Джеймс БОЛЛАРД
Рассказы
ГНЕЗДА ГИГАНТСКОЙ ПТИЦЫ
ГОЛОСА ВРЕМЕНИ
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПОЕЗД
ЗОНА УЖАСА
И ПРОБУЖДАЕТСЯ МОРЕ
ИЗ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
ЛЮК 69
МИСТЕР Ф. ЕСТЬ МИСТЕР Ф.
НЕПОСТИЖИМЫЙ ЧЕЛОВЕК
ОДНИМ МЕНЬШЕ
Утонувший великан
Хронополь
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДСОЗНАНИЯ
Джеймс БОЛЛАРД
ГОЛОСА ВРЕМЕНИ
1
Позднее Пауэрс часто думал об Уайтби и о странных углублениях,
которые биолог выдолбил, казалось, без цели, на дне оставленного
плавательного бассейна. На дюйм глубиной и длиной в двадцать футов они
складывались в какой-то сложный иероглиф, похожий на китайский. Этот труд
занял у нее все лето и, забыв о других занятиях, измученный, он долбил их
неустанно долгими послеобеденными часами в пустыне. Пауэрс временами
приглядывался к нему, останавливаясь на минуту в окне неврологического
блока. Он смотрел, как Уайтби отмерял длину углублений и как выносил в
маленьком брезентовом ведерке трудолюбиво отколупываемые кусочки цемента.
После самоубийства Уайтби никто не интересовался углублениями, лишь Пауэрс
часто брал у администратора ключи, открывал ворота, ведущие к бесполезному
уже бассейну и долго приглядывался к лабиринту выбитых в цементе борозд,
до половины наполненных водой, вытекавшей из испортившихся труб.
Поначалу однако Пауэрс был занят окончанием своей работы в клинике и
планированием своего последнего уже ухода. После первых нервных,
панических недель он смирился с ситуацией, с тем самым полным спокойствия
фатализмом, с каким до тех пор соглашался на судьбу на судьбу своих
пациентов. К счастью, редукция физических и умственных градиентов
происходила в нем одновременно, летаргия и бессилие притупляли
беспокойство, а слабеющий метаболизм принуждал его к концентрации всего
внимания на создании осмысленных конструкций мысли. Все увеличивающиеся
изо дня в день периоды сна без сновидений становились даже целебными. Он
заметил, что ожидал периоды сна, не пробуя будить себя раньше, чем это
было необходимо.
Поначалу он постоянно держал на ночном столике будильник и старался
наполнять все более короткие часы бодрствования как можно большим числом
занятий. Он привел в порядок в библиотеку, каждый день ездил в лабораторию
Уайтби, чтобы просматривать свежие партии рентгеновских пленок, выделял
себе каждый час и минуту как последние капли воды. К счастью, Андерсен
объяснил ему бессмысленность такого поведения.
Отказавшись от работы в клинике, Пауэрс не забросил еженедельных
визитов и медицинских обследований в кабинете Андерсена. Это, правда, было
уже обычной формальностью, полностью лишенной смысла. Во время последнего
визита Андерсен сделал ему анализ крови; обратил внимание на все большую
набряклость мышц лица, слабеющие глазные рефлексы и небритые щеки Пауэрса.
Улыбаясь через ожог, Андерсен некоторое время раздумывал, что ему сказать.
Когда-то он еще пробовал утешать пациентов поинтеллигентней. Но с
Пауэрсом, который был способным нейрохирургом и человеком, находящимся в
гуще жизни, создававшим оригинальные вещи, разговор не был легким.
Мысленно обращался к нему: "Мне чертовски жаль, Роберт, но что же тебе
говорить?.. Даже Солнце остывает со дня на день"... Он смотрел, как Пауэрс
беспокойно постукивал пальцами по эмалированной поверхности стола,
поглядывая временами на схемы скелета, развешанные по стенам кабинета.
Помимо запущенного вида - неделю он уже носил одну и ту же не глаженную
рубашку и грязные теннисные туфли - Пауэрс производил впечатление
человека, владеющего собой и уверенного в себе, как конрадовский охотник,
без остатка примирившегося со своим несчастьем.
- Над чем работаешь, Роберт? - спросил он. - Все еще ездишь в
лабораторию Уайтби?
- Если только могу. Переправа на ту сторону по дну озера занимает у
меня около получаса, а будильник не всегда будит меня вовремя. Может,
следовало бы обосноваться там постоянно, - сказал Пауэрс.
Андерсен сморщил лоб.
- Есть ли смысл? Насколько мне известно, работа Уайтби имела
абстрактный характер... - он прервался, осознав, что такой комментарий
содержит критику неудавшихся исследований самого Пауэрса, но Пауэрс,
казалось, этого не замечал, приглядываясь в молчании очертаниям теки на
потолке. - Во всяком случае, не лучше бы остаться среди дел и вещей
знакомых, перечитать еще раз Тойнби и Шпенглера?
Пауэрс коротко рассмеялся.
- Это было бы последнее дело, на которое мне пришла бы охота. Я хотел
бы забыть Тойнби и Шпенглера, а не напоминать их себе. А по правде говоря,
я хотел бы забыть все, но мне наверняка не хватит времени. Как много можно
забыть за три месяца?
- Вероятно все, если только хочется. И не пробуй соревноваться со
временем, - сказал Андерсен.
Пауэрс кивнул головой, повторяя себе мысленно эти слова.
Действительно, он пробовал соревноваться со временем. Прощаясь с
Андерсоном, он внезапно решил выкинуть будильник и раз и навсегда
освободиться от магии времени. Чтобы помнить об этом, он снял с руки часы
и не глядя передвинул стрелки, после чего сунул часы в карман. По дороге к
паркингу он осознавал свободу, которую получил после этого простого
действия. Он исследует теперь обходы и боковые улочки коридора времени.
Три месяца могут быть вечностью.
Он заметил свой автомобиль и пошел к нему, закрывая глаза рукой от
лучей Солнца, проходящими через параболическую выпуклость крыши над
лекционным залом. Он как раз собирался сесть в машину, когда заметил, что
на покрытом пылью окне кто-то выписал 96 688 365 498 721.
Поглядев через плечо, он узнал припаркованного рядом паккарда. Он
наклонился, чтобы заглянуть внутрь него, и увидел молодого, светловолосого
мужчину с высоким лбом, который приглядывался к нему через темные
солнечные очки. Около него за рулем сидела кудрявая девушка, которую он
часто видел вблизи факультета психологии. У девушки были интеллигентные,
слегка раскосые глаза и Пауэрс припомнил, что молодые врачи называли ее
"девушкой с Марса".
- Калдрен, ты все еще следишь за мной? - спросил он.
Калдрен кивнул.
- Почти все время, доктор, - он остро посмотрел на Пауэрса. - Вы не
показываетесь последнее время. Андерсон сказал мне, что вы отказались от
работы и двери в вашем кабинете постоянно замкнуты.
Пауэрс пожал плечами.
- Я пришел к выводу, что мне нужен отдых. Есть много дел, которые
стоит обдумывать вторично.
Калдрен усмехнулся полупрезрительно.
- Мне очень жаль, доктор. Но не впадайте в депрессию из-за временных
затруднений. - В этом момент он заметил, что девушка с интересом
приглядывается к Пауэрсу. - Кома очарована вами, - добавил он. - Я дал ей
прочитать ваши статьи из "American Journal of Psychiatry" и она
старательно их проштудировала.
Девушка мило улыбнулась Пауэрсу, уничтожая на момент враждебность
между мужчинами. Когда Пауэрс кивнул головой все направлении, она
перегнулась через Калдрена и сказала:
Как раз сегодня я закончила автобиографию Ногухи, великого японского
медика, который открыл спирохету. В каком-то смысле вы его мне
припоминаете - столько вас в каждом из пациентов, которыми вы занимались.
Пауэрс усмехнулся, потом взглянул на Калдрена. Мгновение они уныло
смотрели в глаза друг другу, через минуту правая щека Калдрена дернулась
нервным тиком. Калдрен с усилием овладел мускулами лица, злой, что Пауэрс
был некоторое время свидетелем его замешательства.
- Как пошли у тебя сегодня дела в клинике? - спросил Пауэрс. - Все
еще у тебя бывают... головные боли?
Калдрен сильно сжал губы, видимо, раздраженный вопросом.
- Кто в конце концов занимается мной, вы или Андерсон? Есть у вас
право задавать мне сейчас такие вопросы?
Пауэрс пожал плечами.
- Нет, скорей всего, - сказал он. Внезапно он почувствовал себя
страшно усталым, жара вызывала у него чуть ли не головокружение, ему
хотелось расстаться с ними как можно скорей. Он открыл дверцу машины, но
осознал, что Калдрен может поехать за ним, чтобы столкнуть его где-нибудь
по дороге в кювет, или заблокировать своей машиной дорогу так, чтобы он
вынужден был ехать за Калдреном в жаре полудня. Калдрен был способен на
любое безумство.
- Ну, я должен уже идти, есть еще кое-какие дела, - сказал он, а
потом добавил более резко. - Позвони мне, если Андерсон когда-нибудь не
сможет тебя принять.
Он махнул им на прощание рукой и отошел. В стекле окна он еще видел,
как Калдрен внимательно приглядывается к нему.
Он вошел в здание отдела неврологии и несколько минут стоял чуть ли
не счастливый в холодном вестибюле. Наклонам головы поздоровался с
медицинскими сестрами и вооруженными револьвером стражником у столика
привратника. По каким-то странным причинам, которые он никогда не мог себе
уяснить, спальные залы блока всегда были полны зевак, большей частью
чудаков и сумасшедших, которые пришли сюда, чтобы предложить больнице свои
магические антинаркотические средства. Часть из них были и нормальными
людьми. Многие прибыли с тысячемильных расстояний, гонимые, видимо,
странным инстинктом, как мигрирующие животные, чтобы осмотреть место, в
котором навеки упокоится их род.
Пауэрс прошел коридором, который вел к конторе администрации, взял
ключ и через теннисный корт дошел до бассейна на противоположной стороне
двора. Бассейном уже несколько месяцев не пользовались и замок в дверях
действовал только благодаря стараниям Пауэрса. Войдя внутрь, он замкнул за
собой дверь и, медленно двигаясь по некрашенным доскам, дошел до самого
конца - наиболее глубокой части бассейна. Он остановился на трамплине и
минуту смотрел на идеограмму Уайтби. Идеограмма была кое-где прикрыл
мокрыми листьями и клочками бумаги, но образ все еще можно было разобрать.
Он занимал чуть ли не все дно бассейна и на первый взгляд припоминал как
бы огромный солнечный диск с четырьмя радиальными плечами - примитивную
юнговскую мандалу.
Раздумывая, что склонило Уайтби выбить незадолго до смерти эту
странную фигуру, Пауэрс внезапно заметил что-то движущееся по середине
диска. Черное, покрытое скорлупой животное длиной в фут возилось в грязи,
с трудом приподнимаясь на задних лапах. Скорлупа животного была изрисована
и в какой-то степени напоминала панцирь армадила. Дойдя до края диска,
животное на секунду задержалось, заколебалось, после чего отступило
обратно к центру, не желая, или не имея возможности перейти узкий ровик.
Пауэрс осмотрелся вокруг, потом вошел в одну из кабин, окружающий
бассейн, и сорвал с заржавевших держателей небольшой шкафчик для одежды.
Держа его, он спускался по хромированной лестнице на дно бассейна и
приблизился к явно обеспокоенному животному. Оно пробовало бежать, но он
схватил его и впихнул в шкафчик.
Животное было тяжелым, весило по крайней мере не меньше кирпича.
Пауэрс дотронулся до массивного оливкового панциря, из которого
высовывалась треугольная голова, похожая на голову ужа. Он смотрел на
ороговевшие конечности, которые видом напомнили ему вдруг шипы
птеродактиля. Минуту он приглядывался морганиям глаз с тремя веками,
смотревших на него со дня ящика.
- Ожидаешь сильной жары, - сказал он тихо.
- Этот свинцовый зонтик, который на себе носишь, должен тебя
охлаждать...
Он закрыл дверку, вылез из бассейна, прошел через контору
администратора и направился к своему автомобилю.
"...Калдрен все еще за что-то на меня обижен (написал Пауэрс в своем
дневнике). По каким-то причинам не хочет согласиться со своей изоляцией,
постоянно вырабатывает новые ритуалы, которые должны заменить ему часы
сна. Я должен быть, быть может, сказать ему о своем быстро приближающемся
нулевом рубеже, но он наверняка воспринял бы это как последнее,
непростительное оскорбление. Я имею в избытке то, чего он так отчаянно
жаждет. Неизвестно, что могло бы случиться. К счастью, эти мои ночные
кошмары в последнее время пока ослабели...
Отодвинув дневник в сторону, Пауэрс наклонился над столом и некоторое
время смотрел через окно на белое дно высохшего озера, тянущееся до самого
горизонта. На расстоянии трех миль, на противоположном берегу, в ясном
воздухе второй половины дня вращалась чаша радиотелескопа; с его помощью
Калдрен неустанно вслушивался в Космос, бродя в миллионах кубических
парсеков пустоты, как кочевники, открывающие море на берегах Персидского
залива.
За спиной Пауэрса мурлыкал климатизатор и холодная струя воздуха
расплывалась на светло-голубых стенок комнаты, едва видных в сумерках.
Снаружи воздух был ясным и тяжелым, из зарослей позолоченных кактусов тут
же под окнами клиники выливались волны жара, разливаясь по острым террасам
двадцатиэтажного здания неврологии. Там, в молчащих спальнях,
изолированных замкнутыми ставнями, неизлечимых спали своим бессонным сном.
Было их уже в клиники больше пятисот, обитателей форпоста гигантской армии
сомнамбуликов, выполняющей свой последний марш. Едва пять лет минуло с тех
пор, как в первый раз распознали симптомы наркомы, но огромные
правительственные больницы уже были готовы к приему тысяч. Случаи наркомы
становились со дня на день все более многочисленными.
Пауэрс почувствовал себя усталым. Он глянул на руку, туда, где обычно
носил часы, задавая себе вопрос, сколько еще времени до восьми, до начала
его сна на этой неделе. Он засыпал сейчас всегда перед сумерками, и знал,
что вскоре подойдет его последний рассвет.
Часы были в кармане и он напомнил себе, что решил его уже никогда не
использовать. Так что он сидел, присматриваясь к книжным полкам,
располагавшимся напротив письменного стола. На них был ряд переплетенных в
зеленое публикаций Комиссии по Атомной Энергии, которые он принес сюда из
библиотеки Уайтби, как и статьи, в которых Уайтби описал свою работу в
Тихом океане после взрыва водородной бомбы. Многие из них Пауэрс знал чуть
не наизусть, читал их сотни раз, стремясь понять последние открытия
умершего биолога. Насколько легче было бы забыть Тойнби!
Черная стена где-то в фоне сознания бросила тень на его мысли и на
секунду у него потемнело в глазах. Он вытянул руку за дневником, думая о
девушке, которую видел в машине Калдрена (Кома, как назвал ее Калдрен; еще
одна сумасшедшая шутка Калдрена) и ее замечанию о Ногухи. Аналогия
касалась, вероятно, больше Уайтби, чем его. Чудовища в лаборатории были
только порождениями воображения Уайтби, как к примеру, та панцирная жаба,
которую он нашел утром в бассейне. Думая о Коме и о дружеской улыбке,
которую она ему подарила, он записал в дневнике.
"Проснулся в 6.33 утра. Последний визит у Андерсона. Он дал мне
понять, что дальнейшие визиты лишены смысла и лучше буду чувствовать себя
в одиночестве. Заснуть в восемь? (Предопределенность сроков меня
поражает).
Он остановился на секунду, потом добавил:
"Прощай, Эниветок!"
2
С девушкой он встретился на следующий день в лаборатории Уайтби. Он
поехал туда сразу после завтрака, забрав с собой зверька, найденного в
бассейне; он хотел заняться им, прежде чем тот умрет. Единственный
панцирный мутант, на которого он наткнулся до этого, едва не оказался
причиной его смерти. Месяц назад, когда он ехал вокруг озера на
автомобиле, то ударил передним колесом в зверька, уверенный, что попросту
раздавит его. Но насыщенный свинцом панцирь животного выдержал, хотя
внутренности были разможжены, сила удара столкнула машину в кювет. Он взял
тогда с собой панцирь, взвесил его позднее в лаборатории и обнаружил, что
тот содержал около 600 граммов свинца.
Многие разновидности растений и животных начали производить тяжелые
материалы, которые должны были служить вам радиационная защита. В горах,
лежащих по ту сторону пляжа, двое старых золотоискателей пробовали
заставить работать брошенные восемьдесят лет назад золотодобывающие
машины. Они заметили, что растущие вокруг шахты кактусы покрыты желтыми
пятнами. Анализ показал, что растения начали поглощать количества золота,
оплачивающиеся при переработке, хотя содержание золота в залежи было ниже
границы оплачиваемости. Таким образом старая шахта начала в конце концов
приносить прибыль.
Проснувшись в то утро в 6.45 на десять минут позднее, чем в
предыдущий день (он констатировал это, слушая по радио одну из постоянных
утренних программ) - он неохотно съел завтрак, около часа запаковывал
книги, после чего адресовал посылки брату.
Получасом позднее он уже был в лаборатории Уайтби. Лаборатория
помещалась в геодезическом куполе стофутового диаметра, построенном рядом
с квартирой, на западном берегу озера, на расстоянии около мили от летней
резиденции Калдрена. Вилла не использовалась со времени самоубийства
Уайтби. Большинство экспериментальных растений и животных вымерло, прежде
чем Пауэрс получил разрешение на доступ в лабораторию.
Сворачивая в подъездную аллею, Пауэрс увидел Кому, стоявшую на
вершине купола. Ее стройная фигура ярко выделялась на фоне ясного
утреннего неба. Она помахала ему приветственно рукой, соскользнула по
стеклянным плитам купола и соскочила на дорогу рядом с машиной.
- Добрый день, - сказала она улыбаясь. - Я пришла посмотреть ваш
зоопарк.
Калдрен утверждал, что вы меня не впустите, если он будет
сопровождать меня поэтому я ему сказала, что пойду одна.
И пока Пауэрс в молчании рылся в карманах, разыскивая ключи, она
добавила:
- Если хотите, я выстираю вам рубашку.
Пауэрс усмехнулся, глядя на свои покрытые пылью, пропотевшие манжеты.
- Неплохая, мысль, - сказал он. Выгляжу я действительно несколько
запущенно. - Он открыл двери и взял Кому за руку. Не знаю также, почему
Калдрен болтает такие глупости. Он может приходить сюда, когда только
захочет.
- Что у вас там, в ящике? - спросила Кома, указывая на шкафчик,
который он нес.
- Наш дальний родственник, которого я только что открыл. Очень
интересуя особа. Сейчас я его вам представлю.
Передвижные перегородки длили здание на четыре части. Две из них
служили складом, наполненным запасными контейнерами, аппаратурой и кормам
для животных. Они прошли как раз в третью, в которой размещался гигантский
рентгеновский аппарат, 250-мегаперовый Дж_Е_Макситрон, установленный
вблизи подвижного круглого стола. Везде вокруг лежали защитные бетонные
блоки, похожие на большие кирпичи.
В четвертой части помещался зоопарк Пауэрса. На скамьях в раковинах
были расставлены виварии, на вентиляционных крышках были наклеены графики
и записи, разных очертаний и цветов. На полу виднелись электрические
провода и резиновые трубы. Пока они шли вдоль контейнеров, за матовыми
стеклами двигались тени живущих внутри существ. В глубине ниши, рядом со
столом Пауэрса, они услышали шедший из клетки шум.
Поставив ящичек, Пауэрс взял со стола кулек орешков и подошел к
клетке. Маленький, черноволосый шимпанзе в пилотском шлеме приветствовал
их, повиснув на решетке, веселым верещанием, после чего, оглядываясь через
плечо, отскочил к пульту, установленному на задней стенке клетки. Он начал
поспешно нажимать клавиши и клетка наполнилась мозаикой цветных огней.
- Ловкач, - сказал Пауэрс, похлопывая шимпанзе по спине. Потом он
высыпал в лапу тому горсть орешков. - Чересчур умен для этого, а? -
добавил он, когда шимпанзе ловким движением фокусника, демонстрирующего
свое искусство, бросил орешки себе в рот, все время вереща.
Смеясь, Кола взяла несколько орешков и дала их обезьяне.
- Он великолепен. Ведет себя так, словно разговаривает с вами.
Пауэрс кивнул головой.
- Да, он действительно со мной разговаривает. Он располагает
двумястами словами, но не может справиться с разделением слогов.
Из холодильника, стоявшего около стола, он вынул полбуханки
нарезанного хлеба и вручил ее шимпанзе, который тот час же, словно только
того и дожидался, схватил с пола тостер и поставил его на столе посредине
клетки. Пауэрс нажатием кнопки включил ток и через минуту с тостера
долетел шелест нагревающейся проволоки.
- Это один из интеллигентнейших экземпляров, какие мы имеем. Уровень
его интеллигенции равняется более-менее разуму пятилетнего ребенка, но в
определенных отношениях шимпанзе гораздо более автономен, - сказал Пауэрс.
Из тостера выскочили два кусочка хлеба, которые шимпанзе тут же
схватил, после чего, словно нехотя ударив лапой в шлем дважды, прыгнул к
будке, построенной в углу клетки, где с рукой, с полной свободой
свешивавшейся через окошечко, начал спокойно и не спеша есть.
- Он сам себе построил этот дом, - сказал Пауэрс, выключая ток. - Не
плохо, а? - он показал одновременно на брезентовое ведро, из которого
торчало несколько уже засохших стеблей пеларгонии. - Он следит притом за
цветами, сам себе чистит клетку, безустанно щебечет, осыпая нас потоком
шуток. В высшей степени, как видите, великолепный и забавный экземпляр.
Кома не могла удержаться от смеха.
- Но для чего этот шлем? - спросила она.
Пауэрс заколебался.
- Это для самозащиты. У него временами болит голова. Все его
предшественники... - он прервался и поглядел в сторону. - Пойдемте,
поговорим с другими жильцами, - сказал он.
Они в молчании прошли на другой конец зала.
- Начнем сначала, - сказал Пауэрс и снял стеклянную крышку с одного
из контейнеров. Кола заглянула внутрь. В мелкой воде среди камешков и
ракушек она заметила маленькое, округлое существо, облепленное словно бы
сеткой щупалец.
- Морской анемон. А точнее, бывший морской анемон. Примитивное
кишечнополостное, - сказал Пауэрс и показал пальцем на отвердевший хребет
существа. - Он залепил отверстие и превратил канальчик во что-то, что
можно бы назвать зародышем позвоночника. Позднее щупальца переродится в
нервную систему, уже сейчас реагирует на цвет. Взгляните. - Он взял
фиолетовый платок Комы предложил его над контейнером. Щупальца начали
сокращаться и расслабляться, потом свиваться, словно хотели локализовать
впечатление.
- Любопытно, что щупальца полностью не реагирует на белый цвет. В
нормальных условиях щупальца реагируют на смены давления, как барабанная
перепонка в человеческом ухе. И сейчас щупальца словно слышат краски. Это
означает, что существо приспосабливается к существованию вне воды, к жизни
в статичном мире, полном резких, контрастных цветов.
- Но что все это значит? - спросила Кома.
- Еще минуту терпения, - сказал Пауэрс.
Они прошли вдоль скамьи до группы контейнеров в форме барабанов,
сделанных из антимоскитной сетки. Над первым из них висела огромная,
увеличительная микрофотография чертежа, напоминавшего синоптическую карту,
а над ней надпись: "Дрозофила - 15 ренг./мин."
Пауэрс постучал пальцем в маленькое окошечко барабана.
- Фруктовая мушка. Ее огромные хромосомы прекрасно подходят для
исследований, - сказал он, наклонился и дотронулся пальцем до огромного
улья в форме буквы "Ъ", висящего на стенке барабана. Из улья выползло
несколько мух. - В нормальных условиях каждая из них живет отдельно. Здесь
они создали форму общественной жизни и начали выделять что-то вроде
разведенной сладковатой жидкости, напоминающей мед.
- А зачем это, - спросила Кола, касаясь пальцем чертежа.
- Схема действия ключевых генов, - сказал Пауэрс. Он провел пальцем
по стрелкам, ведущим от центра до центра. Над стрелками виднелась надпись
"лимфатические железы", а ниже "запирающие мышцы, темплет".
- Это немного походит на перфокарту пианолы, правда? - спросил
Пауэрс. - Или ленту компьютера. Достаточно выбить рентгеновскими лучами
один из центров, и уже меняется черта, возникает что-то новое.
Кома посмотрела на второй контейнер и с отвращением стиснула губы.
Через ее плечо пауэрс увидел, что она смотрит на огромное, похожее на
паука насекомое. Оно имело размеры человеческой руки, а волосатые
конечности толщиной, по меньшей мере, с человеческий палец. Мозаичные
глаза напоминали огромные рубины.
- Это не выглядит приятно, - сказала Кола. - А что это за веревочная
лестница, которую он плетет? - Когда она поднесла палец к губам, паук
двинулся, залез в глубину клетки и стал выбрасывать из себя спутанную
массу нитей, которые продолговатыми петлями повисли под потолком клетки.
- Паутина, - сказал Пауэрс, - с той только разницей, что состоит она
из нервной ткани. Те лестницы, которые вы видите, являются наружной
нервной системой, словно бы продолженным мозгом, который паук может
выкачивать из себя в зависимости от обстоятельств. Мудрое изобретение. Это
намного лучше, чем наш собственный мозг.
Кома на несколько шагов отступила от клетки.
- Ужасно. Не хотела бы я иметь с ним дело.
- Он не так страшен, как выглядит. Эти огромные глаза, которые в вас
всматриваются, слепы. Их чувствительность уменьшается, зрачок реагирует
только на гамма-лучи. Стрелки ваших часов светящиеся. Когда вы двинули
рукой перед окном, паук прореагировал. После четвертой мировой войны он
действительно окажется в своей стихии.
Когда они вернулись к столу, Пауэрс включил кофеварку и подал стул
Коме. Потом он открыл ящичек, вынул из него закованную в панцирь жабу и
положил ее на куске бумаги на столе.
- Узнаете? Это товарищ наших детских лет, обычная жаба. Она построила
себе, как видите, достаточно солидное бомбоубежище. - Он положил жабу в
раковину, открыл кран и смотрел, как вода мягко стекает по панцирю. Вытер
руки о рубашку и вернулся к столу.
Кома убрала подальше на глаза волосы и смотрела на него с
любопытством.
- Ну скажите же мне наконец, что все это значит, - попросила она.
Пауэрс зажег сигарету.
- Это ничего не значит. Тератологи годами производят чудовищ. Вы
когда-нибудь слышали о так называемой "молчащей паре"?
Кома покачала головой.
Минуту Пауэрс задумчиво смотрел на нее.
- Так называемая "молчащая пара" является одной из самых старых
проблем современной генетики, не позволяющая себя разгадать тайна двух
пассивных генов, которые появляются у небольшого в процентах числа живых
организмов и не имеют ни одной ясно определенной функции в строение или
развитии этих организмов. Много лет биологи пробовали оживить их, а скорее
принудить к действию, но трудность была в том, что эти гены, даже если
существуют, не дают себя легко отделить среди других, активных генов,
находящихся в оплодотворенных яйцеклетках, а кроме того, нелегко
подвергнуть их действию достаточно узкого пучка рентгеновских лучей так,
чтобы не повредить остальной хромосомы. И все же, в результате
десятилетнего труда биолог по фамилии Уайтби изобрел эффективный метод
полного облучения всего организма, базирующийся на наблюдениях, которые он
сделал в области радиологических повреждений на островке Эниветок.
Минуту царило молчание.
- Уайтби заметил, - продолжал дальше Пауэрс, - что повреждения,
являвшиеся следствием взрыва, были большими, чем это следовало по величине
энергии, по непосредственному облучению. Это было результатом того, что
протеиновая структура в генах запасала энергию таким же способом, как и
колеблющаяся в резонанс мембрана.
- Вы помните аналогию с мостом, распадающимся под влиянием шага
полка, идущего в ногу? Уайтби пришло в голову, что если бы ему удалось
определить сначала критическую резонансную частоту структуры в каком-то
выбранном молчащем гене, он мог бы облучать небольшой дозой весь организм,
а не только органы размножения, и действовать лишь на молчащий ген, без
повреждения остальных хромосом, структуры которых реагировали бы
резонансно на совсем другой вид частоты. - Рукой, в которой он держал
сигарету, Пауэрс обвел вокруг, - Вы видите здесь плоды этой изобретенной
Уайтби техники "резонансного перемещения".
Кома кивнула.
- Молчащие гены этих организмов были разбужены? - спросила она.
- Да, всех этих. То, что вы тут видит, это лишь несколько из тысяч
"экземпляров, которые прошли через эту лабораторию. Результаты, можно
сказать, поразительные.
Он встал и опустил противосолнечные жалюзи. Они сидели тут же под
выгнутой крышей купола и все более сильное солнце становилось трудно
выдерживать. В полумраке внимание Комы привлек стробоскоп, сверкающий в
одном из контейнеров. Она встала и подошла туда, присматриваясь мгновение
к высокому подсолнечнику с толстым ребристым стеблем и просто невероятно
огромным диском. Построенная вокруг цветка так, что видно было только его
верхнюю часть, виднелась труба, сложенная грязно-белых, мастерски
подогнанных камешков с подписью:
"Мел: 60000000 лет."
Рядом на скамье были установлены три меньших трубы с этикетками:
"Песчаник девонский: 290000000 лет", "Асфальт: 20 лет", "Полихлорвинил: 6
месяцев".
- Вы видите эти влажные белые диски на лепестках? - спросил Пауэрс,
подходя к Коме. - В какой-то степени они регулируют метаболизм растения.
Оно буквально видит время. Чем старше окружение, тем медленнее метаболизм.
В контакте с трубой из асфальта его годовой цикл развития длится неделю, в
контакте с полихлорвинилом - два часа.
- Видит время, - повторила за ним Кома. Она взглянула на Пауэрса, в
задумчивости прикусывая нижнюю губу. - Это невероятно. Неужели это
создания будущего?
- Не знаю, - сказал Пауэрс. Но если и так, то их Ашр будет чудовищно
сюрреалистичен.
3
Он вернулся к столу, вынул две чашки из ящика, налил в них кофе и
выключил кофеварку.
- Некоторые утверждают, что организм, имеющие молчащую пару генов, -
предвестники какого-то всеобщего продвижения кривой эволюции, что молчащие
гены - это что-то вроде кода, послания, которое мы, низшие организмы,
носим в себе для использования высшими, которые должны появляться после
нас. Быть может, мы открыли этот код слишком рано, - сказал Пауэрс.
- Что вы под этим понимаете?
- Потому что, делая выводы из смерти Уайтби, опыты, проделанные тут,
в лаборатории, не окончились удачей. Каждый буквально каждый из облучаемых
им организмов вошел в фазу полностью некоординированного развития,
создавая высокоспециализированные органы чувств, назначения которых мы не
можем даже отгадать. Последствия этого развития катастрофические - анемон
буквально разлетится на кусочки, дрозофилы пожрут друг друга и так далее.
Осуществится ли будущее, заключенное в этих растениях и животных,
когда-нибудь, или это лишь наша экстраполяция - кто может сказать? Иногда
мне кажется, что эти вновь созданные органы чувств лишь пародия на
планированную реализацию. Экземпляры, которые вы тут видите, пока еще в
ранней фазе второго цикла развития. С течением времени их вид будет все
более странным и невообразимым.
Кома наклонила голову.
- Так, но что такое зоопарк без надзирателя? Что ждет человека?
Пауэрс пожал плечами.
- Более-менее один человек из ста тысяч имеет молчащие гены. Может,
они есть, у вас, может, у меня? Никто еще не отважился поддаться полному
облучению. Не упоминая уже о том, что это равносильно самоубийству, опыты,
результаты которых мы видим здесь показывают, что самоубийство это было бы
жестоким и ужасающим.
Он выпил кофе, чувствуя внезапно огромную усталость и скуку.
Изложение результатов многолетней работы очень его утомило.
Девушка наклонилась к нему.
- Вы выглядите очень бледным, - сказала она заботливо. - Вы плохо
спите?
Пауэрс принудил себя усмехаться.
- Слишком хорошо, - сказал он. - Сон не доставляет мне никаких
трудностей.
- Ох, если бы это можно было сказать о Калдрене, - произнесла Кома. -
Спит он слишком мало, я каждую ночь слышу, как он ходит по комнате. Но все
же это лучше, чем быть неизлечимым. Как вы думаете, может, следовало
применить метод облучения к пациентом, спящим в клетке? Может, это
разбудило бы их, прежде чем придет конец. Может, кто-нибудь из них
является носителем этих молчащих генов?
- Каждый из них имеет их, - сказал Пауэрс. - Эти два факта в сущности
стоят друг с другом в тесной связи. Он был теперь уже чрезвычайно уставшим
и раздумывал, не попросить ли девушку оставить его одного. Потом все же
перешел на другую сторону стала и вытащил из-под него магнитофон. Включив
его, он перемотал пленку и отрегулировал громкость.
- Мы часто говорили друг с другом об этом, Уайтби и я, - сказал он. -
В последней фазе этих разговоров я начал их записывать. Уайтби был великим
биологом, так что послушаем что он сам мог сказать по этому поводу. Именно
в этом суть дела. - Он нажал на клавишу и добавил. - Я проигрывал это уже
тысячу раз, так что лента немного попорчена.
Голос пожилого мужчины, резкий и раздраженный, поднимался над
помехами и Кома без труда разобрала слова.
Уайтби: ради бога, Роберт, погляди на статистику ФАО. Несмотря
пятипроцентного роста продукции с акра в течение последних пятнадцати лет
Мировое производство пшеницы падает почти на два процента. Та же самая
история повторяется ad nausean. Это касается всех остальных продуктов -
корнеплодов и зерновых, молока и сои, мяса - все падает. Сравни это с
целой массой параллельных явлений - от изменений в области путей миграции
до удлиняющихся год от года периодов зимовки у зверей - и ты увидишь, что
общая закономерность неотвратима.
Пауэрс: Естественный прирост в Европе и Южной Америке не показывает
никакого снижения.
Уайтби: Конечно, нет, но об этом я уже говорил. Пройдет сто лет, пока
такой крошечный упадок плодовитости окажет какое-нибудь влияние в
областях, где всеобщий контроль рождаемости создает искусственный
резервуар. Посмотри на стороны Дальнего Востока, а особенно на те, где
смертность новорожденных держится на одном и том же уровне. Население
Суматры, например, демонстрирует спад больше чем на пятнадцать процентов
за последние двадцать лет. Это статистически значимый спад! Ты отдаешь
себе отчет в том, что еще двадцать или тридцать лет назад последователи
неомальтузианства кричали о "взрыве" в естественном приросте населения.
Оказывается, что это не взрыв, а наоборот. Добавочным факторам является...
В этом месте лента, видимо была перерезана и склеена. Уайтби более
уже спокойным голосом говорил:
...попросту, так как меня это интересует, скажи мне, сколько ты ночью
спишь?
Пауэрс: Не знаю точно. Около восьми часов.
Уайтби: Пресловутые восемь часов. Спроси любого, сколько времени
отнимает у него сон, и он автоматически ответит, что восемь часов. В
действительности спит около десяти часов, как и большинство людей. Я
неоднократно проверял это на себе. Я сплю около одиннадцати часов. А еще
тридцать лет назад люди посвящали на сон не более восьми часов, а веком
раньше шесть или семь. В своих "Жизнеописаниях" Вазари пишет, что
Микеланджело спал не дольше четырех-пяти часов в сутки, рисуя весь день, и
это в возрасте восьми-десяти лет, а потом еще работал по ночам
анатомического стала, с лампой над головой. Сейчас мы считаем это чем-то
по разительным, но современники не видели здесь ничего необычного. Как ты
думаешь, каким способом древние, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до
Фомы Аквинского, могли достичь так многого за своего жизнь? Так как у них
было шесть или семь часов в сутки дополнительно. Очевидно, кроме фактора
времени у нас еще и более низкая степень метаболизма. Добавочный фактор,
который никто не принимает во внимание.
Пауэрс: Можно предположить, что этот увеличивающийся период сна
является формой компенсации, какой-то массовой попыткой к бегству от
огромного стресса городской жизни в конце двадцатого века.
Уайтби: Можно бы, но это было бы ошибкой. Это попросту биохимическая
проблема. Темплеты рибонукленовой кислоты, которыми начинается протеиновая
цепочка в каждом живом организме, использованы, а матрицы, которые
определяют свойства протоплазмы - становятся бесформенными. И ничего
удивительного, если принять во внимание, что они работают беспрерывно
около миллиардов лет. Самое время на капитальный ремонт. В той самой
степени, в которой ограничено время жизни каждого организма, существования
колонии дрожжей или любого другого вида, тем же способом ограничена во
времени жизнь всего органического мира. Всегда считалось, что кривая
эволюции идет в гору, хотя в действительности она давно уже достигла своей
вершины и теперь снижается, ко всеобщему биологическому кольцу. Это,
признаюсь, ужасающая и трудная для усвоения картина будущего, но эта
картина единственная правдивая. Через пол миллиона лет наши потомки,
которых сейчас мы воображаем себе как существа с огромным мозгом,
путешествующие среди звезд будут скорее всего голыми дикарями с заросшими
лбами, с воем бегущими по больнице, абсолютно как неолитический человек
попавший в ужасающую инверсию времени. Поверь, мне жаль их также, как себя
самого. Мой полный провал, абсолютный недостаток права на какое-нибудь
моральное или биологическое бытование уже сейчас заключен в каждой клетке
моего тела...
Лента окончилась, кассета крутилась еще минуту прежде чем
остановиться. Пауэрс выключил магнитофон и инстинктивно потер напрягшиеся
мышцы лица. Кома сидела в молчании, смотря на него и слушая стук косточек
в коленке, которым забавлялся шимпанзе.
- Уайтби считал, - прервал молчание Пауэрс, - что молчащие гены
являются последней отчаянной попыткой живой природы удержаться, как
говориться, голову над прибывающей водой. Жизнь всех организмов зависит от
количества энергии, излучаемой Солнцем. В момент, когда это количество
достигнет критического пункта, мы перейдем линию смерти и ничто не
сохранит нас от полной гибели. В защитных целях у живых организмов
образовалась аварийная система, которая позволяет приспособиться к
радиологически более горячему климату. Мягкокожие организмы создают
панцири, содержащие большие количества тяжелых металлов - защитные щиты от
излучения. Уайтби утверждал, что все это заранее проигранное дело, но я
временами сомневаюсь... - он улыбнулся Коме и пожал плечами. - Ну,
поговорим о чем-нибудь другом. Как долго вы знаете Калдрена?
- Более-менее три недели, хотя кажется, чего прошла уже тысяча лет, -
сказала Кома.
- Что вы о нем думаете? В последнее время я как-то не контактировал с
ним.
Кома улыбнулась.
- Я сама не слишком часто его вижу. Он постоянно приказывает мне
спать. Калдрен способный человек, но живет он только для себя. Вы играете
в его жизни значительную роль. Собственно, вы являетесь единственным моим
серьезным соперником.
- Я думал, он просто меня не выносит.
- Это лишь видимость. В действительности он неустанно о вас думает.
Потому постоянно следит за вами. - Она внимательно взглянула на Пауэрса. -
Мне кажется, он чувствует себя в чем-то виноватым.
- Виноватым? - удивился Пауэрс. - Он чувствует себя виноватым? Я
считал, что это мне нужно чувствовать вину.
- Вам? Почему? - Кома заколебалась, но потом спросила. - Кажется, вы
провели на нем. Какие-то эксперименты?
- Да, - сказал Пауэрс. - Но эти эксперименты удались не полностью,
как и многие другие, к которым я был причастен. Если Калдрен чувствует
себя виноватым, то это, быть может, идет от того, что он чувствует себя в
какой-то степени ответственным за мое фиаско.
Он поглядел на сидящую девушку и ее интеллигентные темные глаза.
- Да, думаю, следует вам об этом сказать. Вы говорили, что Калдрен
целыми ночами ходит по комнате, что не может спать. В действительности эта
нехватка сна является у него нормальным состоянием.
Кома кивнула головой.
- Вы... - она сделала движение рукой, словно что-то отрезая.
- Я наркотизировал его, закончил Пауэрс. - С хирургической точки
зрения операция прекрасно удалась. За нее можно бы получить Нобелевскую
премию. В нормальных условиях периоды сна у человека регулирует
гипоталамус; поднимая уровень сознания он дает отдых волосковым структурам
мозга и дренирует накопившиеся в них токсины. Однако, когда некоторые из
управляющих петель оказываются разорваны, пациент не получает, как в
нормальных условиях, сигнал ко сну и дренаж происходит в сознательном
состоянии. Все, что он чувствует, это род временного помрачнения, который
проходит чрез несколько часов. В физическом смысле Калдрен увеличивает
наверняка свою жизнь на двадцать лет. Психе же добивается по каким-то
неизвестным причинам сна, что в результате дает бури, временами терзающие
Калдрена. Все это дело лишь большая и трагическая ошибка.
Кома нахмурила лоб.
- Я об этом догадывалась. В статьях, опубликованных в журналах
нейрохирургов, вы называете своего пациента буквами К.А. Аналогия с Кафкой
неоспорима.
- Возможно, скоро я выеду отсюда и наверное никогда уже не вернусь, -
сказал Пауэрс. - Не могли бы вы проследить, чтобы Калдрен не забрасывал
своих визитов в клинику? Ткани вокруг шрама все еще требуют периодического
контроля.
- Попробую. Временами у меня появляется выражение, что я сама - еще
один из последних документов Калдрена, - сказала Кома.
- Документов? Каких документов?
- Вы ничего о них не знаете? Это собрание так называемых
окончательных утверждений о человеческом роде, которые собирает Калдрен.
Собрание сочинений Фрейда, Квартеты, Бетховена, репортажи с Нюрнбергского
процесса, электронная повесь и тому подобное... - Кома прервалась видя,
что Пауэрс не слушает ее. - Что вы рисуете?
- Где?
Она показала на бумагу, Пауэрс понял, что бессознательно, но с
огромной точностью рисовал четырехрукое солнце, идеограмму Уайтби.
- Ах, это... это ерунда, так себе, каракум, - сказал он,
почувствовал, что рисунок обладал какой-то странной, непреодолимой силой.
Кома встала, прощаясь.
- Навестите нас когда-нибудь, доктор. Калдрен столько хотел бы вам
продемонстрировать. Он достал где-то старую опию последних сигналов,
переданных экипажем "Меркурия-7" сразу после их посадки на Луну. Вы
помните эти странные сообщения, которые они записали незадолго до смерти,
полные какого-то поэтического бреда о белых садах. Это мне немного
напоминает поведение растения здесь, в вашей лаборатории.
Она сунула руки в карманы и вынула из одного из них карточку.
- Калдрен просил, чтобы я при возможности показала вам это, - сказала
она.
Это была библиотечная карточка из каталога обсерватории. Посредине
виднелось написанное число:
96688365496720
- Много воды утечет, пока с такой скоростью. Мы дойдем до нуля, - с
сарказмом произнес Пауэрс. - Я соберу целую коллекция, пока это окончится.
Когда она вышла, он выбросил карточку в мусорную корзинку, сел у
стола и целый час разглядывал вырисованную на бумаге идеограмму.
На полпути к его летнему дому шоссе разветвлялось, ведя налево, среди
пустых холмов, к давно неиспользованному военному стрельбищу,
расположенному над одним из отдаленных соленых озер. Тут же за подъездными
воротами было выстроено несколько малых бункеров и наблюдательных вышек,
один или два металлических барака и покрытые низкой крышей здание складов.
Вся площадь была окружена белыми холмами, которые отрезали ее от
окружающего мира. Пауэрс любил бродить пешком вдоль стрелковых позиций.
Замыкаемых бетонными щитами на линии горизонта. Абстрактная правильность
размещения объектов на поверхности пустыни вызывала в нем чувство, что он
является муравьем, разгуливающим по шахматной доске, на которой
расставлено две армии, одну в форме бункеров и вышек, другую - мишеней.
Встреча с Комой внезапно заставила его осознать, как бессмысленно и
не так он проводил несколько своих последних месяцев. Прощай, Эниветок, -
написал он в дневнике, но в сущности систематическое забывание было ничем
иным как запоминание, каталогизированием вспять, перестановкой книг в
библиотеке мысли и установкой их в нужном месте, но корешком к стене.
Взобравшись на одну из наблюдательных вышек, он оперся на балюстраду
и стал смотреть в направлении мишеней. Ракеты и снаряды выгрызли местами
целые куски бетона, но очертания огромных, стоярдовых дисков, раскрашенных
красным и голубым, все еще были видны. Полчаса он стоял, смотря на них, а
мысли его были бесформенны. Потом без раздумья он сошел с вышки и прошел к
ангару. Внутри было холодно. Он ходил среди заржавевших электрокаров и
пустых бочек, пока в противоположном конце ангара, за грудой дерева и
мотками проволоки, не пошел целые мешки с цементом, немного грязного песка
и старую бетономешалку.
Получасом позднее он подогнал автомобиль к ангару, прицел к заднему
бамперу бетономешалку, нагруженную песком, цементом и водой, которую он
вылил из лежащих вокруг бочек, после чего загрузил еще несколько мешков
цемента в багажник и на заднее сидение. Наконец он выбрал из груды
деревяшек несколько прямых досок, впихнул их в окно автомобиля и двинулся
чрез озеро в направлении центральной мишени.
Следующие два часа он работал без передышки посредине огромного
голубого диска, вручную приготовляя бетон, перенося его и вливая в
примитивные формы, которые соорудил из досок. Потом он формовал бетон в
шестидюймовую стенку, окружающую диск. Он работал беспрерывно, размешивая
бетон рычагом домкрата и заливая колпаком, снятым с колеса. Когда он
кончил и отъехал, оставляя инструменты на месте, стена, которую построил,
уже имела немногим более тридцати футов длины.
4
7 июня. В первый раз я осознал краткость дня. Когда я имел еще
двадцать часов в сутки, базой моей временной ориентации был полдень;
завтрак и ужин сохранили свои давший ритм. Сейчас, когда мне осталось
только одиннадцать часов в сознании, они являются постоянный барьером,
подобный фрагменту рулетки. Я вижу, сколько еще осталось на катушке, но не
могу снизить темпа, в котором развивается лента. Время провожу в медленном
паковании библиотеки. Пачки слишком тяжелые, поэтому не двигаю их. Число
клеток стало до 400000. Проснулся в 8.10. Засну в 9.15. (Кажется, я
потерял часы, понадобилось ехать в город чтобы купить себе новые).
14 июня. Мне осталось девять с половиной часов. Я оставляю время
позади как автостраду. Последняя неделя каникул всегда проходит быстрее,
чем первая. При этой скорости перемен мне осталось, наверное, еще четыре
или пять недель. Сегодня утром я пробовал вообразить себе эту мою
последнюю неделю - последние три, два, один, конец - и внезапно меня
охватил такой приступ страха, непохожий ни на что из пережитого до сих
пор. Прошло полчаса, пока я оказался в состоянии сделать себе
поддерживающий укол.
Калдрен ходит за мной как тень. Написал на воротах мелом: 96 688 365
408 702. Доводим почтальона до сумасшествия. Проснулся в 9.05. Засну в 18.
36.
19 июня. Восемь и три четверти часа. Утром мне звонил Андерсон. Я
хотел положить трубку, по как-то мне удалось до конца сохранить вежливость
и обсудить последние формальности. Он восхитился моим стоицизмом, применил
даже слово "героический". Этого я не чувствую. Отчаяние прописывает все -
отвагу, надежду, дисциплину - все так называемые добродетели. Как трудно
сохранить этот внеличный принцип согласия с фактами, который находится в
основе научной традиции. Я пробую думать о Галилее перед лицом инквизиции,
о Фрейде, терпеливо сносящем боль своей пораженной раком челюсти.
В городе встретил Калдрена. Разговаривали о Меркурии-7. Калдрен
убежден, что экипаж корабля сознательно решил остаться на Луне, что это
решение они приняли, ознакомившись с "Космической информацией".
Таинственные посланцы Ориона убедили пришельцев с Земли, что всякое
исследование пространства никчемно, что за него взялись слишком поздно,
когда вся жизнь Вселенной уже подходит к концу. К. утверждает, что
некоторые генералы авиации принимают этот бред всерьез, но подозреваю, что
это еще одна сумасшедшая попытка Калдрена утешить меня.
Я должен выключить телефон. Какой-то тип непрерывно звонит мне,
требуя платы за пятьдесят мешков, цемента, которые я, но его словам, купил
у него десять дней назад. Твердит, что помог мне погрузить их на грузовик.
Помню, что я ездил на фургоне Уайтби в город, но речь шла ведь о покупке
свинцовых экранов. Что я мог бы сделать с этим цементом. Именно эти
глупости висят у меня над головой сейчас, когда приближается окончательный
конец. (Мораль: не следует слишком усердно забывать Эниветок). Проснулся в
9.40. Засну в 16.15.
25 июня. Семь с половиной часов. Калдрен снова вынюхивал что-то у
лаборатории, Позвонил мне. Когда я взял трубку, то услышал какой-то голос,
записанный на пленку, захлебывающийся целой цепочкой цифр, как ошалевший
компьютер. Эти его шутки становятся утомительны. Вскоре надо навестить ею,
хотя бы для того, чтобы объясниться. Это будет, впрочем, и повод увидеться
с девушкой с Марса.
Мне хватает теперь еды раз в день, подкрепленной вливанием глюкозы.
Сон все время "черный" и нерегенерирующий. Прошлой ночью я сделал
16-миллиметровый фильм о первых трех часах и сегодня утром посмотрел его в
лаборатории. Это был первый настоящий фильм ужасов. Я выглядел как
полуживой труп. Проснулся в 10.25. Засну в 15.45.
3 июля. Пять и три четверти часа. Почти ничего сегодня не сделал.
Углубляющаяся летаргия. С трудом добрался до лаборатории дважды чуть не
съезжая с шоссе. Концентрировался настолько, что накормил животных и
сделал запись в лабораторном журнале. Прочитал также записки Уайтби,
приготовленные на самый конец эксперимента и решился на 40 рентген в
минуту и расстояние - 350 сантиметров.
Все уже готово.
Проснулся в 11.05. Засну в 15.15.
Он потянулся, перекатил голову по подушке, фокусируя взгляд на тенях,
которые бросали на потолок оконные занавески. Потом он взглянул на свои
пупки и увидел Калдрена, сидящего на кровати и внимательно
приглядывавшегося к нему:
- Привет, доктор, - сказал Калдрен, гася сигарету. - Поздняя ночь. Вы
выглядите утомленным.
Пауэрс приподнялся на локте и взглянул на часы. Был двенадцатый час.
Мгновение у него мутилось в голове, он перекинул ноги на край постели,
оперся локтями о колени и кулаками начал массировать себе лицо.
