ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА КОАПП
Сборники Художественной, Технической, Справочной, Английской, Нормативной, Исторической, и др. литературы.



Сергей ЮРСКИЙ
Теорема Ферма

РАССКАЗ

   - Неужели так больно?
   - Еще бы не больно - иголку втыкают прямо в глаз.
   - Кто, Таня?
   - Нет, Юля.
   - А-а, Юля... Да, она твердо работает.
   Вацлав Иванович указательными пальцами развел на две  стороны  свои
жидкие седые усики.
   - Теперь легче вже?
   - Вроде немного легче.  Но все равно ужасно больно. Дело в том, что
я дергаюсь от укола, ничего не могу с собой поделать. Как люди выносят
операцию без наркоза?
   - Они дают новокаин.
   - Я имею в виду - без общего наркоза. Даже глаза нельзя зажмурить.
   - Ну нет,  нет,  не надо думать об этом!  Я имел три операции.  Это
можно терпеть. Ради глаз можно.
   Мне делали укол в глаз каждое утро.  Вечером,  когда гасили свет  в
палате, я не мог заснуть, потому что начинал думать об утреннем уколе.
В девять,  после завтрака,  мы становились в очередь к сестре. Потом в
курилке час примерно я плясал от боли.  А после,  в одиннадцатом часу,
проваливался наконец в блаженный сон.  Ничто мне не мешало - ни жаркое
июньское солнце,  ломящееся в окно, ни громкие разговоры моих пяти со-
седей, ни пылесос в коридоре. Все слышал, и все только убаюкивало.
   Вацлав Иванович помещался отдельно. Он был тут давним, многоразовым
пациентом и выпросил одиночную каморку.  Без соседей,  но и без окна и
почти без пространства - кровать, стул, тумбочка. Мы как-то сразу друг
друга отметили. Уже на второй день он стал мне исповедоваться. Со мной
часто так, уже привык. Мы сидели в тихое послеобеденное время на длин-
ной  скамье  с  высокой спинкой в темном тупике коридора.  Скамья была
старая, хорошего дерева, без зазубринки отполированная тысячами спин и
задов.  И рук. И плеч. И вся эта больница была старая. И Вацлав Ивано-
вич был старый, седенький, щуплый с плоскими усиками вразлет.
   Западный был человечек.  Хотя вся его жизнь на Западе -  это  время
оккупации  и сидение в гестапо.  Потом - и гораздо дольше - он сидел в
лагере под Пермью.  А на свободе и до,  и после лагеря Вацлав Иванович
преподавал математику в старших классах в маленьком городке на границе
Белоруссии и Литвы.  Он был чех.  Я-то думал - поляк, раз Литва, Бело-
руссия...  Но он сказал:  нет, чех. И звали его сперва Вацлав Игнацие-
вич.  Однако давно уже для простоты он стал Ивановичем.  Какие сильные
гены!  Ведь всю жизнь,  можно считать, абсолютно всю жизнь он "наш". А
вот - не наш. Эта белая рубашечка с каким-то особенным старомодным во-
ротничком, мелкие ботинки вместо стандартных больничных тапочек, и са-
мое поразительное - не стрелка,  но все же складка на пижамных брюках.
Ну, еще и европейские усики.
   - Нэвжели вы любили в школе математику?
   - Обожал. Остальное было легко. А это... одолеть алгебру... Это бы-
ло как спорт.
   - Математика - это логика,  а логика - это разум.  Все мои  ученики
ненавидели  алгебру.  Почти все.  (Он еще иногда окал и сказал:  пОчти
все). КОтОрый час?
   - Уже начало восьмого.
   - НадО ужинать.
   Вацлав Иванович передвигался по отделению совершенно  свободно.  Он
попадал  сюда  уже много раз и знал пространство по сантиметрам.  Но в
коридоре стояли две одинаковые скамьи - друг против друга.  И чех  за-
был,  на какую из них мы сели.  Вставая,  он свернул направо, в глухую
стену.  Сразу почувствовал, поправился и пошел налево. Однако этот ма-
ленький  пируэт  вдруг ясно показал мне:  Вацлав Иванович был слеп.  Я
взял его под руку.
   - Квадрат суммы двух чисел забыли?
   - Это как раз помню.
   - Нэвжели не забыли?
