Морис Симашко.
   Рассказы

   Искушение Фраги
   Емшан

   Морис Симашко.
   Искушение Фраги

     Из книги "Маздак". Москва, "Советский писатель", 1975 год.
     Recognized & spellchecked by Сергей Царев.

     Нет,  он  был  совсем не такой... Голова -- вполоборота, сжатые губы...
Да, он был горд, но никогда не держал так голову. Ведь он был очень умен.
     А каменная властность в  очертании  губ...  Он  знал  свою  власть  над
людьми.  Но  это  была не та власть, от которой так презрительно и брезгливо
складываются губы.
     И непреклонность -- полная, не признающая возражений... Разве мог  быть
таким поэт, который всегда мучается, сомневается? А он был настоящим поэтом.
Иначе не пели бы уже двести лет его песни.
     В  парке  играют  дети.  Вокруг  шумит яркий Ашхабад. А юноша в вышитой
рубашке, по-видимому студент, уже добрых десять минут разглядывает памятник.
В глазах -- раздумье. Едва заметно пожав плечами, он отходит...
     Таким был совсем другой человек.  Это  он  держал  так  голову,  слегка
повернув  ее  на короткой шее. Самодовольно и пренебрежительно кривились его
губы. Весь подобравшись, готовый вылезть не только из  халата,  а  из  своей
шкуры,  слушал  его  собеседник.  А поэт сидел в стороне и в который уже раз
приглядывался к знакомому лицу.
     Как хорошо он знал и  как  ненавидел  это  гладкое  лицо  с  сероватыми
нетуркменскими  глазами.  Сколько  раз  он  слышал  властный голос, гулкий и
сильный, как из нутра хивинского карная. Сейчас он  думал  над  тем,  откуда
берутся такие люди.
     Поэт  заметил,  что  губы его кривятся, как у хозяина дома. Он невольно
повторял жесты, движения людей, когда хотел понять их. Думая за другого,  он
порой забывал о себе.
     Но  с  Сеид-ханом это не получалось. Он мог в точности повторить каждое
его движение, но что думал этот человек, не представлял себе. И  не  потому,
что  очень  уж  сложным был Сеид-хан. Его желания просты и ясны для каждого,
как желания любого зверя, который хочет рвать зубами живое мясо. Просто  они
совсем разные люди -- поэт и правитель этого края.
     Вот  хозяин встал с подушки и выпрямился во весь свой маленький рост. У
этого человека, одного  имени  которого  боялись  люди,  были  узкие  плечи,
непомерно  большая голова и короткие ноги. Но держаться он старался прямо, и
от этого зад его оттопыривался, как у маленькой обезьяны. У поэта  мелькнула
мысль,  что во всем виноват низкий рост. Он не раз в жизни замечал, что люди
маленького роста хотели казаться большими, страшными. От этого росли  в  них
самолюбие,  подозрительность,  жестокость.  В  каждом  встречном  они видели
врага, готового смеяться над их ничтожеством. Поэтому они зло мстили большим
людям, старались унизить их... Но  нет,  все  это  не  так  просто.  Сколько
встречал поэт маленьких людей с большим сердцем!
     Сеид-хан  прихрамывая  прошелся  по  ковру,  потрогал дорогую афганскую
саблю, которая по перенятому у арабов обычаю висела  на  стене.  Как  каждый
трусливый  в  душе человек, он очень любил оружие. Вот и халат на нем всегда
военный. А ведь этот человек никогда не сидел в боевом седле. Когда-то,  лет
двадцать  назад,  при  осаде Исфагана, он доставлял лошадей для разбойничьих
отрядов Каджаров. С тех пор  он  считает  себя  военачальником--сердаром.  И
хромает  он  не  от  боевой  раны.  Кто  знает,  где  прошла его юность, где
подобрали его Каджары, когда еще только мечтали о шахском троне...
     Сеид-хан вернулся и сел на подушку. Он старался не  хромать  и  поэтому
дергался  при  ходьбе,  как  парализованный.  А  в народе его так и называли
Хромым. Правда, здесь, в городе, при разговорах друг с другом его еще  звали
Яшули  --  Глубокоуважаемый.  Но  какая нехорошая улыбка появлялась у людей,
когда они применяли по отношению к этому человеку такое хорошее слово.
     Кем  стал  бы  Сеид-хан,  если  бы  не  нашли  его  Каджары?  Поэт  мог
представить его мирабом, торговцем или просто погонщиком верблюдов. И был бы
он  таким,  как  все мирабы, купцы или погонщики с их обычными человеческими
слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к
людям. Страшная власть над  людьми,  над  их  жизнью  и  смертью,  детьми  и
имуществом  сделала  этого человека таким, каким стал Сеид-хан. И как быстро
начинают верить ничтожные, злые люди, что они родились повелевать.
     Гость Сеид-хана снова заговорил о своих делах, заглядывая, как  большая
голодная  собака,  в  самые  его  глаза. Это был здоровый, сильный человек с
красивым мужественным лицом. Когда  на  таких  лицах  видишь  угодливость  и
раболепие, противно становится жить.
     Там,  в  приморских  аулах,  которыми  правил  Мамед-сердар, много было
людей, отравленных дьяволом власти. В глаза они льстили ему, но что ни  день
посылали  доносчиков  к Сеид-хану и самому шаху. Они съедали его заживо, как
жадные гиены. Съедали точно так, как он сам съел своего предшественника.  От
Сеид-хана   зависело,   сколько  еще  времени  ему  быть  правителем.  Глядя
по-собачьи в глаза Сеид-хана, Мамед-сердар старался угадать его решение.
     Подходили новые люди. Одним Сеид-хан собственноручно  бросал  бархатные
подушки, других приглашал сесть простым кивком головы.
     Поэт хорошо знал всех их. Вот по правую руку Сеид-хана тяжело опустился
на подушку  Какабай-ага  --  гора  разбухшего  мяса.  Это  давнишний друг и,
кажется, родственник Сеид-хана. За спиной его неслышно присел тощий  Мухамед
Порсы, его верный помощник. Время от времени он что-то шептал хозяину, и тот
жмурился. Этого хитрого шакала ненавидели и боялись больше самого Какабая --
правителя  города  и  окрестных  аулов.  Все  знали, что Мухамед, как хочет,
вертит своим заплывшим от обжорства ленивым хозяином.
     Слева от Сеид-хана сидел Дурды-хан, свирепый властитель  горного  края.
Маленький, злой, он чем-то был похож на Сеид-хана.
     Уверенный  в  себе,  прямо  и  важно  сидел  на  подушках чернобородый,
узкоскулый Ходжамурад-ага. Сам Сеид-хан почтительно передавал  ему  пиалу  с
чаем.  Небольшой род Ходжамурад не платил никаких налогов, не выставлял даже
всадников для шахских набегов. Сам пророк Мухамед считался его  основателем.
И люди Ходжамурад во время кровавых войн ездили в Хиву, Бухару и Иран. Никто
не смел поднять на них руку. Это был род святых ишанов и купцов.
     Но поэт знал, что святой Ходжамурад-ага еще в молодости утопил в Атреке
двоюродного  брата,  стоявшего  на  его  пути к власти. А совсем недавно его
поймали с чужой женой, и он откупился от мести  жизнью  невинного  человека.
Шепотом говорили об этом друг другу в городе.
     В ряд сидели по степени своей власти над живыми людьми другие сердары и
правители:  Ходжагельды-хан,  Коушут-ага, Сапарли-хан... Каждый из них готов
был разорвать Сеид-хана, чтобы занять его место на бархатной подушке. Но все
они сидели тихо, глядя ему в рот.
     Тугие толстые животы, блестящие от терьяка глаза, дрожащие руки. В одно
страшное оскаленное лицо  сливались  они  в  глазах  поэта.  О,  как  бы  он
рассказал  о  них в своих песнях! Как с разных сторон показал бы их людям! У
поэта сжались кулаки и загорелись глаза...
     Но  вот  плечи  его  снова  согнулись,  кулаки  постепенно   разжались.
Пришедшие  на  ум  слова  сразу  как-то потускнели и потеряли свое значение.
Глаза его стали обычными, как у всех сидящих на огромном гокленском ковре  в
доме  Сеид-хана.  Сейчас  поэт  уже  не  был тем глупцом, которому так много
доставалось в молодости. Долгие годы гонений и скитаний сделали его  мудрым.
Что  ж,  таков  мир,  где  сильный  гнетет  слабого.  Человек  рождается для
страданий. Так было и будет. Как он не мог  понять  такой  простой  мудрости
жизни!  Ведь  многие  его  друзья  поняли  это  уже в двадцать лет, другие к
тридцати, а ему...
     Ему скоро пятьдесят. И песни поэта давно полны тем, за что через  много
лет умные осторожные люди назовут его творчество "противоречивым".
     Поэт  снова  обвел  взглядом  сидящих.  Сейчас  они уже не казались ему
такими плохими. Видно, они лучше его понимают смысл жизни. Где-то в  глубине
души поэту было приятно, что его пригласили на совет правителей.
     Он быстро отогнал от себя эту мысль и с достоинством выпрямился. Тонкие
губы наблюдавшего за ним Мухамеда скривились в нехорошей усмешке...
     Хивинский  хан обрушил свой гнев на йомудов. Так было всегда, когда они
за воду не платили кровью.  Йомуды  снова  не  дали  всадников  для  большой
ханской войны на Севере. Тогда хан закрыл каналы. Йомуды открыли воду силой,
и  хан  наказал их. Все хивинское войско прошло по их землям, и сейчас живые
бегут сюда. По дороге хивинцы напали и на балханских теке. Хан сказал, чтобы
между Бешеной рекой--Джейхуном и землями шаха не осталось ничего живого.
     Это рассказывал Дурды-хан, и голос его был спокойным. Он  понимал  хана
Хивы.
     Как  принять  беглецов?  Голодные  и  жадные,  они ничего не принесут с
собой. И, пройдя Черные Пески, остановятся ли хивинские всадники на  виду  у
Хорасана?
     Каждый говорил, наклонив голову к Сеид-хану... Пусть идут на Мангышлак.
Пропустить,  пусть идут в земли курдов. А хан Хивы не посмеет тронуть людей,
которые служат льву Ирана. Молчал лишь Дурды-хан. Поэт слышал, что  в  горах
уже  тайно  перехвачены  две  сотни номудских кибиток. Снова на невольничьих
рынках Измира и Дамаска появятся бритые туркменские головы.
     Жизнь темная, жуткая, и не видно в  ней  просвета.  Аллах  проклял  эту
землю.  И  поэту  можно  петь  лишь  о  воле  рока.  Нечего  волновать людей
несбыточными мечтами. Все  на  свете  преходяще.  Рабом  или  шахом  родится
человек  --  его  ждет  могила. Она ждет и поэта. Все чаще думал он теперь о
смерти, и губы его шептали красивые и безнадежные слова.
     Такие слова  из  века  в  век  повторяли  здешние  поэты.  А  когда  им
становилось невыносимо тяжело, они начинали петь о радости минуты, о счастье
быть с любимой, пить запретное вино и погружаться в мрак пьяного небытия...
     Сеид-хан по установившемуся обычаю выслушал всех. Потом принял решение.
Да, пусть  идут  куда  хотят.  Не  пускать йомудов в гокленские селения, под
страхом смерти не давать им ни воды, ни лошадей. Объявить об  этом  во  всех
аулах. Пусть видит хан Хивы, что нет у нас с ними ничего общего.
     Сеид-хан не успел закончить, как его перебили.
     -- О, мудрый повелитель! -- вскричал Караджа-шахир.
     Поэт,  уйдя  в  свои  думы, не заметил его прихода. Круглый, гладкий, с
жирным холеным лицом и черными глазами, Караджа-шахир был похож  на  бойкого
преуспевающего купца из Тавриза. Он и занимался самой постыдной торговлей --
торговлей  словом. Поэт помнил его еще красивым мальчиком, который умел петь
хорошие песни. Но Караджа-шахир еще в пятнадцать лет понял  мудрость  жизни,
которую  до  седых  волос в бороде не мог понять он. Сейчас у Караджа-шахира
три дома в городе и добрых пять или шесть тысяч овец  в  горах.  Правда,  он
совсем  разучился  владеть  словом. Но зачем это ему: за кусок хлеба и крышу
над головой сочиняют для  него  хорошие  песни  другие  люди.  И  на  советы
правителей  и вождей родов его зовут уже много лет. А поэта, чье слово знают
в Хиве и в Багдаде, позвали только сейчас.
     Почему же они наконец позвали  его?  Нет,  неправда,  он  ведь,  как  и
раньше,  пишет прекрасные стихи. Но писать почему-то стало труднее, он долго
не может найти слово, злится на себя, на всех. Все чаще он уже не ищет этого
слова, а пишет обычное.
     Может быть, это старость. Но не такой уж он старый. Или... мешает,  что
он  понял  наконец  простую  мудрость  жизни?  Рано  или  поздно ее начинают
понимать все, даже поэты... Почему  же  его  стал  звать  Сеид-хан  на  свои
советы?!
     Ели плов из розового ханского риса. Потом слушали песни Караджа-шахира.
В них было много одинаковых женщин с тугими толстыми ногами, розовым телом и
длинными  змеями-косами.  Пел  он, смачно причмокивая, как будто расхваливал
этих женщин для продажи. У старого Хошгельды-хана изо рта капали слюни;
     Сеид-хан на прощание милостиво пошутил с поэтом. И  поэту  снова  стало
приятно...
     Он шел к своему дому и думал об этом. Да, ему стало приятно. Как все же
слаб человек!
     На  улицах  было  людно.  Город  готовился  к завтрашнему базару: ехали
груженые арбы, гнали скот.  У  городского  водоема  дорогу  поэту  пересекла
красивая  армянка  с  кувшином  на голове. Он посмотрел ей вслед и вздохнул.
Раньше, видя красивую женщину, он расправлял плечи и ловил  ее  взгляд.  Ему
нравилась  жизнь.  Он  считал,  что  аллах  поступил мудро, создав ее такой.
Теперь при виде женщины он как-то сразу ощущал грузность своего тела, седину
бороды и стыдился самого себя. В  молодости  он  привык  к  быстрым  женским
взглядам, внезапно вспыхивающему румянцу на их лицах, ответным улыбкам...
     Пройдя вверх по улице, поэт остановился передохнуть. Тяжело поднималась
и опускалась грудь, сжималось и ныло сердце. Уже два или три года чувствовал
он эту тупую боль в груди.
     Жил он на окраине, в ауле, где всегда селились туркмены. Узкие, пыльные
улицы  города не нравились им. Там жили тюркские, иранские, армянские купцы,
сборщики пошлин, писцы, менялы. Лишь  совсем  обедневшие  или  изгнанные  из
своих  родов  туркмены шли в город. Сдавленные высокими дувалами, оглушенные
непривычным шумом и суетой, они быстро  чахли,  начинали  кашлять  кровью  и
умирали, тоскуя по тишине песков.
     Зато  здесь, на окраине, им было легче. Отсюда видны были голые красные
горы, а через ущелья ветер приносил родные запахи емшана, горькой колючки  и
раскаленного песка. Да и дома здесь строились дальше друг от друга. Они были
сделаны  из  вязкой  каменной  глины,  с  узкими  щелями для света. Но возле
каждого дома стояла крытая шерстью легкая кибитка. Огромные желтые собаки  с
квадратными мордами стерегли покой семьи.
     Каждую  осень  кибитки  разбирали,  грузили  на  верблюдов и уходили на
север, в Черные Пески. Оставались лишь самые бедные в роду,  кому  не  нужно
было заботиться об овцах и верблюдах. Они уже навеки связали себя с землей и
копались в ней, как черные жуки.
     Таким  был  сосед поэта -- Сахатдурды. Он и сейчас работал возле своего
дома. Поэт остановился и долго смотрел на  земледельца.  Стоя  по  колено  в
воде,  тот выбрасывал лопатой мокрую серую землю, перекрывая в нужных местах
арык... Это был совсем другой  мир,  ничем  не  похожий  на  мир  Сеид-хана.
Сахатдурды   нисколько   не   интересовало,  кто  будет  правителем  города:
Какабай-ага или Сапарли-хан, который хочет занять его место. Он знал только,
что, когда едет правитель, лучше убираться с дороги.
     Но при этом он родственно связан  с  Ходжамурад-агой.  Ведь  Сахатдурды
тоже  принадлежит к этому святому роду. Но он не купец и не ишан. У него нет
даже лошади. Когда надо  защищать  интересы  рода,  ему  дают  коня  богатые
родственники.  Но скоро сосед выбьется из беды. Сам Ходжамурад-ага берет его
дочь в жены.
     А вот и девочка. Ловкими  движениями  выгребает  она  горячую  золу  из
тамдыра.  Как  красивы  и быстры ее движения! Поэт и не заметил, как выросла
дочь соседа. Она повернулась  и  глянула  в  его  сторону  такими  глубокими
черными глазами, что страшно смотреть в них. И какая-то неженская смелость в
ее взгляде. Нет, не у газели такие глаза. У газели они красивые, но пугливые
и бездумные.
     Уже  много  лет  самых  красивых женщин забирает себе род Ходжамурад. И
никогда еще ни одна женщина не ушла из этого святого рода.
     Девушка прошла к дому, и он заметил на шее у нее кольцо  из  серебряной
проволоки.  Значит, она уже обручена. Никто, кроме Ходжамурад-аги, не станет
теперь ее мужем...
     Дома он сел за работу. Тонким подпилком резал он темноватый  серебряный
диск. Гульяка -- нагрудное украшение женщины--была почти готова. Причудливые
разводы   и  узоры  расходились  от  середины  круга.  Оставалось  вытравить
отверстие и вставить прозрачные багряные камушки, которые привозят  купцы  с
берегов Кульзума -- Красного моря.
     Он  был  хорошим  мастером  по  серебру,  но  не любил свою работу. Она
требовала усидчивости и терпения, а он с детских лет был нетерпеливым. Но за
песни и стихи, которые знали все, не платил никто. Один убыток приносили они
поэту. Он был ученым муллой, познавшим  свет  духовной  науки  в  знаменитом
медресе  Ширгази. Только молитвы о браке люди почему-то старались заказывать
муллам, не сочинявшим стихов. Их молитвы казались вернее.
     Немного поработав, поэт отложил гульяку в сторону и взялся за ножны  от
боевой  сабли. Сверху донизу были они изрезаны чудесными узорами, перевитыми
тонкими замысловатыми линиями. Они чем-то напоминали  его  стихи:  такие  же
плавные,  выразительные,  полные  глубокой внутренней силы. На стыках узоров
сверкали дорогие камни, но не красные, а черные и синие. Это были  ножны  от
его  сабли,  которая  переходила из рода в род, пока не пришла к нему. Зачем
ему сабля и ножны? Он вспомнил родовую заповедь. В бою эта  священная  сабля
может  стать  на локоть длиннее, чтобы нанести последний удар врагу истинной
веры. Кому он передаст ее, если в доме его не слышно детского крика?
     Но это была работа для души. Очень уж не любил поэт работать на  заказ.
Поэтому он отложил в сторону гульяку и принялся вырезать узор на ножнах.
     Равномерно  и  тихо  двигался  по  послушному  металлу  подпилок. Мысли
постепенно отвлекались от всего, что его мучило.
     Наступил час вечерний  молитвы.  Он  долго  бездумно  стоял  и  не  мог
сосредоточиться.  Губы  его шептали принятое обращение к аллаху, а мыслей не
было. Снова тяжело ныло сердце...
     Ночью он лежал с открытыми глазами и смотрел в откинутую дверь  кибитки
на  небо.  Как  сложен  мир, который казался ему раньше таким простым. И что
такое мир? Он изменчив, как бегущая вода. Каждый видит его по-разному. У его
соседа Сахатдурды один мир, у него самого --  другой,  у  Сеид-хана--третий.
Какой  же  из них настоящий, созданный аллахом? Он знал, что богохульствует,
гнал от себя грешные мысли, но они приходили снова и не давали ему спать.
     Никогда еще не чувствовал он себя таким слабым, жалким  и  беспомощным.
Не было просвета в этой жизни. Волей аллаха послана она как испытание людям,
и ей нужно покоряться.
     На  следующий  день  к  нему  в  гости  пришел  Мухамед Порсы, помощник
правителя города. Он ел мясо, аккуратно поддерживая его  куском  лепешки,  и
умно расхваливал поэта...
     Они  не любили друг друга. Мухамед сам когда-то пробовал стать шахиром.
И как всякий неудачник,  он  жестоко  ненавидел  людей,  которым  дал  аллах
высокое  искусство  владеть  словом.  Ничего нет страшнее и мучительнее этой