Он заметил, что комната была полна дыма.
- Что ты тут делаешь? - спросил он Калдрена.
- Пришел пригласить вас на ленч, - сказал Калдрен и показал на
телефон. - Это не действует, потому я приехал. Надеюсь, вы простите мне
это вторжение. Я звонил у дверей, наверное, с полчаса. Удивительно, что вы
не слышали.
Пауэрс кивнул, встал и некоторое время пробовал разгладить стрелки
своих помятых хлопчатобумажных брюк. Неделю уже он не менял одежды, брюки
были влажными и издавали легкий запах. Когда он шел в ванную, Калдрен
показал на штатив, стоящий около кровати. - Что это, доктор? Вы начинаете
снимать драли?
Пауэрс некоторое время смотрел на него, потом на штатив и тогда
заметил, что дневник был раскрыт. Раздумывая, прочитал ли Калдрен
последние записи, он взял дневник, вошел в ванную и захлопнул за собой
дверь. Из шкафчика над раковиной он вынул шприц и ампулу. После инъекции
он на минуту оперся о двери, ожидая эффекта.
Калдрен стоял в комнате, забавляясь, чтением наклеек на пачках книг,
которые Пауэрс оставил посредине комнаты.
- Хорошо, съем с тобой ленч, - сказал Пауэрс, внимательно смотря на
него. Калдрен исключительно владел собой сегодня. Пауэрс разглядел в его
поведении даже уважение.
- Прекрасно, - сказал Калдрен. - Кстати говоря, вы решили
пересилиться? - спросил он.
- Какое это имеет значение? Ты же теперь под надзором Андерсона.
Калдрен пожал плечами.
- Приезжайте около двенадцати, - сказал он. - Это позволит вам
умыться и переодеться. Что это за пятна у вас на рубашке? Похоже на
известь.
Пауэрс пригляделся к пяткам, а потом попробовал стряхнуть с рубашки
белую пыль. После ухода Калдрена он разделся, принял душ и вынул из
чемодана свежий костюм.
До связи с Комой Калдрен жил в одиночестве в старом летнем домике на
северном берегу озера. Это была семиэтажная диковинка, построенная
эксцентричным миллионером-математиком, в форме бетонной ленты, которая
обвивалась вокруг себя как ошалевший уж. Только Калдрен разгадал загадку
строения геометрической модели, и снял его у агента за относительно низкую
цену. Из окна лаборатории Пауэрс видел его вечерами, переходящего
неустанно с одного уровня на другой, взбирающегося в лабиринте наклонных
плоскостей и террас до самой крыши, где он торчал часами как эшафот на
фоне неба, следя в пространстве дороги волк, которые ловит завтра.
Когда Пауэрс в полдень подъехал, он увидел его, стоящего на выступе
здания на высоте ста пятнадцати футов, с головой драматично поднятой к
небу.
- Калдрен! - крикнул он словно в ожидании, что внезапный крик выбьет
у того опору из-под ног.
Калдрен глянул вниз и со строгой улыбкой плавно описал рукой
полукруг.
- Входите! - крикнул он и снова обратил взгляд к небу.
Пауэрс вылез и оперся на автомобиль. Когда-то, несколько месяцев
назад, он принял такое приглашение, вошел и в течение трех минут оказался
в каком-то коридоре без выхода. Прошло полчаса, прежде чем Калдрен нашел
его там.
Итак, он, он ждал, пока Калдрен спустится со своего гнезда,
перескакивая с террасы на террасу, после чего на лифте поднялся вместе с
ним наверх.
С коктейлями в руках они вошли на широкую, застекленную
платформу-студию; вокруг них вилась белая бетонная лента, словно зубная
паста, выдавленная из какого-то огромного тюбика. Перед ними, на
перекрещивающихся и параллельных уровнях, видна была серая, геометрическая
по форме мебель, гигантские фотографии, повешенные на наклоненных до
половины сетчатых клетках или старательно описанные экспонаты, разложенные
на низких, черных столах. Выше виднелось одно слово высотой в двадцать
футов:
ТЫ
Калдрен указал на него рукой.
- Нелегко было бы, наверное, выдумать что-то более важное? - сказал
он и до дна выпил бокал. - Это моя лаборатория, доктор, - сказал он с
гордостью. - Намного важнее вашей.
Пауэрс усмехнулся про себя и остановился перед первым экспонатом,
старой лентой энцефалографа, там и тут прерываемой бледными чернильными
каракулями. Лента была описана. Эйнштейн, А; Волны альфа, 1922.
Обходя вместе с Калдреном экспонаты, он понемногу пил из стакана,
наслаждаясь чувством возбуждения, которое давали ему амфетамины. Через час
или два это чувство исчезает и мозг снова станет рыхлым как промокашка.
Калдрен ораторствовал, объясняя ему значение так называемых окончательных
Документов.
- Это, доктор, последние записи, финальные утверждения, продукты
полной фрагментизации. Когда я соберу достаточное их количество, то
построю себе из них новый мир. - Он взял со стола толстый том в картонном
переплет и начал перелистывать страницы.
- Ассоциативные тесты двенадцати осужденных в Нюрнберге. Я должен
включить их в коллекцию...
Пауэрс шел за ним, не слушая. Его внимание привлекло нечто, стоявшее
в углу и напоминавшее машину для записей. Из зияющих щелей аппарата
свисали длинные, темные ленты. Некоторое время он забавлялся мыслью, что,
возможно, Калдрен начал спекулировать на бирже, которая около двенадцати
лет постоянно регистрировала спад курсов.
- Доктор, - услышал он вдруг слова Калдрена, - я говорил вам о
Меркурии-7? - Калдрен указал на густо исписанные страницы.
- Это описание последних сигналов, переданных по радио на Землю.
Пауэрс с любопытством разглядывал листки. Кое-где он смог прочитать
отдельные слова: "Голубые... люди... ужасный цикл... орион... телеметрия."
Он кивнул головой.
- Любопытно, - обратился он к Калдрену. - А что это за ленты там, у
телетайпа?
Калдрен усмехнулся.
- Я месяц ждал, пока вы меня о них спросите. Прошу, посмотрите.
Подойдя к машинам Пауэрс поднял одну из лент. Над машиной виднелась
надпись: Аургия 225-Ж, Интервал: 69 часов. Он читал:
96 688 365 498 695
96 688 365 498 694
96 688 365 498 693
96 688 365 498 692
- Это мне напоминает что-то, - сказал он и выпустил ленту. - Что
значит этот ряд чисел?
Калдрен пожал плечами.
- Никто не знает!
- Как это? Что-то они должны представлять?
- Да, убывающую арифметическую прогрессию. Обратный счет, если
хотите, - ответил Калдрен.
Пауэрс поднял другую ленту, свисающую из машины направо и
обозначенной: Ариес 44Р951. Интервал: 49 дней. Он читал:
876 567 988 347 779 877 654 434
876 567 988 347 779 877 654 433
876 567 988 347 779 877 654 432
Пауэрс огляделся вокруг.
- Сколько длится отдельный сигнал? - спросил он.
- Несколько секунд, естественно. Они очень сжаты. Их расшифровывает
компьютер обсерватории. Первый раз их приняли где-то лет двадцать назад -
в Джодрелл Бэнк. Сейчас никто не обращает на них внимания, - сказал
Калдрен.
Пауэрс смотрел на последнюю ленту:
6554
6553
6552
6551
- Приближается к концу, - констатировал он. Он прочитал надпись,
приклеенную к крышке машины: "Не идентифицированный источник
радиоизлучения, Canes Venatici. Интервал: 97 недель". Он подал ленту
Калдрен сказал:
- Скоро будет конец.
Калдрен покачал головой. Он взял со стола там толщиной в телефонную
книгу и минуту листал страницы. Его лицо вдруг стало серьезным, в глазах
виднелась глубокая, печальная задумчивость.
- Сомневаюсь, что это конец, - сказал он.
- Это только четыре последних цифры. Все выражается более чем
пятисотмиллионным числом.
Он подал там Пауэрсу, который прочитал название: "Главные
последовательности серийных сигналов, принятых радиообсерваторией Джодрелл
Бэнк. Манчестерский университет, Англия, время 0012-59, 21 мая 1972 года.
Источник: NJC9743, Canes Venatici" в молчании листал страницы, густо
исписанные цифрами, миллионами цифр на тысячах страниц. Пауэрс тряхнул
головой, снова взял ленту и задумчиво посмотрел на нее.
- Компьютер расшифровывает только четыре последние цифры, - объяснил
Калдрен. - Все число является пятнадцатисекундным пучком. Первый такой
сигнал компьютер расшифровал два года.
- Интересно, - сказал Пауэрс. - Но что это все значит?
- Отчет, как видите. NJC9743 где то на Canes Venatici. Их огромные
спирали ломаются и шлют нам прощальный привет. Бог весть, знают ли они о
нашем существовании, но дают нам знать о себе, подавая сигнал на
водородной волне, в надежде, что кто-то в Космосе их услышит, - он
прервался. Некоторые объясняют это иначе, но существует довод,
свидетельствующий о правомерности лишь одной гипотезы.
- Какой? - спросил Пауэрс.
Калдрен показал ленту с Canes Venatici.
- То, что где-то высчитано, что Вселенная окончится в тот момент,
когда цифры дойдут до нуля.
Пауэрс инстинктивно пропустил ленту сквозь пальцы.
- Большая забота с их стороны, что напоминают нам о ходе времени.
- Да, - тихо сказал Калдрен. - Приняв во внимание закон обратной
пропорциональности к квадрату расстояния до источника, сигналы передаются
с мощностью около трех миллионов мегаваттов, умноженных во сто раз. Это
примерно мощностью небольшого созвездия. Вы правы, забота - хорошее слово.
Внезапно он схватил Пауэрса за руку, стиснул его ладонь и поглядел
ему в глаза вблизи. У него дергалось горло.
- Ты не одинок, доктор. Это голоса времени, которое шлет тебе
прощальный привет. Думай о себе как о части огромного целого. Каждая
мелочь в твоем теле, каждая песчинка, каждая галактика носит в себе одно и
то же клеймо. Ты сказал, что знаешь о них, как идет время, так что все
остальное не имеет значения. Не нужны никакие часы.
Пауэрс взял руку Калдрен и крепко пожал ее.
- Благодарю, Калдрен. Это хорошо, что ты понимаешь, сказал он.
Медленно он подошел к окну и поглядел на белое дно озера. Напряженность,
существовавшая между ним и Калдреном, исчезла, и он чувствовал, что его
долг, наконец, оплачен. Он хотел теперь как можно скорей попрощаться с ним
и забыть его лицо, как забывал лица многих других пациентов, обнаженных
мозгов которых он касался пальцами. Он подошел к машинам, оторвал
несколько витков лент и сунул их в карман.
- Я возьму несколько, чтобы помнить, - сказал он. - Попрощайся от
моего имени с Комой, пожалуйста.
Он подошел к дверям и еще глянул на Калдрена, стоящего в тени двух
огромных букв, со взглядом, опущенным в пол.
Когда он отъезжал, то заметил, что Калдрен вышел на крышу здания.
Пауэрс наблюдал за ним, стоящим с поднятой рукой, в зеркальце автомобиля,
до того момента, пока он не исчез за поворотом.
5
Внешний круг был уже почти готов. Не хватало лишь дуги длиною в
десять футов, но кроме этого весь периметр мишени был обрамлен стенкой
около шести дюймов высотой, а внутри заключался ребус. Три концентрических
круга, самый большой около ста футов в диаметре, отделенные друг от друга
десятифутовыми разрывами, образовывали край герба, складывавшегося из
четырех частей и разделенных перекладинами гигантского креста. Посредине,
на скрещении перекладин была помещена маленькая округлая плита,
возвышавшаяся примерно на фут над уровнем мишени.
Пауэрс работал быстро, насыпая песок и цемент в бетономешалку,
доливая воды так, чтобы образовывался раствор, после чего поспешно вливал
его в деревянные формы и разгонял лопатой в узкие канальчики.
Через десять минут он кончил, снял формы прежде, чем затвердел бетон
и погрузил их на заднее сиденье автомобиля. Вытер ладони о брюки, подошел
к бетономешалке и перекатил ее на несколько десятков футов, в тень
ближнего холма. Не глянув даже на огромный символ, который он так
терпеливо строил множество пополуденных часов, он сел в автомобиль и
отъехал, поднимая клубы белой пыли, замутившей голубую глубину тени.
В лаборатории он был в третьем часу. Выскочил из машины, зажег в
вестибюле все лампы, поспешно задернул все противосолнечные заслоны и
крепко привязал их к крюкам, вбитым в пол, превращая все здание в стальную
палатку.
Растения и животные, неподвижно дремавшие в контейнерах, понемногу
начала оживать, тотчас реагируя на разливающийся вокруг потоп жаркого
света ламп. Только шимпанзе не обратил на это внимания. Он сидел на полу
клетки, нервно втискивая тестовые кубики в полиэтиленовую коробку и
яростным воем возвещая о каждой неудачной попытке.
Пауэрс подошел к клетке и заметил кусочки разбитого стекла из
уничтоженного шлема. Вся мордочка шимпанзе была покрыта кровью. Пауэрс
поднял с пола остатки пеларгонии, которую шимпанзе выкинул через прутья
клетки, потряс цветком, чтобы привлечь на минуту его внимание, а потом
быстро закинул в клетку черный шарик, который вынул из коробочки в ящике
стола. Шимпанзе быстрым движением подхватил его, минуту развлекался,
подбрасывая его вверх, после чего кинул себе в рот. Не ожидая результата,
Пауэрс снял пиджак, открыл тяжелые задвигаемые двери, ведущие в
рентгеновский зал, скрывающие металлический эмиттер Макситрона, а потом
установил свинцовые защитные плиты вдоль задней стены зала.
Немного позднее он включил генератор.
Анемон двинулся. Плавясь в теплом море излучения, поднимающиеся
вокруг него и направляемый немногочисленными воспоминаниями морского
существования, он двинулся через контейнер, слепо бредя к бледному
математическому солнцу. Щупальца задрожали. Тысячи дремлющих, до тех пор
равнодушных клеток начали размножаться и перегруппировываться, каждая
черпая освобожденную энергию из своего ядра. Цепочки выползли, структуры
нагромоздились в многослойные линзы, концентрируя ожившие спектральные
линии дрожащих звуков, танцующих как волны фосфоресценции вокруг темного
купола камеры.
Медленно сформировался образ, открывающий огромный черный фонтан, из
которого начал бить бесконечный луч ослепительно ясного света. Около него
появилась фигура, регулирующая прилив ртом. Когда она ступила на пол,
из-под ног ее брызнули краски, а из рук, которыми она перебирала по
скамьям и контейнерам, взорвалась мозаика голубых и фиолетовых пузырей,
лопающихся в темноте как вспышки звезд.
Фотоны шептали. Непрерывно, словно приглядываясь блестящим вокруг
себя звукам, анемон расширялся. Его нервная система объединилась, создавая
новый источник стимулов, которые плыли из тонких перепонок хребтовой
хорды. Молчащие очертания лаборатории начали потихоньку набухать волнами
звука из дуги света, отбиваясь эком от скамей и устройств. Их острые
контуры резонировали теперь сухим, пронзительным полутоном. Плетеные
пластиковые стулья бренчали дискантом стаккато, четырехугольный стол
отвечал непрерывным двутоном.
Не обращая внимания на эти звуки, так как он их уже понял, анемон
обратился к потолку, который звучал как панцирь, одетый в голоса, плывущие
из лучащихся ламп. Проникая через узенький краешек неба, голосом чистым и
мощным, полным бесконечным числом полутонов, пело Солнце...
Не хватало еще нескольких минут до рассвета, когда Пауэрс покинул
лабораторию и завел автомобиль. Позади него осталось в темноте здание,
освещенное белым светом Луны, стоящей над холмами. Он вел машину по
извилистой подъездной аллеи, бегущей вниз, к дороге вдоль берегов озера,
слушал скрежет шин, врезающихся в острый гравий покрытия. Потом он
переключил скорость и нажал на педаль акселератора.
Глядя на известковые холмы, вдоль которых он ехал, все еще
неразличимые в темноте, он осознал, что хотя не замечал их очертаний,
сохранил в мозгу их образ и форму. Это было неопределенное чувство,
источником ему служило почти физическое впечатление, он воспринимал его
словно прикосновениями глаз непосредственно из котловин и впадин между
взгорьями. Несколько минут он поддавался этому чувству, не стараясь даже
определить его точнее, создавая в мозгу странные конфигурации очертаний.
Дорога сворачивала сейчас у группы домиков, выстроенных на берегу
озера, тут же у подножия холмов он внезапно почувствовал огромную тяжесть
массива, возвышающегося на фоне темного неба - острой скалы из блестящего
мела - и осознал тождественность этого чувства с зарегистрированным так
сильно в его памяти. Ведь смотря на скалы он осознал те миллионы лет,
которые прошли с мгновения, когда она впервые поднялась из магмы земной
скорлупы. Острые хребты, поднимающиеся в трехстах футов под ним, темные
впадины и щели, нагие глыбы, лежащие вдоль шоссе, - все это имело
собственное выражение, которое принимал в мозгу тысячью голосов - суммой
всего времени, которой проплыло в течение всей жизни массива - было
психическим образом так определенным и ясным, словно он его только что
увидел.
Бессознательно он сбросил скорость и, отводя взгляд от взгорья,
чувствовал, как на него обрушилась вторая волна времени. Картина была
шире, но основывалась на более короткой перспективе, она била из широкого
круга озера и изливалась на острые, разрушающиеся уже известняковые скалы,
как мелкие волны, бьющие о мощный выступ континента.
Он закрыл глаза, оперся о спинку сиденья и направил автомобиль на
разрыв, разделяющий два этих течения времени, чувствуя, как картины
усиливаются и углубляются в его мозгу. Подавляющий возраст пейзажа и едва
слышные голоса, доходящие от озера и белых холмов, казалось, переносили
его в прошлое, вдоль бесконечных коридоров к первому порогу мира.
Он свернул на шоссе, ведущее к стрельбищу. На обеих сторонах ложбины
лица холмов кричали, отражаясь эхом в непроницаемых полях времени как два
гигантских, противоположных полосах магнита. Когда он, наконец, вывел
автомобиль на открытое пространство озера, ему казалось, что он чувствует
в себе тождественность каждого зернышка песка и кристалла соли, зовущих
его с цепи окрестных холмов.
Запарковав автомобиль вблизи мандалы, он медленно приближался к
наружному кругу, очертания которого уже проглядывали в свете
приближающейся зари. Над собой он слышал звезды, космических голосов,
которые наполняли небо, с одного конца по другой, как настоящий небосклон
времени. Как накладывающиеся радиосигналы, перекрещивающиеся в
пространственных углах неба, падали словно метеор из самых узких щелей
пространства. Над собой он видел красную точку Сириуса - и слушал его
голос, длящийся много, много миллионов лет - приглушенный спиральной
Туманностью Андромеды, гигантскую карусель исчезнувших вселенных, голоса
которых были почти так же стары как и сам космос. Он знал теперь, что
небосклон был бесконечной вавилонской башней - песней времени тысяч
галактик, накладывавшихся друг на друга в его сознании. Когда он
приближался к центру мандалы, наклонил еще голову, чтобы взглянуть на
сверкающий уступ Млечного пути.
Дойдя до внутреннего круга Мандалы, едва в нескольких шагах от
центральной плиты, он почувствовал, что хаос голосов утихает и он слышит
один, доминирующий голос. Он взошел на плиту и поднял взгляд к темному
небу, смотря на созвездия, на галактические острова и за них, слушая
слабые правечные голоса, доходящие до него через миллионолетия. В кармане
он чувствовал ленту и направил взгляд к отдаленному Гончему Псу, слыша его
мощный голос.
Как нескончаемая река, так широкая, что ее берега даже исчезают за
горизонтом, к нему плыл непрерывно огромный поток времени, наполняющего
небо и Вселенную и охватывающий все, что в них содержится. Пауэрс знал,
что плывущее медленно и величественно время имело свой источник у истоков
самого Космоса. Когда поток коснулся его, он почувствовал на себе его
гигантскую тяжесть, поддался ей, легко уносимый вверх гребнем волны. Его
медленно сносило, поворачивало лицом в направлении прилива. Вокруг
затуманились контуры холмов и озера, у него остались только космические
часы - неустанно смотрящие ему в глаза образ мандалы. Всматриваясь в нее
он чувствовал, как понемногу исчезает его тело, сливаясь с огромным
континуумом потока, несущего его к центру великого канала, за надежды, но
к отдыху, во все более тихие реки вечности.
Когда тени исчезли, уходя в ложбины холмов, Калдрен вышел из
автомобиля и неуверенно приблизился к бетонному наружному кругу. В
пятидесяти метрах дальше, в центре мандалы, стояла на коленях у трупа
Пауэрса Кома, касаясь руками лица умершего. Порыв ветра пошевелил песок и
принес под ноги Калдрена обрывок ленты. Калдрен поднял его, осторожно
свернул и сунул в карман. Утро было холодное, поэтому он поднял воротник
пиджака, одновременно наблюдая за Комой.
- Уже шестой час, - обратился он к ней через несколько минут. - Пойду
вызову полицию. Ты останься с ним. - Он прервался и немного погодя
добавил: - Не позволяй им повредить часы.
Кома поглядела на него:
- Ты сюда уже не вернешься?
- Не знаю, - сказал он и кивнул ей на прощание головой. Отвернулся и
пошел в направлении автомобиля.
Он доехал до шоссе, тянувшегося вдоль озера и нескольких минутами
позднее остановил машину перед лабораторией Уайтби.
Внутри было темно, окна закрыты, а генератор в рентгеновском зале
работал. Калдрен вошел внутрь и включил свет. Дотронулся ладонью до
генератора. Берилловый цилиндр был нагрет. Круглый лабораторный стол все
еще медленно вращался, установленный на один оборот в минуту. Полукругом,
в нескольких футах от стола лежала груда контейнеров и клеток, накиданных
одна на другого. В одной из них огромное, похожее на паука растение почти
смогло выбраться из вивария. Ее длинные прозрачные щупальца все еще
цеплялись за края клетки, но тело растекалось в липкую, круглую лужицу
слизи. В другой чудовищный паук запутался в паутине и висел посредине
гигантского, трехмерного фосфоресцирующего клубка, конвульсивно
вздрагивая.
Все экспериментальные животные и растения были мертвые. Шимпанзе
лежал на спине посреди руки своей клетки с расколотым шлемом, закрывающим
глаза. Калдрен приглядывался к нему некоторое время, потом сел к столу и
поднял телефонную трубку. Набирая номер он заметил кружок киноленты,
лежащей на столе. Он всматривался минуту в надпись, потом положил ленту в
карман. После разговора с полицейским постом он погасил в доме лампы, сел
в машину и медленно отъехал.
Когда он доехал до дома, через вьющиеся балконы и террасы виллы
просвечивало солнце. Он въехал лифтом наверх и прошел в свои музей. Там он
раздвинул занавесы и приглядывался отражениям солнечных лучей в
экспонатах. Потом он передвинул кресло к окну, сел в него и неподвижно
всматривался в полосы света.
Два или три часа позднее он услышал голос зовущей его Комы. Через
полчаса она ушла, но потом звал кто-то другой. Он встал и задвинул все
занавеси во фронтонных окнах, чтобы его оставили в покое.
Он вернулся на кресло и в полулежащей позиции смотрел на экспонаты. В
полусне он то и дело протягивал руку, чтобы уменьшить приток света,
попадающего через щели между занавесями, лежал и думал - так же, как потом
долгие месяцы - о Пауэрсе и его странной мандале о семи человеках экипажа
и их путешествии к белым садам Луны и о голубых людях с Ориона, которые
говорили о старых, чудесных мирах, согреваемых золотистыми шарами
солнцеотдаленных галактических островов, которые навсегда исчезли в
умноженной смерти Космоса.
И ПРОБУЖДАЕТСЯ МОРЕ
И снова ночью Мейсон услышал приближение моря, приглушенный рокот
волн, катящихся по соседним улицам. Пробужденный ото сна, он выбежал на
лунный свет, в котором белеющие дома стояли подобно гробницам в чисто
вымытых бетонных дворах. За двести ярдов отсюда волны накатывались и
бурлили, то заливая тротуар, то отступая. Пена брызгала сквозь изгороди и
брызги наполняли воздух резким пьянящим запахом моря.
Дальше от берега, в открытом море, валы бежали над крышами
затопленных домов, и лишь одинокие трубы рассекали их белые гребни.
Отпрыгнув назад, когда холодная пена обожгла ему босые ноги, Мейсон
оглянулся на свой дом, где спала жена. Каждую ночь море продвигалось на
несколько ярдов ближе через пустые лужайки, неумолимое, как гильотина.
Полчаса Мейсон наблюдал за колыханием волн среди верхушек крыш.
Светящийся прибой отражался бледным отсветом на облаках, гонимых вверху
ветром, и придавал восковой блеск его рукам.
Наконец волны начали убывать, и глубокие воды отступили вниз по
пустым улицам, оставляя в лунном свете ряды домов. Мейсон побежал вперед
по исчезающей пене, но море отпрянуло от него, ускользая за углы домов и
под двери гаражей. Он достиг конца улицы, когда последний отсвет моря уже
пронесся по небу над шпилем церкви. В изнеможении Мейсон вернулся домой и
лег в постель, и звук умирающих волн наполнял его голову, пока он спал.
- Я снова видел море этой ночью, - сказал он жене за завтраком.
Мириам спокойно сказала:
- Ричард, ближайшее море находится в тысяче миль отсюда. - Она
поглядела на мужа, перебирая бледными пальцами локоны черных волос,
ниспадающих на плечи. - Выйди наружу и посмотри. Моря нет.
- Дорогая, я видел его.
- Ричард!
Мейсон встал и нарочито медленно протянул руки.
- Мириам, я все еще чувствую брызги на руках. Волны бились у моих
ног. Это был не сон.
- Это наверняка был сон. - Мириам прислонилась к двери, как будто
пыталась не впустить странный ночной мир мужа. С черными, как вороново
крыло, волосами, обрамлявшими овальное лицо, и в алом халате, оставлявшем
тонкую изящную шею и белую грудь, она напомнила Мейсону персонаж
прерафаэлитов на картине из артуровского цикла. - Ричард, ты должен
показаться доктору Клифтону. Это начинает меня пугать.
Мейсон улыбнулся, ища взглядом отдаленные верхушки крыш над
деревьями.
- Мне не о чем беспокоиться. На самом деле все очень просто. Ночью я
слышу шум моря. Я выхожу и смотрю на волны в лунном свете, и затем
возвращаюсь в постель. - С румянцем утомления на лице он замолчал. Высокий
и худощавый, Мейсон все еще не оправился после болезни, которая продержала
его дома предыдущие шесть месяцев. - Любопытно, однако, - продолжил он, -
вода заметно светится. Можно предположить, что содержание соли в ней
гораздо выше обычного уровня.
- Но, Ричард... - Мириам беспомощно огляделась, обескураженная
спокойствием мужа. - Моря нет, оно только у тебя в воображении. Никто ведь
больше не видит его.
Мейсон кивнул, засунув руки глубоко в карманы.
- Возможно, никто пока еще не слышал его шум.
Покинув столовую, он пошел в кабинет. Кушетка, на которой он спал во
время болезни, все еще стояла в углу рядом с книжным шкафом. Мейсон сел,
достав с полки раковину крупного ископаемого моллюска. Зимой, когда он был
прикован к кровати, эта гладкая витая раковина, внушавшая бесконечные
ассоциации с древними морями и затонувшими землями, была для него
источником неограниченного удовольствия, как бездонный рог изобилия
образов и грез. Баюкая ее на руках, изящную и многозначную, как осколок
греческой скульптуры, найденный в сухом русле, он подумал, что она
выглядит как капсула времени, сгусток иной вселенной. Он почти верил, что
полуночное море привидением врывающееся в его сон, освободилось из
раковины, когда он неосторожно поскреб один из завитков.
В комнату вошла Мириам и быстро открыла шторы, как будто понимая, что
Мейсон вернулся в сумеречный мир недужного ложа. Она обняла его за плечи.
- Послушай, Ричард. Сегодня ночью, когда ты услышишь волны, разбуди
меня, и мы выйдем вместе.
Мейсон мягко освободился.
- Увидишь ли ты его или не увидишь, не имеет значения. Факт в том,
что его увижу я.
Позже, идя по улице, Мейсон достиг точки, где он стоял прошлой ночью,
наблюдая, как бьются и катятся к нему волны. Звуки мирной домашней жизни
доносились из домов, которые он видел погребенными под водой. Политая
недавно трава на лужайках была обесцвечена июльской жарой, и в ярком
солнечном свете сверкала водяная пыль, бросая в прозрачный воздух радужные
отсветы. Непотревоженная со времени весенних ливней, пыль долгого лета
лежала между деревянными оградами и водоразборными кранами.
Улица, одна из дюжины пригородных бульваров по периметру города,
примерно триста ярдов вела на северо-запад и затем выходила на открытую
площадь соседнего торгового центра. Мейсон козырьком приставил ладонь к
глазам и посмотрел на башню библиотеки с часами и церковный шпиль,
вспоминая, что они поднимались из крутых валов открытого моря. Все было в
точности на том же месте, как ночью.
Ближе к торговому центру дорога шла немного в гору и отмечала границу
пляжа, который был бы на этом месте, если бы местность была затоплена. Эта
дорога, частично окаймляющая большой естественный бассейн, включающий
аллювиальную равнину внизу, кончалась в миле или около того от города
перед меловым обнажением. Хотя это обнажение частично заслоняли от него
дома, Мейсон теперь ясно узнал в нем мыс, цитаделью возвышавшийся над
морем. На его склоны накатывались огромные валы, и огромные султаны брызг
взлетали вверх, опадая с какой-то гипнотической медлительностью. Ночью мыс
казался больше и мрачнее, как нерушимая твердыня перед натиском моря.
Однажды вечером, пообещал себе Мейсон, он пойдет на мыс и уснет на
вершине, чтобы волны разбудили его.
Мимо проехала машина, и водитель удивленно посмотрел на Мейсона,
стоявшего посередине дороги с задранной вверх головой. Не желая показаться
более эксцентричным, чем его уже считали (замкнутый, рассеянный муж
красивой, но бездетной миссис Мейсон), Мейсон свернул на улицу, ведущую
вдоль откоса. По пути к отдаленному обнажению он заглядывал поверх
изгородей в поисках залитых водой огородов или севших на мель автомобилей.
Дома здесь тоже побывали под водой.
Первые видения моря пришли к Мейсону всего три недели назад, но он
уже был убежден в их абсолютной достоверности. Он знал, что после ночного
ухода вода не оставляла ни следа на сотнях залитых ею домов, и не
чувствовал тревоги за людей под водой, которые, по-видимому, безмятежно
спали в необъятной жидкой могиле моря, пока он наблюдал, как светящиеся
волны разбиваются о верхушки крыш. Несмотря на этот парадокс, именно его
полная уверенность в реальности моря заставила его признаться Мириам, что
однажды ночью он проснулся от звука волн за окном и вышел, обнаружив
разлившееся по соседним домам и улицам море. Сначала она просто
улыбнулась, восприняв это как иллюстрацию его странного личного мира.
Затем, три ночи спустя, она проснулась от звука запираемой им при
возвращении двери и была поражена его тяжелым дыханием и вспотевшим лицом.
Она провела весь следующий день, оглядываясь на окно в поисках
каких-либо признаков моря. Что беспокоило ее так же, как и само видение,
так это полное спокойствие Мейсона перед лицом этого ужасающего
подсознания.
Устав от ходьбы, Мейсон присел на низкую декоративную стенку, скрытую
от окружающих домов кустами рододендрона. Несколько минут он играл лежащей
у ног пылью, водя по ней веткой. Бесформенная и пассивная, пыль тем не
менее обладала теми же будящими воображение свойствами, что и ископаемый
моллюск, излучая странный, накопленный веками свет.
Прямо перед ним дорога делала поворот и уходила под гору, к полям
внизу. Меловой склон, покрытый зеленым дерном, поднимался в ясное небо. На
склоне стоял металлический домик, а вокруг хода в шахту двигалось
несколько фигурок людей, налаживая деревянный подъемник. Жалея, что не
взял машину жены, Мейсон наблюдал, как фигурки одна за другой исчезают в
шахте.
Образ этой непонятной пантомимы преследовал его весь день в
библиотеке, заслоняя воспоминание о темных волнах, катящихся по полуночным
улицам. Убеждение, что другие тоже скоро узнают о море, придавало Мейсону
силы.
Готовясь лечь в постель этим вечером, он обнаружил, что Мириам сидит
полностью одетая в кресле у окна с выражением спокойной решимости на лице.
- Что ты делаешь? - спросил он.
- Жду.
- Чего?
- Моря. Не волнуйся, просто не обращай на меня внимания и ложись
спать. Я могу посидеть здесь с выключенным светом.
- Мириам... - Мейсон устало взял ее за тонкую руку и попробовал
поднять с кресла. - Дорогая, ну чего ты этим добьешься?
- Разве не понятно?
Мейсон присел в головах кровати. По какой-то причине, не только из
желания защитить ее, он не хотел допускать жену к морю.
- Мириам, как ты не понимаешь? Может, на самом деле я не вижу его в
буквальном смысле. Это может быть... - придумывал он на ходу, -
...галлюцинация или сон.
Мириам покачала головой, стиснув руки на подлокотниках.
- Не думаю. В любом случае я хочу выяснить.
Мейсон лег в постель.
- Сомневаюсь, что ты делаешь правильно.
Мириам поддалась вперед.
- Ричард, ты так спокойно это воспринимаешь; ты принимаешь это
видение так, будто это какая-нибудь головная боль. Вот что меня пугает.
Если бы действительно боялся этого моря, я бы не беспокоилась, но...
Через полчаса он уснул в темной комнате, а красивое лицо Мириам
глядело на него из темноты.
Рокотали волны, отдаленный шелест мчавшейся пены за окнами разбудил
его, в ушах ритмично звучал приглушенный грохот валов. Под шипение
отступающей воды на улице Мейсон выбрался из кровати и быстро оделся. В
углу, в отраженном свете далекой пены, спала в кресле Мириам с полоской
лунного света на горле.
Бесшумно ступая босыми ногами по тротуару, Мейсон побежал к волнам.
На сияющей линии прибоя он оступился, когда с глухим ревом ударил
очередной вал. Упав на колени, Мейсон ощутил, как холодная блестящая вода,
кишащая мелкой живностью, залила его грудь и плечи, замедлила течение и
затем отступила, втянутая в зев следующей волны. В мокром костюме,
прилипавшем к телу, Мейсон глядел вдаль моря. В лунном свете белые дома
погружались в воду, как палаццо призрачной Венеции, как мавзолеи на
насыпях какого-то островного некрополя. Только церковный шпиль еще
возвышался над водой. В большом приливе вода продвинулась по улице на
двадцать ярдов дальше, донося брызги почти до дома Мейсона.
В промежутке между волнами Мейсон стал пробираться вброд к улице,
ведущей к далекому мысу. К этому времени вода перелилась через дорогу,
залила темные лужайки и плескалась у крылец.
За полмили до мыса он услышал очередную волну. Запыхавшись, он
прислонился к ограде, а холодная вода прокатилась по его ногам и потянула
его, откатываясь назад. В отблеске бегущих облаков он увидел неясную
фигуру женщины, стоящей над морем на каменной кромке утеса. Ее черное
одеяние развевалось на ветру, а длинные волосы казались белыми в лунном
свете. Далеко внизу, под ее ногами, прыгали светящиеся волны.
Мейсон побежал по тротуару, потеряв ее из виду, когда дорога
повернула, и между ними встали дома. Наступление моря замедлялось, и он в
последний раз увидел сквозь брызги белые волосы. Прибой начал убывать и
угасать, и море стало отходить в проходы между домами, лишая ночь света и
движения.
Когда последние остатки пены исчезли с мокрого тротуара, Мейсон вновь
увидел мыс, но фигуры уже не было. Его мокрая одежда высохла, пока он шел
назад по пустым улицам. Полуночный ветер унес за изгороди последний запах
моря.
На следующее утро он сказал Мириам:
- В конце концов, это был сон. Думаю, что море теперь ушло. Как бы то
ни было, этой ночью я ничего не видел.
- Слава богу, Ричард. Ты уверен?
- Совершенно. - Мейсон обнадеживающе улыбнулся. - Спасибо, что несла
надо мной дежурство.
- Сегодня ночью я опять посижу. - Она подняла руку: - Я настаиваю.
После этой ночи я чувствую себя хорошо и покончу с этой штукой раз и
навсегда. - Она нахмурилась над кофейными чашками. - Странно, но один-два
раза мне казалось, что я тоже слышу море. Оно казалось очень древним и
слепым, как будто вновь пробуждалось через миллионы лет.
По пути в библиотеку Мейсон сделал крюк, заехав к меловому обнажению,
и припарковал машину там, где он видел освещенную фигуру беловолосой
женщины, глядевшей на море. На бледный от пыли дерн падал солнечный свет,
освещая вход в шахту, вокруг которого шла все та же, кажущаяся
бестолковой, деятельность.
Следующие пятнадцать минут Мейсон ездил по улицам, заглядывая поверх
изгородей в кухонные окна. Почти наверняка она живет в одном из домов
неподалеку, и под капотом у нее все еще то черное одеяние.
Позже, в библиотеке, он узнал машину, которую он видел на мысу.
Водитель, пожилой мужчина в твидовом костюме, изучал выставочные образцы
местных геологических находок.
- Кто это был? - спросил он Феллоуза, хранителя древностей, когда
машина уехала. - Я видел его на горе.
- Профессор Гудхарт, из экспедиции палеонтологов. Насколько я понял,
они открыли интересный костеносный слой. - Феллоуз показал на собрание
фрагментов бедер и челюстей. - Если повезет, перепадет и нам несколько
кусков.
Мейсон уставился на кости, почувствовав вдруг смутное беспокойство.
Каждую ночь, когда на темных улицах появлялось море, и волны
подбирались все ближе и ближе к дому Мейсона, он просыпался рядом со
спящей женой, выходил в наполненный шумом моря воздух, брел по глубокой
воде к мысу. На краю утеса он видел беловолосую женщину с поднятым над
ревущими брызгами лицом. Ни разу ему не удавалось приблизиться к ней до
того, как море начинало уходить, и он в изнеможении опускался на мокрый
тротуар, когда улицы вновь появлялись из-под воды.
Однажды, когда он стоял, прислонившись к столбу у каких-то ворот, его
осветили фары полицейской патрульной машины. В другую ночь он забыл
запереть переднюю дверь после возвращения. За завтраком Мириам наблюдала
за ним с прежней настороженностью, заметив тени вокруг его глаз.
- Ричард, я думаю, что тебе следует прекратить занятия в библиотеке.
Ты выглядишь усталым. Может быть, ты снова видел тот морской сон?
Мейсон покачал головой, выдавив усталую улыбку.
- Нет, с этим покончено. Наверное, я перетрудился.
Мириам взяла его руки.
- Ты падал вчера? - Она рассматривала ладони Мейсона. - Дорогой, они
еще не зажили! Ты же поцарапал их всего несколько часов назад. Ты, что не
помнишь?
Погруженный в свои мысли, Мейсон изобрел какую-то историю, чтобы
успокоить ее, затем унес кофе в кабинет и уставился на утренний туман,
скрывающий верхушки крыш, как белое непрозрачное озеро, повторяющее
контуры полуночного моря. Вскоре солнечный свет разогнал туман, и сразу же
унизительная реальность нормального мира утвердила себя, наполнив его
мучительной ностальгией.
Не думая ни о чем, он протянул руку к ископаемой раковине на книжной
полке, но рука отдернулась, не дотронувшись.
Рядом стояла Мириам.
- Отвратительная вещь, - оценила она раковину. - Скажи мне, Ричард,
как ты думаешь, что вызвало твой сон?
Мейсон пожал плечами.
- Возможно, это было своего рода воспоминание...
Он поколебался, не сказать ли Мириам, что он все еще слышит волны по
ночам, и о той беловолосой женщине на краю утеса, как будто кивавшей ему.
Но, как и все женщины, Мириам верила, что в жизни мужа есть место лишь для
нее одной. По какой-то извращенной логике он чувствовал, что его
финансовая зависимость от жены и потеря самоуважения давали ему право
утаивать от нее что-то свое.
- Ричард, что с тобой?
В его воображении брызги раскрылись, как прозрачный веер, и чародейка
волн повернулась к нему лицом.
По пояс глубиной, море водоворотом бурлило на лужайке. Мейсон стащил
с себя пиджак, швырнул его в воду и побрел по улице. Море было выше, чем
когда-либо, и волны наконец достигли его дома, врываясь через порог, но
Мейсон забыл про жену. Его внимание было приковано к мысу, у которого
бушевала буря брызг, почти скрывая фигуру, стоявшую на гребне.
Вокруг Мейсона, пробиравшегося вперед иногда по плечи в воде, кишело
множество светящихся водорослей. Пропитанный солью воздух щипал глаза. Он
почти без сил достиг подножия мыса и упал на колени.
Он слышал звук брызг высоко вверху, низкий бас валов, перекрывающий
пронзительный дискант ветра. Подхваченный музыкой, Мейсон стал взбираться
на склон, видя разбитое на тысячи частей отражение луны в море. Когда он
достиг гребня, лицо женщины было скрыто развевавшимся черным одеянием, но
он заметил ее прямую осанку и высокий рост. Неожиданно, без видимого
движения ног, она стала удаляться по кромке.
- Подожди!
Ветер заглушил его крик. Мейсон кинулся вперед, и фигура повернулась
к нему лицом. Ее белые волосы вихрем закружились вокруг лица, как
серебряная пена, и затем разошлись, явив лицо с пустыми глазницами и
безгубым ртом. Рука, похожая на связку белых палочек, протянулась к нему и
фигура поднялась в смятенную тьму, как гигантская птица.
Не зная, исходил ли пронзительный вопль из его собственного рта или
от этого призрака, Мейсон отшатнулся. Не успев опомниться, он споткнулся о
деревянное ограждение и под грохот цепей и шкивов упал спиной вниз в
шахту, в темноте которой гудели звуки моря.
Выслушав описание полицейского, профессор Гудхарт покачал головой.
- Боюсь, что нет, сержант. Мы работали со слоем всю неделю. В шахту
никто не падал. - Одна из тонких деревянных перекладин ограждения свободно
болталась в прохладном воздухе. - Но спасибо, что предупредили. Думаю, что
нам следует сделать ограждение попрочнее, если этот лунатик бродит здесь
во сне.
- Не думаю, что ему взбредет в голову забираться сюда, - сказал
сержант. - Здесь довольно круто. - Подумав, он добавил: - В библиотеке,
где он занимался, сказали, что вчера вы нашли пару скелетов в шахте. Я
понимаю, что прошло всего два дня, как он исчез, но не принадлежит ли ему
один из них? - Пожав плечами, сержант предположил: - Может, там есть
какая-нибудь природная кислота...
Профессор Гудхарт вдавил каблук в запорошенный мелом дерн.
- Чистый карбонат кальция, около мили толщиной, триасовые отложения,
скопившиеся двести миллионов лет назад, когда здесь было большое
внутреннее море. Скелеты, которые мы вчера нашли, мужской и женский,
принадлежать двум кроманьонским рыбакам, которые жили на берегу как раз
перед тем, как оно пересохло. Впору обратиться вам в полицию, чтобы
установить, как эти кроманьонские останки попали в костеносный слой. Шахта
вырыта всего тридцать лет назад. Однако это мои проблемы, не ваши.
Вернувшись к полицейской машине, сержант покачал головой. Когда они
тронулись с места, он взглянул на бесконечные ряды мирных пригородных
домов.
- Значит, здесь было когда-то древнее море. Миллион лет назад. - Он
взял с заднего сиденья смятый фланелевый пиджак Мейсона. - Кстати, понял
теперь, чем пахнет пиджак Мейсона - морской солью.
Джеймс БОЛЛАРД
ИЗ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
пер. Р. Рыбкин
Когда к полудню доктор Джеймисон прибыл в Лондон, все дороги, ведущие
в город, были перекрыты уже с шести утра. Как обычно бывает в день
коронации, люди стали занимать места вдоль всего пути, которым проследует
королевский кортеж, еще за сутки до начала церемонии, и в Грин-парке,
когда доктор Джеймисон медленно брел вверх по травянистому склону к
станции метро у отеля "Риц", не видно было ни души. Среди мусора под
деревьями валялись сумки из-под провизии и спальные мешки. К тому времени,
как доктор Джеймисон добрался до входа в метро, с него уже ручьями лил
пот, и он присел на скамейку, поставив свой небольшой, но тяжелый чемодан
из оружейной стали рядом на траву.
Прямо перед ним была задняя сторона высокой деревянной трибуны. Он
видел спины зрителей в самом верхнем ряду - женщин в ярких летних платьях,
мужчин в рубашках с засученными рукавами, с газетами, которыми они
защищали головы от палящего солнца, стайки детей, поющих, машущих
национальными флажками. Люди высовывались, перегибаясь через подоконники,
из окон контор вдоль всей Пикадилли, и сама улица была теперь неразделимой
смесью света и звука. То оттуда, то отсюда доносились звуки оркестра,
приглушенные расстоянием, или рев команды, когда какой-нибудь офицер
приказывал солдатам, протянувшимся шеренгами по обеим сторонам улицы,
сменить построение.
Доктор Джеймисон, с интересом вслушиваясь, позволил всеобщему
подогреваемому солнцем волнению увлечь и себя. Ему было около шестидесяти
пяти лет, он был невысок, но пропорционально сложен, волосы у него уже
начали седеть, а живые, внимательные глаза замечали все, что происходит
вокруг. Хотя в облике его было что-то профессорское, благодаря покатости
широкого лба он казался моложе своих лет. Это впечатление усиливалось
щегольским покроем костюма из серого шелка: очень узкие лацканы,
единственная пуговица обтянута узорной тканью, вдоль швов на рукавах и
брюках широкий кант. Когда кто-то, выйдя из палатки первой помощи у
дальнего конца трибуны, направился в его сторону, доктор Джеймисон понял,
как непохожа их одежда (человек, который к нему приближался, был в
свободном голубом костюме с огромными, хлопающими на ветру отворотами), и
в душе поморщился от досады.
Взглянув на часы у себя на руке, он поднял чемодан и быстро зашагал к
станции метро.
Королевский кортеж после коронации должен был начать свой путь от
Вестминстерского аббатства в три часа дня, и улицы, по которым он
проследует, полиция уже закрыла для всякого движения. Когда доктор
Джеймисон поднялся на поверхность из второго выхода, на северной стороне
Пикадилли, он стал внимательно оглядывать высокие здания, где
располагается столько контор и отелей; время от времени, узнавая
какое-нибудь из них, он повторял про себя его название. С трудом
проталкиваясь за спинами людей, плотной стеной стоявших на тротуаре,
больно ударяясь коленями о свой же металлический чемодан, он добрался до
Бонд-стрит, свернул за угол, помедлил и двинулся к стоянке такси. Люди,
сплошным потоком двигавшиеся навстречу ему, к Пикадилли, смотрели на него
удивленно, и он почувствовал облегчение, когда очутился наконец в машине.
Отказавшись от помощи водителя, он сам поставил чемодан в кабину и,
усаживаясь, сказал:
- Отель "Уэстленд".
Водитель вполоборота повернулся к нему:
- Какой?
- "Уэстленд", - повторил доктор Джеймисон, стараясь, чтобы его манера
говорить как можно меньше отличалась от манеры водителя. Речь, которую он
слышал вокруг, была чуть гортанной. На Оксфорд-стрит, ярдов на сто
пятьдесят восточнее Марбл-Арч. По-моему, запасной вход там со стороны
Гроувенор-плейс.
Пристально поглядев на него, водитель кивнул.
Машина тронулась.
- Приехали посмотреть на коронацию?
- Нет, - небрежно сказал доктор Джеймисон. - По делам. Всего на один
день.
- Я-то подумал, вы хотите посмотреть на кортеж. Из "Уэстленда" все
видно великолепно.
- Да, пожалуй. Конечно, посмотрю, если будет возможность.
Они свернули на Гроувенор-сквер, и доктор Джеймисон, подняв чемодан
на сиденье, тщательно проверил хитроумные металлические запоры и убедился,
что они надежно держат крышку. Потом стал смотреть на здания по сторонам,
стараясь подавить чувства, вызванные волной воспоминаний. Однако все было
не таким, как он помнил, - годы, отделившие его от этого дня, незаметно
для него исказили старые впечатления. Улицы, уходящие вдаль, неразбериха
зданий, реклама куда ни глянь в немыслимом множестве и разнообразии - все
было совершенно новым. Город казался невероятно старомодным и
разностильным, и было трудно поверить, что он в нем когда-то жил.
Неужели и все другие воспоминания его обманывают?
Вдруг он обрадовано подался вперед: здание американского посольства с
изящной ячеистой стеной, мимо которого они сейчас проезжали, разрешило его
сомнения.
Водитель обратил внимание на его неожиданную заинтересованность.
- Янки начудили, - сказал он, стряхнув пепел с сигареты. - И не
поймешь, что это такое.
- Вы так считаете? - спросил доктор Джеймисон. - С вами мало кто
согласится.
Водитель рассмеялся.
- Вот тут вы ошибаетесь, мистер. Я еще ни от кого не слышал доброго
слова об этой чертовщине. - Он пожал плечами, решив, что лучше не
возражать пассажиру. - Не знаю... может, она просто обогнала свое время.
Доктор Джеймисон чуть заметно улыбнулся.
- Пожалуй, - сказал он скорее себе, чем водителю. - Лет так на
тридцать пять. Вот тогда об этой архитектуре будут очень высокого мнения.
Он не заметил, как снова стал говорить слегка в нос, и водитель
спросил:
- Вы не из-за границы, сэр? Не из Новой Зеландии?
- Нет, - ответил доктор Джеймисон и теперь обратил внимание на то,
что движение транспорта на улицах левостороннее. - Правда, в Лондоне я не
был давно. Но день, кажется, выбрал удачно.
- Уж это точно, сэр. Большой день для молодого принца. То есть,
правильнее сказать, короля. Король Яков III - звучит непривычно. Но дай
бог ему счастья.
Руки доктора Джеймисона легли на чемодан, и он пылко, хотя sotto voce
[* тихо, в полголоса], отозвался:
- Вы правы - дай бог ему счастья.
Он вошел в отель через запасной вход и оказался в толпе внутри
небольшого вестибюля, но в ушах у него все еще гудело от шума
Оксфорд-стрит. Подождав минут пять, он протолкался к стойке портье;
тяжелый чемодан оттягивал ему руку.
- Доктор Роджер Джеймисон, - назвался он. - Для меня здесь заказан
номер на втором этаже.