   - А2+2ав+в2
   - Это совершенно достаточно. Если не ляжете, заходите ко мне.
   Я покажу удивительную вещь. Вы слыхали о теореме Ферма?
   - Да, слыхал... но забыл. Это какая-то сложная теорема, которую уже
сто лет никто не может решить.
   - Доказать  не  может,н  поправил меня Вацлав Иванович.н Она совсем
простая в задаче.  Вы поймете.  Заходите ко мне после ужина,  я покажу
вам.
   - Ой, нет, Вацлав Иванович, это мне не по зубам!
   - По зубам,  по зубам, я уверен, вы поймете. Я доказал теорему Фер-
ма.
   Телевизор в холле работал скверно. Постоянно шли горизонтальные по-
лосы,  звук то исчезал,  то возвращался.  После программы "Время" нес-
колько человек ушло,  освободилось кресло.  Я опустился в него и  стал
задремывать  под однообразный документальный фильм про галерею Уффици.
Чех не появлялся. Может быть, уже лег? Хорошо бы, глаза слипаются. Ка-
жется,  сегодня  завалюсь без всяких мыслей про уколы,  про боль,  про
завтра.  Какая там теорема Ферма!  Да и старик, наверное, забыл, о чем
говорили. Я поднялся и зашаркал в свою шестую палату. Тапочки были без
задников.  Надо бы зубы почистить... но это еще идти на тот край отде-
ления в умывальник. Нет, нет, утром, нет сил.
   Каморка Вацлава темна - из-под двери света не видно.  Уснул, конеч-
но.  Для очистки совести я без стука приоткрыл дверь.  Старик сидел на
аккуратно  застеленной кровати,  чинно положив руки на колени.  Слабая
лампочка под абажуром из толстого картона еле светила на тумбочке.  На
кровати рядом с ним лежала большая бухгалтерская книга.
   - Входите,  входите!  -  сказал Вацлав Иванович.н Зажигайте верхний
свет.  Сейчас вы все поймете.  - Он нервно разгладил на  стороны  свои
плоские усики. - Садитесь, садитесь на стул.
   Я смертельно хотел спать.
   - Теорему Пифагора помнят все, и вы, конечно, тоже. Квадрат гипоте-
нузы равен...
   - Сумме квадратов катетов.
   - Это так,  и это очень красиво. Значить,н он произнес слово с мяг-
ким  знаком на конце,н если в прямоугольном треугольнике меньший катет
равен трем,  больший - четырем,  то три в квадрате - девять,  четыре в
квадрате  н шестнадцать,  девять плюс шестнадцать будет двадцать пять.
Гипотенуза равна корню квадратному из двадцати пяти, то есть пяти. Это
так. Это понятно?
   - Угу.
   - Что?
   - Понятно, понятно.
   - Теперь  я  буду  говорить тише - десять часов,  там,  за стенкой,
женская палата, они рано ложатся.
   Вацлав Иванович пересел ближе к изголовью кровати и к моему  стулу.
Наши колени соприкоснулись. Он протянул мне бухгалтерскую книгу:
   - Значить, так, откройте.
   В книге была закладка.  Я раскрыл книгу и разглядел закладку. Обыч-
ная фотография пса.  Пес сидел возле парадной,  раскрыв пасть и свесив
на сторону язык.
   - Это ваша собачка?
   - Нет,  это Искра, овчарка-поводырь. Морозова Николая Герасимовича,
который умер.
   - Ага...  Отчего умер?  - У меня слипались глаза,  и даже, кажется,
что-то снилось.
   - Он умер от инфаркта. А Искру взяли обратно в питомник.
   - Ага-а...
   Мне снилась светлая комната в деревянном доме. Окно выходило на ве-
ранду. За верандой колыхалась под ветром сирень. Звучный женский голос
говорил: "Позовите сестру, позовите сестру!"
   - У них в палате две лежачих,н сказал Вацлав Иванович.
   Я поднялся и пошел в дежурную комнату за сестрой.
   - Да, я знаю,н сказала сестра Таня,н уже иду. Ей укол надо. Сейчас.
   Вацлав Иванович стоял в дверях своей каморки.
   - Идет?
   - Да, сейчас придет. Идет сестра! - крикнул я в женскую палату.
   Мы снова сели на свои места - колени в колени.
