АРТУР КЛАРК
Рассказы

"И ЕСЛИ Я, ЗЕМЛЯ, ТЕБЯ ЗАБУДУ..."
АБСОЛЮТНОЕ ПРЕВОСХОДСТВО
Безжалостное небо
ВОССОЕДИНЕНИЕ
ВСТРЕЧА С МЕДУЗОЙ
До Эдема
ЗАВТРА НЕ НАСТУПИТ
Звезда
ИЗ КОHТРРАЗВЕДКИ
Из солнечного чрева
КОГДА ЯВИЛИСЬ ТВЕРМЫ...
Колыбель на орбите
Лето на Икаре
Превосходство
Робин Гуд, член королевского общества.
С кометой
Смерть и сенатор
Созвездие Пса
Солнечный ветер
Спасательный отряд
Техническая ошибка
Юпитер Пять

                              АРТУР КЛАРК
                           ИЗ КОHТРРАЗВЕДКИ

Часто можно  услышать, будто  бы в  наш век  поточных линий  и массового
производства  полностью  изжил  себя  кустарь-умелец, искусный мастер по
дереву  и  металлу,  чьими  руками  создано  столько прекрасных творений
прошлого.  Утверждение  скороспелое   и  неверное.  Разумеется,   теперь
умельцев стало меньше, но они отнюдь  не перевелись совсем. И как бы  ни
менялась  профессия  кустаря,  сам  он  благополучно,  хотя  и  скромно,
здравствует. Его  можно найти  даже на  острове Манхеттен,  нужно только
знать,  где  искать.  В  тех  кварталах,  где  арендная  плата  мала,  а
противопожарные правила и вовсе  отсутствуют, в подвале жилого  дома или
на   чердаке   заброшенного    магазина   приютилась   его    крохотная,
загроможденная всяким  хламом мастерская.  Пусть он  не делает  скрипок,
часов с кукушкой, музыкальных шкатулок  - он такой же умелец,  каким был
всегда, и каждое изделие, выходящее из его рук, неповторимо. Он не  враг
механизации:  под  стружками  на  его  верстаке  вы  обнаружите  рабочий
инструмент с электрическим приводом.  Это вполне современный кустарь.  И
он всегда будет существовать, мастер  на все руки, который, сам  того не
подозревая, творит подчас бессмертные произведения.

Мастерская  Ганса  Мюллера  занимала  просторное  помещение  в   глубине
бывшего  пакгауза  неподалеку  от  Куинсборо-Бридж.  Окна и двери здания
были  заколочены,  оно  подлежало  сносу,  и  Ганса вот-вот могли попро-
сить. Единственный  ход в  мастерскую вел  через запущенный  двор, кото-
рый  днем  служил  автомобильной  стоянкой,  ночью  - местом сборищ юных
правонарушителей. Впрочем, они не причиняли мастеру никаких хлопот,  так
как  он  умел  прикинуться  несведущим,  когда  являлась полиция. В свою
очередь,  полицейские  отлично  понимали  деликатность  положения  Ганса
Мюллера  и  не  слишком-то  на  него  наседали; таким образом, у него со
всеми были хорошие отношения. И это вполне устраивало сего  миролюбивого
гражданина.

Работа,  которой  теперь  был  занят  Ганс,  весьма озадачила бы его ба-
варских предков. Десять лет  назад он и сам  был бы удивлен. А  началось
все  с  того,  что  один  прогоревший  клиент  принес  ему  в  уплату за
выполненный заказ вместо денег телевизор...

Ганс  без  особой  охоты  принял  это  вознаграждение.  И не потому, что
причислял себя  к людям  старомодным, не  приемлющим телевидения. Просто
он не  представлял себе,  когда сможет  выбрать время,  чтобы смотреть в
эту  треклятую  штуку.  "Ладно,-  решил  Ганс,-  в крайнем случае продам
кому-нибудь, уж  пятьдесят-то долларов  всегда получу.  Hо сперва  стоит
все-таки взглянуть, что за программы они показывают..."

Он  повернул  ручку,  на  экране  появились  движущиеся картинки, и Ганс
Мюллер, подобно миллионам до него, пропал. В паузах между рекламами  ему
открылся  мир,  о   существовании  которого  он   не  подозревал,-   мир
сражающихся  космических  кораблей,   экзотических  планет  и   странных
народов, мир капитана Зиппа,  командира "Космического легиона".   И лишь
когда  нудное  описание  достоинств  чудо-каши  "Кранч"  сменилось почти
столь же нудным поединком двух  боксеров, которые явно заключили пакт  о
ненападении, он стряхнул с себя чары.

Ганс  был  простодушный  человек.  Он  всегда  любил  сказки, а это были
современные сказки,  к тому  же с  чудесами, о  которых братья  Гримм не
могли  и  мечтать.  Так  получилось,  что Ганс Мюллер раздумал продавать
телевизор.

Прошла  не  одна  неделя,  прежде  чем  поунялось его первоначальное на-
ивное  восхищение.  Теперь  Ганс  уже  критическим взором смотрел на об-
становку и меблировку телевизионного мира  будущего. Он был в своей  об-
ласти художником и отказывался верить, что через сто лет вкусы  дегради-
руют до  такой степени.  Воображение заказчиков  рекламной передачи  уд-
ручало его.

Ганс  был  весьма  невысокого  мнения  и об оружии, которым пользовались
капитан Зипп  и его  враги. Hет,  он не  пытался понять принцип действия
портативного  дезинтегратора,  его  смущало  только,  почему  этот   де-
зинтегратор непременно  должен быть  таким громоздким.  А одежда,  а ин-
терьеры космических  кораблей? Они  выглядят неправдоподобно!  Откуда он
мог это знать? Гансу  всегда было присуще чувство  целесообразности, оно
тотчас заявило о себе и в этой новой для него области.

Мы уже сказали,  что Ганс был  простодушным человеком. Hо  простаком его
нельзя  было  назвать.  Прослышав,  что  на  телевидении  платят хорошие
деньги, мастер сел за свой рабочий стол.

Даже в том случае,  если бы автор декораций  и костюмов к постановкам  о
капитане Зиппе  не сидел  уже в  печенках у  продюсера, идеи  Ганса Мюл-
лера произвели  бы впечатление.  Его эскизы  отличались небывалой досто-
верностмо и реализмом, в них не  было ни грамма той фальши, которая  на-
чала раздражать  даже самых  юных поклонников  капитана Зиппа.  Контракт
был подписан незамедлительно.

Правда,  Ганс  предъявил  свои  условия.  Он  трудился из любви к искус-
ству; обстоятельство, которое  не могло поколебать  даже то, что  он при
этом зарабатывал больше денег, чем когда-либо прежде за всю свою  жизнь.
И  Ганс  заявил,  что,  во-первых,  ему  не  нужны  никакие   помощники,
во-вторых, он будет работать в своей маленькой мастерской. Его дело  по-
ставлять эскизы  и образцы.  Массовое изготовление  может происходить  в
другом месте; он кустарь.

Все  шло  как  нельзя  лучше.  За  шесть месяцев капитан Зипп совершенно
преобразился и  стал предметом  зависти всех  постановщиков "космических
опер". В глазах  зрителей это были  уже не спектакли  о будущем, а  само
будущее. Hовый  реквизит вдохновил  даже актеров.  После спектаклей  они
часто вели себя как путешественники во времени, внезапно перенесенные  в
далекую  старину  и  чувствующие  страшную  неловкость  из-за отсутствия
самых привычных предметов обихода.

Ганс  об  этом  не  знал.  Он  продолжал увлеченно работать, отказываясь
встречаться с кем-либо, кроме продюсера, и решая все вопросы по  телефо-
ну. Он по-прежнему смотрел  телевизионные передачи, и это  позволяло ему
проверять, не искажают  ли там его  идеи. Единственным наглядным  знаком
связей  Ганса  Мюллера  с  отнюдь  не фантастическим миром коммерческого
телевидения был стоящий в углу мастерской ящик маисовых хлопьев  "Крач",
дар благодарного  заказчика рекламы.  Ганс честно  проглотил одну  ложку
чудо-каши, после чего с облегчением  вспомнил, что ему платят деньги  не
за то, чтобы он ел это варево...

В  воскресенье  поздно  вечером  Ганс  Мюллер  заканчивал образец нового
гермошлема; вдруг он почувствовал, что в мастерской есть еще кто-то.  Он
медленно повернулся к двери. Она  ведь была заперта, как они  ухитрились
открыть ее так бесшумно? Возле  двери, глядя на него, неподвижно  стояли
двое. Ганс почувствовал, как сердце  уходит в пятки, и поспешно  мобили-
зовал все  свое мужество.  Хорошо еще,  что здесь  хранится только малая
часть его денег. А может быть, это как раз плохо? Еще разъярятся...

-  Кто  вы?-  спросил  он.-  Что  вам  здесь  надо?   Один  из  вошедших
направился  к  нему,  второй  остался  стоять  у  двери, не сводя глаз с
мастера.  Оба  были  в  новых  пальто,  низко надвинутые на лоб шляпы не
позволяли разглядеть лиц. Слишком хорошо одеты, сказал себе Ганс,  чтобы
быть заурядными грабителями.

- Hе волнуйтесь, мистер Мюллер,- ответил первый незнакомец, легко  читая
его мысли.- Мы не бандиты, мы представители власти. Из контрразведки.

- Hе понимаю.

Hезнакомец сунул руку  в спрятанный под  пальто портфель и  извлек пачку
фотографий. Порывшись среди них, он вынул одну.

-  Вы  причинили  нам  немало  хлопот,  мистер  Мюллер.  Две  недели  мы
разыскивали вас,  ваши работодатели  никак не  хотели давать  нам адрес.
Прячут вас от конкурентов.  Так или иначе, мы  здесь и хотели бы  задать
вам несколько вопросов.

- Я не  шпион! - возмущенно  ответил Ганс, смекнув  о чем идет  речь.- У
вас  нет  никакого  права!  Я  лояльный  американский  гражданин!  Гость
игнорировал эту вспышку. Он показал Гансу фотографию.

- Узнаете?

- Да. Это интерьер космического корабля капитана Зиппа.

- Он придуман вами?

- Да.

Еще одна фотография.

- А это?

- Это марсианский город Палдар, вид с воздуха.

- Ваша собственная выдумка?

- Разумеется!- Гнев заставил Ганса забыть об осторожности.

- А это?

- Это протонное ружье. Разве плохо?

- Скажите, мистер Мюллер, все это ваши собственные идеи?

- Да, я не краду у других.

Первый  незнакомец  подошел  к  своему  товарищу.  Hесколько  минут  они
переговаривались так  тихо, что  Ганс ничего  не мог  разобрать. Hаконец
они как будто пришли к соглашению. Совещание кончилось прежде, чем  Ганс
сообразил, что не худо бы прибегнуть к помощи телефона.

- Очень жаль,- обратился к  нему незнакомец,- но похоже, кто-то  нарушил
правила  секретности.  Возможно,  это  произошло чисто случайно, даже...
э... неосознанно, но это не  меняет дела. Мы обязаны провести  дознание.
Прошу следовать за нами.

Он сказал  это так  властно и  строго, что  Ганс покорно  снял с вешалки
пальто и стал  одеваться. Полномочия гостя  не вызывали у  него никакого
сомнения, он даже не попросил его предъявить документы.

Hеприятно,  конечно,  но  ему  нечего  бояться.  Ганс вспомнил рассказ о
писателе-фантасте,  который  еще  в  самом  начале войны с поразительной
точностью  описал  атомную  бомбу.  Когда  ведется столько исследований,
подобные инциденты неизбежны. Интересно, какой секрет он разгласил,  сам
того не ведая?

Уже в дверях  он оглянулся и  окинул взглядом мастерскую  и следующих за
ним незнакомцев.

-  Это  нелепая  ошибка,-  сказал  Ганс  Мюллер.-  Если  я  и  показал в
программе что-то секретное, то это  чистое совпадение. Я никогда не  де-
лал ничего такого, что могло бы вызвать недовольство ФБР.

И тут  впервые прозвучал  голос второго  незнакомца; он  говорил на  ка-
ком-то странном английском языке, с необычным акцентом.

- Что такое ФБР?- спросил он.

Ганс не  слышал вопроса:  он смотрел  во все  глаза на  стоящий во дворе
космический корабль.

OCR'ed by Alligator
Classic Fond
17/05/96

                               Артур КЛАРК

                          КОГДА ЯВИЛИСЬ ТВЕРМЫ...

     Теперь мы знаем - правда, утешения нам от этого не много - что  когда
Твермы засекли Землю своими омфалмоскопами  дальнего  действия,  им  самим
приходилось спасаться бегством от своих давних врагов Мукоидов. Однако же,
они среагировали с поразительной быстротой и умением.
     За несколько недель радиопрослушивания они  накопили  миллиарды  слов
радиосигналов, передаваемых  по  системе  спутников  связи.  Поразительные
лингвисты, они в совершенстве ознакомились с  основными  земными  языками.
Более того, они подвергли анализу нашу  культуру,  нашу  технологию,  наши
политико-экономические системы и наши средства защиты. Для  их  отточенных
интеллектов,  подстегиваемых  отчаянием,  потребовался  лишь   месяцы   на
выявление наших слабых точек и на разработку дьявольски эффективного плана
компании.
     Твермы знали, что США  и  СССР  располагают  боеголовками  совместной
мощности почти  в  терратонну.  Пятнадцать  других  ядерных  держав  могли
наскрести  разве  что  пару  дюжин  гигатонн  и  испытывали  недостаток  в
средствах доставки, но даже самое слабое сопротивление могло оказаться для
захватчиков роковым.  Следовательно,  удар  должен  оказаться  мгновенным,
абсолютно  неожиданным  и  подавляющим  раз  и  навсегда.  Возможно,   они
планировали молниеносный налет  на  Пентагон,  Рэдфорд,  Кремль  и  прочие
центры военного  командования.  Но,  если  так,  их  концепции  отличались
излишней наивностью.
     С тонкостью, которую после всего случившегося мы можем теперь с болью
оценить, они выбрали нашу наиболее компактную и наиболее уязвимую  болевую
точку.
     Дождливым  воскресным  днем  в  четыре  часа  по   среднеевропейскому
времени, их оскорбительно беззащитный  флот  совершил  нападение.  Оружие,
которое они применили, включало в себя неотразимые  Психоделические  Лучи,
Зудопрожекторы,  превращавшие  добродетельных  бюргеров   в   нетерпеливых
нудистов,   чудовищные   Поносные   Бомбы   и   доводящие   до   изнурения
Гнойноароматические  Аэрозольные  Установки.   Все   потери   человечества
составили  тридцать  шесть  человек,  большей  частью  из-за  истощения  и
сердечной недостаточности.
     После этого основные силы - три корабля - атаковали Цюрих. По  одному
кораблю было направлено в Женеву, Базель и Берн.
     Позже было выяснено, что небольшое транспортное судно  действовало  в
направлении Вадуца.
     Не было броневых плит, которые смогли бы  остановить  их  вооруженных
лазерами роботов. Телекамеры, помещенные в  их  брюшных  щупальцах,  могли
обрабатывать миллиарды битов информации в секунду.
     Прежде  чем  настало  время  завтрака,  они  знали  всех  обладателей
нумерованных банковских счетов в Швейцарии.
     Потом с  первой  почтой  в  понедельник  ушло  специальной  отправкой
несколько тысяч тщательно отобранных заказных писем - и  завоевание  Земли
было завершено.

                               ВОССОЕДИНЕНИЕ

     Люди Земли, не надо бояться. Мы пришли к вам с миром - а почему бы  и
нет? Ведь мы - ваши двоюродные братья и уже бывали здесь!
     Вы сразу  же  признаете  нас,  как  только  мы  познакомимся,  а  это
произойдет через несколько часов.  Мы  приближаемся  к  Солнечной  Системе
почти с той же скоростью, что и это радиосообщение. Ваше Солнце уже  сияет
перед нами.
     Десять миллионов лет назад оно было Солнцем наших  предков.  И  ваших
тоже. Но вы не помните своей истории, тогда как мы о своей помним.
     Мы колонизировали Землю  в  период  царствования  на  ней  гигантских
рептилий. При нашем появлении они погибли, и спасти их мы не смогли. Тогда
этот мир был тропической планетой, и мы думали, что его можно превратить в
чудесный дом для нашего народа.  Мы  ошиблись.  Порожденные  космосом,  мы
слишком мало знали о климате, об эволюции, о генетике...
     Миллионы лет - именно лет,  зим  в  те  времена  не  было  -  колония
процветала. Мы почти изолировались, но - хотя путь  от  звезды  до  звезды
длится годы - все-таки не прерывали контактов с нашей родной цивилизацией.
Три-четыре раза в столетие появлялись звездолеты и  приносили  новости  из
Галактики.
     Но потом,  два  миллиона  лет  назад,  Земля  начала  изменяться.  На
протяжении многих веков она была тропическим раем; теперь  же  температура
упала, с полюсов начали наползать льды. Климат сделался  таким,  что  стал
сущим наказанием для колонистов.  Теперь-то  мы  понимаем,  что  это  было
естественное завершение чрезмерно  затянувшегося  лета.  Но  тем,  кто  на
протяжении многих поколений привык считать Землю  своим  домом,  казалось,
что на них обрушилась чуждая и отвратительная болезнь. Болезнь, которая не
убивает, не наносит физического ущерба - просто уродует.
     Кое-кто, однако, обладал иммунитетом:  изменения  пощадили  их  и  их
детей. И таким образом за какие-то несколько тысяч лет колония разделилась
на две самостоятельные группы - подозрительно и  настороженно  относящиеся
друг к другу.
     Раскол породил зависть, недовольство и, в конечном итоге, антагонизм.
Колония распалась.
     Все это  время  климат  ухудшался.  Те,  кто  смог,  покинули  Землю.
Остальные впали в варварство.
     Конечно, мы могли бы сохранить с вами контакты, но это так сложно  во
Вселенной, насчитывающей сотни тысяч миллионов звезд.  Еще  несколько  лет
назад мы не знали, что кое-кто из вас выжил. Но тут мы поймали ваши первые
радиопередачи, изучили ваши простенькие языки и убедились, что  наконец-то
вы смогли вырваться из дикости. Мы рады приветствовать вас - наших некогда
утраченных родственников. Мы рады будем помочь вам.
     За время нашей разлуки мы научились многому. Если вы хотите, чтобы мы
вернули вечное лето, царившее на Земле до ледникового  периода  -  мы  это
сделаем. Но, в первую очередь мы рады сообщить  вам,  что  мы  располагаем
простым и безвредным средством от  того  генетического  уродства,  которое
доставило неприятности столь многим колонистам.
     Возможно, вы сами пошли по этому пути. Если же нет, то мы знаем,  как
вам помочь.
     Люди Земли! Вы можете присоединиться к галактическому сообществу  без
стыда и смущения!
     А если кто-то из вас до сих пор белый - то мы его быстро вылечим!

Артур Кларк "Солнечный ветер"
пер. Лев Жданов

Снасти дрожали от натуги: межпланетный ветер уже наполнил
огромный круглый парус. До старта оставалось три минуты, а у Джона
Мертона на душе был мир и покой, какого он целый год не испытывал.
Что бы ни случилось, когда коммодор даст сигнал стартовать, главное
будет достигнуто - независимо от того, приведет его "Диана" к победе
или к поражению. Всю жизнь он конструировал для других; теперь
наконец-то сам поведет свой корабль.
- Две минуты до старта, - сказал динамик.-Прошу подтвердить
готовность.
Один за другим отвечали капитаны. Мертон узнавал голоса, то
взволнованные, то спокойные, - голоса его друзей и соперников. На
четырех обитаемых планетах наберется от силы два десятка человек,
умеющих управлять солнечной яхтой, и все они сейчас здесь кто на
линии старта, кто на борту эскортирующих судов, кружатся вместе по
орбите в двадцати двух тысячах миль над экватором.
- Номер один, "Паутина", готов!
- Номер два, "Санта-Мария", все в порядке.
- Номер три, "Солнечный луч", порядок.
- Номер четыре, "Вумера", все системы в норме.
Мертон улыбнулся, услышав этот отголосок старины. Так
докладывали еще на заре космонавтики, и это вошло в свод традиций.
Бывают случаи, когда человеку хочется вызвать к жизни тени тех, кто до
него уходил к звездам.
- Номер пять, "Лебедев", мы готовы.
- Номер шесть, "Арахна", порядок.
Теперь очередь его, замыкающего. Странно подумать, что слова,
которые он произнесет в этой маленькой кабине, услышат пять
миллиардов людей.
- Номер семь, "Диана", готов к старту.
- Подтверждаю с первого по седьмой,-ответил безличный голос с
судейского катера. - До старта одна минута.
Мертон слушал вполуха; он в последний раз проверял натяжение
фалов. Стрелки всех динамометров замерли неподвижно, зеркальная
гладь исполинского паруса блестела и искрилась на солнце. Невесомо
парящему у перископа Мертону казалось, что парус заслонил все небо.
Ничего удивительного - пятьдесят миллионов квадратных футов
соединено с его капсулой чуть не сотней миль такелажа. Если бы сшить
вместе паруса всех клиперов, какие в прошлом белыми тучками летели
над Индийским океаном, то и тогда они не сравнялись бы с парусом, в
который "Диана" ловила солнечный ветер. А вещества в нем чуть
больше, чем в мыльном пузыре: толщина этих двух квадратных миль
алюминированного пластика всего лишь несколько миллионных дюйма.
- До старта десять секунд. Все съемочные камеры включить.
Такой огромный и вместе с тем такой хрупкий - уму непостижимо!
Еще труднее освоиться с мыслью, что это тончайшее зеркало одной
только силой уловленных им солнечных лучей может оторвать
"Диану" от Земли.
- ... пять... четыре... три... два... один... руби!
Семь сверкающих ножей перерезали семь тонких линий,
привязывавших яхты к базам, на которых их собрали и обслуживали. До
этой секунды все в строгом строю летели вокруг Земли; теперь яхты
начнут расходиться, словно влекомые ветром семена одуванчика.
Победит та, которая первой достигнет орбиты Луны.
На "Диане" как будто ничего не изменилось. Но Мертон знал,
что это не так. Хотя он не ощущал тяги, приборная доска говорила ему,
что ускорение приближается к одной тысячной G. Для ракеты
смехотворно мало, но для солнечных яхт это было рекордом. "Диана"
хорошо сконструирована, огромный парус оправдывает надежды,
которые он на него возлагал. При таком ускорении после двух кругов он
разовьет достаточную скорость, чтобы покинуть околоземную орбиту. А
затем, подгоняемый всей мощью Солнца, пойдет курсом на Луну.
Вся мощь Солнца. Он усмехнулся, вспоминая, как пытался
растолковать на лекциях там, на Земле, что такое солнечный ветер.
Тогда лекции были для него единственным способом заработать деньги
на свои личные опыты; он был главным конструктором "Космодайн
корпорейшн", создал немало космических кораблей, но его хобби фирму
не увлекало.
- Протяните ладони к Солнцу,- говорил он.-Что вы чувствуете?
Тепло, конечно. Но, кроме него, есть еще давление. Правда, такое
слабое, что вы его не замечаете. На площадь ваших ладоней приходится
всего около одной миллионной унции. Но в космосе даже такая малая
величина играет роль, потому что она действует все время, час за часом,
день за днем. И запас энергии, в отличие от ракетного горючего, не
ограничен. При желании можно ее использовать. Мы можем создать
паруса, которые будут улавливать солнечное излучение.
Тут он доставал кусок легкой материи в несколько квадратных
ярдов и подбрасывал его в воздух. Влекомая теплыми токами воздуха,
серебристая пленка, струясь и извиваясь, словно дым, медленно
всплывала к потолку.
- Видите, какая легкая,- продолжал Мертон.- Квадратная миля
весит только одну тонну, а лучевое давление на такую площадь
достигает пяти фунтов. Парус будет двигаться. и нас потянет, если мы
его запряжем. Конечно, ускорение будет очень мало, около одной
тысячной G. На первый взгляд пустяк, но посмотрим, что это значит. За
секунду мы продвинемся на одну пятую дюйма. Обычная улитка и то
проходит больше. Но уже через минуту мы покроем шестьдесят футов и
разовьем скорость более мили в час. Неплохо для аппарата, который
приводится в движение солнечным светом! За час мы удалимся от
исходной точки на сорок миль, скорость достигнет восьмидесяти миль в
час. Не забывайте, в космосе нет трения. Стоит что-нибудь стронуть с
места, потом так и будет лететь. Вы удивитесь, когда я вам скажу, что
такое одна тысячная G: за сутки парусник разовьет скорость две тысячи
миль в час. Если стартовать с околоземной орбиты - а другого способа
нет,- за два дня будет достигнута вторая космическая скорость. И все это
без единой капли горючего.
Он убедил своих слушателей: в конце концов ему удалось убедить
и "Космодайн". За последние двадцать лет возник и развился новый
спорт. Его, не без оснований, называли спортом миллиардеров, но
теперь он стал окупаться благодаря печати и телевидению. Взять, к
примеру, нынешние гонки: на карту поставлен престиж четырех
континентов и двух планет, и число зрителей превзошло все ожидания.
"Диана" хорошо начала гонки; теперь можно взглянуть и на
соперников. Соблюдая предельную осторожность (надежные
амортизаторы отделяли капсулу от тонких снастей, но он предпочитал
не рисковать), Мертон переместился к перископу. Вот они, будто
невиданные серебристые цветки среди черных полей космоса. Ближе всех
- каких-нибудь пятьдесят миль - южноамериканская "Санта-Мария",
очень похожая на воздушного змея, только размеры не те: длина стороны
- миля с лишним. Несколько дальше - "Лебедев", сконструированный
Астроградским университетом и напоминающий мальтийский крест;
четыре крыла по его краям, очевидно, можно поворачивать для
перемены курса. "Вумера", снаряженная Федерацией Австралазии,-
обыкновенный парашют четырех миль в поперечнике. "Арахна" (яхта
Главного космического комбината), в полном соответствии со своим
именем, похожа на паутину и собрана по тому же принципу: из центра по
спирали расходятся автоматически управляемые перепонки. Точно так
же, только размером поменьше, сделана "Паутина" Еврокосмоса.
Присланный Марсианской республикой "Солнечный луч" представлял
собой плоское кольцо с полумильным отверстием; кольцо медленно
вращается, и центробежная сила придает ему устойчивость. Идея старая,
но никому еще не удавалось успешно осуществить ее. Мертон мог бы
поклясться, что экипаж помучается с парусом, когда надо будет
поворачивать.
Правда, осталось еще шесть часов до той поры, когда яхты
завершат первую четверть своего медленного, величавого полета по
суточной орбите. Сейчас, в самом начале гонок, они идут от Солнца, так
сказать, с попутным солнечным ветром. Надо выжать все из этого галса,
пока яхты не обогнут Землю и Солнце не окажется впереди.
На этой стадии навигация не требовала от него внимания, и
Мертон решил сделать первую проверку. Он тщательно осмотрел парус,
подолгу останавливая перископ на точках, где снасть крепилась к парусу.
Фалы - узкие полосы непосеребреной пластиковой пленки были бы
совсем невидимы, если бы не флюоресцирующая краска. Сейчас они
казались протянувшимися на сотни ярдов упругими разноцветными
лучами; каждая пленка управлялась своим электрическим брашпилем.
чуть больше катушки спиннинга. Эти крохотные брашпили непрерывно
вращались, то выдавая, то выбирая фалы по команде автопилота,
который держал парус под нужным углом к Солнцу.
Нельзя не залюбоваться переливами солнечных лучей на этом
исполинском гибком зеркале... Оно медленно колыхалось, вибрировало,
и множество отражений светила бежало по нему, теряясь у кромки
паруса. Эта вибрация неизбежна; как правило, она ничем не грозила
хрупкой конструкции, по Мертон был начеку. Иногда колебание
переходит в зловещее биение, от которого парус рвется в клочья.
Убедившись, что все в порядке, он снова стал ловить перископом
своих соперников. Как он и думал, "прополка" уже идет, менее
совершенные яхты отстают. Но настоящая проверка их качеств начнется,
когда они войдут в тень Земли и маневренность будет играть такую же
роль, как скорость.
Казалось бы, не самое сейчас подходящее время - гонки только что
начались,- но не худо было вздремнуть. На других яхтах по два человека,
они могут чередоваться, а Мертона некому подменить. Он может
положиться лишь на свои собственные силы, как Джошуа Слокум,
который в одиночку провел вокруг света свою крохотную "Спрэй".
Мертон пристегнул к креслу ноги и пояс эластичными ремнями,
потом надел на лоб электроды усыпляющего устройства. Включил реле
времени на три часа и закрыл глаза.
Электрические импульсы нежно гладили лобные доли мозга; перед
глазами, навевая сон, поплыли цветные спирали.
- Номер шесть, "Арахна", порядок.
Назойливый сигнал тревоги вырвал его из крепкой хватки сна.
Он тотчас скользнул взглядом по приборной доске. Прошло всего
два часа, но над акселерометром мигал красный огонек. Пропала тяга,
"Диана" теряла скорость.
Первой мыслью Мертона было: "Что-то с парусом! Наверно,
отказало противовращательное устройство и запутались фалы". Он
посмотрел на приборы, отмечающие натяжение снастей. Странно: один
край паруса в полном порядке, зато вдоль другого края приборы
показывают ослабление тяги.
Вдруг Мертона осенило, и он прильнул к перископу. Ну, конечно,
в этом вся закавыка!
Огромная, резко очерченная тень наползала на отливающий
серебром парус. Мрак грозил окутать "Диану", словно между ней и
Солнцем появилась туча. А в темноте, без солнечных лучей, яхта
потеряет скорость и начнет беспомощно дрейфовать.
Но какие же тучи здесь, в двадцати тысячах миль от Земли? Если
появилась тень, она создана человеком.
Усмехнувшись, Мертон навел перископ на Солнце; одновременно
он установил фильтры, позволяющие без вреда для глаз смотреть на
ослепительный лик светила.
- Маневр четыре-а,- пробурчал он.- Ладно, посмотрим, кто кого.
Казалось, огромная планета наползает на солнечный диск, уже
накрыла его край черным сегментом. Это "Паутина", шедшая в
двадцати милях за Мертоном, пыталась специально для "Дианы"
сотворить искусственное затмение.
Вполне дозволенный прием. В старину, когда устраивали парусные
гонки на море, капитаны частенько старались перехватить друг у друга
ветер.
Но Мертон не думал легко сдаваться. Настал миг для
контрдействий.
Маленькая счетная машина "Дианы" - всего со спичечную
коробку, но заменяет тысячу вычислителей - подумала ровно секунду,
после чего выдала ответ. Придется с помощью панелей управления 3 и 4
развернуть парус под углом двадцать градусов; тогда световое давление
вынесет его из опасной тени "Паутины" и откроется все Солнце. Жалко
нарушать работу автопилота, тщательно запрограммированного с таким
расчетом, чтобы обеспечить высшую скорость, но на то он и сидит здесь.
Благодаря таким вот минутам солнечные гонки остаются спортом, а не
поединком электронных машин.
Он вытравил лини 1-6. Натяжение сразу ослабло, и они начали
извиваться, словно сонные змеи. В двух милях от капсулы медленно
приоткрылись треугольные секции, пропуская солнечный свет. Но еще
долго все оставалось по-прежнему. Трудно привыкнуть к этому миру
замедленного движения, где проходит несколько минут, прежде чем твои
действия производят зримый эффект. Наконец Мертон увидел, что парус
наклонился к Солнцу: тень "Паутины" отступила, и темный конус
растворился в космическом мраке.
Задолго до того, как тень ушла совсем и Солнце очистилось, он
выровнял парус и вернул "Диану" на прежний курс. Инерция вынесет
яхту из опасной полосы, незачем перебарщивать и ломать все расчеты,
вильнув слишком далеко в сторону. Вот еще правило, которое нелегко
усвоить: едва ты начал какой-нибудь маневр в космосе, как уже пора
думать о его прекращении.
Он снова включил сигнальное реле, готовый преодолеть любое
естественное или подстроенное - препятствие; может быть, "Паутина"
или кто-нибудь другой из соперников попробуют повторить этот трюк.
А пока можно и перекусить, хотя особенного голода он не ощущал. В
космосе расход физических сил невелик, не мудрено забыть про еду. Но
это опасно: в случае неожиданных затруднений может не хватить
энергии, чтобы справиться с ними.
Он вскрыл первый пакет с едой и без особого восторга изучил его
содержимое. Одного названия - "Космопаек" достаточно, чтобы
отбить аппетит... И он не очень-то полагался на вторую надпись:
"Отсутствие крошек гарантируется". А крошки, говорят, для
космического экипажа опаснее метеоритов. Летая по кабине, они могут
вызвать короткое замыкание, закупорить важные каналы, проникнуть в
приборы, которые считаются вполне герметичными.
Как бы то ни было, он с удовольствием проглотил ливерную
колбасу, а за ней шоколад и ананасное пюре. Пластиковый кофейник уже
согрелся на электроплитке, когда уединение Мертона было нарушено
голосом радиста с коммодорского катера.
- Доктор Мертон? Если вы не заняты, с вами хотел бы поговорить
Джереми Блер.
Блер слыл одним из самых умных комментаторов; Мертон не раз
выступал в его программах.
- Согласен,- ответил он.
- Здравствуйте, доктор Мертон, - немедля вступил комментатор. -
Рад, что вы можете уделить нам несколько минут. Позвольте вас
поздравить - похоже, вы идете впереди.
- Об этом пока слишком рано судить, - осторожно отозвался
Мертон.
- Скажите, доктор, почему вы решили вести яхту в одиночку?
Потому что до вас этого никто не делал?
- А разве это не уважительная причина? Но дело, конечно, не
только в этом.- Он помолчал, подбирая слова. - Вы знаете, как сильно
ход солнечной яхты зависит от ее массы. Второй человек да еще все
запасы для него - это лишних пятьсот фунтов, которые могут решить
исход гонок.
- Вы вполне уверены, что справитесь с "Дианой"?
- Достаточно уверен, для этого я и установил автоматы. Моя
главная задача - следить и принимать решения.
- Но ведь какой парус - две квадратные мили! Просто не верится,
чтобы один человек мог управляться с такой махиной!
Мертон рассмеялся:
- Почему? Эти две квадратные мили дают максимальную тягу
десять фунтов. Ее можно одолеть одним мизинцем.
- Ну ладно, спасибо, доктор. Желаю успеха. Я еще свяжусь с вами.
Комментатор выключился, а Мертон ощутил запоздалую
неловкость. Ведь он сказал не всю правду, а Блер достаточно
проницателен, чтобы понять это.
Есть еще одна причина, почему он сейчас один здесь, в космосе.
Почти сорок лет он работал с бригадами по сто, даже по тысяче
человек, создавая самые сложные двигательные аппараты, какие когда-
либо видел свет. Последние двадцать лет он руководил конструкторским
бюро и видел, как его творения взмывают к звездам. (Иногда бывали и
неудачи, которых нельзя забыть, хоть вина и не его.) Он прославился, за
его плечами блестящая карьера. Но сам он никогда не был главным
действующим лицом, всегда выступал в ряду со многими.
Это его последняя надежда лично отличиться. До следующих
гонок не меньше пяти лет - период спокойного Солнца кончился, идет
полоса скверной погоды, в солнечной системе будут бушевать
радиационные штормы. Когда снова станет безопасно ходить на этих
хрупких, не защищенных броней яхтах, он уже будет стар.
Мертон бросил в мусорный ящик пустые коробки из-под еды и
снова повернулся к перископу. В первый миг он обнаружил только пять
яхт, "Вумера" куда-то исчезла. Прошло несколько минут, прежде чем
он отыскал ее - туманный призрак на фоне звезд, парализованный тенью
"Лебедева". Он хорошо представлял себе, как австралазийцы
лихорадочно пытаются выбраться из ловушки. Как же они попались?
Очевидно, у "Лебедева" необычайно высокая маневренность; стоит
присматривать за ним, хотя сейчас он слишком далеко, чтобы угрожать
"Диане".
Земли почти не видно, остался только узенький яркий серп,
стремящийся к Солнцу. Рядом с пламенной дугой тускло обрисована
ночная сторона планеты; тут и там в просветах между тучами
поблескивает зарево больших городов. Темный диск уже заслонил часть
Млечного Пути, через несколько минут он начнет закрывать Солнце.
Свет угасал; по мере того как "Диана" бесшумно погружалась в
тень Земли, парус загорался сумеречным пурпурным оттенком -
отблеском многократных закатов, удаленных на тысячи миль. Солнца
кануло за невидимый горизонт, и в несколько минут сгустилась ночь.
Мертон посмотрел назад вдоль орбиты, по которой прошел уже
четверть пути вокруг родной планеты. Одна за другой гасли яркие
звездочки остальных, когда они следом за ним ныряли в быстротечную
ночь. Какой-нибудь час - и Солнце опять покажется из-за огромного
черного щита; до тех пор все они беспомощны, должны идти по инерции.
Он включил прожектор и стал просвечивать его лучом темный
парус. Тысячи акров пленки уже сморщились, обмякли, фалы провисают,
надо скорей подтягивать их, пока не запутались. Но это в порядке вещей.
Все идет как было задумано. Отставшим от него миль на пятьдесят
"Арахне" и "Санта-Марии" повезло меньше. Мертон узнал, какая
неприятность их постигла, когда вдруг заработало радио на аварийной
волне.
- Номер два, номер шесть, говорит контроль. Вам грозит
столкновение. Ваши орбиты пересекутся через шестьдесят пять минут!
Вам нужна помощь?
Наступило долгое молчание, два капитана переваривали недобрую
весть. Интересно, кто из них виноват? Вероятно, одна яхта пыталась
закрыть другую тенью и не успела закончить маневр, как обе вошли в
мрак. А теперь уже ничего не поделаешь.
Но ведь у них есть еще шестьдесят пять минут! Они успеют снова
выйти на Солнце из-за Земли. Если паруса тогда уловят достаточно
энергии, они сумеют, может быть, избежать столкновения. Наверно,
сейчас на "Арахне" и "Санта-Марии" вычислители работают с
полной нагрузкой.
"Арахна" ответила первой, и ответ был именно такой, какого
ожидал Мертон.
- Контроль, здесь номер шесть. Спасибо, нам не нужна помощь.
Сами справимся.
"Любопытно будет посмотреть",- подумал Мертон. Надвигается
первый драматический эпизод гонки, и произойдет он как раз над
линией полуночи на спящей Земле.
Весь следующий час Мертон был слишком занят своим
собственным парусом, чтобы волноваться из-за "Арахны" и "Санта-
Марии".
Не так-то просто уследить за пятьюдесятью миллионами
квадратных футов теряющегося во тьме пластика, освещенного лишь
узким лучом прожектора да сиянием далекой Луны. Отныне и на
протяжении почти половины околоземной орбиты надо держать всю эту
огромную плоскость ребром к Солнцу. В ближайшие двенадцать-
четырнадцать часов парус будет только помехой - ведь яхта пойдет
навстречу Солнцу, и его лучи могут отбросить ее назад. Жаль, что нельзя
совсем убрать парус, пока он не понадобится вновь. Еще никто не
придумал, как это сделать.
Далеко внизу вдоль кромки Земли занимался рассвет. Через десять
минут кончится затмение Солнца; лучи ударят в паруса, и плывущие по
инерции яхты опять оживут. Это будет критическая минута для
"Арахны" и "Санта-Марии", для всех участников.
Мертон повернул перископ и поймал два силуэта, парящих среди
звезд. Совсем близко друг от друга, от силы их разделяют три мили.
А что, может быть, и впрямь справятся... Словно взрыв, вспыхнула
заря - это Солнце вынырнуло из Тихого океана. На миг парус и фалы
стали алыми, потом золотыми, потом ослепительно белыми: наступил
день. Стрелки динамометров самую малость оторвались от нуля.
"Диана" по-прежнему была почти совсем невесомой; солнечный ветер
дул в лоб, и ускорение упало до миллионных долей G.
Но "Арахна" и "Санта-Мария", силясь разойтись, не хотели
убирать паруса, которые мучительно медленно расправлялись, ощутив
первое легкое дуновение солнечного ветра. Меньше двух миль теперь
разделяло яхты. Наверно, все телевизионные экраны на Земле сейчас
показывают эту затянувшуюся драму.
Капитаны обеих яхт были люди упрямые. Каждый из них мог
обрубить фалы и сойти, уступив другому путь, но они не пошли на это -
слишком много поставлено на карту: деньги, слава, престиж.
Мягко и беззвучно, будто снежинки в зимнюю ночь, "Арахна"
"Санта-Мария" столкнулись.
Квадратный змей как-то незаметно слился с круглой паутиной;
медленно, как во сне, заколыхались, переплетаясь, длинные фалы. Как
ни занят был Мертон своими снастями, он не мог оторвать глаз от этой
неслышимой, растянутой во времени катастрофы.
Два паруса, словно серебристые колышущиеся облака,
продолжали сливаться в одну сплошную, нерасчленимую массу. Это
длилось минут десять, наконец обе капсулы вырвались на волю и пошли
в разные стороны, разминувшись в каких-нибудь ста ярдах друг от друга.
Спасательные катера со светящимися хвостами реактивных струй
ринулись вдогонку за ними.
"Так, теперь нас осталось пять,- подумал Мертон. - Жаль,
конечно, этих ребят, которые в самом начале гонки все испортили друг
другу; ничего, они молодые, будет еще случай показать себя".
А через несколько минут число участников сократилось до
четырех. Мертон усомнился в конструкции "Солнечного луча", как
только увидел его; теперь сомнения оправдались.
Вращение сделало марсианскую яхту слишком устойчивой, она не
хотела лавировать. Вместо того чтобы повернуться ребром к Солнцу,
огромное кольцо смотрело на него всей плоскостью, и яхту погнало
обратно почти с предельным ускорением.
Самое досадное, что может случиться с яхтсменом, хуже даже, чем
столкновение, потому что винить надо только себя. Впрочем, вряд ли
кто-нибудь сочувствует сейчас безнадежно отставшим от строя
поселенцам. Уж больно они зазнаются там, на Марсе, - поделом им!
И со счетов сбрасывать "Солнечный луч" рано; впереди еще
полмиллиона миль, может и догнать.
Следующие двенадцать часов, пока Земля переходила из одной
фазы в другую, прошли без приключений. На этой части орбиты, где
идешь без тяги, делать особенно нечего. Но Мертон не томился, считая
часы. Он успел вздремнуть, дважды поел, сделал записи в бортовом
журнале, два-три раза участвовал в радиоинтервью. Изредка вызывал
другие яхты, обмениваясь приветствиями и шутками со своими
соперниками. А вообще, его вполне устраивал этот отдых в невесомости,
вдали от всех земных забот. Давно он не был так счастлив. Мертон
чувствовал себя властелином своей судьбы, насколько это вообще
возможно в космосе: он вел яхту, в которую вложил столько ума и души,
что она стала как бы частью его самого. Следующий несчастный случай
произошел, когда они проходили между Землей и Солнцем. Здесь
начиналась та часть орбиты, где дул попутный солнечный ветер. Мертон
увидел, как парус "Дианы" после поворота расправляется под напором
лучей. Ускорение, упавшее до тысячных долей G, стало возрастать, но
требовался еще не один час, чтобы оно достигло наибольшей величины.
Однако "Паутине" не суждено было дождаться этого. Минута,
когда вновь появлялась тяга, всегда была для яхт критической, и
"Паутина" не выдержала испытания.
Блер продолжал комментировать гонки, и Мертон, хоть и убавил
громкость, расслышал тревожную новость: "Внимание! У "Паутины"
биение!" Он поспешил к перископу и направил его на огромный круглый
парус соперника, но в первый миг не заметил никакой перемены.
Конечно, трудно все рассмотреть, когда объект обращен к тебе почти
ребром и ты видишь узкий эллипс, однако в конце концов он убедился,
что по парусу медленно ползет грозная рябь. Если команда не сумеет ее
унять осторожным, точно рассчитанным подергиванием фалов, парус
сам себя разорвет в клочья.
Они старались изо всех сил, и через двадцать минут стало казаться,
что биение прекратилось. Вдруг пластик лопнул где-то посередине. Под
напором лучей брешь неуклонно росла и лоскутья вытягивались, будто
струйки дыма над костром. Через четверть часа остались только
радиальные лонжероны, на которых была натянута исполинская
паутина. Снова зарево ракет: катер пошел на перехват капсулы с
удрученной командой.
- Этак скоро совсем один останешься здесь, а? - сказал чей-то
голос, вызывая Мертона на разговор.
- Тебе-то, Дмитрий, нечего бояться,-ответил он.- Ты там не
одинок. Вот мне тут, впереди, в самом деле неуютно.
Он не хвастался: "Диана" на триста миль оторвалась от
ближайшего соперника, и разрыв этот обещал вскоре стать еще больше.
Дмитрий Марков добродушно рассмеялся у себя на "Лебедеве".
Сразу слышно - он не признает себя побежденным.
- Вспомни притчу о зайце и черепахе,-сказал русский.- На отрезке в
четверть миллиона миль многое может случиться.
Положение изменилось уже, когда они завершили первый виток по
околоземной орбите и проходили линию старта, - правда, на тысячи
миль выше благодаря дополнительной энергии, которую им отдали лучи
Солнца. Мертон тщательно замерил координаты остальных яхт и
сообщил данные вычислительной машине. Итог, полученный для
"Вумеры", показался ему таким неправдоподобным, что он тотчас все
проверил снова.
Никакого сомнения: австралазийцы догоняют его с неслыханной
скоростью.
Одного внимательного взгляда в перископ было достаточно,
чтобы выяснить, в чем дело. Слишком тонкие снасти "Вумеры"
лопнули. И теперь один парус, сохраняя свою форму, летел в космосе,
словно влекомый ветром платок. Два часа спустя он пронесся мимо
"Дианы" меньше чем в двадцати милях; но задолго до этого
австралазийцы присоединились к тем, кто собрался на катере
коммодора.
Итак, все свелось к поединку между "Дианой" и "Лебедевым".
Правда, "марсиане" не сдавались, но при таком отставании - около
тысячи миль - они уже не представляли угрозы для лидеров гонки.
По чести говоря, Мертону казалось, что и "Лебедеву" уже не
догнать "Дианы", и все-таки он нервничал на втором витке, когда
вновь наступило затмение, а затем опять начался долгий, медленный
дрейф против солнечного ветра.
Он знал русских водителей и конструкторов. Они не первый раз
участвовали в гонках. До тех пор им не удавалось победить. Но ведь их
соотечественник Петр Николаевич Лебедев в начале двадцатого
столетия первым открыл световое давление солнечных лучей.
Естественно, что они упорствуют. Дмитрий, наверно, задумал что-
нибудь эффектное.

Коммодор Ванстраттен, идя в тысяче миль позади участников
гонки, в эту минуту с досадой читал только что поступившую
радиограмму. Она пролетела больше ста миллионов миль от цепочки
солнечных обсерваторий, которые кружили высоко над пылающей
поверхностью светила. И она принесла самые неприятные вести.
Правда, для коммодора (всего лишь почетный титул, на Земле он
был профессором астрофизики в Гарварде) они не были такой уж
неожиданностью. Еще никогда гонки не устраивали так поздно; было
много всяких задержек, решили все-таки рискнуть - и, похоже,
проиграли...
Глубоко в недрах Солнца копилась чудовищная сила,
эквивалентная энергии миллиона водородных бомб. В любую секунду
мог произойти чудовищный взрыв, известный под названием
"солнечная вспышка". Со скоростью миллионов миль в час незримый
огненный шар во много раз больше Земли оторвется от Солнца и уйдет в
космос.
Возможно, что облако ионизированного газа пронесется в стороне
от Земли. Если же нет, ему понадобится чуть больше суток, чтобы
достичь ее. Космические корабли защищены мощными магнитными
экранами, но легкие солнечные яхты, с корпусами не толще бумаги,
безоружны против такой угрозы. Команды придется снять.
Начиная второй виток вокруг Земли, Джон Мертон еще не знал об
этом. Он думал о своем. Если ничего не изменится, это будет последний
виток для него и для русских. Под напором солнечного ветра они
поднялись по спирали на тысячи миль. На втором витке они преодолеют
земное тяготение и устремятся в долгий путь к Луне. Исход решится в
поединке двух яхт; больше ста тысяч миль команда "Солнечного луча"
доблестно сражалась с вращающимся парусом, но в конце концов
пришлось сдаться.
Мертон не чувствовал усталости. Он хорошо поел, поспал;
"Диана" вела себя безукоризненно. Автопилот, который подтягивал
снасти, словно трудолюбивый паучок, лучше любого одушевленного
водителя держал точно по ветру солнечный парус. Хотя этот лист
пластика площадью в две квадратные мили, наверно, уже пробит
сотнями микрометеоритов, крохотные проколы ничуть не уменьшили
тягу.
Только две вещи его тревожили. Во-первых, перестал слушаться
фал номер восемь. Внезапно заело реле. Команды не выполнялись - ни
выдать, ни выбрать линь; надо как-то обходиться остальными.
К счастью, самые трудные маневры позади, отныне "Диане" все
время идти прямо по ветру. Как говорили в старину моряки, легко
справляться с судном, когда ветер дует тебе в спину.
Вторая забота - "Лебедев", который упорно преследовал его с
разрывом в триста миль. Благодаря четырем крыльям, окружающим
главный парус, русская яхта оказалась на редкость маневренной. Все
повороты на околоземной орбите она выполнила сверхточно; правда, за
такую маневренность пришлось расплатиться скоростью - двух зайцев
сразу поймать нельзя. И Мертон надеялся сохранить преимущество на
длинной прямой. Однако полной уверенности в победе не будет, пока
"Диана" через три-четыре дня не пронесется над обратной стороной
Луны.
И тут, на пятидесятом часу гонок, когда завершался второй виток,
Марков поднес ему сюрприз.
- Алло, Джон,- небрежно сказал он, включившись в межъяхтенную
сеть,- посмотри-на, тебе, наверно, будет интересно.
Мертон подвинулся к перископу и включил предельное
увеличение. В поле зрения, такой неправдоподобный среди звезд, очень
маленький, но очень четкий, мальтийским крестом засверкал
"Лебедев". Вдруг на глазах у него все четыре крыла отделились от
квадрата в середине и ушли в космос.
Теперь, когда Марков набрал вторую космическую скорость и не
нужно было больше терпеливо кружить по околоземной орбите, копя
кинетическую энергию, он сбросил излишнюю массу. С этой минуты
"Лебедев" почти неуправляем, но это неважно, все сложные маневры
позади. Все равно как если бы какой-нибудь яхтсмен прошлого
намеренно освободил лодку от руля и тяжелого киля, зная, что дальше
его ждет попутный ветер и тихое море.
- Поздравляю, Дмитрий,- сказал Мертон в микрофон.- Ловко
сделано. Но этого мало, все равно ты меня не догонишь.
- Это еще не все,- услышал он в ответ.
В самом деле, на последнем, прямом участке Дмитрий может
обойтись без второго пилота.
- Вряд ли Алексей обрадуется,- заметил Мертон. - И ведь это
против правил.
- Да, Алексею придется поплавать десять минут одному, пока его
не подберет коммодор. А что до правил - в них ничего не говорится о
численности экипажа. Уж ты-то должен это знать!
Мертон промолчал; исходя из того, что ему было известно о
конструкции "Лебедева", он торопливо обрабатывал новые данные.
Закончив вычисления, Мертон убедился, что исход далеко не решен. У
самой Луны "Лебедев" его догонит.
Однако судьба гонок уже определилась в девяноста двух
миллионах миль от трассы.
На Солнечной обсерватории номер три, внутри орбиты Меркурия,
автоматические приборы записали весь ход вспышки. Внезапный взрыв
превратил сто миллионов квадратных миль поверхности Солнца в бело-
голубое пекло, рядом с которым остальной диск словно померк. Из
бурлящего ада, крутясь и извиваясь, будто живое существо, в созданном
ею же самой магнитном поле вырвалась струя плазмы. А впереди нее со
скоростью света мчалась, предупреждая, волна рентгеновского и
ультрафиолетового излучения. Она достигнет Земли за восемь минут и
вреда ни причинит. Иное дело заряженные атомы, летящие следом со
скоростью всего четыре миллиона миль в час. Через сутки они окутают
смертоносным облаком "Диану", "Лебедева" и сопровождающий
отряд.
Коммодор откладывал решение до последней минуты. Даже когда
струя плазмы прошла орбиту Венеры, еще была надежда, что она не
коснется Земли. Но когда до встречи с ней осталось меньше четырех
часов и сеть лунных радаров подала сигнал тревоги, он понял, что
больше ждать нельзя. Следующие пять-шесть лет, пока не успокоится
Солнце, никаких гонок не будет.
Вздох разочарования пронесся по всей солнечной системе.
"Диана" и "Лебедев" шли почти рядом на полпути между Землей и
Луной, но никто так и не узнает, какая яхта лучше. Болельщики будут
спорить годами, а в историю войдет короткая запись: "Гонки отменены
из-за солнечной бури".
Получив приказ, Джон Мертон расстроился так, как не
расстраивался с самого детства. Сквозь завесу лет отчетливо и ярко
пробилось воспоминание о десятом дне рождения. Ему была обещана
модель - точное повторение знаменитого космического корабля
"Утренняя звезда"; несколько недель он представлял себе, как будет ее
собирать, где повесит в своей комнате. И вдруг, в последнюю секунду,
слова отца: "Прости меня, Джон, слишком уж дорого. Может быть, к
следующему дню рождения..."
Спустя полвека, прожив славную жизнь, он снова был убитым
горем мальчишкой.
А если не подчиниться? Пренебречь запретом и идти дальше?
Пускай отменили гонки, его перелет войдет во все отчеты и будет долго
вспоминаться.
Нет, это хуже глупости - это самоубийство, к тому же очень
мучительное. Джон Мертон видел агонию людей, пораженных лучевой
болезнью, потому что отказала магнитная защита их кораблей.
Слишком дорогая цена...
Он переживал не только за себя, но и за Дмитрия Маркова. Оба
заслужили победу, но она никому не достанется. Пусть человек научился
запрягать лучи светила и мчаться к рубежам космоса - спорить с
разъяренным Солнцем ему не дано.
В пятидесяти милях за "Дианой" катер коммодора уже подошел
к "Лебедеву", чтобы снять капитана. Унесся вдаль серебристый парус:
Дмитрий обрубил снасти, и Мертон вполне понимал его чувства.
Маленькая капсула будет доставлена обратно на Землю, может быть,
даже еще раз пойдет в дело, но паруса делались только на один рейс.
Можно нажать кнопку катапультирующего устройства и сберечь
спасателям несколько минут. Но это было свыше сил Мертона, он хотел
до последнего оставаться на суденышке, которое так долго было частью
его грез и его жизни. Могучий парус, развернутый под прямым углом к
Солнцу, развил предельную тягу. Он уже давно вырвал яхту из объятий
Земли, и "Диана" продолжала наращивать скорость.
Внезапно его осенило. Он знал, что делать. Ни сомнений, ни
колебаний; Джон Мертон в последний раз обратился к вычислительной
машине, которая помогла ему пройти половину пути до Луны.
Закончив вычисления, он завернул вместе бортовой журнал и
скромное личное имущество. С трудом (разучился уже, да и не так-то
просто справиться с этим в одиночку!) Мертон влез в аварийный
скафандр. Он как раз закрыл окошко гермошлема, когда радио донесло
голос коммодора:
- Через пять минут подойдем к вам, капитан. Обрубите парус,
чтобы нам не запутаться.
Джон Мертон, первый и последний капитан солнечной яхты
"Диана", на секунду замешкался. Он еще раз обвел взглядом
миниатюрную кабину со сверкающими приборами и умело
размещенными рычагами, которые теперь были наглухо закреплены в
одной позиции.
Наконец сказал в микрофон:
- Оставляю судно. Не спешите, все равно меня найдете. "Диана"
сама за собой последит.
Его порадовало, что коммодор воздержался от ответа. Профессор
Ванстраттен, конечно, понял, в чем дело. И понял, что в эти
завершающие секунды Мертону хочется побыть одному.
Он не стал откачивать воздух из переходной камеры, и
вырвавшийся из нее газ мягко понес его прочь от "Дианы"; толчок
отдачи был последним даром Мертона яхте. Она быстро удалялась, и
парус ее ярко блестел в лучах Солнца, которые на века определят путь
"Дианы".Через два дня она пронесется мимо Луны, и та, как и Земля,
не сможет ее удержать. Освобожденный от тормозящей массы, парус с
каждым днем будет увеличивать свою скорость на две тысячи миль в час.
Месяц - и "Диана" будет идти быстрее любого из созданных человеком
кораблей.
Чем дальше, тем слабее лучи Солнца, и ускорение начнет падать.
Но даже на орбите Марса скорость за сутки будет нарастать на тысячу
миль в час. И задолго до того ход яхты будет таким, что даже Солнце ее
не удержит. Быстрее любой кометы она устремится в межзвездную
пучину, недоступную воображению человека.
Глаза Мертона заметили зарево ракет в нескольких милях. Катер
идет за ним - с ускорением, в тысячи раз большим, чем то, которое когда-
либо сможет развить "Диана". Но двигатели катера израсходуют запас
горючего в несколько минут, а солнечная яхта сотни лет будет
наращивать скорость, подстегиваемая неугасимым пламенем Солнца.
- Прощай, кораблик, - сказал Джон Мертон.-Интересно, чьи глаза
увидят тебя и через сколько тысяч лет?
Кургузая торпеда подошла вплотную, но на душе у Мертона было
легко. Ему уже никогда не выиграть гонку до Луны, но его суденышко
первым вышло в долгое плавание к звездам.

A. Clarke, "The Cruel Sky",
в сб. "The Wind from the Sun", London, 1972.

Артур К. Кларк "Безжалостное небо"
пер. Ирина Гурова

В полночь до вершины Эвереста оставалось не более ста ярдов,
она вставала впереди снежной пирамидой, призрачно белой в свете
восходящей луны. На небе не было ни облачка, и ветер,
свирепствовавший несколько суток, почти совсем стих. На высочайшей
точке Земли редко наступал такой мир и тишина - они удачно выбрали
время.
"Пожалуй, даже слишком уж удачно", - подумал Джордж
Харпер. Все прошло настолько гладко, что он испытывал чувство,
похожее на разочарование. Собственно говоря, трудно было только
незаметно выбраться из отеля. Администрация решительно возражала
против самодеятельных ночных подъемов к вершине - несчастный
случай мог бы отпугнуть туристов.
Но доктор Элвин не хотел, чтобы об их намерении стало известно.
На то у него были веские причины, хотя он никогда не упоминал о них.
И так уж появление одного из самых знаменитых ученых мира (и,
бесспорно, самого знаменитого калеки) среди гостей отеля "Эверест" в
разгар сезона вызвало немалое, хотя и вежливо замаскированное,
любопытство. Харпер отчасти удовлетворил его, намекнув, что они
ведут замеры земного тяготения, - в какой-то мере это даже было
правдой, но в очень малой мере.
Посторонний наблюдатель, который увидел бы, как Жюль Элвин
с пятьюдесятью фунтами оборудования за плечами неторопливо и
уверенно поднимается к точке, находящейся в двадцати девяти тысячах
футов над уровнем моря, никогда бы не заподозрил, что перед ним -
безногий калека. Жюль Элвин, родившийся в 1961 году, был одной из
жертв талидомида - продажа этого непроверенного успокоительного
средства завершилась трагедией: появлением на свет более десяти тысяч
людей с изуродованными конечностями. Элвин мог считать себя
счастливцем: руки у него были совершенно нормальными, а от
постоянных упражнений стали намного более сильными, чем у
большинства мужчин его возраста и сложения. Но вот ноги... В туторе он
мог стоять и даже сделать несколько неуверенных шажков, однако и
небольшая, пешая прогулка была ему не по силам.
Тем не менее в эту минуту он находился в двухстах шагах от
вершины Эвереста...

Все началось более трех лет назад из-за рекламного туристского
плаката. Тогда Джорджу Харперу, младшему программисту отдела
прикладной физики, были известны лишь внешний вид и репутация
доктора Элвина. Даже те, кто работали непосредственно под
руководством этого блестящего ученого, возглавлявшего научно-
исследовательскую работу Института, почти не знали его как человека.
Физическая неполноценность и своеобразный склад ума словно
отгораживали Жюля Элвина от обычных людей. Он не внушал ни
любви, ни неприязни, а лишь восхищение и жалость; зависти он ни у
кого не вызывал.
Харпер, всего несколько месяцев назад кончивший университет, не
сомневался, что для доктора Элвина он существует только как фамилия
в штатном расписании. Кроме него, в отделе работало еще десять
программистов, намного старших по возрасту, и никто из них за все
время работы в Институте и двух слов не сказал с заместителем
директора по научной части. И когда Харпера избрали в посыльные и
отправили в кабинет доктора Элвина с папкой засекреченных
документов, он полагал, что их беседа ограничится коротким
"спасибо".
Собственно, так оно и произошло. Но, уже выходя из кабинета,
Харпер вдруг, увидел великолепную панораму высочайших гималайских
вершин, занимавшую половину стены, и невольно остановился.
Панорама была вделана в стену прямо напротив стола доктора Элвина,
так что он видел ее всякий раз, когда поднимал голову. Харперу был
хорошо известен этот ошеломляющий вид. Еще бы! Он ведь и сам
снимал ту же панораму, когда вместе с другими туристами стоял в
благоговении на истоптанном снегу вершины Эвереста.
Вон белый хребет Канченджунги, вздымающийся над облаками
почти в ста милях от высочайшей горы мира. Почти вровень с
Канченджунгой, но гораздо ближе виднеется двойной пик Макалу, и
совсем близко, на переднем плане, могучая громада - Лхоцзе, сосед и
соперник Эвереста. Дальше к западу, вниз, в долины, такие гигантские,
что глаз не в силах объять их, устремляются хаотические потоки
ледников Кхумбу и Ронбук. С этой высоты трещины, покрывающие их
поверхность, кажутся мелкими бороздками, но в действительности
провалы в твердом, как железо, льду достигают сотен ярдов в глубину...
Харпер смотрел на панораму, заново переживая прошлое, когда
вдруг услышал позади себя голос доктора Элвина.
- Вас заинтересовал этот вид? Вы там когда-нибудь бывали?
- Да. Когда я окончил школу, родители взяли меня на Эверест. Мы
прожили в отеле неделю и уже думали, что погода так никогда и не
исправится. Но за день до нашего отъезда ветер улегся, и группа из
двадцати человек поднялась на вершину. Мы пробыли там час. Снимали
друг друга и все вокруг.
Доктор Элвин некоторое время молчал, словно взвешивая
услышанное, а потом сказал голосом, в котором уже не ощущалось
прежнего равнодушия - он был теперь исполнен сдержанного волнения:
- Садитесь, мистер... э... Харпер. Мне хотелось бы, узнать кое-
какие подробности.
Испытывая некоторое недоумение, Харпер вернулся к креслу перед
большим письменным столом, на котором царил идеальный порядок. В
его восхождении на Эверест не было ничего необычного. Каждый год
тысячи людей приезжали в отель "Эверест", и по меньшей мере
четверть из них поднималась на вершину горы. Всего за год до этого
была устроена пышная, широко разрекламированная церемония
вручения памятного подарка десятитысячному туристу, побывавшему на
высочайшей вершине мира. Некоторые циники не преминули указать на
удивительное совпадение: десятитысячным туристом оказалась
популярнейшая восходящая звезда телевидения. И все, что Харпер мог
сказать доктору Элвину, тот без особого труда нашел бы в десятках
справочников, в рекламных брошюрах отеля, например. Однако какой
молодой честолюбивый ученый упустил бы такой случай произвести
благоприятное впечатление на человека, от которого зависело так
много? Харпер не был расчетливым карьеристом, но не принадлежал и к
непрактичным мечтателям. Он начал говорить, сначала медленно,
стараясь привести в порядок свои воспоминания.
- Реактивный самолет доставляет вас в городок Намчи,
расположенный милях в двадцати от горы. Затем автобус везет вас по
сказочно красивому шоссе в отель, который стоит над ледником Кхумбу,
на высоте восемнадцать тысяч футов. Для тех, кому трудно дышать на
такой высоте, в отеле имеются номера с нормальным давлением.
Разумеется, в отеле есть свой штат врачей, и людям с плохим здоровьем
номера не сдаются. Два дня вы живете на особой диете, и только после
этого вам разрешают дальнейший подъем.
Сама вершина из отеля не видна, так как здание находится на
склоне горы. Но все равно виды там открываются необыкновенные -
Лхоцзе и десяток других вершин. И нельзя сказать, что не испытываешь
никакого страха. Особенно ночью. Вверху почти все время воет ветер, а с
ледника доносятся душераздирающие стоны - это движется лед. Так и
кажется, что среди гор бродят ужасные чудовища...
Никаких особых развлечений в отеле нет: любуешься пейзажем,
отдыхаешь и ждешь, когда доктора дадут разрешение отправиться к
вершине. В старину требовалось несколько недель, чтобы привыкнуть к
разреженному воздуху, ну а теперь для этого дают лишь двое суток. Тем
не менее половина туристов - большей частью люди пожилые - считают,
что им и такой высоты достаточно.
Дальнейшее зависит от вашего опыта и от того, на какие расходы
вы согласны пойти. Искушенные альпинисты нанимают проводников и
совершают восхождения, пользуясь обычным снаряжением. Теперь это
сравнительно нетрудно, и к тому же там повсюду устроены убежища.
Такие группы, как правило, добираются до вершины, но из-за погоды по
прежнему никогда нельзя быть уверенным в успехе и каждый год там
погибают несколько человек.
Средний турист выбирает более легкий путь. На самой вершине
посадка воздушных машин строго запрещена, за исключением особых
обстоятельств, но вблизи гребня Нупцзе есть альпийская хижина, куда из
отеля можно подняться на вертолете. От хижины до вершины всего три
мили, и подъем для человека с некоторым опытом и в хорошей форме
совсем нетруден. Некоторые даже обходятся без кислорода, хотя это не
рекомендуется. Сам я оставался в маске, пока не добрался до вершины.
Там я ее снял, и оказалось, что дышится довольно легко.
- Вы пользовались фильтрами, или газовыми баллонами?
- Молекулярными фильтрами. Они стали очень надежными и
увеличивают концентрацию кислорода в сто с лишним раз. Эти фильтры
произвели в альпинизме настоящий переворот. Баллонов с сжиженным
газом теперь никто не берет.
- Сколько времени занимает подъем?
- Весь день. Мы вышли на заре, а вернулись вечером. Прежние
альпинисты этому не поверили бы! Но конечно, мы вышли, хорошо
отдохнув и налегке. Дорога от хижины довольно проста, а на самых
крутых склонах вырублены ступеньки. Как я уже говорил, подняться там
может любой здоровый человек.
Сказав это, Харпер готов был откусить себе язык. И как только он
мог забыть, с кем разговаривает? Но он с такой ясностью вспомнил свое
восхождение на высочайшую вершину Земли, заново пережил восторг и
волнение тех часов, что на мгновение ему почудилось, будто он снова
стоит на одинокой, исхлестанной ветром пирамиде. На единственном
месте в мире, на котором доктор Жюль Элвин никогда не будет стоять...
Но тот как будто ничего не заметил. А может быть, он уже
настолько свыкся с подобными бестактными промахами, что перестал
обращать на них внимание. Но почему его так интересует Эверест?
Возможно, именно из-за недоступности, решил Харпер. Эверест
символизировал все, в чем ему было отказано судьбой еще при
рождении.

И все же три года спустя Джордж Харпер остановился в каких-то
ста шагах от вершины и смотал нейлоновую веревку, дожидаясь, чтобы
доктор Элвин его догнал. Они об этом никогда не говорили, но он знал,
что ученый захочет первым ступить на вершину. Эта честь принадлежала
ему по праву, и Харперу в голову не пришло бы ее у него оспаривать.
- Все в порядке? - спросил он, когда доктор Элвин поравнялся с
ним. Вопрос был излишним, но Харпер испытывал непреодолимое
желание нарушить окружавшее их великое безмолвие, словно они были
одни в целом мире. Среди белого сверкания вершин нигде не было
заметно ни малейших следов существования человека.
Элвин рассеянно кивнул и прошел мимо, не спуская сияющих глаз
с вершины. Он шел деревянной походкой, и его ноги, как ни странно,
почти не оставляли следов на снегу. И все время, пока Элвин двигался,
большой рюкзак, который он нес на спине, еле слышно гудел.
Вернее было бы сказать, что не он нес рюкзак, а рюкзак нес его. Во
всяком случае, три четверти его веса. Пока доктор Элвин неторопливо,
но уверенно приближался к своей когда-то недостижимой цели, он и все
его снаряжение весили вместе лишь пятьдесят фунтов. А если бы и это
оказалось много, ему достаточно было повернуть ручку настройки - и он
перестал бы весить даже фунт.
Здесь, над залитыми лунным светом Гималаями, впервые было
применено величайшее открытие двадцать первого века. Во всем мире
существовало только пять экспериментальных левитаторов Элвина, и
два из них находились здесь, на Эвересте.
Хотя Харпер знал об их существовании уже два года и понимал
принцип их устройства, "левви", как сотрудники лаборатории почти
сразу же окрестили эти аппараты, все еще казались ему волшебством. Их
аккумуляторы хранили достаточно энергии, чтобы поднять груз весом в
двести пятьдесят фунтов по вертикали на высоту в десять миль, то есть
намного больше, чем требовалось в настоящем случае. Цикл подъема и
спуска можно было повторять практически бесконечно, потому что,
взаимодействуя с гравитационным полем Земли, батареи разряжались
при движении вверх и вновь заряжались при движении вниз. Поскольку
ни один механический процесс не имеет стопроцентного коэффициента
полезного действия, каждый цикл сопровождался небольшой потерей
энергии, но требовалось не менее сотни таких циклов, чтобы полностью
разрядить аккумулятор.
Подниматься на гору, не ощущая большей части своего веса, было
упоительно. Лямки тянули вверх, создавая ощущение, что люди
подвешены к невидимым воздушным шарам, чью подъемную силу
можно менять по желанию. Некоторая доля веса была им необходима,
чтобы не оторваться от склона, и после нескольких экспериментальных
проверок они пришли к выводу, что оптимальный вариант составляет
двадцать пять процентов реального веса. Благодаря левитатору идти по
крутизне было так же легко, как по горизонтальной поверхности.
Несколько раз они снижали свой вес почти до нуля, чтобы
взобраться по отвесному обрыву, цепляясь руками за неровности скалы.
Это, пожалуй, было самым трудным и требовало неколебимой веры в
левитатор. Нужно было немалое усилие воли, чтобы висеть вот так в
воздухе без опоры, если не считать тихо гудящего аппарата за спиной.
Но уже через несколько минут ощущение полной свободы и власти над
высотой заглушило всякий страх - ведь человеку наконец-то удалось
осуществить мечту, которую он лелеял с незапамятных времен.
Несколько недель назад кто-то из сотрудников библиотеки
отыскал в стихотворении начала двадцатого века строку, которая очень
точно выражала сущность этого открытия, - "спокойно взмыть в
безжалостное небо". Даже птицы не обладали такой властью над
шестым океаном. С этой минуты и воздух, и космическое пространство
были окончательно побеждены. Левитатор сделал доступными самые
высокие и дикие горы Земли, как за полвека до этого акваланг открыл
пред человеком морские глубины. Как только аппарат пройдет
испытание и будет налажено дешевое массовое производство, все
стороны человеческой цивилизации претерпят решительные изменения.
Новые виды транспорта вытеснят все прежние. Космические полеты
станут не дороже обычных полетов в воздухе. Все человечество
поднимется в небеса. Перемены, которые за сто лет до этого принесло
изобретение автомобиля, могли служить лишь слабым
предзнаменованием того, что должно было произойти теперь.
Но Харпер был убежден, что в это мгновение своего одинокого
триумфа доктор Элвин ни о чем подобном не думал. Позже мир будет
прославлять его (а возможно, и проклинать), но для него ничто не могло
сравниться с сознанием, что он сейчас стоит на высочайшей точке Земли.
Это была подлинная победа разума над природой, блестящего
интеллекта над слабым искалеченным телом. Эта мысль затмевала все
остальное.
Харпер поднялся к Элвину на снежную площадку усеченной
пирамиды, и они обменялись церемонным рукопожатием, которого,
казалось, требовала эта минута. Но оба молчали. Радость свершения,
величественная панорама могучих вершин, вздымавшихся всюду,
насколько хватал глаз, делали все слова ненужными и мелкими.
Харпер, блаженно опираясь на лямки, медленно обводил взглядом
горизонт, мысленно перебирая названия знакомых великанов: Макалу,
Лхоцзе, Барунцзе, Чо Ойю, Канченджунга... Сколько этих пиков до сих
пор оставалось непокоренными! Ну, левитатор скоро изменит все это.
Конечно, многие будут против. Но ведь в двадцатом веке тоже
были альпинисты, считавшие шулерством использование кислорода.
Было трудно поверить, что когда-то люди пытались брать эти высоты
без помощи каких-либо аппаратов, лишь после нескольких недель
акклиматизации. Харпер вспомнил Мэллори и Ирвина, чьи
неразысканные тела, возможно, лежали где-то совсем близко. За его
единой кашлянул доктор Элвин.
- Идемте, Джордж, - сказал он. Голос его звучал глухо из-за
кислородного фильтра. - Нам нужно вернуться, пока нас не хватились.
Молча простившись с теми, кто первыми поднялись сюда, они
спустились с вершины и пошли вниз по пологому склону. Теперь вокруг
было уже не так светло, как всего несколько минут назад. Лунный диск
то и дело заволакивали быстро несущиеся в вышине облака и временами
темнело настолько, что трудно было находить дорогу. Харперу эта
перемена погоды не понравилась, и он подумал, не лучше ли им будет
направиться к ближайшему убежищу, чем прямо к альпийской хижине.
Но доктору Элвину он ничего не сказал, чтобы напрасно его не
тревожить.
Теперь они шли по узкому карнизу - с одной стороны была черная
тьма, с другой - слабо мерцали вечные снега. Харпер невольно подумал,
что попасть здесь в буран было бы страшно.
Едва он подумал об этом, как на них внезапно обрушился
ураганный ветер. Он с воем налетел неизвестно откуда, словно гора все
это время втайне накапливала силы. Сделать они ничего не могли - они и
без левитатора все равно были бы сбиты с нот. В одно мгновение ветер
сбросил их в черную пустоту. Они не имели ни малейшего представления
о глубине пропасти. Харпер принудил себя взглянуть вниз, но ничего не
увидел. Хотя ветер, казалось, увлекал его в почти горизонтальном
направлении, он понимал, что падает, но только скорость его падения
замедлялась в соответствии с его уменьшенным весом. Но и такой
скорости было больше чем достаточно; если им предстоит упасть с
высоты четырех тысяч футов, то обстоятельство, что ее можно считать
равной всего тысяче, вряд ли послужит им большим утешением.
Харпер еще но успел испугаться - для этого будет время, если он
уцелеет, - и почему-то его больше всего тревожила мысль, что будет
разбит драгоценный левитатор. Он совсем забыл про своего спутника -
ведь в такие мгновения сознание способно сосредоточиваться только на
чем-то одном. Внезапный рывок нейлоновой веревки сначала вызвал у
него только растерянность. Но тут он увидел доктора Элвина, который
вращался вокруг него на другом конце веревки, точно планета вокруг
солнца.
Харпер сразу вернулся к действительности и сообразил, что
следует сделать. Да его оцепенение вряд ли и длилось больше ничтожной
доли секунды.
- Доктор! - крикнул он. - Включите аварийный подъем!
Сам он тем временем нащупал пломбу на контрольной панели,
сорвал ее и нажал на кнопку.
И сразу же аппарат загудел, как рой рассерженных пчел. Харпер
почувствовал, как лямки впиваются в его тело, стараясь увлечь его вверх,
в небо, от невидимой смерти внизу. В его мозгу огненной строчкой
вспыхнули цифры. Один киловатт поднимает двести пятьдесят фунтов
на три фута в секунду, а аппарат способен преобразовывать энергию
тяготения с максимумом в десять киловатт, хотя не дольше чем минуту.
Таким образом, учитывая, что вес его уже уменьшился вчетверо, он
должен был подниматься со скоростью более ста футов в секунду.
Доктор Элвин замешкался и не сразу нажал аварийную кнопку, но вот и
он начал подниматься. Теперь все решали секунды - успеют ли они
подняться прежде, чем ветер швырнет их о ледяную стену Лхоцзе, до
которой оставалось не больше тысячи футов.
Они ясно различали залитый лунным светом обрыв в снежных
разводах. Определить свою скорость точно они не могли, но во всяком
случае она была не меньше пятидесяти миль в час. Даже если они не
разобьются насмерть сразу, избежать тяжелых повреждений им не
удастся, а здесь, в капкане неприступных гор, это было равносильно
смерти.
Но в тот момент, когда удар о ледяные скалы казался неизбежным,
их подхватил и потащил вверх вертикальный поток воздуха. Они
пронеслись над каменной грядой на утешительной высоте минимум в
пятьдесят футов. Это было похоже на чудо, но Харпер тут же понял, что
своим спасением они обязаны простому закону аэродинамики - ветер не
мог не устремиться вверх, чтобы миновать гору. У противоположного
склона он опять ринется вниз. Но это уже не имело значения, так как
горизонт впереди был чист.
Теперь они неторопливо плыли под рваными тучами. Хотя
скорость их осталась прежней, вой ветра внезапно замер, так как они
неслись вместе с ним в пустоте. Сейчас они могли даже переговариваться
через разделявшие их тридцать футов.
- Доктор Элвин! - окликнул ученого Харпер. - Как вы?
- Прекрасно, Джорджи, - невозмутимо ответил тот. - Что будем
делать дальше?
- Надо прекратить подъем. Если мы поднимемся выше, то нам
нечем будет дышать - даже с фильтрами.
- Да, конечно. Попробуем уравновеситься.
Гневное гудение аппаратов сменилось еле слышным жужжанием.
Выключив аварийную систему, они некоторое время крутились на своей
нейлоновой веревке - наверху оказывался то один, то другой, - но в конце
концов им удалось принять устойчивое положение. К этому моменту они
уже находились на высоте около тридцати тысяч футов и могли считать
себя в полной безопасности - если только выдержат левитаторы, которые
после такой перегрузки вполне могли отказать. Неприятности, по-
видимому, начнутся, когда они попробуют спуститься вниз.