Портье начал искать запись в журнале регистрации, а он, прислушиваясь
к шуму голосов вокруг, облокотился на конторку. Больше всего в вестибюле
было тучных женщин средних лет в ярких платьях; они, безудержно болтая,
проходили в холл, где стоял телевизор: с двух часов начнут передавать из
Вестминстерского аббатства церемонию коронации. Не обращая на них
внимания, доктор Джеймисон стал разглядывать остальную публику -
официантов, закончивших свою работу, посыльных, гостиничных служащих,
организовывавших банкеты в комнатах наверху. Он рассматривал каждое лицо,
как будто ожидал встретить знакомого.
Портье, близоруко щурясь, смотрел в журнал.
- Комната была заказана на ваше имя, сэр?
- Разумеется. Номер семнадцать, угловая.
Портье недоуменно покачал головой.
- Очевидно, тут какая-то ошибка, у нас ничего не записано. Может, вы
приглашены на какой-нибудь банкет наверху?
- Уверяю вас, я заказал эту комнату, семнадцатый номер, сам, -
сказал, сдерживая раздражение, доктор Джеймисон. Он бережно поставил
чемодан у своих ног. - Это было довольно-таки давно, но управляющий отеля
тогда уверил меня, что все будет в порядке.
Портье медленно листал журнал. Вдруг он ткнул пальцем в выцветшую от
времени запись на самом верху первой страницы.
- Вот она, сэр. Прошу извинить меня - дело в том, что ее сюда
перенесли из предшествующей тетради. "Доктор Джеймисон, комната 17". Как
удачно выбрали день, доктор, - ведь номер вы заказывали больше двух лет
назад.
Оказавшись наконец в номере, доктор Джеймисон заперся на ключ и
устало сел на кровать. Когда дыхание его снова стало ровным, а онемевшая
правая рука подвижной, он поднялся и внимательно оглядел комнату.
Комната была просторной, и из двух угловых окон очень хорошо
просматривалась запруженная людьми улица внизу. Жалюзи защищали от ярких
лучей солнца и от взглядов сотен людей на балконах большого универсального
магазина напротив. Доктор Джеймисон проверил стенные шкафы, затем окошко
ванной комнаты, выходившее на лестничную клетку. Успокоенный, он
передвинул кресло к окну, мимо которого должен был проследовать потом
кортеж. На несколько сотен ярдов были отчетливо видны каждый солдат и
полицейский в выстроившихся вдоль улицы шеренгах.
По диагонали окно пересекала, скрывая доктора Джеймисона от
любопытных взглядов, широкая полоса красной ткани - часть украшавшей стену
отеля огромной праздничной гирлянды; и доктору Джеймисону был прекрасно
виден тротуар внизу, где между стеной дома и деревянными загородками была
зажата толпа. Опустив жалюзи так, чтобы между нижним их краем и
подоконником осталось всего дюймов шесть, доктор Джеймисон уселся
поудобнее в кресло и начал не спеша разглядывать одного за другим людей в
толпе.
По-видимому, никто не вызвал у него особого интереса, и он
раздраженно посмотрел на часы. До двух часов дня оставалось всего
несколько минут, будущий король наверняка уже выехал из Букингемского
дворца в Вестминстерское аббатство. У многих в толпе были с собой
транзисторы, и, когда начался репортаж из аббатства, людской гомон стих.
Доктор Джеймисон поднялся с кресла, снова подошел к кровати и вынул
из кармана ключи. Замки на чемодане были с секретом. Несколько раз он
повернул ключ влево, потом вправо, надавил - и крышка откинулась.
В чемодане, в обтянутых бархатом углублениях, лежали части
дальнобойной охотничьей винтовки и магазин с шестью патронами.
Металлический приклад был укорочен на шесть дюймов и скошен таким образом,
что, прижатый к плечу, позволял стрелять под углом в сорок пять градусов.
Освобождая детали одну за другой от державших их зажимов, доктор
Джеймисон быстро собрал винтовку и привинтил приклад. Вставив магазин, он
отвел затвор назад и дослал верхний патрон в казенную часть ствола.
Стоя спиной к окну, он некоторое время смотрел на заряженную
винтовку, в полумраке лежавшую на кровати. Пьяные крики в комнатах дальше
по коридору и рев толпы на улице не прерывались ни на миг. Внезапно что-то
в докторе Джеймисоне будто надломилось, и тому, кто сейчас бы его увидел,
он показался бы страшно усталым; лицо его утратило всякую решимость и
твердость, и теперь это был просто утомленный старик, один, без друзей, в
номере отеля в чужом городе, где сегодня у всех, кроме него, праздник. Он
сел на постель, на которой лежала винтовка, и начал стирать носовым
платком с рук смазочное масло, в то время как мысли его, судя по всему,
были где-то далеко. Поднялся на ноги он с трудом и растерянно огляделся
вокруг, будто удивляясь тому, что здесь оказался.
Но тут же он взял себя в руки. Быстро разобрал винтовку, закрепил ее
части на прежних местах в чемодане, захлопнул крышку, положил чемодан в
нижний ящик бюро и снова присоединил ключ к общей связке. Уходя из
комнаты, он запер за собой дверь и решительным шагом вышел из отеля.
Пройдя двести ярдов по Гроувенор-плейс, он свернул на Халлам-стрит,
обычно оживленную улочку с множеством небольших художественных галерей и
ресторанов. Полосатые тенты над витринами ярко освещало солнце, и улица
сейчас была так пустынна, как если бы от толп, выстроившихся вдоль пути
следования королевского кортежа, ее отделяли многие мили. Доктор Джеймисон
почувствовал, что уверенность возвращается к нему. Примерно через каждые
десять ярдов он останавливался под тентом и окидывал взглядом пустые
тротуары, прислушиваясь к обрывкам телерепортажа, глухо доносившимся из
окон над магазинами.
Он уже прошел половину Халлам-стрит, когда оказался возле небольшого
кафе с тремя выставленными на тротуар столиками. Усевшись под тентом за
один из них, доктор Джеймисон достал из кармана темные очки, устроился
поудобнее и, заказав у официантки стакан охлажденного апельсинового сока,
начал не спеша пить. За темными линзами в толстой оправе его невозможно
было узнать. На улице было тихо, только время от времени, по мере того как
один этап церемонии в Вестминстерском аббатстве сменялся другим, с
Оксфордстрит доносились взрывы аплодисментов и приветственные крики.
В самом начале четвертого, когда низкое гуденье органа, раздавшееся
из телевизоров, известило о том, что служба в аббатстве закончилась и
коронация состоялась, доктор Джеймисон услышал слева от себя шаги.
Повернув голосу, он увидел, что это идут, держась за руки, молодой человек
и девушка в белом платье. Когда они были уже совсем близко, он снял очки,
чтобы получше разглядеть пару, потом быстро надел их снова и, прикрыв лицо
рукой, облокотился на стол.
Молодые люди были заняты исключительно друг другом и не видели, что
за ними наблюдают, хотя любой, взглянув на доктора Джеймисона, сразу бы
понял, как сильно он взволнован. Мужчина был лет двадцати восьми, в
мешковатом костюме, какие, обратил внимание доктор Джеймисон, носили
теперь все в Лондоне, а вокруг мягкого воротника его рубашки был небрежно
повязан видавший виды галстук. Из одного нагрудного кармана торчали две
авторучки, из другого - концертная программа, и весь его облик отличала
приятная непринужденность молодого преподавателя университета. Лоб над
красивым лицом был резко скошен назад, редеющие темные волосы небрежно
приглажены. Молодой человек смотрел в лицо девушке, не скрывая своих к ней
чувств, и внимательно ее слушал, лишь иногда прерывая восклицанием или
коротким смешком.
Доктор Джеймисон тоже смотрел теперь на девушку. До этого он не
отрывал глаз от молодого человека, следил за каждым его движением и за
переменами в выражении лица так, как искоса и настороженно люди следят за
своим отражением в зеркале. Чувство огромного облегчения охватило его, и
от радости он едва не вскочил с места. Он испытывал страх перед
собственными воспоминаниями, но на самом деле девушка оказалась еще более
красивой, чем ему помнилось. Ей было от силы девятнадцать-двадцать лет,
она шла, высоко подняв и немного откинув назад голову, и ветер шевелил на
тронутых загаром плечах ее длинные соломенного цвета волосы. Ее полные
губы были очень подвижными, а искрящиеся весельем глаза лукаво
посматривали на молодого человека.
Когда они подошли к кафе, девушка самозабвенно о чем-то щебетала, и
молодой человек перебил ее:
- Постой, Джун, мне нужно передохнуть. Присядем и выпьем чего-нибудь
- кортеж будет у Марбл-Арч самое раннее через полчаса.
- Бедненький мой старичок, я тебя загнала?
Они сели за столик рядом с доктором Джеймисоном, всего несколько
дюймов отделяло его от ее голой руки, и теперь, почувствовав снова, он
вспомнил свежий запах ее тела. Его захватили воспоминания: да, это именно
ее изящные и быстрые руки, это она так вытягивала подбородок и
разглаживала на коленях широкую белую юбку.
- Ну, а, вообще-то, не беда, если я и не увижу кортеж. Этот день - не
короля, а мой.
Молодой человек широко улыбнулся и сделал вид, будто хочет встать.
- В самом деле? Значит, всю эту публику ввели в заблуждение. Ты
посиди здесь, а я пойду распоряжусь, чтобы изменили маршрут и направили
кортеж сюда. - Потянувшись через столик, он взял ее руку и критически
оглядел крошечный бриллиант на пальце. - Не бог весть что. Кто тебе это
подарил?
Девушка поцеловала бриллиант.
- Алмаз величиной с отель "Риц". Да, вот это мужчина, придется мне
скоро выйти за него замуж. Но как чудесно получилось с премией, Роджер,
правда? Триста фунтов! Ты настоящий богач. Жаль только, что Королевское
общество не разрешит тебе ни на что ее потратить - не так, как с
Нобелевской премией. Придется, видно, тебе ждать Нобелевской - тогда все
будет по-другому.
Молодой человек скромно улыбнулся.
- Ну-ну, дорогая, не возлагай на это слишком больших надежд.
- Нет, ты обязательно ее получишь. Я в этом уверена. В конце концов,
ты ведь изобрел машину времени.
Молодой человек забарабанил пальцами по столу.
- Джун, умоляю, никаких иллюзий на этот счет: машины времени я не
изобрел. - Он понизил голос, вспомнив о незнакомце за соседним столиком;
никого другого вокруг не было. - Если ты будешь говорить это всем, решат,
что я сумасшедший.
Девушка наморщила носик.
- Нет, изобрел, никуда не денешься! Я знаю, тебе не нравится, когда
так говорят, но ведь, если отбросить высшую математику, все к этому и
сведется, разве не так?
Молодой человек задумчиво смотрел на поверхность стола между ним и
девушкой, и на его лице, ставшем серьезным, отражалась теперь вся мощь его
интеллекта.
- В той мере, в какой математические понятия соответствуют чему-то во
Вселенной, - да, хотя тут мы идем на огромное упрощение. И даже тогда это
не машина времени в обычном смысле слова, хотя, я знаю, пресса, когда в
"Нейчер" появится моя статья, будет настаивать на том, что речь идет
именно о машине времени. Так или иначе, чисто временной аспект открытия
меня не особенно интересует. Будь у меня лишних тридцать лет, заняться
этим стоило бы, но пока есть дела более важные.
Он улыбнулся девушке, а она, наклонившись вперед, напряженно о чем-то
думая, взяла его руки в свои.
- А по-моему, Роджер, ты не прав. Ты говоришь, что твое открытие
нельзя применить в повседневной жизни, но ученые всегда так думают.
Подумать только, путешествовать назад во времени! То есть...
- А что в этом особенного? Сейчас мы ведь движемся вперед во времени,
и никому в голову не приходит кричать по этому поводу ура. Сама Вселенная
не что иное, как машина времени, которая, если наблюдать ее, фигурально
выражаясь, с нашего места в зрительном зале, движется в одном направлении.
Точнее, в основном в одном направлении. Мне всего-навсего посчастливилось
заметить, что частицы внутри циклотрона иногда движутся в обратном
направлении - достигают конца своих бесконечно коротких траекторий еще до
того, как начнут свой путь. Это вовсе не означает, что через неделю любой
из нас сможет отправиться назад во времени и убить собственного дедушку.
- А что случится, если убьешь? Нет, серьезно?
Молодой человек рассмеялся.
- Не знаю. Честно говоря, я даже не люблю об этом думать. Может быть,
именно поэтому я хочу, чтобы проблема разрабатывалась чисто теоретически.
Если логически осмыслить ее до конца, мои наблюдения в Харуэлле должны
быть неверны, потому что события во Вселенной реализуются (это вполне
очевидно) независимо от времени, оно есть не более чем угол зрения, под
которым мы на них смотрим и который сами им навязываем. Через сколько-то
лет проблему, вероятно, назовут парадоксом Джеймисона, и пытливые
математики, чтобы его разрешить, будут пачками отправлять на тот свет
своих дедушек и бабушек. Нам с тобой следует позаботиться о том, чтобы
наши внуки стали не учеными, а адмиралами или архиепископами.
Пока молодой человек говорил, доктор Джеймисон следил за девушкой,
изо всех сил стараясь не дать себе дотронуться до ее руки или заговорить с
ней. Веснушки на ее тонкой обнаженной руке, оборки платья ниже лопаток,
крохотные, с облупившимся лаком ноготки на пальцах ног - все это было для
него несомненным доказательством подлинности его собственного
существования.
Он снял очки, и на какой-то миг взгляды его и молодого человека
встретились. Молодой человек, осознав, как они похожи, как одинаково
скошен у обоих лоб, по-видимому, смутился. Доктора Джеймисона охватило
глубокое, почти отцовское чувство к нему, и, хотя мимолетно, он ему
улыбнулся. Прямота и наивная серьезность, непринужденность и обаятельная
неуклюжесть вдруг стали для него в этом молодом человеке важнее
интеллектуальных достоинств, и он понял, что не испытывает к нему зависти.
Он снова надел темные очки и посмотрел в конец улицы; его решимость
довести свой план до конца еще более окрепла.
Шум за домами резко усилился, и пара вскочила со своих мест.
- Скорее, уже половина четвертого! - воскликнул молодой человек. -
Наверно, подъезжают!
Они побежали, но девушка, остановившись, чтобы поправить сандалету,
оглянулась на старика в темных очках. Доктор Джеймисон, подавшись вперед,
ждал, чтобы она что-нибудь сказала, но девушка отвела взгляд в сторону, и
он опять опустился на стул.
Когда молодые люди добежали до перекрестка, он встал и быстро зашагал
к отелю.
Запершись в комнате, доктор Джеймисон вытащил чемодан из ящика бюро,
собрал винтовку и, держа ее в руках, сел к окну. Кортеж уже двигался мимо,
рядами проходили в парадной форме под музыку своих оркестров солдаты,
возглавлявшие процессию, за ними королевская конная гвардия. Толпа ревела
и выкрикивала приветствия, швыряя в пронизанный солнцем воздух серпантин и
пригоршни конфетти.
Через просвет между краем жалюзи и подоконником доктор Джеймисон
посмотрел вниз, на тротуар. Он стал разглядывать одного за другим всех,
кто там стоял, и вскоре увидел ту же девушку в белом платье - привстав на
цыпочки, она пыталась разглядеть из-за спин кортеж. Девушка улыбалась всем
вокруг и, пытаясь протолкнуться вперед, тянула молодого человека за руку.
Несколько минут доктор Джеймисон следил за каждым ее движением,
потом, когда появились первые ландо дипломатического корпуса, начал
разглядывать остальных, внимательно изучая каждое лицо в толпе. Затем
достал из кармана небольшой пластиковый пакет и, отведя руки как можно
дальше от лица, сломал печать. Изнутри с коротким шипением вышел
зеленоватый газ, и доктор Джеймисон извлек большую пожелтевшую от времени
газетную вырезку; она была сложена, но так, что оставался виден мужской
фотопортрет.
Доктор Джеймисон положил вырезку на подоконник. Человеку на снимке
было лет тридцать, его худое смуглое лицо напоминало мордочку ласки - это
явно был какой-то преступник, сфотографированный полицией. Под снимком
стояло имя: АНТОН РЕММЕРС.
Доктор Джеймисон сидел, подавшись вперед, не отрывая глаз от
тротуара. Проехал дипломатический корпус, за ним в открытых машинах,
приветственно размахивая шелковыми цилиндрами, проследовали члены кабинета
министров. Снова королевская конная гвардия, а потом в некотором отдалении
послышался нарастающий гул: толпа увидела приближавшуюся королевскую
карету.
Доктор Джеймисон встревожено посмотрел на часы. Три сорок пять, через
семь минут королевская карета проедет мимо отеля. Шум толпы не давал
сосредоточиться, да и телевизоры в соседних комнатах были, судя по всему,
включены на полную мощность.
Внезапно пальцы его впились в подоконник: Реммерс!
Прямо внизу, около табачного киоска, стоял болезненного вида человек
в широкополой зеленой шляпе и безучастно смотрел на кортеж, засунув руки в
карманы дешевого плаща. Неловким движением доктор Джеймисон поднял
винтовку и, не сводя глаз с этого человека, положил ствол на подоконник.
Тот не делал никаких попыток протолкнуться вперед и ждал возле табачного
киоска у небольшой арки, которая вела в переулок.
Бледный от напряжения, доктор Джеймисон снова начал разглядывать по
очереди всех под окном. Его оглушил рев толпы: вслед за конной гвардией,
под цоканье копыт, появилась золоченая королевская карета. Доктор
пристально следил за Реммерсом, надеясь перехватить брошенный им на
сообщника взгляд, но Реммерс по-прежнему не вынимал рук из карманов, ничем
не выдавал себя.
- Черт бы тебя побрал! - прорычал доктор Джеймисон. - Где другой?
Как безумный, он откинул жалюзи, собирая все силы ума и весь свой
опыт, чтобы за долю секунды проанализировать характеры десятка с лишним
стоявших внизу людей.
- Ведь их было двое! - закричал он хрипло, обращаясь к самому себе. -
Двое!
В каких-нибудь пятидесяти ярдах от него откинувшись сидел в золотой
карете молодой король, и мантия его пламенела на солнце. Несколько
мгновений доктор Джеймисон смотрел на него, а потом осознал вдруг, что
Реммерс более не стоит неподвижно около киоска. На своих худых ногах он
метался теперь по заднему краю толпы, как обезумевший тигр. Толпа подалась
вперед, и Реммерс, вытащив из кармана плаща голубой термос, быстрым
движением отвернул крышку. Королевская карета была уже прямо напротив
него, и он переложил термос в правую руку; из широкого горла термоса
торчал металлический стержень.
- Так, значит, бомба была у Реммерса?! - вырвалось у доктора
Джеймисона, повергнутого в замешательство.
Реммерс отступил, движением опытного гранатометчика отвел правую руку
как можно ниже назад и начал ее поднимать. Но дуло уже смотрело на него, и
доктор Джеймисон, прицелившись ему в грудь, выстрелил за миг до того, как
бомба отделилась от руки Реммерса. Отдача, рванув в плечо, сбила доктора
Джеймисона с ног. Реммерс, согнувшись, начал валиться на табачный киоск,
между тем как бомба, будто ее подбросил жонглер, летела крутясь прямо
вверх. На тротуар она упала в нескольких ярдах от Реммерса и оказалась под
ногами толпы, когда та бросилась в сторону, вслед за королевской каретой.
Потом она взорвалась.
Ослепительная вспышка, и от нее во все стороны - огромная волна дыма
и пыли. Оконное стекло целиком влетело в комнату и разбилось у ног
вскочившего уже доктора Джеймисона. Пол усыпали осколки стекла, куски
вырванного волной пластика, и доктор Джеймисон упал, споткнувшись, поперек
кресла; крики на улице между тем сменились воплями, и тогда он, овладев
собой, добрался до окна и посмотрел сквозь едкий от дыма воздух наружу.
Люди разбегались во все стороны, кони под своими седоками, оставшимися без
шлемов, вставали на дыбы. Два-три десятка человек под окном лежали или
сидели на тротуаре. Королевскую карету, лишившуюся одного колеса, но в
остальном целую и невредимую, упряжка тащила дальше, и теперь ее окружали
конная гвардия и солдаты. С другого конца улицы к отелю бежали
полицейские, и доктор Джеймисон увидел, как кто-то показывает на него и
кричит.
Он посмотрел вниз, на край тротуара, где лежала, как-то странно
вывернув ноги, девушка в белом платье. Молодой человек в разодранном
сверху донизу пиджаке стоял возле нее на коленях и уже накрыл ей лицо
своим платком; по платку медленно расползалось темное пятно.
В коридоре послышались голоса. Он повернулся к двери. На полу, у его
ног, лежала развернутая взрывной волной выцветшая газетная вырезка.
Двигаясь как автомат, доктор Джеймисон ее поднял; рот его был перекошен.
ПОКУШЕНИЕ НА КОРОЛЯ ЯКОВА
Бомба на Оксфорд-стрит убила 27 человек
Двое застрелены полицией
Чернилами было обведено: "Один из убитых Антон Реммерс,
профессиональный убийца, нанятый, как полагают, вторым террористом, много
старше Реммерса; тело этого второго изрешечено пулями, и установить его
личность полиции не удалось".
В дверь уже били кулаками. Чей-то голос что-то выкрикивал, потом по
дверной ручке ударили ногой. Доктор Джеймисон выпустил газетную вырезку из
рук и посмотрел через окно вниз, на молодого человека, который,
по-прежнему стоя на коленях и склонившись над девушкой, держал ее мертвые
руки в своих руках.
Когда дверь сорвали с петель, доктор Джеймисон уже понял, кто был
второй убийца, тот, кого через тридцать пять лет он вернулся убить. Его
попытка изменить события прошлого оказалась бесплодной, он, вернувшись в
это прошлое, лишь вовлек себя в совершенное тогда преступление, обреченный
принять невольное участие в убийстве своей молодой невесты. Не застрели он
Реммерса, убийца забросил бы бомбу на середину улицы и Джун осталась бы
жива. Весь его самоотверженный план, разработанный ради молодого человека,
этот бескорыстный дар другому, более молодому себе, оказался причиной
собственного крушения, так как губил человека, которого должен был спасти.
Надеясь еще один, последний раз увидеть девушку, а также предупредить
молодого человека о том, что ее следует забыть, он бросился вперед, прямо
на грохочущие пистолеты полицейских.
Джеймс ПОЛЛАРД
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПОЕЗД
пер. Рыбкин
- Я ведь ясно сказала: один до Ведьмина Лога! - хрипло пролаял голос.
- Очень жаль, мамаша, но вот уже пять лет как эта ветка закрыта.
Бенджамин Уайт пристально посмотрел на странную фигуру за окошком
кассы. Перед ним загорелись два больших глаза, и он почувствовал, как его
собственные глаза полезли на лоб.
- Чушь! Я сама из Ведьмина Лога! Рельсы не сняты, станция на том же
месте. Не дашь билета - плохо будет!
Душевное равновесие Бенджамина восстановилось окончательно.
- Катитесь-ка вы подальше, мамаша. Поезда через эту станцию не ходят,
и билетов туда мы давным-давно не печатаем. Куда-нибудь еще желаете ехать?
- Нет! Мне надо в Ведьмин Лог!
Бен отрицательно покачал головой и отвернулся от окошка. Ему еще
предстояло сделать записи в станционном журнале, и, пожалуй, лучше было
заняться делом, нежели спорить с помешанной.
"Помешанная" издала негодующее шипение, а потом как бы втекла через
окошко кассы в станционную дежурку Бена.
Усаживаясь поудобнее, Бенджамин почувствовал движение воздуха. Он
поднял глаза и увидел, что его собеседница сидит на углу стола, свесив
одну ногу, а другой обвив метлу. Верхний конец метлы сжимала пара рук,
костлявей которых, казалось, на свете нет, а на этих костлявых руках
покоился острый подбородок. Одета она была в то, что Бен позднее назвал
балахоном. Из-под капюшона выглядывало лицо старой карги: нос крючком,
беззубые десны, мутные глаза.
С полминуты Бенджамин молча моргал. Он не верил глазам своим.
- Нет, - сказал он вслух, - не может этого быть. - Он сделал запись в
журнале и добавил: - Через окошко кассы войти нельзя, а дверь заперта. Он
покосился на угол стола - и глаза его снова полезли на лоб.
- Помнишь, как тридцать лет назад, еще до женитьбы, ты звал жену
очаровательной ведьмочкой - столько раз называл, что и не сосчитаешь? -
сварливо прошамкала незваная гостья.
- Еще бы, конечно, помню! Но вы-то это откуда знаете?
- А сегодня утром ты назвал ее страшной ведьмой и еще сказал, что был
бы до смерти рад отправить ее в Ведьмин Лог и навсегда от нее избавиться -
помнишь?
- Да как же это? Откуда вы все?..
- И разве не думал ты, что рождество веселее было бы встречать без
нее? Разве не ломал голову, как бы стащить ящик спиртного с поезда номер
двадцать шесть? И разве не хотелось тебе, чтобы в доме на праздники
никогошеньки не осталось и чтобы даже малышей не было?
- Будь я проклят!.. - Бенджамин вскочил на ноги, у него перехватило
дыхание. - Чего ты хочешь, ведьмина дочь?
Верхом на метле она сделала круг по дежурке и ответила:
- Хочу научить тебя уважать ведьм, как ты уважал их в молодые годы.
Стоя на одной ноге и опираясь на метлу, она почти вплотную приблизила
к нему свой крючковатый нос и острый подбородок. Глаза ее сверкали.
- Так вот что я скажу тебе, друг любезный: двадцать шестой прибудет
сегодня ночью на час позже. На разъезде у корявого дерева он перейдет на
закрытый путь, и я без билета поеду в Ведьмин Лог! Ха-кха-кха-кха-кха!
Хрипло смеясь, она покинула дежурку тем же путем, каким проникла
туда. Бенджамин остолбенело глядел на все это. Ее уж и след простыл, а он
все стоял и смотрел на открытое окошко кассы. Он слышал обычное тиканье
станционных часов, завыванье ночного ветра на платформе, воду, капающую из
крана за дверью, - и ничего более.
Крадучись, Бенджамин с фонарем в руках обошел одно за другим все
станционные помещения, но таинственная гостья бесследно исчезла.
Вернувшись в дежурку, он увидел, что здесь тоже ничего не изменилось,
и сел за стол, бормоча:
- Не могло этого быть!
Он прислушался - и снова услышал тиканье часов, стенания ветра,
капанье воды.
- Нет! - и он углубился в свою работу.
Зять Бена, Шедрик Малкехи, был машинистом товарного поезда номер
двадцать шесть, который жители городка Меррины называли "специальным
рождественским". Меррина, конечная станция в Сказочных Горах, была
поселением рудокопов, добывавших золото и свинец, опалы и уран; поезд
должен был прийти туда в ночь перед сочельником, а точнее - 24 декабря в
0.15.
В 23.30, когда двадцать шестой пыхтел уже на переезде Карремби,
Шедрик увидел, что его кочегар Джо Браун нагнулся, опираясь на лопату, и
заглядывает в тендер.
- Тут ведьма, Шедрик! - крикнул Джо Браун и, шагнув вперед,
замахнулся лопатой. В следующее мгновенье лопата зазвенела о металл
площадки, и кочегар, отброшенный какой-то непонятной силой, мешком
плюхнулся на сиденье.
- Повесить ее! - захохотал Шедрик. Но его смех оборвался, когда он
услыхал позади себя другой, более громкий хохот. Он обернулся, и его рот
раскрылся еще шире. - К-кто это?
Он шагнул к кому-то или чему-то, шевелившемуся в тендере, но
наткнулся на невидимую преграду.
- Ха-кха, кха, кха, кха, кха, кха! Помнишь, как сегодня утром ты
сказал своей доброй женушке, что она ведьмина дочь и что в прежние времена
ее бы сожгли на костре?
- Сказал, ну и что?
- А ведь только год как ты женат, Шедрик Малкехи! Постыдился бы, хоть
ты и внук палача, - я ведь хорошо помню имя того, кто меня повесил!
В стуке колес Шедрика слышалось: "Ух, ух, ведьмин дух".
- Ну и шум был сегодня утром в старом доме! Как в мое время не могли
ужиться две семьи под одной крышей, так и теперь не могут...
- Вот что, миссис, мисс или как вас там, проваливайте, а то сам
сброшу с паровоза!
- Не сбросишь, паровоз теперь веду я. Иначе нам не доставить тебя в
Ведьмин Лог.
- А я туда не поеду. Кондуктор...
- А я любого кондуктора заколдую, - так что поедешь куда мне надо! Ты
сам захотел! Помнишь, как сегодня утром поддержал тестя, - сказал ему, что
вздумай тот посадить свою жену со всем ее барахлом на твой поезд, ты
выведешь его на закрытый путь и ссадишь у Ведьмина Лога? Что, потешил
тестюшку?
"Чух-чу-чу-чух! Ведьмин дух! Ток-то-то-ток! Ведьмин Лог!" - стучали
колеса.
"Да захоти я на самом деле отвезти ее туда, - подумал Шедрик, - все
равно бы из этого ничего не вышло. Уже как стрелки на разъезде замкнуты -
и слава богу! От этой линии и так были одни убытки, а как в Логе завелись
ведьмы да народ подался за деньгой в другие края, кому охота туда ездить?"
Скрипучий голос звучал где-то совсем рядом, между машинистом и
кочегаром, и оба посмотрели вверх, ожидая увидеть над паровозной будкой
всадницу верхом на метле; но единственное, что они увидели, было красное
перо дыма.
- Мы научим тебя уважать ведьм и женщин, Шедрик Малкехи! Проедешься
этой ночью через Лог! Ха-кхакха-кха-кха!
Поезд сделал поворот, и головной прожектор осветил сухое корявое
дерево, за которым начинался разъезд. Шедрик потянул за проволочный крюк.
"У-и-и-иии!"
Он думал, что свисток прозвучит презрительно и торжествующе. Так и
было в самом начале, когда свисток победным криком пронзил ночь. Потом
поезд прогрохотал через переезд, проследовал к стрелкам закрытой линии,
каким-то образом прошел через них и повернул на юг. И тогда свисток
страдальчески взвыл: "Уай-ай-ай-ай!" Шедрик слышал, как два голоса
закатились хриплым смехом, и под жуткое завыванье свистка груженный
дровами состав с гривой из окрашенного пламенем дыма понесся вместе с
поездной бригадой и двумя ведьмами по заржавелым рельсам, проходившим
через покинутый людьми Ведьмин Лог.
А на платформе Подветренная ночной дежурный Бенджамин Уайт в 23.55
проверил свой хронометр по станционным часам и увидел, что те и другие
часы показывают одно и то же время. "Где же двадцать шестой?" - удивился
он и прислушался, силясь за тиканьем часов и капаньем воды уловить шум
приближающегося поезда. Но шума не было.
В 00.05 он снова вышел на платформу, снова прислушался и напряг
глаза, ожидая увидеть вдали светлое пятно головного прожектора.
В 00.15 он услышал только крик ночной птицы, донесшийся со второго от
станции (так ему показалось) телеграфного столба.
В 00.30, устав от долгого и мучительного ожидания, он жалобно спросил
у мыши, присевшей на полу освещенного коридора станции почесать усы:
- Ведь не мог Шед поехать через Ведьмин Лог? Или... поехал? Это все
она, проклятая! - простонал он.
В 00.45 Бену начало мерещиться, что из всех темных уголков станции
ему корчат рожи привидения. И когда наконец вдалеке послышались какие-то
слабые звуки, то уж они успокоить его никак не могли. Ведь никакой
уважающий себя поезд не станет скрипеть при движении, как разваливающаяся
на ходу телега, тарахтящая по булыжной мостовой, и при этом еще кашлять,
свистеть и хрипеть как старые-престарые мехи.
Тому, что под этот пугающий аккомпанемент приближалось к платформе
Подветренная, понадобилась целая четверть часа, чтобы покрыть расстояние,
которое обычно поезд проходит за две минуты. К концу этой четверти часа
любой, увидев приросшего к земле Бена, решил бы, что перед ним каменное
изваяние.
То, что наконец подкатило к платформе, вернуло Бенджамина к жизни - к
той жизни, которой живут в страшном сне.
Ибо, рассуждал он позднее, когда к нему вернулась способность
соображать, мог ли он рассматривать этот "поезд" иначе, нежели как некий
фантастический кошмар?
Котел паровоза был смят, его бока раздались в стороны и нависали над
колесами. Паровозная труба вытянулась и раздвоилась, и ее обвивали теперь
немыслимо вытянувшиеся буфера. На месте будки был корявый, сгнивший внутри
эвкалиптовый пень, шишковатый, трухлявый и мшистый. Предохранительная
решетка скрывалась под кучей прелых листьев, на которой восседал черный
кот с фосфоресцирующими глазами.
Из будки на Бена таращились Шед и его кочегар. Это были два
сморщенных тщедушных старичка - похоже, таких деревенщин, что в паровозную
будку им и соваться было нечего, разве только в эту вот выдуманную
ведьмами.
Взгляд Бена переметнулся к хвосту поезда; но непонятное отсутствие
там кондуктора Рока Имдарна его уже ничуть не удивило. Взглядом
затравленного зверя Бен снова посмотрел на локомотив.
Из локомотива шел пар, он тяжело дышал и, казалось, потел. Силы его
вовсе не были на исходе - напротив, впечатление было такое, что он может
двигаться без конца. Исходившие от него серные и аммиачные испарения
наводили на мысль, что двадцать шестой побывал в плену у ведьм и стоял в
их логове возле котлов, в которых варились их зелья.
На эту мысль наводил не только вид паровоза, но и вид вагонов. Если
каждый второй вагон оставался таким, каким он должен быть (то есть
контейнером с дровами, предназначенными для печей Меррины), то остальные
вагоны - в них везли заправку для самих рудокопов: имбирное вино и
крапивное пиво, эвкалиптовый коктейль и овечий ром - эти вагоны, доверху
нагруженные рождественским весельем, предстали взору Бенджамина Уайта
какими-то чудовищами. Чудовища истекали пузырящимися дрожжами и брызгали
суслом, и в довершение всего из них высовывались диковинные разноцветные
фигуры, столь странные, неправдоподобные и быстро меняющиеся, что описать
их не было никакой возможности.
У Бенджамина подкосились ноги. Он снова окинул состав отупелым
взглядом и застонал.
- Вы опоздали, - начал он трагическим шепотом. По мере того как он
говорил, голос его набирал силу. - Я не помню, чтобы вы когда-нибудь так
опаздывали. А вид у вас какой! Похоже, что вы проехали через Ведьмин Лог.
Как вы туда попали?
- Спроси лучше, как мы сюда попали, - плачущим шепотом отозвался Шед.
Голос Бена звучал как дальнее эхо.
- О-о-ох! Будь проклят день, когда я стал железнодорожником! Что за
собачья жизнь! Ты скажи, поедет эта... чертова машина?
- Поехать-то она поедет, но только что скажут в Меррине, когда мы
прибудем туда? - уже громко простонал Шед. - Бенджамин, ты мой тесть.
Скажи мне, чем я заслужил это?
- И я! - пропищал Джо, таращась на Бена выпученными глазами.
- Это ты мне скажи! А что сделал я? Катись отсюда, и чтоб твоего духу
здесь не было! Мне и без тебя тошно. Ну, тронулся! Отправление! Брысь!
Пи-и-и-п! - Бен свистнул, махнул рукой, а его сигнальный фонарь быстро
просверкал красным, зеленым и белым светом. Бен топнул ногой. - Нечего
тебе торчать здесь, проваливай! Ведь ты страшилище, Шедрик Малкехи! Ты мне
не зять, я от тебя отказываюсь! Глаза бы мои на тебя не глядели! Ох,
помираю, конец мне!
Тут же, около издававшего булькающие звуки паровоза, Бен закрыл лицо
руками, упал на колени и горько зарыдал.
Шед скрылся в своем эвкалиптовом пне. Паровоз жалобно заблеял, и
какая-то жуткая, неведомая сила сдвинула с места и медленно поволокла
конвульсивно дергающийся состав. Вихляясь и повизгивая, он пополз по
направлению к Меррине.
Когда "специальный рождественский" растворился в ночной тьме,
Бенджамин поднялся и вытер слезы. Обычные тишина и спокойствие снова
царили вокруг, когда он вернулся наконец к исполнению своих служебных
обязанностей и сообщил в Меррину, что двадцать шестой только что
проследовал через Подветренную, и о том, как он проследовал.
Ночной дежурный в Меррине написал небольшой рапорт о своем разговоре
с Бенджамином. "Если и вправду на поезде были ведьмы, - размышлял он, - то
хоть не меня за это повесят". Потом он вышел на платформу, остановился,
поставил фонарь рядом и, словно желая унять невольную дрожь, похлопал себя
по груди. Так и стоял он, обеспокоенно глядя туда, откуда должен был
прийти поезд.
Беспокойство сменилось головной болью, а головная боль - лихорадкой
еще задолго до того, как он услышал стук колес "специального
рождественского", а произошло это в 01.45.
Вслушавшись хорошенько, он пришел к выводу, что звук приближающегося
поезда ничем не отличается от обычного. И когда в 01.50 двадцать шестой
подошел к платформе, лицо дежурного озарилось радостью. Ибо перед ним была
не оседланная ведьмами фантастическая машина, а самый настоящий товарный
поезд с облаком пара из паровоза и электрическим освещением. Ночной
дежурный пошел по платформе к паровозу, попутно с удовлетворением отмечая
абсолютно нормальный вид как вагонов с дровами, так и вагонов с жидким
"топливом".
- Привет, Шед! До чего же я рад тебя видеть! Где это ты пропадал? Что
за адское зелье ты везешь? Бен Уайт не иначе как рехнулся! Ты, случаем, не
распечатал бочонок, когда приехал к нему в Подветренную? Если бы вправду
был такой, как он рассказывал, ни в жизнь бы тебе не довести поезда,
голову даю на отсечение!
Шед спрыгнул на платформу, вытирая лицо замасленной тряпкой.
- Когда у тебя на поезде ведьмы, и не такое может случиться.
- Постой, как ты ехал?
- Через Ведьмин Лог.
Дежурный по станции так и застыл на месте с горящей спичкой в руке и
стоял до тех пор, пока она не обожгла ему пальцы. Потом он сплюнул.
- Ну ладно, надо закончить рапорт. И раз ты говоришь, что ехал через
Ведьмин Лог, то я так и запишу. Значит, этим путем ты ехал?
- Конечно! Я и Джо, мы оба. И Рок Имдарн - вон он лежит без памяти в
багажном вагоне. Ведьмы этой ночью проволокли поезд через Ведьмин Лог. Так
и докладывай. А я теперь домой и на боковую.
А ведьмы, Мэгги и Хейзл, кружились, невидимые, под потолком спальни,
в которую на цыпочках, с ботинками в руках, вошел Бенджамин. Они увидели,
как он остановился в ногах кровати и виновато посмотрел в лицо жене,
которая крепко спала, увенчанная короной серебряных волос. Они услышали,
как он сказал:
- Дженни, ты для меня была и будешь самой милой ведьмой на свете. -
И, вздохнув, добавил: - До чего же хорошо дома!
Потом он вынул из карманов две бутылки с золотыми этикетками, на
которых стояло: "Пивовары, Волшебники и Компания", и тихонько пропел:
"...И снова мы встретим с тобой рождество, любимая Дженни".
Ведьмы перелетели в соседнюю комнату, где молодой Шедрик Малкехи как
раз наклонился поцеловать розовое личико своей жены, и услыхали, как он
шепчет:
- Всегда бы меня ждала дома такая ведьмочка, как ты, дорогая!
Потом Шедрик повернулся к окну и хмуро посмотрел в темноту за окном.
Уже раздеваясь, он пробормотал:
- Ух, попадись мне сейчас какая-нибудь из тех, с Ведьмина Лога - в
клочки бы разорвал!
Мэгги и Хейзл оседлали свои метлы и поздним утром опустились в городе
Фейберре. Там они проникли в кабинет Уильяма Дамбоди, директора всех
железных дорог страны Экстралии, который в это время, размахивая листком
почтовой бумаги, говорил по телефону:
- Гарри! Я получил рапорт из Меррины, в нем говорится, что, по словам
машиниста Малкехи, ведьмы прогнали его состав через Ведьмин Лог, по
закрытой соединительной ветке... Да, так он рассказал... Да, в рапорте из
Меррины... Нет, с ума я не сошел!.. Еще в рапорте говорится, что Бенджамин
Уайт, увидевший "специальный рождественский", когда тот прибыл в
Подветренную, до сих пор никак не отчурается!
Дамбоди засмеялся в трубку. Ему было смешно, и он совсем не сердился.
Сейчас он припоминал, что на станциях, через которые раз в год проходит по
пути в Меррину "специальный рождественский", никогда не упускают случая
стянуть что-нибудь из рождественских грузов; это стало неписаным законом,
и на это смотрят сквозь пальцы: "Может, в этом году приложились раньше
времени? - подумал он. - Может быть, басни о Ведьмином Логе - результат
предпраздничных возлияний? Может..."
- Что? - воскликнул он. - Вы верите этому?! Вы знаете этих людей?
Чувствуя непреодолимое желание накричать на инспектора, он продолжал:
- Не сводите меня с ума! Я не верю, что двадцать шестой прошел по
этому пути! В Ведьмином Логе ведьм нет и никогда не было! Пройдут
праздники - сразу же снять рельсы на этой линии, чтобы такое никогда
больше не повторялось!
Мэгги и Хейзл, довольные, с веселым смехом полетели прочь. После этих
событий Уильям Дамбоди начал задумываться, без видимой причины
останавливаться иногда с недоуменным видом, и вообще в его поведении стала
проглядывать теперь какая-то неуверенность.
Таким же стал и Рок Имдари, о котором дежурный из Меррины тактично
умолчал в своем рапорте. До последних дней жизни Рок так и остался
нервным, все время постукивающим по столу пальцами существом. Он так
никогда и не оправился от своего двухчасового забытья на "специальном
рождественском".
Когда горняцкому городку Меррине пришло время праздновать рождество,
оказалось, что "специальный рождественский", к величайшему огорчению
грузополучателей, совершенно не оправдал их ожиданий. Когда с него
сгрузили "топливо" для человеческого нутра, обнаружилось, что имбирное
вино все прокисло, а крапивное пиво - сплошной уксус, что в эвкалиптовом
коктейле - плесень, а овечий ром - чистая кислота; и что выдержанный
продукт "Пивоваров, Волшебников и Компании" выдохся настолько, что его в
рот взять противно.
Если вы захотите провести рождественские праздники в маленьком старом
городке Меррине, вы встретитесь там с гостеприимными и обаятельными
людьми. Среди них вы не найдете ни одного плохого семьянина: все они
мягкосердечны и покладисты. И кроме того, это люди, которые о волшебницах,
бормочущих непонятные заклинания и готовящих колдовские зелья, отдающих
всегда предпочтение самым черным из кошек и известных странным обычаем -
летать верхом на метле (случается, что и среди звезд), всегда говорят
только хорошо.
Джеймс Боллард.
Утонувший великан
Перевод Е. Панаско
Утром, после шторма, в пяти милях к северо-западу от города к берегу
моря прибило тело утонувшего великана. Первая весть о его появлении была
принесена жившим там фермером, впоследствии это подтвердили репортеры
местной газеты и полиция. Впрочем, большинство, к которому отношусь и я,
отнеслось к сообщению скептически. Однако все больше и больше очевидцев,
возвращавшихся с моря, подтверждали громадные размеры утопленника, и это
оказалось, в конце концов, слишком для нашего любопытства. Библиотека, где
мы заканчивали с коллегами свое исследование, почти обезлюдела, когда после
обеда мы отправились на побережье, и до самого вечера люди продолжали
оставлять конторы и магазины, так как рассказы о великане распространились
по всему городу.
Ко времени, когда мы достигли прибрежных дюн, здесь собралась
внушительная толпа. Отсюда мы смогли увидеть тело, лежащее на мелководье
ярдов за двести от берега. Сначала оценки размеров утопленника показались
мне значительно преувеличенными. Стоял отлив и почти все тело великана было
открыто, но он казался немногим больше, чем, скажем, гигантская акула. Лежал
он на спине, с руками вдоль боков, в положении отдыхающего, как бы заснув в
зеркальной глади влажного песка, где отражение его выбеленной, поблекшей
кожи расплывалось, когда вода отступала. В ясном солнечном свете тело
утопленника блестело, как белое оперение морской птицы.
Озадаченные этим зрелищем и неудовлетворенные прозаическими
толкованиями толпы, вдвоем с другом мы спустились с дюн на берег, покрытый
галькой. Никому, видимо, не хотелось приближаться к великану, однако все же
через полчаса два рыбака в болотных сапогах вышли на обнаженный отливом
песок. Когда они приблизились к лежащему телу, среди наблюдателей разразился
внезапный гвалт. Фигуры двух этих мужчин выглядели совершенными карликами по
сравнению с великаном. Хотя пятки утопленника были частично погружены в
песок, пальцы ног возвышались, по меньшей мере, на два роста рыбаков, и мы
немедленно осознали, что этот утонувший левиафан никак не меньше по своим
размерам и массе, чем самые крупные кашалоты.
Три рыбацких суденышка, появившиеся на месте действия, остановились за
четверть мили от берега с поднятыми килями. Экипажи, сгрудившись в носовой
части судов, наблюдали за зрелищем издали. Их осторожность приостановила
наблюдателей на берегу, хотя каждый уже сошел в нетерпении с дюн, желая
взглянуть на великана вблизи, и ждал теперь на галечном склоне. Вокруг
фигуры утопленника песок был размыт, образовав выемку, как если бы великан
свалился с неба. Два рыбака стояли между громадными постаментами его ступней
и махали нам, словно туристы среди колонн какого-нибудь окруженного водой
храма на Ниле. На секунду я испугался, что великан просто уснул и может
внезапно пошевелиться, сдвинуть пятки вместе, но его остекленевшие глаза
пристально смотрели в небо - нет, он не подозревал о своих крохотных
подобиях, копошащихся у него в ногах.
Рыбаки тем временем начали обходить корпус великана, бредя мимо его
длинных белых ног. Остановившись для осмотра пальцев на руке, лежавшей
ладонью вверх, они скрылись из виду между рукой и грудной клеткой, затем
вышли, чтобы осмотреть голову, и прикрывали глаза, когда глядели на его
греческий профиль. Ровный лоб, прямой нос с высокой переносицей и изогнутые
губы великана напомнили мне римские копии Праксителя: изящно вырезанный
орнамент ноздрей подчеркивал сходство со скульптурой.
Неожиданно в толпе раздался крик и взметнулись, указывая, сотни рук.
Вздрогнув, я увидел, что один из рыбаков взобрался на грудь великана и
сейчас прохаживался там, подавая сигналы на берег. Крики удивления и
торжества тотчас же были заглушены стремительной лавиной гальки - каждый
ринулся вперед.
Когда мы достигли фигуры, лежащей в луже воды размером со стадион,
возбужденная болтовня толпы ослабла, подавленная гигантскими размерами
умершего колосса. Он растянулся на песке под небольшим углом, ноги лежали
ближе к берегу, и этот ракурс скрывал его действительную длину. Несмотря на
пример двух рыбаков, уже стоявших на его животе, толпа образовала широкий
круг, из которого только некоторые подходили к рукам и ногам.
Мы обошли с товарищем вокруг обращенного к морю бока великана. Его
бедра и грудная клетка возвышались над нами, подобно корпусу корабля,
севшего на мель. Жемчужно-серого цвета кожа, раздутая от соленой воды,
скрывала контуры чудовищных мускулов и сухожилий. Мы прошли ниже левого
колена великана, которое было слегка согнуто. Нити влажных морских
водорослей прилипли к его бокам. Через живот свободно свисал, сохраняя
тонкую правильность узора, платок из тяжелого материала, обесцвеченного
водой до бледной желтизны. Сильный запах морской воды шел от одежды,
выделявшей испарения под солнцем, и смешивался со сладким запахом кожи
великана.
Мы остановились возле его плеча и поглазели на недвижимый профиль. Губы
слегка были раскрыты, открытый глаз - мутен и непрозрачен, будто в него
впрыснули голубовато-молочную жидкость. Однако изящные дуги ноздрей и бровей
делали лицо изысканно привлекательным, и это противоречило жестокой мощи
грудной клетки и плеч.
Ухо висело в воздушном пространстве над нашими головами, подобно
скульптурному порталу. Когда я поднял руку, чтобы дотянуться до мочки уха,
кто-то с криком высунулся над краем лба и этим остановил меня. Испуганный
его появлением, я отступил и увидел, что несколько молодых людей забрались
на лицо утопленника и толкают друг друга на провалы глазниц.
Люди карабкались теперь на великана, чьи откинутые руки служили двумя
лестницами. Из ладоней люди шли по рукам к локтям и затем ползли через
вздувшиеся бугры бицепсов на ровную площадь грудных мышц. Отсюда, с верхней
половины гладкой безволосой груди, они карабкались на лицо, быстро и легко
поднимаясь по губам к носу, или мчались на живот, чтобы встретить там
других, кто перед этим оседлал щиколотки или прогуливался по колоннам бедер.
Мы с приятелем продолжали свой обход, пробиваясь сквозь толпу, и
остановились осмотреть вытянутую правую руку. Небольшая лужа застыла в
ладони, словно напоминание о другом мире, и сейчас же вода была разбрызгана
теми, кто полез и по этой руке. Я попытался разобрать линии на ладони
великана, прочертившие кожу, ища в них отпечаток характера, но ткани уже
вздулись, стирая рисунок, нивелируя все черты личности великана и
предопределенность его последнего трагического приключения. Громадные мышцы
и запястья рук, казалось, отрицали какую-либо чувствительность в характере
их владельца, однако изящный изгиб пальцев и хорошо ухоженные ногти,
симметрично обрезанные, длиною около шести дюймов, свидетельствовали об
утонченности чувств, и это подтверждалось греческими чертами лица, на
котором сейчас горожане сидели, как мухи.
Один юноша даже стоял, размахивая руками, на самом кончике носа, что-то
крича своим приятелям, но лицо великана по-прежнему сохраняло свое тяжелое
спокойствие.
Вернувшись на берег, мы уселись на гальку, наблюдая за продолжающимся
потоком людей, прибывающих из города. Шесть или семь рыбацких лодок
собрались неподалеку от берега, а их команды шли вброд по мелкой воде, чтобы
взглянуть поближе на этот невиданный улов океана. Позднее появилась группа
полицейских. Они сделали нерешительную попытку блокировать берег, но,
подойдя к лежащей фигуре, были настолько сбиты с толку, что после этого ушли
все вместе, бросая назад ошеломленные взгляды.
Час спустя на берегу находилось до тысячи человек, и по меньшей мере
двести из них стояли или сидели на великане, топтались по его рукам и ногам
или толкались в непрекращающейся свалке на груди и животе. Большая компания
молодежи захватила голову. Опрокидывая друг друга, юноши соскальзывали по
ровной поверхности подбородка. Двое или трое оседлали нос, а еще один вполз
в ноздрю, из которой лаял, словно взбесившаяся собака.