ненависти. Как змея,  сосет  она  и  гложет  сердце  завистника,  и  нет  ей
утоления. А поэт просто не любил бездарных людей.
     Сколько  подлостей  делал  ему  этот  тощий  желтолицый человек! Но вот
сейчас он хвалил поэта, и тому это нравилось. Не таким уж ничтожным  начинал
казаться ему Мухамед. Поэт снова подумал о слабости человека.
     Зачем  все  же  пришел  к  нему этот хитрый Порсы? Прошло то счастливое
время, когда поэт без разбора верил людям.
     Мухамед издалека подошел к делу. Он долго говорил о мудрости Сеид-хана,
о его благородстве. Имея дар, он обязательно  прославил  бы  его  в  стихах.
Сеид-хан,  конечно,  оценил  бы это. Он простил бы даже песни, приписываемые
поэту. У кого не бывает заблуждений  в  молодости!  Кстати,  скоро  Сеид-хан
устраивает  большой  той. Если бы спели там хорошую песню, хозяин остался бы
доволен.
     Поэт вежливо поблагодарил гостя за совет. О, он понимал этого человека!
Как хотелось ему, чтобы поэт при всех показал, что он  ничем  не  лучше  его
самого!
     И  опять  после  ухода  гостя  тяжелой  волной навалилась грусть. Не та
прозрачная грусть, от которой сладко ноет сердце, а  мутная,  безысходная...
Что  же,  Мухамед  умнее  его. Так же, как Караджа-шахир, он раньше и глубже
понял смысл жизни. Не имеющий никаких достоинств, этот человек лучше устроил
свою судьбу, чем он, владеющий высоким даром аллаха. И что такое  ум?  Самым
умным  человеком  в  этих  краях  считался когда-то его отец. Но поэт хорошо
помнит шемахинского торговца Мустафу, который каждый раз  обманывал  отца  в
цене  и локтях при покупке тканей. Кто же из них был умнее -- невежественный
Мустафа или его отец, постигший глубины науки  ислама  и  обучавший  других?
Мустафа лишь усмехался про себя. Отца поэта, конечно, он твердо считал самым
большим дураком в городе.
     Но  что  же  делать?  Как  он сможет написать что-нибудь доброе в честь
Сеид-хана? Поэту сразу ярко представилось: он идет по улице, и люди  смотрят
ему  в  глаза.  Горячей  волной прилила кровь к лицу. И тут же увидел другие
глаза:  Какабай-аги,   Сапарли-хана,   Муха-меда.   Какое   в   них   тайное
самодовольное торжество! А какие разговоры пойдут по аулам -- ведь той будет
большим.
     Нет,  не  напишет  он! Пусть не думают, что у благородного волка выпали
зубы! У него снова сжались кулаки. Он вскочил на ноги и заходил  по'  мягкой
кошме. В голове лихорадочно рождались гневные, едкие слова.
     Но поэт обманывал себя. В глубине души он уже знал, что напишет стихи к
празднику  Сеид-хана.  Он  знал  это,  как только заговорил Мухамед. Он стал
ходить медленнее, остановился, постоял немного и сел.
     Ночью он опять лежал с открытыми глазами и уже прямо думал о  том,  как
писать.  Не  будет он, конечно, славить хана, валяясь в прахе у ног его, как
Караджа-шахир. Просто он опишет охоту, умение хана терпеливо ждать в  засаде
хищного  зверя,  твердость  его  руки. Это не будет ложью. Говорят, Сеид-хан
хороший охотник...
     Утром он выпил чаю, съел лепешку с виноградом и сел  писать.  Два  раза
откладывал  он  жесткий  свиток и снова возвращался к нему. Потом дело пошло
лучше. Он увлекся, как увлекался иногда обычной резьбой по  серебру.  Ровные
красивые слова текли из-под белого пера и сами вели его. Так раньше не было.
Он  писал  и  одновременно  как  бы  со стороны наблюдал за собой, за своими
мыслями, ощущениями...
     Все это было не так трудно, как казалось. Он перечитывал,  и  ему  даже
нравилось написанное. Промелькнула мысль: пускай Караджа-шахир попробует так
написать.
     Писал  он  весь  следующий  день. И увлекался все больше, не переставая
холодно наблюдать за собой. Из всего написанного могла родиться  мысль,  что
человек,  умело  и храбро убивающий зверя, такой же уверенной и мудрой рукой
правит людьми. Он заколебался -- развивать ли дальше  эту  мысль?  Но  скоро
утешился:  услышав его стихи, Сеид-хан сам захочет быть хорошим и добрым. Но
все же поэт решил, что не прочитает хану последние стихи.
     Это случилось  внезапно,  как  удар  грома  в  горах.  Был  праздничный
солнечный  день.  Спокойным,  размеренным шагом шел поэт к дому Сеид-хана. В
руках его был тугой  свиток  со  стихами.  А  другой,  поменьше,  в  котором
славился  хан  --  правитель  людей,  он спрятал под халатом. Но достать его
можно было сразу.
     И вдруг наступила тишина. Такая тишина, что  перестало  биться  сердце.
Поэт  медленно  повернулся и увидел их... Они ехали посередине улицы, ряд за
рядом. Осторожно опускались в мягкую дорожную  пыль  конские  копыта.  И  на
каждой лошади, по одному и по двое, сидели мальчики без рук.
     Это  было до того противоестественно, что крик замер в горле. А они все
ехали, безмолвные йомудские мальчики. Там, где у всех кончаются запястья,  у
них краснели клочья ваты. Всадники хана Хивы обрубили им руки, чтобы никогда
не смогли они держать кривые сабли.
     Сколько  их  было:  десять  или  сто?..  Кто  мог  пересчитать  их! Ему
казалось, что всем детям на земле отрубили руки, и они едут сейчас перед ним
по этой пыльной улице нескончаемыми рядами... Как всегда, высоко несли  свои
головы  измученные  до смерти благородные кони. А дети сидели на них тихо, с
сухими, широко открытыми глазами...
     Вел их высокий, совсем юный текинец. Он тихо  ехал  впереди  на  черном
ахалском  коне.  Красный полосатый халат его сверху донизу вспороли страшные
сабельные удары. Он весь был залит кровью, своей и чужой. В крови было лицо,
и даже белый высокий тельпек был в  красных  пятнах.  Но  ехал  он  ровно  и
спокойно. Только горели черные глаза.
     Один  из  всего  рода  отбился  он  от  хивинских  всадников. На старом
заброшенном колодце нашел умирающих детей, перевязал  их  раны  и  повел  за
собой. По дороге к ним пристало несколько уцелевших от хивинцев човдурских и
текинских  семей. Днем они лежали в горячей пыли барханов. Когда становилось
темно, текинец по очереди усаживал мальчиков  на  коней.  Ночь  за  ночью  в
призрачном свете луны двигались через Черные Пески скорбные молчаливые тени.
И сейчас они пришли к людям...
     Молча  стояли  люди  вдоль  дороги.  И  ни  одна рука не притронулась к
сердцу, чтобы произнести слова приглашения. Они знали, что  значит  нарушить
приказ наместника Каджаров.
     Вот дрогнул и зашатался конь, на котором сидел безрукий мальчик. Другие
лошади   остановились.  Они  беспокойно  поводили  ушами,  не  понимая,  что
происходит. Лошади не помнили случая, чтобы после тяжелой дороги в песках их
не поили и не кормили в зеленых  селениях.  Лишь  безрукие  дети  ничему  не
удивлялись и напряженно смотрели куда-то вдаль.
     Как  будто  легкий ветер прошел по толпе. Сотни твердых мужских рук, не
спросясь разума,  потянулись  к  падающему  калеке  -  ребенку.  Но  тут  же
рванулись обратно:
     каждый  вспомнил,  что  рядом,  за спиной, стоят свои дети. Прямо перед
людьми горячили свежих, сытых коней Сеид-хан и его гости. С праздничного тоя
прискакали они сюда, прослышав об этих мальчиках. В высоких бархатных седлах
сидели  маленький  Дурды-хан,  налитый  тяжелой  кровью  огромный   Какабай,
синегубый старый Хош-гельды-хан...
     Лошади  постояли  и  медленно  тронулись  с места. В душной тишине едва
слышно  захлопали  мягкие  удары  копыт  по  теплой  пыли.  Падающая  лошадь
последними отчаянными усилиями пыталась оторвать колени от земли. Она билась
на пыльной дороге, и в кротких безумных глазах ее стояли слезы.
     И вдруг прямо через дорогу прошел человек. Он подошел к лошади и снял с
нее больного  ребенка. Потом, не обращая внимания на Сеид-хана, повернулся и
посмотрел на людей. И люди сразу бросились к детям. По  двое,  по  трое  они
уводили их в разные стороны. Живое, яркой солнце светило над землей!..
     Сеид-хан  молчал и только, сощурившись, смотрел на поэта. А поэт просто
забыл про него. На руках у поэта, запрокинув голову, лежал больной  ребенок.
И что по сравнению с этим безруким мальчиком все остальное в мире!
     Сеид-хан  и  его гости, не зная, что делать, не трогались с места. Лишь
Дурды-хан не спускал с поэта глаз. Но  он  не  смел  ничего  сделать.  Когда
последнего  безрукого  ребенка  увели  с  дороги,  Дурды-хан  начал  яростно
хлестать  камчой  собственного  коня.  Он  рвал  страшными  ударами  гладкую
лошадиную спину и не отпускал поводья. Обезумевший конь храпел и крутился на
одном  месте.  Клочья кожи и кровь падали в мягкую пыль. Белая пена закипала
на лошадиной морде.
     Мальчик тихо  плакал  и  метался  в  тяжелом  сне.  Но  какой  сон  мог
присниться  ему страшнее жизни? Поэт не помнил, сколько времени сидел он так
и молча смотрел на спящего ребенка. Неслышной тенью входила и  выходила  его
жена.  Женщина  с  помутившимся  разумом,  она  досталась  ему  после смерти
старшего брата. Когда  его  любимую,  его  Менгли,  отдали  другому,  он  не
представлял  себе,  что  может  быть  на  земле большее горе. Сколько жгучих
стихов написал он об этом страшном горе! Но разве мог  он  себе  представить
тогда  настоящее  человеческое  горе?  То, что явилось сейчас к нему в дом с
безруким йомудским мальчиком?
     После  многих  лет  скитаний  он  снова  встретил   Менгли.   В   груди
шевельнулось что-то, заныло сладкой болью. Но не эта самая обычная женщина с
узким  лбом  и  широкими  скулами  была  тому  причиной.  Просто он вспомнил
молодость. А потом он каждый день встречал Менгли, и в груди его было пусто.
Где-то в юности затерялась стройная темноглазая  гокленка,  единственная  на
свете...
     А  вот это горе не пройдет даже с его жизнью. Мальчик плакал и водил во
сне руками. Ему казалось, что он хватает ими что-то.
     Комок подкатил к самому горлу поэта. Он поднес руку к глазам и  увидел,
что они влажные. Но на этот раз поэт не вскочил с места и не сжал кулаки. Он
медленно  придвинул  светильник  и взял перо. Глухая ночь была вокруг. Прямо
перед ним горел и метался на одеяле больной ребенок. А он писал, и казалось,
само его сердце исходило словами.  И  он  понял,  что  никогда  еще  не  был
откровеннее с аллахом.
     Слезы  и  кровь  текут по земле. И Фраги плачет с вами, люди. Это слезы
Фраги и кровь Фраги. Потому что он-- человек...
     Он сам не заметил, откуда пришло это слово:  Фраги  --  Разлученный  со
счастьем.  Но  никаким  другим  не  назовет  он  себя отныне. Ведь рядом был
безрукий мальчик.
     И Фраги не только плакал. В раскаленных словах обнажал он ужас жизни...
Поэт не мог с ним мириться...
     Повеял утренний ветер. Ребенок успокоился и дышал ровнее. Откинув  руку
с пером, Фраги смотрел на пробуждающийся мир.
     Что-то  твердое  давно  уже давило ему в бок. Он сунул руку под халат и
вытащил свиток со стихами в честь Сеид-хана. Какими маленькими и  ничтожными
показались  ему  сейчас  мысли и сомнения, мучившие его в последние дни! Да,
высокий дар аллаха для человека одновременно и наказание, Как  бы  низко  ни
хотел  он  согнуть  голову,  талант  выдаст  его. Дар аллаха сильнее слабого
человека. В этом проклятие таланта... Ив чистое утро, сидя на простой  белой
кошме  возле безрукого ребенка, Фраги всей душой возблагодарил аллаха за это
его наказание.
     Дрожа и давясь, ел  мальчик  теплую  лепешку  из  его  рук.  Он  далеко
вытягивал тонкую шею и старался откусить побольше. За дверью послышался стук
копыт.  Зарычала  собака.  Мальчик  сжался.  Фраги  вышел  и увидел молодого
текинца. Он почему-то был уверен, что текинец придет к нему, и не удивился.
     Сейчас, когда джигит обмыл свои раны, он  казался  совсем  юным,  почти
мальчиком. Но он был громадного роста, могучий и статный. В спокойных глазах
его  чувствовались  сила и решимость. Это был мужчина, настоящий юный батыр.
Фраги протянул ему руку и пригласил в дом.
     Они почти не говорили друг с другом в эту первую  их  встречу.  Текинец
сказал,  что  будет  пока  жить у одного знакомого их семьи. Молча пили чай.
Потом Фраги взял свиток и начал читать то, что написал  этой  ночью.  Только
ему, юному батыру, и мог он сейчас читать свои стихи. Гость никак не выражал
своего  отношения  к ним. Но Фраги верил его спокойным глазам. Люди с такими
глазами понимают поэзию...
     Когда гость уходил, мальчик вдруг всхлипнул и прижался  головой  к  его
халату.  И  то,  что сейчас увидел Фраги в глазах молодого текинца, огромной
радостью отозвалось в сердце. Значит, есть на земле большие,  сильные  люди,
которые могут любить и жалеть!.. А ведь он уже перестал верить в людей.
     А  когда  они  вышли во двор, случилось то, что каждый миг случается на
земле. Молодой джигит и дочь его соседа Сахатдурды увидели друг друга. Фраги
почувствовал это сразу. Лишь на одно мгновение встретились они глазами: юный
батыр и девушка. Но могучая таинственная сила сразу  связала  их.  Разве  не
самим аллахом была предуготована их встреча!
     Девушка  только  на  мгновение  взглянула  на джигита и сразу же быстро
отвернулась. Она  продолжала  ломать  сухие  ветки  саксаула,  но  движения,
поворот плеч, вся она стали совсем другими. В спокойных до сих пор глазах
     текинца  застыло  удивление. Даже рот был по-мальчишески приоткрыт. Как
всякая женщина, она была мудрее его и поняла все сразу. А он еще  ничего  не
понял...
     Текинец сел на коня и еще раз растерянно оглянулся. А она посмотрела на
него лишь тогда, когда он поскакал по пыльной дороге...
     Ему  вдруг  до  боли в груди захотелось увидеть Менгли. Она вспомнилась
ему такой, какой была в их первую  встречу.  Неужели  этот  больной  ребенок
разбудил  дремавшую  в  нем жизнь?! Все сегодня было не так, как в последние
годы.
     Мальчик снова заснул. Фраги погладил его по голове и вышел. Он не  знал
точно,  куда  и  зачем  идет.  Но  мысль рисовала глухой темный дувал, узкую
калитку, дом, где живет она уже много лет.
     Люди и раньше почтительно  здоровались  с  поэтом.  Но  сегодня  Фраги,
оторвавшись  от  своих  дум,  увидел  в глазах людей что-то необычное, давно
забытое.  Какое-то  особенное  уважение  было  в  их  приветствиях.  Что  же
случилось?  Или  все просто кажется ему не таким, как всегда? И вдруг он все
вспомнил: падающего ребенка,  сощуренные  глаза  Сеид-хана,  пену  на  губах
Дурды-хана... До сих пор он не думал о том, что сделал.
     Несколько  раз  проходил  он  мимо  калитки  в  дувале. Никто оттуда не
выходил. Обругав самого себя, Фраги решительно повернулся и пошел домой.
     Идя через город, он встретил Мухамеда Порсы. Тот  сделал  вид,  что  не
заметил  поэта.  Лишь  по  тонким губам его скользнула улыбка. Так, наверно,
улыбались бы змеи, если бы могли.
     Святой  Ходжамурад-ага  стоял  возле  лавки,  где  продавались  женские
украшения.  Он  ответил  на слова привета, но тут же холодно отвернулся. Это
был совсем плохой знак. Ходжамурад-ага считал для себя обязательным  вежливо
улыбнуться каждому человеку.
     Да,  теперь  его  не  оставят  в  покое. Они не посмотрят на то, что он
мулла. Но Фраги почему-то совсем не боялся сейчас их гонений.
     Когда он переходил мост над мутной речкой, сзади  послышался  лошадиный
храп.  Конь  прижал его к перилам. Он должен был ухватиться за них, чтобы не
упасть
     в воду. Прямо над собой он увидел бешеные глаза  Дурды-хана.  Маленький
хан выругался и, чуть не задев его гибкой камчой, ускакал.
     И  тут Фраги испугался. Холодным потом залило спину. Но испугался не за
себя. Ему вспомнились молодой текинец и девушка. Он вдруг ясно  увидел  весь
ужас  их  положения.  Гокленка  и текинец, да еще из презренного рода бывших
рабов. А она из самого рода Ходжамурал. И обручена! Ни на миг  не  появилась
мысль у Фраги, что они могут забыть друг друга. Ведь он был поэт...
     Текинец пришел на следующий день. Так же молча слушал он поэта.
     И  поэт  забыл в эти дни обо всем на свете. Мальчик и стихи, которые он
писал ночами, сидя возле него, были жизнью Фраги. Ребенок кричал по ночам.
     Каждый вечер читал Фраги свои стихи юному батыру...
     Вот лежат они, Черные  Пески.  Открытые  всем  ветрам,  перемешанные  с
горькой солью, опаленные неистовым солнцем, как проклятие аллаха посланы они
людям.
     Самый несчастный народ на свете живет в этих песках. Рвут друг друга на
части  коварная  Хива,  хитрая Бухара и свирепый Иран. А самые страшные раны
остаются на теле этого народа. За право пить воду его всадники идут  впереди
хивинских,  бухарских  и  шахских  отрядов.  Чтобы не умереть от жажды, брат
убивает брата. Текинцы,  йомуды,  гоклены,  салоры  на  одном  родном  языке
проклинают  друг  друга.  И  на  том  же  языке  плачут  по мертвым сыновьям
туркменские матери.
     Не от ханов ждать спасения. Потерявшие  облик  человеческий,  жадные  и
похотливые, они продадут отца за один милостивый кивок шаха или эмира. Слава
тому батыру, который поднимет меч объединения!
     Втянув  голову  в худенькие плечи, слушал стихи безрукий мальчик. Фраги
увидел, что губы его повторяют слова. И в один из вечеров, когда они  сидели
так втроем, Фраги взял дутар, и мальчик тихо запел его песню.
     Горло  сжалось у обоих мужчин. Чистый, слабый голос ребенка пел горькие
слова  поэта.  Казалось,  сама   эта   бедная,   измученная   земля,   такая
неприветливая и родная, плачет в песне безрукого мальчика.
     Но  вот  голос  его  стал  крепнуть.  В  нем  слышались железо и ярость
мужественных стихов Фраги. И сабли сами вырывались  из  ножен,  от  грозного
топота коней сотрясались Черные Пески, мщение и смерть настигали врагов!
     А  жизнь  шла  путями, намеченными аллахом. Ночью, выйдя к арыку, Фраги
увидел две тени.
     Маленькая яркая луна лила свой чистый свет. В белой  таинственной  мгле
лежала  спокойная  земля.  Бесшумно  переливалась  вода в арыке. Для чего-то
прекрасного создал аллах эту лунную тревожную тишину.
     Не таясь, в тени дерева, стояли и смотрели  друг  на  друга  текинец  и
девушка. Поэт знал, что они пришли сюда, не договариваясь. Ни одного слова в
жизни не сказали еще они. Просто им нельзя было не встретиться.
     Так и стояли они молча, боясь бога и всем своим существом благодаря его
за дарованную  жизнь.  Какая молитва аллаха сильнее той, которую излучали их
глаза?.. Было так тихо на земле, что он ясно слышал, как бьются их сердца. А
может быть, это билось собственное сердце Фраги...
     Кто имеет право мешать им? Поэт повернулся и медленно пошел к дому...
     А днем он снова ходил у глухого дувала, и тревожной болью  отдавался  в
сердце каждый стук калитки.
     Фраги  совсем  забросил  свое узорное серебро и только писал. И мальчик
повторял во сне певучие слова.
     В городе знакомые прятали глаза. А если останавливались для  разговора,
