Святослав ЛОГИНОВ
Сборник рассказов и повестей

      СОДЕРЖАНИЕ:

HABILIS                          СВЕЧКА
MONSTRUM MAGNUM                  СМИРНЫЙ ЖАК
АВТОПОРТРЕТ                      СОЛЕНЫЕ ОГУРЧИКИ
АДЕПТ СЕРГЕЕВ                    СТРАЖ ПЕРЕВАЛА
БЫЛЬ О СКАЗОЧНОМ ЗВЕРЕ           ТЕМНЫЙ ГЛАЗ
ВО ИМЯ ТВОЕ                      УСПЕЮ
ГАНС КРЫСОЛОВ                    ХОЗЯИН
ДАЧНИКИ                          ЦИРЮЛЬНИК
ДОМ У ДОРОГИ                     ЧАСЫ
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК                     ШИШАК
ЖИЛ-БЫЛ...                       Я НЕ ТРОГАЮ ТЕБЯ
ЗАБОТА                           ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНЬКИ
ЗАМОШЬЕ                          ЯЩЕРА
ЗАКАТ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ
ИЗБА С КРАЮ
КОМАР
КОММУНАЛКА
МАШЕНЬКА
МЕД ЖИЗНИ
МИРАКЛЬ РЯДОВОГО ДНЯ
ОБЕРЕГ У ПУСТЫХ ХОЛМОВ
РАВЕН БОГУ
РЫЧАЛО

                                  ЗАБОТА

     Звонко стучали топоры. Их разноголосая песнь привычно разносилась  по
всему посаду. Не бывает такого времени, чтобы нигде ничего не рубили, лишь
по праздникам топоровый  звон  сменяется  колокольным.  Нет  звука  уютней
человечьему уху.
     Но сегодня ладный перестук словно иной - заставляет прислушиваться  и
ежиться в испуге, представляя плотницкую работу.
     Ладили сруб. Мастерили добротно с вылежанного леса,  рубили  в  лапу,
как не всякую избу делают. Старались, хоть и знали, что работе  стоять  не
долго. Да и сама работа, господи помилуй, что за сруб такой?  Для  колодца
велик, для избы - да что там,  для  избы  -  для  баньки  захудалой  и  то
маловат. И место выбрано то ж не для байны -  у  воеводских  хором,  перед
самым красным крыльцом.
     Господи, воля твоя. Байну строят  плотники.  Омоется  в  ней  грешная
душа, а там, как господь решит.
     В других странах, говорят,  с  этим  просто  -  прикрутят  беднягу  к
столбу, накидают хворосту - и вся недолга. Но  мы-то,  чай,  не  кафолики,
крещеный народ, о душе промышляем. Первосвященный велел, чтобы сруб, чтобы
сраму не было. Вот и трудятся мужики. О людях забота.
     Виновник шума сидел в подвале. То  лежал  ниц  на  соломе,  то  бегал
словно пленный зверь от стены к стене, то молиться хотел на пустой угол  -
откуда божье благословение в яме? -  Нету.  Но  чаще  стоял,  приникнув  к
крепко зарешетчатому оконцу. Сквозь таковой лаз и свету-то не проходит,  и
пролезть сквозь него не мочно, даже ежели сподобит сорвать оков. Но все  ж
не отойти от оконца, там  слишком  хорошо  слышится  плотницкий  перестук.
Ставят сруб. Дело небывалое, да и проступок небывалый. Не татя казнят,  не
убийцу,  не  вора  государева.  Словесами  согрешил,  собака,  и   в   том
упорствовал, како на воле, тако и в узилище. Ну так  и  сиди,  сучий  сын,
слушай заупокойный перезвон топориков.
     Ополосанная железом дверь отворилась. Вошел кат. Не наряден вошел,  в
затрапезе. Значит, еще не за ним.
     - Подь-ка сюда, стерво, - ласково позвал кат.
     Пленник подошел.
     - Поворотись. Мерку снять хочу.
     - Боишься сруб не в пору придется?
     - Ох ты, язва господня! И  здесь  языка  не  укоротил.  А  я  о  тебе
забочусь. Умолил я воеводу с  первосвященным.  Велено  тебя  допрежь  огня
удавить. Значица, рубаха нужна без ворота. Времена,  сам  знаешь,  тяжкие.
Где на всех рубах набрать?  Но  иначе,  сам  посуди,  не  по  христианству
выходит. Ну, вертайся.
     Стучите, топорики, стучите. Не для меня ладите сруб  -  для  мертвого
тела. Моя забота ныне - об удавочке. Чудны дела твои, господи!

                                  РЫЧАЛО

     В квартире на девятом этаже, в комнате,  что  на  солнечную  сторону,
жили-были два брата: Димка и Дениска. Еще в  комнате  жил  ворох  игрушек,
которые валялись и на столе, и под столом, и на  диване,  и  на  полу,  и,
вообще, где угодно. А под диваном пряталось Рычало. Его никто не видел, но
все боялись. Рычало сидело тихо, никогда  его  не  услышишь,  и  от  этого
становилось еще страшнее.
     Братья жили одни - мама ушла к соседке долго говорить по телефону,  а
папы дома не было, потому что он в кресле газету читал. Когда один живешь,
надо чем-то нескучным заниматься. Мальчишки  кегли  расставили,  стали  их
шарами сбивать. Кто больше насбивает - тот  генерал.  А  уж  кому  повезет
главную кеглю подбить, которая с большой головой, тот сразу король.
     Дениска считает громко, но не  очень  правильно:  "Один,  два,  семь,
пять!.."  -  поэтому  Дима  всегда  получается  генералом.  Ну  а  королем
становится тот, у кого рука тверже и глаз верней.
     Братья шары катают, а Рычало под диваном молча  сидит,  подглядывает.
Неприятно, конечно, только что с Рычала взять, раз оно такое.
     Димка первый шар пустил,  он  между  кеглей  завертелся,  об  упавшую
стукнулся и укатился под диван в темноту. Дениска свой шар кинул  и  попал
прямо по голове королевской кегле. Кегля так и прыгнула под диван прямо  к
Рычале. И шар за ней. Доигрались! Теперь Рычало будет кегли сбивать -  оба
шара у него, и королевская кегля тоже у него.
     - Ты виноват, - говорил Димка, - вот и полезай за кеглей под диван.
     - Ты сам виноват, - отвечает Дениска. - Ты первый шар укатил.
     - А ты королевскую кеглю!
     - А я король, короли под диван не ползают!
     - А я генерал, генералы тоже не ползают.
     Что же делать? Рычало все под себя подгребло и сидит довольное.
     - Давай, - предлагает Дима, - палкой достанем.
     - Давай!  Только  палка  спрятанная,  ее  папа  отнял,  чтобы  мы  не
сражались.
     - Ну, тогда веником.
     Пошли мальчишки на кухню, принесли два веника. Один новый -  широкий,
лопатой, а второй старый огрызок. Подошли  к  дивану.  Дениска  под  диван
заглянул Там темно, ничего не видно, Рычало притаилось, словно и нет его.
     - Вдруг зарычит? - спрашивает Дениска.
     - Ничего, мы его веником.
     Стали вениками в темноту тыкать. Там что-то катается,  но  наружу  не
выкатывается - Рычало не пускает.  Все  глубже  братья  под  диван  лезут,
вениками машут, друг друга подбадривают:
     - Вон оно побежало!
     - И кеглю тащит!
     - Отдай кеглю, тебе говорят!
     - Дима, а вдруг оно зарычит?..
     - Веником бей! Вот тебе!
     Наконец, вылезли братья на свет и вытащили за собой оба шара,  кеглю,
синего пластмассового пеликанчика, детали от конструктора, огрызок  яблока
и бумажки от конфет. И еще что-то серое, пушисто будто вата.
     - Смотри, - шепчет Дима, - рычалина шерсть...
     - Это я его веником расколотил!
     - Нет, только шерсть ободрал. А само  Рычало  убежало,  теперь  сидит
голое и злится.
     - А почему там конфеты? - спросил Дениска  и  посмотрел  на  Димку  с
подозрением.
     - Это все Рычало. Оно ночью знаешь как по всем комнатам шныряет, и на
кухню. И в холодильник залезает.
     - И варенье ест, - добавил Дениска, потому что вспомнил, как  ему  за
варенье попало.
     - Точно, - согласился старший брат. - Рычало и варенье может слопать.
Ты только маме не говори. Давай лучше шерсть обратно под диван спрячем.
     - Давай!..
     Но тут  вернулась  мама.  Сначала  она  ахнула,  потому  что  увидела
рубашки, которые после поддивана стали почему-то серыми, а потом  заметила
сор и веники и обрадовалась:
     - Никак вы без меня пол подметали! Наконец-то дождалась  -  помощники
подрастают, - и посмотрела на папу.
     Но папа все равно ничего не слышал. Он так  газету  читал,  что  даже
телевизора не слышал.
     А Дениска вдруг ни с того ни с сего признался:
     - Мы Рычалу гоняли, - и добавил, чтобы успокоить маму: -  Только  его
дома не было. Ты не бойся, если оно снова вернется, мы его опять  вениками
разбомбим.

                             СОЛЕНЫЕ ОГУРЧИКИ

                       Алина! сжальтесь надо мною.
                       Не смею требовать любви:
                       Быть может, за грехи мои,
                       Мой ангел, я любви не стою!

     Строки Пушкина звонко  разносились  под  сводами  Стеклянного  рынка,
удивительно  контрастируя   с   гулом   обыденных   рыночных   разговоров.
Заинтригованный, я поспешил на голос, но когда добрался, представление уже
закончилось. Во всяком  случае,  ничего  необычного  я  не  увидел.  Перед
прилавком с надписью "Соленья" топтались люди, а одинокий парнишка  по  ту
сторону прилавка взвешивал покупательнице соленые огурчики.
     Огурчики  были  небольшие,  усеянные  аккуратными  пупырышками.  Даже
отсюда видно, какие они упруго хрусткие. И запах от бочки шел несказанный.
Ароматы  укропа  и  тмина,  горького  перца,  чеснока  и  листьев   хрена,
соединившись вместе, создавали сказочный эффект и  вызывали  настоятельную
потребность встать в очередь и приобрести.
     Впрочем, людей в очереди стояло  немного.  Оно  и  понятно,  цена  на
огурчики нынче такая, что перешибет  любой  аромат.  Хотя,  ценника  возле
продавца не было.
     - Спасибо, - сказала покупательница и отошла.
     К прилавку придвинулась дородная дама в ярком платье.
     - Моя очередь, - произнесла она.
     Парнишка одернул белую казенную  курточку  и  ожидающе  посмотрел  на
даму. Та вдруг покрылась пунцовыми пятнами и закричала:
     - Хватит глупостей! Говорите толком - почем ваш товар?
     -  Меняю  на  стихи,  -  негромко  ответил  продавец.   -   За   одно
стихотворение, не входящее в школьную программу - полкило огурцов.
     - Вот что, - подвела итог дама. - На Кузнецком рынке огурцы  идут  по
три рубля. Пусть у вас будет также. Мне два килограмма.
     - За три рубля поезжайте на Кузнецкий.
     - Да он издевается! - взвизгнула дама, но очередь, поднажав,  оттерла
ее.
     К весам протиснулась маленькая старушка и сходу затараторила:

                   Дети, овсяный кисель на столе!
                   Смирно сидеть, рукавов не марать.
                   Читайте молитву...

     - Кто автор? - уважительно спросил продавец, когда старушка замолкла.
     - Ну, милый, этого не скажу.  Сколько  лет  прошло,  как  учила.  Где
упомнить...
     - Видите?.. - закричала из-за спин дама. -  Это  программное!  Просто
программа изменилась. Не давайте ей!
     - Если вы расскажете из программы церковно-приходского училища - тоже
получите  огурцов,   отрезал   продавец,   запуская   в   бочку   огромный
эмалированный дуршлаг.
     Народу в очереди было немного, и я, после секундного колебания, встал
в конец.
     - Я еще Чуковского помню,  и  Агнию  Барто,  и  Дядю  Степу;  у  меня
правнуков девять душ... - доказывала старушка, пряча в сумку огурцы, но на
нее шикнули и заставили молчать - пришла  пора  расплачиваться  следующему
покупателю.
     Очередь  двигалась  медленно,  особенно,  когда  попадалось   длинное
стихотворение, но покупатели не роптали. Выступившие смешивались с  толпой
и сами становились слушателями.
     Никто больше не пытался и получить огурцы за  деньги,  лишь  какой-то
дядька испитого вида то и дело вклинивался в очередь, невнятно  произносил
что-то и отходил прочь. Было видно, что у него нет ни стихов, ни денег, но
огурцов ему хочется.
     Спортивного вида парень прочел  по-французски  апполинеровский  "Мост
Мирабо",  а  потом  повторил  его  в  переводе  Кудинова.   Вытряхнул   из
пластикового мешка несколько тетрадок,  зажал  их  под  мышкой,  переложил
огурчики в мешок и быстро ушел, смущаясь чего-то.
     Бойкая школьница вдохновенно проскандировала  Асадова  и  получила  в
награду десяток кривобоких пупырчатых уродцев.
     Следующей была моя очередь, но тут вновь появился испитой  гражданин.
На этот раз он решился.
     - Я тоже знаю! - гаркнул он:

                         Спасибо партии родной,
                         Что нету водки в выходной.
                         Но ты не плачь, моя Маруся:
                         Одеколону, но напьюся!

     - Рассолу могу налить, - предложил продавец.
     Дядька возмущенно крякнул и ретировался. Взгляды повернулись ко  мне.
Я вздохнул и произнес:

                  Ты лучше голодай, чем что попало есть,
                  И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

     - Хорошо... - неуверенно сказал продавец.
     - Но мало, - подсказал я.
     - Да нет, дело не в количестве строк...
     Мне стало жаль паренька, и я сказал:
     - Дайте один огурчик, но такой, чтобы был достоин этих строк.
     Я шел по рынку, хрустел свежепросольным чудом  и  думал,  что  старик
Хайям не обиделся бы на меня за такой обмен. Уж он-то  прекрасно  понимал,
что людям равно нужны и стихи, и огурцы. Да и другие поэты, наверное, тоже
не в претензии. Ведь их помнят, учат наизусть...
     У входа в рынок я заметил даму в  цветастом  платье.  Двумя  холеными
пальчиками она держала купленную в газетном киоске поэтическую однодневку.
В глазах дамы застыло отчаяние.

                                  ХОЗЯИН

     Аникину было пять лет. Он спал на широкой бабушкиной кровати. Бабушка
спала в соседней комнате на второй кровати, такой же широкой, как  первая.
Размеренный бабушкин храп доносился до Аникина, пропитывал его сон. Аникин
думал, что это рычат звери, прячущиеся под кроватью, глядящие сквозь  дыры
кружевных подзоров. Один зверь, большой и  белый  свернулся  у  Аникина  в
ногах. Он тоже спал.
     Аникин видел сон. Страшный и бестолковый.  И  одновременно  он  видел
себя спящего с белым, свернувшимся клубком зверем. Этого зверя  Аникин  не
боялся, хотя, кажется, тот все-таки не спал.
     Утром Аникин рассказал бабушке длинный сон и о  звере  тоже.  Бабушка
слушала, кивала головой, жевала губами, а потом сказала:
     - Домовик это. Ты не бойся, малого он те тронет, -  и  больше  ничего
объяснять не стала, а днем, наскучив  вопросами,  пообещала  даже  выдрать
прутом, если он не  выбросит  из  головы  глупости,  потому  что  это  все
фантазии, и на деле не  бывает.  Но  Аникин-то  знал,  что  это  вовсе  не
фантазии, ведь он подглядел, как бабушка сыпала воле кровати пшенной кашей
и шептала  что-то.  Больше  Аникин  белого  зверя  не  видел,  хотя  из-за
бабушкиного ночного рычания сны представлялись один  другого  страшнее.  А
кашу на другой день склевала курица, нагло ворвавшаяся прямо в дом,  после
чего случился переполох с квохтаньем и хлопаньем крыльями.
     Аникин вырос. Ему было двадцать пять лет. Он спал на  тахте  в  своей
однокомнатной кооперативной квартире. Рядом посапывала женщина, на которой
Аникин собирался, но все никак не решался жениться.  Аникину  снился  сон,
длинный и бестолковый, гротескно повторяющий дела и  разговоры  прошедшего
дня. И  в  то  же  время  Аникин  видел  самого  себя  спящего.  В  ногах,
свернувшись клубком дремал белый, похожий на песца зверь.
     Сон тянулся и путался, мешал спать, не давал  следить  за  зверем,  и
Аникин пропустил тот момент, когда зверь поднялся, прошел, неслышно ступая
по одеялу, и сел на груди Аникина. Зверь был тяжелый, он вдавил Аникина  в
поролоновое нутро тахты, во сне  очередной  собеседник  замахал  руками  и
закричал, обвиняя Аникина в небывалом, а сам Аникин силился и никак не мог
вдохнуть воздух. Зверь смотрел желтыми куриными глазами. Потом он протянул
лапу с длинными тонкими, нечеловечески сильными пальцами и схватил Аникина
за горло...
     С трудом промаявшись до утра, Аникин собрался и поехал к бабушке.  Он
вообще часто  в  ней  ездил,  и  бабушка  тоже  любила  Аникина.  Ей  было
восемьдесят лет, она жила все в том же доме и спала  на  той  же  кровати.
Бабушка  слушала,  качала  головой,  тихо   поддакивала,   слепо   щурясь,
рассматривала пятна кровоподтеков на аникинской шее. А потом сказала:
     - Это и впрямь домовик. Значит, такая твоя судьба - с ним жить. Любит
он тебя и своим считает...
     - Как же - любит... - возразил Аникин, но бабушка не дала продолжать:
     - Который человек домовика видит, тот уж знает, что ничего с  ним  не
станется. Его и поезд не зарежет, и на войне не убьют. Везде  его  домовик
охранит. Такой человек в своей постели умрет. Как обидит  он  домовика-то,
так тот покажется в каком ни есть обличье и начнет душить. До двух раз  он
прощает, попугает да отпустит, а  уж  на  третий  раз  придушит.  Я  сама,
грешная, с ним видаюсь. А на неделе приходил домовичок и за сердце брался.
Второй уж раз. Это он не со зла,  просто  пора  мне  приспела,  вот  он  и
напоминает.
     - А меня-то за что? - спросил Аникин.
     - Значит, погано живешь, обижаешь хозяина.  Да  и  покормить  его  не
мешает. Посыпь кашкой в углах и скажи: "Кушай,  батюшка,  на  здоровье,  а
меня не тронь". Иной раз помогает.
     Кормить домовика Аникин не стал. Зато он бросил пить и ограничил себя
в сигаретах. А первое время даже начал зарядку делать по утрам. С девушкой
своей Аникин разошелся  -  она  ничем  не  помогла  ему  против  домовика.
Впрочем, сделал он это достаточно тонко, так что они даже не поссорились И
на будущее он заводил связи так, чтобы не водить никого к себе  домой,  не
показывать ревнивому домовику случайных женщин.
     Аникин ушел из института, где была вредная работа, хотя за  вредность
и не платили, и устроился инженером на завод. Там он понравился  и  быстро
пошел вверх. Домовика он не видел, но на всякий случай  таскал  в  кармане
тюбик валидола.
     Аникину было сорок пять лет. Он  спал,  когда  объявившийся  в  ногах
зверь вспрыгнул на грудь, придавил и рванул за  горло.  Аникина  увезли  с
инфарктом.
     В больнице было много незанятого  времени.  Аникин  смотрел  в  белый
потолок и думал. Выходило, что домовику есть за что обижаться на  Аникина.
Что делать белому зверю в бетонной  городской  квартире?  А  бабушкин  дом
стоит пустой и рассыпается.
     Оправившись, Аникин в ближайший  же  отпуск  привел  в  порядок  дом.
Подрубил нижний венец, вместо  потемневшей  гнилой  дранки  воздвиг  серую
гребенку шифера. Мужики, обрадованные  неожиданной  халтурой,  уважительно
величали его хозяином. Каждое лето Аникин, презрев надоевшие юга, приезжал
в деревню и ковырялся в огороде. Домовика он не видел, но порой,  вечером,
перед тем, как улечься, стыдясь самого себя,  сыпал  под  кровать  остатки
ужина.
     Аникину было шестьдесят лет.  Он  освободился  от  завода  и  высокой
должности, решительно запер квартиру и уехал домой в деревню. Аникин  спал
на бабушкиной, суеверно сохраняемой  кровати.  Рядом  на  тумбочке  лежала
открытая пробирка с нитроглицерином. Аникину снился сон. Он шел по  своему
деревенскому дому, переходя из одной комнаты в другую, потом  в  третью  и
дальше без конца. Дом  был  отремонтирован  и  ухожен.  В  комнатах  пахло
сосновой смолой и холостяцким обедом. Не пахло только домом.
     "Для кого все это? - думал Аникин. - Неужели  домовику  здесь  лучше?
Бабушка говорила, что хозяин с людьми живет, а  не  со  стенами.  Но  ведь
кроме меня здесь не бывает никого..."
     Аникин бестолково кружил по неуютным комнатам, искал что-то, хотя сам
понимал, что это только сон, и параллельно с этим сном видел  себя  самого
спящего, и белого зверя в ногах, и знал, что зверь не спит.

                                 HABILIS

     Еще недавно еды было больше, чем удавалось съесть. Крошечные серые  и
серо-зеленые твари позли отовсюду,  падали  с  неба,  перелетали,  трепеща
крыльями, и все, кто мог, хватали их, ели, плотно  набивая  животы,  зная,
что изобилие пришло ненадолго, и скоро есть станет нечего.
     Стая двигалась по опустошенной саранчой степи. Саранча пришла и ушла,
и уже третий день стае не попадалось никакой  добычи.  Исчез  и  привычный
зеленый корм, земля лежала пустая, редкие деревья засохли. Звери,  которых
можно было поймать, ушли. Остались лишь  шакалы,  тянувшиеся  за  стаей  в
ожидании поживы: остатков крупной добычи или кого-нибудь из  ослабевших  и
брошенных членов стаи.
     Одна из самок отстала от группы. Это была молодая, сильная самка,  но
сейчас ей было трудно двигаться вместе со всеми. Сразу же к  ней  повернул
крупный, покрытый рыжей шерстью самец. Он  чаще  других  подходил  к  этой
самочке на ночевках, а днем старался держаться поближе, охранял. Отставших
заметили, но  стая  не  остановилась,  все  хотели  поскорее  добраться  к
водопою. А эти двое сильны, не так много найдется зверей, которые могли бы
напасть на них. Стая перевалила через холм и скрылась.
     Самец  бродил  кругами,  выискивая  среди  камней  засохшие   остатки
погибшей саранчи. Ему хотелось пить, колкие лапки  насекомых,  которые  он
старательно разжевывал, царапали горло, но все же самец покорно ждал, пока
его подруга не поднялась. Тогда он пошел за ней следом,  сзади  и  чуть  в
стороне, чтобы не пропустить что-нибудь съедобное.
     Вскоре они нашли воду.
     Небольшое озерцо  лежало  среди  обглоданных  кустов.  Самка,  первой
поднявшаяся  на  водораздел,  огляделась  и  мгновенно   подавив   вскрик,
прижалась к земле. На берегу она увидела добычу. Самец бесшумно подполз  и
тоже глянул вниз.  У  кромки  воды  по  черному  высыхающему  илу  бродило
несколько мелких существ. Так же как свои они были покрыты бурой  шерстью,
передвигались на двух ногах  и  тоже  перекрикивались  хриплыми  голосами.
Мелкие выискивали в грязи улиток  и,  по-видимому,  совершенно  забыли  об
опасности.
     Самец осторожно приподнялся, выбрал среди рассыпанных вокруг обломков
увесистый, ложащийся в кулак, камень и молча ринулся вниз  к  воде.  Самка
последовала за ним. Их заметили, мелкие разноголосо завопили,  в  самца  и
самку полетели комья грязи, затем мелкие, поняв, что камней под рукой нет,
а грязью врага не остановишь, обратились в бегство. Один из мелких остался
лежать с проломленной головой.
     Это была славная добыча! Самец с самкой  оттащили  убитого  на  сухое
место, туда, где красную землю покрывали россыпи гальки.
     Существа не могли как другие хищники  раздирать  добычу  клыками.  Их
зубы были плоскими и с трудом прокусывали даже тонкую кожу. Зато они умели
разбивать камни, так, чтобы получались  осколки  с  острым  краем,  и  эти
осколки заменяли им и зубы, и хищные когти.
     Самцу повезло. Первый же камень от удара развалился, блеснув  гладким
стекловидным изломом.  Заурчав,  самец  схватил  острый  сколок,  принялся
кромсать им мелкого, стремясь  поскорей  достать  мягкую  лакомую  печень.
Самка продолжала бить гальки друг о друга. Сухой каменный стук  разносился
над озером. Гальки раскалывались неудачно - ни одного годного куска.  Хотя
и так, скоро ее спутник насытится и  уступит  место  ей.  Самка  отбросила
камень и принялась рассматривать добычу. Убитая тоже была самочкой, совсем
молоденькой и похожей на нее саму. Только поменьше.
     Перемазанный кровью самец вырвал из распоротого живота жертвы  что-то
красное, недоверчиво обнюхал и отбросил прочь. Самка поднялась посмотреть.
На земле валялся скорчившийся, недоношенный детеныш. Маленький как  крыса,
морщинистый и неживой. И  все  же  самка  почувствовала,  как  напрягся  в
глубине  ее  тела,  пытаясь  распрямиться,  ее   собственный,   тоже   еще
нерожденный детеныш.
     Самец издал приглашающее  ворчание,  самочка  отвернулась,  подобрала
брошенный самцом камень и поспешила к пище.
     Они несколько раз  отходили  к  воде  пить  и  снова  возвращались  к
истерзанному телу, стремясь наесться впрок. Их животы раздулись, лица сыто
лоснились. Шакалы, видя  как  мало  им  останется,  заливались  неподалеку
обиженным воем, но подойти не решались.
     И все же,  хотя  мелкий  был  съеден  лишь  наполовину,  пришла  пора
уходить.  До  темноты  надо  найти  стаю,  иначе  сам   можешь   оказаться
чьей-нибудь добычей.
     Самец поднялся, готовый отправиться в  путь,  но  самка  медлила.  Ее
внимание снова привлек комочек неродившегося детеныша.  Подошел  и  самец,
недоумевающий, что могло заинтересовать его подругу. Если бы им не хватило
еды, они съели бы и этот кусок. Во время  больших  голодовок  членам  стаи
приходилось есть даже своих, умерших или ослабевших,  но  сейчас  самец  с
самкой были сыты.
     Стая, откочевывая на новое  место,  спокойно  оставляла  на  ночевках
умирающих и больных, на их призывы никто не оборачивался, хотя  всем  было
известно, что  едва  стая  уйдет,  на  стоянке  появятся  трупоеды.  Живых
бросали, но мертвых - никогда. Свой мертвый пугает. Умерших  или  съедали,
или, прежде чем уйти, заваливали ветками и камнями.
     Неродившийся не был своим, но он  был  очень  похож,  и  к  тому  же,
будущий детеныш, сдавленный раздувшимся желудком, бился тревожно и часто.
     Подчиняясь этому  безмолвному  приказу,  самка  принялась  стаскивать
отовсюду камни и наваливать их над распластанным тельцем. Самец  удивленно
выпятил губы, загукал, но все же начал помогать. На берегу  выросла  кучка
камней.  Здесь  были  собраны   причудливые   обломки,   отвалившиеся   от
выветрившихся скал,  и  круглая,  хорошо  окатанная  галька,  и  множество
осколков, набитых самкой, когда она безуспешно  пыталась  изготовить  себе
инструмент. И тут же валялся тот, удачно расколотый кругляш,  которым  они
поочередно рубили мясо. Теперь существа были сыты  и  привычно  бросали  и
недоеденное  мясо,  и  ненужный  больше  камень.  Мясо  достанется  ждущим
шакалам, а камней, когда понадобится, можно наколоть сколько угодно. Хотя,
такое удобное рубило выходит редко.
     Самец и самка двинулись в путь, но прошли совсем немного, когда самку
остановило еще не успевшее погаснуть воспоминание: ее  товарищ  с  хрустом
разрезает плоть мелкого, а она безнадежно бьет тяжелым камнем  по  гальке,
но та или остается целой или, покрываясь сложной сетью трещин, рассыпается
на ни к чему не пригодные куски.
     Не обращая внимания на недовольный окрик  самца,  самка  вернулась  к
холмику, схватила  обломок  и  торопливо  побежала  обратно.  Самец  сразу
успокоился и двинулся к водоразделу, за  которым,  по  всему  судя,  течет
река. Там они должны отыскать ушедшую вперед стаю.
     Теперь они шли иначе чем утром. Самец двигался  первым,  женщина  шла
сзади, прижимая к туго выпяченному животу острый камень.

                               ДОМ У ДОРОГИ

     Дом стоял на большой  дороге.  Если  внимательно  присмотреться,  еще
можно  заметить  некогда  глубокие  колеи,  заросшие  сорным   лопухом   и
иглошипом. Стонущие по ночам  деревья  остерегались  выходить  на  плотную
ленту дороги, и нетоптаная  тропинка  прихотливо  извивалась  по  ней,  не
ожидая плохого. Дом уставился в  бесконечность  бельмами  плотно  закрытых
ставень, глухой забор в рост человека окружал его,  скрывая  внешний  мир.
Тяжелые ворота всегда были на замке.
     По утрам в доме открывалась дверь, на пороге появлялся хозяин с косой
на плече. Звякнув лезвием о жестяную  вывеску,  качавшуюся  над  крыльцом,
спускался по ступеням. Вывеска изображала котел  и  петушиную  голову  над
ним. Дом был гостиницей.
     Хозяин, ворча обходил  двор,  выкашивал  наросшую  траву,  с  руганью
перекидывал  через  ограду  выползшие  за  ночь  плети  удавника.   Порой,
вытягивая шею, глядел поверх забора и кричал в безмолвный лес:
     - Балуй у меня!.. Вот я ужо!.. -  и  тогда  сидящие  на  цепи  собаки
начинали выть и рваться с привязи.
     То утро выдалось на редкость пригожим. Ночью в чаще никто не  плакал,
роса пала на удивление чистая, и даже дряблые грибы, на которых  ежедневно
поскальзывался хозяин, не вылезли на  ступенях  крыльца.  Хозяин  окашивал
колючки, временами осторожно проводя  бруском  по  заметно  истончившемуся
лезвию, и по его лицу бродило что-то напоминающее довольную  улыбку.  И  в
это время раздался сильный стук в ворота. Мгновенно  подобравшись,  хозяин
подхватил косу и мягким шелестящим шагом метнулся к воротам. По ту сторону
дубовых  створок  кто-то  был,  слышалось  усталое  дыхание.  Потом   стук
повторился.
     - Кто?.. - тяжело выдохнул хозяин.
     - Откройте! - донеслось до него.
     - Ты кто? Откуда?
     - Да из города я! Заблудился. Всю ночь иду, и хоть бы одна живая душа
повстречалась!
     - Сейчас, - проворчал хозяин, положив руку на запор, - только  ты  не
входи сразу, а то я могу и того...
     Ворота, издав долгий немазанный  скрип,  приоткрылись.  Хозяин  ждал,
держа косу наперевес, целясь оттянутым острием в пространство за воротами.
Там стоял человек.
     - А ну повернись! - скомандовал хозяин.
     - Ты чего?.. - путник, увидав такую встречу, перепугался. -  Я  лучше
пойду...
     - Не дури! - рявкнул хозяин. - Я сказал повернуться,  значит  слушай.
Может там хвост у тебя, так я мигом обкошу.
     Путник повернулся, испуганно поглядывая через плечо. Хозяин  отступил
на шаг.
     - Входи, - разрешил он.
     Гость, не осмеливаясь перечить,  шагнул  во  двор.  Хозяин  навалился
телом на  взвизгнувшие  ворота,  захлопнул  их,  припер  створки  обрезком
бревна.
     - Откуда ты такой взялся? - спросил он.
     - Из города я! - страдальчески выкрикнул пришелец. - Пройтись  вышел,
да заплутал. Куда идти - не знаю... и лес у вас чудной какой-то.
     - Как тебя там никто не задрал? - удивился хозяин.  -  Значит,  такое
твое счастье. А что, город еще стоит? - спросил он вдруг.
     - Стоит. Что с ним сделается? - гость ничего не понимал.
     - А нечисть? - начал хозяин, но в этот момент его прервали.
     - Эй, привет! - раздался молодой звонкий голос. -  Отворяй,  когда  к
тебе пришли!
     Над забором показалась человеческая фигура. Веселое лицо  под  шапкой
спутанных  волос,  обнаженный  торс,  густо  заросший  кудрявой   шерстью,
узловатые, мощные, тоже волосатые руки. Хозяин развернулся  и,  не  глядя,
ударил. Лезвие косы, коротко вжикнув, прошло  в  каком-то  дюйме  от  лица
успевшего отшатнуться незнакомца. Тот обидно захохотал и исчез. Послышался
удаляющийся лошадиный топот.
     - Что ты его так? - испуганно спросил путник. - Ведь живой человек...
     - Как же, человек! - бросил хозяин. - Нечисть это, наполовину  мужик,
наполовину конь. Понял?
     Прохожий, приподнявшись, глянул поверх забора и тихо ахнул.
     - То-то, - сказал хозяин. Он распахнул двери дома и,  повернувшись  к
онемевшему гостю,  продолжил:  -  Иди,  пока  отдыхай,  пожрать  на  столе
найдешь. А у меня дела. Косить надо, да полоть. День запустишь, так  потом
капусту от репья не отличишь.
     Полдня прохожий послушно просидел в доме один, а когда тяжелое солнце
стало клониться к верхушкам деревьев, в доме появился хозяин.  Поставил  в
угол косу, сполоснул в лохани черные земляные руки, уселся и только  тогда
потребовал:
     - Рассказывай.
     - Что рассказывать-то?
     - Город как, как народ справляется, и  что  говорят:  откуда  напасть
взялась, и конец будет ли?
     - Город как город, живут, помаленьку кормятся. А чтобы нечисть  рядом
водилась, никто и не слыхивал! Это ты откуда такой взялся, вместе с  лесом
и гостиницей твоей?!
     - Как откуда? Я на Вычежской дороге стою,  мимо  меня  тысячи  народу
ходили! - хозяин замолк, а потом жалобно прибавил: - Ходили, да перестали.
И путь зарос. Неужто никому в Вычеж не надо?
     - Почему - не надо? Есть дорога в Вычеж,  -  удивился  гость.  -  Вот
только не слыхал я, чтобы страсти такие на ней творились...
     - А ты, парень, часом не врешь? - хозяин нагнулся вперед.
     - Чего врать-то? - забеспокоился тот. - Ты лучше скажи, как мне домой
попасть? А то ведь пора.
     - Куда ты сейчас пойдешь? Зажрут тебя в лесу. С утра  надо  выходить,
пока туман. Может и дойдешь. На рассвете они  посмирнее,  хотя  все  равно
дрянь. В этом лесу все нелюдское: и трава, и деревья, и зверье. Они и сюда
лезут, подбираются. Овцы у меня были, берег их, а потом гляжу  -  не  овцы
это. Глядят зло, а по ночам разговаривают  промеж  себя,  совсем  как  мы,
только не понять ничегошеньки. Зарезал я их  и  в  яме  закопал.  А  собак
держу, куда я без них? Умнющие твари, аж боязно, но терплю. Я их  порой  в
лес пускаю, так они мясо приносят, здоровенные куски. А от кого мясо - я и
не гадаю.
     Хозяин прервал  речь  и  встал.  Со  двора  донесся  прерывистый  вой
спущенных с цепи псов.
     - Слышишь? - сказал хозяин. - Давай спать ложиться, пока не стемнело,
а то как бы ночью вскакивать не пришлось, если вдруг кто в гости пожалует.
     Они молча разошлись по своим комнатам,  и  дом  затих,  прижавшись  к
земле, стараясь не слишком бросаться в  глаза  просыпающемуся  лесу.  Одни
собаки серыми тенями кружили по двору, и порой тоскливо выли в сгущающийся
лесной сумрак.
     Среди ночи хозяин неожиданно сел на постели. Его била крупная  дрожь.
Не издав ни одного звука, он скатился на пол, на коленях подполз к  выходу
и припал к щели  под  дверью.  Коридор,  освещенный  призрачным  мерцанием
пятнающей стены плесени, был пуст. Потом в его конце качнулась тень, и там
показался утренний гость. Он бежал по коридору на  четвереньках,  неслышно
переставляя лапы. Лицо его страшно изменилось,  уши  прижались  к  черепу,
челюсти выехали вперед. Нервные губы дрожали, приоткрывая массивные желтые
клыки.
     Хозяин  оскалился  и  молниеносным  движением  выметнулся   навстречу
пришельцу. На  мгновение  они  застыли,  буравя  друг  друга  ненавидящими
точками красных глаз, шерсть на загривках поднялась, зубы  оскалились,  и,
издав вой,  полный  злобы  и  разочарования,  двое  кинулись  вперед.  Они
катались по полу, стараясь достать клыками до горла врага, гневное рычание
разносилось далеко над бессонным лесом, а дом раскачивался, ходил  ходуном
и гулко хохотал, хлопая ладонями ставень.