Вскоре полиция возвратилась и расчистила в толпе дорогу для группы
научных экспертов из университета - специалистов по общей анатомии и морской
биологии. Компания молодежи и вообще большинство людей, слезли с великана,
остались только несколько дерзких личностей, взобравшихся на лоб и на
кончики пальцев ног. Эксперты ходили вокруг великана, кивая головами,
энергично совещались, а сопровождающие их полицейские оттесняли напиравших
зрителей. Когда же они достигли вытянутой руки, старший офицер предложил
помочь экспертам взобраться на ладонь, однако те поспешно отказались.
Когда эта группа возвратилась на берег, толпа снова взобралась на
великана и полностью овладела им. Мы ушли в пять часов. Люди покрывали руки
и ноги утопленника, словно густая стая чаек, сидящая на теле большой рыбы.
В следующий раз я посетил побережье тремя днями позже. Мои библиотечные
коллеги поручили мне наблюдать за великаном и подготовить отчет. Они
заметили мой особый интерес к этому случаю - и это было правдой, я хотел
возвратиться на побережье. В сущности, великан был все еще живым для меня, и
даже более живым, чем многие из тех людей, которые теперь разглядывали его.
Что же так очаровывало меня? В какой-то степени - его огромные размеры,
громадный объем пространства, занятый его руками и ногами, которые,
казалось, должны были подчеркнуть тождественность им моих собственных
миниатюрных конечностей. Но сверх того - явный, безусловный факт его
существования. Что бы ни было в нашей жизни открыто для сомнения, великан,
мертвый или живой,- существовал. Он существовал, словно проблеск из мира
сходных абсолютов, относительно которых мы - всего лишь несовершенные и
хилые копии.
Когда я приехал на побережье, толпа была значительно меньше. Около двух
или трех сотен людей расположились на гальке, как на пикнике, наблюдая за
группами визитеров, ходивших по песку. Череда приливов и отливов вынесла
великана ближе к берегу, так развернув голову и плечи, что он казался теперь
вдвое ближе. Величину его огромного тела подчеркивали незначительные размеры
рыбацких лодок, вытащенных на берег около утопленника. Неровная горизонталь
отмели выгнула позвоночник великана легкой аркой, увеличив грудь.
Запрокинутая голова придала ему более выразительную, даже героическую позу.
Совместное действие морской воды и разложение тканей сгладило черты лица,
отчего оно утратило молодой, почти юный вид. Хотя громадные размеры лица
вряд ли делали возможной попытку оценить возраст и характер великана, в
предыдущий приезд мне показалось, по его классически оформленным губам и
носу, что он был молодым человеком сдержанного и скромного характера.
Сейчас, однако, великан выглядел человеком, по меньшей мере, среднего
возраста. Одутловатые щеки, утолстившийся нос и виски, сузившиеся глаза
придавали ему раскормленный вид, свойственный зрелому возрасту.
Ускоренное посмертное раскрытие характера великана, как бы частичное
проявление его скрытой от нас личности продолжало пленять меня. Эти
изменения были началом капитуляции великана той всепоглощающей системе -
времени, которой подчиняется и все остальное человечество и в которой,
подобно миллиону извивающихся струек расчлененного водоворота, наши скудные
жизни являются начинкой. Я занял свою позицию на гальке прямо напротив
головы великана, откуда мог видеть новых прибывающих и детей, карабкающихся
на ноги и руки.
Среди утренних посетителей было несколько человек в кожаных куртках и
парусиновых кепках, которые вглядывались в великана придирчиво и
профессионально, измеряя шагами его размеры. Поднимая палки, прибитые к
берегу, они делали на песке приблизительные расчеты. Я решил, что они из
департамента общественных работ или каких-то других муниципальных отделов,
несомненно желающих знать, как избавиться от этого монстра.
На месте действия появились также еще несколько личностей, одетых,
пожалуй, более изящно - вылитые собственники. Они медленно прогуливались
вокруг великана, держа руки в карманах длинных пальто и не разговаривая друг
с другом. Размеры великана явно были велики даже для их несравненного
предприятия. После того, как они ушли, дети продолжали взбегать и сбегать с
рук и ног утопленника, а молодежь устроила борьбу на опрокинутом навзничь
лице. Мокрый песок, нанесенный ногами, покрывал белую кожу.
На следующий день я намеренно отложил визит на послеобеденное время, и,
когда прибыл, сидящих на гальке зевак было не больше чем 50-60 человек.
Великан был подтащен морем еще ближе и находился сейчас от берега на
расстоянии немногим далее 75 ярдов. Его ступни сокрушали частокол гниющего
волнолома. Уклон плотного песка обращал его тело к морю, посиневшее
распухшее лицо было отведено почти в сознательном жесте. Я присел на большую
металлическую лебедку, прикованную к бетонному кессону над галькой, и
поглядел на лежащую фигуру утопленника.
Его выбеленная кожа сейчас уже потеряла жемчужную полупрозрачность и
была забрызгана грязным песком. Пучки водорослей, нанесенных ночным
приливом, набились между пальцами, целая свалка мусора скопилась под
щиколотками и коленями. Несмотря на продолжающееся распухание, великан все
еще сохранял гомеровское величие. Огромная ширина плеч, гигантские колонны
рук и ног словно переносили эту фигуру в другое измерение, и великан казался
одним из утонувших аргонавтов или героев ИОдиссеиК; он был более реален, чем
его образ в моей памяти.
Я ступил на песок и прошел между лужами к великану. Двое маленьких
мальчиков на ухе и одинокий папаша, стоявший на вершине одного из пальцев,
посмотрели на меня, когда я приблизился. Но как я и надеялся, оттягивая
визит, никто больше не обратил на меня внимания. Люди на берегу ежились под
своими пальто.
Опрокинутая ладонь великана была покрыта обломками ракушек и песком, в
котором видны были отпечатки ног. Округлая масса бедра возвышалась надо
мной, закрывая море. Сладкий острый запах, который я чувствовал и раньше,
был здесь сильнее. Сквозь полупрозрачную кожу я видел змеевидные петли
свернувшихся кровеносных сосудов. Каким бы неприятным это ни казалось - эти
непрекращающиеся изменения, эта мрачная жизнь в смерти - то, что я был один,
одиночество позволило мне поставить ногу на тело.
Воспользовавшись выступающим большим пальцем как ступенькой лестницы, я
взобрался на ладонь и начал восхождение. Кожа была тверже, чем я ожидал, и
едва поддавалась под моим весом. Я быстро прошел по наклонному предплечью и
через вздувшиеся шары бицепсов. Лицо утонувшего великана нависло справа надо
мной, своими пещероподобными ноздрями и склонами щек напоминая конус
причудливого вулкана.
Осторожно обогнув плечо, я ступил на широкий променад груди, поперек
которой, подобно огромным стропилам, выступали гребни реберной клетки. Белая
кожа была испещрена бесчисленными синяками - следами ног, делавшими ее
темной. Были отчетливо различимы рисунки каблуков. Кто-то построил небольшой
песочный замок в центре грудины, и я взобрался на это частично разрушенное
сооружение, чтобы получше разглядеть лицо.
Двое детей, влезших на ухо, теперь втаскивали друг друга на правый
глаз, слепо глядящий мимо их крохотных тел. Голубой шар глазного яблока весь
был заполнен какой-то молочной жидкостью. Лицо, наблюдаемое снизу и под
углом, лишено было всякой привлекательности и спокойствия, вытянувшийся
искаженный рот и задранный подбородок напоминали разрушенный нос корабля,
попавшего в крушение. В первый раз я представил себе, как велики были
последние физические страдания великана. Я ощутил абсолютное одиночество
погибшего, брошенного, как покидают корабль на пустом берегу, оставленного
во власти волн, превративших его лицо в маску изнурения и беспомощности.
Как только я шагнул вперед, нога моя погрузилась куда-то в мягкие ткани
и сильный порыв зловонного газа ударил из отверстия меж ребер. Отшатнувшись
и отступив от гнилого воздуха, который как облако повис над головой, я
повернулся в сторону моря, чтобы прочистить легкие, и с удивлением увидел,
что левая рука великана была ампутирована.
В полном замешательстве я уставился на чернеющий обрубок, в то время
как несколько подростков в 30 футах от меня рассматривали меня кровожадными
глазами.
Это было только начало разорения. Видимо, я был свидетелем
приближающегося конца величественного миража. Два последующих дня я провел в
библиотеке, так как были причины, не позволившие мне поехать на побережье.
Когда же в следующий раз я пересек дюны и ступил на береговую гальку,
великан был немногим далее 20 ярдов. Из-за близости к грубой гальке все
черты его утратили магию, присущую прежде этому телу, обмываемому волнами
вдали от берега. Теперь, несмотря на его величину, покрывающие тело синяки и
грязь приблизили великана к человеческому масштабу. Огромные размеры только
увеличивали его уязвимость.
Правая .рука и нога утопленника были отделены, оттащены по склону и
увезены. Расспросив небольшую группу людей, ежившихся на молу, я заключил,
что сделали это владельцы фабрики удобрений и кормов для скота. Оставшаяся
нога великана возвышалась в воздухе - стальной трос держал ее за большой
палец. Все было в явном приготовлении к следующему дню. Берег вокруг был
беспорядочно истоптан рабочими, глубокие борозды отмечали, где тащили руку и
ногу. Темная жидкость сочилась из обрубков, окрашивая песок и белые шишки
каракатиц. Ступив на гальку, я заметил, что на серой коже было вырезано
множество шутливых лозунгов, свастик и других знаков, как будто калеченье
этого недвижного колосса высвободило внезапный поток подавленной злобы.
Мочка одного уха была проткнута деревянным копьем, в центре груди кто-то
развел небольшой костер. Кожа вокруг костра была обуглена, мелкая древесная
зола все еще развевалась ветром.
Скверный запах окутывал труп - откровенный знак гниения, и это
наконец-то отогнало обычные скопления молодежи. Я возвратился на гальку и
взобрался на лебедку. Распухшие щеки великана почти закрывали глаза,
раздвинули губы в монументальном зевке. Когда-то прямой греческий нос теперь
был искривлен и сплющен, лицо, раздувшееся как шар, истоптано бесчисленными
каблуками.
Когда я приехал на следующий день, то обнаружил, почти с облегчением,
что голова уже увезена.
Прошло несколько недель, прежде чем мне вновь удалось поехать на
побережье. К этому времени сходство великана с человеком исчезло. Если
тщательно приглядеться, лежащие на берегу грудная клетка и живот были
несомненно подобны человеческим, но так как все конечности были обрублены,
вначале по колени и локти, и затем по плечи и бедра, туша напоминала, теперь
любое обезглавленное морское животное - кита или китовую акулу. С утратой
схожести этой фигуры с человеком, с утратой тех индивидуальных черт
личности, которые были присущи великану, интерес у зрителя выдохся. Люди
покинули побережье, если не считать пожилого дворника и ночного сторожа,
сидящих на пороге хибарки, поставленной подрядчиком.
Неряшливые деревянные леса были сооружены вокруг туши, и дюжина лестниц
качалась от ветра. Песок вокруг был замусорен, в беспорядке валялись куски
веревок, длинные ножи с металлическими ручками и крюки, галька была покрыта
жирной масляной кровью, кусками костей и кожи.
Я кивнул сторожу, который строго взглянул на меня поверх жаровни с
горящим коксом. Воздух вокруг был пропитан острым запахом ворвани, кипящей в
чане за лачугой. Небольшой подъемный кран был накрыт тканью, которая
когда-то укрывала чресла великана.
Обе берцовые кости были увезены, и .открытые углубления зияли, подобно
дверям сарая. Предплечья, ключицы также были отправлены. То, что осталось от
груди и живота, было размечено по коже дегтярной кистью параллельными
полосами. Первые пять или шесть секций уже были срезаны с диафрагмы,
открывая огромную емкость грудной клетки.
Когда я уходил, стая чаек скатилась с неба и уселась на берегу, с
дикими криками клюя запачканный песок.
Несколько месяцев спустя, когда это событие в общем уже было забыто,
различные части тела расчлененного великана начали вновь появляться по всему
городу. В основном это были кости, которые фабрикантам удобрений оказалось
не под силу измельчить. Массивные размеры, громадные сухожилия и диски
хрящей, соединенных с суставами, немедленно выдавали происхождение костей.
По каким-то причинам эти расчлененные части, казалось, лучше передают
величие утонувшего колосса, чем когда-то - распухшие придатки, впоследствии
ампутированные.
В магазине китовых торговцев на мясном рынке я увидел и узнал две
огромные берцовые кости. Они возвышались над головами грузчиков, словно
угрожающие мегалиты какой-нибудь примитивной друидской религии. Внезапно я
представил себе великана, встающего на колени на эти голые кости, шагающего
по улицам города и собирающего разрозненные части самого себя в своем
обратном пути в море.
Несколько дней спустя я увидел левую плечевую кость, лежащую у входа на
одну из верфей. На этой же неделе на карнавальном плоту, во время ежегодного
.маскарада, была выставлена мумифицированная правая рука.
Нижняя челюсть, как полагается, нашла себе место в
естественно-историческом музее. Череп исчез. Вероятно, он остается
незамеченным на пустынных необработанных участках частных городских садов.
Совсем недавно, плывя вниз по реке, я заметил два ребра великана, образующих
декоративную арку в саду на береговой полосе. Возможно, их посчитали
челюстными костями кита. Большие куски продубленной и татуированной кожи
размером с индейское одеяло составили задник в витрине магазина кукол и
масок неподалеку от увеселительного парка, и я не сомневаюсь, что где-нибудь
в другом месте города, в отеле или гольф-клубе мумифицированные нос или уши
великана повешены на стену над камином. Что до огромного пениса, тот окончил
свои дни в музее курьезов разъездного цирка, который гастролирует там и сям
по северо-западу. Этот монументальный орган, ошеломляющий своими пропорциями
и былой потенцией, занимает целую палатку. Ирония в том, что его ошибочно
отождествляют с китовым. Большинство людей, даже те, кто первым видел
великана выброшенным на берег после шторма, сейчас вспоминают его, если
вообще вспоминают, как большое морское животное.
Остатки скелета, полностью отскобленные от мяса, все еще покоятся на
берегу, и клетка побелевших ребер подобна балкам брошенного корабля.
Лачуга подрядчика, кран и строительные леса уже убраны. Песок похоронил
таз и позвоночник. Зимой торчащие ввысь, изогнутые кости расколачивают
волны, но летом они представляют собой прекрасный насест для уставших от
моря чаек.
Джеймс БОЛЛАРД
ГНЕЗДА ГИГАНТСКОЙ ПТИЦЫ
Тела мертвых птиц устилали берег, словно облака, спустившиеся с неба
на землю.
Каждое утро, когда Криспин выходил на палубу патрульного корабля, он
видел одну и ту же картину: отмели, ручьи, маленькие заливы были завалены
убитыми птицами. Иногда на берег выходила белокурая женщина, жившая в
пустом доме на песчаном мысе, далеко выступающем в реку. Она стояла на
узком пляже, а у ее ног лежали крупные, размером больше кондоров, белые
птицы. Криспин внимательно наблюдал за ней, стоя на мостике корабля, а
она, ни на кого не обращая внимания, медленно шла по песчаному берегу,
лишь иногда наклоняясь, чтобы поднять перо, выпавшее из гигантского крыла.
Когда женщина возвращалась домой, в ее руках были охапки белых перьев.
Сначала Криспина раздражало ее поведение. Несмотря на то, что по
берегу реки лежали тысячи трупов, которые уже теряли свою былую красоту,
он все еще испытывал какую-то жадность, смутное чувство собственности по
отношению к птицам. Он все еще помнил ту кровопролитную битву, когда
птицы, покинувшие свои гнездовья на побережье Северного моря, внезапно
атаковали патрульный корабль. В теле каждой этой белой твари - на берегу в
основном лежали чайки и оллуши - сидела его, именно его пуля.
Наблюдая, как женщина возвращается в дом, Криспин вспомнил последнюю,
уже совершенно безнадежную атаку птиц. Безнадежной она казалась сейчас,
когда мертвые птицы устилали холодные воды Норфолка, но два месяца назад,
когда небо было темным от крылатых разбойников, их атака вовсе не казалась
безнадежной.
Размерами птицы превосходили людей; их крылья, закрывавшие солнце,
достигали двадцати футов в размахе. Криспин как сумасшедший метался по
металлической палубе, едва успевая вставлять диски с патронами в бездонную
пасть пулемета, в то время как Квимби, карлик с Лонг Рич, которого Криспин
нанял на эту работу, спрятался на корме между кнехтами и не помышлял об
обороне. К счастью, ручной пулемет не подвел Криспина, и первая атака была
отбита.
Когда первая волна была отбита, Криспин переключил огонь на вторую
стаю, которая быстро, приближалась вдоль поверхности реки. Корпус корабля
уже был испещрен вмятинами, которые оставляли птицы, врезаясь в металл как
раз возле ватерлинии. В разгар битвы птицы были повсюду, и поэтому каждый
выстрел достигал цели, и на палубу с грохотом рушилось гигантское пернатое
существо. Временами Криспин терял волю от страха, и он начинал проклинать
тех, кто поставил его на эту палубу один на один с крылатыми великанами, и
тех, кто заставил заплатить за этого дурака Квимби из собственного
кармана.
Битва казалась проигранной.
Когда боеприпасы стали подходить к концу, Криспин с отчаянием
взглянул на корму и увидел, что Квимби ползет к нему на помощь.
Именно тогда Криспин понял, что он победил. В руках у Квимби был ящик
с патронами, его лицо измазано кровью и пометом. Крича от восторга,
Криспин очередь за очередью выпускал вслед птицам, отступающим к мысу.
Через час после того, как умерла последняя птица, когда вода стала красной
от крови, Криспин, окончательно уверовав в победу, разрядил пулемет в
ясное небо.
Позже, когда исчезло возбуждение и азарт битвы, Криспин осознал, что
он выстоял в этом сражении только благодаря деревенскому дурачку. Даже
присутствие на берегу белокурой женщины не придавало ему той моральной
поддержки, которую ему оказал Квимби. О ней он вспомнил лишь тогда, когда
она вышла на прогулку из своего убежища.
На следующий день после битвы он отослал Квимби обратно на ферму и
долго наблюдал, как тот пробирался сквозь прибрежные заросли, а затем
принялся чистить оружие.
Появление на берегу женщины он воспринял как подарок судьбы, радуясь,
что кто-то сможет разделить с ним триумф победы. Но она, к его удивлению,
не обращала на него никакого внимания. Казалось, что ее интересовал только
пустынный пляж и лужайка перед домом. На третий день после битвы она
появилась вместе с Квимби, и они все утро и день убирали трупы птиц,
которые лежали около дома. Они складывали туши на телегу и на себе
отвозили в большую яму возле деревни.
На следующий день Квимби на плоскодонке долго катал женщину вдоль
берега. Когда попадался труп особо крупной птицы, Квимби обязательно
исследовал его, словно разыскивая что-то: существовала легенда, что в
своих клювах птицы носят талисманы из слоновой кости, но Криспин-то знал,
что это неправда.
Прогулки женщины вызывали недоумение у Криспина, в глубине души он
понимал, что уничтожение птиц обесцветило пейзаж округа. Когда она начала
собирать птичьи перья, Криспин чувствовал, что она каким-то образом
забирает те права, которые должны принадлежать только ему. Раньше или
позже, конечно, шакалы и другие хищники уничтожили бы птиц, но до тех пор
он не хотел, чтобы кто-нибудь трогал их.
После битвы Криспин послал письмо окружному офицеру, который жил на
маленькой станции в двадцати милях от реки, и до получения ответа он
предпочитал бы, чтобы птицы находились там же, где они и упали. Хотя ему
как временному члену патрульной службы по уставу не полагалось никаких
премий, а тем более наград, Криспин все же надеялся, что за такое
геройство он получит медаль или хотя бы денежное вознаграждение.
Он хотел прогнать женщину, но то, что она была единственным человеком
в округе, за исключением Квимби, сдерживало его. К тому же довольно
странное поведение женщины заставляло Криспина думать, что она немного не
в своем уме. Обычно он следил за ее прогулкой с помощью подзорной трубы,
укрепленной на мостике, и отчетливо различал красивые белокурые волосы и
пепельно-бледную кожу ее лица.
Женщина, набрав целый букет перьев, стала возвращаться домой.
Неожиданно она вошла в воду, наклонилась над крупной птицей, словно
заглядывая ей в лицо, и вырвала из крыла длинное перо, которое
присоединила к своей коллекции.
Когда она медленно шла по пляжу, почти полностью скрытая перьями, она
сама чем-то напоминала птицу. Криспину подумалось, что она, может быть,
собирала перья для того, чтобы стать похожей на птицу.
Когда женщина скрылась, он подошел к пулемету и навел его на стену
дома. Он решил, когда женщина снова выйдет на берег, дать короткую очередь
над ее головой, чтобы до нее дошло, что птицы являются его собственностью.
Даже тот фермер, Хассел, который приходил вместе с Квимби за разрешением
сжечь нескольких птиц для получения удобрения, признавал его права.
Каждое утро Криспин обычно обходил корабль, проверяя сохранность
боеприпасов и исправность оружия, очищая палубу от мусора. Корабль,
несмотря на его усилия, был весь в грязи. К тому же во время высоких
приливов вода проникала в корпус через множество плохо заклепанных щелей,
и потом воду приходилось долго откачивать. На этот раз его прогулка была
очень короткой. Проверив пулеметную турель на мостике - всегда
существовала опасность нового нападения, - он опять приник к подзорной
трубе. Женщина возилась с растущими возле дома розами. Изредка она
поглядывала на небо и на мыс, словно ища в голубом небе запоздавшую птицу.
И тут Криспина осенило, почему он не хотел, чтобы женщина трогала птиц. Со
временем трупы начали разлагаться, а он хотел постоянно видеть перед собой
результаты своей работы. Часто он вспоминал, как то, что окружной офицер
назвал "биологической случайностью", носилось над его кораблем и
пикировало ему на голову. Офицер сказал, что это было неадекватное
воздействие удобрений, используемых на полях Восточной Англии.
Пять лет назад Криспин ушел с военной службы, уехал в деревню и стал
прилежным фермером. Теперь он вспоминал первые аэрозольные фосфорные
удобрения, которые применяли для фруктовых деревьев. После них посадки
превращались в чуждый, светящийся по ночам, необычный мир. Поля же были
завалены трупами мертвых птиц, которые, отведав удобрений, тут же умирали.
Криспин сам спас множество птиц, очищая их перья и клювы от липкой массы и
выпуская живыми на побережье.
Три года спустя птицы стали возвращаться. Первые гигантские бакланы
имели крылья, достигавшие двенадцати футов в размахе, сильные тела и
мощные клювы, которые одним ударом пробивали череп собаки. Медленно паря
над полями, они словно чего-то ждали.
Следующей осенью появилось еще более крупное поколение птиц: воробьи,
достигающие размеров орла, чайки с крыльями кондоров. Эти странные
создания появлялись во время штормов, убивали скот, пасущийся на лугах, и
нападали на людей.
Непонятно почему, они упорно возвращались к полям, которые люди
охраняли от них.
Борьба за защиту фермы отнимала много времени, и Криспин не знал, что
катастрофа объяла весь мир. Его ферма, отделенная от побережья десятком
миль, была на осадном положении. После того как птицы покончили со скотом,
они принялись за постройки. Однажды ночью огромный пернатый фрегат, со
всей силы врезавшийся в закрытое ставнями окно, едва не вломился в
комнату. На следующее утро Криспину пришлось заколотить толстыми досками
все оконные проемы. После разрушения фермы, гибели ее владельцев и трех
наемных рабочих Криспин добровольно поступил в патруль.
Сначала окружной офицер, возглавлявший моторизированную полицейскую
колонну, отказал Криспину. Тот еще помнил, как офицер - мужчина, похожий
на хорька, с острым носом и лживыми глазами - расхаживал по развалинам
фермы, поглядывая на горевшего жаждой мести Криспина. Однако, увидев кучу
мертвых птиц, которых Криспин убил, пользуясь только одной косой, офицер,
подумав, наконец зачислил его в охрану. После этого они больше часа
бродили по полю, исследуя останки скота и добивая еще трепыхавшихся птиц.
В конце концов Криспин попал на корабль - полуржавую баржу, стоявшую
не то посреди реки, не то посреди болота, в окружении мертвых птиц и с
сумасшедшей женщиной на берегу.
Сидя в лодке, Криспин бросил взгляд на противоположный берег. Среди
редких деревьев на зеленой траве белели крылья. Весь пейзаж напоминал поле
битвы богов, а птицы - падших ангелов.
Криспин причалил лодку среди стаи мертвых голубей. Они лежали на
чистом песке, словно уснувшие, и солнечный свет падал на их десятифутовые
тела, отсвечивал в полузакрытых глазах.
Держа оружие в руках, он быстро выбрался на берег. Перед ним лежала
маленькая клумба. Стараясь не наступать на птиц, Криспин решительно пошел
к дому.
Старый деревянный мост перекинут над неглубокой канавой. Подойдя к
нему, Криспин замер. Перед ним, как геральдический символ, возвышалось
крыло белого орла. Оно напомнило Криспину надгробный памятник, а сам сад
предстал в виде гигантского кладбища.
Он обошел дом. Женщина стояла у большого стола, раскладывая перья для
просушки. У ее левой руки лежало что-то, некий негасимый костер из белых
перьев, заключенный в грубую раму, которую женщина, видимо, соорудила из
остатков беседки.
Женщина обернулась и посмотрела на Криспина. Казалось, она не была
удивлена его появлением здесь с оружием в руках.
В подзорную трубу она казалась старше своего возраста, на самом деле
ей было не более тридцати, и белокурые волосы, напоминающие птичьи перья,
только подчеркивали ее красоту. Правда, у нее были грубые красные руки. Да
и промасленная роба, в которую была одета женщина, как-то не шла к этому
лицу, отрешенному от мира сего...
Криспин остановился в нескольких метрах от незнакомки и вдруг сам
удивился, зачем он пришел сюда. Прогулка по пляжу убедила его в том, что
несколько подобранных перьев не повредят его собственности. Ему даже стало
казаться, что что-то (может быть особое отношение к птицам) объединяло их
с молодой женщиной. Чистое небо, мертвые в своей молчании поля, вся
пустота, которая их окружала, казалось, должны были непостижимым образом
сблизить их.
Уложив последние перья, женщина сказала:
- Они скоро высохнут. Сегодня очень теплое солнце. Вы поможете мне?
Криспин пробормотал:
- Конечно. Постараюсь.
Женщина указала на уцелевшую часть беседки.
- Вы можете отломить вон ту доску?
Криспин подошел к беседке, озабоченно вертя в руках винтовку. Затем
он обернулся к старому забору, отделявшему сад от огорода.
- Вам нужны дрова? Эти доски будут гореть лучше.
- Нет, мне нужно именно это. Мне нужна хорошая, крепкая рама. Вы
можете это сделать? Квимби не может сегодня прийти. Обычно он мне
помогает.
Криспин прислонил винтовку к стене, нашел обломок пилы и быстро
отпилил доску.
- Спасибо. - Женщина стояла рядом и с улыбкой смотрела вниз и
прислушивалась: Криспин не снял патронташ, и тот ритмично позвякивал в
такт его движениям. Заметив это, Криспин сбросил амуницию и мельком
взглянул на корабль. Женщина, перехватив его взгляд, спросила:
- Вы капитан? Я видела вас на палубе.
- Да... - Криспин впервые услышал, как его называют капитаном, и ему
это понравилось. - Криспин... - представился он, - капитан Криспин. Рад
помочь вам.
- Мое имя - Катерина Йорк. - Поправив рукой белокурые волосы, она
вновь улыбнулась и, указав на баржу, сказала: - У вас хороший корабль.
Криспин как раз закончил пилить, и, положив доску на стол, он взял
винтовку и эффектно передернул затвор. Женщина невольно вздрогнула и
посмотрела на небо. Криспин сделал шаг вперед.
- Птицы?! Не пугайтесь, я достану их. - Он попытался проследить за
взглядом женщины и найти то, на что она так внимательно смотрела, но она
резко отвернулась и стала машинально поглаживать перья. Криспин огляделся
вокруг, его пульс стал учащаться, словно его уже охватило возбуждение
битвы.
- Я перебил всех этих...
- Что? Извините, что вы сказали? - Она посмотрела вокруг. Казалось,
что внезапно она потеряла интерес ко всему происходящему и только ждала,
когда Криспин уйдет.
- Вам нужно что-нибудь еще? - спросил он. - Я могу еще достать дерева
для рам.
- Нет, мне хватит и этого. - Она подобрала перья и, скрипнув дверью,
исчезла в доме.
Криспин возвращался к лодке тем же путем, что и пришел, - сначала
через луг, а затем по пляжу. Птицы по-прежнему лежали вокруг, но он,
погруженный в воспоминания о чарующей улыбке, не замечал их. Когда Криспин
сел в лодку и стал расталкивать тела птиц, он почувствовал резкий запах и
его затошнило.
Вид корабля, покрытого ржавчиной и окруженного мертвыми чайками, стал
раздражать Криспина.
Поднимаясь по сходням, он заметил маленькую фигурку Квимби,
внимательно смотревшего в небо. Криспин запрещал карлику находиться возле
рулевого управления, хотя корабль вряд ли мог вообще сдвинуться с места.
Но Криспин все равно крикнул Квимби, чтобы тот немедленно спустился с
мостика.
Квимби повернулся и облокотился на ржавые поручни.
- Крисп! - крикнул он. - Они видели одну! Приближалась со стороны
побережья! Хассел сказал, чтобы я предупредил тебя!
Криспин замер. Его сердце гулко стучало, в то время как он оглядывал
небо в поисках птиц и при этом старался не терять из виду Квимби.
- Когда?!
- Вчера! - Карлик замялся, что-то вспоминая. - Или сегодня утром...
Впрочем, какая разница?! Главное, они приближаются! Ты готов, Крисп?!
Криспин, не снимая руки с ложа винтовки, прошелся по палубе.
- Я всегда готов! - ответил он. - А вот как насчет тебя?
Он указал пальцем на дом.
- Я был у этой женщины, Катерины Йорк. Я помогал ей. Она сказала, что
больше не хочет тебя видеть.
- Что? - Квимби наклонился вперед, его пальцы нервно бегали по
перилам. - А, ты о ней. Странная особа. Знаешь, Крисп, она ведь потеряла
мужа и ребенка.
Нога Криспина замерла над ступенькой.
- Правда?! Как это случилось?
- Голубь разорвал мужчину на части, раскидал их по крыше и унес
ребенка. Раньше эта птичка была ручной. - Криспин скептически посмотрел на
него, и он кивнул. - Этот Йорк тоже был странным человеком. Он держал
этого гигантского голубя на цепочке.
Криспин забрался на мостик и внимательно осмотрел реку. Затем он
прогнал Квимби с корабля и в течение получаса осматривал свое вооружение.
Он не принимал в расчет ту птицу, которую заметили фермеры - несколько
птиц еще сейчас кружили над кораблем в поисках своей стаи, - но
беззащитность женщины на берегу заставила его принять меры
предосторожности. Вблизи дома она в безопасности, но во время дальних
прогулок Катерина Йорк, конечно же, рискует жизнью!..
Именно это чувство ответственности за Катерину Йорк заставило его во
второй раз направить лодку к берегу. В четверти мили ниже по реке он
пришвартовал лодку у большой поляны, над которой впервые появились птицы.
Именно здесь, на холодной, едва покрытой травой земле, лежало больше всего
мертвых птиц. Создавалось ощущение, что здесь прошел дождь из белоснежных
птиц: чайки и бакланы лежали вперемежку. Раньше Криспин всегда любовался
этим "белым урожаем", который он собрал с неба, но сейчас он не обращал на
них внимания, с трудом лавируя среди мертвых птиц, аккуратно неся плетеную
корзинку, думая только о предстоящей встрече с Катериной Йорк.
Достигнув небольшого возвышения в центре поляны, он поставил корзину
на тело крупного сокола и принялся выдергивать перья из крыльев лежащих
рядом птиц. Несмотря на дождь, перья были почти сухими.
К тому времени, как он спустился на берег, его лодку развернуло
течением. Поставив корзину на корму, Криспин вернул лодку в прежнее
положение, взялся за шест и через некоторое время пришвартовал лодку возле
дома.
Обойдя вокруг лодки, Криспин нашел еще несколько перьев: хвостовые
перья сокола, отливающий жемчугом плюмаж глупыша, пух с груди гаги. Взяв
корзину, он направился к дому.
Катерина Йорк просушивала перья возле огня, стараясь держать их так,
чтобы на них не попал дым. К "погребальному костру", сооруженному из
остатков беседки, было добавлено еще довольно много перьев.
Криспин поставил корзину рядом с женщиной и отступил назад.
- Миссис Йорк, посмотрите, что я принес. Я думаю, это может
пригодиться.
Женщина посмотрела на небо, а затем, с недоумением, - на Криспина.
Ему показалось, что она его не узнала.
- Что это?
- Перья. Для этого. - Он указал на погребальный костер. - Самые
лучшие, какие я мог найти.
Катерина Йорк наклонилась над корзиной и бережно потрогала
разноцветные перья, словно вспоминая их законных владельцев.
- Они очень красивые. Спасибо, капитан. - Она распрямилась. - Жаль.
Но мне нужны только такие.
Криспин проследил за ее рукой, указывающей на белые перья, устилавшие
стол. От удивления он отпустил приклад винтовки.
- Голуби! Одни только голуби!! Я должен был это заметить! - Он
схватил корзину. - Я принесу вам других.
- Криспин... - Катерина Йорк взяла его руку. Ее глаза были
далеко-далеко. - Мне достаточно этих перьев. Работа почти закончена.
Криспин колебался несколько мгновений, желая что-то сказать этой
красивой белокурой женщине, чья роба была выпачкана грязью и пометом птиц,
а затем повернулся и пошел к лодке.
Приближаясь к кораблю, он медленно выбрасывал перья из корзинки, и
скоро за лодкой образовался длинный белый след.
Этой ночью сон Криспина прервал слабый клекот, раздававшийся в небе
над его головой. Проснувшись, он продолжал лежать в своей тесной
капитанской каюте, прислушиваясь к птице, которая кружилась возле мачты,
издавая хриплые крики.
Криспин осторожно поднялся с койки, взял винтовку и босиком, чтобы не
шуметь, поднялся по лестнице на мостик. Вступив на палубу, он заметил в
ярком лунном свете гигантскую белую тень, парящую над водой.
Криспин оперся на перила, стараясь как можно тщательнее навести
винтовку на птицу. Он уже был готов к выстрелу, когда силуэт птицы погас
на фоне утеса. Криспин помедлил. Однажды вспугнутая птица уже никогда не
вернется к кораблю. Видимо, она отстала от стаи и решила устроить гнездо
где-то среди хитросплетения мачт и снастей.
После нескольких минут, в течение которых Криспин непрерывно
осматривал побережье, он решил пересесть на катер. Он был уверен, что
видел птицу, кружащую над домом. Может быть, она сквозь неприкрытые окна
увидела спящую Катерину Йорк?
Гулкое эхо работающего двигателя разнеслось над водой и затихло лишь
среди птичьих трупов. Криспин, стоя на носу с винтовкой в руках,
пришвартовал лодку у пляжа. Выскочив из лодки, он побежал через темный
луг, огибая мертвых птиц, которые серебристыми тенями лежали на траве. Он
вбежал в вымощенный булыжником двор и прислонился к кухонной двери,
стараясь услышать дыхание спящей женщины.
Около часа Криспин ходил вокруг дома. Птицы не было видно. Но когда
рассвет коснулся вершины утеса, он неожиданно наткнулся на кучу перьев,
возведенную на обломках беседки. Криспин решил, что он вспугнул голубя во
время строительства гнезда.
Осторожно, стараясь не разбудить женщину, спящую где-то вверху за
разбитыми стеклами, он расшвырял перья и прикладом разрушил деревянную
основу гнезда. Счастливый, что он спас Катерину Йорк от опасности быть
атакованной птицей, он пробрался к лодке и вернулся на корабль.
За следующие два дня, несмотря на постоянное дежурство на мостике,
Криспин не видел больше ни одной птицы. Катерина Йорк не выходила из дома,
даже не подозревая об опасности, от которой ее спас Криспин. По ночам
Криспин патрулировал вокруг ее дома.
Погода начала меняться. Первые признаки изменили пейзаж, обесцветили
его.
Однажды, во время ночного шторма, Криспин опять увидел птицу.
После полудня с моря стали появляться темные тучи, и к вечеру все
побережье, включая и утес, и дом, было скрыто завесой дождя. Криспин сидел
в рубке, прислушиваясь к ударам волн, которые ветер обрушивал на корабль.
Молнии вспыхивали над рекой, освещая призрачным светом сотни мертвых птиц.
Криспин стоял, облокотившись на руль, и смотрел на свое отражение в темном
стекле, когда перед ним возникло гигантское белое лицо. Он в ужасе
отпрянул, а по стеклу ударила пара крупных крыльев. Затем голубь, едва
видимый при вспышках молний, исчез и появился среди металлических тросов.
Он все еще парил там, когда Криспин с винтовкой в руках вышел на
палубу. Пуля попала птице в сердце.
С первыми лучами солнца Криспин вышел на мостик и забрался на крышу
рубки. Мертвая птица, беспомощно раскинув крылья, лежала возле смотровой
площадки. У птицы было лицо, почти как у человека... Чье лицо? Теперь,
когда ветер утих, Криспин впервые за последние сутки посмотрел на дом
возле утеса. Далеко над лугом, словно белый крест, парила гигантская
птица.
- Проклятье!
Он понадеялся, что Катерина Йорк может подойти к окну и увидеть
голубя. Но в любой момент неожиданный порыв ветра мог развернуть птицу к
кораблю. Когда через два часа на своей утлой рыбацкой лодочке появился
Квимби, Криспин послал его на мачту прикрепить мертвую птицу к салингу.
Карлик, как загипнотизированный, безропотно кинулся выполнять приказание.
Но вскоре он увидел вторую птицу.
- Ну выстрели же в нее, Крисп! - убеждал он Криспина, который в
раздумье стоял у перил. - Над домом! Это отпугнет ее!
- Ты так думаешь? - Криспин взял винтовку, выбросил стреляную гильзу
и вставил новый патрон. Его глаза бегали по сверкающей поверхности воды.
- Я не знаю... это может испугать ее, но не прогнать. Я лучше
переберусь туда на лодке.
- Это выход, Крисп! - Квимби огляделся. - Принеси ее сюда, и я сделаю
тебе отличное чучело!
- Постараюсь.
Вытащив лодку на берег, Криспин посмотрел на корабль и заметят, что
мертвый голубь хорошо виден издалека. В ярком солнечном свете белый пух,
словно снег, лежал среди тросов и мачт.
Приблизившись к дому, он увидел Катерину Йорк, стоящую в дверном
проеме. Ее волосы наполовину скрывали лицо, отчего глаза женщины казались
еще больше.
Он был в десяти ярдах от дома, когда она отступила назад и быстро
прикрыла дверь. Криспин бросился к ней, но женщина закричала:
- Убирайтесь! Убирайтесь на свой корабль и возьмите с собой этих
дохлых птиц, которых вы так любите!
- Миссис Катерина... - Он остановился перед дверью. - Я спас вас...
Миссис Йорк!
- Спасли?! Спасайте лучше птиц, капитан!
Он попытался что-то сказать, но она захлопнула дверь. Криспин
повернулся, быстро пересек луг, сел в лодку и со злостью стал грести к
кораблю. Когда он забрался на борт, Квимби испытующе посмотрел на него.
- Крисп... В чем дело? - Карлик был необыкновенно вежлив. - Что
случилось?
Криспин покачал головой и посмотрел на мертвого голубя, стараясь
понять последнюю реплику женщины.
- Квимби... - мягко сказал он. - Квимби, она считает себя птицей.
В течение следующей недели Криспин все больше и больше убеждался в
своей правоте.
Одно портило его жизнь: казалось, что мертвая птица преследует его.
Ее глаза, как глаза ангела смерти, следовали за Криспином по всему
кораблю, напоминая о первом своем появлении, когда чудовищная голова
внезапно возникла за стеклом рубки вместо отражения его лица.
Именно это неприятное чувство подтолкнуло Криспина на его последнюю
"военную хитрость".
Он забрался на мачту и с помощью кусачек, сдерживая тошноту и
стараясь не глядеть на голубя, перерезал металлические тросы, опутывающие
птицу. Порывы ветра закачали белое тело, гигантские крылья, дрогнув, едва
не сбили Криспина с ног.
Начавшийся дождь помог ему отмыть кровь и налипшие перья от ржавой
крыши. Затем Криспин стащил птицу на палубу и положил ее на крышку люка,
возле трубы.
Впервые за много дней Криспин спал спокойно. А утром, вооружившись
мачете, он принялся потрошить птицу.
Через три дня Криспин стоял на вершине утеса, вдалеке от своего
корабля, который серебристой черточкой блестел посреди реки. Оболочка
голубя, надетая на его голову и плечи, казалась немногим тяжелее пуховой
подушки. Пригретый теплыми лучами солнца, Криспин широко раскинул крылья,
чувствуя, как ветер овевает каждое перышко. Еще несколько порывов
взъерошили перья на голове, и Криспин отступил в тень большого дуба,
скрывавшего его от дома.
Его грудь опоясывали патронташные ленты, а одно из крыльев скрывало
винтовку. Криспин сложил крылья и взглянул на небо, опасаясь, что
какой-нибудь шальной сокол или пилигрим парит над его головой.
Перед ним каменистая тропа вела вниз, прямо к дому. Криспин вспомнил,
что с палубы патрульного корабля склон казался отвесным. Вблизи же он был
не так уж и крут...
Криспин спускался очень медленно, хотя ему хотелось сорваться с места
и бегом броситься вниз.
Ожидая, когда появится Катерина Йорк, он высвободил правую руку из
металлической скобы, прикрепленной к кости крыла. Он это сделал, чтобы
можно было без помех взяться за винтовку.
То, что он задумал, должно было навсегда защитить его и Катерину Йорк
от птичьих чар.
Открылась дверь дома, и солнечные блики, отраженные остатками стекла,
метнулись по зеленой траве. Криспин замер. Во дворе появилась Катерина
Йорк. Она что-то несла в руках. Остановившись перед разрушенным гнездом,
она наклонилась и подняла несколько перьев.
Криспин вышел из-за дерева и направился к дому. Через десять ярдов он
достиг утрамбованной земли и бросился бежать, в то время как его крылья
беспомощно хлопали по бокам. Криспин набирал скорость, и его ноги уже не
касались земли. В это время его крылья расправились, поймав поток ветра, и
он почувствовал, что сможет планировать долго и далеко.
Он был в ста ярдах от дома, когда женщина заметила его. Через
несколько секунд она появилась из кухни с ружьем в руках, а Криспин уже не
мог из-за большой скорости остановиться. Он попытался закричать, но пух,
пахнущий кровью, забил его рот. Когда Криспин достиг края луга,
опоясывающего дом, его ноги были уже в нескольких футах над землей. Он
судорожно вцепился в металлический каркас, с трудом поворачивая головой в
тесном черепе голубя. Женщина дважды нажала на спуск. Первый выстрел
срезал мелкие перья крыла. Вторая пуля поразила Криспина в грудь, и он
какое-то время еще планировал, пока не замер среди мертвых птиц.
Через полчаса, убедившись, что Криспин умер, Катерина Йорк подошла к
нему и стала выдергивать из каркаса голубя лучшие перья.
Она собирала их для постройки гнезда, к которому когда-нибудь
прилетит гигантская птица и принесет обратно ее сына...
Джеймс БОЛЛАРД
НЕПОСТИЖИМЫЙ ЧЕЛОВЕК
Прилив медленно отступал. Черепахи, нежившиеся на солнце,
почувствовав это, стали, едва
переставляя ноги, возвращаться в море.
В пятидесяти ярдах от них, стоя на балюстраде рядом со своим
дядюшкой, Конрад Фостер наблюдал за тем, как серо-зеленые черепахи, огибая
наносы водорослей и оставляя в песке глубокие борозды, возвращались в свою
стихию.
Над морем и берегом в воздухе сотнями кружили чайки. Их крики
разрывали тишину на много миль вокруг.
- Они встречают их... - зачарованно произнес Конрад, прижимаясь к
ограждению. - Правда, дядя Теодор?
- Ну, может быть их спугнула машина... - Теодор Фостер указал на
автомобиль, двигающийся по дороге в полумиле от них. Он вынул трубку изо
рта и показал на чаек. - Смотри, как красиво.
Черепахи уже достигли воды и теперь исчезали в клочьях пены, а над их
головами, оглашая воздух пронзительными криками, носились чайки.
Конрад непроизвольно сделал несколько шагов вперед. Черепахи
последний раз показались из воды, словно прощаясь с сушей, а затем исчезли
в сумеречных глубинах.
Конрад и его дядя были не единственными зрителями на берегу в этот
час. Когда черепахи исчезли, из-за дюн показалась группа пожилых людей,
одетых в хлопчатобумажные шорты и майки. У каждого была сумка и небольшая
лопатка. Они стали подбирать вынесенные приливом раковины и, аккуратно
перекладывая бумагой, складывать их в сумки.
- Ну что ж, нам пора возвращаться. - Дядя Теодор посмотрел на
неестественно чистое голубое небо. - Тетя уже наверное заждалась нас.
Когда они проходили мимо людей, собирающих раковины, подросток
спросил:
- Кто это, дядя Теодор?
- Сборщики раковин. Они приезжают сюда каждый сезон. Эти раковины
стоят довольно дорого.
Они медленно пошли к городу. Старик тяжело опирался на трость. Когда
он отдыхал, Конрад бегал по пляжу среди дюн. Затем они вышли к городской
окраине. Вдалеке послышался шум грузовика. По краям дороги уже появились
первые коттеджи. Когда они остановились, чтобы пропустить машину, Конрад
сказал:
- Интересно, почему птицы здесь появляются так редко?
Дядя Теодор не ответил. Грузовик быстро приближался, его навес закрыл
треть неба. Конрад взял дядю под руку и отвел его на обочину. Неожиданно
старик выронил свою трубку и закричал, указывая рукой на спортивную
машину, выскочившую из-за грузовика. Подросток увидел насмерть
перепуганные глаза водителя и побелевшие пальцы на рулевой колонке. Конрад
оттолкнул дядю с пути автомобиля и сам попытался отпрыгнуть в сторону.
Госпиталь был почти пуст. В первые дни Конрад неподвижно лежал на
кровати, с наслаждением вглядываясь в солнечные блики на потолке,
вслушиваясь в звуки, доносящиеся с улицы и из соседней комнаты. Иногда к
нему заходила медсестра. Когда она перевязывала ему ноги, то он заметил,
что она старше, чем его тетя. Раньше Конрад думал, что все медсестры -
молодые женщины.
Однажды, когда Конрад проснулся от боли в ампутированной ноге,
сиделка, которую звали Сэди, сказала, что к нему приходила его тетя и что
она опять придет на следующий день.
- Теодор, дядя Теодор. - Конрад попытался сесть. - Что с мистером
Фостером, с моим дядей?
- О, с ним все в порядке, машина прошла в нескольких ярдах, нет -
дюймах от него. У него всего лишь несколько легких ушибов. - Сэди
погладила подростка по голове. - В тебе же было столько стекла, словно ты
упал на крышу теплицы.
Конрад оглядел пустую палату.
- Где он? Здесь?..
- Нет, он дома, твоя тетя приглядывает за ним. Он скоро будет здоров.
Конрад откинулся на подушку. Нога сильно болела, и он не мог
дождаться, когда уйдет сиделка, чтобы остаться наедине с болью. Как ни
странно, весть о том, что его дядя уцелел, не принесла ему облегчения.
Когда Конраду было пять лет, его родители погибли в авиакатастрофе, и
мальчик приехал жить к родственникам. За годы, прошедшие с тех пор, он
сжился с тетушкой и дядей лучше, чем с родными матерью и отцом.
Но сейчас он думал не о дяде и не о себе, а о спортивной машине.
Почему-то она ассоциировалась у него с картиной на берегу: величественный
океан, черепахи, исчезающие в воде, и чайки, парящие в воздухе.
За окном слышался плеск фонтанов. Под него хорошо засыпалось.
На следующее утро к Конраду пришли два доктора. Старший, доктор
Натан, стройный пожилой шатен, делал операцию Конраду, когда того только
что привезли в госпиталь. Доктор Натан был добрым, открытым человеком, и
все пациенты любили его. Второго врача, доктора Найта, Конрад почти не
знал.
- Это, как я понимаю, Фостер-младший? - Доктор Найт улыбнулся.
- Не надо... - прошептал Конрад.
- Да, я думаю, что доктор Нэтан хорошо лечит тебя.
- Хороший комплимент, правда, Конрад? - Доктор Нэтан приблизился к
кровати.
- Н-да... - поморщился доктор Найт. - Я думаю, что тебе никто не
говорил, что... Понимаешь, с обычной точки зрения это несколько необычный
госпиталь.
- ??? - Конрад удивленно вскинул брови. - Что вы имеете в виду?
- Пожалуйста, не перебивай меня, Конрад. Конечно это и госпиталь
тоже. Но я как раз хочу объяснить тебе, в чем его необычность. - Конрад
посмотрел на доктора Нэтана, но тот отвернулся к окну.
- Это как-то связано со мной?
- В какой-то мере да, - кивнул доктор. - Я вижу, ты очень устал...
Наверно, мне придется продолжить, а пока отдыхай. - Натан встал. - Нам еще
многое надо сделать с твоей ногой... И ты должен помогать нам, мальчик.
- Счастливо, Конрад. - Доктор Нэтан тоже поднялся со стула.
Когда они подошли к двери, Конрад окликнул их:
- Не уходите...
- В чем дело, дорогой?
- Я хочу спросить вас: что случилось с водителем? Он тоже здесь?
- Можно сказать, что да... Но ты никогда не увидишь его, Конрад. Я
знаю, что авария целиком на его совести...
- Нет, - подросток энергично затряс головой. - Нет, он не виноват.
Ведь это мы с дядей вышли на дорогу...
- Машина пробила ограждение и рухнула со скалы. Водитель погиб уже на
пляже. Он был не намного старше тебя, Конрад.
Юноша вспомнил побелевшее от страха лицо за стеклом.
- Но завтра ты увидишь, что он еще сослужит тебе хорошую службу.
Часа в три появился дядя Теодор. Он ехал в инвалидной коляске, а за
ним шли его жена и Сэди. Еще пересекая палату, он помахал рукой Конраду.
Казалось, что он постарел на десять лет.
Слушая дядю, Конрад понял, что эти два пожилых человека - его
единственные друзья. В детстве у него было несколько друзей, но после
смерти родителей вокруг мальчика выросла стена отчужденности. Дядя Теодор
и его жена вытащили мальчика из грязи уличной жизни, и Конрад всей душой
был благодарен им за это.
