаниями,  но Вы ведь меня откровенно игнорируете.  Вот и
теперь,  вот  даже  сию  секунду - иг-но-ри-ру-ете!  О чем Вы думаете,
Себастьен? Себастье-ен! Ау!

     - А?  Что?!  - вздрогнул старик.  - Простите,  голубушка.  Ушел в
себя,   как   оказалось   -  слишком  глубоко.  И  Боболониус  куда-то
запропастился... Вам  не  видно,  где  он,  этот  негодник?  И где все
остальные?

     - Не уходите от ответа,  скверный мальчишка, - в голосе явственно
послышалась усмешка. - О чем мечтали?

     - Скорее  уж  наоборот  - ужасался.  Как однако цепко держатся за
людской разум и душу эти разрушительные мысли.  Смотрите,  который час
подряд в доме разруха - такое впечатление, что нас тут и в помине нет.

     - Обойдется, - ответила на это Алиса Сигизмундовна. - Не впервой.

     - Не  впервой,  но заметьте,  какая сила воздействия.  Или взять,
скажем, этих,  вчерашних посетителей.  Зачем, ну сами подумайте, зачем
человеку такая куча одинаковых,  аляповатых, безвкусных тряпок, да еще
и плотно запакованных?  И зачем человеку, скажите на милость, двадцать
ковров, СВЕРНУТЫХ В РУЛОН?!

     - Не  задавайте  риторических  вопросов,  -  сердито откликнулась
старуха.  -  Ну,  не  представляют  они  себе  другой  жизни,  что  уж
теперь-то...  Наше  дело  -  ждать,  а вот критиковать и сокрушаться о
никчемности и тщетности всего сущего - это уже не наше дело. И увольте
меня,  увольте от этих ваших психологических экзерсисов.  Потом, Вы же
не можете не  признать,  что  подобная  реакция  -  лучшая  защита  от
нежелательных   компаньонов,   можно  сказать,  наш  страховой  полис.
Заметьте,  Себастьен:  ни один из них не пожелал остаться здесь ни  на
секунду,   ни  один  не  выдержал  воплощенного  себя.  Даже  странно,
насколько люди не выносят свой собственный  внутренний  мир  -  так  и
норовят  дать  деру  куда  подальше.  А  от  себя не убежишь - это еще
древние заметили. Каждый носит свой ад в себе.

     - Так-то оно так,  - с сомнением  покачал  головой  Себастьен.  -
Только  мне  их  персональные  ады  порядком надоели - сплошной мусор,
обломки,  дурной запах,  и ничего конкретного.  Или кучи бесполезных и
дешевых  вещей  -  зато  много  и  все мое.  Мелкое пекло,  суетливое,
отвратительное. Не страшное, а именно что отвратительное.

     - Вы,  Себастьен, совершенно ополоумели. Что ж Вы придираетесь ко
всему? А ну попадется вам истинное пекло,  подлинный ужас - что тогда?
Не стоит даже надеяться, что мы выкарабкаемся.

     - Я и не надеюсь.  Я надеюсь на то,  что человек,  носящий в себе
тот ужас,  о котором Вы только что упоминали,  на  мое  объявление  не
откликнется. Ему не до того.

     - Я  не  суеверна,  -  важно  произнесла  старуха,  -  Вы знаете,
насколько я не суеверна,  но все же сделайте одолжение - постучите  по
чему-нибудь деревянному.

     - Стучу-стучу,  -  лукаво усмехнулся старик.  И действительно три
раза стукнул согнутым пальцем по какой-то неструганой доске.

     - Вот  так-то  лучше,  -  в  голосе Алисы Сигизмундовны явственно
послышалась усмешка.

     - Беррр... Безр... Бурр...

     - Алиса Сигизмундовна!

     - Что?!

     - Что "буррр"?

     - Господь с Вами,  Себастьен.  Это не я  говорю.  Помилуйте,  как
можно было   предположить,   чтобы  женщина  моего  возраста  и  моего
происхождения позволила себе говорить "бурр"?

     - А кто же это?

     - Видимо,  Гораций, голубчик. Вы совершенно забыли и о Горации, и
о Боболониусе, и о Фофане. Я не говорю о нашем непостижимом Христофоре
Колумбовиче. И я тоже хороша - болтаю тут с Вами, а о наших друзьях не
думаю.

     - Алиса Сигизмундовна! Я же сию секунду спрашивал...

     - Спросить каждый может.

     - Бурр... Безбр.... Безз... буррр

     - О!  Вот опять!  - воскликнул Себастьен. - Да где же это? Откуда
звуки, Алиса Сигизмундовна?!

     - Из-под того завала,  воон там,  да-да,  именно там... нет, чуть
правее...

     Следуя указаниям невидимой своей собеседницы,  старик,  морщась и
вздрагивая от каждого прикосновения к мусорной куче,  извлек  на  свет
божий удивительное   создание.   То   был   человечек,  вырезанный  из
драгоценного палисандра - маленький,  всего локоть в высоту, с живым и
умным личиком и яркими темными глазками,  сделанными из черного агата.
И всякий уважающий себя историк и археолог при первом  же  взгляде  на
него сразу   бы   сказал,  что  это  подлинный  пенат.  Да-да,  вы  не
ослышались, именно римский пенат,  призванный охранять жилище от всего
злого и нечистого. Дух предков. По имени Гораций Фигул.

     - Безобразие!  -  выкрикнул  он в полный голос,  едва оказался на
свободе. -   Беззобрразие!!!    Я    протестую!    Себастьен,    Алиса
Сигизмундовна, я хочу во всеуслышание заявить, что я и прежде был не в
восторге от этой идеи с заявлением,  но теперь, когда наша жизнь стала
совершенно невыносимой,   я   требую  предпринять  конкретные  меры  к
спасению нашего дома и всех нас!  Я  не  могу  обеспечить  этому  дому
защиту от посторонних недобрых проявлений, потому что они сюда тянутся
как мухи на мед! Немедленно пошлите в газету опровержение!

     - Потерпи,  Гораций,  потерпи, - ласково попросил старик, обтирая
палисандрового человечка  батистовым носовым платком.  - Такая уж наша
планида - ждать и терпеть.

     - Терпеть тоже нужно до определенного предела,  - заявил Фигул. -
В Сальвадоре,  например,  народ  имеет право на вооруженное восстание,
если его  права грубо попираются.  Это даже в их конституции написано.
Поднимаем вооруженное восстание, решено!

     - Мы-то не по конституции живем, - пожал плечами старик. - Нам бы
их проблемы...  И давай не возвращаться к тому,  что мы уже обсудили и
решили, хорошо?

     - Ты решил, Себастьен. А я против.

     - Положим,  Гораций, - заговорила Алиса Сигизмундовна, - наш друг
Себастьен на сей  раз  уступит Вашим просьбам.  И действительно пошлет
опровержение, либо каким-то иным способом откажется от компаньонов.  И
что будет после?

     - Все  станет  на свои места,  - пробормотал пенат.  Но как-то не
слишком уверенно.

     - Увы Вам,  Гораций! Вы прекрасно знаете, что все встанет на свои
места  не  навсегда,  а лишь на какое-то время.  До тех пор,  пока наш
дорогой друг Себастьен не  покинет  этот  мир,  не  оставив,  как  Вам
известно, наследников. И этот дом может перейти к кому угодно. А может
и не перейти  ни  к  кому,  и  в  этом  случае  он  просто  перестанет
существовать,  а  все  мы,  его обитатели,  утратим не только кров над
головой,  но и те жизненные силы,  которыми питаемся теперь.  Вы этого
хотите?  Ну,  не  ведите  себя  как  ребенок,  вам же не тысяча лет...
Предоставьте событиям развиваться естественным путем. И не заставляйте
меня  повторять  десятки  раз  то,  что  вам  и  без  меня великолепно
известно.
     Себастьен! Поставьте   это   чудо   куда-нибудь   в   более-менее
пристойное место. Вот лучше успокойте Боболониуса. Мне кажется, это он
пробирается в соседние аппартаменты под теми кипами бумаг.

     Старик повертел головой.

     В куче мусора громко шелестело и шуршало нечто,  на слух, длинное
и очень большое.

     - Боболониус! Боболониу-ус!

     - Ага,   как   же,   -   донесся  из-под  жутких  завалов  хорошо
поставленный бас. - Прямо сей же секунд. Разогнался.

     Старик предпочел оставить это выступление без комментариев.

     - Ты остальных не видел?

     - А чего их видеть-то?  - ворчливо поинтересовался Боболониус.  -
Фофаня гоцает в подполе как оглашенный - крыс гоняет. А...

     - Крыс?!  Каких крыс?!  -  подала  голос  из  своего  угла  Алиса
Сигизмундовна. - Когда это мы успели обзавестись крысами, Себастьен?

     - Тоже  мне  вопрос  вопросов,  -  буркнул Боболониус,  продолжая
шуршать и  скрипеть  половицами,  но  по-прежнему  не  показываясь  на
поверхности. -  Думаете,  только  у  нас  случилась разруха и полный и
окончательный разгардаж?  В подполе  тоже  хватает  своих  радостей  -
крысы, вода,  мусорные  баки  и  тьма-тьмущая  пауков.  Там еще бегала
какая-то мерзкая кикимора...

     - И? - строго уточнил Себастьен.

     - И...

     - Я бы хотел получить вразумительные объяснения.  Что значит  это
твое "И" в данном конкретном случае?

     - Как  всегда,  -  смущенно  пробормотал Боболониус.  - Во всяком
случае, хлопотать о завтраке для меня тебе уже не придется. Согласись,
что сейчас это как нельзя кстати.

     - Наверное, ты прав... А что же Христофор Колумбович?

     - Этот  старый черт объелся пауков и теперь икает как заведенный.
Соседей всех переполошил  -  они  думают,  землетрясение.  К  завтрему
протряхнет и будет как новенький,  а пока от переедания у него,  кроме
икотки,  что-то вроде галлюцинаций сделалось,  и теперь он  воображает
себя  Лесным  Царем.  Тут  главное  не допустить,  чтобы он начал Гете
декламировать,  особенно,  если в подлиннике.  Потому Фофаня его  пока
запер, от греха подальше.

     - Да что же это... - всплеснул руками старик.

     Пенат уже открыл было рот,  чтобы прокомментировать ситуацию,  но
тут все вокруг изменилось.

     Дикие кучи   мусора  вдруг  и  бесповоротно  исчезли  с  пола,  и
одновременно с ними  перестал  существовать  и  мерзкий  запах,  столь
терзавший  обитателей  этого  дома  в последние несколько часов.  Зато
появились на  стенах  серебристо-голубые  шелковые  шпалеры;  возникли
старинные картины в дивных тяжелых рамах; и пузатое бюро из карельской
березы заняло свое место под окном,  занавешенном шторами упоительного
цвета "блю-рояль". В дальнем углу просторной залы образовался огромный
камин с мраморной каминной доской,  на  которой  добросовестно  тикали
серебряные швейцарские часы и стройно,  как солдатики,  вытянулись два
канделябра - тоже серебряные, тяжелые, массивные, но очень изысканные.
Трещали  березовые  поленья,  и  воздух  постепенно наполнялся тягучим
ароматом смолы и бересты.

     Все остальное   убранство   было   под  стать:  и  низкие  уютные
диванчики; и,  конечно  же,  баснословных   денег   кабинетный   белый
беккеровский рояль;  и  резные  дубовые  двери,  ведущие из гостиной в
другие комнаты этого просторного дома; и хрустальные жирандоли, тихо и
радостно звеневшие    на   легчайшем   сквозняке,   пробиравшемся   из
распахнутого окна;  и  черного  дерева   инкрустированный   сверкающий
паркет, на  котором  все  еще возлежал несколько ошалевший от подобных
перемен Боболониус.

     Яшмовая колонка - пъедестал,  где внезапно очутился пенат Гораций
Фигул, появилась в ту самую секунду, когда раздался звонок в двери.

     - Неужели это они? - прошептала Алиса Сигизмундовна.

     Такого потрясающего  дома  Тэтэ и Димыч не видели ни разу в своей
жизни - ни наяву,  ни во сне.  Все им здесь было мило и по сердцу, все
радовало глаз и грело душу,  все восхищало и изумляло.  Все и с первой
же секунды.

     Они только успели  крепко  поцеловаться  и  прошептать:  "Я  тебя
люблю", и "Я тебя тоже люблю", - прежде, чем надавить кнопку звонка.

     Когда им открыл дверь высокий и стройный,  абсолютно  белый,  как
лунь, человек,   которого   стариком   и   в   мыслях   называть  было
непозволительно, у Тэтэ глаза широко раскрылись и сделались круглые  и
большие, как   голубые   мячики  -  такие  симпатичные,  что  хотелось
что-нибудь этакое отколоть,  чтобы она так  и  продолжала  удивляться.
Хозяин дома  был одет по несуществующей ныне моде,  и,  надо заметить,
что шелковая  рубаха  с  пышной  белой  пеной  брабантских  кружев  на
манжетах и  воротнике,  и  бархатная домашняя куртка густого вишневого
цвета, расшитая серебром,  и бархатные же брюки со штрипками  шли  ему
чрезвычайно. У  него  оказались пронзительные ореховые глаза,  точеный
нос с аристократической горбинкой и ослепительно-белые усы.  Его легко
было представить  себе  в  шляпе  с  перьями  и со шпагой на боку,  но
совершенно невозможно вообразить  в  троллейбусе  либо  в  очереди  за
пенсией. Хозяин улыбнулся, обнажив ровные и крепкие зубы:

     - Прошу, прошу, проходите, молодые люди. Разрешите представиться,
я Себастьян Тарасович Бубырчик. Вы ведь, конечно, по объявлению?

     - Ну,  да,  - смешался Димыч. Но тут же взял себя в руки, коротко
поклонился и отрекомендовался,  - Дмитрий Сергеевич Иловайский.  А это
моя супруга - Татьяна. Для друзей можно просто - Тэтэ.

     - Очень приятно,  очень приятно,  - сказал  Себастьян  Тарасович,
приглашая их войти.

     - Какая красота! - не удержалась Тэтэ.

     - Вам  нравится?  - сощурил правый глаз Себастьен.  - Что ж,  это
просто прекрасно.  Тогда мы с вами  соорудим  кофейку  с  пирожными  и
поговорим о  том,  что  нас взаимно интересует.  Вы выясните для себя,
согласны ли вы мириться с некоторыми моими причудами и ... скажем так,
особенностями моего дома; а я, со своей стороны, увижу, годитесь ли вы
нам в компаньоны. Хотя какое-то мнение я уже составил, не скрою.

     Тэтэ хотела спросить,  что имел в виду Себастьян,  когда  говорил
"нам", но решила не вылазить со своим любопытством и не торопиться. Ей
очень хотелось  понравиться  хозяину  дома  сразу  по  двум  причинам:
во-первых, она  уже  была  больна  этим  домом,  где  все,  словно  по
волшебству, было именно так,  как грезилось ей в самых сладких,  самых
невероятных мечтах;  а,  во-вторых, и сам Себастьян Тарасович произвел
на нее неизгладимое  впечатление.  Нравиться  такому  мужчине  -  труд
нелегкий, но весьма и весьма благодарный.  Женщина,  которая заслужила
его благосклонность, навсегда останется королевой.

     Они шли  по  бесконечным   коридорам,   и   Себастьян   Тарасович
гостеприимно распахивал  перед ними абсолютно все двери.  Правда,  то,
что он  говорил,  Димычу  -  как  все  мужчины  менее  романтичному  -
показалось слегка   странным,  но  он,  как  и  Тэтэ,  решил  пока  не
высовываться.

     - Так,  так,  - приговаривал старик. - Что у нас тут? О! Кабинет.
Прекрасный кабинет. И одновременно библиотека.

     О такой библиотеке мечтают все.  Нет такого человека,  который не
мечтал  бы  о подобной библиотеке - с высоченными,  под самый потолок,
книжными шкафами,  забитыми пухлыми фолиантами в кожаном  переплете  с
серебряными   застежками;  энциклопедиями  и  словарями;  альбомами  и
буклетами;  яркими  современными  книгами  в  блестящих   обложках   и
редчайшими старыми томиками.  О библиотеке со стремянкой,  с настоящим
письменным столом,  на котором один только письменный прибор хватал за
душу и уже ее не отпускал никогда;  со старинным глобусом на бронзовой
витой  подставке,   расписанном   левиафанами   и   морскими   змеями,
парусниками  и замками,  китами,  дельфинами,  тритонами и наядами.  С
уютной лампой с зеленым абажуром.  С крохотным кофейным столиком перед
глубоким  креслом,  где  можно  отдыхать  с книгой в руке.  С огромным
аквариумом,  в котором рыбки,  словно капельки радуги,  сновали  среди
развалин гранитного замка,  между раковин и водорослей,  над равнинами
золотистого песка. С фикусом в кадке, помнящим, верно, еще французскую
революцию... И ведь это было только начало.

     Перед ошеломленными молодыми  людьми  мелькали  комнаты,  которых
просто не могло быть: уютные, изысканно и со вкусом обставленные, тихие
и просторные. А главное - созданные ими и только ими, потому что таких
совпадений не бывает в природе.

     Наконец они добрели до кухни,  окончательно убившей Тэтэ,  но уже
оставившей равнодушной Димыча,  который только разумом  сумел  понять,
что это  тоже  более  чем,  и  уселись  за стол.  На столе уже дымился
кофейник, и  стояли  три  крохотные   фарфоровые   чашки   -   черные,
расписанные красными  драконами,  и  огромное  блюдо с пирожными,  при
взгляде на которое все трое стали немедленно истекать слюной.

     Молодые люди  предпочли  не  задумываться всерьез над тем,  как и
когда хозяин  успел  приготовить  именно   три   прибора?   Еще   одна
случайность? Или  у  него  просто  есть  экономка?  С  другой стороны,
человек, имеющий достаточно  денег,  чтобы  содержать  такой  дом,  не
должен нуждаться в компаньонах.

     Грустно признавать,  но что ж поделаешь - жизнь заставила и Тэтэ,
и Димыча,  часто задумываться именно о таких  глупостях  и  совершенно
пустых вещах. И  кому  удалось  избежать подобного несчастья, может со
спокойной совестью отложить эту рукопись - все равно ничего  нового  в
ней он для себя не отыщет.

     - Итак,  -  радушно  сказал  Себастьян   Тарасович,   когда   все
разместились и приступили к кофепитию.  - Теперь о главном.  Вам лично
дом понравился?

     - Более чем, - ответил Димыч, а Тэтэ только вздохнула.