Еще никому в истории не доводилось-встречать такого странного
рассвета. Хотя доктор Элвин и Харпер устали и совсем окоченели, а
каждый вздох в разреженном воздухе царапал горло, точно наждачная
бумага, они забыли обо всем, едва на востоке за зубцами вершин
разлилось первое смутное сияние. Звезды таяли, но одна продолжала
блестеть почти до самого восхода солнца - самая яркая из космических
станций, Тихоокеанская-3, парящая в двадцати двух тысячах миль над
Гавайскими островами. Затем из моря безымянных пиков поднялось
солнце, и в Гималаях наступил день.
Впечатление было такое, словно они наблюдали восход солнца на
Луне. Сначала лучи озарили вершины лишь самых высоких гор, а
долины по прежнему заполняла чернильная чернота. Потом граница
света медленно и неуклонно поползла вниз по скалистым склонами, и
день наступил повсюду в этом суровом неприступном крае.
Теперь внимательный взгляд уже мог различить признаки
человеческой жизни. Кое-где в долинах вились узкие дороги, там, где
прятались деревушки, поднимались струйки дыма, поблескивали
черепичные крыши монастыря. Мир внизу пробуждался, не подозревая,
что на него смотрят два наблюдателя, чудесным образом вознесенные на
высоту пятнадцати тысяч футов над ним.
По-видимому, ночью ветер несколько раз менял направление, и
Харпер не имел ни малейшего понятия о том, где они теперь находятся.
Он не различал ни одного знакомого ориентира и не знал даже, Непал
под ними или Тибет - они могли находиться где угодно в радиусе
пятисот миль от Эвереста.
Прежде всего необходимо было выбрать место для приземления,
причем безотлагательно, потому что их быстро несло к хаосу вершин и
ледников, где вряд ли можно рассчитывать на помощь. С другой
стороны, если бы они внезапно спустились с неба на глазах неграмотных
и суеверных крестьян, это могло бы кончиться для них довольно плохо.
- Нельзя ли нам спускаться побыстрее? - сказал Харпер. - Мне не
слишком нравится хребет, к которому нас несет.
Его слова будто затерялись в окружающей пустоте. Хотя доктор
Элвин находился всего в десяти футах сбоку, Харперу вдруг показалось,
что его голос не доносится до ученого. Но через две-три секунды тот
неохотно кивнул.
- Боюсь, вы правы. Но я не уверен, что у нас что-нибудь выйдет
при таком ветре. Не забывайте, спускаться мы должны много медленнее,
чем поднимались.
Так оно и было: аккумуляторы заряжались в десять раз медленнее,
чем разряжались, и при стремительной потере высоты аккумуляторы
получали бы гравитационную энергию так интенсивно, что батареи
перегрелись бы, а это могло привести к взрыву. Недоумевающие тибетцы
(или непальцы) решили бы, что они видят огромный болид. И никто бы
так никогда и не узнал, какая судьба постигла доктора Жюля Элвина и
его подающего надежды молодого помощника.
До земли осталось пять тысяч футов. Харпер с секунды на секунду
ожидал взрыва. Они падали быстро, но все же недостаточно быстро, и
вскоре им предстояло затормозить, чтобы смягчить удар в момент
приземления. В довершение, всего они совершенно не учли скорости
ветра у поверхности земли, а он там дул опять почти с ураганной силой.
Под ними, точно призрачные знамена, реяли вихри снега, сорванного со
скалистых склонов. Пока они двигались вместе с ветром, они не
замечали его силы, а теперь им вновь приходилось покидать податливую
воздушную стихию и встретить твердую неподатливость камня.
Ветер гнал их в узкое ущелье. Подняться выше они уже не могли, и
им оставалось только одно: найти место, более или менее подходящее
для приземления.
Ущелье сужалось с грозной быстротой. Оно превратилось в
глубокую расселину, и каменные обрывы проносились мимо со
скоростью около сорока миль в час. Временами невидимые завихрения
бросали их то вправо, то влево, и несколько раз им только чудом удалось
избежать удара о каменный выступ. Когда они оказались всего в двух-
трех ярдах над карнизом, покрытым мягкими сугробами, Харпер чуть
было не нажал рукоятку, которая отделяет левитатор от лямок. Но это
значило бы попасть из огня да в полымя: благополучно приземлившись
на этом уступе, они оказались бы в ловушке без всякой помощи.
Но даже и теперь Харпер не ощущал страха. Происходящее
воспринималось, как увлекательный сон - еще не много, и он проснется в
своей постели. Не может быть, чтобы этот сумасшедший полет был
реальностью...
- Джордж! - крикнул доктор Элвин. - Попробуем зацепиться вон за
ту скалу!
В их распоряжении оставалось лишь несколько секунд. Они сразу
принялись вытравливать нейлоновую веревку так, что она провисла
между ними, почти задевая снег. Прямо впереди торчал высокий камень,
а широкий сугроб за ним обещал относительно мягкое приземление.
Веревка скользнула вверх по камню и, казалось, должна была вот-
вот достичь его верхушки, но тут она зацепилась за острый выступ.
Харпер почувствовал страшный рывок. Его закрутило, как камень в
праще.
"Неужели снег может быть таким жестким?" - подумал он, увидел
ослепительную вспышку и провалился в черное небытие.

...Он сидел в университетской аудитории. Преподаватель что-то
говорил знакомым голосом, который почему-то казался чужим в этой
обстановке. Он лениво, словно сквозь сон, перебрал в уме фамилии всех
своих университетских профессоров. Нет, не может быть, чтобы кто-то
из них. Тем не менее он очень хорошо знает этот голос. И несомненно,
это лекция.
"...Еще в юности я понял, что эйнштейновская теория
гравитационного поля неверна. Принцип эквивалентности, несомненно,
опирался на ложную предпосылку. Из него вытекало, что между
проявлениями силы тяготения и ускорением невозможно провести
различия. Но эти же явная ошибка. Можно создать однородное
ускорение, но однородное гравитационное поле - невозможно, поскольку
оно подчиняется закону обратных квадратов и, следовательно, должно
меняться даже на очень коротких расстояниях. Таким образом, можно
было бы без труда разработать способ их различения, и это подсказало
мне..."
Смысл этих тихих слов не доходил до сознания Харпера, словно
рядом разговаривали на незнакомом языке. Однако он смутно ощущал,
что должен был бы их понимать, только ему не хотелось напрягаться. Да
и вообще сперва следовало разобраться, где он находится.
Кругом царил непроницаемый мрак. А может быть, он ослеп?
Харпер замигал, и это ничтожное усилие отдалось в голове такой
ломящей болью, что он вскрикнул.
- Джордж! Как вы себя чувствуете?
Ну,конечно же! Это был голос доктора Элвина, который негромко
с кем-то разговаривал в темноте. Но с кем?
- У меня невыносимо болит голова и колет в боку, когда я пробую
пошевелиться. Что случилось? Почему так темно?
- У вас, по-видимому, сотрясение мозга и, вероятно, сломано
ребро. Вам вредно разговаривать. Вы пролежали без сознания весь день.
Сейчас-уже снова ночь. Мы в палатке, и я экономлю батареи.
Когда доктор Элвин зажег фонарь, Харпер даже зажмурился -
таким ярким показался ему свет. Он увидел блестящие стенки маленькой
палатки. Как хорошо, что они захватили с собой альпинистское
снаряжение на случай, если задержатся на Эвересте! Но возможно, это
только продлит их агонию...
Он с удивлением подумал, как же ученый-калека без посторонней
помощи сумел распаковать их рюкзаки; поставить палатку и втащить его
внутрь. Вокруг были аккуратно уложены и расставлены аптечка первой
помощи, банки с концентратами, канистры с водой, крохотные
баллончики для портативной газовой плитки. Только громоздких
батарей левитатора нигде не было видно. Вероятно, доктор Элвин
оставил их снаружи, чтобы не загромождать палатку.
- Когда я очнулся, вы с кем-то разговаривали, - сказал Харпер. -
Или я бредил?
Хотя на лицо Элвина ложились отблески от стен палатки, мешая
уловить его выражение, Харперу показалось, что ученый смутился. И
сразу же понял почему. Лучше бы ему не задавать этого вопроса.
Доктор Элвин не верил, что они сумеют спастись, и диктовал на
пленку подробности своего открытия на тот случай, если их тела будут
когда-нибудь найдены. Но прежде чем ученый успел ответить, Харпер
быстро переменил тему.
- Вы вызывали спасательную службу?
- Пытаюсь каждые полчаса, но боюсь, гора нас экранирует. Я их
слышу, а они меня - нет.
Элвин взял маленький приемник-передатчик, служивший также
диктофоном, который обычно носил на запястье, а теперь для удобства
снял, и включил его.
- Спасательный пост номер четыре слушает, - донесся слабый
механический голос. - Прием, прием.
Во время пятисекундной паузы Элвин нажимал на кнопку сигнала
бедствия, потом отпустил ее.
- Спасательный пост номер четыре слушает. Прием, прием.
Они выждали минуту, но пост не сообщил, что их сигнал принят.
Что же, подумал Харпер, теперь поздно упрекать друг друга. Дрейфуя
над горами, они несколько раз собирались вызвать общеземную
спасательную службу, но отказались от этой мысли - отчасти потому,
что это не имело особого смысла, пока их нес ветер, но главное, им
хотелось избежать нежелательной шумихи. Задним числом, конечно,
легко быть умным, но кто мог предположить, что они угодят в такое
место, откуда нельзя будет связаться даже с ближайшим спасательным
постом?
Доктор Элвин выключил передатчик, и теперь в палатке было
слышно только, как ветер свистит в ущелье, которое для них оказалось
двойной ловушкой - ни выбраться из него самостоятельно, ни вызвать
помощь они не могли.
- Не тревожьтесь, - сказал наконец доктор Элвин. - Утром мы что-
нибудь придумаем. А до тех пор мы ничего предпринять не можем -
разве что устроиться поудобнее. Ну-ка, выпейте немножко горячего
бульона, и вам сразу станет легче.
Через несколько часов головная боль Харпера совсем прошла.
Правда, ребро было почти наверное сломано, но Харпер обнаружил, что
оно перестает ныть, если лежать спокойно на другом боку и не
шевелиться. В целом он теперь чувствовал себя не так уж плохо.
За эти часы Харпер успел отчаяться; потом он проникся
ненавистью к доктору Элвину (а заодно и к себе) какого черта ему
понадобилось участвовать в этой сумасшедшей авантюре? Но все это
осталось позади, и он не засыпал только потому, что продолжал
обдумывать различные планы спасения.
Ветер снаружи почти утих ли было уже не так темно, оттого что
взошла луна. Разумеется, проникнуть глубоко в расселину ее лучи не
могли, но на палатку падали отблески от снега на склонах. Сквозь ее
прозрачные теплоизолирующие стенки просачивался смутный свет.
Во-первых, сказал себе Харпер, никакая непосредственная
опасность им не угрожает. Еды у них хватит по крайней мере на неделю,
а водой они обеспечены - вон сколько вокруг снега. Дня через два, если
его ребро подживет, они смогут снова начать воздушную прогулку,
которая, надо надеяться, кончится более удачно.
Где-то неподалеку раздался странный мягкий хлопок, и несколько
секунд Харпер недоумевал, пока не сообразил, что это с верхнего уступа
сорвался снег. Ночная тишина была такой нерушимой, что Харперу
казалось, будто он слышит биение собственного сердца, а ровное
дыхание его товарища звучало неестественно громко.
Странно, как легко нас отвлекают всякие пустяки! Он снова
заставил себя вернуться к планам спасения. Даже если он и не сумеет
встать, доктор Элвин может отправиться за помощью сам. Шансы на
успех в данном случае у одного были не меньше, чем у двоих.
Вновь раздался странный мягкий хлопок, на этот раз как будто
ближе. Харпера вдруг удивило, что снег осыпается в такую холодную
безветренную ночь. Оставалось только надеяться, что они не окажутся
на пути лавины. Конечно, он не успел как следует разглядеть уступ, на
который они опустились, а потому не мог решить, насколько реальна
такая опасность. Он подумал, не разбудить ли доктора Элвина, который,
без сомнения, успел все рассмотреть, пока ставил палатку. Но тут же
решил этого не делать: если им действительно грозит лавина, они все
равно обречены.
Лучше вернуться к главной задаче. А не прикрепить ли передатчик
к одному из левитаторов и не послать ли его вверх? Сигнал, конечно,
будет принят, едва левитатор поднимется над ущельем, и спасатели
найдут их через несколько часов или, в худшем случае, через несколько
дней.
Правда, при этом они лишатся одного левитатора, и если почему-
либо сигнал не будет принят, положение их станет значительно хуже. Но
тем не менее...
Что это?! Теперь до него донесся не мягкий хлопок снега, а
постукивание камешков о камешки. Камешки же сами собой в движение
не приходят.
У тебя разыгралось воображение, сказал себе Харпер. Ну кто будет
в глухую ночь разгуливать по гималайским ущельям? Но во рту у него
внезапно пересохло, а по спине забегали мурашки. Нет, он, бесспорно,
что-то слышал, и нечего себя успокаивать.
До чего шумно дышит доктор Элвин! Совершенно невозможно
расслышать, что происходит снаружи. А может быть, недремлющее
подсознание и во сне предупредило его об опасности? Черт побери,
опять ты фантазируешь...
Снаружи стукнули камешки.
Пожалуй, ближе, чем в тот раз, и во всяком случае в другой
стороне. Можно подумать, что кто-то, наделенный способностью
двигаться почти бесшумно, медленно обходит их палатку.
В эту минуту Джордж Харпер с ужасом вспомнил все, что ему
приходилось слышать о "снежном человеке". Правда, слышал он о нем
очень мало, но-и этого было более чем достаточно.
Он вспомнил, что легенды о йети, как называли непальцы это
неведомое существо, упорно бытуют среди обитателей Гималаев.
Правда, ни одно из этих волосатых чудовищ не было ни разу поймано,
сфотографировано или хотя бы точно описано надежным очевидцем.
Почти весь мир был убежден, что йети лишь миф, и столь скудные
доказательства, как следы на снегу или лоскутки кожи, хранящиеся в
дальних монастырях, не могли поколебать этого убеждения.
Но гималайские горцы оставались при своем мнении. И Джордж
Харпер начал опасаться, что правы были горцы, а не весь остальной мир.
Затем, когда протекло несколько долгих секунд, а все оставалось
спокойно, его страх начал понемногу проходить. Наверное, у него от
бессонницы возникают слуховые галлюцинации. И он заставил себя
вновь вернуться к планам спасения. И уже успел снова углубиться в эти
мысли, как вдруг о палатку ударилось какое-то тяжелое тело.
Харпер не завопил во всю мочь только потому, что у него от ужаса
перехватило дыхание. Он был не в силах пошевельнуться. Затем он
услышал, как в темноте рядом с ним сонно заворочался доктор Элвин.
- Что такое? - пробормотал ученый. - Вам нехорошо?
Харпер почувствовал, что Элвин перевернулся на другой бок, и
понял, что тот нащупывает фонарь. Он хотел прошептать: "Ради бога,
не двигайтесь!", но не мог выдавить из своего пересохшего горла ни
звука. Раздался щелчок, и на одну из стенок палатки лег яркий кружок
света от фонаря.
Эта стенка прогибалась внутрь, словно на нее давила какая-то
тяжесть. В центре выпуклости было нетрудно угадать очертания не то
руки со скрюченными пальцами, не то когтистой лапы. Она находилась
всего в двух футах над землей, словно неведомый пришелец теребил
ткань палатки, стоя на коленях.
Свет, по-видимому, его испугал, потому что когтистая лана
мгновенно исчезла, и стенка вновь натянулась. Раздалось глухое сердитее
ворчание, и на долгое время наступила полная тишина.
Харпер с трудом перевел дух. Он ожидал, что в стенке вот-вот
появится зияющая прореха, и на них из темноты ринется нечто
невыразимо ужасное. И он чуть истерически не вскрикнул, когда вместо
треска рвущейся ткани откуда-то сверху донесся еле слышный посвист
поднявшегося на мгновение ветра.
Затем последовал знакомый - почти домашний звук. Это зазвенела
пустая консервная банка, ударившись о камень, и почему-то
напряженность немного спала. Харпер наконец смог заговорить, а
вернее, сипло прошептать:
- Он отыскал наши консервы. Может, теперь он уйдет.
Словно в ответ, послышалось рычание, в котором чувствовались
разочарование и злость, затем раздался удар и грохот катящихся банок.
Харпер вдруг вспомнил, что все их продовольствие было в палатке, а
снаружи валялись пустые жестянки. Это его не обрадовало. Он от всего
сердца пожалел, что они не взяли примера с суеверных горцев и ни
оставили снаружи подношения богам или демонам, бродящим по этим
вершинам.
И тут произошло нечто настолько внезапное и неожиданное, что
он сообразил, в чем было дело, только когда все кончилось. Раздался
скрежет, словно по камням протащили что-то металлическое, потом -
знакомое жужжание и удивленное фырканье.
И затем - душераздирающий вопль ярости и ужаса, который начал
стремительно удаляться - все выше и выше в небо..
Этот замирающий звук вызвал в памяти Харпера давно забытую
картину. Однажды ему довелось посмотреть старинный (начала
двадцатого века) фильм, посвященный истории воздухоплавания. В этом
фильме было несколько страшных кадров, рассказывавших о первом
полете дирижабля. Выводившие его из ангара рабочие отпустили канаты
не все вместе, и тех, кто замешкался, дирижабль мгновенно увлек за
собой в вышину. Несколько минут они беспомощно болтались под ним,
цепляясь за канаты, а затем уставшие пальцы разжались и они один за
другим попадали на землю.
Харпер ждал далекого глухого удара о камни, но удар так и не
раздался. Тут он услышал, что доктор Элвин повторяет снова и снова:
- Я связал левитаторы вместе. Я связал левитаторы вместе.
Харпер был настолько ошеломлен, что это его даже не
встревожило. Он испытывал только досаду.
Ведь теперь он так никогда и не узнает, кто рыскал вокруг ах
палатки в смутном мраке гималайской ночи.

День начинал клониться к вечеру, когда в ущелье спустился горный
спасательный вертолет, который вел скептик-сикх, подозревавший, что
все это подстроил какой-то изобретательный шутник. Когда вертолет
приземлился в центре поднятого им снежного вихря, доктор Элвин,
одной рукой цепляясь за столбик палатки, отчаянно замахал машине.
Узнав ученого, вертолетчик испытал что-то похожее на
благоговейный ужас. Значит, это правда! Ведь иначе Элвин никогда бы
не очутился тут. И следовательно, все, что сейчас летает в земной
атмосфере и за ее пределами, с этой минуты устарело, как древние
колесницы.
- Слава богу, что вы нашли нас, - прочувствованно сказал ученый. -
Но как вы добрались сюда так быстро?
- За это можете поблагодарить радиолокаторную сеть слежения и
телескопы орбитальных станций. Мы бы добрались сюда и раньше,
только сначала думали, что это какой-то розыгрыш.
- Не понимаю...
- А что бы вы сказали, доктор, если бы кто-нибудь сообщил, что
дохлый гималайский снежный барс, запутавшийся в какой-то сбруе
болтается на высоте в девяносто тысяч футов, не взлетая выше и не
падая?
Джордж Харпер на своей постели в палатке принялся хохотать, не
обращая внимания на боль, которую причинял смех. Доктор всунул
голову внутрь и обеспокоенно спросил:
- Что случилось?
- Ничего... о-ох! Я просто задумался над тем, как мы снимем
оттуда бедную животину, чтобы она не создавала угрозы для воздушного
транспорта.
- Ну,отправим туда кого-нибудь на левитаторе, чтобы он нажал на
кнопки. Возможно, надо будет ввести радиоконтроль для всех
аппаратов...
Голос доктора Элвина замер на полуслове. Ученый был уже далеко
отсюда, углубившись в расчеты, которым предстояло изменить судьбу
многих миров. Ибо он возвращал человечеству свободу, утраченную
давным-давно, когда первые амфибии покинули свою невесомую
подводную родину.
Битва с тяготением, длившаяся миллиард лет, была выиграла.

Артур Кларк. Робин Гуд, член королевского общества.
перевод с англ. - Л. Жданов
Arthur Clarke. ?
Артур Кларк "Робин Гуд, член королевского общества"
пер. Лев Жданов

Мы прилунились на рассвете долгого лунного дня, равнина кругом на
много километров была расписана косыми тенями. Восходящее солнце
постепенно укоротит их, и в полдень они почти вовсе пропадут, да только до
полудня было пять земных дней, а до вечера - еще семь. Почти две недели
отделяли нас от заката, когда в небе в ореоле голубоватого сияния воцарится
Земля.
В наполненные хлопотами первые дни нам было не до исследований.
Предстояло разгрузить корабли, свыкнуться с необычной обстановкой, освоить
управление электротракторами и скутерами, воздвигнуть иглу, в которых нам
жить и работать, пока не придет пора возвращаться. В крайнем случае можно
жить и в кораблях, но там уж очень тесно и неудобно. Нельзя сказать, чтобы
иглу сулили особый простор, но после пяти дней в космосе они казались нам
роскошью. Прочные пластиковые оболочки накачивали воздухом, наподобие
шаров, и разделяли внутри перегородками на отсеки. Для сообщения с внешней
средой служили переходные шлюзы; длинные трубы, соединенные с
очистительными установками на кораблях, поставляли нужное количество
кислорода. Надо ли говорить, что американцы воздвигли самое большое иглу, со
всеми удобствами, включая посудомойку и стиральную машину, которой охотно
пользовались и мы, и русские.
Только к "вечеру", то есть дней через десять после посадки, мы
закончили подготовку и смогли всерьез приступить к научной работе. Первые
отряды начали совершать осторожные вылазки в окрестностях базы, знакомясь с
лунным ландшафтом. Разумеется, мы располагали подробнейшими картами и
фотографиями нашего района, да только на них далеко не всегда можно было
полагаться. Маленький холм на карте человеку, облаченному в космический
скафандр, представлялся подчас целой горой; на снимке выглядел как гладкая
равнина, а ты еле переставляешь ноги, утопая по колено в глубокой пыли.
Но все это пустяки, и слабое тяготение - здесь все весило в шесть раз
меньше, чем на Земле,- служило хорошей компенсацией. По мере того как
исследователи собирали данные и образцы, нагрузка на каналы радио- и
телевизионной связи с Землей росла и вскоре достигла предела. Мы
страховались: даже если нам не суждено вернуться домой, накопленные нами
знания не пропадут.
Первая автоматическая грузовая ракета прибыла точно по графику, за
два дня до заката. Мы видели короткий всплеск тормозных двигателей на фоне
звездного неба, потом вспышка повторилась за несколько секунд до прилунения.
Само прилунение было скрыто от нас, так как ради безопасности участок для
посадки выбрали в пяти километрах от базы.
Подойдя к транспортному кораблю, мы увидели, что он слегка
наклонился на амортизирующей треноге, но нисколько не поврежден. И груз
был в полной сохранности, начиная с приборов и кончая продовольствием. С
торжеством доставив его на базу, мы устроили небольшой праздник, который
давно пора было устроить: люди трудились очень напряженно и заслужили
передышку.
Праздник удался на славу; на мой взгляд, "гвоздем" был казачок,
который капитан Краснин попытался исполнить не снимая скафандра. Затем
кто-то предложил устроить спортивные состязания. Однако наши возможности
для соревнований под открытым небом, сами понимаете, были ограничены.
Крокет или боулинг вполне подошли бы, будь у нас нужное снаряжение, но
футбол или, скажем, лапта отпадали: при таком тяготении футбольный мяч от
сильного удара улетел бы на километр, а мяч для лапты и вовсе исчез бы за
горизонтом.
Подходящий для Луны вид спорта первым придумал профессор Тревор
Вильямс, наш астроном и своего рода рекордсмен: ему было всего тридцать лет,
когда его удостоили почетнейшего звания члена Королевского научного
общества. Труды о методах межпланетной навигации прославили Вильямса на
весь мир; менее известно было его мастерство в стрельбе из лука. Два года
подряд он завоевывал звание чемпиона Уэльса. Вот почему я нисколько не
удивился, когда увидел, что профессор астрономии пускает стрелы в мишень,
установленную на груде лунной породы.
Лук был не совсем обычный, из многослойного пластика, с тетивой из
стальной проволоки. Я не сразу сообразил, откуда Тревор взял эти материалы,
потом вспомнил, что транспортную ракету основательно разорили и куски ее
можно было встретить в самых неожиданных местах. Но всего примечательнее
были стрелы. Естественно, никакие перья не смогли бы придать им
устойчивость в безвоздушной среде, а потому Тревор снабдил их нарезкой.
Маленькое приспособление на луке заставляло стрелы вращаться, как вращается
винтовочная пуля, и это позволяло им выдерживать заданное направление.
Даже с такой самоделкой при желании можно было послать стрелу на
полтора километра. Но Тревор не был намерен разбрасываться стрелами,
поскольку делать их было непросто; он добивался не дальности, а меткости.
Странно было наблюдать почти прямолинейную траекторию стрел, летевших
параллельно грунту. Кто-то даже посоветовал Тревору быть поосторожнее,
чтобы какая-нибудь стрела, превратившись в спутник Луны и описав полный
круг, не поразила его же в спину.
Второй грузовой корабль прилетел на другой день, однако на сей раз
дело прошло не так гладка. Поездка была безупречной, но, к сожалению,
радарный автопилот допустил довольно типичную для таких глуповатых
устройств промашку. Нащупав единственный неприступный пригорок в
окрестностях базы, он взял курс на его вершину и сел на нее, как орел на утес.
Нужные позарез грузы - в полутораста метрах над нами, а до, ночи
осталось несколько часов. Как быть?
Полтора десятка человек одновременно нашли ответ, после чего все
забегали, собирая свободные куски нейлонового шнура. И вот уже перед
Тревором лежит бухта шнура длиной с километр, а все остальные выжидательно
смотрят на него. Он закрепил шнур у конца стрелы, прицелился на пробу прямо
в небо и натянул тетиву. Стрела поднялась на половину высоты пригорка, но
затем груз повлек ее обратно.
- Увы, - сказал Тревор,- это все, на что я способен. И учтите нам ведь
надо еще забросить что-то вроде крюка, чтобы шнур зацепился наверху.
Две-три минуты мы уныло смотрели, как шнур, собираясь в петли,
медленно падает на грунт. Поистине абсурдная ситуация. На кораблях
достаточный запас энергии, чтобы перенести нас на четыреста тысяч
километров, а мы бессильны перед каким-то дурацким бугорком. Располагай мы
временем, можно было бы попробовать взобраться на пригорок с другой
стороны, но для этого сперва надо было преодолеть десяток-другой километров.
Вариант небезопасный, а может быть, и вовсе неосуществимый за те несколько
часов, которые оставались до наступления темноты.
Ученые не склонны пасовать, и перед натиском такого числа
изобретательных (подчас излишне изобретательных) умов проблема не могла
долго устоять. Трое одновременно нашли решение. Тревор поразмыслил, потом
ровным голосом произнес:
- Что ж, попробуем.
На подготовку ушло какое-то время, и мы с беспокойством смотрели,
как лучи заходящего солнца поднимаются все выше по нависшей над нами
каменной стене. "Даже если Тревор сумеет забросить туда шнур с крюком,-
говорил я себе,- карабкаться вверх в космическом скафандре будет отнюдь не
легко". Я плохо переношу высоту; слава богу, среди нас нашлось достаточно
добровольных скалолазов.
Но вот наконец все готово. Шнур сложен так, чтобы без помех
отрываться от грунта. В метре ниже стрелы к шнуру привязан крюк. Хоть бы он
зацепился и не подвел нас...
Однако теперь Тревор не ограничился одной стрелкой. Четыре стрелы
были прикреплены к шнуру с интервалом двести метров. Никогда не забуду
причудливое зрелище: человек в космическом скафандре, поблескивающем в
свете угасающего дня, целится луком в небо.
Первая стрела устремилась к звездам; она не успела пролететь и
пятнадцати метров, когда Тревор положил на тетиву вторую, и та полетела
вдогонку, увлекая нижний конец возносящейся вверх длинной петли. Тотчас с
тетивы сорвалась третья стрела со своим витком шнура, и я готов поклясться,
что четвертая метнулась следом прежде, чем первая заметно замедлила свой
полет.
Теперь, когда нагрузка распределилась на несколько стрел, нетрудно
было достичь нужной высоты. Дважды крюк срывался, но на третий раз прочно
зацепился наверху, и первый доброволец полез на пригорок. Конечно, он здесь
весил всего около пятнадцати килограммов, но все же падать с такой высоты
несладко.
Он не упал. Через час грузы с корабля начали поступать вниз, и еще до
ночи удалось выгрузить все самое главное. Правда, моя радость была несколько
омрачена, когда один из инженеров с гордостью показал мне полученную с
Земли губную гармонику. Я сразу заподозрил, что этот инструмент успеет
основательно осточертеть нам до исхода долгой лунной ночи...
Понятно, Тревор тут был ни при чем. Когда мы вместе возвращались на
базу, пересекая расползающиеся по равнине тени, я услышал от него
предложение, которое, надо думать, озадачило не одну тысячу людей после
опубликования подробных карт нашей лунной экспедиции.
В самом деле, как не удивиться тому, что плоская безжизненная равнина
с одним-единственным пригорком отныне на всех лунных картах носит
наименование "Шервудский лес".

   Артур КЛАРК

   АБСОЛЮТНОЕ ПРЕВОСХОДСТВО

     Обращаясь  к  высокому  суду  с  этим  заявлением  (которое  я  делаю
совершенно добровольно), я хотел бы подчеркнуть со  всей  определенностью,
что отнюдь не пытаюсь снискать сочувствие или как-то смягчить приговор.  Я
пишу эти строки, чтобы опровергнуть лживые сообщения, опубликованные в тех
газетах, которые мне разрешено просматривать, и  переданные  по  тюремному
радио. Они рисуют в ложном свете истинную причину нашего поражения, и  как
главнокомандующий вооруженными силами системы во второй половине  кампании
вплоть до прекращения военных  действий  я  считаю  своим  долгом  заявить
протест против клеветы и необоснованных обвинений в адрес тех, кто  служил
под моим началом.
     Надеюсь также, что  мое  заявление  объяснит,  почему  я  уже  дважды
обращался к суду с прошением, и побудит удовлетворить мою просьбу,  ибо  я
не усматриваю каких-либо поводов для отказа.
     Основная причина нашего поражения проста. Несмотря на  многочисленные
уверения  в  обратном,  мы  потерпели  поражение  не  из-за  недостаточной
храбрости  наших  солдат  или  неудачных  действий  флота.  Мы   потерпели
поражение по одной-единственной причине: наука у нас находилась  на  более
высоком уровне развития, чем у нашего противника.  Повторяю,  нам  нанесла
поражение отсталость науки нашего противника.
     В начале войны ни  у  кого  из  нас  не  было  сомнений  в  том,  что
окончательная победа будет за нами. Объединенные флоты наших союзников  по
численности и вооружению превосходили все, что враг мог  выставить  против
нас, и во всех областях военной науки преимущество было на нашей  стороне.
Мы были уверены, что такое же превосходство  нам  удастся  поддерживать  и
впредь. Увы! Как показали последующие события, наша уверенность  не  имела
под собой ни малейших оснований.
     В   начале   войны   на   вооружении    нашего    флота    находились
дальнодействующие самонаводящиеся торпеды, управляемые  шаровые  молнии  и
различные модификации  лучей  Клайдона.  Это  было  штатным  оружием  всех
кораблей нашего космического флота, и,  хотя  враг  располагал  такими  же
средствами поражения, его установки по  мощности,  как  правило,  уступали
нашим.   Кроме   того,   в   состав   наших   вооруженных    сил    входил
научно-исследовательский  центр,   превосходивший   по   своим   масштабам
аналогичную организацию нашего противника, и мы уповали  на  то,  что  его
высокий научный потенциал позволит нам сохранить начальное преимущество.
     Кампания развивалась по разработанному нами  плану  вплоть  до  Битвы
Пяти Солнц. Мы, разумеется, одержали тогда победу, но  противник  оказался
сильнее, чем можно было ожидать.  Стало  ясно,  что  окончательная  победа
будет не столь легкой и быстрой, как мы рассчитывали. Для обсуждения нашей
стратегии  на  будущее  было  созвано  совещание  представителей   высшего
командования.
     На нем впервые за время войны присутствовал профессор адмирал Норден,
новый начальник научно-исследовательского центра, назначенный на этот пост
после смерти нашего выдающегося ученого Малвара.  Эффективностью  и  мощью
нашего оружия мы в большей мере, чем чему-нибудь или кому-нибудь  другому,
обязаны Малвару. Его смерть была для нас  тяжелой  потерей,  но  никто  не
сомневался в выдающихся достоинствах его преемника,  хотя  многие  из  нас
считали неразумным назначение теоретика на  пост,  имеющий  первостепенное
значение для наших вооруженных сил. Но все наши возражения были отклонены.
     Я хорошо помню, какое впечатление произвело  выступление  Нордена  на
том совещании.  Военные  советники  были  в  затруднении  и,  как  обычно,
обратились за помощью к ученым. Можно  ли  усовершенствовать  существующие
типы оружия, спросили они, чтобы  еще  более  увеличить  достигнутое  ныне
военное превосходство?
     Ответ Нордена был  совершенно  неожиданным.  Малвару  часто  задавали
такой вопрос, и он всегда делал то, что его просили.
     - Честно говоря, джентльмены, - заявил Норден,  -  сомневаюсь,  чтобы
дальнейшее усовершенствование привело к желаемым результатам. Существующие
типы оружия  доведены  практически  до  совершенства.  Я  далек  от  мысли
критиковать моего предшественника  или  великолепную  работу,  проделанную
научно-исследовательским центром на протяжении жизни нескольких  последних
поколений, но хотел бы, чтобы вы осознали: за последние  сто  лот  никаких
существенных изменений в нашем вооружении не происходило. Боюсь, что такое
стало возможным лишь вследствие традиции,  не  лишенной  консерватизма.  В
течение слишком долгого  времени  научно-исследовательский  центр,  вместо
того   чтобы    разрабатывать    новые    виды    вооружения,    занимался
усовершенствованием  старых  образцов  оружия.  К  счастью  для  нас,  наш
противник до сих пор поступал столь  же  неразумно,  однако  мы  не  можем
надеяться на то, что так будет продолжаться вечно.
     Слова  Нордена  возымели  свое  действие,  на  что  он,   несомненно,
рассчитывал, и адмирал принялся развивать достигнутый успех.
     - Нам просто необходимы новые, никогда ранее  не  применявшиеся  виды
оружия. Они могут и должны быть созданы. Это потребует времени. Вступив  в
должность, я отправил в отставку ряд ученых преклонного возраста, назначив
вместо них способных молодых людей, и приказал приступить к  исследованиям
в   нескольких   новых    областях,    которые    представляются    весьма
многообещающими. Я верю, что принятые мной меры возымеют должное  действие
и произведут подлинный переворот в военном деле.
     Мы  отнеслись  к  выступлению  Нордена  довольно   скептически.   Нас
насторожили напыщенные нотки в его голосе. Многие  заподозрили  Нордена  в
непомерном честолюбии. Тогда мы еще не знали о  его  обыкновении  сообщать
лишь о том, что  находится  в  стадии  окончательной  доводки  ("у  нас  в
лаборатории", как любил говаривать Норден).
     Но прошло и месяца, как Норден доказал всем скептикам, что не бросает
слов на ветер:  он  продемонстрировал  Сферу  Аннигиляции,  приводившую  к
полному распаду вещества в радиусе  нескольких  сот  метров.  Завороженные
мощью нового оружия, мы упустили из  виду  один  его  весьма  существенный
недостаток: Сфера Аннигиляции действительно была сферой и поэтому в момент
возникновения разрушала и весьма сложную пусковую установку,  находившуюся
в ее центре.  Ее  нельзя  было  использовать  на  космических  кораблях  с
экипажем  на  борту.  Носителями  Сферы  Аннигиляции  могли  быть   только
управляемые  ракеты,  и  мы  приступили   к   развертыванию   обширной   и
дорогостоящей программы по переделке всех самонаводящихся торпед под новое
оружие. Все наступательные операции были на время приостановлены.
     Теперь ни у кого не осталось сомнений в  том,  что,  приняв  подобное
решение, мы совершили первую ошибку.  Я  по-прежнему  склонен  считать  ее
вполне естественной, поскольку нам тогда казалось,  что  имеющееся  у  нас
оружие не сегодня-завтра  окажется  безнадежно  устаревшим  и  мы  заранее
смотрели на него как на примитивное и архаическое. Никто из нас не  был  в
состоянии оценить  грандиозность  поставленной  задачи  и  время,  которое
пройдет, прежде чем новое сверхоружие появится на поле битвы. Ведь  ничего
подобного за последние сто лет не происходило, и у  нас  не  было  нужного
опыта, которым мы могли бы руководствоваться.
     Переделка  самонаводящихся  торпед  существующего  образца  оказалась
задачей гораздо более трудной, чем  предполагалось.  Пришлось  разработать
торпеды нового типа, поскольку стандартный образец был слишком  мал  и  не
годился в качестве носителя. Увеличение габаритов торпед повлекло за собой
увеличение тоннажа космических кораблей, но мы  были  готовы  и  на  такие
жертвы. Шесть месяцев спустя тяжелые корабли нашего  флота  были  оснащены
Сферой  Аннигиляции.   Учебные   маневры   и   испытания   показали,   что
тактико-технические данные нового оружия удовлетворительны,  и  мы  решили
при случае применить его. Нордена  стали  на  все  лады  превозносить  как
творца грядущей победы, и он в несколько  завуалированной  форме  пообещал
удивить всех еще более впечатляющим оружием.
     Между тем произошли два неожиданных события. Во время  тренировочного
полета бесследно исчез один из наших космических  линкоров.  Как  показало
расследование,  радар  дальнего  обзора  мог  привести  в  действие  Сферу
Аннигиляции  сразу  же  после  запуска  самонаводящейся  торпеды  с  борта
корабля. Переделка, понадобившаяся  для  устранения  этого  дефекта,  была
ничтожной, но начало очередной кампании пришлось перенести  из-за  нее  на
месяц. К тому же она  вызвала  резкое  ухудшение  отношений  между  личным
составом космического флота и учеными. Мы уже  были  готовы  приступить  к
ведению  боевых  операций,  когда  Норден  объявил  о  том,   что   радиус
поражающего действия Сферы удалось увеличить  в  десять  раз.  Вероятность
поражения вражеского корабля возрастала при этом в тысячу раз.
     Мы снова занялись модификацией установок, но на этот раз все считали,
что  игра  стоит  свеч.  А  тем  временем  наш  противник,  обескураженный
внезапным прекращением всех наступательных операций с нашей стороны, нанес
нам неожиданный удар. На наших кораблях к тому времени не  было  ни  одной
самонаводящейся  торпеды,  так  как  наши  военные  заводы  прекратили  их
поставку, и нам пришлось отступить.  Так  мы  потеряли  системы  Кирены  и
Флорана, а также планету-крепость Рамсондрон.
     Утрата была не столь велика, сколь болезненна,  так  как  захваченные
противником системы были недружественными и управлять ими было трудно.  Мы
не сомневались, что в скором будущем нам удастся возместить все  потери  -
следует лишь запастись терпением и дождаться, когда к  нам  на  вооружение
поступит усовершенствованная модификация Сферы Аннигиляции.
     Наши надежды сбылись лишь отчасти. Когда возобновились наступательные
операции, то выяснилось,  что  мы  располагаем  меньшим  количеством  Сфер
Аннигиляции, чем рассчитывали. Нехватка оружия была одной из причин нашего
ограниченного успеха. Другая причина была более серьезной.
     Пока мы оснащали максимально возможное число кораблей  всесокрушающим
оружием, противник лихорадочно строил свой военный флот. Его корабли  были
старого типа и оснащены старым оружием, но по численности флот  противника
к тому времени уже превосходил наш флот.  С  началом  боевых  действий  мы
нередко стали сталкиваться  с  ситуациями,  когда  численность  противника
оказывалась вдвое больше ожидаемой, что приводило к путанице при наведении
автоматического оружия и  более  высоким  потерям  с  нашей  стороны.  Наш
противник также нес  тяжелые  потери,  поскольку  если  Сфера  Аннигиляции
срабатывала, то полное уничтожение цели достигалось в ста случаях из  ста,
но перевес в нашу пользу был не настолько велик, как мы надеялись.
     Кроме того, пока наши главные силы были прикованы к основному  театру
военных действий, противник предпринял дерзкое нападение  на  охранявшиеся
малыми  силами  системы  Эристона,  Дурана,  Карманидора  и  Фаранидона  и
захватил их. Враг теперь стоял всего лишь в пятидесяти световых  годах  от
нашего дома.
     На следующем заседании высшего  командования  было  высказано  немало
взаимных обвинений. Особенно много упреков пришлось выслушать  Нордену.  В
частности, адмирал флота Таксарис заявил, что, полагаясь  слепо  на  якобы
всесокрушающее оружие, мы стали теперь значительно слабее, чем прежде.  Но
его мнению, нам следовало продолжать строительство кораблей обычного типа,
чтобы сохранить наше численное превосходство.
     Норден возмутился  и  назвал  представителей  флотского  командования
неблагодарными "сапожниками". Но я думаю, что в действительности он, как и
все мы, был обеспокоен неожиданным развитием событий. В своем  выступлении
он намекнул на то, что существует средство, позволяющее в кратчайшие сроки
изменить ситуацию в нашу пользу.
     Теперь-то мы знаем, что научно-исследовательский центр на  протяжении
многих лет работал над созданием Анализатора боевой обстановки,  но  в  ту
пору он показался нам откровением, и совратить нас уже не стоило труда.  К
тому же аргументы Нордена, как всегда, были соблазнительно  весомы.  Какое
значение может иметь двукратный  численный  перевес  противника,  вопрошал
Норден, если боевая мощь наших кораблей возрастет вдвое или даже втрое? На
протяжении десятилетий ограничивающим в военном деле был не  механический,
а биологический фактор: одиночному или даже коллективному разуму небольшой
группы  людей  было  не  под  силу  уследить  за  всеми  деталями   быстро
изменяющейся боевой  обстановки  в  трехмерном  пространстве.  Математики,
работавшие у Нордена, проанализировали некоторые военные действия, ставшие
достоянием  истории,  и  доказали,  что  даже  в  тех  случаях,  когда  мы
одерживали  победу,  боевая  мощь  наших   кораблей   из-за   недостаточно
эффективного   управления   использовалась   менее   чем    на    половину
теоретического значения.
     Анализатор боевой обстановки мог бы резко изменить ситуацию,  заменив
штабных офицеров электронными вычислительными машинами. Сама по себе  идея
была на нова, но до сих пор она относилась к разряду утопий. Многие из нас
с трудом верили в  ее  осуществимость.  Но  когда  мы  провели  с  помощью
Анализатора боевой обстановки несколько необычайно сложных штабных учений,
нам не оставалось ничего другого, как уверовать.
     Анализаторы было решено разместить на четырех самых тяжелых кораблях,
с тем чтобы каждый из наших главных флотов располагал одним из них. Тут-то
и началась неприятность, о которой мы узнали позже.
     В Анализаторе было около миллиона электронных ламп. Для  обслуживания
его и работы на нем требовался персонал в пятьсот  инженеров  и  техников.
Разместить такое количество народа на борту боевого  космического  корабля
не  было  решительно  никакой  возможности,  поэтому  каждому  из  четырех
кораблей с Анализаторами был  придан  вспомогательный  корабль,  на  борту
которого находился в  свободные  от  вахты  часы  обслуживающий  персонал.
Монтаж Анализатора  также  оказался  трудоемкой  операцией  и  продвигался
медленно, но самоотверженными усилиями  его  удалось  завершить  за  шесть
месяцев.
     Затем мы  столкнулись  с  еще  одной  трудностью.  Около  пяти  тысяч
высококвалифицированных  специалистов  были  отобраны   для   обслуживания
Анализаторов и прошли интенсивную подготовку в Учебном центре технического
состава.  К  концу  седьмого  месяца  у  10  процентов  слушателей   врачи
обнаружили нервное истощение, и только 40 процентов  получили  дипломы  об
окончании курсов.
     И снова начались взаимные упреки  и  обвинения.  Норден,  разумеется,
заявил,   что   научно-исследовательский   центр    не    несет    никакой
ответственности,    чем    настроил    против    себя     слушателей     и
профессорско-преподавательский  состав  Учебного  центра.  Наконец,   было
принято решение использовать лишь два из четырех Анализаторов, а остальные
ввести  в  строй,  когда  будет  укомплектован  весь  штат  обслуживающего
персонала. Времени у  нас  оставалось  в  обрез.  Противник  не  прекращал
активных наступательных действий, и дух его заметно поднялся.
     Первый флот с Анализатором на борту флагмана получил приказ захватить
временно  оккупированную  противником  систему  Эристона.  По   случайному
стечению обстоятельств корабль, на борту которого находились свободные  от
вахты инженеры и техники, по дороге к Эристону  подорвался  на  блуждающей
мине.  Обычный  военный  корабль  при   таком   взрыве   уцелел   бы,   но
вспомогательный корабль с его незаменимым грузом был  полностью  разрушен.
Операцию по захвату Эристона пришлось отменить.
     Вторая  экспедиция  поначалу  протекала  более  успешно.   Никто   не
сомневался, что Анализатор полностью оправдает надежды своих создателей  и
в первом же сражении враг понесет тяжелое поражение. Так и случилось. Враг
отступил, оставив в наших руках Сафран, Лейкон и Гексанеракс.  Но,  должно
быть, разведка противника обратила внимание на изменения в нашей тактике и
необъяснимое присутствие вспомогательного корабля в  центре  наших  боевых
порядков. По-видимому, не прошло незамеченным и то обстоятельство, что  во
время  первого   похода   в   составе   нашего   флота   также   находился
вспомогательный корабль неизвестного назначения и после  гибели  его  весь
флот незамедлительно лег на обратный курс.
     В   следующем   сражении   противник,   используя   свое    численное
превосходство, предпринял массированную атаку на флагман и  сопровождающий
его безоружный вспомогательный корабль.  Неся  большие  потери,  противник
сумел уничтожить наш флагман. Наш флот, по существу, был обезглавлен,  так
как вернуться к  старым  методам  управления  оказалось  невозможным.  Под
сильным огнем противника мы отступили, оставив в его руках то, что  успели
отвоевать раньше, а также системы Лоримии, Исмарна, Берониса,  Альфанидона
и Сидснея.
     Именно тогда адмирал флота Таксарис выразил слое неодобрение адмиралу
Нордену, покончив жизнь самоубийством, и я принял верховное командование.
     Ситуация была серьезной, больше того - было от чего прийти в  ярость.
С  тупым  упорством  и  полным  отсутствием  воображения  враг   продолжал
одерживать  победу  за  победой  со  своим  старомодным  и   неэффективным
космическим флотом, по численности уже намного  превосходившим  наш  флот.
Горько было сознавать, что если бы мы продолжали  строить  корабли  старых
типов, а не гнались за созданием нового оружия, то находились бы сейчас  в
более   выгодном   положении.   На   многочисленных   совещаниях   высшего
командования Норден неизменно отстаивал  ученых,  которых  многие  считали
виновниками  всех  бед.  Трудность  состояла  в  том,  что  Норден  всегда
досконально обосновывал каждое из своих утверждений. Какое бы несчастье ни
произошло, у него всегда находились вполне удовлетворительные  объяснения.
Мы  зашли  так  далеко,  что  даже  не  могли  повернуть  назад  -   поиск
всесокрушающего оружия необходимо было продолжать. Сначала оно было своего
рода роскошью, способной приблизить окончательную победу. Теперь оно стало
необходимым, селимы вообще намеревались выиграть эту войну.
     Мы, представители высшего командования, стояли за переход к  обороне.
Норден также ратовал за переход к обороне. Он  был  преисполнен  решимости
восстановить свой престиж и авторитет научно-исследовательского центра. Но
мы уже дважды испытали разочарование и не хотели повторять  ту  же  ошибку
еще раз. Никто не сомневался, что  двадцать  тысяч  ученых,  работающих  у
Нордена, в состоянии разработать новые виды оружия, по никто из нас по был
однозначно уверен, что именно так оно и будет на самом деле.
     Но мы жестоко заблуждались. Последний вариант сверхоружия превосходил
все доступное человеческому воображению. Трудно было поверить  в  то,  что
такое оружие вообще существует. Оно носило невинное, ничего  не  говорящее
название Экспоненциального Поля, не раскрывавшее таившихся в нем  реальных
возможностей.  Кто-то  из  работавших   у   Нордена   математиков   открыл
Экспоненциальное Поле во время чисто теоретического  исследования  свойств
пространства. Ко всеобщему удивлению оказалось, что полученные  результаты
физически реализуемы.
     Объяснить  непосвященному  принцип  действия  Экспоненциального  Поля
очень трудно. На языке, доступным специалисту, этот принцип  формулируется
так:  "Создание  особого  (экспоненциального)  состояния  пространства,  в
котором расстояние, конечное  в  обычном  (линейном)  пространстве,  может
стать бесконечным в псевдопространстве". Норден привел  аналогию,  которая
многим из нас прояснила  суть  дела.  Представьте  себе  плоский  диск  из
резины. Этот диск соответствует  области  обычного  пространства.  Потянем
диск за центр и удалим центр в бесконечность.  Окружность,  ограничивающая
диск,  останется  при  этом  неизменной,  а  его  "диаметр"  возрастет  до
бесконечности. Нечто подобное и  проделывает  генератор  Экспоненциального
Поля с окружающим пространством.
     Предположим, например, что корабль, на борту которого находится такой
генератор, со всех сторон окружен  вражескими  кораблями.  Стоит  включить
Поле, и каждому  из  вражеских  кораблей  покажется,  что  наш  корабль  и
корабли,  находящиеся  по  другую  сторону  от  нашего  корабля,  исчезли,
обратившись в ничто. При этом  граница  круга  останется  прежней,  только
путешествие к центру круга потребует бесконечного времени, так как по мере
приближения к центру все расстояния будут  возрастать  из-за  изменившейся
метрики пространства.
     Экспоненциальное Поле было невероятно,  фантастично,  но  чрезвычайно
полезно для нас. Корабль с генератором Экспоненциального Поля на борту был
недосягаем для противника. Его мог окружить  вражеский  флот,  но  он  все
равно оставался вне всякой опасности, как если бы противник  находился  на
другом конце Вселенной. Правда, боевое применение  Экспоненциального  Поля
наталкивалось на определенные трудности: не выключив генератор  Поля,  наш
корабль не мог вести огонь по противнику. Тем  не  менее  Экспоненциальное
Поле обеспечивало нам важное преимущество не только  в  обороне,  но  и  в
наступлении: корабль с генератором Поля на борту мог скрытно  приблизиться
к неприятельскому флоту и совершенно неожиданно для  противника  оказаться
среди его боевых порядков.
     На этот раз нам казалось, что новое оружие лишено серьезных  изъянов.
Вряд ли нужно говорить о том, что,  прежде  чем  принять  Экспоненциальное
Поле на вооружение, мы тщательно  обсудили  все  доводы  за  и  против.  К
счастью,  необходимое  оборудование  было  исключительно  простым,  и  для
обслуживания  его  не   требовалось   многочисленного   персонала.   После
продолжительных дебатов было решено запустить новое оружие в производство.
Нам приходилось поторапливаться, ибо события развивались не в нашу пользу.
К тому времени мы потеряли почти все, что нам удалось завоевать  когда-то,
и вражеские силы совершили несколько рейдов в нашу  собственную  солнечную
систему.
     Была поставлена стратегическая задача:  любой  ценой  продержаться  и
выиграть время, необходимое для перевооружения флота и производства  новой
военной техники. Для боевого применения Поля  необходимо  было  обнаружить
противника, определить курс для перехвата его и включить генератор Поля  с
заданным  упреждением.  К  моменту  срабатывания  генератора  Поля,   если
бортовой компьютер выдал  правильные  расчетные  данные,  корабль-носитель
должен был находиться в глубине боевых порядков  противника,  нанести  ему
удар, тяжесть которого усугубило бы неизбежное замешательство, и в  случае
необходимости лечь на обратный курс и благополучно вернуться назад.
     Первые же учения  дали  удовлетворительные  результаты.  Оборудование
казалось  абсолютно  надежным.  Были  произведены  многочисленные  учебные
атаки, и экипажи наших кораблей в совершенстве овладели новой техникой.  Я
принимал участие в одном из испытательных полетов и хорошо помню  странное
ощущение, возникшее у меня при включении генератора. Корабли, шедшие рядом
в  боевом  ордере,  внезапно  как  бы  оказались  на  поверхности   быстро
расширяющегося мыльного пузыря. Какой-то миг - и  они  скрылись  из  виду.
Вслед за кораблями исчезли и звезды, но Галактика  смутно  угадывалась  по
слабым пучкам света  вокруг  корабля.  В  действительности  радиус  нашего
псевдопространства  не  обращался  в  бесконечность,   а   достигал   лишь
нескольких сотен световых лет,  поэтому  при  включении  Экспоненциального
Поля расстояния до наиболее  далеких  звезд  увеличивались  незначительно.
Ближайшие же звезды исчезали из виду.
     Учебные маневры пришлось преждевременно прервать  из-за  нескончаемых
мелких неисправностей в различных узлах установки, главным образом в цепях
связи. Неполадки доставляли нам массу хлопот и неприятностей, но  не  были
сколько-нибудь существенными, хотя для устранения их было решено вернуться
на базу.
     К тому времени стало очевидным, что  противник  намеревается  нанести
решающий удар по планете-крепости Нтоп, расположенной у самых границ нашей
солнечной системы. Нашему флоту пришлось покинуть базу  и  отправиться  на
сближение с противником, так и не устранив множество неисправностей.
     Противник, вероятно, решил, что мы овладели секретом  невидимости  (в
каком-то смысле  так  оно  и  было):  наши  корабли  возникали  совершенно
неожиданно из "ничего" и наносили врагу ощутимый урон. Однако  достигнутый
нами  успех  оказался  временным.  Вскоре   произошло   нечто   совершенно
непонятное и необъяснимое.
     Когда начались неприятности, я  командовал  флагманом  нашего  флота,
космическим кораблем "Гиркания". Корабли в  составе  флота  действовали  к
режиме свободного поиска: каждый должен был найти и  поразить  свои  цели.
Наши  локаторы  обнаружили  скопление  противника  на  средней  дистанции.
Офицеры наведения измерили с высокой  точностью  расстояние  до  цели.  Мы
проложили курс и включили генератор.
     Экспоненциальное Поле возникло в тот момент,  когда  мы  должны  были
оказаться в самом центре группировки противника. К нашему ужасу,  придя  в
заданную точку, мы оказались в обычном пространстве на  расстоянии  многих
сотен миль  от  противника:  когда  мы  обнаружили  противника,  противник
обнаружил нас. Мы отступили и повторили маневр. На этот раз  мы  оказались
так далеко от противника, что он обнаружил нас первым.
     Всем стало ясно, что мы допустили где-то серьезный  просчет.  Нарушив
радиомолчание, мы попытались установить связь с другими  кораблями  нашего
флота, чтобы узнать, не испытывают  ли  они  аналогичного  затруднения.  И
снова нас подстерегала неудача, на этот раз совершенно  необъяснимая,  так
как все приборы связи работали бесперебойно. Оставалось лишь предположить,
хотя такое предположение выходило за рамки разумного,  что  все  остальные
корабли нашего флота уничтожены противником.
     Не буду описывать, как рассеянные в космическом пространстве  корабли
нашего флота по одному возвратились  на  базу.  Скажу  только,  что,  хотя
потери были невелики, личный состав был полностью деморализован. Почти все
корабли потеряли связь  друг  с  другом,  обнаружилось,  что  их  локаторы
позволяют определять дистанцию до цели лишь с колоссальными, необъяснимыми
ошибками.   Стало   ясно,   что   столь   сильные    возмущения    вызваны
Экспоненциальным Полем, хотя возникали они лишь после его выключения.
     Объяснение пришло слишком поздно,  поэтому  проку  от  него  было  не
много. И то, что Норден в конце концов все  же  потерпел  поражение,  было
слабым утешением за проигрыш в войне. Как я уже объяснял, генераторы  Поля
вызывали  деформацию  пространства  в  радиальном  направлении:  по   мере
приближения к центру искусственной псевдосферы расстояния возрастали.  При
выключении Поля пространство возвращалось в исходное состояние.
     Но  не  совсем.  Полностью  восстановить  исходное   состояние   было
невозможно. Включение и выключение Поля  было  эквивалентно  растяжению  и
сжатию  корабля-носителя,  но  вследствие  эффекта  гистерезиса  начальное
условие из-за наводок, электрических зарядов и перемещений масс  на  борту
корабля  при  включении  Поля  оказывалось  невоспроизводимым.   Все   эти
отклонения и искажения  накапливались,  и,  хотя  они  по  величине  редко
превосходили долю процента, их  было  вполне  достаточно,  чтобы  нарушить
тонкую регулировку радиолокационной аппаратуры и средств связи. Обнаружить
изменения на каком-нибудь отдельном корабле не  представлялось  возможным.
Остаточные "деформации" проявлялись лишь при сравнении оборудования одного
корабля с аналогичным оборудованием другого корабля или при попытке  войти
в связь с другим кораблем.
     Непредсказуемые изменения в жизненно важных узлах  кораблей  породили
неописуемый  хаос  и  неразбериху.  Все  модули  и   компоненты   утратили
взаимозаменяемость:  нормальное  функционирование  любого  узла  на  борту
одного корабля отнюдь не гарантировало его безотказность на борту другого.
Нарушилась   взаимозаменяемость   даже   болтов   и    гаек.    Определить
местоположение  своего  корабля  или  координаты  цели  стало   решительно
невозможно. Будь у нас хоть немного времени, мы непременно  справились  бы
со всеми этими трудностями, но неприятельские корабли уже тысячами шли  на
нас, атакуя оружием, которое казалось устаревшим  на  несколько  веков  по
сравнению с нашим сверхсовременным вооружением. Наш доблестный флот,  мощь
которого была подорвана нашей собственной наукой,  сражался  из  последних
сил, но был вынужден отступить под ударами превосходящего  по  численности
противника  и  сдаться  на   милость   победителя.   Корабли,   оснащенные
генераторами Поля, оставались по-прежнему недосягаемыми для противника, но
как боевые единицы они не представляли никакой ценности. Каждый раз, когда
они  включали  генератор,  чтобы  скрыться   от   противника,   остаточная
деформация оборудования  возрастала  еще  больше.  Через  месяц  все  было
кончено.
     Такова подлинная история нашего поражения. Я изложил ее без  прикрас,
отнюдь не стремясь снискать сочувствие и склонить  в  свою  пользу  членов
высокого суда. Мое заявление, как уже говорилось,  я  прошу  рассматривать
как протест против  вздорных  и  безосновательных  обвинений,  выдвигаемых
несведущими людьми против тех, кто служил под моим началом, и как  попытку
указать истинного виновника постигших нас неудач.
     Наконец, я прошу рассматривать мое заявление как покорнейшую просьбу.
Как явствует из вышеизложенного, моя просьба продиктована  весьма  вескими
соображениями, и я надеюсь, будет удовлетворена высоким судом.
     Достопочтенные судьи, разумеется, понимают, что условия, в которых мы
находимся, и неусыпный надзор днем и ночью действуют угнетающе.  Однако  я
на это не жалуюсь, равно как не сетую и на тесноту, вынудившую  разместить
нас по двое в камере.
     Но я снимаю с себя всякую ответственность, если и впредь мне придется
находиться в одной  камере  с  профессором  Норденом,  бывшим  начальником
научно-исследовательского центра вверенных мне вооруженных сил.

                               Артур КЛАРК

                           ЗАВТРА НЕ НАСТУПИТ

     - Это это ужасно! - воскликнул Верховный  Ученый.  -  Неужели  ничего
нельзя сделать?
     - Чрезвычайно трудно,  Ваше  Всеведение.  Их  планета  на  расстоянии
пятисот световых лет от нас, и поддерживать контакт очень  сложно.  Однако
мост мы все же установим. К сожалению, это не единственная проблема. Мы до
сих пор не в состоянии связаться с  этими  существами.  Их  телепатические
способности выражены крайне слабо.
     Наступила тишина. Верховный Ученый проанализировал положение  и,  как
обычно, пришел к единственно правильному выводу.
     - Всякая разумная раса должна иметь хотя бы  несколько  телепатически
одаренных индивидуумов. Мы обязаны передать сообщение.
     - Понял, Ваше Всеведение, будет сделано.
     И  через  необъятную  бездну  космоса  помчались   мощные   импульсы,
исходящие от интеллекта планеты Тхаар. Они искали  человеческое  существо,
чей мозг способен был их  воспринять.  И  по  соизволению  его  величества
Случая нашли Вильяма Кросса.
     Нельзя сказать, что им повезло. Хотя выбирать, увы,  не  приходилось.
Стечение  обстоятельств,  открывшее  им  мозг  Вильяма,  было   совершенно
случайным и вряд ли могло повториться в ближайший миллион лет.
     У чуда было три причины. Трудно указать на главную из них.
     Прежде всего местоположение. Иногда капля  воды  на  пути  солнечного
света фокусирует его в испепеляющий луч. Так и Земля, только в несравненно
больших  масштабах,  сыграла  роль  гигантской  линзы,  в  фокусе  которой
оказался Билл. Правда, в фокус попали еще тысячи людей.  Но  они  не  были
инженерами-ракетчиками и не размышляли неотрывно о космосе,  который  стал
неотделим от их существования.
     И, кроме того, они не были, как Билл, в стельку  пьяны,  находясь  на
грани  беспамятства  в  стремлении   уйти   в   мир   фантазий,   лишенный
разочарований и печали.
     Конечно, он мог понять  точку  зрения  военных:  "Доктор  Кросс,  вам
платят за создание ракет, - с неприятным нажимом произнес генерал  Поттер,
- а не... э... космических кораблей. Чем вы занимаетесь в свободное  время
-  ваше  личное  дело,  но  попрошу  не  загружать  вычислительный   центр
программами для вашего хобби!"
     Крупных неприятностей, разумеется, быть не могло -  доктор  Кросс  им
слишком нужен. Но сам он не был уверен, что  так  уж  хочет  остаться.  Он
вообще не был ни в чем уверен, кроме того, что  Бренда  сбежала  с  Джонни
Гарднером, положив конец двусмысленной ситуации.
     Сжав подбородок руками и слегка раскачиваясь, Билл сидел в кресле  и,
не отрывая глаз, смотрел на блестящий  стакан  с  розоватой  жидкостью.  В
голове - ни одной мысли, все барьеры сняты...
     В  этот  самый  момент  концентрированный  интеллект   Тхаара   издал
беззвучный вопль победы,  и  стена  перед  Биллом  растаяла  в  клубящемся
тумане. Ему казалось, он глядит в глубь туннеля, ведущего в бесконечность.
Между прочим, так оно и было.
     Билл  созерцал  феномен  не  без  интереса.   Определенная   новизна,
разумеется, есть, но куда ему до предыдущих галлюцинаций! А когда в голове
зазвучал голос, Билл долго  не  обращал  на  него  внимания.  Даже  будучи
мертвецки пьяным, он сохранял старомодное предубеждение  против  беседы  с
самим собой.
     -  Билл,  -  начал  голос.  -  Слушай  внимательно.  Наше   сообщение
чрезвычайно важно.
     Билл подверг это сомнению на основании общих принципов: разве в  этом
мире существует что-нибудь действительно важное?
     - Мы разговариваем с тобой с далекой планеты, - продолжал  дружеский,
но настойчивый голос. - Ты единственное  существо,  с  которым  мы  смогли
установить связь, поэтому ты обязан нас понять.
     Билл почувствовал легкое беспокойство, но как бы со  стороны:  трудно
было сосредоточиться. Интересно, подумал он, это серьезно,  когда  слышишь
голоса? Не  обращай  внимания,  доктор  Кросс,  пускай  болтают,  пока  не
надоест.
     - Так и быть, - позволил Билл. - Валяйте.
     На Тхааре, отстоящем на пятьсот  световых  лет,  были  в  недоумении.
Что-то явно не так, но они  не  могли  определить,  что  именно.  Впрочем,
оставалось лишь продолжать контакт, надеясь на лучшее.
     - Наши ученые вычислили, что ваше светило  должно  взорваться.  Взрыв
произойдет через три дня - ровно через семьдесят четыре часа, - и помешать
этому невозможно. Однако не следует волноваться - мы готовы спасти вас!
     - Продолжайте, - попросил Билл. Галлюцинация начинала ему нравиться.
     - Мы создадим мост - туннель сквозь пространство,  подобный  тому,  в
который ты смотришь. Теоретическое  обоснование  его  слишком  сложно  для
тебя.
     - Минутку! - запротестовал Билл. - Я математик, и отнюдь  не  плохой,
даже когда трезв. И читал об этом в фантастических журналах. Вы  имеете  в
виду некое подобие короткого замыкания в  надпространстве?  Старая  штука,
еще доэнштейновская!
     Немалое удивление вызвало это на Тхааре:
     - Мы не полагали, что вы достигли таких вершин в  своих  знаниях.  Но
сейчас  не  время   обсуждать   теорию.   Это   нуль-транспортация   через
надпространство - в данном случае через тридцать седьмое измерение.
     - Мы попадем на вашу планету?
     - О нет, вы бы не смогли на ней  жить.  Но  во  Вселенной  существует
множество планет, подобных Земле, и мы нашли подходящую для вас. Вам стоит
лишь шагнуть  в  туннель,  взяв  самое  необходимое,  и...  стройте  новую
цивилизацию. Мы установим тысячи туннелей по всей  планете,  и  вы  будете
спасены. Ты должен объяснить это правительству.
     - Прямо-таки меня сразу и послушают, - сыронизировал Билл.  -  Отчего
бы вам самим не поговорить с президентом?
     - Нам удалось установить контакт только с тобой; остальные  оказались
закрыты для нас. Не можем определить причину.
     - Я мог бы вам объяснить, - произнес Билл, глядя  на  пустую  бутылку
перед собой. Она явно стоила своих денег. Какая все-таки удивительная вещь
-  человеческий  мозг!  Что  касается  диалога,  то  в  нем   нет   ничего
оригинального - только на прошлой неделе он читал рассказ о конце света, а
вся эта чушь о туннелях и мостах... что ж, не удивительно, после пяти  лет
работы с этими дурацкими ракетами...
     -  А  если  Солнце  взорвется,  -  спросил  Билл,   пытаясь   застать
галлюцинацию врасплох, - что произойдет?
     - Ваша планета немедленно испарится. Как впрочем, и остальные планеты
вашей системы вплоть до Юпитера.
     Билл вынужден был признать, что задумано с размахом.  Он  наслаждался
игрой своего ума, и чем больше думал об этой возможности, тем  больше  она
ему нравилась.
     - Моя дорогая галлюцинация, - начал он с грустью. -  Поверь  я  тебе,
знаешь, что бы я сказал? Лучше  этого  ничего  и  не  придумать.  Не  надо
волноваться из-за атомной бомбы и дороговизны... О, это было бы прекрасно!
Об этом только  и  мечтать!  Спасибо  за  приятную  информацию,  а  теперь
возвращайтесь домой и не забудьте прихватить с собой ваш мост.
     Трудно описать, какую реакцию вызвало на Тхааре такое заявление. Мозг
Верховного Ученого, плавающий в питательном растворе, даже слегка пожелтел
по краям - чего не случалось со времен хантильского вторжения.  Пятнадцать
психологов получили нервное  потрясение.  Главный  компьютер  в  Институте
космофизики стал делить все на нуль и быстро перегорел.
     А на Земле тем временем Вильям Кросс развивал свою любимую тему.
     - Взгляните на меня! - стучал он кулаком в грудь. - Всю жизнь работаю
над космическими кораблями, а  меня  заставляют  строить  военные  ракеты,
чтобы укокошить друг друга. Солнце сделает это лучше нас!
     Он замолчал, обдумывая еще одну сторону этой "приятной" возможности.
     - Вот будет сюрприз  для  Бренды!  -  злорадно  захихикал  доктор.  -
Целуется со своим Джонни, и вдруг - ТРАХ!
     Билл распечатал вторую  бутылку  виски  и  с  открывшейся  ему  новой
перспективой опять посмотрел в туннель. Теперь в нем зажглись звезды, и он
был воистину великолепен. Билл гордился собой и своим  воображением  -  не
каждый способен на такие галлюцинации.
     - Билл! - в последнем отчаянном усилии взмолился разум Тхаара.  -  Но
ведь не все же люди такие, как ты?
     Билл  обдумал  этот  философский  вопрос  весьма  тщательно,  правда,
насколько позволило теплое розовое сияние, которое почему-то  вдруг  стали
излучать окружавшие его предметы.
     - Нет, они не такие, - доктор Кросс снисходительно усмехнулся. -  Они
гораздо хуже!
     Разум Тхаара издал отчаянный вопль и вышел из контакта.
     Первые два дня Билл мучился от похмелья и ничего не помнил. На третий
день какие-то смутные воспоминания закопошились у  него  в  голове,  и  он
забеспокоился, но тут вернулась Бренда, и ему стало не до воспоминаний.
     Ну, а четвертого дня, разумеется, не было.

                               Артур КЛАРК

                            ВСТРЕЧА С МЕДУЗОЙ

                              пер. Л.Жданов

                                    1.