По сравнению с ними доктор Найт выглядел в представлении бального
слишком самоуверенным, эгоистичным и брюзгливым.
Когда доктор ушел, подросток заговорил с дядей:
- Доктор Найт сказал, что может что-то сделать для моих ног...
- Я уверен, что он может. - Дядя Теодор ободряюще улыбнулся, но его
глаза были грустными. - Эти ученые - очень умные люди. Они обязательно
помогут тебе.
- А что с твоей рукой, дядюшка? - Конрад указал на повязку.
- С рукой? Потеря пальца не помешает мне курить трубку. - И, прежде
чем Конрад успел вмешаться, он продолжил: - С твоей ногой совсем другое
дело. - Дядя Теодор встал. - Отдыхай, Конрад. Ты еще побегаешь...
Через два дня, в девять часов, в комнату вошел доктор Найт. Он начал
разговор, даже не поздоровавшись:
- Ну что ж, Конрад. Прошел уже месяц со дня аварии. По-моему, пришло
время вернуть тебе ногу...
- Ногу?! - удивленно воскликнул подросток. - Что вы имеете в виду?!
- Я говорю в прямом смысле. А в школе вам ничего не говорили о
регенерационной хирургии?
- А, пересадка почек? И не только почек... Вы хотите
трансплантировать мне ногу?
- Ха! Ты почти угадал, Конрад. Но давай сначала кое-что проясним.
Наука о регенерации зародилась лет пятьдесят назад, и теперь мы добились
некоторых успехов в этой области. Так вот, сразу после операции тебе
перелили много крови. Пока ничего страшного, правда?
Прежде чем ответить, Конрад помолчал. Ему не хотелось быть подопытным
кроликом.
- Нет, пока ничего...
- Конечно, некоторые люди отказываются от переливания крови даже под
угрозой смерти. Они боятся, что их тело будет осквернено чужой материей.
Другие ничего не боятся. В самом деле, разве, когда мы едим или пьем, мы
не соприкасаемся с иными материями? - Доктор Найт улыбнулся.
- Конечно, - улыбнулся в ответ Конрад.
- Большинство людей придерживаются той же точки зрения, что и ты. Для
них жизнь дороже всего остального. Иногда между донором и спасенным
возникают крепкие дружеские отношения.
Лет пятьдесят назад некоторые люди, в большинстве своем ученые,
добровольно отдавали свои органы для операций. Но все попытки
проваливались из-за так называемой реакции отторжения. Даже умирающий
организм стремился уничтожить пересаженный орган.
Но это вопрос скорее для биохимиков, чем для хирургов. Благодаря их
помощи ежегодно спасаются десятки тысяч жизней; люди с поврежденными
конечностями, органами, даже с повреждениями сердца и нервной системы
получали новые органы. Самым сложным было добывать эти органы. Очень
немногие хотят быть донорами. К счастью, некоторые люди завещали свои тела
госпиталям. Когда они умирали, их здоровые органы замораживали и хранили
до нужного случая. Так что теперь у нас есть резерв практически всех
частей тела.
Когда доктор Найт замолчал, Конрад растерянно спросил:
- Этот госпиталь... Это делают здесь?
- Ты попал в самую точку, Конрад. Это один из сотни регенерационных
институтов, - доктор Найт помедлил. - Но твой случай самый тяжелый в нашей
практике. Обычно мы пересаживаем здоровые органы пожилым людям и тем самым
продлеваем им жизнь.
Доктор Найт помог Конраду приподняться на подушке и продолжил:
- Теперь ты понимаешь, почему в нашей больнице так много стариков. Мы
даем семидесятилетним вторую жизнь, которая может длиться еще лет
тридцать!
- Доктор... водитель той машины... я не знаю его имени... Вы
говорили, что он может помочь мне.
- Да, я упоминал об этом. А теперь подумай, Конрад: согласен ли ты,
чтобы тебе пересадили ногу того водителя?
- Не знаю...
- Решайся, Конрад. Выбор за тобой. Если тебе пересадят ногу, то ты
станешь опять здоровым и сильным. Иначе тебя ждет инвалидная коляска...
- Операция будет завтра?
- О Боже, конечно нет! - Доктор Найт непроизвольно улыбнулся. -
Подготовка займет не меньше двух месяцев. Ведь нужно проверить донорские
ткани на совместимость: разные там кровеносные сосуды, нервные окончания и
так далее. Пока ты будешь носить протез, но после операции у тебя будет
здоровая нога. Теперь скажи: согласен ли ты на операцию?
- Да, - не сразу ответил Конрад.
- Нам нужно согласие твоего дяди...
Вдруг Конрад увидел тонкий шрам, идущий по запястью доктора Найта.
Кисть чем-то отличалась от всей руки. Доктор, поймав взгляд юноши,
пояснил:
- Это пример нашей хирургии. У меня было заражение крови, и пришлось
пересадить руку. Она не хуже прежней. Без нее я не смог бы оперировать.
- Доктор, так вы хотите пересадить мне ногу водителя?
- Да, Конрад. И ты должен согласиться на это. Иногда люди боятся, что
им пересадят органы какого-нибудь маньяка или психопата... - доктор Найт
замешкался. В наступившей тишине отчетливо слышался шум фонтанов и пение
птиц.
- А почему вы хотите пересадить мне ногу шофера?
- Просто у нас практически не было доноров твоего возраста. Это
просто счастливый случай, что ноги водителя не пострадали.
Доктор Найт встал.
- Я поговорю с твоим дядей и попрошу его зайти к тебе. А пока что
отдыхай.
Подросток устало кивнул. Когда доктор Найт уже открывал дверь, Конрад
задал вопрос, который не давал ему покоя:
- Доктор, а почему в госпитале так мало пациентов?
Доктор Найт медленно закрыл дверь и присел на стул. Он грустно
смотрел на юношу.
- На это трудно ответить... А ты как думаешь?
- Может быть, госпиталь слишком большой... - Конрад пожал плечами. -
Сколько человек он может вместить?
- Больше двух тысяч. Но раньше он был переполнен. Все хотели продлить
свою жизнь еще на десяток-другой лет.
- И где же они теперь?
- За последние годы мы потеряли девяносто девять процентов пациентов.
Многие больницы уже закрыты. А в остальных лечатся, в основном, врачи и
средний медицинский персонал.
- Но, доктор... Если они не приходят сюда... - Конрад подумал о своих
дядюшке и тете, - если они не приходят сюда, значит, они выбирают...
Доктор Найт жестко кивнул.
- Да, Конрад, они выбирают смерть.
Неделей позже, когда дядя Теодор пришел повидать мальчика, Конрад
подробно пересказал ему все, что слышал от доктора Найта.
Они сидели на террасе, любуясь фонтанами пустующего госпиталя. На
руке дяди Теодора все еще была фиксирующая повязка. Он молча выслушал
подростка.
- Они не приходят сюда, а лежат дома, болеют... и ждут конца. Доктор
Найт сказал, что в большинстве своем им можно было бы помочь.
- И чем же ты им можешь помочь?
- Они хотят сделать из меня рекламу, если тебе так больше нравится.
После такой катастрофы полное излечение будет бенефисом восстановительной
хирургии.
- А что ты сам думаешь по этому поводу, Конрад?
- Доктор Найт откровенен со мной. Он дал мне надежду. Ну и потом,
врачебная помощь - это святое дело. Если ты находишь умирающего человека
на тротуаре, ты же помогаешь ему...
- Я понимаю... - дядя покачал головой. - Но почему тогда пожилые люди
отказываются от их услуг?
- Доктор Найт объяснил мне, что в мире появляется все больше и больше
стариков. Вместо молодежи пожилые люди видят в обществе таких же стариков,
как они сами. Для многих это превращается в кошмар, и они... умирают.
- Это только теория... Но если тебе пересадят ногу водителя, который
сбил нас, то ты станешь похожим на... на маленького вампира. Извини,
конечно, я вовсе не хочу тебя обижать...
- Как ты не понимаешь, дядя? Если мне пересадят ногу, то она станет
как моя собственная... - Конрад, сдерживая слезы, смотрел на дядю. - Ты
потерял два пальца... Доктор Найт сказал, что ты, может быть, захочешь
новые...
Дядя Теодор улыбнулся и погладил племянника по голове.
- Из тебя выйдет неплохой рекламный агент, мой мальчик.
Через два месяца Конрад вернулся в госпиталь, чтобы подготовиться к
операции. До этого в течение трех недель, прошедших со дня выписки, он с
дядей посещал стариков, в основном живущих на северо-западе города. Этот
район был застроен одноэтажными домами в швейцарском стиле, которые
сдавались за символическую ренту. В конце концов Конрад уже не мог
отличить одно здание от другого.
Единственной целью этих визитов было представление Конрада пожилым
людям. Доктор Найт надеялся, что после этих встреч люди поверят в
восстановительную хирургию. Но Конрад стал сомневаться в этом плане в
первые же дни. И, хотя во всех домах ему оказывали радушный прием, никто
не согласился подвергнуться операции.
- Не понимаю их, дядя, - сказал Конрад, когда однажды вечером они
вернулись домой. - Все верят, что я встану на ноги, а сами боятся идти в
госпиталь...
- Для них ты еще совсем мальчик. Они считают, что тебе вернут то, что
на самом деле принадлежит тебе: способность ходить, бегать, танцевать.
Твоя жизнь не будет продлена выше предела.
- Предела, - повторил подросток, отложив костыли и сев на кровать. -
В некоторых странах средняя продолжительность жизни - сорок лет. И что же,
ты считаешь, что это нормально?
Дядя Теодор не ответил.
На следующее утро, когда они остановились у маленького коттеджа,
затерявшегося среди деревьев, дядя Теодор сказал:
- Готовься, Конрад. Это будет самый важный визит. Сейчас мы
встретимся с человеком, который собирается открыто выступить против
доктора Найта. Его имя Маттеус, доктор Джеймс Маттеус.
- Доктор? Доктор медицины?
- Точнее, бывший.
Они поднялись на крыльцо, окруженное кипарисами. Дядя позвонил, и
дверь тотчас открылась. К ним вышла пожилая служанка. Конрад почувствовал,
как из дома пахнуло лекарствами.
- Здравствуйте, мистер Фостер. Привет, Конрад. Подождите, пожалуйста,
минутку, доктор сейчас будет.
Они уселись в гостиной. Конрад разглядывал фотографии, висящие над
камином. На одной из них была брюнетка средних лет, а на другой - группа
студентов. Дядя Теодор объяснил, что эта женщина - жена мистера Маттеуса.
Сквозь открытую дверь Конрад увидел, как в соседней комнате служанка
хлопотала у стола. Затем она поправила покрывало на кровати и вышла в
холл.
- Привет, Джеймс. Вот и мой Конрад, - раздался голос дяди. Мальчик от
неожиданности вздрогнул. Он настолько отвлекся, разглядывая обстановку,
что забыл о цели своего визита. Дядя Теодор повернулся к нему. - Это
доктор Маттеус, Конрад.
Конрад пробормотал приветствие, пожал протянутую руку. Его синие
глаза внимательно смотрели на доктора. Подростка поразила его молодость.
Несмотря на то, что доктору Маттеусу было лет пятьдесят - пятьдесят пять,
он выглядел лет на двадцать моложе остальных жителей этого квартала.
- Настоящий парень, - дядя похлопал племянника по плечу. - Он растет
очень быстро.
Доктор Маттеус кивнул. Казалось, что его почти не интересует
происходящее. Он не отрываясь смотрел на кипарисы за окном. Конрад ждал.
Прогулка утомила его, и он думал, что придется вызывать такси, чтобы
добраться до дома.
В конце концов доктор Маттеус оторвался от окна.
- У кого он лечится? - резко спросил он, указывая на Конрада. - У
Натана?
- Нет. У доктора Найта. Может быть ты его не знаешь, но он кажется
неплохим парнем.
- Найт? - переспросил доктор Маттеус. - Когда мальчик ляжет в
госпиталь?
- Завтра. Да, Конрад?
Конрад уже приготовился отвечать, когда заметил, как доктор Маттеус
язвительно улыбнулся.
- Дядя, можно я подожду снаружи? - не глядя на доктора, спросил
Конрад.
- Мой мальчик... - Доктор Маттеус поднял руки. - Не обижайся. Я
смеялся не над тобой, а над твоим дядей. У него отличное чувство юмора.
Да, Тео?
- По-моему, я не сказал ничего смешного, Джеймс. Ты имеешь в виду,
что я не должен был приводить Конрада?
- Нет, нет. Я же присутствовал при его рождении, так пусть он
поприсутствует при моей кончине... - Доктор взглянул на мальчика. - Я
желаю тебе всего наилучшего. Конрад. Ты, наверное, хочешь знать, почему я
не ложусь в госпиталь, да?
- Я... - начал было Конрад, но дядя сжал его плечо.
- Нам пора идти, Джеймс. Я думаю, Конраду все ясно.
- Нет, Тео. Я займу всего лишь минуту. Но если я не расскажу ему, то
это уже не сделает никто, в том числе и доктор Найт.
- Тебе уже семнадцать? - обратился он к Конраду. - Семнадцать. В этом
возрасте, насколько я помню, жизнь кажется прекрасной и бесконечной,
сверкающей, как бриллиант. Но когда ты вырастешь, женишься, у тебя
появятся дети, ты поймешь, что жизнь потеряла свою необычность, стала
серой и безликой.
- Джеймс...
- Не перебивай меня, Тео... - Доктор Маттеус сел на кровать. -
Объясни доктору Найту, что для нас жизнь потеряла свою ценность и
привлекательность. Сейчас ты не понимаешь меня, потому что между нами
огромная разница в возрасте, характере и чувствах. Но когда ты
состаришься, ты поймешь меня...
Доктор Маттеус обессиленно откинулся на подушку. Дверь открылась, в в
комнату вошла служанка. Она приблизилась и что-то сказала дяде. Тот кивнул
и стал прощаться с доктором, в то время как Конрад, взяв костыли, вышел на
крыльцо. Когда они вернулись домой, подросток спросил:
- Он присутствовал при моем рождении?
- Да, - кивнул дядя. - Я согласен, что тебе надо будет навестить его
перед смертью. Но я не вижу в этом ничего смешного.
Через шесть месяцев Конрад Фостер прогуливался по песчаному пляжу у
моря. Перед ним возвышались дюны, а белоснежные чайки парили в воздухе,
оглашая окрестности пронзительными криками. По пролегающей рядом дороге
шло множество машин, и в воздухе висели тучи песка, поднятые колесами.
Конрад шел на порядочном удалении от трассы. Впервые он отправился в
такую дальнюю прогулку без костылей, и новая нога не подвела его. Она
казалась более сильной и упругой, чем его настоящая нога. Конрад
наслаждался ощущением собственной силы.
Несмотря на все слова доктора Найта, Конрад все еще не мог свыкнуться
с новой ногой. Шрам возле колена был барьером, отделяющим его плоть от
чужой. С каждым днем Конрад все сильнее ощущал это отчуждение.
В первый месяц после выписки из госпиталя Конрад опять посетил
северо-западную часть города. Он опять встречался с пожилыми людьми,
уговаривал их лечь в госпиталь на операцию. Но его слова падали в пустоту.
Некоторые старики хоть как-то аргументировали свой отказ, другие же просто
улыбались и качали головами. После смерти доктора Маттеуса Конрад
прекратил общение с доктором Найтом и больше не появлялся в госпитале. Он
понимал, что в госпитале скоро заметят его растущую неприязнь к новой
ноге. К тому же шов начал гноиться, и Конрад подумывал о новой операции.
В сотне ярдов от берега шумела дорога. Грузовики и легковые
автомобили длинной вереницей плелись друг за другом. Шуму моря
аккомпанировали громкие крики чаек. Неожиданно Конрад обнаружил, что,
несмотря на усталость, он бежит к дороге. Он чувствовал непреодолимое
влечение к месту, где его сбила машина.
Карабкаясь по склону, Конрад увидел мужчину, с удивлением
наблюдающего за ним с дюн. Над его головой величаво парили белоснежные
птицы. Конрад взобрался на обочину, и в лицо ему ударила пыль. Конрад
зачарованно поднял руки и шагнул сквозь тучу песка вперед, на середину
дороги, навстречу мчащимся автомобилям...
Джеймс БОЛЛАРД
ЛЮК 69
Первые несколько дней все шло хорошо.
- Держитесь подальше от окон и не думайте об этом, - говорил им
доктор Нейл. - Не беспокойтесь, здесь нет никакого принуждения. В
одиннадцать тридцать или ровно в двенадцать спускаетесь в гимнастический
зал и играете там в настольный теннис или гоняете мяч. В четырнадцать
ноль-ноль в неврологическом театре специально для вас будут показывать
фильмы. Затем несколько часов читаете газеты, слушаете музыку. Я буду в
восемнадцать. К семи часам вечера у вас будет прекрасное настроение.
- И никакой опасности, доктор? - спросил Авери.
- Абсолютно никакой, - отрезал Нейл. - Конечно, если вы устанете, вы
можете отдохнуть. Есть одна тонкость. Помните, вы все еще употребляете
только три тысячи пятьсот калорий, и поэтому ваш кинетический уровень, вы
скоро это заметите, будет в три раза ниже. Так что старайтесь не
переносить тяжелых вещей, чаще делайте паузы во время спортивных игр.
Скоро вы будете делать это автоматически. Кстати, совет - учитесь играть в
шахматы.
Горрел, подавшись вперед, спросил:
- Доктор, если мы очень захотим, сможем мы выглянуть в окно?
- Не волнуйтесь, электропроводка обрезана. Теперь вы не уснете, даже
если очень захотите этого.
Нейл подождал, пока трос мужчин покинут зал для лекций и направятся к
сектору отдыха, затем вышел из-за кафедры и захлопнул дверь. В свои
пятьдесят лет он был довольно низким мужчиной с широкими плечами и острым,
нетерпеливым ртом.
Он выдвинул кресло и, опустившись в него, спросил:
- Ну что ж?
Морли, сидевший на одном из стульев у задней стены, бессознательно
крутил в руках ручку. Он был самым юным подчиненным Нейла в клинике, но
доктор почему-то любил разговаривать с этим тридцатилетним парнем.
Морли, заметив, что Нейл ждет ответа, пожал плечами:
- Кажется, все о'кей. Операции прошли успешно. Сердечные ритмы и ЭКГ
в норме. Утром я смотрел рентгеновские снимки - все в порядке.
Нейл испытующе посмотрел на него.
- Кажется, вы не одобряете эту затею?
Морли засмеялся и встал.
- Конечно я ее одобряю!
Он прошелся между столов и встал у кафедры, засунув руки в карманы
своего белого халата.
- В вашем плане нет ни одной ошибки. Все еще только начинается, а
пациенты в чертовски хорошем порядке. У меня нет никаких сомнений. Я
думал, что им необходимо будет более трех недель гипнотического внушения,
но вы были правы. Однако прошло мало времени с того момента, как они
пришли в себя. Посмотрим, как они будут чувствовать себя завтра утром.
- А что вы предполагаете? - криво усмехнувшись, спросил Нейл. -
Изменение деятельности продолговатого мозга?
- Нет, - ответил Морли. - Психометрические тесты не показали никаких
отличий от нормы. Ни единого нарушения функций. - Он перевел взгляд с
доски на Нейла. - Несмотря на все мое недоверие, я должен сказать, что вам
удалось ЭТО сделать.
Нейл сидел у стола, облокотившись о столешницу, словно о чем-то
раздумывая.
- Мне удалось сделать больше, чем я рассчитывал. Блокировка некоторых
нервов привела к излечению от всяких комплексов, маний, фобий. Теперь это
самые психически уравновешенные люди на планете - все тесты дают
практически нулевые результаты. Так что появилось много побочных целей. И
спасибо тебе, Джон, да и всем в группе, за то, что вы не отвлекались на
них, а сконцентрировали внимание на одной, главной.
Морли что-то пробормотал, и Нейл продолжал, чуть понизив голос:
- Может, вы и не понимаете, но это не менее важный шаг, чем тот,
который сделало первое рыбоподобное существо, выйдя триста миллионов лет
назад из воды на сушу. В конце концов мы можем освободить человеческий
мозг от архаичного занятия, называемого сном. Одним движением скальпеля мы
добавим двадцать лет к жизни человека.
- Хотелось бы знать, что они будут с ними делать, - прокомментировал
Морли.
- Джон! - воскликнул Нейл. - Это не аргумент. Это их собственная
проблема - что делать с "дополнительными" годами. Но они должны извлечь
как можно больше пользы из этого времени, должны пользоваться каждым днем,
каждой минутой!
Пока что еще, конечно, рано даже думать об этом, но в принципе такие
операции технически возможны. Впервые человек сможет бодрствовать двадцать
четыре часа в сутки, не тратя одной трети своего времени, как инвалид, не
уделяя восьми часов бездарной инфантильной эротике.
Нейл сделал небольшую паузу, а потом, устало прикрыв глаза, спросил:
- Что же тебя волнует?
- Я не уверен... Я... - Морли провел рукой по пластмассовой модели
мозга, укрепленной на стенде возле доски. В передней части модели
отражался Нейл с искаженным носом и невероятно растянутыми губами. Доктор,
сидевший в лекционном зале среди рядов свободных парт, казался безумным
гением, терпеливо ждущим возможности продемонстрировать свои способности.
Морли пальцем крутанул мозг, наблюдая, как изображение исчезает и
растворяется. Нейл был единственным человеком, который мог понять его.
- Насколько я понял, операция состоит всего лишь в нескольких
надрезах гипоталамуса, а результаты должны быть фантастическими -
социальная и экономическая революция. Но у меня не выходит из головы тот
рассказ Чехова - про человека, который поспорил на миллион рублей, что
пробудет десять лет взаперти. Все шло хорошо, но за минуту до конца срока
он вышел из комнаты и, конечно, проиграл.
- Ну и что?
- Не знаю. Но это не выходит у меня из головы целую неделю.
Нейл, поразмыслив, начал:
- Вы, наверное, думаете, что сон - это какой-то вид биологической
активности, который необходим человеку, и что теперь эти три человека
изолированы ото сна, а значит, отделены от всего человечества. Я угадал?
- Может быть.
- Чепуха, Джон. Бессознательное положение подобно болоту, в котором
мы все глубже и глубже увязаем. Физиологически сон - не более чем синдром
церебральной аноксемии. Так что нам не грозит потеря чего-либо ощутимого.
- Не знаю, не знаю, - с сомнением в голосе сказал Морли. Его иногда
удивляла агрессивность Нейла, казалось, что доктор считает сон врагом
человека, каким-то затаенным пороком. - Мне кажется, что Ленг, Горрел и
Авери становятся слишком замкнутыми. У них нет возможности использовать
высвободившееся время, не то что восемь часов, а даже несколько минут. Вы
бы сами выдержали такое? Может быть, сон и предназначен для того, чтобы
поглощать лишнее время? Мы же не сможем постоянно находиться рядом с ними
и развлекать их разными тестами. Поверьте мне, доктор, очень скоро они
пресытятся жизнью!
- Вы ошибаетесь, Морли. - Нейлу надоело спорить с Морли и он встал и
направился к двери. - В целом темп их жизни теперь ниже, чем у нас, к тому
же их не касаются все эти стрессы и потрясения. Скоро мы будем казаться им
депрессивными маньяками, до полудня шатающимися, как дервиши, а потом
впадающими в ступор.
Нейл положил руку на выключатель.
- Встретимся в шесть часов.
Они вышли из лекционного зала и вместе пошли по коридору.
- Что вы собираетесь делать? - спросил Морли.
Нейл засмеялся.
- А как вы думаете? - и, увидев, что его ассистент пожал плечами,
ответил сам:
- Конечно, спать!
Немного спустя после полуночи Авери и Горрел играли в спортзале в
настольный теннис. Они были опытными игроками и поэтому перебрасывали
маленький целлулоидный шарик с одной половины стола на другую без малейших
усилий. Оба были в прекрасной форме, однако Авери слегка вспотел, отчасти
из-за мощных ламп, свисающих с потолка и создающих иллюзию солнечного
света, отчасти из-за внутренней напряженности. К тому же Авери был самым
старшим в группе, и его длинная фигура заметно выделялась на фоне
остальных. Авери играл сосредоточенно, не отвлекаясь на разговоры с
Горрелом, прислушиваясь к биению сердца, ощущая работу мышц. Одним глазом
он постоянно посматривал на часы, но игра нисколько не утомляла его.
Горрел, вечно веселый, крайне легкомысленный человек, тоже был чем-то
взволнован. В паузах между ударами он бегло оглядывал зал: пустые стены,
блестящий пол, яркие лампы на потолке. Иногда он бессознательно ощупывал
маленький, незаметный шрам на затылке.
В центре зала возле граммофона находилась софа и несколько кресел.
Там сидели, играя в шахматы, Ленг и Морли, отбывающий свое ночное
дежурство. Ленг задумчиво склонился над доской. Короткие волосы придавали
агрессивный вид его остроносому лицу, но сейчас он совершенно спокойно
взирал на шахматные фигурки. Эта парочка регулярно играла в шахматы в
течение четырех месяцев, начиная с прибытия Ленга в клинику, и обычно
чувствовалось некоторое преимущество Морли. Но в этот день Ленг применил
новый дебют, и уже через десять минут игры его фигуры прорвали оборону
Морли. Ленг чувствовал необычайную ясность ума и сосредоточенность, хотя
лишь этим утром он очнулся от гипнотического транса, в котором пребывал в
течение трех недель.
За одной из стен находились комнаты обслуживающего персонала. Через
плечо Ленг заметил в одном из наблюдательных окошек на двери лицо,
внимательно его разглядывающее. За ними постоянно присматривала группа
медперсонала, готовая в любую минуту прийти на помощь. (Заднюю дверь,
ведущую в маленький дворик с тремя коттеджами, постоянно держали
запертой.) Спустя несколько мгновений лицо исчезло. Ленг машинально
улыбнулся, глядя на опустевшее окошко. Его вера в способности Нейла была
абсолютной, и он полностью верил в успех эксперимента. Доктор сумел
уверить его, что его физическое состояние скоро придет к норме, а мозг
получит новые, неограниченные способности.
- Запомни, Роберт, - постоянно повторял ему Нейл, - мозг сам по себе
никогда не устает.
Ожидая хода соперника, Ленг посмотрел на часы, укрепленные на стене.
Двенадцать двадцать. Морли широко зевнул. Он выглядел уставшим и вялым.
Ленг подумал, как примитивно по сравнению с ними выглядят люди, которые
уделяют часть дня сну. Тут же он осознал, что даже Нейл в этот момент
спит. Вид Нейла, спящего в своей постели двумя этажами выше, развеселил
Ленга.
Смех вывел Морли из оцепенения.
- Извините, я задремал. Что случилось?
- Ничего, ничего, - успокоил соперника Ленг, стараясь сдержать
рвущийся наружу смех. - Я просто осознал, что все еще бодрствую.
Морли улыбнулся.
- Мы запишем это как одно из лучших высказываний недели.
Он передвинул ладью и стал наблюдать за парой, играющей в настольный
теннис. В этот момент Горрел резко закрутил мяч, и Авери пришлось
совершить невероятный рывок, чтобы отразить удар.
- Они, кажется, о'кей. А как насчет вас?
- Я в наилучшей форме, - ответил Ленг и быстро сделал ход.
Обычно их поединок завершался лишь в эндшпиле, но в этот раз Морли
осознал свой проигрыш уже к двенадцатому ходу.
- Неплохо, - сказал он. - Еще одну.
- Нет. Игра утомляет меня. По-моему, это какое-то отклонение.
- Не волнуйтесь. Когда вы окончательно встанете на ноги, все это
исчезнет.
Ленг встал, прошел в кабинет и взял одну из пластинок из коллекции.
Поставив Бранденбургский концерт, он чуть убавил звук и сел на софу,
прислушиваясь к высоким, торжественным звукам. В голове у Морли мелькнула
мысль о чрезвычайно быстром умственном развитии всех участников
эксперимента.
Следующие несколько часов прошли очень быстро.
В час тридцать они совершили небольшую прогулку в хирургический
корпус. Морли и один из хирургов измеряли кровяное давление и проверяли
условные рефлексы. Одевшись, они спустились перекусить в пустой кафетерий
и, усевшись за столики, стали спорить, как назвать новое время еды. Авери
предложил "мидфуд", Морли - "манч". Затем несколько часов они провели за
просмотром фильмов о своем трехнедельном гипнотическом трансе.
Программа закончилась, и они спустились в зал лишь тогда, когда
начало светать. После бессонной ночи они по-прежнему чувствовали себя
бодрыми и веселыми. Горрел постоянно подшучивал над Ленгом по поводу его
гипнотической прогулки.
- Глаза пылают, рот распахнут. - Ленг попытался отвернуться от
Горрела, но тот продолжал: - Да посмотри на себя, ты и сейчас все такой
же. Поверь мне, ты еще не проснулся, ты все еще под гипнозом. - Он
повернулся к Морли. - Правда, доктор?
Морли с трудом подавил зевок.
- Во всяком случае я - это точно. - Ему казалось, что это он, а вовсе
не трос мужчин, идущие перед ним по коридору, провел три недели без сна.
Хотя вся клиника спала, лампы вдоль коридоров и лестниц по приказу
Нейла были оставлены включенными. Передними шли двое служащих и проверяли:
все ли двери заперты, все ли окна занавешены и нет ли где-нибудь по пути
темного угла. Все это делалось потому, что Нейл видел прямую связь между
темнотой и сном.
- Давайте допустим, что ассоциация между темнотой и сном сама по себе
может вызвать сон. Высшие млекопитающие выжили только благодаря своей
способности собирать и квалифицировать информацию. Поместите их в темноту,
не позволяйте им получать визуальную информацию, и они будут парализованы.
А сон - это защитный рефлекс. Он обеспечивает нормальный рефлекс и заодно
сберегает энергию...
На лестничной площадке находилось широкое окно, через которое днем
можно было видеть больничный парк. Когда они проходили мимо, Горрел
остановился, и его рука непроизвольно легла на штору. Тут же он перехватил
внимательный взгляд Морли.
- Табу, доктор? - спросил он.
Морли оглядел всех трех мужчин. Горрел был совершенно спокоен, на его
лице не было ни капли волнения. Ленг сидел на перилах, лениво наблюдая то
за Морли, то за Горрелом. Лишь Авери казался слегка взволнованным, на его
напряженном лице проступила бледность. В голове у Морли мелькнула
совершенно не относящаяся к делу мысль: видимо, им придется бриться два
раза в день. Затем: где же, черт побери, Нейл? Он-то знал, что они
непременно выглянут в окно, как только появится такая возможность.
Он заметил, что Ленг широко улыбнулся ему, и пожал плечами, стараясь
скрыть свою растерянность.
- Продолжайте, если вы этого хотите.
Горрел кивнул, распахнул шторы, и ночь ворвалась в окно. В темноте
неясно вырисовывались очертания темных улиц и холмов, и лишь мигавшая на
крыше далекого супермаркета неоновая реклама хоть как-то освещала
местность. Ни Ленг, ни Горрел не почувствовали ничего необычного, и скоро
их интерес угас. Сердце Авери резко прыгнуло вверх, но он быстро взял себя
в руки, подошел к окну и, взглянув на чистое, безоблачное небо с яркими
сияющими звездами, подставил лицо под мягкие порывы теплого ветра.
Морли тоже подошел к окну и облокотился на подоконник рядом с Авери.
Краем глаза он следил за троицей в поисках каких-нибудь изменений
(учащения дыхания, блеска глаз), свидетельствующих об отрицательном
воздействии. Ему вспомнилось предупреждение Нейла: сон - это рефлекс,
переходящий в привычку. Но если мы перерезали несколько нервных окончаний,
ведущих к гипоталамусу, это никак не значит, что сон не может овладеть
организмом другими путями. В конце концов рано или поздно нам придется
рискнуть и вывести их на улицу ночью.
Морли все еще раздумывал над этим, когда кто-то коснулся его плеча.
- Доктор, - услышал он голос Ленга. - Доктор Морли.
Он оторвался от созерцания звездного неба и огляделся. Авери и Горрел
были уже на середине лестницы, и только Ленг стоял рядом.
- Что случилось?
- Ничего. Просто мы уходим в зал, - он внимательно оглядел Морли. - С
вами все в порядке?
Морли провел руками по лицу.
- Боже, я наверное задремал. - Он взглянул на часы. Четыре двадцать.
Они стояли у окна более пятнадцати минут. - А я еще волновался о вас!
Все заулыбались.
- Доктор, - сказал Горрел. - Я могу порекомендовать вам хорошее
снотворное!
Около пяти часов силы стали покидать их. Почки стали хуже справляться
со своими функциями и перестали полностью выводить вредные вещества,
которые пошли в ткани. Руки стали влажными и скованными, ноги подгибались,
как резиновые. Все чувства притупились, тело сковала усталость.
Сначала Авери подумал, что это был приступ мигрени, но, увидев
состояние своих друзей, понял, что ошибся. Он без интереса взял в руки
журнал и принялся листать его; пальцы повиновались не лучше куска
пластилина. В конце концов к ним спустился Нейл, свежий и бодрый,
пританцовывавший на носках ботинок.
- Как прошла ночь? - повернувшись к ним вполоборота, с улыбкой
спросил он. - Чувствуете себя о'кей?
- Не очень, доктор, - сказал Горрел. - Легкий приступ бессонницы.
Улыбку Нейла как ветром сдуло, и он, поманив их за собой, быстрым
шагом направился к хирургическому центру.
В девять, побрившись и переодевшись, Горрел, Авери и Ленг зашли в
лекционный зал. Они снова чувствовали себя бодрыми и спокойными. Головная
боль и оцепенение прошли после принятия нескольких таблеток, и Нейл сказал
им, что через неделю почки будут нормально справляться с возросшей
нагрузкой.
Весь день они провели в хирургическом центре, испытывая на себе
различные тесты, наблюдая на экране за мельканием геометрических фигур и
переливами цветовых комбинаций. Нейл, казалось, был вполне удовлетворен
результатами.
- Увеличилась скорость реакций, да и память стала лучше, -
рассказывал он Морли, когда троица ушла на отдых. - Они стали технически
более уравновешенными.
Нейл указал на множество карточек с результатами тестов, разложенных
по столу.
- Взгляните на результаты Ленга! А вы еще волновались. Скоро он
вспомнит все мельчайшие эпизоды своей жизни.
Морли одобрительно кивнул, его первые тревоги оказались
несостоятельными.
Следующие две недели Морли или Нейл по ночам постоянно находились
рядом с бодрствующей троицей, внимательно наблюдая за поведением мужчин во
время восьми "дополнительных" часов. Нейл постоянно проводил различные
тесты, записывая наблюдения всех ночных дежурств, и, казалось, напитывал
своим энтузиазмом всю группу.
Морли начала пугать эта несколько наигранная эмоциональная связь
между Нейлом и тремя мужчинами. Они уже практически не видели разницы
между доктором и экспериментом. (Звоните в колокольчик, когда животное
ест, и если вы через какой-то промежуток времени, достаточный для
привыкания, прекратите звонить, то животное не сможет питаться.)
В конце концов это стало настораживать и самого Нейла.
Когда после бессонной ночи у него разболелась голова и он решил
провести целый день дома в постели, он позвал к себе Морли.
- По-моему, это зашло слишком далеко.
Морли согласно кивнул головой.
- Скажите им, что я очень устал и собираюсь проспать сорок восемь
часов подряд, - распорядился Нейл, складывая в папку толстую кипу бумаг. -
Что я принял снотворное, чтобы хорошенько отдохнуть. Выложите им, что я
собираюсь провести много времени в темноте.
- Смотрите не переборщите, доктор, - предупредил Морли. - Они могут
сильно невзлюбить вас.
Нейл только улыбнулся в ответ.
Этой ночью Морли дежурил с десяти вечера до шести часов утра. Сначала
он проверил готовность медперсонала, а затем направился к пациентам.
Присев на софу рядом с Ленгом, он взял в руки журнал и стал внимательно
наблюдать за мужчинами. В ярком свете ламп их лица имели какой-то бледный,
голубоватый оттенок.
Медсестра предупредила его, что Авери и Горрел слишком долго играли в
теннис, но около одиннадцати они закончили игру и сели рядом с Ленгом.
Большую часть времени они провели за чтением, лишь дважды прерывая это
занятие для прогулок в кафетерий. Морли рассказал им о Нейле, но, к его
удивлению, никаких комментариев не последовало.
Ночь протекала медленно. Авери читал, а Горрел играл сам с собой в
шахматы.
Морли дремал.
Лишь Ленг чувствовал какую-то неудовлетворенность. Тишина и
спокойствие, царившие в зале, действовали ему на нервы. Послушав музыку,
он встал, выключил проигрыватель и проверил на себе ассоциативный тест,
используя слова в правых верхних углах страниц книги как контрольный лист.
Морли повернулся к нему.
- Что-нибудь интересное?
- Да, есть несколько особенностей, - ответил Ленг и, подумав,
спросил: - Как вы думаете, каков будет следующий шаг?
- Шаг? - недоумевающе переспросил Морли.
- Ну да, шаг. Триста миллионов лет назад наши предки стали дышать
кислородом из воздуха, это был первый шаг. А теперь второй - избавление от
сна.
- Ну, эти шаги не совсем аналогичны, - сказал Морли. - То, что мы
стали дышать воздухом, скорее следствие, а не причина того, что мы вышли
из океана. Это было просто приспособление.
Ленг кивнул.
- Об этом я тоже думал. Скажите, вам когда-нибудь приходило в голову,
что наша психика "нацелена" на смерть?
Морли улыбнулся.
- Много раз, - пробормотал он, размышляя, к чему же клонит Ленг.
- Что бы мы ни делали, - продолжил Ленг, - какие бы наслаждения мы ни
испытывали, что бы ни происходило вокруг нас - наша психика не видит
дальше надгробного памятника на своей могиле. А почему? Ответ лежит на
поверхности - каждую ночь мы получаем наглядное напоминание о неизбежном
роке, судьбе.
- Вы имеете в виду сон? - предположил Морли.
- Вот именно! Сон можно назвать псевдосмертью. Конечно, вы не можете
понять этого. Я думаю, даже Нейл не осознает до конца всей вредности сна.
"Вот в чем дело, - догадался Морли, - Ленг принялся анализировать
происходящее с точки зрения человека без сна".
"Интересно, - подумал он, - что лучше: пациент, хорошо разбирающийся
в психологии, или пациент, не понимающий эту науку?"
- Уничтожьте сон, - продолжил Ленг, - и вы уничтожите страх, защитные
механизмы, комплексы наконец, связанные с ним. Вы снимете огромный груз с
плеч нашей психики, и, возможно, у нее появится новая "цель".
- Например?
- Не знаю точно. Может быть... личность?
- Интересно, - прокомментировал Морли. Часы показывали три часа ночи.
Он решил провести следующий час за проверкой тестовых результатов Ленга.
Выждав пять минут, он встал и направился к двери.
Ленг нервно провел рукой по софе.
- Где же, черт возьми, Морли? - спросил он, выжидательно глядя на
дверь.
- По-моему, он вышел в дежурную комнату, - ответил Авери, листавший
журнал. - Десять минут назад. И с тех пор его не видно. А ведь кто-то
должен постоянно наблюдать за нами.
Горрел, игравший сам с собой в шахматы, оторвался от доски:
- Эти бессонные ночи скоро доконают его. Вы бы лучше разбудили его до
прихода Нейла. Наверняка он спит где-нибудь на стопке наших тестов.
Ленг улыбнулся. Горрел, подойдя к проигрывателю, выбрал пластинку,
поставил ее и включил звук на среднюю громкость.
Только когда зазвучала музыка, Ленг заметил, каким тихим и пустынным
казался зал до этого. Лишь иногда тишину, царившую ночью в клинике,
нарушал какой-нибудь негромкий звук: скрип кресла или шум кондиционера.
Ленг встал и направился к двери. Он знал, что Нейл не поощряет
общения с медперсоналом, но отсутствие Морли волновало его.
Ленг подошел к двери и заглянул в окошко.
Комната была пуста.
Свет был включен: две каталки были на своих местах у стены, третья, с
разложенными по деревянной поверхности карточками, стояла посреди комнаты.
Людей не было.
Поколебавшись, Ленг решил открыть дверь, но она оказалась запертой.
- Авери! Здесь никого нет!
- Посмотри в хирургическом отделении, - посоветовал Горрел.
Ленг подошел к следующей двери. Свет был выключен, в темноте
виднелись лишь силуэты столов.
- Никого. - Он дернул дверную ручку. - Здесь заперто.
Горрел выключил проигрыватель и вместе с Авери подошел к двери.
- Они где-то здесь, по крайней мере один человек, - Авери указал на
крайнюю дверь. - А как насчет этой?
- Заперта, - сказал Ленг, - и шестьдесят девятая, ведущая вниз, тоже.
- Давайте посмотрим в кабинете Нейла, - предложил Горрел. - Если их
там нет, то это наверняка какая-нибудь шуточка доктора.
В двери офиса Нейла не было окошка.
Авери постучал, выждал немножко и постучал громче.
- Бесполезно, - сказал Ленг, заглянувший в щель между дверью и полом.
- Свет выключен.
В зале оставалось только две двери: одна - ведущая в кафетерий,
другая - выходящая к автомобильной стоянке рядом с клиникой.
- Может быть, Нейл специально подстроил это? - спросил Авери. - Чтобы
посмотреть, как мы переносим ночь.
- Но Нейл спит... - начал Ленг.
- Вряд ли, - перебил его Горрел. - Наверняка он сейчас наблюдает за
нами вместе с Морли.
Они вернулись обратно в кресло.
Тишину, наступившую в зале, нарушало только ритмичное тиканье часов.
Три пятнадцать ночи.
Изменений было незаметно. По стенам зала мелькнули какие-то тени и
замерли в углах, практически ничего не сделав. Сначала движение было
плавным, мельчайшие изменения не улавливались человеческим глазом.
Зал стал медленно уменьшаться. Стены, дрогнув, стали дюйм за дюймом
сдвигаться, вторгаясь на "суверенную" территорию пола. По мере сближения
их очертания стали искажаться: неоновые лампы стали затухать;
электрокабель, вьющийся вдоль стены, и ряд кондиционеров расплылись в
неясные пятна.
Потолок стал медленно проседать.
Горрел сидел, облокотившись о шахматную доску.
Вечный шах.
Он какое-то время продолжал двигать фигуры, затем, подняв голову,
огляделся. Он был уверен, что Нейл наблюдает за ним. Горрел хотел выискать
щель, в которую смотрел доктор, но безуспешно. Стены выглядели серыми и
безликими: на них ничего не было, за исключением кабеля, дверей и
кондиционеров.
Горрел убрал доску и растянулся на софе. Он уже собирался поделиться
результатами своих планов с Авери и Ленгом, когда вдруг сообразил, что
где-то поблизости может быть спрятан микрофон.
Перелистнув пару страниц журнала, он решил поразмяться: встал,
прошелся по залу, сделал несколько упражнений с гантелями, а после
вернулся к шахматам.
Поиграв полчаса в шахматы, он опять огляделся: ему надоела эта
конспирация Нейла. Обходя комнату в поисках потайной "замочной скважины",
Горрел взглянул на часы.
Три пятнадцать ночи.
Зал продолжал уменьшаться. Теперь, став меньше в два раза, он
напоминал большую коробку без окон и дверей. Очертания стен были неясными
и расплывчатыми. Не изменились только часы и одна-единственная дверь...
Ленг нашел спрятанный микрофон.
Он сидел в кресле, потирая суставы, когда к нему подошел Горрел.
- Надо попросить Нейла установить здесь теннисный стол, - сказал
Горрел, - чтобы мы могли размяться и выплеснуть энергию.
- Идея хороша, - согласился Ленг, - но вряд ли стол пролезет в эту
дверь. К тому же здесь останется слишком мало места, даже если мы сдвинем
кресла к стене.
Ленг задумался, глядя на проигрыватель. Неожиданно он вскочил и
выдернул шнур из розетки.
Увидев, что Горрел с удивлением смотрит на него, Ленг пояснил:
- Микрофон. Я выключил микрофон.
- Откуда ты знаешь, что он был именно там? - спросил Горрел.
- Самое удобное место. Здесь нет других мест, куда можно подключить
микрофон, чтобы он был рядом с нами, но чтобы мы не могли его нечаянно
обнаружить. Разве что в люстре, - он указал рукой на массивный купол,
свисающий с потолка, - но она совершенно прозрачная, и мы сразу увидели бы
его.
Горрел кивнул.
Пробили часы над дверью комнаты 69.
Три пятнадцать ночи.
Теперь это был люк: узкий, несколько футов в ширину и шесть в
глубину. С металлической решетки свисала проржавевшая, дававшая тусклый
свет лампочка. Стены были сложены из грубо обработанного и плохо
уложенного камня.
Горрел наклонился, чтобы завязать шнурок.
- Все в порядке? - неожиданно спросил Авери. - Мне кажется, эта
комната слишком тесна. Не пойму, почему Нейл заставляет нас здесь сидеть?
- Вот именно, - кивнул Горрел. - Мы сидим в этой дыре по двадцать
четыре часа. Без телевизора, без радио. Нет, это просто невозможно.
Авери откинулся на спинку кресла и наклонил голову, чтобы не задевать
потолок.
- Сколько времени? - Горрел нервно постукивал рукой по столику.
- Около трех пятнадцати...
- Ленг, - медленно сказал Авери, - если я не ошибаюсь, здесь был
кондиционер.
Ленг и Горрел с удивлением огляделись.
- Вроде где-то должен быть. Не можем же мы постоянно дышать одним и
тем же воздухом. Мы давно бы задохнулись.
- И вообще, - продолжил Авери, - здесь что-то...
Ленг схватил его за локоть.
- Скажите мне, как мы сюда попали?
- А как ты думаешь? - с усмешкой спросил Горрел. - Через дверь,
конечно.
- Через какую дверь?!
Авери и Горрел переглянулись, затем посмотрели вокруг. Вскочив с
кресла, Горрел подбежал к стене, пытаясь нащупать дверь, но его пальцы
лишь скользнули по толстому слою пыли, покрывавшему камни.
Когда они в конце концов затихли, с испугом и недоумением глядя друг
на друга, Ленг с неожиданной яростью бросился на стену и стал колотить по
ней.
- Нейл! Нейл! - в исступлении кричал он. - Нейл! Нейл! Нейл!
Свет начал медленно гаснуть...
Морли сидел за столом и перебирал карточки с результатами тестов,
когда вдруг дверь открылась и в комнату заглянула медсестра.
- Доктор, может быть, мне проверить пациентов?
- Нет, не надо, - ответил Морли, - я сейчас сам иду туда. Открывая
дверь зала, он взглянул на часы - три двадцать пять.
Во время его отсутствия ничего не изменилось.
Ленг, откинув голову на спинку кресла, отрешенно смотрел на дверь.
Авери по-прежнему сидел, уткнувшись в журнал, а Горрел в задумчивости
склонился над шахматной доской.
- Не хотите поразмяться?
Никто не ответил. Морли заколебался, затем медленно пошел вперед.
Через несколько секунд он увидел что-то темное под ногами и замер на
месте.
В нескольких футах от софы на блестящем полированном полу лежал
черный король. Морли наклонился, подобрал короля и заметил еще несколько
шахматных фигур, разбросанных по полу.
Он медленно перевел взгляд на Горрела.
Пред ним предстала картина, скрытая ранее высокой спинкой софы:
подушки на софе были перевернуты, фигуры рассыпаны, а сам Горрел сидел,
уставившись невидящими глазами в пол.
- Ленг! Авери! - закричал Морли, кинувшись к Горрелу. - Зовите
персонал!
- Ленг! - опять позвал он через секунду.
Ленг, не шевелясь, сидел в кресле и смотрел на часы, его
расслабленное тело напоминало восковую фигуру.
Морли подскочил к Авери и схватил его за плечо. Голова пациента
безвольно откинулась, и журнал выпал из его рук.
Морли подошел к проигрывателю и нажал определенную комбинацию кнопок.
По коридору разнесся сигнал тревоги...
- Вы были с ними? - резко спросил Нейл.
- Нет, - ответил Морли. - Я выходил минут на десять, проверял
результаты тестов.
- Вы должны были постоянно находиться рядом с ними. Именно для этого
я и ввел ночные дежурства.
Часы показывали пять тридцать. После нескольких часов усиленной
работы все чувствовали невероятную усталость. Нейл взглянул на трех
закутанных в белое мужчин, беспомощно лежащих на кроватях. Внешне они как
будто не изменились, только взгляд был далеким и пустым.
- У меня такое ощущение, как будто они куда-то ушли, - сказал Морли,
глядя себе под ноги.
- Как вы сказали? - переспросил Нейл. Он почувствовал, что его
ассистент близок к правде: все органы пациентов, лежавших на кроватях,
функционировали нормально, но нервные рефлексы отсутствовали.
Нейл жестом пригласил Морли в свой кабинет и захлопнул дверь.
- Присаживайтесь, - он пододвинул ассистенту кресло, - и объясните,
что вы хотели сказать?
Морли пожал плечами.
- Мне кажется, что наш мозг просто не может вынести постоянного
бодрствования. Любой сигнал, повторяемый много раз, теряет свое значение.
Попробуйте пятьдесят раз сказать слово "сон" и вы почувствуете, что ваш
мозг устал от этого.
- И что дальше?
- В конце концов наш разум деградирует.
Нейл задумчиво спросил:
- Вы помните тот рассказ Чехова, о котором говорили мне несколько
недель назад?
- "Пари"? Да.
- Я прочитал его прошлой ночью. Забавно. Мне кажется, это близко к
тому, что вы хотите сказать, - он оглядел кабинет. - Комната, в которой
тот человек провел десять лет, была как бы психической тюрьмой для
разума... Нечто очень похожее случилось с Авери, Горрелом и Ленгом. Они
дошли до такой точки, когда для них исчезла их сущность и стерлись
преграды между реальностью и грезами. Это напоминает человека, стоящего
перед сферическим зеркалом и видящего лишь гигантский глаз.
- Так вы считаете, что их исчезновение - это бегство от этого глаза?
- Не бегство, - рассудил Нейл. - Наша психика никогда и ни от чего не
бежит. Она просто перестраивает реальность. Комната из рассказа Чехова
подала мне эту идею. В нашем случае аналогом является зал. Мне кажется, я
допустил ошибку, поместив их туда. Эти голые стены, яркие лампы, блестящий
пол с такой силой давили их, что в конце концов мозг не выдержал.
Нейл помедлил.
- Я полагаю, что они еще находятся в зале, но в зале, изменившемся
для них, причем изменившемся в худшую сторону. Видимо, они испытывали
душевные муки, иначе бы они не впали в кому.
- Что ж, теперь нам остается лишь поддерживать их жизнедеятельность и
ждать...
В дверь постучали и вошел младший врач.
- Ленг выходит из этого, доктор. Он зовет вас.
Нейл одним прыжком выскочил из комнаты.
Морли последовал за ним.