     - Должен сказать вам,  молодые люди,  что обитель моя имеет  свой
характер и  весьма  переборчива,  но  вы  ей  приглянулись,  -  старик
посмотрел на изумленную пару и,  предупреждая нехорошие мысли, которые
начали копошиться  в  голове  у  Димыча,  быстро произнес.  - В чудеса
верите охотно?

     - После того, как увидели Ваш дом - вполне, - рассмеялась Тэтэ. И
сразу стала ослепительной красавицей.

     - Прекрасно, прекрасно. А нервы у вас крепкие?

     - Пока,  да,  - осторожно произнес Димыч,  явно не понимая,  куда
клонит старик.  Все  было  слишком  уж  необычно,  и   он   неуверенно
чувствовал себя, поскольку ни один из заранее продуманных им вариантов
поведения в данном случае не годился.  "Может, маньяк какой-нибудь?" -
мелькнуло у него в голове.

     С жутким грохотом свалился вниз и разбился вдребезги изумительный
цветочный горшок в виде черепахи,  из панциря которой  росла  какая-то
вьющаяся травка.

     - О Господи! - подпрыгнула на месте Тэтэ.

     - Не беспокойтесь,  - попросил старик.  - Я не преувеличиваю и не
лгу. Тем более,  я не сумасшедший.  Этот дом реагирует непосредственно
на мысли людей, которые его посещают. И особенно тех, кто в нем живет.
Вы, скорее всего,  испугались меня или рассердились,  - обратился он к
Димычу. - Правда, голубчик?

     - Д-да.

     - Вот видите.

     - Ничего   я   не  вижу!  -  рявкнул  Димыч,  который  решительно
отказывался верить во все сверхъестественное,  как только оно пыталось
вторгнуться в его жизнь.

     - Жаль, - огорчился Себастьян Тарасович.

     В этот момент кофейник сперва потускнел, затем резко посветлел, и
в считанные мгновения, прямо на глазах у всех, превратился из лакового
черного фарфорового  в  белый фаянсовый,  да еще и с надбитым носиком,
каких двенадцать на дюжину в каждом доме.

     Иловайский схватился за голову. Старик заметно погрустнел, но тут
внезапно заговорила Тэтэ.

     - Чудо  какое!  - восхитилась она.  - Так,  значит, дом сам собой
таким становится?!

     - Вроде того, - осторожно ответил Себастьян, стараясь не испугать
гостей  еще  больше  своими  словами.  Молодой  человек  его  серьезно
разочаровал,  и огромные надежды,  возлагаемые на  него,  оправдывать,
похоже,  не собирался.  Теперь старик думал,  как вежливее выпроводить
юную пару прежде,  чем они окончательно все загубят. А ведь так хорошо
начиналось. Возможно, он поторопился? Но, с другой стороны, такие вещи
не  заметить  нельзя.  При  первой  же  размолвке,   при   первом   же
недоразумении   молодым  людям  грозило  такое  серьезное  потрясение,
последствия коего предсказать было нельзя. Лучше уж сразу выложить все
карты  -  в  конце  концов  пусть его считают безумцем,  чем сами тихо
сойдут с ума в живом доме.

     Ибо этот дом - не просто жилище.  Это зеркало души  человеческой,
это та самая тихая обитель, которую каждый носит в себе. Это то место,
к которому каждый  человек  идет  всю  свою  жизнь,  и  он  ничего  не
добавляет от себя,  а только выносит на поверхность все,  что таится в
самых укромных уголках души человеческой. Эти двое были так счастливы,
так влюблены,  так милы - и пока они будут оставаться такими, и дом их
будет хорошеть и расцветать.

     Но на хозяина этого дома возложена  великая  ответственность.  И,
переступая этот порог, необходимо о ней знать, чтобы принимать решение
наверняка. В свое время Себастьен  прошел  через  подобное  испытание,
потому хорошо понимал мальчика.  Бедняга,  тяжело ему.  Но,  во всяком
случае, он,  Себастьен,  цветочных горшков не громил.  Так, по мелочи,
закоптил пару кастрюль,  да сменил серебряные канделябры на бронзовые.
Да-с. И до сих пор этим гордится.

     - Какая красота,  - сказала Тэтэ. - Дом, который не дает человеку
плохеть. Это же воплощенная мечта.

     И разбитый   цветочный   горшок   скромно  занял  свое  место  на
подоконнике. А вместо горки просыпанной земли на полу оказалась стайка
ярких бабочек. Они, кружась, поднялись в воздух и вылетели в окно.

     И Димыч поднял на Себастьяна Тарасовича сияющие счастьем глаза.

     - Что  вы  из  меня монстра делаете?  - возмущался Боболониус.  -
Почему это вы решили,  что если они меня переживут,  то все  остальное
тоже переживут? Вот увидят Колумбыча, и с копыт. Допрыгаетесь...

     - Никто  не делает из Вас монстра,  дружок,  - увещевающе молвила
Алиса Сигизмундовна.  - Просто Вы наиболее материальны,  а  Ваш  облик
прочнее всего  связан  в человеческом сознании с серьезной опасностью.
Им нужно привыкнуть вовсе не к Вам, а к тому, что все их представления
о мире  рушатся,  и  вот  это вот - о Вас -  тоже. А это очень сложно,
поверьте мне,  голубчик.  Я такое много раз видела.  Вам, естественно,
как существу  куда  более  опытному и умудренному это в диковинку,  но
будьте же снисходительны к их молодости и неразумию...

     - Щас, - буркнул Боболониус.

     Картина эта не меняется вот уже часа два, а то и два с половиной.
И разговор то и дело заходит в тупик.  Переспорить Боболониуса можно -
но среди присутствующих таких счастливцев пока  что  нет.  Они  только
теоретически представляют  себе  эту  возможность  и  жаждут  ее всеми
фибрами своих исстрадавшихся душ.

     Дело ведь вот в чем.

     Вот уже  неделю  Тэтэ  и  Димыч  живут   вместе   с   Себастьяном
Тарасовичем,  занимая  три  комнаты из неизвестного им пока количества
аппартаментов.  Старик  сразу  предупредил  их,  что  неделя   -   это
минимальный испытательный срок, в течение которого и выяснится, как им
быть дальше.  И вот седьмой день минул, и надо бы знакомить потихоньку
молодую пару  с  прочими  жильцами их нового обиталища,  но Боболониус
упрямится по обыкновению, а все остальные здорово склонны подозревать,
что именно   он   способен   произвести  на  человеков  самое  сильное
впечатление. После его  появления  на  сцене  они  сразу  определят  -
оставаться им  тут или уходить,  чтобы приискать себе другого старичка
либо старушку с причудами попроще да попривычнее.

     Димыч и Тэтэ уходить,  само собой, не хотят, но уже понимают, что
хоть Себастьян Тарасович в опеке и помощи особо не нуждается, да еще и
сам  кому  хочешь  поможет  в  трудную  минуту,  однако  речь  идет об
ответственности гораздо более серьезной. И вот они уже несколько часов
подряд,  с  раннего  утра,  сидят  на взводе - вымытые,  вычищенные до
блеска и взволнованные не меньше,  чем перед собственной  свадьбой,  а
дом  пуст.  И  никто  не идет к ним.  Только Себастьян Тарасович раз в
двадцать минут появляется и извиняющеся разводит руками,  да бубнят за
тяжелой дубовой дверью, ведущей в его кабинет, несколько голосов.

     И кажется  Димычу  и  Тэтэ,  что  их никто не хочет видеть в этом
доме.

     - Боболониус,   ведите   себя   прилично,   -   попросила   Алиса
Сигизмундовна.

     - Будто я буян какой или там дебошир! Я и так веду себя прилично,
а вы вот все как с цепи сорвались. Почему с Горацием не знакомите?

     - Опять двадцать пять!  - не  выдержал  пенат  Гораций  Фигул.  -
Отвезти бы тебя обратно, к берегам далеким...

     - От такого же и слышу, - сообщил Боболониус.

     - Вот что,  - решительно сказал Себастьян. - Я настоятельно прошу
тебя, Бобо,  познакомиться  с  нашими  соседями,  и  решить  со   всей
серьезностью, устраивают ли они тебя в качестве будущих друзей.  В том
же случае,  если ты примешь положительное  решение,  расскажешь  им  о
своем происхождении. Их это не может не заинтересовать.

     - Точно? - Боболониус прищурил желтый глаз. - Как в аптеке?

     - Обижаешь...

     - Ладно,  давайте.  Чего  топтаться  зря  на одном месте и терять
время? Пошли уж нести сладость и свет юным и несмышленым душам.

     И он решительно потопал вперед.

     К каким только чудесам не успели привыкнуть Димыч и Тэтэ всего за
семь коротких дней. И все же...

     - Соберитесь   и   крепитесь!  -  попросил  Себастьян  Тарасович,
появляясь на пороге их комнаты.  - Боболониус хочет поговорить с вами.
Только не нервничайте.

     - Эй, ребята, я уже иду! - раздалось из темноты коридора.

     Почему-то Димычу показалось, что звук идет слишком близко к полу,
но он решил не морочить себе голову.

     - Ой,  мама,  - негромко сказала Тэтэ,  когда Боболониус возник в
дверях их комнаты. И тут же спросила вслух, - Нет, ну причем тут мама?

     - Невольные   ассоциации,   -   машинально   ответил   Димыч.  Он
действительно прикидывал сейчас, у кого против кого  нет  ни  малейших
шансов - у Элеоноры против Боболониуса, или все же наоборот.

     Себастьян Тарасович  тревожно переводил взгляд на молодых людей и
обратно.

     - Это было в дни  безумных  извращений  Каракаллы,  -  неожиданно
выпалил Боболониус.  - Мореплаватель Павзаний с берегов далеких Нила в
Рим привез цветастых тканей, ну, что он там еще привез тогда? - поднял
глаза к   потолку,   перечисляя,   -   благовония   всякие,   мартышек
неограниченное количество,  побрякушек,  естественно;  ковры,  фруктов
много, что правда,  то правда - и большого крокодила!  Я уже тогда был
большой.

     - Скромно сказано,  - сказал  Димыч,  в  то  время  как  его  уши
отказывались верить тому, что они слышали.

     Перед ним   громоздилась   огромная  крокодилья  голова  и  часть
туловища,  стоявшего на полусогнутых, массивных коротких лапах, обутых
в   сандалии.   Крокодил   был   просто  чудовищный  -  темно-зеленый,
бесконечный, бугорчатый, и весь топорщился от жутких мускулов, которые
шарами  катались  под  его  чешуйчатой  шкурой.  Его тело скрывалось в
коридоре,  словно пропадало в никуда,  и от того,  что не  было  видно
хвоста  - казалось еще страшнее.  Даже смешные и трогательные сандалии
положения  не  исправляли.  Хуже  он,  крокодил  приветливо  улыбался,
выставляя  на  всеобщее обозрение такой частокол зубов,  что ну его на
фиг! Прямо не крокодил, а мозозавр какой-то.

     - Ну что,  целоваться будем или просто,  по-мужски,  пожмем  друг
другу руки? - поинтересовался Боболониус, нарушая гробовое молчание.

     Алиса Сигизмундовна родилась в августе 1448, и потому в этом году
ей исполнялось 550 лет -  по-своему  круглая  и  знаменательная  дата.
Праздновать решили без особых торжеств,  в тихом домашнем кругу, среди
своих.

     Властная и  строгая  дама,  происходившая  из   воинственного   и
славного  рода  польских  князей  Вишневецких  - Алиса Сигизмундовна в
первые дни наводила легкий ужас на Тэтэ,  которая боялась  ее  больше,
чем  Боболониуса,  Фофаню,  Горация  Фигула  и даже жутковатого на вид
Христофора Колумбовича вместе взятых.  Однако месяц  спустя  обе  дамы
как-то  незаметно  спелись,  и  теперь  по  утрам  их часто можно было
застать на кухне, когда, проводив Димыча на работу, Тэтэ пекла пирожки
-  и  не  пирожки  даже,  а  кулинарные шедевры - под строгим и чутким
руководством старой княгини.  А  поскольку  Алиса  Сигизмундовна  была
страстной любительницей живописи,  то отдыхала она обыкновенно в своем
собственном портрете,  который  висел  в  голубой  гостиной,  и  очень
любила, чтобы  Тэтэ  сидела  прямо под ним с вязаньем или вышиванием -
это очень ее успокаивало.

     А вскоре и сам Иловайский окончательно размяк и  оттаял  душой  в
новом обществе, и более не вздрагивал, когда наперерез ему, из стены в
стену, шла высокая статная фигура в теплом шлафроке.

     Алиса Сигизмундовна   и  при  жизни  сантиментов  не  любила,  но
привязалась к новым соседям с нежностью,  которая поразила   ее  саму.
Так что  теперь  любому,  кто  посмел  бы причинить вред либо обиду ее
драгоценной Тэтэ или Деметрию (как  она  звала  Димыча),  пришлось  бы
иметь дело  с  разгневанным  и весьма могущественным - надо заметить -
привидением.

     Расцвел в их компании и пенат Гораций Фигул. Наконец он мог снова
самозабвенно охранять этот дом и его обитателей  от  всего  дурного  и
нечестивого,  и  он  старался  -  видит  Бог,  он  отчаянно  старался.
Результатом его стараний оказалось то,  что Элеонора Степановна - хоть
ей  и  неоднократно  давали  новый  домашний адрес Иловайских,  причем
давали не только Димыч  и  Тэтэ,  но  и  такая  солидная  и  уважаемая
организация,  как справочная служба - хоть тресни, не могла обнаружить
проклятый дом на крохотный - всего в несколько домов Ольгинской.

     Элеонора пыхтела по улочке взад и  вперед,  как  пузатый  гневный
броневичок,  громыхала и подвизгивала,  но ничего это ей не давало. Из
вопросов,  задаваемых  редким  случайным  прохожим,   которые   хорошо
ориентировались на местности,  следовало,  что дом - вот он.  Элеоноре
было страшно спрашивать: "Где?"

     Завершилось все  тем,  что  гневная  теща   Дмитрия   Иловайского
окончательно сдала  и  отправилась  в  престижный санаторий поправлять
расстроенные донельзя нервы.  В санатории  было  много  обслуживающего
персонала, который   в   виду   отсуствия   зарплат  был  не  прочь  и
поскандалить с не в меру громогласными  пациентами,  и  Элеонора  была
совершенно счастлива,   заполучив   доступ   к   такому   благодарному
контингенту.

     Фофаня - тихий и  скромный  домовой,  ростом  Димычу  до  колена,
оказался страстным  любителем архитектуры,  и поскольку Иловайский как
раз собирался  писать  диссертацию  о  роли  эклектики  и  ее  светлом
будущем, пока что по достоинству не оцененном архитекторами, то работа
продвигалась у него споро.  Во-первых,  в  чудо-библиотеке  находились
любые книги,  какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня щедро
делился с новым хозяином огромными своими  знаниями  по  интересующему
вопросу.

     Христофору Колумбычу,  оказавшемуся при близком знакомстве лешим,
было тоскливее всех.  Лесов в пределах дома отродясь не водилось и  он
слонялся  из  угла  в  угол,  сам  угловатый,  покрытый  темной корой,
скрипучий и  неприкаянный.  У  Тэтэ  просто  сердце  рвалось  на  него
смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо одним
прекрасным,  как водится,  утром в доме обнаружился потрясающий зимний
садик.  Христофор расцвел,  в буквальном смысле слова. На его плешивой
макушке  пробились  молодые  клейкие   зеленые   листочки   неведомого
происхождения,  и  он  часами  простаивал  над  крохотным  прудиком  с
золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим правилам.

     А Боболониус?  Ну что,  Боболониус . Носил сандалии на все четыре
лапы, с  аппетитом  ел  пирожные - и раз в месяц мясо (крокодилам ведь
немного нужно,  даже   таким   гигантским),   читал   наизусть   сотни
стихотворений, отдавая  предпочтение "серебряному веку",  и делал вид,
что грубит.

     Иногда он  пел  басом,  и  пел  до  тех  пор,  пока  не   лопался
какой-нибудь стакан.  Тогда  он кричал:  "Я Армстронг!" и весело махал
хвостом - если,  конечно,  в радиусе пяти-шести метров никого не было.

     Димыч защитился в декабре. К его приходу фасад дома приобрел вид,
которому бы черной завистью позавидовал и Гауди.

     А в январе родился Тошка.

     - Интересно,  - сказала Тэтэ, когда все обитатели дома столпились
вокруг детской  кроватки,  пристально  разглядывая  нового  жильца   -
розового, голубоглазого,  веселого и глуповатого,  как, впрочем, и все
младенцы. - Интересно, что изменится с его появлением?

     - Ничего не изменится,  - твердо отвечал Димыч.  - Разве у такого
крохи есть  какие-то  представления  о  том,  каким  должен  быть мир?
Главное, чтобы он был счастлив,  чтобы знал,  что все мы его любим.  А
там - главное, воспитать его правильно.

     - Золотые слова,  - согласился Гораций Фигул. - Я буду цитировать
вам мысли римских философов,  если не возражаете,  с двух до,  скажем,
шести. Чтобы    вы    прониклись   серьезностью   и   ответственностью
поставленной перед вами задачи.

     - Цитировать,  положим,  буду я,  - сообщил Боболониус.  -  И  не
римских, а русских - все-таки не римлянин родился,  и не философов,  а
поэтов, и не с двух до шести,  а круглые сутки,  и не им,  а младенцу.
Кто родился-то? И музыку ставьте чаще.

     - Ребенка  нужно  правильно  кормить,  -  серьезно  сказала Алиса
Сигизмундовна. - Тэтэ,  идемте немедленно в мой будуар,  почирикаем  о
самом насущном.

     Фофаня уже  бормотал  малышу какие-то свои,  домовитые сказки,  и
делал пальцем козу,  а Христофор Колумбыч оттеснял  его  от  кроватки,
пытаясь привлечь  к  себе  внимание  Тошки.  Ребенок  не  плакал  и не
пугался, только  переводил  изумленный  взгляд  с  одного  диковинного
существа на другое.

     В доме  все  потихоньку расцветало,  и Себастьян Тарасович тихо и
счастливо улыбался. Главное он сделать сумел - нашел для удивительного
дома и  его  обитателей  новых хозяев и защитников,  и теперь особенно
остро чувствовал накопленную за бесконечно-долгие годы усталость.

     Хоронили его в феврале.

     - Птицы,   -   пробормотал  он,  ворочаясь  в  постели.  -  Такое
впечатление, что они прямо над головой поют.  И солнце  такое  теплое.
Стоп... Откуда в спальне солнце, если я на ночь окна зашторил?

     - Ну и что странного?  - улыбнулась Тэтэ сонной и милой  улыбкой.
Выглядывавшая из-под  одеяла  голова  могла  принадлежать какой-нибудь
очаровательной андерсеновской    разбойнице    или    предводительнице
краснокожих, на   худой   конец,   но  никак  не  матери  семейства  и
благополучной супруге. - Может, Фофаня распахнул по случаю жары.