                                  ШИШАК

     Утром очухался, лежу, зырю в потолок. Фигово - мочи нет. И главное  -
не врубиться, где я так накандырился, что такая ломка. Ни  фига  вроде  не
было. С утра сволоклись командой Джона затаривать в угловой, там "Русскую"
привезли, а у Джона  с  хозяином  контракт,  чтобы  без  талонов.  Очередь
подвинули, взяли двадцать ящиков. Джон автобус подогнал - и где он  каждый
раз нового шефа берет? Старушенции в очереди, конечно раскрякались,  но  у
нас железный уговор - с ними не связываться, ментовка нам ни к чему. Пусть
крякают. Джон мужик широкий, отстегнул каждому по три чирика и по  пузырю.
Притусовались во дворе, оприходовали... а  дальше  не  помню,  хоть  убей.
Неужели меня с одного пузыря там ломает?  Или  добавляли  где?  Пошарил  в
ксивнике - вот они, все три чирика на месте, значит не добавлял.
     Поднатужился, встал и повлекся в ванну,  подлечиться.  Там  у  предка
"Гусар" должен быть, полный флакон. Наклонился к зеркалу - блин!  -  ну  и
шишак! С два кулака. Теперь ясно, почему ломает, хорошо, что вообще копыта
не откинул. Кто же это меня отоварил?  Не  иначе  -  Бык,  больше  некому.
Ладно, Бычара, попомним мы тебе этот фингал,  время  придет,  у  тебя  два
выскочат. Вот только за что мне Бык приложил? Он еще тот  мужик,  над  ним
стебаться можно до опупения, не достанешь. Что же  я  ему  такого  сказал,
интересно знать?.. на будущее, чтобы не повториться. Напрягся я,  и  вдруг
выплывает из памяти фраза: "бытие кривой линии  исходит  от  бесконечности
прямой, но при этом последняя формирует ее не как форма, а как  причина  и
основание".
     Я и сел. Все. Приехали. Я, конечно, геометрию в школе мотал,  но  тут
зуб даю от расчески, что этого и без  меня  не  проходили.  Значит,  крыша
поехала.  Ну,  спасибо,  Бычара,  удружил,  корешок.  Ну  да  за  мной  не
заржавеет, мне теперь все можно, готовься,  Бычара,  высплюсь  я  на  тебе
всласть.
     Втиснулся в "Монтану" и полетел Быка искать.
     А у лифта стоит Шаланда - старушенция из соседней квартиры. У меня  с
соседями полный кайф, но Шаланда достает. И не так ты одет, и  не  так  ты
живешь. Зудит хуже матери, словно я к ней в зятья прошусь. Вот  и  сейчас,
пока лифт наверх ползал да  вниз,  она  принялась  мне  мозги  полировать.
Берись, мол, за ум, бросай пьянку, работать иди, ты  же  мальчик  хороший,
лицо у тебя смышленое, лоб, вон, какой красивый, благородный. И пальцем по
шишаку - толк! Здесь мне и заплохело. Не от боли - не больно ничуть - а от
догадки. Лифт я стопорнул - и  наверх.  В  квартиру  ворвался,  к  зеркалу
припал - точно! - не шишак это никакой, а голова!
     От такого зрелища крыша у меня точно поехала. От самого себя  тащусь,
узнать не могу. С фейсом сплошной ажур, рубильник цел, хлебало не разбито,
все как есть при себе, но сверх того еще и голова. И  мысли  в  ней,  мля,
разные, все больше о  том,  что  "когда  искомое  сравнивается  с  заранее
известным путем краткой пропорциональной редукции, то  познающее  суждение
незатруднительно". Нет, соображаю, Бык тут ни при чем, Бык так  не  может.
Он по-простому, а с этой головой карточку так  покривило,  что  на  пленер
показаться нельзя. А Джона пора  затаривать.  Это  святое,  потому  что  с
бабками у меня не амбаристо. Прибрал я вчерашние чирики, а то мужики мигом
раскрутят, на шишак плевок натянул до самого пупа - хоть и не по сезону, а
все сраму меньше - и повлекся. Нашел  всех  возле  углового.  Мужикам  мой
прикид до фени,  Хоха,  вон,  вообще  ходит  словно  бомж,  но  на  плевок
вылупились. Ленон так вежливо спрашивает:
     - Ты, никак, менингит подцепил?
     Короче, начинается стеб. В другое время я бы им ответил, а сейчас  не
могу, мысли раздухарились - мочи нет.
     - Мужики, - говорю, - кто помнит, что вчера было?
     - Я тебя предупреждал, - гундит Хоха, - чтобы полегче. У таких хмырей
обычно весь генералитет в ментовке знакомый. Тебя, что, помели?
     Псих Хоха явный. Какое "помели", если я тут? Только я хотел это  Хохе
культурненько изложить, как внутри словно щелкнуло, и я все вспомнил.
     Пузыри мы оприходовали во дворе. Там домик стоит и  рядом  скамеечки.
Законное место. Сидим, балдеем. И тут ползет какой-то  сморчок.  Я  его  и
раньше во дворе видал, но  не  обращал  внимания,  потому  как  человек  я
мирный. Но на этот раз он сам начал  выступать.  Здесь,  трындит,  детская
площадка, как вам не стыдно - и дальше в том же духе. Я ему сперва ласково
сказал: "Папаша, канай отсюда", - так он не понял. Опять за свое. Короче -
достал. Дал я этому козлу в лоб раза два, несильно, даже очки не  побил  -
он и уполз. А Ленон смеется: "Ну, ты орел!  Не  страшно  было,  что  назад
отскочит?" Накаркал, падла, -  отскочило.  Что  теперь  делать  -  ума  не
приложу. Надо сморчка искать. А где? Во дворе три дома, в  каждом  квартир
до фига и больше. Потом допер - в библиотеке! Где еще такому быть, а  если
самого нет, то знать должны. Библиотека в  нашем  же  квартале  окнами  на
бродвей. Закатился я туда, спросил, а мне отвечают,  что  у  них  половина
читателей в очках. Не выгорело. Хотел уже задний ход давать и вдруг гляжу:
на полках книжки! И понимаю, что "аще кто не имея книги  мудрует,  таковый
подобен оплоту без подпор стоящу: аще будет ветр, падется".  И  опомниться
не успел, как сижу за столом и листаю книжечку.  И  книжечка-то  парашная,
забоя ни малейшего, про чудика одного, у которого  нос  сбежал,  но  сижу,
лишь порой через окно поглядываю, как на той  стороне  у  сокового  отдела
очередь ждет, пока наши Джона затаривают. Плакали сегодня  мои  бабки,  на
листалово променял. Злоба меня взяла: подумаешь, нос  сбежал  и  генералом
прикинулся! Если бы у того чувака чужой нос вырос - генеральский, да начал
без спроса в генеральские дела соваться - вот был бы забой! И только я так
прошурупил, гляжу - ползет по улице давешний сморчок.
     Книжечку я зафигачил куда подальше - и за дедом. В  последнюю  минуту
догнал, уже на лестнице. Втиснулся за ним в лифт и... мне бы его за  кадык
взять, а я - перечитался, что ли? - беседу начинаю, слово в слово как тот,
в книжечке:
     - Милостивый государь! - говорю, -  не  знаю,  как  удовлетворительно
объясниться... но согласитесь, мне ходить в таком виде и неприлично... тем
более, что не имел чести получить вашего образования... Так что войдите  в
мое положение.
     - Простите?.. - говорит хмырь, я а знай заливаю:
     - Видите ли, во время вчерашнего  недоразумения,  о  коем  я  глубоко
сожалею... Здесь все дела, кажется, совершенно очевидно... Ведь  это  ваша
собственная голова! - тут я плевок содрал и по шишаку стучу.
     У сморчка в зенках прояснело - допер.
     - Ах вот оно что! Так это не страшно, вы  не  беспокойтесь,  я  не  в
претензии, у меня работа такая - умом делиться.
     - Вам же самим нужно, - канючу я, - заберите...
     - Да нет, - скалится тот. - У меня ничего не убыло, у мыслей  природа
такая, что ими можно делиться сколько угодно без всякого ущерба для  себя.
Пользуйтесь на здоровье, я очень рад... - тут он  мне  ладонь  пожал  и  -
фюить - из лифта!
     Полный облом.
     Как день скинул - не знаю. Без бабок,  трезвый  и  при  мыслях.  Хоть
обратно в библиотеку беги. Под вечер ожил, закатился к  Светке.  Светка  в
аптеке калымит: место фартовое, в жилу. У других шмар вечно стоны: "Ах,  я
забеременела - женись!.." - а за Светкой такого не водится, будь спок, она
у себя в аптеке все что надо по этой части вовремя добывает. И на  опохмел
у нее всегда можно  пару  флаконом  календулы  стрельнуть  или  пиона.  Но
шмонает от нее как от зубного врача -  я  этого  не  выношу.  А  так  баба
крутая, не соскучишься.
     Только сегодня мне и Светка не  в  дугу.  Мысли  одолевают,  и  кроме
книжных уже и свои проклевываются. Зачем живу? Что в жизни  видал?  Пузыри
один от другого не отличаются, сегодняшний заглотил -  вчерашнего  уже  не
помнишь. Видик посмотреть, на дискотеку смотать, со шмарой трахнуться, так
без газа не в кайф, а под газом - назавтра как не было  ничего.  А  другие
как-то живут. Неужто все книжки листают?
     - Свет, - говорю, - ты чего делаешь, когда одна дома остаешься?
     - По тебе вздыхаю.
     - Да я серьезно. Ну, с нами потусуешься, у телека побалдишь, а дальше
что?
     - Что-то ты темнишь, - говорит Светка, - жениться,  что  ли,  хочешь?
Так я за тебя  не  пойду.  Просто  так  ты  мне  годишься,  а  в  мужья  -
извини-подвинься. Квартиру в притон превращать не дам.
     Вот дура озабоченная! Больно мне надо жениться...
     - Я не о том. Мне просто интересно.
     - Ну ты удод назойливый! Ты зачем пришел: ко мне  или  так  и  будешь
Муму мочить?
     - Дура! Не видишь, что ли - голова у меня! И мысли в ней ползают  как
червяки. Жизни от этих мыслей нет!
     Светка на меня вызверилась:
     - Это какие же мысли? У тебя их и в заводе не было. Давай, рожай, что
намыслил?
     Я и выдал ей по-умному, что размышляю о том, как  "здравый  свободный
интеллект  схватывает  в  любовных  объятиях  и  познает  истину,  которую
ненасытно стремится достичь".
     Тут Светка взорвалась.
     - Ты что, - кричит, - с прибабахом? Раз ты ко  мне  пришел,  ты  меня
должен в любовных объятиях схватывать, а не истину свою вонючую!
     - Да не я это! Сами они в голове живут... Это меня  очкарик  заразил.
Кранты мне, понимаешь?
     Видно крепко меня достало, если Светке плакаться начал. А у той сразу
морда жалостливая стала.
     - Погоди, - говорит, сейчас что-нибудь придумаю.
     Уходит и возвращается с двумя блямбами вроде виноградин, но черных.
     - Глотай, только целиком, они горькие.
     А мне уже: что план, что отрава - разницы  нет.  Проглотил.  И  через
десять минут меня так повело, что еле в сортир успел вскочить. Понесло как
из брандсбойта. А Светка через дверь стебется:
     - Не дрейфь, это глистогонное.  Прочистит  как  следует  и  будешь  в
норме.
     Не ждал я такой подлянки. Так все ночь  и  провел  на  очке.  К  утру
полегчало. Вылез смурной, словно с будуна. Не сразу  и  допер,  что  права
Светка оказалась, отпустило меня. К зеркалу подошел - нет шишака.  Фейс  в
порядке, волосы платформой, а шишака нет. И мыслей чужих  как  не  бывало.
Жизнь сразу лайфом обернулась.  На  радостях  и  Светку  простил,  а  ведь
собирался ей козью морду устроить. Перспектива впереди хрустальная:  Джона
обслужить, бабки - на карман, пузырь  раздавить...  Хорошо  все-таки,  что
Светка в медицине шурупит, а то листал бы сейчас философию да моргал бы на
библиотекаршу. Кадра она вроде ничего, но сразу понятно, что перепихнуться
с такой можно только через кольцо. Ну и фиг  с  ней.  Главное  -  со  мной
порядок и в душе крутой кайф.
     Но Бычару я все равно укорочу. В другой раз вперед думать будет.

                                  УСПЕЮ

     Резчик жил в городе на берегу  реки.  Город  был  маленький,  а  река
большая, поэтому из окон любого дома была видна и сама  река,  и  плывущие
корабли, и синяя полоса леса на том берегу.  Резчик  сидел  в  мастерской,
вырезал из белой кости вычурные шкатулки для домовитых хозяек, из  темного
черепахового панциря - гребни  городским  модницам,  а  из  желтых  бивней
старых  мамонтов  -  ножи  для  разрезания  бумаг  ученым  профессорам   и
библиотекарям. Когда Резчик уставал, он смотрел в окно на реку, на корабли
и вырезал корабль. Потом смотрел на лес и вырезал диковинных зверей, какие
должны водиться в дремучем синем лесу. В это  время  распахивалась  дверь,
вбегал кто-нибудь из заказчиков и начинал жаловаться, что время уходит,  а
мастер занимается совершенно  посторонними  пустяками,  в  то  время,  как
заказанная работа стоит.
     - Успею, - отвечал Резчик. - Срок еще не вышел.
     И он в самом деле успевал к сроку, потому что был настоящим  мастером
и любил свое дело.
     Тот, кто думает, будто мастер был стал, близорук и седоус  -  жестоко
ошибается. Конечно, усы у Резчика казались белыми, но только  из-за  того,
что  их  густо  покрывала  костяная  пыль.  Зато  когда  Резчик  умывался,
расчесывался  старым  плохоньким  гребешком  и  выходил   на   улицу,   то
оказывалось, что усы у него вовсе не седые, а... в конце концов -  неважно
какие. Мне лично думается, что рыжие, но если вам больше нравятся брюнеты,
то сойдемся на соломенных и пусть все будут довольны.
     Резчик спускался к реке, где жили рыбаки и матросы, или поднимался на
гору к университету - у него везде было много друзей. Но чаще всего он шел
в предместье, где жила одна красивая девушка. Девушка  выходила  гулять  с
маленьким братом, и Резчик дарил брату  резную  свистульку  или  трещотку,
чтобы брат больше шумел и не мешал целоваться.
     Так все и шло до  тех  пор,  пока  однажды  после  работы  Резчик  не
заметил, что никак не может отмыться. Нет,  его  усы  как  и  прежде  были
рыжими (или, если угодно, соломенными), но одна волосинка оказалась белой,
словно ее густо покрыла костяная пыль.
     Каждый знает, что одна  волосина  еще  ничего  не  значит,  ее  можно
попросту вырвать и забыть о ней. К возрасту первый седой  волос  не  имеет
никакого отношения. Бывает, что и  у  десятилетнего  мальчишки  сквозит  в
вихрастой голове седина. Профессор из университета, что на холме,  раскрыв
том, заложенный вместо закладки костяным  ножиком,  научно  объяснит,  что
дело не в возрасте, а в нехватке меланина.  Не  скажет  лишь,  где  другие
берут этот меланин. Может быть, у браконьеров покупают или из-под прилавка
левый товар - не знаю.
     Во  всяком  случае,  обнаружив   нехватку   меланина,   Резчик   стал
задумываться о времени и бояться, что его тоже не хватит. Только он  никак
не мог решить, что в жизни важнее всего, и продолжал жить  как  и  прежде,
тратя время на все подряд и надеясь, что успеет все.
     И  вот,  когда  меланин  кончился  во  втором   волоске,   и   Резчик
встревожился не на шутку, к  нему  пришел  некий  заказчик.  Этот  человек
приехал в город недавно и выстроил себе дом  в  ложбине,  откуда  не  было
видно реки. Нельзя сказать, чтобы этого человека в городе не любили - даже
в маленьком городе  нельзя  любить  или  не  любить  каждого  человека.  К
большинству не относишься никак. Вот и к заказчику не относились никак.  И
он тоже никак не относился к жителям городка, словно  их  и  не  было.  Но
когда Резчик встревожился не на шутку, он пришел к нему, положил  на  стол
резную пластину из плотной слоновой кости и сказал:
     - Мне нужно сто тысяч таких  пластин.  Чтобы  они  походили  одна  на
другую и их нельзя было различить.
     Мастер присвистнул.
     - Добрый человек, целой жизни не хватит, чтобы выполнить твой заказ.
     - Я расплачиваюсь временем, - последовал ответ.  -  За  каждую  сотню
пластин я даю три года жизни. За это время ты не состаришься  ни  на  один
день, ни на один час, ни на одну минуту. Но работать ты будешь  в  подвале
моего дома.
     Резчик осмотрел образец. Сложный узор  покрывал  пластину,  ее  делал
настоящий художник, и повторить такую работу было непросто. Но Резчик  был
хорошим мастером, он не  пугался  сложных  заказав  и  умел,  когда  надо,
работать быстро. К тому же, ему обещали платить временем, которого так  не
хватало.
     "Успею", - подумал мастер и сказал:
     - Согласен.
     Резчик собрал инструменты и пришел  в  подвал,  где  его  ждал  целый
штабель дорогой слоновой кости. Время здесь не двигалось, и часы на  стене
стояли. Резчик взял первую пластину и приступил к работе.
     Не так это весело - в сотый раз копировать один и тот же завиток,  но
Резчик не унывал и работал споро, ведь его ничто не отвлекало. Он трудился
день и ночь, руки его не уставали и не утомлялись глаза. Но все же,  когда
сотая пластина была готова, Резчик увидел, что от  заработанных  трех  лет
остался один день. Резчик сдал работу, вымылся от белой пыли  и  вышел  на
улицу. Он отправился в предместье и узнал там, что  младший  брат  девушки
подрос, и ему больше не нужна нянька, а сама девушка вышла замуж и  гуляет
теперь с маленьким сыном. Резчик не стал осуждать  девушку,  ведь  это  он
исчез на три года прежде чем она успела дать ему слово.
     Он вернулся в подвал и, получая задание, спросил заказчика:
     - Зачем тебе нужно столько одинаковых пластин?
     - Вообще, это не твое дело,  -  ответил  заказчик,  -  но  ты  хорошо
работал, и поэтому я отвечу на твой вопрос. Но только  на  один.  Я  строю
башню из слоновой кости, и эти пластины будут украшать ее стены.
     И снова Резчик, не разгибаясь трудился три года и опять выиграл день.
Он пошел к реке, где жили его друзья - рыбаки и матросы,  но  не  встретил
никого. Одни ушли в  кругосветное  плавание,  другие  обзавелись  семьями,
остепенились и теперь им было не до старой дружбы. А кто-то утонул.
     Резчик вспомнил, как он сам собирался в кругосветное  путешествие,  и
ему стало грустно. Но он утешал себя: "Ничего, ведь я не  постарел  ни  на
одну минуту. Еще успею".
     А вернувшись в подвал, спросил у заказчика:
     - Башня уже строится?
     - Да. В ней пятьсот локтей высоты,  и  она  станет  подниматься  еще.
Слоновая кость очень прочный материал, для башни не будет предела.
     Через три года Резчик поднялся к университету. Его  приятели,  бывшие
студенты, уже стали профессорами и могли ответить на любой  вопрос,  кроме
двух: "Куда уходит время?" и "Где стоит башня из слоновой кости?".  Резчик
ничего не узнал у них.
     Вечером он спросил:
     - Твоя башня красива?
     - Она прекрасна, - последовал ответ. - Она высока, но  соразмерна,  в
ней нет ни единого изъяна, каждая  ее  часть  достойна  удивления,  а  все
вместе они вызывают восторг.
     Постепенно в городе  забыли  о  Резчике  и,  восхищаясь  его  старыми
работами, уже не могли назвать имя автора. А сам Резчик, выходя  в  город,
не искал постаревших друзей, которым не о чем было с ним говорить, а шел в
библиотеку. За день он успевал просмотреть газеты и узнать новости за  три
года. Среди этих новостей  все  чаще  встречались  печальные  сообщения  о
смерти бывших друзей, но ни разу не попалась статья о чудесной башне.
     - Где стоит башня? - задал он вопрос и впервые не получил ответа.
     - Ты не должен этого знать. И  ты  никогда  ее  не  увидишь.  С  тебя
довольно, что ты помогаешь строить ее и получаешь самую большую плату,  на
какую может рассчитывать человек.
     Сначала в печальных заметках  звучало  горькое  слово  "безвременно",
потом оно исчезло, ибо время,  которого  никто  не  ждет,  подошло.  Потом
появились слова: "в глубокой старости", и наконец,  имена  друзей  исчезли
совсем. Один Резчик ничуть не менялся, и усы его,  когда  он  мылся  перед
выходом в город, были все такими же рыжими (или черными, раз  уж  вам  так
неймется). Работа уже давно не радовала Резчика, да и как  может  радовать
бесконечное повторение одного и того же? Не радовали и городские  новости.
В газете он читал: собираются сводит лес,  что  синеет  на  другом  берегу
реки. "Нет, - думал мастер, - я этого не допущу. Когда я приду в следующий
раз, я немедленно вмешаюсь". Но в следующий раз он узнавал,  что  лес  уже
срублен. Он узнавал про угрозу старым домам, после того,  как  их  снесли,
про отравление реки, когда рыба уже сдохла. Он не мог изменить ничего, ему
оставалось лишь читать газеты.
     Утешала мастера мысль, что он свои каторжным трудом создает  красоту.
Где-то поднимается в небо невообразимо прекрасная башня из слоновой кости,
и в ней есть частица его труда. И дома тоже еще ничто  не  потеряно,  ведь
заказчик держит свое слово, и он не постарел ни на  одну  секунду,  ни  на
единый волос.
     В тот раз мастер закончил десятитысячную пластину и  свой  вопрос  он
задал не вернувшись вечером, а сдавая урок:
     - Что говорят о башне те люди, которые видели ее?
     - Башни никто не видел, - сказал заказчик. - Она стоит там, где нет и
никогда не будет ни единого человека.
     - Зачем тогда строить ее?
     Заказчик усмехнулся.
     - Это уже второй вопрос. Но сегодня ты  выполнил  десятую  долю  всей
работы, и я отвечу на два вопроса. Красота самодостаточна. Башня,  которую
мы строим, прекрасна сама по себе. Зачем ей люди?
     Резчик пришел в библиотеку, взял газеты, но сегодня ему почему-то  не
читалось, и он ушел,  отправившись  бродить  по  городу,  ставшему  совсем
незнакомым. Он пришел в бывшее предместье, где теперь вырос центр  города,
и там в парке увидел девушку. Она гуляла с младшим братом -  почему-то  он
сразу понял, что это ее брат. Резчик разгладил пальцем рыжие усы  (что  бы
вы ни говорили, усы у него были чисто рыжими!) и пошел представляться.
     - Вы похожи на одну мою  знакомую,  которая  жила  здесь  триста  лет
назад, - сказал он.
     - Не  иначе,  это  была  моя  пра-пра-пра-прабабушка,  -  согласилась
девушка. - Или еще несколько раз "пра-". И что же, она была красивой?
     - Очень. Резчик сунул руку в  карман,  достал  завалившуюся  костяную
свистульку,
отдал ее малышу, и они пошли по дорожке: девушка, рыжеусый мастер, а
сзади мальчишка, распугавший свистом всех посторонних.
     - Ты здесь часто бываешь? - спросил он.
     - Каждый день. Родителям некогда,  поэтому  брата  выгуливаю  я.  Все
думают, что это мой сын, и ко мне никто не пристает.
     - Ну, я-то сразу догадался, - довольно заметил мастер.
     Вечером Резчик зашел в свою мастерскую, которая тоже не постарела  ни
на одну минуту, даже пыль не села на столе. Резчик  думал,  что  ему  пора
возвращаться в подвал, откуда он выйдет лишь через  три  года.  Но  вместо
того, чтобы уйти, он взял кусок  кости  и  начал  вырезать  странный,  без
единого паруса корабль, какие плавали теперь по реке. Кончив  эту  работу,
взялся за трещотку - подарить младшему брату девушки, чтобы он не  слишком
мешал.
     "Ничего, - думал он. - Один день ничего не значит. Я вернусь в подвал
на день позже и буду работать очень быстро. Я успею."

                              ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК

     Маркграф Раймунд Второй  может  быть  более  всех  коронованных  особ
приблизился к светлому образу платоновского  "Государя".  История  о  двух
алхимиках, которая сейчас будет рассказана, как нельзя лучше  подтверждает
это.  Взят  сей  анекдот  из  мемуаров  достопамятного   Николя   Пфальца,
прозванного за мудрость и нелицемерие Феррариусом,  и  потому  заслуживает
полного доверия, чего нельзя сказать о  многих  иных  измышлениях  досужих
историков.
     Великий Раймунд, пишет Феррариус, один день в году посвящал нелишнему
занятию выслушивать всякого, кто придет сообщить ему нечто важное.  Строго
запрещалось в тот день являться с доносом, жалобой и  наветом,  ослушникам
грозили плети, и, надо сказать, природа человеческая такова,  что  немалое
число просителей бывало изрядно бито.
     В такой день явились ко двору двое алхимиков: Якоб  Септимус  и  Петр
Берг. Более непохожих людей трудно было вообразить. Первый из  проходимцев
был низок ростом и лыс, отвисшие  щеки  и  дряблый  подбородок  совершенно
скрывали шею, опускаясь прямо на плечи, и старая  мантия,  в  которую  был
облачен  алхимик,  вечно  оказывалась  засаленной  от  этого   неприятного
соседства. Второй проситель был высок жилист и угрюм. Даже отправившись во
дворец, он не снял прожженного рабочего  фартука,  может  быть,  для  того
лишь, чтобы хоть немного прикрыть то, что было под ним.
     И вот эти-то жалкие существа, более напоминающие  некрофагов,  нежели
благородный людской род, объявили, что владеют древним секретом  извлекать
из земли небесный металл, и в подтверждение  сего  подали  государю  некий
слиток,  в  котором  графский  ювелир  тотчас  же   признал   истинное   и
неподдельное железо.
     История старая как мир,  и  одинаково  печально  кончавшаяся  во  все
времена! Но когда государь спросил, что желают алхимики получить  за  свой
секрет и почему, раз  они  теперь  самые  богатые  люди  в  мире,  они  не
приобрели этого без его помощи, то получил  ответ,  заставивший  некоторых
близких власти людей усомниться, действительно ли  мошенники  стоят  перед
ними.
     -  Нам  нужно  спокойно  работать,  -  сказал  Септимус.  -  Мы  ищем
покровительства великого Раймунда, дабы бежать тревожных хлопот и скрыться
от угроз иных  сильных  завистников.  Обратиться  же  к  тебе,  пресветлый
государь, нам посоветовала молва, называющая тебя мудрейшим из князей.
     - Нам нужно место на берегу реки, разрешение жечь уголь, нужны камни,
глина и право брать руды во всех реках  и  болотах  графства,  -  пробасил
Берг.
     - А много ли нужно вам изумрудов  и  бериллов,  ведь,  как  известно,
железо можно получить, только перенасытив бронзу самоцветными  камнями?  -
вкрадчиво спросил граф.
     - Изумруды нам не нужны вовсе, - отрезал Берг,  и  тогда  плети,  уже
приготовленные, были убраны, а все просимое предоставлено.
     - Эти двое либо очень опытные мошенники, либо благородные безумцы,  -
пояснил Раймунд своему сыну, которого уже в те годы обучал государственной
мудрости, - и в том и в другом случае будет небезынтересно посмотреть, что
они предпримут.
     Много  недель  кряду  на  берегу  речки,  протекавшей  неподалеку  от
Маркенбурга, слышался стук и скрежет, поднимались к сияющему  небу  черные
столбы дыма. Великан Берг на плечах  таскал  камни,  калил  их  в  костре,
бракуя  негодные,  а  из  оставшихся  складывал  печь.  Септимус,   словно
сказочная жаба,  шнырял  по  самым  зловонным  болотам,  черпал  грязь  из
бездонных трясин, сушил ее и прокаливал в ювелирном тигле.
     Опытный в  своем  деле  шпион,  приставленный  к  алхимикам,  доносил
Раймунду, что поступки их лишены всякого смысла и что  несчастных  следует
признать бесноватыми и запереть в клетку.
     Но государь медлил и ждал. По прошествии некоторого времени  алхимики
представили ему еще  один  драгоценный  слиток  и  предложили  приехать  и
осмотреть  печи.  Государь  благодарил,  поздравлял  с  удачей,  советовал
продолжить дело, столь счастливо начатое, но никуда не поехал.
     Прибыл же он в логово алхимиков неожиданно и не  предупредив  никого,
даже ближайших советников. Картина,  открывшаяся  перед  ним,  давно  была
знакома ему по обстоятельным  доносам.  Небо  застилал  дым,  Септимус,  в
мантии, еще  более  грязной,  чем  всегда  вертелся  вокруг  печи,  что-то
подбрасывал в узкое отверстие, над которым колыхался дымный султан, и в то
же время ногой нажимал на большой мех, пристроенный сбоку,  и  при  каждом
качании султан плавно вздрагивал. Берг, стоя неподалеку, страшными ударами
огромного молота плющил на обугленной  колоде  серый  бесформенный  кусок.
Звон разносился далеко окрест.
     Все это было бы очень похоже на печи для  выплавки  меди,  но,  когда
граф,  сопровождаемый  всего  лишь  двумя  телохранителями,   подъехал   и
спешился, он увидел такое, что удивление его граничило с ужасом.  Молот  в
руках Берга был не из меди и не из тугого камня. То не  была  и  плотничья
киянка из переплетенной северной березы. В руках оборванца благородно сиял
железный молот. Он мерно поднимался и опускался, и при каждом ударе из-под
него летели искры.
     А рядом,  прямо  на  голой  земле,  валялось  несколько  тяжеловесных
слитков, и Раймунду не нужен был ювелир, чтобы  понять,  что  лежит  перед
ним.  Как  завороженный  смотрел  он  на  могучие   размахи   драгоценного
инструмента.
     Подошел, вытирая грязные руки краем мантии, Септимус.
     - Довольны ли ваше величество нашим усердием? - тихо спросил он.
     - О-о!.. - протянул граф, не зная,  что  сказать,  а  бряцающий  удар
прервал его, выручив растерявшуюся мысль.
     Пораженный маркграф молчал, а молот в руках Берга  звучал  все  тише,
наконец он стукнул последний раз, уже не  громыхая,  а  протяжной  певучей
нотой, и Берг, столкнув в пыль очередной кусок железа, стер со лба  пот  и
тоже приблизился к правителю.
     - Много ли металла успели изготовить вы? - спросил маркграф, стараясь
не произносить рокового названия.
     - Мало! - буркнул Берг.
     - Мы получили всего двадцать два куска весом от пяти до  семи  фунтов
каждый, - ответил Септимус. - Теперь нам нужны  помощники  и  подмастерья,
чтобы выполнять простую работу и  учиться  мастерству.  Мы  же  хотели  бы
продолжить поиски и исследования болотных руд...
     - Я рассмотрю вашу просьбу, - бросил граф, вскакивая в седло, - а  вы
пока передайте весь металл казначею и приготовьте инструмент к отправке во
дворец. Не исключено, что вам придется переехать туда.
     Вернувшись во дворец, государь отдал некоторые  приказания.  Воля  же
великого Раймунда исполнялась столь  быстро  и  точно,  что  порой  бывала
выполнена  прежде,  нежели  высказана.  Не  удивляйся  тому,  простодушный
читатель, но знай, что предки наши были мудрее своих потомков.
     Так что уже через  два  часа,  спустившись  по  винтовой  лестнице  в
подземные казематы, маркграф  нашел  там  и  выкованные  куски  железа,  и
инструмент, и самих алхимиков, связанных по  рукам  и  ногам,  с  кляпами,
вбитыми в растянутые рты.
     При виде государя Септимус завозился,  елозя  скрученными  руками  по
шершавому камню, а Берг издал носом неопределенный звук, не то стон, не то
задушенный кляпом смех.
     - Приветствую тебя, любезный друг, - мягко  сказал  граф,  подходя  к
Септимусу и касаясь его  носком  узкого,  расшитого  серебряной  канителью
башмака. - Мне очень  жаль,  что  нам  приходится  встречаться  при  таких
прискорбных обстоятельствах. Конечно, я мог бы просто умертвить  тебя,  но
разум и совесть не позволяют мне того. Ты мудрый,  мыслящий  человек,  то,
что я назвал бы солью земли, в этом ты равен мне. Да-да,  я  сам  признаю,
что мы равны, хотя ты и лежишь в грязи. В конце концов,  царских  путей  в
геометрию нет, и все мы учили латынь по  Теодолету.  Внешность  обманчива,
важна  душа,  ты,  как  лицо  духовное,  знаешь  это.  Поэтому   было   бы
бесчеловечно убить тебя, не объяснив причин.
     Септимус вновь завозился и глухо замычал, вращая выпученными глазами.
     - Не трудись, друг мой, я и так знаю, что ты можешь  мне  сказать,  -
заверил его граф. - Сначала пункты успокоительные. Primo: я верю, что  вам
открылся способ естественного алхимического  получения  истинного  железа.
Ergo - с вас снимаются подозрения в обмане. Secundo: я  не  вижу  в  вашем
искусстве ничего противоречащего божьим  установлениям  и  противного  его
воле. Ergo - с вас снимаются обвинения в чернокнижии. Теперь вы  спросите,
что послужило причиной столь сурового наказания, и я отвечу: вы невиновны.
Единственная твоя беда - чрезмерно пытливый разум, не желающий считаться с
некоторыми запретами. Он-то и привел  тебя  к  столь  прискорбному  концу.
Слушай же! Вы хотели облагодетельствовать мир, сделать всех богатыми...
     Септимус напрягся и отрицательно замотал головой, а Берг  протестующе
заревел, словно бык, приведенный на бойню и почуявший запах крови.
     - О-о?.. - удивился государь. - Ты еще разумнее, чем  показалось  мне
вначале! Значит, ты понимаешь, что железо  обесценится  и  станет  простым
металлом. Но  скажи  в  таком  случае,  кому  оно  будет  нужно?  Государи
обеднеют, торговля нарушится, но  во  имя  чего?  Когда-нибудь  все  вновь
придет к норме, и что же выгадают потомки в результате такого  потрясения?
Финансы расстроены, там, где ныне платят унцию железа, будут отдавать фунт
и более золота или серебра. Сделки затруднятся, и купцы первыми  проклянут
тебя. А  ведь  именно  на  купцах  держится  благосостояние  просвещенного
государства. Какие же блага принесет  подданным  дешевое  железо?  Медь  и
олово изгонят его с кухонь и столовых, а золото  и  серебро  из  ювелирных
лавок. Подумай, любезный, ведь железо вовсе не красиво и ценится только за
свою редкость! И все же есть одна область, где подобное изобретение примут
с радостью. Оружие! Ты  мирный  человек,  Септимус,  так  скажи:  тебе  не
страшно? Я полжизни провел в седле, но все же едва не поседел от мысли, во
что  превратится  мир,  полный  железа...  Бронза,  сваренная  с   должным
количеством бериллов, конечно, прочнее и лучше подходит  для  изготовления
пик и секир, но ведь железо будет дешево! Никто больше  не  станет  пахать
землю и пасти овец, оголтелые толпы мародеров начнут шататься по стране  и
рвать друг у друга остатки добычи. Благородное искусство войны  отойдет  в
предание, оружие будет в руках черни,  и  подлый  удар  в  спину  зачтется
великим подвигом. И все оттого, что ты, Септимус,  обратил  свой  взор  на
болота! Может быть, скажешь ты мне, все будет вовсе не так. Многочисленные
и хорошо вооруженные войска изгонят бандитов и охранят труд  земледельцев,
которым  орудия  из  нового  материала  принесут   невиданную   пользу   и
процветание... Увы!.. Человек подл и неблагодарен, а из кос слишком  легко
получаются ножи. Чтобы перековать  орала  на  мечи,  вовсе  не  надо  быть
ученейшим Септимусом.
     Лежащий монах только чуть слышно вздохнул и закрыл глаза.
     - Ах, не перебивайте же меня! - в нетерпении вскричал Раймунд. -  Вам
была дана полная  возможность  говорить  в  свою  пользу,  перечислять  те
области, где сие пагубное  открытие  могло  бы  показать  себя  с  хорошей
стороны. Теперь буду говорить я! Помимо потрясений преходящих будут утраты
невосполнимые.  Погибнут  старинные  произведения   гениальных   ювелиров.
Сделанные из никчемного феррума, кому будут нужны эти украшения?  Исчезнут
целые ремесла, запустеют  цветущие  области,  никто  больше  не  пойдет  в
пустыню на поиски упавших небесных камней, одни дикари  будут  бродить  по
бесплодным пескам. Зачахнут науки, да-да,  твои  любимые  науки  зачахнут!
Ныне сотни астрономов сидят у зрительных труб,  ожидая  появления  болида,
кому он будет нужен  завтра?  Опытнейшие  и  искушенные  в  арифметических
действиях ученые рассчитывают время появления падающих звезд. К чему?
     Государь замолчал и отер с чела пот. Алхимики лежали недвижимо.
     - Что ж ты молчишь? - спросил государь. - Тебе  нечего  сказать!  Вот
потому-то я, скрепя сердце, решил умертвить тебя и  твоего  подручного,  а
заодно и шпиона - он уже мертв. Так что никто не узнает,  получили  ли  вы
земное железо и как вам это удалось. Прощай!
     С этими словами маркграф  вышел.  Алхимики  словно  не  заметили  его
ухода. Септимус лежал, закрыв глаза, а в темных  зрачках  Берга  никто  не
сумел бы прочесть его мыслей, да никого это и не интересовало.
     С того дня прошло без малого полгода, когда  однажды,  ранним  утром,
государь был поднят с постели перепуганным казначеем. С железными слитками
и инструментом алхимиков произошло нечто  непонятное.  Их  густо  покрывал
налет  наподобие  зеленой  пленки,  что  ложится  на   старую   медь,   но
грязно-рыжего цвета.
     Раймунд взял в руки удивительный молот  Берга.  На  ладонях  остались
желтые пятна. Государь презрительно усмехнулся и промолвил:
     - Все-таки я оказался прав. Истинное железо  не  ржавеет.  А  это,  -
обратился он к казначею, - вычистить до блеска, набить из него полновесной
монеты и тайно, по частям, пустить в обращение.
     И, помолчав, добавил:
     - Деньги чеканьте французские.
     И  эта  последняя  фраза  более  всего  убеждает  историка,  что  все
вышерассказанное является чистой, неприукрашенной правдой.

                               ТЕМНЫЙ ГЛАЗ

     - А мальчишки тебя обижают?
     - Не-а...
     - Совсем-совсем?
     - Ну, немножко обижают, только я необидная.
     - Что, что?
     - Ну, необидная.  Они  обижают,  а  я  не  обижаюсь,  вот  и  выходит
необидная.
     - Надо говорить - необидчивая.
     - Ну, необидчивая.
     - Только без "ну".
     - Ну, без "ну" необидчивая.
     Я засмеялся и сказал:
     - Темя следовало назвать на Надя, а Нудя. Очень похоже.
     - И неправда, - возразила Надя. - Когда Нудя, то значит всегда  нудит
и совсем противная. Нудя сидит и ревет, а я бегаю быстрее всех мальчишек.
     Она говорила, не глядя на меня, опустив голову и  рассматривая  одной
ей видимый узор, который вычерчивала среди белых  головок  кашки  пальцами
босой ноги.
     - Быстро бегаешь? - спросил я. - А давай наперегонки,  до  дома,  кто
быстрее.
     Надя вскинула глаза, странно  серые  для  такого  веснушчатого  лица,
внимательно меня оглядела и спокойно ответила:
     - Да ну, с вами неинтересно. У вас ботинки, а я босиком. И еще у  вас
вон пузо какое. Так я  вас  завсегда  перебегаю.  Если  хотите,  мы  потом
побежим, только вы без ботинок, а я к животу подушку подвяжу.
     Ответ меня настолько удивил, что в  первую  минуту  я  не  нашел  что
сказать, и только потом пробормотал:
     - Теперь ясно, почему тебя мальчишки бьют.
     - Вы не сердитесь, - извиняющимся голосом проговорила Надя.  -  Я  не
хотела. Это просто я ехидна такая. Ну, оттого, что по земле много  ползаю.
Так бабушка говорит. Давайте лучше я вас сейчас разобижу?
     - Куда уж больше, -  сказал  я.  -  И  потом,  тебе  все  равно  меня
по-настоящему не обидеть.
     - Да я наоборот! - Надя  сморщила  нос,  очевидно  подыскивая  слово,
которым можно было бы все разом объяснить. - Вот вы  обиделись,  а  я  вас
обратно разобижу, чтобы хорошее настроение стало.
     - То есть, извинишься?
     - Да нет, просто разобижу и все. Только идти надо.
     - Давай, - согласился я, и мы пошли. Идти пришлось недалеко. На самом
краю луга, где он мыском вдавался в
серый ольшаник, Надя остановилась, быстро огляделась по сторонам и,
понизив голос, таинственно сказала:
     - Тут.
     Она наклонилась к небольшому  камню,  торчащему  из  травы,  сказала:
"Раз-два, взяли!" - и  прежде  чем  я  успел  помочь,  сдвинула  камень  в
сторону. Под камнем оказалась круглая черная дыра, уходящая отвесно вниз.
     - Зря ты так, - сказал я. - В нем килограммов пятнадцать, а то и  все
двадцать. Надорвешься.
     - Ну, вот еще! - отмахнулась Надя. - Я дома воду двумя ведрами  ношу,
и ничего. Вы, лучше, ложитесь и смотрите в дыру. Это знаете,  какая  дыра?
До самой середины Земли! Ее  геологи  провертели.  Только  они  ничего  не
вертели, а просто  трубой  стучали,  и  потом  из  нее  землю  вытаскивали
столбиками. Я вокруг бегала и все-все видела, хотя они на меня ругались  и
гнали. Подумаешь, дырка-то все равно мне осталась.
     - Положим, дырка не до самого центра Земли, но глубокая. Зря она тут.
Кто-нибудь наступит и сломает ногу.
     - Не сломает, я ее камнем прикрываю, - пояснила Надя.  -  А  вы  вниз
глядите, чего так стоять.
     Я присел  на  корточки  и  заглянул  в  отверстие.  Оно  было  узким,
только-только просунуть руку. Наверху с земляных стенок  свисали  корешки,
дальше я ничего не мог  разобрать,  только  где-то  совсем  далеко  тускло
поблескивала вода.
     - Не так, - нетерпеливо сказала Надя. - Надо на живот лечь,  носом  в
дыру, в самую середку смотреть.
     "Костюм светлый, пятна останутся", -  запоздало  шевельнулся  здравый
смысл, но я уже послушно растянулся на земле, ткнувшись  носом  в  затхлую
темноту. Пахло сыростью и гниющей  травой.  Блик  света  в  глубине  почти
пропал, светил едва заметно,  порой  подрагивая,  словно  многозначительно
подмигивающий темный глаз.
     Внушительно и сильно таинственно. Не мудрено, что Надя забывает возле
старой скважины свои неприятности Что они значат по сравнению с дырой  "до
самой середины Земли"? Да и вообще, что  это  за  обиды?  Коська  за  косу
дернул или Максимка лягушку за шиворот сунул. Впрочем,  Надька  сама  кому
хочешь лягушек напихает.
     Темный глаз улыбнулся и мигнул, молча соглашаясь с моими  мыслями.  А
воздух в дыре вовсе не затхлый, наоборот,  переполненный  свежестью  живой
земли.
     Настоящие обиды хуже. Они, может быть, еще глупее, бессмысленнее,  но
и страшнее именно своей глупостью. Первая обида на самого себя:  пять  лет
работать как вол, и все впустую, а сейчас, когда  появился  просвет  -  не
выдержать и слететь с  нарезки.  Приступы  эти  дурацкие,  слабость,  пот,
голова кружится. Короче - уходился до предела. Обида на шефа: как  дело  в
группе на лад пошло, так меня сразу в  отпуск,  подальше  от  результатов,
даже заботу проявил, лишь бы оттереть. Сам понимаю, что чушь  несу,  никто
меня оттирать не пытался, но все равно на сердце тяжесть. Еще одна  глупая
обида на тетку из профкома. Ведь видит, что человек  уходит  в  отпуск  по
состоянию здоровья, могла бы хоть ради  проформы  предложить  какую-нибудь
путевку. Знает же, что все равно откажусь и поеду в Тикилово. Не нужна мне
их путевка, человеческое отношение нужно. Хотя, если  разобраться,  винить
некого, сам когда-то раз и навсегда отказался от всех санаториев. Не  знаю
даже, есть теперь профсоюзные путевки, или в профкомах  народ  так  просто
сидит.
     Темный глаз смотрел, понимая и соболезнуя.  Влажный  отблеск  казался
капелькой слезы. Но, все-таки, дуйся не дуйся, а  уехал  я  правильно.  По
закону отпуск положен, не обижаться же в  самом  деле  еще  и  на  законы.
Валерка Петров, наш лабораторный медик,  говорил,  что  все  мои  беды  от
плохого самочувствия. Отдохну и пойму, что никаких неприятностей нет. А то
до чего дошел: в очередях со старушками ругаться начал.
     Глаз глядел мне в лицо, рассматривал. Он  моргал  и  щурился,  словно
добрый близорукий человек.  Трудно  так  просто  взять  и  объяснить  свои
ощущения. Я совершенно забыл про то, что лежу на траве  в  новом  костюме,
что еще не зашел домой, и  чемодан  стоит  рядом,  не  думал,  как  смешно
выгляжу со стороны, а ведь Надька - великая насмешница.  Я,  не  отрываясь
смотрел в самую середину Земли, и мне было удивительно легко и спокойно.
     - Господи, да что  же  это  такое?  -  резкий  голос  вывел  меня  из
прострации.
     Передо мной с хворостиной в руке стояла тетя Клава.
     - Я Надьку ищу ужинать, - говорила она, азартно размахивая прутом,  -
а здесь он! Откуда ты взялся? Домой глаз не показал, никому ни здрасте, ни
привета, на луг умчал, оглашенный, пиджак мазать!
     - Тетя Клава!..
     - Я знаю, что я тетя! На меня кто ни глянет,  всякий  поймет,  что  я
тетя.  А  ты?  Ты  ведь,  балбес  большой,  этой  егозе   дядькой   родным
приходишься! А как себя ведешь? Я про дурной пример вовсе молчу, моя  сама
кому угодно пример покажет. Подумать только, взрослого человека  заставила
по сырой земле на брюхе ползать! Погоди у меня, я твою яму засыплю,  следа
не останется.
     - Ладно, тетя Клава, - примирительно сказал я. - Давайте я вам  лучше
дрова до дому донести помогу.
     - Какие дрова еще выдумал?
     - Вот эти, - пояснил я, взяв у нее из рук прут. - Ведь это вы хворост
собираете на растопку, да?
     - Я тебя сейчас этим хворостом отхожу как следует, не  посмотрю,  что
инженер, так узнаешь, какая растопка бывает, - проворчала тетя Клава очень
сердитым голосом, и мы пошли домой в самом лучшем расположении духа. Надя,
непривычно долго молчавшая, успокоилась относительно бабушкиных  намерений
и всю дорогу болтала, держась, однако, на всякий случай, так, чтобы  между
ней и розгой все время находился я.