     С умеренной скоростью, триста километров в час,  "Куин  Элизабет  IV"
плыла по воздуху в пяти километрах  над  Большим  Каньоном,  когда  Говард
Фолкен заметил приближающуюся справа платформу телевидения. Он ожидал этой
встречи - для всех остальных эта высота  была  сейчас  закрыта,  -  однако
соседство другого летательного аппарата не  очень  его  радовало.  Как  ни
дорого внимание общественности, а  простор  в  небе  еще  дороже.  Что  ни
говори,  ему  первому  из  людей   доверено   вести   корабль   длиной   в
полкилометра...
     До сих пор первый испытательный полет  проходил  гладко.  Нелепо,  но
факт: единственное затруднение было связано с древним авианосцем,  который
одолжили  в  морском  музее  Сан-Диего.  Из  четырех  реакторов  авианосца
действовал только один, и наибольшая  скорость  старой  калоши  составляла
всего тридцать  узлов.  К  счастью,  скорость  ветра  на  уровне  моря  не
достигала и половины этой цифры,  и  добиться  штиля  на  взлетной  палубе
оказалось не так уж трудно. Правда, сразу  после  того,  как  были  отданы
швартовы, экипаж пережил несколько тревожных секунд из-за  порывов  ветра,
но огромный дирижабль благополучно вознесся в небо,  словно  на  невидимом
лифте. Если все будет хорошо,  "Куин  Элизабет  IV"  только  через  неделю
вернется на авианосец.
     Все было в полном порядке, испытательные  приборы  давали  нормальные
показания. Капитан Фолкен решил подняться наверх и последить за стыковкой.
Передав командование помощнику, он вышел  в  прозрачный  туннель,  который
пронизывал весь корабль. И, как всегда,  дух  захватило  при  виде  самого
большого объема, какой человек когда-либо замыкал в одну оболочку.
     Десять наполненных газом шаровидных мешков, каждый тридцати метров  в
поперечнике, вытянулись в  ряд  исполинскими  мыльными  пузырями.  Прочный
пластик был настолько прозрачным, что Фолкен отчетливо видел  руль  высоты
на другом  конце  корабля,  за  добрых  полкилометра.  Кругом  простирался
трехмерный лабиринт каркаса: длинные балки от носа до кормы  и  пятнадцать
кольцевых шпангоутов, ребра небесного гиганта (их диаметр к концам убывал,
придавая силуэту корабля изящество и обтекаемость).
     На малой скорости звуков было немного, только  мягко  шелестел  ветер
вдоль оболочки  да  иногда  от  меняющейся  нагрузки  поскрипывал  металл.
Бестеневой свет укрепленных  высоко  над  головой  Фолкена  ламп  придавал
окружающему странное сходство с подводным миром, и вид прозрачных мешков с
газом  только  усиливал  это  впечатление.  Однажды  на   мелководье   над
тропическим рифом ему встретилась  целая  эскадрилья  больших,  но  совсем
безопасных,  безотчетно  плывущих  куда-то  медуз.  Пластиковые  мешки,  в
которых таилась подъемная сила "Куин  Элизабет",  нередко  напоминали  ему
этих пульсирующих медуз, особенно когда менялось давление и они морщились,
переливаясь бликами отраженного света.
     Фолкен подошел к  лифту  в  носовой  части,  между  первым  и  вторым
газовыми отсеками. Поднимаясь  на  прогулочную  палубу,  он  заметил,  что
слишком уж жарко,  и  продиктовал  об  этом  несколько  слов  в  карманный
самописец. Около четверти подъемной силы "Куин Элизабет" обеспечивалось за
счет неограниченного количества  отработанного  тепла  реакторов.  В  этом
полете загрузка была небольшая, поэтому только  шесть  из  десяти  газовых
мешков содержали гелий, в остальных был воздух. А ведь  двести  тонн  воды
взято для балласта. Все  же  высокие  температуры  для  подогрева  отсеков
затрудняли охлаждение переходов. Тут явно есть над чем еще поразмыслить...
     Выйдя  на  прогулочную  палубу   под   ослепительные   лучи   солнца,
проникающие через плексигласовую крышу, Фолкен ощутил  приятное  дуновение
более прохладного  воздуха.  Пять  или  шесть  рабочих,  которым  помогали
столько же  симпов,  как  называли  супершимпанзе,  торопливо  заканчивали
настилать  танцевальную  площадку,  другие  монтировали   электропроводку,
закрепляли кресла. Глядя на эту упорядоченную суету, Фолкен  подумал,  что
вряд ли все приготовления будут завершены за месяц, оставшийся до  первого
регулярного рейса. Впрочем, это, слава богу, не  его  забота.  Капитан  не
отвечает за программу круиза.
     Рабочие приветствовали его жестами,  симпы  скалили  зубы  в  улыбке.
Фолкен проследовал мимо них в полностью  оборудованный  "Небесный  салон".
Это был его любимый уголок на корабле. Когда начнется эксплуатация,  здесь
уже не уединишься... А пока можно позволить себе отключиться на  несколько
минут.
     Он вызвал мостик, убедился, что по-прежнему все в порядке,  и  удобно
расположился во вращающемся кресле. Внизу, лаская  глаз  плавным  изгибом,
серебрилась оболочка корабля.  Сидя  в  верхней  точке  дирижабля,  Фолкен
обозревал громаду самого большого транспортного средства, какое когда-либо
создавалось руками людей. Насытившись этим  зрелищем,  он  перевел  взгляд
вдаль - до самого горизонта  простирался  фантастический  дикий  ландшафт,
изваянный за полмиллиарда лет рекой Колорадо.
     Если не считать платформу телевидения (она сейчас опустилась пониже и
снимала среднюю часть корабля), дирижабль  был  один  в  небе,  до  самого
горизонта  -  голубая  пустота.  Во  времена  его  деда,  подумал  Фолкен,
голубизна была бы расписана дорожками конденсационных следов  и  запятнана
дымом. Теперь - ни того, ни другого; загрязнение воздуха исчезло вместе  с
примитивной  технологией,  а  дальние   перевозки   вынесли   за   пределы
стратосферы, с Земли не видно и не слышно. В нижней атмосфере опять парили
только птицы и облака. Впрочем, теперь к ним  прибавилась  "Куин  Элизабет
IV"...
     Верно говорили в  начале  двадцатого  века  пионеры  воздухоплавания:
только так и надо путешествовать - в тишине,  со  всеми  удобствами,  дыша
окружающим воздухом, а не замыкаясь  от  него  в  скорлупу,  и  достаточно
близко к Земле, чтобы любоваться переменчивыми красотами суши и  моря.  На
дозвуковых реактивных самолетах 1980-х  годов,  где  пассажиры  сидели  по
десять в ряд, о таких  удобствах,  о  таком  просторе  можно  было  только
мечтать.
     Конечно, "Куин" никогда себя не окупит, и, даже  если  появятся,  как
задумано, другие корабли того  же  типа,  лишь  малая  часть  миллиардного
населения Земли сможет насладиться этим беззвучным  парением  в  небе,  но
обеспеченное, процветающее всемирное общество вполне могло позволить  себе
такие причуды, более того, оно нуждалось в новых зрелищах и  впечатлениях.
На свете найдется не меньше миллиона людей с достаточно  высоким  доходом,
так что "Куин" не останется без пассажиров.
     Тихо пискнул карманный коммуникатор. С мостика вызывал второй пилот.
     - Капитан, разрешите стыковку? Все данные по  испытанию  получены,  а
телевизионщики наседают.
     Фолкен посмотрел на платформу, которая парила на одном с  ним  уровне
примерно в полутораста метрах.
     - Давайте, - сказал он. - Действуйте,  как  договорились.  Я  послежу
отсюда.
     Обходя хлопочущих рабочих, он направился в конец прогулочной  палубы,
чтобы лучше видеть среднюю часть корабля. На  ходу  ощутил  ступнями,  как
меняется вибрация, и, когда миновал салон, корабль остановился.  Пользуясь
своим универсальным ключом, Фолкен вышел на маленькую  наружную  площадку,
рассчитанную на пять-шесть человек. Лишь  низкие  поручни  отделяли  здесь
человека от обширной выпуклости  оболочки  -  и  от  Земли  далеко  внизу.
Волнующее место. И вполне безопасное, даже  на  полном  ходу,  потому  что
площадку надежно заслонял огромный задний обтекатель  прогулочной  палубы.
Тем  не  менее  пассажирам  сюда  доступа  не  будет  -   очень   уж   вид
головокружительный.
     Крышки переднего  грузового  люка  открылись,  будто  двери  огромной
западни, и телевизионная платформа парила над ними, готовясь спуститься. В
будущем этим путем на корабль попадут тысячи  пассажиров  и  тонны  груза.
Лишь изредка "Куин" будет снижаться до уровня моря и швартоваться к  своей
плавучей базе.
     Неожиданный порыв бокового ветра  хлестнул  по  лицу  Фолкена,  и  он
крепче ухватился за поручень. Большой Каньон славится воздушными  вихрями,
но на этой высоте они не очень опасны. И Фолкен без особой тревоги  следил
за снижающейся  платформой,  которую  теперь  отделяло  от  корабля  около
полусотни метров. Управляющий ею на расстоянии искусный оператор  уже  раз
десять выполнял этот нехитрый маневр - какие тут могут быть затруднения!
     Но что-то сегодня у него реакция замедленная... Ветер отнес платформу
чуть ли не к самому краю люка. Мог бы и  раньше  притормозить...  Отказала
система управления?  Вряд  ли.  Каждое  звено  многократно  резервировано,
системы дублированы, страховка полная. Аварий почти не бывает.
     Опять понесло, теперь влево... Уж не  пьян  ли  оператор?  Немыслимо,
конечно, и все  же  Фолкен  задал  себе  такой  вопрос.  Потом  взялся  за
микрофон.
     Снова хлестнул по лицу внезапный порыв ветра. Но Фолкен его почти  не
ощутил, он с ужасом смотрел на телевизионную платформу. Оператор изо  всех
сил  старался  овладеть  управлением,  выровнять   платформу   реактивными
струями, но только усугубил положение.  Платформа  качалась  все  сильнее.
Двадцать градусов... сорок... шестьдесят... девяносто...
     -  Включи  автоматику,  болван!  -  в  отчаянии  прокричал  Фолкен  в
микрофон. - Ручное управление не действует!
     Платформа опрокинулась вверх дном. Теперь  реактивные  струи,  вместо
того чтобы поддерживать, толкали ее вниз, словно  вдруг  переметнулись  на
сторону сил тяготения, которым до сих пор противоборствовали.
     Фолкен не слышал удара, только ощутил его. Он был уже на  прогулочной
палубе - спешил к лифту, чтобы  спуститься  на  мостик.  Рабочие  тревожно
кричали ему вдогонку, допытываясь, что случилось. Пройдет не  один  месяц,
прежде чем он узнает ответ...
     У самого лифта он передумал. Вдруг будет перебой  с  электроэнергией?
Лучше не рисковать, пусть даже  он  потеряет  несколько  важных  минут.  И
Фолкен побежал вниз по обвивающей лифтовую шахту спиральной лестнице.
     На полпути он  остановился,  чтобы  определить  степень  повреждения.
Проклятая платформа прошла насквозь через корабль и пропорола два  газовых
мешка. Они все еще опадали огромными прозрачными  полотнищами.  Уменьшение
подъемной силы не пугало Фолкена - восемь отсеков целы, значит, достаточно
сбросить балласт. Гораздо хуже, если не устоят металлические  конструкции.
Могучий остов уже  протестующе  кряхтел  от  чрезмерной  нагрузки...  Мало
сохранить подъемную силу:  если  она  неравномерно  распределена,  корабль
сломает себе хребет.
     Не успел Фолкен шагнуть на следующую ступеньку, как вверху  показался
визжащий от страха  шимпанзе.  С  невообразимой  скоростью  он  спускался,
перехватываясь руками, по решетке лифтовой  шахты.  Перепуганный  насмерть
бедняга сорвал с себя фирменный комбинезон - может быть, в этом выразилось
подсознательное стремление обрести былую свободу обезьяньего племени.
     Спускаясь бегом по  лестнице,  Фолкен  с  беспокойством  следил,  как
животное настигает  его.  Обезумевший  симп  достаточно  силен  и  опасен,
особенно если страх заглушит внушенные навыки.  Догнав  Фолкена,  обезьяна
что-то затараторила, но в беспорядочном нагромождении  слов  он  с  трудом
разобрал то и дело повторяемое жалобное "шеф". Даже теперь  ждет  указания
от человека... Как не посочувствовать животному, которое по вине людей  ни
за что ни про что топало в непостижимую для него беду.
     Шимпанзе остановился вровень с Фолкеном,  на  другой  стороне  шахты.
Широкие отверстия решетки позволяли легко преодолеть это препятствие, было
бы желание. Меньше полуметра разделяли два лица, и Фолкен глядел  прямо  в
расширенные от ужаса глаза. Никогда еще ему не  приходилось  видеть  симпа
так близко. И созерцая в упор его черты, Фолкен поймал  себя  на  знакомом
каждому, кто таким вот  образом  смотрелся  в  зеркало  времени,  странном
чувстве, сочетающем родственное узнавание и неловкость.
     Похоже было, что соседство человека помогло симпу успокоиться. Фолкен
показал вверх, в сторону прогулочной палубы, и раздельно произнес:
     - Шеф... шеф... иди!
     И с облегчением увидел, что шимпанзе  его  понял.  Изобразив  подобие
улыбки, животное ринулось вверх тем же  путем,  каким  спускалось.  Ничего
лучшего  Фолкен  не  мог  посоветовать.  Если  сейчас  на  "Куин"  и  есть
безопасное место, так это наверху. Но капитану надо быть внизу.
     До капитанского мостика оставалось несколько шагов, когда заскрежетал
ломающийся металл и корабль резко клюнул носом. Лампы погасли,  но  Фолкен
достаточно хорошо различал окружающее благодаря столбу  солнечного  света,
который ворвался в распахнутый люк и огромную прореху  в  оболочке.  Много
лет  назад,  стоя  в  нефе  величественного  собора,   он   смотрел,   как
пронизывающий цветные стекла свет красочными  бликами  ложится  на  старые
каменные  плиты.  Бьющий  через  рваное  отверстие  далеко   вверху   сноп
ослепительных лучей напомнил ему те минуты. Как будто он в падающем с неба
металлическом соборе...
     Вбежав на мостик, откуда  наконец-то  можно  было  выглянуть  наружу,
Фолкен с ужасом увидел,  что  Земля  совсем  близко.  Какая-нибудь  тысяча
метров отделяла дирижабль от изумительных  -  и  смертоносных  -  каменных
шпилей и от красных илистых струй, которые упорно продолжали вгрызаться  в
прошлое. И ни одного ровного клочка, где мог бы лечь во всю длину  корабль
такой величины, как "Куин".
     Он взглянул на приборную доску. Весь балласт сброшен. Но  и  скорость
падения снизилась до нескольких метров в секунду. Еще можно побороться.
     Фолкен молча занял место пилота и взял управление на себя - насколько
корабль вообще поддавался еще управлению. Говорить было ни о чем,  приборы
сказали  ему  все,  что  нужно.  Где-то  за  его  спиной  начальник  связи
докладывал по радио о происходящем.  Конечно,  все  информационные  каналы
Земли  уже  начеку...  Фолкен   представлял   себе   отчаяние   режиссеров
телевизионных станций.  В  разгаре  одно  из  самых  эффектных  в  истории
кораблекрушений - и ни одной  камеры  на  месте,  чтобы  запечатлеть  его!
Последние минуты "Куин" не  будут  наполнять  содроганием  и  ужасом  души
миллионов зрителей, как это было с "Гинденбургом" полтора столетия назад.
     До Земли оставалось всего около  пятисот  метров,  и  она  продолжала
медленно  надвигаться.  Хотя  в  распоряжении  Фолкена  была  полная  мощь
движителей,  он  до  сих  пор  не  решался  их  использовать,  боясь,  что
развалится поврежденный остов. Однако выбора не было. Ветер нес  "Куин"  к
развилке, где реку рассекала надвое высокая скала, похожая  на  форштевень
некоего древнего,  окаменевшего  корабля.  Если  курс  останется  прежним,
"Куин" оседлает треугольную площадку и на треть своей длины  повиснет  над
пустотой. И переломится, как гнилая палка.
     Фолкен включил боковые стройные рули и сквозь металлический скрежет и
шипение уходящего газа услышал далекий знакомый свист.  Корабль  помешкал,
потом начал поворачиваться влево. Металл  скрежетал  почти  непрерывно,  и
скорость падения зловеще возрастала.  Контрольные  приборы  сообщали,  что
лопнул газовый мешок номер пять...
     До Земли оставались считанные метры, а Фолкен все еще не мог  решить,
будет ли толк от его маневра. Он перевел вектор тяги на  вертикаль,  чтобы
предельно увеличить подъемную силу и ослабить удар. Столкновение с  Землей
растянулось на целую вечность. Оно было не таким уж сильным, но достаточно
долгим и сокрушительным. Будто рушилась вся вселенная.
     Звук  ломаемого  металла  приближался,  словно  некий  могучий  зверь
вгрызался в остов погибающего корабля.
     А потом пол и потолок зажали Фолкена в тисках.

                                    2.

     - Почему тебе так хочется лететь на Юпитер?
     - Как сказал Шпрингер, когда отправился  на  Плутон:  потому  что  он
существует.
     - Ясно. А теперь выкладывай настоящую причину.
     Говард Фолкен улыбнулся, хотя лишь тот, кто близко знал  его,  назвал
бы улыбкой эту напряженную  гримаску.  Вебстер  знал  его  близко.  Больше
двадцати лет они работали вместе, разделяя успех и катастрофы, в том числе
самую грандиозную.
     - Что же, штамп Шпрингера остается в силе. Мы  высаживались  на  всех
планетах земного типа, но на газовых гигантах не  бывали.  Можно  сказать,
что они - единственный стоящий орешек солнечной системы, который мы еще не
разгрызли.
     - Дорогостоящий орешек. Ты не прикидывал расходы?
     - Попытался, вот мои выкладки.  Но  учти,  это  ведь  не  одноразовое
мероприятие. Речь идет о системе, которую можно использовать  многократно,
если она себя оправдает. И с ней не только Юпитер  -  все  гиганты  станут
доступными.
     Вебстер посмотрел на цифры и присвистнул.
     - Почему бы не начать с какой-нибудь планеты полегче, скажем с Урана?
Сила тяготения  -  половина  юпитеровой,  и  вторая  космическая  скорость
наполовину меньше. Да и погода там потише, если можно так выразиться.
     Вебстер явно подготовился  к  разговору.  На  то  он  и  руководитель
перспективного планирования.
     - Не так уж много на этом выиграешь, если учесть, что путь побольше и
с материально-техническим обеспечением посложнее. На Юпитере  нам  Ганимед
поможет. А за Сатурном придется создавать новую обеспечивающую базу.
     Логично, отметил  про  себя  Вебстер.  И  все-таки  не  это  основная
причина. Юпитер - властелин солнечной системы, а Фолкену, конечно, подавай
самый крепкий орешек...
     - Кроме того, -  продолжал  Фолкен,  -  Юпитер  основательно  морочит
голову ученым. Больше ста лет как открыты  его  радиобури,  а  мы  все  не
знаем, что их вызывает.  И  Большое  Красное  Пятно  по-прежнему  остается
загадкой. Поэтому я рассчитываю еще и на средства  Комитета  астронавтики.
Тебе известно, сколько зондов запущено в атмосферу Юпитера?
     - Сотни две, должно быть.
     - Триста двадцать шесть за последние полсотни лет. И каждый четвертый
- впустую. Слов нет, собрана куча данных, но что это для такой  планеты...
Ты представляешь себе, насколько она велика?
     - В десять с лишним раз больше Земли.
     - Разумеется, но что это означает?
     Фолкен показал на большой глобус в углу кабинета.
     - Погляди на  Индию  -  много  места  она  занимает?  Так  вот,  если
поверхность земного шара распластать на поверхности  Юпитера,  соотношение
будет примерно то же.
     Они помолчали, Вебстер размышлял над уравнением: Юпитер  относится  к
Земле, как Земля к Индии. Удачный пример, и, конечно, Фолкен  не  случайно
его выбрал.
     Неужели десять лет прошло? Да, не меньше... Авария произошла семь лет
назад (эта дата врезалась в  его  память),  а  подготовительные  испытания
начались за три года до первого и последнего полета "Куин Элизабет".
     Десять лет назад капитан - нет, тогда лейтенант  -  Фолкен  пригласил
его, так сказать, на репетицию, в трехдневный полет над равнинами северной
Индии, с видом на далекие Гималаи.
     - Совершенно  безопасно,  -  заверил  он.  -  Отдохнешь  от  бумаг  и
представишь себе, о чем идет речь.
     Вебстер не был разочарован. Если не считать первого  посещения  Луны,
полет этот был самым ярким впечатлением в его жизни. Хотя, как  и  говорил
Фолкен, обошлось без опасностей и даже без особых приключений.
     Они взлетели  в  Сринагаре  на  рассвете.  Огромный  серебристый  шар
озарили первые лучи солнца. Поднимались в  полной  тишине,  никакого  рева
газовых  горелок,  на   которых   зиждилась   подъемная   сила   старинных
"монгольфьеров". Все необходимое тепло давал небольшой,  весом  около  ста
килограммов, импульсный реактор, подвешенный в горловине  шара.  Пока  они
набирали высоту, лазерная искра десять раз в секунду сжигала малую  толику
тяжелого водорода. В  горизонтальном  полете  было  достаточно  нескольких
импульсов в минуту, чтобы возмещать расход тепла в огромном газовом мешке.
     Даже в полутора километрах над Землей они слышали лай собак,  людские
голоса, звон колокольчиков. Все шире расстилался под ними залитый  солнцем
край ландшафта. Через два часа шар  уравновесился  на  высоте  пяти  тысяч
метров; здесь им то и дело приходилось  пользоваться  кислородной  маской.
Можно было с легким сердцем любоваться пейзажами: автоматика выполняла  за
них всю работу, в частности собирала  данные  для  тех,  кто  проектировал
тогда еще безымянный небесный лайнер.
     День выдался отменный.  До  начала  юго-западного  муссона  оставался
целый месяц, в небе - ни  облачка.  Время  будто  остановилось,  и  только
радиосводка погоды каждый час вторгалась в их грезы. Кругом, до  горизонта
и дальше, простирался древний, дышащий историей ландшафт, лоскутное одеяло
из селений, полей, храмов, озер, оросительных каналов...
     Усилием воли Вебстер развеял чары воспоминаний. Тот полет десять  лет
назад сделал  его  приверженцем  аппаратов  легче  воздуха.  И  помог  ему
осознать, как огромна Индия,  даже  в  мире,  который  можно  облететь  за
девяносто минут. А Юпитер, повторил он про себя, относится  к  Земле,  как
Земля относится к Индии...
     - Допустим, ты прав, -  сказал  он  вслух,  -  и  допустим,  найдутся
средства. Остается еще вопрос: почему ты думаешь, что справишься с задачей
лучше, чем те - сколько ты говорил? - триста двадцать шесть автоматических
станций, которые туда посылали?
     - Я превосхожу автоматы и как наблюдатель, и как пилот. Особенно  как
пилот. Не забудь, у меня больше опыта с аппаратами легче  воздуха,  чем  у
кого-либо еще на свете.
     - Ты можешь в полной безопасности  управлять  полетом  из  центра  на
Ганимеде.
     - Но ведь в том-то и дело, что это уже было! Ты забыл,  что  погубило
"Куин"?
     Вебстер отлично знал причину, однако ответил:
     -  Запаздывание.  Запаздывание!  Этот  болван  оператор  думал,   что
работает через местный передатчик, а его случайно подключили  к  спутнику.
Не его вина, конечно, но должен был заметить! И пока сигнал проходил в оба
конца, запаздывал на  полсекунды.  Но  и  то  обошлось  бы  при  спокойной
атмосфере. Все испортила турбулентность над  Большим  Каньоном.  Платформа
накренилась, оператор дал  команду  на  выравнивание,  а  она  уже  успела
качнуться в другую сторону.  Ты  пробовал  когда-нибудь  вести  по  ухабам
машину, которая слушается руля с опозданием на полсекунды?
     - Не пробовал и не собираюсь. Но могу себе представить...
     - Так вот, от  Ганимеда  до  Юпитера  миллион  километров.  Суммарное
запаздывание  сигнала  составит  шесть  секунд.   Нет,   оператор   должен
находиться на месте, чтобы вовремя принимать срочные меры.  Вот  я  сейчас
покажу тебе одну штуку... Можно взять?
     - Конечно, бери.
     Фолкен  взял  с  письменного  стола  открытку.  На  Земле  они  почти
перевелись,  но  эта  изображала  объемный  марсианский  ландшафт  и  была
обклеена редкими, дорогими марками. Он держал ее вертикально.
     - Старый трюк, но годится как иллюстрация.  Пропусти  открытку  между
большим и указательным пальцами, но не  касайся  ее...  Вот  так.  Вебстер
протянул руку и поднес пальцы вплотную к открытке.
     - Теперь лови.
     Фолкен выждал несколько секунд  и  вдруг  выпустил  открытку.  Пальцы
Вебстера схватили пустоту.
     - Давай повторим,  чтобы  ты  убедился,  что  нет  никакого  подвоха.
Видишь?
     Снова открытка проскользнула между пальцами Вебстера.
     - А теперь испытай меня.
     Взяв открытку, Вебстер тоже выпустил ее  внезапно.  Фолкен  мгновенно
схватил ее, реакция была настолько быстрой, что  Вебстеру  даже  почудился
щелчок.
     - Когда хирурги меня собирали, - бесстрастно заметил  Фолкен,  -  они
внесли кое-какие усовершенствования. И это только одно из них. Хотелось бы
найти им применение. Юпитер очень подходит для этого.
     Несколько  долгих  секунд  Вебстер  смотрел  на  открытку,   впитывая
взглядом  неправдоподобные  краски  на  склонах  Троепутья  Харона.  Потом
произнес:
     - Понятно. Сколько времени уйдет на подготовку?
     - С твоей помощью да при поддержке Комитета и разных научных  фондов,
которые мы сможем привлечь, - ну, года три. Еще  год  на  испытания,  ведь
придется запустить по меньшей мере две опытные модели. В целом,  если  все
будет гладко, - пять лет.
     - Примерно так я и думал. Что ж, желаю тебе успеха, ты его  заслужил.
Но в одном я тебе не союзник.
     - Это в чем же?
     - Когда в следующий раз полетишь на воздушном шаре, не  зови  меня  в
пассажиры.

                                    3.

     Чтобы упасть с Юпитера Пять на  планету  Юпитер,  достаточно  трех  с
половиной часов. Мало кто сумел бы уснуть в таком  волнующем  путешествии.
Говард Фолкен вообще считал потребность в сне слабостью,  а  если  все  же
ненадолго засыпал, его преследовали кошмары, с которыми время до  сих  пор
не совладало. Но в ближайшие три дня не приходилось рассчитывать на  отдых
- значит, надо  использовать  долгое  падение,  эти  сто  с  лишним  тысяч
километров до океана облаков.
     Как только "Кон-Тики" вышел  на  переходную  орбиту  и  бортовая  ЭВМ
сообщила, что все в порядке, Фолкен приготовился ко сну, который для  него
мог оказаться последним. Как раз в это время Юпитер очень кстати  заслонил
сияющее Солнце - "Кон-Тики" нырнул в тень от огромной  планеты.  Несколько
минут корабль  окутывали  какие-то  необычные  золотистые  сумерки,  потом
четверть неба превратилась в  сплошной  черный  провал,  окруженный  морем
звезд. Сколько ни углубляйся в дали солнечной системы, звезды не меняются;
те же созвездия сейчас видны на Земле, за миллионы километров от  Юпитера.
Нового здесь только маленькие бледные серпы Каллисто и Ганимеда.  Конечно,
где-то в небе находилось еще с десяток  юпитерианских  лун,  но  они  были
слишком малы и слишком удалены, чтобы различить их невооруженным глазом.
     - Выключаюсь на два  часа,  -  передал  Фолкен  на  корабль-носитель,
который висел в полутора тысячах километрах над пустынными скалами Юпитера
Пять, заслоненный им от планетной радиации.
     От этой крохотной луны хоть та польза, что  она,  словно  космический
бульдозер, сгребает почти все заряженные частицы, из-за  которых  человеку
вредно задерживаться вблизи Юпитера.  Под  ее  прикрытием  можно  спокойно
останавливать корабль, не опасаясь незримой смертоносной мороси.
     Фолкен включил индуктор сна, и ласковые электрические импульсы быстро
убаюкали его мозг. Пока "Кон-Тики" падал  на  Юпитер,  с  каждой  секундой
ускоряя ход в чудовищном поле  тяготения,  он  спал  без  сновидений.  Сны
придут в момент пробуждения - придут земные кошмары...
     Правда, само крушение не снилось ему ни разу, хотя во  сне  он  часто
оказывался лицом к лицу с испуганным супершимпанзе на спиральной  лестнице
между опадающими газовыми мешками. Ни один из симпов не выжил. Те, кто  не
погиб  сразу,  получили  настолько  тяжелые  ранения,  что  их   подвергли
безболезненной эвтаназии. Иногда Фолкен спрашивал себя, почему ему  снится
лишь это обреченное существо, с которым он впервые встретился за несколько
минут до его смерти, а не друзья и коллеги, погибшие на "Куин".
     Больше всего боялся Фолкен снов, которые возвращали его к той минуте,
когда он пришел в себя. Физической боли почти не было, поначалу он  вообще
ничего не чувствовал. Только мрак да тишина кругом, ему даже казалось, что
он не  дышит.  И  самое  странное  -  потерялись  конечности.  Он  не  мог
пошевельнуть руками и ногами, потому что не знал, где они.
     Первой отступила тишина. Через несколько часов - или дней - он уловил
какой-то слабый пульсирующий звук. В конце концов, после долгого  раздумья
заключил, что это бьется его собственное  сердце.  Первая  в  ряду  многих
ошибка...
     Дальше - слабые уколы,  вспышки  света,  неуловимые  прикосновения  к
по-прежнему бездействующим конечностям.  Один  за  другим  оживали  органы
чувств. И с ними ожила боль.  Ему  пришлось  учить  все  заново,  пришлось
повторить раннее детство. Память не пострадала, и Фолкен понимал все,  что
ему говорили, но несколько месяцев мог только мигать в  ответ.  Он  помнил
счастливые минуты, когда сумел вымолвить свое  первое  слово,  перевернуть
страницу книги - и  когда  наконец  сам  начал  перемещаться  по  комнате.
Немалое достижение, и готовился он к этому почти  два  года...  Сотни  раз
Фолкен завидовал погибшему супершимпанзе, но ведь у него не  было  выбора,
врачи решили все за него. И вот теперь, двадцать лет спустя, он  там,  где
до него не бывал ни один человек, летит со скоростью, какой еще  никто  не
выдерживал.
     "Кон-Тики" уже выходил из тени, и юпитерианский рассвет перекрыл небо
перед ним  исполинской  дугой,  когда  настойчивый  голос  зуммера  вырвал
Фолкена из объятий сна. Непременные кошмары  (он  как  раз  хотел  вызвать
медицинскую сестру, но не было сил даже нажать кнопку)  быстро  отступили.
Величайшее - и, возможно, последнее - приключение в жизни ожидало его.
     Фолкен вызвал Центр управления - он должен был  вот-вот  скрыться  за
изгибом Юпитера - и доложил, что все идет нормально.  Их  разделяло  почти
сто тысяч километров, и скорость "Кон-Тики" уже  перевалила  за  пятьдесят
километров в секунду - это величина! Через полчаса  он  начнет  входить  в
атмосферу, и это будет самый тяжелый маневр такого рода во всей  солнечной
системе.  Правда,  десятки  зонтов  благополучно  прошли  через   огненное
чистилище, но ведь то были особо прочные, компактно  размещенные  приборы,
способные  выдержать  не  одну  сотню  "g".   Максимальные   нагрузки   на
"Кон-Тики", пока он не уравновесится в верхних  слоях  атмосферы  Юпитера,
составят тридцать "g", средние - больше десяти.  Тщательно,  не  торопясь,
Фолкен стал пристегивать сложную систему захватов, соединенную со  стенами
кабины. Закончив эту процедуру, он сам стал как бы частью конструкции.
     Часы вели обратный отсчет: осталось сто секунд.  Возврата  нет,  будь
что будет... Через полторы минуты он войдет  по  касательной  в  атмосферу
Юпитера и окажется всецело во власти исполина.
     Ошибка в отсчете составила всего плюс три секунды - не так уж  плохо,
если учесть,  сколько  было  неизвестных  факторов.  Сквозь  стены  кабины
доносились жуткие вздохи, они  переросли  в  высокий,  пронзительный  вой.
Совсем другой звук, чем при подходе  к  Земле  или  к  Марсу.  Разреженная
атмосфера из водорода и гелия переводила все звуки на две октавы выше.  На
Юпитере даже в раскатах грома будут звучать фальцетные обертоны.
     Вместе с нарастающим воем росла и нагрузка.  Через  несколько  секунд
Фолкена словно сковал паралич. Поле зрения уменьшилось настолько,  что  он
видел лишь часы и акселерометр. Пятнадцать "g", и  еще  терпеть  четыреста
восемьдесят секунд...
     Он не потерял сознания, да иначе и быть не могло.  Фолкен  представил
себе, какой роскошный - на несколько тысяч километров! - хвост тянется  за
"Кон-Тики" в  атмосфере  Юпитера.  Через  пятьсот  секунд  после  входа  в
атмосферу перегрузка пошла  на  убыль.  Десять  "g",  пять,  два...  Потом
тяжесть почти совсем исчезла. Огромная орбитальная скорость была погашена,
началось свободное падение.
     Внезапный толчок дал знать, что сброшены раскаленные остатки тепловой
защиты. Она сделала свое дело и больше  не  понадобится,  пусть  достается
Юпитеру. Отстегнув все захваты, кроме двух, Фолкен  ждал,  когда  начнется
следующая, самая ответственная последовательность автоматических операций.
     Он не видел, как раскрылся первый тормозной парашют, но ощутил легкий
рывок, и падение сразу замедлилось. Горизонтальная  составляющая  скорости
"Кон-Тики" была полностью погашена, теперь аппарат  летел  прямо  вниз  со
скоростью полутора тысяч километров в час. Последующие  шестьдесят  секунд
все решат...
     Пошел второй парашют. Фолкен посмотрел  в  верхний  иллюминатор  и  с
великим облегчением увидел, как над падающим  аппаратом  колышутся  облака
сверкающей пленки. В небе огромным цветком раскрылась оболочка  воздушного
шара  и  стала  надуваться,  зачерпывая  разреженный  газ.  Полный   объем
составлял не одну тысячу кубических метров, и скорость падения  "Кон-Тики"
уменьшилась  до  нескольких  километров  в  час.  На   этом   рубеже   она
стабилизировалась. Теперь у Фолкена было вдоволь времени - до  поверхности
планеты аппарату падать не один день.
     Но в конце концов он ее все же достигнет, если не  принимать  никаких
мер. Сейчас шар играл роль всего-навсего мощного парашюта. Он  не  обладал
подъемной силой, да и откуда ей взяться, ведь внутри тот  же  газ,  что  и
снаружи.
     С характерным, слегка нервирующим потрескиванием  заработал  реактор,
посылая  в  оболочку  струи  тепла.  Через  пять  минут  скорость  падения
снизилась до нуля, еще через минуту аппарат  начал  подниматься.  Согласно
радиовысотомеру, он уравновесился на высоте  около  четырехсот  семнадцати
километров над поверхностью Юпитера  -  или  над  тем,  что  принято  было
называть поверхностью.
     Только один шар способен плавать в атмосфере самого легкого из  газов
- водорода: шар, наполненный горячим водородом. Пока тикал реактор, Фолкен
мог, не снижаясь, парить  над  миром,  где  разместилась  бы  сотня  Тихих
океанов. Покрыв около шестисот миллионов километров, "Кон-Тики" наконец-то
начал  оправдывать  свое  название.  Воздушный  плот  плыл  по  течению  в
атмосфере Юпитера...
     Хотя кругом простирался новый мир, прошло  больше  часа,  прежде  чем
Фолкен смог уделить внимание панораме.  Сперва  надо  было  проверить  все
системы кабины,  опробовать  рукоятки  управления.  Определить,  насколько
увеличить подачу тепла, чтобы подниматься с нужной скоростью, сколько газа
выпустить,  чтобы  снижаться.   А   главное   -   добиться   стабильности.
Отрегулировать  длину  тросов,  соединяющих  кабину  с   огромной   грушей
оболочки, чтобы погасить  раскачивание  и  сделать  полет  возможно  более
плавным. До сих пор ему сопутствовала удача - ветер  на  этой  высоте  был
устойчивым, и доплеровская локация показывала, что относительно  невидимой
поверхности он летит со скоростью трехсот  пятидесяти  километров  в  час.
Очень скромная цифра для Юпитера, где отмечены скорости ветра до  полутора
тысяч километров в час. Но, конечно, не в скорости дело; турбулентность  -
вот что опасно. Если придется столкнуться с ней,  Фолкена  выручит  только
сноровка, опыт, быстрота реакций - все то, чего не  заложишь  в  программу
ЭВМ.
     Лишь после того, как он наладил полный  контакт  со  своим  необычным
аппаратом, Фолкен откликнулся на настойчивые просьбы Центра  управления  и
выпустил штанги с  измерительными  приборами  и  устройствами  для  забора
газов. И хотя кабина теперь напоминала неряшливо украшенную рождественскую
елку, она все так же легко реяла над Юпитером, посылая  непрерывный  поток
информации на самописцы далекого корабля-носителя. И наконец-то  появилась
возможность осмотреться...
     Первое   впечатление   было   неожиданным   и   в    какой-то    мере
разочаровывающим. Если говорить о масштабах, то с таким же успехом он  мог
парить над земными облаками. Горизонт - там,  где  ему  и  положено  быть,
никакого  ощущения,  что  летишь  над  планетой,  поперечник   которой   в
одиннадцать раз превосходит диаметр Земли. Но когда  Фолкен  посмотрел  на
инфракрасный локатор, зондирующий слой атмосферы внизу, сразу стало  ясно,
как сильно обмануло его зрение.
     Облачный слой на самом деле был не в пяти, а в шестидесяти километрах
под ним. И до горизонта не двести километров, как ему  казалось,  а  почти
три тысячи.
     Кристальная прозрачность водородно-гелиевой атмосферы и пологие  дуги
поверхности планеты совершенно  сбили  его  с  толку.  Судить  на  глаз  о
расстояниях здесь было еще труднее, чем на  Луне.  Видимую  длину  каждого
отрезка надо умножать по меньшей мере на десять.
     Элементарно  и  в  общем-то  ничего  неожиданного.  Все  же   Фолкену
почему-то стало не по себе. Такое чувство, словно не в Юпитере дело, а сам
он  уменьшился  в  десять  раз.  Возможно,  со  временем  он  привыкнет  к
чудовищным масштабам этого мира, но сейчас, как поглядишь на  невообразимо
далекий горизонт, так и чудится, что тебя пронизывает холодный -  холоднее
окружающей атмосферы - ветер. Что бы он ни говорил раньше, может  статься,
что эта планета совсем не для людей. И будет Фолкен  первым  и  последним,
кто проник в облачный покров Юпитера.
     Небо было почти черным, если не считать нескольких  перистых  облаков
из аммиака километрах в двадцати  над  аппаратом.  Там  царил  космический
холод, но с уменьшением высоты быстро  росли  температура  и  давление.  В
зоне, где сейчас парил "Кон-Тики", термометр  показывал  минус  пятьдесят,
давление равнялось пяти атмосферам. В ста километрах ниже будет жарко, как
в экваториальном поясе Земли, а давление примерно такое,  как  на  дне  не
очень глубокого моря. Идеальные условия для жизни...
     Уже минула  четвертая  часть  короткого  юпитерианского  дня.  Солнце
прошло полпути до зенита, но  облачную  пелену  внизу  озарял  удивительно
мягкий свет. Лишних шестьсот миллионов километров заметно умерили  яркость
солнечных лучей. Несмотря на ясное  небо,  Фолкен  не  мог  избавиться  от
ощущения, что выдался пасмурный день. Надо думать,  ночь  спустится  очень
быстро. Вот ведь еще утро, а  будто  сгустились  осенние  сумерки.  С  той
поправкой, что на Юпитере не бывает осени, вообще нет никаких времен года.
     "Кон-Тики" вошел в атмосферу в центре экваториальной зоны -  наименее
красочной из широтных  зон  планеты.  Море  облаков  лишь  чуть-чуть  было
тронуто оранжевым оттенком,  не  то  что  желтые,  розовые,  даже  красные
кольца, опоясывающие Юпитер в более высоких  широтах.  Знаменитое  Красное
Пятно, самая броская примета Юпитера, находилось далеко на юге. Было очень
соблазнительно спуститься там, но южное тропическое  возмущение  оказалось
слишком велико, скорость течений достигала  полутора  тысяч  километров  в
час. Нырять в чудовищный водоворот неведомых стихий значило  напрашиваться
на неприятности. Пусть будущие экспедиции займутся Красным  Пятном  и  его
загадками.
     Солнце перемещалось в небе вдвое  быстрее,  чем  на  Земле;  оно  уже
приблизилось к зениту, и  серебристая  громада  аэростата  заслонила  его.
"Кон-Тики"  по-прежнему  шел  на  запад  с  неизменной  скоростью  трехсот
пятидесяти километров в час, но отражалось это только на экране  локатора.
Может быть, здесь  всегда  так  спокойно?  Похоже  все-таки,  что  ученые,
которые авторитетно толковали о штилевых полосах Юпитера, называя  экватор
самой тихой зоной, не ошиблись.  Фолкен  крайне  скептически  относился  к
такого рода прогнозам, гораздо  убедительнее  прозвучали  для  него  слова
одного небывало скромного исследователя, который прямо заявил:  "Никто  не
знает точно, что творится на Юпитере".
     Что ж, под конец сегодняшнего дня появится, во  всяком  случае,  один
знаток.
     Если Фолкен сумеет дожить до ночи.

                                    4.

     В этот первый день фортуна ему улыбалась. На Юпитере было так же тихо
и мирно, как много лет назад,  когда  он  вместе  с  Вебстером  парил  над
равнинами северной Индии. У Фолкена  было  время  овладеть  своими  новыми
талантами  в  такой  мере,  что  он  будто  слился  с  "Кон-Тики".  Он  не
рассчитывал на такую удачу и спрашивал себя, какой ценой придется  за  нее
расплачиваться.
     Пятичасовой день подходил к концу. Облачный полог  внизу  избороздили
тени, и теперь он казался плотнее, массивнее, чем когда солнце стояло выше
в небе. Краски быстро тускнели, только прямо на западе горизонт  опоясывал
жгут  темнеющего  пурпура.  В  кромешном  мраке  над  ним  бледным  серпом
светилась одна из ближних лун.
     Простым глазом было видно, как солнце свалилось  за  край  планеты  в
трех тысячах километров от "Кон-Тики". Вспыхнули мириады  звезд,  и  среди
них, на самом рубеже сумеречной зоны, прекрасная вечерняя звезда  -  Земля
как напоминание о безбрежных далях, отделяющих его от родного дома. Следом
за солнцем она зашла на западе. Началась первая ночь человека на Юпитере.
     С наступлением темноты "Кон-Тики" пошел вниз. Шар уже  не  нагревался
слабыми солнечными лучами и потерял частицу своей подъемной  силы.  Фолкен
не стал возмещать потерю, этот спуск входил в его планы.
     До  незримой  теперь  пелены  облаков  оставалось  около   пятидесяти
километров. К полуночи он достигнет ее. Облака четко рисовались на  экране
инфракрасного локатора; тот же прибор сообщал, что  в  них  кроме  обычных
водорода, гелия и аммиака  огромный  набор  сложных  соединений  углерода.
Химики томились в ожидании проб этой розоватой ваты.  Правда,  атмосферные
зонды уже доставили несколько граммов,  но  исследователей  такая  малость
только раздразнила. Высоко над поверхностью  Юпитера  обнаружилась  добрая
половина молекул, необходимых для живого организма. Есть пища - так, может
быть, и потребители существуют? Вопрос этот уже свыше  ста  лет  оставался
без ответа.
     Инфракрасные  лучи  отражались  облаками,  но   микроволновый   радар
пронизывал их, выявляя слой за слоем,  вплоть  до  поверхности  планеты  в
четырехстах километрах под "Кон-Тики". Путь к ней был  прегражден  Фолкену
колоссальными давлениями и температурами; даже автоматы не могли пробиться
туда невредимыми. Вот она - в нижней части  радарного  экрана,  не  совсем
четкая  и  мучительно  недостижимая...   Аппаратура   Фолкена   не   могла
расшифровать ее своеобразную зернистую структуру.
     Через час  после  захода  солнца  он  сбросил  первый  зонд.  Автомат
пролетел быстро первые сто километров, потом завис в более плотных  слоях,
посылая  поток  радиосигналов,  которые  Фолкен   транслировал   в   Центр
управления. Сверх того до самого  восхода  солнца  ему  оставалось  только
следить за скоростью снижения, передавать показания приборов  да  отвечать
на отдельные запросы. Влекомый устойчивым течением, "Кон-Тики" не нуждался
в присмотре.
     Перед   самой   полуночью   на   дежурство   в    Центре    заступила
оператор-женщина. Она  представилась  Фолкену,  сопроводив  эту  процедуру
обычными шутками. А через десять минут он снова услышал ее голос, на  этот
раз серьезный и взволнованный.
     - Говард! Послушай сорок шестой канал, не пожалеешь!
     Сорок шестой? Телеметрических каналов было  столько,  что  он  помнил
лишь самые важные. Но как только включил  тумблер,  сразу  сообразил,  что
принимает сигнал от микрофона на  зонде,  который  висел  в  ста  тридцати
километрах под ним, где плотность атмосферы приближалась к плотности воды.
     Сперва он услышал лишь шелест ветра,  необычного  ветра,  дующего  во
мраке непостижимого мира. А затем на этом фоне исподволь  родилась  гулкая
вибрация. Сильнее... сильнее... будто рокот  исполинского  барабана.  Звук
был такой низкий, что Фолкен не только слышал, но и осязал его, и  частота
ударов непрерывно возрастала,  хотя  высота  тона  не  менялась.  Вот  уже
какая-то почти инфразвуковая пульсация... Внезапно звук  оборвался  -  так
внезапно, что мозг не сразу воспринял тишину,  память  продолжала  творить
неуловимое эхо где-то в глубинах сознания.
     Фолкен в жизни не слышал ничего подобного, никакие  земные  звуки  не
шли тут в сравнение. Тщетно пытался он представить себе  явление  природы,
способное породить такой рокот. И на голос животного непохоже, взять  хоть
больших китов...
     Звучание повторилось, с тем же нарастанием силы и  частоты.  На  этот
раз Фолкен был начеку  и  засек  продолжительность:  от  первых  негромких
биений до заключительного крещендо - чуть больше десяти секунд. А  еще  он
услышал настоящее эхо, очень слабое и далекое. Возможно, звук отразился от
какого-то еще более глубокого пограничного слоя многоярусной атмосферы,  а
может  быть,  исходил  из  совсем  другого,  далекого  источника.   Фолкен
подождал, однако эхо не повторилось.
     Центр управления  не  заставил  себя  ждать  и  попросил  его  тотчас
сбросить второй  зонд.  Два  микрофона  позволят  хотя  бы  приблизительно
локализовать источники звука. Как ни странно,  наружные  микрофоны  самого
"Кон-Тики" воспринимали только шум ветра.  Видимо,  таинственный  рокот  в
глубинах встретил вверху препятствие - отражающий слой - и растекся  вдоль
него.
     Приборы  быстро  определили,  что  звучания  исходят  от   источников
примерно в двух тысячах километров от "Кон-Тики". Расстояние еще ничего не
говорило об их мощи: в земных океанах довольно слабые звуки  могут  пройти
такой же путь. Естественное предположение, что виновники - живые существа,
было сразу отвергнуто главным экзобиологом.
     - Я буду очень разочарован, - сказал доктор Бреннер, - если здесь  не
окажется ни растений, ни микроорганизмов.  Но  ничего  похожего  на  живые
существа не может  быть  там,  где  отсутствует  свободный  кислород.  Все
биохимические реакции на Юпитере должны протекать на низком энергетическом
уровне. Активному существу попросту неоткуда  почерпнуть  силы  для  своих
жизненных функций.
     Так уж и неоткуда... Фолкен не первый раз слышал этот аргумент, и  он
его не убедил.
     - Так или иначе, - продолжал экзобиолог, - длина звуковой волны порой
достигала  девяноста  метров!  Даже  зверь  величиной  с  кита  неспособен
производить такие звуки.  Так  что  речь  может  идти  только  о  каком-то
природном явлении.
     А вот это уже похоже на правду,  и,  наверное,  физики  сумеют  найти
объяснение. В самом деле, поставьте слепого пришельца на  берег  бушующего
моря, рядом с гейзером,  с  вулканом,  с  водопадом  -  как  он  истолкует
услышанные звуки? Может и приписать их огромному животному.
     Примерно за час до восхода голоса из пучины смолкли,  и  Фолкен  стал
готовиться к встрече своего второго дня на Юпитере.  От  ближайшего  яруса
облаков  "Кон-Тики"  теперь  отделяло  всего  пять  километров;   наружное
давление возросло до  десяти  атмосфер,  температура  была  тропическая  -
тридцать градусов. Человек вполне мог бы  находиться  в  такой  среде  без
какого-либо снаряжения, кроме маски и баллона с подходящей смесью гелия  и
кислорода для дыхания.
     - Приятные новости, - сообщил Центр  управления,  когда  рассвело.  -
Облака  кое-где  расходятся.  Через  час  увидишь  частичный  просвет.  Но
остерегайся турбулентности!
     - Уже чувствую кое-что, - ответил Фолкен. - На какую глубину  я  буду
видеть?
     - Километров на двадцать по меньшей мере, до  следующего  термоклина.
Но уж та пелена поплотнее, просветов не бывает.
     И она для  меня  недоступна,  сказал  себе  Фолкен.  Температуры  там
превышают сто градусов. Впервые "потолок"  воздухоплавателя  находился  не
над головой, а под ногами!
     Через десять минут  и  он  обнаружил  то,  что  увидел  сверху  Центр
управления. Окраска облаков у горизонта изменилась, пелена стала косматой,
бугристой, как будто  ее  что-то  распороло.  Он  прибавил  жару  в  своей
маленькой атомной топке и набрал несколько километров высоты  для  лучшего
обзора.
     Внизу и в самом деле быстро ширился просвет, словно что-то растворяло
плотный полог. Перед глазами Фолкена разверзлась бездна: "Кон-Тики" прошел
над краем небесного каньона глубиной около двадцати и шириной около тысячи
километров.
     Под ним простирался совсем новый мир. Юпитер отдернул одну  из  своих
многочисленных завес. Второй ярус  облаков,  дразнящий  воображение  своей
недосягаемостью,  был  намного   темнее   первого.   Цвет   розоватый,   с
причудливыми островками кирпичного оттенка. Островки овальные, вытянутые в
направлении господствующего ветра, с востока на запад, примерно одинаковой
величины. Их были сотни, и они напоминали пухлые кочевые облака  в  земных
небесах.
     Он уменьшил  подъемную  силу,  и  "Кон-Тики"  начал  снижаться  вдоль
тающего обрыва. И тут Фолкен заметил снег.
     Белые хлопья возникали в воздухе и медленно летели вниз. Но откуда  в
такой жаре снег? Не говоря уже о том, что на этой  высоте  не  может  быть
водяных паров. К тому же низвергающийся в бездну каскад не  сверкал  и  не
переливался на солнце. Вскоре несколько хлопьев легли на приборную  штангу
перед главным иллюминатором, и он рассмотрел, что они мутно-белые,  отнюдь
не кристаллические - и довольно большие, сантиметров десять в поперечнике.
Похоже на воск. Скорее всего, воск и есть... В атмосфере вокруг "Кон-Тики"
шла какая-то химическая  реакция,  которая  рождала  реющие  над  Юпитером
хлопья углеводородов.
     Километрах в ста прямо по курсу что-то  всколыхнуло  вторую  облачную
пелену. Маленькие красноватые овалы заметались, потом начали выстраиваться
по спирали. Знакомая схема циклона, столь обычная в  земной  метеорологии.
Воронка формировалась с  поразительной  быстротой.  Если  там  зарождается
ураган, "Кон-Тики" ожидают большие неприятности.
     В следующий миг беспокойство в душе Фолкена сменилось удивлением -  и
страхом. Нет, это  вовсе  не  ураган:  нечто  огромное,  не  один  десяток
километров в поперечнике, всплывало из толщи облаков на его пути.
     Несколько секунд он цеплялся за мысль, что это, наверно, тоже  облако
- грозовое облако, которое заварилось в нижних слоях  атмосферы.  Но  нет,
тут что-то плотное. Что-то плотное протискивалось сквозь розоватый покров,
будто всплывающий из глубин айсберг.
     Айсберг, плавающий в  водороде?  Что  за  вздор!  Но  как  сравнение,
пожалуй, годится. Наведя телескоп на загадочное образование, Фолкен увидел
беловатую аморфную массу с красными и бурыми прожилками. Не иначе, как  то
самое вещество, из которого состоят "снежинки". Целая гора воска. Затем он
разобрал, что она не такая уж  компактная,  как  ему  показалось  сначала.
Кромка таинственной громады непрерывно крошилась и возникала вновь.
     - Я знаю, что это такое, - доложил он в Центр управления, который уже
несколько минут тормошил его тревожными запросами. - Гора пузырьков, пена.
Углеводородная пена. Скажите химикам, пусть... Нет, постойте!!!
     - В чем дело? - заволновался Центр. - Что случилось?
     Пренебрегая отчаянными призывами из космоса, Фолкен сосредоточил  все
внимание на том, что показывал телескоп. Необходима полная  уверенность...
Ошибешься - станешь посмешищем для всей солнечной системы.
     Наконец он расслабился, поглядел на часы и отключил неотвязный  голос
Центра.
     - Вызываю Центр управления, -  произнес  он  в  микрофон  официальным
тоном. - Говорит Говард  Фолкен  с  борта  "Кон-Тики".  Эфемеридное  время
девятнадцать часов, двадцать одна минута, пятнадцать секунд.  Широта  ноль
градусов, пять минут, северная.  Долгота  сто  пять  градусов,  сорок  две
минуты, система один. Передайте доктору  Бреннеру,  что  на  Юпитере  есть
живые организмы. Да еще какие!..

                                    5.

     - Рад признать свою неправоту, - донесло радио веселый голос  доктора
Бреннера. - У природы всегда припасен какой-нибудь сюрприз. Наведи получше
телеобъектив и передай нам возможно более четкую картинку.
     До восковой горы было  еще  слишком  далеко,  чтобы  Фолкен  мог  как
следует рассмотреть то, что двигалось вверх-вниз по ее склонам. Во  всяком
случае, что-то очень большое, иначе он  их  вообще  не  увидел  бы.  Почти
черные, формой напоминающие наконечник стрелы,  они  перемещались,  плавно
извиваясь. Будто исполинские манты плавали над тропическим рифом.
     Или это коровы небесные пасутся на облачных лугах Юпитера?  Ведь  эти
существа явно обгладывали  темные,  буро-красные  прожилки,  избороздившие
склоны, точно высохшие русла. Время от времени какая-нибудь из них  ныряла
в пенную громаду и пропадала из виду.
     "Кон-Тики" летел очень медленно. Пройдет не меньше трех часов, прежде
чем он окажется над рыхлыми холмами. А солнце  не  ждет...  Успеть  бы  до
темноты как следует  рассмотреть  здешних  мант  и  зыбкий  ландшафт,  над
которым они реют.
     Как же долго тянулись эти часы... Наружные  микрофоны  Фолкен  держал
включенными на полную мощность: может быть,  перед  ним  источник  ночного
рокота? Манты были достаточно велики, чтобы издавать такие  звуки.  Точное
измерение показало, что размах крыльев у них почти девяносто метров. В три
раза больше длины самого крупного кита, хотя вес от силы несколько тонн.
     За полчаса до заката "Кон-Тики" подошел к горе.
     - Нет, - отвечал Фолкен на повторные запросы Центра управления, - они
по-прежнему никак не реагируют на мое присутствие. Вряд  ли  это  разумные
создания. Они больше напоминают безобидных травоядных. Да если  и  захотят
погоняться за мной, им не подняться на такую высоту.
     По чести говоря, Фолкен был слегка  разочарован  тем,  что  манты  не
проявили ни малейшего интереса к нему, когда он  пролетал  высоко  над  их
пастбищем. Может быть, им просто нечем его  обнаружить?..  Рассматривая  и
фотографируя их через телескоп, он не заметил ничего,  хотя  бы  отдаленно
похожего на органы чувств. Казалось, огромные черные дельты из  греческого
алфавита сновали над откосами, которые  плотностью  немногим  превосходили
земные  облака.  На  вид-то  прочные,  а  наступи  на  белый  склон  -   и
провалишься, как сквозь папиросную бумагу.
     Вблизи он рассмотрел слагающие гору многочисленные ячейки или пузыри.
Иные достигали больше метра в поперечнике,  и  Фолкен  спрашивал  себя,  в
каком дьявольском котле  варилось  это  углеводородное  зелье.  Похоже,  в
атмосфере Юпитера столько химических продуктов, что ими  можно  обеспечить
Землю на миллионы лет.
     Короткий день был на исходе,  когда  "Кон-Тики"  прошел  над  гребнем
восковой горы, и нижние склоны уже обволакивал сумрак. На западной стороне
мант не было, и рельеф  почему-то  выглядел  иначе.  Вылепленные  из  пены
длинные ровные террасы напоминали внутренность лунного кратера.  Ни  дать,
ни  взять  исполинские  ступени,  ведущие  вниз,  к  незримой  поверхности
планеты.
     На нижней ступени, как раз над роем облаков, раздвинутых  изверженной
из пучины горой, прилепилась какая-то округлая  масса  шириной  в  два-три
километра. Фолкен едва ее различил - она была лишь чуть  темнее  сероватой
пены, на которой покоилась. В первую минуту ему почудилось, что перед  ним
лес из белесых грибов-исполинов, никогда не видевших солнечных лучей.
     В самом деле, лес... Из белой  восковой  пены  торчали  сотни  тонких
стволов, правда, они стояли очень уж густо, чуть ли не  впритык.  А  может
быть, не лес это, а одно  огромное  дерево?  Что-нибудь  вроде  восточного
баньяна с  множеством  дополнительных  стволов.  На  Яве  Фолкену  однажды
довелось  видеть  баньян,  крона  которого  достигала  шестисот  метров  в
поперечнике. Но это чудовище раз в десять больше!
     Сгущалась  темнота.  Преломленный  солнечный  свет  окрасил  облачный
ландшафт в пурпур. Еще несколько секунд, и все поглотит мрак. Но  в  свете
угасающего дня, своего второго дня на Юпитере, Фолкен  увидел  -  или  ему
почудилось? - нечто  такое,  что  основательно  поколебали  его  трактовку
белесого овала.
     Если только его не обмануло слабое освещение, все  эти  сотни  тонких
стволов качались в лад туда-обратно, будто водоросли на волне.
     И само дерево успело переместиться.

     - Увы, похоже, что в ближайший час можно  ждать  извержения  Беты,  -
сообщил  Центр  управления  вскоре  после  захода  солнца.  -  Вероятность
семьдесят процентов.
     Фолкен бросил взгляд на  карту.  Бета  находилась  на  сто  сороковом
градусе юпитеровой широты, почти в тридцати тысячах  километров  от  него,
далеко за горизонтом. И хотя мощность извержений этого источника достигала
десяти мегатонн, на таком расстоянии ударная волна  не  была  ему  опасна.
Иное дело вызванная извержением радиобуря.
     Всплески в  декаметровом  диапазоне,  при  которых  Юпитер  временами
становился самым мощным источником радиоизлучения на всем  звездном  небе,
были открыты еще в 1950-х годах и немало озадачили астрономов.  И  теперь,
больше ста лет спустя, подлинная причина их оставалась загадкой.  Признаки
известны, а объяснения нет.
     Самой живучей оказалась вулканическая гипотеза,  хотя  все  понимали,
что на Юпитере слово "вулкан" означает нечто совсем другое, чем на  Земле.
В нижних слоях юпитеровой атмосферы, может быть, даже на самой поверхности
планеты то и  дело  -  иногда  по  несколько  раз  в  день  -  происходили
титанические  извержения.  Огромный  столб  газа  высотой  больше   тысячи
километров устремлялся вверх так, словно вознамерился улететь в космос.
     Конечно, ему было не по силам одолеть поле  тяготения  величайшей  из
планет солнечной системы. Но часть столба - от  силы  несколько  миллионов
тонн - обычно достигала ионосферы. Тут-то и начиналось...
     Радиационные пояса Юпитера неизмеримо  превосходят  земные.  И  когда
газовый  столб  устраивает  короткое  замыкание,  рождается  электрический
разряд в миллионы раз мощнее любой земной молнии. Гром от этого разряда  -
в виде радиопомех - раскатывается  по  всей  солнечной  системе  и  за  ее
пределами.
     На Юпитере было обнаружено четыре основных очага всплесков. Возможно,
к этим местам приурочены разломы, позволяющие раскаленному  веществу  недр
прорываться наружу.  Ученые  на  Ганимеде,  крупнейшем  из  многочисленных
спутников Юпитера, теперь брались даже предсказывать декаметровые бури. Их
прогнозы были примерно такими же надежными, как прогнозы погоды на Земле в
начале двадцатого века.
     Фолкен не знал, бояться радиобури или радоваться ей. Ведь  он  сможет
собрать ценнейшие данные - если останется жив. Весь маршрут был  рассчитан
так,  чтобы  "Кон-Тики"  находился  возможно  дальше  от  главных   очагов
возмущения, особенно самого беспокойного из них - центра Альфа. Но  случаю
было угодно, чтобы  сейчас  проявил  свой  нрав  ближайший  очаг  -  Бета.
Оставалось  надеяться,  что  расстояние,  равное  трем  четвертям   земной
окружности, предохранит "Кон-Тики".
     - Вероятность девяносто  процентов,  -  прозвучал  напряженный  голос
Центра. - И забудь слова "в ближайший час".  Ганимед  считает,  извержения
можно ждать с минуты на минуту.
     Только оператор договорил, как  стрелка  измерителя  магнитного  поля
полезла вверх. Не  успев  зашкалить,  она  так  же  быстро  поехала  вниз.
Далеко-далеко и на огромной глубине какая-то чудовищная  сила  всколыхнула
жидкое ядро планеты.
     - Вижу фонтан! - крикнул дежурный.
     - Спасибо, я уже заметил. Когда буря дойдет до меня?
     - Первые признаки жди через пять минут. Пик - через десять.
     Где-то за дугой горизонта Юпитера столб газа шириной  с  Тихий  океан
рвался в космос со скоростью многих тысяч километров в час. В нижних слоях
атмосферы уже бушевали грозы,  но  это  было  ничто  перед  свистопляской,
которая разразится, когда радиационный пояс обрушит на планету  избыточные
электроны.  Фолкен  принялся  убирать  штанги  с  приборами.  Единственная
доступная  ему  мера  предосторожности...  Ударная  волна   покатится   по
атмосфере  лишь  через  четыре  часа  после  разряда,   но   радиовсплеск,
распространяясь со скоростью  света,  настигнет  его  через  десятую  долю
секунды.
     Радиоиндикатор прощупывал весь спектр частот, но Фолкен слышал только
обычный  фон  атмосферных  помех.  Вскоре  уровень  шумов  начал  медленно
возрастать. Мощь извержения увеличивалась.
     Он не ожидал, что на таком  расстоянии  сумеет  что-либо  разглядеть.
Однако внезапно над  горизонтом  на  востоке  заплясали  отблески  далеких
сполохов. Одновременно отключилась половина автоматических предохранителей
на распределительном щите, погас свет и умолкли все каналы связи.
     Фолкен  хотел  пошевельнуться  -  не  мог.   Это   было   не   только
психологическое оцепенение, конечности не слушались его, и  больно  кололо
все  тело.  Хотя  электрическое  поле  никак   не   могло   проникнуть   в
экранированную кабину, приборная доска излучала призрачное сияние, и  слух
Фолкена уловил характерное потрескивание тлеющего разряда.
     Очередью резких щелчков сработала аварийная система. Снова включились
предохранители, загорелся свет, и оцепенение прошло  так  же  быстро,  как
возникло.
     Удостоверившись, что все  приборы  работают  нормально,  Фолкен  живо
повернулся к иллюминатору.
     Ему не надо было включать контрольные  лампы  -  стропы,  на  которых
висела кабина, словно горели. От стропового кольца и до  пояса  "Кон-Тики"
протянулись во мраке яркие, голубые с металлическим отливом струи. И вдоль
нескольких струй медленно катились ослепительные огненные шары.
     Картина была до того чарующей и необычной, что не хотелось думать  об
опасности. Мало кто наблюдал шаровые молнии так близко. И ни один из  тех,
кто встречался с ними в земной атмосфере, летя на водородном аэростате, не
уцелел. Перед внутренним взором Фолкена в который раз  пробежали  страшные
кадры старой кинохроники - аутодафе цеппелина  "Гинденбург",  подожженного
случайной искрой при швартовке в Лейкхерсте в 1937 году.  Но  здесь  такая
катастрофа исключена, хотя в оболочке  над  головой  Фолкена  было  больше
водорода, чем в последнем цеппелине. Пройдет не один миллиард лет,  прежде
чем кто-нибудь сможет развести огонь в  атмосфере  Юпитера.  Скворча,  как
сало на горячей сковороде, ожил канал микрофонной связи.
     - Алло, "Кон-Тики", ты слышишь нас? "Кон-Тики" - ты слышишь?
     Слова были сильно искажены и будто изрублены. Но понять можно. Фолкен
повеселел. Контакт с миром людей восстановлен...
     - Слышу, - ответил  он.  -  Роскошный  электрический  спектакль  -  и
никаких повреждений. Пока.
     - Слава богу. Мы уже думали, что потеряли тебя. Будь другом,  проверь
телеметрические каналы третий, седьмой и двадцать шестой. И наведи получше
вторую  камеру.  И  нас  что-то  смущают   показания   наружных   датчиков
ионизации...
     Фолкен  неохотно  оторвался  от   пленительного   фейерверка   вокруг
"Кон-Тики". Все же изредка он поглядывал в иллюминаторы.  Первыми  пропали
шаровые молнии - они медленно разбухали и, достигнув критической величины,
беззвучно взрывались. Но еще и  час  спустя  все  металлические  части  на
оболочке кабины окружало слабое сияние. А  радио  продолжало  потрескивать
половину ночи.
     Оставшиеся до утра часы прошли без приключений.  Только  перед  самым
восходом на востоке  появилось  какое-то  зарево,  которое  Фолкен  сперва
принял за утреннюю зарю. Но до рассвета оставалось еще минут  двадцать,  к
тому  же  зарево  на  глазах  приближалось.  Отделившись  от   обрамляющей
невидимый край планеты звездной  дуги,  оно  превратилось  в  сравнительно
узкую, четко ограниченную световую полосу. Казалось,  под  облаками  шарит
луч исполинского прожектора.
     Километрах  в  ста  за  этой  полосой  возникла  другая,  она  летела
параллельно первой и с той же скоростью. А за ней - еще  одна,  и  еще,  и
еще... И вот уже все небо  переливается  чередующимися  полосами  света  и
тьмы!
     Фолкену казалось, что он уже  привык  ко  всяким  чудесам,  и  он  не
представлял себе, чтобы эти беззвучные переливы холодного света могли  ему
хоть  как-то  угрожать.  Но  зрелище  было   настолько   поразительным   и
непостижимым, что  в  душу,  подтачивая  самообладание,  проник  леденящий
страх. И какой человек не ощутил бы себя пигмеем перед  лицом  недоступных
его пониманию сил... Может быть, на Юпитере все-таки есть не только жизнь,
но и разум? И этот разум  наконец-то  начинает  реагировать  на  вторжение
постороннего?
     - Да, видим. - В голосе из Центра звучал тот же трепет, который обуял
Фолкена. - Никакого понятия, что это может быть. Следи, вызываем Ганимед.
     Феерия медленно  угасала.  Выходящие  из-за  горизонта  полосы  стали
намного бледнее, словно породившая их энергия иссякла.  Через  пять  минут
все было кончено. Последний тусклый световой импульс  растаял  в  небе  на
западе. Фолкен почувствовал безграничное облегчение. Невозможно было долго
созерцать  такое  завораживающее  и  тревожное  зрелище  без  ущерба   для
душевного покоя.
     Он гнал от себя саму мысль о том, как сильно потрясло  его  виденное.
Электрическую бурю еще как-то можно было понять, но это... Это было  нечто
совершенно непостижимое.
     Центр управления молчал. Фолкен знал, что сейчас на Ганимеде  люди  и
электронные машины лихорадочно ищут  ответ  в  информационных  блоках.  Не
найдут - придется запросить Землю, это означает задержку почти на  час.  А
если и Земля не сумеет помочь? Нет, о такой возможности лучше не думать.
     Голос из Центра управления обрадовал его, как никогда прежде. Говорил
доктор Бреннер,  говорил  с  явным  облегчением,  хотя  и  глуховато,  как
человек, переживший серьезную встряску.
     - Алло, "Кон-Тики". Мы решили загадку, хотя  до  сих  пор  как-то  не
верится... То, что ты видел, биолюминесценция, очень похожая  на  свечение
микроорганизмов в тропических морях Земли. Правда, здесь они  находятся  в
атмосфере, но принцип один и тот же.
     - Но рисунок! - возразил Фолкен.  -  Рисунок  был  такой  правильный,
совсем искусственный. И он простирался на сотни километров!
     - Даже больше, чем ты можешь себе представить. Тебе была видна только
малая часть. Вся эта штука достигала в  ширину  пять  тысяч  километров  и
напоминала  вращающееся  колесо.  Ты  видел  спицы   этого   колеса,   они
проносились со скоростью около километра в секунду...
     - В секунду! - невольно перебил Фолкен. - Никакой организм  не  может
развить такую скорость!
     - Конечно, не может. Я сейчас объясню. Полосы, которые  ты  наблюдал,
были вызваны ударной волной от  очага  Бета,  а  она  распространилась  со
скоростью звука.
     - Но рисунок? - не унимался Фолкен.
     - Вот именно. Речь идет о редчайшем явлении,  но  такие  же  световые
колеса, только в тысячу раз меньше, наблюдались в Персидском  заливе  и  в
Индийском океане. Вот послушай, что увидели моряки  британского  торгового
судна "Патна" майской ночью в 1880 году  в  Персидском  заливе.  "Огромное
светящееся колесо вращалось так, что спицы его, казалось, задевали  судно.
Длина спиц составляла метров двести-триста... Всего в  колесе  было  около
шестнадцати спиц..." А вот сообщение от 23 мая 1906 года, дело происходило
в Оманском заливе: "Ярчайшее свечение быстро приближалось к нам,  один  за
другим  направлялись  на  запад  четко  очерченные  лучи,  вроде  луча  из
прожектора военного корабля... Слева от  нас  возникло  огромное  огненное
колесо, его спицы терялись вдали. Колесо это продолжало вращаться две  или
три минуты..." ЭВМ на Ганимеде раскопала в архиве около пятисот случаев  и
принялась все выписывать, да мы ее вовремя остановили.
     - Вы меня убедили. Хотя я все равно ничего не понимаю.
     - Еще бы - полностью объяснить это явление  удалось  только  в  конце
двадцатого  века.  Судя   по   всему,   такое   свечение   возникает   при
землетрясениях на дне моря. И всегда  на  мелких  местах,  где  отражаются
ударные волны и возникает устойчивый волновой спектр. Иногда видны полосы,
иногда вращающиеся  колеса  -  их  назвали  колесами  Посейдона.  Гипотеза
получила окончательное подтверждение, когда произвели взрывы под  водой  и
сфотографировали результат со спутника. Да, недаром моряки были склонны  к
суеверию. Кто бы поверил, что такое возможно?!
     Так вот в чем дело, сказал себе Фолкен. Когда центр  Бета  дал  выход
своей ярости, во все стороны пошли ударные волны  -  и  через  сжатый  газ
нижних слоев  атмосферы,  и  через  толщу  самого  Юпитера.  Встречаясь  и
перекрещиваясь, волны эти где-то взаимно гасились, где-то  усиливали  друг
друга. Наверное, вся планета вибрировала, точно колокол.
     Объяснение есть, но чувство благоговейного трепета осталось.  Никогда
ему  не  забыть  этих  мерцающих  световых  полос,   которые   пронизывали
недосягаемые глубины атмосферы Юпитера. У  Фолкена  было  такое  ощущение,
словно он очутился не просто на чужой планете, а в магическом  царстве  на
грани мифа и действительности.
     Поистине, в этом мире  можно  ожидать  чего  угодно,  и  нет  никакой
возможности угадать, что принесет завтрашний день.
     И ведь ему еще целые сутки тут находиться...

                                    6.