     - Это в январе-то жара? - усомнился супруг, приземленный, как все
мужчины.

     - И оркестр фантастический...

     - Какой еще оркестр?!

     Они одновременно огляделись по сторонам и замерли...

     Квартиры не  было.  То есть не просто,  а вообще не было.  Над их
головами  вместо  белого  в  лепные  украшения   потолка   раскинулось
ослепительно-голубое  небо,  в  правом  углу  которого  висело отмытое
кем-то до  блеска,  надраенное,  праздничное,  сияющее  солнце.  Стен,
естественно,   тоже   не   наблюдалось,   даже   в   более  отдаленных
окрестностях.  Зато повсюду росли роскошные могучие, древние деревья с
буйными  ярко-зелеными  кронами.  Лес  уходил  вглубь,  во все стороны
необъятного пространства,  а сами они находились,  очевидно, на лесной
поляне - такой же прекрасной,  как и все окружающее;  благоухающей,  с
брызгами цветов и растений всех оттенков радуги.  Ошеломительно  пахло
земляникой и молодой травой. Сверкала алмазами утренняя роса.

     Хрустальной чистоты  лесной  ручей  звонко  журчал  по  камням  и
корягам, впадая  в круглое,  играющее бликами озерцо,  сплошь поросшее
белыми лилиями,  ярко-желтыми кувшинками  и  сиреневыми  лотосами.  На
круглых плотных  темно-зеленых  листах  довольно  кряхтели лягушки.  У
самой кромки воды блаженно жмурился Боболониус, похожий на исполинское
замшелое бревно - весь в тине и ряске.

     По другую  сторону  озерца,  на  холмике,  размещалось  крохотное
капище   из   белого   песчаника,  а  в  нем  торжественно  возвышался
палисандровый Гораций  Фигул,  надраенный  до  блеска,  явно  натертый
маслом   и  окруженный яшмовыми,  нефритовыми и серебряными фигурками.
Очевидно,  для того чтобы умилостивить пената,  который  -  нельзя  не
признать - выглядел более чем представительно.

     Алиса Сигизмундовна   -   настоящая   дриада,   только    немного
престарелая и  одетая  по моде 15 века,  а так всем дриадам дриада,  в
огромном венке из асфоделей,  маргариток и каких-то уж вовсе неведомых
цветов объедала   куст   спелой   малины   в  компании  с  Себастьяном
Тарасовичем. Неподалеку от них Фофаня мастерил удочку из орешника.

     В тени  огромного  дуба  неистовствовал  оркестр  -  три  феи  со
скрипками; сурок-тромбонист,  изо всех сил дувший толстые щечки;  фавн
со свирелью, бэньши-волынщик и барабанщик-гном.

     В нескольких  шагах  от  ошеломленных   Димыча  и   Тэтэ   стояла
колыбель,   сплетенная   из   плюща,   дубовых   листьев  и  цветущего
папоротника.  В  ней  упоенно  агукал  Тошка,  завороженный  волшебным
зрелищем:  перед ним в воздухе порхали крохотные  нарядные человечки в
золотых коронах и со стрекозиными крыльями...

                             Вечный город

     Каждое утро  я  встречаю  эту  милую  даму,  когда  выныриваю  из
перехода на  Крещатике.  Я  иду  в гастроном на Николаевской,  она - в
обратном направлении. Она всегда ходит в гастроном на  Николаевской на
час раньше, чем я. Зато я к этому времени успеваю побывать и в 7\9 и в
3\5. Названия киевских улиц меняются так часто,  что  последнее  время
многие вообще  названиями  не  пользуются.  Есть  гораздо более точные
ориентиры; слова-ключи,  как для шифра.  Обменялся парой фраз на таком
языке, и  моментально  принят в дружную и сплоченную компанию киевлян.
Правда, с каждым годом нас становится все меньше  и  меньше,  но  ведь
кто-то же должен прийти нам на смену.
     - Доброе утро,  - расцветаю я самой приветливой своей улыбкой.  Я
искренне рада  видеть  эту  даму,  хотя  не  знаю,  как  ее зовут.  Мы
встречаемся на этом самом месте тридцать первый год подряд.  Тогда,  в
шестидесятых, она была еще сравнительно молода,  хотя уже не первой, а
скорее третьей молодостью,  полная,  яркая  брюнетка.  А  я  ковыляла,
судорожно цепляясь за бабушкин палец.
     - Доброе утро, - говорила бабушка, улыбаясь.
     - Доброе утро, - откликалась брюнетка с красной клеенчатой сумкой
и белой торбочкой в красные  шарики.  Помню,  эти  шарики  меня  тогда
поразили больше всего. - На Николаевской свежайшая рыба и крабы, а вот
молока нет.
     Это ценная  информация,  и  ритуал обмена ею отработан до мелочей
задолго до моего появления на свет.
     - В 3\5 хороший сыр,  а в 7\9 привезли соленое масло,  - отвечает
бабушка мило.
     Чтобы больше  никого не интриговать:  3\5 - это гастроном в самом
конце парка  Ватутина,  а  7\9   -   крохотный   магазинчик   напротив
одноименного памятника,  на  остановке  62  автобуса,  высоко  ценимый
завсегдатаями за кофе и шницели, которые можно было наскоро проглотить
до начала симфонического концерта.
     Мы расходимся в разные стороны. До завтрашнего утра.
     Бабушки давно  уже нет,  и за тридцать лет брюнетка стала седой и
морщинистой; но торбочка у нее все та же. Я, кажется, слегка подросла,
а на Николаевской больше не бывает свежих крабов,  наваленных влажными
розоватыми грудами на белом подносе,  с которого на каменный пол  тихо
капает вода.  Можно  ли  это считать переменами,  если я сегодня,  как
тридцать лет назад моя бабушка,  рапортую о  наличии  молока  у  "Трех
мушкетеров"?
     Они были продавцами в молочном  магазине  на  Михайловской,  трое
веселых, приветливых мужчин.  Как-то само собой их стали называть "Три
мушкетера". Когда это было? Неважно...
     Красная сумка   и   белая,   в   шарики,   торбочка,   удаляются,
покачиваясь, а я попадаю в  объятия  следующего  персонажа  из  сказок
моего детства. Он снимает шляпу и раскланивается:
     - Нас  огорчили  этой  постановкой  "Набукко",   -   доверительно
сообщает он.  -  Но  я  не  отчаиваюсь.  Все  впереди - рывок,  взлет,
парение. После войны тоже казалось хуже,  чем до; после революции... -
он не договаривает.
     - А я в филармонии вчера получила море удовольствия.
     - Рад, - улыбается он.
     Когда-то давно они  с  бабушкой  так  же  говорили  о  Симеонове,
Рахлине, Шебалтиной. Похоже, ему больше ста лет. Но свою высохшую, как
у кузнечика,  голову он еще носит высоко.  Выцветшие, слезящиеся глаза
не кажутся старыми. А, может, это я себя обманываю.
     Город меняется,  обустраивается,  хорошеет,  дурнеет,  как всякое
живое существо, которое физически не в состоянии вынести застой. Любые
перемены всегда необходимы.  Рост - это тоже своего рода  перемена.  А
вот люди  верны  себе и своим привычкам;  и они поддерживают состояние
вечности и незыблемости. Недавно выяснила, что у Даля в его словаре не
упоминается "вечность". Интересно, бывал ли он в Киеве?
     У "Русской драмы" стоят все  те  же  заядлые  театралы.  По  моим
наблюдениям они  выросли  на  тридцать  лет,  но ничуть не изменились,
постарели, разве что.  По Крещатику широко шагает все тот же  художник
со своим этюдником под мышкой.  Я с закрытыми глазами скажу вам,  куда
он идет: в Мариинский парк, писать пейзажи. Маслом. Восхитительные.
     На музее  украинского  искусства  все  так  же щерятся громадные,
наверное, пещерные львы.  И так же, как и раньше, их моют теплой водой
с мылом раз в несколько месяцев.
     Над Софией сияет квадрат совершенно особенного неба - голубого, в
яркие сиренеые,    лиловые,   розовые   и   золотые   разводы.   Когда
татаро-монголы шли на приступ  через  замерзшее  Козье  болотце,  этот
квадрат должен  был быть таким же.  Он не меняется никогда.  И вот уже
четыре поколения моей семьи, включая и меня, утверждают эту истину.
     Воркуют голуби,   вечные,  как  мир;  хлопотливые,  назойливые  и
невероятно смешные.  Киев  непредставим  без  зелени,  голубей,  куска
чистого неба над Софией и старых киевлян.
     Старые киевляне верны себе.  Стуча палочками,  тяжело  дыша,  они
карабкаются  по ступенькам,  ведущим в парк от Садовой,  держа в руках
большие листы плотной,  желтоватой оберточной бумаги,  которую принято
стелить  на  скамейки.  Им  под  ноги  выкатывются каштаны в лопнувших
шкурках, улыбающиеся ослепительной глянцево-коричневой улыбкой. Все те
же каштаны...
     Я сажусь в 62,  который,  пыхтя и сопя,  везет меня в гору. Улицу
называют то Александровской,  то Кирова, то Грушевского, но гора стоит
на месте, и ее трудно преодолеть. Когда я запрыгиваю на подножку через
задние двери,  со  мной  раскланивается  когда-то  молодой  человек  с
коричневым, пузатым портфелем на двух ослепительных замочках. Портфель
давно уже потрепался и кожа местами потускнела, а местами обшарпалась,
но замочки сияют,  как новенькие.  Он здоровался сначала  с  бабушкой,
потом с мамой,  а потом, по наследству, достался мне. Он всегда читает
фантастику; и,  чтобы я не выворачивала шею,  любезно  показывает  мне
обложку. Издалека  -  мы  стоим  через  три-четыре  человека,  которым
выходить у Арсенала. Мне придется их выпустить.
     Чаще всего,  книга мне знакома, и я поднимаю вверх большой палец.
У него на самом деле хороший вкус;  или похожий на мой,  что одно и то
же. Когда  же  я  вместо  пальца  поднимаю  брови,  что  означает  мою
непроходимую тупость,  тогда о содержании книги сообщает он -  тем  же
незамысловатым жестом.   А  после  еще  раз  дает  прочесть  автора  и
название. Две милые старушки и молодой человек, которые всегда садятся
на Арсенале, отклоняются в стороны, чтобы нам не мешать. Через два дня
я читаю эту же книгу. А он цветет.
     У окна сидит молодой человек в темных очках.  Он специально ездит
на конечную, чтобы иметь возможность сесть под окном. Я смотрю на него
приветливо, но он меня редко замечает. Мне кажется, не замечает вообще.
     У училища связи входит в заметно  опустевший  автобус  счастливый
обладатель  сенбернара.  Сенбернар на моих глазах прошел все стадии от
пузатого,  лопоухого  щенка  на  разъезжающихся  лапах  до   громадной
ухоженной  собаки.  Хозяин  раскланивается сразу со всем автобусом,  и
добрая половина  отвечает   ему   приветствиями.   Все   взволнованны:
оказывается, пес недавно схватил простуду и пару дней отчаянно чихал.
     Автобус проезжает мимо пары, чинно шагающей в "Овощной". Она была
красавицей лет этак сорок тому, красавицей осталась и по сей день. Они
все так же трогательно влюблены, хотя супруг несколько лет, как ослеп,
и больше не смотрит на нее обожающим взглядом. Но все же они вместе, и
я искренне надеюсь, что все у них хорошо...
     Вчера, выходя  из  перехода,  я  снова  встретилась  взглядом   с
шествующей навстречу  красной  клеенчатой сумкой и торбочкой в шарики.
Но когда подняла глаза,  чтобы поздороваться,  то не увидела знакомого
лица. К  прекрасно  известным  мне  сумкам прочно прицепилась какая-то
неизвестная мне женщина.  Правда,  она чем-то  смутно  напоминала  мою
милую даму - такая же полная,  седоватая... Я не знаю, что сказать, мы
не знакомы,  а сердце как-то отчаянно сжимается,  предчувствуя дурное.
Женщина внимательно смотрит на меня, и тут я обнаруживаю, что мы стоим
на течении:  мимо нас в обе стороны бегут люди, и только мы застыли во
времени и смотрим друг на друга.
     - Мама умерла вчера вечером, - наконец говорит она.
     И только  тут  я  замечаю,  что  глаза ее сплошь покрыты сеточкой
красных сосудиков: она плакала много и долго. Наверное, я тоже плачу.
     - Просила передавать Вам привет, прдеставляете? Вспоминала...
     - Спасибо.
     Больше мне сказать нечего, потому что сухое "соболезную" не имеет
никакого отношения, к тому что происходит здесь и сейчас. Внезапно она
улыбается сквозь слезы и говорит:
     - Столько  хлопот,  столько  мороки.  Зять  с   дочерью   поехали
документы оформлять, а мне оставили внуков. У "Трех мушкетеров" молоко
есть? Не видели? Надо же их чем-то кормить.
     - Свежий кефир. Жирный и хороший. Рекомендую.
     Давно мир  не  наблюдал  более  странного  зрелища.  Люди плачут,
говоря о кефире.
     - А крабов нет, - шепчет она.
     - Даст Бог, еще будут, - говорю я...
     Интересно, бывал ли Даль в Киеве?  Наверное,  нет. Потому что вот
же она, вечность, примостилась на краю тротуара, слушая наш разговор.

                                 Монологики

     Меня тошнит над унитазом,  и я поневоле гляжусь в  его  блестящее
нутро. Отмытый, черт.
     Душу выворачивает наизнанку, но это-то и хорошо; хочется вместе с
тошнотой выплюнуть  и  себя самое.  Может,  тогда жизнь наконец станет
человеческой. Выплюнуть и забыть.
     У сердца примостился какой-то маньяк-садист и пилит, пилит, пилит
его тупым  ножом.  В  грудной  клетке  кто-то  уже  выгрыз  порядочное
отверстие, и   через  него  тянет  сквозняк  -  холодный  и  неуютный.
Интересно, видал кто-нибудь уютный сквозняк?  Между прочим,  это самый
настоящий Новый год, без балды. Тридцать первое декабря на календаре.
     Никогда не могу напиться,  если захочу.  Все помню и все понимаю,
как компьютер,   с   той   только   разницей,  что  из  компьютера  не
вываливаются внутренности на третьем стакане водки.
     Слова смешиваются в голове в неудобоваримую кашу, лепятся в ком и
выскальзывают из памяти на крейсерской скорости,  стремясь вернуться к
тому единственному Слову,  с которого начиналось все. Или, которым все
заканчивалось.
     Все когда-нибудь заканчивается, не замечали?
     Водка оказалась теплой и жирной. Независимо от стоимости, пить ее
невозможно; а  икра  явственно  пахла керосином.  Эта гремучая смесь и
повергла меня в полное ошумление. Странно, как я это раньше пила?
     Противно, что   невозможность  жить  и  дышать  происходит  из-за
отсутствия одного только человека.  Целый мир вокруг - живи и радуйся;
забудь о плохом и помни о хорошем.  Но память избирательно подсовывает
моменты, свидетельствующие в пользу ушедшего.
     А зато...  А зато...  Что же - зато? Да! Зато вещи лежат на своих
местах и никто не разбрасывает их по всей квартире. Никто.
     Правду говоря, в его пользу уже ничто свидетельствовать не может.
Бросил, бросил, бросил меня, подлец! Какой подлец! Господи! Неужели ты
не видишь,  что теперь не жить и не дышать?!  Уму непостижимо: взять и
оставить меня  в  одиночестве  на  совершенно  пустой  и  обезлюдевшей
планете. Это на него так похоже. Боже, какой подлец...
     Надо будет завтра сходить к нему - прибрать могилу.
     Новый год все-таки.

     Должен сразу и со  всей  откровенностью  предупредить  тебя,  что
любить я не умею. Не обучен, не готов, вообще не знаю, как это.
     Я и в детском саду ни разу не влюблялся;  и в первых классах тоже
- даже в самых хорошеньких учительниц.  И мимо одноклассниц совершенно
спокойно проходил.  Равнодушно. На выпускном балу - как сейчас помню -
все разбрелись  по темным уголкам и целовались взахлеб;  а я остался в
одиночестве. Но самое главное, что меня это вовсе не угнетало.
     Нет, женщины меня интересовали - я же нормальный. Но интересовали
как казус, как некий не изученный до конца феномен. И поэтому я уходил
с такой же легкостью,  с какой появлялся в чьей-нибудь жизни. И потом,
я никогда не был готов к тому,  чтобы это затянулось надолго.  Не  дай
Бог - на всю жизнь.
     И еще.  Есть такое понятие:  брать  на  себя  ответственность.  Я
глубоко убежден,  что  брать ответственность на себя нужно осознанно и
добровольно, а не под давлением обстоятельств,  которые как-то вдруг и
внезапно становятся   безвыходными.  Ненавижу  безысходность.  Чувство
долга - это  великое  чувство,  я  не  спорю;  но  не  имеет  никакого
отношения к любви.
     Я человек разума,  а не чувств.  И не могу под  влиянием  момента
круто  менять  свою  судьбу.  Я  никогда  и  ни  в  ком  не  испытывал
потребности,  пойми.  Женщин воспринимал как легкий и непрочный  сплав
естественной нежности и бездумной готовности принадлежать мужчине.
     Меня никто не учил любить; я и сам этому не учился до сих пор.
     Почему? Недавно   задал   себе  этот  вопрос,  и  вдруг  подумал:
наверное, потому, что всю жизнь ждал именно тебя.