     Это была первая за  много  месяцев  ночь,  когда  я  спал  крепко,  а
проснулся рано  и  с  хорошим  настроением.  Справедливости  ради  следует
заметить, что еще не было случая, чтобы  мне  плохо  спалось  на  сеновале
после ужина из парного молока с горячими лепешками. Но тогда я не думал  о
парном молоке. Всему виной, несомненно, была таинственная  яма  в  дальнем
уголке луга.
     Я разыскал на чердаке старые брюки и рубаху с  заплатами  на  локтях,
закатал брючины повыше, чтобы не вымочить в росе,  и  потихоньку  ушел  на
луг. Уходя я слышал, как тетя Клава встает и идет к  корове,  стараясь  не
греметь подойником, чтобы не разбудить меня.
     Солнце  только-только  проклюнулось  на  востоке,  и  полосы   тумана
заволновались, забегали прозрачными струями, опускаясь на траву капельками
росы. Трава была высокая, штанины все равно промокли, так что  можно  было
не обращать на росу внимания и идти прямиком, чувствуя, как постукивают по
ногам головки ромашек.
     Минут двадцать я разыскивал вчерашнее место. Наконец, нашел,  отвалил
камень и заглянул в отверстие. При ярком утреннем свете (солнце уже совсем
поднялось), дыра потеряла почти  всю  свою  таинственность,  но  когда  я,
собравшись с духом, лег в росу и, заслонив головой утро, заглянул в  самое
сердце Земли,  меня  снова  охватило  вчерашнее  настроение.  Темный  глаз
качался и кивал, а воздух был совершенно не таким,  как  наверху,  но  все
равно замечательно вкусным.
     Я немного пожаловался на  свои  трудности.  Глаз  посмотрел  на  меня
испытующе, и мне стало ясно, что глупости  все  это,  плоды  расстроенного
воображения, сам понавешал собак на правых и виноватых, и вообще,  Валерка
правду говорил, что все пройдет. Уже прошло.
     Темный глаз блеснул чуть ярче, задрожал, я вдруг  понял,  что  делать
мне здесь больше нечего, и поднял голову.
     В двух шагах от меня стояла Надя и задумчиво вычерчивала ногой узор.
     - Я  знала,  что  вы  тут  будете,  -  сказала  она,  -  что  придете
досматривать. Пойдемте, а то бабушка вас ищет.
     - А ты, что, каждый день сюда ходишь? - спросил я, -  оглядывая  свой
костюм. Следы преступления были  налицо:  и  штаны,  и  рубаха  безнадежно
вымокли.
     - Не-а... Ну, зачем каждый день?  Каждый  день  и  так  хорошо.  Туда
глядеть нужно, чтобы разобидеться.
     - А зимой как же? Засыплет дырку снегом...
     Надя на секунду задумалась, потом тряхнула головой и сказала:
     - Я раскопаю. Или весны дождусь. И потом,  зима  еще  когда  будет!..
Давайте, лучше домой скорее, а то бабушка сердиться станет.
     - Наперегонки? - предложил я, выставив босую ногу.
     - Подушку забыла, - сообщила Надя.
     - Ничего, ты сена охапочку возьми.
     Разумеется, Надя обогнала меня, но зато от сена не осталось и следа.
     - У вас пузо крепко сидит, а мне руками надо махать, вот  сено  и  не
держится, - объяснила Надя. - Мы с вами потом перебегаем, чтобы честно.
     - Ладно, согласился я.
     Уже около  дома,  когда  мы  степенно  шли  по  деревне,  Надя  вдруг
остановилась, приподнялась на цыпочки и доверительно прошептала:
     - Дядя Коля, а там в яме, что, гномы  сидят  волшебные?  Поэтому  она
такая хитрая? Правда?
     - Не знаю. Надо посмотреть.
     - Ой, только вы не разрывайте!
     - Не буду разрывать, - пообещал я.

     Валерку Петрова я встретил в коридоре института.
     - Так, - мрачно сказал он, подойдя  вплотную  и  ткнув  мне  в  грудь
указательным пальцем. - Если тебе кажется, что  те  девять  дней,  кои  ты
отсутствовал, составляют четыре недели, то ты  глубоко  заблуждаешься,  по
самым оптимистическим подсчетам это несколько меньше полутора недель.
     - Валера, - сказал я, вложив в его  имя  всю  силу  убеждения,  какую
сумел в себе отыскать. - Я весьма здоров, бодр и брызжу идеями.
     - Интересно было бы посмотреть, чем это ты брызжешь. Как ты  думаешь,
батенька, что будет, если мы сейчас возьмем и снимем энцефалограмку  не  с
подопытного студента, а с тебя? Пиво холодное будет.
     - Идет, - согласился я. - Сколько?
     - Полдюжины, - быстро ответил Валерка.  Он  всегда  налету  схватывал
предложения, связанные с пивом. - Только пить это пиво я буду один. Ты же,
проиграв спор и уплатив долг, немедленно отправляешься в свое Кавголово  и
отсиживаешь весь срок сполна.
     - В Тикилово, - поправил я.
     - Ну, в Тикилово.
     - Без "ну" Тикилово.
     Валерка посмотрел на меня с состраданием.

     Пиво досталось мне. Но распили его мы  с  Валеркой  не  на  следующий
день, а несколько месяцев спустя.  На  следующий  же  день  мы  поехали  в
Тикилово.
     Восторженные журналисты потом писали, что с этой поездки началась эра
психофизиотерапии.  Это,   конечно,   сильно   сказано   -   эра.   Ничего
сверхъестественного в  скважине  не  нашли.  Просто  раньше  никто  такими
изысканиями не занимался, руки не доходили, и головы другим были заняты. А
дырка "до середины Земли" заставила обратить на себя внимание.
     Теперь в любой поликлинике рядом с генераторами  УВЧ  стоят  аппараты
Петрова. Валерка долго бился за название "Темный глаз",  но  его  отвергли
из-за возможности превратных толкований вроде "дурного глаза". Если у  вас
найдут переутомление, то пропишут курс терапии.  Вы  пройдете  в  кабинет,
накроете голову черным суконным  мешком,  вроде  тех,  что  на  допотопных
фотоаппаратах, и будете  смотреть  в  тусклый  черный  кружок,  в  котором
временами неярко мерцает искра.
     Вот и все лечение. Говорят, помогает.  Так  ли  это  -  не  знаю.  От
Валеркиных приглашений опробовать прибор я уклонился, а лечиться  пока  не
требуется. Но даже если когда-нибудь мне понадобится психофизиотерапия,  я
на аппарат Петрова не пойду. Я поеду в Тикилово, найду  на  лугу  знакомый
камень, подниму его и увижу Темный глаз. А если отверстие зарастет к  тому
времени, или тетя Клава, не дай  бог,  выполнит  свою  угрозу  и  засыплет
скважину, то я просто лягу лицом в цветущую кашку.
     Думаю, что поможет не хуже.

                                КОММУНАЛКА

                                  Кажется, что автора во время работы
                                  одолевала одна мысль: внушить читающему,
                                  что ничего не может быть хуже
                                  перестройки и вообще социализма.
                                          Из собрания внутренних рецензий.

     Дом шел на капремонт. Уже была известна дата расселения, и на  кухнях
во время схода жильцов звучали  экзотические  топонимы:  "Уткина  заводь",
"Район трех хохлов", "Веселый поселок". "Веселого поселка" никто не хотел,
"Района трех хохлов" - тоже: далеко ездить. Вообще, уезжать не хотелось  -
дом удобно стоял в центре города, богатом магазинами и транспортом,  а  от
магистрали его прикрывал скверик. Вот если бы в этом  доме,  да  отдельную
квартиру после ремонта...
     Мечты,  мечты...  Уже  третье  поколение  мечтателей  доживало   век,
сгрудившись  в  коммуналках.  Такой  образ  жизни  вообще  располагает   к
мечтаниям, поэтому всякий  воображал  свое  скорое  возвращение  в  родную
четырехэтажку, хотя трезво  понимал,  что  отдельные  квартиры  улучшенной
планировки достанутся князьям производства,  баронам  перестройки  и  иным
общественно-ценным лицам, единственная привилегия которых состоит  в  том,
чтобы первыми идти туда,  где  раздают  квартиры  и  прочий  ширпотреб.  А
впрочем, почему бы и не  повздыхать  о  несбыточном  в  надежном  ожидании
персонального рая на далеких окраинах?
     И лишь в одной квартире не возникали по вечерам крамольные  разговоры
о  нерасселении.  Хотя,  четвертая  квартира  всегда  была  наособицу.  Не
водилось в ней  пенсионерок,  выползающих  по  погоде  в  сквер,  не  было
драчливых многодетных семей, многодетность которых проистекает единственно
от  пьянства  и  незнания  собственной  физиологии.  Четвертая   значилась
малонаселенкой - всего в ней насчитывалось три жилых комнаты и кухня. Была
еще четвертая комната, смежная с кухней и  без  окна,  а  потому  даже  по
нынешним меркам  к  жилью  непригодная.  В  темной  комнате  по  всеобщему
согласию жильцов устроилось нечто вроде большущей кладовки: там стояли три
холодильника, помещался старый  комод  Павла  Антоновича,  хранился  мопед
Стаса и подержанный полотер Мары.
     В трех комнатах, каждая из которых уступала размерами кладовке,  жили
трое случайных, чужих друг  другу  людей  -  владельцы  комода,  мопеда  и
полотера. Разумеется, они здоровались по утрам и разговаривали на кухне  -
обсуждали введение визиток и отмену талонов на чай, но о том, как  "хорошо
бы после ремонта..." - в четвертой квартире ни разу не заговаривали. А все
потому, что кое у кого обнаружились серьезные намерения получить отдельную
жилплощадь улучшенной планировки, расположенную в центре города - короче -
по старому адресу. А кроме намерений имелись и возможности.

     Стас  -  молодой  человек  спортивного   сложения,   темноволосый   и
симпатичный, на самом деле был инопланетянином, прилетевшим  с  одного  из
южных созвездий на космоплане, замаскированном под мопед.
     Бог знает, чего ему недоставало  в  родном  созвездии,  где  тепло  и
растут мандарины, но в нашем холодном  климате  хотелось  иметь  отдельную
квартиру в центре. Как следует поразмыслив, Стас решил, что  квартира  ему
сойдет и неперепланированная. В трех  комнатах  можно  сносно  жить,  а  в
темном зале - хранить мандарины, привезенные с далекого южного  созвездия.
Оставалось лишь  дождаться,  когда  скучные  соседи  уберутся  в  "Веселый
поселок", а потом забрать себе квартиру.  Помочь  в  этом  непростом  деле
должна была инопланетная техника.
     Первым делом предполагалось  заблокировать  силовыми  полями  вход  в
квартиру и отдельно  в  личную  комнату  Стаса.  Кроме  того,  Стас  решил
замаскировать дверь голографическим  изображением  соседней  стены.  Таким
образом, квартира выпадала из поля зрения строителей. Себя Стас  собирался
телепортировать с улицы прямо на койку и так пережить эпоху  разрушений  и
отсутствия дверей.
     А чтобы потом никто  не  вселился  в  спасенную  квартиру,  Стас  дал
задание киберштурману своего мопеда направить мощный  амнезийный  удар  по
горжилотделу.  Тысячелетний  опыт  космических  захватчиков  говорил,  что
вспыхнувший  склероз  не  помешает  сотрудникам  отдела   исполнять   свои
должности и вовремя получать зарплату, а вот о квартире номер  четыре  они
должны забыть.
     Стас запрограммировал мопед, а сам затворился в  угловой  комнате,  в
окно которой по ночам смотрелось родное созвездие.
     Но на этот раз то ли автоматика  подвела,  и  волны  забвения  начали
распространяться во все стороны, то  ли  иное  что  случилось,  но  только
склероз овладел и самим черноволосым гуманоидом. Он помнил о квартире,  но
никак не мог сообразить, сколько же в ней комнат. Своя -  угловая,  темная
кладовка, а еще?.. В  конце  концов  Стас  успокоился,  решив,  что  когда
киберштурман отключит луч, он пересчитает комнаты заново.  Соседи  к  тому
времени давно уедут, и вспоминать их нет никакой нужды.
     Здесь и скрывался грубый просчет пришельца, потому что еще кое у кого
были серьезные намерения въехать в отдельную квартиру в центре  города.  И
возможности кое у кого тоже были.

     Мара - сухопарая особа изрядно высушенная  временем  и  одиночеством,
была сущей ведьмой как по характеру, так  и  по  должности.  Она  наводила
порчу, накладывала заклятья, вызывала несчастья, а  в  свободное  от  этих
важных дел время, оседлав  полотер  летала  на  шабаш  к  более  удачливым
товаркам, чья жилплощадь позволяла устраивать приемы.
     Меркантилизм был чужд душе ведьмы, но хотелось быть не хуже других  и
самой затевать вечера кощунств, оргии и  высокоинтеллектуальные  беседы  с
кадаврами. Одно время Мара воображала, что ей  удастся  привлечь  к  своей
деятельности Стаса  или  Павла  Антоновича,  но  Павел  Антонович  обладал
иммунитетом к любого  рода  чарам,  а  здоровый  материализм  межзвездного
технаря отпугнул саму Мару. Неудивительно, что одинокая  ведьма  возжелала
отдельной квартиры.
     Весь уклад будущей жизни был расписан заранее. В собственной  комнате
Мары, где  стояла  большая  изразцовая  печь  с  сохранившимся  дымоходом,
предполагалось устроить прихожую. Темный зал предназначался для приемов, в
сырой, на нору похожей комнатенке Павла Антоновича предстояло быть  адской
лаборатории, а в угловой комнате - спальне. Мара тоже любила  смотреть  на
далекие  южные   созвездия,   вспоминая   днепровские   кручи,   где   она
стажировалась совсем юной чертовкой.
     Теперь, когда дом отправлялся на ремонт, планы ведьмы  быстро  обрели
плоть. Оставалось  лишь  дождаться,  когда  надоевшие  мужики  соблазнятся
"Гражданкой" и освободят комнаты,  а  затем  оформить  квартиру  на  себя.
Помочь в этом деле должно было колдовское искусство.
     Мара была великой мастерицей отводить глаза, а  посему  первым  делом
она позаботилась, чтобы все заинтересованные лица позабыли о квартире. При
этом могло случиться, что Стас или Павел Антонович уедут в спальный район,
позабыв на старой квартире постельные принадлежности, но ведьму  это  мало
волновало. Она  даже  присмотрела  одного  нагловатого  бесенка,  готового
купить стасов мопед.
     На зелье, отшибающее память пошли клопы и тараканы со  всего  дома  и
такое количество купленных в аптеке трав, что с  этого  дня  лекарственные
растения  стали  сугубым  дефицитом.  Зато   и   зелье   получилось   силы
сокрушительной.  Хотя  оно  не   смогло   полностью   уничтожить   тройную
психозащиту инопланетчика, но все же Стас был временно выведен  из  строя.
Он лежал на койке за  блокированной  дверью  и  даже  думы  о  мандаринах,
которые с углублением  перестройки  все  больше  поднимались  в  цене,  не
согревали его сердца.
     Путь для Мары  был  открыт.  Но  отправившись  в  жилотдел  оформлять
документы на квартиру, Мара была сбита  мопедом,  вернее,  его  амнезийным
лучом. Тренированная лиходейская воля не сломилась, но  Мара  забыла,  что
она должна здесь делать. Понуро вернувшись домой, ведьма  закляла  вход  в
свою комнату и повалилась в узкую девичью постель.
     На следующий день Стас и Мара пришли в  норму,  но  оба  пребывали  в
уверенности,  что  вчера  разрешили  жилищные  проблемы,  а  потому  могут
заняться иными делами. Друг друга они считали уехавшими. Случайная встреча
на кухне или возле туалета могла разрушить  иллюзию,  но  комнатные  двери
пребывали замкнутыми каждая на свой лад.
     Стас,  телепортируясь  сквозь  стену,  занимался  таинственной,  лишь
инопланетянам доступной деятельностью,  а  Мара,  пробуравив  тощим  телом
дымоход,   прямиком   неслась   на   какой-нибудь   митинг,    где    волю
кликушествовала, призывая адские и  небесные  громы  на  головы  нахальной
чужеплеменной нечисти, в  особенности  на  приверженцев  Кабалы  и  прочих
масонов, вытеснявших православную чародейку с колдовского рынка.
     Между тем, наколдованный туман забытья, резонируя с мощным амнезийным
лучом, вовсю хозяйничал в городе. Горожане  дружно  запамятовали,  что  на
работе следует работать, многие даже забыли, что  значит  быть  человеком.
Взрослые дети теряли в подвалах престарелых родителей, а юные  родители  -
малолетних детей. Избранные депутаты,  регулярно  забывали  о  собственных
программах и обещаниях. Короче - все забывали все, кроме  дней  получки  и
аванса. Забывать стало хорошим тоном, и в  городе  появилось  неформальной
общество "Забвение", формальной  целью  которого  было  забывание  горьких
уроков прошлого и повторение старых ошибок.
     Подхваченные эпидемией беспамятства, Стас и Мара совершенно не думали
о своем третьем соседе. А зря, потому что и Павел  Антонович  желал  иметь
отдельную квартиру непременно в центре. И тоже кое что мог.

     Трехкомнатная квартира была не нужна Павлу Антоновичу,  но  иметь  ее
хотелось. Павел Антонович являлся  обычным  человеком,  и  комод  его  был
всего-лишь старым комодом, набитым всяким хламом. От прочих граждан  Павла
Антоновича отличало лишь непоколебимое  здравомыслие,  делавшее  его,  как
известно, нечувствительным ко всем и всяческим чарам, а  также  зловредным
влияниям НЛО. Несмотря на старания  соседей,  Павел  Антонович  ничего  не
позабыл и шел к цели неуклонно. Если бы не он, то в горжилотделе могли  бы
упустить из виду не только четвертую квартиру, но и весь дом. Во избежание
этого  Павел  Антонович  поставил  вопрос  о  доме  на   особый   контроль
хозяйственных органов, и ремонт начался.
     Хотя  Павел  Антонович  не  имел  никакого  отношения  не  только   к
жилотделу, но и вообще к горисполкому, однако, проработав тридцать  восемь
лет   в   Управлении   Центрсоюзснабсбыткомплектации,   он   стал   старой
канцелярской крысой и среди  любого  делопроизводства  чувствовал  себя  в
родной стихии. Крысой Павел  Антонович  был  фигуральной.  Чтобы  оформить
собственное вселение по старому адресу, ему вовсе не пришлось  пробираться
в архив тесными ходами, волоча голый, перепачканный  чернилами  хвост.  Не
владел такими кунштюками Павел Антонович, но тем не менее,  когда  подошла
пора, бумаги оказались оформленными. Павел  Антонович  попросту  пришел  в
сектор учета и распределения, уселся за стол и оформил документы  по  всем
правилам. И никто не увидел подлога, как  не  заметил  бы  подмены  одного
казенного стула другим точно таким же.
     Дом, задвинутый вглубь улицы и прикрытый от магистрали сквером,  зиял
выбитыми окнами. Рабочие сновали среди  его  стен  так,  словно  вернулись
застойные времена всеобщего ускорения, когда  дома  улучшенной  планировки
сдавались не просто в срок, но и много раньше срока, поскольку  улучшенные
граждане не любят ждать.
     И лишь на втором этаже не  было  видно  каменщиков  и  штукатуров,  а
случайный маляр или сантехник  с  голубым  унитазом  на  плече,  скользнув
взглядом по ровной стене, судорожно  зевал  и  спешил  дальше.  За  ровной
стеной второго этажа скрывалась невидимая постороннему  взгляду  четвертая
квартира.
     Павел Антонович как и прежде жил в своей комнате.  За  много  лет  он
привык входить домой, не  глядя  по  сторонам,  и  потому  не  замечал  ни
голографических, ни иных ухищрений Стаса. Разумеется, Павел Антонович  мог
бы обнаружить неладное, если бы зашел в комнаты соседей,  но  как  честный
человек, он  решил  этого  не  делать,  пока  не  получит  ордер,  и  лишь
посмеивался над южными жителями, переехавшими,  как  он  полагал,  куда-то
"Севернее Муринского ручья".
     Солнечным сентябрем шестого года перестройки дом был сдан  под  ключ.
Началась выдача ордеров. Но за  сутки  до  этого  в  списках  на  вселение
оказались  еще   два   имени,   появившиеся   так   сверхъестественным   и
суперъестественным путем. На четвертую квартиру было выписано три ордера.
     Когда  Павел  Антонович  с  ордером,  бережно  уложенным   в   бювар,
перешагнул порог своей - теперь уже полностью своей!  -  квартиры,  в  это
самое мгновение распахнулись двери двух пустовавших комнат, и  в  коридоре
объявились неуехавшие соседи.
     Стряслась немая сцена.
     Затем к действующим лицам вернулся голос.
     - Не имеете  права!  -  по-крысиному  проскрипел  Павел  Антонович  и
вскинул наизготовку бювар.
     - Изыди! - каркнула Мара, хватаясь за полотер.
     - Зар-р-рэжу!.. - проскрежетал  Стас,  потянув  из  кармана  бластер,
выполненный в виде зажигалки...

     Раскрашенная по трафарету  лестница  сияла  послеремонтной  чистотой.
Блестели эмалевые пуговки звонков, лаковое  дерево  сколоченных  на  заказ
дверей еще не осквернила ничья варварская рука. И  лишь  дверь  на  втором
этаже, которую больше не скрывал голографический экран, бросалась в  глаза
первобытным обшарпанным уродством.
     За дверью кипела жизнь - бухал бластер, слышался сатанинский хохот  и
выкрики:
     - Прекратите хулиганство!
     Спешившие  мимо  новые  жители  дома  -  бескомпромиссные   защитники
светлого социалистического настоящего  или  доблестные  борцы  за  сияющее
капиталистическое будущее, вздрагивали от неожиданности  и  бормотали  про
себя:
     - Демократия в действии...

                             Святослав ЛОГИНОВ

                           ОБЕРЕГ У ПУСТЫХ ХОЛМОВ

     - Добрый день, любезный! Где я могу найти почтеннейшего Вади?
     Вади еще раз подбросил на ладони  камешек,  затем  поднял  взгляд  на
говорившего.
     Гость возвышался словно башня. На Закате вообще  обитают  крупноватые
существа, но этот выделялся даже среди них. Его ноги не стояли на земле, а
попирали ее. Широкая грудь  сверкала  чеканкой  доспехов,  поверх  которых
кривилась уродливая ухмылка эгиды. Мускулистые руки были обнажены до локтя
и безоружны - видимо пришелец не считал Вади за угрозу - стальной шестопер
остался висеть у пояса. Ничего удивительного: гость силен и велик  -  даже
подпрыгнув Вади не смог  бы  достать  рубчатой  рукоятки  праздно  висящей
булавы.
     Задрав голову, Вади  взглянул  в  глаза  великану.  Нормальное  лицо,
человеческое. А шлем золотой, блестит, указуя зенит отточенной спицей.
     "Через Ожогище, должно, на карачках полз, - прикинул про себя Вади, -
а шапку догадался снять. А то бы нипочем не прошел - молниям в такой шишак
метить самое милое дело. Видать хороший человек - не дурак и не  спесивец.
Жаль его..."
     Вади подбросил камешек, поймал.
     - И зачем тебе понадобился Вади?
     - Это я скажу только ему.
     - Говори. Вади это я.
     Великан не удивился, верно за  долгое  путешествие  успел  навидаться
всякого и знал, что не рост определяет человека, не золото и не железо.
     - Меня зовут Хаген. Я из  Западных  земель.  Мне  нужен  светлый  меч
Шолпан.
     Вади щелчком отбросил камешек, показал пустые ладони:
     - У меня нет меча. Я не воин, не кузнец и даже сувенирами не  торгую,
хотя в округе валяется немало старого железа.
     - Молва говорит, что у тебя есть талисман,  с  которым  можно  пройти
мимо Пустых холмов.
     Вади согласно кивнул.
     - Верно, оберег у меня есть.
     Великан быстро наклонился. Тяжелая тень накрыла Вади.
     - Дай мне его! Дай на один только день.  Этого  времени  мне  хватит,
чтобы обшарить Пустые холмы вдоль и поперек. Всем известно, что меч Шолпан
там. Умирающий богатырь вонзил его в брюхо смоляного чудовища,  и  уже  не
имел сил вырвать обратно.  А  потом  на  холмы  пало  безвременье,  и  меч
остался, вплавленный в груду смолы. Клянусь светом и тьмой, я  верну  тебе
твой талисман, едва найду меч.
     - Зачем тебе именно этот меч? Неужели на свете мало других клинков?..
Я могу показать подходящий  камень,  из  него  торчит  рукоять  так  густо
изрисованная рунами, что нельзя прочесть ни  единого  слова.  Правда,  это
камень, а не смола, меч выдернуть будет непросто...
     Хаген покачал головой.
     - Мне нужен именно светлый меч. Если бы мне противостоял  дракон  или
гидра, я бы нашел способ управиться с ними, но сейчас на моем  пути  стоит
нечто иное. Может быть ты слышал, почтенный Вади, что на  Закате,  в  моих
краях, есть Темный дол. Это проклятое место! Днем оно ничуть не отличается
от всякой иной долины, но не приведи судьба заночевать  там.  Твой  костер
погаснет, и факел изойдет чадом, а следом явится Страх темноты. Он  выпьет
твою душу и оставит бежать  пустое  тело.  Никто  из  повстречавших  Страх
темноты не может рассказать,  что  было  с  ними,  но  из  их  боромотания
родились злые легенды. Одни твердят о черном  звере,  невидимом  во  тьме,
лишь два синих глаза мутят взор жертвы. Другие рассказывают  о  женщине  в
траурном платье и с бездонной дырой лица, где плавают те  же  синие  огни.
Мужики прозвали Страх тьмы Синевалкой и  осмеливаются  заходить  в  долину
лишь по утрам. Я тоже не знаю, кто  обитает  там,  но  нечисть  не  должна
мешать людям, поэтому мне нужен светлый меч, рассекающий духов ночи.
     - Неужели Синевалка выползла из Темного  дола?  Или  брюква,  которую
крестьяне сажают на ничьей земле, по ночам стала сходить с ума от ужаса?
     Хаген усмехнулся понимающе, присел на  корточки,  чтобы  тоже  видеть
лицо Вади.
     - До этого пока не дошло.  Львы  не  едят  капусты,  а  Синевалка  не
трогает брюквы, либо же брюква не способна сойти с ума.
     - Тогда в чем же дело?
     Великан коротко хохотнул.
     - Дело в том, что я не брюква и не турнепс. Я не могу спать спокойно,
когда нечисть бродит рядом с моим домом. Я - человек.
     Вади подобрал с земли пяток камешков, выбрал  подходящий,  примерился
подкинуть его на ладони, но  не  стал  -  лицо  собеседника  было  слишком
близко.
     - Ты не человек. Ты - герой. Человек не  может  уснуть  только  когда
рядом непонятное. Тогда он называет его Синевалкой  и  засыпает  довольный
тем, как замечательно все объяснил. Но ты не таков. Тебе нужен  противник.
Думаю, что если бы Синевалка жила под семнадцатым  морем,  ты  бы  и  туда
нырнул, чтобы сразиться с нею.
     Хаген выпрямился. Островерхий шлем пронзил небо.
     - Да, ты прав. И именно поэтому я - человек.
     Теперь Вади снова мог подкидывать и ловить камешек и  глядеть  ввысь,
не боясь обидеть гостя.
     - А вдруг там нет  зверя?  Что  если  там  женщина,  синеокая  ночная
красавица, а твои путники сходили с ума от безнадежной любви к ней?
     - Женщину я бить не стану. Но и в этом случае я должен взглянуть в ее
глаза.
     - Держа в руках меч?..
     Хаген смолчал, лишь  желваки  на  скулах  разом  вздулись,  сдерживая
резкое слово.
     Камешек взлетел, упал, скрылся в сомкнувшейся ладони.
     "Какая узкая ладонь стала у меня... и морщинистая. Любопытно было  бы
узнать, долго ли я еще проживу..."
     Камешек, презирая людской закон  тяготения,  взлетел  к  небу,  потом
вернулся, покорный этому закону.
     Небо  улыбалось  новорожденной  голубизной,  не  выцветшей  даже  над
Пустыми холмами. В замершей бирюзовости  небес  описывал  спирали  молодой
вишневый дракон. Съезжал вниз, словно проваливаясь  в  невидимую  воронку,
круги быстро сжимались, пока весь летун не сливался в глазах, обращаясь  в
пунцовое  мерцание,  но   в   самый   последний   миг   спираль   начинала
раскручиваться, и, не шевельнув крылом, дракон  уходил  в  поднебесье.  Он
тоже не любил подчиняться законам, котоорые не велят ему летать.
     Семь...  девять...  шестнадцать   тонких   штрихов   прорвали   небо,
перечеркнув тугую циклоиду  дракона.  От  них  было  некуда  деваться,  но
взорвавшись малиновыми отблесками, дракон  совершил  немыслимый  курбет  и
вновь  вернулся  к  плавному  кружению.  Это  было  красиво,  как   всякая
отточенная игра. И вдвойне красиво  оттого,  что  игра  была  смертельной.
Лучники из ближней деревни попытались взять вишневого  красавца  врасплох.
Удайся им это - небо над округой осиротеет, а весь мир  станет  на  одного
дракона скучнее.
     Камешек взлетел и, передумав, вернулся на ладонь. Взлетел, вернулся -
и упал на землю. Морщинистая ладошка сомкнулась в кулак.
     - Не сердись,  могучий  Хаген,  но  оберега  я  тебе  не  дам.  Пусть
Синевалка живет в  своем  Темном  доле.  А  ты,  если  тебя  действительно
тревожит судьба людей, поселись рядом и следи, чтобы никто не забрел  туда
ненароком.
     Хаген не был ни удивлен, ни разгневан.
     - Вот, значит, зачем ты тут сидишь. Что ж, это достойное занятие  для
такого заморыша, как ты. И я не оскорблен твоим отказом, я с самого начала
ждал чего-то подобного. Не обессудь и ты, почтенный Вади,  но  я  все-таки
получу твой талисман.
     - Меня нельзя убивать, я уже четыреста лет не причиняю зла!
     Вади знал, как отпугивают иных пришеьцев эти жуткие слова,  но  Хаген
только улыбнулся слегка презрительно.
     - А сколько лет ты не делал добра, почтеннейший?
     Вади склонился головой к рассыпанным у ног камешкам,  потом  вздернул
подбородок навстречу насмешливому взгляду великана.
     - Добра я тоже не творил четыреста лет, но в том  нет  моей  вины!  Я
честно  предупреждаю  всякого  идущего,  что  дальше  он  не  пройдет,  но
почему-то никто не хочет слушать меня.
     Хаген согласно кивнул.
     - Тех, кто смог добраться сюда, не так просто свернуть с дороги. Если
бы ты знал, сколько препятствий мне пришлось преодолеть...
     Спорить было бессмысленно, но все же Вади предложил:
     - Хочешь, я покажу путь  в  обход  Ожогища?  И  научу,  как  обмануть
Сладкую топь...
     - Это лишнее. Лучше бы ты помог мне идти дальше.
     Вади молчал.
     - Тогда я возьму талисман сам. Такой поступок трудно назвать  добрым,
но я и не стремлюсь к совершенству. Ведь меня в любую минуту могут  убить,
и тогда все  несделанное  мною  зло  вырвется  на  свободу.  Не  бойся,  я
постараюсь не причинять тебе вреда, хотя меня так и  тянет  взглянуть,  во
что выльются несовершенные тобою злодейства. Впрочем, боюсь, что  даже  за
такой срок ты не смог бы натворить достаточно бед. С твоими силами, да еще
голыми руками...
     - Главное зло делают не руками, а словом, которое у нас одинаково.  К
тому же, я вооружен. Меча у меня нет, но есть кинжал.
     Толстые пальцы потянулись к поясу Вади.
     - С такой булавкой только на жука ходить...
     - Осторожней! Там яд! Когда-то я ходил с этой булавкой на  чешуистого
аспида. Кинжал до сих пор в крови.
     Хаген  отдернул  руку.  Козявка,  сидевшая   перед   ним,   оказалась
смертельно опасной. С таким  оружием  коротышка  и  впрямь  мог  совершить
бесчисленные злодейства. И сейчас все  они,  несовершенные,  посаженные  в
хрупкую тюрьму добродетели, ждут гибели своего тюремщика, чтобы обрушиться
на того, кто окажется всех ближе, а  это  значит  -  на  убийцу.  Так  что
двойное предупреждение оказалось как нельзя кстати.
     Вади гордо выпрямился, и в это мгновение здоровенная  лапа  обхватила
его за туловище, а другой рукой Хаген выдернул из-за пояса Вади кинжал.  В
руках великана отравленное оружие и впрямь  смотрелось  булавкой.  Зажатый
жесткой хваткой Вади захрипел, но нашел силы укорить Хагена:
     - Зачем ты это делаешь? Ведь ты знаешь, что я не нападу на тебя...
     - Я и не боюсь твоего ножика. Но мне нужен  талисман  и  поэтому,  на
всякий случай, я заберу все, что у тебя есть.  Возможно,  волшебной  силой
обладает нож, или пряжка на ремне... - пальцы Хагена сноровисто обшаривали
Вади, - а быть может, талисман висит на цепочке...
     - Не тронь, это моя амулетка!
     - Но я и ищу амулет, спасающий от безвременья.
     - Это не оберег, это амулетка! Она никому не пригодится, кроме меня!
     - Не злись, почтенный Вади, но ты сам  вынудил  меня  на  это.  И  не
тревожься, я верну твое добро в  целости,  как  только  вернусь  с  Пустых
холмов.
     - Ты не вернешься.
     - Не каркай. Лучше сними кольцо. Я боюсь сломать тебе палец.
     - Это колечко подарила мне одна знакомая. В нем нет никакой волшебной
силы.
     - Я не могу рисковать. Что у тебя в карманах?
     - Медный грошик.
     - Я вижу - ты богач. Ты получишь его обратно вместе со  всеми  твоими
сокровищами. А это я оставляю тебе в заклад, чтобы  ты  не  беспокоился  о
своих вещах, пока я буду искать меч.
     Хаген опустил Вади на землю  и  стащил  с  пальца  витой  перстень  с
мелкоограненным адамантом. Вади мог бы носить этот заклад вместо браслета.
     - До скорой встречи, почтеннейший! Пожелай мне удачи.
     Хаген повернулся и размеренной походкой воина двинулся к  холмам.  На
мгновение  Вади  почудилось,  что  безвременье  уже  осветлило  его  кудри
немощной белизной, но, конечно,  такого  не  могло  быть.  Граница  лежала
неподалеку, но еще не здесь.
     Несколько минут Вади сидел неподвижно, стараясь ни о чем  не  думать.
Потом выбрал камешек и кинул его в небеса, где по-преждему кружил вишневый
дракончик. Камешек  поднялся  совсем  невысоко,  но  плавный  ход  дракона
изменился, зверь дрогнул в сторону, готовясь отпрянуть с  возможного  пути
камня.
     Зоркая тварь! Суметь с его высот углядеть такую  крупинку...  Не  так
просто будет сельским стрелкам подбить его. Еще не день и не два  вишневый
красавец станет радовать взоры глядящих в небо.  А  заодно,  соревнуясь  с
ястребами, таскать со дворов кур и индюшат. И, если  лучникам  не  удастся
прикончить малыша, то вскоре дракончик начнет хватать овец, а когда-нибудь
- почует свою силу и упадет на человека. К тому времени его будет  уже  не
пронзить стрелой и не  увадить  рогатиной.  Тогда  выручить  людей  сможет
только герой. Но герой ушел к Пустым холмам и больше не вернется.  В  этом
тоже своя правда, отличная  от  той,  первой,  которая  не  велела  давать
оберег.
     Вади нагнулся,  выбрал  среди  россыпи  гальки  еще  один  камешек  -
невзрачный и угловатый, но тоже подходящий, зажал его  в  кулаке  и  пошел
следом за Хагеном.
     В лицо пахнуло  недвижным,  застарелым  холодом,  но  оберег  налился
теплом, запульсировал, прожигая пальцы, и Вади продолжал идти.  Еще  через
минуту он нашел Хагена. Великан лежал лицом к холмам - даже  почуяв  беду,
он не повернул обратно. Отполированный непрошедшими веками череп выкатился
из шлема и лежал чуть поодаль, пристально  разглядывая  мир.  Вади  присел
рядом, наклонившись к глазницам.
     - Ведь я сделал все, что мог. Я честно предупреждал тебя...
     Череп улыбался широкой, ничего не понимающей улыбкой.
     Вади вздохнул и принялся за дело. Отыскал свою амулетку и  кинжальчик
- по-прежнеу опасный, ибо даже  безвременье  не  могло  обезвредить  кровь
чешуистого аспида.  Нашел  кольцо,  подаренное  знакомой,  и  позеленевшую
пряжку от ремня. Дольше всего не находился грошик, а Вади не хотел уходить
без него. Ведь это была плата за последнее из добрых  дел.  Четыреста  лет
назад к границе подошел человек, и Вади удалось его остановить. Человек не
был героем  -  он  искал  пропавшую  козу.  Вади  предупредил  путника  об
опасности и указал, куда ускакала сбежавшая коза. В благодарность  получил
грошик  -  единственную  ценность,  что  ему  удалось  скопить  за  четыре
столетия. Наконец, отыскалась и монетка. Вади снял с руки перстень,  надел
его на хрусткие фаланги истлевших пальцев Хагена.
     - Вот твой заклад. Возвращаю его тебе.
     Больше делать тут было нечего, но  Вади  зачем-то  начал  подниматься
дальше по склону.
     В ложбине между двумя холмами тускло поблескивало асфальтовое озерцо.
Если не врут легенды, то это останки смоляного чудовища. Тогда,  где-то  в
глубине, залитый липким гудроном, лежит меч Шолпан. И даже будь  у  Хагена
оберег, всей его жизни не хватило бы чтобы вычерпать и процедить  смоляную
густоту. А может быть, предания врут, и Пустые холмы  действително  пусты.
Но ведь это ничего не изменит: герои  все  равно  будут  искать  тут  свою
гибель.
     Больше в ложбине ничего не было: два холмика и лужа смолы между ними.
Даже Вади мог бы облазать Пустые холмы за  полчаса.  И  вряд  ли  страшное
царство Синевалки в центре Закатных  земель  много  больше  чем  проклятые
Пустые холмы. Почему людей так тянет именно  сюда?  И  зачем  здесь  сидит
маленький Вади? Кого и от чего он хочет  охранить?  Или,  вернее,  что  он
хочет охранить и от кого?..
     Вади неторопливо шел  к  дому,  туда  где  по-прежнему  вершил  круги
уцелевший  драконыш.  Горячий  камень  жег  пальцы.  Нестерпимо   хотелось
подбросить его в воздух, поймать, снова подбросить. И не для  того,  чтобы
остудить натруженнную руку, а чтобы хоть немного остудить больную душу. Но
Вади не смел разжать кулак и хоть на мгновение  выпустить  камень.  Он  не
знал, успеет ли  вновь  сжать  пальцы,  и  захочет  ли  взлетевший  оберег
вернуться на подставленную ладонь.

                                 ЖИЛ-БЫЛ...