испуганно озирались по сторонам. Лишь простые люди окраины заходили сейчас в
его дом.
     Он  снова  пошел  к  арыку. Сидя на покатом берегу, текинец держал руки
девушки  в  своих  и  говорил  прекрасные,  волнующие  слова.  Сердце  поэта
дрогнуло.  Эти  слова  шептал он своей Менгли. Юноша не знал, чьи это стихи.
Все влюбленные уже много лет считали их своими.
     Сейчас луну закрывали синие тучи. Когда она на миг показалась,  девушка
подняла  кверху  глаза. В лунном свете блеснула вокруг ее смуглой шеи тонкая
белая полоса. Это было кольцо обручения...
     Спать он не мог. Со своей вечной Менгли, с самой юностью виделся  Фраги
в эту ночь там, у арыка. Он снова переживал горечь разлуки, безумно ревновал
ее  к  другому,  сильному и богатому. Рыдания душили ему горло, как и тогда,
перед вынужденной  поездкой  в  Хиву.  Лихорадочно  вспоминая,  повторял  он
забытые строки.
     Нет,  что-то  не  так сделали люди. Не рукою аллаха были написаны слова
корана о женщине. Любовь, мир, жалость--все это олицетворено в ней богом.  И
пока  будет  она  молчать  в  присутствии  мужчины,  не будет в мире добра и
справедливости.
     В  этот  раз  он  встретил  Менгли.  Она  спокойно  смотрела  на  него:
обыкновенная,   измученная   заботами   сорокалетняя  женщина.  Нос,  рот  с
закушенным платком молчания, тяжелый борык на голове -- все такое же, как  у
тысяч других.
     Но что это? Увидев его глаза, юные глаза Фраги, она вздрогнула. Рука ее
прижалась  к  сердцу.  Знакомые  припухлые  губы  выпустили  платок.  Широко
открылись и чудесно заблестели большие глаза. Перед ним стояла  его  Менгли!
Ничего,  что возле дорогих глаз морщины, что щеки не горят молодым румянцем,
что волосы стали серыми. Это была она. Они стояли и смотрели друг на  друга,
как  двадцать  пять  лет назад. Потом, не сказав ничего, разошлись. Слова им
были ни к чему.
     Время бежало незаметно, как в  юности.  Фраги  знал,  что  черные  тучи
сходятся  над  его  головой,  но  не  хотел думать об этом. Что для мира его
маленькая судьба!
     Он писал, читал написанное, слушал, как наливается оно  живой  болью  и
слезами  в  голосе  маленького  безрукого певца. Ему казалось, что они вечно
знали друг друга:
     поэт, мальчик и батыр. Мальчик как-то  вытянулся  за  эти  дни,  печать
глубокого  страдания  сделала  его  старше.  А батыр, большой и сильный, был
спокоен. Но кто лучше Фраги знал, что скрывается под этим спокойствием!
     Выходя к арыку, он не видел их в лунном  сиянии.  Они  уходили  в  тень
дерева. Так и должно было быть...
     В  последний  раз  Фраги  показалось,  что  не  один  он  наблюдает  за
влюбленными. Когда он шел обратно, от кустов с этой стороны арыка  метнулась
чья-то тень. Люди снова вмешивались в дела бога...
     Впервые  юный  батыр  опустил глаза. Уши его горели, и он не знал, куда
деть свои руки: большие, железные руки воина. Но вот он  посмотрел  прямо  в
глаза  поэта  и попросил выслушать его просьбу. Фраги знаком остановил его и
молча кивнул головой.
     Долго сидел он так, глядя в огонь  светильника,  а  текинец,  сдерживая
дыхание,  ждал.  Наконец  Фраги  спросил,  есть  ли у него поручитель. Юноша
открыл рот. Откуда этот человек знал, о чем он будет просить  его?  Наверно,
он святой. Но Фраги был только поэтом...
     У  текинца  был  поручитель,  лихой човдур, приставший к нему в пустыне
после хивинского разгрома. Но где  найти  поручительницу  краденой  невесты?
Какая  женщина  решится на это?! Фраги молчал и смотрел в огонь светильника.
Он знал такую женщину.
     Они сидели перед ним на праздничном ковре, смущенно  отвернувшись  друг
от  друга.  Рядом  с  юным текинцем присел човдур, рослый мужчина со смелыми
глазами. А со стороны девушки сидела Менгли. Не  колеблясь,  пришла  она  по
зову поэта.
     Фраги  надел  свой самый лучший зеленый халат. На голове его была ровно
закручена  снежно-белая  чалма.  С  серьезной  торжественностью  задавал  он
положенные  вопросы. Кто этот юный джигит? Кто был его отец? Кто был дед? Из
какого он рода, и не было ли в этом роду недостойных? Не совершал ли сам  он
чего-либо недостойного мужчины?
     Отвечал  свидетель-поручитель.  Он  не  скрыл  ничего.  Дед текинца был
рабом. И до седьмого колена в его роду не было свободных. Сам же он  достоин
называться мужчиной. Фраги поднял руку и сказал, что труд раба так же угоден
богу, как и труд свободного.
     Потом  отвечала  Менгли.  Да,  отец,  и  дед,  и прадед этой девушки из
святого рода Ходжамурад. К самому  пророку  уходят  его  корни.  Но  девушка
сорвала со своей шеи кольцо обручения... Фраги увидел, что тонкая серебряная
проволока оставила на шее девушки розоватую полоску. Он сказал, что так было
угодно аллаху.
     Три  раза  обращался  он  по  очереди к ней и к нему. Хотят ли они жить
вместе по всем законам, установленным богом? И все три раза, как и следовало
по закону, за них отвечали поручители. Тогда Фраги  соединил  их  мизинцы  и
обратился к аллаху.
     Никогда  еще  не  делал  он этого с таким самозабвением. Немало в жизни
соединял он супружеской нитью стариков с молодыми, красивых с уродами, да  и
молодых  с  молодыми.  Но  делал  это  без вдохновения. Даже пика, молитву о
браке, читал поэт скороговоркой, пропуская целые строфы...
     Но сейчас он почему-то волновался.  Пропустить  одно  слово  в  молитве
казалось   ему   кощунством.  Каждое  слово  бога,  соединяющего  этих  двух
влюбленных, хранило свой глубокий смысл.
     Ровно  горел  светильник.  Затаив  дыхание,  сидели  люди.  Лишь  Фраги
вполголоса  говорил  с  небом.  Именем своего доброго, мудрого человеческого
бога утверждал он вечную связь этих двух жизней. Как никогда, был Фраги чист
перед ним.
     Люди перевели дыхание. Протянув вперед руки,  он  разъединил  пальцы  и
объявил  их  мужем и женой. Теперь и безрукий мальчик был допущен в комнату.
Човдур внес плоский казан жареного мяса. Из середины его достал он полусырое
сердце барана. Оно было разрезано на две равные половины. Одну из  них  дали
текинцу,  другую--  девушке. И, скрепляя свой союз по древнему обычаю Черных
Песков, они съели это сердце, которое только что было живым.
     Они вышли из дому. Дул осенний порывистый ветер.  Тревожное  небо  было
закрыто  тучами.  Два  оседланных  коня с курджумами у высоких степных седел
стояли возле кибитки. Текинец и девушка поблагодарили всех, сели на коней и,
стараясь не шуметь, уехали в ночь.
     Човдур попрощался с поэтом, сел на своего  коня  и  поскакал  в  другую
сторону.  Фраги  повернулся и прижал руки к груди. Так же молча ответила ему
Менгли. Потом она  погладила  по  голове  мальчика  и,  закрыв  рот  платком
молчания, пошла к своему дому.
     Долго  еще  стоял  Фраги,  прислушиваясь.  Где-то  в предгорьях плакали
шакалы. Он привлек к себе мальчика и вошел в опустевшую кибитку.
     Утром на улице послышался глухой шум. Фраги вышел и  увидел  всадников.
Человек  сорок  горячили  коней  возле  дома  Сахатдурды.  Это  был весь род
Ходжамурад.
     Степным растянутым строем помчались они к горам мимо его дома. Ни  один
не повернул головы в сторону поэта. Фраги стоял и молча смотрел им вслед. Он
знал,  на  что идет. Ни с ним, ни с его детьми и внуками не заговорит теперь
человек из святого рода. Никому не прощал  этот  род  своих  обид.  И  никто
никогда еще не наносил такого страшного оскорбления роду Ходжамурад!
     Но  что же они хотят делать? Ведь все уже знают, что слово бога связало
текинца с девушкой...
     Не легла еще пыль на дорогу, как новый отряд пронесся в сторону гор.  У
Фраги  сжалось сердце. Он узнал гуламов -- собственных стражников Сеид-хана,
настоящих зверей в человеческом облике.
     В городе встревоженно перешептывались. Когда он приближался, замолкали.
На него смотрели с тайным ужасом.  Люди  не  представляли  себе,  как  можно
совершить  то,  что  он  сделал.  Теперь уже никто не подходил к нему. Молча
проходил Фраги через город, не глядя на людей. Он понимал их и прощал.
     На третий день весь город вышел к мосту. Люди смотрели вдаль  и  ждали.
Мутная,  пыльная  мгла  стояла  в  холодном осеннем воздухе. Плотной колючей
стеной несло ее из Черных Песков. Туркменским дождем называли в городе  этот
слепой песчаный ветер.
     Всадники  появились  из  темной  пыли, как будто их несло вместе с нею.
Сейчас они ехали сплошной массой, конь к коню. У людей были злые, оскаленные
лица. Они везли шесть трупов.
     Мертвых положили возле  чайханы,  прямо  на  дощатый  настил.  Широкими
красными  полосами  были  иссечены  их  халаты.  У старшего брата Сахатдурды
чернело разорванное горло...
     Они догнали беглецов к вечеру, на выходе из ущелья. Текинец повернул  к
ним  коня.  В  страшном  клубке  сбились на горной тропе всадники. Когда они
разъехались, двое остались на камнях. Снова бросились они к текинцу, и опять
один остался лежать, разрубленный пополам.
     Лишь в третий раз сумели они избежать его руки.
     Старший брат Сахатдурды набросил на текинца тонкий ременный аркан. Все,
кто был там, навалились на него. А он, опутанный, бился на  земле,  подминая
их своим могучим телом.
     И вдруг ослабел тонкий ремень. Поднялись на дыбы испуганные кони. Та, о
которой  совсем  забыли, молча бросилась к державшему аркан. Это был брат ее
отца. Он свалился уже на землю, а она все била его маленьким широким ножом.
     Но в этот миг с звериным гиканьем налетели на них гуламы Сеид-хана...
     Черный соленый песок мчался  над  землей.  Их  привезли  к  месту,  где
сходились  дороги.  Его отвязали от спины лошади, и он упал в пыль. Толстыми
шерстяными канатами было опутано сильное тело текинца. Он молчал  и  смотрел
вверх.
     Потом  раскатали  плотную  серую  кошму  и выбросили оттуда ее. Девушка
сразу забилась, пытаясь разорвать, перегрызть веревку. Она каталась в  пыли,
и  кровь  текла  из  растертых  веревками ран. Но когда их привязали спина к
спине, она сразу успокоилась.
     Сангсар-даш, Камень Проклятия, древний закон  пустыни,  осуждал  их  на
это.  Раз  ею,  обрученной,  овладел  другой, земля и небо отвернутся от них
обоих. А людям остается одно: связать виновных и бросить на большую  дорогу.
И  каждый,  кто  пройдет  по ней, обязан во имя справедливости Черных Песков
поднять самый большой камень и швырнуть в них. Так и умрут  они,  засыпанные
камнями. И проклята будет самая память о них.
     Но  ведь  эти  двое  были  связаны словом бога! Не сильнее ли оно самых
старых людских законов? Кому, как не роду Ходжамурад, знать это!
     Сотни людей стояли в напряженном ожидании. Подъезжали и слезали с коней
все новые  люди  из  окрестных  аулов.  Толпа  молчала.  Только   оборванный
сумасшедший Мамед проклинал текинца. Он кричал, что всех этих теке и йомудов
надо  вырезать  до одного, и нечеловеческие глаза его не могли на чем-нибудь
остановиться. Люди слышали хриплый вой терьякеша и ждали.
     Но вот толпа заволновалась. Через мост от города  рысью  шли  всадники.
Это   был   Сеид-хан   со  своими  людьми,  Рядом  с  ним  ехал  сам  святой
Ходжамурад-ага. Они подъехали  и  остановились.  Ходжамурад-ага  неторопливо
слез с лошади и сделал знак Сахатдурды.
     Медленно  вышел  из  толпы отец девушки, поднял круглый гладкий камень,
размахнулся и бросил.  Дочь  смотрела  прямо  на  него.  Камень  ударился  в
маленькую  девичью  грудь.  Сахатдурды,  не  поворачиваясь, сделал несколько
шагов назад и опустил руки... Ходжамурад-ага сдвинул брови, и уже  несколько
камней с разных сторон полетело в связанных. Сумасшедший Мамед подскакивал и
радостно  смеялся при каждом удачном ударе. Большинство камней не попадало в
лежащих.
     Вдруг те, кто уже размахнулся, застыли с камнями  в  отведенных  руках.
Толпа раздвинулась. Прямо напротив связанных стоял Фраги. На нем был все тот
же зеленый халат и белая чалма на голове.
     Люди пятились от него... Как он посмел прийти сюда?! Или этот неудачный
мулла надеется, что белая чалма защитит его голову?
     Но  Фраги  не  надеялся ни на что. Он должен был прийти сюда с безруким
мальчиком и видеть все с начала до конца.
     Что для них слово бога! И что это за слово, которое так  послушно  воле
этих  людей!..  Все они смотрели на него: надменный Сеид-хан, тупой Какабай,
слюнявый Хошгельды-хан, огромный Ходжамурад-ага. И со всех сторон глядели на
него люди. Разные были у них глаза:
     злые и добрые, тупые и умные, мутные и честные. Прямо  перед  ним,  как
две черные звезды, блестели огромные девичьи глаза.
     Только  ровный  гул  холодного ветра стоял в воздухе. Чего они ждали от
него? Чтобы он начал кричать, просить их, заклинать именем  бога?  Он  знал,
что  все  это бесполезно. Что им любые законы! Они не признали связанного им
брака. Так они захотели. И мысли не должно  появиться  у  людей,  что  можно
безнаказанно  нарушить  их закон. И бог, их бог, всегда будет на их стороне.
Ну, а его бог, добрый, человеческий?
     Сам святой Ходжамурад-ага наклонился и поднял  большой  камень.  Тяжело
ступая,  подошел  он  почти  вплотную  к  ним и с силой ударил камнем в лицо
текинца. Тот даже не посмотрел на святого. А Ходжамурад-ага зашел  с  другой
стороны,  снова взял большой камень и бросил его в лицо девушки. Дикий вопль
пронесся над толпой. Десятки, сотни камней  полетели  в  связанных.  Текинец
бешено  заметался,  головой  и ногами загребая глубокую дорожную пыль. Своим
огромным телом он стремился прикрыть, защитить девушку от  этих  ударов.  Но
камни сыпались со всех сторон. Люди сразу озверели при виде крови. Пьяный от
терьяка  Мамед  плясал  и  кривлялся.  Он,  кого  не пускали на порог самого
последнего дома, вдруг получил власть над жизнью и смертью двух людей. И  он
убивал  их,  как  убивала  бы  связанного льва грязная, вонючая гиена. Рыча,
вырывали друг у друга камни гуламы Сеид-хана.
     Спокоен, как всегда, был лишь святой Ходжамурал-ага. Он поднимал камень
за камнем и бил теперь одну лишь девушку.  Громадный,  злой,  подлый  старик
убивал ее за то, что она не захотела его объятий.
     Ветер  усиливался. Все больше мутной соленой пыли нес он с собой. Фраги
стоял и поверх  этих  беснующихся  людей  смотрел  в  грязное  небо.  Дрожа,
прижимался к нему безрукий мальчик.
     Связанные  уже  не  двигались.  А  их  все  били  и били камнями. Глухо
ударялись они в неподвижные тела. Серая дорожная пыль  слипалась  от  теплой
человеческий крови. Только открытые глаза юноши были еще живыми.
     Опрокидывая  встречных,  влетел  в  толпу  маленький  всадник.  Это был
опоздавший Дурды-хан. Человеческая кровь  притягивала  его.  Раздавая  удары
камчой,  он  пробился  к  связанным  и начал дико хлестать неподвижные тела.
Тяжелый ременный конец камчи попал в открытый глаз  текинца.  Фраги  опустил
глаза  и посмотрел на людей. И вдруг он увидел, что все они смотрят на него.
Прищурившись,  смотрел  на   него   Сеид-хан,   гаденько   улыбались   глаза
Хошгсльды-хана,  непримиримым  был  взгляд  Ходжамурад-агн.  Даже Дурды-хан,
избивая мертвых, глядел на него. Но самой  лютой,  открытой,  всепоглощающей
ненавистью  горели глаза Мухамеда Порсы! Да, ведь он был неглупым человеком,
этот  Мухамед.  И  никто  лучше  его  не   мог   чувствовать   сейчас   свое
ничтожество...
     Но   вот  ускакал  Сеид-хан  со  своими  людьми.  Толпа  быстро  начала
расходиться. Те, кто бросал камни, как будто очнулись от пьяного сна. Теперь
они не смотрели друг на друга и не знали, куда деть руки. Люди искали  своих
коней, спеша поскорее покинуть место убийства.
     Скоро  лишь четверо гуламов, присланных Сеид-ханом, остались на дороге.
Они развели огонь и поставили на него чугунный кумган для чая. Один  из  них
пнул  ногой  сумасшедшего  Мамеда,  который  мешал им своими криками, и тот,
жалобно воя, побежал к городу.
     Заслонившись от ветра черными бурками, грелись у огня бородатые гуламы.
Время от времени они поглядывали на поэта. А Фраги по-прежнему стоял, прижав
к себе мальчика. Оба  они  не  спускали  глаз  с  высокой  груды  камней  на
дороге...  Он  так  верил в спокойные молодые глаза юного батыра, что не мог
поверить в смерть. Мысли гудели в голове, как этот холодный, свирепый ветер.
Но ни разу не обратились они к небу.
     Время от времени на дороге  показывалась  одинокая  арба  или  всадник.
Проезжий  останавливал  лошадей, искал камень и бросал его в кучу. С твердым
стуком ударялся камень о камень.
     Три раза еще в течение этого дня гуламы расстилали в  пыли  молитвенные
коврики.  Повернувшись лицом к Мекке, они стояли неподвижно, потом падали на
колени и, выбросив вперед руки,  прижимались  лицом  к  земле.  Фраги  молча
смотрел на них.
     Холодная  ночь накрыла землю. Ветер стал еще сильнее. Мальчик дрожал от
холода, прикрывшись полой халата. Фраги  еле  стоял  на  ногах.  Но  они  не
уходили.
     Когда  потухли  последние  далекие  костры в городе, Старший из гуламов
плюнул на груду камней. Все четверо сели на коней и уехали.
     Затих грохот копыт по деревянному  мосту,  и  они  подошли  к  каменной
груде.  Камень  за  камнем  начал  Фраги сбрасывать с огромной кучи. Сначала
медленно, потом все  быстрее  и  быстрее.  Мальчик,  как  мог,  помогал  ему
обрубками рук. Неверный, мятущийся свет догоравшего костра заставлял прыгать
их тени: большую и маленькую...
     Руки  их стали липкими. Но вот рука Фраги почувствовала тепло! Большое,
мощное плечо текинца было еще теплым. С невероятной силой дернул его к  себе
Фраги,  и  последние  камни  посыпались  на дорогу. Он перерезал веревки, но
холодное тело  девушки  нельзя  было  оторвать  от  живого.  Рукояткой  ножа
пришлось разжимать ему пальцы текинца...
     Немного  прошло  времени,  пока догорели последние угли. Ночь стала еще
глуше. Смазанные колеса не скрипели. Холодная лупа  то  показывалась  желтым
пятном  сквозь  несущийся песок, то совсем исчезала. Когда Фраги поднимал на
арбу текинца, он увидел в трех шагах человека. Лунное пятно посветлело, и он
узнал своего соседа Сахатдурды. Но Фраги поднял на арбу и тело девушки.
     Фраги взял лошадь под уздцы и повел прочь от города.  Сидящий  на  арбе
мальчик  все  время  оглядывался.  Не  догоняя  и  не  отставая, шел за ними
человек.
     Долго ехали они так. Потом Фраги остановил лошадь и лопатой начал  рыть
землю.  Он  посадил  в яму мертвую девушку, засыпал и воткнул в холм палку с
белой тряпкой. Они поехали дальше, но человек уже не шел за ними. Он остался
у холма.
     Когда они поднимались в гору, мальчик тронул за плечо Фраги  и  показал
назад.  Там рвался и качался на ветру яркий огонь. И хотя было очень далеко,
Фраги узнал свой дом...
     Долго стоял и смотрел он па дальний пожар. Потом снова тронул  коня  и,
не оглядываясь, пошел вперед.