     Вокруг темно, тихо. Только немного шумит в ушах.
     Очень удобно.
     Ничего не вижу и не осязаю,  но мне не страшно.  Это  бывало  уже
много   раз;   и  начиналось  всегда  одинаково.  Вот  продолжалось  и
заканчивалось...  Иногда  события   развивались   неожиданно;   иногда
логично;  случались  и трагедии,  и триумфы,  но привыкнуть я так и не
смог.  Единственное,  что утешает,  что и никто другой - тоже.  Всякий
раз, как в первый и, что самое странное, как в последний.
     Я нахожусь в воде. Покрыт ею полностью, и ею же дышу. Воспринимаю
это  как  единственную  реальность,  хотя  прекрасно  знаю,  что  там,
снаружи,  все обстоит иначе.  Мое имя, пол и возраст не имеют никакого
значения:  за пределами этого убежища я буду их моментально лишен. Что
ждет меня впереди? Кем я стану на сей раз? Какая судьба мне уготована?
Насколько  мне  известно,  всех  эти  вопросы  волнуют  до  последнего
мгновения - как будто после мы об этом вспомним.
     Немного страшно. Всякий раз немного страшно, хотя и не верится до
конца,  что еще немного,  и полностью забудешь самое себя.  Разве  так
бывает?  Прежде  я  надеялся,  что мне удастся сохранить в памяти хоть
что-то  -  осколки,  обрывки,  пусть  бессвязные  и  бесполезные,   но
свидетельствующие   о   том,   что  я  есть.  Что  я  бессмертен,  что
продолжаюсь. Но именно это и запрещено: настрого; категорически.
     Ну и шут с ним, с этим упрямым мной, которому суждено умереть при
рождении. Главное - в другом. Я поэт! Я поэт, я умею складывать слова;
я владею ими,  я им  хозяин.  Это  я  хочу  пронести  через  смерть  и
рождение, через  боль  и беспамятство и через грядущую немоту.  Я умею
складывать слова   таким   образом,   что   они   приобретают   новый,
дополнительный смысл.  Это не просто важно; возможно, это единственная
значительная для меня вещь во всей Вселенной.
     Ну же,  малыш!  Запоминай!  Я поэт, я поэт, я знаю о человеческой
душе так много, что просто грешно заставлять меня забыть об этом.
     У меня  маленькое  тельце,  крохотные,  слабенькие ручки и ножки;
непропорционально большая голова,  почти  лишенная  волос.  Сморщенное
страдальческое личико.  Я даже не знаю, уродлив я или красив - точнее,
каким я стану - красивым или уродливым.
     Скоро наступит миг,  когда мне суждено будет появиться на свет из
материнской утробы.  Этот  свет  ослепит  и  оглушит  меня,  сомнет  и
раздавит. И в это мгновение мне суждено забыть все;  эти минуты, тоже.
Впереди целая жизнь, и не только от меня зависит, какой она будет. Мне
всегда казалось,  что  это  не  совсем честно,  но кто я такой,  чтобы
рассуждать об устройстве мира? И потом, не это сейчас главное...
     Ну же,  малыш,  запоминай!  Ты  поэт,  ты  умеешь  обращаться  со
словами!

     В общем-то роман получился ничего себе. Стоящий.
     Кто ж виноват,  что издателю нужен не роман, а рассказ объемом не
более двадцати машинописных? Эх, где наша не пропадала! Посмотрим, что
тут можно сделать...
     Первая любовь.  Тэ-эк,  тэ-эк;  что же делать с первой любовью? А
что с  ней делать:  с одной стороны,  все было какое-то целомудренное,
настоящее, чистое.  И  отличалось   от   остального,   как   подлинник
"Сикстинской мадонны" от репродукции в "Огоньке". Много было обещаний,
много надежд,  много светлых  планов  на  будущее  -  гори  оно  синим
пламенем! А  здорово  я здесь закрутил,  молодец...  Но женился-то все
равно не на ней - так что первую любовь вычеркиваем.
     Что у нас дальше? Становление личности. Высокие идеалы, пламенные
убеждения. Между прочим,  мечтал написать второго  "Идиота",  идиот...
Ну, и чем все закончилось?  Работой второразрядным писакой;  это бы не
беда - какое-никакое становление.  Беда в том,  что  личность  напрочь
отсутствует. Укатали,  как  говорится,  сивку  не  очень крутые горки.
Долой к черту становление личности - а то самому тошно. К черту...
     Женитьба героя. Главное, не забыть упомянуть, как белая шляпка на
ее очаровательной  белокурой  головке  с   течением   времени   плавно
преобразуется в   постоянные  бигуди  на  пегих  космах  -  наполовину
крашеных, наполовину     отросших      естественными,     то      есть
серо-буро-малиновыми. У-у,    чувырла.   Милая   улыбка   сама   собой
превратилась в оскал,  в котором не хватает  зубов  этак  семи-восьми,
причем на  самом  видном месте.  Крохотные ножки...  Ну,  это я хватил
лишку. Ножки у нее отродясь крохотными  не  были,  а  теперь  и  вовсе
копыта. О характере молчим;  не к ночи будь помянуто.  Короче, оставим
вот это и это.  И пару пикантных  подробностей  присовокупим.  Публика
любит пикантные подробности.
     Дети и тихие семейные радости. Ой, не смешите меня! Ладно, ладно,
оставим пару  страниц.  Было  же  что-то  хорошее,  иначе вообще впору
повеситься.
     Работа. Ну,  здесь придется  переделать. Убедительно описать, как
человек, стремившийся  к  вершинам,  понял,  что   серенькая,   тихая,
скромная жизнь  вполне  его  удовлетворяет;  что он обрел наконец свою
тихую гавань  и...  Интересно,  как  у  меня  это  получится  написать
я_убедительноя.? Хотя, деньги понадобятся -   сразу нужные слова найдутся,
со мной всегда так.  Принципами сыт не будешь; особенно, если принципы
давно сдохли - не то от голода, не то от тоски. Шучу-шучу.
     Смерть. Убрал бы,  убрал  бы  с  удовольствием,  только  от  нее,
голубушки,  никуда  не  денешься.  Придется оставить,  и даже со всеми
подробностями.  Какая разница:  положим,  я сокращу текст; а все равно
все  именно  так и будет - некрасиво,  нелепо.  Смерть бывает красивой
только в кино,  а я занимаюсь литературой, что есть словесная живопись
- писание живого...
     Ну, что.  Набралось  текста  как  раз  на  двадцать страниц.  Тут
подправим; тут перепишем, и готово.
     А хорошая жизнь могла быть, честное слово!
     Жаль, что мне понадобился сокращенный вариант.