   - Теперь смотрите. Вот, значить, формула: an+bn=cn
   Видите?
   Он ткнул пальцем в бухгалтерскую книгу.  Там через все секции учет-
ной разлиновки четко было выведено: an+bn=cn.
   - Так вот,  еще в семнадцатом веке Ферма предложил  доказать,  что,
если n больше двух, то это равенство невозможно: если n>2, an+bn cn
   - Больше двух?
   - Ну да! Если n равно двум, то это теорема Пифагора, это возможно.
   - А если больше двух, то невозможно?
   - Невозможно.
   - А зачем доказывать отрицательную истину?
   - Как?!  -  тихо вскрикнул чех.н Отрицательная истина отличается от
положительной только тем, что лежит по другую сторону от нуля.
   - Ну! - От желания спать я начал терять вежливость.
   - Переверните страницу,н сказал чех.н Смотрите.  Теперь  я  начинаю
мое доказательство. Нужно сделать всего два допущения. Первое - допус-
тить на время,  что nн целое число,  кратное одному из однозначных чи-
сел. Понятно?
   - Ну... да.
   - То есть двадцать один - годится,  оно кратно трем и семи, да? Оно
делится на три и на семь. Так. Двадцать два - годится или нет?
   - Годится.
   - Кратно чему?
   - Двум и одиннадцати.
   - Одиннадцать - не однозначное число. Однозначное только от двух до
девяти. Кратно двум. Двадцать три - годится?
   - Годится.
   - А чему же кратно двадцать три?
   - А?
   - Чему кратно?
   - Чему?
   - Ничему. Значить, не годится.
   - Да, не годится. Ну...
   - Второе допущение. Переверните страницу.
   Я прошелестел толстой серой бумагой и прикрыл глаза.  Нехорошо было
пользоваться слепотой собеседника,  но я ничего не мог с  собой  поде-
лать.
   - Теперь мы приходим к простому уравнению... Переверните страницу.
   Я перевернул вслепую и,  кажется,  даже не одну,  а сразу несколько
страниц зацепилось.
   - Остается признать, что an+bn всегда меньше Х.
   Я открыл глаза и глянул в бухгалтерскую книгу.  Страница, о которой
говорил старик,  была давно потеряна,  и нить рассуждений окончательно
ускользнула от меня.  На расчерченной бумаге громоздились какие-то со-
вершенно неведомые буквы,  знаки, степени, корни. Может быть, это была
уже другая теорема.
   - Теперь вы видите это неравенство? - спросил чех.
   Я захлопнул книгу.
   - Вацлав Иванович, я все-таки сильно позабыл алгебру. Мне трудно.
   - Вы устали. Отложим до завтра.
   - Нет, подождите. Что вообще значит теорема Ферма? Сам-то он ее ре-
шил или нет?
   - Пьер  Ферма  написал  несколько  знаков  на полях возле формулы и
ссылку на другие свои бумаги.
   - Значит, у него решение было?
   - Видимо, так.
   - А если не было? Если он сам понял, что это некорректная постанов-
ка задачи?
   - О, да вы математик! - засмеялся старик.н Вы такие слова знаете...
Почему некорректная?
   - Да потому что я применяю это к обычной жизни!  - Я начал злиться,
и сонливость прошла, отодвинулась.н Это то же самое, что сказать чело-
веку:  докажите, что вы невиновны! Это незаконно. Ты сам докажи, что я
виновен. А мне нечего доказывать, я живу себе и живу.
   - Ферма достаточно авторитетен. И он никогда не ставил задач некор-
ректных.
   - А в принципе, в принципе что это дает? Ну да, сумма квадратов ка-
тетов  равна  квадрату  гипотенузы  - это колоссально,  потому что это
всегда так.  Это - открытие.  И это  нужно  для  дела,  для  людей.  А
здесь...  Допустим,  вы доказали,  что никогда так быть не может. Ну и
что? Это же бездна. Никогда...
   - Это и есть бездна,н тихо сказал чех и облизал свои  плоские  уси-
ки.н Я ее чувствую, и я обосновал ее. А мне не верят. Думают, что там,
в бесконечности,  есть дно,  что там уравнение может сойтись. А оно не
может. Бездна.
   Мне почему-то стало жутковато, и сон совсем прошел.