     Эпилог.

     Кончилась  холодная  зима.  Старики  не  помнили столько ветра и снега.
Бешено крутил мокрым песком Новруз, день,  когда  тепло  приходит  на  смену
холоду.  Зато никогда еще не было в Черных Песках такой зеленой травы, таких
красных маков, такого синего неба...
     И этой буйной весной по кровавому морю маков ехали от аула к  аулу  три
всадника.  Быстрая  молва  летела  по пустыне. Когда они приезжали, люди уже
ждали их. Один из них играл на дутаре, а безрукий  мальчик  пел.  И  столько
боли, гнева и человеческой ярости было в его песнях, что сердца людей уже не
могли  биться  спокойно.  А  пока  они пели, третий -- молчаливый одноглазый
батыр со шрамами -- только переглядывался с молодыми джигитами. И такой  был
у  него  взгляд,  что  после  их отъезда мужчины, не сговариваясь, проверяли
оружие.
     Да, это были они: самый  великий  поэт,  самый  лучший  певец  и  самый
большой   воин,   которые   когда-нибудь  рождались  в  Черных  Песках.  Меч
объединения везли они с собой. И ножны этого меча были  украшены  чудесными,
как стихи, узорами.
     Фраги  всей  грудью  вдыхал  чистый,  свежий  ветер  пустыни  и  уже не
чувствовал боли. Он расправлял плечи и  открыто  улыбался  женщинам.  А  они
отвечали  ему  быстрыми  взглядами,  ответными  улыбками,  и  яркий  румянец
вспыхивал на их лицах. Он был мудр безумной мудростью юности,  Фраги,  самой
высокой мудростью на земле!
     В груди и в голове его каждый миг рождались новые образы. И слова текли
свободно  и  просто,  как  эти  белые  тучи над головой. Именно в эти годы и
написал он свои самые прекрасные стихи.

Примечания

     Каджары -- шахская династия (XVIII--XX века).

     Терьякеш -- человек, употребляющий терьяк, грубый наркотик.

   Морис Симашко.
   Емшан

 Изд: Библиотека "Дружбы народов"

                                         Олжасу

                                         Степной травы пучок сухой...
                                                              Л. Майков