                           Жила-была елка

     Утро 31 декабря началось с жуткого грохота.
     Точнее, утро   началось   восхитительными    запахами,    которые
беспрепятственно шныряли по всей квартире,  забираясь в ноздри, щекоча
гортань и будоража воображение.  Создавал эти  запахи  непревзойденный
поэт соусов и творец жарких - пан Лех Копыхальский. Судя по всему, ему
удалось-таки раздобыть где-то упитанного гуся, и теперь он готовил его
своим особенным способом. Надо отметить, что соседи пана Копыхальского
- то бишь, мы - просто обречены были стать настоящими гурмэ. А гурмэ -
это высшая ступень гурманства; гастрономический Олимп.
     Раздавшийся грохот   несколько   выбил  нас  из  сладких  грез  о
новогоднем столе,  хотя и не сильно удивил - мы уже привыкли за многие
годы.
     Дело в том,  что  бесконечный  коридор,  уходящий  в  космическую
темноту  нашей  квартиры,  где-то  там,  вдалеке,  резко  поворачивает
направо;  и эта великая  тайна  передается  жильцами  из  поколения  в
поколение.  А  в  первые  несколько  лет  жизни  теоретические  знания
подкрепляются стойким условным рефлексом.  Это могут  подтвердить  все
жители  коммунальных  квартир,  у которых как бы существует автопилот,
укомплектованный радаром,  позволяющий  двигаться  в  кромешной  тьме.
Непосвященным это не дано.
     Непосвященные на полном  ходу  врезаются  головой  в  двери  пана
Копыхальского  -  аристократа  от  кулинарии  и поэзии - производя тот
самый шум, который ни с чем не спутаешь, и пан Копыхальский приветливо
кричит:
     - Открыто! Прошу!
     На сей раз жертвой коридора стал какой-то несчастный, заплутавший
Дед Мороз,  призванный соседями снизу к  их  детям,  чтобы  обеспечить
юному поколению атмосферу волшебства и торжественности приближающегося
праздника.  Мой ближайший сосед Петр  Сидорович  открыл  ему  двери  и
удалился к себе, ни о чем не спрашивая - у него был полон рот воды, по
примеру Демосфена. Правда, великий грек брал в рот морские камешки, но
в  пределах  нашей квартиры их отродясь не водилось,  и Петр Сидорович
разумно соединил греческие традиции  с  русской  народной  поговоркой.
Брошенный  на  произвол  судьбы Дед Мороз моментально обнаружил полное
отсутствие коммунального  автопилота,  и  получил  легкий  стресс   от
столкновения с  дверью  пана  Копыхальского,  а потом и с самим пылким
последователем Мицкевича, явившимся ему в творческом трансе - то бишь,
с заведенными глазами и томной бледностью.
     Выскочившие на шум и грохот жильцы проявили всяческое понимание и
сочувствие,  наперебой  предлагая  холодные примочки,  обезбаливающее,
стопочку с соленым огурчиком и валерьянку. Немного ошалевший Дед Мороз
выбрал  последнее.  Отпоив пострадавшего валерьянкой и проводив его до
дверей в целости и сохранности,  Петр  Сидорович  и  пан  Копыхальский
срочно собрали военный совет.
     Совет происходил,  естественно,  на  кухне;  и  был уже вторым по
счету за последние два дня. Первый был посвящен самой проблеме встречи
Нового года.  Сперва  призвали к ответу нас - молодежь,  как определил
Петр Сидорович - чтобы выяснить, где мы собираемся праздновать.
     Вот уже полгода прошло с тех пор, как мужчина моей мечты появился
в нашей квартире,  сразу и навсегда покорив сердца ее обитателей. Он с
одинаковой  легкостью  и  доброжелательностью  переносил  и  подробный
пересказ очередного творческого замысла пана Копыхальского, и скорбную
повесть отшумевшей любви Полины - со всеми деталями и психологическими
зарисовками (в три часа ночи и обильно политые слезами несчастной);  и
исторический   экскурс   по   ветвям   генеалогического  древа  соседа
Пупочкина; и даже пророческие сны Таси и Миси Карповн.
     Кажется, счастливы были сразу мы все,  но при этом я находилась в
преимущественном  положении,  потому  что я была счастлива постоянно -
двадцать четыре часа в сутки без перерыва на обед (хоть это и  кажется
невозможным).  А  вот  драгоценных  соседей волновало наличие довольно
большой и совершенно отдельной жилплощади у моего избранника. Трагедия
заключалась в том, что на квартиру Сергея никто не претендовал - и три
просторные комнаты вкупе с уютной кухней и всеми удобствами пустовали,
что естественно наводило на здравую мысль о переезде и обустройстве на
новом месте.  Время от времени то  Петр  Сидорович  Пупочкин,  то  пан
Копыхальский,  то сестрички Карповны отзывали Сергея в сторону,  чтобы
обстоятельно и подробно изложить ему двести-триста причин,  по которым
нам  с  ним  не  имеет смысла переезжать в изолированную его квартиру.
Никакие  доводы  и  обещания,  никакие   уверения   и   даже   клятва,
произнесенная в наиболее торжественную минуту,  не смогли убедить их в
том, что мы никуда и не собираемся.
     Таким образом,  наступающий  Новый год стал поводом для множества
волнений.
     Не успели  все  договориться  о том,  что семейный праздник - это
святое дело, и ничто не должно его омрачить, как сразу выяснилось, что
его омрачает проблема новогодней елки.
     О елке мечтали  неистово.  Новогоднее  дерево  должно  было  быть
высоким, до  потолка ( а  потолки  у нас огромные -   предмет всеобщей
зависти), пышным и свежим.  Но при этом выяснилось, что никто не хочет
покупать срубленную  елку,  протестуя таким образом против уничтожения
наших природных  богатств;  и  тем  более, никто  не  хочет   коротать
праздничную ночь  в  компании  с  пластиковым  чудовищем,  каковые  во
множестве расплодились в последние годы  на  полках  наших  магазинов.
Сергей попытался внести ясность в происходящее:
     - Так не бывает,  - мягко  сказал  он,  -  или  пластиковая,  или
настоящая,  и  тогда  свежая - неважно,  купим мы ее или сами срежем в
лесу.
     - Не подходит,  - ответствовал пан Копыхальский.  - Смерть живого
существа, пусть и растения,  не может принести радость другим. Времена
бездумности и безответственности уходят в глубокое прошлое.  Языческие
предки были более благоразумны, чем мы, и украшали живые деревья...
     - Не хотите ли Вы,  Лех,  вытащить нас в лес и заставить сидеть в
сугробах? - возмутились Тася и Мися Карповны.
     - Ну-у-у,  это было бы романтично,  - начал пан Копыхальский,  но
увидев воинственный блеск  в  глазах  старушек,  поспешно  добавил,  -
однако есть некоторые трудности и неудобства. Признаю, проше пани. - И
даже руки поднял, сдаваясь.
     - Хорошо,  - внезапно сказал мужчина моей мечты.  - Этот вопрос я
решу. Украшения на вашей совести.
     По этой  причине  он  отбыл  вечером  тридцатого,   пообещав   не
возвращаться  нынче  ночью  и  потребовав  от меня не волноваться,  не
злиться,  не нервничать и прочее не...  Остальные же  стали  открывать
кладовки   и   антресоли,  добывая  оттуда  елочные  игрушки.  Елочные
украшения - это особенное явление в жизни любого человека.  Нет  того,
кто бы не вздыхал о каком-нибудь плюшевом клоуне или серебряном шаре -
единственном,  что сохранилось в памяти  с  трехлетнего  возраста.  Я,
например,  забыть  не могу три разноцветных колокольчика,  гирлянду из
настоящего  серебра  и  кораллов,  а  также  многочисленных   сов   на
прищепках.
     Игрушки Полины хранились  в  четырех  пыльных  и  пожелтевших  от
времени коробках из-под Киевского торта;  Тася и Мися Карповны прятали
их в вате в огромном картонном ящике,  в котором когда-то  приехал  их
холодильник;  Лех  Копыхальский  упаковывал  их  в необъятный фибровый
чемодан; а у Пупочкина украшения были аккуратно уложены в бесчисленное
количество пакетиков, коробок и коробочек, перевязанных шпагатиком.
     Вечер тридцатого  прошел  за  приготовлением  холодца  и  бигоса,
протиранием   елочных   украшений  влажными  тряпочками,  а  также  за
наведением блеска на хрусталь, фарфор и фамильное серебро.
     А тридцать первого состоялся второй военный совет.
     В нем принимали  участие  все,  и  даже  Полина.  Петр  Сидорович
попутно  жарил  картошку,  всем  телом  загораживая сковороду от нашей
певицы. Дело в том, что Полина влюбилась в очередной раз -  еще  более
отчаянно  и  бесповоротно,  нежели  в  предыдущие  сорок  три  -  и ее
избранник выразил желание в Новогодний вечер танцевать с ней,  обнимая
ее  за  талию.  Придирчиво  рассмотрев себя в зеркале,  Полина к ужасу
своему не  обнаружила  никакой  талии,  и,  убоявшись,  что  обещанное
объятие  ее  не  настигнет,  села  на  диету.  Времени  до Нового года
оставалось  мало,  и  она  ужесточила  режим  до  такой  степени,  что
испанская инквизиция позеленела бы от зависти.
     Надо сразу отметить, что новая пассия Полины был натурой в высшей
степени   лысой,  тонкой  и  артистической.  Избранник  с  невозможным
мастерством воплощал на сцене детского театра образы третьей  раковины
справа   в   каком-то   спектакле   о   море;  а  также  с  предельным
правдоподобием играл зайчика с больной лапкой и хромого ежика (у  него
был хронический радикулит).  Тем не менее,  у Таси и Миси Карповн были
все основания полагать,  что "зайчик" искренне влюблен,  и за это  ему
прощались все недостатки.
     Тася и Мися Карповны явились уже одетыми  для  выхода  на  улицу:
сегодня им  привиделся вещий сон о наличии баснословно дешевого мяса в
каком-то подпольном магазинчике,  а также  о  том,  что  мясо  это  им
удастся раздобыть. Эти две очаровательные старушки-двойняшки постоянно
смотрят вещие и очень полезные сны исключительно на благо  окружающих.
Недавно им стукнуло по девяносто восемь,  и они отчаянно спорили,  кто
моложе - одна из них появилась на свет минуты  на  три  раньше.  Кроме
снов и этого вопроса вопросов,  у них есть милая привычка: они пекутся
о нашем гипотетическом домовом - ставят ему блюдечко с кашей на  самый
высокий шкаф и туда же кладут колоду игральных карт или расческу.
     Пан Копыхальский был бледен и слегка  покачивался  от  усталости,
ибо как  раз  завершил  новогоднюю  поэму  из трехсот пятидесяти шести
строф. А Петр Сидорович,  напротив,  кокетничал напропалую и  всячески
старался обратить  внимание  окружающих  на свою новую шерстяную шаль,
повязанную вокруг   лысины   каким-то   особенно   хитрым    способом,
подсмотренным в  журнале  "Бурда  Моден".  Этакая  пухлая  Баба  Яга в
байковом стеганом халате и шлепанцах с помпонами.
     Короче, все мои соседи немного сумасшедшие, и перед Новым годом -
особенно. Но это-то и прекрасно.
     Вы никогда не  замечали,  что  Новый  год  наступает  неожиданно?
Готовишься к нему,  готовишься;  продукты покупаешь, квартиру чистишь,
наряды примеряешь  -  и  вдруг  обнаруживается,  что  на  непреклонном
отрывном календаре 31 декабря,  а у тебя столько дел, что впору писать
в китайскую пожарную охрану с просьбой повременить  с  праздником  еще
денек-другой. Обычно  ни это,  никакие прочие действия не помогают,  и
за десять минут до крайнего срока  все  члены  семьи  еще  мечутся  по
квартире в тщетном порыве доделать что-нибудь.
     Это случается практически со всеми,  но так же верно  и  то,  что
практически все в 12 ночи выглядят нарядными,  свежими и отдохнувшими;
и готовы праздновать до самого утра.
     Итак, совет...
     - Праздник!  - возвещает пан Копыхальский, устремляя горящий взор
в потолок.  - Чудо!  Волшебство!  Естественно не хватает... Паненка не
возражает?
     Кто-нибудь другой,  пришлый, случайный человек, может, и не понял
бы,  о  чем  он  говорит;  но  мы прониклись идеей с первого же слова.
Конечно,  на эту великую  мысль  Копыхальский  набрел  не  сразу;  его
натолкнул  на  нее  пострадавший  Дед Мороз.  Сейчас никого не удивить
рассказами о неустроенном быте,  отсутствии денег,  плохом  отоплении,
плохом настроении и тоске.  А о чудесах почему-то забыли;  говорят, не
до того. Хотя когда же еще чудо было более уместно и более необходимо,
чем  сейчас?  Смешной  человек  в  красном  наряде  и с огромной белой
бородой,  нагруженный мешком с подарками,  так внезапно появившийся  в
нашей квартире, напомнил нам, может быть, о самом важном в жизни.
     Только-только я собралась поддержать беседу,  как раздался звонок
в дверь.  Копыхальский крякнул и отправился открывать. Через несколько
минут в коридоре послышался его голос:
     - Прошу пана осторожненько миновать поворот...  вот так, отлично.
Вы прирожденный  исследователь!  А  теперь держите курс прямо на свет.
Так, чем обязаны?
     В кухне  появился  давешний Дед  Мороз - еще более взъерошенный и
печальный, чем после столкновения с дверью поэта.
     - У вас еще осталась валерьянка?  - спросил он без предисловий  и
тяжело  опустился на табурет.
     - Сейчас  принесу,  -  пан  Копыхальский устремился в недра нашей
квартиры, а мы с Полиной,  Петром Сидоровичем  и  Карповнами  окружили
бородатого гостя.  Его ватная борода топорщилась,  глаза подозрительно
слезились, а нос был ярко раскрашен чем-то похожим на губную помаду.
     - Что с Вами? - спросила Полина своим самым глубоким контральто.
     - А-а,  - махнул рукой Дед Мороз и стащил с головы шапку вместе с
париком и бородой.  У него оказалось  совсем  молодое  лицо.  И  очень
грустное. - Идиотская история.
     - Так расскажите и облегчите душу!  - предложил Петр Сидорович. -
Кашу будете? С соленым огурчиком?
     - Не откажусь...
     - Неужели Вас так расстроила эта несчастная дверь?
     - Нет,  конечно,  - ответил уже бывший  Дед  Мороз  и  совершенно
некстати добавил.  - Я студент.  Подрабатываю на каникулах,  но это же
совершенно невозможно!..
     - Что  именно?  -  заинтересовался  пан Копыхальский,  возникая в
дверях и держа в руке стакан с валерьянкой,  которую  молодой  человек
залпом и выпил.
     - Понимаете,  они абсолютно не верят в  Деда  Мороза!  Как  можно
изображать того,  в  кого  совершенно  не верят?  Я им кажусь смешным,
нелепым, глупым,  но не  волшебником.  Я  вообще  никто!  Они  смотрят
фантастические фильмы, они играют в компьютерные игры, и старые сказки
им не нужны больше.  Странно,  конечно,  что меня это так потрясло - и
сам не ожидал. Только стало так тоскливо, отчего-то...
     - Я только что об этом и держал свою речь!  -  поднял  палец  пан
Копыхальский. - Нам не хватает чудес;  все объяснимо, все понятно, все
достаточно неприятно - а как же невозможное?! Особенно, в Новый год!
     - Невозможно...  - согласился студент.  - Хорошо-то  у  вас  как,
тепло, пахнет вкусно. И уходить не хочется.
     - Так  не  уходите!  -  пригласили  мы   хором.   -   Оставайтесь
праздновать.
     - Не могу,  - развел руками Дед Мороз.  - Дел куча,  а Новый  год
вот-вот наступит. Спасибо за валерьянку и кашу.
     - Да Вы и не поели вовсе! - возмутился Петр Сидорович. - Если все
время бегать,  сломя голову, и не есть, я Вам гарантирую язву желудка.
На почве нервов и недоедания.  Тонечка!  - воззвал он ко мне.  -  Этот
юный повеса старика не послушает, уговорите Вы его.
     - Не могу, - улыбнулся студент.
     И я  пошла  провожать его до дверей.  Коридор на сей раз был ярко
освещен всеми имеющимися в наличии лампочками - это  пан  Копыхальский
постарался; так  что  заблудиться,  и  ,  тем  более,  натолкнуться на
что-то было совершенно невозможно.  Дед Мороз шел за  мной  медленно,
как впотьмах,  и  время  от  времени  тяжко вздыхал.  Видно было,  что
уходить ему вовсе не хочется, но причин, чтобы остаться, нет и быть не
может. И внезапно идея пришла мне в голову.  Может, она и была немного
ненормальной, но кто же утверждает, что мы здесь нормальные? Мы такие,
какие есть.
     - Послушайте!  - обратилась я к студенту.  - А где Вы собираетесь
праздновать Новый год?
     - У друзей, наверное, а что?
     - Просто у меня есть к Вам конкретное предложение: если у Вас нет
никаких особенных планов на этот вечер, и если Вы действительно хотите
почувствовать себя волшебником с большой буквы,  приходите к нам.  Нам
очень нужен Дед Мороз.
     - Вам?! - он даже немного покачнулся. - У Вас что, дети есть?
     - Детей нет,  но ведь чтобы творить чудеса,  дети  необязательны,
правда? Главное,  чтобы  были  те,  кому  нужны подарки,  волшебство и
тайна. Или я неверно рассуждаю?
     - Рассуждаете Вы верно, - пожал плечами студент.
     И я  только  теперь  рассмотрела,  какие  у   него   грустные   и
растерянные глаза.
     - Просто   все  это  смахивает  на  сказку:  знаете,  так  всегда
начинается - идешь-идешь и вдруг что-то такое случается.  А!- вот  еще
хороший  пример  -  так  фантастические  романы  начинают;  по  чистой
случайности человек берет и попадает в параллельный  мир,  а  там  уже
развивается основное действие. Но ведь так не бывает!
     - Откуда  Вы  знаете?  -  спросила я строго.  И посмотрела как на
нашалившего школьника.  -  Вы  так  считаете только потому, что с Вами
ничего подобного еще не происходило?  А в  Австралию  Вы  когда-нибудь
ездили?
     - Причем  тут  Австралия?  -  воззрился  он  на  меня   несколько
испуганно. - Ну, не бывал.
     - Тогда откуда Вы знаете, что она есть на самом деле?
     - Как,   откуда?  Странный  вопрос  какой-то,  и  спрашиваете  Вы
странно. Телевизор  смотрю,  карты  видел,  в  школе  нам  преподавали
географию, если Вы не забыли.
     - Не забыла.  Но эти наши знания строятся только на том,  что  мы
доверяем некой совокупности чужих сообщений,  которые проверить иначе,
чем другими сообщениями,  не можем.  С чудесами все обстоит точно  так
же, но  почему-то  в Австралию поверить проще.  Только потому,  что ее
преподавали в школе?
     Он смутился и ответил:
     - Я ведь ничего не отрицаю; я только предполагаю.
     - Предполагать нужно  тоже  продуманно.  Короче,  если  захотите,
приходите к нам, адрес Вы знаете.
     Я уже собралась было выпустить  его  на  волю,  и  с  этой  целью
подошла к  двери,  но  тут   она  сама распахнулаь,  и наша просторная
прихожая впустила   довольно-таки   странный   набор    предметов    и
разношерстную компанию  веселых  молодых людей.  Компания была шумная,
несколько обледеневшая и ошарашенная. Верховодил ею мужчина моей мечты.
     Общими усилиями в квартиру  с  улицы  были  перемещены  следующие
предметы:  кадка,  одна  штука  (способная  уместить  и резвого кита);
мешки,  набитые доверху и завязанные бантиком -  три  штуки;  сверток,
полностью запакованный, длиной до трех метров - одна штука.
     - Тонечка!  - возопил Сергей так,  словно меня-то и не чаял здесь
обнаружить. - Привез! Добыл! Наши останутся довольны...
     - Что именно? - осторожно поинтересовалась я. Когда имеешь дело с
мужчиной моей  мечты  - прошу заметить,  что я не жалуюсь,  потому что
сама этого хотела  -  есть  смысл  проявлять  некоторую  осторожность.
Например, в  длинном  свертке  вполне  мог  оказаться средних размеров
аллигатор. Правда,  не думаю,  чтобы Сережка стал тащить его по такому
морозу упакованным...
     - Елку, конечно. Живую елку, не срубленную, а как в лесу. Погоди,
я с ребятами попрощаюсь.
     Попрощаться не удалось,  потому что Петр  Сидорович  выбрался  из
кухни на  шум  и  галдеж,  чтобы  уяснить  себе картину происходящего;
обнаружив же пять существ мужеского пола, замерзших до стадии сосулек,
немедленно выдвинул предложение:  стопочку, огурчик, кашку или горячий
чай. Компания радостно взвыла и потопала на кухню - оттаивать у  плит.
А Дед Мороз под шумок смылся.
     К вечеру все немного поутихло.
     Сначала ушли добровольные помощники, которые настолько прониклись
идеей живой елки,  что помогали Сергею реализовать  ее  от  начала  до
конца. Не  стану  томить  вас,  тем  более,  что вы и сами,  наверное,
догадались.
     Короче, елку высадили в кадку, засыпав несколькими мешками земли.
Елка оказалась шикарной - разлапистой,  пышной, ароматной и невероятно
высокой, так что пан Копыхальский, пожелавший непременно своими руками
прицепить на нее верхушку,  благополучно сверзился с табуретки,  когда
стал на  ней подпрыгивать,  чтобы дотянуться.  Она оказалась настоящей
красавицей в убранстве изо  всех  елочных  украшений,  которые  только
нашлись в квартире.
     С нее свисали шары и шарики всех цветов и размеров -  прозрачные,
стеклянные,  пластиковые;  длинные  и витые сосульки;  разнокалиберные
шишечки -  золотые  и  серебряные;  парашютики,  Снегурочки,  мишки  и
верблюды;  колокольчики  и  полумесяцы;  орехи  и  фрукты,  выдутые из
тонкого стекла;  фарфоровые  куколки  времен  молодости  Таси  и  Миси
Карповн и картонные страусы,  доставшиеся по наследству Копыхальскому;
крохотные  коробочки  в  ярких  обертках,  принесенные   Сережкой,   и
множество  птиц  на  прищепках,  которые  с  важным видом восседали на
ветках.  А еще были  звезды,  эскимосы  в  белых  шубах,  и  множество
игрушек, быдто бы присыпанных сверкающей сахарной пудрой - словом, это
было  самое  главное  новогоднее  чудо.  А  когда  на  елку  набросили
переливающийся   плащ  из  дождика  и  канители,  она  и  вовсе  стала
неотразимой.
     За окном стемнело, и мы включили гирлянду.
     На кухню вынесли столы и поставили их рядком,  накрыв  хрустящими
скатертями. А  потом  сделали  маленький  перерыв  -  все разошлись по
комнатам, оставив елку мерцать и переливаться огнями  в  темноте.  Это
одна из самых важных минут перед Новым годом,  потому что именно тогда
под нарядным,  украшенным деревом таинственным образом возникают  кучи
подарков.
     Когда коробки,  свертки и пакетики  материализовались  на  нужном
месте, в  кухню  вытащили  наш  телевизор  -  самый  большой,  новый и
уважаемый на всю безумную квартиру.  Не успели его включить  и  начать
накрывать на стол, как пан Копыхальский прокашлялся:
     - Прошу внимания! Я творил сегодня ночью, и утром творил. Правда,
гусь и  прочие  блюда  немного  помешали  мне,  но  все  же  я  создал
праздничное произведение, и сейчас буду иметь честь зачитать его вам.
     И мы  слушали  пана  Леха,  потому  что  это  было  самым большим
подарком ему.
     Петр Сидорович  по  случаю  Нового  года  вырядился в новехонький
шелковый стеганый халат.  К своим халатам он относился, как татарин, с
той только  разницей,  что последний еще высоко ценил коня и саблю,  а
Пупочкину было достаточно одного только стеганого мягкого  друга.  Его
кошка была   повязана   таким   ошеломительным   бантом,  что  мы  все
зааплодировали.
     Тася и Мися Карповны кутались в черное и белое боа,  обмахивались
веерами и болтали по-французски;  они кокетничали напропалую со всеми,
и все признавали, что они очаровательны и неотразимы.
     Полина пела и ждала,  ждала и пела.  Чем ближе  короткая  стрелка
часов приближалась к одиннадцати,  тем чаще она замолкала, вглядываясь
в ночь за окном тревожными,  огромными глазами. Мы ждали и волновались
вместе с ней.
     - Если эта ракушка не  придет,  как  обещала,  съезжу  за  ней  и
приволоку за  шиворот,  -  сказал  Сережка.  -  Только это не поможет,
правда?
     Теперь отвернитесь немного и посплетничайте в сторонке,  пока я в
комнате одеваюсь и совершенно неразумно трачу  только  что  положенную
косметику. Кстати,  если  еще  раз услышите по телевизору,  что помада
остается на ваших губах,  а не на нем, не верьте. Рекламный трюк, и не
более.
     Они столкнулись у входных дверей - жених Полины и Дед Мороз.
     Оба были в красных нарядах и с огромными мешками.
     Когда стоишь  между  двумя  Дедами  Морозами,  срочно   загадывай
столько желаний,  сколько успеешь,  пока они ошарашенно глядят друг на
друга огромными глазами.
     - Ура! Дед Мороз пришел! - завопили хором Тася и Мися Карповны, и
полезли в огромные мешки, - а что вы нам принесли? Мы хорошо вели себя
целый год!
     - Это правда,  - подтвердил мужчина моей мечты, пытаясь стереть с
себя остатки губной помады. - Дамы заслужили чего-нибудь особенного.
     - Милости прошу к нашему шалашу,  - пританцевал Петр Сидорович. -
Шалаш сегодня расположен на кухне.
     - Идите за мной,  - распорядился студент.  - У них тут коридор  с
изюминкой. Изюминку советую не пробовать.
     - К сожалению, уже пробовал, - ответила артистическая натура.
     Полина стояла прямо за углом и тяжело  дышала;  от  волнения,  а,
может, и от голода, ее не несли ноги. Но когда избранник подошел к ней
и обнял, то его рука легла на вполне стройную талию.
     Думайте, что хотите, но я считаю, неважно, сколько вам лет, когда
взаправдашний  Дед  Мороз  достает  из взаправдашнего волшебного мешка
белых и серых зайцев,  котят и мячики.  А еще пачку фломастеров - хоть
теперь  они  и  не редкость,  зато таких сочных и ярких оттенков,  что
непременно хочется сесть и нарисовать,  хотя бы новогоднюю елку. Кошка
получила  свой  "Вискас",  а  пан  Копыхальский  - громадную тетрадь в
кожаном переплете, созданную для того, чтобы писать в ней поэмы.
     Елка получила новые елочные игрушки;  а Тася и  Мися  Карповны  -
среди  прочего,  книжечку  стихов  их  любимого  Элюара  на их любимом
французском.
     Много было всего другого;  и мы прыгали на одной и на двух ногах.
Только жених Полины не прыгал - он берег свой хронический радикулит.
     - Вот бы и меня,  - задумчиво молвил Петр Сидорович,  прижимая  к
груди только что подаренную персидскую шаль,  - вот бы и меня посадили
в кадку и украсили.
     - Что же Вы сказали,  что здесь детей нет?  - весело спросил меня
студент.  -  Ведь  это  же  самые  настоящие  дети,   только   немного
взрослые...
     - И  не  сильно  бритые,  -  рассмеялся пан Лех,  покручивая свой
пышный ус.
     В углу огромной кухни стояла огромная живая елка.  Ей  предстояло
расти и расти многие десятки лет,  и кто знает, может, наши внуки тоже
будут праздновать под ней Новый  год  и  ползать  в  углу,  разыскивая
яркие и нарядные свертки?
     В двенадцать ночи мы все деликатно повернулись к ней спиной. Если
домовые все-таки  существуют,  то  наш  должен  был  иметь возможность
забрать свои подарки.

     Примечание.
     Бигос -  польское  блюдо,  которое  готовят  из  тушеной квашеной
капусты с мясом и черносливом.