     Если в комнату заходит Гриша Гришелин -  работы  не  будет.  Говорят,
группа  матобеспечения   держит   Гришелина   только   для   того,   чтобы
дезорганизовывать деятельность  других  отделов.  Гришелин  появляется,  и
сотрудники  чужой  лаборатории  собираются  вокруг  него,  никто  уже   не
работает. Причем Гришелин никогда не  заходит  просто  поболтать,  у  него
всегда "дело". И сейчас он вошел в лабораторию Цуенбаева решительным шагом
и с выражением лица, какое бывает только у очень занятых людей. В руках он
держал авторучку и чистый лист бумаги.
     - Больше  минуты  не  отниму,  -  предуведомил  Гришелин,  -  у  меня
небольшой социологический опрос. Представьте,  что  вы  идете  по  лесу  и
несете курицу...
     -  Какую?  -  тотчас  спросил  Саша  Глебов.  Саша  был  у  Цуенбаева
лаборантов и учился в университете на вечернем и потому считал необходимым
в каждую проблему вникать обстоятельно.
     - Ощипанную, второй категории, - ответил Гриша.
     - Не понимаю, как меня может занести в  лес  с  ощипанной  курицей  в
руках.
     - Вот привязался!.. - не выдержал новоявленный социолог. -  Ну,  дачу
ты снял на лето в деревне и теперь идешь туда через лес. А курицу купил  в
городе и несешь, чтобы сварить суп. С лапшой. Теперь доволен?
     - Я не ем лапши.
     - Тогда - бульон  или  еще  что-нибудь.  Короче,  идешь  по  лесу,  с
курицей, а навстречу тебе лисица. Настоящая, с хвостом. И она говорит тебе
человеческим голосом: так, мол, и так - отдай мне  курицу,  а  то  у  меня
лисята малые плачут, есть просят. Твои действия?
     - Ущипну себя покрепче, - сказал Гриша.
     - Хорошо, ущипнул, синяк получил, а лиса по-прежнему просит.
     - Тогда, отдам.
     - А ты, Верунчик?
     -  Конечно,  отдам...  -  растерянно  сказала  Верунчик.  -  А   что,
кто-нибудь отвечает по-другому?
     - Изредка, - произнес довольный Гришелин. - Два человека, причем, обе
женщины. Первая сказала, что  у  нее  тоже  малые  дети  кушать  хотят,  а
поскольку второй курицы с собой нет, то предложила эту пополам  делить.  А
одна - вы ее знаете - из группы ПМР, которая по утрам  за  полставки  полы
моет, так знаете, что она ответила? Я, говорит,  лисе  курицу  протяну,  а
потом как дам по башке и буду и с курицей, и с лисьим воротником.
     - Да что же она?  -  не  выдержала  Верунчик.  -  У  лисы  ведь  дети
останутся!
     - Вот и я это сказал, а она мне, что никаких там лисят нет, лисы врут
всегда. Каково?
     - Логично, - произнес Саша, - но противно.
     - Ладно, - подвел итог Гришелин. - Ваша  комната  меня  оригинальными
ответами не обогатила. Стандартно мыслите.
     - Ты на  всех  не  говори,  -  обиделась  за  коллектив  Верунчик.  -
Подкузьмил двух лаборантов - и рад. Я, может, и стандартно мыслю, а ты  бы
Олега спросил или самого Цуенбаева, - Верунчик кивнула на стеклянную дверь
профессорского кабинета.
     - Ваш господин и повелитель - опасный человек, - сказал  Гришелин.  -
Он горд и властолюбив, словно он не бай, а по меньшей мере хан.  Подходить
к нему с вопросами не рекомендуется. А Олега я спрошу, хотя он и зануда, и
все  его  ответы  можно  предсказать  на  год  вперед.  Он   будет   долго
выспрашивать подробности, а потом отдаст курицу.
     Открылась дверь, и  в  лаборатории  появился  герой  разговора:  Олег
Савервальд. Относился Олег к несчастливой породе вечных МНСов.  Уже  много
лет он сочинял  кандидатскую  диссертацию,  делал  замеры,  собирал  их  в
бесчисленные  таблицы,  обрабатывал  на  ЭВМ.  Органические  диамагнетики,
которые Савервальд нагревал и охлаждал в самодельном термостате,  изменяли
в зависимости от  температуры  свои  свойства,  но  диссертации  из  этого
почему-то не получалось. Что же касается Цуенбаева, то он ценил сотрудника
за  способность  блестяще   отрабатывать   стандартные   методики,   а   с
диссертацией не торопил, хотя и не мешал.
     - Вот он! - обрадовалась Верунчик. - Ну-ка, Гришуля, давай тест.
     Гришелин начал  излагать  с  самого  начала.  Савервальд  внимательно
выслушал, а потом произнес:
     - Я бы  попросил  лисицу  сбегать  к  математикам  и  больно  укусить
товарища Гришелина за самое нежное место, чтобы он не болтался где  попало
и не отвлекал людей от дела. И отдал бы ей за это две и даже три курицы.
     - Викинг неотесанный, -  сказал  Гриша.  -  Срываешь  социологический
опрос.
     - Какой  опрос?  -  возмутился  Савервальд.  -  Тоже  мне,  психолог,
придумал глупость и бегает с ней. Скажи, какую информацию ты извлечешь  из
своего опроса? И куда ее денешь? Никакой и никуда! Вот и дуй отсюда.
     - Я же говорю - викинг, - повторил Гришелин и поспешно вышел.
     - Что ты на него взъелся? - спросил Саша.
     - Дурак он, - отозвался Савервальд. - Лезет с  вопросами,  а  сам  ни
черта не понимает. Можно подумать, что кто-нибудь ему всерьез ответит.
     - А почему бы и не ответить? - раздался голос.
     Все обернулись. Возле распахнутой стеклянной двери стоял Цуенбаев.
     - Ой, - пискнула Верунчик, - разве вы не...
     - Я - не... - ответил Цуенбаев. - Я все слышал и не  понимаю,  почему
не надо отдавать курицу. Если просит - надо дать.  Или  вам,  Олег,  жалко
курицы, но стыдно признаться в этом?
     - Вы не поняли! - закричал Савервальд. - Гришелин задурил всем головы
своей курицей, а здесь  главное  -  лисица!  Говорящая  лисица,  ведь  это
великое открытие. Я этой лисе сто кур отдам, но только, чтобы она вместе с
лисятами из лесу ушла в город, к ученым.
     - Не понимаю. Говорящая лисица - чудо, а не открытие.
     - Это почти одно и то  же.  Чудо  -  это  открытие  не  предугаданное
заранее и потому не запланированное.
     - Как интересно! - воскликнул Цуенбаев. - Вы в самом деле  полагаете,
что чудо чревато открытиями? Почему же в  древности,  когда  все  казалось
чудом, сделано так мало открытий?
     - Научное мышление было неразвито,  -  отпарировал  Савервальд,  -  а
открытия, кстати, все равно делали, и какие! Огонь, колесо, лодка... Делал
открытие тот, кто не восхищался чудом, а изучал его.
     - И все-таки неясно, какие открытия может  принести  говорящая  лиса?
Говорит - и все. Интеллект у нее низкий, словарный  запас  маленький,  что
она может вам сообщить?
     - Важны не сведения, а сам факт разговора. Важно, что  такое  явление
существует. А извлечь из него научные факты - дело техники.
     - Крайне интересная точка зрения,  -  повторил  Цуенбаев  и  исчез  в
кабинете.
     Олег пожал плечами и повернулся к  ванне  с  антифризом.  Сегодня  он
делал замеры при минус сорока градусах, и термостат никак не мог выйти  на
режим. Только к вечеру, когда Саша, уходивший на  час  раньше,  убежал  на
лекции, и Верунчик тоже начала посматривать на часы,  лишь  тогда  ртутный
столбик опустился достаточно низко.
     Савервальд привычно остался в  лаборатории  один.  Спешить  ему  было
некуда, и как убежденный холостяк он считал свое  положение  естественным.
Об утреннем разговоре он забыл, и о Цуенбаеве не думал:  из  кабинета  был
отдельный выход, а профессор обычно уходил не попрощавшись.
     Но на этот раз Цуенбаев тоже  задержался  допоздна.  Олег  услышал  в
кабинете шум, словно там двигали  мебель,  потом  сдавленное  восклицание.
Дверь приоткрылась, и Цуенбаев позвал его:
     - Олег, вы не поможете мне немного?
     Оказывается профессор  пытался  передвинуть  огромный  шкаф,  набитый
книгами, оттисками статей и старыми отчетами -  тем  научным  хламом,  что
годами скапливается в любом НИИ. Сдвинуть  шкаф  было  не  под  силу  даже
двоим, и Олег принялся  разгружать  полки,  время  от  времени  отбегая  к
установке, чтобы поправить начавшую бить мешалку или провести замеры.
     Вдвоем им удалось вытолкать пустой шкаф в коридор и сдвинуть к  стене
широкий письменный стол, освободив таким образом почти весь  кабинет.  Все
это время Савервальда не покидало ощущение неуместности происходящего.
     - Прекрасно, - сказал Цуенбаев, когда посреди кабинета  остался  лишь
старый, до пролысин вытоптанный ковер, - это, Олег, вам  незапланированное
открытие, называется: ковер-самолет.
     Цуенбаев проговорил что-то, рассыпавшееся цепочкой гортанных  звуков,
и ковер плавно поднялся на полметра вверх. Савервальд, чувствуя  подвох  в
голосе руководителя, заглянул в просвет. Там не было ничего, кроме  ржавой
кнопки, вдавившейся в линолеум. Цуенбаев присел на корточки, нажал  руками
на середину ковра. Вниз посыпалась пыль, ковер выгнулся, сопротивляясь, но
все же профессор прижал его к полу.
     - Старая вещь, - сказал Цуенбаев, отпустив ковер,  -  летать  уже  не
может. Ни грузоподъемности, ни высоты. Но явление демонстрирует. Вам  ведь
больше ничего не надо? Вот и изучайте.
     - Откуда он у вас? - выдавил Савервальд.
     - Наследство. Прабабка была мастерица. Говорят, она и выткала. А  мне
ковер от бабушки достался. Память. Так что я его  не  насовсем  дарю.  Как
изучите - вернете.
     - А почему вы сами за него не взялись? - спросил все еще не  вышедший
из шока Савервальд.
     - У меня взгляды старомодные. Я полагаю, что на  ковре-самолете  надо
летать, а если он не летает, его надо на пол постелить. Но  если  хочется,
то можно и изучать. Заклинания я перепишу, а  остальное  сами  как-нибудь.
Завтра я в отпуск ухожу, можете обосноваться в моем кабинете.
     Домой Савервальд шел  переполненный  странными  детскими  мечтаниями.
Словно наяву он слышал завистливые поздравления  коллег,  видел  заголовки
своих статьей в  "Журнале  физической  химии"  и  с  особым  удовольствием
представлял физиономию Джорджа Лаунда, читающего эти статьи.
     Англичанин Джордж Лаунд был,  сам  того  не  зная,  проклятьем  Олега
Савервальда. Пятнадцать лет назад Савервальду попалась одна из лаундовских
работ, и он поразился  простоте  методик  и  очевидности  выводов.  Статьи
Лаунда были написаны блестящим живым языком,  и  в  них  англичанин  щедро
разбрасывал гипотезы и предположения. Савервальд  с  восторгом  взялся  за
проверку одного из этих  предположений,  провел  серию  опытов  и  получил
совершенно не те результаты, что ожидал Лаунд. Некоторое время  Савервальд
мучился,  не  зная,  что  предпринять,  пытался  повторять   эксперименты,
поджимал допуски в нужную сторону, хотя и понимал, что  так  поступать  не
следует. А потом из печати вышла новая  статья  Лаунда.  Бывалый  физхимик
тоже получил парадоксальные результаты, но не испугался их, а опубликовал,
выдав попутно новый фонтан идей. Аспирант  Савервальд  взвыл  от  обиды  и
разочарования и кинулся вдогон. С тех пор прошло пятнадцать лет, но  Олегу
так и не удалось обойти Лаунда, ведь тот начинал проверку  гипотез  сразу,
едва они появлялись, а Савервальд лишь через  полгода,  когда  лаундовская
статья добиралась к нему.
     "Но  уж  теперь-то  Джорджу  придется  потесниться!"  -  фантазировал
Савервальд. Сладкие  мысли  бежали  плавной  чередой,  Савервальд  пытался
остановить их, вернее, перевести на другие рельсы, резонно рассуждая,  что
следующая статья никакого отношения к физхимии иметь  не  будет,  и  не  о
Лаунде теперь речь, а о Нобелевской премии, но мечты упрямо возвращались -
утереть нос англичанину казалось приятнее.
     Савервальд привычно зашел в универсам, привычно купил кефира, булки и
колбасы, привычно приготовил дома ужин. И все-таки, это была совсем другая
жизнь,  в  которую  вторглось  чудо  -  сиречь  незапланированное  другими
открытие. Великое открытие. ВЕЛИКОЕ. _В_Е_Л_И_К_О_Е_!..
     Наутро Савервальд первым прибежал в институт. Ключ  от  цуенбаевского
кабинета приятно  тяготил  карман.  На  свою  установку  Савервальд  и  не
взглянул, сразу  заперся  в  кабинете  и  произнес  вытверженные  за  ночь
заклинания. Ковер послушно взмыл и  остановился  в  полуметре  над  полом.
Савервальд надавил ладонью, пытаясь, как делал  вчера  профессор,  прижать
ковер к полу. Ковер сопротивлялся словно  магнит,  когда  его  подносят  к
другому, большему магниту.
     "Явно какое-то поле, - решил Савервальд. - Гравитацию  пока  оставим,
возьмемся за электричество и магнетизм."
     Савервальд запер кабинет и побежал к физикам, клянчить приборы.
     Магнитного поля у ковра не оказалось,  а  наэлектризован  он  был  не
больше, чем и полагается пыльному ковру. Как  управляться  с  гравитацией,
Савервальд не знал. Смутно  вспоминалось  описание  прибора  с  массивными
шарами и пружинными  динамометрами.  Где  их  взять,  эти  шары?  Пришлось
засесть за книги.
     Новую атаку на ковер Савервальд  проводил  во  всеоружии  современной
теории, но столь же безрезультатно. Никаких гравитационных эффектов  ковер
не проявлял, он всего лишь  навсего  летал  вопреки  гравитации.  Из  всех
величин удалось замерить лишь подъемную силу (22,032 плюс-минус 0,001  кг)
и высоту полета (53,0 плюс-минус 0,5 см). Но  ведь  ясно,  что  это  цифры
случайные, у исправного изделия они совершенно другие.
     Тогда Савервальд временно оставил ковер в покое и взялся за волшебные
слова. Он пытался поднимать в воздух  ковры  ручной  и  фабричной  работы,
паласы и даже пестрядинные половики, но те мертво пластались по полу,  как
и полагается добропорядочным тканым изделиям. Наконец  Савервальд  решился
показать заклинания филологам. Здесь его ждало разочарование: таинственная
абракадабра, поднимавшая ковер в воздух,  оказалась  варварски  искаженной
неумелым произношением сурой корана. А краткое "Аллах  акбар",  опускавшее
самолет на землю, означало всего-навсего "милостив Аллах".  Филологический
путь обернулся тупиком, ведь ни у кого из  правоверных  мусульман  еще  не
взмывал в небо во время намаза его молитвенный коврик.
     Одно время в  профессорском  кабинете  появился  мощный  бинокулярный
микроскоп, а письменный стол заполонили книги  по  ковроткачеству.  Основа
ковра оказалась  -  редкое  дело!  -  джутовой,  а  нити  утка  шелковыми,
шерстяными и из хлопчатой  бумаги.  Для  каждого  сорта  нитей  Савервальд
насчитал по восемь выкрасок. Частота переплетения тоже вызывала  уважение,
хотя, если верить справочникам, современные двадцатичелночные станки  дают
и больше.
     Все это было крайне любопытно и поучительно, но ничуть не  приблизило
исследователя к открытию тайны.
     Савервальд  поднял  на  дыбы  все  свои  знакомства,  пытаясь   найти
какой-нибудь новый метод исследования. Дело осложнялось тем, что  приятели
не могли понять,  что  же  собственно  требовалось  Олегу,  поскольку  тот
тщательно оберегал тайну незапланированного открытия.
     Друзья вывели Савервальда на  Географическое  общество,  при  котором
издавна тусовались экстрасенсы, тарелковеды и прочие околонаучные чайники.
На савервальдов  призыв  проверить,  все  ли  в  порядке  в  профессорском
кабинете,  чайники  откликнулись  охотно.  Явились  двое:  дама-лозоходка,
притащившая  вместо  орехового  прутика  изогнутую  вязальную   спицу,   и
экстрасенс, пользующийся исключительно ладонями рук. Маги долго бродили по
полупустому кабинету, обнаружили возле письменного стола глубокую  область
негативной энергии и посоветовали стол передвинуть. На ковер они  внимания
не обратили.
     Теперь Савервальд понимал, что имел в виду Цуенбаев, говоря,  что  не
так  просто  извлечь  из  чуда  открытие.  Отчаявшись,  Савервальд   начал
совершать необратимые действия  -  выдернул  из  ковра  несколько  цветных
нитей.  Грузоподъемность  ковра  упала  разом  на  двенадцать  грамм,   но
отдельные нитки не проявляли никаких особых свойств  и  на  заклинания  не
реагировали.
     Радиоуглеродный метод (Савервальд добрался и до него) показал возраст
ковра  -  сто  пятьдесят  лет,  что  косвенно   подтверждало   легенду   о
прабабке-мастерице. Получив эти данные, Савервальд окончательно пал духом.
Месяц был на исходе, скоро появится Цуенбаев,  а  ему  так  и  не  удалось
ничего установить.
     Савервальд  понуро  сидел  в  лаборатории,  уставившись  безразличным
взглядом в заброшенную установку. Колбочки, так  и  не  вынутые  из  гнезд
после того, месячной давности опыта,  покрылись  пылью.  Как  просто  было
тогда! Любой замер давал цифру, а цифра - это результат. Пусть даже  Лаунд
снова обошел бы его, все-таки результаты можно  доложить  на  институтской
конференции и опубликовать в сборнике рефератов. А вдруг  ему  удалось  бы
обойти Лаунда? Такие вещи непредсказуемы.
     Взгляд Савервальда упал на стол. Там  лежала  принесенная  Верунчиком
распечатка. Институтский ВЦ делал обзор рефератов  и  посылал  каждому  из
сотрудников материалы по его теме.  Савервальд  просмотрел  заголовки.  Ну
конечно,  вот  он,  Лаунд,  опять  впереди.  А  это  что?   "Новый   класс
органических   диамагнетиков   с   парадоксальными   свойствами".    Автор
незнакомый: Ракши  из  Бомбейского  химико-технологического.  А  вещества?
Какие же они новые? Вон, Санька Глебов похожие получает,  не  для  диплома
даже, а для курсовой. И ведь верно, должны они быть диамагнетиками, как же
он раньше не догадался проверить? Но уж  зато  теперь...  вещества  индуса
плюс методики Лаунда - получится отличная работа.
     Савервальд  вскочил,  отыскал  в  эксикаторе  бюксы   с   глебовскими
веществами,  помыл  колбочки,  включил  термостат.  Если   первые   замеры
проводить при 20 градусах Цельсия, то с ними можно уложиться сегодня.
     "А ковер? - кольнула мысль. - Ничего,  ковер  немного  подождет.  Сто
пятьдесят лет ждал, подождет еще недельку."
     Мирно  щелкал  термостат,  жужжали  мешалки,   блестели   в   гнездах
четырехгорлые колбы. На душе у Савервальда было светло и спокойно. Он  так
увлекся, что не слышал шума за стеклянной дверью и  вздрогнул  лишь  когда
дверь распахнулась, и  на  пороге  появился  Цуенбаев,  на  неделю  раньше
обещанного вернувшийся из отпуска.
     - Вы здесь, Олег? - спросил он. - Как удачно! Если вас не  затруднит,
помогите мне поставить на место шкаф.
     Домой Савервальд возвращался в странном расположении духа.  Обида  за
уплывшее открытие мешалась с надеждой, что уж на этот  раз  он  утрет  нос
Лаунду. Савервальд привычно зашел в магазин, привычно купил булки,  кефира
и колбасы с клопоморным названием "Прима". С  авоськой  в  руке  вышел  из
магазина. Совсем как тогда. Жаль, конечно, тех детских  мечтаний,  но  это
даже хорошо, что они умерли. Пора наконец взрослеть, сорок  лет  скоро.  В
жизни, в науке не должно быть места волшебному чуду. И это справедливо.
     Из-за угла выбежала лохматая, явно бездомная дворняжка. Принюхалась к
савервальдовской авоське, забежала вперед и  вдруг  произнесла  сдавленным
скулящим голосом:
     - Хозяин, угости колбаской. Очень хочется.
     -  Пшла  вон!..  -  завопил  Савервальд   и   запустил   авоськой   в
шарахнувшуюся собачонку.

                                РАВЕН БОГУ

     Лючилио ждал, но Голоса не было. Пришло утро, в коридоре зазвенели по
камню шаги тюремщиков, и надежда исчезла навсегда. Даже  Голос  больше  не
мог помочь ему. Лючилио вывели из камеры, а затем и из здания  тюрьмы.  На
улицах шумела толпа, город высыпал посмотреть на него. Женщины прижимались
к стенам домов и приподнимались на носки, чтобы  лучше  видеть;  мальчишки
швырялись  огрызками,   попадая   словно   ненароком   в   ряды   отчаянно
сквернословящей стражи. Люди бежали за  процессией,  но  многие  старались
выбраться из толпы и спешили за  городские  стены,  ведь  именно  там,  на
Мясном рынке произойдет основная часть комедии, главным персонажем которой
будет он.
     Лючилио привели  на  площадь  возле  собора.  Толпа  осталась  внизу,
Лючилио  поднялся  на  ступени  и  оглядел  безликую  человеческую   массу
сгрудившуюся вокруг. Под ее тупо-любопытными взглядами было  очень  трудно
помнить, что все они люди и когда-нибудь поймут...
     Пальцы Лючилио нервно теребили вырезную полу камзола. Слава богу,  те
времена,  когда  осужденного  вываливали  в  перьях,  напяливали  на  него
санбенито и сажали на дряхлую клячу,  прошли  безвозвратно.  Теперь  людей
сжигают с гораздо меньшими церемониями. Какой прогресс, на его  камзол  не
нашили даже покаянного Андреевского креста!  А  вот  обувь  забрали,  идти
придется босиком.
     Вереница духовных лиц и юристов поднялась на паперть, выстроилась  на
ступенях. Солнце,  поднявшееся  над  крышами  соседних  палаццо,  заиграло
кровавыми бликами на алых, лиловых и фиолетовых мантиях. Один  из  юристов
вышел вперед, поднял над головой свернутую в трубку бумагу, и сразу же  на
площади все стихло, и стало слышно,  как  где-то  далеко,  быть  может  на
Римской дороге, размеренно и монотонно кричит осел. Юрист развернул свиток
и принялся громко читать:
     - Приговор по судебному процессу между прокурором святой  инквизиции,
обвинителем по скандальным еретическим  преступлениям,  составлению  новых
доктрин  и   еретических   книг,   расколу,   возмущению   государства   и
общественного спокойствия, бунту и непослушанию  ордонансам,  направленным
против ереси, взлому и дерзкому бегству из городской тюрьмы в  Болонье,  с
одной стороны; и мэтром Лючилио Бенини, уроженцем Милана, доктором  права,
обвиняемом во всех перечисленных и иных преступлениях...
     Лючилио  давно  был  ознакомлен  с   приговором,   помнил,   чем   он
заканчивается, но все же именно сейчас, когда приговор читался принародно,
прислушивался  к  сложным  периодам   юридической   фразеологии   особенно
внимательно. Почему-то казалось, что приговор может быть изменен, и его не
ждет смерть. Прежде  он  выслушивал  решение  суда  спокойно,  тогда  была
надежда, что Голос вновь поможет ему бежать...
     - Приветствую, доктор!
     Слова отчетливо прозвучали в голове, словно кто-то чужой подумал его,
Лючилио Бенини мыслями. Человеку непривычному могло показаться, что он сам
произнес в уме странную не относящуюся к делу фразу. Но Лючилио было давно
знакомо это явление. Голос вернулся!
     - У тебя все в порядке? - спросил Голос. - Ты сильно взволнован.  Моя
помощь не требуется?
     - Спасибо, - прошептал Лючилио.
     - Я теперь долго пробуду у вас, - продолжал Голос.  -  Если  я  стану
нужен - позови. Ты знаешь как.
     - Спасибо, мне не надо.
     - Тогда, до свидания.
     Голос исчез, и в ту же секунду дикий страх  овладел  Лючилио.  Сейчас
его отведут на Мясной рынок,  костер  уже  сложен,  ржавые  цепи  обвивают
столб, и все для того, чтобы мучить, жечь Лючилио Бенини и в конце  концов
прикончить его на потеху необразованной  черни  и  во  славу  католической
церкви!
     Юрист  продолжал  читать,  легко  перекрывая  тренированным   голосом
постепенно нарастающий шелест толпы:
     -  Нами  представлены  достоверные  улики  в  вышеупомянутых  ересях,
доказательства того, что оный Бенини написал  и  издал  на  свои  средства
некоторые трактаты и книги названные "О тайнах природы и природе тайн",  а
также заключения докторов  теологии  и  других  почтенных  лиц  по  поводу
ошибок, содержащихся в тех книгах...
     Ничего не скажешь, почтенные лица были весьма  шокированы,  когда  он
опубликовал свое сочинение. Бог христиан оказался задуман так  хитро,  что
всемогущий и вездесущий он просто не  мог  существовать.  А  что  касается
библии,  то  эту  полную  противоречий   и   нелепостей   книжонку   могли
воспринимать всерьез лишь римские рабы. Только Природа - богиня  смертных,
может творить мир по своему усмотрению. Мысль эта постоянно живет в трудах
древних и новых философов, и даже удивительно, что никто  прежде  него  не
сказал: "Зачем  быть  богу,  когда  есть  мир?"  Доказательства  его  были
логичны, а книга закончена в своей беспощадности, так что доктора теологии
нашли возражения лишь в ордонансах и  пламени  костра,  который,  кажется,
скоро загорится...
     - Многие верные свидетели  подтверждают,  что  на  диспуте  в  городе
Болонье, известный Бенини  высказывал  мнения  противоречащие  самой  сути
святой католической церкви, направленные на то, чтобы посеять в  умах  дух
безбожия  и  атеизма.  Арестованный  городскими  властями  приговорен  был
упомянутый Бенини к сожжению на костре, однако отсрочка приговора  на  три
коротких дня  повлекла  ошибки,  приведшие  к  дерзкому  бегству,  которое
совершил мэтр Лючилио  Бенини  со  взломом,  и  не  спросясь  сторожей.  И
обстоятельства   дела   позволяют   подозревать   преступный   сговор    и
вмешательство сил, противных господу и правой вере...
     Бегство из тюрьмы действительно породило множество толков.  Он  тогда
безнадежно глупо попался в лапы духовного  суда.  Два  года  его  изводили
допросами, угрожали, требовали отречения.  Отцы-инквизиторы  не  хуже  его
знали, что нераскаявшийся еретик - еретик  победивший.  Огонь  не  сжигает
мысль, но закаляет подобно стали. Все же назначен был день казни, но когда
он наступил, сжигать пришлось лишь книги да соломенную куклу, изображавшую
Лючилио Бенини. Камера осужденного была пуста, сторожа  лежали  пьяными  и
добудиться их удалось лишь  на  следующий  день.  Дверь  камеры  оказалась
распахнутой, а цепи перепиленными. Но охрана на внешних стенах утверждала,
что из крепости никто не  выходил.  Общественному  любопытству  была  дана
обильная пища, простолюдины умно рассуждали о нечистой силе, но  мало  кто
из лиц расследовавших обстоятельства побега,  догадывался,  как  близки  к
истине были эти толки.
     Бенини не пытался бежать. Смирившись, он ждал смерти. Он не  верил  в
чудеса и тем более был потрясен, проснувшись не в тюрьме,  а  в  маленькой
гостинице на окраине Падуи во владениях свободной Венецианской республики.
Там он впервые услышал Голос.
     - Не волнуйся, - сказал Голос. - Все, что с тобой  произошло,  сделал
я.
     Бенини беспомощно вертел головой, стараясь найти источник слов. Голос
звучал  внутри  него,  именно  так,  по  свидетельству   недоброй   памяти
схоластов, ведут себя демоны, вселившиеся в тело грешника и полонившие его
душу.
     - Я пришел помочь тебе. Я не желаю зла, - твердил Голос.
     - Уходи! - закричал Лючилио. - Кто бы ты ни  был,  ты  мне  враг!  Ты
такой же враг природы, как и бог! Я не верю в тебя, ты  бред,  я  сошел  с
ума, рехнулся от страха и буйствую, пока меня тащат к столбу!..
     Лючилио бесновался, плакал, бился головой о стену. Все, ради чего  он
жил, рухнуло в один момент. Выстраданного годами права сказать: "Бога нет"
- больше не существовало. Тот, кто пришел  и  выкрал  его  из  заключения,
доказал это самим фактом своего  бытия.  Неизвестно,  чем  бы  закончилась
истерика, но  неожиданно  Лючилио  испытал  сильный  удар,  потрясший  все
чувства, и в то же мгновение тело отказалось служить ему.  Остался  только
Голос, всепроникающий, властный, которого нельзя было не слушать.
     - Стыдись, человек! Ты разумен - и вдруг такая потеря самоконтроля.
     Лючилио хотел ответить -  язык  не  повиновался.  Но,  видимо,  Голос
понимал самые невысказанные мысли,  потому  что  слова  резко  изменились,
словно кто-то другой продолжил беседу:
     - Когда доблестные конкистадоры славного Кортеса напали на инков, что
подумали инки, увидев действие аркебуз и мушкетов?
     - Что боги сошли на землю и поражают их громом,  -  вспомнил  Лючилио
фразу из своей книги.
     - Так почему же ты уподобляешься босоногим дикарям? - спросил  Голос,
и у Лючилио отлегло от сердца. Он понял, что произошло с ним.
     Но даже потом, когда  общение  с  Голосом  стало  привычным,  Лючилио
приходилось напоминать  себе,  что  за  Голосом  стоят  люди,  пусть  даже
бесконечно далеко продвинувшиеся в открытии тайн природы. Поэтому  однажды
Лючилио сказал:
     - Я прошу тебя об одном: никогда и никому кроме меня  не  открывайся.
Для всех людей на свете ты равен богу или дьяволу, здесь нет разницы. И за
кого бы тебя ни приняли, неисчислимые беды принесет твой приход. Расцветут
суеверия, мракобесие воспрянет с новой силой, Возрождение погибнет.  И  ты
ничего не сможешь поделать: тебя все равно будут считать посланцем  Иеговы
или Люцифера. Теперь ты  понял,  зачем  я  прошу  не  вмешиваться  в  дела
человеческие?
     - Бывают случаи, когда нельзя остаться зрителем.
     - Тогда  действуй  так,   чтобы   никто   не   заподозрил   о   твоем
присутствии...
     Толпа на площади шумела, нимало  не  обращая  внимания  на  надоевшее
чтение  приговора.  Шум  несколько  стих  лишь  когда  асессор  взялся  за
последний особенно головоломный период:
     - ...рассмотрев все это мы заявили и заявляем, что  вышеперечисленные
преступления действительно имели место и, исходя из  сего,  мы  снимаем  с
известного Бенини все исключения и защиты, объявили и  объявляем,  что  он
действительно совершил все поступки и преступления ему приписываемые,  для
исправления которых мы его присудили и присуждаем ныне к уплате  денежного
штрафа в сумме тысячи туренских ливров в пользу святой римской  церкви,  и
тотчас по вынесении приговора он должен быть проведен со своими книгами  в
день и час базара от ворот городской тюрьмы по перекресткам  и  оживленным
улицам на рыночную площадь, и на той площади, названной Мясной  рынок,  он
должен быть сжигаем на медленном  огне  до  тех  пор,  пока  тело  его  не
обратится в пепел...
     Толпа - спящий зверь,  почуявший  сквозь  сон  запах  крови  -  глухо
заворчала. Многие горожане старались выбраться из  давки,  чтобы  забежать
впереди процессии.
     "Помни, - сказал себе Лючилио, - здесь худшие  из  всех.  Большинство
все-таки сидит по домам и не хочет смотреть на казнь."
     Однако, приговор был еще  не  кончен.  Лектор  выше  вздел  свиток  и
закричал, перекрывая гул народа:
     - Приговор  над  вышепоименованным  Бенини  должен  быть  приведен  в
исполнение всенародно, вместе с ним должны быть сожжены и  его  книги.  Мы
же, вибалли и судья, осудив и осуждая его, приговорив и приговаривая,  все
затраты на судопроизводство, от коих мы берем процент, возлагаем на  мэтра
Лючилио Бенини и объявляем все и каждое  его  имущество  взятым  в  пользу
юридических расходов...
     Далее голос ученого мужа  потонул  в  насмешливых  выкриках,  свисте,
гоготе и топоте ног. Все догадывались, что суд не расстанется с  попавшими
в его лапы деньгами, но что  он  просто  объявит  их  своими...  этого  не
подозревали даже самые циничные, и теперь  горожане  негодовали,  чувствуя
себя обделенными. Лючилио усмехнулся, глядя с  возвышения  на  возмущенные
лица. Можно подумать, что это у них отняли при  аресте  кошель  с  тысячью
ливрами.
     Приговор прочитан, в конце  свитка  оставались  лишь  подписи  судей,
Лючилио приготовился к тому, что сейчас начнется долгое  позорное  шествие
среди распаленной толпы и  вдруг...  С  трудом  дождавшись  тишины  лектор
произнес еще одну фразу, которой прежде не было в приговоре:
     - Решение оглашено при  полном  заседании,  в  присутствии  прокурора
святой инквизиции, и может быть изменено в случае, если осужденный  Бенини
принесет полное отречение и раскаяние в  совершенных  деяниях,  что  мы  и
оглашаем здесь седьмого дня, месяца июня  одна  тысяча  шестьсот  тридцать
восьмого года.
     Долгую секунду Лючилио падал в бездонную  пропасть,  сраженный  новым
ударом. Долгую секунду на  площади  стояла  глухая,  ничем  не  нарушаемая
тишина. Потом она взорвалась от гневного рева оскорбленной толпы.
     Обманули! Ничего не  будет,  торжественные  приготовления  обернулись
пшиком, сейчас преступник падет на колени, и праздник будет  испорчен,  не
состоится зрелище столь редкое в наш слишком мягкий век!
     Лица только что выражавшие любопытство, страх, радость, даже жалость,
разом исказились. Теперь все ненавидели Лючилио, потому что он обманул их,
ускользнув во второй уже раз от очистительного пламени. Негодяй!  Они  так
надеялись, что сегодня на  Мясном  рынке  для  них  зажарят  этот  славный
кусочек мяса!..
     Под взглядами полными  ненависти  холодное  спокойствие  вернулось  к
Лючилио. Собственно говоря, ведь он еще полчаса назад мог позвать Голос  и
спастись. Пусть судьи думают, что поставили его перед искушением, для него
ничто не изменилось.
     Лючилио отвернулся от прокурора, извлекшего из рукава лист с  текстом
отречения, и с безучастным видом стал рассматривать здание ратуши, стоящее
напротив собора.
     Вой толпы погас.
     Колыхнулось  полотнище  с  голубым  Андреевским  крестом,   процессия
двинулась. Человеческая река  шумела,  ворчала,  хохотала,  кощунствовала,
развлекаясь на все лады. Удивительно, как интересен становится человек,  о
котором знаешь, что сейчас он обратится в горстку пепла.  Какой-то  зевака
то и дело забегал перед процессией,  чтобы,  когда  Лючилио  пойдет  мимо,
изумленно протянуть: "У-у-у!..", - а  потом  сорваться  с  места  и  снова
мчаться вперед, мелькая ногами в разноцветных чулках.
     "А ведь они боятся меня!" - открытие пришло неожиданно, когда Лючилио
оступился на неровной мостовой, и  тотчас  его  эскорт  отозвался  дружным
"Ах!", а охрана вздрогнула, и поникшие было мушкеты поднялись  на  должную
высоту. Можно представить себе ужас этих  бедняг,  если  бы  они  услышали
Голос! Но он был слышан только Лючилио.
     - Извини, - сказал Голос, - возможно,  я  помешал,  но  чувства  твои
слишком тревожны. Мне показалось, что ты зовешь меня.
     - Я не звал, - мысли путались, а разговор надо было продолжать, иначе
Голос  заподозрит  неладное  и  может  воспользоваться  умением   понимать
невысказанное, и тогда... - Где ты был? Как прошло твое путешествие?
     - Я возвращался домой, а теперь прибыл с большими силами.  Кстати,  с
завтрашнего дня у  тебя  появится  охранник.  Между  прочим,  невидимый  и
неощутимый словно  ангел-хранитель.  Но  вполне  материальный,  можешь  не
беспокоиться.
     - А если меня убьют сегодня? - с невеселой усмешкой спросил Лючилио.
     - Постарайся, чтобы тебя сегодня не убили. Но если появится опасность
- зови меня, я все брошу и появлюсь.
     - Так ты можешь появиться? - любопытство не покинуло Лючилио. - Каким
же увидит тебя почтенный убийца?
     - Он не увидит ничего, и просто решит, что его стукнули по голове.
     - А если убийц слишком много? - хотел спросить  Лючилио,  но  вовремя
остановился.
     - Глядите, молится! - шушукались в  толпе,  глядя  на  шепчущие  губы
осужденного.
     - Богохульствует! - утверждали бывалые.
     - Почему тогда тихо?
     - Самую страшную ругань нельзя громко, иначе господь  осердится  -  и
молнией!
     - А-а!..
     Процессия двигалась, останавливалась и снова трогалась в путь,  после
того, как глашатай объявлял вины и преступления Лючилио. Но сам преступник
не слышал ничего, кроме своего собеседника:
     - Ты знаешь о недавнем отречении старика Галилея? Какого ты мнения  о
его поступке?
     - Он поступил правильно. Земля не перестала бы вращаться,  даже  если
бы он отрекся не на словах, но  и  в  душе.  Всякий  может  повторить  его
измерения и узнать, кто прав.
     Лючилио попытался найти, о чем бы еще спросить,  не  нашел  и  просто
сказал:
     - У меня была очень тяжелая ночь, а день будет еще трудней. Мне  надо
хоть немного побыть одному.
     Голос исчез. Лючилио  остался  один.  Вокруг  мелькали  потные  лица,
блестящие глаза ощупывали его со всех сторон, грязные пальцы указывали  на
него. Еще бы! Ведут не просто еретика, рядового пособника  дьявола,  здесь
безбожник, равного которому не знал мир, возможно, сам  сатана  во  плоти.
Никого не удивит, если сейчас он исчезнет среди копоти и серного смрада.
    Городские ворота распахнулись перед ними и выпустили в
предместье, улочки которого сбегались к Мясному рынку. На
площади с вечера оцепленной солдатами было мало простого народу.
Перед глазами запестрели шляпы, несущие султаны перьев, теплые
береты с наушниками, расшитые кафтаны, иссеченные камзолы,
украшенные бантами. Домотканое суровье осталось позади. Тут
господствовали тонкое голландское сукно, лионский шелк, двойной
утрехтский бархат. Но и здесь не было друзей, а только страх и
любопытство. Какая разница, указывают на тебя корявым пальцем
нищего или холеным, унизанным кольцами перстом?
     Костер готов, палачам потребовалось несколько минут,  чтобы  заковать
осужденного. Снова чтение приговора. Образованная знать по обычаю  древних
римлян несколько раз прерывает его рукоплесканиями. Вновь Лючилио  смотрел
на толпу сверху, от этого  происходящее  делалось  нереальным,  словно  он
попал на представление марионеток, стоит среди ликующих зевак и видит  то,
чего не  замечают  другие:  ноги  кукловода,  пританцовывающие  за  ветхой
занавеской.  И  когда  юрист  дошел  до  слов  об  отречении,  Лючилио  не
вздрогнул, только подумал о себе в третьем лице:
     - Интересно, отречется ли он? Ведь  ему  должно  быть  очень  страшно
стоять на  костре.  И  факела  уже  горят.  Надо  сказать  ему,  чтобы  не
отрекался. Ведь он  не  Галилей,  у  него  нет  измерений,  которые  можно
проверить, а идея надолго умирает, если ее создатель откажется от  нее.  У
меня и так слишком мало единомышленников, их нельзя терять...
     Лючилио удивила  тишина,  обрушившаяся  на  площадь.  Напряжение  так
велико, что почудилось будто волосы сейчас затрещат и поднимутся, словно к
ним поднесли кусок натертого электрона. Все глаза устремлены на него,  все
молчат, простолюдины, прорвавшиеся на площадь, перемешались с  патрициями,
но никто не сетует на давку, все ждут.
     "Что им надо от... меня? -  с  усилием  подумал  Лючилио.  -  Ах  да,
отречения! Надо сказать, чтобы не отрекался..."
     Четыре факела наклонились  и  одновременно  коснулись  соломы.  Огонь
вспыхнул и исчез под поленьями, блестящими от воды, которой их только  что
поливали.
     "На медленном огне, - вспомнил Лючилио, -  значит,  несколько  часов.
Большой огонь лучше - минута, и все. А тут ждешь, ждешь, а огня  все  нет.
Оказывается, когда тебя сжигают, это вовсе  не  страшно,  только  тягостно
скучно. Уйти бы отсюда... А эти стоят, смотрят. Их-то кто заставляет?"
     Темные поленья  курились  белым  паром.  Черные  провалы  между  ними
мерцающе осветились, оттуда  выпрыгнул  нарядный  желтый  язык,  качнулся,
мягко лизнул теплым и шелковистым босую ногу и упал вниз, только белый пар
заклубился сильнее. И лишь через секунду в ноге проснулась острая  режущая
боль. Лючилио застонал, площадь откликнулась глубоким вздохом.
     Сразу из  нескольких  мест  вырвался  огонь,  заметался  вокруг  ног.
Лючилио дернулся, цепь натянулась и  не  пустила.  Происходящее  не  стало
реальней: люди, костер, огонь  -  все  чужое.  Его  только  боль,  живущая
отдельно  от  всего.  Лючилио  извивался,  дергался,  но   параллельно   с
бесконечным  безмолвным  криком  текли   неторопливые   мысли   стороннего
наблюдателя:
     "...это только начало... зачем я дергаю  руки,  они  же  не  горят...
сколько  можно...  поленья  еще  не  занялись,  только  хворост   внизу...
больно!.. не могу больше!.. Голос позвать, он успеет... Нет,  увидят,  как
меня похищает с костра нечистая сила... все погибнет, уж лучше отречение!"
     - Вы слышали? - папский легат наклонился к прокурору.  -  Он  сказал:
"отречение"!
     Прокурор выхватил  из  рукава  свиток  и  закричал  сквозь  невнятное
гудение переполненной площади:
     - Вот отречение! Подпиши, и костер раскидают!
     - Дайте его сюда! - донеслось  сверху.  -  Пусть  здесь  сгорит  хоть
что-то достойное огня!