     Султан  Бейбарс  остановился  и сжал кулаки. Слово опять шевельнулось в
горле. Он чуть не крикнул его, и горький вкус остался на губах.
     Оно всегда было с ним, это слово. Не  слово,  а  чей-то  неясный  плач.
Словом  оно  стало  сегодня утром, когда он открыл глаза и у него вот так же
сдавило горло. Откуда оно?..
     Бейбарс впервые чего-то не понимал. Он тронул  рукой  грудь,  там,  где
сердце,  оглянулся  по  сторонам.  Осторожно, не до конца разжал он пальцы и
неслышным шагом пошел по садовой дорожке. Дверь в Розовый Дом была  открыта.
Девочку помыли, но ничем не натерли. Бейбарс не любил никаких запахов.
     Она  лежала на широкой красной тахте, там, где ей приказали. В открытых
глазах был обычный испуг. Свет падал из высоких  окон  в  потолке,  и  узкие
ромбы  его  пламенели  на  бархате  тахты.  Один  из  этих ромбов выхватывал
половинку ее недоспелой груди и наискось ударял туда, где только  начиналась
белая,  уже  не  детская  нога.  Из-за этой ноги ромб света был шире других.
Девочка спрятала бы свое тело в темноту тахты,  но  ей  сказали,  чтобы  она
лежала так...
     Он  увидел  ее вчера, когда пришел в дом бея Турфана. Пройдя к фонтану,
где купались дочери бея, он показал на  одну  пальцем.  У  Турфана  тряслись
руки.  Этими  тяжелыми,  в буграх, руками поломал он когда-то саблю, схватил
большой камень  и  рванулся  на  политую  скользким  маслом  стену  Мансуры,
разбивая  головы беловолосых франков!.. Таких надо все время больно бить. По
носу, по глазам, как львов. Львы быстрее всех становятся  собаками  и  лижут
палку,  ноги,  жрут навоз под ногами повелителя. Турфана он давно не трогал.
Тем больнее нужно было ударить...
     Бейбарс  почему-то  долго  смотрел  в  ее  лицо.  Неужели  из-за  этого
странного слова, что пришло утром?.. Он разделся, положил на нее руку. Как у
всех  девочек,  грудь  ее  была маленькой и твердой. И холодной. Наверно, от
ожидания. Они всегда долго ждали так, готовые к его приходу...
     Девочка дрожала под рукой. Ноги у нее были хорошие: крупные и  гладкие.
И  тоже  холодные.  Потом  она  громко  вскрикнула  от  боли.  Все было, как
всегда...
     Одеваясь, Бейбарс задержался, посмотрел вдруг на свое  тело.  Оно  было
сильным  и  нежирным,  хоть  ему больше пятидесяти. На сколько больше, он не
знал...
     Девочка  теперь  ждала,  не  зная,  что  ей  надо  делать  дальше.  Они
встретились  глазами.  Такого  еще  не  было  у  Бейбарса. Он вышел в сад...
Куке!.. Что значит это слово?
     Долго смотрел он на посыпанную речным камнем дорожку  в  саду.  Дорожка
была такой, как всегда, иначе бы он сразу обратил на нее внимание. Но сейчас
он  увидел,  что среди круглых серых камушков есть красные, а один -- синий.
Они здесь лежали всегда.
     Дорожка упиралась в стену. Серые гладкие камни были  одинаковыми.  Было
тихо,  потому  что он запретил подходить к стене с той стороны. Когда-то там
был базар...
     Бейбарс  обвел  взглядом  сырую  стену.  Круглые  башни  молчали.   Ему
потребовалась  другая  тишина,  и  он уже знал, что это из-за слова. Бейбарс
приказал дежурному Эмиру Сорока седлать  лошадей.  Глухо  ухнув,  сигнальные
трубы придавили к земле искусственную тишину Цитадели...
     Выехав,  он придержал зачем-то коня, посмотрел на стену с этой стороны.
Здесь  она  была  сухой.  В  пыли  валялась  стрела.  Из  бойниц   в   стене
предупреждали  тех,  кто  нарушал  запрет... Старый султан Салих сам выезжал
когда-то на базар и толкался в толпе. Люди  поэтому  радовались,  когда  ему
перерезали горло. Собаки боятся орла, пока видят только его тень...
     Бейбарс  отпустил  коня.  Сорок  Эмиров  Пяти  давно  умчались  вперед,
перекрывая улицы и проходы. Еще сорок скакали с ним, держа слева--на левых и
справа-- на правых локтях напряженные луки. Сорок  двигались  сзади,  снимая
посты. Отрывисто, предупреждающе ухали сигнальные трубы.
     Пустые  улицы  Эль-Кахиры  никогда не вызывали его внимания. Бейбарс не
привык смотреть по сторонам. Но сегодня посмотрел. Сырые от нависших  крытых
балконов  переулки  уходили в темноту. В глубине их, казалось, стояла черная
вода...
     Перед мечетью ибн-Тулуна лежали аккуратные горки  желтого  кирпича.  Им
обновляли  подход,  стершийся  от  ног верующих. От старых кирпичей остались
острые, гладкие осколки...
     Ветер  обжег  лицо.  Эль-Кахира  кончилась.  Мощно  заревели  навстречу
большие  военные  трубы Оплота Веры--старого Фустата. Конь весело заплясал с
задних на передние ноги. Но Бейбарс рванул его в сторону, туда, где  ломался
горячий воздух.
     Он осадил коня у самой воды. На подсохшем берегу зеленели влажные следы
потревоженных  трубами  крокодилов. Шамил, Эмир Сорока Эмиров личной охраны,
дал знак отстать...
     Бейбарс смотрел в грязную речную даль. Отсюда, с низкого берега, Остров
был похож  на  спину  медленно  плывущей  черепахи.  Дважды  в   году   Река
становилась  коричневой  и  быстро  поднималась там до корней семиствольного
дерева, не выше.  Барат,  которого  он  сделал  Начальником  Острова,  хотел
недавно срубить это дерево. Оно мешало постройке учебной стены, такой, как у
франков. Мамелюки должны уметь прыгать на нее с лестниц.
     Бейбарс  запретил  рубить  дерево.  Без  дерева это был бы только кусок
твердой земли, Мамелюки--люди, им нужны еда,  одежда  и  родина.  Необходимо
удовлетворить  их  потребность  в гордости. Просто кусок земли не может быть
родиной. Для этого нужно зеленое дерево,  чтобы  оно  им  снилось.  Бахр  --
Речные воины, они так и называют себя. И гордятся, что все Эмиры Тысячи -- с
этого  Острова. Бурджи--Башенные воины, те, что в Фустате или Дамиетте, тоже
гордятся. Напротив каждой башни есть свое дерево. Пока  оно  снится  им,  он
может посылать их на какие захочет стены. Они не сомневаются.
     Он   знал  это  твердо.  На  Остров  его  тоже  привезли  Ниоткуда.  От
семиствольного дерева начинается его жизнь. Под этим  деревом  наковали  ему
когда-то  на  левую  руку  широкий  серебряный  браслет  со  знаком  султана
Меликэс-Салиха Эйюба. Это было правильно. Султанский браслет на руке  должен
всегда  быть  связан  с  деревом,  которое снится. Тогда распилить его будет
трудно, как это дерево...
     Бейбарс приподнял к лицу  свою  левую  руку.  Сразу  за  запястьем  был
твердый коричневый бугор. Выше его не росли волосы. Много лет назад распилил
он  свой  браслет. Речные и Башенные мамелюки носят теперь браслет со знаком
Абуль-Футуха--Отца Победы, султана Бейбарса Эль-Мелик-эд-Дагера. Но он носил
браслет и знает его силу. Этот браслет был вчера у Турфана, когда он отнял у
него дочь.
     И  те,  что  лишены  права  носить  браслет,   пусть   чувствуют   себя
недостойными...   Бейбарс   вспомнил   черную   болотную  воду  в  переулках
Эль-Кахиры. Их много миллионов, одинаковых людей в этой  стране  Миср,  куда
привезли  его  Ниоткуда.  А Речных было две тысячи, и они надели стране Миср
его браслет. Это можно было сделать здесь,  где  столько  пирамид  и  старых
каменных  львов  с человеческими лицами. Когда он увидел первую пирамиду, то
сразу понял того, кто ее строил...
     Конь дернул головой, попятился. В мутной воде показалось серое костяное
бревно  с  глазами.  Оно  медленно  приближалось  к  отмели.   До   половины
приоткрылась  бледная страшная пасть... Люди страны Миср чтят этих зубастых.
Те, что строили пирамиды,  были  мудры.  Мертвые,  они  не  позволяют  живым
распилить  браслеты.  В  таких  странах нужно только менять клеймо. Он сразу
приказал мамелюкам не трогать священных крокодилов...
     Отсюда казалось, что дерево растет из воды. По он знал, что это не так.
К дереву спускалась  широкая  утоптанная  дорога  с  мягкой  травой  по  обе
стороны.  Раз  в четырнадцать дней им привозили в лодках женщин; по одной на
пятерых.  Каждый  раз   других,   чтобы   они   не   привыкали.   Это   было
правильно--удовлетворять потребность в женщинах. Иначе мужчины будут портить
друг  друга, а это позволительно сборщикам налога или правителям канцелярий.
Воины от этого слабеют. Им нужны женщины.
     Он оставил все, как было тогда, при султане Салихе. Раз в  четырнадцать
дней  мамелюкам  привозят  на  Остров женщин: по одной на пятерых. И разных,
чтобы они не научились жалеть. Старый султан понимал жизнь. Но к старости он
размяк и начал выезжать на базар, к людям. Людям страны Миср...
     Что делает сейчас Барат  там,  на  Острове?..  В  это  время  мамелюков
выстраивают  ровными  рядами,  по  сорок  в  ряд.  Они замирают по команде с
вынутыми из ножен клинками и поставленными перед собой луками. Греет солнце,
и пахнет кожаными ремнями. Начальник Острова обходит ряды, проверяя  оружие.
Потом  Барат идет в конюшни. У каждых сорока -- своя конюшня, и Эмиры Сорока
в синих  сапогах  боятся,  что  лошади  испачкают  пол  как  раз  к  приходу
начальства.  Барат идет медленно, не поворачивая головы, но острые глаза его
все видят: ослабевший пояс на  животе  мамелюка,  плохо  Отточенный  клинок,
пыльную  лошадь.  А вечером Барат сядет в большую лодку с черными гребцами и
приплывет к нему, в Эль-Кахиру. И они будут  пить  вино,  которое  делают  в
Александрии из красного винограда спокойные, рассудительные греки...
     Их,  первых  Речных,  сначала  было немного. Они собирались на берегу и
жадно рассматривали приближающиеся лодки. Это было хорошее время!..  Куке...
Нет,  там,  на Острове, он не слышал этого жалобного слова. Беибарс дал коню
свободу. Конь отошел от воды боком, вздрагивая  и  храпя...  Твердая  желтая
пыль  лежала  на  клейких  листьях хлопковых кустов. Мягкие сапоги тянули за
собой тяжелые жирные ветки. Конь вышел из нескончаемого  поля,  стал  лизать
свои  ноги.  Потом двинулся к желто-серым оливам у поднимающего воду колеса.
Беибарс тихо отвернул его навстречу сухой мгле, красящей страну Миср в  один
цвет. Лицо сразу высохло от пота, глаза пришлось сощурить.
     Желтая  неровная  полоса  долго  отодвигалась.  К  полям  ее не пускала
колючая трава без листьев. Жесткие хитрые прутья не боялись пустыни.  Листья
только мешали бы этой траве.
     Конь   остановился,  потянул  горячий  воздух  и  уже  прямо  пошел  по
скованному острыми камнями твердому песку. Ничего здесь не отвлекало его.
     Беибарс  оглянулся.  Охрана  разъехалась  в  обе  стороны,  прячась  за
дальними  холмами.  Шамил  понимал,  какая  ему  требуется тишина. Ничего не
двигалось в застывшем каменном море. Ветер был ровный, пустой, без запахов.
     Ку-у-ке... Слово было связано с  человеком  в  кожаных  штанах.  Но  он
никогда  не  мог вспомнить лица этого человека. Если бы он вспомнил, то знал
бы, откуда в нем это слово...
     Человек в кожаных штанах пришел из безвременья. Он  был  всегда.  Штаны
его пахли теплой дорожной пылью и морем. Это он помнил.
     Потом  его били, и он хотел есть. Человека в кожаных штанах уже не было
в его жизни. Были другие люди с длинными, рвущими спину бичами и одинаковыми
глазами. Справедливые люди,  раздающие  еду.  Те,  что  рядом,  были  враги,
вырывающие еду. Ноги, руки, тело становились больше. Нужно было отбирать еду
у других. Он убивал, потому что не отдавали.
     В  первый  раз он задушил того, который был рядом, и съел его хлеб. Его
привязали к кольцу в земле на ровном солнечном месте. Каждый вечер его били,
а других заставляли смотреть. Потом  отвязали,  и  было  плохо.  У  него  не
хватало  сил  защищать  еду. Справедливость человека с бичом спасла его. Тот
отгонял других от его еды, пока он не смог это делать сам... Тогда пришло  в
первый  раз  это  слово.  Он  лежал  ночью,  привязанный  к кольцу, и липкая
обугленная спина уже не принимала холода земли.  В  середине  было  легко  и
пусто.  Черное  спокойное  небо  опускалось  все ниже, к самому лицу. Во рту
стало вдруг горько, и криком сдавило ему горло. Так,  как  сегодня...  Утром
его развязали и дали хлеб.
     Но  тело росло. Другого он ударил серпом в живот. Его привязали и били.
Он был уже больше и скорее окреп.
     После этого он бил слабых ночью, а днем они отдавали ему половину своей
еды. Он быстро стал сильнее всех. Когда привезли еще одного, который отбирал
хлеб, им пришлось драться всю ночь. К утру он перегрыз другому руку у  локтя
и не отпускал, пока не вытекла кровь. Сам он тоже не мог встать. Его вынесли
из сарая и били. Потом дали окрепнуть, надели цепь и повели к морю...
     Там,  откуда  повели  его, они копали землю и срезали колосья короткими
острыми серпами. Зимой они сидели в сарае  и  рвали  руками  пахучую  мягкую
шерсть. Чтобы не задерживалась в горле шершавая пробка, они плевали на серый
холодный  пол... Хорошо было перед тем, как их запирали на зиму в сарай. Они
подрезали тяжелые виноградные гроздья, складывали в высокие корзины и носили
к дому с трубой. Люди с бичами понимали жизнь и не  трогали  их,  когда  они
отрывали  зубами пыльные сладкие ягоды. Они отрывали бы все равно, даже если
бы их били. Животы становились хорошими: круглыми и теплыми.
     Плохо было, когда после долгой зимы их выгоняли из сарая копать  землю.
Жирная  земля  качалась  перед  глазами.  Она  пахла вкусным паром, а еду им
давали одинаковую. Тогда, весной, он и задушил того, кто был рядом. Тот  был
маленький и плакал, крепко прижимая к животу свой хлеб... Где это было -- по
ту или эту сторону моря?
     Конь  шел  медленно, объезжая плоские острые камни. Слово не приходило.
Бейбарс нетерпеливо дернул повод и расправил плечи...
     Это было время его  славы.  Абуль-Футух  его  назвали  потом,  когда  в
Айн-Джалуте  он  разгадал  мысли  Безбородого  Хана. А Бейбарсом он сам себя
назвал, чтобы боялись твердости его имени. В море была его настоящая победа.
Другие пришли сами.
     Моря он не увидел, но слышал всегда. Оно  шуршало  за  широкой  плотной
доской возле его скамьи. Свет и соленый воздух приходили через отверстие для
весла.  Когда  шорох кончался и начинало гулко бить в доску, оттуда брызгала
соленая вода. Все качалось вокруг, и люди затихали.
     Их было по четыре на весле--по двенадцать рядов с  обеих  сторон.  Там,
где  сходились  широкие  доски, был помост, на котором сидели пристегнутые к
длинной цепи запасные гребцы.  Это  он  увидел  утром,  когда  его  разбудил
человек   с   бичом.  Ночью  он  ничего  не  видел,  кроме  пятен,  пахнущих
человеческим потом.
     В то утро услышал он море. Сначала, когда их разбудили, двое с  ведрами
воды  обошли скамьи, смывая утренние нечистоты. Грязная вода стекала в узкие
щели у пола. Потом им отстегнули от весел руки, и  многие  начали  молиться.
Одни  прижимали лицо к полу, другие трогали сложенными пальцами лоб, живот и
плечи или только шептали что-то, накрывшись черными платками. Таких, которые
молились, он знал в сарае, откуда его привели. У  них  легче  было  забирать
хлеб.
     Те,  что  молились,  говорили  всегда  о каких-то людях, которые где-то
гладили им головы, чмокали их губами  и  даром  давали  хлеб.  Они  называли
по-разному  этих  людей,  странными  влажными  именами.  И  непонятно почему
плакали. Он был доволен, что не было в его жизни отца  и  матери.  Это  были
плохие люди, делавшие человека слабым...
     Им  разнесли хлеб. По большому куску, какого никогда не давали в сарае.
Хлеб был светлее и пахнул черной весенней землей... К его хлебу  протянулась
рука.  Он  ударил  сведенными  цепью  кулаками по руке и по упавшей на весло
чужой голове. Весло стало скользким и теплым.
     Потом он посмотрел туда, где сходились широкие доски. Он  сразу  увидел
на  помосте  Маленького  с неподвижными глазами, возле которого сидели самые
сильные. Они не молились...
     Маленький не посмотрел в его сторону, а  только  сделал  знак.  Двое  с
цепями  на ногах быстро оттащили мертвого на середину, а весло обмыли водой.
Собранный хлеб отнесли Маленькому, и  он  роздал  его  тем,  которые  сидели
вокруг. Когда вернулся человек с бичом, все ели и молчали.
     Человек  с  бичом  ничего  не сказал. Оттягивая руку, он коснулся сразу
всех спин по обе стороны прохода  и  показал  на  пол.  Мертвого  понесли  и
вытолкнули наверх через круглую дыру в потолке.
     Один  из  тех, кто мог ходить, взял палки и подошел к круглому барабану
на помосте. По знаку человека с бичом  он  ударил  палками  в  гулкую  кожу.
Гребцы,  медленно  валясь  на спину, потянули тяжелые гладкие весла. И тогда
зашуршало море...
     Барабан бил все быстрее. Сквозной соленый ветер постепенно уносил запах
утренних нечистот и свежей крови. Человек с бичом два раза ожег  ему  мокрую
спину.  Он  еще  не  научился  попадать в такт и мешал другим. Люди с бичами
всегда были справедливы...
     Он не смотрел на Маленького и ждал. Вечером, когда руки стали тугими  и
тяжелыми,  его отстегнули от весла и повели на помост. Там его пристегнули к
общей цепи. Он уперся спиной в широкую доску и приготовился. Но Маленький не
поворачивался к нему.
     Человек с бичом принес и роздал  по  большому  куску  соленого  рыбьего
мяса.  Двое отстегнутых обошли всех, забирая лучшие куски. Все мясо принесли
Маленькому. Самый большой кусок выбрал Маленький и протянул ему. Он  взял  и
съел.
     Он  слышал,  как  злобно  крикнул  что-то  Длиннолицый,  и  все  понял:
Длиннолицый хотел занять место Маленького...
     Поэтому и не пошевелился Маленький, когда через три дня он, навалившись
на Длиннолицего, задушил его цепью. Так он занял свое место возле Маленького
и стал Бейбарсом.
     Их было девять с Маленьким. Они много ели и не садились  к  веслам.  Их
отстегивали, и они могли ходить между скамьями.
     Тех,  которые служили им, называли шакалами. Они приносили собранный на
скамьях хлеб и били непослушных. За это им оставляли еду. Остальные были те,
которые у весел. Это было справедливо, и люди с бичами не вмешивались  в  их
жизнь.
     Каждый  из девяти имел другое имя. Маленький был Гюрзой--змеей, которая
убивает молча. Длиннолицего, которого  он  задушил,  называли  Молот  --  за
тяжелые  твердые  кулаки.  Он  слышал, что есть пятнистые звери, одной лапой
ломающие спину человеку, и назвал себя Беем этих  зверей.  Когда  он  сказал
это,   Маленький  остро  посмотрел  на  него--так,  как  три  дня  назад  на
Длиннолицего Молота.
     Но им еще было рано. Сначала он помог Маленькому убрать  через  дыру  в
потолке  Кривого,  Льва--  Делана  и  остальных.  Каждый  хотел занять место
Маленького.
     Его стали бояться больше Гюрзы,  и  пришло  его  время.  Он  сразу  это
почувствовал по тому, как хвалил его силу Маленький. Ему теперь давали куски
лучше, чем новым девяти, и они злобно молчали.
     Они  хотели  убить  его ночью. Но вечером, когда Маленький подвинул ему
самый большой кусок, он неожиданно прыгнул  и  поломал  Маленькому  спину...
Новых  девять  он  тоже  менял  по очереди. Тому, кого не хотел видеть возле
себя, он давал лучшие куски...
     Потом все было правильно. Он забирал  хлеб  и  справедливо  делил  его,
отдавая сильным больше. Он убивал кого хотел. Им, слабым, нужна была опора в
качающейся темноте. Они были рабы и не могли жить сами, И он стал их опорой,
потому что забирал у них хлеб и убивал их.
     Все  быстрее  гремел  барабан.  Те,  что  у  весел,  пели  песню о нем,
Бейбарсе. Они пели о его силе и справедливости...
     Конь остановился над обрывом. Рыхлыми  каменными  уступами  все  дальше
спускалась пустыня. На другой ее стороне были другие города и страны...
     Это  было  по  ту  сторону  пустыни.  Раздав  утром хлеб, люди с бичами
размотали длинную цепь и первым приковали к  ней  его,  Бейбарса.  Остальных
пристегнули  сзади  по  двое.  Потом  ему показали на дыру в потолке. Люди с
бичами знали, что только он сможет шагнуть туда, куда выносили мертвых.
     Он увидел Солнце.  Круглое  и  белое,  око  висело  совсем  близко  над
головой.  Там,  где он копал когда-то землю, не было круглого Солнца. Или он
забыл...