                          Записки пингвина

     По происхождению я пингвин.  По призванию - поэт и мыслитель.  По
профессии: домашний любимец, домашний питомец или любимый питомец. Так
что дел  у  меня невпроворот. А иногда я еще "ходячее безобразие". Эта
профессия, очевидно,  самая почетная,  потому что только эти два слова
хозяин с  хозяйкой  кричат  громкими и протяжными голосами.  Воспевают
меня, наверное.  Иногда они еще при этом  подпрыгивают  и  размахивают
своими человечьими крыльями, которые называют руками.
     Крылья у людей розовые  и  лысые;  на  них  забавно  смотреть,  и
поэтому,  когда  хозяева  начинают свое выступление,  я обязательно на
него  являюсь.  Они  прыгают  и   поют,   а   я   стою   у   двери   и
внимательно-внимательно  разглядываю  их  то  с  одной,  то  с  другой
стороны. Очевидно, я честолюбив и даже чуточку тщеславен.
     У меня  есть  квартира с хозяином,  хозяйкой и хозяйскими детьми.
Правда, все в округе уверены, что это я у них есть вместе с квартирой,
но мнение  досужих  и  праздношатающихся  посторонних меня не задевает
нисколько. Попробовал бы хозяин сделать в квартире то,  что  делаю  я!
Интересно, дожил  бы  он  до  следующего  дня?  По этой же причине мне
иногда завидуют хозяйские дети.  Да и хозяйка нет-нет,  да и уставится
на меня голубым глазом:
     - Мне бы, - говорит, - твои заботы.
     И вздыхает. Так что, как ни поверни, хозяин в доме - я.
     Еще у меня есть пластиковый таз и мячик.  В  таз  мне  все  время
наливали  холодную  воду  и  еще  бросали в него кубики льда - но я не
обижался,  потому что  всегда  был  невысокого  мнения  об  умственных
способностях  людей;  еще  с  той  поры,  когда крошечным пингвиненком
познакомился с полярниками.  Я понимаю,  что не всем  быть  поэтами  и
мыслителями, но в холодной воде мы купаемся только из тех соображений,
что другой нет.  И появление льда в  моем  любимом  тазу  меня  просто
возмутило.  До  хозяина  ненормальность  происходящего дошла не тогда,
когда я в знак протеста разбрасывал  лед  по  квартире,  и  не  тогда,
когда,  руководствуясь  присущим  любому  живому  существу  правом  на
самооборону,  толкнул в свой таз хозяйку, чтобы она ощутила разницу...
температур.   Он  начал  соображать  только  в  тот  момент,  когда  я
решительно залез к нему в ванную, чтобы продемонстрировать свою любовь
к  теплой  и  горячей  воде.  Хотя в скобках нужно заметить,  что я не
выношу мыла.
     Человек мне попался смышленый:  как только перестал  заикаться  и
дергаться, сразу  постановил  наливать  мне полный таз теплой воды.  И
теперь я наслаждением принимаю ванны по десять раз на дню.
     А мячик я просто катаю по квартире - ему нравится,  и  иногда  он
даже  подпрыгивает  от  удовльствия.  Случается,  что  я  устаю от его
общества, но пингвины славятся своим гуманизмом и понятливостью. Кто я
такой,  чтобы лишать маленький мячик его нехитрых радостей?  И я катаю
его, катаю, катаю...
     В доме меня очень любят,  и наперебой обо мне заботятся.  Правда,
люди ведут еще активную общественную жизнь,  и поэтому у них часто  не
хватает  времени.  Кто  свободен,  гуляет  со  мной  за  крыло по всей
квартире и показывает интересные предметы,  или играет в разные игры -
на   сардинки  из  баночки.  Люди  проигрывают  часто;  но  даже  если
выигрывают,  сардинки достаются  мне,  и  поэтому  я  пристрастился  к
азартным играм.  А когда такой возможности нет, мне включают говорящий
и цветной  ящик,  который  называется  телевизором.  И  тогда  уже  он
развлекает меня, правда, сардинок не дает, сколько я ни требовал.
     У людей сейчас наступает самая загадочная  и  интересная  пора  в
жизни. Этот  период  тянется  сравнительно недолго,  но загадок и тайн
хватает на весь следующий год; так что пингвину-мыслителю есть над чем
поломать голову.
     Это называется у них - Встреча Нового года.
     Если, скажем,  пингвину нужно кого-то встретить, то он берет лапы
в крылья и ковыляет себе по необъятной ледяной равнине,  пока  наконец
не столкнется  с  искомым  существом  или предметом.  Но люди устроены
принципиально иначе, и такой простой способ им не подходит.
     Для начала,  хозяин приволок в дом колючее,  но ароматное дерево.
Оно было очень высокое, и сразу же доставило всем массу хлопот. Дерево
не хотело согнуться, чтобы проскользнуть из коридора в комнату, хозяин
буксовал и  скверно  ругался  (так  и  не  пойму,  что  означает   это
словосочетание?). Елка  отбивалась,  как могла - хлестала его колючими
ветками по лицу,  била стволом по макушке - и при этом получался очень
смешной звук.  Наверное,  елка что-то натворила, и они на нее отчаянно
злились, потому что хозяйка все время кричала:
     - Я говорила тебе, надо ее связать!
     - Отстань! Не видишь, сейчас упаду! - кричал в ответ хозяин.
     И последним,  титаническим усилием пропихнул дерево в комнату. Но
это было только начало.
     В прошлом  году  - исключительно по наивности и молодости лет - я
был уверен,  что такие  странные  события  происходят  только  с  моим
человеком.  Но,  оказалось,  что  большая часть населения земного шара
тоже встречает это загадочный Новый год.  Наверное,  это  как  брачный
период. Пингвины во время брачного периода тоже немного шалеют.
     Вчера я  встал  на  пингвиночки и выглянул из окна...  Кстати,  я
пухом чувствую,  что нам нужно сразу объясниться:  как я уже  говорил,
мыслители из людей никудышние.  И потому они не улавливают сути многих
вещей:  возьмем,  к примеру,  их  странное  слово  "цыпочки",  которое
обозначает   приподнимание   на   носках   ног   или   лап.   Со  всей
ответственностью заявляю, что на цыпочки может встать только цыпленок!
Люди  могут  встать  только  на  людочки,  а пингвин - на пингвиночки.
По-моему, это и так ясно.
     Так вот,  я  встал  на пингвиночки и...  Что за картина предстала
моему взгляду!  По всей улице сновали  люди  с  прикрепленными  к  ним
деревьями. Дальше - больше:  эти странные предметы, которые умеют сами
ездить, тоже были завалены  деревьями.  На  некоторых  было  всего  по
одному, зато  самые  большие отхватили себе целую охапку елок,  и люди
собрались в большую колонию,  чтобы их отбить.  Они топтались и махали
крыльями -  простите,  руками  - и голосили так,  что было слышно даже
сквозь закрытое окно. Наконец, они как следует напугали тех, кто стоял
на горке из елок,  и они стали отбиваться,  швыряя деревья вниз. Люди
вели себя еще более странно - они не хватали кусок  своего  дерева,  а
долго и тщательно выбирали, по многу раз перекладывая елки.
     Настоящий мыслитель,  глядя на все на это с высоты двух  прожитых
лет и  шестого  этажа,  сразу  скажет вам,  что людям неизвестно такое
понятие, как естественный отбор. Сейчас я размышляю над тем, плохо это
или хорошо.
     А еще  на улице было полным-полно снега,  ярких флажков,  цветных
тряпочек и огромного количества блесток.  В другие дни из  окна  такой
красоты не видно,  и потому мне начинает казаться,  что встреча Нового
года - это особенное событие в жизни людей.
     Новый год - странный парень, и мои хозяева боятся его больше, чем
тещи  и тестя.  Хотя тех боятся панически.  Перед приходм тещи хозяйка
обычно пылесосит квартиру из веселой штуковины - пылесоса  -  которому
так  интересно  запихивать в нос всякие разные предметы,  вроде носков
хозяина или маленьких цветных палочек,  которыми хозяйка  рисует  себе
большие голубые глаза. В этот момент я получаю сразу два удовольствия:
пылесос бурчит и  бубнит  от  восторга,  а  хозяйка  принимается  меня
воспевать,  размахивая  крыльями.  В  последнее  время  ее поэтический
талант наконец проявился, и теперь она все легче и легче находит новые
слова.
     Стою и слушаю.
     На Новый год все еще сложнее  и  загадочнее.  Все  пробираются  с
тряпками в  самые  дальние  углы и вытаскивают оттуда мирную и кроткую
пыль, которая устроилась там на зимовку.  В этот момент  люди  кажутся
мне такими  бессердечными.  Еще более жестоки они по отношению к своим
плоским пуховым друзьям,  которых называют  одеялами  и  коврами.  Тех
просто выбрасывают на снег и долго и отчаянно колотят.
     Спрятался за холодильником и отсиживался там целый день. Вдруг им
придет в голову выколотить и меня?  Размышлял о холодильнике. Внутри -
это обычная льдина,  как у меня на родине, а снаружи он, хотя и белый,
но совсем  теплый,  и об него можно облокачиваться без риска застудить
спину. К тому же, внутри холодильника хранят всякие вкусные вещи, и за
это он  мне особенно нравится.  Перед Новым годом холодильник с каждым
днем становится все симпатичнее и симпатичнее;  так что я по многу раз
на дню навещаю его.  Мне кажется,  мы уже сдружились,  и у него нет от
меня никаких секретов.
     Мыли цветы  прямо  в  горшочках.  Я  им сочувствовал,  потому что
никогда не видел,  чтобы цветы  выражали  желание  купаться.  Цветы  я
люблю. У меня на родине их вообще нет, так же, как и деревьев. Люди, у
которых много цветов и деревьев - очень счатливые.
     Потом хозяйка моет окна;  трет, чистит, штопает, стирает, гладит,
прячет, вынимает,  таскает,  переставляет,  рвет,  шьет,   складывает,
разбрасывает и выбрасывает.  А потом все с самого начала.  Чтобы ей не
было скучно,  я охотно помогаю в любом процессе,  и тогда она начинает
воспевать меня особенно громко.
     Хозяин, обычно равнодушный к такого рода делам,  тоже принимается
за работу. Он вооружается так называемыми инструментами, и принимается
за свою часть встречи Нового года: он стучит, гремит, колотит, роняет,
ударяет, визжит и прыгает на одной ноге; пилит, царапает, режет, сосет
палец, визжит  и  прыгает  на  одной  ноге;  сверлит,   устанавливает,
подключает -  при этом что-то взрывается,  и хозяйка воспевает его - а
он все еще визжит и  прыгает  сразу  на  двух  ногах.  Короче,  ритуал
удивительный. И я счастлив,  что имею возможность наблюдать вблизи все
подробности.
     Затем наступает пора бегать по магазинам.  Беготня по магазинам -
это обязательное условие встречи Нового года.  И хотя меня с собой  не
берут, я хорошо представляю себе,  что там происходит. Люди собираются
везде в большие колонии и отчаянно шумят над предметами и  продуктами,
по многу   раз   перекладывая   их  с  места  на  место  и  пристально
разглядывая. Предметы под Новый год называются подарками, а продукты -
закуской или столом.
     Последнее мне абсолютно непонятно,  потому что столом - насколько
мне известно  -  называется  тот  прямоугольный  и  твердый предмет на
кухне, а также подобный ему в комнате.  Они стоят себе на ножках и  их
ничего не колышет.  Как их можно съесть - ума не приложу.  Я несколько
раз пытался, но только отбил клюв.
     Подарки перед Новым годом тщательно прячут.  Наверное,  Новый год
может их отобрать.
     Затем на  украшенных  улицах,  а  также  в  той цветной и пищащей
коробке, которую хозяева зовут  телевизором,  разные  люди  загробными
голосами сообщают  о  том,  что  Новый  год  вот-вот  придет.  И тогда
начинается настоящая паника.
     - В чем я буду встречать Новый год?  - кричит хозяйка.
     - Да у тебя платьями весь шкаф завален! - кричит хозяин.
     Они долго  кричат,  а потом начинают воспевать друг друга,  и это
даже интереснее,  чем когда они воспевают меня.  Правда,  я  несколько
обижен, потому   что  меня  никто  и  никогда  не  воспевает  с  таким
энтузиазмом. И еще - за мной никто не гонялся с половником.  Очевидно,
Новый год пробуждает в людях теплые чувства друг к другу.
     Обдумываю мысль:  может,  на Новый год погоняться за хозяевами  с
молотком или сковородкой? Наверное, им будет приятно.
     Следующим этапом встречи Нового года являются телефонные звонки.
     Телефонный аппарат  - как его называет хозяин - вещь сама по себе
удивительная. А под Новый год  способна  выбить  из  колеи  не  только
человека, но и пингвина. Замечательное изобретение.
     Когда хозяин двадцать девятого декабря говорит  в  телефон,  лицо
его становится бледным и дышит он глубоко и часто,  как если бы за ним
гналась голодная касатка.  Но касатка в трубку телефона не пролезет, и
я недоумеваю, почему он так волнуется.
     - Твоя мамочка!..  Твоя мамочка собралась встречать с нами  Новый
год! - возвещает он трагическим голосом после того,  как кладет трубку
на голову телефона. - Она поссорилась с отцом и собирается переехать к
нам на это время.
     - Только не это!  - выдыхает хозяйка,  и глаза у  нее  становятся
большие-большие, как у пингвина,  которому на лапу свалилася увесистый
кусок льда. - Хотя бы не на Новый год!
     Я их  волнения не понимаю.  Человек-теща мне очень нравится.  Она
вся такая пухлая и прыгучая.  И очень любит всех воспевать. Она поет и
машет крыльями  с  утра  до  ночи,  до  тех  пор,  пока  полностью  не
выдохнется. Зато  встает  раньше  всех   и   будит   остальных   своим
воспеванием. Когда  никого  нет  дома,  она играет со мной - бегает по
всем комнатам и кричит:
     - Шею сверну!
     Это забавно,  потому  что  человек-теща  больше  всех  похожа  на
пингвина. Мы ковыляем по квартире с одинаковой скоростью, так же сопим
и хлопаем крыльями на поворотах.  Но в последнее  время  меня  терзают
страшные подозрения - хозяева не пускают человека-тещу,  потому что им
не по душе, как она поет. Для нее это должно стать страшной трагедией,
и теперь  я  ломаю  голову  над тем,  как бы поделикатнее объяснить ей
сложившуюся ситуацию.  Певец и  художник  не  должен  навязывать  свое
искусство никому; даже если это на благо.
     Хозяйка прилипает к телефону на целый день:  она в  него  шепчет,
бормочет, улюлюкает и поет.  Воспевает она в трубку так,  как никого и
никогда в своей квартире -  и  я  опять  удивляюсь.  Хозяин  подпевает
сбоку, но  так  громко,  что  его,  наверное,  слышно и внутри трубки.
Наконец все разрешается:  человек-теща остается встречать Новый год  в
своем логове.
     Люди нелогичны и непоследовательны -  это  я  сразу  отметил.  Но
чтобы так... Когда человек-теща отказывается от идеи воспевать всех на
Новый год, хозяин говорит:
     - У, змея!
     Мне это непонятно.  Вот я,  например, пингвин. И если мне скажут:
"У, антилопа", или "У, колибри", то это будет неправильно. Размышляю.
     А в доме ничего - почти как на родине.  С потолка висят  какие-то
сверкульки; по   углам   топырятся  блестящие  предметы;  над  порогом
приколотили венок  из  елочных  лапок  и  шишек.  Шишки   эти   сильно
отличаются от тех шишек, которые всегда сыпятся на голову хозяина. Тех
я не видел - они невидимые. А эти очень даже симпатичные, коричневые и
слоистые, как печенье.
     Елку вытщили с балкона,  где ее морозили и присыпали  снегом  всю
последнюю неделю. Теперь ее отряхнули от снега и заколотили в какую-то
крестовину. А потом засыпали искусственным снегом - я же говорил,  что
люди нелогичны и непоследовательны:  выбрасывают настоящее,  чтобы тут
же заменить подобием.  Не холодным,  не искристым и совсем не похожим.
Размышляю.
     Пока я размышляю, начинается один из самых главных моментов перед
встречей Нового  года.  Хозяина  ставят  на  табуретку  и  он начинает
наряжать елку. Теперь я понимаю, почему хозяйка громко на него кричит:
ее он никогда не наряжает,  а какую-то малознакомую елку - пожалуйста!
На елку вешают какие-то незнакомые мне предметы.  Эти предметы  обычно
прячут так  далеко,  что  я  до них не могу добраться;  и только перед
самым-самым Новым годом их извлекают на  свет  и  показывают  домашним
питомцам. Все они сделаны из необычного на вид льда - цветного, яркого
и очень вкусного, наверное. Но есть их запрещают категорически.
     От разочарования засыпаю.
     А когда просыпаюсь,  то не верю своим глазам:  новогодняя елка  -
это поэтическое  и  упоительное  зрелище.  С  зеленых  пушистых ее лап
свисают круглые и сверкающие шары таких цветов, которым я даже не могу
придумать названия;   тонкие,   перекрученные   сосульки,   золотые  и
серебряные орехи,  конфеты в ярких обертках,  запах которых пробуждает
во мне  хищнические  инстинкты;  а  еще  -  огромное количество всяких
зверушек: мишек,  сов, ежей, попугайчиков, и нас - пингвинов. Вся елка
увита блестящим  "дождиком",  и  он  гораздо  красивее и приятнее того
дождя, под который я однажды сунулся в ранней молодости.
     А на самой верхушке елки сияет такая красивая звезда,  что у меня
захватывает дух и все  мысли.  И  теперь  я  не  мыслитель,  а  просто
восхищенный пингвин.
     Под елку ставят знакомого мне полярника - бородатого и в  красном
костюме, чтобы ненароком не потерялся в снегах.  Правда,  он почему-то
маленький и засушенный.  Стоит с мешком за  спиной,  в  очках,  но  не
улыбается, не разговаривает.  Наверное, в спячку впал. Я слышал, что в
здешних краях такое случается.
     А потом  хозяин  переворачивает  белый  листик,  и  на  следующем
нарисованы магические закорючки 31.  И это означает, что теперь начнут
происходить самые   загадочные,   самые  завлекательные  и  аппетитные
события.
     Весь вечер  и  утро следующего дня хозяйка готовит.  Не так,  как
обычно - на скорую руку,  чтобы дети не охотились на  кого  попало,  а
только на  кастрюлю  и  сковородку  -  а  со  вкусом,  как  и положено
настоящей хозяйке. Иногда она кричит из своей кухни:
     - Ты уверен, что ты покупал постное масло, как я просила?
     Хозяин не уверен,  уверен ли он,  и идет  на  кухню  разбираться,
оставляя без  присмотра  уже приготовленную еду.  Тогда хозяйские дети
охотятся на нее,  и меня напичкивают от души.  Кажется, вопреки своему
происхождению, я люблю печенье. Над этим стоит поразмышлять.
     Запахи из кухни несутся такие,  что мы все - двое  детей  и  я  -
отправляемся  туда,  чтобы вдоволь нанюхаться.  Мы стоим и втягиваем в
себя  ароматы,  витающие  бесхозными  над  нашей  головой.  Это  очень
интересное  занятие.  А хозяйка - вся в клубах пара и дыма,  в розовом
переднике в очень маленькие мячики  -  что-то  режет,  трет,  тискает,
разглаживает и колотит, как ковер. Мне интересно, и я подхожу ближе. И
тогда хозяйка дает мне постучать клювом по тесту или мясному фаршу. По
мясному  фаршу  я  люблю стучать клювом гораздо больше,  и трудолюбиво
стучу до тех пор,  пока хозяйка не замечает,  как от моего  трудолюбия
фарш  уменьшился  на треть.  Тогда она сильно благодарит меня,  но при
этом смеется.  Хорошо,  когда  люди  смеются,  но  плохо,  когда  сами
начинают  готовить  и  пробовать  котлеты.  Что  получается,  если они
готовят, смеясь? Размышляю.
     Потом в  большой комнате начинается перестановка.  Стол выдвигают
на середину, а мой любимый таз с извинениями выносят в ванную комнату,
но я не протестую.  Телевизор говорит, что наступающий Новый год нужно
встречать в  черно-белом  костюме.  Костюм  на  мне  уже  есть,  и   я
внимательно разглядываю  лапы,  чтобы не пропустить тот момент,  когда
Новый год  решит  на  них  наступить.  Но  лапы  как  лапы,  и  ничего
особенного я не замечаю.
     Стол накрывают  хрустящей  скатертью  -  белой   и   похожей   на
заснеженное антарктическое поле. Пахнет она тоже свежестью и снегом, и
немного поскрипывает, когда трогаешь ее крылом. А елка при этом звенит
украшениями.
     Говорят, что Новый год все ближе и ближе,  и я бегаю  от  окна  к
балконной двери и обратно,  чтобы его не пропустить,  а меня все время
ловят и усаживают к телевизору.  В телевизоре показывают  разноцветные
чудеса и пингвинов.  Оказывается, когда приходит Новый год, начинается
волшебство, и загадочный Дед Мороз (оказывается,  так звали  знакомого
полярника) исполняет любые желания. У хозяйских детей желаний не очень
много, но они страшно волнуются. Интересно, какие у меня желания?
     Хозяин выдал мне банку сардин. Ем сардины и размышляю.
     Наконец все стали такими же  нарядными,  как  я.  Ну,  может,  не
такими, но я не хочу расстраивать свою семью,  и одобрительно кувыкаю.
Приятно видеть, как они радуются.
     Дальше люди  еще  основательнее  подтверждают  мои  догадки:  они
абсолютно непоследовательны,  и я вовсе не удивлюсь,  если им так и не
удастся встретить этот таинственный Новый год. Если тебе нужно кого-то
встретить - иди и встречай. Но люди, наоборот, рассаживаются за стол!
     Я подхожу  к  окну,  встаю  на пингвиночки и выглядываю на улицу.
Город очень  красивый  -   весь   светится   разными   сосулечками   и
созвездиями, которые  люди  стащили  с неба.  И правильно - идет снег,
поэтому звезд на небе не было бы видно.  А так они  весело  светят  на
столбах. Посреди площади,  на которую выходит наше окно, стоит огромная
елка - такая нарядная,  что я невольно оглядываюсь на нашу, и стараюсь
задернуть шторы, чтобы она не увидела соперницу.
     Мне ставят к столу табуреточку,  и уже  неудобно  выглядывать  из
окна, нужно присоединяться к остальным. Да и чего я на улице не видел?
Красиво, но  совсем  пусто  -  только  редко-редко   проезжают   елки,
прицепившись к машинам. Торопятся, наверное.
     Полярник все еще  в  спячке;  проходя  мимо,  трогаю  его  сперва
крылом, потом  - клювом.  Но он не реагирует.  Телевизор поздравляет с
наступлением Нового года и поет очень красивые мелодии.  Обычно он  не
бывает таким  нарядным  и таким веселым,  потому что сегодня моя семья
громко хохочет,  глядя в него.  В обычные  дни  они  чаще  вздыхают  и
мрачнеют.
     Следующий этап встречи Нового года потряс меня до  глубины  души.
Хозяин выволок  на  стол  большую  и толстую сосульку,  в которой люди
хранят питье.  Она называется у них бутылка.  Обычно бутылки смирные и
покладистые, разве  что  иногда  упираются,  и тогда хозяин пыхтит над
ними дольше обычного.  Но такой я еще не видел. Зато я видел салют - и
сразу скажу,  что кто-то шутки ради запихал салют в бутылку,  а хозяин
об этом не знал. Бутылка хлопнула, бахнула и брызнула во все стороны.
     Хозяйка завизжала,   а  дети  стали  подставлять  бокалы.  Хозяин
кричал:
     - Рано еще!
     А какое же - рано,  если уже на стол течет? И при этом кипит, как
суп в кастрюльке.  Налили всем.  Мне в мисочку немного плеснули,  но я
пока не пью - принюхиваюсь и присматриваюсь - не опасно ли?  Люди ведь
несмышленые, и могут подсунуть какую-нибудь очень вредную для здоровья
штуковину. Например, хозяйка зачем-то держит в доме страшные прищепки,
которые сами надеваются на клюв,  если его в них всунуть,  и больше не
снимаются, сколько ни топай ногами и не мотай головой. Убеждал хозяйку
выкинуть  их  подальше,  но  она  против.  И даже во время наступления
Нового года,  когда все немного не в  себе,  успела  выхватить  их  из
мусорного   ведра.   А  я  только-только  тихонько  положил  туда  эту
агрессивную связочку.
     Перед наступлением  Нового  года  положено  мечтать  о чем-нибудь
прекрасном и  недостижимом.  Вся  моя  семья   сидит   с   отрешенныим
выражением лица,  что-то  пишет на бумажках,  затем жует их и глотает.
Хозяин свою сжег, выбросил в стакан, выпил, а остаток прожевал, и клюв
у него из розового стал серым.  Не понимаю. У меня все есть, но я тоже
сижу и мечтаю - только бумагу  не  жую,  она  все  равно  не  вкусная.
Поэтому я жую печенье.
     А мечтаю я о мусорном ведре,  потому что оно и есть прекрасное  и
недостижимое. В  нем много всякой вкусности,  которую люди по глупости
выкидывают из дома,  а копаться в ведре мне не позволяют.  Это наводит
на размышления.
     Наконец в  телевизоре  начинает  стучать  и  звенеть.   Что   тут
происходит с моей семьей! Они все подскакивают, обнимаются, целуются и
что-то кричат друг другу. Меня тоже тискают и целуют, но не воспевают.
Правда, и без того шумно. Все искрится и сверкает, и я наконец решаюсь
вместе со своими похлебать из мисочки этой странной воды. Оказывается,
она не просто вкусная, но и очень веселая, и я чувствую, как маленькие
хохотинки и смешульки начинают перекатываться внутри моего живота.
     Прыгаю и пляшу.
     У полярника отобрали его мешок,  и  копаются  в  нем,  вытаскивая
оттуда всякие  яркие  штучки.  Штучки  самые  разные  - в цветочек,  в
полосочку, в бабочки,  в шарики... Потом шкурки с этих штучек снимают,
и оказывается,   что   это   те  самые  подарки,  которые  прятали  до
наступления Нового года. Значит ли это, что Новый год уже встретили?
     Прошелся по  дому,  но никого не нашел,  даже под тумбочкой,  где
всегда можно  кого-нибудь  найти.  Прикатил  в  комнату  мячик,  пусть
попразднует.
     Все вокруг кричат:
     - С Новым годом! С новым счастьем!
     За людьми нужен глаз да глаз,  иначе они  обязательно  что-нибудь
упустят из вида, и потом горя не оберешься. Поэтому я сам отправился к
знакомому полярнику,  чтобы договриться о том, что старое счастье тоже
остается нам.  Мы от него не отказываемся.  Полярник обещал вникнуть и
помочь. Оказывается,  но все видит и все слышит, и даже разговаривает;
только притворяется спящим. И действительно творит чудеса.
     Мне в подарок достались игрушки,  и  среди  них  новый  мячик,  и
пуховый пингвиненок.  Теперь  у  нас прибавление в семействе.  Еще мне
подарили новую теплую подстилку,  много печенья и сардинок и щетку для
пуха. Я  очень  люблю,  когда  кто-то  из  моей семьи вычесывает меня,
поэтому сильно обрадовался щетке.
     Хозяйке досталась большая коробка ее любимых разноцветных палочек
и кружочков;  она долго кружилась по комнате,  а потом стала целовать,
но почему-то  не  Деда Мороза,  а хозяина.  А полярник смотрел и хитро
улыбался. Хозяйским детям достались какие-то кусочки их мечты,  и  они
тоже развеселились.  А хозяин получил предмет, назначение которого для
меня пока непонятно. Завтра же выясню поподробнее.
     Когда все  угомонились,  было  уже  почти светло.  Я прикорнул на
новой подстилке и стал размышлять.
     Новый год,  наверное, уже встретили. И полярник тоже так говорит.
значит, Новый  год  -  это  когда  подарки,  когда  много  веселья   и
разноцветных красивостей,  когда едят вкусно и много, и когда все друг
друга любят.  Это очень хорошо, и пингвины подобный ход событий весьма
одобряют. Только я никак не могу взять в толк - ведь и остальные дни в
году хочется того же самого:  чтобы любили,  чтобы  ласкали  и  вкусно
кормили. И чтобы дарили друг другу радость не потому, что боятся этого
самого Нового года или стараются ему понравится, а за так. Потому что,
есть кому.
     Полярник сказал - оказывается я сам  -  Новогодний  подарок  моей
семье. Просто я этого не помню.
     А если бы  меня  не  было,  кому  бы  они  принесли  свой  мячик?
Поделился этой  мыслью с полярником,  и он говорит,  что я,  как и все
большие мыслители, ухватил самую суть проблемы. Что Новый год - это не
потому, что  год  новенький,  с  иголочки,  а потому,  что есть,  кого
любить, кого поздравлять и кому подарки дарить. И если бы люди это как
следует обмозговали,  то были бы гораздо счастливее: ведь у них все то
же самое для праздника есть и в любой другой день.
     А еще,  засыпая,  я  понял,  что  Новый  год пахнет апельсинами и
елками. И это тоже прекрасно...