     Когда наконец рассвело по-настоящему, погода  внезапно  переменилась.
"Кон-Тики" летел сквозь буран.  Восковые  хлопья  падали  так  густо,  что
видимость сократилась до нуля. Фолкен с тревогой думал о том, как оболочка
выдержит возрастающий груз, пока не заметил, что ложащиеся на иллюминаторы
хлопья быстро исчезают. Они тотчас таяли от выделяемого "Кон-Тики" тепла.
     На Земле в слепом полете  пришлось  бы  еще  считаться  с  опасностью
столкновения. Здесь хоть эта угроза отпадала, горы  Юпитера  находились  в
сотнях километров под аппаратом. Что до  плавучих  островов  из  пены,  то
наскочить на них, должно  быть,  то  же  самое,  что  врезаться  в  слегка
отвердевшие мыльные пузыри...
     Тем не менее Фолкен включил горизонтальный радар, в котором прежде не
было надобности; до сих пор  он  пользовался  только  вертикальным  лучом,
определяя расстояние до невидимой поверхности планеты.
     Его ожидал новый сюрприз.
     Обширный сектор неба перед ним был насыщен отчетливыми эхо-сигналами.
Фолкен припомнил, как первые  авиаторы  в  ряду  грозивших  им  опасностей
называли "облака, начиненные камнями". Здесь это выражение было бы в самый
раз.
     Тревожная картина... Но Фолкен тут же сказал себе,  что  в  атмосфере
Юпитера не могут  парить  никакие  твердые  предметы.  Скорее  всего,  это
какое-то  своеобразное  метеорологическое  явление.  Так  или  иначе,   до
ближайшей цели было около двухсот километров.
     Он доложил в Центр управления, но на сей раз объяснения  не  получил.
Зато Центр утешил его сообщением, что  через  полчаса  аппарат  выйдет  из
бурана.
     Однако его не предупредили о сильном  боковом  ветре,  который  вдруг
подхватил "Кон-Тики" и понес его почти под прямым углом к прежнему  курсу.
Возможности управлять воздушным шаром невелики, и понадобилось все  умение
Фолкена, чтобы не дать неуклюжему аппарату опрокинуться.  Через  несколько
минут он уже мчался на север со скоростью больше пятисот километров в час.
Потом турбулентность прекратилась так же внезапно,  как  родилась.  Может,
это был местный вариант струйного течения?
     Тем временем буран угомонился, и Фолкен увидел, что для  него  припас
Юпитер.
     "Кон-Тики" очутился в огромной вращающейся  воронке  диаметром  около
тысячи километров. Шар несло вдоль наклонной мглистой стены.  Над  головой
Фолкена в ясном небе светило  солнце,  но  внизу  воронка  ввинчивалась  в
атмосферу до неизведанных мглистых глубин, где почти  непрерывно  сверкали
молнии.
     Хотя шар опускался так медленно, что никакой непосредственной  угрозы
не было, Фолкен увеличил подачу тепла в оболочку  и  уравновесил  аппарат.
Только после этого он оторвался от фантастических картин за  иллюминатором
и снова обратился к радару.
     Теперь до ближайшей цели было километров сорок. Он  быстро  разобрал,
что все цели привязаны к  стенам  воронки  и  вращаются  вместе  с  ней  -
очевидно, их, как и "Кон-Тики", подхватило вихрем. Фолкен  навел  телескоп
по радарному пеленгу, и взгляду его явилось странное крапчатое облако.
     Хотя оно заполнило  почти  все  поле  зрения,  рассмотреть  его  было
непросто - облако цветом лишь немногим отличалось от более светлого  фона,
образованного вращающейся стеной мглы. И прошло  несколько  минут,  прежде
чем Фолкен сообразил, что однажды уже видел такое облако.
     В тот раз оно ползло по склону плывущей пенной горы, и он принял  его
за  исполинское  дерево  с  множеством   стволов.   Теперь   представилась
возможность  точнее  определить  его  размеры  и  конфигурацию.  А  заодно
подобрать название, лучше отвечающее его облику. И вовсе не на дерево  оно
похоже, а на медузу. Ну конечно, на медузу, из тех, что медленно плывут  в
теплых завихрениях Гольфстрима, волоча за собой длинные щупальца.
     Но эта медуза больше полутора  километров  в  поперечнике...  Десятки
щупалец длиной в сотни метров мерно качались взад-вперед. На каждый  взмах
уходила минута с лишком. Казалось, будто диковинное существо  тяжело  идет
на веслах по небу.
     Остальные, более удаленные цели тоже были медузами. Фолкен рассмотрел
в телескоп с пяток - никакой разницы ни в форме, ни в размерах.  Наверное,
все представляли один  вид.  Но  почему  они  так  неспешно  вращаются  по
тысячекилометровому кругу? Может быть,  кормятся  атмосферным  планктоном,
который засосало в воронку так же, как и "Кон-Тики?"
     - А ты подумал, Говард, - заговорил доктор Бреннер, придя в  себя  от
удивления, - что эти создания в сто тысяч раз больше самого крупного кита?
Даже если это всего лишь мешок с газом, он весит около миллиона тонн!  Как
происходит у него обмен веществ - выше моего разумения.  Ему  ведь,  чтобы
парить, нужны мегаватты энергии.
     - Но если это мешок с газом, почему он так хорошо лоцируется?
     - Не имею ни малейшего представления. Ты можешь подойти ближе?
     Вопрос не праздный. Изменяя высоту и  используя  разницу  в  скорости
ветра, Фолкен мог приблизиться к медузе на любое расстояние.  Однако  пока
что он предпочитал сохранять дистанцию сорок километров, о  чем  и  заявил
достаточно твердо.
     - Я тебя понимаю, - неохотно согласился Бреннер. -  Ладно,  останемся
на прежнем месте.
     "Останемся"... Фолкен не без сарказма  подумал,  что  разница  в  сто
тысяч километров отражается на точке зрения.
     Следующие два часа "Кон-Тики" продолжал спокойно вращаться  вместе  с
могучей  воронкой.  Фолкен  испытывал  разные  фильтры,  изменял  наводку,
добиваясь возможно более четкого  изображения.  Быть  может,  эта  тусклая
окраска - камуфляж? Быть может, медуза, как это делают многие животные  на
Земле,  старается  слиться  с  фоном?  К   такому   приему   прибегают   и
преследователь, и преследуемый. К  какой  из  двух  категорий  принадлежит
медуза? Вряд ли он получит ответ за оставшееся короткое время.
     Однако около полудня неожиданно последовал ответ.
     Будто эскадрилья старинных реактивных истребителей, из мглы вынырнули
пять мант. Они шли плугом прямо на белесое  облако  медузы,  и  Фолкен  не
сомневался, что они намерены атаковать. Он здорово  ошибся,  когда  принял
мант за безобидных травоядных.
     Между тем  действие  развивалось  так  неспешно,  словно  он  смотрел
замедленное кино. Плавно извиваясь, манты  летели  со  скоростью  от  силы
пятьдесят километров в час. Казалось, прошла целая  вечность,  прежде  чем
они  настигли  невозмутимо  плывущую  медузу.  При  всей  своей   огромной
величине, они выглядели карликами перед чудищем, к которому  приближались.
И когда манты опустились на спину медузы, их можно было принять за птиц на
спине кита.
     Сумеет ли медуза оборониться? Кроме этих длинных  неуклюжих  щупалец,
мантам вроде бы нечего опасаться. А  может  быть,  медуза  их  даже  и  не
замечает, для нее они всего лишь мелкие паразиты, как для собаки блохи?
     Но нет, ей явно приходится туго! Медуза начала крениться - медленно и
неотвратимо, словно тонущий корабль. Через десять минут крен достиг сорока
пяти  градусов;  при  этом  медуза  быстро  теряла  высоту.  Трудно   было
удержаться от сочувствия атакованному чудовищу,  к  тому  же  эта  картина
вызвала у Фолкена горькие воспоминания. Падение  медузы  странным  образом
напоминало последние минуты "Куин".
     На самом-то деле он  должен  сочувствовать  другой  стороне.  Высокий
разум может развиться только у хищников, а не у тех, кто лениво пасется  в
морских или небесных  угодьях.  Манты  намного  ближе  к  нему,  чем  этот
чудовищный мешок с газом. И вообще, можно ли по-настоящему симпатизировать
существу, которое в сто тысяч раз больше кита?
     А тактика медузы, кажется,  возымела  действие...  Возрастающий  крен
пришелся  не  по  нраву  мантам,  и  они  тяжело  взлетели,  будто   сытые
стервятники, спугнутые в разгар пиршества. Правда, они не  стали  особенно
удаляться, а повисли в нескольких метрах от чудовища,  которое  продолжало
валиться на бок.
     Вдруг Фолкен увидел ослепительную  вспышку,  одновременно  послышался
треск в приемнике. Одна из мант, медленно кувыркаясь, рухнула вниз. За ней
тянулся шлейф черного дыма, и  сходство  с  подбитым  самолетом  было  так
велико, что Фолкену стало не по себе.
     В тот же миг остальные манты  спикировали,  уходя  от  медузы.  Теряя
высоту, они набрали скорость и быстро пропали в толще облаков, из  которых
явились. А медуза, прекратив падение, не спеша выровнялась и как ни в  чем
не бывало возобновила движение.
     - Изумительно! - прервал напряженную тишину голос доктора Бреннера. -
Электрическая защита, как у наших угрей и скатов. С той лишь разницей, что
в этом разряде  был  миллион  вольт!  Тебе  не  удалось  заметить,  откуда
вылетела искра? Что-нибудь вроде электродов?
     -  Нет,  -  ответил  Фолкен,  настроив   телескоп   на   максимальное
увеличение. - Постой, что-то тут не так... Видишь узор?  Сравни-ка  его  с
предыдущими снимками. Я уверен, раньше его не было.
     На боку  медузы  появилась  широкая  пятнистая  полоса.  Поразительно
похоже на клетки шахматной доски, но каждая клетка  в  свою  очередь  была
расписана сложным узором из горизонтальных черточек. Они располагались  на
равном расстоянии друг от друга, образуя правильные колонки и ряды.
     - Ты прав, - произнес доктор Бреннер с явным благоговением в  голосе.
- Он только что появился. И я даже не решаюсь  поделиться  с  тобой  своей
догадкой.
     - Ничего, зато у меня нет такой славы, чтобы  за  нее  опасаться.  Во
всяком случае, мне не страшен суд биологов. Сказать, что я думаю?
     - Давай.
     -  Это  антенная  решетка  для  метровых  волн.  Вроде  тех,   какими
пользовались в начале двадцатого века.
     - Вот именно... Теперь ясно, откуда такое четкое эхо.
     - Но почему решетка появилась только теперь?
     - Наверное, это следствие разряда.
     - Мне сейчас пришла в голову одна мысль, - медленно произнес  Фолкен.
- Ты не допускаешь, что чудовище слушает наш разговор?
     - На этой частоте? Вряд ли. Это же метровые  нет,  даже  декаметровые
антенны, судя по размерам. Гм-м... А что...
     Доктор Бреннер умолк,  его  мысли  явно  приняли  новое  направление.
Наконец он опять заговорил:
     - Бьюсь об заклад, они настроены на радиовсплески! На  Земле  природа
до этого не дошла. У нас есть  животные  с  системой  эхолокации,  даже  с
электрическими органами, но радиоволны никто не  воспринимает.  И  к  чему
это, когда предостаточно света! Но здесь другое дело, Юпитер весь пропитан
радиоизлучениями. Эту энергию можно  использовать,  даже  запасать.  Может
быть, перед тобой плавучая электростанция!
     В разговор вмешался новый голос:
     - Говорит руководитель полета. Все это очень интересно, однако сперва
надо решить гораздо более важный вопрос. Можно  ли  назвать  это  существо
разумным? Если да, то нам не мешает вспомнить директивы о первом контакте.
     - До полета сюда, - уныло  отозвался  доктор  Бреннер,  -  я  мог  бы
поклясться, что антенное устройство для  коротких  волн  способно  создать
только разумное существо. Теперь я в этом не уверен.  Возможно,  это  плод
естественной эволюции. И ведь  если  на  то  пошло,  такое  устройство  не
удивительнее человеческого глаза.
     - Ясно - на всякий случай согласимся считать это  существо  разумным.
Следовательно, экспедиция должна придерживаться всех положений директивы.
     Надолго воцарилась тишина, участники радиопереклички осмысливали, что
из этого вытекает. Похоже, впервые  в  истории  космонавтики  пришла  пора
применить правила,  разработанные  в  ходе  столетней  дискуссии.  Человек
извлек - должен был извлечь! - урок из ошибок,  допущенных  на  Земле.  Не
только во имя морали, но и ради  своих  же  собственных  интересов  нельзя
повторять эти ошибки на  других  планетах.  Слишком  опасно  обращаться  с
разумом так, как некогда американские поселенцы обращались с индейцами,  а
европейцы и другие обращались с коренным населением Африки...
     Первое правило гласило: сохраняй дистанцию. Не  пытайся  приблизиться
или хотя бы налаживать общение, не дав "им" вдоволь  времени  как  следует
изучить тебя. Что означает "вдоволь времени", никто не брался  определить.
Решать этот вопрос предоставлялось самому участнику контакта.
     На плечи Говарда Фолкена легла ответственность, о какой он никогда не
помышлял. В те немногие часы, что он еще проведет на  Юпитере,  ему,  быть
может, суждено стать первым полномочным представителем человечества.
     Какая изысканная ирония судьбы! Оставалось только пожалеть, что врачи
не смогли вернуть ему способность смеяться.

                                    7.

     Начинало темнеть, но Фолкену было не до этого, он все  свое  внимание
сосредоточил на живом облаке в поле зрения телескопа. Ветер,  упорно  неся
"Кон-Тики" по окружности исполинской воронки,  сократил  расстояние  между
ним и медузой до  двадцати  километров.  Когда  останется  меньше  десяти,
придется  совершать  маневр  уклонения.  Хотя  Фолкен  был   уверен,   что
электрическое оружие медузы поражает только вблизи, его не тянуло затевать
проверку. Пусть  этой  проблемой  займутся  будущие  исследователи,  а  он
заранее желает им успеха.
     В кабине стало совсем темно. Странно - до заката еще не один час. Что
там на экране горизонтального локатора?.. Он все время на него поглядывал,
но, кроме изучаемой медузы, километров на сто не было никаких целей.
     Неожиданно с поразительной  силой  возник  тот  самый  звук,  который
доносился до него из юпитеровой ночи.  Гулкий  рокот,  чаще,  чаще  -  вся
кабина вибрировала, будто горошина в литаврах, - и вдруг оборвался...
     В томительной внезапной тишине две мысли почти одновременно пришли  в
голову Фолкена.
     На этот  раз  звук  долетел  до  него  не  за  тысячи  километров  по
радиоканалу - он пронизывал атмосферу вокруг "Кон-Тики".
     Вторая  мысль  была  еще  более  тревожной.  Фолкен  совсем  забыл  -
непростительно, но голова была занята  другими  вещами,  которые  казались
важнее, забыл, что большая часть неба над ним  закрыта  газовой  оболочкой
"Кон-Тики". А посеребренный для теплоизоляции шар  непроницаем  не  только
для глаза, но и для радара.
     Все это он, конечно, знал. Знал о  небольшом  изъяне  конструкции,  с
которым мирились, не  придавая  ему  значения.  Но  этот  изъян  показался
Говарду Фолкену очень серьезным сейчас, когда он  увидел,  как  сверху  на
кабину со всех сторон опускается частокол огромных, толще всякого  дерева,
щупалец...
     Раздался возбужденный голос Бреннера:
     - Не забывай о директиве! Не вспугни его!
     Прежде чем Фолкен успел дать подобающий ответ, все прочие звуки опять
потонули в могучей барабанной дроби.
     Настоящего пилота-испытателя  узнают  по  его  реакциям  не  в  таких
аварийных ситуациях, которые можно предусмотреть, а в  таких,  возможность
которых никому даже в голову не приходила. Не больше секунды  понадобилось
Фолкену на анализ ситуации, затем он молниеносно дернул разрывной  клапан.
Термин этот был пережитком поры водородных  аэростатов  -  на  самом  деле
оболочка "Кон-Тики" вовсе не разорвалась, просто  открылись  жалюзи,  выше
пояса. Тотчас нагретый  газ  устремился  наружу,  и  "Кон-Тики",  лишенный
подъемной силы, начал быстро падать в поле  тяготения,  которое  в  два  с
половиной раза превосходило земное.
     Чудовищные щупальца ушли вверх и пропали. Фолкен успел заметить,  что
они усеяны большими пузырями или мешками -  очевидно,  для  плавучести,  и
заканчиваются множеством тонких усиков, напоминающих корешки растения.  Он
был готов к тому, что вот-вот сверкнет молния, но ничего, обошлось.
     Стремительное падение замедлилось в более  плотных  слоях  атмосферы,
где спущенный шар стал играть роль парашюта. Потеряв около трех километров
высоты, Фолкен решил, что уже можно закрывать жалюзи. Пока он  восстановил
подъемную силу и уравновесил аппарат, было  потеряно  еще  около  полутора
километров, и оставалось совсем немного до рубежа безопасности.
     Он посмотрел в верхний иллюминатор - не без тревоги, хотя был уверен,
что увидит только округлость шара. Однако при падении "Кон-Тики" вильнул в
сторону, и километрах в двух-трех над собой Фолкен увидел край медузы.  Он
никак не ожидал, что  она  так  близко.  Медуза  продолжала  опускаться  с
невероятной быстротой.
     Радио донесло тревожный вызов Центра управления.
     - У меня все в порядке, - прокричал в ответ Фолкен. -  Но  эта  тварь
продолжает меня преследовать, а мне больше некуда снижаться.
     Не совсем точный ответ, он мог снижаться еще  километров  триста,  но
это было бы путешествием в один конец, и большая часть пути не принесла бы
ему особого удовольствия.
     В эту минуту Фолкен, к великому  своему  облегчению,  обнаружил,  что
медуза выравнивается в полутора километрах над  ним.  То  ли  решила  быть
поосторожнее с чужим созданием, то ли ей тоже была  не  по  нраву  высокая
температура нижних слоев. Наружный термометр показывал  больше  пятидесяти
градусов, и Фолкен спросил себя,  сколько  еще  сможет  он  полагаться  на
систему жизнеобеспечения.
     Опять  послышался  голос  Бреннера  -  его   по-прежнему   беспокоило
соблюдение директивы.
     - Учти, это может быть  простое  любопытство!  -  кричал  экзобиолог,
правда без особой уверенности. - Не вздумай ее пугать!
     Фолкена уже начали раздражать все эти  наставления,  ему  вспомнилась
одна  телевизионная  дискуссия  специалиста  по   космическому   праву   с
космонавтом. Выслушав доскональный разбор всех  следствий,  вытекающих  из
директивы о первом контакте, космонавт недоверчиво воскликнул:
     - Это что же, если не  будет  другого  выхода,  я  должен  тихохонько
сидеть и ждать, когда меня сожрут?
     На что юрист без тени улыбки ответил:
     - Вы очень точно схватили суть дела.
     Тогда это звучало потешно. Тогда - но не теперь.  К  тому  же  Фолкен
увидел нечто  такое,  что  еще  больше  омрачило  его  настроение.  Медуза
по-прежнему парила в полутора километрах над  ним,  но  одно  ее  щупальце
невероятно удлинилось и,  утончаясь  на  глазах,  тянулось  к  "Кон-Тики".
Мальчишкой Фолкен однажды видел смерч над  Канзасской  равниной.  Нынешнее
зрелище живо напомнило ему ту извивающуюся черную  змею,  которая  достала
землю с облаков.
     - У меня скоро не будет выбора, - доложил  он  Центру  управления.  -
Остается одно из двух:  либо  напугать  эту  тварь,  либо  вызвать  у  нее
желудочные колики. Подозреваю, ей  будет  нелегко  переварить  "Кон-Тики",
если она замыслила им закусить.
     Он ждал, что скажет на это Бреннер, но биолог молчал.
     - Ну, что ж... До запланированного срока еще двадцать семь минут,  но
я включаю программу  зажигания.  Надеюсь,  горючего  хватит,  чтобы  потом
исправить движение по орбите.
     Медуза пропала из поля зрения, она опять была точно над аппаратом. Но
Фолкен знал, что щупальце вот-вот  дотянется  до  шара.  А  на  то,  чтобы
реактор смог развить полную тягу, уйдет около пяти минут.
     Запал заправлен. Вычислитель орбиты не отверг намеченный вариант  как
совершенно неосуществимый. Воздухозаборники открыты и  готовы  по  команде
заглатывать тонны  окружающей  водородно-гелиевой  смеси.  Скоро  наступит
момент, который даже в оптимальной ситуации можно было бы назвать моментом
истины, - до сих пор не было никакой возможности проверить, как  на  самом
деле будет работать ядерный  воздушно-реактивный  двигатель  в  чужеродной
атмосфере Юпитера.
     Что-то легонько толкнуло "Кон-Тики". Лучше не обращать внимания...
     Механизм воспламенения рассчитан  на  другую  высоту,  километров  на
десять повыше, где на тридцать градусов холоднее и плотность  атмосферы  в
четыре раза меньше. Н-да...
     При   каком   минимальном    угле    пикирования    будут    работать
воздухозаборники? И сумеет ли он вовремя выйти из пике, если  учесть,  что
сверх двигателя его будут увлекать к поверхности Юпитера два  с  половиной
"g"?
     Большая  тяжелая  рука  погладила   шар.   Весь   аппарат   закачался
вверх-вниз, будто мячик на резинке - игрушка, которая только что  вошла  в
моду на Земле.
     Конечно, не исключено, что Бреннер прав и это существо таким способом
демонстрирует дружелюбие. Обратиться к нему по  радио?  Что  ему  сказать?
"Кисонька хорошенькая"? "На место, Трезор"? Или: "Проводите меня к  вашему
вождю"?
     Соотношение  тритий-дейтерий  в  норме...  Можно  поджигать  спичкой,
дающей тепло в сто миллионов градусов. Тонкий конец щупальца  обогнул  шар
метрах в пятидесяти от иллюминатора. Величиной с хобот  слона  -  и  почти
такой же чувствительный, судя  по  тому,  как  осторожно  он  скользил  по
оболочке. На самом конце - щупики, словно вопрошающие рты.
     Доктор Бреннер был бы в восторге от этого зрелища. Ну  что  ж,  самое
время.  Фолкен  быстро  обвел  взглядом  пульт  управления,  начал  отсчет
последних четырех секунд  до  пуска  двигателя,  разбил  предохранительную
крышку и нажал кнопку "СБРОС".
     Резкий взрыв... Внезапная потеря веса... "Кон-Тики" падал носом вниз.
Над ним отброшенная оболочка устремилась вверх, увлекая за собой  пытливое
щупальце. Фолкен не  успел  проследить,  столкнулся  ли  газовый  мешок  с
медузой, потому что в мгновение ока двигатель пришел  в  движение  и  надо
было думать о другом.
     Ревущий  столб  горячей  водородно-гелиевой  смеси  рвался  из  сопел
реактора, быстро увеличивая тягу - в сторону Юпитера, а не от него. Фолкен
не мог сразу выровнять аппарат, курсовые рули еще плохо слушались. Но если
в ближайшие секунды он не подчинит себе "Кон-Тики" и не  выйдет  из  пике,
кабина слишком углубится в нижние слои атмосферы и будет разрушена.
     Мучительно медленно - секунды показались Фолкену годами  -  вывел  он
аппарат на горизонталь, потом стал набирать высоту. Только  раз  оглянулся
он назад и увидел далеко внизу медузу. Отброшенного шара не было  видно  -
должно быть, выскользнул из щупалец.
     Теперь Фолкен снова был сам себе хозяин, он больше  не  дрейфовал  по
воле ветров Юпитера,  а  возвращался  в  космос,  оседлав  атомное  пламя.
Воздушно-реактивный двигатель обеспечит нужную высоту и скорость,  которая
на рубеже атмосферы приблизится  к  орбитальной.  А  затем  ракетная  тяга
выведет его на космические просторы.
     На полпути к орбите Фолкен  посмотрел  на  юг.  Там  из-за  горизонта
появилась исполинская загадка  -  Красное  Пятно,  плавучий  остров  вдвое
больше земного шара. Он любовался его  таинственным  великолепием  до  тех
пор, пока ЭВМ не предупредила, что до перехода на ракетную  тягу  осталось
всего шестьдесят секунд. Фолкен неохотно оторвался от иллюминатора.
     - Как-нибудь в другой раз, - пробормотал он.
     - Что-что? - встрепенулся Центр управления. - Ты что-то сказал?
     - Да нет, ничего, - отозвался Фолкен.

                                    8.

     - Ты у нас теперь герой, Говард, а не просто знаменитость,  -  сказал
Вебстер. - Дал людям пищу для размышлений, обогатил их жизнь. Хорошо  если
один из миллионов сам  побывает  на  внешних  гигантах,  но  мысленно  все
человечество их посетит. А это чего-то стоит.
     - Я рад, что хоть немного тебя выручил.
     Старые друзья могут позволить себе не обижаться на иронический тон. И
все-таки он поразил Вебстера. К тому же это была не первая новая  черточка
в поведении Говарда после его возвращения с Юпитера.
     Вебстер показал на знаменитую дощечку на своем  письменном  столе,  с
призывом, заимствованным  у  одного  импресарио  прошлого  века:  "Удивите
меня!"
     - Я не стыжусь своей работы, Говард. Новое знание,  новые  ресурсы  -
все это необходимо. Но человек, кроме того, нуждается в свежих и волнующих
впечатлениях. Космические полеты успели стать  чем-то  обычным.  Благодаря
тебе они снова окружены ореолом большой романтики.  Юпитер  еще  не  скоро
разложат по полочкам. Не говоря уже  об  этих  медузах.  Я  вот  почему-то
уверен, что твоя медуза сознавала, где у тебя слепое пятно. Кстати, ты уже
решил, куда полетишь в следующий раз? Сатурн, Уран, Нептун - выбирай!
     - Не знаю. Я подумывал о Сатурне,  но  ведь  там  и  без  меня  можно
обойтись. Всего один "g", а не два с половиной, как на Юпитере. С  этим  и
человек справится.
     Человек, сказал себе Вебстер. Он говорит, человек. А ведь  раньше  не
отделял себя от людей. И "мы" давно перестал говорить. Изменяется, отходит
от нас...
     -  Ладно,  -  произнес  он  вслух  и   встал,   чтобы   скрыть   свое
замешательство. - Пора начинать пресс-конференцию. Камеры установлены, все
ждут. Ты увидишь множество старых друзей.
     Он сделал  ударение  на  последних  словах,  но  не  заметил  никакой
реакции. Эту кожаную  маску  -  лицо  Говарда  -  становится  все  труднее
понимать.
     Фолкен  отъехал  назад  от  стола,  разомкнул  лафет,  игравший  роль
сиденья, и выпрямился во весь рост на  гидравлических  опорах.  Два  метра
десять - хирурги знали, что делали,  прибавив  ему  тридцать  сантиметров.
Небольшая компенсация за все то, что он потерял при аварии "Куин"...
     Подождав, когда Вебстер откроет дверь, Фолкен четко повернулся кругом
на пневматических шинах  и  бесшумно  заскользил  к  выходу  со  скоростью
тридцати километров в час. В его движениях не было ни вызова, ни  рисовки,
он  вовсе  не  щеголял  быстротой  и  точностью,  у  него  это  получалось
бессознательно.
     Говард Фолкен, который когда-то был человеком и который  по  телефону
или по радио по-прежнему мог сойти за человека, был доволен своим успехом.
И впервые за много лет  он  обрел  что-то  вроде  душевного  покоя.  После
возвращения с Юпитера кошмары прекратились. Наконец он нашел себя.
     Теперь он знал, почему во сне ему являлся супершимпанзе с  погибающей
"Куин Элизабет". Ни человек, ни зверь, существо на грани двух миров...
     Как и Фолкен.
     Только он может без  скафандра  передвигаться  но  поверхности  Луны.
Система жизнеобеспечения в металлическом кожухе,  заменившем  ему  бренное
тело, одинаково хорошо работает в космосе и под водой. В поле тяготения, в
десять  раз  превосходящем  силой  земное,  он  чувствует  себя  несколько
скованно, - но и только. А лучше всего - невесомость...
     Он все больше  отдалялся  от  человечества,  все  слабей  ощущал  узы
родства. Эти комья неустойчивых углеводородных соединений,  которые  дышат
воздухом, плохо переносят радиацию, - куда уж им соваться за пределы своей
атмосферы, пусть сидят там, где им на роду написано - на Земле. Ну, еще на
Луне и на Марсе.
     Настанет день, когда подлинными владыками космоса будут  не  люди,  а
машины. А он, Говард Фолкен, - ни то,  ни  другое.  Вполне  осмыслив  свое
предназначение, он ощущал мрачную гордость от  сознания  своей  уникальной
исключительности  -  первый  бессмертный,  мостик  между  органическим   и
неорганическим мирами.
     Да, он будет полномочным представителем, посредником между  старым  и
новым, между углеродными существами и металлическими  созданиями,  которые
когда-нибудь их вытеснят.
     Обе стороны будут нуждаться в нем в предстоящие беспокойные столетия.

                               Артур КЛАРК

                    "И ЕСЛИ Я, ЗЕМЛЯ, ТЕБЯ ЗАБУДУ..."

                             пер. Н. Куняева

     Когда Марвину исполнилось десять лет. Отец повел его длинными гулкими
коридорами, что забирались все выше и выше через  горизонты  Управления  и
Энергопитания, и вот они поднялись на самый  верхний  уровень,  в  царство
быстрорастущей зелени  Питомных  Земель.  Марвину  тут  нравилось  -  было
занятно видеть, как длинные хрупкие стебли чуть  ли  не  на  глазах  жадно
ползут вверх навстречу солнечному свету, который сеется сквозь пластиковые
купола. Здесь все пахло жизнью, и этот дух будил в его сердце неизъяснимое
томление - так непохож он был на прохладный сухой воздух жилых горизонтов,
очищенный от всех запахов, кроме слабого  привкуса  озона.  Ему  очень  не
хотелось уходить, однако Отец повел  его  дальше.  Они  дошли  до  портала
Обсерватории - в ней Марвин еще не бывал, - но и тут  не  остановились,  и
возбуждение волной накатило на Марвина, потому что он понял:  цель  у  них
может быть только одна. Первый раз в жизни ему предстояло выйти во Внешний
Мир.
     В огромном  зале  обслуживания  он  увидел  с  десяток  самых  разных
вездеходов, все на широких баллонах и с герметичными кабинами. Отца,  судя
по всему, ждали: их сразу же провели к маленькому "разведчику", что  стоял
наготове перед  массивной  овальной  дверью  шлюзовой  камеры.  Пока  Отец
включал двигатель и проверял датчики, Марвин устроился в тесной кабинке  и
замер от нетерпения. Дверь шлюза скользнула в  сторону,  пропустила  их  и
вернулась на место; рев мощных воздушных насосов постепенно сошел на  нет,
давление упало до нуля. Вспыхнуло табло "Вакуум", створки наружных  дверей
разошлись,  и  Марвину  открылась  поверхность,  на  которую  ему  еще  не
доводилось ступать.
     Он,  конечно,  видел  ее  на  фотографиях  и  сотни  раз  смотрел  по
телевизору. Но теперь она расстилалась во весь окоем, горела под неистовым
солнцем,  которое  медленно-медленно  ползло  по   черному-черному   небу.
Отвернувшись от его слепящего блеска, Марвин поглядел на запад - и  увидел
звезды. О них он слышал, но поверить в них до конца так и не мог. Он долго
не сводил с них глаз, дивясь, что они, такие крохотные,  так  ярко  горят.
Они прокалывали небосвод иглами недвижных огоньков, и ему вдруг пришел  на
память стишок, вычитанный когда-то в одной из отцовских книжек:

                Ты мигай, звезда ночная!
                Где ты, кто ты - я не знаю.[1]

     Ну, уж _он_-то знал, что такое звезда, а тот,  кто  задавался  такими
вопросами, был, верно, очень глупым. И потом, что значит "мигай"? С одного
взгляда было понятно,  что  звезды  горят  ровным  немигающим  светом.  Он
перестал ломать голову над этой  загадкой  и  обратился  к  тому,  что  их
окружало.
     Делая около ста миль в час, они неслись по плоской долине, вздымая за
собой громадными  баллонами  фонтанчики  пыли.  О  Колонии  уже  ничто  не
напоминало: за те несколько минут, что он глядел на звезды,  ее  купола  и
радиомачты  провалились  за  горизонт.  Зато  появились  другие   признаки
присутствия человека. Примерно за милю по курсу Марвин  заметил  необычные
сооружения,  которые  теснились  вокруг  наземного   корпуса   шахты;   из
приземистой трубы время от времени  вырывались  и  мгновенно  таяли  клубы
пара.
     Минута - и  шахта  осталась  позади.  Отец  гнал  вездеход  так,  что
захватывало дух, сноровисто и  отчаянно,  словно-неожиданное  для  ребенка
сравнение - хотел от чего-то спастись. Через несколько минут они  достигли
края плато, на котором находилась Колония. Поверхность внезапно обрывалась
из-под колес головокружительным спуском,  и  конец  его  терялся  в  тени.
Впереди,  насколько  хватал  глаз,   раскинулась   беспорядочная   пустыня
кратеров, горных цепей и провалов. Под лучами низкого солнца гребни и пики
горели в море мрака огненными островами, а над ними все тем же пристальным
светом сияли звезды.
     Пути вниз не могло быть - и однако он был. Марвин стиснул зубы, когда
"разведчик" перевалил через гребень плато и начался долгий спуск.  Но  тут
он различил еле заметную колею, уходящую вниз по склону, и ему  полегчало.
Они, похоже, были не первыми, кто здесь спускался.
     Они пересекли теневую черту, солнце скрылось за краем плато - и  пала
ночь. Зажегся парный прожектор, бледно-голубые полосы света  заплясали  на
скалах по курсу, и уже не нужно было глядеть на  спидометр,  чтобы  узнать
скорость. Так они ехали долгие часы, огибая подножия гор,  которые  своими
острыми вершинами, казалось, прочесывают звезды, пересекая долины и  время
от времени  на  считаные  минуты  выныривая  из  тьмы  под  солнце,  когда
взбирались на перевал.
     И вот справа, вся в складках, легла припорошенная  пылью  равнина,  а
слева, вознося - милю за милей -  неприступные  бастионы  уступов,  стеной
встала горная цепь, уходящая в дальнюю даль до  самой  границы  обозримого
мира, за которой исчезали ее вершины. Ничто не говорило о том,  что  здесь
когда-либо бывал человек,  если  не  считать  остова  разбитой  ракеты  да
пирамидки камней рядом, увенчанной крестом из металла.
     Марвин решил, что горам не будет конца, но  миновали  часы,  и  гряда
завершилась последней вздыбленной кручей, которая  отвесно  восставала  из
нагромождения  невысоких  холмов.  Они   съехали   на   гладкую   равнину,
исполинской дугой  забиравшую  к  далекому  горному  краю,  и  до  Марвина
постепенно дошло, что с ландшафтом начинает твориться что-то непонятное.
     Холмы справа застили солнце, и в открывшейся перед ними долине должна
была бы царить непроглядная тьма. Однако долину омывало  холодным  бледным
сиянием, что лилось из-за скал, под которыми они теперь проезжали. Но  вот
они выскочили на равнину, и источник света возник перед ними во всем своем
великолепии.
     Двигатели смолкли,  в  кабинке  стало  совсем  тихо,  только  еле-еле
посвистывал кислородный баллон  да  изредка  потрескивал,  отдавая  тепло,
металлический корпус машины. Ибо ничуть не грел величественный  серебряный
полумесяц, что висел  низко  над  горизонтом  и  заливал  всю  поверхность
жемчужным сиянием. Это сияние  ослепляло,  и  прошли  минуты,  прежде  чем
Марвин наконец заставил себя поднять глаза и в  упор  посмотреть  на  весь
этот блеск. Мало-помалу он различил  и  очертания  континентов,  и  зыбкий
ореол атмосферы, и белые острова  облаков.  А  отсвет  солнца  на  ледовых
полярных шапках можно было разглядеть даже на таком расстоянии.
     Прекрасна была планета, и ее  зов  достиг  его  сердца  через  бездну
пространства. Там, на этом сияющем полумесяце, крылись все  чудеса,  какие
ему не довелось пережить, - краски закатного неба, жалобы  моря  в  шорохе
гальки, дробь и шелест дождей, неспешная благодать снегопада.  Все  это  и
многое другое принадлежало ему по праву  рождения,  но  он  знал  про  них
только из книг и старых звукозаписей, и эта мысль отозвалась в нем горькой
болью изгнания.
     Почему им нельзя вернуться? Планета выглядела такой  мирной  и  тихой
под  текучим  облачным  одеялом.  Но  когда  его  глаза   притерпелись   к
ослепительному  блеску,  Марвин  увидел,  что  та  часть  диска,   которой
полагалось пребывать во мраке, слабо лучится зловещим мертвенным светом, -
и  вспомнил.  Он  смотрел  на  погребальный  костер  человечества   -   на
радиоактивное пепелище Армагеддон[2]. Между ними лежали четверть  миллиона
миль, но все еще можно было видеть тление  атомного  распада,  это  вечное
напоминание  о  гибельном  прошлом.  Пройдут  века  и  века,  прежде   чем
смертоносное свечение угаснет на окаменелой земле и жизнь сможет вернуться
и заполнить собою этот пустой безмолвный мир.
     И вот Отец заговорил. Он рассказывал Марвину о том, что до той минуты
значило для мальчика не больше, чем слышанные в раннем  детстве  волшебные
сказки. Многое было выше его разумения - он не умел и  не  мог  вообразить
сияющую многоцветную радугу жизни на планете, которую никогда не видел. Не
мог он постигнуть и природу тех сил, что в конце концов ее уничтожили, так
что на всем свете осталась одна лишь  Колония,  да  и  та  уцелела  только
потому, что была на отшибе. Но агонию тех последних дней, когда в  Колонии
наконец осознали, что никогда уже не сверкнет среди звезд выхлопное  пламя
грузовой ракеты, доставившей подарки из дома. Эту агонию он  был  способен
прочувствовать. Одна за другой умолкли радиостанции; померкли и угасли  на
затененной стороне планеты огни городов; и люди  остались  в  одиночестве,
какое до тех пор было неведомо человеку, и будущее всей расы легло  им  на
плечи.
     А потом пошли годы отчаяния, долгая битва за выживание в этом  чуждом
и лютом мире. Они победили, но победа  была  ненадежной:  крохотный  оазис
жизни оградил себя от самого страшного,  чем  грозил  Космос,  однако  без
цели, без будущего, ради которого стоило  бороться,  Колония  утратила  бы
волю к жизни, и тогда ее не спасли бы никакие машины, ни наука, ни опыт  и
сноровка колонистов.
     Только теперь до Марвина дошел смысл  их  паломничества.  Сам  он  не
пройдет берегами рек потерянного и канувшего в легенду  мира,  не  услышит
раскатов грома над мягко круглящимися его холмами. Но когда-нибудь  -  кто
знает когда?  -  потомки  его  потомков  возвратятся,  чтобы  вступить  во
владение своим наследием. Дожди и ветра соберут отраву с выжженных земель,
снесут ее в океан, и там, в бездне морской, она лишится своей  губительной
силы и не сможет вредить жизни. Тогда огромные корабли,  терпеливо  ждущие
своего часа здесь, на пыльных  безмолвных  равнинах,  снова  поднимутся  в
космос и направят полет к родному дому.
     Так вот она, заветная мечта; придет  время  -  Марвин  познал  это  в
единый миг озарения - и он передаст ее своему собственному сыну, здесь, на
этом самом месте, где за спиной высятся горы, а лицо  омывает  серебристым
сиянием.
     Марвин не оглянулся ни разу, когда они  тронулись  в  обратный  путь.
Видеть, как ледяной блеск Земли постепенно истаивает на окружающих скалах,
было ему не под  силу  -  ведь  он  возвращался  к  своему  народу,  чтобы
разделить со всеми их долгое изгнание.

     [1] Начальные строчки хрестоматийного английского  стихотворения  для
детей даны в переводе О. А. Седаковой.

     [2] Армагеддон - в христианской мифологии  -  месте  последней  битвы
перед концом света, "на исходе  времен";  в  переносном  смысле  -  гибель
цивилизации, человечества в горниле всеуничтожающей войны.

   Артур Кларк
   Техническая ошибка

   Перевод Л. Жданова

   Это был один из тех несчастных случаев, в которых никого
нельзя винить.
   Ричард Нелсон в десятый раз спустился в генераторный
колодец, чтобы снять показания термометра и удостовериться,
что жидкий гелий не просачивается сквозь изоляцию. Впервые
в мире был создан генератор, использующий сверхпроводимость.
Витки огромного статора купались в гелиевой ванне, и
сопротивление многих миль провода упало до такой величины,
что никакие приборы не могли его обнаружить.
   Нелсон с удовлетворением отметил, что температура не ниже
расчетной. Изоляция делает свош дело, можно спокойно
опускать в колодец ротор. Сейчас тысячетонный цилиндр висел
в пятидесяти футах над головой Нелсона, словно баба
исполинского копра. Не только инженер - все работники
электростанции облегченно вздохнут, когда он ляжет на
подшипники и будет соединен с валом турбины.
   Нелсон сунул в карман записную книжку и направился к
лестнице.
   В геометрическом центре колодца его настиг рок.
   За последний час, по мере того как материк окутывали
сумерки, неуклонно росла нагрузка на энергетическую сеть.
Как только погасли последние лучи солнца, вдоль широких
автомагистралей ожили нескончаемые шеренги ртутных фонарей.
В городах зажглись миллионы ламп; домашние хозяйки, готовя
ужин, включили высокочастотные печи.
   Стрелки мегаваттметров энергоцентра поползли вверх по
шкалам, оставаясь в пределах нормы.
   Но в горах, в трехстах милях к югу, пустили мощный
анализатор космических лучей: ожидался ливень со стороны
сверхновой в созвездии Козерога, обнаруженной астрономами
всего час назад. И обмотки пятитысячетонного магнита
принялись высасывать ток из тиратронных выпрямителей.
   Но в тысяче милях к западу туман подбирался к крупнейшему
в полушарии аэропорту. Хотя самолеты, оснащенные радаром,
отлично садились даже при нулевой видимости и туман никого
не беспокоил, все-таки лучше обойтись без него. И
заработали мощные рассеиватели; - излучая в ночь около
тысячи мегаватт, они сгущали капельки воды и пробивали в
стене тумана огромные бреши.
   И стрелки в энергоцентре снова подскочили, и дежурный
инженер приказал пустить запасные генераторы. Скорей бы
установили этот огромный генератор с жидким гелием, тогда не
будет больше таких тревожных, напряженных часов. И все-таки
он еще надеялся справиться с нагрузкой.
   Но полчаса спустя метеобюро предупредило по радио о
заморозках, и не прошло шестидесяти секунд, как
осмотрительные граждане включили миллионы электропечей.
Стрелки перевалили через красную черту и продолжали ползти
вверх.
   Раздался страшный треск - сработали три огромных
автоматических выключателя. Но четвертый отказал. Воздух
наполнился едким запахом горящей изоляции, расплавленный
металл тяжелыми каплями падал на пол и тотчас затвердевал на
бетонных плитах. Вдруг исполинские пружины оторвались и,
пролетев не меньше десяти футов, ударили по размещенным ниже
частям монтажа. За долю секунды они приварились к проводам,
ведущим к новому генератору.
   В обмотках генератора взбунтовались силы, превосходящие
все, что до сих пор производил человек. Как раз в эту
секунду Нелсон оказался в центре колодца.
   Сила тока стремилась стабилизироваться, неистово мечась
во все более узких пределах. Но она так и не установилась:
где-то вступили в действие дублирующие предохранительные
приборы, и цепь, которой не должно было быть, опять
прервалась.
   Последняя предсмертная судорога, почти такая же мощная,
как первая, затем ток быстро спал. Все кончилось.
   Когда вновь загорелся свет, помощник Нелсона уже стоял у
края роторного колодца. Он не знал, что случилось, но
подозревал, что что-то серьезное. Наверно, Нелсон там,
внизу, недоумевает, в чем дело.
   - Эй, Дик! - крикнул он. - Ты кончил? Пойдем выясним,
что стряслось.
   Ответа не последовало. Он перегнулся через поручни и
посмотрел в огромную яму. Свет был плохой, и тень ротора
мешала как следует рассмотреть что-либо. Сперва ему
показалось, что колодец пуст, - но ведь это нелепо, он сам
видел, как Нелсон несколько минут назад спустился туда.
Помощник позвал еще раз.
   - Эй! Дик, ты цел?
   Опять никакого ответа. Встревоженный помощник пошел вниз
по лестнице Он был на полпути, когда странный звук, точно
где-то очень далеко лопнул воздушный шар, заставил его
оглянуться. И тут он увидел Нелсона; инженер лежал в
середине колодца на лесах, закрывающих турбинный вал. Лежал
неподвижно, в какой-то неестественной позе.
   Ральф Хьюз, главный физик, оторвал глаза от заваленного
бумагами стола, когда отворилась дверь. Мало-помалу все
входило в свою колею после вечного бедствия. К счастью, на
его отделе оно почти не отразилось: генератор не пострадал.
Не хотелось бы ему быть на месте главного инженера; теперь
Мердоку надолго хватит писанины. Мысль об этом доставляла
удовольствие доктору Хьюзу.
   - Здравствуйте, док, - приветствовал он вошедшего доктора
Сэндерсона. - Что привело вас сюда? Как ваш пациент?
   Сэндерсон кивнул.
   - Через день-два выйдет из больницы. Но я хочу
поговорить с вами о нем.
   - Я с ним не знаком, никогда не бываю на станции, разве
что все Правление на коленях умоляет меня. Но поговорить
можно.
   Сэндерсон криво усмехнулся. Главный инженер и блестящий
молодой физик не питали друг к другу нежности. Они были
слишком разные люди, кроме того, шло неизбежное
соперничество между экспертом-теоретиком и человеком
"практики".
   - Мне кажется, это по вашей частя, Ральф. Во всяком
случае, я в этом не смыслю. Вы слышали, что произошло с
Нелсоном?
   - Если не ошибаюсь, он был внутри моего генератора, когда
в обмотки пошел ток?
   - Точно. Когда ток отключился, помощник нашел его, он
был в шоке.
   - Что за шок? Электричеством ударить его не могло, ведь
все обмотки изолированы. К тому же, помнится мне, его
подобрали в центре шахты.
   - Совершенно верно. Мы не знаем, что случилось. Но он
теперь пришел в себя, и как будто никаких последствий, если
не считать одного.
   Врач помешкал, словно искал нужные слова.
   - Ну, говорите! Не томите!
   - Я оставил Нелсона, когда увидел, что ему ничто не
грозит. А через час мне позвонила старшая сестра и сказала,
что Нелсон хочет срочно поговорить со мной. Когда я пришел
в палату, он сидел в постели и озадаченно рассматривал
газету. Я спросил, в чем дело. "Со мной что-то случились",
- говорит. "Конечно - говорю, - но через два дня вы уже
будете работать". Он покачал головой, вижу - в глазах
тревога. Сложил свою газету и показал ее мне. "Я не моту
читать", - говорит. Я определил амнезию и подумал: "Вот
досада! Что еще он забыл?" А он, словно угадал мои мысли,
продолжает: "Нет, я разбираю буквы и слова, но все вижу
задом наперед! Наверно, у меня что-нибудь с глазами". И
снова развернул газету. "Как будто я вижу ее в зеркале.
Моту прочесть каждое слово в отдельности, по буквам. У вас
нет зеркальца? Я хочу сделать опыт".
   Я дал ему зеркальце. Он поднес его к газете и посмотрел
на отражение. И стал читать вслух, с нормальной скоростью.
Но этому фокусу любой может научаться, наборщики так читают
свои литеры, так что я не удивился. Правда, не совеем
понятно, зачем понадобилось умному человеку устраивать это
представление. Решил не противоречить ему - может быть, он
чуть-чуть свихнулся от шока. Похоже было, что у него
оптические иллюзии, хотя он выглядел вполне нормально. А
Нелсон отложил газету и говорит: "Ну, док, что вы скажете
на это?" Я не знал, как отвечать, чтобы не раздражать его.
"Пожалуй, лучше вам обратиться к доктору Хамфри, - говорю, -
он психолог. Это не моя область". Тут он сказал кое-что о
докторе Хамфри и его психотестах, и я понял, что он уже
побывал в его лапах.
   - Верно, - вставил Хьюз. - Всех, кто поступает на работу
в компанию, пропускают через сито Отдела психологии. - Он
задумчиво добавил: - И все равно такие проскакивают типы!..
   Доктор Сэндерсон улыбнулся и продолжал рассказ:
   - Я хотел уходить, тут Нелсон говорит: "Да, чуть не
забыл. Наверно, я упал на правую руну. Запястье сильно
болит, как от растяжения". - "Давайте посмотрим", - сказал
я и нагнулся над ним. "Нет, вот эта рука", - говорит Нелсон
и поднимает левую. Я держусь своей линии, не спорю. "Как
хотите. Но ведь вы сказали - правая?" Нелсон опешил. "Ну
да, - говорит, - Это и есть правая рука. Может быть, глаза
и чудят, но тут-то все ясно. Вот обручальное кольцо, если
не верите. Я его уже пять лет снять не могу".
   Тут уже я опешил. Потому что он поднял левую руку - и
кольцо было на ней. И он сказал правду, кольцо сидело так
крепко, что без ножовки не снять. Тогда я спрашиваю: "У
вас есть какие-нибудь приметные шрамы?" - "Нет, - отвечает,
- не помню никаких". - "А пломбированные зубы?" - "Есть
несколько". Мы молча глядели друг на друга, пока сестра
ходила за зубной картой Нелсона. "Смотрели друг на друга со
страшным подозрением в душе", - сказал бы романист. Но еще
до того, как вернулась сестра, меня осенило. Мысль была
фантастическая, но ведь и само дело принимало все более
неслыханный оборот. Я попросил Нелсона показать мне
предметы, которые были у него в карманах. Вот они.
   Доктор Сэндерсон достал несколько жмет и книжку в кожаном
переплете: Хьюз сразу узнал "Записную книжку
электроинженера"; у него в кармане лежала точно такая же.
Он взял ее из рук врача и раскрыл наудачу, с легким чувством
вины, которое неизбежно, когда в твоих руках оказывается
записная книжка другого человека.
   А в следующую секунду Ральфу Хьюзу показалось, что
шатаются устои его мира. До сих вор он слушал доктора
Сэндерсона как-то рассеяно, недоумевая из-за чего весь этот
переполох. Теперь у него в руках лежало противоречащее
всякой логике вещественное доказательство.
   Ральф Хьюз не мог прочесть ни слова в записной книжке
Нелсона. И печатный и рукописный текст были перевернуты,
точно в зеркале.
   Доктор Хьюз встал с кресла и несколько раз быстро
прошелся по кабинету. Сэндерсон сидел, молча глядя на него.
На четвергом круге физик остановился у окна и посмотрел на
озеро, накрытое тенью белой стены плотины. Этот вид как
будто развеял его смятение, и он снова повернулся к доктору
Сэндерсону.
   - Вы хотите, чтобы я поверил, что с Нелсоном каким-то
образом произошло поперечное обращение, правое поменялось
местами с левым и наоборот?
   - Я ничего не хочу. Я только изложил факты. Если вы
можете сделать другой вывод буду рад его услышать.
Позвольте добавить, что я проверил зубы Нелсона. Все пломбы
переместились. Объясните это, если можете. Кстати, вот эти
монеты тоже очень интересны.
   Хьюз взял их в руку. Один шиллинг, новая красивая крона
из бериллиевой меди, несколько пенсовиков и полупенсовиков.
Он принял бы их без колебаний у любого кассира. Такой же
наблюдательный, как большинство людей, он никогда не
задумывался, в какую сторону смотрит голова королевы. Но
надписи! Хьюз живо представлял себе недоумение Монетного
двора, если эти странные монеты когда- нибудь попадут к ним.
Как и книжка: поперечное обращение.
   Голос доктора Сэндерсона перебил его размышления:
   - Я попросил Нелсона никому не говорить об этом. Я
напишу подробный доклад, он вызовет переполох, когда будет
напечатан. Но нам надо знать, как это могло случиться. Вы
конструктор нового генератора, поэтому я пришел к вам.
   Доктор Хьюз словно не слышал его. Сидя за столом, он
пристально разглядывал свои руки. Впервые в жизни он
всерьез задумался над разницей между левым и правым.
   Доктор Сэндерсон продержал Нелсона в больнице несколько
дней, изучая своего странного пациента и собирая материал
для доклада. Насколько он мог судить. Нелсон, если не
считать странного превращения, был вполне нормален. Он
заново учился читать и быстро преуспевал, после того как
прошло чувство необычности. Вероятно, он никогда не сможет
работать инструментом так, как работал, до несчастного
случая: теперь его до конца жизни все будут считать левшой.
Но ведь это не помеха.
   Доктор Сэндерсон перестал ломать голову над причиной
состояния Нелсона. Он плохо разбирался в электричестве, это
дело Хьюза. Врач не сомневался, что физик найдет ответ, как
всегда. Компания - не благотворительное общество, она
знает, кого нанимает. Новый генератор, который будет пущен
через неделю, - детище Хьюза, хотя ему принадлежит только
теоретическая разработка.
   Сам доктор Хьюз был вовсе не так уж уверен в себе. Его
пугал размах задачи; в отличие от Сэндерсона, он понимал,
что тут открываются совсем новые области науки. Он знал:
есть лишь один путь, чтобы объект мог превратиться в свое
зеркальное отображение. Но как доказать столь
фантастическую теорию?
   Главный физик собрал всю наличную информацию об аварии,
из-за которой огромный статор оказался под током. Расчеты
позволяли представить себе силу тока в обмотках в те
несколько секунд, когда была замкнута цепь. Правда, цифры
приблизительные. Если бы можно было повторить опыт, чтобы
получить точные данные... Он представлял себе лицо Мердока,
- если скажет:
   - Вы не возражаете, я сегодня вечером выберу минутку и
замкну накоротко генераторы один - десять? 1
   Нет, это, конечно, отпадает.
   Хорошо, что у него сохранилась действующая модель. Опыты
на ней дают какое-то представление о поле в середине
генератора, но о величине тока можно только гадать. Она,
наверно, была колоссальной. Просто чудо, как уцелели
обмотки.
   Почти месяц Хьюз бился над расчетами и блуждал в областях
атомной физики, которые после университета тщательно
обходил. Мало-помалу в его голове складывалась теория; до
окончательной формулировки далеко, но путь был ясен. Еще
месяц, и все будет готово.
   Большой генератор, который занимал его мысли весь
последний год, отошел на второй план. Доктор Хьюз как-то
рассеянно принял поздравления коллег, когда генератор прошел
последние испытания и влил свои миллионы киловатт в
энергосистему. Наверно, его поведение показалось им немного
странным, но ведь его давно считают оригиналом. К этому
привыкли; компания была бы разочарована, если бы ее
придворный гений не вел себя эксцентрично.
   А через две недели к нему опять пришел доктор Сэндерсон.
Он хмурился.
   - Нелсон снова в больнице, - сообщил врач, - Я ошибся,
когда сказал, что все в порядке.
   - А что с ним? - удивленно спросил Хьюз.
   - Он умирает от голода.
   - От голода? Что вы хотите этим сказать?
   Доктор Сэндерсон пододвинул стул к столу Хьюза и сел.
   - Я вас эти дни не беспокоил, - стал рассказывать он, -
знал, что вы заняты своими теориями. Внимательно наблюдал
за Нелсоном и писал доклад. Сначала, как я уже вам говорил,
казалось, что все идет нормально. Я не сомневался, что он
будет здоров. Потом замечаю - теряет в весе. Дальше начали
появляться и другие, более специфические симптомы. Он начал
жаловаться на слабость, умственную утомляемость. Все
признаки авитаминоза. Я прописал ему концентрированные
витамины, но это не помогло. Поэтому я снова пришел к вам.
   На лице Хьюза отразилось недоумение, потом досада.
   - Но при чем тут я, черт возьми, вы же врач!
   - Совершенно верно, но мне нужна поддержка. Я
всего-навсего безвестный лекарь, никто не станет слушать
меня, пока не будет поздно. А Нелсон умирает, и мне
кажется, я знаю почему...
   Сэр Роберт поначалу упирался; но доктор Хьюз; как всегда,
настоял на своем. И теперь члены Совета директоров входили
в конференц-зал, ворча и всячески выражая свое
неудовольствие, что созван: чрезвычайный пленум. Они еще
больше возмутились, когда услышали, что будет выступать
Хьюз. Все знали физика и уважали его заслуги, но он ученый,
а они - бизнесмены. Что ещш такое задумал, сэр Роберт?
   Доктор Хьюз, виновник этого переполоха, был недоволен
собой: нервы его не слушались. Он был не очень высокого
мнения о Совете директоров, но сэр Роберт человек достойный,
так что нет никаких причин беспокоиться. Спору нет, они
могут счесть его сумасшедшим, но ведь за ним числятся
кое-какие заслуги. Сумасшедший ли, нет ли, он стоит не
одной тысячи фунтов.
   Доктор Сэндерсон ободряюще улыбнулся ему, входя в
конференц-зал. Улыбка не очень удалась, но все-таки
помогла. Сэр Роберт только что кончил говорить, взял очки
присущим ему нервным жестом и виновато откашлялся. Хьюз -
не в первый раз - спросил себя: как может этот на вид такой
робкий старик править огромной финансовой империей?
   - А теперь, джентльмены, слово доктору Хьюзу. Он вам
все, кхм, объяснит. Я попросил его не вдаваться в
технические тонкости. Вы вольны перебить его, если он
вознесется в разреженную стратосферу высшей математики.
Доктор Хьюз...
   Сперва медленно, потом все быстрее по мере того, как он
овладевал аудиторией, физик начал излагать свое дело.
Записная книжка Нелсона вызвала удивленные возгласы Совета,
а обращенные монеты были приняты как увлекательнейшие
редкостные экспонаты. Хьюз с радостью отметил, что
заинтересовал слушателей. Он глубоко вдохнул и сделал ход,
которого больше всего опасался.
   - Итак, джентльмены, вы слышали, что было с Нелсоном, но
сейчас я расскажу вам еще более поразительную вещь. Прощу
слушать меня очень внимательно.
   Он взял со стола листок бумаги, сложил его и разорвал по
диагонали.
   - Вы видите два одинаковых прямоугольных треугольника. Я
кладу их на стол, вот так. - Он положил треугольники так,
что гипотенузы касались друг друга и вся фигура напоминала
бумажного змея. - В таком положении каждый треугольник -
зеркальное отображение другого. Вообразите, что вдоль
гипотенузы проходит плоскость зеркала. Прошу вас запомнить
это обстоятельство. Пока оба треугольника лежат на столе, я
могу сколько угодно перемещать их по его поверхности, и
никогда один не совместится точно с другим. Несмотря на
одинаковые размеры, они, как перчатки, не взаимозаменяемы.
   Он подождал, давая время слушателям усвоить сказанное.
Вопросов не было, и он продолжал:
   - Но если я возьму один треугольник, подниму его и
переверну в воздухе, потом снова положу, это уже не
зеркальные отображения, они полностью совмещены - вот так.
- Он подкрепил слова делом. - Возможно, это выглядит очень
упрощенно, но из упрощенного примера - мы можем сделать
важный вывод. Треугольники на столе были плоскими
предметами, они существовали, так сказать, в двух
измерениях. Чтобы превратить один из них в его собственное
зеркальное отображение, я его поднял и перевернул в третьем
измерении. Вам ясен ход мысли?
   Он обвел глазами стол. Один или два директора медленно
кивнули, соображая.
   - Точно так же, чтобы превратить трехмерное тело в том
числе человека, в его аналогию или зеркальное отображение,
нужно перевернуть его в четвертом измерении. Повторяю - в
четвертом измерении.
   Стояла напряженная тишина. Кто-то кашлянул, но кашель
был нервным, а не скептическим.
   - Четырехмерная геометрия, как вам известно, - (вряд ли
им это известно!), - еще до Эйнштейна стала одним да главных
орудий математики. Но до сих пор она оставалась
математической гипотезой, не подкрепленной ничем реальным в
физическом мире. И вот оказывается, что ток невиданной
силы, до миллионов ампер, который мгновенно возник в
обмотках нашего генератора, так или иначе, на долю секунды
создал четырехмерное пространство, достаточно большое, чтобы
в нем вместился человек. Внезапное исчезновение поля; когда
была разорвана цепь, перевернуло это четырехмерное
пространство, и с Нелсоном произошло то, что мы сейчас
наблюдаем. Я прощу вас принять эту теорию, так как другого
объяснения нет. Вот мои расчеты, если хотите свериться.
   Он помахал веред слушателями листками бумаги, так что
директора могла видеть внушительные шеренги уравнений.
Прием помог; он всегда помогал. Было видно, что все
удовлетворены, один только Макферсон, главный секретарь,
оказался крепким орешком. Он получил полутехническое
образование, по-прежнему следил за научно- популярной
литературой и при каждом удобном случае щеголял своими
знаниями. Но он был человек умный, сметливый, и доктор Хьюз
нередко убивал служебные часы, обсуждая с ним какие-нибудь
новые научные теории.
   - Вы говорите, что Нелсон перевернут в четвертом
измерении, но ведь, если не ошибаюсь, Эйнштейн показал, что
четвертое измерение - это время.
   Хьюз мысленно простонал. Он так и знал, что последует
какая-нибудь нелепость.
   - Я подразумевал еще одно пространственное: измерение, -
терпеливо объяснил он. - Другими словами, измерение или
направление, которые находятся под прямыми углами к нашим
обычным трем. Назовем это четвертым измерением. Так как мы
обычно рассматриваем ваше пространство как трехмерное, стало
обычным называть время четвертым измерением. Но это чисто
условный ярлык. Поскольку я прошу вас допустить четыре
пространственных измерения, назовем время пятым измерением.
   - Пять измерений! Силы небесные! - не выдержал кто-то.
   Доктор Хьюз не мог упустить такого случая.
   - В физике малых частиц сплошь и рядом говорят о
пространстве с миллионами измерений, - спокойно сказал он.
   Все онемели. Никто, даже Макферсон, не был склонен
спорить.
   - Теперь перейду ко второй части моего доклада, -
продолжал доктор Хьюз. - Через несколько недель после
превращения Нелсона мы заметили, что с ним происходит что-то
неладное. Он нормально усваивал пищу, и все-таки явно
чего-то недоставало. Объяснение дал доктор Сэндерсон, и тут
мы переходим в область органической химии. Извините, что я
сейчас буду говорить языком учебника, но вы быстро поймете,
насколько все это важно для компании. К тому же вас должно
утешить то, что эта область одинаково неведома и вам и мне.
   - Это было не совеем так, Хьюз еще помнил кое-что из
курса химии.
   - Органические соединения состоят из атомов углерода,
кислорода и водорода, а также других элементов. Вместе они
образуют очень сложные пространственные структуры. Химики
любят делать из вязальных спиц и пластилина модели таких
молекул. Часто получается красиво, прямо-таки произведения
какого-нибудь нового течения в искусстве. И вот
оказывается, что могут быть две органические молекулы с
одинаковым числом атомов, которые расположены так, что одна
молекула как бы зеркально отражает другую. Это так
называемые стереоизомеры, их очень много среди сахаров.
Если бы можно было поставить рядом две молекулы, вы увидели
бы, что они схожи, как правая и левая перчатки. Так их и
называют: декстро- и левомолекулы. Надеюсь, все это
понятно?
   Доктор Хьюз обвел присутствующих пытливым взглядом. Как
будто понимают...
   - У стереоизомеров почти одинаковые химические свойства.
Но есть и отличия. Доктор Сэндерсон рассказал мне - за
последние годы обнаружено, что свойства некоторых важных
питательных веществ, в том числе нового класса витаминов,
открытого профессором Ванденбергом, зависят от
пространственного расположения их атомов. Другими словами,
джентльмены, левомолекулы могут быть необходимы для
организма, а декстромолекулы - бесполезны. И это невзирая
на то, что химическая формула одна. Теперь вам ясно, почему
неожиданное превращение Нелсона куда более серьезное Дело,
чем мы сперва думали? Если бы требовалось только заново
учить его читать, все было бы очень просто, интересно разве
что для философов. Но он буквально умирает от голода среди
изобилия, потому что усвоить некоторые молекулы пищи для
вето так же невозможно, как для нас надеть левый ботинок на
правую ногу. Доктор Сэндерсон провел опыт, который
подтверждает его гипотезу. С очень большим трудом он добыл
стереоизомеры многих витаминов. Профессор Ванденберг сам их
синтезировал, когда узнал про нашу беду, И Нелсону сразу
стало лучше.
   Хьюз остановился и достал кое-какие бумаги. Полезно дать
Совету время опомниться, прежде чем наносить удар. Все было
бы очень забавно, если бы на карте не стояла человеческая
жизнь. Удар будет нанесен в самое чувствительное место...
   - Вы, конечно, понимаете, джентльмены: так как Нелсон
получил, если можно так выразиться, производственную травму,
компания обязана оплатить ему лечение. Как лечить, мы
узнали, и вы вправе недоумевать, почему я отнимаю у вас
столько времени своими объяснениями. Причина очень проста.
Производить нужные стереоизомеры почти так же сложно, как
добывать радий, даже в некоторых случаях труднее. Доктор
Сэндерсон сообщил мне, что питание Нелсона будет стоить
больше пяти тысяч фунтов стерлингов в день.
   Полминуты, дарила тишина, потом все заговорили разом.
Сэр Роберт долго стучал по столу, прежде чем восстановился
порядок. Начался военный совет.
   Три часа спустя вконец измотанный Хьюз вышел из
конференц-зала и отправился искать доктора Сэндерсона. Врач
был в своем кабинете; он извелся, ожидая ответа.
   - Ну, что постановили? - спросил он.
   - Как я и опасался. Требуют, чтобы я подверг Нелсона
повторному обращению.
   - Вы можете это сделать?
   - Честно говоря, не знаю. Я могу только постараться
возможно точнее воспроизвести все обстоятельства аварии.
   - Других предложений не было?
   - Было несколько, и почти все вздор. Лучшую идею
высказал - Макферсон. Предложил обращать генератором
обычную пищу, чтобы Нелсон ее полностью усваивал. Пришлось
объяснить, что выключать каждый раз генератор из сети
обойдется компании в несколько миллионов фунтов стерлингов в
год. К тому же обмотки долго не выдержат. Так что это
отпало. Сэр Роберт спросил, можем ли мы поручиться, что
учли все витамины, а вдруг есть еще не открытые? Этим он
хотел сказать, что даже синтетические витамины могут
оказаться бессильными спасти Нелсона.
   - Что вы ему ответили?
   - Я вынужден был признать, что гарантии нет. И теперь
сэр Роберт должен переговорить с Нелсоном. Надеется убедить
его, чтобы он рискнул. Если опыт не удастся, семью Нелсона
обеспечат.
   С минуту оба молчали. Потом заговорил доктор Сэндерсон.
   - Теперь вы понимаете, какие решения сплошь и рядом
должны принимать хирурги?
   Хьюз кивнул.
   - Чудная дилемма, верно? Вполне здоровый человек, но
сохранить ему жизнь стоит два миллиона в год, да и то без
гарантии успеха. Сдается мне. Совет директоров больше
всего озабочен денежным балансом, но выхода просто нет.
Придется Нелсону рискнуть.
   - А нельзя сперва сделать какие-нибудь опыты?
   - Невозможно. Поднять ротор - это же серьезная
инженерная операция. Мы должны провести наш эксперимент,
быстро, когда будет минимальная нагрузка на энергосистему.
Потом сунем ротор не место и устраним все, что натворит
короткое замыкание. Все это надо сделать очень быстро.
Бедняга Мердок вне себя.
   - Я его понимаю. На когда назначен эксперимент?
   - Через несколько дней, не раньше. Даже если Нелсон
согласится, мне сперва надо все подготовить.
   Никто не узнает, что сэр Роберт сказал Нелсону. Но
доктор Хьюз почти не удивился, когда зазвонил телефон и
усталый голос старика произнес:
   - Хьюз? Готовьте свое снаряжение. Я уже говорил с
Мердоком, мы выбрали ночь на среду. Успеете?
   - Да, сэр Роберт.
   - Хорошо. Докладывайте о готовности каждый вечер. Все.
   Огромное помещение больше чем наполовину занимал
исполинский цилиндр ротора, подвешенного в тридцати футах
над лоснящимся пластиковым полом. Кучка людей, терпеливо
ожидая, стояла на краю темного колодца. Лабиринт проводов
тянулся к приборам доктора Хьюза и к реле, которые должны
были в нужный миг включить цепь.
   В этом главная закавыка: Доктор Хьюз не мог точно
определить, когда лучше замкнуть цепь, то ли при
максимальном напряжении, то ли при нулевом, или же в
какой-нибудь промежуточной точке синусоиды. И он выбрал
самое простое и надежное. Цепь включится при нулевом
вольтаже, а прервется, когда сработают прерыватели.
   Через десять минут остановятся на ночь последние крупные
предприятия обслуживаемого района. Прогноз погоды
благоприятный, до утра не должно быть неожиданных нагрузок.
Но времени в обрез, каждая секунда на счету: к утру
генератор должен снова работать.
   Вошел Нелсон, сопровождаемый сэром Робертом и доктором
Сэндерсоном; он был очень бледен. Будто на казнь идет,
подумал Хьюз. Не ко времени такая мысль, физик постарался
отогнать ее.
   Оставалось еще проверить цепи. Не успел он закончить,
как раздался спокойный голос сэра Роберта:
   - Мы готовы, доктор Хьюз.
   Не очень-то твердо ступая, физик подошел к краю колодца.
Нелсон уже спустился и, как ему было сказано, стоял точно
посередине; внизу белым пятном вырисовывалось его обращенное
кверху лицо. Доктор Хьюз ободряюще помахал ему рукой,
повернулся и пошел к приборам.
   Он щелкнул тумблером осциллоскопа и покрутил
синхронизирующие ручки, устанавливая на экране кривую
главного импульса. Потом настроил фазировку; два ярких
световых пятнышка пошла навстречу друг другу вдоль кривой,
пока не слились в ее геометрическом центре. Он бросим
взгляд на Мердока, который пристально смотрел на
мегаваттметры. Инженер кивнул. Хьюз сказал себе: "С
богом!" - и нажал включатель.
   Что-то тихонько щелкнуло в релейной коробке. А через
долю секунды все здание словно содрогнулось: в
коммутационном зале, до которого было триста футов, с
треском включились могучие рубильники. Свет потускнел,
почти совсем пропал. Но тут с внезапностью взрыва сработали
автоматические выключатели, прерывая цепь. Свет вспыхнул в
полную силу, стрелки мегаваттметров откачнулись назад.
   Эксперимент закончен. Приборы выдержали перегрузку.
   А Нелсон?
   Доктор Хьюз с удивлением увидел, что сэр Роберт вопреки
своим шестидесяти уже подбежал к генератору. Он стоял на
краю колодца и смотрел вниз. Физик медленно подошел к нему;
он не мог торопиться, в душе назревало тягостное
предчувствие. Мысленно он уже видел скрюченную на две ямы
фигуру Нелсона и обращенные вверх мертвые укоризненные
глаза. Тотчас его поразила еще более страшная мысль. А
вдруг поле исчезло слишком быстро и обращение не доведено до
конца? Сейчас он все узнает.
   Ничто не потрясает так, как полная неожиданность:
сознание не способно обороняться. Доктор Хьюз ожидал чего
угодно. Чего угодно, только не этого.
   Колодец был пуст.
   Потом он тщетно пытался вспомнить, что происходило вслед
за этим. Кажется, Мердок взял командование на себя.
Закипела работа, зал заполнили техники, чтобы вернуть на
место огромный ротор. Словно издалека доносился голос сэра
Роберта, он твердил снова и снова:
   - Мы сделали все, что могли, все, что могли.
   Наверное, Хьюз что-то ответил. Но все было как в тумане.
   Рано утром, еще до зари, доктор Хьюз пробудился от своего
беспокойного сна. Всю ночь его преследовали кошмары,
фантастические видения из многомерной геометрии. Странные,
неведомые миры, безумные фигуры и пересекающиеся -
плоскости, вдоль которых он бесконечно карабкался, спасаясь
от какой-то жуткой опасности. Ему снилось, что Нелсон
застрял в одним из этих неведомых измерений, и он пытался
пробиться к нему. А иногда он сам был Нелсоном, и кругом
простирался его родной мир, причудливо искаженный и
отгороженный от него невидимыми стенами.
   Он с трудом сел, и кошмары отступили. Несколько минут он
сжимал ладонями, голову; сознание начало проясняться. Хьюз
знал, что с ним происходит, не первый раз его среди ночи
вдруг осеняло решение какой-нибудь упрямой задачи.
   В мозаике, которая сейчас сама складывалась в его мозгу,
не хватало только одного кусочка. Но вот и он стал на
месте! Слова помощника Нелсона, когда он описывал
несчастный случай... Тогда это показалось Хьюзу
несущественным, и он их забыл. Но теперь... "Когда я
посмотрел в колодец, там как будто никого не было, а я стал
спускаться по трапу вниз..."
   Какой же он болван! Ведь старина Макферсон был прав, во
всяком случае, отчасти! Поле обернуло Нелсона в четвертом
пространственном измерении, но сверх того произошло еще
смещение в пятом - во времени. В первый раз смещение во
времени измерялось какими-то секундами. Теперь же, как ни
тщательно он все подготовил, условия сложились иначе. Было
столько неизвестных факторов, и его теория больше чем
наполовину состояла из догадок.
   Нелсона не было в колодце, когда кончился опыт. Но он
там будет.
   Доктор Хьюз весь облился холодным потом. Он представил
себе тысячетонный цилиндр, вращаемый тягой в пятьдесят
миллионов лошадиных сил. Что будет, если какое-то тело
вдруг материализуется в пространстве, занятом ротором?..
   Он соскочил с кровати и схватил трубку телефона прямой
связи с электростанцией. Нельзя терять ни секунды, надо
сейчас же поднять ротор. С Мердоком он объяснится потом.
   Очень осторожно что-то схватило фундамент дома и покачало
его - так засыпающий ребенок трясет свою погремушку. С
потолка слетели хлопья известки, в стенах, как по
волшебству, вдруг возникла сеть трещин. Лампы замигали,
вспыхнули ярко-ярко и погасли.
   Доктор Хьюз отдернул занавеску и посмотрел на горы.
Отрог Маунт-Перрин заслонял электростанцию, но ее сразу
можно было найти по гигантскому столбу обломков, который
медленно вздымался кверху в бледных лучах рассвета.