     Все, кто вышел с ним наверх, сразу перестали видеть. Уцепившись  руками
за железные кольца, шли они за ним по длинной качающейся доске на землю...
     Они не могли сразу пойти по земле. Люди с бичами заставили сгибаться их
ноги.  Земля  была большая. На ней было много людей, домов и деревьев. Он не
верил в это раньше.
     На площади, куда привели их,  он  впервые  увидел  женщин.  Их  держали
отдельно.  Сзади  заволновался  кто-то,  начал  дергать  цепь.  Он удивленно
оглянулся...
     Их приковали на ночь к железному столбу. Они не могли уснуть без доски,
за которой шуршит море. Рядами стояли столбы на широкой базарной площади,  и
всю ночь звякало железо. В эту ночь он услышал слово...
     Он  не  знает,  спал  он  или  нет,  но  кто-то на площади тихо позвал:
"Ку-уке!" Воздух сразу стал горьким. Он вскочил, начал рвать цепь. Но люди с
бичами не спали. Они знали, что в такую ночь люди становятся глупыми и часто
убивают себя.
     Он лежал неподвижно, прижимая горячее тело к земле. Медленно наливалась
красным огнем светлая полоса неба. И тогда он услышал трубы.
     Люди на больших лошадях с блестящими кривыми ножами у пояса въехали  на
базар. Они стали у железных столбов, ожидая молитвы. К тем, кто молился, они
потом не подошли.
     Человек  с  кривым ножом, в синих, обшитых золотом сапогах остановился,
посмотрел ему в глаза и сделал  знак.  Люди  с  бичами,  суетливо  кланяясь,
бросились  распиливать цепь. Он удивленно смотрел. Они были шакалами, люди с
бичами!.. Руки у него стали вдруг совсем легкими, и было неприятно.
     Двадцать было тех, кому распилили цепь. Человек в синих сапогах  сделал
им  знак  идти, но они стояли. Тогда другой, молодой, засмеялся и толкнул их
одного за другим грудью лошади. И они пошли. Люди  с  кривыми  ножами  ехали
впереди  и  сзади. Они пахли кожаными ремнями, и на левой руке у каждого был
браслет.
     Снова качалась длинная доска, и он с облегчением увидел черную  дыру  в
палубе.  Оттуда  пахло  утренними нечистотами и человеческим потом. Но их не
пустили туда...
     Прямо на палубе очистили им от волос голову и тело. Потом помыли  их  и
показали  человеку  в  красных  сапогах.  Двое  не понравились ему: у одного
слезились глаза, а другой дернул головой,  когда  подняли  перед  его  лицом
руку.  Этих двоих сразу отделили и толкнули в дыру под палубой. Тем, которые
остались, дали одинаковые синие штаны, широкие кожаные ремни и серые сапоги.
     Потом им дали мясо. Он заволновался от свежего  запаха.  Мясо  отрезали
теплыми  большими  кусками  и жарили прямо на палубе на железных палках. Они
ели, пока глаза не завесил туман и головы  не  упали  на  доски.  Человек  в
красных сапогах внимательно смотрел, как они ели...
     Проснулся  он  успокоенный.  За  доской  опять  шуршало море. Глухо бил
барабан, и плавно качался черный мир. Но когда он открыл  глаза,  то  увидел
гору  недоеденного мяса. Горел факел. Люди с кривыми ножами на поясах играли
маленькими твердыми костями. Они бросали их с размаху,  и  кости  со  стуком
рассыпались.
     Он  приблизил к лицу руки и с силой развел их. Они разошлись, но тут же
сошлись снова. Цепи не было, но рукам так было лучше...
     Бейбарс посмотрел на свои руки. Они были сведены на лошадиной холке. Он
не стал разводить их. Конь осторожно сошел с уступа и пошел по  осыпающемуся
гребню к старой дороге.
     Найдя  ее,  конь  пошел быстрее. Гладкие треснувшие камни лежали по обе
стороны. Их когда-то возили для  храма.  А  потом  обратно  к  Реке.  Возить
готовые камни было легче, чем обтесывать...
     Человека  в  синих  сапогах,  который купил его на базаре по ту сторону
пустыни, звали Икдын. Он был Эмир Сорока. А в красных сапогах  с  блестящими
коричневыми  глазами  был  Котуз. Начальник Острова сам покупал мамелюков, и
это было правильно.
     Барат лежал рядом с ним на палубе. Он был таким, как и сейчас, жилистым
и молчаливым. Они с Баратом  сразу  нашли  друг  друга  среди  восемнадцати.
Другие поняли и подчинились. Мяса было много, но первыми брали он с Баратом.
     Икдын  увидел  это  и  тоже  понял. Когда нужно было сказать что-нибудь
всем, Икдын говорил ему. Так было и потом, на Острове. Барат  не  завидовал.
Он всю жизнь был хорошим помощником...
     Барабан бил внизу ровно, не переставая. На второе утро из дыры в палубе
вытащили  голое тело с разорванным горлом. Это был тот, у которого слезились
глаза. Не сняв цепи с рук, его бросили  в  море.  Мертвые  коричневые  глаза
Котуза не ошибались в людях...
     Море  долго  было  синее.  Прошло шесть дней, и они увидели желтую воду
страны Миср. Потом они увидели желтый берег. Опять там  были  люди,  дома  и
деревья. Вода делалась гуще, пока не стала Рекой...
     Еще  три дня плыли они, пока не прорезались в небе синие столбы мечетей
Эль-Кахиры.  Мимо  провезли  их,  на  Остров.  Это  было  правильно.  Нельзя
мамелюкам близко видеть жителей страны Миср...
     Их  было  триста  на  Острове, купленных в то лето. В лодке с голубым и
красным бархатом приплыл на Остров султан Салих. Эмиры  Пяти  личной  охраны
были  с  ним,  и  Эмиры  Тысячи  в красных сапогах... Он уже знал, что самые
сильные носят красные сапоги. И когда  купивший  его  Котуз  переглянулся  с
громадным Айбеком, он все понял. Внимательно посмотрел он на султана...
     У  старого  султана  было  белое  мягкое лицо и глаза человека, который
молится. Он не осматривал каждого, как Котуз. Вяло  махнул  голубым  платком
султан  Салпх, и всем им наковали браслеты на левую руку. Но кривых ножей им
не дали. По пять, по десять и по сорок сначала разделили их. И учили  ездить
на лошадях и стрелять из луков. Через четырнадцать дней им привезли в лодках
женщин. Он сделал так, как другие, и почувствовал облегчение. После этого он
сильно захотел есть...
     Лучше  этих  дней  у  него  не  было.  Даже когда стал он Абуль-Футух и
исчезли границы исполнения его желаний. Он быстро привык к равенству с теми,
кто давно носил ножи на поясах, и занял свое место  у  своих  сорока.  Когда
один  не  послушался,  они  с  Баратом  задушили его и бросили на песок, где
грелись крокодилы. Эмир Сорока Икдын знал, но сказал Начальнику Острова, что
один убежал. Потому что боялся уже его Икдын.
     Котуз внимательно посмотрел тогда на Икдына и кивнул  головой...  Ночью
они встретили Котуза, когда несли мертвого к Реке. Начальник Острова стоял в
тени  дерева,  а  они  шли  в белом свете луны. Котуз видел их с мертвым, но
кивнул головой.
     Да, Котуз видел. Поэтому Котуз сделал его Эмиром Пяти, потом Десяти,  а
в  разлив  Реки,  когда  все  они  носили уже кривые тяжелые ножи, -- Эмиром
Сорока вместо Икдына... Среди сорока у него было уже  своих  девять,  и  они
слушали  его,  а  не Икдына. Девять потом всегда держал он возле себя, как в
море. Это было правильное число.  Им  было  трудно  сговориться,  девяти.  И
видеть он мог сразу всех...
     Икдына послали куда-то далеко охранять с другими сорока башню у дороги.
Через  много лет он, Абуль-Футух, нашел и убил Икдына. Он нашел и убил всех,
кто вместе с Икдыном покупал его на базаре у моря.  Он  всегда  помнил  лица
людей, даже если видел один раз...
     Он долго носил синие сапоги, и Котуз брал его с собой, когда плыл через
море покупать  мамелюков.  Тех,  кого  он  приводил  с базара, не нужно было
отсылать в палубную дыру. Котуз покупал все  больше,  и  они  оставались  на
Острове,  учились  ездить  на  лошади  и  стрелять из луков. Потом им давали
кривые ножи...
     Они радовались, когда на  далеких  башнях  Фустата  ревели  трубы.  Это
значило,   что   снова   где-то   люди   страны   Миср  нарушали  порядок  и
справедливость. Тогда они садились вместе с лошадьми в большие лодки,  плыли
к  берегу  и мчались потом через бесконечный хлопок, пачкая сапоги и лошадей
жирной зеленью.
     Люди страны Миср были худые и несильные.  Они  всегда  кричали  что-то,
показывая  на небо, и в глазах их была молитва. Наказывать их было нетрудно.
Тех, у  кого  глаза  были  без  молитвы,  убивали.  И  если  приходилось  на
четырнадцатый день, забирали у них женщин.
     Были  еще  братья султана Салиха Эйюба. Они правили городами и странами
по ту сторону пустыни и не могли справедливо  разделить  их.  Эйюбы  воевали
друг с другом и с франками. Они просили мамелюков у старого султана.
     Там впервые увидел он франков. Они были белые, как мамелюки-сакалабы. И
хоть громко  пели  песни своему богу, прозрачные глаза их смотрели прямо, не
отвлекаясь...
     Старая каменная дорога была прямая и гладкая.  Сухой  ветер  ровно  жег
лицо. Бенбарс забыл слово, за которым ехал...
     Котуз  был  умный  и  знал все. Среди каждых сорока на его Острове были
девять, которых боялись остальные. И Эмиром Сорока Котуз делал  главного  из
девяти. Это было правильно. Глупый не становился раисом.
     Так  делал Котуз - Раис Острова. И так делал большой Айбек--Раис Охраны
Султана. Другие Эмиры Тысячи не делали так. Они были людьми  страны  Миср  и
назначали у себя эмирами тех, кто быстрее стелил коврики, когда их снимали с
лошади. И их самих назначил старый султан потому, что они умели рассказывать
ему о его славе. Шакалы правили страной Миср, и это было не справедливо.
     Когда франки приплыли в страну Миср, у Котуза на Острове было уже сорок
эмиров, носивших синие сапоги. Среди них у Котуза были свои девять. И первым
был у девяти он, Бейбарс...
     Франки  были  дикие  барбарои,  и  бог  не  путал  их мысли. Они носили
одинаковую одежду, и раисом у них мог стать лишь достойный.  А  в  Дамиетте,
там,  где  желтая вода страны Миср смешивается с синей водой моря, мамелюков
тогда  не  было.  Там  были  солдаты  страны  Миср   со   старыми   эмирами,
подстилающими  коврики.  И  они  бежали  от франков из Дамиетты в Мансуру, а
потом из Мансуры. И старый султан страны Миср кашлял, и не мог он сидеть  на
настоящем коне.
     С  франками  было  трудно  воевать.  Когда  они  поднимали  руку, чтобы
ударить, их не отвлекали сомнения. Но у них было слишком много достойных,  и
каждый  делал свое. А мамелюки знали только своего Эмира Тысячи. И они вошли
в Маисуру, отрезая головы у франков.
     Тогда он мог погибнуть, когда франки начали лить  масло  под  ноги.  Он
упал  на  жирной  каменной  стене,  и  большой светлобородый франк с красным
крестом на грязном плаще уже колол его  копьем.  Но  Турфан  бросил  тяжелый
камень  в  голову франка, а Барат отсек ему голову. И шрам у глаза остался у
него от копья франка...
     А потом они с Баратом, Турфаном и Шамуратом догнали и сбили  с  лошадей
франкского  султана  и  двух  его  братьев.  За них франки заплатили султану
Салиху  четыре  корзины  золота:  две--за  святого  султана  Лудовика  и  по
одной--за  его  братьев.  Франки  сами  ушли из Дамиетты и больше никогда не
приходили в страну Миср...  Быстрый  и  ловкий,  как  маленькая  кошка,  был
Шамурат. Он убил сразу Шамурата, когда стал Абуль-Футух.
     После  Мансуры  он  не поехал на Остров. В Эль-Кахиру взяли его Айбек с
Котузом. Старый султан долго смотрел на него и потом закрыл глаза.  Айбек  с
Котузом переглянулись, и он стал Эмиром Сорока личной охраны султана...
     Они  всегда  были  непонятными, люди страны Миср. У них были пирамиды и
бог, который раздваивал мысли. Человек с раздвоенными мыслями бьет вполсилы,
и стрела его не попадает в цель. Этот бог всегда придерживал их руку,  когда
они  поднимали  клинок, и дергал их лук, когда они отпускали тетиву. Поэтому
они всегда проигрывали и были  плохими  солдатами.  Почему  они  благодарили
бога?
     Люди  страны  Миср  тоже  делали  это  по-разному: одни пять раз в день
прижимались лицом к земле, другие крестились и громко пели, как франки. Были
и такие, кто привязывал ко лбу  коробочки  и  накрывался  с  головой,  чтобы
отделить  себя  от жизни, которая вокруг. Они напрасно ссорились. Это всегда
был один и тот же бог, который делал их  слабыми.  Им,  как  женщинам,  была
неприятна кровь и знакомы слезы.
     Были  в  стране  Миср  люди,  которые  умели писать и читать написанное
другими людьми. Эти были совсем глупые. Султан Салих давал им деньги, и  они
молились  богу,  считали  звезды  и  рисовали  на  желтых  дощечках  круги и
треугольники. В Аль-Азхаре жили они с учениками,  и  он  сопровождал  к  ним
султана. Непонятное говорили они и всегда просили деньги...
     Султан  Салих  умел читать. Он неподвижно сидел на подушках и смотрел в
развернутые свитки. И когда отставлял их, глаза его были, как у  беззащитной
собаки.
     А на обеих руках эмира Айбека были у запястья твердые коричневые бугры.
Такие  бугры были у всех, когда-то прикованных к веслам. И у Котуза на руках
были бугры.
     Султан Салих смотрел на них странными глазами, на Айбека и  Котуза,  на
него.  В  глазах  его  не  было  страха, просьбы, гнева. Так смотрели львы с
человеческими лицами, которые стояли у начала страны Миср.
     Все чаще выезжал старый султан на базар.  Он  становился  в  стороне  и
подолгу  смотрел,  как  торгуются  покупатели, кричат друг на друга женщины,
играют в пыли голые дети. Люди страны Миср замолкали и уходили в сторону...
     Пришел вечер, и Котуз сделал знак войти туда, где был султан. Когда они
подошли к тахте: Айбек, Котуз и он, султан Салих посмотрел на них  и  закрыл
глаза.  И  они  ударили  его  в сердце и перерезали горло маленькими острыми
ножами, которыми бреются и режут дыни. И когда  уходили  они,  круглоголовый
Айбек остался в Розовом Доме с Шадияр, светлоглазой женой султана...
     Утром  Айбек  сказал,  что  султан  Салих умер от кашля. И Эмиры Тысячи
страны Миср молча кивнули головами и коснулись ладонями  лица  и  бороды.  И
Эмиры  Канцелярии  Султана  коснулись  ладонями  лица и бороды. И Эмиры всех
городов: Дамиетты, Мансуры,  Александрии,  Бени-Хасана,  Эль-Амарны,  Асуана
коснулись ладонями лица и бороды. И ученые люди Аль-Азхара, умеющие писать и
читать написанное, испуганно коснулись ладонями лица и бороды...
     Это было правильно--сказать, что султан умер от кашля. Люди страны Миср
не любят  слышать плохое, и в этом их радость... Они знали, как умер султан,
люди страны Миср. И шепотом  говорили  об  этом  друг  другу.  Но  слову  из
Цитадели  верили  они,  потому  что  так им было спокойней. Они радовались и
ругали султана. Пирамиды были у них, и не могли они простить, что он выезжал
к ним на базар...
     И браслет поэтому надели большой стране Миср.  Для  этого  нужно  было,
чтобы объединились девять эмиров, у которых на запястьях были твердые бугры.
И  чтобы  были  на  Острове всего сорок раз по сорок мамелюков, у которых не
было хватающего за руки бога,  не  было  делающих  человека  слабым  отца  и
матери,  и  которые  были  барбарои--чужие люди в стране Миср. И нужно было,
чтобы мамелюки беспрекословно слушались Эмиров Пяти, а Эмиры Пяти  слушались
Эмиров  Сорока, а Эмиры Сорока слушались Эмиров Тысячи. И тогда это нетрудно
сделать. Богатая и бессильная страна Миср всегда носила браслет...
     И когда сказали, что Тураншах, беспокойный сын старого султана,  утонул
в  Реке,  тоже  радовались  люди страны Миср. Он и Барат пустили по стреле в
голую спину буйного Тураншаха. И не мог уже уплыть Тураншах от их ножей...
     У большого Айбека была круглая бритая голова, круглые глаза  и  широкий
рот  с крепкими зубами. И твердые коричневые бугры от галерных цепей были на
его руках. Он правильно шел к власти и стал первым. Но он остался с  Шадияр,
светлоглазой женой султана, когда убил его...
     И сразу перестал все понимать эмир Айбек, потому что остался надолго со
светлоглазой  женщиной. Не султаном назвал он себя, а атабеком--воспитателем
Халила, сына Шадияр аль-Дурро. Последним Эйюбом  был  маленький  Халил,  сын
старого султана, и не живут долго последние...
     И  не  султаном  стал  Айбек, а только мужем аль-Дурро--Золотой Шадияр,
когда эмиры признали его право. Неправильно это было. Каждому эмиру позволил
он думать, что дорого их согласие. И не были никогда спокойными эмиры. А все
это случилось потому, что не в четырнадцать дней один раз приходил  Айбек  к
женщине.  И  не  менял  он женщину каждые четырнадцать дней. И не по мужской
необходимости шел к ней...
     Каждый день был Айбек у Шадияр. И круглый рот его раздвигался до  ушей,
и круглые глаза сияли, как начищенные пряжки на поясах мамелюков. И перестал
он  видеть  прямо, и захотел, чтобы у всех в стране Миср был раздвинут рот и
сияли глаза. И не бывает так, чтобы все были счастливыми...
     Все начал разрешать Айбек людям страны  Миср.  И  сразу  перестали  они
работать,  и в глазах их уже не было молитвы. Стрелы метали они в мамелюков,
приезжавших за хлебом и женщинами. И Река перестала  подниматься  до  корней
семиствольного  дереза.  И  начался  голод  и  болезни.  И  франки из Акры и
Антиохии стали все ближе подходить к границам страны Миср.
     Браслеты распилил Айбек у мамелюков. И разрешил он всем носить синие  и
красные  сапоги.  Нельзя  было  узнать  больше,  кто  раис,  а  кто стрелок.
Крикливые становились впереди молчаливых. И  бежали  мамелюки  с  Острова  в
пустыню  и  становились  там  дикими  разбойниками.  По  Реке  к морю бежали
мамелюки, забирали корабли с гребцами и на море становились разбойниками.  И
купцы перестали плыть в страну Миср...
     И  так затемнены были мысли Айбека от женщины, что не убил он Котуза. И
никого  из  девяти  не  убил  он,  кто  убивал  с   ним   старого   султана.
Справедливость и порядок нарушил эмир Айбек. И они убили его...
     Твердые  бугры  были  на  руках  Айбека.  И больше Котуза был Айбек, но
обессилел от женщины. А  блестящие  коричневые  глаза  Котуза  были,  как  у
ожидающей гиены.
     Раисом  Острова  был Котуз и сам покупал мамелюков. Его и Барата сделал
он Эмирами Тысячи. И не сразу Котуз убил Айбека, потому что умел ждать.
     Маленький Халил, последний  Эйюб,  утонул  в  Реке  раньше,  чем  убили
Айбека.  Совсем  мало крови было у прыщавого Халила. И, как отец, смотрел он
на нож, и в глазах его ничего не было. Мертвый ушел он в Реку и не  выплывал
больше,  потому  что  был  последний.  Люди  страны  Миср  рассказывали, что
священный крокодил унес  маленького  Эйюба,  и  показывали  место,  где  это
произошло. И стали они с Баратом Эмирами Тысячи...
     Охрану  оттеснили  они  и на части изрубили Айбека. когда приехал он на
Остров делать смотр. Даже круглой головы не осталось, чтобы посадить на пику
и показать жителям Эль-Кахиры для утверждения порядка.
     И светлоглазая Шадияр знала, что ждут они Айбека на Острове. Потому что
женщины--как люди страны Миср, и не любят они тех, кто ходит  к  ним  каждый
день...
     Конь  вдруг  остановился,  замотал  головой  и  начал  сходить с ровной
дороги. Бейбарс потянул повод...
     Он сам убил светлоглазую женщину, когда приказал Котуз. Закрытую привез
он ее на середину Реки. Белая, как солнце, была луна. И снял он покрывало, и
долго смотрел в лицо Шадияр.
     И она в первый раз смотрела ему в лицо.  И  глаза  ее  становились  все
больше.  Совсем  светлыми  стали они. И засмеялась она. И руки его перестали
вдруг быть тяжелыми. Луна вдруг упала в воду, и остановилась вода...
     И он сощурил  тогда  глаза,  и  ударил  кривым  мамелюкским  ножом  где
раздваивалась у нее грудь. И смеялась она, и закрыла глаза, счастливая...
     В пустой лодке сидел он. И не брал весла. Светлая вода была кругом... И
не пошел он на четырнадцатый день к женщине...
     Котуз  хорошо  умел ждать. И знал он, что такое большая власть. Раньше,
чем стать султаном, захотел он остаться без девяти, которые были возле него,
И  сделал  правителем  он  человека,  который  не  сам  выбрал   себе   имя.
Байгушем--Птицей,  жрущей  падаль,  называли  этого  человека Бахр -- Речные
мамелюки. Бурджи был он -- Башенный мамелюк из Фустата. И выбрал его  Котуз,