   - Вы говорили, что у вас много друзей - больших физиков и математи-
ков,н продолжал Вацлав Иванович.н Я бы только хотел,  чтобы кто-нибудь
познакомился с этим доказательством. Это моя мечта.
   Я долго  стряхивал  с  простыни непонятно откуда набившиеся крошки,
песчинки.  Стряхнул,  лег и все равно почувствовал множество крупинок,
въевшихся в тело.  Накрылся второй серой и навсегда пыльной простыней.
Палата спала. Я думал о том, что на Руси много гениев. Какие идеи, ка-
кие странные бескорыстные увлечения, какие биографии! Как несправедли-
ва жизнь!  Гениев обижают, не замечают. Я думал о том, что я, пожалуй,
больше замечен,  чем Вацлав Иванович,  и что это несправедливо.  Потом
захрапел сосед слева. Даже не захрапел, а зарычал и засвистел одновре-
менно.  Я перевернулся на другой бок,  и мысли мои повернулись. Я стал
думать,  что и меня не заметила жизнь, что вот я ворочаюсь на пупырча-
той  простыне  в  палате  с тяжелым запахом и завтра мне всадят укол в
глаз.  А ведь я тоже немало хорошего сделал или хотел сделать... Потом
я уснул.
   Мне снилась  внутренность  гладкой  черной  трубы.  Я летел по ней,
слегка касаясь плечами маслянистого металла.  Потом меня прижало  всем
правым боком - поворот.  Скорость была громадная. Крутая извилина кон-
чилась, я поднял глаза и далеко впереди увидел яркий свет - труба кон-
чалась раструбом,  и там,  в конце,  под сильным ветром колыхалась си-
рень.
   В правый глаз мне вставили монокль в виде овальной рюмочки с теплой
жидкостью.  Рюмку привязали к голове резиновым бинтом.  Подсоединили к
торчащей в бинте клемме и пустили слабый ток.  Я откинулся  на  спинку
кресла. Нас сидело шестеро в этом зале физиотерапии. Распахнутое окно,
пышное тепло июня.  Легкое потрескивание никому непонятных электропри-
боров,  бесшумные колдовские шаги медсестры. И никакой боли, И, честно
говоря,  никакой веры в это лечение - уж слишком все  это  симпатично,
слишком  умиротворяюще.  Тебя просто греют,  просто не тревожат.  Тебя
просто любят. Неужели это может вылечить? Весь опыт жизни говорит, что
нет. А все-таки приятно.
   У всех из глаз торчали ножки овальных рюмочек.  А от ножек шли про-
водочки к черным коробочкам на стене.  Мы походили на инопланетных на-
секомых с кристаллическими глазами, вынесенными впереди головы.
   Некоторое время мысли мои не имели никакой формы. Напряженно и лег-
ко я думал ни о чем.  Потом я стал мысленно разглядывать  внутренность
моей  головы.  Я подбирался с фонариком к местам,  где глаз крепится к
глазнице.  Я видел заломившиеся, искрившие нехорошим током сосуды-про-
водочки.  Их бы надо менять. Замутненное стекловидное тело - оно похо-
дило на непрозрачное волнистое стекло в дверях  учрежденческих  туале-
тов.  На нем была пыль.  Я думал о том,  что человек, лишенный зрения,
видимо, всегда погружен во внутренний свой мир. У него всегда есть ин-
дульгенция,  позволяющая  ему не думать о других.  Это его право,  и в
этом есть определенная соблазнительная степень  свободы.  Например,  я
лично  свободен еще минут двенадцать - до конца процедуры - не задумы-
ваться,  не заботиться ни о ком и ни о чем. А вот, скажем, Вацлав Ива-
нович,  тот  вообще...  Но здесь в мою беззаботность вдвинулось острие
тревоги.  Я вспомнил эту бухгалтерскую книгу,  сплошь исписанную почти
совершенно  слепым  человеком.  Вспомнил его напряженную сосредоточен-
ность.  Старик не устал жить и бороться. Он в неравных, худших услови-
ях.  Ему все труднее. Но он не покидает ринг. Вот и меня хочет он сде-
лать своим секундантом,  чтобы продолжить бой. А я зеваю, засыпаю.....
Мне  стало стыдно,  и лицо вспотело под резиновыми бинтами.  Вацлав не
подошел ко мне за завтраком. Я вообще не видел его сегодня.