   Артур Кларк
   Спасательный отряд

   Перевод Л. Жданова

   Кого винить? Вот уже три дня мысли Альверона
возвращаются к этому вопросу, и до сих пор он не нашел
ответа. Сын народа с менее утонченной или менее
чувствительной душой не стал бы терзаться, довольствовался
бы тем, что никто не может быть в ответе за деяния рока. Но
Альверон и его народ были властелинами вселенной уже на заре
истории, в ту далекую пору, когда неведомые силы, от которых
пошло Начало, обнесли космос Барьером Времени. Им было дано
все знание, а беспредельное знание влекло за собой
беспредельную ответственность. Если в управлении Галактикой
случались ошибки и промахи, вина ложилась на Альверона и его
род. А тут не просто ошибка - одна из величайших трагедий в
истории.
   Команда еще ничего не знает. Даже Ругону, его самому
близкому другу, заместителю командира корабля, известна
только часть истины. Но ведь до обреченных миров осталось
меньше миллиарда миль. Через несколько часов они сядут на
третьей планете.
   Альверон снова прочитал послание Базы, потом движением,
которого не уловил бы ни один человеческий глаз, нажал
кнопку "Общее внимание". В длинном, с милю, цилиндре -
Корабле Галактического Дозора К.9000 - представители многих
народов оторвались от своих дел, чтобы послушать, что скажет
капитан.
   - Я знаю, всем вам хочется знать, - начал Альверон, -
почему нам приказали прервать рекогносцировку и с таким
ускорением поспешить в эту область космоса. Вероятно,
кое-кто из вас понимает, что значит такая перегрузка! Наш
корабль совершает свой последний полет, уже шестьдесят часов
генераторы работают на пределе. Хорошо, если мы сможем,
своим ходом вернуться на Базу.
   Мы приближаемся к солнцу, которое вскоре станет новой
звездой. Взрыв произойдет через семь часов плюс-минус один
час. Для исследования у нас остается самое большее четыре
часа. Все десять планет системы обречены, причем на третьей
планете есть цивилизация. Это установлено всего несколько
дней назад. Нам выпал печальный долг связаться с обреченной
цивилизацией и, если можно, спасти хоть кого-нибудь. Я
знаю, с одним кораблем за такое короткое время мы мало что
можем сделать. Но до взрыва уже никто больше не подоспеет
нам на помощь.
   Он помолчал, и долго в могучем корабле, который бесшумно
мчался к неизведанным мирам, стояла тишина - ни движения, ни
звука. Альверон знал, о чем думают его товарищи, и он
попытался ответить на невысказанный вопрос.
   - Вы недоумеваете, как могли допустить такую катастрофу,
самую большую на нашей памяти. Одно могу сказать совершенно
точно: галактический дозор тут не виноват. Вам известно,
что с нашим флотом, неполных двенадцать тысяч кораблей, мы
можем обследовать каждую из восьми миллиардов солнечных
систем Галактики в среднем один раз в миллион лет.
Большинство миров очень мало изменяется за столь короткий
срок.
   - Около четырехсот тысяч лет назад дозорный корабль
К.5060 изучал планеты системы, к которой мы приближаемся.
Нигде не оказалось разумной жизни, хотя третья планета
кишела животными, а еще две планеты когда-то были обитаемы.
Был представлен как положено, доклад, назначен срок
следующего обследования системы - до него еще шестьсот тысяч
лет.
   Но, оказывается, в невероятно короткий срок, который
прошел со времени последней проверки, в системе возникла
разумная жизнь. Первым признаком этого явились неизвестные
радиосигналы, принятые на планете Кулат, в системе - X
29.35, Y 34.76, Z 27.93. Взяли пеленг: сигналы исходили из
системы, в которую мы идем. До Кулата отсюда двести
световых лет, значит, радиоволны шли два столетия. Другими
словами, не меньше двухсот лет на одном из этих миров
существует цивилизация, которая владеет техникой посылки
электромагнитных волн и всем, что с этим связано.
   Тотчас было проведено телескопическое изучение системы;
оказалось, что солнце нестабильно, находится в стадии
предновой. Взрыв мог произойти в любую минуту, если уже не
произошел, пока радиоволны летели до Кулата. Понадобилось
какое-то время, чтобы навести на эту систему сверхмощные
локаторы, которые стоят на Кулат-II. Они показали, что
взрыва еще не было, но до него осталось лишь несколько
часов. Будь Кулат на долю светового года дальше от этого
солнца, мы вовсе не узнали бы, что здесь существовала
цивилизация.
   Глава правительства Кулата сейчас же связался, с
Секторальной Базой, и мне велели немедля идти к системе.
Наша задача - спасти кого можно, если кто-нибудь еще жив.
Правда, мы полагаем? что цивилизация, у которой есть радио,
может защититься от возросшей температуры.
   Наш корабль и два вспомогательных катера обследуют каждый
свою часть планеты. Капитан Торкали поведет ВК-Т, капитан
Орострон - ВК-2. У них будет чуть меньше четырех часов. К
концу этого срока они должны вернуться на корабль. Если
опоздают, мы уйдем без них. Оба капитана сейчас получат от
меня подробные инструкции в отсеке управления.
   Все. Через два часа войдем в атмосферу.
   На планете, некогда носившей имя Земля, гасли последние
языки пламени: больше нечему было гореть. От могучих
лесов, которые буквально затопили планету, когда кончилась
эра городов, остались одни головешки, и дым от их
погребальных костров еще стелился в небе. Но роковой час
пока не пробил, камни не расплавились. Сквозь мглу неясно
проступали материки, однако их очертания ничего не говорили
наблюдателям на корабле. Карты, которыми они располагали,
устарели на десяток ледниковых периодов и несколько потопов.
   Когда К.9000 проходил мимо Юпитера, они сразу увидели,
что не может быть никакой жизни в этих полугазообразных
океанах сжатых углеводородов, теперь бурно кипевших в
необычно жарких лучах солнца. Марс и другие внешние планеты
остались в стороне. Альверон понял, что миры, лежащие ближе
к солнцу, чем Земля, уже плавятся. Вероятнее всего, подумал
он с печалью, трагедия неведомой расы свершилась. В глубине
души он считал, что это даже к лучшему. Корабль смог бы
взять не больше нескольких сот человек, и мысль об отборе
мучила его.
   В отсек управления вошел Ругон, начальник связи и
заместитель командира. Весь последний час он тщетно пытался
уловить сигналы с Земли.
   - Опоздали, - угрюмо сообщил он. - Я все диапазоны
прочесал, эфир молчит, если не считать наших собственных
станций и программы с Кулата двухсотлетней давности. В этой
системе не осталось никаких источников радиоизлучения.
   С грациозной плавностью, недоступной двуногим существам,
он приблизился к огромному видеоэкрану. Альверон промолчал;
новость, которую сообщил Ругон, не была для него
неожиданной.
   Одна стена отсека управления целиком была занята экраном;
огромный черный прямоугольник создавал впечатление бездонной
глубины. Три тонких щупальца Ругона, непригодные для
тяжелой работы, но незаменимые для быстрых манипуляций,
забегали по ручкам настройки, и экран ожил тысячами световых
точек. Ругон продолжал настраивать, и звездный рой ушел в
сторону, уступив место солнцу.
   Житель Земли не узнал бы этот чудовищный диск. Светило
не было белым, его поверхность наполовину заволокли огромные
фиолетово-голубые облака, из них в космос вырывались длинные
языки пламени. В одном месте из фотосферы далеко в
мерцающую бахрому короны протянулся исполинский выступ.
Словно на солнце выросло огненное дерево высотой в
полмиллиона миль, и ветви его были реками пламени, которые
неслись в космосе со скоростью сотен миль в секунду.
   - Полагаю, - сказал, наконец, Ругон, - астроном
представил вам достаточно точные расчеты. Как-никак...
   - Не беспокойтесь, нам ничего не грозит, - заверил его
Альверон. - Я говорил с обсерваторией на Кулате, они
перепроверили наши данные. Когда нам сказали, что срок
определен с точностью до одного часа, это надо понимать так:
у нас будет час в запасе, а уж наше дело, использовать его
или нет.
   Он взглянул на пульт управления.
   - Пора нам входить в атмосферу. Пожалуйста, настройте
опять экран на планету. Так, пошли!
   По кораблю пробежала дрожь, резко зазвонили и тут же
смолкли сигналы тревоги. На экране появились два тонких
снаряда, которые нырнули вниз к огромному диску Земли.
Несколько миль они шли вместе, потом разделились, и один
вдруг исчез, войдя в тень планеты.
   Главный корабль, масса которого в тысячу раз превосходила
массу любого из катеров, медленно погрузился следом за ними
в объятия неистовой бури, разрушавшей покинуть людьми
города.
   В полушарии, над которым Орострон вел свой катер, царила
ночь. Как и Торкали, он должен был фотографировать, делать
замеры и докладывать на корабль. На маленьком разведочном
аппарате не было места ни для пассажиров, ни для образцов.
Если он встретит обитателей этого мира, к нему тотчас
подойдет К.9000. Для переговоров времени не будет. В
крайнем случае спасатели пустят в ход силу; объяснения
последуют потом.
   Опустошенный край внизу купался в жутком мерцающем свете;
над половиной планеты простерлось огромное полярное сияние.
Но изображение на экране не зависело от освещения, и
Орострон ясно видел голые скалы, которые, казалось, никогда
не знали жизни. Где-нибудь эта пустыня должна кончаться!
Он включил самый полный ход, на какой мог решиться в этой
плотной атмосфере.
   Катер мчался сквозь ураган, и вот каменная пустыня
вздыбилась. Впереди, уткнув вершины в клубы дыма,
простиралась горная гряда. Орострон навел локатор на
горизонт; тотчас на экране угрожающе близко выросли горы.
Он пошел круто вверх. Трудно представить себе более
негостеприимный край - какая тут может быть жизнь! Не
изменить ли курс? Он решил идти по-прежнему и через пять
минут был вознагражден.
   Далеко внизу возникла обезглавленная гора; вся вершина ее
была срезана какими-то искусными инженерами. Широко
расставив ноги, на плато, прямо на камне, стояла
замысловатая конструкция из металлических ферм, служивших
опорой для различных устройств. Орострон остановил катер,
потом пошел по спирали к горе.
   Легкая мгла от доплерова эффекта пропала, изображение на
экране стало предельно четким. На опорах, глядя в небо под
углом в сорок пять градусов, лежали десятки исполинских
металлических зеркал. Они были слегка вогнутые, и в фокусе
каждого помещался некий сложный аппарат. В этом могучем,
величественном сооружении угадывалась целесообразность: все
зеркала смотрели в одну точку на небе или за ним.
   Орострон повернулся к своим товарищам.
   - Мне это напоминает обсерваторию, - сказал он. - Вы
видели прежде что-нибудь похожее?
   Клартен, многощупальцевый обитатель шарообразного
скопления на краю Млечного Пути, предложил другую гипотезу:
   - Это аппаратура связи. Отражатели фокусируют
электромагнитные лучи. Я видел такие устройства на сотнях
планет. Может быть, это как раз та станция, чьи сигналы
приняли на Кулате. Хотя вряд ли, луч от таких больших
зеркал должен быть очень узким.
   - Тогда понятно, почему Ругон не мог поймать никаких
импульсов, когда мы подходили к планете, - добавил Хансур-2,
один из двойников с Тхаргона.
   Орострон возразил:
   - Если это радиостанция, ее поставили для межпланетной
связи. Посмотрите, куда направлены зеркала. Никогда не
поверю, чтобы народ, который только два столетия знал радио,
мог пересечь космические дали. Моему народу для этого
понадобилось шесть тысяч лет.
   - Мы управились за три тысячи, - мягко вставил Хансур-2,
опередив своего двойника на несколько секунд.
   Прежде чем дело дошло до спора, Клартен взволнованно
замахал щупальцами. Пока остальные говорили, он включил
автоматический перехват.
   - Есть! Слушайте!
   Он щелкнул тумблером, и кабину заполнил пронзительный
визг. Тон звука непрерывно менялся, тут явно была какая-то
система, но в чем ее смысл?
   Минуту все четверо напряженно слушали, потом Орострон
сказал:
   - Это не может быть речью! Ни одно существо не способно
говорить так быстро.
   Хансур-1 пришел к тому же выводу.
   - Это телевизионная программа. А вы как думаете,
Клартен?
   Тот согласился.
   - Да, причем каждое зеркало передает свою программу.
Интересно, для кого? Очевидно, где-то там, куда направлено
излучение, находится какая-нибудь другая планета данной
системы. Это можно быстро проверить...
   Орострон вызвал К.9000 и доложил об открытии. Ругон и
Альверон были очень взволнованы и тотчас сверились с
астрономическими справочниками.
   Итог был неожиданным и обескураживающим. Ни одна из
остальных девяти планет даже близко не подходила к каналу
передачи. Казалось, огромные отражатели направлены в космос
наугад.
   Вывод мог быть лишь один, и первым его изложил Клартен.
   - У них была межпланетная связь, - сказал он. - Но
теперь станция покинута, и никто больше не следит за
передатчиками. Планеты ушли, а антенны направлены по-
старому.
   - Ладно, сейчас мы все выясним, - сказал Орострон. - Я
сажусь.
   Он медленно опустил катер сначала вровень с огромными
металлическими зеркалами, потом еще ниже и лег на скальную
площадку. В ста ярдах от катера под переплетением стальных
ферм ютилось белое каменное здание. В нем не было окон,
зато много дверей в обращенной к ним стене.
   Глядя, как его товарищи надевают защитные костюмы,
Орострон пожалел, что не может идти с ними. Но кто-то
должен оставаться на борту и держать связь с кораблем. Так
распорядился Альверон - распорядился очень мудро. Никогда
не знаешь, что ждет тебя на планете, которую исследуешь
впервые, тем более при таких обстоятельствах.
   Осторожно три разведчика вышли из переходной камеры и
отрегулировали антигравитационное поле своих костюмов.
Затем маленький отряд направился к зданию: каждый двигался
так, как это было присуще его народу. Впереди шли двойники
Хансур, сразу за ними Клартен. Его гравитационный прибор
явно капризничал: Клартен вдруг упал, рассмешив этим своих
товарищей. Орострон видел, как все трое на миг задержались
перед ближайшей дверью, потом медленно открыли ее и исчезли.
   Призвав на помощь все свое терпение, Орострон ждал, а
кругом бесновалась буря, и в небе все ярче разгоралась заря.
В условленное время он вызывал главный корабль и слышал
краткое подтверждение Ругона. Интересно, как дела у Торкали
в другом полушарий, но с ним не свяжешься сквозь треск и
грохот солнечных помех.
   Клартен и Хансуры довольно скоро удостоверились, что их
предположения в общем верны. Здесь была радиостанция,
теперь всеми покинутая. Из огромного зала несколько дверей
вело в небольшие комнаты. В главном помещении шеренгами
уходили вдаль аппараты, на сотнях пультов мелькали огоньки,
тускло светились сетки огромных радиоламп, образовавших
целую аллею.
   На Клартена все это не произвело никакого впечатления.
Первый радиоаппарат, созданный его сопланетниками, давно
превратился в окаменелость, насчитывающую миллиард лет.
Народ, всего лишь несколько веков знавший электрические
машины, не мог соперничать с теми, кто открыл электричество
на заре существования планеты Земля.
   Продолжая исследовать здание, отряд все запечатлевал на
пленку. Надо было решить еще одну загадку. Покинутая
радиостанция передает программы: откуда они идут?
Центральный пульт удалось найти быстро. Он был рассчитан на
одновременную трансляцию десятков программ, но студии надо
было искать на другом конце множества кабелей, уходивших в
подземелье. Ругон на К.9000 пытался разобрать содержание
передач; может быть, это поможет. Нет никакого смысла
прослеживать кабели, тянущиеся, возможно, через весь
материк.
   Отряд не стал задерживаться долго в пустой радиостанции.
Больше они ничего не могли узнать здесь; и ведь они искали
не столько научную информацию, сколько жизнь. Через
несколько минут катер быстро взлетел с плато и пошел к
равнинам, которые должны были простираться за горами.
Оставалось около трех часов.
   Глядя на исчезающие вдали таинственные зеркала, Орострон
вдруг встрепенулся. Что это ему почудилось или они и
впрямь, пока он ждал, все чуть-чуть повернулись, точно
компенсируя вращение Земли? Он не был уверен и решил, что
это вообще не играет роли. Направляющие механизмы
продолжают работать по заданной им программе, только и
всего.
   Через четверть часа они увидели город. Он далеко
раскинулся вдоль реки, от которой остался уродливый шрам.
Этот рубец петлял между высоких зданий и под такими
никчемными теперь мостами.
   У экипажа не было никаких сомнений, что город покинут. А
проверять все здания некогда, в их распоряжении всего два с
половиной часа. Орострон приземлился возле самой крупной
постройки. Естественно предположить, что если кто-нибудь и
укроется, то в самых прочных зданиях, где можно отсидеться
до конца.
   Глубочайшие пещеры, даже недра планеты не смогут защитить
от катаклизма. И если здешний народ перебрался на дальние
планеты, все равно смертный приговор будет отложен лишь на
несколько часов, которые потребуются яростным волнам, чтобы
пересечь всю солнечную систему.
   Откуда было знать Орострону, что люди оставили город не
несколько дней или недель назад, что он пустует уж? больше
ста лет. Городская культура, пережившая столько стадий,
оказалась обреченной, когда геликоптеры стали универсальным
средством транспорта. Через несколько десятилетий людские
массы, зная, что можно за какие-то часы достичь любого
уголка земного шара, вернулись в поля и леса, по которым
всегда тосковали. Новая цивилизация обладала машинами и
ресурсами, о каких человечество прежде и не мечтало, но она
во многом была сельской и покинула стальные и бетонные
стены, которые веками довлели над людьми.
   Сохранилась города - центры науки, управления или
развлечения, остальные забросили, так как разрушать их было
слишком хлопотно. Десяток-полтора крупнейших столиц и
древнее университетские центры мало изменились и могли бы
простоять еще не одну сотню лет. Но города, чья жизнь была
основана на паре, железе и наземном транспорте, исчезли
вместе с промышленными отраслями, которые их питали.
   Пока Орострон ждал на борту ракеты, его товарищи
проносились по бесконечным пустым переходам и залам, делая
несчетное множество снимков, которые ничего не могли им
рассказать - об обитавших здесь прежде существах.
Библиотеки, залы заседаний, тысячи официальных помещений
пустовали, всюду лежал толстый слой пыли. Если бы
разведчики не видели радиостанцию на горе, они подумали бы,
что эта планета тот уже много столетий как вымерла.
   Томясь долгим ожиданием, Орострон пытался представить
себе, куда мог уйти этот народ. Может быть, предвидя, что
спастись нельзя, люди покончили с собой? А может быть,
соорудили огромные, на миллионы мест, убежища в недрах
планеты и сейчас сидят где-нибудь у него под ногами
дожидаясь конца... Вероятно, ему никогда этого не узнать.
   Он с облегчением отметил, что пора лететь обратно. Скоро
станет известно, чем кончилась вылазка Торкали. Ему не
терпелось скорее вернуться на корабль, так как с каждой
минутой он чувствовал себя все более неуютно. Орострон уже
спрашивал себя: что, если астрономы на Кулате ошиблись? Он
успокоится, лишь когда кругом будут надежные стены К9000.
Еще лучше уйти в космос подальше от этого зловещего солнца.
   Как только его спутники вошли в шлюз, Орострон поднял в
небо маленький аппарат и взял курс на К.9000. Потом
повернулся к остальным.
   - Ну, что вы нашли? - спросил он.
   Клартен достал свернутый в трубку холст и расстелил его
на полу.
   - Вот как они выглядели, - тихо сказал он. - Двуногие, и
рук только две. Несмотря на это, управлялись неплохо.
Всего два глаза, во всяком случае впереди. Нам
посчастливилось, это чуть ли не единственный предмет,
который остался.
   Старинный портрет холодно глядел на троих, те, в свою
очередь, пристально его рассматривали. По иронии судьбы его
спасло то, что он не представлял ни малейшей ценности.
Когда город эвакуировали, никому не пришло в голову
захватить олдермена Джона Ричардса (1909-1974). Полтораста
лет он обрастал пылью, меж тем как вдали от старых городов
новая цивилизация поднималась к высотам, каких не ведала ни
одна прежняя культура.
   - Вот почти все, что мы нашли, - продолжал Клартен. -
Вероятно, город покинут много лет назад. Боюсь, наша
экспедиция потерпела фиаско. Если на этой планете и
остались живые существа, они слишком хорошо спрятались, нам
их не найти.
   Командир вынужден был согласиться.
   - Задача невыполнимая, - подтвердил он. - Будь у нас
неделя, а не часы - другое дело. Кто их знает, может быть,
у них убежища под океаном. Мы об этом совсем не подумали.
   Бросив взгляд на приборы, он исправил курс.
   - Через пять минут будем на корабле. Альверон быстро
идет. Может быть, Торкали нашел что-нибудь?
   К 9000 летел на высоте нескольких миль над берегом
залитого солнцем континента. Орострон подошел вплотную. До
контрольного срока оставалось полчаса, нельзя терять ни
минуты. Он искусно ввел свой катер в отсек запуска, и они
прошли через камеру перепада в корабль.
   Их ждали. Это естественно, но Орострон тотчас заметил,
что не только любопытство привело его друзей к отсеку. Еще
никто не сказал ни слова, а он уже знал, что случилась беда.
   - Торкали не вернулся. Он потерял свой отряд, надо их
выручать. Пошли в отсек управления.
   Поначалу Торкали повезло больше, чем Орострону. Он шел в
зоне сумерек, сторонясь палящих лучей солнца, пока не достиг
большого озера. Озеро было совсем молодое, одно из самых
последних творений рук человека; меньше ста лет назад
занятая им площадь была пустыней. И через несколько часов
тут снова будет пустыня: вода уже закипала, к небу тянулись
столбы пара. Но пар не мог закрыть очарования большого
белого города, который раскинулся на берегу.
   По краю площади, где приземлился Торкали, аккуратно
стояли летательные аппараты. Устройство примитивное, но
сделаны великолепно; тягу обеспечивали вращающиеся лопасти.
Не было видно никаких признаков жизни, но казалось, что
жители должны быть где-то недалеко. В некоторых окнах еще
горел свет.
   Три спутника Торкали уже вышли из ракеты. Возглавил
отряд старший по званию и происхождению Цинадри; как и сам
Альверон, он родился на одной из древних планет Срединных
Солнц. С ним шли Аларкен - сын народа, который был одним из
самых молодых во вселенной и почему-то очень гордился этим,
- и странный обитатель системы Паладор, безымянный, как и
весь его род, так как он был лишен индивидуальности и
представлял собой подвижную, но все равно зависимую ячейку
сознания своего народа. Хотя он и его сородичи давно
разошлись по галактике, исследуя несчетные миры, какое-то
неведомое звено продолжало связывать их вместе так же
прочно, как если бы они были живыми клетками человеческого
тела.
   Когда говорил житель Паладора, он пользовался только
местоимением "мы". В языке Паладора не было и не могло быть
первого лица единственного числа.
   Огромные двери великолепного здания озадачили
разведчиков, хотя с ними справился бы даже ребенок. Цинадри
не стал терять времени, а вызвал своим передатчиком Торкали.
После этого все трое отошли в сторону, и командир вывел
катер на нужную позицию. Мгновенная вспышка ярчайшего
пламени - могучие стальные створки озарились светом, который
был на грани видимого спектра, и пропали. Каменная кладка
еще была раскаленной, когда отряд ворвался в здание, освещая
себе путь фонарями.
   Но фонари оказались ненужными. Огромный зал, в котором
они очутились, освещался рядами ламп под потолком. С одной
стороны к залу примыкал длинный коридор, а прямо перед ними
широкая лестница поднималась на верхние этажи.
   На секунду Цинадри заколебался. Потом решил, что все
равно, куда идти, и повел товарищей за собой в коридор.
   Чувство, что где-то близко есть жизнь, стало особенно
сильным. Казалось, они вот-вот встретят обитателей этого
мира. Если те поведут себя враждебно (за что их трудно
будет упрекнуть), придется пустить в ход парализаторы...
   Волнуясь, разведчики вошли в следующее помещение. И
облегченно вздохнули: здесь были только машины, шеренги
машин, недвижимые и немые. Теряющиеся вдали стены сплошь
состояли из металлических ящиков. Больше ничего, никакой
мебели, только эти ящички и таинственные машины.
   Аларкен, всегда самый проворный из тройки, уже изучал
ящички. В каждом из них лежали тысячи тонких, но очень
прочных пластин с множеством отверстий разного вида.
Паладорец взял одну карточку, а Аларкен запечатлел интерьер,
сделав крупные снимки машин. Затем они пошли дальше.
Просторное помещение, одно из чудес этого мира, им ничего не
говорило. И ничьи глаза больше не увидят замечательные,
почти одушевленные электронно-счетные устройства и пять
миллиардов перфокарт, на которых записаны все сведения о
каждом из живших на планете людей.
   Было очевидно, что этим зданием пользовались совсем
недавно. Все больше волнуясь, разведчики поспешили в
следующее помещение. И увидели огромную библиотеку,
миллионы книг на бесчисленных стеллажах. Здесь - хотя
разведчики не могли этого знать - хранились все законы,
когда-либо учрежденные людьми, и все речи, произнесенные в
их советах.
   Цинадри размышлял, как быть дальше, когда Аларкен обратил
его внимание на один из стеллажей, метрах в ста от них. В
отличие от других он был наполовину пуст, а на полу, словно
сброшенные кем-то в спешке, кучами валялись книги. Никакого
сомнения: совсем недавно здесь побывал еще кто-то. Чуткие
органы чувств Аларкена отчетливо различали следы колес на
полу, хотя остальные ничего не видели. Он даже обнаружил
отпечатки ног, но, не зная ничего о жителях этого мира, не
мог сказать, в какую сторону вели следы.
   Чувство близости живого усилилось чрезвычайно, но
близости временной, а не пространственной. Аларкен сказал
вслух то, что думали все:
   - Наверно, книги были очень ценные, и кто-то решил их
спасти в последнюю минуту. Это значит, что где-то, быть
может, совсем близко, есть убежище. Если поискать, мы можем
найти какие-нибудь признаки, которые приведут нас туда.
   Цинадри согласился, но паладорна эта мысль не вдохновила.
   - Даже если так, - сказал он, - убежище может быть в
любом месте планеты, а у нас осталось всего два часа. Но не
будем терять времени, если мы хотим кого-то спасти.
   И отряд снова двинулся вперед, останавливаясь только для
того, чтобы захватить несколько книг. Они могут пригодиться
ученым на Базе, а впрочем, вряд ли их удается перевести.
Оказалось, что здание состоит преимущественно из маленьких
помещений, и все они еще недавно были заняты. Почти всюду
были порядок и чистота, но в двух-трех комнатах парил дикий
хаос. Их особенно поразило одно помещение - судя по всему,
какой-то кабинет, - которое подверглось полному разгрому.
Пол усеян бумагами, мебель разбита, снаружи в разбитые окна
лез дым.
   Цинадри встревожился.
   - Не может быть, чтобы сюда могло проникнуть какое-нибудь
опасное животное! - воскликнул он, нервно крутя в руках
парализатор.
   Аларкен не ответил. Он издавал странный звук, который на
языке его народа назывался смехом. Прошло несколько минут,
прежде чем он смог объяснить, что его так развеселило.
   - Не думаю, чтобы это сделало животное, - сказал он. -
Объяснение намного проще. Представьте себе, что вы всю
жизнь проработали в одном помещении, из года в год
занимались бесконечными бумагами. Вдруг вам говорят, что вы
их больше никогда не увидите, ваша работа кончена, можно
уходить навсегда. Больше того, никто не заменит вас здесь.
Конец, точка. Как бы вы поступили, Цинадри?
   Цинадри подумал несколько секунд.
   - Ну, наверно, я бы все прибрал и ушел. Ведь так было во
всех остальных комнатах.
   Аларкен снова засмеялся. - Не сомневаюсь, вы бы так и
сделали. Но есть люди с другой психологией. Думаю, мне
пришлось бы по душе существо, которое здесь работало.
   Он ограничился этим, и его спутники некоторое время
ломали голову над его словами, потом забыли о них.
   Разведчики даже опешили, когда Торкали велел им
возвращаться. Было собрано много информации, но они не
нашли ничего, что могло бы привести их к пропавшим
обитателям этого странного мира. Поразительная загадка, и
похоже, что она никогда не будет разрешена. Осталось меньше
сорока минут, потом К.9000 уйдет.
   Они прошли около полпути, возвращаясь к своему катеру,
когда заметили ведущий в недра здания полукруглый ход. Его
архитектурное выполнение отличалось от всего, что они тут
видели, и наклонный пол просто обрадовал разведчиков: их
многочисленные ноги уже устали от мраморных лестниц, которые
только двуногие могли понастроить в таком изобилии. Цинадри
страдал больше всех; обычно он ходил на двенадцати ногах, но
мог в крайнем случае бежать и на двадцати - правда, этого
еще никто не видел.
   Отряд замер на месте и смотрел в туннель, думая об одном.
Ход, ведущий в недра Земли! На том конце его они могут
найти обитателей этого мира и хоть кого-нибудь спасти от
гибели. Еще есть время вызвать на помощь главный корабль.
   Цинадри послал сигнал своему командиру, и Торкали
остановил катер как раз над зданием. Может получиться так,
что им некогда будет петлять по всем этим переходам, хотя
заблудиться они не могут, весь лабиринт четко запечатлен в
памяти паладорца. Если понадобится. Торкали взрывом
пробьет им прямой путь сквозь все двенадцать этажей. Да
нет, они быстро выяснят, что кроется в конце туннеля...
   Они узнали это через тридцать секунд. Туннель
заканчивался очень странным цилиндрическим помещением с
роскошными мягкими сиденьями вдоль стен. Другого хода сюда
не было, только через туннель, по которому они пришли, и
Аларкену понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить,
для чего предназначалась эта кабина. Жаль, что нет времени
ею воспользоваться, подумал он. Крик Цинадри нарушил
течение его мыслей. Аларкен резко обернулся и увидел, что
стена бесшумно сомкнулась за ними.
   Даже невольный испуг не помешал Аларкену с уважением
подумать: "Кто бы они ни были, они хорошо разбирались в
автоматике!"
   Первым заговорил паладорец. Он указал щупальцами на
сиденья.
   - Мы думаем, что лучше всего сесть, - сказал он.
   Множественное сознание Паладора уже анализировало
обстановку и знало, что последует.
   Им не пришлось долго ждать. Из-за решетки в потолке
вырвалось слабое гудение, и в последний раз в истории на
Земле зазвучал пусть безжизненный, но все-таки человеческий
голос. Хотя слова были незнакомые, запертые разведчики
угадали их смысл.
   - Прощу назвать остановки и занять места.
   Одновременно засветилась панель на одной из стен. Они
увидели нехитрую карту, с десяток кружочков, соединенных
линией. У каждого кружочка была надпись, а около надписи -
две кнопки разного цвета.
   Аларкен вопросительно поглядел на своего командира.
   - Не трогайте, - сказал Цинадри. - Может быть, тогда
дверь сама откроется.
   Он ошибся. Инженеры, строившие это автоматическое метро,
исходили из того, что любой, кто войдет в вагон, непременно
куда-то направляется. Если пассажиры не выберут ни одной из
промежуточных станций, значит, им нужна конечная.
   Снова пауза: реле и тиратроны ждали команды. В эти
тридцать секунд пришельцы могли бы открыть двери и выйти,
если бы они знали, как это сделать. Они не знали, и машины,
рассчитанные на человеческую психологию, продолжали
действовать.
   Толчок ускорения был не очень сильным; мягкая обивка
служила не для защиты, а для удобства. Лишь едва заметная
вибрация говорила о скорости, с которой они перемещались в
недрах земли, не ведая, сколько продлится это путешествие.
А через тридцать минут К.9000 уйдет из солнечной системы.
   Долго в скользящей неведомо куда кабине царило безмолвие.
Цинадри и Аларкен напряженно думали. Думал и паладорец,
правда, по-своему. Понятие индивидуальной смерти для него
не существовало, потому что гибель единицы означала для
коллективного разума не больше, чем для человека потеря
выпавшего волоса. Но он мог, хотя и с трудом, понять
терзания индивидуального разума, например, Аларкена и
Цинадри, и стремился им помочь.
   Аларкен связался своим передатчиком с Торкали; сигнал был
очень слаб и быстро затухал. Он торопливо рассказал, в чем
дело, и почти сразу слышимость стала лучше. Торкали шел
следом за ними, летя над землей, в толще которой они мчались
навстречу неизвестности. Только теперь выяснилось, что
кабина идет со скоростью около тысячи миль в час. А затем
разведчики услышали от Торкали еще более озадачивающую
новость: они стремительно приближались к морю. Пока над
ними земля, оставалась хоть какая-то надежда остановить
машину и выйти. Но когда они очутятся под океаном, все умы
и все механизмы на борту большого корабля не в силах будут
спасти их. Более надежной ловушки не придумаешь.
   Цинадри пристально изучал карту на стене. Ее смысл был
теперь ясен. Вдоль линии, которая соединяла кружочки,
ползло пятнышко света. Оно прошло уже половину пути до
первой станции.
   - Я нажму одну из этих кнопок, - сказал, наконец,
Цинадри. - Беды никакой не случится, а может быть, мы
что-нибудь и узнаем.
   - Согласен. С какой начнете?
   - Их всего две, ничего, если сперва ошибемся. Наверно,
одна останавливает кабину, вторая пускает ее.
   Аларкен не очень надеялся на успех.
   - Она пошла сама, мы ни на что не нажимали, - сказал он.
- Боюсь, кабина полностью автоматизирована, отсюда ею
управлять нельзя.
   Цинадри был не согласен с ним.
   - Эти кнопки, очевидно, связаны со станциями. Для чего
они, если нельзя остановить ими кабину? Весь вопрос в том,
чтобы выбрать правильную.
   Он рассуждал верно. Кабину можно было остановить на
любой промежуточной станции. Они всего десять минут в пути,
и все будет в порядке, если удастся выйти сейчас. Но так уж
получилось - Цинадри нажал не ту кнопку.
   Световое пятнышко, не меняя скорости, медленно пересекло
освещенный кружок. Одновременно донесся голос Торкали с
катера:
   - Вы сейчас прошли под городом, теперь направляетесь к
морю. Следующая остановка только через тысячу миль.
   Альверон оставил всякую надежду найти жизнь на этой
планете. К.9000 обрыскал уже половину земного шара, то и
дело спускаясь, чтобы привлечь к себе внимание. Но Земля
словно вымерла. "Если кто-то из ее обитателей и остался
жив, - подумал Альверон, - они прячутся в недрах, и хотя им
все райю грозит неминуемая гибель, до них не доберешься".
   Руган сообщил ему о беде. Корабль прекратил бесплодные
поиски и сквозь бурю ринулся обратно к океану, над которым
маленький аппарат Торкали продолжал идти по следам подземной
кабины.
   Грозный вид открывался внизу. Со времен своего рождения
Земля не знала таких волн. Ураган, достигший скорости
нескольких сот миль в час, гнал горы воды. Даже вдали от
материка в воздухе летели стволы деревьев, обломки домов,
листы металла; ни один самолет землян не справился бы с
таким штормом, но грохот сшибающихся гигантских валов
заглушал даже рев урагана.
   К счастью, еще не было сильных землетрясений. Глубоко
под ложем океана великолепное инженерное сооружение, которое
было личным метро Президента, продолжало безупречно
работать, не затронутое сумятицей и разрушениями. Ему
предстояло действовать до последней минуты существования
Земли. Иначе говоря, если астрономы не ошиблись, еще
немногим больше четверти часа. Альверон очень хотел бы
точно знать, на сколько больше... Только через час попавший
в ловушку отряд выйдет из-под океана, и можно будет что-то
сделать, чтобы спасти его.
   Альверон получил строжайшие инструкции, но и без них он
никогда не позволил бы себе рисковать вверенным ему огромным
кораблем.
   Тем временем Аларкен и Цинадри, заточенные в миле под
ложем океана, дали полную нагрузку своим передатчикам.
Пятнадцать минут не так уж много, когда нужно подвести итог
всей жизни. Хорошо если успеешь продиктовать прощальные
послания, которые кажутся в такой миг важнее всего
остального на свете.
   Паладорец молчал и не двигался. Остальные двое,
поглощены собственной судьбой и личными делами, даже как-то
забыли о нем. И для них было полной неожиданностью, когда
он вдруг обратился к ним своим странно бесстрастным голосом:
   - Мы полагаем, что вы принимаете определенные меры в
связи с вашей ожидаемой гибелью. Но это, вероятно, излишне.
Капитан Альверон надеется спасти нас, если мы сумеем
остановить кабину, как только достигнем материка.
   В первую секунду Цинадри и Аларкен были слишком удивлены,
чтобы отвечать. Потом Аларкен вымолвил:
   - Откуда вы это знаете?
   Нелепый вопрос; он сам тут же вспомнил, что на борту
К.9000 осталось много паладорцев, значит, его спутник знает
все, что происходит на корабле. И Аларкен, не дожидаясь
ответа, продолжал:
   - Альверон этого не сделает! Он не может пойти на такой
риск!
   - Риска никакого, - возразил паладорец. - Мы сказали
ему, как надо действовать. - Это очень просто.
   Аларкен и Цинадри с почтением посмотрели на товарища; они
поняли, что случилось. В критические минуты отдельные
элементы, слагающие сознание Паладора, могли смыкаться так
же согласованно, как клетки обычного мозга. И возникал
разум, равного которому не была во всей вселенной.
Несколько сот или тысяч элементов решали любую рядовую
задачу. Очень редко требовалось совместное усилие миллионов
единиц, и за всю историю было известно только два случая,
когда миллиарды клеток сознания Паладора все смыкались в
одну цепь, чтобы отвратить угрозу, нависшую над целым
народом. Разум Паладора был одним из наиболее могучих
ресурсов вселенной, ко всей его мощи прибегали редко, но уже
мысль о том, что он есть, внушала великую уверенность другим
народам. "Сколько клеток объединилось, чтобы справиться с
этой задачей? - спрашивал себя Аларкен. - И почему Паладор
занялся таким незначительным, в сущности, происшествием?"
   Ответить на этот вопрос было некому, но он мог бы сам
догадаться, в чем дело, если бы знал, что необычное разуму
Паладора присуще почти человеческое честолюбие. Очень давно
Аларкен написал книгу, доказывая, что в конечном счете все
разумные народы пожертвуют индивидуальным сознанием и
наступит день, когда во вселенной останутся только групповые
виды разума. Паладор, писал он, - первый из них; и надо
сказать, что огромный дисперсный мозг был польщен его
словами.
   Прежде чем они успели задать новые вопросы, через эфир к
ним донесся голос самого Альверона:
   - Говорит Альверон! Мы остаемся на этой планете, пока
сюда не дойдет взрывная волна и, может быть, вам удастся вас
спасти. Вы идете к городу на побережье, при такой скорости
будете там через сорок минут. Если не сумеете остановиться,
мы взрывом разрушим туннель впереди и позади вас, чтобы
прекратить подачу энергии. Потом пробьем к вам шахту.
Главный инженер говорит, что с нашими установками он сделает
это за пять минут. Не пройдет и часа, как вы будете в
безопасности, если только солнце не взорвется раньше.
   - Но если это произойдет, вы тоже погибнете! Вам нельзя
так рисковать!
   - Не беспокойтесь, нам ничто не грозит. Когда взорвется
солнце, пройдет еще не одна минута, прежде чем взрывная
волна достигнет максимума. А мы к тому же на ночной
стороне, прикрыты могучим экраном - восемь тысяч миль горных
пород. Как только заметим первые признаки взрыва, будем
уходить из солнечной системы, держась в тени планеты. На
предельной тяге мы достигнем световой скорости прежде чем
выйдем из конуса тени, а тогда нам солнце не страшно.
   Цинадри все еще не смел надеяться. Ему тотчас пришло на
ум новое возражение:
   - Но ведь мы на ночной стороне - как вы узнаете, что
взрыв начался?
   - Очень просто, - ответил Альверон. - У этой планеты
есть луна, ее сейчас видно из этого полушария. Мы навели на
нее телескопы. Если яркость вдруг возрастет, стартер
автоматически включит полную мощность, и нас выбросит из
системы.
   Ни к чему не придерешься. Осторожный, как всегда,
Альверон все предусмотрел. Пройдет немало минут, прежде чем
пламя взорвавшегося солнца расплавит могучий щит из камня и
металла. За это время К.9000 в самом деле сумеет развить
спасительную световую скорость.
   Аларкен заранее, когда до берега еще было далеко, нажал
кнопку. Он не ждал немедленного эффекта, полагая, что
кабина не останавливается между станциями. Но через
несколько минут, к их общей радости, прекратилась легкая
вибрация, и они остановились.
   Бесшумно раскрылись двери. Все трое выскочили наружу,
прежде чем створки раздвинулись до конца. Туннель, медленно
поднимаясь вверх, терялся вдали. Они смотрели вперед, когда
внезапно раздался голос Альверона:
   - Оставайтесь на местах! Взрываем!
   Земля содрогнулась, донесся грохот камней. Еще раз - и в
ста ярдах перед ними туннель вдруг исчез. Его пересекла
вертикальная шахта.
   Отряд поспешил туда и остановился на краю шахты. Она
достигала в ширину тысячи футов, а вглубь уходила так
далеко, что свет их фонарей не доставал дна. Вверху
стремительно летящие штормовые тучи временами обнажали лик
луны - сказочно яркий, какого не знал ни один землянин. И
еще более замечательное зрелище: высоко над землей парил
К.9000, и мощные излучатели, которые пробурили огромный
колодец, еще светились вишневым накалом.
   Темный силуэт отделился от корабля и быстро упал на
землю. Торкали спустился за своими товарищами, и вот уже
Альверон приветствует их в отсеке управления. Он указал
рукой на большой видеоэкран и спокойно произнес:
   - Смотрите, мы подоспели вовремя.
   Материк под ними медленно оседал под ударами штурмующих
побережье волн высотой в милю. Последние картины жизни
Земли: огромная равнина, озаренная серебристым сиянием
невероятно яркой луны. Через равнину глянцевитые валы
устремились к возвышающейся вдали горной гряде. Море взяло
верх, но его торжество продлится недолго, скоро не будет ни
моря, ни суши. Зрители в главном отсеке молча наблюдали
картину разрушения, а уже приближалась несравненно более
грозная катастрофа.
   Вдруг словно рассвет занялся над залитым луной
ландшафтом: луна обратилась во второе солнце. Около
тридцати секунд поразительное, сверхъестественное сияние
озаряло обреченный край. Тотчас на пульте вспыхнули
сигнальные лампочки. Полная тяга! На мгновение Альверон
перевел взгляд с экрана на пульт, проверяя показания
приборов. Когда он снова посмотрел на видеоэкран. Земли
уже не было видно.
   Могучие генераторы тихо скончались от дикого
перенапряжения, когда К.9000 достиг орбиты Персефоны. Но
это не играло никакой роли, теперь солнце не могло им ничего
сделать. И хотя корабль беспомощно летел в пустынную ночь
межзвездной пучины, они не сомневались, что их выручат через
несколько дней.
   Ирония судьбы. Еще вчера они были спасателями, спешили
на выручку уже не существующего народа. - В который раз
мысли Альверона обратились к погибшему миру. Он тщетно
пытался представить себе его в расцвете, когда улицы городов
бурлили жизнью. Какими бы примитивными ни были эти люда,
они тоже могли бы сделать свой вклад в сокровищницу
вселенной. Если бы только удалось связаться с ними! Но
поздно жалеть; задолго до прибытия спасателей земляне сами
себя погребли в железном ядре своей планеты. Теперь они и
их культура навсегда останутся загадкой.
   Альверон обрадовался, когда вошел Ругон и нарушил течение
его мыслей. С той самой минуты, как они покинули солнечную
систему, начальник связи был поглощен одним делом: он
старался разобрать программы, переданные станцией, которую
открыл Орострон. Задача не очень трудная, но понадобилась
специальная аппаратура, на создание ее ушло некоторое время.
   - Так что вы обнаружили? - спросил Альверон.
   - Кое-что удалось выяснить, - ответил его товарищ. - Но
тут кроется загадка, которую я не могу понять. Мы быстро
выяснили характер видеопередачи и смогли преобразовать
импульсы для нашей аппаратуры. Похоже, что по всей планете
в узловых точках были установлены камеры. Некоторые стояли
в городах, на крышах высоких зданий. Они непрерывно
вращались, показывая панораму. В записанных нами программах
можно различить около двух десятков различных ландшафтов.

   Но сверх того шли еще какие-то передачи - не звуковые и
не видео. Похоже, что передавались чисто научные данные,
может быть, показания приборов или что-то в этом роде.
Одновременно на нескольких частотах. Но ведь для чего-то
это передавалось! Орострон по-прежнему считает, что люди,
уходя, попросту забыли выключить станцию. Однако очень уж
программы необычные! Я уверен, что прав Клартен, речь идет
о межпланетной связи. При последней проверке на остальных
планетах вообще не было жизни; значит, только народ этой
планеты мог выйти в космос. Вы согласны?
   Альверон жадно слушал его.
   - Да, все это звучит убедительно. Но ведь мы знаем, что
канал передачи не был направлен ни на одну из планет
системы. Я сам проверял.
   - Знаю, - ответил Ругон. - И хочу понять, почему мощная
межпланетная релейная станция передавала виды гибнущей
планеты - кадры, представляющие небывалый интерес для ученых
и астрономов. Кто-то вложил огромный труд, чтобы установить
все эти панорамирующие камеры. Я уверен, это четко
направленная передача.
   Альверон вскочил со стула.
   - Вы думаете, была еще одна не обнаруженная нами планета
на краю системы? - спросил он. - Но ваша гипотеза заведомо
неверна. Излучение станции вообще не лежало в плоскости
солнечной системы. И даже если бы лежало - взгляните.
   Он включил видеоэкран и покрутил ручки настройки. На
фоне бархатного занавеса космоса висел бело-голубой шар, как
бы составленный из множества концентрических оболочек
раскаленного газа. Хотя на таком расстоянии нельзя было
различить движения, было очевидно, что шар расширяется с
огромной скоростью. В центре его сверкала ослепительная
точка: белый карлик, в которого превратилось солнце.
   - Вы, очевидно, не представляете себе размеров этого
шара, - сказал Альверон. - Вот, смотрите.
   Он прибавил увеличение так, что на экране оказалась
только средняя часть новой. У самого ядра, по обе стороны,
виднелись два сгустка.
   - Это две гигантские планеты системы. Они еще существуют
в каком-то ином облике. А до них от солнца было несколько
сот миллионов миль. Новая продолжает расширяться, а ведь ее
размеры уже вдвое превосходят поперечник солнечной системы.
   Ругон не сразу ответил.
   - Может быть, вы и правы, - заговорил он наконец. - Моя
гипотеза не годится. И все-таки это ничего не объясняет.
   Он быстро заходил по отсеку. Альверон терпеливо ждал.
Он знал, как сильна интуиция его товарища, который часто
решал задачи, неподвластные чистой логике.
   И вот снова зазвучала неторопливая речь Ругона.
   - Что вы скажете об этом? - начал он. - Предположим,
что мы совсем недооценили этот народ! Ведь ошибся же
Орострон, когда решил, что раз они знали радио всего два
столетия, значит, не доросли до межпланетных полетов. Мне
рассказал это Хансур-2. Может быть, все мы ошибаемся. Я
просмотрел материал, который Клартен собрал на радиостанции.
Ему это показалось не бог весть каким достижением, но для
такого короткого срока это замечательно! На станции были
устройства, какие мы видим у несравненно более развитых
народов. Альверон, нельзя ли проследить направление
передачи до конца и проверить, кому она адресована?
   Альверон задумался. Не то чтобы вопрос Ругона застиг его
врасплох, но ответить на него нелегко... Главные двигатели
окончательно вышли из строя, чинить их бесполезно. Но запас
энергии остался, а значит, можно что-то придумать. Придется
импровизировать и совершить довольно сложные маневры, так
как корабль по- прежнему летит с огромной скоростью. Да,
это возможно, и хорошо отвлечь команду делом, чтобы не
падали духом из-за этой неудачи. А тут еще выяснилось, что
ближайший корабль с техниками сможет подойти к ним только
через три недели...
   Инженеры, как обычно, дружно сказали "нет". И, как
обычно, справились с работой за половину того срока, который
сначала отвергли как абсолютно нереальный. Мало- помалу,
очень медленно корабль начал сбавлять ход. Описав огромную
дугу с радиусом в миллионы миль, К.9000 изменил курс и
картина созвездий вокруг преобразилась.
   Три дня ушло на этот маневр, но в конце концов корабль
лег на курс, параллельный лучу, который летел с Земли. Они
неслись в пустоту, все больше удаляясь от ослепительной
сферы, когда-то бывшей солнцем. С точки зрения межзвездных
полетов они почти не двигались с места.
   Ругон часами сидел над своими приборами, прощупывая
космос впереди электронными лучами. На много световых лет -
ни одной планеты... Иногда Альверон заходил к нему в отсек
и всякий раз слышал один и тот же ответ:
   - Ничего нового.
   Интуиция подводила Ругона в одном случае из пяти; он уже
спрашивал себя: не выдался ли как раз такой случай?
   А через неделю стрелки массдетекторов метнулись к концу
шкалы и остановились там, чуть дрожа, Ругон никому, даже
капитану, ничего не сказал. Он хотел полной уверенности и
дождался, когда ожили локаторы ближнего действия и на
видеоэкране появилось первое смутное изображение. Но и
после этого он терпеливо ждал, пока не удалось разобрать
смысла картинки. И только убедившись, что действительность
превзошла его самые смелые догадки, он пригласил в отсек
связи своих товарищей.
   На видеоэкране была обычная картина безбрежного звездного
простора - солнце за солнцем до рубежа изведанной вселенной.
У центра экрана расплылось тусклое пятнышко далекой
туманности.
   Ругон прибавил увеличение. Звезды ушли за край экрана,
маленькая туманность заполнила его целиком и перестала быть
туманностью. Дружный возглас удивления вырвался у всех, кто
был в отсеке.
   В космосе, на много миль, в огромном четком строю, словно
армия на марше, протянулись шеренги, колонны тысяч
светящихся палочек. Они быстро перемещались, но держали
строй, словно единое целое, словно литая решетка. Вот она
сместилась к краю экрана, и Ругон снова взялся за ручки
настройки.
   Наконец он заговорил.
   - Перед нами народ, - мягко сказал он, - который знает
радио только двести лет, народ, о котором мы решили, что он
ушел в недра планеты, чтобы там погибнуть. Я рассмотрел эти
предметы с предельным увеличением. Это величайший флот, о
каком мы когда-либо слышали. Каждая световая точка -
корабль, притом больше нашего. Конечно, они очень
примитивны; то, что мы видим на экране, - пламя их ракет.
Да, они отважились выйти на ракетах в межзвездное
пространство! Вы понимаете, что это значит! Понадобятся
столетия, чтобы дойти до ближайшей звезды. Очевидно, весь
народ Земли отправился в это путешествие, надеясь, что их
далекие потомки завершат его.
   Чтобы ощенить все величие их подвига, вспомните, сколько
веков потребовалось нам, чтобы покорить космос, и сколько
еще прошло, прежде чем вы вышли к звездам. Даже под угрозой
гибели - сумели бы мы столько свершить в такой короткий
срок? Ведь это одна из самых молодых цивилизаций вселенной!
Четыреста лет назад ее еще не было. Чем она станет через
миллион лет?
   Час спустя Орострон отчалил от парализованного К.9000,
чтобы вступить в контакт с идущей впереди великой армадой.
Его маленькая торпеда быстро затерялась среди звезд.
Альверон проводил ее взглядом и повернулся к Ругону. И тот
услышал слова, которые запомнились ему на много лет.
   - Интересно, что это за народ? - произнес Альверон. -
Народ удивительных инженеров, но без философии, без
искусства? Появление Орострона будет для них великой
неожиданностью и ударит по их самолюбию. - Странно, как
упорно все изолированные цивилизации считают себя
единственными представителями разумной жизни во вселенной.
Но эти люди должны быть благодарны нам: мы сократим их
путешествие на много веков.
   Альверон посмотрел на Млечный Путь - словно серебристая
мгла дорожкой пересекла экран. И жестом обрисовал всю
галактику от Центральных Планет до одиноких солнц Кромки.
   - Знаешь, - сказал он Ругону. - я даже побаиваюсь этих
людей. Вдруг им не понравится наша маленькая Федерация?
   И он снова указал на звездные скопления, которые лучились
сиянием несчетного множества солнц.
   - Что-то подсказывает мне, что это Очень энергичный
народ, - добавил он. - Лучше быть с ними повежливее. Ведь
наше численное превосходство не так уж велико, - всего
миллиард против одного...
   Ругон рассмеялся в ответ на шутку капитана. Двадцать лет
спустя эти слова уже не казались смешными.

   Артур Кларк
   Звезда

   Перевод Л. Жданова

   До Ватикана три тысячи световых лет. Некогда я полагал,
что космос над верой не властен; точно так же я полагал, что
небеса олицетворяют великолепие творений господних. Теперь
я ближе познакомился с этим олицетворением, и моя вера, увы,
поколебалась. Смотрю на распятие, висящее на переборке над
ЭСМ-VI, и впервые в жизни спрашиваю себя: уж не пустой ли
это символ?
   Пока что я никому не говорил, но истины скрывать нельзя.
Факты налицо, запечатлены на несчетных милях магнитоленты и
тысячах фотографий, которые мы доставим на Землю. Другие
ученые не хуже меня сумеют их прочесть, и я не такой
человек, чтобы пойти на подделки вроде тех, которые снискали
дурную славу моему ордену еще в древности.
   Настроение экипажа и без того подавленное; как-то мои
спутники воспримут этот заключительный иронический аккорд?..
Среди них мало верующих, и все-таки они не ухватятся с
радостью за это новое оружие в войне против меня, скрытой,
добродушной, но достаточно серьезной войне, которая
продолжалась на всем нашем пути от Земли. Их потешало, что
Главный астрофизик - иезуит, а доктор Чендлер вообще никак
не мог свыкнуться с этой мыслью (почему врачи такие
отъявленные безбожники?). Нередко он приходил ко мне в
обсервационный отсек, где свет всегда приглушен и звезды
сияют в полную силу. Стоя в полумраке, Чендлер устремлял
взгляд в большой овальный иллюминатор, за которым медленно
кружилось небо, - нам не удалось устранить остаточного
вращения, и мы давно махнули на это рукой.
   - Что ж, патер, - начинал он, - вот она, вселенная, нет
ей ни конца, ни края, и, возможно, что-то ее сотворило. Но
как вы можете верить, будто этому чему-то есть дело до нас и
до нашего маленького мирка, - вот тут я вас не понимаю.
   И разгорался спор, а вокруг нас, за идеально прозрачным
пластиком иллюминатора, беззвучно описывали нескончаемые
дуги туманности и звезды...
   Должно быть, больше всего экипаж забавляла кажущаяся
противоречивость моего положения. Тщетно я ссылался на свои
статьи - три в "Астрофизическом журнале", пять в
"Ежемесячных записках Королевского астрономического
общества". Я напоминал, что мой орден давно прославился
своими научными изысканиями, и пусть вас осталось немного,
ваш вклад в астрономию и геофизику, начиная с восемнадцатого
века, достаточно велик.
   Так неужели мое сообщение о туманности Феникс положит
конец нашей тысячелетней истории? Боюсь, не только ей...
   Не знаю, кто дал туманности, такое вся; мне оно кажется
совсем неудачным. Если в нем заложено пророчество - это
пророчество может сбыться лишь через много миллиардов лет.
Да и само слово "туманность" неточно: ведь речь идет о
несравненно меньшем объекте, чем громадные облака материи
неродившихся звезд, разбросанные вдоль Млечного пути. Скажу
больше, в масштабах космоса туманность феникс - малютка,
тонкая газовая оболочка вокруг одинокой звезды. А
вернее-того, что осталось от звезды...
   Портрет Лойолы (гравюра Рубенса), висящий над графиками
данных спектрофотометра, точно смеется надо мной. А как бы
ты, святой отец, распорядился знанием, обретенным мной
здесь, вдали от маленького мира, который был всей известной
тебе вселенной? Смогла бы твоя вера, в отличие от моей,
устоять против такого удара?
   Ты смотришь вдаль, святой отец, но я покрыл расстояния,
каких ты не мог себе представить, когда тысячу лет назад
учредил наш орден. Впервые разведочный корабль ушел так
далеко от Земли к рубежам изведанной вселенной. Целью нашей
экспедиции была туманность Феникс. Мы достигли ее и теперь
возвращаемся домой с грузом знаний. Как снять этот груз со
своих плеч? Но я тщетно взываю к тебе через века и световые
годы, разделяющие нас.
   На книге, которую ты держишь, четко выделяются слова:

                АД МАЙОРЕМ ДЕИ ГЛОРИАМ

   К вящей славе божией... Нет, я больше не могу верить
этому девизу. Верил бы ты, если бы видел то, что нашли мы?
   Разумеется, мы знали, что представляет собой туманность
Феникс. Только в нашей галактике ежегодно взрывается больше
ста звезд. Несколько часов или дней они сияют тысячекратно
усиленным блеском, затем меркнут, погибая. Обычные новые
звезды, заурядная космическая катастрофа. С начала моей
работы в Лунной обсерватории я собрал спектрограммы и кривые
свечения десятков таких звезд.
   Но трижды или четырежды в тысячелетие происходит нечто
такое, перед чем новая бледнеет, кажется пустячком.
   Когда звезда превращается в сверхновую, она какое-то
время превосходит яркостью все солнца галактики, вместе
взятые. Китайские астрономы наблюдали это явление в 1054
году, не зная, что наблюдают. Пятью веками позже, в 1572
году, в созвездии Кассиопеи вспыхнула столь яркая
сверхновая, что ее было видно с Земли днем. За протекшую с
тех пор тысячу лет замечено еще три сверхновых.
   Нам поручили побывать там, где произошла такая,
катастрофа, определить предшествовавшие ей явления и, если
можно, выяснить их причину. Корабль медленно пронизывал
концентрические оболочки газа, который был выброшен шесть
тысяч лет назад и все еще продолжал расширяться. Огромные
температуры, яркое фиолетовое свечение отличали эти
оболочки, но газ был слишком разрежен, чтобы причинить нам
какой-либо вред. Когда взорвалась звезда, поверхностные
слои отбросило с такой скоростью, что они улетели за пределы
ее гравитационного поля. Теперь они образовали "скорлупу",
в которой уместилась бы тысяча наших солнечных систем, а в
центре пылало крохотное поразительное образование - Белый
Карлик, размерами меньше Земли, но весящий в миллион раз
больше ее.
   Светящийся газ окружал нас со всех сторон, потеснив
густой мрак межзвездного пространства. Мы очутились в
сердце космической бомбы, которая взорвалась тысячи лет
назад и раскаленные осколки которой все еще неслись во все
стороны. Огромный размах взрыва, а также то обстоятельство,
что осколки заполнили сферу поперечником в миллиарды миль,
не позволяли простым глазом уловить движение. Понадобились
бы десятилетия, чтобы без приборов заметить, как движутся
клубы и вихри взбаламученного газа, но мы хорошо
представляли себе этот яростный поток.
   Выверив, уточнив свой курс, мы вот уже несколько часов
размеренно скользили по направлению к маленькой лютой
звезде. Когда-то она была солнцем вроде нашего, но затем в
какие-то часы расточила энергию, которой хватило бы на
миллионы лет свечения. И вот стала сморщенным скрягой,
который промотал богатство в юности, а теперь трясется над
крохами, пытаясь хоть что-то сберечь.
   Никто из нас не рассчитывал всерьез, что мы найдем
планеты. Если они и существовали до взрыва, катаклизм
должен был обратить их в облака пара, затерявшиеся в
исполинской массе светила. Тем не менее, мы провели
обязательную при подходе к любому неизвестному солнцу
разведку и неожиданно обнаружили вращающийся на огромном
расстоянии вокруг звезды маленький мир. Так сказать, Плутон
этой погибшей солнечной системы, бегущий вдоль границ ночи.
Планета была слишком удалена от своего солнца, чтобы на ней
когда-либо могла развиваться жизнь, но эта удаленность
спасла ее от страшной участи, постигшей собратьев.
   Неистовое пламя запекло скалы окалиной и выжгло сгусток
замерзших газов, который покрывал планету до бедствия. Мы
сели, и мы нашли Склеп.
   Его создатели позаботились о том, чтобы его непременно
нашли. От монолита, отмечавшего вход, остался только
оплавленный пень, но уже первые телефотоснимки сказали нам,
что это след деятельности разума. Чуть погодя мы отметили
обширное поле радиоактивности, источник которой был скрыт в
скале. Даже если бы пилон над Склепом был начисто срезан,
все равно сохранился бы взывающий к звездам неколебимый,
вечный маяк. Наш корабль устремился к огромному "яблочку",
словно стрела к мишени.
   Когда воздвигали пилон, он, наверное, был около мили
высотой; теперь он напоминал оплывшую свечу. У нас не было
подходящих орудий, и мы неделю пробивались сквозь
переплавленный камень. Мы астрономы, а не археологи, но
умеем импровизировать. Забыта была начальная цель
экспедиции; одинокий памятник, ценой такого труда
воздвигнутый на предельном расстоянии от обреченного солнца,
мог означать лишь одно. Цивилизация, которая знала, что
гибель ее близка, сделала последнюю заявку на бессмертие.
   Понадобятся десятилетия, чтобы изучить все сокровища,
найденные нами в Склепе. Очевидно, Солнце послало первые
предупреждения за много лет до конечного взрыва, и все, что
они пожелали сохранить, все плоды своего гения они заранее
доставили на эту отдаленную планету, надеясь, что другое
племя найдет хранилище и они не канут бесследно в Лету.
Поступили бы мы так же на их месте - или были бы слишком
поглощены своей бедой, чтобы думать о будущем, которого уже
не увидеть и не разделить?
   Если бы у них в запасе оказалось еще время! Они свободно
сообщались с планетами своей системы, но не научились
пересекать межзвездные пучины, а до ближайшей солнечной
системы было сто световых лет. Впрочем, овладей они высшими
скоростями, все равно лишь несколько миллионов могли
рассчитывать на спасение. Быть может, лучше, что вышло
именно так.
   Даже если бы не это поразительное сходство с человеком, о
чем говорят их скульптуры, нельзя не восхищаться ими и не
сокрушаться, что их постигла такая участь. Они оставили
тысячи видеозаписей и аппараты для просмотра, а также
подробные разъяснения в картинках, позволяющие без труда
освоить их письменность. Мы изучили многие записи, и
впервые за шесть тысяч лет ожили картины чудесной,
богатейшей цивилизации, которая во многом явно превосходила
нашу. Быть может, они показали нам только самое лучшее - и
кто же их упрекнет. Так или иначе, мир их был прекрасен,
города великолепнее любого из наших. Мы видели их за
работой и игрой, через столетия слышали певучую речь. Одна
картина до сих пор стоит у меня перед глазами: на берегу,
на странном голубом песке играют, плещутся в волнах дети -
как играют дети у нас на Земле. Причудливые деревья, крона
- веером, окаймляют берег, а на мелководье, никого не
беспокоя, бродят очень крупные животные.
   А на горизонте погружается в море солнце, еще теплое,
ласковое, животворное, солнце, которое вскоре вероломно
испепелит безмятежное счастье.
   Не будь мы столь далеко от дома и столь чувствительны к
одиночеству, мы, возможно, не были бы так сильно потрясены.
Многие из нас видели в других-мирах развалины иных
цивилизаций, но никогда это зрелище не волновало до такой
степени. Эта трагедия была особенной. Одно дело, когда род
склоняется к закату и гибнет, как это бывало с народами и
культурами на Земле. Но подвергаться полному уничтожению в
пору великолепного расцвета, исчезнуть вовсе - где же тут
божья милость?
   Мои коллеги задавали мне этот вопрос, я пытался ответить,
как мог. Быть может, отец Лойола, вы преуспели бы лучше
меня, но в "Экзерсициа Спиритуалиа" я не нашел ничего, что
могло бы мне помочь. Это не был греховный народ. Не знаю,
каким богам они поклонялись, признавали ли вообще богов, но
я смотрел на них через ушедшие столетия, и в лучах их
сжавшегося солнца перед моим взглядом вновь оживало то
прекрасное, на сохранение чего были обращены их последние
силы. Они многому могли бы научить нас - зачем же было их
уничтожать?
   Я знаю, что ответят мои коллеги на Земле. Вселенная -
скажут они - не подчинена разумной цели и порядку, каждый
год в нашей Галактике взрываются сотни солнц, и где-то в
пучинах космоса в этот самый миг гибнет чья-то цивилизация.
Творил ли род добро или зло за время своего существования,
это не повлияет на его судьбу: божественного правосудия
нет, потому что нет бога.
   А между тем ничто из виденного нами не доказывает этого.
Говорящий так руководствуется чувствами, не рассудком. Бог
не обязан оправдывать перед человеком свои деяния. Он
создал вселенную и может по своему усмотрению ее уничтожить.
Было бы дерзостью, даже богохульством с нашей стороны
говорить, как он должен и как не должен поступать.
   Тяжко видеть, как целые миры и народы гибнут в пещи
огненной, но я и это мог бы понять. Однако есть предел, за
которым начинает колебаться даже самая глубокая вера, и,
глядя на лежащие передо мной расчеты, я чувствую, что достиг
этого предела.
   Пока мы не исследовали туманность на месте, нельзя было
сказать, когда произошел взрыв. Теперь, обработав
астрономические данные и сведения, извлеченные из скал
уцелевшей планеты, я могу с большой точностью датировать
катастрофу. Я знаю, в каком году свет исполинского аутодафе
достиг нашей Земли, знаю, сколь ярко эта сверхновая, что
мерцает за кормой набирающего скорость корабля, некогда
пылала на земном небе. Знаю, что на рассвете она ярким
маяком сияла над восточным горизонтом.
   Не может быть никакого сомнения; древняя загадка наконец
решена. И все же, о всевышний, в твоем распоряжении было
столько звезд! Так нужно ли было именно этот народ
предавать огню лишь затем, чтобы символ его бренности сиял
над Вифлеемом?