потому что чужой он был среди Речных.
     И  делал  Байгуш  то,  что  хотел  Котуз. Все эмиры были убиты при нем,
которые мешали Котузу. И в Реке  утонул  Байгуш,  когда  пришло  его  время.
Остался только он, Бейбарс, из девяти, которые были с Котузом...
     Новых  девять  выбрал  себе Котуз, когда стал султаном. И громко хвалил
Котуз его силу, и дарил ему  самых  красивых  лошадей  и  самых  толстоногих
женщин из своего гарема. И знал он поэтому, что пришло его время...
     Но  был  уже  он  Раисом  Острова  и имел своих девять, Барат, Турфан и
Шамурат были всегда с ним. Трудно было Котузу, но он умел  ждать.  Все  чаще
посылал  его  Котуз  через  пустыню  тревожить  франков.  Там  и  увидел  он
монголов...
     Они обогнали слух о себе. Потные, безбородые, с ночным птичьим  уханьем
бросились  они,  не  спрашивая,  кто  впереди. Тело к телу и конь к коню, не
давая подняться пыли из-под копыт,  ехали  монголы,  и  остановить  их  было
нельзя.
     И  мамелюки  повернули  коней  и  разбежались  по  пустыне, спасаясь от
звонких монгольских стрел. И не всех он собрал потом у сторожевых  башен  на
дороге в страну Миср...
     И  легкая  горячая стрела вошла ему в левое плечо, когда отворачивал он
коня от монголов. С черными жесткими  перьями  была  стрела.  Тихо  свистнул
тонкий  волосяной канат, сорвал его с коня и бросил спиной на землю. И тогда
прыгнул со своего коня длиннорукий Барат, и перерезал канат, и взял  его  на
своего коня...
     Он  долго стоял у сторожевых башен на дороге в страну Миср, рассылая во
все стороны мамелюков. И ему привозили живых монголов. И  он  долго  смотрел
каждому  в  глаза.  У  них были узкие равнодушные глаза, в которых совсем не
было бога. Послушно садились они  на  корточки  и  ждали  удара  клинка,  не
отворачивая  головы.  Страха они не понимали... Это были дикие барбарои, как
франки. И знали они своего Эмира Тысячи, как мамелюки. И эмиры их никого  не
знали, кроме Безбородого Хана.
     И  пахло  от  них,  как  от  франков, грязным потом и шкурами. Кобыльим
молоком пахли монголы. И чем-то горьким еще пахли они, как не пахли франки и
мамелюки. Это был непонятный запах, который мешал ему правильно думать...
     А потом  побежали  в  страну  Миср  люди,  которых  обогнали  на  своих
оскаленных лошадях монголы. Люди из Басры, из Багдада, из Урфы и Мосула. Они
бежали  днем  и  ночью  мимо  сторожевых  башен,  и один только бог был в их
глазах.
     И говорили они,  что  Безбородый  Хан  монголов--сын  христианки  и  не
трогает  он  тех,  кто  крестится. И еще говорили они, что монголы привязали
всех сыновей халифа правоверных к хвостам своих диких лошадей. Всех  братьев
халифа  и всех везиров халифа привязали они к хвостам лошадей и погнали всех
лошадей в  пустыню.  Самого  халифа  правоверных  привязали  они  к  четырем
лошадям, и гнали их в четыре стороны, пока не разбежались лошади...
     И  он  дал  отдохнуть мамелюкам, и вернулся в страну Миср. И опять ждал
Котуз, потому что побежали уже в страну Миср люди из  Халеба  и  Дамаска,  а
Речные  мамелюки  знали  теперь  только его, Бейбарса. И стало известно, что
франкские эмиры из Акры и Антиохии  принимают  у  себя  везиров  Безбородого
Хана, и вместе говорят они, что пришло время страны Миср...
     И  о  том,  что  пришло  время  страны  Миср, кричал в Эль-Кахнре перед
мечетью Ибн-Тулуиа оборванный человек из Багдада. Братом халифа  правоверных
называл  он себя, оторвавшимся от хвоста монгольской лошади. И кричал он это
перед мечетью Аль-Акмары, и в Аль Азхаре, и перед мечетью халифа  Хакима.  И
Котуз  сказал,  чтобы  схватили его и бросили в яму под Фустатом, где сидели
нарушившие справедливость и порядок...
     Он шел к Айн-Джалуте, а монголы шли ему навстречу. Они были барбарои  и
шли всегда прямо, не сворачивая. А на длинной монгольской дороге были города
и  страны, где эмиры умели писать и читать написанное. И люди в этих городах
и странах знали бога, который мешал им смотреть прямо. И они  всегда  искали
непрямой  путь  к  спасению. И монголы шли прямо, и их путь был всегда самый
короткий.
     В море стал он Бейбарсом и знал прямой путь. Не  было  другого  пути  в
качающейся  темноте,  когда  прыгнул он Маленькому на спину. Твердые бугры с
тех нор на его руках... Девять тысяч мамелюков  взял  он  с  собой,  Бахр  и
Бурджи--Речных  и  Башенных.  Быстро  шел  он к Айи-Джалуте, чтобы не успели
франки соединиться с монголами. Знак бога рисовали франки на своих плащах  и
на своих щитах, но не успел еще бог ухватить их за руки...
     Монголы  не  знали  других  путей,  кроме  прямого,  и  это  был  самый
правильный путь. Когда они увидели мамелюков, то начали съезжаться  плечо  к
плечу  и  конь  к  коню, поворачиваясь в их сторону. И он дал знак, и ухнули
боевые трубы, и мамелюки тоже начали съезжаться плечо к плечу и конь к коню,
поворачиваясь к монголам. И, как монголы, прижались они друг к другу, и пыль
из-под копыт не могла пробиться между их телами.
     И монголы удивились, потому что в  первый  раз  увидели  идущих  к  ним
прямым  путем.  И когда столкнулись мамелюки и монголы возле Айн-Джалуты, то
монголы рассыпались.
     И кончились монголы, когда рассыпались, потому что не знали  они  пути,
кроме  прямого.  Никого  не знали они, кроме своего эмира, и были как слепые
щенки каждый в отдельности. В разные стороны побежали монголы, бросив луки и
круглые кожаные щиты. В грязи и навозе было их хвостатое знамя цвета  теплой
крови.
     До  конца он потел прямым путем. Плотными отрядами по сорок разъехались
мамелюки по пустыне, догоняя монголов и отрезая им головы. И собрал  он  все
отрезанные  головы  и  построил  из  них  красную пирамиду на высоком берегу
Евфрата. Никогда больше не шли монголы в страну Миср. И дальше  не  шли  они
через   страну  Миср  в  страны  франков,  потому  что  он  остановил  их  в
Айн-Джалуте. Так стал он Абуль-Футух -- Отец Победы.
     И когда он вернулся в Эль-Кахиру, Котуз  приготовил  ему  белый  дом  с
двенадцатью  фонтанами.  И  ждали  его  там  черные  мамелюки с отравленными
ножами. Но он прыгнул первым, и на площади перед  мечетью  Ибн-Ту-луна,  где
встречал его Котуз, он убил его. И сам он отрезал голову Котуза с блестящими
коричневыми   глазами   и   бросил  ее  на  стертые  кирпичи  перед  мечетью
Ибн-Ту-луна...
     Конь шел ровно... Из-за холмов поднимался  храм.  Люди  построили  его,
которые  строили  пирамиды.  На  стенах  нарисовали  они  своих богов, об их
мудрости и силе написали они. Но победили их барбарои  --люди  пустыни,  чей
бог  был  простой.  Прямую  дорогу знал тогда этот бог, и Пророк его не умел
писать.
     И стали люди пустыни брать гладкие камни из этого  храма.  И  построили
мечети  в  Эль-Кахире,  мечети  в  Майсуре, в Тель-эль-Яхудие и в Эль-Лахуне
мечети с красивыми высокими минаретами. У людей страны  Миср  научились  они
растить  хлопок,  рисовать треугольники и считать звезды. И научились писать
их пророки, и бог из пустыни перестал видеть прямую дорогу. И сами стали они
людьми страны Миср, которым неприятна кровь и знакомы слезы...
     Мечети и башни построили из гладких каменных плит. И только  один  угол
храма  пошел  на  это, такой он был большой. С той стороны, где брали камни,
въехал Бен-барс на крышу храма. И конь остановился, опустив голову...
     Он сразу назвал себя султаном, когда  убил  Котуза.  И  всегда  он  был
Абуль-Футух,  потому что отнял у франков Цезарею и Арсуф. Яффу и Антиохию он
тоже отнял у франков, потому что  франки  были  уже  другие.  Они  научились
мыться горячей водой и перестали носить бычьи шкуры. И стали они одеваться в
муслин  и  атлас,  как  люди  Дамаска и Багдада, и под верхней одеждой стали
носить нижнюю, и часто меняли эту одежду. И бороды уже  красиво  подстригали
франки, как люди Дамаска и Багдада. Сахар они ели, которого не знали раньше.
     И  многие  из франков умели писать и читать написанное, и учились они у
людей из Аль-Азхара и Низамийи рисовать треугольники и считать звезды. И  не
умели  уже  идти  прямым  путем  навстречу мамелюкам. Только в каменной Акре
остались франки, рисовавшие крест на своих плащах. Он, Абуль-Футух,  положил
предел им по эту сторону моря, куда пришли они на могилу своего бога.
     И  монгольские  ильханы  за  Евфратом  быстро  научились мыться горячей
водой, носить мягкую одежду и есть сахар. Бога  нашли  они  себе,  и  писать
научились, и перестали быть опасными.
     Никто  не  мешал  ему  теперь  идти  с  мамелюками на Восток, в богатую
армянскую Киликию, и на Запад никто не мешал ему идти, в Барку и Ливию. И на
Юг, в святые города Хпджаза. И в Эфиопию, за черными рабами...
     Бесплодны люди, не умеющие смотреть прямо... На стене  храма  из  белых
каменных  плит  стоит  его конь. В черном кожаном седле сидит он, Бейбарс, и
смотрит на Восток, и на Север,  и  на  Юг.  И  видит  только  желтый  песок,
скованный острыми камнями, которые ранят копыта лошадей. На небо смотрит он.
И  видит  круглое белое солнце. Вниз смотрит, и каждую травинку видит внизу.
Суслика видит он, который побежал от круглой норки и камнем  метнулась  тень
орла  по  земле.  И  твердые  когти  вошли  в  мягкое тело, и красные брызги
остались  на  белом  камне.  Брызги  почернели  сразу,  потому  что   камень
горячий...  Все  это  так,  как  он видит. И у того, кто видит не так, косые
глаза.
     Они смотрят на желтый песок и говорят, что это не простой песок, потому
что ехал по нему Пророк. И на человека смотрят они и  говорят,  что  это  не
просто  человек.  И  на  женщину  смотрят  они  и говорят, что это не просто
женщина. И второе, и третье имя дают они всему, что видят.
     Он прямо видит все, и поэтому он Абуль-Футух. И  он  понял,  что  такое
гуманус и культура, о которых говорил ему генуэзец Джакомо в кожаных штанах.
Это  писк  суслика,  который  не услышал он отсюда. Никогда его лицо не было
мокрым!.. Белый и зеленый мрамор привозит в  Эль-Кахиру  генуэзец  на  своих
кораблях.  И  ездит  в  Аль-Азхар,  чтобы срисовывать треугольники. И руки у
купца гладкие, без бугров...
     Он Бейбарс и смотрит прямо. И он все вернул стране Миср,  что  отнял  у
нее Айбек. Султаном назвал он себя. И надел мамелюкам браслет на левую руку.
Только клеймо изменил он на браслете. И вернул Эмирам Тысячи красные сапоги,
а Эмирам Сорока --синие сапоги.
     И  дал  он  мамелюкам власть в стране Миср. Землю у Реки и людей страны
Миср для ее обработки дал он каждому эмиру. В Эль-Кахиру отправляют все, что
собирают с этой земли. И  только  мамелюки  могут  быть  эмирами  городов  и
областей, потому что носят его браслет.
     Под зеленым деревом на Острове наковывают мамелюкам этот браслет, чтобы
была у  них родина. И детские дома сделал он на Острове и в Фустате. Крепких
мальчиков от мамелюков забирают в эти  дома,  чтобы  не  знали  они  отца  и
матери, которые делают человека слабым.
     И  выпустил он из ямы под Фустатом человека, назвавшегося братом халифа
правоверных, и назвал его братом халифа. И сажает он  его  на  ковер,  чтобы
знали  это  люди  страны  Миср, и люди Дамаска, и люди Кордовы, и все другие
люди, которые пять раз в день прижимают лицо к земле, когда молятся. Пусть в
Эль-Кахире будет их бог.
     И раз в году разбрасывают перед мечетями  хлеб  от  него  людям  страны
Миср,  чтобы  знали они, что он о них заботится. И не видят его никогда люди
страны Миср, потому что только тени орла боятся собаки.
     Это было правильно--все сделать по-старому в стране Миср,  где  мертвых
хранят  в  пирамидах.  И  отдать их с землей мамелюкам было правильно. Руку,
которая бьет, лижут собаки. Опора нужна им в  качающемся  мире,  потому  что
рабы  они,  и хуже смерти для них ответственность за себя. Отцом страны Миср
назвали они его. И песни поют о нем, когда  собирают  в  фартуки  хлопок,  и
раньше имени бога кричат с минаретов его имя, и именем его называют детей. И
когда умрет он, святым будет в стране Миср все, чего он касался...
     Как  собаки, доверчивы люди страны Миср. Айбеку с Котузом нетрудно было
обмануть их, умеющих писать. Оправдание  всему,  что  делают,  ищут  они,  и
нерешительны  поэтому.  И думали люди страны Миср, что Айбеку с Котузом тоже
необходимо оправдание, и не видели бугров на руках у Айбека с Котузом.
     Опасны, у которых бугры. Их  нужно  всегда  менять,  которым  отдал  он
страну  Миср,  И раньше всего--девять первых эмиров, которые рядом. Айбек не
сделал этого, и круглой головы его не осталось, чтобы показать на базаре.  И
Котуз пропустил время, и голова его долго катилась по стертым кирпичам перед
мечетью Ибн-Тулуна. Нельзя пропускать время...
     Длиннорукий  Барат  по  его  знаку  убил  одного за другим всех эмиров,
которые были с ним в Мансуре, когда франк направил на него копье. И тех убил
он, которые рубили с ним Айбека. И тех, кто в Айн-Джалуте  был,  когда  взял
его  к  себе  на  коня Барат. И многих других убил он, время которых пришло.
Нельзя оставлять жизнь тем, кто был рядом...
     И первым пришло время быстрого, как кошка,  Шаму-рата,  который  морщил
лоб,  когда  не  ему  дарил  он  коня  или  женщину. И Турфан был последним,
которого задушили вчера по его знаку, после того, как он забрал у него дочь.
Давно отстранил от  себя  он  Турфана.  Но  львы,  ставшие  собаками,  видят
неправильные сны...
     И  один  Барат  остался  возле него из тех, которые были рядом. И глаза
Барата сегодня утром смотрели в сторону...
     Бейбарс поднял правую руку, и всадники показались на ближних и  дальних
холмах.  Ухнули  сигнальные  трубы,  и  помчались  к Эль-Кахире первые сорок
Эмиров Охраны, оставляя посты. И ждали уже внизу еще  сорок  с  напряженными
луками  на  локтях. И еще сорок съехались плечо к плечу и конь к коню, чтобы
охранять его спину...
     Конь, осторожно переступая, сошел вниз. На стене, откуда  брали  камни,
рядами  шли  одинаковые  люди  страны  Миср  с одинаковыми длинными глазами.
Одинаково вытянув вперед правую руку, несли они богу  положенное.  Это  было
правильно--то,  что делали люди, строившие пирамиды. Султан у них был богом.
И ему были пирамиды.
     Бейбарс посмотрел вокруг. Гладкие каменные колонны уходили в  небо.  Он
вспомнил, зачем поехал сюда, и удивился. Какое-то слово мешало ему утром...
     Он  Бейбарс  и презирает слова. Прямо смотрит он и все видит. Ничего не
было утром, только глаза Барата смотрели в сторону!
     Ожидание знака было в черных глазах Шамила-- Эмира  Охраны.  И  браслет
его  был  начищен песком с серой. Шамил будет Раисом Острова, пока не придет
его время. Молодой он, и руки его крепко держат кривой  мамелюкский  нож.  И
хорошо,  что он Бурджи. Чужим будет он среди Речных, и не скоро найдет своих
девять. И не будет он смотреть прямо,  когда  найдет.  И  придет  тогда  его
время...
     Бейбарс дал знак, и с горячей желтой мглой, красящей страну Миср в один
цвет, понеслись они к Эль-Кахире...
     Красное солнце легло в Реку. 11 красной стала желтая мгла. Желтый песок
и серые  камни  стали  красными.  И  красной  была  Река,  и  синие минареты
Эль-Кахиры были красными от солнца. И он видел это прямо, а не так, как люди
страны Миср. Кровью пророка Хусейна называли они простую вечернюю зарю.
     На новых кирпичах перед  мечетью  Ибн-Тулуна  молились  они,  расстелив
мягкие  коврики. Во дворах и на улицах молились. И на крышах домов молились,
повернувшись лицом к  Мекке.  Он  трогал  рукой  камень  в  Мекке,  которому
молились они, и испачкал руку...
     Тяжело  ухнули  трубы  Цитадели, заглушив муэдзинов на минаретах. Через
железные ворота въехали они на стертый каменный двор. И  бросив  повод  коня
черному рабу, пошел он с Шамилем и Эмирами Пяти в Зал Приемов.
     И  ждали  уже  там двадцать четыре бея и эмира, которым отдал он страну
Миср. И Эмиры Тысячи в красных  сапогах  ждали.  Знатные  люди  страны  Миср
ждали,  которым  позволил  он видеть себя. И ждал тот, кого назвал он братом
халифа. И склонились они, прижав руки к животам.
     Прямо смотрел длиннорукий Барат, который был Раисом Острова,  но  утром
он  смотрел  в  сторону. И Бейбарс сделал знак черному рабу. И принес черный
раб высокую золотую чашку с красным александрийским вином. Взял  он  у  раба
чашку, и передал Барату, и сощурил глаза. И Барат выпил красное вино, потому
что пришло его время.
     На  ковер  сел Бейбарс, и ждал со всеми, пока у Барата побелели губы. И
побелели губы Барата, и бритая голова его ударилась о  край  фонтана.  Тогда
Бейбарс  встал  и  вышел  в сад. Все розы были красные в саду. И листья были
красные. Камни на дорожке были красные. И Розовый Дом был красный, и дверь в
него была открыта...
     Девочка была там, где утром. Она спала, и маленькая рука ее лежала  под
пухлой  щекой.  И  ног  ее  не  увидел  он, потому что скорчилась девочка от
вечернего холода. И грудь  ее  была  детская.  Оттопыренные  губы  и  мокрое
обиженное лицо были у нее.
     Красное  солнце  горело  в высоких окнах. Стены и потолок были красные.
Зеленый ковер на полу был красный. И только красная  тахта  была  черной  от
вечернего солнца. И всхлипнула во сне девочка...
     Куке-е!..  Словом  вдруг  разорвало ему горло. Горькими сразу сделались
губы. И он все вспомнил...
     Это высокая горькая трава пахнет так, красная от  вечернего  солнца.  И
красный песок становится чернее. А на песке лежит человек, и это его куке. И
плачет мальчик, и тянет своего куке за большую руку. Только стрелу он боится
трогать с черными жесткими перьями...
     Чернеет  песок.  И все вокруг чернеет. А запах становится гуще, и такой
уже горький он, что нельзя облизать  сухие  губы.  И  зеленые  точки  совсем
близко  в  горькой  темноте.  Их  все  больше  вокруг, и все ближе они. И он
прижимается к большому холодному куке, и тепло ему, и не страшно так...
     А потом опять белое солнце в белом небе. И трава белая. И только песок,
на котором растет  она,  красный.  Весь  мир--этот  твердый  красный  песок,
потрескавшийся  от  белого солнца. И ничего больше нет. И куке лежит, примяв
горькую траву. И не хочет вставать куке, потому что стрела с черными перьями
прошла через его горло. А там,  где  вышла  она,  черные  капли  на  красном
песке...  А  когда  снова  краснеет  трава  и  начинает  пахнуть, появляются
откуда-то большие мохнатые ноги. Медленно ступая, идут они мимо, все идут  и
идут.  И  мерный  звон стоит над черным песком. Кто-то трогает острым копьем
открытые глаза куке.
     -- Тут мертвый кипчак!--ясно говорит чей-то голос. И похож он на  голос
купца Джакомо...
     И  отрывают  его  руки  от  холодного  куке,  и  передают его человеку,
сидящему на верблюде. И человек этот похож на Джакомо, а кожаные  штаны  его
пахнут дорожной пылью и морем...
     И  дальше  идут  верблюды.  А слезы легко текут из его глаз. И тянет он
руки назад, и плачет, задыхаясь горьким воздухом:
     -- Ку-у-ке-е!..
     Бейбарс тронул рукой лицо. Оно было мокрое. Тихо ступая, подошел  он  к
тахте и прикрыл девочку накидкой от холода.
     Потом  Бейбарс  пошел обратно в Зал Приемов. Бей и эмиры, которым отдал
он страну Миср, пили красное александрийское вино. Из высоких золотых  чашек
пили  они,  которые берут в пирамидах, и твердые коричневые бугры были у них
на руках.
     Чашка Барата стояла пустая. Бейбарс сам налил ее, выпил и вышел в  сад.
Эмиры молчали, скованные непониманием...
     Так  умер  Бейбарс  Эль-Мелик-эд-Дагер, четвертый бахритский султан, по
прозвищу Абуль-Футух, победитель монголов и крестоносцев.  С  1260  по  1277
годы  от  р.  Хр.  правил  он  страной Миср. И плакали люди страны Миср, и с
минаретов кричали его имя раньше имени бога, и святым стало  в  стране  Миср
все, чего он касался.
     И  как  жил  он,  так и умер--чтобы не знали, где его могила. В Дамаске
показывают ее, и в Эль-Кахире, и в других местах...