                            Святослав ЛОГИНОВ

                              АДЕПТ СЕРГЕЕВ

     Трудно приходится в экспедиции непьющему человеку! Начальник знает  о
твоем странном свойстве и доверяет ключ  от  железного  ящика,  в  котором
хранится запас ректификата,  но  и  все  остальные  знают,  что  начальник
знает... и ты становишься объектом самого беззастенчивого и просто наглого
вымогательства.  Особенно  трудно  тому,  кто  хоть  раз  не  выдержал  и,
поддавшись на уговоры, отворил заветный ящик. А ведь если бы не  спиртовые
баталии, Сергеев был бы попросту счастлив. И как не быть счастливым,  если
найден наконец детинец - деревянный кремль одного  из  городков-крепостей,
прикрывавших в неспокойном тринадцатом веке западные границы свободной еще
от батыевых толп Руси.
     Хотя, если бы и вовсе ничего не нашли, то все равно  Сергеев  жил  бы
сейчас  счастливо.  Он  истово  любил  раскопки:  и   неблагодарный   труд
землекопа, поднимающего крышу над гипотетическим захоронением, и ювелирную
работу   оператора.   Его   радовала   тяжеловесная    ловкость    широкой
четырехугольной лопаты  с  короткой,  пальцами  отполированной  рукояткой.
Нравилось часами сгибаться с ножом и кисточкой над  появившимся  из  земли
предметом. Приятно было каталогизировать найденное - занятие, казалось бы,
непревзойденно скучное.
     Короче, Сергеев любил свою работу. Он забывал  о  том,  что  уже  два
месяца не виделся с Наташей, что экспедиция, в которую он  напросился,  не
по его теме, а значит, еще на полгода  откладывается  защита  диссертации.
Главное, что он опять на раскопках.
     На широком крепостном дворе археологи вскрыли остатки воеводских изб,
жилых и с товарами. От одних в земле  оставались  только  камни,  когда-то
подпиравшие курицу, от других уцелел один или два венца. Предки не  любили
тайн, так что почти сразу становилось ясно, для чего служила та или другая
постройка. И только один дом, тот, который досталось раскапывать Сергееву,
вызывал  недоумение.  Сначала,  когда  Сергеев   обнаружил   кучу   хорошо
пережженного березового угля, а затем  и  проржавевший  горн,  все  дружно
решили, что это кузня. Но затем из земли появились сплавленные  стеклянные
перлы  разных  цветов,  помутневшие  осколки  скляниц  и  целая  коллекция
причудливых костей  -  человеческих  и  звериных.  Прослышав  о  находках,
собрались  сотрудники.  Начальник   экспедиции,   доктор   и   многократно
заслуженный деятель профессор Алпатов долго смотрел в раскоп и  совершенно
непрофессорским жестом скреб лысину.
     - Неужели апотека?.. - произнес он наконец.
     - Апотечная палата основана в 1582 году, -  подал  голос  из-за  спин
Коленька Конрад - великий знаток ненужных фактов и главный змей-искуситель
Сергеева.
     - Зелейные огороды были и раньше, -  возразил  Алпатов,  -  значит  и
апотеки могли быть раньше... но не в тринадцатом же веке!
     - Константин Егорович! -  вмешался  в  спор  Сергеев.  -  Давайте,  я
сначала площадку расчищу, а там уж будем решать, что это.
     - Да, конечно, - согласился шеф. Он еще раз поскреб темя и добавил: -
Вы  продолжайте  работу,  только   осторожнее,   и   каждый   слой   прошу
фотографировать, а я поеду в  город,  попробую  договориться  о  продлении
сроков.
     На следующий день Сергеев с двумя помощниками  наткнулись  на  что-то
вовсе несообразное. Круглая печурка из крепко обожженной глины  с  большой
открытой сверху духовкой сохранилась просто замечательно, так  что  нельзя
было ее спутать ни с горном, ни с чем другим. Опять сбежались сотрудники и
рабочие.
     - Тантур это, - безапелляционно заявил Ахмет. - У меня мама  в  таком
лепешки печет.
     Твоя мама печет лепешки в  Узбекистане,  а  тут  земли  Волынские,  -
осадил практиканта Коленька Конрад. В отсутствии профессора он  не  боялся
стоять в первом ряду и говорить громче всех. -  Но  в  одном  ты  прав,  -
продолжал  он  уверенно,  -  среднеазиатские  тантуры  свое  устройство  и
название позаимствовали  у  алхимических  печей.  Это,  друзья  мои,  печь
философов - анатор!
     - Вот загнул! - сказал  Сергеев.  -  То  аптека,  а  теперь  и  вовсе
алхимическая лаборатория. Откуда ей здесь взяться?
     - А что? - не унимался Коленька. - Тринадцатый век  -  золотое  время
алхимии. Альберт Великий, Раймонд Луллий,  Альберт  из  Виллановы,  Роджер
Бэкон... Имена-то какие! И география тоже: Италия, Тулуза, Оксфорд...
     - Здесь Волынь, а не Оксфорд, - напомнил Сергеев.
     - А теперь еще и Волынь, - согласился Конрад. - Не понимаю, почему бы
кому-нибудь из адептов не  поселиться  в  наших  краях.  Или  православным
князьям  золото  не  нужно?  Так  что,  поздравляю  с  открытием,  с  тебя
причитается...
     Как ни удивительно, но скорее всего всезнающий Коленька был прав:  на
окаменевшей  глине  анатора  Сергеев  обнаружил   изображение   Солнца   -
алхимический знак золота.
     Алпатов задерживался в городе, а раскопки шли полным ходом. Следующей
находкой были осколки большого стеклянного  сосуда:  колбы  или  алембика.
Почва в этом месте выделялась  густым  ярко-красным  цветом,  очевидно,  в
сосуде хранился какой-то минеральный пигмент, уцелевший в течение столетий
и окрасивший землю вокруг. Пробу красителя Сергеев отправил на анализ, и к
вечеру лаборантка  Зина  Кравец  принесла  ответ,  еще  раз  подтвердивший
алхимическую гипотезу: краска представляла собой почти чистую  киноварь  -
красный сульфид ртути.
     В самом центре киноварной линзы нож Сергеева скользнул  по  твердому.
Сергеев отложил нож и  взялся  за  кисточку,  полагая,  что  наткнулся  на
очередной  осколок  стекла.  Но  это  был  всего  лишь  спекшийся  кусочек
киновари, продолговатый камешек насыщенного красного  цвета,  крошившийся,
если на него сильно нажать. Отколовшийся  край  камня  Сергеев  на  всякий
случай передал Зине, а остаток  сунул  в  нагрудный  карман.  Камешек  был
красив, и Сергеев хотел показать его ребятам.
     Вечером археологи сидели у костра, пили чай, Ахмет и Коленька  Конрад
по очереди бренчали на гитаре и  пытались  петь.  Ленивый  разговор  вился
вокруг дневных событий.
     - Ну что, - обратился к Сергееву Конрад, - философского камня пока не
выкопал?
     - Выкопал, - ответил Сергеев, достал камешек и  подкинул  на  ладони.
Коленька заинтересовано потянулся к находке.
     - Действительно, - сказал он. - Похоже.
     Он повертел камень перед огнем, мечтательно закатил глаза и  принялся
вдохновенно цитировать, благо что некому и негде было  проверить  точность
цитаты:
     - Возьми кусочек этого чудесного медикамента величиной с боб и  брось
на тысячу унций чистой ртути.  Вся  она  обратится  в  сверкающий  красный
порошок.  Унцию  порошка  брось  на  тысячу  унций  ртути,  и  она   также
превратится в красный порошок. Унцию этого нового порошка брось на  тысячу
унций ртути, и она превратится в золото,  которое  лучше  рудничного...  -
Коленька перевел дыхание и добавил: -  Автор  Раймонд  Луллий  -  яснейший
доктор. Тринадцатый век, между прочим. А медикамент  -  одно  из  названий
философского камня. Вот этого.
     - Болтун ты философский, - сказала Зина Кравец. - Я  анализ  провела,
это та же киноварь, только очень чистая. Никаких примесей.
     - Камень философов, - обиженно начал Коленька, - состоит, как  и  все
сущее, из серы и  ртути,  но  только  из  самой  чистой  огненной  серы  и
наилучшей ртути. Так что, если его разложить, то найдешь серу  и  ртуть  и
решишь, что это была киноварь, в то время  как  держал  в  руках  эликсир.
Эликсир - одно из названий философского камня, - добавил он быстро.
     - Интересно, где  твой  Луллий  намеревался  достать  миллиард  унций
ртути? - спросила Зина, - и, кстати, сколько это - унция?
     - Унция?.. Что-то около десяти граммов.  Значит,  десять  тысяч  тонн
ртути. Не так много.
     - Врешь ты все, - сказала Зина. - Я не знаю, сколько граммов в унции,
но не десять. Это ты только что придумал. И Луллия никакого  на  свете  не
было.
     -  Не  верь...  -  пожал  плечами  Конрад.  -  Но  только  унция  это
действительно около десяти грамм, точнее -  девять  и  восемь  десятых.  А
Луллий был замечательным человеком. О  нем  говорят,  что  он  осуществлял
трансмутацию металлов и умел получать квинтэссенцию...
     - Квинтэссенция - одно  из  названий  философского  камня,  -  ехидно
вставила Зина.
     - Вот именно. Луллий же, между  прочим,  всему  человечеству  великую
услугу оказал, он был первым европейцем, получившим чистый алкоголь.
     - Хороша услуга!
     - Да. Прожил он без малого сотню лет, а когда его спрашивали, как  он
достиг столь почтенного возраста, то всегда отвечал, что только  благодаря
ежедневному и  неустанному  употреблению  важнейшего  компонента  эликсира
жизни. Дело в том, что эликсир жизни и вечной молодости представляет собой
спиртовый раствор философского камня. Пил Раймонд каждый  день,  потому  и
жил долго.
     - А все-таки умер, - сказал Сергеев. Он забрал у  Конрада  камешек  и
принялся рассматривать его матово-алую поверхность.  -  Почему  же  Луллий
умер? - спросил он. - Ведь у него был и второй компонент эликсира жизни.
     - Так он бы не умер, - пояснил Конрад, - да вот беда,  вздумал  слово
божие мусульманам проповедовать, переусердствовал в этом занятии, и его  в
Египте камнями закидали. Простыми, не философскими...
     Разговор затих.  Рабочие,  наскучив  ученой  перебранкой,  постепенно
разошлись, у догорающего костра осталось всего три человека.
     - Зина! - позвал Коленька. - У тебя ртуть есть?
     - Нет, - ответила Зина. - А зачем тебе?
     - Трансмутацию бы осуществили. Жаль... Слушай, а если  из  термометра
добыть?
     - Чтобы я из-за твоих глупостей термометр била? - возмутилась Зина. -
Иди ты, знаешь куда?..
     - И пойду, - покорно сказал Коленька, поднялся и скрылся  в  палатке.
Слышно было, как он  возится  там,  жужжит  мигающей  динамкой.  Раздалось
несколько негромких металлических ударов, зазвенело  стекло,  и  довольный
Коленька вылез из палатки.
     - Вот, - сказал он, поднося ладонь к свету. На ладони лежала  большая
серая капля ртути, - пожертвовал для науки личным градусником.  Меня  мать
всегда собирает так, словно в чумную местность  еду.  А  теперь  градусник
пригодился. Дай-ка камень, мы сейчас эту ртуть в золото  превратим,  лучше
рудничного.
     Сергеев молча  протянул  камешек  и  включил  большой  аккумуляторный
фонарь.
     - Градусник разбил, дурак, - резюмировала Зина, но тоже пододвинулась
посмотреть.
     Коленька зажал камень между указательным  и  безымянным  пальцами,  а
ногтем большого тихонько поскреб его. Несколько крупинок упало на  ладонь.
Казалось, их было ничтожно мало, но они сумели  каким-то  образом  покрыть
всю каплю, на ладони осталась пушистая горка красной пыли.
     - Ну конечно! - воскликнул Коленька. - С первого  раза  золота  и  не
должно быть, потому что ртуть обращается в "сверкающий  красный  порошок".
Вот здорово!
     - Фокусник... - проворчала Зина. -  Эмиль  Кио.  В  Шапито  бы  тебя.
Припудрил каплю - и  доволен.  Ну-ка,  пусти...  -  Зина  наклонилась  над
ладонью и осторожно  подула.  Порошок  разлетелся,  осталось  лишь  слабое
красное пятно.
     - Зачем ты?! - страдальчески закричал Коленька. - Полкило  золота  по
ветру пустила!
     - Не ври ты, - Зина была неумолима. - Сам же каплю на землю стряхнул,
пальцы чуть-чуть раздвинул - и все. Ищи ее среди травы.
     - А почему порошка много было? - не сдавался Конрад.
     - Потому, что он рыхлый и легкий. И вообще, хватит мне мозги пачкать,
спать пора.
     Зина поднялась и вышла  из  освещенного  круга.  Коленька  безнадежно
махнул рукой, потом, повернувшись к Сергееву, быстро заговорил:
     - Ты-то ведь веришь? Ты же сам  видел,  как  она  превратилась.  А  в
момент трансформации ладони холодно стало, и вообще, словно ледяным адским
дыханием подуло...
     - Эндотермическая реакция, - донесся из темноты  Зинин  голос.  -  Вы
потише, пожалуйста, люди спать хотят.
     Коленька  перешел  на  шепот,  но  убежденность  в  его  голосе   все
нарастала:
     - Вот видишь, и наука  подтверждает:  реакция  эндотермическая...  но
главное, ты своими глазами видел трансмутацию. Фома Аквинский говорит, что
существует  три  степени  достоверности:   высшая,   данная   божественным
откровением, вторая, доказанная наукой, и третья,  полученная  из  личного
опыта. Все три свидетельствуют о принципиальной возможности трансмутации.
     - В писании, - возразил Сергеев, -  о  философском  камне  ни  слова,
мнение науки ты слышал, а что касается личного опыта,  то  ты  лучше  меня
знаешь, как это делается.
     В самом деле, с первого дня Коленька Конрад привлек всеобщее внимание
ловким исполнением мелких фокусов с исчезновением шариков и  вытаскиванием
из незнакомой колоды заранее загаданной карты.
     И все же Коленька продолжал убеждать.
     - Слушай! - горячо зашептал он в ухо Сергееву, - ведь можно еще  один
эксперимент провести. Эликсир жизни! Неужели ради такого  дела  сто  грамм
спирта жалко?
     - Киноварь  в  спирте  не  растворяется,  -  скучным  голосом  сказал
Сергеев.
     - Ну и хорошо. Не растворится камень, значит и говорить не о  чем.  И
спирт чистым останется, не пропадет.
     Сергеев, поняв, куда клонит Конрад, усмехнулся, встал с земли и пошел
к технической палатке. Коленька  светил  ему  динамкой.  Сергеев  отомкнул
замочек, из литровой бутыли налил на  три  четверти  в  тонкий  химический
стакан. Осторожно, двумя пальцами опустил камень в спирт. Раздалось  тихое
шипение, камень исчез,  а  жидкость  окрасилась  в  густой  красный  цвет.
Коленька от неожиданности перестал нажимать на динамку, свет погас.
     - Пей! - зло сказал Сергеев. - Но если это очередной фокус, то смотри
у меня!
     - Сейчас,  -  Конрад  засуетился,  выбежал  из  палатки,  вернулся  с
поллитровой банкой воды, пожужжал фонариком, разглядывая кровавый раствор,
неуверенно пробормотал: - Разбавить бы...
     - У Луллия что написано? - спросил Сергеев. - Разбавлять надо?
     - Нет вроде. Всего два компонента: спирт и камень.
     Коленька опасливо повертел стакан. Красный цвет явно смущал его.
     - А ты говорил - не растворится, -  пожаловался  он.  Потом  поставил
стакан на ящик и признался: - Страшно.  Ртуть  все-таки.  Ивана  Грозного,
вон, ртутью отравили.
     - Да не должна киноварь растворяться! - раздраженно сказал Сергеев. -
Как бы иначе линза среди подпочвенных вод сохранилась?
     - Подпочвенного спирта в наших краях пока не обнаружено, -  попытался
шутить Конрад. - А если это не ртуть, то тогда еще страшнее.
     - А ты оказывается трус... - протянул Сергеев.
     На  него  вдруг  нахлынуло  вредное  чувство  самоподначки,   которое
заставляло его дважды в год, трясясь от страха, идти  на  донорский  пункт
сдавать кровь или, на глазах у тысячного пляжа прыгать с  вышки,  хотя  он
панически боялся высоты. Сергеев поднес стакан к губам, внутренне сжался и
начал пить. Жгучая и в то же время какая-то пресная жидкость опалила  рот,
красные струйки стекали по подбородку, горло свела судорога, и Сергеев все
глотал и глотал, хотя стакан был давно пуст. Конрад сунул ему в руку банку
с водой, Сергеев отхлебнул немного и только тогда смог вдохнуть воздух.
     - Силен! -  восхитился  Коленька.  -  Сто  пятьдесят  неразбавленного
мелкими глоточками выцедил как лимонад! Ну-ка дай теперь мне...
     Сергеев тряс головой и ничего не понимал. В желудке рос огненный ком,
при каждом выдохе тошнотворный спиртовый запах бил в нос, голова кружилась
любую  мысль  приходилось  вытаскивать  наружу   сквозь   туман.   Сергеев
безучастно смотрел, как Коленька  ополоснул  стакан,  налил  туда  спирта,
потом запрокинул голову, вылил спирт в рот, отправил следом  остатки  воды
из банки, лишь после этого один раз глотнул и весело сказал:
     - Вот как надо.
     Они вернулись к костру, подбросили на угли хвороста.  Коленька  щипал
струны гитары и не в такт пел:

                     Проходит жизнь, проходит жизнь
                     Как ветерок по полю ржи...

     Звуки тоже доходили к Сергееву сквозь туман. У костра появились  трое
рабочих-землекопов. Один из них по прозванью Саша-Шурик что-то  спросил  у
Конрада. Тот улыбнулся и сделал приглашающий жест  в  сторону  технической
палатки. Саша-Шурик повторил вопрос Сергееву.  Сергеев  не  расслышал,  но
тоже заулыбался и сказал:
     - Разумеется! О чем речь?..
     В голове звучала песня: "Проходит жизнь, проходит жизнь..."
     - А ведь ты теперь бессмертный, - сказал Коленька. - Ну,  не  совсем,
конечно, но триста лет молодости тебе гарантировано.
     - Триста лет? - спросил Сергеев. - Триста лет назад Алексей  Тишайший
правил. Головы рубил на Болоте. Я не хочу триста лет.
     - И то верно! - засмеялся Коленька, - зачем тебе  столько?  Водки  не
пьешь, женщин не любишь, жена у тебя одна, хорошая, это правда,  но  через
тридцать лет старухой станет, а ты еще жить не  начинал.  Ха-ха!  Придется
тебе мещанские добродетели оставить...
     - Я не хочу, - повторил Сергеев. Он представил себе старую некрасивую
Наташу и заплакал.
     Потом было еще что-то, вокруг ходили, говорили, что-то делали, но изо
всего Сергеев запомнил только злое лицо Зины, которая  яростно  терла  ему
уши и, не в такт двигая губами, пела голосом Коленьки Конрада:

                     Проходит жизнь, проходит жизнь
                     Как ветерок по полю ржи...

     Сергеев проснулся в палатке. Болела  голова.  Из-за  края  откинутого
полога появился свежий умытый Конрад, кинул  полотенце  на  свою  постель,
сказал, блестя зубами:
     - Ну ты и надрался вчера! Ты же, вроде, не добавлял. Неужели тебя так
со ста пятидесяти грамм развезло? Должно быть, с непривычки,  да  и  товар
неразбавленный. Слушай, а ты что, в самом деле вчера киноварь выпил?
     - Ну... - сказал Сергеев.
     - Может тебя с нее так и повело... Зря ты. Хотя сейчас, кажется,  все
сроки для отравления уже прошли. Но все равно, зря. Опасно ходишь,  другой
раз сорваться можно.
     Сергеев  молча  поднялся,  нетвердо  ступая,  прошел  в   техническую
палатку. Железный ящик был открыт, три литровые бутыли, содержимое которых
экономно расходовалось на протирку находок при первичной реставрации, были
пусты, только  на  дне  одной  оставалось  грамм  двести  спирта.  Трудное
предстоит объяснение непьющему Сергееву с его заслуженным шефом.
     В этот день рабочие выходили на объекты неохотно, с опухшими лицами и
тяжелыми головами. Расходились по местам, стараясь  не  смотреть  в  глаза
Сергееву. А самого Сергеева мучило другое. С  Константином  Егоровичем  он
как-нибудь объяснится, а вот как быть  с  камнем?  Последнее,  что  твердо
запомнил Сергеев, было зрелище камня, с  легким  шипением  исчезающего  от
прикосновения жидкости. Ни одно вещество на свете не способно растворяться
так быстро.  Значит,  речь  идет  уже  не  о  погубленной  археологической
находке, а о  похороненном  открытии.  А  если  это  действительно  камень
мудрецов? Тогда впереди триста лет угрызений совести и  отчаянных  попыток
повторить  то,  что  не  удалось  лучшим  из  адептов   за   семьсот   лет
существования алхимии,  и  что  каким-то  чудом  сделал  никому  неведомый
герметик из православной Волыни.  И  еще  впереди  предсказанный  Конрадом
кошмар кащеевой жизни, когда умирают все, кто  был  дорог  тебе,  меняется
самая  жизнь,  а  ты  остаешься  древней  диковиной,  словно  допетровский
стрелец, объявившийся посреди проспекта Калинина.
     Коленька Конрад переживал случившееся по-своему. Он измучил Сергеева,
уговаривая его признаться, что  камень  он  подменил,  а  в  спирт  всыпал
порошок  какой-то  краски.  Демонстрировал  изнанку   своих   фокусов   и,
заглядывая в глаза, спрашивал:
     - Ты ведь так сделал? Да?
     - Я бросил туда камень, а потом выпил, - бесцветным  голосом  отвечал
Сергеев.
     Коленька скатал  в  город,  привез  баночку  с  чистой  металлической
ртутью. Порошок киновари из линзы разбегался по зеркальной поверхности, не
оказывая на нее  никакого  действия.  В  припадке  самобичевания  Коленька
признался, что про унцию он действительно выдумал,  на  самом  деле  унция
оказалась двадцать девять целых и восемьдесят шесть  сотых  грамма.  Но  и
точно взятые навески ртути и порошка реагировать не хотели.
     Коленька разжился где-то спиртом (Сергеев  наотрез  отказался  выдать
хотя  бы  каплю  из  оставшихся  двухсот  миллилитров),  но  киноварь,  не
растворяясь, ложилась на дно темно-красным слоем. Второго камушка в  линзе
тоже не было.
     Из города вернулся Алпатов. Добиться продления сроков ему не удалось,
теперь раскопки надо было срочно консервировать до  следующего  сезона,  а
лагерь сворачивать. Алпатов был расстроен, и потому, вероятно,  объяснение
с ним прошло для Сергеева относительно  безболезненно,  хотя  злосчастного
ключа Сергеев, к тайному своему удовольствию,  лишился  надолго,  а  может
быть, и навсегда.
     Началась предотъездная сутолока, и произошедшее  отходило  на  задний
план. Полно, да и было ли все это? Разве  могут  минералы  растворяться  с
такой легкостью? Спирт они выпили - его грех, а все остальное...  да  чего
не привидится человеку с пьяных глаз!
     Стучали  колеса,  за  окном  пробегали  знакомые  места,  и   Сергеев
успокаивался. Не коммутируют в сознании красный философский  камень  и  до
мелочей знакомый, нелепый, двухэтажный Витебский вокзал  с  его  короткими
платформами, усеянными крошечными, совершенно археологическими  лючками  с
литой надписью: "Инженеръ Басевичъ С-П-бургъ". Теперь Сергеев думал только
об одном, что сейчас приедет домой, а Наташа ждет его.
     В прихожей Сергеев скинул рюкзак и принялся расшнуровывать до  смерти
надоевшие за два месяца кеды. Он старался действовать  потише,  но  Наташа
все равно услыхала его возню, выбежала в коридор и,  счастливо  взвизгнув,
повисла на шее у не успевшего до конца распрямиться Сергеева.
     -  Приехал!  -  повторяла  она.  -  Наконец-то!  А  загорел-то   как!
Поправился! Похорошел! Слушай,  да  ты  прямо  помолодел,  честное  слово,
экспедиции тебе на пользу. Ей-богу, помолодел!
     Сергеев побледнел и слабо пробормотал:
     - Не надо...

                                СМИРНЫЙ ЖАК

                                   И рыцарь Ноэль, Сеньор де Брезак, вышел
                                против чудовища и сразил его.
                                   И Господь взял де Брезака.
                                               Хроника луанского рыцарства

     Ночью то и дело принимался хлестать дождь,  ветер  налетал  порывами,
но, не сумев набрать силы,  гас.  Однако  к  утру  непогода  стихла,  лишь
косматые клочья облаков проносились по измученному небосклону. Главное  же
- града не было, а дождь не повредит ни хлебу, ни виноградникам, разве что
вино в этом году получится чуть кислей и водянистей обычного.
     Но о вине пусть печалится господин барон, Жаку до него  дела  нет,  а
капусте, которой у Жака много, дождь пойдет даже на пользу.
     Как обычно, Жак поднялся до света и вышел посмотреть на небо.  Ночное
буйство еще давало себя знать,  но  уже  было  видно,  что  день  окажется
погожим. Среди разбегающихся туч глаз  уловил  мелькнувшую  серую  молнию.
Верно, то Ивонна - деревенская ведьма пролетела верхом на черном  коте  и,
разъяренная неудавшимся колдовством, канула в дымоход своей лачуги.  Можно
понять злость колдуньи: всю ночь накликать бурю и в результате всего  лишь
полить мужицкие огороды.
     Первым делом Жак пошел проверить поле. Тропка через заросли крапивы и
лопухов вывела его к посевам.
     Хлеб в этом году  родился  на  диво  богатый.  Колосья  высоко  несли
тяжелый груз, и дождевая влага, запавшая между  щетинками  усов,  казалась
каплями живого серебра.
     Жак быстро прошел чужие полосы. Его клин был крайним, ближним к  лесу
и потому особенно часто страдал от нашествия  непрошенных  гостей.  Вот  и
сейчас Жак издали увидел, что его худшие опасения сбылись. Край пашни  был
смят, истоптан, изрыт.
     Жак подбежал к посевам и опустился на  корточки,  разглядывая  землю.
Уже достаточно рассвело, и на потемневшей от дождя  почве  были  отчетливо
видны следы кабанов. Значит,  не  помогло  верное  средство,  купленное  у
прохожего монаха, зря он целый день разбрасывал вдоль межи цветы  и  корни
майорана, повторяя, как учил продавец: "Прочь, свинья,  не  для  тебя  мое
благоухание!" Кабаны с легкостью перешагнули эфемерную преграду, и  теперь
с ними ничего не поделаешь: повадившись, они будут являться  каждую  ночь,
пока не стравят весь урожай. И гнать их нельзя - мужик не смеет  тревожить
благородную дичь господина барона.
     В иные дни Жак  скрепя  сердце  пошел  бы  на  псарню  и  передал  бы
доезжачим, что появились кабаны. Разумеется, барон не усидел бы  дома,  и,
хотя охотничья кавалькада выбила бы хлеб ничуть не хуже, чем  град,  дикие
свиньи после побоища зареклись бы выходить на поле, принадлежащее Жаку.
     Но теперь охотников распугали слухи об  огромном  змее,  облюбовавшем
скалы Монфоре. Сам барон сидел в четырех стенах и держал мост поднятым.
     Значит, с кабанами  придется  бороться  самому,  хотя  это  и  грозит
виселицей. И даже не виселицей - браконьеров  вешают  на  дереве  в  лесу.
Страшно, конечно,  но  отдавать  хлеб  на  разграбление  -  страшнее.  Жак
готовился к войне с кабанами с того самого дня, как впервые увидел  следы,
хотя и надеялся, что майоран отпугнет разбойников.
     Вернувшись с поля, Жак прошел за дом, где дымилась на утреннем солнце
приберегаемая к осенней пахоте навозная куча. Из  самой  ее  середины  Жак
вытащил длинную чуть изогнутую палку. Палка как палка, с  двумя  зарубками
по краям. С ней можно пройти через всю  деревню,  и  никто  не  заподозрит
дурного. Поди определи сквозь слой грязи, что она вытесана  из  сердцевины
старого клена, и попробуй узнай, для чего нужны две зарубки.  Просто  идет
человек с палкой, а закона, запрещающего крестьянам иметь оружие, -  никто
не нарушает.
     Дома Жак обмыл распаренный в навозе стержень, осторожно согнул его  и
привязал жилу, обмотав ее по зарубкам. Готовый лук он оставил  сохнуть  на
чердаке неподалеку от теплой печной трубы.
     За день кленовая  древесина  высохла  и  распрямилась,  туго  натянув
тетиву. Такой лук не всякому под силу  согнуть,  зато  выстрелом  из  него
можно пробить закованного в сталь латника. Секрет лука вместе с легендой о
латнике Жак получил от отца, участвовавшего в Большом бунте. Теперь секрет
пригодился.
     Стрелы Жак хранил дома под мучным  ларем.  Их  всего  две,  зато  это
настоящие кипарисовые стрелы со  стальным  четырехгранным  наконечником  и
густым оперением. Стрелы Жак нашел в лесу после одной из осенних облав, на
которые съезжалось дворянство всей округи.
     Жак завернул оружие в мешковину  и,  когда  стемнело,  отправился  на
поле.
     На самой опушке леса рос огромный  бук.  Жак  устроился  на  развилке
толстых ветвей и принялся ждать. Ночь была безветренной и теплой.  У  края
земли порой вспыхивали зарницы, но здесь  было  тихо.  Ивонна,  утомившись
прошлой ночью, верно, спала, и  вместе  с  ней  на  время  уснули  беды  и
несчастья.
     Деревни Жаку не было видно, зато  замок  черной  громадой  темнел  на
берегу озера. В одном из окон горел  свет,  казалось,  что  замок  смотрит
красным глазом на затаившегося преступника. Птичий хор, переполнявший  лес
вечером, постепенно затих, зато в полную силу вступили цикады и кузнечики.
Особенно цикады  -  серебряные  бубенчики  их  голосов  будоражили  кровь,
навевали мысли о чем-то давнем, молодом, ушедшем навсегда.
     Над мохнатыми от леса горами медленно поднялась желто-оранжевая луна.
Этой ночью она была безупречно кругла и чиста. Луна поднималась, блеск  ее
усилился, свет залил долину, звезды отлетели ввысь, а красный луч  в  окне
башни побледнел и уже не всматривался так пристально.
     Колокол  на  деревенской  церкви  пробил  час.  Над  застывшим  полем
пронеслась в исступленной пляске распластанная  летучая  мышь.  Потом,  не
тревожа колосьев  и  не  приминая  травы,  поле  пересекла  полупрозрачная
неоформившаяся фигура.
     Даже не разглядеть, зверь это или человек. Видение прошло, не оставив
следа, и уже через секунду вжавшийся в дерево Жак не мог  определить,  был
ли здесь призрак или все только померещилось усталым глазам  в  обманчивом
лунном свете.
     Жак хотел перекреститься, но замер, не донеся руку до лба. Его  слуха
коснулся отчетливый и давно ожидаемый  звук.  Зашуршали  кусты,  раздалось
тихое повизгивание и хрипловатое хрюканье вожака. На поле показалось стало
кабанов. Их было не меньше дюжины, свиней,  окруженных  полосатыми  тощими
поросятами, шумливых подсвинков всех возрастов, молодых  кабанов,  которых
вожак терпел, поскольку они еще не вошли в силу. Вел стадо огромный секач,
возвышавшийся среди всех словно глыба черного камня. Изогнутые ножи клыков
белели в свете луны.
     Вепрь  остановился  на  краю  нивы,  несколько  раз  мотнул  головой,
принюхиваясь, и разрешающе хрюкнул. Свиньи высыпали на поле, давя колосья,
взрывая землю, громко чавкая. Вожак несколько времени постоял у кустов, но
успокоенный тишиной, тоже двинулся на кормежку.
     ...А строже того возбраняется пугать дичь на корме криками и огнем  и
метанием камня и дерева...
     Жак наложил стрелу, прицелился. Коротко  свистнув,  стрела  вонзилась
под левую лопатку зверя. Ноги  его  подломились,  и  он,  не  хрюкнув,  не
взвизгнув, ткнулся опущенной мордой в чернозем.
     Кабаны,   встревоженные   непонятным   звуком,   сгрудились    вокруг
неподвижного  секача,  ожидая  распоряжений  и  переговариваясь  короткими
нутряными повизгиваниями.
     Жак выбрал кабанчика покрупнее и наложил вторую стрелу. Она вошла ему
в бок, погрузившись до основания перьев.  Кабан  упал  на  спину,  дрыгнул
ногами, но вдруг вскочил и, дико вереща, метнулся к лесу.  Стадо  ринулось
за ним, оглашая воздух нестройными воплями, круша кусты и частый подлесок.
На поле осталась лишь туша убитого секача.
     Жак спрыгнул с дерева, держа нож наготове,  подошел  к  вепрю.  Ткнул
ножом в ноздрю, проверяя. Тот был мертв.
     Стрелу Жак трогать не стал; если вепря найдут, то пусть  думают,  что
просто ему удалось уйти во время недавней охоты. А вот убрать тушу с  поля
нужно.
     Зверь весил не меньше десяти пудов. Утащить его в  кусты  и  спрятать
там в случайно найденной яме было делом нелегким. Луна клонилась к закату,
свет бледнел, но все же Жак вытащил припасенную заранее мотыгу и перекопал
то место, куда пролилась кровь вепря и раненого кабана.
     Стояла глубокая предутренняя тишина. Кабанов уже не  было  слышно,  и
даже цикады,  притомившись,  не  гремели  хором,  а  лишь  иногда  пускали
мелодичную, затихающую трель.
     Все спало, только красный глаз замка все еще  мерцал.  Жак  вспомнил,
что в том крыле здания  находится  молельня.  О  чем  может  просить  бога
господин барон?
     Издалека над вершинами деревьев  пронесся  тонкий,  жалобный,  волной
нарастающий звук: "У-у-у!.." - словно  невиданной  величины  волк  выл  на
исчезающую луну. Вой оборвался неожиданно на  самой  высокой  ноте  резким
перхающим звуком. Жак торопливо закрестился. Значит, рассказы  о  страшном
змее не бабий брех,  а  настоящая  жуткая  правда.  А  вдруг  змей  сейчас
появиться здесь? Куда бежать посреди поля? Хотя, судя по  вою,  он  там  у
себя в скалах. Жак хорошо знал скалы посреди  леса  и  мрачную  расщелину,
где, по слухам, поселился дракон. Если чудовище действительно так  велико,
как это рассказывают, то оно станет настоящим бедствием  для  всего  края.
Тогда неудивительно, что в замке всю ночь служат молебен.
     Жак вернулся домой, поел сухого хлеба. В доме было пусто  и  неуютно.
Собравшись бить кабанов, Жак, во избежание лишней болтовни, отправил семью
до конца недели к родителям жены в соседнюю деревню.
     На сон времени не оставалось: среда  -  барский  день.  Зато  четверг
целиком принадлежит ему. Это потом, когда созреет хлеб и начнется  страда,
крестьян будут собирать на барщину шесть раз в неделю. А сейчас  он  почти
свободный человек.
     Жаку выпало трудиться в винограднике, подрезать молодые побеги, чтобы
они не слишком тянулись вперед и закладывали  больше  плодовых  почек.  Он
проходил с кривым садовым ножом вдоль шпалер, увитых виноградными  лозами.
Подрезал где надо, двигался дальше, а сам то и дело косил глазом на ворота
замка, хорошо видимые с пологого мелового склона,  на  котором  раскинулся
виноградник.
     Все время ему мерещилось, что вепря нашли  в  кустах,  все  поняли  и
сейчас за ним придут.
     В замке затрубил рог,  ворота  распахнулись,  и  показалась  странная
процессия. Впереди церковный служка нес хоругвь со святым Георгием, следом
на статном боевом коне ехал рыцарь, с ног до головы одетый в  железо.  Два
оруженосца несли за  ним  длинное  копье  с  кедровым  древком  и  тяжелый
двуручный меч. Позади всех семенили священник и несколько монахов, которых
всегда и повсюду много.
     Хотя забрало у рыцаря  было  опущено,  Жак  признал  его  по  коню  и
доспехам. Это был сеньор Ноэль, племянник старого барона де Брезака. Возле
леса  шествие  остановилось,  сеньор  Ноэль  опоясался  мечом,  принял  от
оруженосца копье и скрылся за деревьями. Пешие слуги  и  священнослужители
заспешили обратно к замку.
     Значит, господин баронет решил стяжать славу и сразиться со змеем?  В
добрый час! Жак немного поглядел на опустевшую дорогу и вернулся к лозам.
     Жак  работал  без  обеда  и  кончил  урок  засветло.  Управляющий  на
винограднике не появился, и Жак отправился к дому. Еще издали  он  заметил
толпу крестьян, собравшуюся посреди улицы. Из  толпы  доносились  крики  и
плач. Там, окруженная односельчанами, прямо на земле  сидела  Ивонна.  Она
раскачивалась и драла седые космы на  непокрытой  голове.  Ее  прерывистый
плач разносился между домами.
     Соседи объяснили Жаку, что  сегодня  около  полудня  змей  выполз  из
ущелья на луг, где паслось стадо, и сожрал разом четырех овец. Две из  них
принадлежали Ивонне. Теперь у ведьмы из всего хозяйства оставались  только
черный кот да поросенок, которого она держала в закутке хлева.
     "Божье наказание, - первым делом подумал Жак, и сразу же вслед за тем
мелькнула ужасная мысль: - Две другие овцы, чьи?.."
     У самого Жака было пять овец и корова, надзор за  которыми  на  время
отсутствия жены был поручен соседке.
     - Будь ты проклят! -  завопила  Ивонна,  ударив  сжатыми  кулаками  в
землю. - Узнаешь у меня, как обижать  старуху!  Добрый  сеньор  де  Брезак
убьет тебя сегодня! Убьет!..
     И в это самое мгновение раздался лошадиный  топот  и  из-за  поворота
вылетел конь сеньора Ноэля. Он был в  мыле,  боевая  попона  из  множества
стальных цепочек сбилась набок и волочилась по  земле,  поднимая  страшную
пыль. Конь промчался мимо остолбеневших крестьян и скрылся из глаз.
     Наступило тяжелое молчание. Крестьяне  не  больно  жаловали  молодого
баронета, он чаще всех прочих скакал бывало  по  колосящейся  ниве,  спеша
настигнуть убегающую косулю, но теперь всем вспомнилось другое.
     Когда Гастон Нуарье - рыцарь-разбойник напал на деревню и угнал  весь
скот, то сеньор Ноэль пустился за похитителем, настиг его и убил,  а  скот
вернул крестьянам, хотя по закону мог забрать себе половину добычи.  Да  и
сейчас молодой рыцарь вышел против дракона, который похищал мужицких овец.
И крестьяне жалели Ноэля де Брезака.
     - Ай-я-яй!.. - запричитала Ивонна. Она поднялась с земли и, продолжая
стонать, заковыляла к своей избушке. Жак тоже поспешил к дому.
     На этот раз беда обошла его стороной,  все  пять  овец  были  целы  и
испуганно жались друг к другу, запертые в специальном  загончике.  Корова,
привязанная рядом, тревожно косила глазом, а когда Жак входил, шарахнулась
от заскрипевшей двери.
     Жак протянул ей пучок свежей травы, но корова только вздохнула  и  не
притронулась к зелени.
     "Как бы молоко не пропало", - мрачно подумал Жак.
     Положение складывалось невеселое. Держать скот дома не хватит кормов,
ходить за травой на луг - страшно. Жак думал  целый  вечер,  но  не  видел
иного выхода, кроме того, который сразу пришел ему в голову.
     Едва стемнело, Жак постучал в дверь лачуги Ивонны. Ведьма открыла ему
и отступила вглубь, разглядывая гостя и щуря воспаленные, лишенные  ресниц
глаза.
     - Заходи, - сказала она. - Зачем пришел?
     Жак плотно затворил дверь и сказал в затхлую темноту:
     - Мне нужен волчий яд. Много.
     - Ай-ай! - старуха появилась откуда-то сбоку, держа в  согнутой  руке
пучок горящей лучины. Подпалила фитиль  в  плошке  с  виноградным  маслом,
коротко взглянула на Жака.
     - Кто же травит волков среди лета?
     - Не твое дело! - оборвал Жак. - Я плачу, ты продаешь.
     - Дорого обойдется, -  проскрипела  колдунья.  -  Сначала  яд,  потом
молчание,  коли  вдруг  в  замке  или  в  деревне  кто-нибудь   скончается
скоропостижно.
     - Что ты!.. - испугался Жак. - Никто  не  скончается,  -  он  немного
подумал и признался: - Для змея яд.
     - А!.. - закричала ведьма. - Для змея? Хорошо. Я ждала  тебя,  только
не думала, что это будешь именно ты, смирный Жак! Что же, тем лучше...
     Она выбежала из каморки и тут же вернулась с небольшим мешком.
     - Смотри, - зашептала она, - здесь все, что надо. Я научу. Денег  мне
не давай - даром даю. Ты только  барашка  возьми  пожирнее,  а  еще  лучше
поросенка. В жире отрава хорошо расходится. Своего бы отдала да  не  могу,
подохну я без него с голоду. Ты слушай, слушай!..
     Глубокой ночью Жак вышел за околицу.
     В  деревне  все  спали,  только  из  домика  Ивонны  сквозь   пузырь,
вставленный в  окно,  просачивался  свет.  Колдунья  не  ложилась,  ожидая
результатов мести.
     Луна, как и вчера поднялась на лесом. Полнолуние уже миновало, но все
равно света хватало с лихвой. Жаку даже приходилось  держаться  поближе  к
изгороди из колючих кустов терновника, чтобы с башни случайно не  заметили
одинокого человека, катящего тележку по ночной дороге.
     Вепрь лежал там же в кустах, где оставил его Жак.  Первым  делом  Жак
вырезал стрелу - она еще пригодится. Потом острым ножом во  многих  местах
надрезал толстую шкуру зверя. Он нашпиговал тушу резаным аконитом, сыпал в
раны белену и волчий корень, пудрил шкуру порошком мертвого гриба, напихал
в оскаленную пасть боронца, цикуты и жабьего глаза.
     Жак трудился, пока мешок не опустел.  Тогда  он  взвалил  истерзанную
тушу на тележку и повез ее вглубь леса к скалам.
     Дорога медленно  поднималась  в  гору.  Хорошо  смазанные  колеса  не
скрипели,  только  мелкие  камешки  похрустывали  под  ободами  да  иногда
слышался  легкий  стук  -  это  тележка  наезжала  на  камень   покрупнее.
Исчерченная  ножом  туша  кабана  громоздилась  над  бортами.  Теперь  Жак
чувствовал к  бывшему  врагу  почти  нежность.  Это  была  удачная  мысль:
скормить вепря дракону и так разом избавиться  от  обоих.  Если,  конечно,
змей не сожрет заодно и Жака.
     Тропинка раздвоилась, Жак свернул на ту,  что  поуже.  Она  зигзагами
поднималась к вершине утеса, возвышавшейся  над  ущельем  дракона.  Когда,
задыхаясь от усталости, Жак вышел к обрыву, уже  почти  рассвело.  С  неба
неприметно опустилась  обильная  роса,  туман  собирался  в  низины.  Лес,
окружавший скалу, стоял по пояс в тумане, а круглые башни замка, маячившие
вдали, казались отсюда ничтожно маленькими.
     Жак подошел к краю расщелины, осторожно  глянул  вниз.  Густой  белый
туман наполнял ущелье, не позволяя видеть. Вздохнув, Жак отошел от края  и
прилег неподалеку от тележки. Он  был  согласен  рисковать  собой,  но  не
делом.
     Придется немного обождать.
     Жак, не спавший две ночи  подряд,  незаметно  задремал  и  проснулся,
когда солнце, поднявшееся над  кронами  деревьев,  заглянуло  в  ущелье  и
разогнало туман. В ярком свете обрыв уже не казался ни слишком крутым,  ни
чрезмерно высоким. Если дракон захочет, он в два счета заберется сюда. А в
том, что чудовище живет  именно  здесь,  сомнений  больше  не  оставалось.
Кусты,  раньше  покрывавшие  дно  расщелины,  были  выломаны  и  вытоптаны
огромными лапами.  Особенно  пострадали  они  там,  где  ущелье  сжималось
настолько,  что  вершины  нависающих  деревьев  совершенно  скрывали  его,
образуя подобие пещеры с живым зеленым сводом.
     А  на  голой  каменистой  площадке   перед   самым   логовом   лежало
искалеченное тело Ноэля де Брезака. Стальные доспехи были  смяты,  руки  и
ноги неестественно вывернуты, сквозь прорези  шлема  натекла  лужа  крови.
Переломленное копье и двуручный меч валялись неподалеку.
     Жак взялся за ручки тележки. Даже если чудища нет в норе,  оно  скоро
вернется и не пройдет мимо отравленной приманки.
     Тележка с  грохотом  покатилась  по  крутому  склону,  несколько  раз
подпрыгнула, перевернулась, одно колесо отлетело в  сторону,  и,  наконец,
тележка и истерзанный кабан порознь шлепнулись на площадку внизу. И  сразу
же, в ответ на раздавшийся  шум  из  тьмы  переплетшихся  стволов  донесся
жуткий шипящий звук:
     - Кх-х-х!..
     Жак, едва удержавшийся на склоне, упал  на  землю;  редкая  трава  не
могла прикрыть его, и он понимал, что если змей взглянет наверх, то сейчас
же обнаружит непрошенного гостя. Теперь обрыв казался совсем ничтожным.
     Внизу посыпались камни, заскрипело сгибаемое  дерево,  и  из  черного
провала расщелины одним мгновенным рывком выдвинулась голова змея.  Быстро
перебирая чешуйчатыми лапами, он выбрался из норы, сильным ударом отбросил
в сторону доспехи баронета.
     Массивная лапа поднялась второй раз и ударила вепря. Громко хрустнули
кости.
     Жак, вжавшись в землю, затаился между кустиками иссопа и глядел, не в
силах отвести глаз.
     Нет, это был не тот  игрушечный  змей,  которого  с  такой  легкостью
пронзает  на  иконах  скачущий  Георгий  Победоносец.  В  ущелье  разлегся
настоящий дракон, покрытый несокрушимой броней, вооруженный острым гребнем
вдоль спины и всесокрушающего хвоста. Кривые когти напоминали мавританские
сабли, а клыки в открытой пасти были почти полутора пядей длиной. От морды
до хвоста в чудовище насчитывалось не меньше тридцати шагов.
     Дракон наклонил пасть над кабаном и,  блеснув  клыками,  оторвал  ему
голову.  Лапа  нетерпеливо  рванула  тушу,  распоров  вепрю  брюхо.  Издав
знакомый шипящий звук, дракон окунул морду в кровавое месиво. Через минуту
все было кончено. От кабана не осталось даже костей, и дракон разлегся  на
солнце, прикрыв маленькие пронзительно красные глазки морщинистыми нижними
веками. Тонкий раздвоенный язык метался между оскаленных зубов.
     Солнце поднялось совсем высоко, отвесные  лучи  немилосердно  палили,
над известковыми утесами, переливаясь, дрожало прозрачное марево нагретого
воздуха.  От  сухой  травы  тянуло  душным  пряным  ароматом.  Из   ущелья
поднималось зловоние. Голова кружилась, склоны  плыли  перед  глазами.  Но
уходить было  нельзя,  во-первых,  потому,  что  малейшее  движение  могло
привлечь внимание лежащего чудовища, а во-вторых, Жак знал, что если уйдет
сейчас, то уже никакими силами не  заставит  себя  вернуться  и  проверить
действие яда.
     Дракон вздрогнул,  раскрыл  глаза  и  медленно  переполз  к  телу  де
Брезака. Лизнул алым языком засохшую кровь, потом опустил морду на  землю.
Хвост дракона беспокойно дергался, гремя чешуей по  камням.  Движения  его
становились все  более  редкими  и  вялыми,  наконец  прекратились  вовсе.
Красные глаза потухли.
     Жак ожидал, что отравленный колосс будет реветь, кататься по  камням,
биться в судорогах на дне ущелья. Но ничего этого не было: громада дракона
недвижно лежала перед ним, вокруг глаз толклись мухи.
     Жак еще долго выжидал, опасаясь, что страшилище просто спит.  Наконец
решившись, он поднялся на колено и взял лук. Стрела ударилась  о  костяную
пластину на морде дракона и отскочила, не оставив следа. Дракон  продолжал
лежать.
     По осыпающемуся под  ногами  склону  Жак  спустился  вниз,  осторожно
приблизился к чудовищу. В трех  шагах  от  уродливой  головы  остановился,
поднял с земли двуручный меч господина  де  Брезака,  выставив  его  перед
собой, подошел к монстру вплотную, нацелился острием  в  фигурную  ноздрю,
зияющую над  пастью,  и  что  есть  силы  навалился  на  рукоять.  Секунду
казалось, что кожа дракона не уступит натиску стали, но потом клинок легко
и быстро вошел в плоть, погрузившись до половины.
     Дракон не шелохнулся. Из рассеченной ноздри вытекла  струйка  зеленой
крови.
     Жак  отвернулся  от  поверженного  чудовища  и  принялся   насаживать
слетевшее колесо. Потом отыскал стрелу, впрягся в  тележку  и  покатил  ее
прочь. У выхода из ущелья оглянулся: рыцарь Ноэль сеньор де  Брезак  лежал
рядом с убитым гигантом. Меч рыцаря торчал из окровавленной морды.
     Всякий увидавший эту картину поклялся бы, что доблестный рыцарь  убил
дракона, но и сам был повержен издыхающим чудовищем.
     - Ты навек прославишься, добрый сеньор, - пробормотал Жак.
     Отойдя от скал на приличное расстояние, Жак принялся собирать хворост
и грузить его на тележку. Разрешение на сбор у него было. Стрелу и лук  он
спрятал в одной из вязанок. Теперь  никого  не  удивит,  что  делал  он  с
тележкой в лесу.
     Вскоре он уже вывозил груз из леса. На краю поля  остановился,  вытер
рукавом пот со лба.
     Хлеб стоял стеной. Усатые колосья пшеницы покачивались на ветру.  Еще
две недели - и можно будет жать. Ничего не скажешь - удачный  год,  урожай
будет по меньшей мере сам-десят. И если больше ничего не случится, то даже
после выплаты всех повинностей хлеба хватит до следующего лета.