   Артур Кларк
   Юпитер Пять

   Перевод Л. Жданова

   Профессор Форстер такой коротышка, что для него пришлось
сделать особый космический скафандр. Однако, как это часто
бывает, малый рост с лихвой возмещается кипучей энергией и
задором. Когда я познакомился с ним, он уже двадцать лет
добивался осуществления своей мечты. Больше того, он сумел
убедить множество трезвых дельцов, депутатов Всемирного
совета и руководителей научных трестов, чтобы они
финансировали его проект и снарядили для него корабль.
Потом было немало примечательных событий, но я по-прежнему
считаю это самым поразительным из достижений профессора...
   "Арнольд Тойнби" стартовал с Земли с командой из шести
человек. Кроме профессора и его главного помощника Чарльза
Эштона, в состав экспедиции вошла обычная троица - пилот,
штурман, инженер, а также два аспиранта, Билл Хоукинс и я.
Мы с Биллом еще ни разу не бывали в космосе, и все нам
казалось до того увлекательным, что нас нисколько не
волновало, успеем ли мы вернуться на Землю до начала
следующего семестра. Между прочим, нашего научного
руководителя это, по-видимому, тоже не волновало.
Характеристики, которые он нам написал, были полны экивоков,
но так как людей, мало-мальски разбирающихся в марсианских
письменах, можно было сосчитать по пальцам одной руки
(извините за штамп), нас взяли.
   Поскольку летели мы на Юпитер, а не на Марс, было не
совсем ясно, при чем тут марсианские письмена. Но мы
кое-что знали о теории профессора и строили весьма
хитроумные догадки. Они подтвердились - частично - на
десятый день после отлета.
   Когда по вызову профессора мы явились в его кабину, он
встретил нас оценивающим взглядом. Даже при нулевой силе
тяжести, когда мы цеплялись за что попало и уподоблялись
плавающим водорослям, профессор Форстер всегда ухитрялся
сохранять достоинство. Он посмотрел на Билла, потом на
меня, потом опять на Билла, и мне показалось (конечно, я мог
ошибиться), что он думает: "За что мне такое наказание?"
Последовал глубокий вздох, явно означавший: "Все равно
теперь уже поздно, ничего не поделаешь", и профессор
заговорил - медленно, терпеливо, как обычно, когда он
что-нибудь объясняет. Во всяком случае, он обычно говорит
таким тоном с нами. Правда, мне сейчас пришло в голову,
что... ладно, не будем отвлекаться.
   - До сих пор, - начал он, - у меня просто не было времени
рассказать вам о цели нашей экспедиции. Но, может быть, вы
уже догадались?
   - Мне кажется, я догадался, - ответил Билл.
   - Ну-ка, послушаем. - В глазах профессора мелькнул
задорный огонек.
   Я хотел остановить Билла, но вы пробовали лягнуть
кого-нибудь в состоянии невесомости?
   - Вы ищете доказательства, то есть дополнительные
доказательства вашей теории о диффузии внеземных культур.
   - А как вы думаете, почему я ищу их на Юпитере?
   - Точно не знаю, но мне кажется, вы рассчитываете найти
что-нибудь на одном из его спутников.
   - Блестяще, Билл, блестяще. Известно пятнадцать
спутников Юпитера, причем их общая площадь приблизительно
равна половине земной поверхности. Где бы вы начали поиски,
будь у вас на то неделька-другая? Мне это весьма интересно
узнать.
   Билл неуверенно поглядел на профессора, точно заподозрив
его в сарказме.
   - Я не очень силен в астрономии, - сказал он. - Но,
кажется, в числе этих пятнадцати спутников есть четыре
большие луны. Я бы начал с них.
   - К вашему сведению, каждая из этих лун - Ио, Европа,
Ганимед и Каллисто - по величине равна Африке. Вы стали бы
обследовать их в алфавитном порядке?
   - Нет, - сразу ответил Билл. - Я начал бы с той из них,
которая ближе к планете.
   - Пожалуй, не стоит больше напрасно тратить время на
изучение вашей способности логически мыслить. - Профессор
вздохнул, ему явно не терпелось начать заготовленную речь.
- К тому же вы глубоко ошибаетесь. Большие спутники нам ни
к чему. Их давно сфотографировали, а часть поверхности
изучена непосредственно. Там нет ничего интересного для
археолога. Мы же с вами летим на объект, который еще никто
не исследовал.
   - Неужели на Юпитер! - ахнул я.
   - Что вы, к чему такие крайности! Но мы будем к нему так
близко, как еще никто не бывал.
   Он помолчал.
   - Как известно, - впрочем, вам это вряд ли известно -
между спутниками Юпитера путешествовать почти так же трудно,
как между планетами, хотя расстояния намного меньше. Это
объясняется тем, что у Юпитера мощнейшее гравитационное попе
и спутники обращаются вокруг него с удивительной быстротой.
Наиболее близкий к планете спутник движется почти со
скоростью Земли, и, чтобы попасть на него с Ганимеда,
требуется примерно столько же горючего, сколько на маршруте
Земля- Венера, хотя весь перелет занимает полтора дня. Вот
этот-то перелет мы и осуществим. Никто до нас не летал
туда, нечем было оправдать такие затраты. Диаметр Юпитера
Пять всего каких-нибудь тридцать километров и от него ничего
интересного не ждали. На внешние спутники попасть куда
легче, и все же на некоторые из них еще ни разу никто не
высаживался - что толку зря расходовать горючее!
   - Почему же мы его расходуем? - нетерпеливо перебил я.
   Я считал, что из затеи профессора ничего не выйдет, но
это меня не очень тревожило: было бы интересно и не слишком
опасно.
   Пожалуй, стоит сознаться (а впрочем, стоит ли? Ведь
другие об этом помалкивают!), что в то время я абсолютно не
верил в теорию профессора Форстера. Конечно, я понимал, что
он блестящий специалист в своей области, но всему есть
предел, и наиболее фантастические его идеи казались мне
нелепостью. Нет, в самом деле, свидетельства были настолько
шаткими, а выводы - настолько революционными, что поневоле
усомнишься.
   Возможно, вы еще помните, как был удивлен мир, когда
первая экспедиция на Марс обнаружила следы не одной, а двух
древних цивилизаций. Обе достигли высокого развития, но обе
погибли свыше пяти миллионов лет назад. Причину их гибели
пока установить не удалось. Во всяком случае, их погубила
не война, потому что обе цивилизации благополучно
сосуществовали. Представители одного народа биологически
напоминали насекомых, а представители второго были ближе к
пресмыкающимся. По-видимому, аборигенами Марса были
насекомые. Люди-рептилии (их цивилизацию обычно называют
"культурой X") прибыли на планету позднее.
   Во всяком случае, так считал профессор Форстер. Точно
известно, что они владели секретом космических полетов:
развалины их крестообразных городов были обнаружены не более
и не менее как на Меркурии. По мнению Форстера, они
пытались освоить все малые планеты; Земля и Венера им не
подходили из-за большой силы тяжести. Профессора несколько
огорчало, что на Луне не нашли никаких следов "культуры X",
но он был уверен, что их найдут.
   По общепринятой теории "культура X" первоначально
возникла на какой-то малой планете или на спутнике.
Люди-рептилии установили мирный контакт с марсианами - в ту
пору единственными, кроме них, разумными существами в
солнечной системе, - но затем их цивилизация погибла
одновременно с марсианской. Однако профессор Форстер
построил куда более смелую гипотезу. Он не сомневался, что
"культура X" явилась в солнечную систему из межзвездного
пространства, и его раздражало, что никто, кроме него, не
верил в эту теорию; впрочем, не так уж сильно раздражало,
ибо он принадлежит к числу людей, которые счастливы только
тогда, когда находятся в меньшинстве.
   Слушая рассказ профессора о его плане, я смотрел в
иллюминатор на Юпитер. Это было великолепное зрелище. Вот
экваториальные пояса облаков, а вот, рядом с планетой,
словно маленькие звездочки, - три спутника. Который из них
Ганимед, первая остановка на нашем пути?
   - Если Джек удостоит нас своим вниманием, - продолжал
профессор, - я объясню, почему мы отправились в такую даль.
Вы знаете, что в прошлом году я довольно много копался в
развалинах в сумеречной зоне Меркурия. Возможно, вы знакомы
с докладом, который я прочел по этому вопросу в Лондонском
институте экономики. Может быть, вы даже сами сидели в
аудитории. Помнится мне, в задних рядах был какой-то шум...
Так вот: тогда я умолчал о том, что обнаружил на Меркурии
важный ключ к разгадке происхождения "культуры X". Да-да, я
ничего не сказал, как ни соблазнительно было дать сдачи
тупицам вроде доктора Хотона, когда они пытались
прохаживаться на мой счет. Не мог же я рисковать, что
кто-нибудь доберется туда прежде, чем я смогу организовать
экспедицию.
   В числе моих находок был хорошо сохранившийся барельеф с
изображением солнечной системы. Конечно, это не первое
открытие такого рода - как вы знаете, астрономические мотивы
часто встречаются и а собственно марсианском искусстве, и в
искусстве "культуры X". Но здесь рядом с несколькими
планетами, включая Марс и Меркурий, были проставлены
какие-то непонятные значки. По-моему, эти символы как-то
связаны с историей "культур" X". И, что всего любопытнее,
особое внимание почему-то обращено на маленький Юпитер Пять,
чуть ли не самый неприметный из спутников Юпитера. Я
убежден, что именно там можно найти ключ ко всей проблеме
"культуры Х", - вот почему я и лечу туда.
   Помнится, тогда рассказ профессоре не произвел на нас с
Биллом большого впечатления. Допустим, представители
"культуры X" побывали на "Пятерке" и даже почему-то оставили
там свои изделия. Конечно, было вы интересно раскопать их,
но вряд ли они окажутся такими важными, как думает
профессор. Вероятно, он был разочарован тем, как мало
восторга мы проявили. Но он был сам виноват, потому что мы
в этом вскоре убедились - все еще кое-что таил от нас.
   Примерно через неделю мы высадились на Ганимеде,
крупнейшем спутнике Юпитера и единственном, на котором есть
постоянная база-обсерватория и геофизическая станция с
полусотней сотрудников. Все они были рады гостям, но мы
задержались ненадолго, только для заправки, профессору не
терпелось лететь дальше. Естественно, всех заинтересовало,
почему мы направляемся именно на "Пятерку", но профессор
хранил молчание, а мы не смели его нарушить - он не спускал
с нас глаз.
   Ганимед, между прочим, очень интересное место, и на
обратном пути нам удалось поближе с ним познакомиться. Но я
обещал статью о нем другому журналу, так что не буду
распространяться здесь. (Постарайтесь не пропустить
очередного номера "Национального астрографического
журнала".)
   Прыжок с Ганимеда на "Пятерку" занял чуть больше полутора
дней. Было немного жутко наблюдать, как Юпитер растет с
каждым часом, грозя заполнить все небо. Я мало смыслю в
астрономии, но меня не покидала мысль о чудовищном
гравитационном поле, в которое мы падали. Мало ли что может
случиться! Скажем, горючее кончится, и мы не сумеем
вернуться на Ганимед, а то и упадем на Юпитер.
   Хотел бы я описать это зрелище: вращающийся перед нами
колоссальный шар, опоясанный полосами свирепых бурь...
Откровенно говоря, я даже попытался, но мои друзья
литераторы, читавшие рукопись, посоветовали мне выбросить
этот кусок, (Они надавали мне еще кучу советов, которые я
решил не принимать всерьез, иначе этот рассказ вообще не
увидел бы света.)
   К счастью, теперь опубликовано столько цветных
"портретов" Юпитера, что вы не могли их не видеть.
Возможно, вам попался и тот снимок, который был причиной
всех наших неприятностей. (Дальше вам все будет ясно.)
   Наконец Юпитер перестал расти; мы вышли на орбиту
"Пятерки", вот-вот - и мы догоним крохотную луну,
стремительно обращавшуюся вокруг своей планеты. Все мы
втиснулись в рубку, чтобы как можно раньше увидеть цель, -
во всяком случае, все, кому хватало места. Мы с Биллом
стояли у входа, пытаясь хоть что-то разглядеть через головы
остальных. Кингсли Сирл, наш пилот, сидел в своем кресле,
как всегда невозмутимый, инженер Эрик Фултон задумчиво жевал
ус, глядя на топливомер, а Тони Грувс колдовал над своими
таблицами.
   Профессор словно прирос к окуляру телеперископа. Вдруг
он вздрогнул и тихо ахнул. Потом молча кивнул Сирлу и
уступил ему место у окуляра. Та же картина. Сирла сменил
Фултон. Когда вздрогнул и Грувс, нам это надоело, мы
протиснулись к окуляру и после короткого боя овладели им.
   Не знаю, что именно я рассчитывал увидеть, во всяком
случае, я был разочарован. В пространстве перед нами висела
неполная луна, ее ночной сектор едва просматривался в
отраженном свете Юпитера. И все.
   Но вот мои глаза, как это бывает, когда достаточно долго
смотришь в телескоп, навали различать детали. Поверхность
спутника покрывали тонкие пересекающиеся линии, и вдруг я
уловил в них определенную закономерность. Да-да, эти линии
образовали геометрически правильную сетку, совеем как
параллели и меридианы на земном глобусе. Вероятно, я тоже
присвистнул от удивления, потому что Билл оттер меня и сам
прильнул к окуляру.
   До чего же самодовольней вид был у профессора Форстера,
когда мы засыпали его вопросами.
   - Конечно, - объяснил он, - для меня это не такая
неожиданность, как для вас. Помимо барельефа, найденного на
Меркурии, я располагал еще и другими данными. В
обсерватории на Ганимеде работает один мой друг - я посвятил
его в свою тайну, и последние несколько недель он
основательно потрудился для меня. Человек посторонний
удивился бы, как мало обсерватория занималась спутниками.
Самые мощные приборы наведена на внегалактические
туманности, а остальные - на Юпитер и только на Юпитер.
   Что касается "Пятерки", то сотрудники обсерватории
измерили ее диаметр и сделали несколько общих снимков, чем
дело и ограничилось. Снимки вышли недостаточно четкие и не
выявили линий, которые мы с вами сейчас видели, не то,
конечно, этим вопросом занялись бы раньше. Стоило мне
попросить моего друга Лоутона навести на "Пятерку"
стосантиметровый рефлектор, как он их сразу обнаружил.
Кроме того, он отметил одну вещь, на которую давно следовало
бы обратить внимание. Диаметр "Пятерки" - всего тридцать
километров, но яркость никак не соответствует таким малым
размерам. Когда сравниваешь ее отражательную способность
или альдеб... аль...
   - Альбедо!
   - Спасибо, Тони. Когда сравниваешь ее альбедо с альбедо
других лун, оказывается, что она гораздо лучше их отражает
свет. Отражает, как полированный металл, а не как горная
порода.
   - Вот оно что! - воскликнул я. - Народ "культуры X"
покрыл "Пятерку" внешней оболочкой! Что-то вроде куполов,
которые мы знаем по Меркурию, только побольше.
   Профессор поглядел на меня с явным состраданием.
   - Вы все еще не догадались! - сказал он.
   По-моему, это было не совсем справедливо с его стороны.
Скажите откровенно: вы на моем месте лучше справились бы с
задачей?
   Через три часа мы опустились на огромную металлическую
равнину. Глядя в иллюминатор, я чувствовал серя карликом.
Муравей, взобравшийся на газгольдер, наверно, понял бы меня.
А тут еще громада Юпитера над головой. Даже обычная
самоуверенность профессора как будто уступила место
почтительной робости.
   Равнина была не совсем гладкой. Ее прочерчивали широкие
полосы на стыках громадных металлических плит. Эти самые
полосы, вернее, образованную ими сетку мы и видели из
космоса.
   Метрах в трехстах от нас возвышалось что-то вроде
пригорка. Мы заприметили его еще в полете, когда
обследовали маленький спутник с высоты. Всего таких
выступов было шесть. Четыре помещались на равном расстоянии
друг от друга вдоль экватора, два на полюсах. Напрашивалась
догадка, что перед нами входы, ведущие внутрь металлической
оболочки.
   Я знаю, многие думают, будто бродить в космическом
скафандре по планете с малым тяготением, без атмосферы -
занятие чрезвычайно увлекательное. Эти люди ошибаются.
Нужно столько всего помнить, делать столько проверок и
принимать столько мер предосторожности, что тут уж не до
романтики. Во всяком случае, так обстоит дело со мной.
Правда, на этот раз я был так возбужден, когда мы выбрались
из шлюза, что не помнил абсолютно ничего.
   Сила тяжести на "Пятерке" так мала, что ходить там
нельзя. Связанные, как альпинисты, мы скользили по
металлической равнине, используя отдачу реактивных
пистолетов. На концах цепочки находились опытные космонавты
Фултон и Грувс, и всякая опрометчивая инициатива тотчас
тормозилась.
   Через несколько минут мы добрались до цели - широкого,
низкого купола около километра в окружности. А может быть,
это огромный воздушный шлюз, способный принять целый
космический корабль? - Все равно мы сможем проникнуть
внутрь только благодаря какой-нибудь счастливой случайности
- ведь механизмы, несомненно, давно испортились, да - хоть
бы и не испортились, нам с ними не справиться. Что может
быть мучительнее: стоять на пороге величайшего
археологического открытия и ощущать свою полнейшую
беспомощность!
   Мы обогнули примерно четверть окружности купола, когда
увидели зияющее отверстие в металлической оболочке. Оно
было невелико, метра два в поперечнике, и настолько
правильной формы, что мы даже не сразу сообразили, что это
такое. Потом я услышал в радиофоне голос Тони:
   - А ведь это не искусственное отверстие. Мы обязаны им
какому-то метеориту.
   - Не может быть! - возразил профессор Форстер. - Оно
слишком правильное.
   Тони стоял на своем.
   - Большие метеориты всегда оставляют круглые отверстия,
разве что удар был направлен по касательной. Посмотрите на
края - фазу видно, что был взрыв. Вероятно, сам метеор
вместе с оболочкой испарились и мы не найдем никаких
осколков.
   - Что ж, это вполне возможно, - вставил Кингсли. -
Сколько стоит эта конструкция? Пять миллионов лет?
Удивительно, что мы не нашли других кратеров.
   - Возможно, вы угадали. - На радостях профессор даже не
стал спорить. - Так или иначе, я войду первым.
   - Хорошо, - сказал Кингсли; ему, как капитану,
принадлежало последнее слово в таких вопросах. - Я вытравлю
двадцать метров троса и сам сяду на краю, чтобы можно было
поддерживать радиосвязь. А не то оболочка будет
экранировать.
   И профессор Форстер первым вошел внутрь "Пятерки" -
честь, принадлежавшая ему по праву. А мы столпились около
Кингсли, чтобы он мог нам передавать, что говорит профессор.
   Форстер ушел недалеко. Как и следовало ожидать, внутри
первой оболочки была вторая. Расстояние между ними
позволяло стоять во весь рост, и, светя фонариком в разные
стороны, он всюду видел ряды подпорок и стоек, но и только.
   Прошло еще двадцать четыре томительных часа, прежде чем
нам удалось проникнуть дальше. Помню, под конец я не
выдержал и спросил профессора, как это он не догадался
захватить взрывчатки. Профессор обиженно посмотрел на меня.
   - Того, что есть на корабле, хватит, чтобы всех нас
отправить на тот свет, - ответил он, - Но взрывать - значит
рисковать что-нибудь разрушить. Лучше постараемся придумать
другой способ.
   Вот это выдержка? Впрочем, я его понимал. Что такое
лишний день, если ищешь уже двадцать лет?
   Вход нашел - кто бы вы думали? - Билл Хоукинс. Возле
северного полюса этой маленькой планеты он обнаружил
громадную, метров сто в поперечнике, пробоину. Метеорит
пробил тут обе внешние оболочки. Правда, за ними оказалась
еще третья, но благодаря одному из тех совпадений, которые
случаются, если прождать несколько миллионов лет, в это
отверстие угодил другой метеорит, поменьше, и пропорол ее.
Третья пробоина была совсем небольшая, только-только
пролезть человеку в скафандре. Мы нырнули в нее один за
другим.
   Наверно, во всю жизнь мне не доведется испытать такого
странного чувства, какое владело мной, когда я висел под
этим исполинским сводом, будто паук под куполом собора
Святого Петра. Мы знали, что нас окружает огромное
пространство, но не знали, как оно велико, потому что свет
фонарей не давал возможности судить о расстоянии. Здесь не
было пыли, не было воздуха, поэтому лучи были попросту
невидимы. Направишь луч на купол - светлый овал скользит
все дальше, расплывается и наконец совсем пропадает.
Посветишь "вниз" - видно какое-то бледное пятно, но так
далеко, что ничего не разобрать.
   Под действием еле заметной силы тяжести мы медленно
падали, пока нас не остановили тросы. Над собой я видел
мерцающий кружок там, где мы входили; конечно, далековато,
но все-таки легче на душе.
   Я раскачивался на тросе, во тьме кругов мерцали бледные
звездочки-фонарики моих товарищей, и тут меня вдруг осенило.
Забыв, что все радиофоны настроены на одну волну, я завопил:
   - Профессор, по-моему, это вовсе не планета! Это
космический корабль.
   И тут же смолк, чувствуя себя последним дураком. Секунду
царила напряженная тишина, затем она сменилась нестройным
гулом - все заговорили разом. Тем не менее я разобрал голос
профессора Форстера и сразу понял, что он удивлен и доволен.
   - Совершенно верно, Джек. На этом корабле "культура X"
прибыла в солнечную систему.
   Кто-то - кажется, Эрик Фултон - недоверчиво хмыкнул.
   - Это фантастика! Корабль поперечником в тридцать
километров!
   - Уж вы-то должны в этом разбираться, - заметил профессор
неожиданно кротко. - Представьте себе, что какая-то
цивилизация задумала пересечь межзвездное пространство - как
решить задачу? Только так: собрать в космосе управляемый
планетоид, хотя бы на это ушло не одно столетие. Ведь надо
обеспечить несколько поколений всем необходимым, поэтому
корабль должен быть самостоятельным миром, отсюда такие
размеры. Кто знает, сколько солнц они облетели, прежде чем
нашли наше и кончились их поиски? Наверно, у них были и
другие корабли, поменьше, чтобы спускаться на планеты, база
же в это время оставалась где-нибудь в космосе. Они выбрали
эту орбиту вокруг самой большой планеты, где можно было
спокойно оставить корабль на веки вечные - или до той поры,
пока он не понадобится опять. Простейшая логика: если
пустить базу вокруг солнца, со временем притяжение планет
изменит ее орбиту настолько, что потом не отыщешь. Здесь же
ничего подобного произойти не могло.
   - Скажите, профессор, - спросил кто-то, - вы все это
знали еще до начала экспедиции?
   - Предполагал. - Такой вывод подсказывали все факты.
Пятый спутник всегда отличался некоторыми странностями, но
до сих пор на это как-то не обращали внимания. Почему эта
крохотная луна находится так близко от Юпитера, в семьдесят
раз ближе, чем остальные малые спутники? С точки зрения
астрономии это нелепо. А теперь довольно болтовни. Нас
ждет работа.
   И какая это была работа! На долю вашей семерки выпало
величайшее археологическое открытие всех времен, и нам
предстояло исследовать целый мир - пусть маленький, пусть
искусственный, но все-таки мир. Что мы могли сделать?
Наскоро провести беглую разведку, ведь материала здесь было
достаточно для поколений исследователей.
   Прежде всего мы спустили в проем мощный прожектор,
подвешенный на длинном кабеле, который соединял его с
кораблем. Прожектор должен был не только освещать
внутреннюю часть спутника (до сих пор не могу заставить себя
называть "Пятерку" кораблем), но и служить нам маяком.
Затем мы спустились вдоль кабеля до следующего яруса. При
такой малой силе тяжести падение с высоты в один километр
ничем не грозило; легкий толчок полностью погашался
пружинящими шестами, которыми мы вооружились.
   Не буду занимать место описанием всех чудес "Пятерки", и
без того опубликовано достаточно снимков, карт и книг.
(Кстати, следующий летом в издательстве "Сиджвик энд
Джексон" выйдет моя книга.) Что мне хотелось бы, так это
передать вам ощущения людей, которые первыми проникли в этот
странный металлический мир. Но я, поверьте, просто не
помню, что чувствовал, когда мы увидели первую входную
шахту, словно накрытую исполинским грибом. Должно быть,
случившееся чудо настолько поразило и взволновало меня, что
частности просто забылись. Однако я помню, какое
впечатление произвели на меня размеры конструкции. Этого
никакие фотографии не могут передать. Создатели "Пятерки",
уроженцы планеты с небольшим тяготением, были настоящие
великаны, в четыре человеческих роста. Рядом с их
сооружениями мы выглядели пигмеями.
   В тот первый раз мы не проникли дальше верхних ярусов и
не видели тех чудес науки, которые были открыты последующими
экспедициями. Да нам и в жилых отсеках хватало работы;
проживи мы несколько жизней, и то не управились бы со всем.
По- видимому, в прошлом внутренний шар освещался
искусственным солнечным светом, источником которого была
тройная защитная оболочка, не позволявшая атмосфере
улетучиться в космос. На поверхности шара юпитеряне (так уж
повелось называть представителей "культуры X") старательно
воспроизвели условия покинутого ими мира. Вполне возможно,
что у них были дожди и туманы, дни и ночи, сменялись времена
года. Они взяли с собой в изгнание даже крохотное "море".
Вода сохранилась, превратившись в ледяное поле шириной около
трех километров. Говорят, как только будут заделаны
пробоины в наружных оболочках, воду подвергнут электролизу и
восстановят на "Пятерке" атмосферу.
   Чем больше мы видели, тем больше нам нравились существа,
в чьи владения мы вторглись впервые за пять миллионов лет.
Они была великанами, они прилетели из другой солнечной
системы, но в них было много человеческого. И бесконечно
жаль, что наши цивилизаций разминулись на какие-то секунды,
если мерить космическими масштабами.
   Наверное, еще никому в истории археологии так не везло,
как нам. Во-первых, космический вакуум предохранил все от
разрушения. Во-вторых, юпитеряне - на это уж никак нельзя
было рассчитывать, - принимаясь осваивать солнечную систему,
оставили на корабле немало сокровищ. На поверхности
внутреннего шара все выглядело так, как будто долгое
путешествие корабля закончилось только вчера. Возможно,
странники решили сберечь базу как святыню, как память о
покинутой родине, а может быть, думали, что им эти вещи еще
когда-нибудь пригодятся.
   Так или иначе, все сохранилось в первозданном виде. Иной
раз даже страшно становилось. Фотографирую вместе с Биллом
великолепную резьбу, и вдруг буквально душа сжимается от
чувства какой-то вневременности. И я пугливо озираюсь:
кажется, вот-вот в эти стрельчатые двери войдут великаны и
возобновят прерванную на миг работу.
   Мы открыли галерею искусств на четвертый день. Иначе не
скажешь, это была именно галерея. Когда Грувс и Сирл после
беглой разведки южного полушария доложили об этом открытии,
мы решили сосредоточить там все наши силы. Ведь, как сказал
кто- то, в искусстве выражается душа народа. Мы надеялись
найти там ответ на загадку "культуры X".
   Постройка была громадной, даже для таких исполинов.
Металлическая, как и все остальные постройки на "Пятерке",
она, однако, не казалась бездушно практичной. Ее шпиль
взметнулся вверх на половину расстояния до крыши этого мира,
и издали, откуда не видно деталей, здание походило на
готический собор. Некоторые авторы, сбитые с толку этим
случайным сходством, называют это здание храмом, но мы не
обнаружили никаких следов религии у юпитерян. Другое дело -
Храм искусств, недаром это название укоренилось так прочно.
   Приблизительно подсчитано, что в одном этом хранилище от
десяти до двадцати миллионов экспонатов - лучших плодов
долгой истории народа, который, вероятно, был намного старше
человечества. Именно здесь я обнаружил небольшое круглое
помещение, сперва показавшееся мне всего лишь местом
пересечения шести радиальных коридоров. Я отправился на
разведку один, нарушая приказ профессора, и теперь искал
кратчайший путь обратно, к своим товарищам. По сторонам
беззвучно уходили назад темные стены, свет фонаря плясал по
потолку впереди. Потолок был покрыт высеченными письменами,
и я с таким вниманием изучал их в надежде обнаружить
знакомые сочетания, что не замечал ничего вокруг. Вдруг я
увидел статую и навел на нее фонарь.
   Первое впечатление от великого произведения искусства
всегда неповторимо. А тут еще оно усиливалось тем, какой
предмет был изображен. Я первым из всех людей узнал, как
выглядели юпитеряне, - да-да, передо мной стоял юпитерянин,
несомненно изваянный с натуры, изваянный рукой подлинного
мастера.
   Узкая змеиная голова была повернута ко мне, незрячие
глаза смотрели прямо в мои. Верхние две руки, как бы
выражая отрешенность, были прижаты к груди, две другие
держали инструмент, назначение которого не разгадано до сих
пор. Мощный хвост - видимо, он, как у кенгуру, служил
опорой для тела - был распростерт по полу, подчеркивая
впечатление покоя.
   Ни лицом, ни телом он не походил на человека. Так,
совсем отсутствовали ноздри, а на шее виднелось что-то вроде
жаберных щелей. И все-таки эта фигура глубоко тронула меня.
Я никогда не думал, что художник может так победить время,
преодолеть барьер, разделяющий две культуры. "Не человек,
но так человечен!" - сказал о скульптуре профессор Форстер.
Конечно, - многое отличало нас от творцов этого мира, но в
главном мы были близки друг другу.
   Мы ведь способны по морде собаки или лошади, отнюдь не
родственных созданий, догадываться об их чувствах. Так и
здесь мне казалось, что я понимаю чувства существа, которое
стояло передо мной. Я видел мудрость, видел ту твердость,
спокойную, уверенную силу, которой, например, проникнут
знаменитый портрет дожа Лоредано кисти Джованни Беллини. Но
угадывалась и печаль, печаль народа, который совершил
безмерный подвиг - и понапрасну.
   До сих пор остается загадкой, почему эта статуя оказалась
единственным изображением юпитерянина. Вряд ли у столь
просвещенного народа могли быть какие- нибудь табу на этот
счет. Возможно, мы узнаем, в чем дело, когда расшифруем
надписи на стенах маленького зала.
   Впрочем, назначение статуи и без того понятно. Ее
поставили, чтобы она, одержав победу над временем,
приветствовала здесь того, кто когда-нибудь пройдет по следу
ее творцов. Наверно, именно поэтому она сделана намного
меньше натуральной величины. Видно, они уже тогда
догадывались, что будущее принадлежит Земле или Венере, а
это значит - существам, которые выглядели бы карликами рядом
с юпитерянами. Они понимали, что физические размеры могут
оказаться таким же барьером, как время.
   Через несколько минут я отыскал своих товарищей и вместе
с ними направился к кораблю, спеша рассказать про свое
открытие профессору, который весьма неохотно оставил работу,
чтобы немного отдохнуть, - все время, пока мы находились на
"Пятерке", профессор Форстер спал не больше четырех часов в
сутки. Когда мы выбрались из пробоины и вновь оказались под
звездами, металлическую равнину заливал золотистый свет
Юпитера.
   - Вот так штука! - услышал я в радиофоне голос Билла. -
Профессор передвинул корабль.
   - Чепуха, - возразил я. - Он стоит там, где стоял.
   Но тут я повернул голову и понял, почему Билл ошибся. К
нам прибыли гости.
   В двух-трех километрах от нашего корабля стояла его
вылитая копия - во всяком случае, так казалось моему
неопытному глазу. Быстро пройдя через воздушный шлюз, мы
обнаружили, что профессор, с припухшими от сна глазами, уже
развлекает гостей. Их было трое, в том числе - к нашему
удивлению и, честно говоря, удовольствию - одна
прехорошенькая брюнетка.
   - Познакомьтесь, - каким-то тусклым голосом сказал
профессор Форстер, - Это мистер Рэндольф Мейз. Автор
научно-популярных книг. А это... - Он повернулся к Мейзу:
- Простите, я не разобрал фамилии...
   - Мой пилот, Дональд Гопкинс... моя секретарша, Мериэн
Митчелл.
   Слову "секретарша" предшествовала короткая пауза, почти
незаметная, однако вполне достаточная, чтобы в моем мозгу
замигала сигнальная лампочка, Я не выдал своих чувств,
однако Билл бросил на меня взгляд, который красноречивее
всяких слов сказал: "Если ты думаешь то же, что я, мне за
тебя стыдно".
   Мейз был высокий, лысоватый, тощий мужчина, излучавший
доброжелательность, без сомнения напускную - защитная
окраска человека, для которого дружеский тон был
профессиональным приемом.
   - Очевидно, это для вас такой же сюрприз, как и для меня,
- произнес он с чрезмерным добродушием. - Никак не ожидал,
что меня здесь кто-то опередит. Я уже не говорю обо всем
этом...
   - Зачем вы сюда прилетели? - спросил Эштон, стараясь не
показаться чересчур подозрительным.
   - Я как раз объяснял профессору. Мериэн, дайте мне,
пожалуйста, папку. Спасибо.
   Достав из папки серию прекрасно выполненных картин на
астрономические темы, он роздал их нам. Это были виды
планет с их спутников, сюжет достаточно избитый.
   - Вы, конечно, видели сколько угодно картин в этом роде,
- продолжал Мейз. - Но эти не совсем обычны, им почти сто
лет. Написал их художник по имени Чесли Боунстелл, они были
напечатаны в "Лайфе" в 1944 году, задолго до начала
межпланетных полетов. А теперь редакция "Лайф" поручила мне
облететь солнечную систему и посмотреть, насколько фантазия
художника была близка к правде. В сотую годовщину первой
публикации репродукции опять появятся в журнале, а рядом
будут фотографии с натуры. Хороню придумано, верно? В
самом деле, неплохо. Но появление второй ракеты несколько
осложняло дело... Что-то думает об этом профессор? Тут я
перевел взгляд на мисс Митчелл, которая скромно стояла в
сторонке, и решил, что нет худа без добра.
   Мы были бы только рады другим исследователям, если бы не
вопрос о приоритете. Можно было наперед сказать, что Мейз
израсходует здесь все свои пленки и полным ходом помчится
обратно на Землю, махнув рукой на задание редакции. Как ему
помешаешь - да и стоит ли? Широкая реклама, поддержка
прессы нам только на пользу, но мы предпочли бы сами выбрать
время и образ действия. Я спросил себя, можно ли считать
профессора тактичным человеком, и решил, что беды не
миновать.
   Однако на первых порах дипломатические отношения
развивались вполне удовлетворительно. Профессору пришла в
голову отличная мысль - каждый из нас был прикреплен к
кому-то из группы Мейза и совмещал обязанности гида и
надзирателя. И так как число исследователей удвоилось,
работа пошла гораздо быстрее. Ведь в таких условиях опасно
ходить в одиночку, и прежде это сильно замедляло дело.
   На следующий день после прибытия Мейза профессор
рассказал нам, какой политики он решил придерживаться.
   - Надеюсь, обойдется без недоразумений, - сказал он,
слегка хмурясь. - Что до меня, то пусть ходят, где хотят, и
снимают, сколько хотят, только бы ничего не брали и не
вернулись со своими снимками на Землю раньше нас.
   - Не представляю себе, как ми им можем помешать, -
возразил Эштон.
   - Видите ли, я думал избежать этого, но пришлось сделать
заявку на "Пятерку". Вчера вечером я радировал на Ганимед,
и сейчас моя заявка, наверно, уже в Гааге.
   - Но ведь заявки на астрономические тела не
регистрируются. Мне казалось, этот вопрос был решен еще в
прошлом веке, в связи с Луной.
   Профессор лукаво улыбнулся.
   - Вы забываете, речь идет не об астрономическом теле. В
моей заявке речь идет о спасенном имуществе, и я сделал ее
от имени Всемирной организации наук. Если Мейз что-нибудь
увезет с "Пятерки", это будет кража у ВОН. Завтра я очень
мягко растолкую мистеру Мейзу, как обстоит дело, пока его
еще не осенила какая-нибудь блестящая идея.
   Странно было думать о Пятом спутнике как О спасенном
имуществе, и я заранее представлял себе, какие юридические
споры разгорятся, когда мы вернемся домой. Но пока что ход
профессора обеспечил нам определенные права, поэтому Мейз
поостережется собирать сувениры - так мы оптимистически
считали.
   С помощью разных уловок я добился того, что несколько раз
меня назначали напарником Мериэн, когда мы отправлялись
обследовать "Пятерку". Мейз явно не имел ничего против
этого, да и с чего бы ему возражать: космический скафандр -
самая надежная охрана для молодой девушки, черт бы его
побрал.
   Разумеется, при первой возможности я сводил ее в галерею
искусств и показал свою находку. Мериэн долго смотрела на
статую, освещенную лучом моего фонаря.
   - Как это прекрасно, - молвила она наконец. - И только
представить себе, что она миллионы лет ждала здесь в
темноте! Но ее надо как-то назвать.
   - Уже. Я назвал статую "Посланник".
   - Почему?
   - Понимаете, для меня это в самом деле посланник или
гонец, если хотите, который донес до нас весть из прошлого.
Ваятели знали, что рано или поздно кто-нибудь явится.
   - Пожалуй, вы правы. Посланник. Действительно, совсем
неплохо. В этом есть что- то благородное. И в то же время
очень грустное. Вам не кажется?
   Я убедился, что Мериэн очень умная женщина. Просто
удивительно, как хорошо она меня понимала, с каким интересом
рассматривала все, что я ей показывал. Но "Посланник"
поразил ее воображение сильнее всего, она снова и снова
возвращалась к нему.
   - Знаете, Джек, - сказала она (кажется, на следующий день
после того, как Мейз приходил посмотреть статую, - вы должны
привезти это изваяние на Землю. Представляете себе, какая
будет сенсация!
   Я вздохнул.
   - Профессор был бы рад, но в ней не меньше тонны.
Горючего не хватит. Придется ей подождать до следующего
раза. На лице Мериэн отразилось удивление.
   - Но ведь здесь предметы ничего не весят, - возразила
она.
   - Это совсем другое, - объяснил я. - Есть вес, и есть
инерция. Инерция... Ну да неважно. Так или иначе, мы не
можем увезти статую. Капитан Сирл наотрез отказывается.
   - Как жаль, - сказала Мериэн.
   Я вспомнил этот разговор только вечером накануне нашего
отлета. Целый день мы трудились как заведенные, укладывая
снаряжение (разумеется, часть мы оставили для будущих
экспедиций). Все пленки были израсходованы. Как объявил
Чарли Эштон, попадись нам теперь живой юпитерианин, мы не
смогли бы запечатлеть этот факт. По-моему, каждый из нас
жаждал хотя бы небольшой передышки, чтобы на свободе
разобраться в своих впечатлениях и прийти в себя от лобового
столкновения с чужой культурой.
   Корабль Мейза "Генри Люс" был тоже почти готов к отлету.
Мы условились стартовать одновременно; это как нельзя лучше
устраивало профессора - он не хотел бы оставлять Мейза на
"Пятерке" одного.
   Итак, все было готово, но тут, просматривая наши записи,
я вдруг обнаружил, что не хватает шести экспонированных
пленок. Тех, на которые мы сняли надписи в Храме искусств.
Поразмыслив, я вспомнил, что эти пленки были вручены мне и
что я аккуратно положил их на карниз в Храме, с тем чтобы
забрать позже.
   Старт еще не скоро, профессор и Эштон, наверстывая
упущенное, крепко спят, почему бы мне не сбегать потихоньку
за пленками? Я знал, что за пропажу мне намылят голову, а
тут каких-нибудь полчаса - и все будет в порядке. И я
отправился я Храм искусств, на всякий случай предупредив
Билла.
   Прожектор, конечно, был убран, и внутри "Пятерки" царила
гнетущая темнота. Но я оставил у входа сигнальный фонарь,
прыгнул и падал, пока не увидел, что пора прервать свободное
падение. Десять минут спустя я уже держал в руках забытые
пленки.
   Желание еще раз проститься с "Посланником" было только
естественным. Кто знает, сколько лет пройдет, прежде чем я
увижу его вновь, а этот спокойно-загадочный образ притягивал
меня.
   К сожалению, притягивал он не только меня. Пьедестал был
пуст, статуя исчезла.
   Конечно, я мог незаметно вернуться и никому ничего не
говорить во избежание неприятных объяснений. Но я был так
взбешен, что меньше всего думал об осторожности.
Возвратившись на корабль, я тотчас разбудил профессора и
доложил ему о случившемся.
   Он сел на койке, протирая глаза, и произнес по адресу
мистера Мейза и его спутников несколько слов, которых здесь
лучше не воспроизводить.
   - Одного не понимаю, - недоумевал Сирл, - как они ее
вытащили. А может быть, не вытащили? Мы должны были
заметить их.
   - Там столько укромных уголков. А потом улучили минуту,
когда никого из нас не было поблизости, и вынесли ее. Не
так-то просто это было сделать, даже при здешнем тяготении,
- В голосе Эрика Фултона звучало явное восхищение.
   - Сейчас не время обсуждать их уловки, - рявкнул
профессор. - У нас есть пять часов на то, чтобы придумать
какой-нибудь план. Раньше они не взлетят, ведь мы только
что прошли точку противостояния с Ганимедом. Я не ошибаюсь,
Кингсли?
   - Нет, лучше всего стартовать, когда мы окажемся по ту
сторону Юпитера, - всякая другая траектория полета потребует
слишком много горючего.
   - Отлично. Значит, мы располагаем временем. У кого есть
предложения?
   Теперь, задним числом, мне иногда кажется, что мы
поступили несколько странно и не совсем так, как
приличествует цивилизованным людям. Всего два-три месяца
назад нам и в голову не пришло бы ничего похожего. Но мы
предельно устали, и мы страшно рассердились, и к тому же
вдалеке от остального человечества все выглядело как-то
иначе. Закон отсутствовал, оставалось только самим вершить
правосудие...
   - Можем мы помешать им взлететь? Например, повредить их
двигатель? - спросил Билл.
   Сирл наотрез отверг эту идею.
   - Всему есть предел, - сказал он, - Не говоря уже о том,
что Дон Гопкинс мой друг. Он мае никогда не простит, если я
выведу из строя его корабль. Особенно если потом окажется,
что поломку нельзя исправить.
   - Украдем горючее, - лаконично посоветовал Грувс.
   - Правильно! Видите, иллюминаторы темные, значит, все
спят. Подключайся и откачивай.
   - Прекрасная мысль! - вмешался я. - Но до их ракеты два
километра. Какой у нас трубопровод? Сто метров наберется?
   На мои слова не обратили ни малейшего внимания; все
продолжали обсуждать идею Грувса. За пять минут технические
вопросы были решены, оставалось только надеть скафандры и
приступить к работе.
   Записываясь в экспедицию профессора Форстера, я не
подозревал, что когда-нибудь окажусь в роли африканского
носильщика из древнего приключенческого романа и буду
таскать груз на голове. И какой груз - одну шестую часть
космического корабля! (От профессора Форстера, при его
росте, проку было немного.) На Пятом спутнике корабль с
полупустыми баками весил около двухсот килограммов. Мы
подлезли под него, поднатужились - и оторвали его от
площадки. Конечно, оторвали не сразу, ведь масса корабля
оставалась неизменной. Затем мы потащили его вперед.
   Все это оказалось несколько сложнее, чем мы думали, и
идти пришлось довольно долго. Но вот наконец второй корабль
стоит рядом с первым. На "Генри Люсе" ничего не заметили,
экипаж крепко спал, полагая, что и мы спим не менее крепко.
   Я слегка запыхался, но радовался, как школьник, когда
Сирл и Фултон вытащили из нашего воздушного шлюза
трубопровод и тихонько подсоединили его к бакам "Генри
Люса".
   - Прелесть этого плана в том, - объяснил мне Грувс, - что
они не могут нам помешать, для этого надо выйти и
отсоединить трубопровод. Мы выкачаем все за пять минут, а
им нужно две с половиной минуты только на то, чтобы надеть
скафандры.
   Вдруг мне стало очень страшно.
   - А если они запустят двигатели и попытаются взлететь?
   - Тогда от нас всех останется мокрое место. Да нет,
сперва они выйдут проверить, в чем дело. Ага, насосы
заработали.
   Трубопровод напрягся, как пожарный рукав под давлением, -
значит, горючее начало поступать в наши баки. Мне казалось,
что вот-вот иллюминаторы "Генри Люса" озарятся светом и
ошеломленный экипаж выскочит наружу, и я даже разочаровался,
когда этого ее произошло. Видно, крепко они спали, если
даже не ощутили вибрации от работающих насосов. Но вот
перекачка закончена, Сирл и Фултои осторожно убрали
трубопровод и уложили его в шлюз. Все обошлось, и вид у нас
был довольно глупый.
   - Ну? - спросили мы у профессора.
   - Вернемся на корабль, - ответил он, поразмыслив. Мы
сняли скафандры, кое-как, втиснулись в рубку, и профессор,
сев к передатчику, отбил на ключе сигнал тревога. После
этого оставалось подождать несколько секунд, пока сработает
автомат на корабле соседей.
   Ожил телевизор, на нас испуганно глядел Мейз.
   - А, Форстер! - буркнул он. - Что случилось?
   - У нас - ничего, - ответил профессор бесстрастно. - А
вот вы кое-что потеряли. Поглядите на топливомер.
   Экран опустел, а из динамика вырвались нестройные
возгласы. Но вот опять показался Мейз - злой и не на шутку
встревоженный.
   - В чем дело? - сердито рявкнул он. - Вы к этому
причастны?
   Профессор дал ему покипеть, потом наконец ответил:
   - Мне кажется, будет лучше, если вы придете к нам для
переговоров. Тем более что идти вам недалеко. Мейз слегка
опешил, но тут же отчеканил:
   - И приду!
   Экран опять опустел.
   - Придется ему пойти на попятный! - злорадно сказал
Билл. - Другого выхода у него нет!
   - Не так все это просто, - охладил его Фултон. - Если бы
Мейз захотел, он не стал бы даже разговаривать с нами, а
вызвал бы по радио заправщика с Ганимеда.
   - А что ему это даст? Он потеряет несколько дней и уйму
денег.
   - Зато у него останется статуя. А деньги он верншт через
суд.
   Вспыхнула сигнальная лампочка шлюза, и в рубку втиснулся
Мейз. Судя до его лицу, он успел все взвесить по дороге и
настроился на мирный лад.
   - Ну-ну, - начал он добродушно. - Зачем вы затеяли всю
эту чепуху?
   - Вы отлично знаете зачем, - холодно ответил профессор.
- Я же прямо объяснил вам, что с "Пятерки" ничего вывозить
нельзя. Вы присвоили имущество, которое вам не принадлежит.
   - Но послушайте! Кому оно принадлежит? Не станете же вы
утверждать, что на этой планете все - ваша личная
собственность?
   - Это не планета - это корабль, а значит, тут приложим
закон о спасенном имуществе.
   - Весьма спорный вопрос. Вы не думаете, что лучше
подождать, когда ваши претензии подтвердит суд?
   Профессор держался весьма вежливо, но я видел, что это
стоит ему огромных усилий.
   - Вот что, мистер Мейз, - произнес он с зловещим
спокойствием. - Вы забрали самую важную из сделанных нами
находок. Я могу в какой-то мере извинить ваш поступок, так
как вам не понять археолога, вроде меня, и вы не отдаете
себе отчета в том, что сделали. Верните статую, мы
перекачаем вам горючее и забудем о случившемся.
   Мейз задумчиво потер подбородок.
   - Не понимаю, почему столько шума из-за какой-то статуи,
ведь здесь много всякого добра.
   И вот тут-то профессор допустил промах.
   - Вы рассуждаете, словно человек, который украл из Лувра
"Мону Лизу" и полагает, что ее никто не хватится, раз кругом
висит еще столько картин! Эта статуя настолько уникальна,
что никакое произведение искусства на Земле не идет с ней в
сравнение. Вот почему она должна быть возвращена.
   Когда торгуешься, нельзя показывать, насколько ты
заинтересован в заключении сделки. Я сразу заметил алчный
огонек в глазах Мейза и сказал себе: "Ага! Он
заартачится". Вспомнились слова Фултона насчет заправщика с
Ганимеда.
   - Дайте мне полчаса на размышление, - сказал Мейз,
поворачиваясь к выходу.
   - Пожалуйста, - сухо ответил профессор. - Но только
полчаса, ни минуты больше.
   Мейз все-таки был далеко не глуп: не прошло и пяти
минут, как его антенна медленно повернулась и нацелилась на
Ганимед. Конечно, мы попытались перехватить разговор, но он
работал с засекречивателем. Эти газетчики, как видно, не
очень доверяют друг другу.
   Ответ был передан через несколько минут и тоже
засекречен. В ожидании дальнейших событий мы снова устроили
военный совет. Профессор дошел до той стадии, когда человек
идет напролом, ни с чем не считаясь. Сознание своей ошибки
только прибавило ему ярости.
   Очевидно, Мейз чего-то опасался, потому что вернулся он с
подкреплением. Его сопровождал пилот Дональд Гопкинс,
который явно чувствовал себя неловко.
   - Все улажено, профессор, - сообщил Мейз с торжеством. -
На худой конец я смогу вернуться без вашей помощи, хотя это
займет немного больше времени. Но я не отрицаю, что лучше
договориться, это сбережет и время, и деньги. Вот мое
последнее слово: вы возвращаете горючее, а я отдаю вам все
остальные... э-э... сувениры, которые собрал. Но "Мона
Лиза" остается у меня, даже если я из-за этого смогу попасть
на Ганимед только на следующей неделе.
   Сперва профессор изрек некоторое число проклятий, которые
принято называть космическими, хотя, честное слово, они мало
чем отличаются от земной ругани. Облегчив душу, он
заговорил с недоброй учтивостью:
   - Любезный мистер Мейз, вы отъявленный мошенник, и,
следовательно, я не обязан с вами церемониться. Я готов
применять силу, закон меня оправдает.
   Мы заняли стратегические позиции у двери. На лице Мейза
отразилась легкая тревога, совсем легкая.
   - Оставьте эту мелодраму, - надменно произнес он. -
Сейчас двадцать первый век, а не тысяча восьмисотые годы, и
здесь не Дикий Запад.
   - Дикий Запад - это - тысяча восемьсот восьмидесятые
годы, - поправил его педантичный Билл.
   - Считайте себя арестованным, а мы пока решим, как
поступить, - продолжал профессор. - Мистер Сирл, проводите
его в кабину Б.
   Мейз с нервным смешком прижался спиной к стене.
   - Полно, профессор, это ребячество! Вы не можете
задерживать меня против моей вопи. - Он взглянул на
капитана "Генри Люса", ища у него поддержки.
   Дональд Гопкинс стряхнул с кителя незримую пылинку.
   - Я не желаю вмешиваться во всякие свары, - произнес он в
пространство.
   Мейз злобно посмотрел на своего пилота и нехотя сдался.
Мы снабдили его книгами и заперли.
   Как только Мейза увели, профессор обратился к Гопкинсу,
который завистливо глядел на наши топливомеры.
   - Я не ошибусь, капитан, - вежливо сказал он, - если
предположу, что вы не желаете быть соучастником махинаций
вашего нанимателя.
   - Я нейтрален. Мое дело - привести корабль сюда и
обратно на Землю. Вы уж сами разбирайтесь.
   - Спасибо. Мне кажется, мы друг друга отлично понимаем.
Может быть, вы вернетесь на свой корабль и объясните
ситуацию. Мы свяжемся с вами через несколько минут.
   Капитан Гопкинс небрежной похожей направился к выходу. У
двери он повернулся к Сирлу.
   - Кстати, Кингсли, - бросил он. - Вы не думали о пытках?
   Будьте добры, известите меня, если решите к ним
прибегнуть, - у меня есть кое- какие забавные идеи.
   С этими словами он вышел, оставив нас с нашим заложником.
   Насколько я понимаю, профессор рассчитывал на прямой
обмен. Но он не учел одной вещи, а именно характера Мериэн.
   - Поделом Рэндольфу, - сказала она. - А впрочем, какая
разница? На вашем корабле ему ничуть не хуже, чем у нас, и
вы ничего не посмеете с ним сделать. Сообщите мне, когда он
вам надоест.
   Тупик! Мы явно перемудрили и ровным счетом ничего не
добились. Мейз был в наших руках, но это нам ничего не
дало.
   Профессор мрачно смотрел в иллюминатор, повернувшись к
нам спиной. Исполинский диск Юпитера словно опирался краем
на горизонт, закрыв собой почти все небо.
   - Нужно ее убедить, что мы не шутим, - сказал Форстер.
   Он повернулся ко мне, - Как по-вашему, она по-настоящему
любит этого мерзавца?
   - Гм... Кажется, да. Да, конечно.
   Профессор задумался. Потом он обратился к Сирлу:
   - Пойдемте ко мне. Я хочу с вами кое-что обсудить.
   Они отсутствовали довольно долго, когда же вернулись, на
лицах обоих отражалось злорадное предвкушение чего-то, а
профессор держал в руке лист бумаги, исписанный цифрами.
Подойдя к передатчику, он вызвал "Генри Люса".
   - Слушаю. - Судя по тому, как быстро ответила Мериэн,
она ждала нашего вызова. - Ну как, решили дать отбой? А то
ведь это уже становится скучным.
   Профессор сурово посмотрел на нее.
   - Мисс Митчелл, - сказал он, - Вы, очевидно, не приняли
наши слова всерьез. Поэтому я решил показать вам... гм...
что мы не шутим. Я поставлю вашего шефа в такое положение,
что ему очень захочется, чтобы вы поскорее его выручили.
   - В самом деле? - бесстрастно осведомилась Мериэн,
однако мне показалось, что я уловил в ее голосе оттенок
тревоги.
   - Наверно, вы не очень разбираетесь в небесной механике,
- продолжал профессор елейным голосом. - Я угадал? Жаль,
жаль. Впрочем, ваш пилот подтвердит вам все, что я сейчас
скажу. Верно, мистер Гопкинс?
   - Валяйте, - донесся сугубо нейтральный голос.
   - Слушайте внимательно, мисс Митчелл. Позвольте сначала
напомнить вам, что ваше положение на этом спутнике не совсем
обычно, даже опасно. Достаточно выглянуть в иллюминатор,
чтобы убедиться... Юпитер совсем рядом. Нужно ли
напоминать вам, что поле тяготения Юпитера намного
превосходит гравитацию остальных планет? Вам понятно все
это?
   - Да, - подтвердила Мериэн уже не так хладнокровно. -
Продолжайте.
   - Отлично. Наш мирок совершает полный оборот вокруг
Юпитера за двенадцать часов. Так вот, согласно известно
"теореме" телу, падающему с орбиты, нужно ноль целых сто
семьдесят семь тысячных периода, чтобы достичь центра сил
притяжения. Другими словами, тело, падающее отсюда на
Юпитер, достигнет центра планеты приблизительно через два
часа семь минут. Капитан Гопкинс, несомненно, может вам это
подтвердить.
   После некоторой паузы мы услышали голос Гопкинса:
   - Я, конечно, не могу поручиться за абсолютную точность
приведенных цифр, но думаю, что все верно. Вели и есть
ошибка, то небольшая.
   - Превосходно, - продолжал профессор. - Вы, разумеется,
понимаете, - он добродушно усмехнулся, - что падение к
центру планеты - случай чисто теоретический. Если в самом
деле бросить здесь какой-нибудь предмет, он достигнет
верхних слоев атмосферы Юпитера немного быстрее. Я надеюсь,
вам не скучно меня слушать?
   - Нет, - ответила Мериэн очень тихо.
   - Чудесно. Тем более что капитан Сирл рассчитал для
меня, сколько же на самом деле продлится падение.
Получается час тридцать пять минут, с возможной ошибкой в
две-три минуты. Гарантировать абсолютную точность мы не
можем, ха-ха! Вы, несомненно, заметили, что поле тяготения
нашего спутника чрезвычайно мало. Вторая космическая
скорость составляет здесь всего около десяти метров в
секунду. Бросьте какой-нибудь предмет с такой скоростью, и
он больше сюда не вернется. Верно, мистер Гопкинс?
   - Совершенно верно.
   - А теперь перейдем к делу. Сейчас мы думаем вывести
мистера Мейза на прогулку. Как только он окажется точно под
Юпитером, мы снимем с его скафандра реактивные пистолеты
и... э... придадим мистеру Мейзу некое ускорение. Мы
охотно догоним его на нашем корабле и подберем, как только
вы передадите нам украденное вами имущество. Из моего
объяснения вы, конечно, поняли, что время играет тут очень
важную роль. Час тридцать пять минут - удивительно короткий
срок, не так ли?
   - Профессор! - ахнул я. - Вы этого не сделаете?
   - Помолчите! - рявкнул он. - Итак, мисс Митчелл, что вы
на это скажете?
   Лицо Мериэн отразило ужас, смешанный с недоверием.
   - Это попросту блеф! - воскликнула она. - Я не верю,
что вы это сделаете! Команда не позволит вам!
   Профессор вздохнул.
   - Очень жаль. Капитан Сирл, мистер Грувс, пожалуйста,
сходите за арестованным и выполняйте мои указания.
   - Есть, сэр, - торжественно ответил Сирл.
   Мейз явно был испуган, но не думал уступать.
   - Что вы еще задумали? - спросил он, когда ему дали его
скафандр.
   Сирл забрал его реактивные пистолеты.
   - Одевайтесь - распорядился он. - Мы идем гулять.
   Только теперь я сообразил, что задумал профессор.
Конечно, все это блеф, колоссальный блеф, он не бросит Мейза
на Юпитер. Да если бы и захотел бросить, Сирл и Грувс на
это не пойдут. Но ведь Мериэн раскусит обман, и мы сядем в
лужу.
   Убежать Мейз не мог; без реактивных пистолетов он был
беспомощен. Сопровождающие взяли его под руки и потащили,
будто привязной аэростат. Они тащили его к горизонту - и к
Юпитеру.
   Я посмотрел на соседний корабль и увидел, что Мериэн стоя
у иллюминатора, провожает взглядом удаляющееся трио.
Профессор Форстер тоже заметил это.
   - Надеюсь, мисс Митчелл, вы понимаете, что мои люди
потащили не пустой скафандр. Позволю себе посоветовать вам
вооружиться телескопом. Через минуту они скроются за
горизонтом, но вы сможете увидеть мистера Мейза, когда он
начнет... гм... восходить.
   Динамик молчал. Казалось, томительному ожиданию не будет
конца. Может быть, Мериэн задумала проверить решимость
профессора?
   Схватив бинокль, я направил его на небо над таким до
нелепости близким горизонтом. И вдруг увидел крохотную
вспышку света на желтом фоне исполинского диска Юпитера. Я
быстро поправил фокус и различил три фигурки, поднимающиеся
в космос. У меня на глазах они разделились: две
притормозили ход пистолетами и начали падать обратно на
"Пятерку", а третья продолжала лететь прямо к грозному
небесному тепу.
   Я в ужасе повернулся к профессору.
   - Они это сделали! Я думал, что это блеф!
   - Мисс Митчелл, несомненно, тоже так думала - холодно
ответил профессор, адресуясь к микрофону. - Надеюсь, мне не
надо вам объяснять, чем грозит промедление. Кажется, я уже
говорил, что падение на Юпитер с нашей орбиты длится всего
девяносто пять минут. Но вообще-то хватит и сорок минут,
потом будет поздно...
   Он сделал выразительную паузу. Динамик молчал.
   - А теперь - продолжал профессор, - я выключаю преемник,
чтобы избежать бесполезных споров. Разговор мы возобновим,
только когда вы отдадите статую... И остальные предметы, о
которых мистер Мейз столь неосмотрительно проговорился.
Всего хорошего.
   Прошло десять томительных минут. Я потерял Мейза из виду
и уже спрашивал себя, не пора ли связать профессора и
помчаться вдогонку за его жертвой, пока мы еще не стали
убийцами. Но ведь кораблем управляют те самые люди, которые
своими руками совершили преступление. Я вконец растерялся.
   Тут на "Генри Люсе" медленно открылся люк и показались
две фигуры в скафандрах, поддерживавшие предмет наших
раздоров.
   - Полная капитуляция. - Профессор удовлетворенно
вздохнул, - Несите сюда, - распорядился он по радио. - Я
открою шлюз.
   Он явно не торопился. Я все время поглядывал на часы -
прошло уже пятнадцать минут. В воздушном шлюзе загремело,
зазвенело, потом открылась дверь и вошел капитан Гопкинс.
За ним следовала Мериэн, которой для полного сходства с
Клитемнестрой не хватало только окровавленной секиры. Я
боялся встретиться с ней взглядом, а профессор хоть бы что?
Он прошел в шлюз, проверил, все ли возвращено, и вернулся,
потирая руки.
   - Ну, так, - весело сказал он. - А теперь
присаживайтесь, выпьем и забудем это неприятное
недоразумение.
   - Вы с ума сошли! - возмущенно крикнул я, показывая на
часы. - Он уже пролетел половину пути до Юпитера!
   Профессор Форстер поглядел на меня с осуждением.
   - Нетерпение - обычный порок юности, - произнес он. - Я
не вижу никаких причин торопиться.
   Тут впервые заговорила Мериэн; по ее лицу было видно, что
она не на шутку испугана.
   - Но ведь вы обещали, - прошептала она.
   Профессор внезапно сдался. Последнее слово осталось за
ним, и он вовсе не хотел продлевать пытку.
   - Успокойтесь, мисс Митчелл, и вы, Джек, - Мейз в такой
же безопасности, как и мы с вами. Его можно забрать в любую
минуту.
   - Значит, вы мне солгали?
   - Ничуть. Все, что я вам говорил, - чистая правда.
Только вы сделали неверный вывод. Когда я говорил вам, что
тело, брошенное с нашей орбиты, упадет на Юпитер через
девяносто пять минут, я - признаюсь, не без задней мысли -
умолчал об одном важном условии. Надо было добавить:
"Тело, находящееся в покое по отношению к Юпитеру". Ваш
друг, мистер Мейз, летел по орбите вместе со спутником и с
такой же скоростью, как спутник. Что-то около двадцати
шести километров в секунду, мисс Митчелл. Да, мы выбросили
его с "Пятерки" по направлению к Юпитеру. Но скорость,
которую мы ему сообщили, - пустяк, практически он продолжает
лететь по прежней орбите. Он может приблизиться к Юпитеру -
капитан Сирл все это высчитал - самое большое на сто
километров. В конце витка, через двенадцать часов, он будет
в той самой точке, откуда стартовал, без всякой помощи с
нашей стороны.
   Наступило долгое, очень долгое молчание. Лицо Мериэн
выражало и досаду, и облегчение, и злость человека, которого
обвели вокруг пальца. Наконец она повернулась к капитану
Гопкинсу.
   - Вы, конечно, знали все это! Почему вы мне ничего не
сказали?
   Гопкинс укоризненно посмотрел на нее.
   - Вы меня не спросили, - ответил он.
   Мы забрали Мейза через час. Он улетел всего на двадцать
километров, и нам ничего не стоило отыскать его по маячку на
его скафандре. Его радиофон был выведен из строя, и
теперь-то я понял почему. Мейз был достаточно умен, чтобы
сообразить, что ему ничего не грозит, и, если бы радио
работало, он связался бы со своими и разоблачил наш обман.
А впрочем, кто знает! Лично я на его месте предпочел бы
дать отбой, хотя бы совершенно точно знал, что со мной
ничего не случится. Сдается мне, ему там было очень
одиноко...
   Догнав Мейза на самом малом ходу, мы втащили его внутрь.
К моему удивлению, он не устроил нам никакой сцены: то ли
был слишком рад вернуться в нашу уютную кабину, то ли решил,
что проиграл в честном бою и не стоит таить зла на
победителя. Думаю, что второе вернее.
   Ну вот, пожалуй, и все, если не считать, что на прощание
мы еще раз натянули Мейзу нос. Ведь коммерческий груз на
его корабле заметно уменьшился, значит, и горючего
требовалось меньше, а излишки мы оставили себе. Это
позволило - нам увезти "Посланника" на Ганимед. Разумеется,
профессор выписал Мейзу чек за горючее, все было вполне
законно.
   И еще один характерный эпизод, о котором я должен вам
рассказать. В первый же день после того, как в Британском
музее открылся новый отдел, я пошел туда посмотреть на
"Посланника": хотелось проверить, будет ли его воздействие
на меня таким же сильным в новой обстановке. (Ну так вот:
это было совсем не то, но все-таки впечатление сильное, и
отныне я весь музей воспринимаю как-то иначе.)- В зале было
множество посетителей, и среди них я увидел Мейза и Мериэн.
   Кончилось тем, что мы зашли в ресторан и очень приятно
провели время за столиком. Надо отдать должное Мейзу, он не
злопамятен. Вот только Мериэн меня огорчила.
   Ей-богу, не понимаю, что она в нем находит.

   Артур Кларк
   Колыбель на орбите

   Перевод Л. Жданова

   Прежде чем мы начнем хотелось бы подчеркнуть одну вещь,
которую многие, похоже, забывают. Двадцать первый век
наступит не завтра - он начнется годом позже 1 января 2001
года. Хотя календари после полуночи будут отсчитывать
2000-й год, старый век продлится еще двенадцать месяцев.
Каждые сто лет нам, астрономам, приходится снова и снова
объяснять это, но все напрасно. Стоит в счете веков
появиться двум нулям, как уже идет пир горой}
   Так вы хотите узнать, какое событие больше всего
запомнилось мне за полвека космических исследований...
Конечно, уже взяли интервью у фон Брауна? Как он поживает?
Приятно слышать; я не видел его после симпозиума в
Астрограде в честь его восьмидесятилетия, с тех пор он не
прилетал с Луны.
   Что говорить, я повидал немало великих событий в истории
космонавтики, начиная с запуска первого спутника. В
двадцать пять лет я был вычислителем в Капустном Яру,
недостаточно важная личность, чтобы присутствовать в
контрольном центре, когда шел отсчет последних секунд. Но я
слышал старт. Только однажды за всю жизнь я слышал звук,
который поразил меня еще сильнее. (Что это было? После
скажу.) Как только стало известно, что спутник вышел на
орбиту, один из ведущих ученых вызвал свой "зил", и мы
покатили в Волгоград отмечать событие. Сто километров
одолели за то же время, за какое спутник совершил первый
оборот вокруг Земли - неплохая скорость! (Кто-то подсчитал,
что выпитой на следующий день водки хватило бы для запуска
крошки-спутника, который конструировали американцы, но я в
этом не уверен.)
   Большинство учебников истории утверждает, что именно
тогда, 4 октября 1957 года, начался Космический Век. Я не
собираюсь спорить с ними, но, по-моему, самое увлекательное
было потом. Что может сравниться по драматизму с тем
случаем, когда военные корабли США мчались на выручку
Дмитрию Калинину и в последний миг выловили из Южной
Атлантики его капсулу? А радиорепортаж Джерри Уингайта, его
красочные эпитеты, на которые ни один цензор не посмел
покуситься, когда он обогнул Луну и впервые увидел воочию ее
обратную сторону! А всего пять лет спустя - телевизионная
передача из кабины "Германа Оберта", когда корабль
прилунился на плато в Заливе Радуг. Он и сейчас там стоит
вечным памятником людям, которых схоронили рядом с ним...
   Всш это были великие вехи на пути в космос, но вы
ошибаетесь, если думаете, что я буду говорить о них. Меня
больше всего поразило совсем другое. Я даже не уверен,
сумею ли хорошо рассказать, а если в сумею - как вы это
подадите? Ведь нового ничего не будет, газеты тогда только
об этом и писали. Но большинство из них упустило самую
суть, для прессы это была просто выигрышная "человечная"
черточка, только и всего.
   Было это через двадцать лет после запуска первого
спутника, вместе с другими я находился тогда та Луне.
Правда, к тому времени я стал уже слишком важной персоной,
чтобы заниматься наукой. Прошло больше десятка лет с тех
пор, как я составлял программы для электронной машины;
теперь моя задача была несколько сложнее - "программировать"
людей, ведь я отвечал за проект АРЕС, готовил первую
экспедицию на Марс.
   Стартовать, понятно, решили с Луны, там тяготение намного
слабее, и для запуска нужно в пятьдесят раз меньше горючего,
чем на Земле. Хотели было собирать корабли, на орбите
спутника - еще меньше горючего надо для вылета, - но когда
продумали все как следует, эта идея отпала. Не так-то
просто устраивать в космосе заводы и мастерские; невесомость
скорее мешает, чем помогает, когда вам нужно, чтобы все
предметы беспрекословно слушались вас. К тому времени, в
конце семидесятых годов. Первая Лунная База работала полным
ходом. Химические заводы и всякие мелкие предприятия
производили все для поселка. И мы решили использовать их,
вместо того чтобы ценой огромных усилий и затрат сооружать в
космосе новые.
   "Альфу" "Бету" и "Гамму" - три корабля экспедиции -
собирали на дне Платона. Здесь в кольце гор простерлась,
пожалуй, самая гладкая равнина этой стороны Луны, и
настолько обширная, что наблюдателю, стоящему в ее центре, и
не придет в голову, что он находится на дне кратера: горы
скрыты далеко за горизонтом. Герметичные купола базы стояли
в десяти километрах от стартовой площадки и были связаны с
ней канатной дорогой; эти дороги очень нравятся туристам,
но, на мой взгляд, сильно уродуют лунный пейзаж.
   В первые дни освоения жизнь на Луне была далеко не
сладкой, мы не могли и мечтать об удобствах, которые теперь
стали обычными. Центральный Купол, с его парками и озерами,
тогда существовал только на ватманской бумаге; впрочем, мы
все равно не смогли бы им насладиться, проект АРЕС поглощал
нас всецело. Человек готовился совершить первый прыжок в
большой космос; уже в ту пору мы рассматривали Луну всего
лишь как предместье Земли, камень в реке, на который можно
опереться и прыгнуть, куда тебе надо. Наши мысли лучше
всего выразить словами Циолковского - они висели у меня в
кабинете на стене, чтобы каждый мог видеть:

       НАША ПЛАНЕТА ЕСТЬ КОЛЫБЕЛЬ РАЗУМА.
        НО НЕЛЬЗЯ ВЕЧНО ЖИТЬ В КОЛЫБЕЛИ

   (Что вы сказали? Нет-нет, я никогда не встречался с
Циолковским. В 1935 году, когда он умер, мне было всего
четыре года!)
   После многих лет секретности было очень приятно работать
рука об руку с людьми всех наций над проектом, осуществлять
который помогал весь мир. Из моих четырех заместителей один
был американец, другой - индиец, третий - китаец, четвертый
- русский. И хотя ученые разных стран всячески старались
перещеголять друг друга, это было полезное соперничество,
оно только шло на благо нашему делу. Посетителям, не
забывшим старые недобрые времена, я не раз с гордостью
напоминал:
   - На Луне нет секретов.
   Ну так вот, я ошибался: секрет был, притом у меня под
носом, в моем собственном управлении. Возможно, я бы и
заподозрил что-нибудь, если бы бесчисленные детали проекта
АРЕС не заслонили от меня все прочее. Теперь-то,
оглядываясь назад, я вижу, что было вдоволь всевозможных
намеков и признаков, но тогда я ничего не заметил.
   Правда, от моего внимания не ускользнуло, что Джим
Хатчинс, мой молодой заместитель - американец, становится
все более рассеянным, словно его что-то заботило. Раз или
два пришлось даже сделать ему выговор за небольшие упущения;
он обижался и заверял, что это не повторится. Хатчинс был
типичный, ярко выраженный колледж-бой, каких Соединенные
Штаты поставляют в изрядных количествах, очень
добросовестный, хотя звезд с неба не хватал. Он уже три
года был на Луне и едва ли не первым забрал с Земли свою
жену, как только отменили ограничения. Я так никогда и не
выяснил, каким образом он оказался замешанным в этой
истории; видимо, сумел нажать тайные пружины, хотя уж его-то
никак нельзя было представить себе главным действующим лицом
международного заговора. Да что там международного - тут и
Луна участвовала, десяток людей, вплоть до высшего
начальства в Управлении Астронавтики.
   Мне до сих пор кажется чудом, что они сумели все
сохранить в тайне.
   Восход солнца начался уже два дня назад по земному
времени, но хотя четкие тени заметно укоротились, до лунного
полудня было еще пять дней. Мы готовились провести первое
статическое испытание двигателей "Альфы"; силовая установка
была вся смонтирована, корпус корабля собран. Стоя на
равнине, "Альфа" напоминала скорее часть нефтеперегонного
комбината, чем космический корабль, но нам она казалась
прекрасной, символом будущих завоеваний.
   Момент ответственный: еще никогда не делали таких мощных
термоядерных двигателей, и, несмотря на все старания, полной
уверенности не было. Если теперь что-нибудь не сработает,
проект АРЕС может быть оттянут не на один год. - Отсчет
времени уже начался, когда ко мне подбежал Хатчинс, бледный
и озабоченный.
   - Мне нужно немедленно доложить на Базу, - выпалил он. -
Это очень важно!
   - Важнее испытания? - язвительно осведомился я,
сдерживая досаду.
   Он помялся, словно хотел мне что-то объяснить, потом
коротко ответил:
   - Да, пожалуй.
   - Хорошо, - сказал я, он тотчас исчез.
   Я мог бы потребовать у него объяснения, но подчиненным
надо доверять. Возвращаясь к центральному пульту
управления, я раздраженно говорил себе, что сыт по горло
этим взбалмошным юнцом, надо будет попросить, чтобы его
забрали от меня. И ведь что всего удивительнее: он не
меньше других волновался, как пройдет испытание, а сам вдруг
умчался по канатной дороге на Базу. Пузатый цилиндр кабины
уже был на полпути к следующей опоре, скользя по едва
заметным тросам подобно какой-то невиданной птице.
   Пять минут спустя я совсем разозлился. Целая группа
приборов-самописцев вдруг забастовала, пришлось отложить
испытания на три часа. Я метался в контрольном центре,
твердя всем и каждому (благо им некуда было от меня
спастись), что у нас в Капустином Яру таких вещей не
случалось. Наконец, после второй чашки кофе я слегка
успокоился; и тут в динамиках прозвучал сигнал "слушайте
все". Только один сигнал считался еще важнее - вой
аварийных сирен. За все мои годы в Лунном поселке я дважды
слышал его - и надеюсь больше никогда не услышать.
   Голос, который затем раздался в каждом помещении на Луне
и в наушниках каждого рабочего на безмолвных равнинах,
принадлежал генералу Моше Стайну, председателю Управления
Астронавтики. (Тогда еще существовали всякие почетные
титулы, хотя никто уже не придавал им значения.)
   - Я говорю из Женевы, - начал генерал Стайн, - на мою
долю выпало сделать важное сообщение. Последние девять
месяцев проходил ответственейший эксперимент. Мы держали
его в секрете, считаясь с непосредственными участниками
опыта и не желая пробуждать ненужных надежд или опасений.
Вы помните, еще недавно многие специалисты вообще не верили,
что человек сможет жить в космосе; и на сей раз нашлись
пессимисты, они сомневались, удастся ли сделать следующий
шаг в покорении вселенной. Теперь доказано, что они
ошибались: разрешите представить вам Джорджа Джонатана
Хатчинса, первого Уроженца Космоса.
   Последовал щелчок - какое-то переключение, - затем пауза,
непонятные шорохи и шепот. И вдруг на всю Луну и половину
Земли - звук, о котором я обещал вам рассказать, самый
поразительный звук, какой мне довелось слышать за всю свою
жизнь.
   Это был слабый плач новорожденного младенца, первого в
истории человечества, который родился вне Земли! В полной
тишине, воцарившейся в контрольном центре, мы поглядели
сперва друг на друга, потом на корабли на сияющей равнине.
Всего несколько минут назад нам казалось, что на свете нет
ничего важнее их. И вот им пришлось отступить перед тем,
что произошло в Медицинском Центре - и что будет в грядущих
веках происходить миллиарды раз в бесчисленных мирах.
   Вот тогда-то, уважаемые друзья, я почувствовал, что
человек действительно утвердился в космосе.

   Артур Кларк
   Созвездие Пса

   Перевод Л. Жданова

   Неистовый лай в первый миг только раздосадовал меня. Я
повернулся на другой бок и сонно буркнул:
   - Замолчи, глупая собака.
   Но дремота длилась лишь долю секунды; тут же я совсем
очнулся, вернулось сознание, и с ним пришел страх. Страх
одиночества, страх безумия.
   Я боялся открыть глаза, боялся увидеть. Рассудок говорил
мне, что еще ни одна собака не ступала на поверхность этого
мира, что между мной и Лайкой - четверть миллиона миль в
пространстве, больше того - пять лет во времени.
   - Тебе приснилось, - сердито сказал я себе. - Не будь
идиотом, открой, глаза! Крашеные стены - вот все, что ты
увидишь.
   Разумеется, так и было. Крохотная кабина пуста, дверь
плотно затворена. Я был наедине со своими воспоминаниями,
во власти неясной печали, которая часто овладевает
человеком, когда яркий сон сменяется тусклой
действительностью. Ощущение утраты было настолько горьким,
что хотелось снова уснуть. Хорошо, что я устоял: в тот миг
сон был равносилен смерти. Но я не подозревал этого еще
пять секунд - целую вечность, которую я провел на Земле, ища
утешения в прошлом.
   Откуда взялась Лайка, так и не удалось установить, хотя
сотрудники обсерватории расспрашивали знакомых, а я поместил
несколько объявлений в газетах Пасадены. Я нашел ее -
одинокий, брошенный комок шерсти - на обочине шоссе летним
вечером, направляясь в Паломар. Я не любил собак, вообще не
любил животных, но нельзя же бросить беспомощное маленькое
существо на произвол судьбы, которую олицетворяли
стремительные автомашины. Подавляя отвращение и жалея, что
нет перчаток, я подобрал ее и затолкал в багажник. Мне
вовсе не хотелось рисковать обивкой моей новенькой машины, а
в багажнике собака, как мне казалось, не могла натворить
большой беды. Я ошибся.
   Остановив машину возле "Монастыря" (жилой дом для
астрономов, где мне предстояло провести следующую неделю), я
без особого восторга изучил свою находку. Сперва- то я
думал отдать щенка сторожу, но тут песик заскулил и открыл
глаза. Он смотрел так беспомощно, так доверчиво... Словом,
я передумал.
   После я иногда жалел об этом, правда, недолго. Я и не
подозревал, сколько хлопот может доставить подрастающий пес,
намеренно и нечаянно. Счета за чистку и починку росли;
особенно страдали мои носки и "Астрофизический журнал". Но
в конце концов Лайка научилась вести себя и дома, и в
обсерватории; мне кажется, из всех собак только она одна
побывала внутри купола, где помещался двухсотдюймовый
телескоп. Там она могла часами тихо лежать в укромном
уголке, а я занимался наладкой в своей клетушке; ей
достаточно было слышать мой голос. Другие астрономы не
меньше моего привязались к ней (имя "Лайка" предложил наш
физик, старик Андерсон), но с самого начала она была моей
собакой и больше никого не слушалась. Да и мне она не
всегда подчинялась.
   Это было великолепное животное, почти чистокровная
восточноевропейская овчарка. Видимо, из-за этого "почти" ее
и бросали. (До сих пор злюсь, как вспомню, а может быть,
это зря, ведь я не знаю, как было дело.) Если не считать
двух темных пятен над глазами, она была дымчато-серой, с
мягкой, шелковистой шерстью. Когда уши торчали, ока
казалась необычайно умной и внимательной. Обсуждая с
коллегами типы спектров или эволюцию звезд, я готов был
поверять, что Лайка следит за нашей беседой.
   Я по сей день не могу понять, почему она так привязалась
ко мне; даже среди людей у меня друзей очень мало. И,
однако, когда я после долгого отсутствия возвращался в
обсерваторию, она выходила из себя от восторга, прыгала на
задних лапах, опираясь передними на мои плечи (она шутя
дотягивалась до них), и радостный визг совсем не вязался с
могучим ростом Лайки. Уж я старался не уезжать надолго; в
дальние путешествия нельзя было взять с собой собаку, но в
коротких поездках она почти всегда меня сопровождала. Лайка
была со мной и в тот раз, когда я поехал на север, чтобы
участвовать в этом злополучном семинаре в Беркли.
   Нас приютили мои друзья по университету. При всей их
учтивости было очевидно, что их не радует присутствие в доме
такого чудовища. Я заверил хозяев, что Лайка ведет себя
безупречно; с большой неохотой они разрешили мне держать ее
в комнате.
   - Сегодня ночью вы можете не бояться грабителей, - сказал
я.
   - В Беркли грабителей нет, - последовал ответ.
   Но среди ночи мне на миг почудилось, что они ошиблись.
Меня разбудил яростный визгливый лай, я слышал от Лайки
такое только раз - когда она впервые увидела корову и не
могла понять, что это такое. Бранясь, я сбросил одеяло и
нырнул во мрак незнакомого дома. Главное - утихомирить
Лайку, не дать ей разбудить хозяев, если только я не
опоздал. Грабитель, конечно ж, давно удрал. Я от души
надеялся, что это так...
   Несколько секунд я стоял возле выключателя на лестничной
площадке. Зажигать или не зажигать? Наконец, я рявкнул:
"Молчи, Лайка!" - и нажал кнопку; холл внизу озарился ярким
светом.
   Лайка неистово скреблась в дверь и продолжала визгливо
лаять.
   - Если тебе надо погулять, - сердито сказал я, - вовсе не
обязательно поднимать такой шум!
   Я спустился, отодвинул задвижку, и собака ракетой
вырвалась наружу.
   Было тихо, безветренно, лунный серп боролся с
сан-францисским туманом. Стоя в светлой мгле, я смотрел
через залив на огни города и ждал Лайку, чтобы отчитать ее
по заслугам. Я все еще ждал, когда - во второй раз в
двадцатом столетии - пробудились от спячки здешние подземные
силы.
   Как ни странно, я не испугался, во всяком случае, в
первый миг. Помню, прежде чем я осознал угрозу, две мысли
мелькнули у меня в голове. "Уж эти геофизики, - сказал я
себе, - могли бы хоть как-то предупредить нас". И удивился:
"Вот не думал, что от землетрясения такой шум!".
   Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный.
О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только
на следующий день спасателям удалось увезти меня: я
отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в
котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей
жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолета,
чтобы они это понимали? Не упрекну их и за то, что они
сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило
среди обломков и пожарищ.
   С той поры мы разлучались разве что на несколько часов.
Мне говорили - и я охотно верю этому, - что я все меньше и
меньше интересовался обществом людей, хотя и не стал
отшельником или мизантропом. Звезды и Лайка заполняли все
мое рабочее время и досуг. Мы подолгу гуляли вместе по
горам, это было самое счастливое время моей жизни. И лишь
одно облако омрачало горизонт: я знал, в отличие от Лайки,
что счастью скоро придет конец.
   Переброска готовилась уже больше десяти лет. Еще в
шестидесятых годах было признано, что Земля - неподходящее
место для астрономической обсерватории. На Луне даже
малогабаритные навигационные приборы намного превзошли
возможности всех телескопов, которые глядели в космос сквозь
мрак и мглу земной атмосферы. Исчерпалась история.
Маунт-Вильсон. Паломара. Гринвича и других славных
обсерватории. Для обучения они еще годились, но границы
исследования надо было переносить в космос.
   И я должен переехать. Мне уже предложили должность
заместителя директора обсерватории Фарсайда. В несколько
месяцев я решу проблемы, над которыми бился много лет. За
пределами атмосферы я узнаю, что значит быть слепым, который
вдруг обрел зрение.
   Конечно, нечего было и говорить о том, чтобы взять с
собой Лайку. На Луну допускались только подопытные
животные; наверное, пройдет еще не один десяток лет, прежде
чем можно будет заводить там любимцев, да и то понадобится
целое состояние, чтобы доставить их туда и прокормить. Я
подсчитал, что моего - совсем неплохого - жалованья никак не
хватит: Лайка привыкла съедать два фунта мяса В день.
   Выбор был предельно прост. Я мог остаться на Земле,
отказавшись от ученой карьеры. Или отправиться на Луну,
отказавшись от Лайки.
   В конечном счете, она была всего лишь собака. Десяток
лет и Лайка умрет; к этому времени я могу достичь зенита
своей ученой карьеры. Ни один здравомыслящий человек не
стал бы колебаться, все же я колебался, и если вы до сих пор
не поняли, почему, то никакие мои слова не помогут.
   Приговор был вынесен заочно. До последней недели я не
мог решить, как поступить с Лайкой. И когда доктор Андерсон
вызвался присмотреть за ней, я вяло согласился, забыв даже
как следует поблагодарить. Старый физик и его жена с
первого дня полюбили Лайку; боюсь, я показался им человеком
бесчувственным и бессердечным. А ведь было как раз
наоборот.
   Мы в последний раз прошли с ней вместе по холмам, затем я
молча вручил собаку Андерсонам и больше ее не видел.
   Вылет задержался почти на сутки, ждали, пока уймется
сильное магнитное возмущение, да и то активность поясов
Ван-Аллена была настолько велика, что мы выходили через
"трубу" над Северным полюсом. Невесомость всегда неприятна,
а в придачу мы все осовели от антирадиационных медикаментов.
Когда я снова стал интересоваться окружающим, корабль был
уже над Фарсайдом; не увидел я, как Земля ныряет за
горизонт. Да я и не очень-то жалел об этом, мне тогда
совсем не хотелось вспоминать прошлое, я предпочитал думать
только о будущем. Меня преследовало чувство вины: я
покинул существо, которое меня любило, верило в меня. Чем я
лучше тех, кто бросил щенка на обочине пыльного Паломаросого
шоссе?
   Весть о том, что она умерла, пришла через месяц. И
никакой видимой причины, Андерсоны делали для нее все, и они
сильно горевали. Просто Лайке не хотелось жить. Несколько
дней я сам думал о смерти, но труд - великое лекарство, а
моя программа развивалась полным ходом. Забыть Лайку я не
мог, но постепенно воспоминания перестали причинять боль.
   Почему же они с такой силой вернулись теперь, пять лет
спустя, на обратной стороне Луны? - Я пытался понять, в чем
дело; вдруг все здание вздрогнуло, точно от могучего удара.
Дальше я действовал не размышляя, руки сами закрыли
гермошлем аварийного скафандра, когда опоры подались и стена
распахнулась, выпустив на волю взвизгнувший воздух.
Благодаря тому, что я автоматически нажал кнопку Общей
тревоги, мы потеряли всего двоих, хотя толчок - самый
сильный из всех, зарегистрированных на Фарсайде, - разрушил
все три герметических купола обсерватории.
   Нужно ли говорить, что я не верю в сверхъестественные
силы. Все, что произошло, объясняется рационально, нужно
лишь немного разбираться в психологии. Во время второго
Сан-францисского землетрясения Лайка была не единственной
собакой, которая почуяла близкую беду; известно много
случаев. И когда мое недремлющее подсознание уловило
первые, слабые вибрации в недрах Луны, настороженный
воспоминаниями рассудок тотчас отозвался.
   Человеческий разум избирает необычные и хитроумные пути,
он знал, какой сигнал быстрее всего дойдет до меня. Вот и
все, конечно, можно сказать, что в обоих случаях меня
разбудила Лайка, но тут и не пахнет мистикой, не было
никакого чудесного зова через бездну, которой ни человеку,
ни собаке не дано преодолеть.
   В чем, в чем, а уж в этом я уверен. И все-таки
случается, я просыпаюсь в лунном безмолвии, мечтая, чтобы
сон продлился несколько секунд, чтобы я еще раз мог
заглянуть в эти ясные карие глаза, исполненные бескорыстной,
чистой любви, равной которой я не нашел нигде - ни на Луне,
ни в других мирах.