Ленг, лежавший на кровати, чуть шевелил руками. Он явно приходил в
сознание.
Доктор склонился над ним.
- Нейл... Нейл... - шептал он. Слова были едва слышны, словно
доносились сквозь вату. - Нейл... Нейл... Нейл...
- Я здесь, Бобби, - мягко сказал Нейл. - Теперь ты можешь выйти...
Джеймс БОЛЛАРД
ОДНИМ МЕНЬШЕ
"О Боже, ну почему ты не приходишь мне на помощь?" Расстроенный
доктор Мелинджер, директор психиатрической лечебницы Зеленых Холмов, шагал
по своему кабинету - от двери к столу и обратно. Двенадцать часов назад,
когда исчез пациент по имени Джеймс Хинтон, доктор слегка удивился, но
теперь его снедали острое раздражение и злоба. Хинтон исчез, не оставив
никаких следов, словно растворившись в воздухе. Персонал лечебницы
подумывал даже, что Хинтон вовсе не сбежал, а прячется где-то в надежном
убежище. Все здание было тщательно обыскано, но пациент не нашелся.
Доктора Мелинджера несколько утешало предположение, что Хинтон сбежал
из-за повреждений в сигнализации, которую устанавливали заведующие
отделениями. Когда утром эта группа во главе с доктором Нормандом вошла в
его кабинет, он окинул каждого уничтожающим взглядом и ничего не сказал.
Выслушав невнятные объяснения, он распорядился обыскать больницу еще раз.
Обыскали, кажется, сверхтщательно, но Хинтона так и не нашли.
В конце концов, исчез лишь один пациент, однако газетчики, падкие на
сенсации, могли разузнать, что сбежал маньяк-убийца и что полицию
предупредили только через двенадцать часов после побега. Сообщение об этом
на страницах печати выходило за рамки сенсации и становилось более чем
серьезным обвинением.
Сохранить дело в тайне было невозможно, и доктор Мелинджер понимал
это, но не торопился искать козла отпущения, зная, что доктор Мендельсон -
самая подходящая кандидатура на эту роль. Пока доктор Мелинджер не хотел
приносить жертву на алтарь собственной неосмотрительности. Осторожность и
нежелание расставаться с местом директора лечебницы заставляли его искать
Хинтона без помощи полиции.
Теперь, спустя двенадцать часов бесплодных поисков, просчет
Мелинджера стал явным. Если его подчиненные не найдут Хинтона в ближайшие
часы, то на него обрушатся газеты, полиция, директора других лечебниц.
"О черт, ну где же он?"
За завтраком собрались почти все сотрудники лечебницы.
- Я понимаю, что вы не спали эту ночь, но и для меня она была хуже
любого кошмара, - заговорил доктор Мелинджер, не вставая с места. Он
внимательно вглядывался в заросли рододендрона за окном, словно пытаясь
найти там пропавшего пациента. - Мы должны найти его любой ценой. Доктор
Редпас, что сделала ваша группа?
- Поиски еще продолжаются. - Доктор Редпас, главный регистратор,
одновременно состоял в охране лечебницы. - Мы обшарили все подсобные
помещения, пристройки и гаражи. Нам помогали даже пациенты. Но пока что
все безуспешно. Все-таки нам придется обратиться в полицию.
- Чепуха! - Доктор Мелинджер обвел взглядом помещение. - Прежде чем
обращаться в полицию, мы должны довести поиски до конца.
- Конечно, доктор, - доктор Норманд не хотел открыто выступать против
своего шефа. - Но, с другой стороны, мы не можем быть уверены, что Хинтон
не покинул границы нашей лечебницы. В случае, если он покинул Зеленые
Холмы, нам никак не справиться без помощи полиции.
- Вы не совсем правы, доктор, - Мелинджер обдумывал ответ. Он никогда
не доверял своему заместителю, поскольку тот при первой же возможности
занял бы его кресло. - Ведь мы не нашли никаких следов возле ограды, не
правда ли? А это значит, что Хинтон не покидал лечебницу. Решетки на окнах
не сорваны, а ключи от двери все время находились у доктора Бута. -
Мелинджер посмотрел на молодого мужчину, сидящего в углу. - Доктор Бут, вы
уверены, что именно вы видели Хинтона последним?
- Да, сэр. - Доктор Бут подтверждающе кивнул. - В семь часов, во
время вечернего обхода. Спустя полчаса дежурная медсестра заглянула в
наблюдательное окошко. Хинтон был на месте. А в девять часов я решил
навестить пациента.
- Почему? - Доктор Мелинджер нервно теребил подлокотники кресла. -
Почему? Это самое странное во всей истории. Почему вы поздно вечером
покинули свой кабинет на первом этаже и поднялись на четвертый этаж, чтобы
провести обычную проверку, которую мог выполнить и ночной персонал
лечебницы? Меня удивляют ваши поступки.
- Но доктор! - Бут вскочил на ноги. - Неужели вы меня в чем-то
подозреваете?..
- Успокойтесь, пожалуйста, доктор Бут, - доктор Мелинджер поднял
руки. - Я ни в чем вас не подозреваю. Просто я хочу понять мотивы вашего
поступка.
- Но директор, у меня не было никаких тайных помыслов. Я, по сути
дела, не знал этого пациента и поэтому решил познакомиться с ним поближе.
- Спасибо, это все, что я хотел узнать от вас. - Доктор Мелинджер
встал. - Доктор Бут, опишите, пожалуйста, внешность Хинтона.
- М-м... Ну, он был среднего роста... - помедлив, начал доктор Бут. -
Худощавый, волосы... да, с каштановыми волосами... - он опять сделал
паузу. - Доктор Мелинджер, я видел пациента всего два раза и не могу точно
описать его.
Доктор Мелинджер обернулся к Редпасу.
- Вы не можете описать его, доктор?
- Мне трудно вспомнить его. В моем ведении находится столько
пациентов! Насколько я помню, он был среднего роста, не высокий, не
низкий. К сожалению, у него нет никаких особых примет.
- Оригинально, доктор Норманд, - Мелинджер не скрывал иронии. - Это
значит, что институт был поднят на ноги для поиска человека, которого
никто не знает в лицо. Но в таком случае, его невозможно поймать! Вы
удивляете меня, доктор Норманд. Я всегда считал вас человеком здравого
аналитического ума. Однако в организации поисков вы наделали столько
ошибок, что...
- Но, директор! Я же не могу знать каждого пациента в лицо!
- Ну хватит, хватит! - Доктор Мелинджер подошел к окну. - Все это
огорчает меня. Надо полностью изменить взаимоотношения между персоналом
нашей лечебницы и пациентами. Если мы относимся к больным, как к безликим,
бездушным существам, то не удивительно, что они начинают пропадать. В
ближайшие дни нам предстоит перестроить нашу лечебницу, чтобы в ней не
осталось никаких темных личностей типа Хинтона. А отношения между
медперсоналом и пациентами должны строиться на доверии и ответственности,
- доктор Мелинджер выговорился, замолчал, и в аудитории надолго
установилась недобрая тишина. В конце концов доктор Редпас не выдержал:
- А Хинтон, сэр?
- Ах, да, Хинтон, - встрепенулся доктор Мелинджер. - Ну что ж, пусть
он послужит нам горьким уроком.
- Значит, поиски должны быть продолжены?
- Да, - доктор Мелинджер махнул рукой. - Да, мы должны найти Хинтона.
Он где-то здесь, в Зеленых Холмах. Куда он спрятался - это загадка.
Пожалуйста, решите ее, господа. И мы решим большинство проблем.
Следующий час доктор Мелинджер провел у камина, не сводя глаз с
пламени. Он все еще был уверен, что Хинтон сбежал и скрылся незамеченным
из-за дефекта сигнализации. Для него Хинтон стал воплощением, или живым
символом, всех бед лечебницы.
Камин погас, и доктор Мелинджер спустился вниз, в административный
отдел. Кабинеты были пусты, поскольку все служащие участвовали в поисках
беглеца. Из палат доносились голоса пациентов, которых в этой суматохе
забыли покормить завтраком.
Лечебница Зеленых Холмов (девиз: "Зеленые Холмы - место ваших грез")
финансировалась министерством здравоохранения. На практике же
состоятельные люди отправляли сюда своих неудачливых родственников:
стариков и старух, а то и молодых людей с характером, чье присутствие дома
было в тягость семье. Деньги за это платились немалые. В лечебнице все
внимание уделялось охране, а уход за пациентами и обращение с ними
занимали второстепенное место. Поэтому побег одного из пациентов ставил
под сомнение респектабельность "Места ваших грез".
Мелинджер вошел в кабинет Норманда. На столе лежала подшивка
документов и фотографий. Несколько секунд Мелинджер смотрел на эту папку,
затем, убедившись, что в коридоре никого нет, взял ее и, стараясь ступать
как можно тише, вернулся в свой кабинет.
Он запер дверь и разложил бумаги на столе. В глаза бросилась
фотография довольно красивого мужчины с длинным прямым носом и маленькими
глазами. Неожиданно Мелинджер почувствовал глубокую усталость. Отложив
бумаги, он присел у камина и задремал.
Очнулся Мелинджер от стука в дверь. В кабинет вошел доктор Бут.
Директор указал молодому врачу на кресло и протянул ему свой
серебряный портсигар. Бут взял сигару, размял ее тонкими пальцами и не
сразу сказал:
- Поиски продолжаются, сэр, но, к сожалению, мы не нашли никаких
следов. Доктор Норманд считает, что нужно проинформирввать...
- А, доктор Норманд думает, доктор Норманд считает... - перебил
Мелинджер. - Он вообще сейчас должен заниматься составлением досье на
Хинтона. Я хочу поговорить с вами о другом. Вам не кажется, что мы идем
неверным путем?
- Сэр?..
- Не кажется ли вам, что подобные поиски оставляют в стороне ту
загадку, о которой я упомянул вчера. Ведь отгадка может лежать и в центре
Зеленых Холмов, - Мелинджер сделал небольшую паузу. - Давайте поставим
себя на место Хинтона, или, если быть точнее, на место той совокупности
совпадений и странных происшествий, которую мы называем "Хинтоном".
- Я не понимаю, о чем вы говорите, шеф?
- Я имею в виду, что мы практически ничего не знаем об этом странном
пациенте, о его метафизической сущности. Он не оставил никаких следов, и
вся информация о нем сводится к нескольким невнятным описаниям его
внешности...
- Вы правы, шеф, - кивнул Бут. - Я все время виню себя, что не
познакомился с Хинтоном ближе.
- О, я ни в коем случае не виню вас. Я знаю, что вы очень заняты, и
ваш труд не будет забыт. После реорганизации лечебницы вы получите
великолепную административную должность. - По лицу Бута стало видно, что
его интерес к разговору несколько возрос. - В нашей клинике множество
пациентов, все они одеты в одинаковую одежду, занимают одинаковые палаты,
ко всем одинаковое отношение, - стоит ли после этого удивляться, что они
теряют свою индивидуальность? Если к нам в лечебницу попадет какой-нибудь
Смит или Браун, то мы просто сделаем его одним из множества серых,
безликих пациентов, вот и все...
Доктор Мелинджер встал и прошелся вдоль стола.
- Может быть, мы ищем несуществующего человека, доктор Бут?
После небольшого раздумья Бут заговорил:
- Я, кажется, начинаю понимать... Вы предполагаете, что Хинтон,
вернее, то, что мы раньше называли Хинтоном, это всего лишь плод
воображения одного из пациентов?
- Я спрашиваю Вас: мы имеем какие-либо факты, подтверждающие
существование Хинтона?
- Но, сэр, существуют же... - Бут беспомощно оглянулся вокруг, -
...записи в администрации и в регистратуре?
- Вы говорите о жалких листках бумаги. Неужели они могут о чем-либо
свидетельствовать? Печатная машинка может выдать что угодно. Вот если бы
кто-нибудь видел Хинтона воочию, или кто-нибудь твердо помнил, что он
существует... Но можете ли вы сказать, что одно из этих условий
выполняется?
- Нет, сэр. Не могу, хотя я сам говорил с пациентом, которого считал
Хинтоном.
- Но был ли это он? - Мелинджер близко подошел к собеседнику и стал,
не мигая, смотреть ему в глаза. - Какой доктор уделяет много внимания
пациенту? Перед вами лежали документы с фамилией "Хинтон", и вы подумали,
что перед вами Хинтон. Но с таким же успехом это мог быть любой другой
пациент или...
В это время раздался стук, и в кабинет быстро вошел заместитель
директора.
- А, доктор Норманд. Заходите, заходите. У нас с доктором Бутом
интересная беседа. Кажется, мы нашли разгадку.
Доктор Норманд откликнулся:
- А я думал, что уже нужно вызывать полицию. Ведь прошло уже около
сорока восьми часов с момента...
- Доктор Норманд, я боюсь, вы неправильно поняли меня. Мы коренным
образом изменили взгляд на проблему Хинтона. Доктор Бут очень помог мне.
Кстати, у вас есть досье на Хинтона?
- Нет, сэр, к сожалению, нет. - Норманд старался не смотреть
директору в глаза. - Боюсь, что оно утеряно. Я проведу тщательные поиски и
постараюсь доставить его вам.
Бут поднялся.
- Я думаю, мне пора идти, шеф.
- О, я не смею вас задерживать. Думаю, что вас ждет блестящая
карьера, но прошу вас: лучше обращайтесь с персоналом и пациентами. -
Мелинджер проводил Бута до двери.
После ухода Бута Мелинджер некоторое время задумчиво стоял у окна, а
потом заговорил с Нормандом:
- Доктор, я все думаю, где же дело Хинтона. Вы случайно не принесли
его с собой?
- Нет, шеф, я же говорил...
- Ну что ж, на этот раз вам прощается, но впредь будьте осторожнее.
Ведь вы понимаете, что без досье у нас нет никаких, совершенно никаких
сведений о Хинтоне.
- Сэр, я уверяю вас...
- Ну ладно, не переживайте так, доктор Норманд. Я верю, что
административный отдел под вашим руководством работает в полную силу.
Лучше скажите мне: вы уверены, что досье когда-либо существовало?
- Конечно, сэр. Правда, сам я его не видел, но на каждого пациента у
нас есть специальная папка.
- Норманд, - доктор Мелинджер многозначительно помолчал. - Даже если
дело когда-либо существовало, то Хинтона в Зеленых Холмах никогда не было.
Неделю спустя доктор Мелинджер созвал конференцию, посвященную "делу
Хинтона". Она более походила на неофициальное собрание: подчиненные удобно
устроились в креслах, а сам Мелинджер сидел за столом, помешивая ложечкой
в стакане свой любимый шерри.
- Итак, джентльмены, прошедшая неделя стала для нас периодом
беспощадной самокритики. Она показала нам наше реальное место в лечебнице
и поставила еще одну задачу: отделить действительность от иллюзий. Если
наших пациентов преследуют какие-то химеры, то мы должны держать наше
сознание кристально чистым и ясным. "Дело Хинтона" - великолепный тому
пример. Из домыслов, иллюзий и воспаленного воображения мы создали
мифического пациента, несуществующего человека, которого административный
отдел назвал "Хинтоном". Убежденность в его существовании была настолько
велика, что, когда иллюзии рассеялись, они решили, что пациент сбежал.
Доктор Мелинджер подождал, пока Бут, Норманд и Редпас молчанием
выразили согласие, а затем продолжил:
- Я понимаю, что моя вина нисколько не меньше, чем ваша. Но как
только я отвлекся от повседневных забот лечебницы, так сразу понял, что
побегу есть только одна отгадка - Хинтона никогда не существовало.
- Какая логика! - пробормотал Редпас.
- Несомненно, - подтвердил Бут.
- К тому же острая проницательность, - добавил Норманд.
Неожиданно раздался стук в дверь. Мелинджер не обратил на него
внимания и заключил:
- Спасибо, джентльмены. Без вашей помощи гипотеза о существовании
Хинтона никогда не подтвердилась бы.
Стук повторился, и в комнату вошла медсестра.
- Извините, что помешала вам, но...
- Не волнуйтесь, в чем дело?
- Посетитель, доктор Мелинджер. Некая миссис Хинтон хочет видеть
своего мужа.
В аудитории повисла гробовая тишина, все замерли. Первым опомнился
Мелинджер. С натянутой улыбкой он медленно заговорил:
- Видеть мистера Хинтона? Невозможно! Его не существует! Видимо эта
женщина страдает теми же иллюзиями. Ей необходимо немедленное лечение.
Отведите ее, пожалуйста, на обследование, - он обернулся к своим коллегам.
- Джентльмены, мы должны сделать все, чтобы помочь ей.
Сначала никто не тронулся с места. А потом с озабоченными лицами
врачи, как сговорившись, заспешили к выходу.
Джеймс БОЛЛАРД
МИСТЕР Ф. ЕСТЬ МИСТЕР Ф.
...11 часов. Хэнсон с минуты на минуту должен быть здесь. Проклятье!
Элизабет! Ну почему она появляется так внезапно?
Соскочив с подоконника, Фримэн бросился к кровати и быстро лег,
натянув одеяло до пояса. Когда жена зашла в комнату, он приветливо
улыбнулся ей и притворился, что читает журнал.
- Все в порядке? - Элизабет внимательно смотрела на него.
- Да, дорогая, все нормально.
Она принялась поправлять постель. Фримэн беспокойно заерзал. Когда же
Элизабет протянула руку, чтобы поправить подушку, на которой он сидел,
Фримэн резко оттолкнул жену.
- Послушай, дорогая, я уже не ребенок! - он с трудом скрывал
раздражение. - Что случилось с Хэнсоном? Он должен был быть здесь полчаса
назад.
Элизабет пожала плечами и подошла к окну. Несмотря на просторное, как
халат, шелковое платье, было заметно, что она беременна.
- Должно быть, он опоздал на поезд. - Элизабет закрыла форточку. - Я
не хочу, чтобы ты простудился.
Фримэн молча ждал, когда она уйдет, постоянно поглядывая на часы.
- Я купила для ребенка пеленки, - сказала она. - Сейчас, глядя на
тебя, я подумала, что надо бы купить тебе новый халат. Этот уже совсем
износился.
- Я уже давно ношу этот халат и не хочу с ним расставаться. Я не хочу
новой одежды. - Фримэна раздражало то, что Элизабет обращалась с ним, как
с ребенком. Но он прощал жену, так как у них долго не было детей. К тому
же последний месяц он был болен, и Элизабет очень бережно и внимательно
ухаживала за ним.
- Дорогая, извини меня, я не хотел на тебя кричать. Спасибо, что ты
так ухаживаешь за мной. Может быть вызвать доктора?
Фримэн сказал это автоматически, и секунду спустя в его сознании
вспыхнуло: Нет! Словно почувствовав это, Элизабет покачала головой и
сказала:
- Не надо. Ты скоро уже будешь здоров. Я думаю, тебе уже не надо
видеться с врачом.
Уже?
Элизабет вышла. Фримэн слышал, как она спускалась по лестнице. Через
несколько минут внизу заработала стиральная машина.
Уже?
Фримэн быстро встал и подкрался к ванной. Шкаф был увешан сохнущей
детской одеждой. Сквозь марлю, накрывающую чистые стопки, он заметил, что
большая часть пеленок была голубого и синего цвета.
"Наверное, наш ребенок будет одет лучше всех на свете", - подумал он.
Выйдя из ванной, фримэн зашел в свой кабинет и вытащил из-за шкафа
маленькие весы. Скинув халат, он встал на платформу. В зеркале отразилось
его бледное, костлявое тело, длинные кривые ноги.
Вчера было 42 килограмма. Он не отрывал глаз от стрелки, одновременно
прислушиваясь к шуму стиральной машины. Наконец стрелка замерла.
39 килограммов!
Запахнувшись в халат, он поставил весы на место.
39 килограммов! За 24 часа я потерял 3 килограмма.
Фримэн попытался унять охватившую его дрожь. Чтобы успокоиться, он
вернулся в кровать и взял какой-то журнал. Но в голову ему все время лезли
беспокойные мысли. Два месяца назад он весил 65,5 килограмма. 3,1
килограмма в день! Если так пойдет дальше, то... Фримэн содрогнулся.
Шесть недель назад Фримэн понял, что начинает странным образом
меняться.
Собираясь утром на работу, он заметил, что его усы поредели. Обычно
черная и колючая щетина теперь стала мягкой и приобрела грязно-коричневый
оттенок. То же самое произошло с его бородой. Сначала он связывал эти
изменения с ожиданием ребенка: когда он женился на Элизабет, ему было
сорок, а она была моложе на два-три года. Он уже не надеялся стать отцом.
Когда Элизабет забеременела, он поздравил себя со вступлением в новую эру
жизни и решил полностью отдаться роли чуткого отца. Он даже придумал
песенку:
Лиззи со мною,
Да с ребенком - нас трое
и напевал ее весь день.
Постепенно на месте его белокурых волос стала появляться лысина Тогда
он впервые забеспокоился, стал читать литературу о чувствительности
будущих отцов. Элизабет ему помогала, но они не нашли описания того, что
происходило с ним. Каждое утро, просыпаясь намного раньше жены, Фримэн
брал старую теннисную ракетку и долго играл на лужайке, наслаждаясь
кристально чистым утренним воздухом. После завтрака они с Элизабет часами
катались на лодке по реке. Все эти занятия доставляли ему такое же
удовольствие, как и раньше, когда он был двадцатилетним. Но только теперь,
когда ему пошел пятый десяток, он начал понимать, что такое настоящее
счастье.
Элизабет была немного выше его, но когда он обнаружил, что едва
достает ей до плеча, то стал еще тщательнее присматриваться к себе.
Однажды в магазине (а Элизабет всегда брала мужа с собой, когда ходила за
покупками) продавщица обратилась к Элизабет как к матери Фримэна. И не
удивительно: беременность увеличила и без того внушительные размеры жены,
а Фримэн все худел и становился меньше ростом.
Когда в тот день они вернулись домой, фримэн заметил, что шкафы и
книжные полки стали больше и выше. Взвесившись, он обнаружил, что потерял
девять килограммов.
Элизабет заметила складки и морщинки на его брюках и пиджаке, но ему
ничего не сказала.
С ним стали происходить странные изменения: его усы, волосы, мышцы
трансформировались. Изменялись даже черты лица. Рассматривая свой рот в
зеркале, он заметил, что на месте старых, вставных стали появляться новые,
молодые зубы. Сначала он продолжал ходить на работу, не обращая внимания
на удивленные взгляды коллег. Но в тот день, когда он обнаружил, что не
может дотянуться до книжной полки, он остался дома, пораженный острым
приступом тоски.
Чтобы выглядеть выше и крупнее, он надел старый халат и тапочки на
толстой подошве и обмотал вокруг шеи пестрый вязаный шарф. Когда Элизабет
входила в комнату, он старался сесть или лечь в постель, чтобы она не
видела, какого он роста, какой он маленький. Фримэн боялся, что если жена
узнает правду, то она будет очень волноваться, а это в ее положении было
бы вредно.
Через неделю он уже не доставал ногами до пола, когда сидел за
столом. Фримэн решил вести лежачий образ жизни. Теперь он сутками не
вставал с постели.
Проклятье! Уже 11:45, и Хэнсон еще не появился. Фримэн листал журнал,
каждые пять секунд поглядывая на часы. Он еще не знал, что сказать
Хэнсону, так как его мучили сомнения. На самом деле: он терял в весе до
3,5-4 килограммов в день, но оставался по-прежнему здоровым. Он как бы
молодел, возвращаясь в свое детство.
Его пугало то, что он в конце концов мог очутиться в сумасшедшем
доме. Их семейный доктор, ворчливый и несимпатичный человек, наверняка
счел бы его симулянтом, желающим занять место сына в жизни Элизабет. Были
и другие мотивы, которые пугали Фримэна. Чтобы отвлечься от тяжелых
мыслей, он стал внимательней вглядываться в журнал. Это оказался детский
комикс. С проклятьем он отшвырнул его и схватил всю остальную стопку
заказанных Элизабет журналов. Все это были журналы для детей.
В это время тихо вошла Элизабет. Она принесла маленький поднос, на
котором стоял стакан теплого молока и два пирожных. Несмотря на постоянную
потерю в весе, аппетит Фримэна возрастал, как у ребенка.
- Я хочу купить кроватку для ребенка, - она устало взглянула на него.
- Ты мне не поможешь?
- Я думаю, что они все на одно лицо. Выбери самую крепкую, вот и все,
- ответил Фримэн.
Элизабет кивнула и вышла, чтобы продолжить гладить белье.
За ужином они решили, что рожать Элизабет будет дома.
28,5 килограмма.
Фримэн взглянул на весы. За два дня он потерял девять килограммов!
Стараясь не глядеть в зеркало, он понял, что теперь он не выше
шестилетнего ребенка и с трудом будет доставать до дверных ручек. Полы
халата волочились по полу, рукава свисали едва ли не до пяток.
За завтраком Элизабет взглянула на него, отложила ложку, вышла в
соседнюю комнату и вернулась с маленькой спортивной курткой и домашними
шортами.
- Дорогой, может быть ты наденешь это? - Она протянула ему одежду.
Сначала он хотел ответить вслух, но вспомнил, что его голос
напоминает писк, и покачал головой. Однако, когда Элизабет ушла, он снял
осточертевший халат и переоделся.
Он стал думать, как бы добраться до телефона, не привлекая внимания
Элизабет. Он уже вряд ли доставал ей до пояса, и если бы она увидела его
стоящим, то наверняка умерла бы от шока. К счастью, Элизабет редко видела
его, все время работая по дому: устанавливала кроватку, стирала пеленки и
так далее.
На следующее утро Фримэн решил рискнуть. Он весил уже 19,5
килограмма, и одежда, которую дала Элизабет, была размера на три больше.
Из зеркала на него смотрел маленький мальчик. Непроизвольно Фримэну
вспомнилось детство. После завтрака, когда Элизабет была в саду, он
спустился вниз. Но в окно он увидел, что она сидит на скамейке возле
двери, и ему пришлось вернуться обратно. Это отняло у него столько сил,
что он не смог забраться на кровать.
...Даже если бы он добрался до госпиталя, то кто бы ему поверил без
Элизабет? Тут Фримэн понял, что с помощью ручки и бумаги он мог бы внятно
рассказать, что с ним происходит. Теперь ему надо было всего лишь
добраться до больницы или хотя бы до полицейского участка. К счастью, это
было несложно: четырехлетний ребенок, в одиночку гуляющий по улице,
обязательно привлечет внимание констебля.
Неожиданно Фримэн услышал шаги Элизабет. Он попытался взобраться на
кровать, но обессиленно рухнул на пол. Элизабет вошла в комнату, неся
перед собой стопку пеленок, и удивленно уставилась на него. Несколько
секунд они смотрели друг на друга, сердце Фримэна громко стучало, он
думал, поймет ли жена, что с ним случилось. Но она улыбнулась и пошла
дальше.
Обливаясь потом, фримэн чувствовал себя, как на операционном столе.
На обратном пути Элизабет помогла ему подняться, спросив, не ушибся
ли он.
До конца дня Фримэну больше не представилось удобного случая.
Он проснулся в большой белой комнате. Сначала Фримэн не мог понять,
где очутился, и только позже сообразил, что он по-прежнему в спальне. На
нем была новая пижама (наверное, Элизабет переодела его, пока он спал), но
и она была велика ему. Миниатюрный халат висел на спинке, на полу стояла
пара тапочек, фримэн подошел к двери. Она была закрыта, и, чтобы открыть
замок, ему пришлось подкатить кресло.
На лестнице он остановился и прислушался. Элизабет была на кухне. Он
тихонько спустился вниз и заглянул в приоткрытую дверь. Жена стояла у
плиты, на которой подогревалось молоко. Когда она отвернулась к раковине,
фримэн незаметно проскользнул в гостиную.
Он навалился на ворота. В это время мимо шла пожилая женщина. Сначала
она удивленно посмотрела на Фримэна, а затем стала вглядываться в окна.
Чертыхнувшись про себя, Фримэн притворился, что возвращается назад в дом.
Он надеялся, что Элизабет еще не обнаружила его отсутствия. Наконец дама
ушла, и он, с трудом открыв ворота, побежал к торговому центру.
Мир сильно изменился. Вокруг, как стены каньонов, возвышались
автобусы и грузовики. Конец улицы, находившийся в ста ярдах, скрылся за
горизонтом. Верхушки платанов были далеки, как небо.
Ярдах в пятидесяти от угла фримэн задел ногой за выступ на мостовой и
упал. Задыхаясь, он встал и прислонился к дереву. Его ноги дрожали.
Неожиданно из дома вышла Элизабет. Он быстро спрятался за ствол,
ожидая, когда она вернется в дом, а затем сел на прежнее место.
Вдруг с неба спустилась огромная рука и легла ему на плечо. Фримэн
вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял его банковский менеджер мистер
Симонс.
- Ты наверное потерялся, малыш, - сказал Симонс и, взяв Фримэна за
руку, повел его вниз по улице. - Ну, покажи мне свой дом.
Он попытался вырваться, но менеджер крепко держал его. Из ворот все
еще в фартуке выбежала Элизабет и бросилась навстречу. Фримэн попытался
проскользнуть у Симонса между ног, но потерпел неудачу и был вручен жене.
Поблагодарив Симонса, Элизабет ввела мужа в дом.
В спальне он сразу направился к дивану, но жена подхватила его на
руки и, к удивлению Фримэна, уложила его в детскую кровать. Он попытался
возражать, но Элизабет, поправив подушки и взяв его халатик, вышла. Фримэн
облегченно вздохнул.
Несколько минут он восстанавливал дыхание. Случилось то, чего он
больше всего боялся: несмотря на свою беременность, Элизабет сочла его
своим сыном. Процесс превращения Фримэна из мужчины в ребенка был сокрыт
от нее, и теперь фримэн был для нее ее ребенком.
Вскоре он обнаружил, что не может выбраться из кровати. Прутья были
слишком прочны, а бортики слишком высокими. Сев, Фримэн стал нервно играть
с большим пестрым мячом.
Только сейчас он понял, что надо было не скрывать от Элизабет процесс
деформации, а, наоборот, привлечь ее внимание и доказать свою личность.
Он встал и принялся исследовать свою кровать.
Услышав шум, вошла Элизабет.
- В чем дело, дорогой? - спросила она, склоняясь над кроватью. - А
как насчет бисквита?
Взяв пирожное, Фримэн собрал свою волю и проговорил:
- Я все не бенок.
- Ты не ребенок? Какая грустная новость. - Элизабет засмеялась.
- Я не бенок! Я вой уж! - крикнул он.
Она взяла пустую тарелку и поставила на тумбочку. Несмотря на жалкое
сопротивление Фримэна, она раздела его и отнесла одежду в стиральную
машину.
Когда Элизабет вернулась из ванной, он поднялся и стал кричать:
- Лизбет! Моги не! Я не...
Элизабет вышла из комнаты. Тогда он стал искать что-нибудь пишущее.
Но вокруг ничего подходящего не было. Он сунул палец в рот и написал
слюной на стене:
"ЭЛИЗАБЕТ! ПОМОГИ МНЕ. Я НЕ РЕБЕНОК".
Он стал стучать ногами по полу и в конце концов привлек ее внимание.
Но когда он обернулся к стене, то обнаружил, что буквы уже высохли.
Вскочив на подушку, Фримэн принялся восстанавливать надпись. Но не успел
он начертить и несколько знаков, как Элизабет взяла его за пояс и уложила
на подушки, накрыв сверху одеялом.
Во время еды он попытался что-нибудь сказать, но тонкий голосок не
слушался его. Когда Элизабет отвернулась, фримэн выложил кусочки хлеба в
геометрические фигуры, но она только всплеснула руками и убрала хлеб
подальше. Он все время внимательно смотрел на жену, надеясь, что она
узнает в двухлетнем ребенке своего мужа, но безрезультатно...
Время играло против него. Вечером Фримэн забылся тяжелым сном, а
утром почувствовал себя немного лучше, но ближе к полудню жизненная
энергия стала покидать Фримэна. Он обнаружил, что перемены продолжаются,
так как с трудом мог подняться с кровати. Постояв на ногах несколько
минут, он почувствовал себя уставшим и вымотанным.
Он полностью потерял дар речи: изо рта доносились только какие-то
младенческие хрипы и писки.
Каждое утро Элизабет вывозила Фримэна в коляске на прогулку. Перед
его носом дергался пластиковый зайчик, а мимо проходили знакомые люди,
наклонялись над ним, гладили его по голове, делали комплименты Элизабет и
спрашивали ее, где же Фримэн. Она отвечала, что он в важной деловой
поездке и вернется не скоро. Тоща Фримэн понял, что жена вычеркнула его из
своей памяти, для нее существовал только ребенок.
Лежа в кровати с бутылочкой теплого молока во рту, фримэн ждал, когда
же придет Хэнсон. Хэнсон был его последней надеждой. В конце концов он
должен был прийти и узнать, что стало с Фримэном.
Однажды, когда Элизабет и Фримэн возвращались с утренней прогулки,
кто-то издали окликнул Элизабет, и она, остановив коляску, стала с ним
разговаривать, фримэн никак не мог узнать голос, но через плечо он увидел
длинную фигуру Хэнсона. Сняв шляпу, Хэнсон заговорил:
- Как дела, миссис Фримэн? Я пытался дозвониться до Вас целую неделю.
- О, все нормально, мистер Хэнсон. - Элизабет все время держалась
между ним и коляской. После секундной заминки она продолжила: - Видимо,
наш телефон сломан. Надо бы вызвать мастера.
- А почему Ваш муж не был в субботу в офисе? С ним что-то случилось?
- Хэнсон внимательно смотрел на Элизабет, одновременно приближаясь к
коляске.
- К сожалению, у него какое-то важное дело. Я боюсь, что его не будет
некоторое время.
"ОНА знает", - подумал Фримэн.
Хэнсон подошел к коляске.
- Какой симпатичный малыш. Он так сердито смотрит на меня. Соседский?
- Нет, это ребенок друга моего мужа. Меня попросили побыть с ним
денек. К сожалению, мы должны идти, мистер Хэнсон.
- О, я не буду вас задерживать. Скажите, пожалуйста, своему мужу,
чтобы он позвонил мне, когда вернется.
- Я обязательно передам ему вашу просьбу. До свидания, мистер Хэнсон.
- До свидания, - Хэнсон кивнул и пошел по улице.
ОНА знает.
Фримэн отшвырнул одеяло и попытался крикнуть вслед удаляющейся фигуре
Хэнсона, но Элизабет быстро вкатила коляску во двор и закрыла за собой
калитку.
Когда она несла его по лестнице, Фримэн увидел, что шнур телефона был
выдернут из розетки. Да, Элизабет все знала и лишь прикидывалась, что не
замечает изменений. Она видела, как молодел ее муж, она видела все стадии
трансформации, и пеленки с детской кроваткой предназначались ему, а не
ожидаемому ребенку.
Фримэн сомневался, была ли его жена на самом деле беременна.
Изменения фигуры могли быть всего лишь иллюзией. Когда Элизабет говорила,
что ожидает ребенка, то она могла иметь в виду, что ребенком будет ОН!
Лежа в кровати, он слышал, как Элизабет закрывает окна и двери.
Неожиданно Фримэн почувствовал, что замерзает. Несмотря на кучу
одеял, он был холоден, как кристаллик льда. Фримэн понял, что приближается
конец его изменений.
В конце концов он задремал, и сон унес прочь все страхи и сомнения.
Через два часа Элизабет разбудила его и внесла в холл. Память Фримэна
быстро атрофировалась, он уже не мог контролировать свое тело. Неожиданно
он очутился в мире своего детства и, издав громкий крик, вступил в
заключительную стадию своих изменений.
В то время как ребенок затихал на столе, Элизабет сидела, откинувшись
назад, на диване и пыталась подавить боль. Когда Фримэн уже не подавал
признаков жизни, она обессиленно легла на подушку и быстро заснула.
На следующее утро она проснулась бодрой и полной энергии. От ее
беременности не осталось и следа. Через три дня Элизабет уже свободно
передвигалась по дому. Тогда она принялась уничтожать следы существования
Фримэна: пеленки и другое белье купил старьевщик; кровать она сдала
обратно в мебельный магазин и, наконец, уничтожила все фотографии, на
которых присутствовал ее муж.
Через два дня все, напоминающее о Фримэне, было изгнано из дома.
Следующим утром, когда она возвращалась с покупками из торгового
центра, навстречу ей из машины вышел Хэнсон.
- Здравствуйте, миссис Фримэн, Вы великолепно выглядите!
Элизабет наградила его ослепительной улыбкой.
- Чарльз все еще отсутствует? - спросил Хэнсон.
Она молчала, мечтательно глядя куда-то вдаль, через его плечо.
Хэнсон, не дождавшись ответа, уехал, а она вошла в дом.
Так Элизабет потеряла своего мужа.
Три часа спустя метаморфозы Чарльза Фримэна достигли кульминации. В
последнюю секунду Фримэн вернулся к началу своей жизни, и момент его
рождения совпал с моментом его смерти.
Джеймс БОЛЛАРД
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДСОЗНАНИЯ
- Реклама, доктор! Вы видели рекламу?
Доктор Франклин быстро сбежал по ступенькам, стараясь избавиться от
назойливого голоса. Уже у автостоянки он заметил в дальнем конце аллеи
человека, одетого в светло-голубые джинсы, который призывно махал ему.
- Доктор Франклин! Реклама!
До машины оставалось ярдов сто. Доктор слишком устал, чтобы
возвращаться, и поэтому просто стоял на месте и ждал молодого человека.
- Что у тебя на этот раз, Хатавей? - пробормотал Франклин. - Мне уже
надоело тебя здесь видеть.
Хатавей прислонился к дереву, густые черные волосы свешивались ему на
глаза. На лице появилась наигранная улыбка.
- Я звонил вам ночью, доктор, но ваша жена все время вешала трубку, -
он говорил без малейшего намека на спесь, присущую людям такого типа. - И
поэтому мне пришлось ждать вас здесь.
Они стояли возле живой изгороди, отделяющей аллею от окон главного
административного корпуса. Несмотря на то, что кусты были густыми, а
деревья высокими, они не могли скрыть аллею от любопытных взглядов, и
встречи доктора с Хатавеем становились темой бесконечных сплетен,
распространявшихся по лечебнице.
- Я, конечно, понимаю, что... - начал Франклин, но Хатавей прервал
его:
- Забудьте, доктор. Появилась гораздо более важная проблема. Они
начали строить первый большой экран, около ста футов высотой. Первый, а
сколько их будет? Его собираются устанавливать за городом, возле дорог.
Скоро они появятся на всех дорогах, и тогда нам просто придется прекратить
думать! Мы превратимся в тупых, бездушных автоматов!
- По-моему, твоя беда как раз и состоит в том, что ты слишком много
думаешь. - Доктор Франклин пожал плечами. - Ты твердишь мне об этих
экранах целую неделю, но я еще ни разу не видел, чтобы хоть один из них
работал.
- Пока что нет, доктор. - Рядом прошла группа медсестер, и Хатавей
понизил голос. - В том-то и дело, что прошлой ночью все работы над ними
были закончены. Вы сами увидите это по дороге домой. Теперь все готово к
работе.
- Послушай, Хатавей, дорожная реклама существовала всегда, и от нее
не было никакого вреда, - терпеливо начал доктор Франклин. - В конце
концов! Ты можешь расслабиться? Подумай о Доре, о детях...
- О них я и думаю! - Хатавей едва не сорвался на крик. - Подумайте,
доктор, эти кабели, сорокатысячевольтные линии, металлические опоры, -
через неделю они закроют половину неба над городом! И что тогда будет с
нами через полгода? Они хотят заменить наши мозги своими дурацкими
компьютерами.
Смущенный словесным напором Хатавея, доктор Франклин быстро терял
чувство превосходства. Он стал беспомощно оглядываться в поисках своей
машины.
- Послушай, Хатавей, я больше не могу тратить время на эту болтовню.
Тебе нужен отдых или даже консультация с квалифицированным врачом, не то
ты окончательно свихнешься.
Хатавей начал было протестовать, но доктор решительно вскинул руки.
- Говорю тебе в последний раз: если ты сможешь доказать мне, что эти
экраны управляют подсознанием, тогда я обращусь в полицию вместе с тобой.
Но у тебя нет никаких доказательств, и ты это отлично знаешь. Реклама,
воздействующая на подсознание, была изобретена более тридцати лет назад, и
с тех пор законы о ее применении ни разу не нарушались. В любом случае
техника была очень слабая и успехи - мизерные. Твоя идея совершенно
нелепа, абсурдна.
- Хорошо, доктор. - Хатавей облокотился на капот стоящей рядом машины
и взглянул на доктора Франклина. - В чем дело? Потеряли машину?
- Твоя болтовня совершенно сбила меня с толку. - Доктор вытащил из
кармана ключ зажигания и прочитал номер: NY299-566-367-21. Видишь такую?
Хатавей, постукивая рукой по капоту, лениво оглядел большой парк,
заполненный тысячей машин.
- Конечно, трудно - все одинаковые, даже одного цвета. А ведь раньше
были десятки моделей, все разных цветов...
Франклин наконец заметил свою машину и стал пробираться к ней.
- Шестьдесят лет назад существовали сотни моделей. Ну и что из этого?
Теперь машины стали гораздо удобней, да и вообще, на мой взгляд,
стандартизация только улучшила качество машин.
- Но не очень-то уж эти машины и дешевы. - Хатавей пристукнул по
крыше машины. - Они всего лишь на сорок процентов дешевле моделей
тридцатилетней давности. Да и то лишь из-за монополии производства.
- Возможно, - сказал доктор Франклин, открывая дверь своей машины. -
Во всяком случае, современные машины стали намного удобнее и безопаснее.
Хатавей скептически покачал головой.
- Все это волнует меня... Одинаковые модели, одинаковый стиль, один и
тот же цвет - и так год за годом. Мы живем, как при коммунизме. - Он
провел пальцем по ветровому стеклу. - Опять новая, доктор? А где же
старая? Ей было всего три месяца...
- Я сдал ее обратно в магазин. - Франклин завел мотор. - Это самый
лучший способ экономить деньги - сдаешь старую вещь, немного доплачиваешь
и получаешь точно такую же новую. То же самое с телевизорами, стиральными
машинами, холодильниками и другой бытовой техникой. Не возникает никаких
проблем.
Хатавей не обратил внимания на насмешку.
- Неплохая идея, но я не могу претворить ее в жизнь. Доктор, я
слишком занят, чтобы работать двенадцать часов в день и покупать дорогие
вещи.
Когда машина уже отъехала, Хатавей крикнул вслед:
- Доктор, попробуйте ехать с закрытыми глазами!
Домой доктор ехал, как обычно, по самой медленной полосе дороги.
Споры с Хатавеем всегда оставляли у него в душе чувство
подавленности, смутного неудовлетворения. Несмотря на свое ужасное жилье,
придирчивую жену, вечно больных детей, на бесконечные споры с хозяином
квартиры и кредиторами, Хатавей не терял своей любви к свободе. Презирая
все авторитеты, он постоянно выдавал идеи, подобные последней - с
подсознательной рекламой.
На этом фоне типичным примером выглядела жизнь самого Франклина:
работа, по вечерам отдых дома или вечеринки с коктейлями у друзей,
обязательные приемы по субботам и так далее. По сути дела, он оставался
наедине с собой только тогда, когда ехал на работу или домой, а все
остальное время был во власти общества.
Но дороги были просто великолепными. Как бы ни ругали современное
общество, а дороги строить оно умело. Восьми-, десяти- и
двенадцатиполосные скоростные автострады пересекали всю страну, лишь
изредка прерываемые гигантскими автопарками в центрах городов и стоянками
возле крупных супермаркетов, или же разветвлялись на десятки более мелких
внутренних дорог-артерий. Вместе со стоянками дорога занимали около трети
территории страны, а в окрестностях городов еще больше. Несмотря на то,
что вблизи старых городов существовало множество сложных развилок, дорога
были практически идеальными.
Десятимильный путь до дома растянулся на двадцать пять миль и занял
не меньше времени, чем раньше, до сооружения автострады, так как пришлось
проезжать через три дорожные развязки в форме клеверного листа.
Новые города вырастали из кафе, автопарков и придорожных мотелей.
Они, словно грибы, возвышались среди леса рекламных огней и дорожных
указателей.
Мимо него проносились машины. Успокоенный медленной ездой, Франклин
решил перебраться на другую полосу. Увеличивая скорость с сорока до
пятидесяти миль в час, он услышал, как пронзительно взвизгнули шины. Для
соблюдения порядка и предотвращения аварий сорока-, пятидесяти-,
шестидесяти- и семидесятимильные полосы были разделены резиновыми
прослойками. Несоблюдение правил одновременно и действовало на нервы, и
приводило к повреждению шин. Эта прослойка постоянно нуждалась в
обновлении, да и шины изнашивались довольно быстро, но зато безопасность
движения была обеспечена. На этом и наживались автозаводы и производители
резины. Большинство машин не выдерживало более шести месяцев эксплуатации,
но это считалось естественным, так как появлялось все больше и больше
новых моделей.
Когда до первого "клеверного листа" оставалось не более четверти
мили, Франклин заметил полицейские указатели с надписями: "Дорога
сужается" и "Максимальная скорость 10 миль в час". Франклин попытался
вернуться на самую медленную полосу, но не смог: машины шли друг за
другом, бампер в бампер. Как только колеса начали вибрировать, он сжал
зубы и попытался не замечать шинного визга. Нервы у других водителей стали
сдавать, и над дорогой понесся протяжный гул автомобильных сигналов. Налог
на проезд был теперь очень высоким, около тридцати процентов от валового
национального продукта (для примера: подоходный налог составлял всего лишь
два процента), и поэтому любая задержка приводила к немедленному
вмешательству полиции.
У самого "клеверного листа" все ряды сливались в один, чтобы
освободить площадку для возведения массивного металлического
экрана-указателя. Прилежащее пространство было заставлено какими-то
моторами, сложными установками, и Франклин подумал, что это именно тот
экран, о котором говорил Хатавей. Хатавей жил в одном из возвышавшихся
рядом домов и мог наблюдать все, что творилось у развилки.
Экран был просто чудовищным. Он возвышался более чем на сто футов и
чем-то напоминал радар. Его опоры стояли на бетонных площадках, а сам он
был виден на много миль вокруг. Экран опутывали километры разноцветных
проводов и кабелей, а на вершине находился маленький маяк, указывающий
путь самолетам. Франклин подумал, что экран является частью системы
городского аэропорта.
Подъезжая к следующему "клеверному листу", Франклин увидел второй
указатель, возвышающийся в небе над дорогой. Перестраиваясь в
сорокамильную линию, он рассматривал приближающуюся конструкцию. Хотя
экран еще не работал, доктор вспомнил предупреждения Хатавея. Неизвестно
почему ему показалось, что экраны являются вовсе не тем, за что их
выдавали. Они не могли быть частью системы аэропорта, так как ни один из
них не совпадал с какой-нибудь крупной авиалинией. Чтобы оправдать свою
стоимость - второй экран занимал почти две трети ширины дороги, - он
должен был играть важную роль в дорожном движении.
В двухстах ярдах впереди на краю дороги стоял маленький киоск, и
Франклин вспомнил, что ему нужно купить сигареты. У киоска стояла длинная
очередь машин, и он пристроился в самом конце.
Отсчитав несколько монет (бумажные деньги уже не были в обращении),
он взял пачку сигарет. Сигареты выпускались лишь одной фабрикой, и поэтому
выбора не было: кури то, что продают.
Отъезжая от киоска, он лениво распечатал пачку...
Дома жена смотрела телевизор. Диктор называл какие-то цифры, и Джудит
записывала их на листок бумаги.
- Он говорит так, как будто за ним гонятся, - фыркнула она, когда
диктор остановился. - Я фактически ничего не успела записать.
- И правда, отвратительно, - подтвердил Франклин. - Какая-нибудь
новая игра?
Джудит вскочила и поцеловала его в щеку, предусмотрительно пряча при
этом пепельницу, заполненную сигаретными окурками и шоколадными обертками.
- Привет, дорогой, извини, что не приготовила тебе что-нибудь выпить.
Начали цикл передач под названием "Мгновенная сделка". В них диктуется
список товаров, на которые можно получить девяностопроцентную скидку, если
предъявить в магазине правильный порядок номеров. Это так увлекательно!
- Звучит неплохо, - согласился Франклин. - Ты записала?
Джудит указала на блокнот.
- Я успела записать только про электрошашлычницу... Но сейчас уже
половина восьмого, а нам нужно успеть в маркет до восьми часов.
- Тогда это отпадает. Я очень устал, мой ангел, и я хочу есть. Джудит
начала протестовать, и он добавил: - Послушай, нашей шашлычнице всего два
месяца, и она ничем не отличается от той, которую ты хочешь купить.
- Но, дорогой, если мы сейчас купим новую шашлычницу, а старую сдадим
в конце года, то сэкономим на этом пять фунтов стерлингов. И потом, мне
очень повезло, что я смогла посмотреть эту передачу - она выходит так
нерегулярно... Такой случай может и не повториться! - Она пыталась
разжалобить Франклина, но тот твердо стоял на своем.
- Что ж, пускай мы потеряли пять фунтов. К тому же ты наверняка
неправильно записала номера...
Джудит недовольно пожала плечами и повернулась к бару.
- Сделай, пожалуйста, что-нибудь крепкое, - окликнул Франклин жену. -
А на обед опять салаты?
- Дорогой, они очень полезны. Ты же знаешь, что нельзя постоянно есть
стандартную пищу - в ней нет белков и витаминов. Ты сам сказал: надо есть
больше овощей и другой растительной пищи!
- Но она так странно пахнет. - Он лег на диван и лениво потянулся,
принюхиваясь к стоящему рядом стакану виски и поглядывая на медленно
темнеющее окно.
В четверти мили, на крыше супермаркета, ярко горели красные огни
рекламы, прославляя передачу "Мгновенная сделка". И в их отблесках был
ясно виден силуэт гигантского экрана, выделяющийся на бледном, сумеречном
небе.
- Джудит! - Франклин прошел на кухню и показал на окно. - Тот большой
экран возле супермаркета... Когда его построили?
- Не знаю, дорогой, - она внимательно посмотрела на мужа. - А что
случилось? Почему ты так волнуешься? Он как-то связан с аэропортом?
Франклин не отрываясь смотрел в окно.
- Да... Именно так все и думают...
Он аккуратно выплеснул виски в раковину.
На следующее утро в семь часов Франклин аккуратно припарковал свою
машину на площадке возле супермаркета. Затем опустошил карманы и сложил
все монетки в отделение на приборной доске.
Магазин жил своей обычной утренней жизнью, и тридцать турникетов
постоянно были в действии, пропуская ранних посетителей. Совсем недавно
для магазинов был объявлен двадцатичетырехчасовой рабочий день, и теперь
супермаркет не закрывался и ночью. Большую часть покупателей составляли
домохозяйки. Они стремились купить как можно больше продуктов, одежды и
всякой всячины по сниженным ценам, а потом мчались в другой супермаркет. И
так весь день...