                                ЦИРЮЛЬНИК

     Всю ночь Гийома Юстуса мучили кошмары, и утром он проснулся с тяжелой
головой. Комната была полна дыма, забытый светильник  чадил  из  последних
сил, рог, в который была заключена лампа, обуглился и скверно вонял. Юстус
приподнялся на постели, задул лампу. Не  удивительно,  что  болит  голова,
скорее следует изумляться, что он вообще не сгорел  или  не  задохнулся  в
чаду. Хорошо еще, что ставень плотно закрыт, и свет на улицу не  проникал,
иначе пришлось бы встретить утро в тюрьме: приказ магистрата,  запрещающий
жечь по ночам огонь,  соблюдается  строго,  а  караул  всегда  рад  случаю
вломиться среди ночи в чужой дом.
     Юстус распахнул окно,  вернулся  в  постель  и  забрался  под  теплое
одеяло. Он  был  недоволен  собой,  такого  с  ним  прежде  не  случалось.
Возможно, это  старость;  когда  человеку  идет  пятый  десяток,  слова  о
старости перестают быть кокетством и превращаются  в  горькую  истину.  Но
скорее всего, его просто выбил из колеи таинственный господин Анатоль.
     Слуга Жером неслышно вошел в  комнату,  поставил  у  кровати  обычный
завтрак Юстуса - тарелку сваренной на воде овсяной каши  и  яйцо  всмятку.
Юстус привычно кивнул Жерому, не то здороваясь, не то благодаря.  Есть  не
хотелось,  и  Юстус  ограничился  стаканом  воды,  настоянной  на   ягодах
терновника.
     Город за окном постепенно просыпался. Цокали копыта лошадей, скрипели
крестьянские телеги, какие-то женщины, успевшие повздорить с утра,  громко
бранились,  и  ссору  их  прекратило   только   протяжное   "берегись!..",
донесшееся из окон верхнего этажа. Кумушки,  подхватив  юбки,  кинулись  в
разные стороны, зная по опыту, что вслед за этим криком им на головы будет
выплеснут ночной горшок.
     Книга, которую Юстус собирался читать вечером, нераскрытой лежала  на
столике. Такого с ним тоже еще не бывало. Вечер без книги и утро без  пера
и бумаги! Господин Анатоль здесь ни при чем,  это  он  сам  позволил  себе
распуститься.
     Юстус рассердился и встал, решив в наказание за леность  лишить  себя
последних минут утренней неги. Едва он успел одеться, как  Жером  доложил,
что мэтр Фавори дожидается его.
     Мэтр Фавори был модным цирюльником. Он  редко  стриг  простых  людей,
предоставив это ученикам, за собой же оставил  знатных  клиентов,  которых
обслуживал на дому. Кроме того, он контрабандой  занимался  медициной:  не
дожидаясь указаний врача, пускал больным кровь,  вскрывал  нарывы  и  даже
осмеливался судить о внутренних болезнях. Вообще-то Гийом Юстус обязан был
пресечь  незаконный  промысел  брадобрея,  но  он  не  считал  это   столь
обязательным. Рука у молодого человека была твердая,  и  вряд  ли  он  мог
натворить много бед. К тому же мэтр Фавори прекрасно умел держать себя. Он
был обходителен, нагловато вежлив и вот  уже  третий  год  ежедневно  брил
Юстуса, ни разу не заикнувшись о плате.
     Мэтр  Фавори  ожидал  Юстуса  в  кабинете.  На  большом  столе   были
расставлены медные тазики, дымилась паром чаша с горячей  водой  и  острым
стальным блеском кололи глаза приготовленные бритвы. Юстуса всегда смешила
страстишка цирюльника раскладывать на столе много больше инструментов, чем
требуется для работы. Хотя бритвы у мэтра Фавори были хороши.
     Юстус уселся в кресло; Фавори, чтобы не замарать кружевной  воротник,
накинул ему на грудь фартук, молниеносно взбил  в  тазике  обильную  пену,
выбрал бритву и  приступил  к  священнодействию.  Прикосновения  его  были
быстры и легки, кожа словно омолаживалась от острого касания бритвы. Юстус
закрыл  глаза  и  погрузился   в   сладостное   состояние   беспомощности,
свойственное  людям,  когда  им  водят  по  горлу  смертоносно  отточенной
бритвой. Голос Фавори звучал издалека, Юстус привычно не  слушал  его.  Но
тут его ушей коснулось имя, которое заставило мгновенно насторожиться:
     -  ...господин  Анатоль  сказал,  что  жар  спадет,  и  рана   начнет
рубцеваться. Я был с утра в палатах,  любопытно,  знаете...  И  что  же?..
Монглиер спит, лихорадка отпустила,  гангрены  никаких  следов.  Если  так
пойдет и дальше, то послезавтра Монглиер снова сможет  драться  на  дуэли.
Кстати, никто из пациентов господина Анатоля не умер этой ночью, а ведь он
их отбирал единственно из тех, кого наука признала безнадежными...
     - Их признал неизлечимыми я, а не наука, - прервал брадобрея Юстус, -
человеку же свойственно совершать ошибки. Наука, кстати, тоже  не  владеет
безграничной истиной. Иначе ученые были бы не нужны, для  лечения  хватало
бы цирюльников.
     - Вам  виднее,  доктор,  но  в  коллегии  нам  говорили  нечто  прямо
противоположное. Ученейший доктор Маринус объяснял, что  в  задачи  медика
входит изучение вполне совершенных трудов Галена и Гиппократа и наблюдение
на их основе больных. Аптекари должны выполнять действия терапевтические и
наблюдать выполнение диеты. Цирюльники же обязаны заниматься manus  opera,
сиречь оперированием, для чего следует иметь тренированную руку и  голову,
свободную  от  чрезмерной  учености.  Таково  распределение  сословий   во
врачебном цехе, пришедшее от древних...
     - Во времена Гиппократа не было цирюльников! - не выдержал Юстус, - и
Гален, как то явствует из его сочинений, сам обдирал своих  кошек!  Доктор
Маринус - ученейший осел, из-за  сочинений  Фомы  и  Скотта  он  не  может
разглядеть Галена, на которого так храбро ссылается! Если  даже  поверить,
что великий пергамец знал о человеке все, то и в этом случае за тысячу лет
тысяча безграмотных переписчиков извратила всякое его слово!  К  тому  же,
небрежением скоттистов многие труды Галена утеряны, а еще больше появилось
подложных, - прибавил Юстус, слегка успокаиваясь.
     - Господин доктор! - вскричал  мэтр  Фавори,  -  заклинаю  вас  всеми
святыми мучениками: будьте  осторожны!  Я  еще  не  кончил  брить,  и  вы,
вскочив, могли лишиться щеки, а то и самой жизни. Яремная вена...
     - Я знаю, где проходит яремная вена, - сказал Юстус.
     Фавори в молчании закончил бритье  и  неслышно  удалился.  Он  хорошо
понимал,  когда  можно  позволить  себе  фамильярность,  а  когда  следует
незамедлительно исчезнуть. Юстус же, надев торжественную  лиловую  мантию,
отправился в отель Святой Троицы. Идти было недалеко, к  тому  же  сточные
канавы на окрестных улицах совсем недавно иждивением  самого  Юстуса  были
покрыты каменным сводом, и всякий мог свободно пересечь улицу,  не  рискуя
более утонуть в нечистотах.
     Отель Святой Троицы располагался сразу за городской стеной, на берегу
речки. Четыре здания соприкасались углами,  образуя  маленький  внутренний
дворик. В одном из домов были тяжелые, окованные  железом  ворота,  всегда
закрытые, а напротив ворот во дворе устроен спуск к  воде,  чтобы  удобнее
было полоскать постельное белье и замывать  полотно,  предназначенное  для
бинтования ран. Отель Святой Троицы стоял отдельно от  других  домов,  все
знали, что здесь больница, и прохожие, суеверно крестясь,  спешили  обойти
недоброе место стороной.
     Под навесом во дворе лежало всего пять тел: за ночь  скончалось  трое
больных, да возле города были найдены трупы двух бродяг, убитых, вероятно,
своей же нищей братией. Юстус ожидал в этот день  найти  под  навесом  еще
четверых, но вчера поутру их забрал себе господин Анатоль,  и,  как  донес
мэтр Фавори, все они остались живы.
     Юстус совершил обычный обход палат. Все было почти как в  былые  дни,
только исчезли взгляды больных, обращенные на него со страхом и  ожиданием
чуда. У молвы  длинные  ноги,  чуда  теперь  ждут  от  господина  Анатоля.
Вероятно, они правы, господин Анатоль действительно творит чудеса.
     Сначала Юстус не хотел один смотреть вызволенных у смерти больных, но
господина Анатоля все еще не было, и  Юстус,  махнув  рукой  на  сословные
приличия, и без того  частенько  им  нарушаемые,  отправился  в  отдельную
палату.
     Брадобрей был прав: четверо отобранных господином Анатолем больных не
только не приблизились к Стигийским топям, но и явно  пошли  на  поправку.
Монглиер - бретер и, как поговаривали, наемный убийца, получивший  недавно
удар ножом в живот, - лежал закрыв глаза, и притворялся спящим. Он  должен
был умереть еще вечером, но  все  же  был  жив,  хотя  дыхание  оставалось
прерывистым, а пульс неполным. Состояние  его  по-прежнему  представлялось
очень тяжелым, но то, что уже  произошло,  повергало  в  изумление.  Ни  у
древних, ни у новейших авторов нельзя найти ни одного упоминания  о  столь
быстром и непонятном улучшении.
     Остальные трое больных представляли еще более отрадную картину.
     Нищий, переусердствовавший в изготовлении  язв  и  получивший  вместо
фальшивой  болячки  настоящий  антонов  огонь,  выздоровел  в  одну  ночь,
воспаление прекратилось, язва начала рубцеваться.
     Золотушный мальчишка, сын бродячего сапожника,  день  назад  лежавший
при последнем издыхании, прыгал  на  тюфяке,  а  при  виде  Юстуса  замер,
уставившись на шелковую мантию доктора. Осматривать себя он не  дал  и  со
страху забился под тюфяк.
     Четвертый больной - известный в городе ростовщик, богач  и  сказочный
скареда, решивший лучше лечь  в  больницу,  чем  переплатить  докторам  за
лечение, - страдал острым почечным воспалением. Его вопли в течение недели
не давали покоя обитателям отеля Святой троицы.  Теперь  же  он  сидел  на
постели, наполовину прикрытый одеялом, и при виде доктора закричал,  грозя
ему скрюченным хизагрой пальцем:
     -  Не  вздумайте  утверждать,  будто   применили   какое-то   дорогое
лекарство! Вы не выжмете из меня ни гроша! Господин Анатоль обещал  лечить
меня даром! Что, любезный, не удалось ограбить бедного старика?
     Юстус повернулся и, не говоря ни слова, вышел. Ростовщик ударил его в
самое больное место: господин Анатоль не брал денег за лечение, а огромные
гонорары Гийома  Юстуса  вошли  в  поговорку  у  местной  знати.  Конечно,
господин Анатоль прав - грешно наживаться на страданиях ближних,  но  ведь
для бедных есть больница, а за удовольствие видеть врача у себя дома  надо
платить. Еще Аристофан заметил: "Вознаграждения нет, так и лечения нет". К
тому же, это единственный способ заставить богачей  заботиться  о  бедных.
Город  выделяет  средства  скупо,  и  почти  все  улучшения   в   больнице
произведены за счет "корыстолюбивого" доктора. Этого даже господин Анатоль
не сможет отрицать.
     Господин Анатоль сидел в кабинете Юстуса. Доктора уже не удивляло  ни
умение молодого коллеги всюду принимать непринужденную небрежную позу,  ни
его смехотворный костюм.  Одноцветные  панталоны  господина  Анатоля  были
такими широкими, что болтались на ногах и  свободно  свисали,  немного  не
доставая до низких черных башмаков.  Одноцветный  же  камзол  безо  всяких
украшений не имел даже шнуровки и застегивался на  круглые  костяшки.  Под
камзолом виднелось что-то вроде колета или обтягивающей венгерской куртки,
но, как разузнал мэтр Фавори, короткое и без рукавов. Только рубашка  была
рубашкой, хотя и на ней нельзя было найти ни вышивки, ни клочка кружев, ни
сплоенных  складок.  Сначала  наряд  господина  Анатоля  вызвал  в  городе
недоумение, но теперь к  нему  привыкли,  и  некоторые  щеголи,  к  вящему
неудовольствию портных, даже начали подражать ему. Ни шпаги, ни кинжала  у
господина Анатоля не было, к оружию он относился с презрением.
     - Приветствую высокоученого доктора! - оживился господин Анатоль  при
виде Юстуса. - В достаточно ли равномерном смешении находятся сегодня соки
вашего тела?
     - Благодарю, - отозвался Юстус.
     - Вы долго спали, - продолжал господин  Анатоль,  -  я  жду  вас  уже
двадцать минут. Излишний сон подобен смерти, не так ли?
     - Совершенно верно, - Юстус решил не объяснять господину Анатолю, что
он уже вернулся с обхода. - Если вы готовы, мы могли бы пройти в палаты.
     - Следовать за вами я готов всегда!
     Молодой человек поднялся и взял со спинки кресла белую  накидку,  без
которой не появлялся в больнице. Юстус никак не мог определить,  что  это.
На мантию не похоже, на белые одеяния древних -  тем  более.  Немного  это
напоминало шлафрок, но куцый и жалкий. Господин Анатоль  облачился  и  они
отправились в общие палаты.
     Там их ждало совсем иное зрелище, нежели в  привилегированной  палате
господина Анатоля, где каждому пациенту  полагалась  отдельная  кровать  и
собственный тюфяк.  В  первом  же  помещении  их  встретила  волна  такого
тяжелого смрада, что  пришлось  остановиться  и  переждать,  пока  чувства
привыкнут к дурному воздуху. На кроватях не  хватало  места,  тюфяки  были
постелены даже поперек прохода, и их приходилось перешагивать.
     - Лихорадящие, - кратко пояснил Юстус.
     Господин Анатоль уже бывал здесь  раньше  и  теперь  чувствовал  себя
гораздо  уверенней.  Он,  не  морщась,  переступал  тела  больных,   возле
некоторых останавливался, спрятав руки за спину, наклонялся  над  лежащим.
Тогда пациент, если он был в  памяти,  приподымался  на  ложе  и  умоляюще
шептал:
     - Меня, возьмите меня...
     Однако, на этот раз господин Анатоль не выбрал никого. Он лишь иногда
распахивал свой баульчик и, выбрав нужное лекарство, заставлял страдающего
проглотить порошок или маленькую белую лепешечку.  Порой  он  извлекал  на
свет ювелирной работы стеклянную трубку  со  стальной  иглой  на  конце  и
впрыскивал лекарство прямо  в  мышцу  какому-нибудь  счастливцу.  Впрочем,
некоторые больные отказывались от подозрительной помощи господина Анатоля,
и тогда он, пожав плечами, молча шел дальше.
     А Юстус вдруг  вспомнил,  как  горячился  господин  Анатоль  в  таких
случаях в первые дни после своего  появления.  Что  же,  время  обламывает
всех. Разве сам он прежде позволил бы кому-нибудь  распоряжаться  в  своих
палатах? Особенно такому малопочтенному лицу, каким представлялся господин
Анатоль. Молодой человек не походил на врача,  он  не  говорил  по-латыни,
весело и некстати смеялся, порывисто двигался. Не  было  в  нем  степенной
важности, отличающей даже самых молодых докторов. Ведь именно  уверенность
в своем искусстве внушает пациенту доверие к врачу. Главное же -  господин
Анатоль боялся  больных.  Юстус  ясно  видел  это  и  не  мог  себе  этого
объяснить.
     Но сейчас скептические мысли оставили старого эскулапа. Он  наблюдал,
как от лепешечек и порошком господина Анатоля спадает жар,  утихают  боли,
как  умирающие  возвращаются  к  жизни  и  болящие   выздоравливают.   Это
восхищало, как чудо и было столь же непонятно.
     Сомнения вернулись лишь после  того,  как  господин  Анатоль  наотрез
отказался идти в палату чесоточных. Юстус, который уже был там сегодня, не
стал настаивать, и  они  вместе  двинулись  туда,  где  четверо  спасенных
ожидали своего избавителя.
     Господин Анатоль первый вошел в палату и вдруг остановился в дверях.
     - Где больные? - спросил он, повернувшись к Юстусу.
     Юстус боком протиснулся мимо замершего Анатоля и оглядел палату.  Два
тюфяка были пусты, в помещении находились  только  Монглиер  и  ростовщик.
Монглиер на этот раз действительно спал, а меняла лежал, натянув одеяло до
самого подбородка, и мелко хихикал, глядя на вошедших.
     - Удрали! - объявил  он  наконец.  -  Бродяга  решил,  что  язва  уже
достаточно хороша для его промысла, и сбежал. И мальчишку с собой увел.
     - Идиоты! - простонал господин Анатоль. - Лечение не закончено, а они
вздумали бродяжничать!  Это  же  самоубийство,  стопроцентная  вероятность
рецидива! Вы-то куда смотрели? - повернулся он  к  старику.  -  Надо  было
остановить их.
     - А мне что за дело? - ответил тот. - Так еще и лучше,  а  то  лежишь
рядом с вором. Да и по мальчишке небось виселица давно плачет.
     Господин Анатоль безнадежно  махнул  рукой  и,  достав  из  баульчика
трубку с иглой, склонился над лежащим Монглиером.
     После осмотра и процедур они вернулись в  кабинет.  Господин  Анатоль
сбросил накидку, расположился в кресле  и,  дотянувшись  до  стола,  двумя
пальцами поднял лист сочинения, над которым  накануне  собирался  работать
Юстус.
     - Можно полюбопытствовать?
     Некоторое время  господин  Анатоль  изучал  текст,  беззвучно  шевеля
губами, а потом вернул его и, вздохнув, сказал:
     - Нет, это не для меня. Не объясните ли неграмотному,  чему  посвящен
ваш ученый труд?
     Признание Анатоля пролило бальзам на раны Юстуса. Уж здесь-то, в  том
малом, что создал  он  сам,  он  окажется  впереди  всемогущего  господина
Анатоля!.. Кстати, как это врач может  не  знать  латыни?  Преисполнившись
гордости, Юстус начал:
     - Трактат толкует о лечебных свойствах некоего вещества. Чудесный сей
состав может быть получен  калением  в  керотакисе  известных  металлургам
белых никелей. Летучее садится сверху и называется туцией. Свойства туции,
прежде никому не известные, воистину изумительны. Смешавши мелкий  порошок
с протопленным куриным салом и добавив для благовония  розового  масла,  я
мазал тем старые язвы и видел улучшение. Раны мокнущие присыпал пудрой, из
туции приготовленной, и они подсыхали  и  рубцевались.  Туция,  выпитая  с
водою чудесных источников, утишает жар внутренний и помогает  при  женской
истерии.
     Господин Анатоль был растерян.
     Не знаю такой туции, - признал он.  -  И  вообще,  никель  не  бывает
белым.
     Юстус поднялся и выложил на стол сосуд с туцией, скляницу с  мазью  и
осколок камня.
     - Ничего удивительного нет, - сказал он, - потому что я первый изучил
это тело. А вот - белый никель, или, в просторечии, обманка.
     Лицо господина Анатоля прояснилось.  Он  высыпал  на  ладонь  немного
порошка, растер его пальцем.
     - Ах вот оно что! - воскликнул он. - А я уж подумал... Только это  не
никель, а цинк. Кстати, он внутрь не показан и  от  истерии  не  помогает,
разве что в  качестве  психотерапевтического  средства.  Тоже  мне,  нашли
панацею - цинковая мазь!
     Господин Анатоль нырнул  в  баульчик,  вытащил  крохотную  баночку  и
протянул ее Юстусу. Баночка была полна белой мази. Юстус  поддел  мизинцем
немного и, не обращая внимания на  удивленный  взгляд  господина  Анатоля,
попробовал на вкус. На зубах тонко заскрипело, потом сквозь обволакивающую
приторность  незнакомого  жира  пробился  чуть  горчащий  вкус  туции.   С
помрачневшем лицом Юстус вернул баночку.
     - Я упомяну в трактате о вашем первенстве в этом открытии,  -  сказал
он.
     - Право, не стоит, - Анатоль дружелюбно улыбнулся, - к тому  же...  -
он не договорил, махнул рукой и повторил еще раз: - Ей-богу, не стоит.
     Юстус убрал со стола лекарства и рукопись, а потом негромко напомнил:
     - Сегодня операционный день. Не желаете ли присутствовать?
     В  операционной  царила  немилосердная  жара.  Стоял  запах  сала  от
множества дешевых свечей, жаровня наполняла комнату синим  угарным  дымом.
Цирюльники - мэтр  Фавори  и  приезжий  эльзасец  мастер  Базель  готовили
инструменты. Базель говорил  что-то  вполголоса,  а  мэтр  Фавори  слушал,
презрительно оттопырив губу. Аптекарь, господин Ришар Детрюи,  примостился
в углу, взирая на собравшихся из-под насупленных седых бровей.
     Предстояло три операции, первый больной  уже  сидел  в  кресле  около
стола. Это был один из тех ландскнехтов, которых недавно  нанял  магистрат
для службы в городской страже. Несколько дней назад  он  получил  рану  во
время стычки с бандитами, и теперь левая нога его на  ладонь  выше  колена
была  поражена  гангреной.  Наемник  сидел  и  разглядывал  свою  опухшую,
мертвенно-бледную ногу. От сильного жара и выпитого вина,  настоянного  на
маке, взгляд его казался отсутствующим и тупым. Но Юстус знал, что  солдат
страдает той формой гангрены, при которой человек до самого конца остается
в сознании и чувствует боль. И ничто, ни вино, ни мак не смогут  эту  боль
умерить.
     Господин  Анатоль,  вошедший  следом,  брезгливо  покрутил  носом   и
пробормотал как бы про себя:
     - Не хотел бы я, чтобы мне вырезали здесь  аппендикс.  Квартирка  как
раз для Диогена. Врач-философ подобен  богу,  не  так  ли?  -  спросил  он
громко.
     Юстус не ответил.
     Последним в помещении появился доктор Агель. Это был невысокий полный
старик с добрым домашним лицом. Он и  весь  был  какой-то  домашний,  даже
докторская мантия выглядела на нем словно  уютный  ночной  халат.  Доктора
Агеля любили в городе, считая врачом особо искусным в  женских  и  детских
болезнях, и, пожалуй, один только Юстус знал, сколько  людей  отправил  на
тот свет этот добряк, назначавший  кровопускания  при  лихорадках  и  иных
сухих воспалениях.
     Больного положили на стол и крепко привязали. В правую руку ему  дали
большую палку.
     - Жезл вращайте медленно  и  равномерно,  -  степенно  поучал  доктор
Агель.
     Солдат попытался вращать палку, но пальцы не слушали  его.  Тогда  он
закрыл глаза и забормотал молитву.
     Юстус склонился над больным. Господин Анатоль тоже шагнул вперед.
     - Здесь обязательно нужен общий наркоз, - испуганно сказал он.
     Юстус  не  слушал.  Им  уже  овладело  то   замечательное   состояние
отточенности чувств, благодаря которому  он  успешно  проводил  сложнейшие
операции. И только потом горячка и операционная гангрена  уносили  у  него
половину пациентов.
     Юстус взял узкий, похожий на бритву нож и одним решительным движением
рассек кожу на еще не пораженной гангреной части  ноги.  Комнату  наполнил
истошный, сходящий на визг вопль.
     Далее начался  привычный  кошмар  большой  операции.  Солдат  рвался,
кричал, голова его моталась по плотной кожаной подушке, он отчаянно дергал
ремни, стараясь освободить руки с намертво зажатой  в  побелевших  пальцах
палкой. Господин Анатоль что-то неслышно бормотал сзади. А Юстус продолжал
работать. Рассеченные  мышцы  округлыми  буграми  вздувались  у  основания
бедра, мелкие артерии вспыхивали фонтанчиками  крови.  Наконец,  обнажился
крупнейший сосуд бедра - ответвление полой вены. Он туго  пульсировал  под
пальцами, напряженный, болезненный. Перерезать его - значит дать  пациенту
истечь кровью.
     - Железо! - крикнул Юстус.
     Тут же откуда-то сбоку подсунулся мэтр Фавори с  клещами,  в  которых
был зажат багрово-светящийся штырь.  Железо  коснулось  зашипевшего  мяса,
вена сморщилась и  опала,  крик  пресекся.  В  нахлынувшей  тишине  нелепо
прозвучал голос доктора Агеля, державшего больного за свободную руку:
     - Пульс ровный.
     Юстус быстро перерезал сосуды и  оставшиеся  волокна,  обнажил  живую
розовую кость и шагнул в сторону, уступая место мастеру Базелю, ожидавшему
с пилой в руках своей очереди. Мастер согнулся над столом и  начал  пилить
кость.  Безвольно  лежащее  тело  дернулось,  наемник  издал   мучительный
булькающий хрип.
     Базель торопливо пилил, снежно-белая костяная стружка сыпалась из-под
зубьев и мгновенно намокала алым. Наемник снова кричал тонким  вибрирующим
голосом,  и  в  этом  крике  не  было  уже  ничего   человеческого,   одна
сверхъестественно огромная боль.  Детрюи  ненужно  суетился  около  стола,
отирая несчастному влажной губкой пот со лба. Доктор Агель сидел,  положив
для порядка пальцы на пульс больному, и поглядывал в  окошко,  за  которым
виднелись круглые башенки городской стены.
     И  тут...  Крик  снова  резко  пресекся,  тело  ландскнехта  изогнула
страшная судорога, потом оно вытянулось и обмякло.  Белые  от  боли  глаза
остекленели.
     - Пульс пропал, - констатировал доктор Агель. Он помолчал  немного  и
добавил: - Аминь.
     "Как же так? -  Юстус  непонимающим  взглядом  обвел  собравшихся.  -
Зачем,  в  таком  случае,  все  они  здесь?  Милая  тупица  доктор  Агель,
цирюльники, аптекарь со своим негодным вином, он сам наконец?.."
     Странный звук раздался сзади - то ли икание, то ли бульканье.  Там  у
стенки скорчился господин Анатоль. Господину  Анатолю  было  худо.  Но  он
быстро справился с собой и поднялся  на  ноги,  пристально  глядя  в  лицо
Юстусу. Юстус молча ждал.
     - Муж прекрасный и добрый! - истерически выкрикнул господин  Анатоль.
- Мясником вам быть, а не доктором!
     Молодой человек выбежал из комнаты. Юстус медленно вышел следом.
     В свой кабинет Юстус вернулся совершенно разбитым. Во рту сухо  жгло,
ноги гудели и подкашивались, и, что хуже всего, дрожали руки. Две операции
пришлось передать другим, и  мэтр  Фавори,  вероятно,  режет  сейчас  этих
бедняг под благожелательным присмотром доктора Агеля. Ну и пусть, он  тоже
не железный, к тому же врач не обязан сам делать операции, для этого  есть
цирюльники.
     Юстус поднялся, отомкнул большим  ключом  сундук,  стоящий  у  стены,
двумя руками достал из его глубин костяной ларец.
     Гомеопатия учит нас, что избыток желтой желчи вполне  и  безо  всяких
лекарств излечивается здоровым смехом. Поднятие же  черной  желчи  следует
врачевать спокойным созерцанием. Ничто так не успокаивало доктора  Юстуса,
как редкостное сокровище, хранящееся в ларце. Осторожно,  один  за  другим
Юстус раскладывал на  черном  бархате  скатерти  потускневшие  от  времени
медные ножи, долота, иззубренные ударами о кость, погнувшиеся  шила,  пилу
со  стершимися  зубьями.  Странно  выглядела  эта  утварь,  отживший  свое
инструмент на роскошной бархатной ткани. И все же для Юстуса не было  вещи
дороже.  В  ларце  хранились  инструменты  Мондино  ди   Люцци,   великого
итальянца, воскресившего гибнущую под властью схоластов анатомию,  первого
доктора, отложившего книгу, чтобы взять в руки скальпель.
     Скрипнула  дверь,  в  кабинете  появился  мэтр   Фавори.   Перехватив
удивленный взгляд Юстуса, он поспешил объяснить:
     - Я уступил свое место мэтру Боне.  У  старика  много  детей  и  мало
клиентов. Пусть немного заработает.
     Это было очень  похоже  на  обычные  манеры  модного  цирюльника,  не
любившего больничные операции, так как за них, по его мнению, слишком мало
платили.
     Фавори подошел к Юстусу и, наклонившись, произнес:
     - Монглиер умер.
     - Как? - быстро спросил Юстус.
     - Ему перерезали горло.  Вероятно,  убийцы  влезли  в  окно.  Скотина
ростовщик уверяет, что спал и ничего не видел. Врет, конечно.
     Юстус  тяжело  задумался.  Мэтр  Фавори   некоторое   время   ожидал,
разглядывая разложенные на скатерти инструменты. Ему было  непонятно,  что
делает здесь этот  никуда  не  годный  хлам,  но  он  боялся  неосторожным
замечанием вызвать вспышку  гнева  у  экспансивного  доктора.  Наконец  он
выбрал линию поведения и осторожно заметил:
     - Почтенная древность, не правда  ли?  Нынче  ими  побрезговал  бы  и
плотник.
     - Это вещи Мондино, - отозвался Юстус.
     - Да ну? -  изумился  брадобрей.  -  Это  тот  Мондино,  что  написал
"Введение"  к  Галену?  И  он  работал  таким  барахлом?  -  глаза  Фавори
затянулись мечтательной пленкой, он продолжал говорить как бы про себя:  -
Жаль, что меня не было в то время. С моими методами и  инструментом  я  бы
затмил всех врачей того времени...
     - Вы остались бы обычным цирюльником, - жестко прервал его  Юстус.  -
Возможно, поначалу вам удалось бы удивить ди Люцци и даже  затмить  его  в
глазах невежд, но все же Болонец остался бы врачом и ученым, ибо он мыслит
и идет вперед, а вы пользуетесь готовым. И звание  здесь  ни  при  чем.  В
вашем цехе встречаются истинные операторы, мастера своего дела, которых  я
поставил бы выше многих ученых докторов. Но это уже не цирюльники,  это  -
хирурги, прошу вас запомнить это слово.
     - Да, конечно, вы правы, - быстро согласился Фавори и вышел.  Он  был
обижен.
     Но и теперь Юстусу  не  удалось  побыть  одному.  Почти  сразу  дверь
отворилась снова, и в кабинет вошел господин Анатоль. Он  был  уже  вполне
спокоен, лишь в глубине глаз дрожал злой огонек.  Взгляд  его  на  секунду
задержался на инструментах.
     - Решили переквалифицироваться в столяры? - спросил он. - Похвально.
     Юстус молчал.  Господин  Анатоль  прошелся  по  кабинету,  взял  свой
баульчик, раскрыл, начал перебирать его содержимое.
     - Вы слышали, Монглиера прирезали, - сказал он, немного погодя.
     Юстус кивнул головой.
     - Идиотизм какой-то! - пожаловался господин  Анатоль.  -  Варварство!
Хватит, я ухожу, здесь невозможно работать, сидишь словно в болоте...
     Он замолчал, выжидающе  глядя  на  Юстуса,  но  не  услышав  отклика,
сказал:
     - Запомните, доктор,  чтобы  больные  не  умирали  у  вас  на  столе,
необходимы две вещи: анестезия и асептика.
     Что же, в бауле господина Анатоля, вероятно, есть и то, и другое,  но
скоро драгоценный баул исчезнет навсегда. Потому и ждет  господин  Анатоль
вопросов и жалких просьб, на которые он, по  всему  видно,  уже  заготовил
достойный ответ. Жалко выпускать из рук такое сокровище, но что он стал бы
делать, когда баул опустел бы? Два дня назад Юстус обошел  всех  городских
стеклодувов, прося их изготовить трубку с иглой, какой пользовался  гость.
Ни один ремесленник не взялся выполнить столь тонкую работу.
     - Скажите, - медленно начал Юстус, - ваши методы лечения  вы  создали
сами, основываясь на многочисленных наблюдениях больных и прилежном чтении
древних авторов? И медикаменты, воистину чудесные, изготовили,  исходя  из
минералов, трав и животных, путем сгущения, смешения и сублимации? Или, по
крайней мере, дали опытным аптекарям точные рецепты и формулы?
     Господин Анатоль ждал не этого вопроса. Он смутился и пробормотал:
     - Нет, конечно, зачем мне, я же врач...
     - Благодарю вас, - сказал Юстус.
     Да, он оказался прав.  Баул  действительно  скрывал  множество  тайн,
именно баул. Сам же господин Анатоль - пуст.
     Удивительная вещь: блестящая бездарность - мэтр Фавори  и  всемогущий
господин Анатоль сошлись во мнении по поводу вещей Мондино ди  Люцци.  Да,
они правы, инструмент  Мондино  в  наше  время  пригодился  бы  разве  что
плотнику, и все же учитель из Болоньи неизмеримо более велик, чем оба они.
     Господин Анатоль кончил собираться,  взял  свой  баульчик,  несколько
секунд смотрел на Юстуса, ожидая прощальных слов, потом пробормотал:
     - Ну, я пошел... - и скрылся за дверью.
     И только тогда Юстус презрительно бросил ему вслед:
     - Цирюльник!