   Артур Кларк
   До Эдема

   Перевод Л. Жданова

   - Похоже, что здесь дорога кончается, - сказал Джерри
Гарфилд, выключая моторы.
   Тихо вздохнув, насосы смолкли, и разведочный вездеход
"Бродячий драндулет", лишившись воздушной подушки, лег на
острые камни Гесперийского плато.
   Дальше пути не было. Ни насосы, ни гусеницы не помогли
бы "Р-5" (как официально назывался "Драндулет") одолеть
выросший впереди эскарп. До Южного полюса Венеры оставалось
всего тридцать миль, но с таким же успехом он мог находиться
на другой планете. Хочешь не хочешь, надо возвращаться,
снова идти все эти четыреста миль среди чудовищного
ландшафта.
   День был на диво ясный, видимость почти тысяча ярдов. Не
требовалось никакого радара, чтобы следить за утесами,
вырастающими на пути вездехода; на этот раз их было видно
невооруженным глазом. Сквозь пелену туч, которая не
разрывалась уже много миллионов лет, просачивался зеленый
свет, будто в подводном царстве; к тому же вдали все
расплывалось во мгле. Так и казалось порой, что вездеход
скользит над морским дном, и Джерри то и дело удились
вверху, над головой, плывущие рыбины.
   - Связаться с кораблем и передать, что возвращаемся? -
спросил он.
   - Погодите, - сказал доктор Хатчинс. - Надо подумать.
   Джерри взглянул на третьего члена экипажа, надеясь на
поддержку. Напрасно. Коулмен такой же одержимый, как
Хатчинс. Как бы неистово они ни спорили между собой, оба
оставались учеными, то есть - с точки зрения рассудительного
инженера-штурмана - людьми, которые не всегда способны
отвечать за свои поступки. И однако, если Коулу и Хатчу
втемяшится в голову продолжать путь, ему останется только
выполнять приказ, записав свой протест...
   Хатчинс прошелся по тесной кабине, изучая карты и
приборы. Потом направил прожектор вездехода на скальную
стенку и стал внимательно разглядывать ее в бинокль.
   "Не может быть, чтобы он потребовал от меня штурмовать
эту скалу, - подумал Джерри. - "Р-5", как-никак, всего лишь
вездеход, а не горный козел".
   Вдруг Хатчинс что-то увидел. На миг задержав дыхание, он
затем шумно выдохнул и повернулся к Коулмену.
   - Посмотрите! - Его голос дрожал от волнения. - Чуть
левее черного пятна! Что это, по-вашему?
   Он передал Коулмену бинокль; теперь тот замер,
всматриваясь.
   - Черт возьми, - вымолвил он наконец. - Вы были правы.
   На Венере есть реки. Это след высохшего водопада.
   - Учтите, за вами обед в "Бель Гурмете", как только
вернемся в Кембридж. С шампанским!
   - Запомню, не бойтесь. Да за такое открытие не только
что обед!.. И все-таки ваши теории любой назовет
сумасбродными.
   - Стоп, стоп, - вмешался Джерри. - Какие еще тут
реки-водопады? Каждый знает, что их на Венере нет и не
может быть. В здешней бане такая жарища, пары никогда не
сгущаются...
   - Вы давно глядели на термометр? - вкрадчиво спросил
Хатчинс.
   - Тут только успевай вездеходом управлять!
   - Тогда позвольте сообщить вам одну новость: сейчас
около двухсот тридцати, а температура продолжает падать. По
Фаренгейту точка кипения - двести двенадцать градусов. Не
забывайте, мы почти у Полюса, сейчас зима, и мы на высоте
шестидесяти тысяч футов над равниной. Все вместе взятое
дает такой скачок, что если похолодает еще на несколько
градусов, польет дождь. Кипящий, но все-таки дождь, вода, а
не пар. А это, сколько бы Джордж ни упирался, совершенно
меняет наше представление о Венере.
   - Почему? - спросил Джерри, хотя он уже и сам догадался.
   - Где есть вода, может быть жизнь. Мы излишне
поторопились назвать Венеру бесплодной только потому, что
средняя температура на поверхности превышает пятьсот
градусов. Уже тут намного холоднее - вот почему я так рвусь
к Полюсу. Здесь, в горах, есть озера, и я хочу взглянуть на
них.
   - Но ведь кипящая вода! - возразил Коулмен. - В ней
ничто не может жить.
   - На Земле есть водоросли, живут. И разве исследование
планет не научило нас: везде, где только может возникнуть
жизнь, она возникает. Пожалуйста, возможность, пусть
единственная, налицо.
   - Хотелось бы проверить вашу теорию. Но вы же видите:
по этой скале не подняться.
   - На вездеходе не подняться, верно. Но влезть самим по
стенке вполне можно, даже в термокостюмах. Нам всего-то
надо пройти несколько миль к полюсу. Главное - эту стенку
одолеть, дальше местность ровная, это видно по радарным
картам. Думаю, уложимся в... ну, от силы в двенадцать
часов. Как будто мы не ходили дольше, и в куда более
сложных условиях.
   Это верно. Одежда, которая надежно защищает человека на
равнинах Венеры, и подавно годится здесь, где температура
всего на сотню градусов выше, чем летом в Долине Смерти на
Земле.
   - Хорошо, - сказал Коулмен. - вы знаете правила. Одному
выходить нельзя, и кто- то должен оставаться в вездеходе,
держать связь с кораблем. Как решим вопрос на этот раз:
шахматы или карты?
   - Шахматы слишком долго, - ответил Хатчинс, - особенно,
когда играете вы двое.
   Из ящика штурманского столика он достал потрепанную
колоду.
   - Тяните, Джерри.
   - Десятка пик. Ну-ка побейте ее, Джордж.
   - Постараюсь... Черт! Пятерка треф. Что ж, передайте
привет от меня венерианцам.
   Вопреки уверениям Хатчинса, стенка оказалась трудной. Не
так уж и круто, но кислородный прибор, охлаждаемый
термокостюм и научные приборы весили больше ста фунтов.
Меньшая гравитация - на тринадцать процентов ниже земной -
выручала, да не очень. Они карабкались по осыпям, отдыхали
на уступах и снова карабкались в подводных сумерках.
Зеленое сияние, которое озаряло все вокруг, было ярче света
полной Луны на Земле. "Венере Луна ни к чему, - подумал
Джерри, - Ее не увидишь сквозь тучи, и нет никаких океанов,
чтобы управлять приливом-отливом, к тому же немеркнущее
полярное сияние - гораздо более надежный источник света".
   Они поднялись больше чем на две тысячи футов, когда
стенка наконец сменилась отлогим склоном. Его исчертили
канавы, явно промытые текущей водой. Поискав немного, они
вышли к лощине, достаточно широкой и глубокой, чтобы ее
можно было назвать руслом реки, и стали подниматься вдоль
нее.
   - Знаете, я о чем подумал, - сказал Джерри, пройдя
несколько сот ярдов, - А не нарвемся мы на бурю? Не хотел
бы я встретиться с валом кипящей воды.
   - Если будет буря, - чуть раздраженно ответил Хатчинс, не
останавливаясь, - мы издали ее услышим. Успеем подняться
повыше.
   Он прав, конечно, но Джерри от этого не стало легче. С
той минуты, как они перевалили через гребень и потеряли
радиосвязь с вездеходом, в его душе росла тревога.
Непривычно и неприятно было оказаться оторванным от других
людей. С Джерри это случилось впервые. Даже на борту
"Утренней Звезды", в сотнях миллионов миль от Земли, он мог
отправить телеграмму своим близким и почти сразу получить
ответ. А тут несколько ярдов скалы отрезали его от всего
человечества; случись с ними что-нибудь, никто об этом не
узнает, разве что другая экспедиция набредет на их тела.
Джордж подождет, сколько условленно, и возвратится к кораблю
один. "Нет, - сказал себе Джерри, - плохой из меня пионер
космоса. Только любовь к хитрым машинам втравила меня в
космические полеты... И некогда было даже задуматься, к
чему это может привести. А теперь поздно".
   Вдоль извилистого русла они прошли мили три к полюсу,
наконец Хатчинс остановился, чтобы провести наблюдения и
собрать образцы.
   - Похолодание продолжается! - воскликнул он. - Сейчас
уже сто девяносто девять градусов. Намного ниже самой
низкой температуры, какую до сих пор отмечали на Венере.
Вот бы связаться с Джорджем и рассказать ему!
   Джерри проверил все волны, попробовал вызвать и корабль -
прихотливые колебания ионосферы иногда допускали такую
дальнюю связь, - но не мог даже уловить шороха несущей
частоты сквозь треск и рокот гроз Венеры.
   - А это будет даже еще поважнее! - В голосе Хатчинса
звучало неподдельное волнение. - Концентрация кислорода
возрастает: уже пятнадцать миллионных. У вездехода было
всего пять, на равнине почти ничего.
   - Но ведь это пятнадцать миллионных! - возразил Джерри.
- Все равно нечем дышать!
   - Вы не с того конца подходите, - отозвался Хатчинс, -
никто им не дышит. Но что-то его образует. Откуда,
по-вашему, взялся кислород на Земле? Он - продукт жизни,
деятельности растений. Пока на Земле не появились растения,
у нас была атмосфера вроде здешней, смесь углекислоты с
аммиаком и метаном. Затем возникла растительность и
постепенно изменила атмосферу, так что животным стало чем
дышать.
   - Понятно, - сказал Джерри. - И вы думаете, как раз это
теперь началось здесь? - Похоже, что так. Нечто неподалеку
отсюда выделяет кислород. Самая простая догадка - здесь
есть растительная жизнь.
   - А где есть растения, - задумчиво произнес Джерри, -
там, очевидно, рано или поздно появляются животные.
   - Верно, - ответил Хатчинс, собирая свои приборы и
продолжая путь вверх по лощине, - Правда, на это нужно
несколько миллионов лет. Возможно, мы прилетели слишком
рано. Жаль, если так.
   - Все это здорово, - сказал Джерри, - но вдруг мы
встретим что-нибудь такое, что нас невзлюбит? У нас нет
оружия.
   Хатчинс неодобрительно фыркнул.
   - Оно нам не нужно! Да вы посмотрите хоть на меня, хоть
на себя! Любой зверь при виде нас пустится наутек.
   Что верно, то верно. Покрывающий их с ног до головы
металлизированный костюм- рефлектор напоминал блестящие
гибкие доспехи. Из шлемов я ранцев торчали антенны - ни
одно насекомое не могло похвастаться такими усиками. А
широкие линзы, через которые космонавты глядели на мир,
напоминали чудовищные бездумные глаза. Земные животные вряд
ли пожелали бы связываться с такими тварями, но у здешних
могут быть свои представления.
   Так думал Джерри, когда они неожиданно вышли к озеру. С
первого взгляда оно навело его на мысль не о жизни, которую
они искали, а о смерти. Оно простерлось черным зеркалом в
складке между холмами, и дальний берег терялся в вечном
тумане, а над поверхностью извивались и плясали призрачные
вихри пара. "Не хватает только Харона, готового перевезти
нас на ту сторону, - сказал себе Джерри. - Или Туонельского
лебедя, чтобы он величественно плавал взад-вперед, охраняя
врата преисподней..."
   Но как ни взгляни, это чудо: впервые человек нашел на
Венере воду в свободном состоянии! Хатчинс уже стоял на
коленях, будто задумал молиться. Впрочем, он всего-навсего
собирал капли драгоценной влаги, чтобы рассмотреть их через
карманный микроскоп.
   - Что-нибудь есть? - нетерпеливо спросил Джерри.
   Хатчинс покачал головой.
   - Если что и есть, слишком мелкое для этого прибора. Вот
вернемся на корабль, там я получше все разгляжу. - Он
запечатал пробирку и положил ее в контейнер любовно, как
геолог - золотой самородок. Быть может (и скорее всего),
это самая обыкновенная вода. Но возможно также, что это
целый мир, населенный неведомыми живыми созданиями,
только-только ступившими на долгий, длиной в миллиарды лет,
путь к разумной жизни.
   Пройдя с десяток ярдов вдоль озера, Хатчинс остановился
так внезапно, что Гарфилд едва не натолкнулся на него.
   - В чем дело? - спросил Джерри. - Что-нибудь увидели?
   - Вон то черное пятно, словно камень... Я его приметил
еще до того, как мы вышли к озеру.
   - Ну, и что с ним? По-моему, ничего необычного.
   - Мне кажется, оно растет.
   После Джерри всю жизнь вспоминая этот миг. Слова
Хатчинса не вызвали у него никакого сомнения, он был готов
поверить во что угодно, даже в то, что камни растут.
Чувство уединенности и таинственности, угрюмое черное озеро,
непрерывный рокот далеких гроз, зеленый свет полярного
сияния - все это повлияло на его сознание, подготовило к
приятию даже самого невероятного. Но страха он пока не
ощущал.
   Джерри взглянул на камень. Футов пятьсот до него,
примерно... В этом тусклом изумрудном свете трудно судить о
расстояниях и размерах. Камень... А может, ещш что-то?
Почти черная плита, лежат горизонтально у самого гребня
невысокой гряды. Рядом такое же пятно, только намного
меньше. Джерри попытался прикинуть и запомнить расстояние
между ними, чтобы проследить, меняется оно или нет.
   И даже тогда он заметал, что просвет между пятнами
сокращается, это не вызвало у него тревоги, только
напряженное любопытство. Лишь после того, как просвет
совсем исчез и Джерри понял, что глаза подвели его, ему
стало страшно - очень страшно.
   Нет, это не движущийся и не растущий камень! Это черная
волна, подвижный ковер, который медленно, но неотвратимо
ползет через гребень прямо на них.
   Ужас - леденящий, парализующий - владел им, к счастью,
всего несколько секунд. Страх пошел на убыль, как только
Гарфилд понял, что его вызвало. Надвигающаяся волна слишком
живо напомнила ему прочитанный много лет назад рассказ о
муравьиных полчищах в Амазонас, как они истребляют все на
своем пути...
   Но чем бы ни была эта волна, она ползла слишком медленно,
чтобы серьезно угрожать им - лишь бы она не отрезала их от
вездехода. Хатчинс, не отрываясь, разглядывал ее в бинокль.
"Биолог не трусит, - подумал Джерри. - С какой стати мне
удирать, сломя голову, курам на смех".
   - Скажите же наконец - что это? - не выдержал он: до
ползущего ковра оставалось всего около сотни ярдов, а
Хатчинс все еще не вымолвил ни слова, не пошевельнул ни
одним мускулом.
   Хатчинс сбросил с себя оцепенение и ожил.
   - Простите, - сказал он. - Я совершенно забыл о вас.
   Это - растение, что же еще. Так мне кажется, во всяком
случае.
   - Но оно движется!
   - Ну, и что? Земные растения тоже двигаются. Вы никогда
не видели замедленных съемок плюща?
   - Но плющ стоит на месте и никуда не ползет!
   - А что вы скажете о растительном планктоне в океанах?
Он плавает, перемешается, когда надо.
   Джерри сдался; впрочем, наступающее на них чудо все равно
лишило его дара речи.
   Мысленно он продолжал называть его ковром. Ворсистый
ковер с бахромой по краям, толщина которого все время
менялась: тут не толще пленки, там - около фута, а то и
больше. Вблизи строение было лучше видно, и он показался
Джерри похожим на черный бархат. Интересно, какой он на
ощупь? Но тут же Гарфилд сообразил, что "ковер" в лучшем
случае обожжет ему пальцы. Внезапный шок часто влечет за
собой приступ нервного веселья, и он поймал себя на мысли:
"Если венерианцы существуют, с ними не поздороваешься за
руку. Они нас ошпарят, мы их обморозим...".
   Пока что оно их как будто не заметило, просто-напросто
скользило вперед, как неодушевленная волна. Если бы оно не
карабкалось через мелкие препятствия, его вполне можно было
бы сравнить с потоком воды.
   Вдруг, когда их разделяло всего десять футов, бархатная
волна изменила свое движение. Правое и левое крыло
продолжали скользить вперед, но середина медленно
остановилась.
   - Окружает нас, - встревожился Джерри. - Лучше
отступить, пока мы не уверены, что оно безобидно.
   К его облегчению, Хатчинс тотчас сделал шаг назад. После
короткой заминки странное существо снова, двинулось с места,
и изгиб в его передней части сгладился.
   Тогда Хатчинс шагнул вперед - существо медленно
отступило. Несколько раз биолог повторяя свой маневр, и
живой поток неизменно то наступал, то отступал в такт его
движениям. "Никогда не думал, - сказал себе Джерри, - что
мне доведется увидеть, как человек вальсирует с
растением...".
   - Термофобия, - произнес Хатчинс, - Чисто автоматическая
реакция. Ему не нравится наше тепло.
   - Наше тепло! - воскликнул Джерри, - Да ведь мы по
сравнению с ним живые сосульки!
   - Верно. А наши костюмы? Оно воспринимает их, не нас.
Да; сглупил, мысленно вздохнул Джерри. Внутри термокостюма
климат отменный, но ведь охлаждающая установка у меня за
спиной выделяет в окружающий воздух струю жара.
Неудивительно, что это растение отпрянуло.
   - Проверим, как оно отзовется на свет, - продолжал
Хатчинс.
   Он включил фонарь на груди, и ослепительно бельм свет
оттеснил изумрудное сияние. До появления на Венере людей
здесь даже днем не бывало белого света. Как в глубинах
земных морей, царили зеленью сумерки, которые медленно
сгущались в кромешный мрак.
   Превращение было настолько ошеломляющим, что оба невольно
вскрикнули. Глубокая, мягкая чернота толстого бархатного
ковра мгновенно исчезла. Вместо нее там, куда падал свет
фонаря, простерся, поражая глаз, великолепный, яркий красный
покров, обрамленный золотистыми бликами. Ни один персидский
шах не получал от своих ткачей столь изумительного гобелена,
а ведь космонавты видели случайное творение биологических
сил. Впрочем, пока они не включали своих фонарей, этих
потрясающих красок вообще не существовало - и они снова
исчезнут, едва прекратится волшебное действие чужеродного
света с Земли.
   - Тихов был прав, - пробормотал Хатчинс. - Жаль, не
довелось ему убедиться.
   - В чем прав? - спросил Джерри, хотя ему казалось
святотатством говорить вслух перед лицом такой красоты.
   - Пятьдесят дет назад, в Советском Союзе, он пришел к
выводу, что растения, живущие в очень холодном климате, чаще
всего бывают голубыми и фиолетовыми, а в очень жарких поясах
- красными или оранжевыми. Он предсказал, что растения
Марса окажутся фиолетовыми, а Венеры - если они там есть -
красными. И в обоих случаях оказался прав. Но мы не можем
стоять так весь день, надо работать!
   - Вы уверены, что оно безвредно? - спросил Джерри на
всякий случай.
   - Совершенно. Оно не может коснуться наших костюмов,
даже если бы захотело. Смотрите, уже обошло нас.
   Правда! Теперь они видели его - если считать, что это
одно растение, а не колония, - целиком. Неправильный круг
диаметром около ста ярдов скользил прочь, как скользит по
земле тень гонимого ветром облака. А там, где он прошел,
скала была испещрена несчетным множеством крохотных
отверстий, словно выеденных кислотой.
   - Да-да, - подтвердил Хатчинс, когда Джерри сказал об
этом, - так питаются некоторые лишайники. Выделяют кислоты,
растворяющие камень. А теперь прошу - никаких вопросов
больше, пока не вернемся на корабль. Тут работы на десятки
лет, а у меня всего час-другой.
   Ботаника в движении!.. Чувствительная бахрома огромного
растениеподобного двигалась неожиданно быстро, спасаясь от
них. Этакий оживший блин площадью в целый акр! Но когда
Хатчинс стал брать образцы, растениеподобное никак не
реагировало, если не считать, что струи тепла по-прежнему
пугали его. Влекомое неведомым растительным инстинктом, оно
упорно скользило вперед через бугры и лощины. Возможно,
следовало за какой-нибудь минеральной жилой; на это ответят
геологи, изучив образцы пород, которые Хатчинс собрал до и
после прохождения живого ковра.
   Сейчас некогда было размышлять над несчетными вопросами,
которые вытекали из их открытия. Судя по тому, что они
почти сразу набрели на это создание, оно здесь далеко не
редкость. Как оно размножается? Побегами, спорами,
делением или еще как-нибудь? Откуда берет энергию? Какие у
него есть родичи, враги, паразиты? Оно не может быть
единственной формой жизни на Венере - где есть один вид,
должны быть тысячи...
   Голод и усталость заставили их прекратить погоню. Это
творение явно было способно проесть себе дорогу через всю
Венеру. (Правда, Хатчинс полагал, что оно не уходит далеко
от озера, так как растениеподобное то и дело спускалось к
воде и погружало в рее длинное щупальце-хобот.) Но
представители фауны Земли нуждались в отдыхе.
   Хорошо надуть герметичную палатку, забраться через
воздушный шлюз внутрь и сбросить термокостюмы. Лишь теперь,
отдыхая внутри маленького пластикового полушария, они
по-настоящему осознали, какое чудо им встретилось и как это
важно. Окружающий их мир был уже не тем, что прежде; Венера
не мертва, она стала в ряд с Землей и Марсом.
   Ибо живое взывает к живому - даже через космические
бездны. Все, что растет, движется на поверхности других
планет - предвестье, залог того, что человек не одинок в
мире пламенных солнц и вихревых туманностей. Если он до сих
пор не нашел товарищей, с которыми мог бы разговаривать, это
лишь естественно: впереди, ожидая исследователей,
простерлись еще световые годы и века. Пока же долг человека
охранять и лелеять те проявления жизни, которые ему
известны, будь то на Земле, на Марсе или на Венере...
   Так говорил себе Грэхем Хатчинс, самый счастливый биолог
во всей солнечной системе, помогая Гарфилду собрать мусор и
уложить его в пластиковый мешочек. Когда они, сняв палатку,
двинулись в обратный путь, нигде не было видно никаких
следов поразительного создания. И слава богу, не то бы они,
наверное, не удержались, продолжали бы свои эксперименты, а
ведь их срок уже истекал.
   Ничего: через несколько месяцев посланники нетерпеливо
ждущей Земли вернутся с целым отрядом научных сотрудников,
оснащенные худа более совершенным снаряжением. Миллиард лет
трудилась эволюция, чтобы сделать возможной эту встречу; она
может подождать еще немного.
   Некоторое время все было неподвижно в отливающем зеленью
мглистом краю. Ушли люди, скрылся алый ковер... И вдруг
существо показалось снова, перевалив через выветренную
гряду. А может быть, то была другая особь удивительного
вида? Этого никто никогда не узнает.
   Оно скатилось к груде камней, под которыми Хатчинс и
Гарфилд погребли мусор. Остановилось.
   Это не было любопытством, ведь оно не могло мыслить. Но
химическая жажда, которая неотступно гнала его вперед и
вперед через полярное плато, кричала: "Здесь, здесь!"
Где-то рядом - самое дорогое, нужное ему питательное
вещество. Фосфор, элемент, без которого никогда бы не
вспыхнула искра жизни. И оно стало тыкаться в камни,
просачиваться в щели и трещины, скрести и царапать пытливыми
щупальцами. Любое из этих движений было доступно любому
растению или дереву на Земле, с той разницей, что это
существо двигалось в тысячу раз быстрее, и всего лишь
несколько минут понадобилось ему, чтобы достичь цели и
проникнуть сквозь пластиковую пленку.
   И оно устроило пир, поглощая самую концентрированную
пищу, какую когда-либо находило. Оно поглотило
углеводороды, и белки, и фосфаты, никотин из окурков,
целлюлозу из бумажных стаканов и ложек. Все это оно
растворило и усвоило, - без труда и без вреда для себя.
   Одновременно оно поглотило целый микрокосм живых существ:
бактерии и вирусы, обитателей более старой планеты, где
развились тысячи смертоносных разновидностей... Правда,
лишь некоторые из них смогли выжить в таком пекле и в такой
атмосфере, но этого было достаточно. Отползая назад, к
озеру, живой ковер нес в себе погибель всему своему миру.
   И когда "Утренняя Звезда" вышла в обратный путь к
далекому дому, Венера уже умирала. Пленки, негативы и
образцы, которые так радовали Хатчинса, были драгоценнее,
чем он предполагал. Им было суждено остаться единственными
свидетельствами третьей попытки жизни утвердиться в
солнечной системе.

   Закончилась история творения под пеленой облаков Венеры.

   Артур Кларк
   С кометой

   Перевод Л. Жданова

   - Не знаю, для чего я это записываю, - медленно произнес
Джордж Такео Пикетт в парящий веред его лицом микрофон. -
Вряд ли кому-то доведется слушать запись. Говорят, комета
пронесет нас по соседству с Землей только через два
миллиарда лет, когда будет снова огибать Солнце.
Просуществует ли человечество так долго? И будет ли комета
такой же великолепной, какой увидели ее мы? Возможно, наши
потомки тоже снарядят экспедицию, чтобы взглянуть на нее
поближе. И обнаружат ракету... Даже через столько
тысячелетий наш корабль будет в полном порядке. Останется
горючее в баках, и воздух в отсеках - ведь продукты кончатся
раньше, и мы умрем от голода, а не от удушья. Впрочем, вряд
ли мы станем дожидаться этого, проще открыть воздушный шлюз
и покончить сразу.
   В детстве я читал книгу об арктических исследованиях -
"Зимовка во льдах". Ну вот, что-то в этом рода ожидает нас.
Мы со всех сторон окружены льдом, огромными ноздреватыми
айсбергами, "Челенджер" летит среди роя ледяных глыб,
которые очень медленно - сразу и не заметишь - вращаются
вокруг друг друга. Но такой зимы не знала ни одна
экспедиция на полюсы Земли. Почти все эти два миллиона лет
будет держаться температура четыреста пятьдесят градусов
ниже нуля по Фаренгейту. Мы уйдем так далеко от Солнца, что
тепла от него будет не больше чем от звезд. Кто- нибудь
пытался морозной зимней ночью греть руки в лучах Сириуса?"
   Нелепый образ, вдруг пришедший на ум Джорджу Пикетту,
окончательно добил его. Перехватило голос, с такой силой
нахлынули воспоминания о мерцающих в лунном свете сугробах,
о перезвоне рождественских колоколов над краем, от которого
его сейчас отделяло пятьдесят миллионов миль. Внезапно он
разрыдался, точно ребенок, не мог совпадать с собой, с
тоской по всему тому прекрасному на Земле, чего прежде не
ценил по-настоящему и что теперь навсегда утрачено.
   А как хорошо все началось, сколько было радостного
возбуждения, ожиданий! Он помнил - неужели всего полгода
прошло? - как впервые вышел из дому посмотреть на комету;
незадолго перед тем восемнадцатилетний Джимм Рэндл увидел ее
в самодельный телескоп и отправил свою знаменитую телеграмму
в обсерваторию Маунт- Стромло. Тогда комета была едва
заметным светящимся облачком, которое медленно скользило
через созвездие Эридана, южнее экватора. Далеко за Марсом
она мчалась к Солнцу по невероятно вытянутой орбите. В
прошлый раз комета сияла на небе безлюдной Земли, и некому
было любоваться ею; возможно, никого не будет, когда она
появится вновь. Человечество в первый (и, быть может,
единственный) раз видело комету Рэндла.
   Приближаясь к Солнцу, она росла, выбрасывала струи и
языки, самый маленький из которых был во сто крат больше
Земли. Когда комета пересекла орбиту Марса, хвост ее -
этакий исполинский вымпел, развеваемый космическим бризом, -
протянулся уже на сорок миллионов миль. Тут наконец
астрономы сообразили, что предстоит, пожалуй, самое
великолепное небесное зрелище, какое когда-либо наблюдал
человек; комета Галлея, которая являлась в 1986 году, не шла
ни в какое сравнение. И организаторы Международного
астрофизического десятилетия решили, если удастся вовремя
снарядить экспедицию, послать вдогонку комете
исследовательский корабль "Челенджер". Ведь может пройти не
одно тысячелетие, прежде чем снова представится такой
случай!
   Неделю за неделей комета Рэндла в предрассветные часы
сияла на небе, затмевая Млечный Путь. Вблизи Солнца она
вновь ощутила зной, которого не испытывала с той поры, когда
по Земле бродили мамонты. И активность ее росла; словно
лучи мощного прожектора, плыли среди звезд струи светящегося
газа, изверженные ее ядром. Хвост, теперь уже сто миллионов
миль в длину, делился на замысловатые ленты и полосы,
очертания которых менялись за одну ночь. И всегда они были
устремлены прочь от Солнца, будто гонимые к звездам вечным
могучим ветром из сердца солнечной системы.
   Когда Джорджа Пикетта назначили на "Челенджер", он долго
не мог поверить своему счастью. Конечно, сыграло роль то,
что - он кандидат наук, холостяк, славится отменным
здоровьем, весит меньше ста двадцати фунтов и давно
расстался с аппендиксом. Но разве мало других журналистов с
такими данными?
   Что ж, скоро они перестанут завидовать...
   Грузоподъемность "Челенджера" была маловата, экспедиция
не могла взять с собой только репортера, и Пикетт совмещал
журналистские обязанности с научными. На деле это означало,
что он вел вахтенный журнал во время дежурства, был
секретарем начальника экспедиции, следил за расходом
припасов и материалов, занимался учетом. Снова и снова
думал он, как это кстати, что в космосе, в мире невесомости
человеку достаточно трех часов сна в сутки.
   Нужен был немалый такт, чтобы одно дело не шло в ущерб
другому. Когда он не был занят бухгалтерией в своем закутке
и не проверял наличие в кладовых, можно было побродить с
магнитофоном по кораблю. Одного за другим Джордж Пикетт
проинтервьюировал каждого из двадцати ученых и инженеров,
которые составляли экипаж "Челенджера". Не все записи были
переданы на Землю; некоторые интервью оказались
перегруженными техническими подробностями, другие чересчур
скудными, третьи излишне многословными. Во всяком случае,
он побеседовал со всеми, и как будто никто не мог
пожаловаться, что его обошли. Впрочем, теперь это уже не
играет никакой роли...
   Интересно, что сейчас делается в душе доктора Мартинса?
Помнится, астроном был одним из самых твердых орешков; зато
он мог рассказать больше, чем кто-либо другой. Пикетту
вдруг захотелось отыскать запись первого интервью Мартинса.
Джордж великолепно понимал, что пытается уйти в прошлое,
чтобы не думать о настоящем. Ну и что ж? Если это удастся,
тем лучше!..
   Двадцать миллионов миль отделяли от кометы стремительно
летящий корабль, когда Джордж поймал Мартинса в обсерватории
и приступил к допросу. Он хорошо помнил это интервью. Вид
невесомого микрофона, слегка колеблемого воздушной струшй от
вентилятора, был до того необычным, что Пикетт никак не мог
сосредоточиться. А по голосу ничего не заметно, звучит с
профессиональной непринужденностью...
   "Доктор Мартинс, - гласил первый вопрос, - из чего
состоит комета Рэндла?"
   "Состав сложный, - отвечал астроном, - и все время
меняется по мере удаления кометы от Солнца. Хвост
преимущественно из аммиака, метана, углекислого газа,
водяных паров, циана..."
   "Циана? Но ведь это ядовитый газ! Что было бы, если б
Земля попала в такую струю?"
   "Ничего. Несмотря на свой эффектный вид, хвост кометы,
по нашим земным понятиям, чуть ли не вакуум. В объеме,
равном объему Земли, газа столько же сколько воздуха в
пустой спичечной коробке".
   "Но это разреженное вещество образует такое красочное
зрелище!"
   "Как и любой сильно разреженный газ в электрическом поле.
И по той же причине. Солнце бомбардирует хвост кометы
частицами, которые несут электрический заряд. И получаются
как бы светящиеся космические письмена. Только бы рекламные
конторы не додумались использовать это - распишут всю
солнечную систему своими объявлениями!"
   "Ужасная мысль... Хотя, уверен, найдутся такие, которые
назовут это торжеством прикладной науки. Но оставим хвост.
Скажите, скоро мы достигнем сердца кометы - или ядра, как вы
его, кажется, называете?"
   "Догонять в кильватер всегда трудно. Не меньше двух
недель нужно, чтобы подойти к ядру. Будем идти внутри
хвоста и постепенно изучим всю комету в продольном сечении.
До ядра еще двадцать миллионов миль, но мы уже кое-что знаем
о нем. Во- первых, оно чрезвычайно мало, меньше пятидесяти
миль в поперечнике. И не сплошное; похоже, что ядро - это
облако из тысяч роящихся частиц".
   "Мы сможем проникнуть внутрь ядра?"
   "Заранее трудно сказать. Возможно, безопасности ради мы
исследуем его через наши телескопы с расстояния в несколько
тысяч миль. Но сам я был бы очень разочарован, если бы мы
не вошли внутрь. А вы?"
   Пикетт выключил магнитофон. Что ж, все верно. Конечно,
Мартинс был бы разочарован, тем более что опасности как
будто нет. Как будто? Комета вообще не приготовила никаких
каверз, угроза, таилась на борту их собственного корабля...
   Одну за другой они пронизывали огромные, невероятно
разреженные завесы; хотя комета. Рэндла теперь мчалась
прочь от Солнца, она все еще выделяла газ. И даже когда
корабль подошел к самой плотной часта кометы, их практически
окружал вакуум. Светящийся туман, который простерся на
много миллионов миль, почти беспрепятственно пропускал
звездный свет. А прямо по курсу яркое пятнышко ядра,
подобно блуждающему огоньку, манило их за собой вперед и
вперед.
   Электрические возмущения в окружающей веществе возросли
настолько, что нарушилась связь с Землей. Сигналы их
главного передатчика пробивались с трудом, и последние
несколько дней космонавты ограничивались тем, что передавали
ключом "ОК". Когда корабль вырвется из кометы и возьмет
курс на Землю, связь восстановится, а пока они почти так же
обособлены, как землепроходцы в старину, когда радио еще не
было. Неудобно, конечно, но ничего страшного. Пикетт был
даже рад, больше времени оставалось на канцелярию. Хотя
"Челенджер" шел к сердцу кометы - путешествие, о котором до
двадцатого столетия не мог мечтать ни один капитан! -
кому-то надо было вести учет продовольствия и прочих
запасов...
   Медленно, осторожно, прощупывая радаром пространство во
всех направлениях, "Челенджер" прошел в ядро кометы я замер
там среди льдов.
   Фред Уигет, сотрудник Гарвардской обсерватории, еще в
сороковых годах угадал истину. Но даже теперь, когда они
все увидели своими глазами, трудно было доверить: маленькое
- относительно - ядро кометы оказалось гроздью айсбергов,
которые, летя по общей орбите, в то же время кружили,
меняясь местами. В отличие от ледяных гор земных океанов
они не были ослепительно белыми и состояли не из замерзшей
воды. Грязно-серые, ноздреватые, словно подтаявший снег, со
множеством "карманов" метана и аммиака, они то и дело,
нагретые солнечными лучами, извергали исполинские струи
газа. Зрелище великолепное, но поначалу Пикетту некогда
было любоваться им.
   Зато теперь времени хоть отбавляй...
   Джордж Пикетт проверял наличные запасы, когда столкнулся
с бедой, причем он даже не сразу осознал ее масштабы. Ведь
на складе все было в порядке, запасов хватит на весь
обратный путь до Земли. Он сам в этом убедился, оставалось
только свериться с данными, которые хранились в крохотной -
с булавочную головку - ячейке электронной памяти корабля,
отведенной для бухгалтерии.
   Когда на экране вспыхнули первые несусветные цифры,
Пикетт решил, что нажал не тот тумблер. Он стер итог и
повторил задание вычислительной машине.
   Было шестьдесят ящиков вакуумированного мяса,
израсходовано семнадцать осталось... Ответ гласил:
999999431
   Он пробовал снова и снова-с тем же успехом. И тогда,
озадаченный, но еще далеко не встревоженный, Пикетт пошел
искать доктора Мартинса.
   Он нашел астронома а "Камере пыток" - миниатюрном
гимнастическом зале, втиснутом между кладовками и переборкой
главной цистерны горючего. Каждый член экипажа был обязан
упражняться здесь по часу в день, чтобы мышцы не ослабли в
невесомости. Мартинс сражался с набором тугих пружин, и
лицо его выражало мрачную решимость. Он еще больше
помрачнел, выслушав доклад Пикетта.
   Несколько манипуляций на щите управления - и все стало
ясно.
   - Электронный мозг свихнулся, - сказал Мартинс. - Не
может даже ни складывать, ни вычитать.
   - Ничего, починим!
   Мартинс покачал головой. От его обычной вызывающей
самоуверенности не осталось и следа. Он больше всего
напоминал резиновую куклу, из которой начал выходить воздух.
   - Даже его создатели не справились бы. Тут несчетное
множество микроцепей, они упакованы так же плотно, как в
мозгу человека. Запоминающее устройство еще действует, но
вычислитель никуда не годится. Он просто делает винегрет из
поступающих в него чисел.
   - Что же будет? - спросил Пикетт.
   - Всем нам крышка, - просто ответил Мартине. - Без
вычислительной машины мы пропали. Не сможем рассчитать
орбиту для возвращения на Землю. Чтобы с карандашом и
бумагой сделать все вычисления, понадобилась бы целая армия
математиков, да и то ушла бы не одна неделя.
   - Но это смехотворно! Корабль в полном порядке,
продовольствия и горючего вдоволь, а вы говорите, что мы
погибнем из-за каких-то пустяковых расчетов.
   - Пустяковых расчетов? - К Мартинсу даже вернулась
частица прежней энергии, - Выйти из кометы на орбиту,
ведущую к Земле, - это же серьезный маневр, нужно около ста
тысяч вычислительных операций. Даже машина тратит на это
несколько минут.
   Пикетт не был математиком, но достаточно разбирался в
астронавтике, чтобы понять, в чем дело. На корабль, летящий
в космосе, действует множество небесных тел. Главная сила,
которая определяет его движение, - притяжение Солнца, прочно
удерживающее все планеты на их орбитах. Но и планеты тянут
корабль в разные стороны, конечно, намного слабее. Учесть
соперничающие силы, а главное, использовать их, чтобы
достичь желанной цели, - пусть до нее не один десяток
миллионов миль, - задача головоломная. Пикетт понимал
отчаяние Мартинса: ни один человек не может работать без
необходимого в его деле инструмента, и нет дела, для
которого требовался бы более хитроумный инструмент.
   Даже после того, как начальник экспедиции объявил всем о
поломке и состоялось чрезвычайное совещание, прошел не один
час, пока люди уразумели, что их ожидает. До рокового конца
было еще много месяцев, и он казался просто нереальным. Им
грозила смертная казнь, но исполнение приговора
откладывалось. К тому же за иллюминаторами по-прежнему была
великолепная картина.
   Сквозь облако пылающей мглы - это облако станет вечным
небесным памятником погибшей экспедиции - они видели могучий
маяк Юпитера, ярче любой звезды. Что же, если остальные
предпочтут покончить с собой сразу, кто-то из экипажа,
возможно, еще доживет до встречи с самым рослым из детей
Солнца. "Стоит ли прожить несколько лишних недель, -
спрашивал себя Пикетт, - чтобы воочию увидеть картину,
которую первым в свой самодельный телескоп наблюдал Галилей
четыре столетия назад: спутников Юпитера, снующих
взад-вперед, будто шарики на невидимой проволоке?"
   Шарики на проволоке. Вдруг из подсознания Джорджа
вырвалось полузабытое воспоминание детства. Видимо, оно уже
несколько дней зрело - и вот наконец проклюнулось.
   - Нет! - крикнул он. - Чепуха! Меня поднимут на смех!
"Ну и что же? - возразила другая половина его сознания. -
Тебе нечего терять, и по крайней мере каждый будет занят
своим делом, а не думать о продовольствии и кислороде".
Искра надежды лучше, чем безнадежность". Джордж Пикетт
перестал крутить свой магнитофон; уныние как рукой сняло.
Он отстегнул эластичный пояс, встал с кресла и пошел на
склад искать нужные материалы.
   - Такие шутки, - сказал три дня спустя доктор Мартинс, -
до меня не доходят.
   И он презрительно посмотрел на самоделку из дерева и
проволоки, которую держал в руке Пикетт.
   - Я знал, что вы так скажете, - миролюбиво ответил
журналист. - Но сперва послушайте меня. Моя бабушка была
японка, и в детстве я слышал от нее историю, которую
вспомнил только теперь, несколько дней назад. Кажется, это
может нас спасти. После второй мировой войны устроили
однажды соревнование - в быстроте счета состязались
американец, вооруженный электрическим арифмометром, и японец
с абаком вроде этого. Победил абак.
   - Плохой был арифмометр или оператор никудышный.
   - Нарочно отобрали лучшего во всех вооруженных силах США.
Но не будем спорить. Проведем испытание, назовите два
трехзначных числа для умножения.
   - Ну... 856 на 457.
   Пальцы Пикетта забегали по шарикам, молниеносно гоняя их
по проволокам. Всего проволок было двенадцать, это
позволяло производить действия над любыми числами от единицы
до 999999999999 или, разбив абак на секции, одновременно
делать несколько вычислений.
   - 374072, - ответил Пикетт почти мгновенно. - А теперь
посмотрим, как вы управитесь с помощью карандаша и бумаги.
   Прошло около минуты, наконец Мартинс, который, как и
большинство математиков, был не в ладах с арифметикой,
крикнул:
   - 375072!
   Проверка тотчас показала, что Мартинс ошибся, хотя
умножал в три раза дольше, чем Пикетт.
   Удивление, ревность, интерес смешались на лице астронома.
   - Кто вас научил этому фокусу? - спросил он. - Я думал,
на такой штуке можно только складывать и вычитать.
   - А что такое умножение, если не многократное сложение?
Я семь раз сложил 856 в ряду единиц, три раза - в ряду
десятков, четыре раза - в ряду сотен. То же самое делаете
вы на бумаге. Конечно, есть приемы для ускорения, но если
вам показалось, что я считаю быстро, посмотрели бы вы на
брата моей бабушки. Он служил в банке в Иокогаме. Как
пойдет щелкать - пальцев не видно. Он меня кое- чему
научил, да ведь с тех пор больше двадцати лет прошло. Я еще
только два дня упражняюсь, пока считаю медленно. И все-таки
надеюсь, что мне удалось хоть немного убедить вас.
   - Еще бы! Я просто поражен. Вы и делить можете так же
быстро?
   - Почти, надо только руку набить.
   Мартинс взял абак, погонял шарики взад-вперед. Потом
вздохнул.
   - Гениально. Но нас это не выручит, даже если бы на нем
можно было считать вдесятеро быстрее, чем на бумаге. Машина
в миллион раз эффективнее.
   - Я подумал об этом, - ответил Пикетт, теряя
самообладание. (Этот Мартине рохля какой-то, нет у него
воли к борьбе. Хоть бы задумался, как управлялись астрономы
сто лет назад, когда не было никаких счетных машин!) - Вот
что я предлагаю, - а вы скажите, если я ошибаюсь...
   Он обстоятельно, не торопясь, изложил во всех
подробностях свой план. Слушая его, Мартинс заметно
воспрянул духом и даже рассмеялся; впервые за много дней
Пикетт слышал смех на борту "Челенджера".
   - Вижу лицо начальника экспедиции, - воскликнул астроном,
- когда он услышит, что нам всем придется вернуться в
детский сад и играть в шарики!
   Никто не хотел верить в абак, пока Пикетт сам не показал,
как на нем считают. Люди, выросшие в мире электроники,
никак не ожидали, что нехитрая комбинация проволоки и
шариков способна на такие чудеса. Но задача была
увлекательная, а речь шла о жизни и смерти, и они горячо
взялись за дело.
   Как только инженеры изготовили достаточно совершенных
копий грубого оригинала, сделанного Пикеттом, все начали
учиться. Основные правила он объяснил за несколько минут,
главное была практика, многочасовые упражнения, чтобы пальцы
автоматически, без участия мысли, перебрасывали шарики.
Некоторые и через неделю непрерывных занятий не смогли
развить достаточной скорости и точности, зато другие быстро
превзошли самого Пикетта.
   Космонавтам снились шарики и проволока, во сне они
продолжали считать... Когда они хорошо освоили простейшие
приемы, экипаж разбили на группы, которые азартно
состязались между собой, совершенствуя свое умение. В конце
концов лучшие научились за пятнадцать секунд перемножать
четырехзначные числа, и они могли это делать несколько часов
подряд.
   Все это была чисто механическая работа, которая не
требовала большой смекалки, а только навыка. По-настоящему
трудная задача вывала на долю Мартинса, и тут ему никто не
мог помочь. Ему пришлось забыть привычные приемы работы с
вычислительными машинами и составлять задания так, чтобы их
механически выполняли люди, совершенно не представляющие
себе смысла обрабатываемых чисел. Астроном сообщал данные,
они вычисляли пот указанной им схеме, и через несколько
часов живой математический конвейер выдавал ответ. А чтобы
застраховаться от ошибок, две группы работали параллельно и
время от времени сверяли свои итоги.
   - Итак, - обратился Пикетт к своему микрофону, когда
время наконец позволило ему вспомнить о слушателях, с
которыми он было навсегда распрощался, - мы создали счетную
машину из людей вместо электронных ячеек. Конечно, она
действует в несколько тысяч раз медленнее, не справляется с
очень большими числами и легко устает, но все-таки делает
свое дело. Рассчитать весь обратный путь нельзя, это
чересчур сложно, но мы хоть определим орбиту, которая
позволит достичь зоны радиосвязи. Как только корабль уйдет
от электрических помех, мы сообщим свои координаты на Землю,
и оттуда электронные машины подскажут, как нам быть дальше.
Мы уже вышли из ядра кометы и не летим к границам солнечной
системы. Наш новый курс подтверждает точность расчетов,
насколько вообще можно говорить о точности. Правда, корабль
еще внутри кометного хвоста, но от ядра нас отделяют
миллионы миль, мы больше не увидим этих аммиачных айсбергов.
Они мчатся к звездам, в леденящую ночь межсолнечного
пространства, мы же возвращаемся домой...
   - Алло, Земля, Земля! Вызывает "Челенджер", я
"Челенджер"! Отвечайте, как только услышите нас, помогите
нам с арифметикой, пока мы не стерли пальцы до кости!

   Артур Кларк
   Лето на Икаре

   Перевод Л. Жданова

   Очнувшись, Колин Шеррард долго не мог сообразить, где он.
Он лежал в какой-то капсуле на круглой вершине холма, крутые
склоны которого запеклись темной коркой, точно их опалило
жаркое пламя; вверху простерлось черное, как смоль, небо с
множеством звезд, и одна из них, над самым горизонтом,
напоминала крохотное яркое солнце.
   Солнце?! Неужели он так далеко от Земли? Не может быть.
Память подсказывала ему, что Солнце близко, угрожающе
близко, оно никак не могло обратиться в маленькую звезду.
Вдруг в голове у него прояснилось. Шеррард знал, где он,
знал точно, и мысль об этом была так страшна, что он едва
опять не потерял сознания.
   Никто из людей не бывал еще так близко к Солнцу.
   Поврежденный космокар лежал не на холме, а на сильно
искривленной поверхности маленького-всего две мили в
поперечнике - космического тела. И быстро опускающаяся к
горизонту на западе яркая звезда-это огни "Прометея",
корабля, который доставил Шеррарда сюда, за миллионы миль от
Земли. Товарищи, конечно, уже недоумевают, почему не
вернулся его космокар - замешкавшийся почтовый голубь.
Пройдет немного минут, и "Прометей" исчезнет из поля зрения,
уйдет за горизонт, играя в прятки с Солнцем...
   Колин Шеррард проиграл эту игру.
   Правда, он пока на ночной стороне астероида, укрыт в его
прохладной тени, но быстротечная ночь на исходе.
Четырехчасовой икарийский день надвигается стремительно и
неотвратимо, близок грозный восход, когда яркий солнечный
свет - в тридцать раз ярче, чем на Земле - выплеснет на эти
камни жгучее пламя. Шеррард великолепно знал, почему все
кругом опалено до черноты. Хотя Икар будет в перигелии
только через неделю, уже теперь полуденная температура на
его поверхности близка к тысяче градусов по Фаренгейту.
   Не до юмора ему было, и все-таки вдруг вспомнилось, что
капитан Маклеллан сказал об Икаре: "Ох, горяча земля,
поневоле будешь чужими руками жар загребать".
   Несколько дней назад они воочию убедились, сколь
справедлива эта шутка; помог один из тех простейших
ненаучных опытов, которые действуют на воображение куда
сильнее, чем десятки графиков и кривых.
   Незадолго до восхода один из космонавтов отнес на бугорок
деревянную чурку. Стоя в укрытии на ночной стороне, Шеррард
видел, как первые лучи Солнца коснулись бугорка. Когда его
глаза оправились от внезапного взрыва света, он разглядел,
что чурка уже чернеет, обугливаясь. Будь здесь атмосфера,
дерево тотчас вспыхнуло бы ярким пламенем.
   Вот что такое восход на Икаре...
   Правда, пять недель назад, когда они пересекли орбиту
Венеры и впервые высадились на астероид, было далеко не так
жарко. "Прометей" подошел к Икару в момент его наибольшего
удаления от Солнца. Космический корабль приноровил свой ход
к скорости маленького мирка и лег на его поверхность легко,
как снежинка. (Снежинка - на Икаре!.. Придет же на ум
такое сравнение.) Тотчас на пятнадцати квадратных милях
колючего никелевого железа, покрывающего большую часть
астероида, рассыпались ученые - они расставляли приборы,
разбивали триангуляционную сеть, собирали образцы, делали
множество наблюдений.
   Все было задумано и тщательно расписано много лет назад,
когда еще только готовились к Международному
астрофизическому десятилетию. Икар предоставлял
исследовательскому кораблю неповторимую возможность: под
прикрытием железокаменного щита двухмильной толщины подойти
к Солнцу на расстояние всего семнадцати миллионов миль.
Защищенный Икаром, корабль мог без опаски облететь вокруг
могучей топки, которая согревает все планеты и от которой
зависит всякая жизнь.
   Подобно легендарному Прометею, добывшему для человечества
огонь, космолет, названный его именем, доставит на Землю
новые знания о поразительных тайнах небес...
   Члены экспедиции успели установить все приборы и провести
заданные исследования, "прежде чем "Прометею" пришлось
взлететь, чтобы отступить вместе с ночной тенью. Да и потом
оставалось в запасе еще около часа, во время которого
человек в космокаре - миниатюрном, длиной всего десять
футов, космическом корабле - мог работать на ночной стороне,
пока не подкралась полоса восхода. Казалось бы, в мире, где
рассвет приближается со скоростью всего одной мили в час,
ничего не стоит вовремя улизнуть! Но Шеррард не сумел этого
сделать, и теперь его ожидала кара: смерть.
   Он и сейчас не совсем понимал, как это случилось.
   Колин Шеррард налаживал передатчик сейсмографа на Станции
145, которую они между собой называли Эверестом: она на
целых девяносто футов возвышалась над поверхностью Икара!
Работа пустяковая. Правда, делать ее приходилось с помощью
выдвигающихся из корпуса космокара механических рук, но
Шеррард уже наловчился, металлическими пальцами он завязывал
узлы почти так же сноровисто, как собственными. Двадцать
минут, и радиосейсмограф опять заработал, сообщая в эфир о
толчках и трясениях, число которых стремительно росло по
мере того, как Икар приближался к Солнцу.
   Теперь на лентах записана и "его" кривая, да много ли ему
от этого радости...
   Убедившись, что передатчик действует, Шеррард расставил
вокруг прибора солнечные отражатели. Трудно поверить, что
два хрупких, не толще бумаги, листа металлической фольги
могли преградить путь потоку лучей, способному в несколько
секунд расплавить олово или свинец! И, однако, первый экран
отражал более девяноста процентов падающего на его
поверхность света, а второй - почти все остальное; вместе
они пропускали совершенно безобидное количество тепла.
   Шеррард доложил на корабль, что задание выполнено,
получил "добро" и приготовился возвращаться на борт. Мощные
прожекторы *Прометея" - без них на ночной стороне астероида
вряд ли удалось бы что-либо разглядеть - были безошибочным
ориентиром. Всего две мили отделяли его от корабля, и, будь
на Шеррарде планетный скафандр с гибкими сочленениями,
инженер мог бы просто допрыгнуть до "Прометея", ведь здесь
почти полная невесомость. Ничего, маленькие ракетные
двигатели космокара за пять минут доставят его на борт...
   Гироскопами он направил космокар на цель, потом включил
вторую скорость и нажал стартер. Сильный взрыв под ногами -
Шеррард взлетел, удаляясь от Икара - и от корабля!
"Неисправность!" - подумал он с ужасом. Его прижало к
стенке, он никак не мог дотянуться до щита управления.
Работал только один мотор, поэтому астронавт летел кувырком,
вращаясь все быстрее: Шеррард лихорадочно искал кнопку
стопа, но вращение сбило его с толку, и, когда он наконец
дотянулся до ручек, его первое движение только все ухудшило:
он включил полную скорость - как нервный шофер сгоряча
вместо тормоза нажимает акселератора. Всего секунда ушла на
то, чтобы исправить ошибку и заглушить мотор, но за эту
секунду вращение усилилось настолько, что заезды стали
светящимися колесами...
   Все случилось так быстро, что Колин Шеррард не успел даже
испугаться; но главное, он не успел вызвать корабль и
сообщить о катастрофе. В конце концов, опасаясь, как бы не
натворить еще худших бед, он оставил ручки в покое. Чтобы
выйти из штопора, надо было осторожно маневрировать не
меньше двух-трех минут; у него оставались считанные секунды
- скалы мелькали все ближе и ближе.
   Шеррард вспомнил совет на обложке "Наставления
астронавта":

   "ЕСЛИ НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАТЬ, - НЕ ДЕЛАЙ НИЧЕГО"

   Он честно продолжал следовать этому совету, когда Икар
обрушился на него, и звезды померкли.
   - Просто чудо, что оболочка космокара цела и он не дышит
космосом. (Сейчас он радуется, а что будет через полчаса,
когда, сдаст теплоизоляция?) Конечно, совсем без поломок не
обошлось, сорваны оба зеркала заднего обзора, которые были
укреплены на прозрачном круглом гермошлеме, придется
повертеть шеей, но это пустяки - гораздо хуже то, что
одновременно покалечило антенны. Он не может вызвать
корабль, и корабль не может вызвать его. Из динамика
доносился лишь слабый треск, скорее всего от каких-нибудь
неполадок в самом приемнике. Колин Шеррард был отрезан от
людей.
   Положение отчаянное, но не безнадежное. Нет, он не
совсем беспомощен. Хотя двигатели подкачали (видимо, в
правой пусковой камере, хоть конструкторы и уверяли, что
такого случиться не может, изменилась направленность взрыва
и забило форсунки), он может двигаться: у него есть руки.
   Вот только куда ползти? Шеррард совсем растерялся.
Взлетел он с "Эвереста", но далеко ли его отбросило - на сто
футов? На тысячу? Ни одного знакомого ориентира в этом
крохотном мире, только быстро удаляющаяся звездочка
"Прометея" может его выручить, теперь лишь бы не потерять из
виду корабль... Его хватятся через несколько минут, если
уже не хватились. Конечно, без помощи радио товарищам,
пожалуй, придется искать долго. Как ни мал Икар, эти
пятнадцать квадратных миль изборожденной трещинами ничьей
земли - надежный тайник для цилиндра длиной десять футов.
На поиски может уйти и полчаса, и час; все это время он
должен следить за тем, чтобы его не настиг убийца-восход.
   Шеррард вложил пальцы в полые рычаги механических
конечностей. Тотчас снаружи, в суровой среде космоса ожили
его искусственные руки. Вот опустились, уперлись в железную
кору астероида, приподняли космокар... Шеррард согнул
"руки", и капсула, словно причудливое двуногое насекомое,
поползла вперед. Правой, левой, правой, левой...
   Это оказалось проще, чем он ожидал, и Шеррард
почувствовал себя увереннее. Конечно, механические руки
созданы для тонкой и точной работы, но в невесомости
достаточно малейшего усилия, чтобы сдвинуть с места капсулу.
Тяготение Икара составляло одну десятитысячную земного;
вместе с космокаром Шеррард весил здесь около унции. Придя
в движение, он дальше буквально парил, легко и быстро, будто
во сне.
   Однако легкость эта таила в себе угрозу... Шеррард уже
прошел так несколько сот ярдов, он быстро настигал
светящееся пятно "Прометея", но тут успех ударил ему в
голову. Как скоро сознание переходит от одной крайности к
другой! Давно ли он думал, как достойнее встретить смерть,
а теперь ему уже не терпелось вернуться на корабль к обеду.
   Впрочем, возможно, беда случилась потому, что уж очень
новый и необычный это был способ передвижения. Может быть,
он к тому же не совсем оправился после крушения. В самом
деле: как и все астронавты, Шеррард отлично умел
ориентироваться в космосе, привык жить и работать в
условиях, когда земные понятия о "верхе" и "низе" теряют
смысл. В таком мире, как Икар, надо внушить себе, что "под"
ногами у тебя самая настоящая планета, ты двигаешься над
горизонтальной плоскостью. Стоит развеяться этому невинному
самообману, и тебе грозит космическое головокружение.
   И вот - внезапный приступ. Вдруг исчезло чувство, что
Икар внизу, а звезды - вверху. Вселенная повернулась на
девяносто градусов; Шеррард, словно альпинист, карабкался
вверх по отвесной скале. И хотя разум говорил ему, что это
чистейшая иллюзия, чувства решительно спорили с рассудком.
Сейчас тяготение сорвет его со скалы, и он будет падать,
падать милю за милей, пока не разобьется вдребезги!..
   Но мнимая вертикаль качнулась, будто компасная стрелка,
потерявшая полюс, и вот уже над ним каменный свод, он словно
муха на потолке. Миг - потолок опять стал стеной, но теперь
астронавт неудержимо скользил по ней вниз, в пропасть...
   Шеррард потерял власть над космокаром; обильный пот на
лбу подтверждал, что он вот-вот утратит власть и над самим
собой. Оставалось последнее средство. Плотно зажмурив
глаза, он сжался в комок и стал внушать себе, что снаружи
ничего нет, ничего!.. Он настолько сосредоточился на этой
мысли, что до его сознания не сразу дошел негромкий стук
нового столкновения.
   Когда Колин Шеррард наконец решился открыть глаза, он
увидел, что космокар уткнулся в каменный горб. Механические
руки смягчили толчок - но какой ценой? Хотя капсула здесь
была почти невесомой, пятьсот фунтов массы, двигаясь со
скоростью около четырех миль в час, развили инерцию, которая
оказалась чрезмерной для хрупких конечностей. Одна из них
совсем сломалась, вторая безнадежно погнулась.
   На мгновение ярость заглушила отчаяние. Он был уверен в
успехе, когда космокар заскользил над безжизненной
поверхностью Икара. И вот - полный крах из-за секундной
физической слабости... Космос не делает человеку никаких
скидок, кто об этом забывает, тому лучше сидеть дома.
   Что ж, догоняя корабль, он выиграл у восхода драгоценное
время, минут десять, если не больше. Десять минут. Что они
ему принесут: продление мучительной агонии - или
спасительную отсрочку, которая позволит товарищам найти его?
   Скоро он узнает ответ.
   Кстати, где они? Наверно, розыски уже начались! Шеррард
устремил пристальный взгляд на яркую звезду корабля, надеясь
увидеть на фоне медленно вращающегося небосвода огоньки
идущих к нему на выручку космокаров. Увы, никого...
   Значит, надо взвесить свои собственные скромные
возможности. Через несколько минут "Прометей" уйдет за край
астероида, исчезнут прожектора, будет полный мрак.
Ненадолго. Но, может быть, он еще успеет укрыться от
наступающего дня? Вот эта глыба, на которую он налетел, -
не годится?
   Что ж, в ее тени и впрямь можно отсидеться до полудня. А
там?.. Если Солнце пройдет как раз над Шеррардом, его ничто
не спасет. Но ведь может оказаться, что он находится на
такой широте, где Солнце в это время икарийского года,
длящегося четыреста девять дней, не поднимается высоко над
горизонтом. Тогда есть надежда выдержать несколько дневных
часов. Больше надеяться не на что - конечно, если товарищи
не разыщут его до рассвета.
   Ушел за край света "Прометей", и тотчас сильнее
засверкали звезды. Но всего ярче, такая прекрасная, что при
одном взгляде на нее перехватывало горло, сияла Земля; вот и
Луна рядом. На Земле Шеррард родился, по Луне ступал не раз
- доведется ли ему когда-либо еще побывать на них?
   Странно, до этой секунды ему не приходила в голову мысль
о жене и детях, обо всем том, чем он дорожил в такой далекой
теперь земной жизни. Даже как-то стыдно. Впрочем, чувство
вины тотчас прошло. Ведь, несмотря на сто миллионов
космических миль, разделивших его и семью, узы любви не
ослабли, просто сейчас было не до этого. Он превратился в
примитивное существо, всецело поглощенное битвой за свою
жизнь. Мозг был его единственным оружием в этом поединке,
сердце могло только помешать, затуманить рассудок, подорвать
решимость.
   То, что Шеррард увидел в следующий миг, окончательно
вытеснило все мысли о далеком доме. Над горизонтом позади
него, словно обволакивая звезды молочным туманом, всплыл
конус призрачного света - глашатай Солнца, его прекрасная
жемчужная корона, видимая на Земле лишь во время полных
солнечных затмений. Теперь совсем близка минута, когда
Солнце поразит своим гневом этот маленький мир.
   Предупреждение было кстати. Тетерь Шеррард мог довольно
точно определить, в какой точке появится Солнце: и
астронавт медленно, неуклюже перебирая обломками
металлических рук, отполз туда, где глыба сулила ему лучшую
тень. Едва он спрятался, как Солнце зверем набросилось на
скалу, все вокруг словно взорвалось светом.
   Шеррард поспешил перекрыть смотровое окошко темными
фильтрами, чтобы защитить глаза. За пределами широкой тени,
которую глыба отбрасывала на поверхность астероида, будто
разверзлась раскаленная топка. Беспощадное сияние высветило
каждую мелочь в окружающей пустыне. Никаких полутонов -
слепящая белизна и кромешный мрак. Ямы и трещины напоминали
чернильные лужи, а выступы точно объяло пламя, хотя с начала
восхода прошла всего одна минута.
   Неудивительно, что палящий зной миллиарды раз
повторявшегося лета выжег из камня весь газ до последнего
пузырька, превратив Икар в космическую головешку. "Что
заставляет человека, - горько спросил себя Шеррард, - ценой
таких затрат и риска пересекать межзвездные пучины ради
того, чтобы попасть во вращающуюся гору шлака?" Он знал
ответ: то самое, что некогда побуждало людей отправляться к
полюсам, штурмовать Эверест, проникать в самые глухие уголки
Земли. Приключения заставляли сердце биться чаще, открытая
окрыляли душу. Эх, много ли радости в этом сознании теперь,
когда он вот-вот будет, точно окорок, поджарен на вертеле
Икара.
   Первое дыхание зноя коснулось его лица. Глыба, подле
которой лежал Колин Шеррард, заслоняла его от прямых
солнечных лучей, но прозрачный пластик шлема пропускал
тепло, отражаемое скалами. Чем выше Солнце, тем сильнее
будет жар... И выходит, у него в запасе меньше времени, чем
он думал.
   Тупое отчаяние вытеснило страх; Шеррард решил - если
хватит выдержки, - дождаться, корда солнечный свет падет на
него. Как только термоизоляция космокара сдаст в неравном
поединке - пробить отверстие в корпусе, выпустить воздух в
межзвездный вакуум...
   А пока можно еще поразмышлять несколько минут, прежде чем
тень от глыбы растает под натиском света. Астронавт не стал
насиловать мысли, дал им полную волю. Странно, он сейчас
умрет лишь потому, что в сороковых годах, задолго до его
рождения, кто-то из сотрудников Паломарской обсерватории
высмотрел на фотопластинке пятнышко света; открыл и метко
назвал астероид именем юноши, который взлетел слишком близко
к Солнцу...
   Быть может, вот тут, на вздувшейся волдырями равнине,
когда-нибудь воздвигнут памятник. Интересно, что они
напишут? "Здесь погиб во имя науки инженер- астронавт Колин
Шеррард". Это про него-то, который не понимал и половины
того, над чем корпели ученые!
   А впрочем, они и его заразили своей страстью. Шеррард
вспомнил случай, когда геологи, очистив обугленную корку
астероида, обнажили и отполировали металлическую
поверхность. И глазам их предстал странный узор, линии и
черточки, вроде абстрактной живописи декадентов, которые
вошли в моду после Пикассо. Но это были осмысленные линии:
они запечатлели историю Икара, и геологи сумели ее прочесть.
От ученых Шеррард узнал, что железокаменная глыба астероида
не всегда одиноко парила в космосе. Некогда, в очень
далеком прошлом, она испытала чудовищное давление, а это
могло означать лишь одно: миллиарды лет назад Икар был
частью огромного космического тела, быть может, планеты,
подобной Земле. Почему-то планета взорвалась; Икар и тысячи
других астероидов - осколки этого космического взрыва.
   Даже сейчас, когда к нему подползала раскаленная полоса,
Шеррард с волнением думал о том, что лежит на ядре погибшего
мира, в котором, возможно, существовала органическая жизнь.
Следовательно, его дух не один будет витать над Икаром; все-
таки утешение.
   Шлем затуманился. Ясно: охлаждение сдает. А честно
послужило - даже сейчас, когда камни в нескольких метрах от
него накалены докрасна, температура внутри капсулы вполне
терпима. Конец охлаждающей установки будет и его концом.
   Шеррард протянул руку к красному рычагу, который должен
был лишить Солнце добычи. Но прежде чем нажать рычаг,
хотелось в последний раз посмотреть на Землю. Он осторожно
сдвинул фильтры так, чтобы они, по-прежнему защищая глаза от
слепящих скал, не мешали глядеть на небо.
   Звезды заметно поблекли, бессильные состязаться с сиянием
короны. А как раз над глыбой - его ненадежным щитом -
вздымался язык алого пламени, грозно указующий перст самого
Солнца.
   Последние секунды на исходе...
   Вон Земля, вон Луна... Прощайте... Прощайте, друзья и
близкие.
   Солнечные лучи лизнули край космокара, и первое
прикосновение огня заставило Шеррарда непроизвольно поджать
ноги. Нелепое и бесполезное движение.
   Но что это? В небе над ним, затмевая звезды, вспыхнул
яркий свет. На огромной высоте парило, отражая солнечные
лучи, исполинское зеркало. Вздор, этого не может быть.
Галлюцинация, только и всего, пора кончать. Пот катил с
него градом, через несколько секунд космокар превратится в
печь, больше ждать невозможно.
   Напрягая последние силы, Шеррард нажал рычаг аварийного
люка, готовый встретить смерть.
   Рычаг не поддался. Астронавт снова и снова нажимал
рукоятку, но ее безнадежно заело. А он-то надеялся на
легкую смерть, мгновенный милосердный конец...
   Вдруг, осознав весь ужас своего положения, Колин Шеррард
потерял власть над собой и закричал, словно зверь в западне.
   Услышав тихий, но вполне отчетливый голос капитана
Маклеллана, Шеррард сразу понял, что это новая галлюцинация.
Все-таки чувство дисциплины и остатки самообладания
заставили его взять себя в руки; стиснув зубы, астронавт
слушал знакомый строгий голос.
   - Шеррард! Держитесь! Мы вас запеленговали, только
продолжайте кричать!
   - Слышу! - завопил он. - Ради бога, поторопитесь! Я
горю!
   Рассудок еще не совсем покинул его, и он понял, что
произошло. Пеньки обломанных антенн, излучали в эфир
слабенький сигнал, и спасатели услышали его крик, а раз он
слышит их, значит, они совсем близко! Эта мысль придала ему
сил.
   Колин Шеррард напряг зрение, пытаясь сквозь туманный
пластик разглядеть странное зеркало в небесах. Вот оно! И
тут он сообразил, что обманчивость перспективы в космосе
сбила его с толку. Зеркало не было исполинским и не парило
на огромной высоте. Оно висело как раз над ним, быстро
снижаясь.
   Он еще продолжал кричать, когда зеркало заслонило собой
лик восходящего Солнца и накрыло его благословенной тенью.
Словно прохладный ветер из самого сердца зимы, пролетев
многие километры над снегом и льдом, дохнул на него. Вблизи
Шеррард сразу определил, что роль зеркала играл большой
термоэкран из металлической фольги, поспешно снятый с
какого-нибудь прибора. Тень от экрана позволила товарищам
искать его, не боясь смертоносных лучей.
   Держа одной парой рук экран, над глыбой парил двухместный
космокар, две руки протянулись за Шеррардом. И хотя зной
еще туманил голову и шлем, астронавт различил обращенное
вниз встревоженное лицо капитана Маклеллана.
   Так Колин Шеррард узнал, что значит родиться на свет.
Конечно, ведь он все равно что заново родился! Предельно
измученный, он не ощущал благодарности - это чувство придет
потом, - но, отрываясь от раскаленного ложа, астронавт
отыскал глазами яркий кружок Земли.
   - Я здесь, - тихо произнес он. - Я возвращаюсь!
   Он возвращался, заранее предвкушая, как будет радоваться
всем прелестям мира, который считал утраченным навсегда.
Впрочем, нет, не всем.
   Он больше никогда не сможет радоваться лету.

   Артур Кларк
   Из солнечного чрева

   Перевод Л. Жданова

   Если вы жили только на Земле, вы не видели Солнца.
Конечно, мы смотрели на него не прямо, а через мощные
фильтры, которые умеряли его яркость, делая ее терпимой для
глаз. Солнце неизменно висело над низкими зазубренными
утесами к западу от обсерватории, не восходя и не заходя,
лишь описывая небольшой круг на небе за год, который в нашем
маленьком мире длился восемьдесят восемь земных дней. Не
совсем верно говорить о Меркурии, что он всегда обращен к
Солнцу одной стороной: планета чуть покачивается на своей
оси, поэтому есть узкий сумеречный пояс, где применимы такие
обычные земные понятия, как утренняя и вечерняя заря.
   Мы находились на краю сумеречной области; можно было
воспользоваться прохладными тенями и вместе с тем постоянно
наблюдать Солнце, парящее над утесами. Круглосуточная
работа для пяти десятков астрономов и иных научных
сотрудников; лет через сто мы, возможно, будем кое-что знать
о небольшой звезде, давшей Земле жизнь.
   Не было той области солнечного излучения, исследованию
которой не посвятил бы свою жизнь кто-нибудь из сотрудников
обсерватории; и уж следили мы, как коршуны. От
рентгеновских лучей до самых длинных радиоволн - на всех
частотах мы расставили свои ловушки и калканы; стоило Солнцу
придумать что-нибудь новое - мы уж тут как тут. Так мы
полагали...
   Пылающее сердце Солнца пульсирует в медленном,
одиннадцатилетнем ритме, и как раз приближалась вершина
цикла. Два пятна, чуть ли не самые крупные, какие
когда-либо наблюдались (одно из них - достаточно большое,
чтобы поглотить сто земных шаров), проплыли вдоль солнечного
диска, словно исполинские черные воронки, уходящие далеко в
глубь беспокойных верхних слоев звезды. Разумеется, черными
они казались только рядом с окружающим их ослепительным
сиянием; даже их темные, прохладные ядра жарче и ярче
вольтовой дуги. Мы как раз проследили, как второе пятно
исчезло за краем диска (интересно, уцелеет ли оно, появится
ли вновь - через две недели), и вдруг на экваторе выросла
шапка взрыва!
   Сперва зрелище было не особенно эффектное, потому что
выброс произошел как раз в середине солнечного диска.
Случись он возле края, с проекцией на космос, картина,
наверно, была бы потрясающая.
   Представьте себе одновременный взрыв миллиона водородных
бомб. Не можете? Никто не может. И однако же нечто в этом
роде видели мы. Прямо к нам из вращающегося солнечного
экватора со скоростью сотен миль в секунду мчалось
выброшенное взрывом вещество. Сперва - узкой струей, однако
края струи быстро превратились в бахрому под действием
противоборствующих ей магнитных и гравитационных сил. Но
ядро летело дальше, и вскоре стало очевидно, что оно совсем
оторвалось от Солнца и устремилось в космос, причем мы - его
ближайшая мишень.
   Хотя такое случалось уже не раз, мы всегда одинаково
волновались. Ведь можно будет поймать толику солнечного
вещества летящего с гигантским облаком ионизированного газа.
Опасности никакой: пока вещество достигнет нас, оно
окажется слишком разреженным, вреда не причинит. Больше
того, нужны очень чувствительные приборы, чтобы вообще его
обнаружить.
   Одним из таких приборов был радар обсерватории; он
постоянно нащупывал невидимые ионизированные слои на
миллионы миль опоясавшие Солнце. Это была моя работа. И
как только появилась надежда выделить на фоне Солнца
надвигающееся облако, я направил на него свое гигантское
"радиозеркало".
   Вот он, отчетливо виден на "дальнобойном" экране -
огромный лучезарный остров, удаляющийся от Солнца со
скоростью сотен миль в секунду. Пока не видно никаких
подробностей, уж слишком далеко. Волны радара не одну
минуту тратили на то, чтобы проделать путь в оба конца и
доставить информацию на мой экран. Несмотря на скорость -
около миллиона миль в час, - вырвавшийся протуберанец лишь
через двое суток достигнет орбиты Меркурия и умчится дальше,
к другим планетам. Но ни Венера, ни Земля не отметят его
прохождения, так как он пролетит в стороне от них.
   Шли часы. Солнце утихомирилось после непостижимой
конвульсии, которая безвозвратно извергла столько миллионов
тонн материи в межпланетное пространство. А вскоре медленно
извивающееся и вращающееся облако размером в сто раз больше
Земли окажется достаточно близко, чтобы радар показал нам
его строение.
   Сколько лет я здесь работаю, а до сих пор не могу без
волнения видеть, как светящийся след, сопряженный с пучком
радиоволн передатчика, рисует изображение на экране. Я
иногда кажусь себе слепцом, который прощупывает окружающее
его пространство палкой длиной в сто миллионов миль. Ведь
человек и впрямь слеп, если говорить о предметах, которые я
изучаю. Исполинские облака ионизированного газа, улетающие
далека прочь от Солнца, вовсе невидимы глазу, их не заметит
даже самая чувствительная фотографическая пластинка. Они -
призраки, всего лишь несколько часов витающие в солнечной
системе. Если бы они не отражали волн, излученных нашими
радарами, и не влияли на наши магнитометры, мы бы о них и не
знали.
   Изображение на экране напоминало фотоснимок спиральной
туманности: медленно вращаясь, облако на десятки тысяч миль
вокруг разбросало лохматые щупальца газа. А можно сравнить
его с наблюдаемым сверху циклоном в атмосфере Земли.
Внутреннее строение облака было чрезвычайно сложно, и оно
ежеминутно менялось под воздействием сил, далеко не
изученных нами. Реки огня скользили в причудливых руслах,
которые могли быть созданы только электрическими полями. Но
почему они возникали из ничего и вновь исчезали, точно
происходило сотворение и уничтожение материи? И что это за
мерцающие гранулы, каждая размером больше Луны, подобные
валунам в бурном потоке?
   Уже меньше миллиона миль отделяло облако от нас; еще
какой-нибудь час, и оно будет здесь. Автоматические
съемочные камеры фиксировали каждый кадр на экране радара,
накапливая свидетельства, которых нам хватило на много лет
спора. Магнитное возмущение, опережающее облако, уже
достигло нас; кажется, во всей обсерватории не было прибора,
который так или иначе не отзывался бы на стремительное
приближение призрака.
   Я изменил настройку радара; сразу изображение выросло
настолько, что на экране умещалась только его центральная
часть.
   Одновременно я стал менять частоту импульсов, стараясь
различить слои. Чем короче волна, тем глубже можно
проникнуть в толщу ионизированного газа. Таким способом я
надеялся получить своего рода рентгеновский снимок
внутренности облака.
   Казалось, оно меняется у меня на глазах по мере того, как
я проникал сквозь разреженную оболочку с ее щупальцами и
приближался к более плотному ядру. Слово "плотный"
применимо здесь, конечно, лишь относительно; по нашим земным
меркам даже самые компактные участки облака были вакуумом.
Я почти достиг предела моей шкалы частот и уже не мог
получать более коротких волн, когда приметил почти посредине
экрана необычный по виду, яркий след отраженного сигнала.
   Он был овальный, с четко очерченными краями, гораздо
более ясный, чем "гранулы" газа, которые мы видели в струях
пламенного потока. С первого взгляда я понял - это что-то
странное, необычное, такого еще никто не наблюдал.
Электронный луч нарисовал еще дюжину кадров, наконец я
подозвал своего ассистента, который стоял у
радиоспектрографа, определяя скорости летящих к нам газовых
вихрей.
   - Глянь-ка, Дон, - сказал я ему. - Видел ты когда-нибудь
что-либо подобное?
   - Нет, - ответил он, приглядевшись, - Какие силы его
образуют? Вот уже две минуты очертания не меняются.
   - Это-то меня и озадачивает. Что бы это ни было, ему
давно пора распадаться, такая свистопляска вокруг! А оно
все остается неизменным.
   - А размеры его, по-твоему?
   Я включил шкалу и быстро снял показания.
   - Длина около пятисот миль, ширина вдвое меньше.
   - А покрупнее сделать нельзя?
   - Боюсь, что нет. Придется подождать - подойдет ближе,
тогда и разглядим, откуда такая плотность.
   Дон нервно усмехнулся.
   - Нелепо, конечно, - сказал он, - но знаешь, что оно мне
напоминает? Точно я разглядываю в микроскоп амебу.
   Я не ответил: та же мысль, будто откуда-то извне,
пронизала мое сознание.
   Мы даже позабыли об остальной части облака, но, к
счастью, автоматические камеры продолжали свою работу и
ничего не упустили. А мы не сводили глаз с ясно очерченной
газовой чечевицы, которая, поминутно увеличиваясь на экране,
мчалась к нам. И когда до облака оставалось не больше, чем
от Земли до Луны, стали выделяться первые подробности
внутреннего строения. Это было какое-то странное крапчатое
образование, и каждый последующий кадр развертки давал иную,
новую картину.
   Уже половина сотрудников обсерватории столпилась в
радарной, но царила тишина, все смотрели, как на экране
стремительно растет загадка. Она летела прямо на нас; еще
несколько минут - и "амеба" столкнется с Меркурием где-то в
его дневной части. Столкнется и погибнет. От первого
детального изображения и до той секунды, когда экран снова
опустел, прошло не больше пяти минут. Эти пять минут на всю
жизнь запомнились каждому из нас.
   Мы видели некий прозрачный овал, внутренность которого
была пронизана сетью едва видимых линий. В местах
пересечения линий словно пульсировали крохотные узелки
света. А может быть, это нам только почудилось? Ведь радар
тратил почти минуту на то, чтобы дать на экране полное
изображение, а объект успевал за это время переместится на
несколько тысяч миль. Но сетка существовала, в этом никто
не сомневался, и камеры ясно ее запечатлели.
   Иллюзия, будто мы смотрим на нечто плотное, была
настолько сильна, что я на секунду оторвался от экрана
радара и поспешно навел резкость направленного в небо
оптического телескопа. Конечно, я ничего не увидел, даже
намека на какой- нибудь силуэт на фоне помеченного оспинами
солнечного диска. Это был один из тех случаев, когда глаз
оказывается бессильным и только электрические органы чувств
радара могут что-то уловить. Летящий к нам из солнечного
чрева предмет был прозрачным, как воздух, и куда более
разреженным.
   Истекали последние секунды; и мы все - я уверен - уже
пришли к одному и тому же выводу, ждали только, кто первый
его выскажет. Да, это невозможно - и все-таки
доказательство у нас перед глазами... Мы видели жизнь там,
где жизнь существовать не может!
   Извержение вырвало это создание из его обычной среды в
недрах пылающей атмосферы Солнца. Оно чудом пережило
долгое, путешествие в космосе, но теперь, видимо, умирало,
по мере того как силы, управляющие исполинским невидимым
телом, теряли власть над ионизированным газом, его
единственной субстанцией.
   Теперь, когда я сотни раз просмотрел заснятые пленки,
мысль эта уже не кажется мне столь необычной. Ведь что
такое жизнь, как не организованная энергия? Что за,
энергия, не так уж важно - химическая, известная нам по
3емле или чисто электрическая, как это, видимо, было тут...
Не род субстанции главное, а ее организация. Но тогда я не
думал об этом. Потрясенный сознанием великого чуда я
смотрел, как доживает последние секунды это детище Солнца.
   Было ли оно разумным? Понимало ли, какой необычный рок
его постиг? Можно задать тысячу подобных вопросов, и
никогда не получить на них ответа. Трудно допустить, чтобы
создание, родившееся в горниле самого Солнца, могло что-либо
знать о внешней вселенной или хотя бы вообразить нечто столь
невыразимо холодное, как жесткая негазообразная материя.
Падающий на вас из космоса живой остров не мог, будь он
трижды разумен, представить себе мир, к которому так
стремительно приближался.
   Уже он заполнил наше небо и, быть может, в эти последние
секунды понял, что впереди появилось что-то необычное. То
ли воспринял обширное магнитное поле Меркурия, то ли ощутил
рывок гравитационных сил нашего маленького мира. Во всяком
случае, он стал меняться: светящиеся волокна (хочется
сравнить их с нервной системой) стягивались вместе, образуя
новые узоры, смысл которых я бы не прочь разгадать. Быть
может, я заглянул в мозг не наделенного разумом чудовища,
охваченного страхом, или небожителя, который прощался со
вселенной...
   И вот экран радара пуст, светящийся след все с него стер
в своем беге. Создание упало за пределами нашего горизонта,
скрытое кривизной планеты. Где-то на жаркой дневной стороне
Меркурия, в аду, куда сумело проникнуть всего человек десять
- и еще меньше вернулось живыми, - оно незримо и беззвучно
разбилось о моря расплавленного металла, о горы медленно
ползущей лавы. Сам по себе удар для такого существа не
играл никакой роли, но встреча с непостижимым холодом
плотной материи оказалась роковой.
   Да, да, холодом. Оно упало в самом жарком месте
солнечной системы, температура здесь никогда не опускается
ниже семисот градусов по Фаренгейту, а порой достигает и
тысячи. Но для него это было несравненно холоднее, чем для
обнаженного человека самая суровая арктическая зима.
   Мы не видели его смерти в леденящем пламени, существо
очутилось за пределами досягаемости наших приборов, ни один
из них не зарегистрировал кончины. И все- таки каждый из,
нас знал, когда наступила та секунда, вот почему мы
безучастно слушаем тех, кто смотрел только фильмы, но
уверяют нас, будто мы наблюдали обыкновенное природное
явление.
   Как описать, что мы ощущали в тот последний миг, когда
половина нашего маленького мира была опутана распадающимися
щупальцами исполинского, хотя и бестелесного, мозга? Могу
только сказать, что это было вроде беззвучного крика,
исполненного предельной тоски, выражение смертной муки,
которое проникло в наше сознание, минуя ворота чувств. Ни
тогда, ни после никто из нас не сомневался, что был
свидетелем гибели гиганта.
   Быть может, мы первые и последние люди, кому довелось
наблюдать столь величественную кончину. Кем бы они ни были,
эти обитатели невообразимого мира в солнечных недрах,
возможно, что наши пути уже никогда более не скрестятся.
Трудно представить себе, чтобы мы могли вступить в контакт с
ними, даже если их разум превосходит наш.
   И так ли это? Может быть, нам же лучше не знать
ответа... Возможно, они живут внутри Солнца со времени
зарождения вселенной и достигли таких вершин мудрости, на
какие нам никогда не подняться. Быть может, будущее
принадлежит им, а не нам, быть может, они уже
переговариваются через тысячи световых лет со своими
собратьями внутри других звезд.
   Настанет, возможно, день, когда они посредством того или
иного присущего им особенного чувства обнаружат нас,
вращающихся вокруг их могучей древней родины, нас, гордых
своими знаниями, почитающих себя властелинами мироздания. И
возможно, открытие их не обрадует, ведь для них мы будем
всего лишь червяками, точащими кору планет, которые чересчур
холодны, чтобы своими силами очиститься от заразы
органической жизни.
   И тогда, если это в их силах, они сделают то, что сочтут
нужным. Солнце покажет свою мощь и оближет лица своих
детей, и планеты продолжат путь такими, какими были
изначально: чистыми, гладкими... и стерильными.