                            Африка

     Коммунальная квартира - это не жилплощадь,  не крыша над головой,
а  нечто  гораздо  большее:  что-то  вроде  состояния  души.  Наша  же
коммунальная  квартира  особенна  тем,  что  является  коомунальной  в
полном, исконном смысле этого слова. Мы все здесь живем ВМЕСТЕ. Вместе
переносим горе, вместе переживаем радости.
     Итак, приготовьтесь.  Одним,  особенно ранним утром, часов этак в
одиннадцать...  ну,  начало двенадцатого,  я выхожу на кухню,  где мой
ближайший - то есть через стенку - сосед Петр Сидорович мешает длинной
ложкой в крохотной кастрюльке.  Сейчас он больше всего похож на ведьму
классического образца:  в немыслимом халате,  шлепанцах на босу ногу и
шерстяном платке, намотанном на его глянцевитую лысину, как чалма.
     Петр Сидорович  является  обладателем двадцати шести метров жилой
площади,  двух фикусов в кадках и одной  кошки,  несомненной  любимицы
всей нашей квартиры. А еще он носит фамилию Пупочкин. Смеяться нельзя,
сдержанно  улыбаться  -  тоже.  Петр  Сидорович  утверждает,   блистая
стеклами  специально  одеваемых  по  такому  случаю очков,  что первый
Пупочкин  упоминался  еще  в  связи  с  Иваном   Грозным.   И   только
заклейменный невежда может этого не знать.
     - Доброе утро, - произношу я радостно.
     - Доброе,  Тонечка,  доброе.  Кстати, кхе-кхе, Вам звонил молодой
приятный человек.  И по этому поводу я хочу  иметь  с  Вами  отдельную
беседу.
     - Да? - спрашиваю я внимательно.
     - Он  мне  говорит,  "здравствуйте,  Петр  Сидорович.  Нельзя  ли
Тонечку попросить?",  а я вынужден как дипломированный  болван  что-то
отвечать,  не  зная  его  имени.  Это  же трагично!  Скажите,  как его
зовут...
     - И  как  Вы  их  будете  отличать,  Петр  Сидорович?  -  невинно
спрашиваю я.
     - Это еще один вопрос, по поводу которого я бы хотел иметь с Вами
беседу. Сколько их, в конце концов?
     Вопрос поставлен  слишком  смело.  Я  давно не проводила переписи
населения и теперь застигнута врасплох.  Петр Сидорович яростно мешает
кашу.
     - Хотите кашу? - спрашивает он наконец.
     - Нет, спасибо, - холодно отказываюсь я.
     - Ну, ну, Тонечка, не дуйтесь на старика. Идите, я Вас поцелую...
     Вот уж лет тринадцать,  как я пребываю в глубоком убеждении,  что
первый Пупочкин состоял при Иване Грозном целовальником.
     В коридоре  надсадно,  требовательно  и нахально верещит телефон,
вторгаясь в нашу маленькую идиллию.  Я тороплюсь к нему со  всех  ног.
Потому  что  такой звонок может производить только активная энергетика
моей подруги Матильды.  Ее на самом деле зовут Матильда, что бы вы там
ни успели подумать по этому поводу.  Она пухлая, аппетитная, поджарис-
тая,  с изюминкой и горчинкой - вылитая булочка на ножках.  Характер у
нее соответственный, и в самых обычных своих проявлениях приравнивает-
ся специалистами к стихийным бедствиям.
     - Ну! - говорю я в трубку.
     - Ага,  -  доносится  оттуда.  -  Слушай,  ты  в  Африку  хочешь?
     Поскольку это Матильда,  то я не удивляюсь.
     - У меня денег нет на поездку.
     Трубка возмущена, о чем и дает мне знать сопением и дышанием. Ды-
шание (не путать с дыханием) - это особый  вид  искусства,  в  котором
"никто  не сравнится с Матильдой моей".  Говорить ничего не нужно,  но
собеседник представляет себе сразу всю картину.
     - Я  не  спрашиваю  тебя,  есть  ли  у тебя деньги на поездку!  -
наконец снисходит она до объяснений.  - Я спрашиваю, заметь даже не на
языке, относящемся к группе угро-финских, хочешь ли ты в Африку.
     Это она так намекает  на  мою  физическую  неспособность  освоить
венгерский и финский языки.  Кучи словарей на моем столе пылятся,  как
обломки Альп после того, как по ним прошествовали слоны Ганнибала.
     - Не хочу, - откликаюсь я после довольно долгого раздумья. А чего
я в Африке не видела?
     - Мотивировка, - требует Матильда.
     Разговор заходит в тупик.  Дело в том, что на службе меня ценят и
любят.  Даже прощают опоздания и прогулы,  но чтобы они могли любить и
ценить меня дальше, нужно иногда напоминать, как я выгляжу и проявлять
те достоинства,  которые обеспечивают мне безбедно-беззаботное сущест-
вование. Сегодня как раз такой день - явления меня народу.
     - Мне пора, - говорю я. - Вечером обсудим кандидатуру Африки.
     - Но  чтобы  аргументированно,  -  туманно  произносит  Матильда,
стремительно удаляясь от трубки.
     Двигаясь по  направлению  к  нашей  ванной,   я   встречаю   пана
Копыхальского.   И  наша  ванная,  и  пан  Копыхальский  -  это  нечто
особенное.  Причем каждое (нечто)  в  своем  роде.  Поскольку  человек
априори  является венцом творения (послушайте,  Вы никогда не стояли в
очереди в туалет?), то о нем в первую голову.
     Пан Копыхальский  -  стопроцентный,  чистокровный,  чистопородный
поляк,  шестое или седьмое поколение предков которого живет  в  Киеве.
Что не мешает,  однако,  сберечь самобытность польского характера, его
темперамент,  повадки и аристократические манеры.  Он невысок  ростом,
худ,  воспламеняется от любого брошенного на него взгляда,  поэтичен и
усат. Усы у него колючие, а поэзия - и того хуже. Потому что усы можно
сбрить, а стихи?..
     Наша ванная похожа на поэму сбрендившего  гения.  Она  огромна  и
необъятна,  как  загрязненный  химическими  отходами океан.  В ней все
течет и все изменяется:  отваливается пластами вечно сырая штукатурка,
постоянно заклинивает кран горячей воды. Правда, кран с холодной водой
тоже вторую неделю находится  при  последнем  издыхании,  но  это  уже
стабильная  агония,  и  мы  к  ней  привыкли.  Странного вида тряпочки
замещают  тут  все  технические  новшества  последних  десятилетей;  а
желтый, как луна или сыр, кафель... Когда-то он здесь был, это точно.
     Сама ванная спорит глубиной с Байкалом,  объемами - с озером Чад,
а  вот  возможность  поплавать  в  ней приблизительно такая же,  как в
мираже,  в пустыне Гоби.  И все помещение сплошь заставлено  тазами  и
тазиками разных форм и цветов, которые все соседи упоенно ссужают друг
другу в период больших стирок или консервации.
     - Я  творил  сегодня  ночью,  -  сообщает  мне  пан Копыхальский,
вытирая мокрую голову огромным ярко-оранжевым полотенцем.  -  А  утром
нажарил котлет. Ступайте, паненка, поешьте, а я почитаю Вам свой опус.
Это не Мицкевич, но уже и не Тувим.
     В скобках  нужно  отметить,  что  Тувим олицетворяет собой нижнюю
границу его творчества.  Я бы отказалась,  но  это  нанесет  серьезную
травму  его  ранимой  душе.  Да  и  котлеты пану Копыхальскому удаются
гораздо лучше,  чем все остальное. Вот если бы он открыл кооперативное
кафе...  Но  нет-нет,  его  бы атаковали мафиози всех рангов.  Это как
наркотик,  один раз съешь,  а потом уже никогда не  меняешь  квартиру,
чтобы быть поближе к этому великому кулинару.
     Я счастлива тем,  что стихотворение оказалось небольшим,  и  даже
сносным.
     - Вы приняли это?  - спрашивает пан Копыхальский,  - В душу?  Еще
глубже?
     - М-м,  конечно, - отвечаю я предельно честно. Я глубоко убеждена
в том, что желудок лежит глубже, чем душа. - Восхитительно.
     Теперь я могу идти на то, что раньше называли службой.
     - Выпейте филиджаночку кавы! - кричит мне вслед пан Копыхальский.
     Но я всем телом изображаю отрицание: силы нужно беречь, впереди
теплая встреча с сотрудниками.  А у меня иногда возникает впечатление,
что наша фирма не производит ничего, кроме пустых чашек из-под черного
кофе, с сахаром или без оного.
      - Тонечка!  Тося! - доносится из недр нашей коммунальной пещеры.
- Добрый  день,  птичка  моя!  У  Вас  еще  сохранилась  та  помада от
"Ланкома" карминового цвета?  Она мне необходима теперь же,  и больше,
чем воздух.
     Это Полина.  Она  артистка,  контральто,  концерты,   филармонии,
консерватории,  букеты,  необъятный  бюст...  Вот-вот,  сначала входит
бюст,  затем уже Полина.  Глядя на Руслану  Пысанку,  она  скептически
хмыкает.  Но  до  Монсератт  Кабалье  ей еще далеко,  особенно в плане
вокала. Но уже близко к Марии Каллас - особенно, в личной жизни. С той
только  разницей,  что  бросил  ее  не миллиардер Онассис,  а личность
гораздо более  скромная,  но  демонически  притягательная.  Откровенно
говоря,   я   его  ненавижу,  за  то,  что  он  оставил  Полину  в  ее
непереносимом, удушливом, тоскливом одиночестве, потому что теперь мне
приходится  выслушивать подробнейший отчет об их совместном проживании
как минимум три раза в неделю, и каждый раз со всеми подробностями.
     Пробегая мимо  ее  комнаты,  я  просовываю  помаду  в приоткрытую
дверь. С обратной стороны в нее цепляются мертвой хваткой.
     Теперь главное - миновать двух старушек-сестричек.  Их зовут Тася
Карповна и Мися Карповна,  то есть Таисия и Мелисса.  Их  мама  читала
романы,  а  пострадали  дочери.  Мы все расплачиваемся за родительские
грехи,  и,  очевидно,  в отместку совершаем кучу собственных.  Так что
нашим детям тоже не приходится скучать.
     Тасе и  Мисе  Карповнам  снятся  вещие  и  -  страшно  сказать  -
пророческие  сны.  А  потом они пересказывают их во всех анатомических
подробностях и старательно толкуют.  Чаще всего,  старшуки оказываются
правы. Но сегодня мне не интересно, что меня ждет. Мне нужно во что бы
то ни стало попасть на работу,  и я пробьюсь сквозь все заслоны, любой
ценой.
     Мися Карповна ловко ухватывает меня за край пиджака (когда на мне
- Карден  за  семьсот  баксов,  но  вообще  тряпка  из сэконд-хэнда за
одиннадцать гривен и еще 36 копеек), когда желанная входная дверь была
так близка и свобода казалась реальной.
     - Тося,  -  внушительно  произносит  она,  кивая   в   такт   еще
несказанным  словам  седой  и тщательно причесанной головкой.  - Тося,
Тасеньке снился сон про тебя, деточка...
     Кажется, я  забыла  сказать,  что  сестрички  смотрят  вещие  сны
исключительно для блага окружающих.
     - Что-то  про Африку.  Стой,  и не рвись у меня из рук.  Я и сама
вижу, что ты торопишься, но сон очень важный, так что выслушай.
     В отличие от многих старушек, стремящихся поболтать о чем угодно,
лишь бы утолить тоску, Тася и Мися Карповны приносят реальную пользу -
предупреждают о грозящих несчастьях,  возвещают скорое появление денег
в кошельке и даже покупают на всю квартиру кефир и  хлеб.  Все  равно,
молодежь что-нибудь забудет.
     Тася Карповна сегодня по-божески лаконична.  А суть ее  сообщения
сводится к тому, что Африка является поворотной, судьбоносной точкой в
моей жизни, я не должна от слова Африка отмахиваться небрежно, начиная
с этой вот минуты. Я обещаю не отмахиваться, и милостиво отпускаюсь на
службу вместе с бутербродиком от Миси Карповны.  Конечно,  не  котлеты
Копыхальского, но тоже вкусно.
     И уже  вылетев  на  улицу,  встав  на  автопилот,   я   полностью
погружаюсь  в  раздумья  о  самом  засушливом  и загадочном континенте
планеты.  Что могла иметь в виду неугомонная Матильда -  это  тайна  о
семи печатях,  а мне еще работать и работать. Но ведь именно тайны так
сладко и томительно отзываются в наших сердцах и умах. Африка? Африка!
Африка... Ох!
     В этот момент я и врезаюсь во что-то теплое,  достаточно  мягкое,
чтобы  остаться  в  живых,  и  достаточно  твердое,  чтобы стукнуться.
Стукнувшись,  я по инерции некоторое время буксую  на  месте,  пытаясь
пройти  это  препятствие  насквозь,  но  у  меня ничего не выходит;  и
каблуки печально скребут асфальт. Наконец я поднимаю голову...
     Он так  очаровательно лохмат,  что поневоле приходится обозреть и
всего его целиком,  чтобы  твердо  убедиться  в  том,  что  он  создан
природой невероятно гармонично.  Джинсы страшно длинные,  точнее,  это
ноги длинные,  но ног я не вижу,  а вижу  бесконечные  колонны  штанин
цвета индиго.  И глаза у него такие же - джинсовые и лохматые, и никак
иначе.  Такие  глаза  бывают  у  веселых  колли  и  гениев,   успевших
состояться  еще при жизни,  а не после смерти,  стараниями публики.  И
поскольку совершенно ясно, что это чудо - не колли, я говорю:
     - Вы гений?
     Это вырывается у меня непроизвольно;  человека пугать  нельзя,  я
точно знаю. А тут сумасшедшая особь женского пола пытается проделать в
тебе отверстие солидного диаметра,  и тут же  что-то  этакое  говорит.
Словом,  я  отступаю,  сохраняя  все  признаки холодного достоинства и
сдержанности;  но внутри меня все поет и ликует. Никогда не видела та-
кого ошеломительного чуда.
     - Извините?  - он подается вперед,  словно огромный башенный кран
падает с небес, стараясь согнуться, чтобы примериться к моему росту. -
А о чем Вы думали, когда я на Вас налетел?
     - Почему я не хочу в Африку,  - честно отвечаю я,  ибо у меня нет
времени  на  изобретение  более  интересной  темы  для  размышлений  -
например,  как  же умер Наполеон;  или,  скажем,  сравнительный анализ
раннего творчества Мицкевича с поздней поэзией Копыхальского.
     Шанс поразить  его  своей  безграничной  эрудицией  упущен,  и  я
начинаю отступать - мне нужно на работу. Хотя бы сегодня.
     - А  почему Вы не хотите в Африку?  - спрашивает он.
     Поскольку я двигаюсь на автопилоте, то выходит, что это он стара-
ется  шагать в ногу со мной,  заглядывая мне в лицо тем самым странным
способом,  о котором поется в песне - "искоса,  низко голову наклоня".
При его росте и не такое возможно.
     - Не знаю,  - отвечаю я.  - Но к вечеру должна знать,  иначе  мне