   - Я его отпустила домой за документами.  У него  завтра  комиссия,н
сказала мне завотделением.
   У меня  с  ней  были славные шутливые отношения.  Как бы не замечая
своего жуткого вида - больничной пижамы,  тапочек, бахил,н я в ее при-
сутствии постоянно обозначал все признаки салонной галантности - вска-
кивал со стула, шаркал ножкой, кланялся. Ей это нравилось.
   - А далеко живет наш Вацлав?
   - Ох, далеко! На окраине.
   - И что же, сам поехал или кто его забрал?
   - Сам, сам. Он одинокий. Потихоньку, с палочкой, с палочкой.
   - Вот что,  мадам,  Любовь, свет, Володимировна... позвонить бы мне
по телефону, да не из автомата, а для тихой беседы, а?
   - Во  как!  - Она кокетливо покачала головой.н Идите ко мне в каби-
нет. Ключ в двери. Запритесь изнутри.
   Из больницы легко разговаривать даже с тем, кому не собрался позво-
нить месяцы, а то и годы.
   - Я уж думала, ты совсем пропал. Может, думаю, зазнался или, может,
эмигрировал. Или, думаю, влюбился...
   - Что ты,  что ты, дорогуша моя! Просто так получилось. Я сейчас из
больницы звоню...
   - Как? Что? Где?
   - Да нет, все уже нормально...
   Все! Мои ви'ны уже позабыты, и вроде уже должок за ней - она дома,
   а я вот в больнице. Уважают в России болезнь.
   - Кстати, о птичках... Что ты думаешь о теореме Ферма?
   Трубка замолчала. Потом послышался легкий смешок... хмыканье.
   - Ну, ну, продолжай.
   - Ты не подумай чего плохого, я еще не свихнулся, скажи только - ты
ведь работала в этом математическом издании,  как оно  называется?  Ты
еще там?
   - Я давно не там.  Ты мне, дорогуша, не звонил два года. Вот что...
апельсинов я тебе привезу и что я о тебе думаю,  скажу  откровенно,  а
насчет Ферма... позвони Саше. Он в журнале работает, и он тебе скажет,
что он думает о Ферма и что я думаю о Ферма. Целую. Пока.
   Я позвонил Саше и произнес все положенные слова  вежливости  вроде:
"Брось, старик, да знаю я тебя" или "Да надо плюнуть на все, сесть нам
вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки".  Когда я до-
шел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз.
   - Алло, ты здесь?
   - Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет?
   - Семьдесят, может, больше. Слепой старичок.
   - Я все понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого.
   - В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку?
   - Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее - сумасшед-
ший. Я это все десятки раз видел. Теорема Ферма в математике - это как
перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть,
но ведь не укусишь.
   - Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два прос-
тых допущения и...  всех дел полчаса...  а? Он, Сашок, и в гестапо си-
дел, и в лагере сидел.
   - Ну,  ладно.  Потом,  может, занесешь, и я тебе объясню. Только не
давай ему моего телефона.
   В дверь три раза стукнула Люба Владимировна:
   - Это я, хозяйка, иду покурить.
   Я повесил трубку.
   В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой.  Еще
раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился на-
бок. Искра улыбалась.
   Двое моих сокамерников играли в шахматы.  Трое остальных давали со-
веты и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры ру-
ками и отталкивать друг друга.  Потом вся партия просыпалась на пол, и
мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки,  крича  одинаково:  "Ты
играл за "Пищевик" или я играл?"
   Я лег  на  спину  поверх  одеяла и попробовал читать доказательство
сначала.
   an +bn=cn; при n>2 an +bn=cn
   Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли,  как де-
тектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванул-
ся через страницу вперед,  и опять накатились сонливость и равнодушие.
"А на хера мне с ним играть? - кричал храпун.н Он поля не видит в сра-
ку, он пешки жрет - и п.....ц!" "Во, во! - говорил от окна Володя, ко-
торому  шибануло  глаз  взорвавшимся кислородным баллоном.н Вот ты ис-
пользуй! Ты выиграй! Попробуй!" "Одна попробовала, да весь и сжевала".
"Все, статус! - крикнул плешивый дядя Леша.н Развели, ё моё, экологию.
   Я футбол буду слушать".н И он стал прилаживать наушники.