                                   ЧАСЫ

     У Севодняева остановились часы. Он купил их два месяца назад и с  тех
пор уже трижды ремонтировал. Теперь они остановились окончательно.
     - Дешевле новые купить, - сказал знакомый мастер, возвращая замолкший
механизм.
     Севодняев покорно забрал часы. На всякий случай он зашел еще  к  двум
знакомым часовым мастерам, но получил  тот  же  самый  ответ.  Нет  ничего
удивительного, что у Севодняева было столько знакомых часовщиков.  Часы  у
него ломались каждую неделю и непременно  требовали  капитальной  починки.
Так  что  большую  часть  жизни  Севодняев  ходил,  имея   самое   смутное
представление о течении времени, а приемщики  ремонтных  мастерских  знали
его в лицо.
     Часы вообще давно и прочно не любили  Севодняева.  Свои  первые  часы
Севодняев получил в подарок на шестнадцать лет и проносил ровно один день.
К вечеру на запястье болтался лишь целехонький ремешок,  а  подарок  исчез
бесследно.
     Ругали за часы долго.
     - Подарили вещь, - жаловалась в воздух мать,  -  так  ему  непременно
надо сгубить!..
     Из этого первого урока Севодняев вынес только убеждение, что часы это
"вещь", но что такой вещью ему никогда не обладать, дошло  до  него  много
позже.
     С тех пор Севодняеву еще не раз дарили часы, и сам он покупал их,  но
конец всегда был плачевен. Часы или терялись, или безнадежно  ломались,  и
их безжизненные корпуса отправлялись в ящик серванта, который с годами все
больше напоминал склад металлолома.
     Негативное влияние Севодняева распространялось и на чужие часы.  Если
родственники или друзья давали Севодняеву поносить свой хронометр,  вскоре
он уже стоял, и только немедленное  возвращение  в  хозяйские  руки  могло
спасти  впавший  в  коматозное  состояние  механизм.   Бывало,   случайный
прохожий, к которому несчастный  Севодняев  обращался  со  сакраментальным
вопросом: "Который час?" - бросив взгляд на циферблат, недоуменно  шевелил
губами, тряс рукой, подносил ее к уху, а потом извинялся:
     - Ничем не могу помочь. Мои остановились.
     Над Севодняевым смеялись, ему  не  верили.  Потом  знакомые,  уступая
фактам, признавали, что дело неладно, и начинали искать причину. Причин не
было. Севодняев отличался аккуратностью, часы не бил и  заводил  всегда  в
одно и то же время. Говорили, что он  пережимает  пружину,  когда  заводит
часы. Тогда Севодняев предлагал эксперимент:  пусть  скептик  сам  заводит
севодняевские часы в удобное ему время. Обычно эксперимент  прерывался  на
четвертый день - часы переставали ходить.
     Один приятель, слегка свихнувшийся  на  почве  самосовершенствования,
объявил, что Севодняев обладает мощным биополем, и посоветовал  наклеивать
под часы кусочек лейкопластыря. Кисть, стянутая лейкопластырем, болела,  а
часы все равно не ходили. Не помогал и лейкопластырь, наклеенный прямо  на
корпус  часов.  Тогда  приятель  начал  таинственно  рассуждать,   что   в
присутствии инопланетян часы тоже не ходят.
     Севодняев не был инопланетянином. Он хотел иметь нормальные часы,  по
которым можно узнавать время. Поэтому, сгубив очередной механизм, он вновь
пошел в ближайший  универмаг.  Деньги  на  покупку  были  отложены  давно,
раньше, чем предыдущие часы первый раз попали в починку.
     Знакомая  продавщица,  увидав  Севодняева,  приветливо   заулыбалась.
Когда-то она полагала, что Севодняев так  часто  появляется  в  ее  отделе
потому что влюблен, но потом узнала о его печальной  способности  и  сразу
уверовала в нее, поскольку эта способность поддерживала в девушке  веру  в
сверхъестественное и помогала выполнению плана.
     Часы, которые продавщица предлагала Севодняеву, неизменно  отличались
элегантным внешним видом, прекрасно смотрелись на руке, но,  к  сожалению,
были недолговечны. Продавщица ставила свой  эксперимент  -  испытывала  на
Севодняеве надежность различных  часов  и  потому  каждый  раз  предлагала
изделие новой марки.
     - Опять? - воскликнула она.
     - Опять, - признался Севодняев.
     - Шестьдесят три дня! - радостно сообщила продавщица, справившись  по
записной книжке.
     - Двенадцать дней были в ремонте, - поправил пунктуальный Севодняев.
     - Все равно, результат хороший... А для вас  я  припасла  новинку,  -
искры восхищения в глазах девушки потухли,  она  приступила  к  выполнению
профессиональных обязанностей.
     - Но ведь это электронные!..  -  вырвалось  у  Севодняева,  когда  он
открыл коробочку.
     - Ну так что? Они теперь в моде, ходят прекрасно,  а  элемент  вам  в
любой мастерской сменят. Заводить их не надо. К тому же, недорогие,  стоят
как часы марки "Полет"...
     Севодняев взглянул на экранчик. На нем нервно прыгали цифры. Кончиком
пальца Севодняев нажал кнопку  подсветки.  Сбоку  мрачно  мигнул  багровый
глаз.
     - Ладно... - неуверенно сказал Севодняев, - давайте.
     Он шел по улице и как  всегда  после  посещения  магазина,  поминутно
прижимал руку к уху. Тиканья не было, и  каждый  раз  Севодняева  пробирал
озноб.  Но  на  экране  по-прежнему   дергались   секунды,   и   Севодняев
успокаивался.
     Через несколько дней Севодняев привык к молчащим  часам,  научился  с
одного взгляда определять время. Правда, за неделю  часы  ушли  на  минуту
вперед, так что Севодняеву приходилось делать в уме поправку. Пользоваться
утопленной кнопкой, чтобы изменить показания, Севодняев не решался,  боясь
испортить их окончательно.
     Может быть, именно потому, что часы терпеть не могли Севодняева,  сам
он не представлял себе жизни без часов. В этих случаях она становилась  на
редкость пустой и бессодержательной  и,  собственно  говоря,  состояла  из
одного ожидания. Расчеты, которые Севодняев делал  на  работе,  оседали  в
бумажных  завалах,   не   внося   никаких   изменений   в   вяло   текущий
производственный процесс. Так что  можно  считать,  что  восемь  служебных
часов состояли из чая  и  рассматривания  неспешно  ползущих  стрелок.  Те
периоды, когда Севодняев лишался тикающего браслета и не  мог  следить  за
истаиванием рабочего дня, превращались для него в пытку.
     Вечерами и в выходные дни  жизнь  без  часов  поворачивалась  к  нему
другой, не менее печальной стороной. Минуты и  дни  убегали,  просачиваясь
сквозь пальцы.  Пока  соберешься  позвонить,  пригласить  к  себе  гостей,
становится так поздно, что звонить уже неприлично. Хочешь сходить в  кино,
пусть даже один, но и тут целый день уходит на то, чтобы собраться,  найти
по газете кинотеатр с подходящим репертуаром, а  потом  так  никуда  и  не
пойти.
     Часы дисциплинируют, в это Севодняев верил  свято.  Появятся  хорошие
часы - появится много времени, и жизнь волшебно переменится.
     И вот, часы, кажется, появились. Они  работали  уже  почти  месяц,  и
Севодняев,  боясь  обмануться  в  обретенном  счастье,   исподволь   начал
готовиться к новой жизни.
     В начале декабря Севодняев собрался в гости  к  бабушке.  Бабушку  он
навещал и прежде, причем часто, потому что она была уже совсем  дряхлой  и
не могла сама таскать из магазина тяжелые сумки, но в этот  раз  Севодняев
вкладывал в визит особый глубинный смысл. Это был первый официальный выход
из дому в новых часах.
     Кроме обычной сетки с картошкой он  нес  в  подарок  кулек  конфет  с
мармеладной начинкой. Желейные конфеты были бабушкиными  любимыми,  и  сам
Севодняев любил их больше других.
     Бабушка жила на бывшей окраине города, которая давно  стала  центром.
Здесь было царство старых доходных  домов,  дворов-колодцев,  коммунальных
квартир. Здесь властвовал отстоявшийся за десятилетия, неизменный  быт.  В
бабушкиной  комнате  под  выцветшим  оранжевым  абажуром   стояла   резная
деревянная  мебель,  многочисленные   полочки   украшались   слониками   и
фарфоровыми собачками, а посреди комода на кружевной салфетке громко тикал
старый как сама бабушка железный будильник.
     Это были единственные в мире часы, которые не  боялись  прикосновения
Севодняева. Что бы ни происходило, будильник исправно стучал, а его звонок
дребезжал ровно в назначенное время, побуждая юного Севодняева, который  в
ту пору жил  вместе  с  бабушкой,  к  непрерывной  полезной  деятельности.
Однажды, в припадке  неистребимого  любопытства  семилетний  Севодняев  по
винтику разобрал будильник, но бабушка, вооружившись щипчиками для  сахара
и отверткой от швейной машины, сумела собрать и снова запустить его.
     От старости механизм истерся, однако  бабушка  быстро  заметила,  что
будильник продолжает работать, если его поставить вверх  ногами.  Так  что
последние годы будильник  стоял  на  звонке,  и,  чтобы  разобрать  цифры,
приходилось наклонять голову, неудобно выворачивая шею.
     Бабушка усадила Севодняева пить чай со вкусными  конфетами.  Чаепитие
затянулось до  самого  вечера,  бабушка  пересказывала  все  телевизионные
передачи, что видела за последнюю неделю, а  Севодняев  не  перебивал  ее.
Наконец, и конфеты, и бабушкины  новости  кончились,  Севодняев  поднялся,
чтобы идти домой. Скособочившись глянул на  будильник,  сравнил  время  со
своими. Электронные часы убегали на две минуты.
     - Еще новые купил? - спросила бабушка.
     Она по-хозяйски  задрала  рукав  севодняевского  пиджака,  критически
оглядела электронное чудо и вынесла приговор:
     - Модные. Я такие не люблю. Не понимаю, что они там показывают...
     Севодняев опустил рукав. На улице был мороз,  и  Севодняев  опасался,
что жидкий кристалл застынет.
     Выйдя во двор, он окунулся  в  темноту  декабрьского  вечера.  Фонари
горели на улице, а здесь лишь  отсветы  окон  редили  мрак.  В  подворотне
Севодняев придержал шаг, чтобы взглянуть на часы. Не мог он отказать  себе
в удовольствии определить время в полной темноте.
     - А часики придется снять! - прозвучал  рядом  хрипловатый  юношеский
басок.
     Севодняева ухватили за локоть, чужая лапа полезла в карман.
     Севодняев совершенно не испугался. Прежде его никогда не грабили,  да
и денег у него с собой не было. Происходившее напоминало игру, и Севодняев
игру поддержал.
     - Я-а!.. - красиво заголосил он, саданул ребром ладони по серевшей на
фоне подворотне фигуре и тут же получил ответную плюху  в  лоб.  Севодняев
покачнулся и впечатался затылком во что-то мягкое. Стоявший сзади взвыл от
боли, выпустил левую руку Севодняева и наугад ткнул кулаком.  Это  уже  не
был грабеж, в подворотне происходила глупая мальчишеская драка, в  которую
зачем-то втянули взрослого человека.
     Неизвестно,  как  бы  все  это  закончилось,   но   вдруг   Севодняев
почувствовал, как стал просторным тугой ремешок часов, и часы,  в  которые
он уже почти поверил и к которым почти привык,  уклонившись  от  судорожно
сжавшихся пальцев, скользнули вниз.
     "Раздавят!" - ужаснулся Севодняев.
     От страха он замер, но первый же пинок привел его в себя.
     - А-а-а!.. - завопил Севодняев, вслепую  размахивая  кулаками.  Напор
был таким неожиданным, что трое юнцов, карауливших  среди  мусорных  баков
более смирную добычу, в панике бежали.
     Севодняев исчиркал полкоробка спичек,  прежде  чем  отыскал  удравшие
часы. Найдя он осторожно поднял беглеца, вынес  к  свету,  осмотрел.  Часы
показывали нечто несусветное. Менялись не  только  секунды,  но  и  число,
показывающее час тоже непрерывно  мигало,  словно  его  бил  нервный  тик.
Севодняев бегом кинулся к  ближайшей  мастерской.  Ему  казалось,  что  он
слышит скрип и скрежет, доносящийся из электронного тела  часов,  мнилось,
будто каждая вспышка доламывает их окончательно.
     Мастер, разумеется  знакомый,  выслушав  несвязную  речь  Севодняева,
усмехнулся, ткнул утопленную кнопку  кончиком  шариковой  ручки,  привычно
сверился по казенным часам, поколдовал еще немного,  и  Севодняев  получил
свою драгоценность обратно.
     - Сколько с меня? - выдавил он.
     - Нисколько. Они у вас исправные, я только минуты подвел.
     - А почему тогда мигали?
     -  Кнопку  перевода  задели.  Или  сама  нажалась  от  удара.   Часы,
вообще-то, бить не  следует.  Вам  повезло,  ваши  в  порядке,  а  то  эти
электрошки иной раз так чудят, что не знаешь, смеяться или плакать...
     Клиентов в мастерской не было,  часовщик,  обрадовавшись  возможности
развлечься, принялся рассказывать одну  историю  за  другой,  а  Севодняев
стоял, с нежностью наблюдая за бегом секунд. И вдруг ему  показалось,  что
как-то по особому  дрогнули  мерно  снующие  цифры.  Вроде  бы  ничего  не
изменилось, но Севодняев мог поклясться, что часы с напряженным  интересом
прислушиваются  к  очередной  байке  мастера.  Севодняев  поспешно  втянул
браслет в рукав, зажал его перчаткой,  но  все  же  продолжал  чувствовать
дрожащие толчки, словно второй пульс проснулся в предплечье.
     На следующий день Севодняев опоздал на работу. Вышел из дома вовремя,
шел привычным ровным шагом и... опоздал на  двадцать  минут.  И  ровно  на
двадцать минут отстали часы на руке Севодняева.
     "Неужто снова в мастерскую?" - тоскливо подумал Севодняев.
     Однако, к вечеру "Электроника"  показывала  время  совершенно  точно.
Весь рабочий день часы мчались как угорелые, и вслед за  ними  лихорадочно
торопился Севодняев. За день Севодняев  подготовил  к  согласованию  нормы
расхода пара на единицу продукции,  а  часы  вернули  себе  славу  точного
инструмента.
     С этого дня между Севодняевым и его часами установилась прочная, хотя
и не очень понятная связь. Часы уже не вихлялись на ремешке, не  старались
незаметно потеряться, они сидели как влитые. Кроме того, больше  Севодняев
никуда не опаздывал, в ответственные минуты часы были  точны,  как  хорошо
вышколенный секретарь. И все же Севодняев знал, что с часами не ладно.
     Порой секунды на циферблате засыпали, время  цедилось  по  каплям,  и
вместе с часами впадал в спячку и их владелец. В такие моменты  Севодняеву
казалось, что весь мир, взбесившись, галопирует куда-то, и догнать его нет
никакой возможности.
     Иногда же, вселенная замирала, один  Севодняев  оставался  нормальным
человеком  среди  всеобщей  летаргии.  В  недолгие  периоды   просветления
Севодняев узнавал, что его видели стремительно несущимся куда-то.
     - Бег трусцой, - вынужденно врал Севодняев. - Очень полезно.
     - Ничего себе - трусца, - возражали знакомые. - На рекорд шел.
     Такое положение дел привело к тому, что Севодняев, вместо того, чтобы
вести, как собирался, активную жизнь, перестал поддерживать какие бы то ни
было контакты с другими людьми и остался один.  Теперь  Севодняев  подолгу
сидел за столом, наблюдая, как часы откусывают от настоящего одну  секунду
за другой, превращая их в  прошлое.  Серый  экранчик  двадцать  на  десять
миллиметров  заменил  ему  и  немногих  друзей,  и  развлечения,  и   даже
телевизор. Иногда Севодняев вспоминал, что  надо  бы  сходить  к  бабушка,
поздравить ее с приближающимся новым годом, но наплывала ленивая истома, и
Севодняев оставался за столом.
     Новый год Севодняев встречал возле  часов.  За  стеной  глухо  играла
музыка, в окнах дома напротив разноцветно мигали  елки  и  голубели  пятна
включенных телевизоров. В комнате разливался  полумрак,  цифры  на  экране
различались с трудом.  В  последний  момент  Севодняев  врубил  подсветку.
Двадцать три часа, пятьдесят девять минут, пятьдесят девять секунд...  Еще
чуть-чуть, и перед Севодняевым выстроился ряд нолей. Вот и весь Новый год.
     Правда,  где-то  в  полупроводниковой  глубине  произошли  изменения.
Сменилось число, передвинулся месяц. Время  идет,  оно  уходит  даже  если
непрерывно смотришь на часы, стараясь поймать его.
     Севодняев коснулся выступающей кнопки, чтобы взглянуть на наступивший
в часах январь. Ему нравилось манипулировать с часами, сам себе он казался
в эти мгновения пианистом или оператором изысканно-сложной машины.
     Цифры послушно переменились. Теперь часы показывали  число  и  месяц.
Тридцать второе декабря.
     У Севодняева больно кольнуло под лопаткой, волной отдало в руку.
     Опять ремонт! Опять жить по чужим часам, не понимая, куда уходят твои
минуты и годы. Опять мечтать, что вот  попадутся  хорошие  часы,  и  время
перестанет исчезать впустую, и жизнь наладится. Опять...
     Севодняев отер пот. Может быть еще  ничего  страшного  не  произошло,
просто надо подвести месяц, как это делал мастер.  А  еще  лучше,  второго
числа с утра сбегать в мастерскую, пусть часы переведут специалисты.
     Севодняев  вздохнул,  успокаиваясь,  и  запоздало  откупорил  бутылку
шампанского.
     Проснувшись   в   одиннадцать   часов,   Севодняев    первым    делом
поинтересовался месяцем. Тлела внутри надежда, что все исправится само.
     Часы по-прежнему показывали прошлый год.
     Весь день Севодняев  провалялся  в  постели,  лишь  к  вечеру  встал,
поджарил яичницу и допил выдохшееся  шампанское.  Делать  было  нечего,  и
Севодняев снова завалился в смятую постель. Завтра на  работу.  Время  там
тоже  уходит  безнадежно,  но  все  же  рядом  люди,  присутствие  которых
разбавляет пустоту.
     Часы бесшумно  лежали  под  подушкой.  Какое  число  они  показывают,
Севодняев не смотрел. Он ждал утра.
     Утром  тридцать  третьего  декабря  Севодняев  отправился  на  завод.
Неспешно прошелся пустынной улицей, зная, что все равно не опоздает.  Ведь
ему лишь кажется, что он идет не спеша, потом скажут, что он несся как  на
пожар.
     Так и случилось. В отдел он пришел первым. Севодняев уселся, разложил
перед собой листы прошлогоднего отчета, чтобы еще до начала  рабочего  дня
создать на столе деятельный беспорядок.
     "Сейчас  придут  сотрудники,  -  мелькнула  мысль,  -  и   кто-нибудь
обязательно сострит, что год новый, а отчет у меня старый. А я отвечу, что
и год у меня тоже еще старый."
     Севодняев посмотрел на часы. Они показывали восемь двадцать  пять,  а
отдел был по-прежнему пуст. Севодняев  вышел  в  коридор,  нервно  выкурил
сигарету. Прошло еще пять минут,  никто  не  появился.  Севодняев  схватил
пальто, выбежал на территорию.
     Цеха, начинающие работу в семь, были безлюдны. Севодняев не удивился,
он уже ждал подобного. В проходной - никого, на улице  -  пусто,  магазины
закрыты, транспорта нет. Звонки  в  квартирах,  которые  отчаянно  нажимал
Севодняев, ударяли гонгом или залихватски дребезжали, но  ни  в  одной  из
квартир в ответ на звонок не раздались шаги хозяина.
     "Уехали! - стучало в висках. - Эвакуация, война!.. А меня забыли!"
     Севодняев ринулся на ближайший вокзал. Там властвовала та же пустота.
Гулко отзывался на шаги вестибюль,  в  круглосуточном  буфете  покрывались
пылью  жаренные  цыплята,   в   киоске   "Союзпечати"   пестрели   обложки
нераспроданных осенних журналов. Табло прибытия и отправления поездов были
погашены, лишь  на  самом  верху  желтые  лампочки  образовывали  короткую
надпись: число и месяц. Тридцать третье декабря.
     Севодняев попятился и сел на ступени.
     Значит, правда. Часы не испортились. Часы точны. И люди  тоже  никуда
не делись, они просто живут в новом году, а он остался здесь.  Ему  всегда
не хватало времени, он мечтал задержать прошлое, и вот - задержал. Вернее,
прошлое задержало  его.  Теперь  времени  хоть  отбавляй,  оно  никуда  не
денется, вслед за тридцать  третьим  декабря  придет  тридцать  четвертое,
потом тридцать пятое, тридцать шестое...
     - Я не хочу! - крикнул Севодняев.
     Все свое отчаяние вложил он в крик, но лишь сиплый писк  вырвался  из
горла и тут же умер, не пробудив чуткого вокзального эха.
     Севодняев слабо помнил, как он вернулся  домой.  Сидел  голодный,  не
решаясь выйти на улицу, и тупо ждал следующего дня.
     - Ну пожалуйста... - шептал он, - я не могу больше...
     Часы безразлично меняли секунды. Полные сутки вымучивали они  ждущего
Севодняева. Когда цепочка нулей обозначила начало новых  суток,  Севодняев
коснулся  пальцем  кнопки  и  увидел,  что  декабрь   кончился.   Наступил
постдекабрь - тринадцатый месяц года.
     Кажется, Севодняев кричал и плакал. Потом впал в  оцепенение.  Привел
его в себя холод. Батареи в комнате медленно остывали. Севодняев  пощелкал
выключателем - света тоже не было. Водопроводный кран ответил  шипением  и
бульканьем уходящей вниз воды. Голубые венчики  газа  вспыхнули  было  как
обычно, но скоро давление в магистрали упало, огонь погас.
     Лишь теперь Севодняев  осознал,  в  какую  ловушку  он  попал.  Будут
меняться дни и месяцы, но новый год не наступит. Он останется один, а жить
будет все труднее. Пока длился декабрь, в домах топили. Кто  топил  -  это
вопрос другой, но  положено  топить,  и  топили.  Подавали  электричество,
качали воду. В постдекабре таких услуг не предусмотрено, а  морозы  обычно
стоят суровые.
     К  утру  термометр  за  окном   показывал   минус   сорок,   квартира
выстудилась, изо рта шел пар. Севодняев натянул на себя все, что можно  из
верхней одежды и потопал на улицу искать теплого пристанища.
     На первое время он пристроился в строительном  вагончике,  где  нашел
круглую печку буржуйку. Потом вместе с печкой перебрался в чужую  квартиру
на первом этаже.
     Мороз свирепел. Севодняев завесился в  своей  берлоге  одеялами,  где
только мог заложил стены подушками, но все равно мерз.
     Продукты он  добывал  в  ближайшем  магазине.  Сначала  было  неловко
входить в служебные помещения и опустошать  замершие  холодильные  камеры.
Потом наступил период бессмысленного хулиганства, когда Севодняев принялся
громить все, до чего мог дотянуться. Но чаще он  просто  сидел,  глядя  на
браслет, и ждал, пока пройдет время, которого прежде так не хватало.
     На тринадцатый день иссяк постдекабрь, и начался месяц четырнадцатый,
которому вообще нет названия.
     В ту ночь Севодняев вышел во двор. Не то чтобы он надеялся  встретить
вернувшихся откуда-то людей,  но  просто  пошел  посмотреть.  Мороз  спал,
начиналась оттепель. Ночное небо, не по  зимнему  черное,  пугало  близким
космосом. Тающие строчки метеоров чертили дорожки среди звезд.
     "Звездопады в августе бывают, - отрешенно подумал Севодняев,  -  хотя
сейчас тоже могут быть, почему бы и нет, никто  ведь  не  видел,  как  тут
живется, в пятом квартале."
     Пылающий шар пронесся над головой, на  секунду  озарив  мир,  и  упал
где-то за домами. От глухого удара подпрыгнули стены,  посыпались  стекла.
Со страху Севодняев присел, недоуменно взглянул на  небо.  Огненные  капли
беззвучно струились из зенита. Еще один болид с гулом рассек воздух и ушел
за горизонт.
     Петляя и пригибаясь, Севодняев кинулся к парадной.
     Ночь он продрожал в  квартире,  прислушиваясь  к  далеким  взрывам  и
подавляя  бессмысленное  желание  забраться  под  кровать.   Утром,   едва
рассвело, Севодняев был на улице. Осторожно  пробираясь  вдоль  домов,  он
заглядывал во все дворы,  искал  бомбоубежище.  Особых  разрушений  он  не
заметил, хотя откуда-то упорно несло гарью.
     В одном из дворовых садиков Севодняев нашел бетонный куб  с  железной
решеткой. Вокруг куба были навалены заледеневшие сугробы.  Попасть  внутрь
Севодняев не умел, к тому же  вовремя  понял,  что  если  его  засыплет  в
убежище, то никто не придет на помощь.
     Севодняев отправился домой.  Он  уже  не  пробирался  вдоль  стен,  а
спокойно шагал посреди мостовой. Все равно,  от  судьбы  в  подворотне  не
спрячешься.
     По счастью в четырнадцатом месяце оказалось всего четырнадцать  дней,
и еще в середине второй недели каменный дождь начал стихать.
     Наступила оттепель, они часто случаются в начале пятнадцатого месяца.
Ураганный ветер  перемешивал  в  воздухе  снежную  кашу,  которая  тут  же
растекалась талой водой. Мокрые сугробы, наметенные сквозь разбитые  окна,
кисли в квартирах. Взамен хондритовых дождей страшного двухнеделья,  ветер
начал хлестать дома ветками,  сорванными  где-то  листами  железа,  всяким
мусором. Город стремительно разрушался.
     Потом и ветер утомился, вернулся  небольшой  морозец.  Залитые  водой
улицы превратились в ледяное поле. По успокоившемуся небу гуляли  северные
сияния.
     Севодняев сполохами не интересовался. На голову не падают - и  ладно.
Часы! Вот что увлекало его больше всего на свете. Ведь  это  они  отделили
его от остального человечества и молчаливо увлекают  в  неведомое  Никуда.
Севодняев вовсе перестал снимать часы, целыми днями он сидел и разглядывал
их.  Лишь  иногда  мелькала  у  него  недозволенная  мысль:  а  что   если
"Электроника" досталась бы обычному  человеку,  который  всегда  ладил  со
временем? Неужели они шли бы нормально, торопили хозяина или  успокаивали,
но не заставляли? Были бы советчиком, а не погонщиком? В  такие  мгновения
казалось, будто ремешок впивается в  запястье,  сдавленная  кисть  синела,
наливаясь венозной кровью.
     К исходу шестнадцатого месяца в городе проснулось  эхо.  Собственные,
живые  звуки:  стук  шагов,  ветер,  удары  падающих  с  карнизов  сосулек
слышались как сквозь вату, зато воздух наполнился отзвуками  былой  жизни.
Играла музыка, хлопали двери, звучали голоса.  Прислушавшись,  можно  было
разобрать,  как  невидимый  диктор  читает  последние   известия   далекой
августовской или октябрьской поры.
     Сначала  Севодняев   заинтересовался   феноменом,   все-таки   вокруг
создавалась иллюзия жизни,  но  потом  потерял  к  нему  интерес.  Сходил,
правда,  на  завод.  В  разоренном  непогодой  отделе  звонили   телефоны,
слышались знакомые голоса, пересказывавшие давно знакомые вещи.  Севодняев
сидел нахохлившись и поплотнее запахнувшись  в  шубу.  Но  скоро  ему  все
надоело, и он ушел. Своего голоса услышать ему не удалось.
     Севодняев вновь засел в доме, выходя  наружу  лишь  для  того,  чтобы
пополнить запас консервов. Все остальные продукты  на  складах  уже  давно
испортились. Однако, и дома спокойной жизни  не  получилось.  Квартира,  в
которой поселился  Севодняев,  оказалась  очень  шумной.  Телевизор  вопил
целыми днями, по ночам плакал младенец, а молодые  супруги,  жившие  здесь
когда-то, слишком громко обсуждали личные проблемы. К тому же, с  приходом
новой оттепели, сверху начала просачиваться вода.
     Пришлось думать о новом жилье.
     Убежище было  решено  искать  в  старых  районах.  Столетние  дома  с
метровыми стенами лучше сопротивлялись  разрушению.  Пятого  семнадцатебря
Севодняев отправился на поиски. Хотел выйти с утра, но сначала залежался в
постели, глядя на часы, потом долго собирался, потом вспомнил,  что  забыл
поесть. Вышел из дома далеко за полдень.
     Опасаясь падающих  со  стен  кирпичей,  облицовочной  плитки  и  глыб
подтаявшего льда, Севодняев шел по самой середине  мостовой.  Лишь  иногда
звук автомобильного мотора заставлял его отпрыгнуть на тротуар.  Севодняев
злился, пытался  не  обращать  внимания  на  шум,  но  у  него  ничего  не
получалось, прочный инстинкт горожанина был сильнее.
     Зимние дни коротки, на улице быстро темнело. Севодняев, так ничего  и
не нашедший,  торопился  вернуться  к  себе.  Мест,  по  которым  он  шел,
Севодняев не узнавал - громады домов  давно  перестали  ассоциироваться  у
него с городом, в котором он когда-то жил.
     Сзади  надвинулся  рев  автобусного  дизеля,  Севодняев  метнулся   к
подворотне, затем остановился  и  выругался.  Незримые  шины  прошелестели
мимо.
     - А-а-а!.. - ударил из подворотни истошный крик.
     Севодняев  остановился,  шагнул  под  темный  свод  арки.  Ему  стало
интересно, что там происходит, вернее, происходило когда-то.
     -  А  часики  придется  снять!  -  раздался  из  темноты  хрипловатый
юношеский басок.
     Послышалось какое-то  пыхтение,  шарканье  ног,  и  снова  взорвалось
истошное: "А-а-а!..". Севодняев расхохотался.  Ведь  это  он  сам  кричит,
спасая от гибели часы, электронную гадину, которая не сумела потеряться  и
не могла испортиться, и вот, из мести затащила его сюда!..
     - А часики придется снять! - патефонно повторял грабитель.
     Севодняев замер. Ведь верно, он уже несколько месяцев не снимал часы!
Надо выбросить их, и тогда все вернется.
     Севодняев  вздернул  рукав,  вцепился  пальцами  в  ремешок.  Тот  не
поддавался, а в руке вспыхнула и запульсировала  нестерпимая  боль.  Тогда
Севодняев кинулся в серый сумрак двора, стремясь увидеть, в чем  же  дело,
почему часы не снимаются.
     Часы сидели на запястье нелепым наростом. Пластиковый ремешок  слился
с кожей, корпус пустил в плоть металлические метастазы корней.  По  экрану
безучастно бежали угловатые цифры.
     Севодняев молча сбросил шубу, как следует закатал  рукав,  подошел  к
кирпичной стене, размахнулся, чтобы разбить чудовище, а там -  пусть  хоть
конец света...
     И в эту минуту он увидел на седьмом этаже освещенное окно. Оно манило
мягким вечерним светом, совсем как в  ту  эпоху,  когда  город  был  полон
людей.
     Севодняев бежал по лестнице, нащупывая в кармане брюк связку  ключей.
Распахнул дверь бабушкиной квартиры, ворвался в комнату.
     Там было тепло и уютно. Под оранжевым колпаком абажура неярко  горела
лампа, на полках выстроились слоники и собачки. И лишь один  звук  нарушал
бездонную тишину. Железный будильник, стоя на  голове,  громко  отщелкивал
секунды.
     У Севодняева затряслись губы.
     - Вот, - сказал он, протягивая вперед изуродованную руку.
     В будильнике что-то щелкнуло, и он зазвонил. Дребезжащий  звук,  чуть
приглушенный кружевной салфеткой, показался набатом. Этот  треск  когда-то
будил его по утрам, не давал залеживаться в постели по  праздникам,  вечно
подгонял, всегда чего-то требовал. Это был голос времени, которое  он  так
старательно убивал.
     Часы на руке Севодняева вдруг ярко засветились,  словно  прожекторный
луч ударил изнутри. По экрану стремительно понеслись цифры.  Раскалившийся
корпус прожигал тело насквозь. Но сильнее боли  терзал  звонок  старинного
будильника.
     Севодняев взвизгнул и побежал.
     Он  несся  по  улицам,  солнце  над  головой  бешено  чертило  круги,
откуда-то появилось множество  людей,  Севодняев,  освещенный  прожектором
подсветки, метался между ними, что-то бесконечно быстро говорил, делал,  а
ему отвечали  невнятными  скороговорками,  которые  тут  же  забывались  в
бестолковом кружении.
     - А часики придется снять! - пробасил  юный  грабитель,  и  Севодняев
покорно снял часы, протянул их вперед, но неожиданно обнаружил, что  стоит
перед  прилавком,  держа  часы  дрожащими  пальцами,  а   девушка-продавец
профессионально отработанным голосом говорит ему:
     - ...они теперь в моде,  ходят  прекрасно,  а  элемент  вам  в  любой
мастерской сменят. Заводить их не надо. К тому же,  недорогие,  стоят  как
часы марки "Полет".
     Севодняев взглянул на экранчик. На нем нервно прыгали цифры. Кончиком
пальца Севодняев нажал кнопку подсветки. Багровый глаз обреченно мигнул  и
погас. Цифры с экрана исчезли.
     - Не ходят, - сообщил Севодняев.
     - Батарейка села, - быстро сказала продавщица.  -  Иногда  попадаются
часы с неисправным элементом. Сейчас я принесу другие или сменю элемент, у
нас есть...
     - Не надо, - сказал Севодняев. - Дайте лучше "Полет".
     Он шел по улице,  ежеминутно  прижимая  круглый  циферблат  к  виску,
наслаждался чуть слышным тиканьем и размышлял, что уж эти часы,  привычные
и знакомые, никогда не затащат его в одинокое безвременье.  Но  новый  год
он, на всякий случай, станет встречать  в  самой  шумной  компании,  какую
сможет найти.
     И кто  знает,  может  быть  именно  эти  часы,  такие  простенькие  и
невзрачные, приживутся у него, будут замечательно ходить, и жизнь волшебно
переменится, времени, которого  теперь  так  не  хватает,  сразу  появится
много, его хватит абсолютно на все...
     Часы остановились через два дня.

                                 МАШЕНЬКА

     Марина Сергеевна подклеила заговоренный пупок кусочком лейкопластыря,
устало распрямилась, улыбнулась младенцу и пальцем пощекотала ему  круглый
мяконький животик. Ребенок приоткрыл сонные глазки и довольно вякнул.
     - Все в порядке, - сказала Марина Сергеевна, - через два дня  снимете
пластырь, пупочек к этому времени подживет, грыжки тоже не  будет.  Но  на
всякий случай следите, чтобы пацан  поменьше  плакал.  А  то  мы  у  мамки
голосистые...
     - Спасибо вам огромное, - говорила женщина, ловко  пеленая  мальчика,
который, как это всегда бывает после заговора, уже спал. - Мы уж просто не
знали, что и делать, ни один врач не помогал, на операцию  хотели  класть,
такого махонького... - женщина всхлипнула, - да вот  научили  люди  к  вам
обратиться... Спасибо...
     Она полезла в сумочку, достала  приготовленный  конвертик,  протянула
его Марине Сергеевне.
     - Не надо, - тихо сказала та. - Это был совсем простой случай,  я  за
такие деньги не беру. Вы только другим не говорите, а то ведь  со  стороны
один заговор от другого не отличить.
     - Может, все-таки возьмете? - робко предложила гостья. - Вы  так  нам
помогли.
     - Говорят, не надо!  -  Марина  Сергеевна  чуть  не  силком  засунула
конверт обратно в сумочку и пошла провожать гостью.
     Вообще-то заговор был очень трудным,  но  Марина  Сергеевна  обладала
невыгодной   для   себя   способностью   болезненно   чувствовать,   когда
предлагаемые деньги шли от избытка,  а  когда  это  оказывались  с  трудом
выцарапанные у нужды рубли.  В  последнем  случае  взять  деньги  казалось
попросту невозможным. К сожалению, семьи с маленькими детьми  редко  могли
похвастаться материальным достатком.
     Оставшись одна, Марина Сергеевна прошла  на  кухню,  села,  прижалась
лбом к холодному пластику стола.
    Скрипнула дверь, на кухне появилась мать. Остановилась в дверях,
пожевала губами, ворчливо спросила:
     - Опять не взяла?
     - Оставьте, мамаша! - зло ответила Марина Сергеевна. -  Не  ваше  это
дело!
     Мать исчезла, слышно было только, как двигает она по комнате  стулья,
ненужной деятельностью заглушая бессильный гнев. А Марине Сергеевне словно
бы  полегчало  после  того,  как  она  выговорила  отвратительное   словцо
"мамаша". Слово это было ненавистно ей с детства,  ведь  именно  так  мать
называла бабушку.
     Бабушка жила в своем доме в лесу, или, как говорили  в  деревне,  "на
хуторке", но довольно часто появлялась в городской квартире, навещала дочь
и внучку. Это всегда случалось как-то вдруг. Неожиданно маленькую  Маришку
охватывала дрожащая нетерпеливая радость, и  она,  еще  ничего  не  слыша,
мчалась открывать дверь. Очевидно, мать тоже  что-то  чувствовала,  потому
что резко мрачнела и шипела сквозь зубы:
     - Приперлась, ведьма!..
     Бабушка, задыхаясь от усталости, показывалась на лестничной  площадке
внизу,  Маришка,  перепрыгивая  через  ступеньки,  с  визгом  мчалась   ей
навстречу, повисала на шее, звонко целовала дряблую старушечью щеку.
     - И чего вам, мамаша, дома не сидится? - приветствовала бабушку мать.
     - Ох, жаланная,  -  нараспев  говорила  бабушка,  словно  не  замечая
хмурого лица, - другой бы раз и сама рада дома посидеть, да люди не  дают.
Всем до старухи дело есть. Вот и этот, уж  так  жалился,  так  просил,  на
"волге", говорит, от порога до порога доставлю. Я и согласилась, а  потом,
грешным делом, думаю, дай-ко заеду к  родной  дочери,  да  и  с  Машенькой
повидаюсь...
     - Мамаша! - возглашала мать. - Сколько раз вам говорить, что  девочку
зовут Мариной!
     - Это для тебя она Марина, а для  меня  -  Машенька,  -  отмахивалась
бабушка.
     Она проходила на кухню, усаживалась на  табурете,  долго  разматывала
тяжелые, домашней работы шерстяные платки. Пила жиденький материнский чай.
Все это  время  Маришка  ни  на  шаг  не  отходила  от  бабушки,  преданно
заглядывала в побуревшее от солнца  и  ветра  лицо;  ткнувшись  мордашкой,
вдыхала далекий  деревенский  аромат,  который  хранила  бабушкина  кофта.
Баюкала в ладошках, а  потом  прятала  до  завтра  привезенную  в  подарок
плюшку, вкусно хрустящую и  пахнущую  русской  печкой.  Бабушка  запускала
корявые пальцы в волосы девочки, ласково трепала ее и тихонько отвечала на
незаданный вопрос:
     - Ничего, Машенька, лето скоро.
     Мать злилась на бабушкины визиты, однако,  охотно  принимала  от  нее
сиреневые  четвертные  билеты,  полученные   от   благодарных   бабушкиных
пациентов, и приговаривала:
     - И то дело, мамаша, куда они вам? В могилу с собой не возьмете.
     Но потом бабушка тяжело поднималась, говорила:
     - Однако, пора. Как бы к поезду не опоздать, - и начинала  одеваться,
наворачивать на голову и грудь широченные, с простыню, вязаные платки,  на
глазах  превращалась  в  бесформенную  толстую  куклу.  Целовала   сникшую
Маришку, утешала: - Ничего, жалосная ты моя, перемелется... - и уходила.
     И праздник гас.
     - Ну что ты к ней липнешь? - постоянно сердилась мать. - Тоже,  нашла
подружку! Ведьма, она ведьма и есть. На нее взглянуть-то страшно, ночью  с
такой встретишься, так умереть  можно  с  перепугу.  Лицо  корявое,  глаза
красные, во рту полтора зуба. Баба Яга да и только!
     Маришка вспоминала морщинистое бабушкино лицо и убежденно говорила:
     - Бабушка красивая.
     - Испортит девчонку! - сокрушалась мать. - Хватит, больше  в  деревню
не поедешь!
     Но подходило лето, и мать забывала о  своем  решении.  Она  была  уже
немолодой, но еще очень красивой женщиной, и, конечно же, у нее была  своя
жизнь, которой страшно мешало присутствие большой дочки. Все  каникулы  от
первого до последнего дня Маришка проводила на хуторке.
     Там все было непохоже на город, и радостные чудеса начинались  еще  в
пути. От станции до деревни вела грунтовая плотно убитая  дорога.  Было  в
ней семь километров, но километров немереных,  которые  хотелось  называть
верстами. За деревней кончались последние привычные человеческие  приметы:
радио,  телевизор,  электричество;  впереди  оставался  лес,   непролазное
моховое болото с колышущимся под ногами клюквенником,  и  мимо  всех  этих
чудес озорно извивалась тропка, приводившая к бабушкиному дому.
     От  старости  дом  осел,  глядел   подслеповато   пыльными   оконцами
бесчисленных чуланчиков, дворовая крыша  завалилась.  Казалось,  он  вырос
здесь из сосновых корней, такой же прихотливый, как  они,  и  живет  своей
жизнью, переплетшейся с жизнью леса.
     В доме Маришку встречал сладкий запах сухой травы, неповторимый,  как
все у бабушки. Пучки трав висели повсюду: в чуланчиках; на низком чердаке,
где можно пройти лишь пригнувшись; даже в хлеву, пустовавшем  с  довоенных
времен, но все же сохранявшем неистребимый коровий дух.
     Трав не было только в единственной  жилой  комнате,  которую  бабушка
величала горницей. Половину горницы занимала печь, ее черное нутро обещало
прелести  великолепных  бабушкиных  обедов.  Самодельный  стол   помещался
напротив божницы, откуда строго смотрели одетые в фольгу  лики,  по  обеим
сторонам  стола  на  приличном  от  него  расстоянии,  располагались   два
гнутоногих стула,  еще  в  восемнадцатом  году  вынесенных  из  разоряемой
усадьбы.  Высокая   парадная   кровать,   крытая   плетеными   наволоками,
разбиралась лишь в дни Маришкиных  приездов,  когда  бабушка  уступала  ей
заветное место на печке.
     В деревне бабушку любили, в нужде и скорбности  всегда  обращались  к
ней, хотя заглазно называли и ведьмой, и Бабой Ягой. Старуха знала о  том,
но не обижалась.
     Зимой избушку заносило снегом,  сугроб  на  крыше  почти  смыкался  с
вьюжным наметом у стены, в горнице было постоянно темно, тени  плясали  от
горящей в светце лучины,  изогнутые  угольки  черными  змейками  падали  в
медный тазик, подставленный снизу. Бабушка, сидя у  огонька,  либо  пряла,
если кто-нибудь из деревенских просил помочь управиться  с  шерстью,  либо
перебирала хрусткие травяные венички; нараспев,  словно  давно  заученное,
рассказывала:
     - Есть трава Смык, ростет бела, а ина желта,  ростом  в  иглу.  Добра
она, ежели который человек не смыслен. Ту траву потопи  в  вине  и  в  ухо
пусти, травою его парь и с молоке хлебай. Бог поможет...
     Летом избушка волшебно менялась. Нетоптаные лесные цветы  заглядывали
по утрам в окошко, маленький огородик за домом кудрявился  всяким  овощем,
лес подступал словно бы  ближе,  даже  сам  дом  начинал  зеленеть:  крыша
покрывалась тонким мохом, на  завалинках  вырастала  трава.  Бабушка  тоже
менялась:  ходила  быстрее,  веселей  говорила,  рассказы  ее  становились
понятнее.
     - Вот щавель коневой - сорная трава. Коли будет  кто  битый  человек,
дай с листом конопляным пить,  так  кровь  от  сердца  отступится  и  опух
улягится...
     По утрам Маришка ходила с бабушкой брать земляничный цвет - на чай да
очи парить, коли ресницы  падают,  отправлялась  за  ландышем,  что  добро
сердцу творит, или искала круглые листочки сорочьего щавеля, спасающего от
змеиного ожога.
     Всякую травку бабушка показывала: и какова собой, и где растет, и как
класть в запас. Лес был исхожен ими несчетное число раз, и не оставалось в
нем ни тайны, ни страха. Маришка была там своей, даже осы не жалили ее. Из
любого места девочка умела прямой дорогой  выйти  к  дому  и  не  понимала
деревенских женщин, порой часами блуждавших в сосняке и боявшихся  угодить
на болоте в хлюпкое место.
     - Ведунья растет, - говорили на деревне.
     Но девяносто солнечных дней как-то удивительно  быстро  кончались,  и
бабушка, вздыхая, что теперь-то самое время грибы брать, начинала готовить
Маришку в дорогу. Давала ей помалу  всякой  травки,  каждую  с  советом  и
наговором, собирала узелок  гостинцев,  последний  раз  они  сидели  подле
самовара, пили  цветочный  чай  с  медом,  а  потом  в  громыхании  поезда
надвигался  город,  и  ведунья  Машенька  становилась  школьницей  Мариной
Шубиной.
     В квартире мать, с трудом дождавшись бабушкиного ухода,  презрительно
кривя губы, отправляла в мусоропровод травки и  корешки,  оставляя  только
баночку с медом да полотняный мешочек сухой черники.
     - Нечего! - отрезала она, не слушая робких протестов дочери. -  Блажь
это. Нынче пенициллином лечатся, из плесени. А тараканов в доме  разводить
не дам! Берись лучше за учебники, небось позабыла все.
     - Не позабыла, - тихонько отвечала Марина.
     Это была правда. С того самого времени, как Марина пошла  в  школу  и
зимами стала появляться на хуторке лишь в  недолгие  новогодние  каникулы,
бабушка начала требовать, чтобы учебники она привозила с собой.  Сама  она
купила в сельпо керосиновую лампу  и  круглую  пятилитровую  канистру  под
керосин. И теперь все чаще бывало, что в горнице зажигался яркий  покупной
огонь, и Марина, примостившись поближе  к  лампе,  читала  вслух  недвижно
замершей бабушке.
     - Неужто так все понимаешь? - спрашивала старуха.
     - Понимаю.
     - Ах ты моя жаланная! - умилялась бабушка. - А я вот  только  буквицы
выучила, да и те перезабыла. Память-от дырявая.
     - Это у тебя дырявая? - не верила  Марина.  -  Ты  же  все  на  свете
знаешь...
     - Все знает один господь, да и то молчит.
     А однажды произошел такой разговор.
     Марина читала вслух Пушкина, бабушка сидела, согнувшись над вязанием.