предстоит тот еще разговор.
     - Кажется,  я могу назвать одну причину,  - загадочно  произносит
лохматое чудо, и здесь выясняется, что мы пришли.
     Когда-то Кант выразился о чувстве долга на предмет того,  что оно
должно   быть   самодостаточным  и  не  подкрепляться  дополнительными
стимулами.  Я утверждаю,  что это самое чувство долга во  мне  развито
бесконечно, ибо как еще объяснить тот факт, что я мужественно объявляю
чуду цвета индиго о том, что пришла к себе на работу.
     - Жаль,  - вздыхает он.  - Всего хорошего.  Привет Африке.
     Вот и все.  Сказка заканчивается,  не начавшись.  И  почему  меня
упорно преследуют те,  кто мне совсем не нужен? Или это и есть диалек-
тика.  Вообще-то моими поклонниками - милыми, интеллигентными и завид-
ными женихами - можно заселить если не всю Африку, то ее безлюдные об-
ласти.  Может,  подбросить эту идею кому-нибудь? Лично я голосовала бы
"за".
     Хлопают двери,  разграничивая  два   пространства:   пространства
индиго и серого - а что еще остается тому, кто только что упустил свою
мечту?  Надо было бы выбежать на улицу и догнать его,  но,  во-первых,
это  по-детски.  А,  во-вторых,  пусть  и остается чудом;  мало ли как
повернется в реальности.
     Мой отдел  встречает  меня  таким  восторженным  ревом,  что  все
разочарования юности,  а также зрелости,  отходят на второй план.  Мне
немедленно наливают полную чашку кофе - ту самую, от Нескафе, призовую
(отдел покупал кофе вскладчину,  и вышло много -  и  кофе,  и  чашек).
Затем вручают шоколадку,  выдают аванс и премиальные - правда,  как не
из  этого  мира?-  и  начинают  напичкивать,  как   дитя   витаминами,
последними сплетнями.
     Машка из машбюро выходит замуж через месяц.  Наш отдел  купил  ей
шлепанцы  в  виде  крыс,  с  отвислыми  ушами  и  милыми  рожицами.  Я
немедленно хочу такие же,  и шлепанцы срочно  упаковывают  в  шуршащую
бумагу,  пряча от моего хищного взгляда.  Дусик защитил диссертацию, и
вот уже два дня на моем столе лежит  официальное  предложение  руки  и
сердца.  В  этом году их поступит еще два;  а всего он сочиняет четыре
таких опуса в год и приносит  каждого  первого  числа  нового  сезона.
Очень удобно.  Такая педантичность дает мне возможность не встречаться
с ним лично,  а ему не  выслушивать  очередной  отказ,  высказанный  в
несколько оскорбительной манере. Я уже устала за пять лет, хотя и тешу
себя сознанием того, что в некотором роде являюсь чьей-то музой. Дусик
уверен,  что я отвергаю его из-за недостаточно солидного общественного
положения,  а посему принимает соответственные меры.  Он поднапрягся и
выдал за пять лет две вполне сносные работы. Скоро станет академиком.
     Пал Палыч Знаменский - а сколько  ему  пришлось  вытерпеть  из-за
этого имени!- раз даже хотел менять оптом имя,  отчество и фамилию, но
не позволили,  так как заподозрили что-то  криминальное  -  уходит  на
пенсию. Мы его очень любим, но не боимся потерять. Он так же постоянен
в своих привычках,  как Дусик.  Уходит на пенсию раз в году.  И тут же
меняет решение.
     Меня повысили... Этого не может быть, но приказ существует, денег
выдали  больше;  и я начинаю усиленно думать об Африке - как это может
быть связано?  Просто,  как укол в пятую  точку  от  головной  боли  -
скажите, какая связь.
     Множество мелких новостей не пригодно  для  упоминания  вслух,  и
существует  только  для  служебного пользования.  Когда я окончательно
убеждаюсь в том,  что все прочно  запечатлели  в  памяти  мой  светлый
образ,  я  поднимаюсь,  и с лицемерным вздохом заявляю,  что жаль,  но
нужно уже бежать.  Работать,  то  бишь  -  творить,  как  говорит  пан
Копыхальский.
     Сеточка идет провожать меня и заодно обрести  два-три  килограмма
мяса и новые туфельки.  Я откровенно,  по-пуделиному,  радуюсь. Потому
что питаю к Сеточке явную слабость.
     Конечно, конечно,  когда-то  ее  звали  Светочка.  Я еще помню то
блаженное время.  Но потом,  когда наступила эпоха ярких,  заграничных
кульков   с   ручками   и   конкретными  изображениями:  натюрмортами,
портретами,  пейзажами,  ландшафтами и братьями нашими меньшими; когда
все  женское  население  подхватило  это  начинание  и  стало  таскать
продукты и покупки исключительно  в  этих  пестрых  емкостях,  Сеточка
продолжала  носить  в  изящной сумочке одну-две авоськи.  И где она их
брала? В общем, думаю, ясно, почему в отделе как-то сама собой стала с
трудом произноситься буква "в" в ее имени, пока не умерла естественной
смертью.
     Сеточка -  единственная  из  сотрудниц  и  подруг,  посвященная в
извилистые и запутанные  ходы  моей  судьбы.  И  поэтому  я  торопливо
рассказываю  ей  и  об Африке,  и о сне Таси Карповны,  и о чуде цвета
индиго.  Надо отдать ей должное,  Сеточка не только хороший слушатель,
но   еще   и  внимательный.  Она  с  каким-то  маниакальным  упорством
коллекционирует и запоминает все мои рассказы, а потому быстрее, чем я
сама  вникает  в  суть дела.  В ту часть сути,  которая касается цвета
индиго.
     - Лохматый , говоришь. В джинсах... Первая любовь!
     - Это неправда,  - слабо  сопротивляюсь  я,  -  не  было  у  меня
никакой-такой  первой любви.  Я лишена этого счастья,  любить не умею.
Кому об этом не знать, как тебе?
     - Ой ли,  - качает головой Сеточка.
     На самом деле, она права. Но самой себе я в этом никогда не приз-
наюсь.  Лучше кому-нибудь другому.  Было, было дело. Сознаюсь. И осень
была с золотыми листьями и ароматным шуршанием в парке, когда граблями
сгребают ненужное,  бросовое золото, валят в кучи и поджигают с дымом.
И воздух,  заполненный признаниями,  ставший невыносимо сладким от его
обожающего взгляда;  и все как полагается - ношение на руках,  стояние
на коленях;  и первый поцелуй,  неумелый, какой-то лохматый и вкусный,
словно хризантема во рту. Ну, и глупости, совершенные обоими.
     Потом мы еще встречались,  но то,  что было предано,  пусть и  по
незнанию,  не  простило  и  не отпустило,  как болит отрезанная рука к
дождю. Бывает...
     - И,конечно, нельзя сказать два лишних слова, - негодует Сеточка.
     - Лишнее,  оно  потому  и  лишнее,  что  лучше  не  говорить,   -
философски пожимаю я плечами.
     Какой-то прохожий в солидно-дорогом костюме с  правильно  вшитыми
рукавами   (вот  редкость!)  бросает  на  меня  плотоядно-восторженный
взгляд.  Делает маленький такой шажок в нашу сторону,  но я решительно
волоку упирающуюся Сеточку прочь.  Она замужем,  и удачно. А я, я не в
настроении.
     - Ну  и дура,  - произносит Сеточка.
     Кажется, она уже отчаялась убедить меня совершить две  вещи:  ку-
пить  себе наконец пристойную отдельную квартиру со всеми удобствами и
выйти замуж. О родить ребенка она и не заикается.
     - Даже  не  дура,  -  не  обижаюсь я.  - Скучно.
     Это я по поводу поклонника.  А  что  касается  квартиры,  то  как
представлю  себе жизнь вдали от копыхальских котлет,  снов Таси и Миси
Карповны и контральто Полины... Нет, это точно не жизнь.
     Внутри что-то  сильно болит - наверное,  тому что внутри все-таки
хочется замуж,  но я сильнее.  И оно там  послушно  замолкает.  Так-то
лучше.  Замуж хочется за любимого,  а любимого нет. Вся в раздумьях, я
плотно упираюсь во что-то лбом; достаточно мягкое, чтобы не разбиться,
но вполне твердое, чтобы стукнуться. Стоп... Что это мне напоминает?
     Я поднимаю вверх страдальческие глаза и  наталкиваюсь  на  взгляд
цвета  индиго,  вернувшийся  ко  мне из моего неразумного детства;  из
осени.
     - У Вас мускулы,  убиться можно,  - говорю я требовательно.  Хотя
что именно я требую, мне самой неизвестно.
     - Я придумал,  почему Вы не хотите в Африку,  - поясняет он,  как
будто речь идет о его профессии:  придумывать причины для отказа  тем,
кто  не  хочет  в  Африку,  Америку,  Австралию,  Азию и прочие места,
которые начинаются с буквы А.
     - Излагайте, - говорю я, стараясь выгоднее поставить ногу. Ноги у
меня классической формы;  и хотя мне это не нравится,  и я  бы  охотно
поменялась с Надей Ауэрман,  мужчины думают иначе. Право, все-таки они
как бы другой национальности.
     - Для  этого  мне  придется  Вас проводить,  - говорит чудо цвета
индиго, и решительно отбирает у Сеточки еще не слишком тяжелую, но уже
достаточно объемистую сеточку.
     - Но мне пора,  - улавливает она суть происходящего.  А сама,  за
спиной  у  чуда  показывает  мне  поставленный  вверх  большой  палец.
Подумаешь... Я и сама могу так.
     Мы доводим Сеточку до дверей конторы.  А затем решительно, словно
на штурм Берлина, движемся провожать меня домой. Лицо у моего спутника
такое  решительное,  будто  под  курткой  он  обернут  листовками  или
знаменем.  Он молчит.  И я тоже молчу. Молчу, когда он открывет передо
мной  двери  парадного.  Молчу,  когда  мы заходим в лифт.  И чудесная
легкость  наполняет  меня  понемногу,  зато   целиком,   включая   все
неисследованные, давно забытые мной самой, полости.
     Когда я поворачиваю в замке ключ,  дверь растворяется как бы сама
собой,  и  на  пороге  отрешенно,  словно непричастно к этому событию,
стоит целовальник Ивана Грозного.
     - Ну,  наконец-то,  - восклицает он,  раскрывая дружеские объятия
моему спутнику. - Представляйтесь. Я столько ждал этого момента!
     Нужно иметь  недюжинное  самообладание,  чтобы  не шарахнуться от
пухлой Бабы Яги в халате и  тюрбане,  с  ложкой  наперевес.  Чуду  это
удается.
     - Сергей,  - произносит он, совершая колебательные движения рукой
Петра Сидоровича.
     - Петр Сидорович Пупочкин...  еще  при  Иване  Грозном...  крайне
рад... - говорит тот. - А теперь, дети, я побежал ставить чайник.
     Откровенно говоря,  я очень признательна Пупочкину за то,  что он
познакомил  меня  с  чудом.  Я осторожно продвигаюсь дальше,  стремясь
добраться до своей комнаты,  но  путь  мне  прегражадют  Тася  и  Мися
Карповны.  Чудо  реагирует  молниеносно-правильно:  по  очереди целует
пухлые ручки, крепко намазанные глицерином для поддержания мягкости, и
представляется нашим сестричкам.
     - Это Африка,  - выдает  Мися  Карповна  закодированный  образчик
своих заключений.  - Именно Тасина Африка. Это я тебе говорю, Тонечка,
детка, не упусти.
     Я бы  и  рада  не  упустить,  но  пока  меня  никто  ни  о чем не
спрашивает.
     Пан Копыхальский  приходит от него в восторг и угощает котлетами,
салатом и бигосом.  Бигос - исконно польское блюдо; и пан Копыхальский
является непревзойденным мастером по части его приготовления. Кажется,
чудо навек покорено этим шедевром кулинарного искусства,  и мои  акции
резко  падают.  Судя  по блаженной улыбке,  порхающей у него на губах,
если он и сделает  кому-нибудь  предложение,  то  не  мне,  а  усатому
последователю  Мицкевича.  На  десерт  его  ждет  очередное  завывание
Копыхальского,  но мой знакомый находит его забавным  и  даже  требует
продолжения.
     Он принят на ура!
     Полина на работе.  Это хорошо, потому что никому неизвестно, куда
бы привела ее тоска и любвеобильное сердце.
     Наконец мы заходим в мою обитель,  похожую на берлогу. Нет. Здесь
не валяется по углам женское белье,  зато слишком много книг и  бумаг;
ручек и карандашей,  чтобы навести мужчину на мысли о женитьбе, домаш-
нем уюте и тихих семейных радостях. Я не без тревоги жду, скажет ли он
что-нибудь мне конкретно. Хотя бы об это паршивой Африке, будь она не-
ладна!
     - Я  всегда  мечтал о такой чудной комнате,  - наконец произносит
Сергей,  перебирая пальцами корешки книг.  - У меня квартира  какая-то
выхолощенная и неживая,  поэтому будь любезна, постарайся расправиться
с ней на свой лад.
     Я и  не заметила,  когда мы перешли на "ты".
     И тут энергетически агрессивно звонит телефон. Черт! Я успела по-
забыть про Матильду,  ведь Африка связалась со множеством других ассо-
циаций...  И теперь меня ждет нудный разговор,  прервать который физи-
чески  невозможно.  Если  достаточно часто вешать трубку,  то Матильда
просто позвонит на телефонную станцию, чтобы высказать им свое суровое
порицание; а всю квартиру доведет трезвоном до головной боли. Страдать
ради общества приходится мне,  и в сущности,  это справедливо, ибо Ма-
тильда - моя приятельница,  хотя я никак не могу вспомнить, кто всучил
мне в свое время этот подарочек. Вспомнила бы... чего уж тут.
     Я обреченно подползаю к телефону,  смутно догадываясь, что сейчас
снова потеряю собственное счастье.  То,  что это  счастье,  я  уже  не
сомневаюсь.
     - Придумала?  -  спрашивает  Матильда  таким  тоном,  будто   она
директриса, а я прогуляла урок в родимой школе и подвела класс.
     - Ну... видишь ли...
     - Почему ты не хочешь ехать в Африку? - у нее прокурорский голос,
и вообще органы многое потеряли  в  ее  лице.  Правда,  от  того,  что
потеряли,  они  приобрели  неизмеримо больше.  Это я говорю,  как лицо
страдающее.
     Осторожные пальцы - такие прохладные и такие нежные, что в голове
все моментально путается,  а паркет убегает из-под ног  эскалатором  -
вынимают  трубку  у меня из рук.  Он так тихо обнимает меня,  что я не
успеваю возразить,  да и аргументов у меня  нет;  как,  впрочем,  и  с
Африкой...
     - Мы не хотим ехать в Африку,  потому что Тонечка выходит за меня
замуж, а я категорически против резкой смены климата.
     Я слышу,  как чем-то давится на  своем  конце  провода  Матильда,
затем на миг воцаряется тишина, а затем все перекрывает торжествующий,
жизнеутверждающий рев нашего унитаза.