ЭПИЛОГ

     Это случилось в год смерти Бейбарса...
     Твердый красный песок был вокруг, потрескавшийся от  белого  солнца.  И
горькая белая трава. Ничего больше не было в мире...
     С  четырех  сторон  налетели  монголы  на  маленький  род  Берш. Падали
кипчаки, потому что с четырех сторон летели к ним легкие стрелы  с  жесткими
черными  перьями.  Быстро  связали  монголы живых мужчин. Молодых женщин они
тоже связали и положили в толстые шерстяные мешки  на  седлах.  Длинногривых
кипчакских  лошадей  монголы согнали в один табун. Только больных и стариков
не взяли они. И маленьких детей не взяли, которых нужно долго кормить, чтобы
продать.  Это  были  дикие  монголы,  которые  не  знали  Великого  Хана   в
Каракоруме.
     И  высокого  старика со шрамом у левого глаза не взяли монголы, который
пришел утром. Старик пришел откуда-то и сел у огня крайней семьи.  Ему  дали
поесть,  и  не  спрашивали  ничего, потому что он молчал. И старик не поднял
руки, чтобы закрыть лицо,  когда  ударил  его  камчой  молодой  красноглазый
монгол, потный от крови.
     Он стоял и смотрел, как убивали монголы, как вязали они мужчин и валили
на песок женщин. И молчал старик.
     И когда умчались монголы, ничего не осталось у кипчаков. Совсем мало их
было,  старых  и  больных.  Они  засыпали  красным  песком  мертвых и зажгли
собранную в кучи сухую горькую траву емшан. И заплакали они все,  и  подняли
руки  к  белому солнцу. Высокий старик поднял со всеми руки, и лицо его было
мокрое.
     А когда стала краснеть от  вечернего  солнца  белая  трава  и  почернел
красный  песок, высокий старик собрал оставшихся. И они пошли за ним, ничего
не спрашивая...
     Он вел их к Северу, где были холодные леса, которых не  любят  монголы.
Зеленые точки были совсем близко в горькой темноте, и они прижимались друг к
другу.  Тихо шли они, и только мальчик на руках у одной старухи все плакал и
тянул назад руки:
     -- Ку-у-ке-е!..
     Так слово  победило  человека...  По-разному  рассказывают  об  этом  в
Красных  Песках:  путают  имена и страны. И русский летописец услышал только
один рассказ о белой  горькой  траве,  запаха  которой  не  в  силах  забыть
человек. А Красные Пески большие...

Примечания

     Миср -- средневековый Египет.

     Мамелюки-сакалабы -- славянский корпус мамелюкской гвардии.

     Раис -- начальник, буквально -- "пасущий стадо" (арабск.).

     Барбарои -- иноземцы, варвары (арабск).

     Аль-Азхар -- университет в Каире (образован в 972 году).

     Низамийя  --  знаменитый  университет  в  Багдаде,  названный  по имени
организовавшего   его   Низам-аль-Мулька,   великого   везиря   Сельджукидов
(1018--1092).