   Вацлав Иванович появился перед ужином. "Ручаться не могу,н сказал я
ему,н но,  может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с
кем".  Чех не дрогнул.  Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообще-
ние.
   - Могу я попросить ту фотографию с тетрадки?
   - Искру?
   - Да, да, Искру.
   Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ру-
гань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, от-
вернувшись друг от друга.  Я взял книгу и вышел.  Вацлав ждал  меня  у
распахнутой двери своей каморки. "ЗахОдите". Он снова подчеркнул букву
"О".  Мы уселись во вчерашнюю позицию - я на стуле,  он на кровати.  Я
вложил  в его руки бухгалтерскую книгу.  Он вжикнул большим пальцем во
всю толщину страниц, определяя - где фотография? Взял карточку и осто-
рожно положил поверх гроссбуха.  Несколько раз быстро пригладил усики.
Только теперь я заметил,  что он сильно взволнован:  руки слегка тряс-
лись, кожа на лице стала совсем пергаментной.
   - Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой.
Обратно меня привез на машине сосед.  Потому что  мне  стало  нехорошо
около двери.
   - А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились?
   - О,  это не им.  Это мне.  Завтра комиссия.  Они мне два раза' (он
сделал ударение на последнем слоге), два раза' вже отказывали.
   - В чем отказывали?
   - Я хочу собачку.
   Мы помолчали.
   - Если бы это была Искра,  то это как семья.  Мы давно  знаем  друг
друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка.
   - Из питомника? Это специально, что ли - поводыри?
   - Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю.
   - А  почему вам могут отказать?  Ведь вы же...н Я замялся.н Чего им
надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли?
   - Да, да... тут и группа инвалидности, и еще, и еще... Большие инт-
риги.  Надо,  с одной стороны,  доказать, что ты абсолютно одинок и не
имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны,н что имеешь средства
хорошо содержать собачку.  Потому что ты стар и умрешь,  а она еще пе-
рейдет к другому.  Я жду уже два года, но там очередь, и много человек
на одно место.
   - Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пой-
ду. Это здесь, в больнице?
   - Да,  внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю...
Там интриги - у всех свои кандидаты.  Там,  говорят, дают взятки, но я
не уверен.  Это слухи.  Я не знаю,  кто берет,  сколько и когда  нужно
дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации...
   Он протянул  мне прозрачную фиолетовую папку,  в которой лежало де-
сятка два документов.
   - Ну, вот видите,н сказал я.н Какая у вас кипа.
   - Да,  да,  это со школы - и с Белоруссии,  и с общества слепых - я
там преподавал... И с жека... Два года это все собирал.
   - Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали?
   - Да, да, там есть.н Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фи-
олетовой папке.н Но,  знаете,  все же  оккупация.  Там,  на  комиссии,
по-разному на это смотрят.
   - Даже теперь?
   - Нэвжели ж нет?!  Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали,
а я...
   - А вы в гестапо прохлаждались.
   - Вот именно, так они и говорят.
   - Ну ладно,  пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать ва-
шим адвокатом.
   Не спалось.  Мучила жара.  Болел глаз.  В коридоре ходили,  двигали
кровати.  Несколько раз привозили больных по "скорой". В полудреме все
путалось:  всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои
соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с
песка графин с водой.  По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил
из графина, выплевывал песчинки и говорил: "Развели, ё моё, экологию".
   Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похоло-
дало.  Утро было серое.  Володя у окна надрывно кашлял.  Вчерашний мой
адвокатский азарт куда-то улетучился,  и я не представлял, как присту-
пить к делу.  В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрю-
мость и неврастению.  Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на
майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: "Сходила моя Элка на-
лево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево". В коридоре стало
тесно - привезли новеньких,  а в палатах мест не было:  кровати стояли
вдоль всей стены до самого буфета.
   Из буфета шел Вацлав Иванович,  держа впереди себя чайник с  кипят-
ком.
   - Во сколько ваше судилище? - спросил я.
   - Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого
не пускают.
   Мы вошли в его клетку без окон.  На  кровати  распластались  черные
брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький не-
видимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит.  Вацлав  Иванович
накрыл  брючину  на  тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней
горячим чайником.
   - Зачем это вы?
   - А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна
нет.  Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он
произнес "штепсел" без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сей-
час уже скоро конец.
   Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно.  Слепой...  с
кипятком...  в комнате без окон... и эти маленькие брючки с маленького
тела.  Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спаси-
тельное раздражение: чего он в самом деле?.. "Чего он наворачивает?" -
неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завот-
делением.
   - Я,  конечно, буду на комиссии,н сказала мне Любовь Владимировна.н
Но  голоса у меня там нет.  Я только докладываю.  И вот что,  голубчик
мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет.
   - Любовь,  свет,  Владимировна, смотреть на него просто невозможно.
Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря.
   - Да...н Ее сигарета потухла, она начала щелкать зажигалкой, встря-
хивать ее,  но огня не было. Я протянул ей свою сигарету, и она прику-
рила от нее.н Да...н повторила она.н На всех на вас смотреть невозмож-
но.  Там, на комиссии, такие судьбы всплывают, что уже непонятно, кого
жалеть, а кого...
   - У него в питомнике даже знакомая собачка.
   - Да знаю... Искра. Она занята, я спрашивала.
   Окно распахнулось от ветра.  Взлетели к потолку занавески.  С подо-
конника полилась вода. Я с трудом наводил порядок. Любовь Владимировна
не шевелилась. Курила.
   - Но шансы у него есть все-таки? - спросил я.
   - Мало.
   Когда Вацлав  Иванович явился в коридоре при полном параде - в чер-
ных коротких брючках с идеальными стрелками,  в пиджачке на четыре пу-
говицы,  при галстучке,н я и сам понял,  что шансов у него ноль. Такой
он был иностранный,  чужой нашему миру. Без палки, с фиолетовой папкой
в
   руке, он держался очень прямо и походил на дипломата капитулирующе-
го маленького государства.
   С моей "защитой" все решилось само собой. Мы спустились вниз и уви-
дели  целую толпу слепых и провожатых возле двери комиссии.  Выкликали
по фамилии и каждый раз добавляли жестко: "Без сопровождения! Без соп-
ровождения!"
   Мы просидели около часа.  Люди входили,  выходили. Ответ давался не
сегодня.  Все это еще должно было рассматриваться, оформляться, кем-то
утверждаться.  Потом пришла сестра из отделения и вызвала меня на кон-
сультацию.
   Я выписался из больницы,  но продолжал заходить через день  на  ос-
мотр, на процедуры. Пару раз принес гостинцы - хорошие конфеты заведу-
ющей, шоколадки сестрам, фрукты для Вацлава. Мы с ним спустились в сад
и  посидели на скамейке.  Я еще раз предложил ему показать для журнала
его теорему. Он странно заупрямился.
   - Ну давайте, давайте, пусть они посмотрят,н настаивал я.
   - Нет,  надо все переписать. Я понял: там есть одно нечеткое место.
Возможно произвольное толкование. Могут придраться. Я еще поработаю.
   Говорили и про собаку.  Я спросил: а нельзя ли просто купить такого
поводыря? Вацлав засмеялся:
   - Этому нет цены! Ни у кого нет таких средств.
   Мелькнула мысль о сборе денег, об обращении по телевидению, о пись-
ме министру.  Но дела... дела все туже напрягали время. Вацлав отодви-
гался на дальний план моей жизни.  В больнице я бывал  редко.  Однажды
Любовь Владимировна завела меня к себе в кабинет.
   - Ну вот,  отказали ему. Мы его выписываем. Если хотите, попробуйте
дать ему денег.
   - Сколько?
   - Сколько можете. Только он вряд ли возьмет.
   - Да,  придется без собачки,н сказал мне Вацлав Иванович. Мы помол-
чали.н  А неравенство,н заговорил он снова,н неравенство доказать мож-
но.  Я это чувствую нутром. Задача Ферма правильная. Если больше двух,
то неравенство абсолютно.  Это без дна, как вы говорите. Я это еще до-
кажу.
   Было жарко и ветрено.  Неровные плиты двора были вычищены и высуше-
ны. Ветер продул и вымел каждую песчинку. За нашими спинами в больнич-
ном саду с морским шумом металась сирень.
   - Вы завтра выписываетесь?
   - Завтра.
   Я хотел спросить:  "Ну, и как же вы теперь будете?" - но почувство-
вал, что этого вопроса задавать нельзя.

   Москва.

   Лето 1994


Яндекс цитирования