Некоторые женщины объединялись в группы, и Франклин слышал и видел,
как они складывали покупки в машины и весело перекликались. Спустя
мгновение машины сорвались с места и стройным рядом двинулись к следующему
торговому центру.
На внушительном неоновом экране значились последние новости о жизни
супермаркета, в том числе и пятипроцентная скидка на проход через
турникет. Самые высокие скидки, доходившие до двадцати пяти процентов,
были, как всегда, для жителей рабочих районов. Это называлось социальной
помощью. Для жителей других районов скидки были ниже. Эта схема была очень
сложной, и Франклин радовался, что в их районе она еще не введена.
Когда Франклин находился в десяти ярдах от входа, ему в глаза
бросился новый экран, возведенный на обочине автостоянки. В отличие от
других экранов, это сооружение было немного крупнее, кроме того, не
делалось никаких попыток как-то приукрасить экран - мешанина металла,
пластмассы и дерева сразу бросалась в глаза, а поперек стоянки тянулась
неглубокая бороздка, в которую был уложен толстый кабель.
Он заторопился к магазину, боясь не успеть купить новую пачку сигарет
и опоздать в госпиталь. Звук трансформаторов, стоявших возле экрана, по
мере приближения к супермаркету медленно угасал в его ушах. Пройдя
автоматы в фойе и весело насвистывая, Франклин уже собрался сделать
покупки, когда вспомнил, что оставил деньги в машине.
- Хатавей! - пробормотал он достаточно громко, так, что его услышали
два покупателя, проходящих мимо. Стараясь не смотреть на сам экран, чтобы
не поддаться его гипнотическому действию, он взглянул на его отражение в
зеркальных дверях.
Вероятнее всего, он получил два противоречивых сигнала: "Покупай
сигареты" и "Воздержись". Все, кто ставил машину согласно правилам, шли в
маркет по открытому месту и поэтому попадали под воздействие экрана.
Франклин обернулся к служащему, который убирался в фойе.
- Послушайте, для чего нужен этот экран?
Мужнина оперся на свою щетку и лениво взглянул на огромный экран.
- Не знаю, - сказал он. - Может быть, эта постройка связана с
аэропортом?
Во рту у него была нетронутая сигарета, но он неожиданно сунул руку в
карман и вытащил еще одну. Франклин резко развернулся и пошел к выходу, а
служащий недоуменно смотрел ему вслед, вертя в руках сигаретную пачку...
Любой, кто заходил в супермаркет, обязательно покупал сигареты...
Машина едва ползла по сорокамильной линии. Франклин неожиданно
заинтересовался окружающей его картиной. Раньше он был или слишком
уставшим, или слишком занятым другими делами, чтобы наблюдать за
автострадой. Но теперь Франклин стал внимательно приглядываться к дороге и
маленьким кафе и киоскам на обочине в поисках новых экранов.
Двери и окна большинства домов покрывали неоновые вывески, но они
были неяркими, и Франклин сосредоточил внимание на придорожных рекламных
плакатах. Многие плакаты достигали высоты четырехэтажного дома. На них
обычно изображали красавиц-домохозяек с электронными зубами и глазами,
которые расхаживали по своим "идеальным" кухням. Эти трехмерные
изображения были настолько реальными, что женщины-великанши казались
живыми.
По обеим сторонам автострады простирался обширный пустырь. То там, то
здесь стояли группы легковых машин и грузовиков, рефрижераторов и
"поливалок" - все они были в работоспособном состоянии, но были вытеснены
новыми, более современными, а соответственно, более дешевыми моделями. Их
капоты и крыши отливали хромом, но у всех была одна участь - смерть от
ржавчины. Ближе к городу рекламные плакаты смыкались и закрывали эти
пирамиды металла, но сейчас они ярко блестели на солнце, чем-то напоминая
Франклину земли сказочного Эльдорадо.
Этим вечером Хатавей ждал, как всегда, Франклина у ступенек
госпиталя. Доктор помахал ему рукой и стал пробираться к своей машине.
- Что случилось, доктор? - спросил Хатавей, увидев, как Франклин
встревоженно осматривает окна больницы и ряды припаркованных машин. - За
вами следят?
Франклин нервно засмеялся.
- Не знаю. Надеюсь, что нет. Но если все, что ты мне говорил, -
правда, то наверняка.
Хатавей облегченно вздохнул.
- Наконец-то, доктор, и вы что-то заметили!
- Я не уверен, но мне начинает казаться, что ты прав. Этим утром в
Фэирлонском супермаркете... - Франклин рассказал Хатавею все, что
случилось с ним утром.
Хатавей кивнул.
- Я видел этот экран. Их теперь строят по всему городу. Что вы теперь
собираетесь делать, доктор?
Франклин злобно ударил ногой по колесу. Его удивляла беззаботность
Хатавея.
- Ничего, конечно. Черт побери, может быть, из-за твоих дурацких
страхов у меня появился синдром самовнушения.
Хатавей кулаком ударил по крыше машины.
- Не несите чепуху, доктор! Если вы не верите своим чувствам, что же
вам остается делать? Они захватят ваш мозг, если вы не защитите его! Нужно
действовать решительно и без промедления, пока мы еще не парализованы!
Франклин протестующе вскинул руку.
- Минуту! Если эти экраны возводятся по всему городу, то кто же будет
объектом их внушения? Не могут же все люди быть загипнотизированы? Да и
никому не выгодно вкладывать миллиарды в строительство этих экранов и
плакатов. Ведь между конкурирующими фирмами может разразиться настоящая
война, а "торговая война" смертельна для всего общества.
- Вы правы, доктор, - кивнул Хатавей. - Но вы забываете об одной
вещи. Капиталовложения будут оправдываться тем повышением спроса на
различную продукцию, которое неминуемо вызовет действие экранов. К тому же
рабочий день увеличат с двенадцати до четырнадцати часов. Кое-где на
окраинах воскресенье уже рабочий день, и это считается нормой. Вы
понимаете, доктор, люди работают почти сто часов в неделю!
Франклин отрицательно покачал головой.
- Люди не поддержат этого.
- Им не останется ничего другого. В конце концов мы будем работать
двадцать четыре часа в день, по семь дней в неделю! И никто не посмеет
воспротивиться! Нам оставят свободное время лишь на то, чтобы тратить
деньги на разные покупки! - Хатавей схватил Франклина за плечо. - Вы
согласны со мной, доктор?
Франклин лихорадочно размышлял. В полумиле за патологическим
отделением возвышался массивный силуэт экрана, и по нему еще ползали
рабочие, проверяя и налаживая оборудование. Госпиталь располагался далеко
от воздушных линий - больным нужен покой, - и доктор был уверен, что экран
никак не относится к аэропорту.
- Разве это не запрещено так называемым законом о подсознании?
Профсоюзы не допустят этого!
- Пустая надежда. Экономические догмы за последние десять лет сильно
изменились. Это раньше профсоюзы могли влиять на экономику, теперь под их
контролем всего лишь пять процентов всей промышленности.
Единственное, в чем они нуждаются, - это рабочая сила.
"Подсознательная реклама" будет обеспечивать эту потребность.
- И что же ты планируешь предпринять?
- Я не расскажу вам, доктор, потому что ваша внутренняя гордость вряд
ли примет этот план.
- Хм, - недовольно ухмыльнулся Франклин. - Мне надоело твое
донкихотство. Таким образом ты ничего не добьешься! Прощай!
- Ладно, ладно, доктор. - Хатавей захлопнул дверь машины. - Но
подумайте о своем решении, доктор. Подумайте, пока ваш мозг еще ваш!
Машина медленно тронулась с места...
По пути домой Франклин успокоился Идеи Хатавея казались все менее и
менее вероятными.
Оглядывая ряды медленно ползущих машин, он заметил несколько новых
экранов. Некоторые из них были полускрыты домами и супермаркетами, но, тем
не менее, их необычные силуэты сразу бросались в глаза.
Когда Франклин добрался до дома, Джудит сидела в кресле на кухне и
смотрела телевизор. Он отшвырнул большую картонную коробку, загораживающую
проход, прошел в свою комнату и разделся. Затем вернулся на кухню и
заглянул через плечо жены в блокнот. Франклин хотел было возмутиться, что
жена опять играет в эту дурацкую игру, "Мгновенную сделку", но, увидев
лежащего на подносе аппетитно пахнущего цыпленка, быстро подавил
раздражение.
Он толкнул коробку ногой.
- Что это?
- Не знаю, дорогой. Каждый день приходят десятки покупок - я не могу
сразу со всем разобраться, - она кивнула на индейку, жарившуюся в духовке,
а затем взглянула на него.
- Ты очень взволнован, Роберт. Неудачный день?
Франклин пробормотал что-то невнятное.
- Ты опять поспорил с этим сумасшедшим?
- Ты имеешь в виду Хатавея? Да, мы немного поболтали. Кстати, не
такой уж он сумасшедший. - Франклин перевел взгляд на коробку. - Так что
же все-таки это такое? Мне хочется знать, за что я буду отрабатывать
следующие пять - десять воскресений.
Он внимательно обследовал стенки коробки и наконец нашел надпись.
- Телевизор? Зачем нужен еще один телевизор, Джудит? У нас их и так
три: в столовой, в зале и в кабинете. Куда же нам четвертый?
- Не переживай так, дорогой. Мы поставим его в комнате для гостей.
Неприлично принимать гостей без телевизора. Я, конечно, стараюсь
экономить, дорогой, но четыре телевизора - это необходимый минимум. Об
этом пишут все журналы.
- И три радиоприемника, да? - Франклин с ненавистью взглянул на
коробку. - Послушай, дорогая, гости приходят на дружескую беседу, а не
смотреть телевизор. Джудит, мы должны сдать его, даже если он стоит очень
дешево. Все равно телевидение - сплошная трата времени. Смотреть одну и ту
же программу по четырем телевизорам! - нет, мы не можем себе этого
позволить!
- Но Роберт! Существует целых три канала!
- И все коммерческие? - Прежде чем Джудит успела ответить, раздался
звонок телефона и Франклин вышел из кухни.
Голос был очень невнятный, и Франклин подумал, что это еще один
надоедливый коммерсант. Но потом он узнал Хатавея.
- Хатавей! О Боже! Что опять случилось, черт тебя побери?
- Доктор, я забрался с биноклем на крышу дома и... Эти экраны
повсюду! И поверьте мне, я узнал, что следующим объектом рекламной
кампании будут машины и телевизоры. Представляете, они хотят, чтобы мы
покупали новые машины каждые два месяца! О Боже всемогущий! Это же...
Слова Хатавея прервала пятисекундная рекламная пауза (плата за
телефон была очень высока, но если вы соглашались по пять секунд
выслушивать рекламу, то рекламные агентства выплачивали за вас некоторую
сумму). Прежде чем пауза закончилась, Франклин бросил трубку и, подумав,
выдернул шнур из розетки.
К нему подошла Джудит и нежно взяла за руку.
- Что случилось, дорогой?
Франклин допил виски и вышел на лоджию.
- Это опять Хатавей. Он уже начинает действовать мне на нервы. Он
взглянул на темный силуэт экрана, чьи красные сигнальные огни ярко пылали
в ночном небе. Франклин содрогнулся от пугающей неизвестности, окружающей
это чудовище.
- Не знаю, - пробормотал он. - Кое-что из рассказов Хатавея кажется
очень правдивым. Вся эта подсознательная техника еще не проверена и...
Он замолчал и перевел взгляд на Джудит. Его жена молча стояла посреди
кухни, не отрывая покорного взгляда от экрана. Франклин быстро отошел от
окна и включил телевизор.
- По-моему, нам и вправду нужен четвертый телевизор, дорогая.
Неделей позже Франклин решил начать свою ежеквартальную работу -
инвентаризацию домашнего имущества.
С Хатавеем он больше не встречался; и по вечерам длинная нескладная
фигура больше не поджидала его у дверей госпиталя.
Тем временем на окраинах города было взорвано несколько экранов.
Сначала Франклин подумал, что в этом деле участвовал и Хатавей, но потом
прочитал в газетах, что заряды оставили рабочие, строившие эти экраны.
Все больше и больше экранов появлялось над крышами домов; в основном
они располагались рядом с автострадами и в крупных торговых центрах. На
отрезке дороги от госпиталя до дома Франклин насчитал тридцать экранов,
которые, как гигантские костяшки домино, нависали над проезжающими
машинами. Доктору приходилось все время быть в напряжении, чтобы не
смотреть на экраны, но он не очень-то и верил, что это может помочь.
Франклин посмотрел последний выпуск новостей и принялся составлять
список вещей, которые они с Джудит сдали за последние две недели:
машину - предпоследняя модель, которая прослужила два месяца;
два телевизора - по четыре месяца;
газонокосилку - семь месяцев;
пищевой процессор - пять месяцев;
фен для волос - четыре месяца;
холодильник - три месяца;
два радиоприемника - по семь месяцев;
магнитофон - пять месяцев;
автоматический бар - восемь месяцев.
Половину приспособлений к этим вещам он сделал своими руками, и
поэтому расставаться с ними было очень тяжело. Да и, скажем, к старой
машине после двух месяцев пользования он как-то привык, а новая модель
казалась совершенно неудобной.
Причем сначала Франклин не собирался покупать ни новую машину, ни
телевизор, но какая-то сила привела его в супермаркет и заставила купить
новые вещи. Он словно не сознавал, что делает.
Оглядывая множество приобретенных вещей, он подумал, что скоро доходы
государства вырастут на десятки процентов, но, и не менее скоро, люди
потеряют контроль над своим разумом...
Когда Франклин спустя два месяца возвращался из госпиталя домой, он
увидел новый экран.
Он ехал по сорокамильному ряду, даже не пытаясь обгонять бесчисленное
множество едва ползущих машин. Его автомобиль миновал уже второй
"клеверный лист", когда движение замедлилось, а затем полностью
остановилось. Машины одна за другой съезжали на обочину, покрытую
ярко-зеленой травой, а их водители образовали толпу возле одного из
экранов. Две маленькие черные фигурки медленно карабкались вверх.
Сигнальные огни экрана мигали беспорядочно, вразнобой.
Заинтересовавшись происходящим, Франклин свернул на обочину, вышел из
машины и пробрался сквозь толпу любопытных к самому экрану. У его
подножья, задрав головы, толпились в кучке полицейские и инженеры. Они
встревоженно смотрели вверх.
Неожиданно Франклин заметил, что стоящие внизу полицейские вооружены
винтовками, а у тех, кто карабкался по экрану, по бокам висели автоматы, и
его беспечность мигом улетучилась. Тут же Франклин заметил и третью фигуру
- мужчину, стоящего на верхнем ярусе у пульта управления.
Хатавей!
Франклин стал приближаться к экрану.
Неожиданно мигание огоньков упорядочилось, и на экране появилось
несколько простых фраз, которые Франклин видел каждый день, когда проезжал
по шоссе:
ПОКУПАЙТЕ! ПОКУПАЙТЕ СЕЙЧАС ЖЕ!
ПОКУПАЙТЕ НОВУЮ МАШИНУ!
КУПИТЕ НОВУЮ МАШИНУ!
СЕЙЧАС ЖЕ! ДА! ДА! ДА!
Раздался вой сирен, толпа расступилась, и на зеленую траву съехали
две патрульные машины. Прибывшие полицейские с помощью дубинок быстро
оттеснили толпу подальше от экрана.
- Офицер! Я знаю этого мужчину... - начал было Франклин, когда к нему
приблизился один из полицейских, но тот грубо толкнул его в грудь, и
доктору пришлось вернуться к своей машине. Он беспомощно наблюдал, как
полиция расправляется с остальными водителями.
Неожиданно раздалась короткая автоматная очередь, и Хатавей, издав
крик, полный торжества и боли, оступился, взмахнул руками, полетел вниз,
ударился о землю и замер...
- Но почему? - Джудит едва не кричала. - Почему ты так переживаешь? Я
понимаю, что это огромное несчастье для его жены и детей. Но он же был
настоящим сумасшедшим! Даже если он так ненавидел эти рекламные экраны -
необязательно же взрывать их!
Франклин включил телевизор, надеясь, что тот поможет ему отвлечься.
- Хатавей был прав, - сказал он.
- Был ли? Реклама не может развиваться дальше. У нас так и так нет
выбора - ведь мы не можем тратить больше, чем зарабатываем. Так что скоро
вся эта рекламная кампания провалится.
- Ты так думаешь? - Франклин подошел к окну. В четверти мили от их
дома возводился новый экран. Он был точно на востоке от их дома, и по
утрам тень этой массивной конструкции накрывала сад и доставала даже до
окон. Возле стройки теперь постоянно крутились полицейские и патрульные
машины. Его взгляд упал на экран, и он сразу же вспомнил Хатавея. Франклин
попытался изгнать образ этого человека из своей памяти, но бесполезно.
Когда часом позже Джудит, собираясь идти в супермаркет, зашла в
комнату за своим плащом и шляпой, Франклин все еще задумчиво стоял у окна.
- Я поеду с тобой, дорогая. Я слышал, что в конце месяца выходят
новые машины, и мне нужно присмотреть по каталогу новую модель.
Они вместе вышли на улицу, и тени экранов нависли над их головами,
словно лезвия гигантских кос...
Джеймс БОЛЛАРД
ЗОНА УЖАСА
Ларсен целый день ждал прихода Байлиса, врача, живущего в соседнем
домике. Ларсен был уверен, что доктор обязательно появится, потому что
дело было слишком интересным и выгодным, и Байлис был заинтересован в нем
не меньше, чем сам Ларсен.
Стрелка часов уже перевалила за три, а доктор все еще не появился.
Ларсен, как разъяренный тигр, метался из комнаты в комнату, проклиная
Байлиса, который наверняка сидел в своем белоснежном коттедже у
кондиционера и читал газету.
На обед Ларсен съел пару бутербродов и три амфетаминовых таблетки (ну
конечно он нуждался в стимуляторах) из упаковки, которую дал Байлис.
После еды он уселся в кресло с кретсчеровским "Психоанализом",
толстым томом, полным таблиц и сносок. Но через час, осилив не более трех
страниц, Ларсен отбросил книгу.
Иногда Ларсен подходил к окну, вглядываясь в соседний дом в надежде
увидеть хозяина. Между домиками лежала пустая площадка, и только
байлисовский "понтиак" отбрасывал жалкую тень на истомленную зноем землю.
Три коттеджа, стоявшие рядом, были пусты. Комплекс был построен на
средства компании по производству электроприборов, в которой работали и
Ларсен, и Байлис, и служил домом отдыха и восстановительным центром.
Два-три дня абсолютного покоя и тишины в совокупности с различными
процедурами полностью восстанавливали работоспособность.
Но Ларсену два дня пребывания в санатории едва не стоили потери
рассудка. Даже Байлис не многим помог ему: всего лишь дал несколько
таблеток да посоветовал почитать Кретсчера. Создавалось ощущение, что он
чего-то ждал. Ларсен уже было решился позвонить Байлису по внутреннему
телефону, когда услышал, как в соседнем доме хлопнула дверь, и увидел
длинную тощую фигуру, пересекающую залитую солнцем бетонную площадку.
"Если он опять предложит мне укреплять нервы с помощью гипноза, я
пошлю его... - мрачно подумал Ларсен. - Мне уже до чертиков надоели его
"постгипнотические" штучки. После этих сеансов я едва держусь на ногах..."
Он впустил Байлиса и проводил его в гостиную.
- Какого черта? Где вы были? - спросил Ларсен, усаживаясь в кресло. -
Времени уже четыре часа!
Байлис критически огляделся вокруг.
- Я знаю. - Он сел на стул посреди комнаты. - Расслабьтесь же. Как
ваше самочувствие сегодня?
- Как я могу расслабиться, когда я каждую секунду ожидаю новую
опасность? - Ларсен пытался вспомнить, что произошло за истекшие сутки.
- Вообще-то эта ночь была легче. Я уже не дергался от малейшего
шороха. Мне кажется, что я вхожу в новую стадию, и поэтому все
стабилизируется. - Ларсен помолчал. - Но теперь, когда я переступаю порог,
мне кажется, что за дверью бездонная шахта...
Ларсен вскочил, прошелся по комнате и снова уселся в кресло.
- Мне кажется, новой атаки не будет, - продолжил он. - Думаю, что
после всего случившегося мне нет смысла оставаться здесь, а нужно
вернуться на завод. Ведь я чувствую себя "о'кей".
Байлис кивнул.
- Но почему вы так нервничаете?
- О Боже! Я не нервничаю, Байлис! Мне просто очень тяжело. По идее,
вы должны изо всех сил стараться мне помочь... А вы словно избегаете...
- Нет! - резко оборвал Байлис. - Я несу за вас полную ответственность
и поэтому хочу, чтобы вы оставались здесь, пока я не разберусь с этим
существом...
- Существом! - фыркнул Ларсен. - Звучит, как в фильме ужасов. Но это
была всего лишь галлюцинация, а может быть не было и ее? Ведь это пестрое
сияние могло быть каким-нибудь отражением, миражом в конце концов.
- Раньше вы описывали происшедшее гораздо точнее, - пробормотал
Байлис. - Цвет волос, черты лица, одежду...
Их глаза на секунду встретились, и Ларсен поспешно отвернулся.
- Ну и что? - спросил он.
Доктор Байлис встал, поправил пиджак и направился к двери.
- Я зайду завтра... Этой ночью будьте осторожнее, Ларсен. Не хочу вас
пугать, но проблема гораздо сложнее, чем вам кажется, - бросил он на
прощание и быстро вышел, прежде чем Ларсен успел сказать хоть одно слово.
Ларсен закрыл дверь на замок и сел на диван. Байлис растревожил его
своими словами и диагнозом, и теперь он испытывал непреодолимое желание
сесть в машину и вернуться в город. Но за пять дней пребывания в санатории
Ларсен убедился, что Байлис превосходит его если не в уме, то в знании
медицины, и потому все же решил послушаться его совета.
Ларсен прошелся по пустующей лоджии, оглядывая тени на горизонте.
Спор с Байлисом встревожил его, и теперь Ларсен не отрывал взгляд от
приоткрытых дверей в спальню и кухню.
Ларсен приехал сюда после трех месяцев напряженной работы. Его отдел
занимался программированием большой компьютерной системы, имитирующей
центральную нервную систему. Несколько компьютеров заменяли мозг, другие
представляли собой нервные пути. Система строилась по заказу одной крупной
психиатрической лечебницы и должна была помогать в лечении пациентов.
Группой проектировщиков руководил Байлис, но большая часть нагрузки
ложилась на плечи его помощника, и в конце концов доктор отослал Ларсена
сюда, в долину, для восстановления сил.
Ларсен был рад отдыху. Первые два дня он нежился на солнце, оглядывая
ландшафт, соседние коттеджи, лишь изредка прерывая это занятие для еды и
различных процедур. Спать он ложился в восемь, а вставал не раньше
полудня. Каждое утро из близлежащего городка приезжал управляющий и
привозил продукты и меню на следующий день. Подсознательно Ларсен
чувствовал, что его одиночество должно кончиться.
Первый визитер скорее был похож на героя фильмов ужасов. Он словно
явился из ночного кошмара, и Ларсен до сих пор не мог без содрогания
вспоминать их первую встречу.
На третий день после завтрака Ларсен решил съездить полюбоваться на
песчаный каньон. День был жаркий, и он заранее заготовил термос с
охлажденным мартини.
Гараж был пристроен к задней стене дома, и вход в него преграждала
массивная стальная дверь. Ларсен потянул ручку, но дверь не шелохнулась.
Тогда Ларсен навалился на ручку со всей силой. Дверь, казалось, чуть
подалась и вновь застыла. Солнечные блики, отражающиеся от двери, резали
ему глаза.
Ларсен взглянул под ноги. Просвет между стальной плитой и землей был
невелик, около шести дюймов, но вполне достаточен для того, чтобы
рассмотреть гараж. Ларсен заглянул в щель. Сначала он ничего не увидел, но
когда глаза привыкли к темноте, Ларсен, к своему ужасу, заметил у стены
среди расплывчатых теней фигуру человека. Человек стоял неподвижно,
безжизненно свесив руки, лицом к Ларсену. Он был одет в кремовую куртку,
голубые спортивные брюки и двухцветные кроссовки. Человек был крепкого
сложения, с чуть приплюснутым носом. Его глаза смотрели на Ларсена, не
замечая его.
Лежа на животе, потрясенный Ларсен смотрел на мужчину. Он не мог
понять, как тот попал внутрь: в гараже не было ни окон, ни других дверей.
Ларсен уже хотел окликнуть этого странного человека, когда тот сделал
шаг к двери.
С криком ужаса, как ужаленный, Ларсен отпрянул от двери. Темные места
на костюме человека были вовсе не тенями, а точными очертаниями скамьи,
стоявшей за ним. Тело мужчины было почти прозрачным.
Опомнившись, Ларсен быстро закрыл замок и всем телом навалился на
дверь.
В такой позе, наполовину парализованного усталостью и все еще
лихорадочно сжимающего ручку двери, его нашел приехавший из города на
отдых Байлис.
Ларсен встал, прошел на кухню, поставил кофейник на плиту, но не
включил огонь. Таблетки делали свое дело, и он чувствовал себя бодрым и
сильным. Вернувшись в спальню, он опять принялся за "Психоанализ".
Прочитав пару страниц, Ларсен задумался. Он не видел связи между
шизофренией, описываемой в книге, и его собственным случаем. Ларсен
считал, что у него было лишь кратковременное помутнение рассудка.
Почему Байлис не видит этого? Может быть, он ждет кризиса? Ларсен
отложил книгу и подошел к окну, бросив взгляд на бесконечную долину, где
одинокими темными пятнами выделялись коттеджи.
Ларсен открыл дверь и вышел на крыльцо, вдохнув полной грудью чистый
свежий воздух.
Гигантские горы с посеребренными снегом вершинами величественно
вздымались вдали. Их тени пересекали долину и падали на таинственные
барханы, а некоторые даже достигали одинокого поселка, затерянного среди
песков. Ни одно движение не нарушало эту картину, и от этого она еще
больше казалась нереальной, неземной.
Зачарованный этим пейзажем, Ларсен вдруг почувствовал, как нечто
чуждое коснулось его мозга. Ощущение было чуть приятным и волнующим.
Ларсен попытался сосредоточиться на нем, но никак не мог этого сделать.
Ларсен быстрым шагом вернулся в коттедж. Подходя к кухне, он заметил,
что оставил дверь в спальню открытой, и неожиданно увидел в комнате
человека, сидящего на софе и читающего Кретсчера.
Сначала Ларсен подумал, что это вернулся Байлис, но потом услышал,
как в соседнем доме все еще играет магнитофон.
Тогда он стал медленно отступать и в конце концов подобрался к окну
между спальней и кухней. Он был уверен, что видит не галлюцинацию, хотя
человек был одет точно так же, как и в прошлый раз. Однако теперь он
выглядел совершенно реальным и материальным.
Что-то в человеке казалось до боли знакомым, но Ларсен не мог
разглядеть его лицо из-за книги. Наконец незнакомец отложил книгу и встал.
Ларсен едва не закричал от удивления и страха. Он знал этого человека
лучше, чем кого-либо другого на Земле.
В комнате находился он сам.
Байлис сложил свои инструменты в маленький чемоданчик и поставил его
в тумбочку.
- Галлюцинация - не совсем верное определение в вашем случае. -
Байлис обернулся к Ларсену, который лежал на диване со стаканом теплого
виски. - Прекратите пить, Ларсен, вам это не поможет.
Ларсен кивнул и поставил стакан на журнальный столик. Часом раньше он
ввалился к Байлису, испуганный до полусмерти. Доктор успокоил его, и они
вместе вернулись в коттедж, чтобы убедиться, что двойник исчез.
- Я удивлен, почему вы не узнали своего двойника еще в гараже, -
продолжил Байлис, - ведь на нем была ваша одежда.
Ларсен сел и оглядел свой кремовый пиджак, штаны и белые с коричневым
туфли.
- Меня больше интересует, кто этот человек.
Байлис пожал плечами.
- Я не уверен, но мне кажется, что это болезнь типа раздвоения
личности или амнезии. Не волнуйтесь, мы наверняка найдем способ излечения.
Доктор вытащил из своего необъятного кармана черную записную книжку.
- Давайте посмотрим, что мы имеем на данный момент. Во-первых, фантом
- это вы. В этом нет никаких сомнений, он ваша точная копия. Но гораздо
важнее то, что он повторяет ваши действия с отклонением во времени...
- Не понимаю, доктор, - перебил Ларсен.
- Я хочу сказать, что вы видите себя в прошлом. Перед тем как вы
увидели мужчину в гараже, вы стояли на том же месте, что и он, и думали:
брать ли запасную канистру с бензином. Я прав?
- Да, - кивнул Ларсен.
- И тот человек в комнате, он тоже повторял то, что вы делали пятью
минутами раньше: сначала читал книгу, потом отложил ее, посмотрел в окно и
вышел на прогулку!
Ларсен опять кивнул и сделал глоток виски.
- Так вы утверждаете, что галлюцинация - это не что иное, как
материализовавшееся воспоминание?
- Почти... Наш мозг работает, как проектор. Большинству людей он
выдает воспоминания детства: родную улицу, дом, отца, мать. Вы же видите
себя в недавнем прошлом, вот и все. Это не так страшно, как вам кажется.
- Постойте, постойте! - Ларсен нервно вертел стакан. - Когда я сидел
на софе и читал Кретсчера, я никого не видел. И сейчас я ничего не вижу.
- Не воспринимайте слово "проектор" в прямом смысле. Может быть, в
комнате никого и не было, но ваша уверенность в присутствии "чужака" была
так велика, что фантом появился перед вашими глазами. Истории известно
множество таких примеров.
- А почему человек в гараже был прозрачным?
- В первый раз ваш мозг еще не мог "спроецировать" точно вашу
комнату. Может быть, позже ему помогли таблетки, и фантом получился более
реальным? - Байлис пожал плечами. - Кто знает?
Доктор взял у Ларсена стакан и вновь наполнил его из стоящего рядом
кувшина.
- Кстати, ваш случай проливает свет на множество проблем: привидений,
ведьм, призраков и прочего. Теперь можно утверждать, что все эти фантомы
не что иное, как воспоминания, проецируемые памятью. Это, скажем,
объясняет то, что все привидения белые. Вспомните, какого обычно цвета
ночная рубашка? Может быть, привидением, которого Гамлет принял за своего
отца, был сам Гамлет?
- Все это, конечно, очень интересно, но я не вижу, как это может мне
помочь.
Байлис встал и прошелся по комнате.
- Существуют два метода лечения такого рода болезней. По первому,
классическому методу вас надо накачать транквилизаторами и на годик
уложить в постель. К концу этого срока все галлюцинации исчезнут из вашего
мозга. Но этот способ очень неудобный из-за длительности лечения. Второй
же метод - чисто экспериментальный, но мне кажется, он заслуживает
похвалы. Скажите мне, Ларсен, что было бы, если бы вы зашли в комнату и,
скажем, заговорили с двойником?
- Ну... ничего.
- Вот именно, ничего! Вот, кстати, почему люди и призраки никогда не
вступают в прямые контакты.
- Но мне как-то не хочется проверять вашу теорию, - пробормотал
Ларсен.
- Вам придется это сделать. - Предотвращая возглас Ларсена, доктор
продолжил: - В следующий раз, когда увидите "фантома", сидящего в кресле с
Кретсчером в руках, войдите в комнату и заговорите с ним. Если же он не
ответит, смело садитесь в то же самое кресло. Это излечит вас.
Ларсен вскочил.
- Вы сошли с ума! Вы знаете, что чувствует человек, увидя своего
двойника? Единственным вашим желанием будет в тот момент оказаться
где-нибудь подальше.
- Я вас понимаю, но другого выхода нет. Когда "фантом" совместится с
реальной материей, то он исчезнет. Единственная попытка... Пересильте свой
страх, и вы будете излечены. Всего одна попытка.
Ларсен покачал головой. Он хотел что-то сказать и вдруг вспомнил про
тридцать восьмой калибр, лежащий в чемодане. Присутствие оружия придало
ему больше уверенности, чем все байлисовские советы. Пистолет был символом
силы, и теперь Ларсен не чувствовал себя беззащитным. Он твердо решил при
следующей встрече всадить в "двойника" заряд свинца.
Через полчаса, когда Ларсен вернулся в свой коттедж, он достал
пистолет и спрятал его в почтовом ящике на двери. Что ж, теперь он был
готов встретить любого "двойника".
Развязка наступила через два дня.
В то утро Байлис уехал в городок, чтобы купить новую пластинку,
оставив Ларсена готовить кофе для ленча. Внешне Ларсен выказал
неудовольствие, но в душе был рад возможности чем-либо заняться. Ему
надоело целыми днями бездельничать под наблюдением доктора, который,
казалось, ждал нового кризиса.
К счастью, этот кризис не наступал.
После того как Ларсен накрыл на стол и приготовил лед для мартини, он
вернулся к себе в коттедж, чтобы надеть новую рубашку. Переодеваясь, он
подумал, что нужно надеть новые брюки, ботинки, куртку. Ларсену казалось,
эти меры будут препятствовать появлению "двойника". После взгляда в
зеркало он взял бритву и решительно сбрил усы, а потом сделал новую
прическу.
Изменения были эффективными. Когда Байлис вылез из машины и подошел к
двери, он отпрянул при виде одетой в темное фигуры.
- Какого черта вы играете? У нас нет времени для подобных шуток! -
Байлис наконец узнал Ларсена и критически оглядел его. - Вы выглядите как
дешевый детектив!
Ларсен расхохотался. Недоумение Байлиса взбодрило его, а после пары
рюмок мартини Ларсен вообще почувствовал, что полон жизнерадостности.
После получаса болтовни Ларсен вернулся к себе в коттедж. Неожиданно он
почувствовал легкое головокружение. Байлис подложил в мартини стимулятор!
Опять эти дурацкие эксперименты! Ларсен плюхнулся на стул, его пальцы
нервно забегали по столу, перебирая ручки и листы бумаги. В конце концов
он не выдержал и выскочил на улицу, чтобы выместить злобу на докторе.
Байлисовский коттедж был пуст. Ларсен прошелся по кухне, спальне и к
своему удивлению обнаружил, что в домике есть душ. Хмыкнув, он поразмыслил
и решил подождать доктора в своем коттедже.
Не поднимая головы, Ларсен быстро пересек залитую солнцем площадку и
был уже в нескольких шагах от дома, когда заметил в дверях мужчину в
голубой куртке.
Ларсен замер, узнав в фантоме себя, но себя "утреннего", до смены
костюма и с усами. Мужчина, казалось, хотел сделать шаг вперед, но не мог.
Ларсен мгновенно отбежал шагов на десять и оказался на линии между
дверью коттеджа Байлиса и гаражом. Только там он остановился и взял себя в
руки. Мужчина по-прежнему стоял в дверном проеме и колебался: то ли выйти
на яркий солнечный свет, то ли вернуться в дом. Ларсен подумал о
пистолете, но двойник стоял на расстоянии вытянутой руки от почтового
ящика, и не было никакой возможности достать тридцать восьмой калибр.
Тогда Ларсен решил пробраться в дом и посмотреть на двойника сзади.
Но вместо того чтобы воспользоваться кухонной дверью справа от фантома, он
залез на крышу гаража и попал в дом через окно в спальне.
Спустившись с подоконника, он услышал голос:
- Ларсен! Идиот, что вы делаете?
Это был Байлис, высунувшийся из окна ванной комнаты. Ларсен обернулся
и сердито махнул доктору рукой. Тот понимающе кивнул и стал быстро
вытирать голову большим пестрым полотенцем. Ларсен показал знаками, что
нужно соблюдать тишину, и медленно, на цыпочках подкрался к двери.
Двойника не было! Тогда он выскочил на улицу и увидел темную фигуру,
стоящую у двери в гараж.
Ларсен, забыв о Байлисе, остановился и стал вглядываться в двойника.
Он вспомнил, что сам стоял на том же месте минутой раньше, глядя на дверь.
Неожиданно Ларсен краем глаза заметил какое-то движение у себя за спиной.
Он резко обернулся и увидел голубую куртку.
Призраков стало двое!
Какое-то мгновение Ларсен беспомощно наблюдал за двумя фигурами,
бесшумно двигающимися по двору.
Один из двойников направился прямо к Ларсену. Яркое солнце освещало
его лицо, вырисовывая впалые щеки, острый нос и испуганные карие глаза.
Сходство было полнейшим.
Ларсен хотел закричать, но голос изменил ему. Он повернулся и
бросился бежать.
Остановился Ларсен лишь после того, как пробежал ярдов двести.
Восстанавливая дыхание, он присел на валун и оглянулся. Первый двойник
повторял его путь к коттеджу Байлиса. Второй - залез на гараж и открывал
окно. Доктор же боролся с окном, стараясь выглянуть как можно дальше.
Ларсен вытер лицо рукавом рубашки. Итак, Байлис был прав, хотя и не
мог предполагать, что Ларсен может увидеть двух фантомов сразу. Причем оба
возникали в моменты, когда у него были нервные срывы.
Он подумал о пистолете. Оружие казалось далеким и недосягаемым. Но
это была его единственная надежда. С пистолетом он сможет проверить
реальность фантомов.
Ларсен стал осторожно возвращаться назад, изредка поднимая голову,
чтобы определить ситуацию. Двойники по-прежнему медленно передвигались по
двору, в то время как доктор закрыл окно и исчез.
Ларсен подобрался к цистерне, которая снабжала его коттедж водой.
Чтобы добраться до пистолета, не попадаясь на глаза фантомам, он решил
обойти коттедж Байлиса сзади, а затем вдоль стены гаража пробраться к
почтовому ящику.
Ларсен был в нескольких шагах от двери, когда что-то заставило его
оглянуться. Отбрасывая на песок длинную тень, к нему приближалось крупное
крысоподобное существо.
- Ларсен! Ларсен!
В дверях коттеджа стоял Байлис и призывно махал рукой. Ларсен
посмотрел на приближающегося фантома, выскочил из своего укрытия и
подбежал к доктору. Байлис грубо схватил его за плечо.
- Ларсен, что с вами? Опять атака?
Ларсен указал на фигуры.
- Остановите их, Байлис! Ради Бога, спасите меня! - он сорвался на
крик. - Я не могу от них избавиться!
- От них? - доктор встряхнул его. - Их больше одного?! Где они?
Покажи мне.
Ларсен указал сначала на двойников, а потом на чудовище из пустыни.
- Вот: один из гаража, другой у двери. И еще какое-то существо...
- Соберись, Ларсен! Тебе нужно встретиться с ними. - И доктор
подтолкнул Ларсена к гаражу. Но тот опустился на бетон.
- Нет, поверьте мне, я не могу! В моем почтовом ящике - пистолет,
достаньте его для меня... Это единственный выход.
Какое-то мгновение Байлис колебался, но затем кивнул и повернулся к
двери. Ларсен отошел в дальний угол комнаты и сел в кресло.
- Я подожду вас здесь.
Байлис вышел. Ларсен никак не мог усидеть на месте и поэтому решил
выйти на улицу. В прихожей он споткнулся, упал и больно ушиб ногу.
Превозмогая боль, он вышел на крыльцо.
В это время из-за угла показался Байлис с пистолетом в вытянутой
руке. Ларсен хотел окликнуть его, как вдруг увидел фантома, крадущегося за
доктором, словно тень, повторяющая его шаги. Ларсен открыл рот, но крик
застрял в горле.
Байлис смотрел на двойника Ларсена.
Ларсен встал, его обуял страх. Он хотел махнуть доктору, но тот не
отрывал взгляд от фантома.
- Байлис!
Выстрел заглушил его слова. Доктор выстрелил куда-то между домом и
гаражом, и эхо разнеслось по долине. Двойник не шелохнулся. Байлис опять
выстрелил, и звук заставил Ларсена вздрогнуть.
В последнюю неделю Байлис большей частью думал о Ларсене, и теперь он
видел не собственных двойников, а двойников Ларсена.
Фантом, стоящий перед доктором, стал указывать на других призраков, и
Байлис, вскинув пистолет, начал беспорядочно палить.
Ларсен устало прислонился к стене. Вдруг доктор развернулся и дико
посмотрел на Ларсена. Он видел двух Ларсенов и не знал, кто из них
человек, а кто фантом. Переводя взгляд с одного на другого, он никак не
мог решить...
И тут двойник указал на Ларсена. Тот попытался закричать и бросился к
двери, но было поздно. Байлис взвел курок.
Ларсен услышал только первый выстрел.
Всего же их было три...
Хронополь
Джеймс Г. Баллард
(перевод Татьяны Шинкарь)
Ньюмен уже знал, что суд будет завтра, однако время начала судебного
заседания никому не было известно. Скорее всего, это произойдет во
второй половине дня, при условии, если главные действующие лица -
судья, присяжные и обвинитель - наконец сойдутся вместе в зале
судебных заседаний, а обвиняемому повезет, и его адвокат тоже
окажется там. Он понимал, что с ним все ясно, судьба его решена, и
не слишком уповал на хлопоты адвоката. Тем более что поездка в
старое здание тюрьмы и встречи с обвиняемым были сопряжены для
защитника с массой транспортных неудобств и длительным ожиданием в
мрачном и холодном подземном гараже тюрьмы.
Сам Ньюмен считал, что не без пользы провел время в камере
предварительного заключения. Ему повезло - окно выходило на юг, и
солнечный луч, попадая утром в тюремное оконце, до самого заката
совершал свой путь по камере. Это и подало Ньюмену мысль разделить
кривую его движения на десять секторов, соответствующих периодам
светового дня. Для этого он воспользовался куском штукатурки,
которую отколол от края подоконника. Внутри каждого из секторов он
сделал еще двенадцать вертикальных пометок. Таким образом он получил
нечто похожее на циферблат часов, способных показывать время с
точностью почти до одной минуты (пять мелких промежуточных делений
он нанес мысленно и держал их в уме). Белые меловые пометки на
стенах, на полу и даже спинке его железной тюремной койки бросились
бы в глаза каждому, кто вошел бы в камеру и повернулся спиной к
окну. Но в камеру к Ньюмену никто не входил. Да и охранники были
настолько тупы и безразличны, что даже увидев испещренные мелом пол
и стены, ничего бы не заподозрили. У Ньюмена было теперь известное
превосходство перед тюремным начальством - он знал время.
Большую часть дня он занимался тем, что совершенствовал свое
изобретение, однако не забывал сквозь дверную решетку поглядывать в
тот конец коридора, где размещалась охрана.
- Брокен, подъем! - кричал он, как только лучик утреннего света
касался первой пометки первого сектора его солнечных часов. А бывало
это в 7:15 утра.
Сержант Брокен, весь в холодном поту, скатывался с койки и поднимал
охрану, и лишь после этого звучала тюремная сирена общей побудки.
Вскоре Ньюмен подавал уже и другие сигналы, регулирующие распорядок
тюремного дня в подведомственном сержанту Брокену блоке. Он объявлял
общий сбор, оправку, завтрак, выход на работу и на прогулку. И так
до самого захода солнца, когда наступала ночь и давали общий отбой.
За прилежание и отличную дисциплину во вверенном ему блоке сержант
Брокен был отмечен начальством. Теперь, что касается внутреннего
распорядка дня, он полагался на Ньюмена больше, чем на тюремный
сигнал-автомат. В других блоках из-за несовершенства автоматики
время работы могло сократиться до трех минут, а завтрак или
прогулка, по мнению начальства, длились дольше положенного, поэтому
между охраной и заключенными нередко возникали ссоры и стычки.
Сержант Брокен никогда не допытывался у Ньюмена, как тому удается
угадывать время с такой точностью. Он не трогал его и тогда, когда в
пасмурные и дождливые дни Ньюмен мрачно молчал, а в отлично
отлаженном ритме дня случались сбои, ибо очень ценил такое
сотрудничество. 3аключенному Ньюмену делались поблажки, и он не
испытывал недостатка в сигаретах. Но тут, к всеобщему огорчению, был
объявлен день суда.
Ньюмен и сам был расстроен, ибо не успел до конца завершить свои
наблюдения. Он был уверен, что стоит на пороге открытия и до него
остался всего лишь один шаг. И тем не менее он считал, что ему
повезло. Попади он в камеру, где окно выходит на север, эксперимент
не удался бы. Угол падения тени, пересекающей тюремный двор и
перемещающейся под вечер на верхушки сторожевых вышек, дал бы ему
слишком мало пищи для размышлений и догадок.
Результаты расчетов во всех случаях должны иметь вид визуально
воспринимаемых знаков. Это поможет впоследствии создать оптический
прибор. Необходимо, и это он понимал, найти некий подсознательный
измеритель времени, то есть независимо действующий психологический
механизм, регулируемый, скажем, ритмом человеческого пульса или
дыхания. Ньюмен пытался с помощью сложных упражнений развить в себе
ощущение движения времени, но с досадой ловил себя лишь на одних
ошибках, и их, увы, было немало. Шансы на выработку условного
рефлекса на время были ничтожны. А пока он лишь понимал, что если не
обретет возможность в любой момент узнавать время, то просто сойдет
с ума.
Одержимость этой идеей уже дорого ему обошлась - он обвиняется в
убийстве. А ведь началось все с безобидного любопытства мальчишки.
Ребенком, любознательный, как все дети, он как-то обратил внимание
на одинаковые белые диски, сохранившиеся кое-где на древних башнях
города. По окружности они все имели двенадцать четко обозначенных
интервалов. Кое-где в опустевших кварталах с полуразрушенными
домами, над лавчонками, некогда торговавшими дешевой бижутерией,
тоже висели такие диски, проржавевшие и покореженные.
- Это просто вывески, - объяснила ему мать. - Они ничего не
означают, как изображения звезд или колец.
"Дурацкие украшения", - подумал тогда он. Однажды в магазине старой
мебели, куда они с матерью забрели, они увидели часы со стрелками.
Они лежали в ящике вместе со старыми утюгами и прочим хламом.
- Одиннадцать, двенадцатьх что означают эти цифры? - поинтересовался
он.
Но мать поспешно увела его из магазина, дав себе зарок никогда
больше не заходить в эти кварталы. Полиция Времени повсюду имеет
своих агентов и бдительно следит за любыми проступками граждан.
- Они ничего не означают, ничего? - резко одернула она сына. - Все
это давно ушло в прошлое. - А про себя попыталась вспомнить, что
означают цифры пять и двенадцать. Без пяти двенадцать!
Время текло неторопливо, иногда как бы останавливаясь. Семья их жила
в обветшалом доме в безликом хаотично застроенном пригороде, где,
казалось, всегда был полдень. Иногда Конрад ходил в школу, но до
десяти лет он вместе с матерью больше простаивал в длинных очередях
у закрытых дверей продуктовых лавок. По вечерам он играл с
соседскими мальчишками на заросшем сорняками железнодорожном полотне
у заброшенной станции, где они гоняли по рельсам самодельную
платформу, или же забирались в пустующие дома и устраивали там
наблюдательные пункты.
Он не торопился взрослеть. Мир взрослых был непонятен и скучен.
Когда умерла мать, он днями просиживал на чердаке, где рылся в
сундуках с ее старыми вещами, платьями, нелепыми шляпками и
побрякушками, пытаясь как можно дольше удержать в памяти ее живой
образ.
На дне шкатулки, где она хранила свои украшения, он нашел плоский, в
золотой оправе, овальный предмет на тонком ремешке. На нем не было
стрелок, но сохранились цифры, их было двенадцать. Заинтересованный,
он надел часы на руку. Отец, увидев их за обедом, поперхнулся супом.
- О Боже, Конрад! Откуда это у тебя?
- Нашел в маминой шкатулке. Можно мне оставить это у себя?
- Нет, Конрад, отдай мне. Прости, сын, - добавил он и задумался. -
Тeбe сейчас четырнадцать. Через два года, когда тебе будет
шестнадцать, я, пожалуй, все тебе объясню.
Эта не первая попытка отца уйти от разговора на интересовавшие сына
темы лишь обострила любопытство Конрада. Он не стал ждать обещанного
отцовского объяснения, а легко и просто получил его у старших
товарищей по играм. Но, увы, в том, что они рассказывали, не было
ничего увлекательного и таинственного.
- И это все? - недоумевающе переспрашивал он. - Не понимаю. Столько
шума из-за часов? Почему тогда не запретили календаря?
Подозревая, что за всем этим кроется нечто большее, он бродил по
улицам и внимательно присматривался к уцелевшим часам, пытаясь
проникнуть в их секрет. У большинства часов циферблаты были изрядно
помяты и изуродованы, стрелки сорваны, вместо цифр проржавевшие
дыры. Случайно уцелевшие в разных концах города, над магазинами,
банками и общественными зданиями, они теперь не выполняли никакой
разумной функции. Разумеется, когда-то их циферблаты с аккуратными
делениями показывали время, но не поэтому же ohи были запрещены.
Ведь приборы, измеряющие время, продолжали существовать там, где они
были необходимы: дома, на кухне, на промышленном предприятии или в
больнице. У отца на ночном столике стоял самый обыкновенный черный
ящик, работающий на батарейках. Время от времени его пронзительный
свисток напоминал о том, что пора завтракать, или же будил отца,
когда тот не просыпался вовремя. Это был всего лишь счетчик времени,
пользы от него, в сущности, не было никакой, ибо практически он был
носителем ненужной информации. Какой прок в том, что вы вдруг
узнаете, что сейчас 15:30, если вы ничего не планировали, ничем не
занимались, ничего не собирались начинать или заканчивать?
Стараясь, чтобы его вопросы казались случайными и вполне
безобидными, Конрад сам провел своеобразный опрос, показавший, что
люди в возрасте до пятидесяти, в сущности, ничего не знают о своей
истории, а старики порядком ее позабыли. Он также понял, что чем
меньше образован человек, тем охотнее он вступает в разговор. Это
свидетельствовало о том, что люди физического труда, средние слои
трудового люда не принимали участия в последней революции и,
следовательно, не страдали от комплекса вины, заставлявшего многих
стремиться во что бы то ни стало поскорее забыть свое прошлое.
Старый Кричтон, слесарь-водопроводчик, живший в подвале, охотно
беседовал с ним и был откровенен без всяких наводящих вопросов. Но
все, о чем он рассказывал, не вносило ясности в интересовавшую
Конрада проблему.
- О, в те времена их было сколько угодно, миллионы. Они назывались
часами и были у каждого. Их носили на запястье и заводили каждый
день.
- А для чего они были вам нужны, мистер Кричтон? - спрашивал Конрад.
- Да так. Чтобы смотреть на них. Посмотришь и видишь, что уже час, а
то и два пополудни. Или смотришь утром - уже половина восьмого и
пора на работу.
- А сейчас вы без всяких часов после завтрака идете на работу. А
проспать вам не дает ваш счетчик-автомат.
Кричтон покачал головой.
- Не знаю, как тебе объяснить, паренек. Лучше спроси отца.
Но от Ньюмена-старшего он так и не получил вразумительного ответа.