   Артур Кларк
   Смерть и сенатор

   Перевод Л. Жданова

   Никогда еще весенний Вашингтон не казался ему таким
прекрасным... Последняя весна, мрачно подумал сенатор
Стилмен. Даже теперь, хотя слова доктора Джордена не
оставляли места для сомнений, трудно было примириться с
истиной. Прежде он всегда находил выход, пусть полный крах
порой казался неизбежным. Если его предавали люди, он
увольнял их, даже сокрушал в назидание другим. На этот раз
измена таилась в нем самом. Так и кажется, что чувствуешь
тяжелый ход своего сердца, а вскоре оно и вовсе остановится.
Нет никакого смысла готовиться к президентским выборам;
хорошо, если он доживет до выдвижения кандидатур...
   Конец мечтам и честолюбию, и нет утешения в мысли о том,
что рано или поздно всех ждет конец. Рано, слишком рано!
Недаром Сесиль Роде - один из его идеалов - воскликнул перед
смертью: "Столько дела - и так мало времени отведено!" Роде
не дожил и до пятидесяти лет; он намного старше, а совершил
гораздо меньше.
   Машина увозила его прочь от Капитолия. В этом есть
что-то символическое, но лучше не задумываться... Вот и
Нью-Смитсониен, могучий комплекс музеев, которые ему было
вечно некогда посетить, а ведь сколько раз проезжал мимо за
те годы, что прожил в Вашингтоне. Сколько упущено в
непрестанной погоне за властью, с горечью сказал он себе.
Мир культуры и искусства был по сути дела закрыт для него, и
ведь это лишь часть цены. Он стал чужим в собственной
семье, растерял былых друзей. Любовь принесена в жертву на
алтарь честолюбия, а жертва оказалась напрасной. Есть ли на
всем свете хоть один человек, который станет оплакивать его
кончину?
   Конечно, есть. У него стало легче на душе, чувство
беспредельного одиночества поумерилось. Беря телефонную
трубку, сенатор со стыдом подумал, что вынужден справиться о
номере у секретаря, хотя память удерживает множество куда
менее важных вещей...
   (Вот Белый дом, залитый ярким светом весеннего солнца.
Впервые в жизни он скользнул по нему равнодушным взглядом.
Белый дом уже принадлежал иному миру- миру, до которого ему
больше нет и не будет дела.)
   В автомобиле не было видеоустройства, но сенатор и без
того уловил оттенок удивления и даже намек на радость в
голосе Айрин.
   - Здравствуй, Рени, как вы там поживаете?
   - Отлично, папа. Когда мы тебя увидим?
   Вежливая формула, к которой дочь всегда прибегала в тех
редких случаях, когда он звонил. И всегда, исключая
рождество или дни рождения, сенатор отвечал неопределенным
обещанием как-нибудь заглянуть...
   - Я хотел спросить, - произнес он медленно, извиняющимся
тоном, - можно ли, заехать за ребятишками. Давно мы с ними
нигде не были, и надоело все сидеть в канцелярии.
   - Конечно, заезжай! - Голос Айрин потеплел, - Они будут
рады. Когда тебя ждать?
   - Давай завтра. Приеду около двенадцати и повезу их в
зоопарк или Смитсониен, куда захотят.
   Вот тетерь она изумилась - ведь он один из самых занятых
людей в Вашингтоне, его время расписано на недели вперед.
Будет спрашивать себя, что произошло; хоть бы не догадалась.
Да нет, не должна, ведь даже его секретарь ничего не знает
об острых болях, которые в конце концов вынудили сенатора
обратиться к врачу.
   - Чудесно! Как раз вчера они говорили о тебе,
спрашивали, когда же ты опять приедешь.
   Глаза сенатора увлажнились. Хорошо, что Рени его не
видит.
   - Значит, в полдень, - поспешно сказал он, боясь, как бы
голос не выдал его. - Обнимаю вас всех.
   Он отключился, не дожидаясь ответа, и со вздохом
облегчения откинулся на спинку сиденья. Первый шаг к
перестройке свой жизни сделан - без всякой подготовки,
вдруг. Он упустил собственных детей, но мост, соединяющий
его со следующим поколением, цел. В оставшиеся месяцы нужно
хотя бы сберечь и укрепить этот мост.
   Вряд ли доктор посоветовал бы ему пойти в Музей
естественной истории с двумя любознательными непоседами, но
он с этим не считался. Джо и Сьюзен заметно подросли с их
последней встречи, требовалось не только физическое, но и
умственное напряжение, чтобы поспевать за ними. Едва войдя
в ротонду, дети галопом бросились к огромному слону,
занимавшему самое видное место в мраморном зале.
   - Что это? - вскричал Джо.
   - Это же слон, дурачок - снисходительно ответила Сьюзен;
ведь ей уже было целых семь лет.
   - Знаю, что слон, - отрезал Джо. - А как его зовут?
   Сенатор Стилмен обратился к дощечке, но не нашел там
ответа. Самое время действовать по принципу: "Смелость
города берет".
   - Его зовут, гм, Джумбо! - выпалил он. - Погляди, какие
клыки!
   - А у него болели зубы?
   - Что ты, никогда.
   - А как он чистил зубы? Мама говорит, если я не буду
чистить зубы...
   Стилмен угадал, куда клонит Джо и поспешил переменить
тему.
   - Дальше будет еще много интересного! С чего начнем с
птиц, змей, рыб, млекопитающих?
   - Змей! - решительно потребовала Сьюзен. - Я хотела
посадить змею в банку, а папа не позволил. Ты попроси его,
может, он передумает?
   - А что такое - млекопитающий? - спросил Джо, прежде чем
Стилмен успел придумать ответ для Сьюзен.
   - Пойдемте, - твердо сказал он. - Я покажу.
   Они шли по залам и переходам, дети сновали от одного
экспоната к другому, и на душе у сенатора было хорошо.
Ничто не действует на человека так умиротворяюще, как музей;
здесь все повседневное обретает свои истинные размеры.
Изобретательность волшебницы-природы неисчерпаема, и ему
вспомнились забытые было истины. Он всего лишь один из
миллиона миллионов обитателей планеты Земля. Весь
человеческий род с его чаяниями и тревогами, победами и
безрассудствами - быть может, только эпизод я истории мира.
Стоя перед чудовищным скелетом диплодока (даже дети
благоговейно примолкли), он ощутил дыхание вечности. И с
улыбкой додумал о своем честолюбивом убеждении, будто он -
тот человек, который нужен нации. Какой нации, коли на то
пошло? Декларация о независимости подписана всего
каких-нибудь двести лет назад, а вот этот древний американец
пролежал в земле Уты сто миллионов лет...
   Он устал к тому времени, когда они вошли в Зал
океанической жизни, где выразительный экспонат подчеркивал,
что на Земле и в наши дни есть животные, превосходящие
размерами все известное в прошлом. Девяностофутовый кит,
житель пучин, и прочие стремительные охотники морей
напомнили ему часы, которые он провел на маленькой, влажно
блестящей палубе, под крылатым белым парусом. Хорошо -
плеск рассекаемой килем воды, вздохи ветра в снастях.
Тридцать лет как не ходил на яхте; еще одна радость, которой
он пренебрег.
   - Я их не люблю, рыб этих, - пожаловалась Сьюзен. - Хочу
к змеям пойти!
   - Сейчас, - ответил он. - И куда ты спешили? У нас еще
много времени.
   Он сам не заметил, как у него вырвались эти слова.
Сенатор размеренным шагом побрел дальше, а дети умчались
вперед. Вдруг он улыбнулся, улыбнулся без горечи. Что ж, в
каком-то смысле это верно. Времени, действительно, много.
Каждый день, каждый час может вместить в себя целый мир
впечатлений, нужно только разумно их тратить. В последние
недели своей жизни он начнет жить.
   Пока никто в конторе ничего не заподозрил. Даже его
вылазка с внуками не вызвала особенного удивления; случалось
и прежде, что он вдруг отменял все деловые встречи,
предоставляя своим помощникам выкручиваться. До сих пор в
его действиях не было ничего необычного, но через несколько
дней приближенным станет ясно: что-то случилось. Он обязан
возможно скорее сообщить им - и своим политическим коллегам
- неприятную новость; но прежде чем свертывать свои дела,
надо основательно обдумать и решить множество личных
вопросов.
   И еще одно заставляло его медлить. За всю свою карьеру
он почти не знал неудач и никого не щадил в острых
политических схватках. Теперь, перед лицом конечного краха,
он с ужасом думал о потоке соболезнований, который тотчас
обрушат на него многочисленные противники. Глупо, конечно,
остаток непомерного самолюбия, которое слишком крепко сидит
в нем, чтобы исчезнуть даже перед лицом смерти.
   Больше двух недель он хранил тайну. На заседаниях
комиссии, в Белом доме, в Капитолии, в лабиринтах
вашингтонского света сенатор играл, как никогда еще за всю
свою карьеру, и некому было оценить его игру. Наконец
программа действий была разработана, оставалось только
отправить несколько писем, которые он сам написал от руки, и
позвонить жене.
   Секретариат отыскал ее в Риме. Глядя на возникшее на
экране лицо, сенатор подумал, что она еще хороша собой,
вполне достойна звания Первой Дамы государства - супруги
президента - и это отчасти вознаградило бы ее за утерянные
годы. Кажется, она мечтала об этом - впрочем, разве он
когда-нибудь знал по- настоящему, о чем она мечтает?
   - Здравствуй, Мартин, - сказала жена, - Я ждала твоего
звонка. Хочешь, чтобы я приехала?
   - А ты? - тихо спросил он.
   Мягкость его голоса заметно ее удивила.
   - Было бы глупо ответить "нет", верно? Но если тебя не
изберут, я уеду опять. Ты уж не возражай.
   - Меня не изберут. Даже не выдвинут моей кандидатуры.
   Ты первая, кому я об этом говорю, Диана. Через полгода
меня не будет в живых.
   Жестокая откровенность, но он намеренно так поступил.
Доля секунды, которая требовалась радиоволнам, чтобы достичь
спутников связи и вернуться на Землю, никогда еще не
казалась ему столь долгой. А затем - да, впервые ему
удалось сорвать эту красивую маску. Ее глаза расширились,
одну руку она порывисто прижала к губам.
   - Ты шутишь!
   - Такими вещами? Нет, это правда. Сердце износилось.
Мне сказал об этом две недели назад доктор Джорден.
Конечно, я сам виноват, но не будем сейчас вдаваться в
подробности.
   - Вот почему ты всюду водишь внуков... Я не могла
понять, в чем дело.
   Можно было ждать, что Айрин позвонит матери. Но до чего
дошел Мартин Стилмен, если внимание к собственным внукам
насторожило его близких!..
   - Да, - откровенно признался он. - Боюсь, я поздно
спохватился. Теперь пытаюсь наверстать упущенное. Все
остальное меня как-то не волнует.
   Они молча глядели в глаза друг другу, разделенные
кривизной земного шара и пустыней лет, проведенных врозь.
Потом Диана ответила дрогнувшим голосом:
   - Я начинаю собираться.
   Теперь, когда его секрет был всеобщим достоянием, сразу
стало легче на душе. Даже сочувствие противников оказалось
не так уж трудно переварить. Тем более что противников
вдруг не стало. Люди, годами поминавшие его только бранными
словами, слали письма, в искренности которых нельзя было
сомневаться. Старые ссоры забывались или оказывались
основанными на недоразумениях. Жаль, что об этом узнашшь
только перед смертью...
   Он узнал также, что не так-то просто умирать, когда ты
занимаешь видный пост, нужно основательно потрудиться:
подобрать преемников, распутать правовые и финансовые узлы,
закончить дела в комиссии, в государственных органах. Дело,
которому отдана целая жизнь, нельзя оборвать вдруг поворотом
выключателя. Просто поразительно, сколько у него накопилось
обязанностей и как трудно от них избавиться. Он никогда не
любил делиться с кем-либо своей властью (и многие
подчеркивали этот роковой недостаток в человеке, который
собирался стать президентом), сейчас нужно было с этим
поспешить, пока власть не выскользнула навсегда из его рук.
   Словно кончался завод больших часов и некому подкрутить
пружину. Передавая свои папки, читая и уничтожая старые
письма, закрывая ненужные счета и дела, диктуя последние
наставления, составляя прощальные заметки, он порой ловил
себя на том, что все происходящее кажется ему нереальным.
Боли прошли, и будто впереди еще много лет деятельной жизни.
Но путь в будущее преградили какие-то закорючки на
кардиограмме - словно шлагбаум или анафема на загадочном
языке, понятном лишь докторам.
   Почти ежедневно Диана, Айрин или ее муж привозили к нему
внуков. Прежде он плохо ладил с Биллом, теперь убедился,
что сам был в этом повинен. Нельзя требовать от зятя, чтобы
он заменил сына, несправедливо винить Билла в том, что тот
не годится для роли Мартина Стилмена-младшего. Билл человек
вполне самостоятельный, он хорошо заботится об Айрин, она
счастлива с ним, у них есть дети. Конечно, отсутствие
честолюбия изъян (полно, изъян ли?), но такой, который можно
простить.
   Он мог даже без горечи и боли думать о собственном сыне,
который раньше него закончил свой жизненный путь и покоился
- один крест среди многих - на кладбище ООН в Кейптауне.
Ему не довелось побывать на могиле Мартина. Когда у него
было время для этого, белый человек не пользовался любовью в
бывшей Южно-Африканской Республике. Теперь можно съездить -
но вправе ли он подвергать таким страданиям Диану? Его
недолго будут преследовать воспоминания, ей же еще много лет
жить с ними...
   Все-таки надо посетить Кейптаун, это его долг. А для
внуков это будет настоящий праздник, увлекательное
путешествие в неведомый край, ничуть не омраченное мыслями
об умершем дяде, ведь они его никогда не видели. И он начал
собираться в путь, но тут опять - во второй раз за месяц - в
его жизни все перевернулось вверх дном.
   Даже теперь у дверей его кабинета каждое утро ожидал
десяток-другой посетителей. Не так много, как в былью дни,
однако вполне достаточно. Но чтобы среди них оказался
доктор Хакнесс?!.
   При виде этой худой нескладной фигуры он невольно
замедлил шаг. Кровь ударила в лицо и сердце забилось чаще
от воспоминания о былых схватках на заседаниях комиссии и
бурных радиотелефонных разговорах, от которых в эфире искры
летели. Тут же он взял себя в руки. Все это позади, ушло
безвозвратно - во всяком случае для него.
   Хакнесс встал и нерешительно подошел к нему. За
последние недели Стилмен привык к этому: каждый, кого он
встречал, испытывал замешательство и неловкость от старания
избежать запретной темы.
   - Здравствуйте, доктор, - сказал он. - Ничего не
скажешь: сюрприз. Вот не ждал увидеть здесь вас.
   Он не мог удержаться от этого маленького выпада, и
приятно было убедиться, что стрела попала в цель. Впрочем,
укол был безболезненным, он понял это по улыбке доктора.
   - Сенатор, - Хакнесс говорил очень тихо, Стилмену
пришлось даже нагнуться, чтобы его расслышать. - У меня
есть для вас чрезвычайно важное известие. Мы можем
переговорить наедине? Всего несколько минут.
   Стилмен кивнул, хотя у него было свое собственное мнение
- что теперь важно, а что нет, и слова ученого не пробудили
в нем особенного любопытства.
   Хакнесс заметно изменился с их последней встречи семь лет
назад. Теперь он выглядел куда более уверенным в себе, даже
самонадеянным, исчезла нервозность, из-за которой его
свидетельские показания звучали так неубедительно.
   - Сенатор, - заговорил гость, едва они вошли в кабинет.
- То, что я сейчас скажу, потрясет вас. По-моему, вас можно
вылечить.
   Стилмен тяжело упал в кресло. Этого он никак не ожидал.
С самого начала он твердо сказал себе: никаких тщетных
надежд, только глупец тратит силы на борьбу с неотвратимым -
и примирился с судьбой.
   На мгновение он онемел, потом взглянул на своего старого
врага и через силу заговорил:
   - Откуда вы это взяли? Все мои врачи...
   - Бог с ними, они не виноваты, что отстали на десять лет.
Посмотрите вот это.
   - Что это такое? Я не понимаю по-русски.
   - Последний выпуск советского "Вестника Космической
Медицины". Пришел несколько дней назад, и мы сразу, как
обычно, сделали перевод. Вот, я отчеркнул, заметка о
новейших исследованиях на космической станции "Мечников".
   - Что за станция?
   - Как, вы не знаете? Это же их Космическая больница, они
смонтировали ее как раз под Большим радиационным поясом.
   - Продолжайте. - Стилмен говорил с трудом. - Просто я
забыл название.
   Он надеялся спокойно закончить свою жизнь, но прошлое
настигло его...
   - Конечно, заметка довольно скупая, но многое можно
вычитать между строк. Это, так сказать, первая ласточка,
чтобы закрепить за собой приоритет, пока будет написан
полный отчет. Заголовок:

   "ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ НЕВЕСОМОСТИ НА
        БОЛЕЗНИ КРОВЕНОСНОЙ СИСТЕМЫ"

   Они искусственно вызывали сердечные заболевания у
кроликов и хомяков, потом забрасывали их на космическую
станцию. Там же, на орбите, все невесомо, нагрузки на
сердце и мышцы почти никакой. А в итоге-то самое, что я
пытался втолковать вам еще несколько лет назад.
Приостанавливается развитие даже самых тяжелых заболеваний,
а многие и вовсе излечиваются.
   Небольшой кабинет с полированными панелями, который
столько лет был центром его мира, ареной множества
совещаний, кузницей всевозможных планов, вдруг стал
нереальным. Воспоминания были куда ярче: он снова был на
заседании, состоявшемся осенью 1969 года, когда обсуждали -
и яростно критиковали - итоги первых десяти лет деятельности
Национального управления аэронавтики и космонавтики.
   Он никогда не занимал поста председателя сенатской
Комиссии по астронавтике, зато был ее самым деятельным и
речистым членом. Именно там он завоевал славу блюстителя
казны, человека трезвого, которого никаким ученым
мечтателям- утопистам не провести. Он вполне преуспел, и с
тех пор его имя редко сходило с первых полос. И не потому,
чтобы он очень увлекался наукой и космосом, просто у него
было безошибочное чутье на злободневные вопросы.
   Точно в его мозгу включилась запись давнишних событий...
   - Доктор Хакнесс, вы - Технический директор Национального
управления аэронавтики и космонавтики?
   - Совершенно верно.
   - Здесь передо мной лежат данные о расходах НУАК за
период 1959-1969 годов, цифры внушительные. Истрачено
82547450000 долларов, на 1969/70 финансовый год вы
запрашиваете более десяти миллиардов. Хотелось бы услышать,
что мы можем ожидать взамен?
   - С удовольствием расскажу, сенатор.
   Так начался тот разговор: строго, но не враждебно.
Враждебные нотки появились чуть погодя. Он сам знал, что
они неоправданны: у любой большой организации бывают
слабости и неудачи. А когда речь идет об организации,
которая в буквальном смысле слова метит в звезды,
стопроцентного успеха требовать нельзя. С самого начала
было ясно, что штурм космоса обойдется в деньгах и в
человеческих жизнях по меньшей мере так же дорого, как
завоевание воздуха. За десять лет погибло около ста человек
- на Земле, в космосе, на бесплодной поверхности Луны. И
теперь, когда поунялась лихорадка, отличавшая начало
шестидесятых годов, общественность начала задавать вопрос:
"Ради чего?". Стилмен сразу смекнул, что не худо стать
рупором вопрошающих голосов. Он действовал холодно и
расчетливо; требовался козел отпущения - к несчастью доктора
Хакнесса, он был словно создан для этой роли.
   - Хорошо, доктор Хакнесс, я понимаю, как много сделали
космические исследования для улучшения коммуникаций и
прогнозов погоды. Уверен, что все это ценят. Но это почти
целиком достигнуто с помощью автоматических ракет без
экипажа. Меня - и не только меня - тревожит иное: огромные
расходы на программу "Человек в космосе" и ее весьма
ограниченная отдача. Начиная с первых циклов программы -
"Дайна-Сор" и "Аполлон", - мы запустили в космос миллиарды
долларов. А итог? Горстка людей может провести несколько
не таких уж приятных часов за пределами атмосферы и достичь
при этом не более того, что можно сделать с помощью
телевидения и автоматических приборов - притом гораздо лучше
и дешевле. А человеческие жертвы? Никто из нас не забудет
криков, которые неслись в эфир, когда ИКС-21 сгорел,
возвращаясь на Землю. Что дает нам право посылать людей на
такую смерть?
   Он хорошо помнил напряженную тишину, которая воцарилась в
зале заседаний после его выступления. Он задал обоснованные
вопросы, и на них надо было отвечать. Разумеется, нечестно
было облекать их в столь риторическую форму, а главное -
припирать к стене человека, не способного постоять за себя.
Против фон Брауна или, скажем, Риковера Стилмен никогда бы
не применив такую тактику, они сумели бы дать ему сдачи. Но
Хакнесс не обладал даром оратора; если он и был способен на
сильные чувства, то держал их про себя. Он был видный
ученый, способный организатор - и никудышный докладчик.
Хакнесс оказался легкой добычей для Стилмена. Газетчики
наслаждались; кто-то из них поспешил приклеить ему прозвище:
неудачник Хакнесс.
   - Теперь, доктор, о вашей космической лаборатории на
пятьдесят человек... Во сколько она обойдется?
   - Я уже говорил: около полутора миллиардов.
   - А ежегодные эксплуатационные расходы?
   - Не больше двухсот пятидесяти миллионов.
   - Вы извините нас, если мы, учитывая судьбу прежних
расчетов, отнесемся к этим цифрам с известным недоверием.
Но даже если допустить, что расчет верен, - что мы получим
за эти деньги?
   - Мы сможем учредить нашу первую крупную
исследовательскую лабораторию в космосе. До сих пор
приходилось ставить эксперименты в тесных кабинах плохо
приспособленных кораблей, выполняющих, как правило, другие
задания. Нужна постоянная лаборатория-спутник с людьми на
борту. Без этого не будет дальнейшего прогресса.
Астробиология не может развернуться по-настоящему...
   - Астро... как вы сказали?
   - Астробиология, изучение живых организмов в космосе.
Русские основали эту науку, когда запустили на Втором
спутнике Лайку, и они по-прежнему опережают нас в этой
области. Однако исследование насекомых и беспозвоночных, по
сути дела, еще не начиналось. Вообще изучались только
собаки, мыши, обезьяны.
   - Понятно. Правильно ли будет оказать, что вы просите
ассигнований на создание зоопарка в космосе?
   Смех, прокатившийся по залу, помог похоронить проект. И
его самого, подумал теперь Стилмен...
   И кроме себя, некого упрекать. Доктор Хакнесс, пусть не
очень убедительно, пытался обрисовать выгоды, которые могла
бы дать космическая лаборатория. Особенно он подчеркнул
медицинскую сторону вопроса, ничего определенного не обещал,
но перечислил возможности. Так, хирурга, по его словам,
могли бы разработать новые операции в условиях, где все
органы невесомы; свободный от груза тяготения человек будет,
вероятно, жить дольше, ведь сердцу и мышцам там придется
гораздо легче. Да-да, он говорил и о сердце, но это
нисколько не занимало тогда сенатора Стилмена - здорового,
честолюбивого, озабоченного тем, чтобы дать хороший материал
газетам...
   - Почему вы пришли ко мне с этой новостью? - глухо
сказал он. - Нельзя было дать мне умереть спокойно?
   - В том-то и дело, что рано терять надежду! -
нетерпеливо ответил Хакнесс.
   - Только потому, что русские вылечили несколько хомяков и
кроликов?
   - Они сделали гораздо больше. Я показал вам
предварительные сообщения, новости годичной давности. Они
не хотят возбуждать ложных надежд, вот и не шумят.
   - Откуда вам это известно?
   На лице Хакнесса отразилось недоумение.
   - Очень просто: я позвонил своему коллеге, профессору
Станюковичу. Он сейчас на станции "Мечников", уже это
показывает, сколь большое значение они придают этим
исследованиям. Мы с ним старые друзья, и я позволил себе
сказать о вашей болезни.
   Проблеск надежды может произвести действие столь же
мучительное, как и ее исчезновение. Вдруг стеснилось в
груди... Уж не последний ли это приступ? Но судорога,
вызванная волнением, тотчас прошла, звон в ушах стих, и он
услышал голос доктора Хакнесса;
   - Он спросил, можете ли вы сейчас прибыть в Астроград. Я
обещал узнать. Если вы готовы, завтра утром есть подходящий
рейс, в десять тридцать из Нью-Йорка.
   Завтра он обещал поехать с внуками в зоопарк; впервые он
их подведет. Чувство вины кольнуло его, и понадобилось
некоторое усилие, чтобы ответить:
   - Я готов.
   Несколько минут огромный межконтинентальный ракетоплан,
постепенно гася скорость, падал вертикально вниз из
стратосферы, но полюбоваться Москвой сверху не пришлось. На
время посадки телеэкраны выключались, пассажиры очень плохо
переносили зрелище летящей навстречу земли.
   В Москве он пересел в уютный, хотя и несколько устаревший
турбовинтовой самолет. Летя на восток, навстречу ночи, он
наконец смог улучить минуту, чтобы поразмыслить. Казалось
бы, чего тут колебаться, и все же: так ли уж он рад тому,
что его участь оказалась под вопросом? Совсем недавно все
было предельно просто, а теперь жизнь вдруг опята
усложнилась, открылись возможности, на которых он уже
поставил крест. Прав был доктор Джонсон: ничто не
действует так умиротворяюще на душу человека, как сознание
того, что завтра его повесят. Во всяком случае, обратное
справедливо: ничто не вызывает такого смятения, как мысль о
возможной отмене приговора.
   Сенатор спал, когда они приземлились в Астрограде,
"космической столице" СССР. Разбуженный легким толчком, он
в первый миг не мог понять, где находится. Уж не приснилось
ли ему, что он облетел вокруг половины земного шара в погоне
за жизнью? Нет, это не сон, но погоня вполне может
оказаться тщетной.
   Двенадцать часов спустя он все еще ждал ответа. Сняты
показания приборов, кончилась полная грозного смысла пляска
световых пятнышек на экране кардиографа. Привычная
обстановка медицинского обследования и тихие, уверенные
голоса врачей и сестер помогли ему успокоиться. Он отдыхал
в неярко освещенной приемной, где его попросили обождать,
пока совещаются специалисты. Только русские журналы да
портреты бородатых пионеров советской медицины напоминали,
что он не у себя на родине.
   Сенатор был не единственным пациентом. Человек
двенадцать мужчин и женщин всех возрастов сидели вдоль стены
с журналами в руках, стараясь выглядеть непринужденно.
Никто не разговаривал и не пытался привлечь внимания
остальных, каждый замкнулся в своей хрупкой скорлупе,
взвешенный между жизнью и смертью. Несчастье объединяло их,
но не располагало к общению. Казалось, их отделяет от
остального человечества такая же пропасть, как если бы они
уже летели в космические дали, где крылась их единственная
надежда.
   Но в дальнем углу комнаты можно было видеть исключение.
Молодые люди - от силы двадцать пять лет каждому - прильнули
друг к другу с видом такого отчаяния, что поначалу только
раздражали Стилмена. Как ни тяжело их горе, строго сказал
он себе, нужно же с другими считаться. Надо уметь скрывать
свои чувства, особенно в таком месте.
   Однако досада быстро сменилась жалостью. Кто может
равнодушно смотреть на страдания двух искренне любящих
сердец? В полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц
да скрипом стульев, текли минуты, и постепенно его
сочувствие переросло в душевную боль.
   Интересно, кто они? У молодого человека нервные умные
черты; возможно, художник, или ученый, или музыкант - трудно
сказать. Его подруга ждет ребенка. Простое крестьянское
лицо, как у многих русских женщин... Ее нельзя назвать
красавицей, но грусть и любовь придали ей необычную
прелесть. Стилмен не мог оторвать от нее глаз; казалось бы,
никакого сходства, и все-таки она чем-то напоминала ему
Диану. Тридцать лет назад, когда они вместе выходили из
церкви, он видел тот же свет в глазах своей жены. Он почти
успел его забыть. Кто виноват в том, что свет потускнел -
она или он сам?
   Вдруг кресло под ним вздрогнуло. Неожиданный сильный
толчок тряхнул здание, будто где-то за много миль ударил по
земле исполинский молот. Землетрясение? Но тут же Стилмен
вспомнил, где находится, и стал считать секунды.
   На шестидесятой он сдался: видимо, звукоизоляция
настолько надежна, что воздушная звуковая волна до него не
дошла. Лишь ударная волна, передавшись сквозь почву,
говорила о том, что в небо ушел тысячетонный груз. А еще
через минуту он услышал далекий, но явственный звук - словно
где-то на краю света бушевала гроза. Выходит, расстояние
намного больше, чем он думал. Какой же гул стоит в месте
запуска?..
   Но Стилмен знал: когда он взлетит в небо, гром не будет
его беспокоить, стремительная ракета опередит звук. И
перегрузки он не почувствует, ведь его тело будет покоиться
в ванне, наполненной теплой водой. Удобнее даже, чем в этом
мягком кресле.
   Далекий гул еще несся от рубежей космоса, когда
отворилась дверь и сестра поманила сенатора. Он чувствовал,
как много глаз провожают его, но не обернулся, идя за
приговором.
   На всем пути обратно из Москвы телеграфные агентства
настойчиво пытались связаться с ним, но он отказывался
подойти к радиотелефону.
   - Скажите, я сплю я меня нельзя беспокоить, - попросил он
стюардессу.
   Кто напустил их? - спрашивал он себя. Его злило это
вторжение в его личную жизнь, а ведь сколько лет он чурался
уединения и лишь за последние недели познал его прелесть.
Так можно ли корить репортеров и комментаторов, если они
считают его прежним Стилменом?
   Когда ракетоплан приземлился в Вашингтоне, сенатора
ждали. Он знал большинство журналистов по имени, среди них
были старые друзья, искренне обрадованные новостью, которая
опередила его.
   - Ну как, сенатор, - спросил Маколей из "Таймс", -
приятно вернуться в строй? Ведь это верно, русские берутся
вас вылечить?
   - Они хотят попробовать, - осторожно ответил Стилмен. -
Речь идет о новой области медицины, точно ничего сказать
нельзя.
   - Когда вы отправляетесь в космос?
   - Через несколько дней, как только улажу здесь кое-какие
дела.
   - И когда вы вернетесь, если лечение поможет?
   - Трудно сказать. Даже если все пройдет благополучно, я
пробуду там не меньше полугода.
   Он невольно взглянул на небо. На рассвете и на закате -
даже днем, если точно знать, куда смотреть, - "Мечников"
отчетливо выделялся на небе, он был ярче любой звезды.
Впрочем, теперь спутников стало так много, что только
специалист мог отличить один от другого.
   - Полгода, - произнес один из журналистов. - Значит,
выборы пройдут без вас.
   Уши и микрофоны ждали ответа сенатора. Стоя у трапа,
вновь очутившись в центре всеобщего внимания, он ощутил
былой подъем. Это будет эффектно: он вернется из космоса
новым человеком и опять выйдет на политическую арену! Кто
из кандидатов сможет соперничать с ним!.. Он уже чувствовал
себя жителем Олимпа, полубогом и заранее представлял себе,
как использует это в предвыборной кампании.
   - Дайте мне время во всем разобраться, - сказал он. -
Потом я займусь планами. Обещаю, мы еще встретимся до того,
как я покину Землю.
   "До того, как я покину Землю". Отличная, драматическая
фраза. Он все еще в уме смаковал ее ритм, когда увидел
выходящую из здания аэропорта Диану.
   Она уже переменилась (да и он сегодня не тот, каким был
вчера). В ее глазах появились настороженность и
отчужденность, которых не было два дня назад. Яснее любых
слов лицо Дианы говорило: "Значит, все начинается сызнова?"
И хотя день был теплый, ему вдруг стало холодно, точно он
простудился на далеких сибирских равнинах.
   Но Джо и Сьюзен с прежним пылом бросились к деду. Он
подхватил их, обнял и спрятал лицо в пушистых волосах, чтобы
камеры не заметили внезапно брызнувших слез. И, ощутив
теплые токи чистой, бескорыстной детской любви, он понял,
какой выбор сделает.
   Только внуки видели его свободным от зуда честолюбия -
так пусть же навсегда запомнят его таким, если они вообще
будут его помнить.
   - Вы заказывали селекторный разговор, мистер Стилмен, -
доложил секретарь. - Включаю на ваш личный экран.
   Повернувшись вместе с креслом, сенатор очутился лицом к
лицу с серым прямоугольником на стене. Одновременно
прямоугольник раскололся пополам. В правой половине он
видел кабинет, напоминающий его собственный и удаленный от
него всего на несколько миль. Зато в левой...
   Профессор Станюкович, одетый лишь в шорты и фуфайку,
парил в воздухе в полуметре над своим креслом. При виде
посторонних он ухватился за спинку, подтянулся, сел и
пристегнулся матерчатым поясом. Позади него выстроилась
целая батарея различных аппаратов. А за переборкой
простирался космос.
   Первым, с правого экрана, заговорил доктор Хакнесс.
   - Мы ждали вашего звонка, сенатор. Профессор Станюкович
говорит, что все готово.
   - Следующий корабль будет через два дня, - сказал русский
ученый. - С ним я возвращусь на Землю, но надеюсь сперва
встретить вас на станции.
   Его голос звучал неожиданно звонко в оксигелиевой
атмосфере. Но только это и напоминало о расстоянии, помехи
отсутствовали. Хотя Станюкович был в тысячах миль от Земли
и мчался в космосе со скоростью четырех миль в секунду, его
было видно так хорошо, словно он сидел в одном кабинете со
Стилменом. Сенатор слышал даже тихое жужжание
электромоторов в отсеке ученого.
   - Профессор, - заговорил Стилмен, - мне хотелось бы
сперва задать несколько вопросов.
   - Пожалуйста!
   Вот теперь расстояние дало себя знать: ответ Станюковича
дошел не сразу; видимо, станция сейчас летит над
противоположной стороной Земли.
   - В Астрограде я видел в клинике много других пациентов.
Можно узнать - по какому принципу отбирают больных для
лечения?
   Пауза затянулась, на этот раз явно не из-за
медлительности радиоволн. Наконец Станюкович ответил:
   - Отбирают тех, у кого больше надежд на излечение.
   - Но у вас, наверное, очень мало места. А кроме меня, -
еще много желающих.
   - Я не совсем понимаю... - вмешался доктор Хакнесс
озабоченно. Чересчур озабоченно.
   Глаза Стилмена обратились к правому экрану. В человеке,
смотревшем на него оттуда, было трудно узнать докладчика,
который всего несколько лет назад не знал, как защититься от
его уколов. Горький урок пошел впрок Хакнессу. Стилмен
оказался его крестным отцом на поприще политики, и ученый не
терял зря времени.
   Его побуждения были очевидны сенатору с самого начала.
Все правильно, Хакнесс тоже человек. Можно ли представить
себе месть более сладкую, чем это выразительное
подтверждение его правоты. Как директор Управления
космонавтики Хакнесс великолепно понимает, что битва за
ассигнования будет наполовину выиграна, едва мир узнает, что
возможный кандидат на пост президента США лечится в русской
космической больнице - потому что его собственной стране
такая больница оказалась не по карману.
   - Доктор Хакнесс, - мягко произнес Стилмен, - это мое
дело. Я жду вашего ответа, профессор.
   Дело нешуточное, но он от души веселился. Ясно, как
день: обоим ученым одинаково важно добиться успеха.
Станюковичу тоже нелегко, можно представить Тебе, сколько
этот вопрос обсуждали в Астрограде и Москве, и с какой
охотой советские космонавты ухватились за такую
возможность... Что ж, они вправе пожинать плоды своих
усилий.
   Да, положите, и ведь всего десять лет назад оно было
немыслимо. НУАК и Комитет по космонавтике СССР работают
рука об руку, используя его в своих общих интересах.
Стилмен никого не осуждал - на их месте он поступил бы точно
так же. Но он не желает быть пешкой в чужой игре, пока еще
он сам собой распоряжается.
   - Совершенно верно, - неохотно признал Станюкович. - Мы
можем принять очень мало пациентов. Но ведь "Мечников" -
всего-навсего научная лаборатория, а не стационар.
   - Сколько? - допытывался Стилмен.
   - Ну - не больше десяти, - еще более неохотно ответил
Станюкович.
   Старая проблема, только он никогда не думал, что она
коснется его. Вспомнилась газетная заметка, которую он
читал давным-давно. Когда открыли пенициллин, лекарство это
на первых порах было настолько редким, что если бы стал
вопрос о жизни и смерти Черчилля и Рузвельта, пришлось бы
кем-то пожертвовать...
   Не больше десяти. В Астрограде он видел двенадцать
пациентов, а сколько их еще во всем свете? Снова - в
который раз за последние дни - Стилмен вспомнил безутешную
молодую пару в приемной. Возможно, он все равно их не
выручит; поди, узнай.
   Зато он знал другое. На его плечах лежит
ответственность, от которой не уйти. Конечно, никому не
дано заглянуть в будущее, предугадать все последствия своих
поступков. И все-таки, если бы не он, сейчас у его страны
могла быть своя собственная космическая лечебница в
заатмосферных высях. Сколько жизней соотечественников на
его совести? Вправе ли он принять то, в чем отказал другим?
Прежде Стилмен сделал бы это - прежде, но не теперь.
   - Джентльмены, - заговорил он, - я могу говорить с вами
откровенно, ведь ваши интересы совпадают. (Так, видно:
ирония дошла). - Я благодарен вам за помощь, ценю заботу,
жаль, что все это впустую. Нет-нет, не возражайте, это не
внезапная прихоть и не донкихотство. Будь я моложе лет на
десять. - Теперь же я чувствую, что эта возможность должна
быть предоставлена кому-нибудь другому. Особенно учитывая
мой послужной список, - Он приметил растерянную улыбку
Хакнесса. - Есть и другие причины, личного свойства. В
общем, ничто не заставит меня передумать. Прощу вас, не
сочтите меня невежливым, но мне больше не хочется обсуждать
этот вопрос. Еще раз большое спасибо, до свиданья.
   Он повернул выключатель, удивленные лица ученых растаяли,
и в душе сенатора вновь утвердился покой.
   Незаметно весну сменило лето. Отпраздновали ожидавшийся
с таким нетерпением юбилей; впервые Стилмен встретил День
независимости как частное лицо. Он мог сидеть спокойно,
глядя, как выступают другие; мог при желании вообще не
смотреть на них.
   Не так-то просто порвать с тем, чему отдана целая жизнь,
и не хотелось упускать последнего случая повидать старых
друзей, поэтому он много часов провел у телевизора, следя за
ходом съездов обеих партий и внимательно слушая
комментаторов. Теперь, когда он все видел в свете,
вечности, можно было не горячиться. Мартин Стилмен вполне
оценил и суть, и умение спорить, но уже как посторонний,
будто наблюдатель с другой планеты. Маленькие крикливые
фигурки на экранах были потешными марионетками в забавном
спектакле, и только.
   Не то для его внуков, которым когда-нибудь предстоит
выйти на те же подмостки. Он не забывал об этом; они были
его вкладом в завтрашний день, пусть даже этот день окажется
совсем непохожим на сегодняшний. А чтобы понять будущее,
надо знать прошлое.
   И он повез их в прошлое. Машина мчалась по Мемориальной
Аллее. Диана была за рулем, Айрин - рядом с ней, сам
Стилмен сидел сзади с внуками, показывая им знакомые места.
Знакомые ему, но не им. Пусть они еще слишком малы, чтобы
понять все увиденное, во всяком случае хоть что-нибудь
запомнят.
   Мимо мраморной тишины Арлингтона (он опять вспомнил
Мартина, покоящегося в могиле на противоположной стороне
земного шара) и вверх, по пригоркам. Позади, точно мираж, в
летнем мареве трепетал и колыхался Вашингтон; но вот и он
исчез за поворотом.
   В Маунт-Верноне царил мир и покой-рабочий день,
посетителей мало. Выйдя из машины и направляясь к зданию,
Стилмен спрашивал себя, что сказал бы первый президент
Соединенных Штатов, очутись он здесь теперь. Думал ли он,
что его дом в полной сохранности завершит свое второе
столетие - неизменяемый островок в бурном потоке времени.
   Они медленно прошли по исполненным великолепной гармонии
комнатам, терпеливо отвечая на бесконечные расспросы детей и
вдыхая аромат несравненно более простого, покойного образа
жизни. (Но казался ли он простым и покойным людям той
поры?) До чего же трудно представить себе мир без
электричества, без радио, когда единственным источником
энергии были мускулы, ветер, вода. Мир, где скачущая лошадь
воплощала предел скорости и большинство людей умирало не
дальше нескольких миль от места своего рождения.
   Жара, пешее хождение и неиссякаемый поток вопросов
оказались более утомительными, чем ожидал Стилмен. И когда
они достигли "Музыкальной комнаты", он решил отдохнуть. На
террасе стояли очень заманчивые скамейки, - можно посидеть
на свежем воздухе, любуясь зеленой травой газона.
   - Встретимся на террасе, - сказал он Диане. - Вы
посмотрите кухню и конюшни, а я посижу немного.
   - Тебе нездоровится? - тревожно спросила она.
   - Никогда не чувствовал себя так хорошо, но лучше
поберечь силы. И дети совсем меня замучили вопросами, я не
знаю, что говорить. Ты уж постарайся, придумай, как-никак
кухня по твоему ведомству.
   Диана улыбнулась.
   - Кажется, я никогда не отличалась особым талантом...
Ладно, постараюсь, за полчаса управимся.
   Оставшись один, он медленно спустился по ступенькам на
газон. Здесь двести лет назад стоял Вашингтон - глядел, как
Потомак прокладывает себе путь к морю, и размышлял о
прошедших войнах и предстоящих задачах. И здесь мог бы
через несколько месяцев стоять Мартин Стилмен, новый
президент США, не рассуди судьба иначе.
   Незачем притворяться, что он ни о чем не сожалеет. Иные
достигают и власти, и счастья; ему это не было дано. Рано
или поздно собственное честолюбие сожрало бы его. Последние
недели он был вполне удовлетворен; за это ничего не жаль
отдать.
   Он все еще дивился своему чудесному спасению, когда его
время истекло и Смерть бесшумно слетела вниз с летнего неба.

Превосходство
Артур Кларк
1951

     Делая  по собственной воле это заявление, я прежде всего желаю, чтобы
оно  не  было  воспринято, как попытка завоевать чьё-либо  сочувствие  или
повлиять  в  сторону смягчения на будущее решение Суда, каким  бы  оно  ни
было.  Я  пишу его с целью опровержения тех лживых репортажей,  которые  я
слышал  по тюремному радио и видел опубликованными в газетах, которые  мне
разрешили  прочесть.  Они дали полностью неверную картину  причины  нашего
поражения,  и теперь, после окончания боевых действий, я как бывший  лидер
вооружённых  сил  нашей  расы, считаю своим долгом подать  голос  протеста
против клеветы на тех, кто служил под моим началом.
     Я  также надеюсь, что данное заявление поможет объяснить причины  той
просьбы,  с  которой  я  уже дважды обращался к Суду,  а  теперь  попробую
убедить  его  оказать мне это одолжение, к каковому  действию  я  не  вижу
возможных причин отказа.
     Первичная причина нашей неудачи была элементарна: не взирая  на  всё,
что   заявлялось  в  противовес  нижеследующему,  это  был  не  недостаток
храбрости  части наших людей и не результат ошибочных действий Флота.  Над
нами  одержала победу единственная вещь - слабость науки наших  врагов.  Я
повторяю - слабость науки наших врагов.
     Когда началась война, у нас не было никаких сомнений в нашей грядущей
победе.  Объединённый  флот нас и наших союзников  далеко  превосходил  по
численности и мощи вооружения тот, который враг мог собрать против нас,  и
почти  по  всем направлениям военной науки мы превосходили  его.  Мы  были
уверены,  что  сможем удерживать это превосходство. Эта уверенность,  увы,
оказалась абсолютно обоснована.
     В  начале  войны нашими основными видами вооружений были дальнобойные
самонаводящиеся   торпеды,   управляемые  шаровые   молнии   и   различные
модификации  Клайдонского луча. Каждая боевая единица флота была  оснащена
ими,  и хотя противник располагал подобными же устройствами, мощность  его
установок  была  значительно ниже. Более того, за  нашими  плечами  стояла
гораздо  более  развитая  Организация  Военных  Исследований,  и  с  таким
начальным перевесом мы никак не могли бы проиграть.
     Военная  кампания  шла  по  плану  вплоть  до  битвы  у  Пяти  Солнц.
Разумеется,  мы  победили  в  ней, но сопротивление  противника  оказалось
сильнее,  чем  мы  ожидали.  К  нам пришло  понимание,  что  победа  может
оказаться более трудной и прийти позже, чем мы представляли себе до  того.
Тогда  и был созван военный совет, где высшие командующие собрались, чтобы
обсудить нашу стратегию.
     Впервые тогда на совете присутствовал профессор-генерал Норден, новый
глава   Научного  Штаба.  Он  был  выдвинут,  чтобы  заполнить   вакансию,
оставшуюся  после  смерти Малвара, нашего величайшего  учёного.  Лидерство
Малвара  больше  чем  какой-либо  другой  единичный  фактор,  несло  успех
разработкам  эффективных и мощных вооружений. Его смерть  стала  серьёзной
потерей, но никто не сомневался в гениальности его преемника - хотя многие
спорили  о  мудрости  принятого  решения  поставить  учёного-теоретика  на
жизненно важный пост. Но изменить что-либо было не в нашей власти.
     Сейчас я вспоминаю, какое впечатление произвёл на всех Норден на  том
совете.  Военные советники были обеспокоены и, как обычно,  обратились  за
помощью к учёным. Они спрашивали, возможно ли так улучшить имеющееся у нас
оружие  таким  образом,  чтобы наше существующее превосходство  ещё  более
возросло?
     Ответ Нордена был неожиданным. Малвара часто просили о подобных вещах
- и он всегда делал то, что требовалось.
     "Честно  говоря,  джентльмены", - сказал Норден, -  "я  сомневаюсь  в
этом. Наши существующие виды вооружений практически достигли совершенства.
Я   не   хочу  критиковать  моего  предшественника  или  отличную  работу,
проделанную  Научным Штабом на протяжении нескольких последних  поколений,
mn понимаете ли вы, что уже больше века не было принципиальных изменений в
используемом оружии? Боюсь, что это результат злоупотребления  традициями,
переходящего  в  консерватизм. Слишком долго Научный  Штаб  посвящал  себя
совершенствованию  старых  вооружений, вместо  того,  чтобы  разрабатывать
новые.  Счастье, что наши оппоненты оказались не умнее: но никто  не  даст
гарантии, что так будет продолжаться и дальше".
     Слова  Нордена оставили неуютное ощущение, тем более, что говорил  он
без тени сомнения. Он быстро перешёл в атаку.
     "Мы  хотим новое оружие - оружие, которое полностью отличалось бы  от
того,  что  мы  применяли  ранее. И оно может  быть  сделано:  это  займёт
некоторое  время,  разумеется, но с тех пор, как  я  занял  этот  пост,  я
заменил некоторых пожилых учёных молодыми людьми и направил исследования в
некоторые,  не  разрабатывавшиеся до сих  пор  многообещающие  области.  Я
полагаю, что революция в вооружении скоро станет свершившимся фактом".
     Мы  отнеслись  к  этому  скептически.  Тон  речи  Нордена  был  столь
напыщенным, что заставлял сомневаться в его обещаниях. Но мы тогда ещё  не
знали,  что он никогда не обещал ничего, что не было бы почти доведено  до
совершенства в лаборатории. В лаборатории - вот ключевые слова.
     Норден  оправдал  свои  слова  меньше,  чем  через  месяц,  когда  он
продемонстрировал  в  действии  Сферу  Аннигиляции,  которая  осуществляла
полную  дезинтеграцию материи в радиусе нескольких  сот  метров.  Мы  были
опьянены  мощью  нового  оружия  и  легко проглядели  его  фундаментальный
недостаток  -  тот  факт, что это была сфера, и, следовательно,  в  момент
образования    она   уничтожала   своё   довольно   сложное   генерирующее
оборудование. Это означало, само собой, что она не могла быть  установлена
на военных кораблях, а только лишь на метательных снарядах, и в результате
была развёрнута гигантская программа по переоснащению всех самонаводящихся
торпед  новыми боеголовками. На это время были свёрнуты все наступательные
операции.
     Теперь  мы  понимаем, что то было нашей первой  ошибкой.  Я  всё  ещё
думаю,  что  так  получилось  само  собой:  нам  казалось,  что  всё  наше
существующее  оружие устарело в одну ночь, и мы уже мысленно отреклись  от
него,  как  от примитивного пережитка. Но мы не оценили величины  вставшей
перед  нами  задачи  и того времени, которое понадобилось  бы  нам,  чтобы
ввести  в  битву революционное супероружие. Ничего подобного не  случалось
уже  сотни  лет, и у нас не было опыта, который вёл бы нас по  правильному
пути.
     Проблема  конверсии  оказалась значительно  более  трудной,  чем  она
воспринималась  вначале. Необходимо было разработать новый  класс  торпед,
так  как  стандартная  модель была слишком маленькой.  Это  означало,  что
только  большие  корабли смогут запускать это оружие, но  мы  были  готовы
смириться с этим. Через шесть месяцев, тяжёлые корабли Флота были оснащены
Сферами.   Манёвры  и  испытания  показали,  что  оружие   функционировало
удовлетворительно,  и  мы  были  готовы  к  использованию  его  в   боевых
действиях.  Норден уже был воспет как архитектор победы и  делал  туманные
намёки на ещё более потрясающие типы оружия.
     И  тут случилось две вещи. Один из наших линкоров неожиданно исчез во
время   тренировочного   полёта,  и  расследование   показало,   что   при
определённых условиях корабельный радар дальнего действия может  подорвать
Сферу  сразу  после её запуска. Модификация, необходимая  для  исправления
дефекта  была  тривиальна,  но  она  вызвала  месячную  задержку  и  стала
источником  охлаждения отношений между штабом флота и учёными. Как  только
мы  снова  оказались  готовы  к  бою, Норден  объявил,  что  в  результате
доработок  эффективный  радиус  Сферы был увеличен  в  десять  раз,  таким
образом, шансы поразить корабль противника возросли в тысячу раз.
     Так  что  работы по переделке установок начались снова, но  все  были
согласны,  что результат должен был оправдать задержку. Но  в  это  время,
враг, осмелев от отсутствия наших атак, начал неожиданный натиск. На наших
кораблях  было  мало торпед, поскольку их производство было прекращено,  и
они были вынуждены отступить. Так мы потеряли системы Киране и Флоранус, а
также планетную крепость на Рамсандроне.
     Потери  были досадными, но не серьёзными, так как отбитые противником
системы ранее были недружественны нам и с трудом поддавались управлению. У
нас не было сомнений, что мы восстановим свои позиции в ближайшем будущем,
как только введём в действие новое оружие.
     Эти  надежды  оправдались лишь частично. Когда  мы  возобновили  наше
наступление, мы располагали меньшим количеством Сфер Аннигиляции, чем было
запланировано,  и  это  была одна из причин ограниченного  успеха.  Другая
причина была более серьёзной.
     Пока  мы  оснащали  как  можно  больше  своих  кораблей  смертоносным
оружием, противник лихорадочно строил флот. Его корабли были старых  типов
и  со  старым  оружием,  но они превосходили наши числом.  Когда  сражение
началось,  мы  обнаружили, что численность противника была  порой  на  100
процентов больше, чем ожидалось, что приводило к ошибкам при выборе  целей
автоматическим оружием, и выразилось в больших потерях. Потери врага  были
всё  ещё больше, поскольку если Сфера достигала своей цели, её уничтожение
было гарантировано, но баланс не сместился в нашу сторону так, как нам  бы
хотелось.
     Более  того,  когда главные силы флотов сошлись в битве, враг  провёл
дерзкую атаку на слабо защищённые системы Эристон, Дуранус, Карманидора  и
Фаранидон,  захватив их все. Таким образом, мы оказались лицом  к  лицу  с
угрозой всего лишь в пятидесяти световых годах от наших родных планет.
     На   следующем   военном  совете  было  много   взаимных   обвинений.
Большинство   претензий  было  адресовано  Нордену  -  верховный   адмирал
Таксарис,   в   частности,  заметил,  что  благодаря  нашему  пресловутому
супероружию мы оказались в худшем положении, чем когда-либо ещё. Мы должны
были,   заявил  он,  продолжать  строительство  обычных  кораблей,   чтобы
предотвратить таким образом потерю нашего численного превосходства.
     Норден был столь же зол и назвал штаб флота неблагодарными растяпами.
Но  я  могу утверждать, что он был обеспокоен - как и все мы - неожиданным
поворотом  событий.  Он намекнул, что возможно, есть быстрый  способ,  при
помощи которого можно исправить ситуацию.
     Мы  теперь  знаем,  что Научный Штаб работал над Боевым  Анализатором
много  лет,  но  тогда он стал открытием для нас, и возможно,  мы  излишне
легко  пришли в восторг от него. С другой стороны, аргументы Нордена  были
очень  убедительны. Какое имеет значение, говорил он, что  у  врага  вдвое
больше  кораблей, чем у нас - если эффективность наших может быть  удвоена
или  даже утроена? На протяжении десятилетий лимитирующим фактором в войне
был  не механический, но биологический - становилось всё труднее и труднее
для  человеческого  сознания  или  группы  сознаний,  совладать  с  быстро
меняющимися   условиями   боя  в  трёхмерном  пространстве.   Норденовские
математики  проанализировали некоторые классические  сражения  прошлого  и
показали,  что  хотя мы одерживали победы, зачастую мы  использовали  наши
корабли меньше чем наполовину их теоретической эффективности.
     Боевой   Анализатор  был  призван  изменить  всё  это  путём   замены
оперативного  штаба на электронные вычислители. Идея была не нова,  теории
такого  рода  были  давно, но до сего момента они не выходили  за  пределы
утопических  мечтаний.  Многим из нас трудно  было  и  сейчас  поверить  в
реальность  этого. Однако после того как нам продемонстрировали  несколько
очень сложных сымитированных битв, мы были убеждены.
     Было  решено  поставить Анализатор на четыре из наших  самых  тяжёлых
кораблей,  таким образом, в каждом из флотов было бы по одному устройству.
На этом этапе и начались проблемы - хотя узнали мы об этом позже.
     Анализатор состоял из почти что миллиона вакуумных ламп и нуждался  в
команде  из пятисот техников для своего обслуживания и обеспечения работы.
Было  абсолютно  невозможно  разместить такое  количество  дополнительного
персонала  на  борту линкора, так что пришлось каждый из четырёх  кораблей
дополнить  переоборудованным  пассажирским лайнером,  который  должен  был
везти  неработающие смены техников. Установка была также очень  трудным  и
утомительным занятием, но были приложены гигантские усилия,  и  дело  было
закончено за шесть месяцев.
     Затем, к нашему ужасу, на нас обрушился следующий кризис. Почти  пять
тысяч  высококвалифицированных специалистов были отобраны для обслуживания
Анализатора и проходили ускоренный курс в технических центрах обучения.  К
концу   седьмого   месяца,   10  процентов  из  них   заработали   нервные
расстройства, и только 40 процентов были готовы к службе.
     И  снова, все принялись обвинять всех. Норден, конечно, заявлял,  что
Научный Штаб здесь ни при чём, и вся вина лежит на департаментах персонала
и  подготовки.  В  конце  концов, решили, что единственным  выходом  будет
использовать  два вместо четырёх Анализаторов, и ввести в действие  другие
два по мере того, как будут готовы люди. Нельзя было терять время, так как
враг всё время наступал и его боевой дух рос.
     Первому  Анализаторному флоту было приказано отбить систему  Эристон.
Война  таит  много  опасностей, и по пути лайнер,  который  вёз  техников,
напоролся  на  блуждающую мину. Военный корабль устоял бы, но  лайнер  был
полностью  уничтожен вместе со всеми его незаменимыми  пассажирами.  Таким
образом, операция была сорвана.
     Другой экспедиции поначалу везло больше. Никаких сомнений, Анализатор
оправдал  надежды своих конструкторов, и противник понёс тяжёлые поражения
в  первых боях. Он отступил, оставив в нашем распоряжении Сафран, Леукон и
Хексанеракс.  Но, похоже, что его разведка обратила внимание на  изменение
нашей  тактики  и  необъяснимое присутствие лайнера в  сердцевине  боевого
флота. Возможно также, что они заметили, что наш первый флот имел такой же
корабль - и отступил после его уничтожения.
     В  следующем бою враг использовал своё численное превосходство, начав
яростную  атаку  на корабль с Анализатором и его невооружённый  компаньон.
Они  атаковали, невзирая на собственные потери - оба корабля,  разумеется,
были  основательно  защищены - и добились успеха. В  результате  наш  флот
оказался  фактически  обезглавлен, так как эффективный  переход  к  старым
методам ведения боя оказался невозможен. Мы отступили под ураганным огнём,
потеряв  в  результате  все наши приобретения,  а  также  системы  Лормия,
Исмарнус, Беронис, Альфанидон и Сиденеус.
     После   этого  верховный  адмирал  Таксарис  выразил  своё  осуждение
Нордена, покончив с собой, и я был назначен на высшую командную должность.
     Ситуация  теперь  была  серьёзной  и  приводила  в  ярость.  С  тупым
консерватизмом и без малейшего проблеска воображения, противник  продолжал
наступать  своими старомодными и неэффективными, но теперь  гораздо  более
многочисленными кораблями. Было стыдно признать, что если бы мы всего лишь
продолжали  строительство флота, не ударяясь в поиски  нового  оружия,  то
были бы сейчас в гораздо более выгодной позиции. Было много совещаний,  на
которых Нордену пришлось защищать учёных от саркастических нападок,  когда
все  обвиняли  его  в случившемся. Трудность состояла в  том,  что  Норден
выполнил   каждое  из  своих  обещаний:  у  него  всегда  было  абсолютное
оправдание  всех  случившихся катастроф. И теперь мы  не  могли  повернуть
назад  -  поиски абсолютного оружия должны были продолжаться.  Сперва  это
было роскошью, которая позволила бы ускорить победный ход войны. Теперь же
оно нам было необходимо, чтобы вообще победить.
     Мы  оборонялись, оборонялся и Норден. Теперь ему больше,  чем  когда-
либо  хотелось  восстановить престиж свой и  Научного  Штаба.  Но  он  нас
подводил  уже дважды, и мы не склонны были повторять свою ошибку ещё  раз.
Вне  всякого  сомнения, двадцать тысяч учёных Нордена могли придумать  ещё
много всякого оружия - мы решили, что проигнорируем все их усилия.
     Мы  ошибались. Последнее оружие было настолько фантастично, что  даже
теперь  трудно поверить, что что-либо подобное существовало. Его невинное,
ни  о  чём  не  говорящее название - Экспоненциальное  Поле  -  не  давало
никакого  намёка  на его действительный потенциал. Несколько  Норденовских
математиков открыли его во время чисто теоретических исследований  свойств
пространства, и ко всеобщему удивлению, их результаты оказались  физически
реализуемы.
     Очень  трудно  объяснить  принцип действия  Поля  неспециалисту.  Как
следует   из   технического  описания,  оно  "производит  экспоненциальное
состояние пространства, в результате чего конечная дистанция в нормальном,
линейном  пространстве,  может стать бесконечной  в  псевдо-пространстве".
Норден  использовал аналогию, которая пришлась по вкусу некоторым из  нас.
Представьте    себе   резиновый   диск,   означающий   часть   нормального
пространства,   который  вытягивают  за  центр  в   бесконечность.   Длина
окружности  диска  не  изменится,  но его  "диаметр"  станет  бесконечным.
Примерно то же делал и генератор Поля с пространством вокруг себя.
     Для  примера,  представьте  себе,  что  корабль,  несущий  генератор,
окружён  кольцом  враждебных аппаратов. Если он включит Поле,  каждому  из
вражеских кораблей - и тем, кто на другой стороне окружности тоже - что он
неожиданно удалился в никуда. И в то же время, длина окружности  останется
прежней - только путешествие до её центра теперь займёт бесконечное время,
так как при движении к центру расстояния до него возрастают всё быстрее  и
быстрее в соответствии с изменением "масштаба" пространства.
     Условия  получались кошмарные, но крайне полезные на практике.  Ничто
не  может достигнуть корабля, несущего Поле: противник может окружить  его
со  всех  сторон, заключить в сферу своих кораблей, но он будет недоступен
так же, как если бы находился на другом конце Вселенной. Оборотная сторона
такова, что он, конечно, не может отбиваться, не выключив Поле, но, тем не
менее, на его стороне остаётся громадное преимущество не только в обороне,
но и в нападении. Корабль, оснащённый Полем, может незаметно подобраться к
вражескому флоту и неожиданно возникнуть в его середине.
     В  то время мы не заметили никаких недостатков в новом оружии. Нечего
и  говорить,  что  мы постарались выявить все возможные недостатки,  перед
тем,  как  снова  отдать себя на произвол учёных. К счастью,  оборудование
было  вполне  простым  и не требовало огромного обслуживающего  персонала.
После  жарких  дебатов мы решили срочно запустить его в производство,  ибо
время  наше было на исходе, и война поворачивалась против нас.  Теперь  мы
потеряли  почти все наши предыдущие завоевания, и вражеские  силы  провели
несколько рейдов прямо в нашей Солнечной системе.
     Нам   удалось   сдерживать  противника,  пока   Флот   находился   на
переоснащении,   и   разрабатывались  новые   боевые   технологии.   Чтобы
использовать  Поле  в  бою,  необходимо  было  обнаружить  строй  кораблей
противника,  проложить курс на перехват, и после этого включить  генератор
на рассчитанный промежуток времени. После выключения Поля, если вычисления
были верны, корабль должен оказаться в центре эскадры противника и нанести
ему тяжёлый урон, пользуясь вызванной паникой и беспорядком, а потом, если
необходимо, уйти тем же способом.
     Первые  испытательные манёвры прошли удовлетворительно,  и  казалось,
что  оборудование  работает вполне надёжно. Были проведены  многочисленные
учебные  атаки, и команды адаптировались к использованию новой техники.  Я
был  в  одном  из  таких  полётов и живо вспоминаю  свои  ощущения,  когда
включили   Поле.  Казалось,  что  корабли  вокруг  нас  разлетелись,   как
приклеенные  к  поверхности  расширяющегося пузыря:  через  мгновение  они
исчезли совсем. То же случилось и со звёздами, но мы всё ещё могли  видеть
Галактику как бледный пояс света вокруг корабля. Фактический радиус нашего
псевдо-пространства в действительности был не бесконечным, а порядка сотни
тысяч  световых  лет,  так  что расстояния до самых  далёких  звёзд  нашей
системы  увеличились несильно, в то время как ближайшие, конечно,  исчезли
полностью.
     Эти манёвры, однако, пришлось досрочно прервать из-за обрушившейся на
нас  эпидемии мелких неполадок в разном оборудовании, особенно в  системах
связи.  Они  внушали беспокойство, но были несущественны. Так  или  иначе,
было решено, что лучше всего будет вернуться на Базу для ремонта.
     И  в  этот  момент  враг начал то, что, очевидно,  являлось  решающим
ударом  по планете-крепости Итон на границе нашей Солнечной системы.  Флот
был вынужден пойти в бой до завершения ремонта.
     Враг  видимо подумал, что мы овладели секретом невидимости, - да  так
оно  и  было.  Наши  корабли неожиданно появлялись из  ничего  и  наносили
ужасный  ущерб  - до поры до времени. А потом случилось нечто  странное  и
необъяснимое.
     Я   командовал   флагманским  кораблём  "Гиркания",  когда   начались
проблемы.  Мы  действовали как независимые боевые единицы, атакуя  заранее
назначенные  цели.  Наши  детекторы засекли  вражеский  строй  со  средней
дистанции  и  офицеры-штурманы  измерили  расстояние  до  него  с  большой
точностью. Мы легли на курс и включили генератор.
     Экспоненциальное Поле было выключено в тот момент,  когда  мы  должны
были проходить сквозь центр вражеской группы. К нашему ужасу, мы оказались
в нормальном космосе за много сотен миль от назначенной точки - и когда мы
обнаружили  противника,  он  уже  нашёл нас.  Мы  отступили  и  попытались
проделать то же самое снова. На этот раз мы были так далеко от врага,  что
он обнаружил нас первым.
     Очевидно,  произошло  что-то серьёзное. Мы нарушили  радиомолчание  и
попытались вызвать другие корабли Флота, чтобы выяснить, не испытывают  ли
они  похожие трудности. У нас ничего не получилось, и на этот раз  причина
неудачи  была  вне  всякого понимания, так как аппаратура  связи  казалась
работавшей  отлично. Мы смогли только предположить, какой  бы  фантастикой
это ни казалось, что весь остальной Флот уже уничтожен.
     Я  не  хочу описывать сцены, как разбросанные одинокие корабли  Флота
пробивались  назад  к  Базе.  Наши  потери  в  действительности  оказались
незначительными,  но  команды  были деморализованы  полностью.  Почти  все
потеряли  контакт со всеми и обнаружили, что их дальномерное  оборудование
выдаёт  необъяснимые ошибки. Стало ясно, что именно Экспоненциальное  Поле
является  причиной  всех  проблем, несмотря на факт,  что  они  появлялись
тогда, когда оно было выключено.
     Объяснение  пришло  слишком  поздно,  чтобы  чем-то  помочь  нам,   и
окончательное   посрамление   Нордена  было  маленькой   компенсацией   за
фактическое  поражение  в  войне.  Как я  уже  объяснял,  генераторы  Поля
производили  радиальное искривление пространства,  расстояния  в  пределах
которого   были  всё  больше  и  больше  по  мере  приближения  к   центру
искусственного  псевдо-пространства. Когда Поле выключалось,  пространство
возвращалось к нормальному состоянию.
     Но не совсем. Оказывалось невозможным восстановить исходное состояние
в  точности.  Включения и выключения Поля были эквивалентны вытягиванию  и
сжатию   корабля-носителя  генератора,  но  при   этом   возникал   эффект
запаздывания  фаз,  и  таким  образом исходное  состояние  было  абсолютно
невоспроизводимо  в  силу  действия всех тысяч электрических  изменений  и
перемещений  масс на борту корабля в то время, когда Поле  было  включено.
Эти  асимметрии и искажения накапливались, и хотя они редко превышали доли
процента,  этого  было вполне достаточно. Это означало,  что  прецизионное
дальномерное  оборудование  и  настроенные  контуры  в  аппаратуре   связи
оказывались  полностью  расстроенными. Единичный  корабль  никогда  бы  не
обнаружил  изменений,  о  них  можно  было  судить,  только  сравнив   его
оборудование  с таковым от другого корабля, или, попытавшись  связаться  с
ним.
     Невозможно описать наступивший хаос. Ни для одной детали, ни на одном
корабле нельзя было гарантировать, что она станет работать на другом. Даже
болты   и  гайки  стали  невзаимозаменяемыми,  и  всякое  снабжение  стало
невозможным. Если бы у нас было время, может быть мы и преодолели  бы  эти
трудности, но вражеские корабли уже атаковали тысячами, используя  оружие,
казавшееся  нам  устаревшим на века перед тем, которое  изобрели  мы.  Наш
великолепный Флот, искалеченный собственной наукой, сражался из  последних
сил  до  тех  пор,  пока перед лицом превосходящих сил противника  не  был
вынужден  сдаться. Корабли, оснащённые Полем, были всё ещё  неуязвимы,  но
как  боевые  единицы  они были почти беспомощны.  Каждый  раз,  когда  они
включали   свои генераторы, чтобы уйти из-под атаки противника, постоянное
искривление их оборудования нарастало. Через месяц всё было кончено.

     Такова  подлинная  история нашего поражения, которую  я  изложил  без
намерения усилить позиции моей защиты перед этим Судом. Я сделал это,  как
я  уже сказал, чтобы противодействовать той циркулирующей клевете, которая
направлена против сражавшихся вместе со мной людей, и показать, где  лежит
истинная причина наших неудач.
     И,  наконец,  моя просьба, по поводу каковой Суду теперь должно  быть
понятно,  что делаю я её со всей серьёзностью и надеюсь, что в  результате
она будет удовлетворена.
     Суду  должно  быть понятно, что условия, в которых  мы  содержимся  и
постоянное  наблюдение, которому мы подвергаемся днём и  ночью,  причиняют
большие неудобства. Однако я не жалуюсь на это: я также не жалуюсь на  тот
факт, что недостаток места вынуждает держать нас в камерах попарно.
     Но я не в силах нести ответственности за мои будущие действия, если и
дальше  буду  вынужден делить свою камеру с профессором  Норденом,  бывшим
начальником Научного Штаба моих вооружённых сил.