Обещанный разговор отца с сыном, когда тому исполнилось шестнадцать,
не состоялся. Когда Конрад был слишком настойчив в своих расспросах,
мистер Ньюмен, устав от собственных уверток и недомолвок, резко
прекращал разговор:
- Перестань думать об этом, сын, слышишь? Это до добра не доведет ни
тебя, ни всех нас.
Стэйси, молодой учитель английского языка, человек с несколько
испорченным чувством юмора, любил шокировать своих учеников
раскованными высказываниями по вопросам брака или экономического
состояния страны. Конрад однажды в сочинении создал образ общества,
жизнь которого была подчинена сложнейшим, рассчитанным по минутам
ритуалам наблюдения за течением времени.
Однако Стэйси не принял вызов. С невозмутимым видом он поставил ему
за сочинение четыре с плюсом, когда увидел, как ребята шепотом
допытываются у Конрада, откуда он взял эту бредовую идею. Вначале
Конрад решил дать задний ход, но потом вдруг встал и в лоб задал
учителю вопрос, в котором, по его мнению, и таилась разгадка.
- Почему у нас запрещены часы?
- Разве у нас есть такой закон? - спросил Стэйси, перекидывая мелок
из одной ладони в другую.
Конрад утвердительно кивнул.
- В полицейском участке висит объявление. В нем обещана награда в
сто фунтов стерлингов каждому, кто принесет в участок часы, любые,
от напольных до наручных. Я сам читал вчера это объявление. Сержант
сказал мне, что закон о запрете продолжает действовать.
Стэйси насмешливо вскинул брови.
- Собираешься стать миллионером, Ньюмен?
Конрад игнорировал вопрос учителя.
- Закон запрещает хранить оружие, это понятно, из него можно убить
человека. А чем опасны часы?
- Разве не понятно? Можно проверить, сколько человек тратит времени
на ту или иную работу.
- Ну и что из этого?
- А может, тебе захочется, чтобы он работал побыстрее?
Когда Конраду исполнилось семнадцать, в порыве внезапно охватившего
его вдохновения он сделал первые свои часы. Его увлеченность
проблемой времени подняла его авторитет среди одноклассников. Один
или два из них были действительно способные ребята, остальные в той
или иной мере отличались прилежанием, однако никто из них не обладал
умением Конрада так разумно распределять свое время между учебой и
развлечениями. Он неуклонно следовал правилу "делу - время, потехе -
час". Такая собранность позволяла ему с успехом развивать свои
таланты. Когда его товарищи после школы по привычке собирались у
заброшенной железнодорожной станции, он уже успевал сделать половину
домашних заданий, затем быстренько расправившись со всеми
неотложными делами, тут же поднимался на чердак.
Там у него была настоящая мастерская, где в старых сундуках и
комодах хранились созданные им экспериментальные модели: свечи с
нанесенными на них делениями, примитивные образчики солнечных и
песочных часов и более совершенный часовой механизм, где стрелки
приводились в движение моторчиком в половину лошадиной силы. Хотя
Конраду порой казалось, что скорость вращения стрелок у его часов
больше зависела от степени той увлеченности, с которой он их
мастерил.
Но первыми чего-либо стоившими часами, которые он сделал, были
водяные часы: бачок с отверстием в днище и деревянным поплавком,
который по мере того, как убывала вода, опускался и приводил в
движение стрелки часов. Простые, но точные, они какое-то время
удовлетворяли Конрада, пока он продолжал свои все более смелые
поиски настоящего часового механизма. Вскоре он, однако, убедился,
что кроме городских часов существует еще великое множество других
часов разной формы и величины, от настольных до золотых карманных.
Однако пылящиеся и ржавеющие в лавках старьевщиков или в тайниках
комодов, все они были без ходовых механизмов. Механизм, стрелки,
любые цифры и знаки на циферблатах - все это было вынуто, снято или
сорвано. Его самостоятельные попытки создать компактный ходовой
механизм не увенчались успехом. Все, что он за это время узнал о
часах, убедило его, что это необычайно тонкий и сложный механизм
совершенно особой конструкции. Для осуществления своей дерзкой
задумки создать удобный портативный измеритель времени, лучше всего
в виде наручных часов, ему необходимо было найти их подлинный
образец, разумеется, исправный и работающий.
И тут ему неожиданно повезло, и такой образец попал ему прямо в
руки. Однажды на дневном киносеансе его соседом оказался пожилой
мужчина. Во время сеанса он вдруг почувствовал себя плохо, и Конраду
и еще двум мужчинам пришлось отвести его в кабинет администратора.
Поддерживая его под руку, Конрад заметил, как в глубине рукава
старого джентльмена что-то слабо блеснуло. Он осторожно коснулся
запястья старика и легонько сжал его. Пальцы его нащупали знакомый
плоский диск - часы!
Пока он шел домой, тиканье часов в ладони казалось звоном
погребального колокола. Он невольно крепко сжал ладонь, ибо вдруг
испугался, что каждый из прохожих может ткнуть в него пальцем и
Полиция Времени охватит злоумышленника.
Дома, на чердаке, он, затаив дыхание, разглядывал неожиданно
обретенное сокровище, и каждый раз, вздрагивая, прятал часы под
подушку, когда внизу, в своей спальне, вдруг начинал беспокойно
ворочаться на постели отец. Лишь потом он сообразил, что еле слышное
тиканье часов никак не могло побеспокоить сон отца. Часы были похожи
на те, которые он нашел в вещах матери, только циферблат был не
красный, а желтый. Позолота на корпусе кое-где стерлась, но ход у
часов был отличный. Он открыл заднюю крышку и замер. Бог знает,
сколько времени он смотрел не отрываясь на этот лихорадочно спешащий
куда-то, сверкающий мир колесиков и винтиков. Боясь сломать пружину,
он не заводил ее до упора и хранил часы бережно завернутыми в вату.
Снимая их с руки пожилого господина, он не думал о том, что
совершает кражу. Первым порывом было спасти часы, чтобы их не увидел
врач, который обязательно станет щупать пульс у пациента. Но как
только часы оказались в его руке, Конрад больше ни о чем не думал.
Мысль о том, что их следует вернуть законному владельцу, просто не
пришла ему в голову.
Его почти не удивил тот факт, что у кого-то могли сохраниться часы.
Его собственные водяные часы убедили его в том, как приборы,
измеряющие время, могут раздвинуть рамки обыденной повседневности
человека, организовать его энергию, придать всей его деятельности
значение и смысл. Конрад часами смотрел на маленький желтый
циферблат, следя за тем, как неторопливо совершает свой круг
минутная стрелка, а часовая почти незаметно делает очередной шаг
вперед, словно компас, указывая путь в будущее. Ему казалось теперь,
что без часов он, словно лодка без руля, беспомощный и заблудившийся
в сером безвременье. Отца он считал теперь человеком недалеким и
малоинтересным, прозябающим в безделье, не задумывающимся над тем,
что будет завтра.
Вскоре он уже не расставался с часами. Сшив из лоскута футлярчик с
приоткрывающимся клапаном, позволяющим видеть циферблат, он
постоянно носил их с собой. Теперь он все делал по расписанию -
столько-то времени на уроки, столько-то на игру в футбол, завтрак,
обед или ужин. Он знал теперь, как долго длятся день и ночь, когда
следует ложиться спать, когда вставать. Он любил удивлять своих
друзей появившимся у него "шестым чувством", угадывал количество
ударов пульса у каждого, точно определял начало передач новостей по
радио и демонстрировал, как следует варить яйца всмятку, не
пользуясь домашним счетчиком времени.
И все же он выдал себя.
Стэйси, который, разумеется, был умнее своих учеников, понял, что у
Конрада появились часы. Определив по часам, что урок английского
длится ровно сорок пять минут, Конрад невольно начинал собирать
тетради и учебники за минуту до сигнала счетчика времени, стоявшего
на столе учителя. Несколько раз он ловил на себе любопытный взгляд
Стэйси. Но соблазн удивлять всех тем, что он всегда оказывается
первым у двери, как только прозвучит сигнал окончания урока, был
слишком велик.
В один прекрасный день, когда он уже сложил свои учебники и закрыл
ручку, Стэйси подчеркнуто резко неожиданно предложил ему прочитать
вслух свою запись только что прослушанного урока. Конрад, зная, что
до сигнала об окончании урока осталось менее десяти секунд, решил не
торопиться.
Стэйси терпеливо ждал и даже вышел из-за своего стола. Кое-кто из
учеников недоуменно оглядывался на молчавшего Конрада, а тот в уме
отсчитывал секунды.
И вдруг Конрад с удивлением понял, что сигнала не будет. Первой
мыслью было, что его часы остановились. Он вовремя удержался, чтобы
не взглянуть на них.
- Торопишься, Ньюмен? - сухо спросил Стэйси. На лице его была
ироническая усмешка. Он неторопливо шел по проходу между партами, в
упор глядя на юношу. Растерянный Конрад, с лицом, багровым от стыда,
непослушными пальцами открыл тетрадь и начал читать свой конспект.
Через несколько минут, не дожидаясь сигнала, Стэйси отпустил
учеников.
- Ньюмен, подойди ко мне, - остановил он Конрада.
Он неторопливо складывал свои бумаги на столе, когда юноша
приблизился к нему.
- В чем дело, Конрад? Забыл завести часы? Конрад молчал. Стэйси взял
со стола счетчик времени и включил его, прислушиваясь к коротким
"бип-бип-бип"х
- Откуда у тебя часы? Отцовские? Не бойся. Полиции Времени давно уже
не существует. Конрад посмотрел учителю прямо в лицо. - Нет, это
часы моей матери, - не задумываясь сказал он. - Я нашел их среди ее
вещей.
Стэйси протянул руку, и Конрад дрожащими от волнения пальцами
отстегнул футлярчик с часами и вложил их в протянутую ладонь.
Стэйси лишь наполовину вынул их из футлярчика, чтобы взглянуть на
циферблат.
- Часы твоей матери, говоришь? Гмх
- Вы донесете на меня? - спросил Конрад.
- Для чего? Чтобы подкинуть еще одного пациента психиатрам? Они и
без того не сидят без работы.
- Разве я не нарушил закон?
- Ты не самая страшная угроза для безопасности страны, - сказал
Стэйси и направился к двери, жестом приглашая Конрада следовать за
ним. Он вернул ему часы.
- Постарайся ничем не занимать вторую половину дня в среду. Мы с
тобой совершим небольшую экскурсию.
- Куда? - спросил Конрад.
- В прошлое, - небрежно бросил Стэйси. - В Хронополь, Город Времени.
Стэйси взял напрокат автомобиль, огромный, видавший виды мастодонт,
изрядно обшарпанный, но кое-где еще блестевший никелем. Подруливая к
подъезду публичной библиотеки, где его поджидал, как они условились,
Конрад, он весело махнул ему рукой.
- Влезай, - крикнул он и, кивнув на тяжелую сумку, которую Конрад
положил рядом с ним на переднее сиденье, спросил: - Изучил маршрут?
Конрад утвердительно кивнул, и пока они объезжали пустынную площадь,
открыл сумку и выгрузил себе на колени кипу дорожных карт.
- Я высчитал, что площадь города примерно пятьсот квадратных миль.
Не знал, что он такой огромный. Где же его население?
Стэйси лишь рассмеялся. Они пересекли главный проспект и свернули на
длинную обсаженную деревьями улицу особняков. Половина из них
пустовала, окна были без стекол, кровля прогнулась. Даже те из них,
где кто-то еще жил, производили впечатление временных жилищ с
самодельными водонапорными устройствами на крышах, с заглохшими
садами, где в беспорядке были свалены бревна.
- Когда-то это был город о тридцатимиллионным населением, - заметил
Стэйси. - А сейчас в нем лишь немногим больше двух миллионов.
Население продолжает уменьшаться. Те, кто остался, предпочитают жить
в пригородах. Населенная часть города, в сущности, представляет
собой кольцо шириной пять миль вокруг опустевшего центра диаметром
сорок или пятьдесят миль.
Они петляли по боковым улицам, мимо небольшой все еще работающей
фабрики, хотя рабочий день обычно заканчивался в полдень, пытаясь
вырваться на широкий бульвар, ведущий на запад. Конрад прокладывал
маршрут по карте. Они приближались к границе того пятимильного
пояса, о котором только что говорил Стэйси. На карте он был
обозначен зеленым цветом, и от этого замкнутый в нем центр города
казался плоской, серой и огромной неизведанной землей.
Они пересекли последние торговые перекрестки, знакомые Конраду еще с
детства, последние дома предместий и улочки, перекрытые стальными
виадуками. Стэйси обратил его внимание на один из них, под которым
они в этот момент проезжали.
- Это остатки сложнейшей транспортной системы с множеством станций и
переездов, перевозившей в сутки пятнадцать миллионов пассажиров.
Минут тридцать они ехали молча, Конрад, подавшись вперед, смотрел в
лобовое стекло. Стэйси, ведя машину, искоса наблюдал за ним в
зеркальце. Городской пейзаж постепенно менялся. Дома становились
выше и меняли свой цвет, тротуары были отгорожены от проезжей части
металлическими барьерами, на перекрестках появились светофоры и
турникеты. Они въезжали в предместье старого города, на его
пустынные улицы, минуя многоярусные супермаркеты, огромные
кинотеатры и универсальные магазины.
Опершись локтем о колено и удобно подперев подбородок ладонью,
Конрад молча смотрел на город. Не имея ни машины, ни велосипеда, он
никогда не забирался так далеко в центр. Как всех детей, его больше
тянуло за пределы города, туда, где еще оставались свободные
пространства. Эти улицы, думал он, вымерли лет двадцать или тридцать
назад. Тротуары были усеяны осколками разбитых витрин, зияли пустые
окна, погасли неоновые вывески, перепутанные, оборванные, свисающие
с карнизов провода казались сетью, накинутой на улицы. Стэйси,
сбавив скорость, осторожно объезжал повсюду брошенные на улицах
автомобили и автобусы с истлевшими в порошок шинами.
Конрад теперь вертел головой то вправо, то влево, пытаясь заглянуть
в темные провалы окон, узкие улочки и переулки, но странным образом
не испытывал при этом ни страха, ни волнующего ожидания чего-то
необыкновенного. Пустые заброшенные улицы были так же малоинтересны,
как мусорный бак.
Миля за милей унылой полосой тянулись безликие предместья. Но вот
постепенно архитектура стала меняться, появились десяти- и
пятнадцатиэтажные дома, облицованные цветной зеленой и голубой
плиткой в стеклянной или медной опалубке. Конраду казалось, что они
со Стэйси двинутся скорее вперед, а не назад, в прошлое мертвого
города.
Через лабиринт боковых улочек машина выскочила на шестирядную
скоростную магистраль, вознесшуюся на мощных бетонных опорах до крыш
домов. Свернув с нее на боковое кольцо, они стали спускаться. Дав
газ, Стэйси наконец выехал на первую из улиц, ведущих в центр
города.
Конрад не отрывал глаз от открывающейся панорамы. Впереди, милях в
четырех, уже вырисовывались прямоугольные контуры огромного жилого
массива из тридцати- и сорокаэтажных небоскребов. Они стояли рядами,
тесно прижавшись друг к другу, как костяшки гигантского домино.
- Мы въезжаем в главную спальню города, - объявил Стэйси.
Иногда фасады домов буквально нависали над мостовой. Плотность
застройки была так велика, что дома стояли почти впритык к бетонным
оградам бывших палисадников.
В течение нескольких минут они ехали вдоль первых рядов этих
одинаковых домов, со сверкающей на солнце алюминиевой обшивкой, с
тысячами одинаковых квартир-ячеек, с усеченными балконами, глядящими
в небо. Пригороды с их невысокими отдельно стоящими домами и
небольшими магазинчиками кончились. Здесь уже не было и клочка
свободной земли. В узкие щели между домами-гигантами были втиснуты
крохотные асфальтированные дворики, торговые центры, пандусы,
ведущие в огромные подземные гаражи.
И повсюду Конрад видел часы. Они висели на каждом углу, над
подворотнями и на фасадах домов. Они были видны со всех сторон.
Большинство из них висело так высоко, что добраться до них можно
было разве что с помощью пожарной лестницы. На этих часах
сохранились стрелки. Все они показывали одну минуту после полуночи.
Конрад не удержался и взглянул на свои часы - на них было 14 часов
45 минут.
- Все городские часы приводил в движение главный часовой механизм, -
пояснял Стэйси. - Когда Большие Часы остановились, остановились и
все часы города. Это произошло в одну минуту первого тридцать семь
лет назад.
Заметно потемнело. Высокие прямоугольники домов закрывали доступ
солнцу в эти улицы. В вертикальных щелях между домами еще виднелись
узкие полоски неба. Здесь же, в глубоких каньонах из бетона к
стекла, было мрачно и неуютно. Скоростная магистраль вела дальше на
запад, и после развилки хилые кварталы остались позади. Появились
первые дома деловой части города. Они были еще выше, этажей
шестьдесятѕсемьдесят и соединялись между собой спиралевидными
пандусами и многочисленными переходами. Скоростная магистраль была
здесь поднята над улицей футов на пятьдесят и шла на уровне первых
этажей зданий, стоявших на массивных опорах. В тени их брали свое
начало стеклянные шахты лифтов и многочисленные эскалаторы. Улицы,
хотя и широкие, были уныло однообразны. Тротуары, проложенные по
обеим сторонам улицы, у подножья зданий сливались в бетонированные
площадки. Кое-где еще уцелели табачные киоски, проржавевшие
лестницы, ведущие в рестораны и на подвесные прогулочные галереи.
Впрочем, все это Конрада мало интересовало, ибо его глаза повсюду
искали часы. Он не представлял, что их может быть такое множество.
Казалось, они теснят друг друга. На красных, синих, желтых и зеленых
циферблатах чаще всего были не две, как обычно, а четыре или даже
пять стрелок. И хотя все большие стрелки застыли на одной минуте
после полуночи, вспомогательные остановились в самых разных
положениях, будто это зависело от цвета циферблатов.
- Зачем на часах дополнительные стрелки? - спросил Конрад. - А
разноцветные циферблаты?
- Временные зоны. В зависимости от профессии, ее категории и смены,
в которую человек работает. Постой, кажется, мы уже приехали.
Они свернули с магистрали по пологому спуску и с северо-восточной
стороны въехали на довольно большую, ярдов восемьдесят в длину и
сорок в ширину, площадь, в центре которой был длинный, некогда
зеленый, а теперь заросший сорняками пожухлый газон. Площадь была
пуста и казалась особенно большой в окружении небоскребов,
подпиравших небо.
Стэйси остановил машину, и они вышли, с удовольствием потягиваясь и
распрямляя уставшее от долгого сидения тело, а потом зашагали через
площадь к заросшему газону. Глядя на город, Конрад впервые осознал
огромность этих бетонных джунглей.
Поставив ногу на низкую ограду газона, Стэйси жестом указал в
дальний угол площади, где виднелась группа невысоких зданий
непривычной архитектуры, скорее всего девятнадцатого века, изрядно
пострадавших от попыток уничтожить их, но выстоявших и даже
сохранивших свой неповторимый облик. Но взгляд Конрада и здесь
прежде всего искал часы. Он увидел их на высокой башне из бетона,
стоявшей за старинными домами. Он был поражен величиной циферблата,
диаметр которого был не менее ста футов. Таких огромных чесов он не
видел нигде за всю их экскурсию по городу. Две черные стрелки не
светлом лике часов показывали уже знакомое время - одну минуту после
полуночи. Конрад впервые видел часы с белым циферблатом. Под ними на
широких, как плечи, полукружьях было не менее дюжины часов поменьше,
диаметром не более двадцать футов, с циферблатами разных цветов. Все
они имели по пять стрелок - две большие и три маленькие. Маленькие
показывали разное время.
- Пятьдесят лет назад, - пояснил Стэйси, указывая на древние
развалины у подножья башни, - в этих старинных зданиях размещался
величайший в мире центр законодательных уложений. - С минуту он
молча смотрел на остатки старых развалин, а затем, повернувшись к
Конраду, вдруг спросил: - Доволен экскурсией?
Конрад энергично закивал головой.
- Потрясающее впечатление. Кажется, здесь жили титаны. И что самое
удивительное, у меня такое чувство, будто они только вчера покинули
город. Почему мы не возвращаемся сюда?
- Ну, причин более чем достаточно. Прежде всего, нас осталось не так
много. А если бы и было больше, то нам все равно уже не справиться с
этим городом. В пору своего расцвета это был чрезвычайно сложный
общественный организм. Система его внутренней связи была куда
сложнее, чем об этом можно судить по фасадам всех этих банков и
контор. Трагедия города была в том, что его проблемы можно было
решать лишь одним путем.
- И все-таки они решались?
- Разумеется. Но полностью добиться их решения не удавалось. Это
было невозможно. Ну, например, чтобы каждое утро доставить к месту
работы в центр города пятнадцать миллионов служащих, а вечером
развезти их по домам, нужно было огромное количество автомобилей,
автобусов, поездов, вертолетов. А постоянная видеофонная связь между
всеми банками, конторами и учреждениями или обеспечение каждой
квартиры телевизионными и радиоточками, отопительной и водопроводной
системами и прочее, и прочее? Легко ли накормить такую прорву людей,
развлекать их, охранять их покой, заботиться о здоровье,
обеспечивать безопасность. Сколько для этого нужно полицейских,
пожарных, врачей! И все это действовало и регулировалось с помощью
лишь одного фактора.
Стэйси выбросил руку, сжатую в кулак, в сторону часов на башне.
- Этот фактор - время! Лишь синхронизируя все виды человеческой
деятельности, каждый шаг человека вперед или назад, время,
потраченное им на еду, ожидание автобуса, телефонный разговор, можно
было упорядочить жизнь города и как-то в нем существовать. Как живой
организм не допускает, чтобы отдельная клетка развивалась как ей
вздумается и образовала бы в итоге раковую опухоль, так и человек
должен был подчинять свои желания и стремления насущным нуждам
города, чтобы избежать всеобщего хаоса. Мы с вами в своем доме можем
в любую минуту открыть водопроводный кран, ибо получаем воду из
своих личных цистерн. А что бы произошло в этом городе, если бы все
его жители вздумали мыть посуду в одно время?
Они медленно пересекали площадь, направляясь к башне.
- Пятьдесят лет назад, когда в городе было всего десять миллионов
жителей, с пробками и заторами в часы "пик" на городских улицах еще
можно было как-то справляться. Но уже в то время любая забастовка в
одной из главных городских служб могла парализовать все остальное. В
те времена люди тратили не менее двух-трех часов на то, чтобы
добраться до места работы, столько же, чтобы выстоять в очереди в
кафетерий в свой обеденный перерыв, а затем добраться с работы
домой. С ростом населения проблемы углублялись, пока не родилась
идея дифференцировать часы работы, обеда, отдыха и так далее. Начали
с того, что работникам какой-нибудь одной профессии из одного
пригорода было предложено начинать работу на час раньше или на час
позже, Им, естественно, выдавались проездные билеты определенного
цвета, такого же цвета были номерные знаки на их личных автомобилях,
и если бы они попытались ехать на работу не в свое время, их бы
просто никуда не пропустили. Эта система сразу же показала свои
преимущества и получила распространение. Отныне включить стиральную
машину, отправить письмо по почте, принять ванну можно было лишь в
строго определенное для каждой категории время.
- Разумно, - заметил Конрад, чувствуя, как возрастает его интерес к
городу. - И как же это удалось осуществить?
- С помощью разноцветных пропусков, денежных знаков и точно
составленных расписаний, которые ежедневно печатались в газетах
вместе с программами телепередач и радио. И, разумеется, с помощью
часов с разноцветными циферблатами. Мы видим их здесь повсюду.
Вспомогательные стрелки показывали то количество времени, которое
оставалось в распоряжении у той или иной категории работающего
населения, чтобы в пределах отведенного ему времени завершить все
свои дела.
Стэйси умолк и указал на часы с синим циферблатом на одном из домов,
выходящих на площадь.
- Допустим, мелкий служащий, используя свой обеденный перерыв,
покидает контору в строго указанное время, скажем, в двенадцать
часов пополудни. Он намерен наскоро перекусить, забежать в
библиотеку и поменять книгу, купить в аптеке аспирин и позвонить по
телефону жене. Как у всех служащих, у него синий пропуск, он
относится к категории "синих". Он быстренько сверяется со своим
расписанием на текущую неделю или же находит его в синей колонке
любой из газет и видит, что в кафетерии в этот день его обслуживают
с 12:15 до 12:30. Следовательно, у него есть еще в запасе пятнадцать
минут, и он решает зайти в библиотеку. Он проверяет ее расписание и
видит, что временной код сегодня "3", то есть надо следить за
третьей стрелкой городских часов. На ближайших часах с синим
циферблатом стрелка стоит на 12:07, и у него есть в запасе 23 минуты
- вполне достаточно, чтобы успеть в библиотеку. Он направляется
туда, но уже на первом перекрестке убеждается, что светофор дает
только красный и зеленый свет. А это означает, что в данный момент
перейти улицу ему не удастся. Переход на красный свет открыт для
низшей категории женщин-служащих, а зеленый для лиц, занятых
физическим трудом.
- А если он наплюет на светофор и попробует перейти улицу, что
тогда? - спросил Конрад.
- Сразу как бы ничего особенного не произойдет, но стрелки на часах
с синим циферблатом в данной временной зоне вернутся к исходной
позиции, то есть к нулю, и нашего героя не станут обслуживать ни в
библиотеке, ни в магазине, если, конечно, он срочно не раздобудет
красный или зеленый пропуск, такие же деньги или соответственно не
подделает абонемент в библиотеку. Наказание слишком серьезно, чтобы
идти на такой риск. В сущности, ради его собственных удобств
разработана вся эта система. Итак, не попав в библиотеку, он решает
зайти к фармацевту. Временной код посещения аптеки - "5", то есть
надо смотреть на пятую, самую маленькую стрелку на циферблате. Она
показывает 12:14, у него есть еще шесть минут, чтобы зайти в аптеку.
Купив аспирин и имея еще пять минут в запасе, прежде чем надо будет
отправиться в кафетерий, он решает позвонить жене. Проверив
временной код разговоров по телефону, он обнаруживает, что для его
категории служащих ни сегодня, ни завтра частные разговоры по
телефону не предусмотрены. Что ж, он отложит разговор с женой до
вечера.
- А если он все же позвонит?
- Ему не удастся опустить монету в автомат, но даже если у него это
получится, его жены, работающей, скажем, секретарем, не окажется на
месте, ибо она, как все мелкие служащие женского пола, будет
где-нибудь пересекать перекресток на красный свет. Именно поэтому
ему и не положено сегодня вести с ней телефонные разговоры. Все
отлично продумано. Вы всегда знаете, когда вам можно включить или
выключить телевизор. А если вам вздумается сделать это не в свое
время, то все электроприборы в вашей квартире тут же перегорят. Вас
ждет немалый штраф. Да и починка электроприборов обойдется недешево.
Экономический статус телезрителя определял выбор программ, и
наоборот, так что не могло идти и речи о каком-то принуждении.
Ежедневно в телепрограммах давалось расписание, чем вам можно
заниматься в этот день: зайти в парикмахерскую, посмотреть фильм,
побывать в банке, в коктейль-баре - и все это в рамках
предусмотренного для вас времени. В этом случае быстрое и отличное
обслуживание вам было гарантировано.
Они достигли конца площадки. Перед ними в окружении своих двенадцати
молчаливых спутников сияли белым ликом Большие Часы.
- По социально-экономическому признаку население делилось примерно
на двенадцать категорий: служащие (синий цвет), профессиональная
интеллигенция (золотистый), военные и государственные служащие
(желтый). Кстати, странно, что в вашей семье оказались часы с желтым
циферблатом. Ведь никто из твоих родителей не был на государственной
службе, не так ли? Зеленый цвет - это категория людей, занимающихся
физическим трудом, и так далее. Разумеется, допускались и
дополнительные деления на подкатегории. Допустим, если мелкий
служащий, которого я привел в пример, должен уходить на свой обед
ровно в полдень, то старший по чину служащий, имеющий тот же код и
входящий в ту же синюю категорию, уходил на обед в 11:45 и имел,
таким образом, в своем распоряжении дополнительные пятнадцать минут.
В его перерыв улицы были еще относительно свободны, поскольку это
было до начала обеденного перерыва всех категорий "синих". Он указал
на башню.
- Это и есть Большие Часы. По ним заводились все часы в городе.
Главное Ведомство Контроля Времени, своего рода министерство
времени, постепенно заняло здание старого парламента, когда его
законодательные функции практически сошли на нет. Подлинными
хозяевами города стали программисты.
Слушая Стэйси, Конрад не спускал глаз с часов, беспомощно застывших
на одной минуте после полуночи. Казалось, здесь остановилось само
время, и огромные громады домов как бы повисли между вчера и завтра.
Если бы удалось пустить в ход главные часы, огромный город ожил бы и
его улицы заполнились бы шумной спешащей толпой.
Они медленно возвращались к машине. Конрад, оглянувшись, бросил
прощальный взгляд на гигантский циферблат с поднятыми вверх
стрелками.
- Почему они остановились? - спросил он. Стэйси с любопытством
посмотрел на него.
- Разве я недостаточно хорошо объяснил все?
- Что вы хотите сказать? - переспросил Конрад, оторвав глаза от
часов, глядящих на площадь. Нахмурившись, он посмотрел на Стэйси.
- Разве не ясно, какой была жизнь у всех этих тридцати миллионов,
кроме, разумеется, каких-то единиц? - воскликнул тот.
Конрад пожал плечами. Он давно заметил, что большинство часов на
площади были с синими или желтыми циферблатами. Следовательно,
площадь была цитаделью главных государственных учреждений. Отсюда
шло все управление.
- Это была хорошо организованная жизнь, куда лучше теперешней нашей,
- неожиданно заключил Конрад, которого больше интересовало то, что
он видел вокруг, а не рассуждения Стэйси. - Лучше иметь право
пользоваться телефоном один час в день, чем вовсе не иметь такого
права. Когда в стране чего-то не хватает, всегда вводится
нормирование. Разве не так?
- Но это была жизнь, когда не хватало практически всего. Тебе не
кажется, что есть предел, после которого уже нельзя говорить о
достоинстве человека!
Конрад рад хмыкнул.
- В том, что я вижу вокруг, достоинства хоть отбавляй. Эти дома
простоят еще тысячу лет. Сравните, как, например, живет мой отец. И
вообще, вдумайтесь в красоту всей этой системы, точной, как часовой
механизм.
- Вот именно, механизм, - мрачно изрек Стэйси. - Здесь так и лезет в
голову сравнение с винтиками машины. Ежемесячно Ведомство Контроля
составляло регламент жизни своих сограждан, публиковало его в
прессе, высылало каждому на дом.
Поскольку Конрад продолжал смотреть по сторонам, Стэйси повысил
голос.
- В конце концов терпение лопнуло, произошел взрыв. Знаменательно,
что в индустриальном обществе каждые сто лет происходят социальные
революции, возглавляемые прогрессивной социальной силой. В XVIII
веке это был городской пролетариат, в XIX-м - ремесленники, в
последней революции эту роль взяли на себя "белые воротнички".
Маленький конторский клерк, живущий в современной малогабаритной
квартире, фактически кредитовал экономическую систему, которая
лишила его всякой личной свободы и свободы волеизъявлениях - он
внезапно умолк. - В чем дело, Конрад?
Конрад напряженно вглядывался в одну из боковых улиц. После
некоторого замешательства он почти небрежно спросил:
- Как приводились в действие все эти часы? С помощью электричества?
- В большинстве случаев, да. Но некоторые из них имели механический
завод. А что?
- Я подумалх как же обеспечивался непрерывный ход всех этих часов? -
Конрад отстал и плелся уже позади Стэйси, то и дело поглядывая то на
свои часы, то куда-то налево. Там, в одной из боковых улочек на
домах было особенно много, не менее трех десятков, часов. Они были
такие же, как и те, что он видел здесь повсюду, лишь с одним
отличием.
Одни из них шли.
Часы висели в центре портика из темного стекла в правом углу одного
из зданий, и на их синем выцветшем циферблате стрелки показывали
ровно 15:15, столько же, сколько было на часах Конрада. Он собирался
было окликнуть Стэйси и сказать ему об этом странном совпадении, но
в это мгновение минутная стрелка на циферблате дрогнула и
передвинулась еще на одно деление. Сомнений не было, кто-то завел
часы. Даже если предположить, что чудом не севшие батарейки
продолжали питать ходовой механизм все эти тридцать семь лет, то как
объяснить поразительную точность часов?
Идущий впереди Стэйси продолжал свой рассказ:
- У каждой революции есть свои символы угнетениях
Часы остались позади. Нагнувшись, чтобы завязать шнурок, Конрад
краем глаза взглянул на них - минутная стрелка передвинулась еще на
одно деление и ее горизонтальное положение было уже нарушено. Часы
шли.
Он вслед за Стэйси направился к машине, уже почти не слушая, что тот
говорит. Но не дойдя до нее шагов десять, Конрад вдруг круто свернул
и в несколько прыжков пересек улицу, устремившись к ближайшему
небоскребу.
- Ньюмен? - услышал он крик Стэйси. - Вернись!
Но он уже был на противоположном тротуаре и бежал между бетонными
колоннами дома к стеклянной шахте лифта. На секунду он оглянулся и
увидел, как Стэйси торопливо садится в машину.
Послышалось урчание заводимого мотора, затем его ровный гул, но
Конрад уже обогнул здание, вбежал в переулок и из него в боковую
улицу. Он услышал, как набирает обороты мотор, громко хлопнула
дверца и Стэйси дал полный газ.
Едва Конрад успел свернуть в боковую улицу, как догонявшая его
машина была уже в тридцати футах от него. Стэйси вырулил на тротуар
и ехал прямо на беглеца, то резко тормозя, то отчаянно сигналя,
стараясь напугать юношу. Машина была уже рядом и чуть не задела
Конрада краем капота, но он отскочил и, увидев перед собой узкую
лестницу между домами, ведущую на первые этажи, в несколько прыжков
одолел ее и очутился на площадке перед высокими стеклянными дверями.
За ними были длинный, идущий по фасаду балкон и пожарная лестница на
верхние этажи. Она заканчивалась, как он убедился, где-то на пятом
этаже у открытой террасы кафетерия, соединяющей этот дом о соседним.
Он слышал бегущие шаги Стэйси. Стеклянная дверь оказалась запертой,
и он, сняв со стены огнетушитель, ударил им в среднее стекло. На
плитки пола и ступени лестницы со звоном посыпались осколки, Конрад
выбрался на балкон, добежал до лестницы и стал быстро взбираться по
ней. Лишь с высоты третьего этажа он, наконец, решился глянуть вниз
и увидел запрокинутое лицо глядевшего на него Стэйси. Быстро
захватывая руками перекладины, Конрад взбирался до тех пор, пока не
достиг террасы кафетерия. Здесь в беспорядке валялись опрокинутые
столики и стулья, обломки канцелярских столов, видимо, сброшенных с
верхних этажей.
Двери, ведущие в помещение, оказавшееся задом ресторана, были широко
распахнуты, на полу - огромная лужа дождевой воды. Перебравшись
через нее, Конрад приблизился к окну и сквозь остатки высохших
листьев каких-то вечнозеленых растений попытался посмотреть на
улицу. Там было пусто. Видимо, Стэйси решил прекратить погоню.
Конрад отошел вглубь зала, затем, перемахнув через стойку бара,
снова вылез через окно на балкон, соединяющий два дома. Сквозь
балконную решетку ему хорошо были видны следы автомобильных шин,
ведущие с площади в одну из улиц.
Он почти уже перебрался на балкон соседнего дома, как вдруг услышал
звук выстрела и звон разбитого стекла. Эхо гулко отозвалось в пустых
улицах.
На минуту его охватила паника. Оглушенный, он отпрянул от решетки
балкона и испуганно посмотрел на нависшие над ним прямоугольные
громады небоскребов с бесконечными рядами окон, многогранных, как
глаза насекомого. Стэйси был вооружен. Значит, он из полиции
Времени.
Низко пригнувшись, почти на четвереньках, он пробрался вдоль стены к
первому открытому окну и влез в него. Он очутился в одном из
конторских помещений на шестом этаже. Это был неплохой
наблюдательный пункт, и он решил здесь остаться. Направо, этажом
ниже, была терраса кафетерия и знакомая пожарная лестница.
До самых сумерек Стэйси кружил по прилегающим к площади улицам, то
бесшумно, почти выключив мотор, то с ревом, давая полный газ. Дважды
он стрелял в воздух или, остановив машину, громко звал Конрада. Его
голос, повторяемый эхом из улицы в улицу, не скоро терялся в их
пустоте. Иногда он гнал машину по тротуарам, с ревом тормозя, огибал
углы зданий, словно хотел вспугнуть притаившегося где-то за
лестницами эскалаторов Конрада.
Наконец, он, кажется, уехал, и Конрад мог сосредоточить свое
внимание на часах на портике. За это время стрелка изрядно
продвинулась вперед и показывала 18:45. Конрад сверил свои часы с
часами на портике, решив почему-то, что именно они показывают самое
верное время, и поудобнее устроился, чтобы ждать того, кто их
заводит. Он еще раз убедился, что все остальные часы на площади
по-прежнему показывают одну минуту после полуночи.
Он покидал свой наблюдательный пункт лишь однажды и то на несколько
минут, чтобы зачерпнуть воды из лужи на полу в ресторане и парой
глотков утолить мучивший его голод. Прождав до полуночи, он наконец,
спрятавшись за большим конторским столом, уснул.
Его разбудил яркий свет солнца, заливающий контору. Встав и стряхнув
пыль с одежды, он повернулся и увидел перед собой маленького седого
человечка в старом заплатанном твидовом костюме. Старик смотрел на
него своим колючим оценивающим взглядом, на его согнутой руке висело
большое с вороненым стволом ружье с угрожающе взведенным курком.
Давая Конраду время прийти в себя, он опустил стальную линейку,
которой легонько постукивал по конторскому сейфу.
- Что вы здесь делаете? - запальчиво спросил он.
Конрад сразу заметил, как оттянуты вниз набитые чем-то тяжелым
карманы его сюртука.
- Собственно, ях - начал было Конрад, подыскивая слова. Чувство
подсказывало ему, что это и есть тот человек, который заводит часы.
И он сразу же решил, что ничего не потеряет, если скажет всю правду.
- Я увидел идущие часы. Вон там. Я хочу помочь завести все часы в
этом городе.
Старик с интересом смотрел на него. У него было живое умное лицо. Он
чем-то напоминал птицу, даже складки под подбородком были, как у
задиристого петуха.
- И что же вы собираетесь сделать для этого? Конрад несколько опешил
от такого вопроса.
- Найти ключ, - наконец ответил он неуверенно.
Старик недоуменно нахмурился.
- Ключ? Всего один? Это делу не поможет. - Потряхивая железками в
карманах, он, казалось, понемногу успокаивался.
Какое-то время они молчали. И тут Конраду в голову пришла счастливая
мысль. Отвернув манжет своей сорочки, он показал старику часы.
- Смотрите, на моих часах сейчас 7:45 утра.
- А ну, покажите, - оживился старик и схватил Конрада за руку. Он
внимательно осмотрел желтый циферблат. - "Мовадо-суперматик", -
произнес он как бы про себя, - военного образца.
Отступив на шаг, он опустил ружье и окинул Конрада внимательным
взглядом.
- Хорошо, - промолвил он. - Небось, вы голодны?
Они покинули здание и пошли вдоль улицы, ускоряя шаги.
- Сюда иногда наезжают всякие, - заметил старик. - Зеваки или
полицейские. Я видел вчера, как вы убегали. Вам повезло. Он мог
убить вас.
Они сворачивало с одной улицы в другую, и Конраду, следовавшему за
стариком, то и дело приходилось подныривать под лестницы и огибать
бесчисленные углы зданий. Старик все время придерживал руками свои
тяжелые карманы, чтобы не болтались и не мешали быстро идти. Конраду
как-то удалось краем глаза заглянуть в них, и он убедился, что
карманы старика набиты ржавыми ключами разной формы и величины.
- У вас, должно быть, часы вашего отца? - спустя какое-то время
спросил старик.
- Нет, деда, - соврал Конрад и, вспомнив все, что рассказывал
Стэйси, добавил: - Его убили на рыночной площади.
Старик сочувственно коснулся его руки. Наконец они остановились у
одного из зданий, ничем не выделявшегося среди других, но как
оказалось, в этом здании когда-то был банк. Оглянувшись и окинув
настороженным взглядом плоские фасады домов, старик направился к
эскалатору.
На втором этаже, за лабиринтом стальных решетчатых перегородок и
бронированных дверей, в бывшем помещении машинописного бюро, стояла
самодельная печурка и висел гамак. Тут же на десятках конторских
столов лежали часы, целая коллекция их, в разных стадиях починки.
Это была настоящая часовая мастерская. Высокие, с многочисленными
ящиками, шкафы вдоль стен были набиты деталями часов, аккуратно
разложенными по отдельным ящичкам и снабженными бирками. Здесь были
все части часового механизма - цапфы, шестерни, молоточки, маятники,
вилки, пружины, - правда, с трудом узнаваемые под толстым слоем
пыли, грязи и ржавчины.
На стене висела карта, к которой старик подвел Конрада. Он указал на
колонку цифр - итог его работы.
- Вот, смотрите, - сказал он, указывая на цифры. - В городе сейчас
идут двести семьдесят восемь часов. Знаете, я даже рад, что вы
появились здесь. У меня уходит полдня на то, чтобы завести их.
Он приготовил Конраду завтрак и между делом рассказал с себе. Звали
его Маршалл. Когда-то он работал программистом в Ведомстве Контроля
Времени, пережил революцию, подвергался полицейским преследованиям.
Спустя десять лет он вернулся в старый город. В начале каждого
месяца он садится на свой велосипед и едет в один из близлежащих
городков за пенсией и запасами продовольствия. Все остальное время
он занят тем, что заводит часы, а их становится все больше, или же
снимает те, что нуждаются в починке, и увозит в свою мастерскую.
- Время и дожди сделали свое дело, - заметил он. - Правда, я ничем
не могу помочь электрическим часам.
Конрад бродил между столами, осторожно касался разбросанных часов,
похожих на обнаженные нервные сплетения какого-то робота. Он
испытывал что-то похожее на радостное волнение и вместе с тем
странное спокойствие, как человек, сделавший последнюю ставку и
ждущий, как повернется колесо рулетки.
- Как вы проверяете, верно ли часы показывают время? - спросил он у
Маршалла, сам не понимая, почему этот вопрос кажется ему таким
важным.
Тог недовольно отмахнулся.
- Зачем? Это не так уж важно. Абсолютно верных часов не существует.
Самые верные часы это те, что остановились. Что бы там ни случилось,
но дважды в день они показывают точное время, только нам не суждено
узнать, когда именно.
Конрад подошел к окну и указал рукой на башню с Большими Часами. Она
была видна в просвете между небоскребами.
- Если бы удалось завести эти часы, тогда пошли бы все остальныех
- Это невозможно. Механизм этих часов взорван. Уцелели лишь куранты.
Система питания электрических часов в городе была уничтожена много
лет назад. Потребуется целая армия механиков, чтобы восстановить ее.
Конрад понимающе кивнул и снова вернулся к карте на стене. Он
неожиданно обнаружил, что последнюю запись о починке часов Маршалл
сделал семь с половиной лет назад. Следовательно, он давно уже
потерял счет времени, подумал Конрад не без иронии, но ничего не
сказал Маршаллу.
Прошло три месяца, как он жил у старика Маршалла, неотступно
сопровождая его в поездках на велосипеде по городу, таскал за ним
лестницу и сумку, полную ключей, которыми Маршалл заводил часы. Он
помогал старику снимать часы, годные к починке, и доставлял их в
мастерскую. Весь день, а иногда и до поздней ночи они чинили часы,
заводили их и возвращали на прежние места.
И все это время Конрад думал о часах на башне. Раз в день он
незаметно исчезал, чтобы побродить по развалинам Главного Ведомства
Контроля Времени. Маршалл сказал, что ни Большие Часы, ни их
двенадцать спутников никогда уже не починить. Помещение, где
находился главный ходовой механизм, напоминало машинное отделение
затонувшего корабля, в которое попал снаряд. Мощный заряд динамита
сплавил в один клубок изуродованные взрывом роторы и колеса. Каждую
неделю Конрад взбирался на самую высокую площадку башни и с ее
высоты смотрел на плоские крыши деловых кварталов города, уходящие к
горизонту. Молоточки курантов лежали неподвижно в своих гнездах.
Когда он чуть-чуть задел ногой один из них, над площадью поплыл
густой низкий звук, странным эхом отозвавшийся в памяти.
С этого времени Конрад не спеша приступил к починке курантов,
освобождая молоточки и всю сложную систему блоков от ржавой
проволоки, заменяя ее новой, разбирал лебедки ходового механизма,
ставил новые муфты.
Они с Маршаллом никогда не спрашивали друг у друга, кто чем
занимается. С осторожностью зверей в лесу они доверялись своему
инстинкту и работали не щадя себя, часто даже не задумываясь над
тем, почему они это делают. Когда Конрад вдруг заявил, что хочет
уйти из этого квартала и поработать в другом секторе города,
Маршалл, не задумываясь, согласился и дал Конраду все, что мог, из
инструмента и пожелал ему удачи.
Ровно через шесть месяцев город услышал бой больших башенных часов.
Они били не только каждый час, но отбивали еще полчаса и пятнадцать
минут. В соседних городах-спутниках, расположенных в тридцати милях
по периметру, люди останавливались на улицах и, прислушиваясь к
звукам, долетающим из-за далекого горизонта, невольно считали
медленные удары. Старые люди, как в былые времена, но только
шепотом, спрашивали друг друга:
- Это четыре уже пробило или пять? Значит, снова завели часы. Как
странно слышать их бой после стольких лет молчания.
В течение долгого дня прохожий не раз замедлял свой торопливый шаг,
услышав, как часы отбивают половину или четверть, и вспоминал
детство и весь канувший в вечность упорядоченный мир прошлого. Люди
приучались сверять свои счетчики времени с боем далеких курантов и,
прежде чем уснуть, ждали его в полночь, а на рассвете их бой стал
таким же привычным и необходимым, как первый глоток утреннего
воздуха.
Многие стали обращаться в полицию с просьбой вернуть им некогда
отобранные часы.
После оглашения приговора - двадцать лет тюрьмы за убийство, включая
пять лет за нарушение Законов времени, - Ньюмен был препровожден в
камеру в подвальном этаже суда. Он ожидал такого приговора и поэтому
отказался от последнего слова. После года предварительного
заключения в ожидании суда, полдня, проведенные в судебном зале,
казались лишь мгновением.
Он не пытался защищать себя от обвинения в убийстве Стэйси не только
потому, что хотел спасти Маршалла, который теперь беспрепятственно
может продолжать начатое ими дело, но также и потому, что считал
себя косвенно виноватым в смерти полицейского. Тело Стэйси с
размозженной головой от падения с двадцатиэтажного здания было
найдено на заднем сиденье его автомобиля в одном из подземных
гаражей недалеко от площади. Очевидно, Маршалл заметил, как Стэйси
выслеживает их, и сам принял решение. Ньюмен вспомнил тот день,
когда Маршалл внезапно исчез, а потом всю неделю был чрезвычайно
неразговорчив и раздражителен.
В последний раз он видел Маршалла за три дня до приезда полиции.
Каждое утро, когда над площадью звонили колокола, Ньюмен видел
щупленькую фигурку старика, быстрым шагом пересекающего площадь, и,
как всегда, задиристого и бесстрашного, с обнаженной головой
энергичным жестом приветствующего Конрада.
Теперь перед Ньюменом стояла задача создать часы, которые помогли бы
ему вынести двадцатилетнее заточение. Его опасения возросли, когда
на следующий день после суда его привезли в отделение тюрьмы, где
содержались приговоренные к длительным срокам уголовные преступники.
Когда его вели по коридору к тюремному начальству, путь его лежал
мимо камеры, в которой ему предстояло провести столь долгие годы. Он
успел заметить, что окно ее выходит в узкий вентиляционный люк. Все
то время, что он стоял навытяжку перед комендантом тюрьмы и слушал
его наставления, его мозг лихорадочно искал ту зацепку, которая
помогла бы ему выжить и не сойти с ума. Кроме счета секундам, а их в
сутках было 86400, он не видел иного способа измерять время.
Очутившись наконец в камере, он сидел на койке слишком опустошенный
и усталый, чтобы обустраиваться, и даже не вынул из мешка свои
скудные пожитки. Еще раз осмотрев камеру, он окончательно убедился,
что на окно надежды нет. Мощный прожектор, установленный внутри
ствола вентиляционного люка, исключал какое-либо проникновение
солнечного света в камеру.
Он вытянулся на койке и уставился в потолок. В центре его белел
плафон светильника, но тут же он обнаружил другой - на стене прямо
над его головой, заключенный в прочный круглый стеклянный колпак.
Вначале он решил, что это лампа для чтения, но не нашел выключателя.
Приподнявшись на койке, он внимательно осмотрел новую лампу и вдруг,
пораженный, вскочил. Да ведь это же часы!
Он прижал обе руки к белому стеклянному шару и внутри увидел цифры и
стрелки - они показывали 16:53. Что ж, примерно столько и должно
быть сейчас. Значит, часы идут, они показывают время! Что это? Злая
шутка, попытка "перевоспитать" злоумышленника таким странным
образом?
Он громко застучал в решетку двери камеры.
- Что случилось? А-а, часы. Чем они тебе мешают? - спросил его
надзиратель, войдя в камеру и тут же оттеснив Ньюмена подальше от
двери.
- Ничего не случилось. Но зачем здесь часы? Это нарушение закона.
- А, вот что тебя беспокоит, - надзиратель пожал плечами. - В нашей
тюрьме другие порядки. Вам всем сидеть здесь да сидеть. Надо, чтобы
вы знали время. Лишить вас такого удовольствия было бы слишком
несправедливо. Кстати, ты умеешь их заводить? Вот и ладно. - Он
захлопнул за собой дверь и повернул ключ. Улыбнувшись Ньюмену через
решетку, он напоследок добавил: - Впереди у тебя много дней, сынок,
скоро ты это поймешь. А часы помогут тебе их считать.
С необъяснимым чувством волнения Ньюмен снова растянулся на койке,
подложив под голову свернутое одеяло, и уже не сводил глаз с часов.
Они шли отменно, их питало электричество, и минутная стрелка,
подрагивая, перескакивала с деления на деление. Так он лежал не
менее часа, а потом поднялся и стал раскладывать свои пожитки, то и
дело поглядывая через плечо на часы, словно не верил, что они есть и
идут. Странная милость, оказанная ему правосудием, хотя платить за
это придется двадцатью годами жизни, просто восхищала его.
В течение двух недель он пребывал в этом состоянии несколько
иронической эйфории, как вдруг однажды обратил внимание на то, как
раздражающе громко тикают часы в мертвой тишине камерых