                        Свет мой, зеркальце! скажи,
                        Да всю правду доложи:
                        Я ль на свете всех милее,
                        Всех румяней и белее?.. -

     размеренно  произносила  Марина.  Бабушка  вдруг  подняла  голову   и
попросила повторить. Марина перечла отрывок.
     - Складно сказано, - похвалила бабушка. - Такой приговор ловко должен
идтить. Хотя... скажи-ко еще.
     Марина перечла в третий раз.
     - Нет, - сказала бабушка. - Не  сгодится.  Всякий  человек  для  себя
лучшей всех, покуда в себе не усомнился. А уж  как  усомнился,  то  и  без
зеркальца знаешь, кто тебя превзойдет. И неужто царица того  не  понимает?
Жалко, такой складный приговор, да дуре достался. Ты читай, читай...
     - Бабушка, - сказала Марина, - а почему нам учительница говорила, что
колдовства не бывает, что это просто сказки рассказывают?
     - Может и так, - согласилась бабушка. - Сказки-от тоже  не  с  головы
взяты. Ты учителей слушай, они дело говорят.  Может,  в  школе  и  не  всю
правду понимают, так то беда невелика.  Одного  спроси,  другого  -  ин  и
выучишься.
     - А чего они говорят, когда сами не знают?.. - пробурчала Марина.
     - Ты, жаланная, других строго не суди. Вот дед Андрей,  совсем  мужик
несмыслен, а как пчелу чует? И пчелки  его  знают,  не  жгут  никогда.  Ты
баешь, у него и учиться не надо,  что  он  кашу  пятерней  ест?  Иль  меня
возьми. Я же темная совсем, в школу дня не бегала, отец не  велел.  Потом,
уже как сиротой стала, к знахарке на выучку попала. Так и  вышло,  грамоте
не знаю, а  скорби  людские  все  превзошла.  Кажный  человек  свою  науку
имеет...
     - Бабушка, - вставила Марина, - а вот мама  говорит,  что  на  травки
просто мода такая, а на самом деле все лечат плесенью,  и  раньше  так  не
лечили.
     - Ну, это не скажи...
     Бабушка прошла в угол, где под висящими иконами стояло  что-то  вроде
тумбочки, покрытой ветхой  скатеркой.  Бабушка  редко  захаживала  туда  и
никогда не трогала скатерть, так что Марина  думала,  будто  под  божницей
всего лишь подставка для сменяемого раз в году пучка вербы. Но  оказалось,
что под скатертью прячется полочка, а на ней несколько толстых, черных  от
времени книг. Бабушка распахнула одну из  них  и,  не  глядя  в  страницы,
пропела чужим, заученным голосом, каким,  бывало,  сказывала  о  неведомой
Смык или Одолень-траве:
     - "Аще у кого рана глубоко  подсечена,  возьми  в  бане  из  подполья
ростет, аки гриб белый или пена, изсуши насухо  в  вольном  жару;  изсуша,
изтолки мелко и просей ситом, смешай  с  добрым  уксусом,  упари  в  новом
горшочке, и станет густо; тем помазуй рану перышком помаленьку из  глубины
наперед, а не сверху;  помажешь  сверху,  ино  не  добро  -  верх  наперед
заживет, а с исподи не заживет, ино тяжело".
     Маришка слушала разинув рот.  Бабушка  закрыла  книгу,  улыбнулась  и
спросила:
     - Ладно ли я читаю?
     - Ладно... - протянула девочка. - А что это?
     - У меня тут и травнички, и  заговоры,  и  Вертограды  прохладные,  и
святые книги - все есть.
     Марина осторожно, двумя руками  развернула  книгу.  Большие,  неровно
обрезанные листы густо покрывала вязь рукописных строчек. На широких полях
располагались рисунки: заштрихованные кресты, а порой, видно  для  ясности
нарисованный разлапистый лист или корень о двух  концах.  Отдельные  буквы
были вроде бы знакомы, но  сколько  Марина  ни  пыталась,  она  не  сумела
прочесть ни одного слова.
     - Это на каком языке? - спросила она бабушку.
     - Русские люди писали, - был ответ, - вот выучишься - все книжки тебе
отойдут.
     Тем же летом бабушка стала приучать Марину к лечебному делу.
     Как-то Марина прибежала из деревни в слезах. Она  долго  и  бессвязно
жаловалась,  бабушка  хлопотала  вокруг  нее,  утирала  слезы  передником,
наконец осерчала, цыкнула, брызнула в лицо водой с уголька,  отчего  слезы
мгновенно высохли, и потребовала отчета.
     - У Вовки Козны ячмень на глазу выбросило, - рассказала Марина. -  Ты
говорила: если ячмень - плюнуть надо. Я  три  раза  плевала,  и  вчера,  и
позавчера, а он все пухнет. Ребята смеются а Вовка прибить обещался.
     - Эх, Машенька, видать, не так ты плевала. Харкнуть человеку в  глаза
всякий может, а тут с умом надо.
     Бабушка наклонилась к уху и прошептала:
     - У него на глазу паук сидит.
     - Какой паук? - испугалась Марина.
     - Злой. Вроде клеща, а не клещ. Впился,  глаз  сосет,  собой  мохнат,
желтый, глазки черные...
     Марина вскрикнула. Прямо перед ней на полу сидел огромный, в  локоть,
паук. По жирному желтому брюху были  раскиданы  темные  пятна  и  поросшие
белесой щетиной бородавки. С жующих  челюстей  капал  тягучий  черный  яд.
Гадина глядела мимо Марины слепыми  точками  глаз  и  медленно  перебирала
цепкими суставчатыми лапами.
     Волна чудовищного отвращения  захлестнула  Марину.  Весь  мир  исчез,
оставался только злой страшный паук.
     - Плюнь! - откуда-то издалека истошно завопила бабушка.
     Марина содрогнулась и, не соображая, что делает,  плюнула.  В  ту  же
секунду паук лопнул и исчез без следа.
     - Вот так и надо, - сказала бабушка. - Сейчас  пойдем  в  деревню,  и
плюнешь своему Козне как положено.
     - Я не пойду, - прошептала Марина.
     - Что же, мальцу пропадать?  -  спросила  бабушка.  -  Идем,  у  тебя
получится.
     С  этого  дня  бабушка  принялась  учить  Марину  заговорам,   тайным
нашептываниям, заклятиям. Главным в этом  темном  искусстве  оказались  не
слова, которые неразборчиво бормотала  ведунья,  а  те  чувства,  что  она
вкладывала в них. Бабушка и сама вполне понимала это  и  строго  различала
заклятья, что говорятся для больного, от тех, что нужны самому лекарю.
     - Коли волосатик руку  ест,  то  парь  трижды  на  день  по  три  дни
березовым листом, а пока паришь, читай  "Отче  наш"  до  семи  раз.  А  на
четвертый день возьми пучок Золотухи-травы, листики с ней обери да  завари
крепко. Руку в той воде парь с двойным заговором.  А  уж  как  дойдешь  до
слов: "Свят! Свят!" - то язву-от веничком и хлещи, не шибко,  но  сердито:
"Свят! Свят!" Тут гной раной хлынет, и волосатик покажется. Ты  его  рукой
не трогай,  а  на  траву  прими  и  мотай  потихоньку,  да  заговор  читай
поскушнее, рука чтобы не дрожала, и больного не перепугать...
     - Бабушка, а зачем молитва нужна? Ведь бога-то нет!
     - Ну, коли нет, так читай стихи. Только время заметь хорошенько, а то
перегреешь руку, так один вред получится. Прежде часов не было, так и яйца
под "Отче наш" варили. Один раз прочтешь - всмятку, три раза - в  мешочек.
А  совсем  без  заговора  тоже  нельзя  -  больной  тебя  слушает,  ему  и
поспокойней.
     С этим Марина соглашалась, тем более, что из книжек  уже  знала  и  о
психотерапии, и об аутотренинге.
     Она с лету схватывала  бабушкину  науку,  умела  заворожить  младенцу
пупок, изгнать из старой раны вросший осколок  кости  или  свести  с  лица
огромную багровую бородавку. Но она никогда не делала этого  без  бабушки.
Стыдным казалось, даже ради психотерапии,  изображать  из  себя  верующую,
брызгать по углам святой водой и бормотать неразборчиво:
     - Изыди, злой дух, изверг рода человеческого, изыди аггел сатаны...
     Ну о каком "аггеле" можно всерьез говорить  в  наши  дни?  Первая  же
скептическая усмешка  разбила  бы  Маринкину  уверенность  в  себе.  Но  в
бабушкины заговоры Марина верила крепко.
     Именно в эту пору  Марина  решила  стать  врачом  -  желание,  горячо
поддержанное бабушкой, но из-за которого сразу же появилось множество дел,
нечувствительно отнимавших время, так что порой не было  расчета  ехать  в
деревню на короткие весенние каникулы. Потом пошли экзамены, выпускные  да
приемные, и суматошная студенческая жизнь с обязательной летней  практикой
и стройотрядами. И среди лета уже становилось трудно выбрать неделю, чтобы
побывать на хуторке.
     Но  однажды  Мариной,  которая  тогда  училась   на   третьем   курсе
мединститута,  овладело  странное  беспокойство.   Несколько   часов   она
металась, не находя себе места, а потом, махнув рукой на занятия и  никого
не предупредив, отправилась в деревню.
     К тому времени до сто двадцатого километра пустили  электричку,  хотя
дальше все равно приходилось брести пешком  по  раскисшему  от  ноябрьских
дождей проселку. Однако, первым, кого увидела  Марина  на  платформе,  был
Володька Козна, друг детства, ставший трактористом и лихим ухажером.
     - Бабка просила встретить, подкинуть  к  деревне,  -  сообщил  он.  -
Сапоги передала, а то не пройдешь болотом.
     Потом они тряслись в кабине "Беларуси" по налитым колдобинам  осенней
дороги, Козна увлеченно рассказывал, как живется тут и как жилось в армии.
Марина почти не слушала его, только одна фраза больно рванула по сердцу:
     - Бабка твоя совсем плоха стала.
     Однако на деле все оказалось не так  уж  страшно.  Бабушка  встретила
Марину на полпути от деревни, вдвоем они бодро дошлепали до  избушки.  При
встрече бабушка сказала лишь:
     - Приехала, Машенька? Я знала, что приедешь... Звала я тебя.
     В жарко натопленной избушке было все как обычно, разве  что  трав  по
клетям сушилось в этом году менее обыкновенного. Из печки бабушка  достала
горячие хрустящие калитки с картошкой и кашей. Заварила  душистый  сборный
чай.  Видно  было,  что  она  старается  напомнить  внучке  все,  что  так
привязывало ее к лесной избушке. А Марина с запоздалым сожалением  думала,
что не предупредила Сережу о своем отъезде, и  он,  наверно,  будет  ждать
звонка.
     Вечером в горнице засветилась лучина -  бабушка,  как  и  прежде,  не
жаловала керосиновой  вони,  и  под  тихое  потрескивание  огня  и  звонок
бессонного сверчка пошла беседа, которую Марина запомнила на всю жизнь.
     - Так-от, Машенька, - начала бабушка, - девяносто  пятый  годок  мне.
Стара стала.
     Марина молчала, не понимая, куда клонит бабушка.
     - Мать твоя меня не больно жалует, но вины ее в том нету. Поздненькая
она у меня, другие бабы в такие годы уж и не рожают. А расстались мы рано,
четырех годков ей не было, как нас разлучили. Не любили тогда, ежели какая
женщина ведьмой слыла. А обо мне всякое говорили, тогда  еще  больше,  чем
теперь. К тому же я единоличная. Так и подпала под закон. И  нашла  я  ее,
мамку твою, уж после войны. Совсем большая стала  девка  и  чужая.  Глупая
она, но ты ее жалей, все-таки мать. Хорошо, хоть ты у меня появилась, а то
бы так и осталась  я  без  наследницы,  -  бабушка  остановилась  и  вдруг
попросила тихонько и жалобно: - Машенька, пожила бы ты у меня, а?
     - Что ты, бабушка, - заторопилась Марина. - Я не могу сейчас, у  меня
институт, сессия на носу, ты же сама говорила, что учиться надо...
     - Ох, жаланная, не уйдет от тебя институт, а бабушка-от скоро  уйдет,
не догонишь. Поживи пока у меня, поучись у старухи. Думаешь я тебе всю мою
премудрость показала? Я много умею...
     - А на что мы с тобой жить будем? - защищалась Марина. - Денег у меня
нет, ты тоже за свою жизнь не запасла, все на мать стравила...
     - На что они нам, деньги? Али плохо жили прежде, голодной была когда,
исхудала? А ведь у  меня  кроме  грибов  да  картохи,  да  травок  разных,
отродясь в дому ничего не бывало. Машенька, я ж для  тебя  всякую  тряпицу
самобранкой оберну, останься только. Я тебя всему выучу.  Горько  науку  с
собой уносить... Вот, гляди...
     Бабушка повернулась  в  угол,  где  за  печкой  примостились  рогатые
ухваты, и один из них качнулся и медленно поднялся под потолок.
     - Сама уж не могу, а тебя научу, будешь без крыльев аки птица по небу
летать. И ты не думай, дурного здесь ничего нет, я уж восемь десятков  лет
ведунья, а черта в глаза не видала. И есть ли он где? А коли грех какой  в
этом деле найдется, так я его перед богом весь на себя возьму.
     - Да при чем здесь черт? - воскликнула Марина. - Не верю я в  чертей.
Вот только как же... - Марина чуть не сказала:  "Сережа",  но  осеклась  и
выдавила: - ...как же город?
     - Что тебе в том городе? Телевизоров не видала, что ль? У  меня  есть
кой-что похитрее телевизора. Дай-ко сюда перстенек твой...
     Марина послушно сняла с пальца тонкое девичье колечко и протянула его
бабушке. Та плеснула в  миску  воды,  кинула  туда  звякнувшее  кольцо  и,
наклонившись над водой, принялась шептать:
     - Ты кажи, кажи, колечко, о ком думает сердечко...
     Поверхность воды застыла, обратившись в блестящее ртутное зеркало,  и
в нем  Марина  увидела  городскую  улицу,  подстриженные  тополя,  горящие
фонари, в свете которых кружили первые в этом году  снежинки.  И  по  этой
улице шел Сережа. Он был не один, рядом с ним,  держа  его  под  руку  шла
незнакомая Марине девушка. Она что-то увлеченно говорила, а  Сережа  то  и
дело зашагивал вперед и, смешно морща брови, заглядывал ей в лицо,  совсем
так, как глядел в лицо Марине, когда они вместе гуляли по городу. Но самое
страшное,  что  в  руках  девушка  несла  три  больших  полураспустившихся
тюльпана, завернутых в прозрачный  целлофан.  Это  к  ней,  к  Марине,  он
приходил на свидания с тюльпанами, а когда она спрашивала, откуда он берет
среди осени такое чудо, загадочно улыбался и отвечал:
     - Секрет фирмы. Только для тебя.
     Верно бабушка сразу почуяла неладное, потому что забормотала:
     - Не  смотри,  не  смотри,  это  неправда,  морок  это...  -  а  вода
замутилась, тут  же  прояснилась  снова,  и  Сережа  оказался  в  какой-то
комнате,  сидящим  над  книгой.  Обман  был  очевиден,  комната   казалась
нарисованной, лицо Сережи неживым, словно снятым  с  фотографии,  и  книги
перед ним лежали, конечно, не  учебники,  а  скорее  нечитаемые  бабушкины
манускрипты. Только три тюльпана, очутившиеся в  стакане  на  краю  стола,
остались теми же, что и были.
     - Не надо... - простонала Марина, и все исчезло.
     - Ну что ты, право, - уговаривала бабушка. -  Не  убивайся  ты,  беда
невелика, ну, прогулялся парень с другой,  не  дурное  же  что  сделал.  А
хочешь, я его так присушу, что шага от тебя не отойдет?
     - Не надо, - мучительно повторила Марина.
     Они немного помолчали, а потом Марина тихо начала говорить:
     - Бабушка, я поеду завтра в город. Ты не  думай,  я  не  из-за  него,
плевать я на него хотела, но просто лучше мне там быть. Не нужно мне  пока
твое волшебство, это все потом, а сейчас... я еще сама не  знаю,  что  мне
нужно...
     Утром они попрощались возле избушки.
     - Я обязательно приеду, - говорила Марина. - Вот сдам сессию и тут же
к тебе. Хорошо?
     Бабушка молчала и часто  крестила  Марину,  чего  прежде  никогда  не
делала. Наконец Марина оторвалась от нее и исчезла в припорошенном  чистым
снежком лесу.
     Больше Марину не охватывало страшное чувство беды, но она  все  время
помнила, что с бабушкой может быть нехорошо, и  торопилась  разделаться  с
учебой как можно скорее. Это было тем легче, что Сергей исчез из ее жизни.
Все произошло удивительно  просто  и  быстро.  Марина  лишь  спросила  при
встрече, как зовут ту девушку. Сергей рассмеялся, хотел что-то рассказать,
но Марина вдруг ясно поняла: врет. И хотя там у него пока нет ничего, но и
здесь тоже ничего нет и быть не может.
     Она еще не знала, что с этой минуты обречена понимать других людей и,
значит, навсегда останется одна.
     Зимнюю сессию Марина сумела спихнуть досрочно и уже на следующий день
мерзла в нетопленной электричке,  спешащей  прочь  от  города.  Дорога  до
деревни была хорошо укатана,  а  дальше  приходилось  пробивать  лыжню  по
нетронутой снежной целине. Особенно тяжело было в  лесу,  где  снег  лежал
такими огромными и пушистыми холмами, что лыжи тонули в нем и не помогали,
а мешали двигаться. За два часа Марине не попалось ни одного человеческого
следа. Не было следов и возле избушки,  перед  дверью  намело  сугроб,  ее
пришлось откапывать концом лыжи.
     Избушка встретила холодом и непривычным порядком.  Бабушки  нигде  не
было. А посреди стола лежало составленное у нотариуса завещание,  согласно
которому дом и все имущество отходили  "внучке  моей  Машеньке  -  Шубиной
Марине Сергеевне".
     На третий день приехала мать. Она вошла в дом со скорбным  выражением
на лице, держа в руках заранее приготовленный платочек, но, увидев, что  в
избушке нет никого, кроме Марины, сразу же обрела  деловитую  уверенность.
Не  говоря  ни   слова,   обошла   горницу,   поколупала   ногтем   стены,
неодобрительно покачала спинки стульев.
     - Труха! - наконец заявила она. - Все можно выкидывать.  Дом  удастся
продать рублей за восемьсот, сейчас такие дачки в моде, я  уже  покупателя
присмотрела. А вещи никуда не годятся, вот только взглянуть, где-то платок
должен быть пуховый. И еще иконы, они теперь в цене... - мать  направилась
к бабушкиной божнице.
     - Не смей!.. - свистящим шепотом выдохнула Марина.
     - Что?.. - мать обернулась.
     Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза,  стояли,  не
двигаясь, и с лица матери  сползало  выражение  трезвой  озабоченности,  и
пятнами выступал страх.  Неизвестно,  что  почудилось  ей,  но  вдруг  она
ойкнула, попятилась, а потом, тихо взвыв, метнулась в  сени  и  дальше  на
улицу. Только там к ней вернулся голос:
     - Ведьма!.. - заголосила  она  и,  проваливаясь  по  пояс  в  снежные
заносы, бросилась прочь.
     Марина сухими глазами смотрела, как барахтается  в  снегу  эта  чужая
женщина.
     В город Марина вернулась через неделю. О бабушкином наследстве больше
не было сказано ни слова. Но именно с этих пор Марина усвоила в  отношении
матери злое словечко "мамаша" и перешла к  оскорбительному  для  родителей
обращению на "вы".
     А мать как-то сразу сникла, здоровье ее хизнуло, из цветущей женщины,
на которую даже молодые люди на улице порой оборачивались, она в одночасье
превратилась в сгорбленную, морщинистую старуху. Она  мгновенно  растеряла
аристократические замашки, перестала заботиться о  внешнем  блеске,  стала
нечистоплотной, приобрела способность непрестанно жаловаться и брюзжать.
     Одна страстишка сохранилась в ее дряблом сердце - копить уже ненужные
ей  деньги.  Целыми  днями  она  была  способна  раскладывать   на   столе
разноцветные купюры, планируя фантастические, воображаемые покупки. Марина
не препятствовала ей в этом и так же, как когда-то бабушка,  щедро  дарила
сиреневые двадцатипятирублевки.
     Шло время. Из уходивших лет  неприметно  складывалась  жизнь.  Марина
стала детским врачом. Вначале она ничем не отличалась от прочих участковых
педиатров, разве  что  чаще  других  прописывала  травы,  а  когда  их  не
находилось в аптеке, то давала свои, почему-то помогавшие лучше  покупных.
От трав общеупотребительных постепенно она перешла к тем, что по  редкости
или неизвестности не попали еще в фармакопеи. И наконец, однажды,  впервые
со дня бабушкиного ухода, применила заговор. У нее  просто  не  оставалось
другого выхода - ребенка надо было спасать.
     Но и потом, когда о ней пошла молва как о ворожее,  Марина  Сергеевна
пользовалась бабушкиными приемами, только когда аптека  уже  не  помогала.
По-прежнему было  неловко  твердить  замшелые  молитвы,  Марина  Сергеевна
предпочитала просто бормотать неразборчиво и лишь иногда  ловила  себя  на
том, что шепчет в такт ювелирным движениям пальцев: "Свят! Свят!"
     Слухи  о  чудо-докторе  разбегались  мгновенно.  О  ее   способностях
рассказывали чудеса, но только сама Марина Сергеевна знала, как  мало  она
умеет. Каждый отпуск и почти все выходные проводила она на хуторке. Читала
писанные славянской  вязью  книги,  собирала  травы,  рассматривала  вещи,
которыми не умела пользоваться.
     Кое-что открывалось, но медленно и тяжело.  Порой,  когда  было  ради
кого стараться, буквально из ничего возникал праздничный  обед,  иной  раз
удавалось непонятным образом позвать нужного  человека,  и  он  немедленно
приезжал, как бы  далеко  ни  находился.  Как-то  пожелтевшая  от  времени
расписная бабушкина чашка сорвалась со стола, но не  упала,  а  зависла  в
воздухе, так что Марина Сергеевна успела подхватить ее.
     Марина Сергеевна долго пыталась восстановить жуткое чувство  грозящей
потери, которое обдало ее при виде падающей  чашки.  Она  даже  специально
купила красивейший сервиз и, не обращая  внимания  на  причитания  матери,
хладнокровно расколотила его  в  куски.  Но  через  полгода  она  все-таки
поймала это ощущение, когда на улице какой-то мальчишка,  разогнавшись  на
катульке, поскользнулся, кубарем полетел под колеса спешащим  машинам,  но
на самом краю тротуара был  остановлен  взглядом  задохнувшейся  от  ужаса
Марины Сергеевны.
     Но тайн все же было больше. Взять хотя бы чудо с колечком: был ли это
морок, как уверяла потом бабушка, стараясь успокоить Марину, или  в  самом
деле смотрели они в тот день за полтораста километров?
     Бережно  собирала  Марина  Сергеевна  случайные  находки,  запоминала
чувства, приемы, но видела, что успеет ничтожно  мало.  А  сколько  сумеет
передать? И кому?
     Конечно, немало находилось народу, желающего стать  ее  наследниками.
Шарлатаны и хапуги,  вертящиеся  вокруг  медицины,  осаждали  ее  со  всех
сторон,  мечтая  получить  волшебный  рецепт.  Мистики  всех   сортов   от
тупоголовых сектантов до моднейших телепатов, являлись  косяками,  пытаясь
заполучить в свои ряды настоящего чудотворца.  Всех  их  Марина  Сергеевна
узнавала за сто шагов по непрерывно тлеющей бессильной  истерике  и  гнала
беспощадно. Встречались  и  бескорыстные  искатели  истины.  С  ними  было
особенно трудно, ведь нельзя же открыть тайное искусство кому  попало,  не
поймет этого случайный, чужой человек. Чудо передается только с любовью.
     Частенько теперь думала Марина Сергеевна, что, если  бы  у  нее  была
ученица, ей самой было бы легче искать новое. К сожалению, поняла она это,
когда своих детей заводить стало вроде бы уже поздновато.  Если  же  взять
чужого... Ведь он должен стать больше, чем свой, а попробуй отними  малыша
ну хоть у той мамы, что приходила сегодня лечить младенцу пупок...
     Но когда что-то очень нужно, то рано или поздно это найдется.
     Марина Сергеевна резко встала, пригладила волосы и вышла из квартиры.
Спустилась на два этажа, остановилась перед дверью, плотно  обитой  жирным
дерматином. Подняла руку и опустила, не коснувшись лаковой пуговки звонка.
     К ней  смутно  донесся  дробный  топот  бегущих  ног,  тяжелая  дверь
распахнулась, и худенькая девчушка лет семи с  виду,  радостно  взвизгнув,
повисла на шее у Марины Сергеевны.
     - Мила, что за шум? -  послышался  из  глубины  квартиры  недовольный
женский голос.
     - Тетя Марина пришла! - возвестила девочка.
     - Заходите, Марина Сергеевна! - голос сразу изменился. - Извините,  я
немного неприбрана, обождите одну секундочку, я сейчас выйду!
     - Тетя Марина, - тихонько спросила девочка, потянув Марину  Сергеевну
за край платья, - а мы поедем летом в бабушкину избушку?
     -  А  тебя  родители  отпускают?  -  тоже  шепотом  спросила   Марина
Сергеевна.
     - Мама сказала, что еще очень подумает,  но  я  подслушала,  как  она
говорила, что очень удачно сумела меня вам на лето спихнуть. Только они  с
папой боятся, что вы у них много денежек попросите...
     - Ничего, - счастливо улыбаясь, шепнула Марина Сергеевна, - мне  ведь
не денежки нужны, а ты, правда, Машенька?

                         БЫЛЬ О СКАЗОЧНОМ ЗВЕРЕ

     Церковь в Эльбахе  не  славилась  ни  высотой  строения,  ни  скорбно
вытянутыми скульптурами, ни святыми чудесами. Но  все  же  тесные  объятия
свинца в портальной розе  заключали  сколки  лучшего  иенского  стекла,  и
солнечными летними вечерами, когда свет заходящего  солнца  касался  розы,
внутренность церкви наполнялась снопами разноцветных лучей. Сияние одевало
ореолом фигуру богоматери и повисшего на  распятии  Христа,  золотилось  в
покровах.  Тогда  начинало  казаться,  будто  церковь  улыбается,  и  даже
хрипловатые вздохи изношенного органа становились чище и яснее.
     Больше всего Мария любила бывать  в  церкви  в  этот  тихий  час.  Но
сегодня, хотя время было еще рабочее, в храме собралось на редкость  много
людей. Белая сутана священника двигалась, пересекая цветные блики  солнца,
невнятная латинская скороговорка перекликалась с органом, но все это  было
как бы привычным и ненужным фоном для поднимающегося от скамей  тревожного
шепотка прихожан.
     Жители Эльбаха обсуждали проповедь, сказанную пришлым  монахом  отцом
Антонием. Недобрую речь произнес святой  отец  и  смутительную.  Читал  от
Луки:  "Мните  ли,  я  пришел  дать  мир  земле?  Нет,  говорю   вам,   но
разделение... И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада  низринешься...
и падут от острия меча и отведутся в плен все народы". Читал отец  Антоний
со гневом, а толковал прочитанное грозно и не вразумительно.
     Что бы значило сие, и кого разумел монах под Вавилоном и Капернаумом?
Не так прост был отец Антоний и не чужд суете мирской. Проповедника не раз
видели в замке Оттенбург, и многие держались мысли, что близится распря  с
молодым графом Раоном де Брюшем, а значит,  пора  прятать  скот  и  зерно,
вообще, готовиться к худшему. Иные, впрочем, не верили, ибо кто  же  воюет
весной, когда не окончен еще сев?
     Мария слушала толки,  уставя  неподвижный  взгляд  в  гулкую  пустоту
купола, и неслышно шептала:
     - Господи, не надо войны!
     Не раз уже  вздорили  графы  де  Брюш  с  недобрыми  своими  соседями
имперскими баронами  Оттенбургами,  и  каждый  раз  пограничная  деревушка
Эльбах  оказывалась  на  пути  войск.  Обе  стороны  признавали  ее  своей
вотчиной, но всякий, вошедший в селение, почитал его законной  добычей.  В
мирные дни эльбахским  крестьянам  удавалось  иной  раз  вовсе  никому  не
платить повинностей, но зато в дни гнева сеньоры с лихвой брали свое.
     Во  время  прошлого  столкновения  стальная   гвардия   Людвига   фон
Оттенбурга обложила графскую крепость Монте. Мелкая, никем за  границу  не
чтимая  речушка  отделяла  замок  от  Эльбаха.  Офицеры  осаждающей  армии
селились в домах, солдаты резали скот, и хотя  сиятельный  барон  объявил,
что подданным за все будет заплачено, но до сих пор поселяне не видели  от
войска ни единого талера.
     Через пару месяцев полки ушли, оставив после  себя  загаженные  дома,
опустевшие овины и растерявших женихов брюхатых девушек. Следующей  весной
одни за другими проходили в эльбахской церкви нерадостные  крестины  детей
войны.
     И тогда же, во время бесплодной, никому ничего не  принесшей  распри,
погиб отец Марии.  Был  праздник,  и  один  из  перепившихся  ландскнехтов
вздумал  показывать  удаль  на  стае  уток,  мирно  плескавшихся  в  луже.
Ландскнехт похабно ругался, бестолково размахивая алебардой, утки  вопили,
спасаясь бегством. Почему-то это зрелище,  более  смешное,  чем  страшное,
задело за живое проходившего мимо Томаса.
     - Что ты делаешь, изверг! - крикнул он и попытался вырвать древко.
     Мародер оттолкнул  Томаса,  ударил  плашмя  алебардой.  Он  не  хотел
убивать, но лезвие в непослушных руках повернулось,  и  Томас,  вскрикнув,
схватился за рассеченное плечо. Кровь удалось остановить, но  к  вечеру  в
рану вошел огонь, началась горячка...
     После похорон отца в благополучный прежде дом заглянул голод.  Спасти
семью могло только удачное замужество Марии. Жених  у  матери  на  примете
был. Генрих - нескладный парень двумя годами старше  Марии,  некрасивый  с
редкими белесыми волосами, большим вечно мокнущим носом  и  незначительным
выражением бледного лица. Зато поля двух семей  лежали  рядом,  и  свадьба
была выгодна всем. Мария понимала это и спокойно ожидала будущего.
     Но теперь отец Антоний произнес страшную проповедь, и в памяти  ожили
крики и плач, пожары, затоптанные поля, мертвое лицо  родителя.  И  еще  -
иссохший призрак нищеты.
     Мария раскачивалась, стоя на коленях, вцепившись побелевшими пальцами
в спинку скамьи, и надрывно шептала:
     - Мира дай, господи! Мира!..

     Мост через Зорнциг тоже считался спорным, хотя стоял очень далеко  от
Эльбаха. Возле моста сражений не бывало, поскольку бой чреват  пожаром,  а
мост приносил немало дохода обеим сторонам. У одного схода взимали дань  в
пользу графов де Брюш, у другого ожидали мытари  барона.  Однако,  двойная
пошлина обижала  купцов,  так  что  многие  стали  ездить  в  обход  через
неудобный, а порой и опасный брод. Тонуть в реке  было  незыблемым  правом
купцов, но и за переправу вброд тоже надлежало платить. Разгорелся спор  -
кому владеть бродом. Близилась Франкфуртская  ярмарка,  и  потому  военные
действия начались ранее  обычного.  И  снова  первым  почувствовало  войну
селение Эльбах.
     На этот раз деревню заняли  люди  де  Брюша.  Латники  в  итальянских
бургиньотах с кольчужной завесой и в острогрудных, гусиным брюхом  вперед,
кирасах. Тяжелая конница в иссеченных доспехах без султанов и перьев, зато
со стальными шипами на груди коня. Граф мечтал обойти  Оттенбург.  Там,  в
сердце баронского хинтерланда,  легко  можно  прокормить  войско  и  взять
богатую добычу.
     Но на следующий день к  Эльбаху  подошла  рать  Людвига.  Барон,  как
всегда соблазнился надеждой овладеть плохо укрепленной  крепостцой  Монте,
чтобы оттуда угрожать вотчинам де Брюша.
     С утра предстояло быть сражению.
     У Людвига фон Оттенбурга насчитывалось больше наемной пехоты, у Раона
де  Брюша  -  блестящей  дворянской  конницы.  В  соответствии  с  этим  и
разработаны были планы баталии. Заодно  мстительный  Раон  де  Брюш  решил
наказать  эльбахских  обывателей,  принесших   в   прошлый   раз   присягу
противнику. На рассвете, в полной тишине, без труб  сопелок  и  барабанной
дроби, войско графа покинуло деревню, отойдя к  берегу  речки.  В  поселке
остался лишь небольшой отряд копейщиков. У каждого из них вокруг кованного
рожна обвивался пук пропитанной смолой и салом пакли.
     На берегу пропела фанфара, и по этому сигналу  копья  превратились  в
трещащие факелы. Поджигатели побежали по  опустевшей  деревне.  Крестьяне,
согнанные на другой берег, бессильно смотрели,  как  гибнет  их  имущество
Соломенные  крыши  весело  вспыхивали  от  прикосновения  чадящих   копий,
гонтовые загорались  труднее,  но  горели  жарче:  дранка,  скрючиваясь  и
рассыпая искры, огненными бабочками  перелетала  по  воздуху,  все  дальше
разнося пожар.
     Через полчаса улицы Эльбаха превратились  в  преграду,  непреодолимую
для баронских латников, фланг де Брюша был  надежно  защищен.  А  в  обход
деревни по незасеянному полю звонко двинулась конница.
     Однако, искушенный в битвах фон Оттенбург  ожидал  атаки.  С  десяток
легких всадников вылетели навстречу конной лавине, а когда  до  нацеленных
копий оставалось совсем  немного,  круто  повернули  лошадей  и  помчались
прочь, разбрасывая подметные каракули -  упруго  разворачивающиеся  клубки
тонкой проволоки с торчащими во все стороны колючками.  Двое  рыцарей,  не
успев остановиться, полетели с коней, остальные поскакали вспять.
     Ободренный первым  успехом,  Оттенбург  сам  перешел  в  наступление,
бросив свой конный отряд прямо сквозь пекло  горящей  деревни.  Защищенные
броней  воины  грузным  галопом  двигались  по  центральной  улице,  когда
навстречу им из-за поворота выплеснулась  конница  графа.  Атака  на  поле
оказалась лишь отвлекающим маневром, основные свои силы мессир  Раон  тоже
решил послать через пожарище.
     С треском и  звоном  всадники  столкнулись.  Некоторые  были  тут  же
вышиблены из седла и корчились на  земле,  не  в  силах  подняться.  Огонь
неуклонно подбирался к ним, и несчастные громко кричали, напрасно призывая
оруженосцев и чувствуя,  как  раскаляется  их  железная  скорлупа.  Прочие
побросали ненужные больше копья и, сорвав с  перевязей  мечи,  вступили  в
бой.  Рубились,  неловко  отмахивая  скованной  доспехами  рукой,  звенели
граненым лезвием по латам противника, старались ударить под мышку,  метили
тонко оттянутым лезвием ткнуть сквозь погнувшуюся решетку глухого забрала.
Но больше всего берегли  коней  и  стремились  поскорее  уйти  от  дыма  и
грозящего пламени.
     Вскоре рыцари де Брюша вытеснили врага из деревни и погнали к лесу.
     - Победа!  -  выкрикнул  граф  Раон,  направляя  коня  в  самую  гущу
сражения. Ударом кончара он оглушил противника и  левой  рукой,  сжимавшей
кинжал, ударил его в щель разошедшихся доспехов.
     - Победа!.. - истово прошептал наблюдавший за  сражением  со  стороны
фон Оттенбург. Графская конница уже совсем близко от леса.  Сейчас  оттуда
полетят стрелы  затаившихся  арбалетчиков,  и  пришельцы  один  за  другим
повалятся с коней...
     Первые стрелы с тонким свистом пронзили воздух, барон приподнялся  на
стременах, сорвал шлем, чтобы лучше видеть. И он  увидел,  как  его  воины
лезут через засеки и бегут полем, бросив оружие и не обращая  внимания  на
врага. В лесу раздались крики, треск и глухой, ни на что не похожий рев. И
вот из кустов ракитника, разбросав  бревна  засеки,  вырвалось  невиданное
чудовище, живая гора,  покрытая  черно-рыжей  шерстью.  Чудовище  мчалось,
выставив перед собой, словно таран, желтовато-белый острый рог.  А  вокруг
его ног тонко вилась, впиваясь в плоть, струна подметной каракули.
     Зверь ревел от боли, но скорости не  сбавлял.  Один  из  тяжеловесных
всадников не успел увернуться с его пути, чудовище мотнуло низко опущенной
мордой, поддев преграду рогом, и всадник с  конем  взлетели  на  воздух  и
рухнули где-то сзади.
     Целую нескончаемую минуту видение носилось  по  полю  боя,  уничтожая
все, что попадалось на дороге, а потом ринулось в лес и исчезло там.
     Оба войска в беспорядке бежали.
     Только к вечеру отдельные смельчаки появились у  догорающей  деревни.
Разглядывали удивительные следы, оставленные могучей  лапой,  толковали  о
дьяволе.  Отец  Антоний  был  среди  первых.  Оглядел  глубокие   вмятины,
отпечатавшиеся в земле, поднял ввысь палец и промолвил:
     - То не дьявол. Посланцы сатаны имеют копыто  раздвоенное,  здесь  же
видим как бы персты, для крестного знамения сложенные. То  божья  гроза  -
единорог! Быть беде за грехи наши!..
     Через сутки о том знала вся округа.

     После пожара семья Марии поселилась в погребе. Еще  прежде  сюда  был
запасливо стащен кое-какой скарб, так что первое время можно было прожить.
Гораздо хуже, что сгорел амбар. Зерно частью обуглилось, а то, что  лежало
в центре, крепко пропахло дымом, однако, на семена годилось. Но  сеять  не
спешили, понимали, что  война  не  кончена  и  скоро  опомнившиеся  войска
вернутся на поля Эльбаха. Кое-кто, впрочем, полагал, что сеять надо, иначе
можно остаться без хлеба, а что касается войны, то она  должна  окончиться
раньше, чем взойдут яровые. Вот только, чем кормиться до нового хлеба?
     Каждый день с утра Мария с корзинкой в руках и  плетеным  коробом  за
плечами отправлялась в лес - искать перезимовавшие под снегом, почерневшие
орехи лещины и разбухшие, с нежным носиком проклюнувшегося ростка  желуди.
Мария торопилась заготовить впрок побольше липкой коричневатой муки,  ведь
через перу недель прошлогодние плоды  уже  никуда  не  будут  годиться,  а
братьев и сестер надо кормить.
     Малышей в лес не пускали - боялись чудовища.  Сама  же  Мария  не  то
чтобы не верила в единорога, но просто не могла себе его представить и  не
думала о нем. Потому, может быть, и произошла их встреча.
     В тот раз Мария особенно далеко забралась в  заросли  лещины.  Орехов
попадалось много, с осени их почти не брали, ибо тогда еще помнили  закон.
Мария двигалась согнувшись, не поднимая головы, быстро ощупывала  пальцами
ковер  влажной  прелой  листвы.  Распрямлялась,  только   когда   корзинка
наполнялась до половины. Тогда Мария шла и пересыпала орехи  в  короб.  По
сторонам глядеть было некогда, так что  низкое  предостерегающее  ворчание
застало ее врасплох.
     Сначала Мария  ничего  не  могла  рассмотреть.  Тело  лежащего  зверя
сливалось с бурой листвой, рог чудился  побелевшим  от  непогоды  обломком
сухого дерева. Но вдруг все словно выплыло из ниоткуда. Единорог  лежал  в
трех шагах, казалось невероятным, как Мария сумела подойти так близко,  не
заметив его. Хотя, разглядеть его впервые было  также  трудно,  как  потом
потерять из виду.
     Мария  смотрела,  медленно  переводя  сомнамбулический  взгляд:  рог,
округло расширяющийся от светлого острия, тупая морда,  заросли  темной  с
рыжинкой шерсти, сливающиеся с  прошлогодней  листвой.  Глаза  -  большие,
коричневые, совершенно коровьи... Кривой ствол ноги, вытянутой  вперед,  и
на  ней  огромная,  с  тарелку,  рана,  сочащаяся   медленно   застывающей
сукровицей. Из раны косо торчал обломок стального прута. Верно зверь  рвал
зубами  собственное  тело,  пытаясь  выдернуть  колючку,  сорвавшуюся   со
злосчастной каракули.
     Мария шагнула вперед, присела на корточки,  ухватила  двумя  пальцами
заржавленный конец шипа и что есть силы дернула. По шкуре единорога волной
прошла дрожь. Мария сама не соображала, что  делает.  Ей  виделись  только
круглые, густо-карие глаза единорога. Никакое это не  чудовище,  а  просто
очень  большая  корова,  сдуру   забравшаяся   в   терновник,   исколотая,
несчастная, которую теперь надо лечить.
     Водой из глиняной отцовской фляги Мария  промыла  рану,  оторвала  от
подола нижней юбки длинную полосу полотна и перевязала  истерзанную  ногу.
Единорог вздрагивал, шумно дышал,  но  терпел.  На  болоте  Мария  нарвала
молодых побегов рогоза, принесла  целую  охапку,  положила  перед  зверем.
Коснулась рукой холодной кости плавно изгибающегося рога и сказала:
     - Ты никуда не уходи. Завтра я приду опять.

     Разогнанные мираклем войска вскоре удалось собрать. Мессир Раон, граф
де  Брюш,  покинул  укрепление  Монте  и  вышел  навстречу   дружине   фон
Оттенбурга. На  этот  раз  сражение  предполагалось  безо  всяких  военных
хитростей.  Войскам  предстояло  столкнуться  в  кровавой  каше,   в   той
неразберихе, когда победу или поражение могут принести  один-два  храбреца
или несколько дружно побежавших трусов. Но в любом случае воинов надо было
привести в неистовство, внушить им боевой азарт. Ждали поединка.
     Раон тронул шпорами бока лошади, послал ее вперед.  Оруженосец  подал
господину одетый в серебро рог, граф поднял  голову  к  небу  и  протрубил
вызов.  От  противного  стана  отделился  рыцарь  Фридрих,   боец   доселе
непобедимый на турнирах, но не испытавший  еще  себя  в  настоящей  боевой
схватке.  Одинаковым  движением  соперники  опустили   забрала,   намертво
закрепив их в сброшенном положении, поправили тяжелые  копья,  опирающиеся
на грудной рычаг, и устремились навстречу друг другу. Они сшиблись, мессир
Раон принял копье на щит, а  юный  Фридрих  был  выброшен  из  седла  и  с
грохотом рухнул в борозду. Но  никто  на  всем  поле  уже  не  смотрел  на
дуэлянтов. Взгляды были обращены к реке, откуда  неотвратимо  приближалось
знакомое и страшное видение.
     Оно прошло по самому берегу, там, где  сплетавшиеся  кусты  шиповника
вставали неприступной стеной на защиту заповедных владений водяных крыс  и
лисиц. Единорог двигался быстро и плавно, словно привидение,  а  на  спине
его, промеж горбатых лопаток, вцепившись рукой в рыже-бурые космы,  сидела
девушка. Она размахивала  в  воздухе  свободной  рукой  и  кричала  что-то
неслышное за пением валторн.
     Секунду собравшиеся толпы оторопело взирали на чудо, а  затем  слабый
голос  девушки,  веско  подкрепленный  целеустремленным  бивнем  чудовища,
прорезал внезапно упавшую тишину:
     - Стойте! Хватит драться! Мира!..
     Один испуганный вскрик, любое резкое  движение  могли  в  эти  минуты
обернуться всеобщей паникой, бегством, десятками  насмерть  затоптанных  и
утонувших    в    смехотворном    пограничном    ручейке,    но    войска,
загипнотизированные  происходящим,  молчали,  а  необыкновенная   всадница
продолжала увещевать, поочередно поворачиваясь то к  одной,  то  к  другой
шеренге:
     - Зачем вы хотите умирать? Для чего вам убивать  других?  Опомнитесь!
Дайте Эльбаху мир! Вы, благородные, сильные, умные  -  помиритесь,  говорю
вам. Раон де Брюш и вы, господин барон,  подойдите  сюда  и  подайте  друг
другу руки!..
     Вожди оглянулись на войска. Шеренги  медленно  заколебались,  солдаты
один за другим опускались на колени.
     - Сегодня их драться не заставишь, пойдем разговаривать, -  промолвил
фон Оттенбург и, отделившись от группы советников, направился, куда  звала
его мужицкая дочь Мария.
     - Дьявольщина! Трусы!.. - проскрежетал де Брюш, но понимая,  что  ему
ничего не удастся изменить, покинул ворочающегося в черноземе  Фридриха  и
тоже поспешил на зов.
     Взрывая комья земли, он первый подскакал к  единорогу,  хотел  что-то
сказать, но лошадь, испуганно заржав, шарахнулась  и  понеслась  по  полю.
Только великое искусство уберегло Раона  де  Брюша  от  позора  и  помогло
удержаться в седле.
     Барон Людвиг опустил коню на глаза  стальной  щиток,  но  и  ослепший
иноходец нервно дергал головой и раздувал ноздри, страшась тягучего чужого
запаха, волной идущего от невообразимо огромной туши единорога.
     Подскакал граф Раон, с трудом справившийся со своим скакуном.
     - Благородные сеньоры, пожмите ваши руки и  поклянитесь  в  дружбе  и
вечном мире... -  Мария  запнулась,  позабыв  придуманные  заранее  слова,
смешалась и добавила уже вовсе не торжественно: - Я вас очень прошу.
     Мгновение рыцари колебались, но вид единорога разрушил  их  сомнения.
Монстр стоял, изготовившись к удару, горячий воздух с шумом  вырывался  из
груди, выпуклые глаза  медленно  наливались  кровью.  Только  слабая  рука
всадницы охраняла сейчас жизнь суверенных владык.
     - Так хочет бог! - проговорил фон Оттенбург, первым протянув руку.
     Одна железная перчатка звякнула о другую. Мир был  заключен.  Забрала
государи не подняли.

     Пошла вторая неделя празднеств. Первые семь дней Оттенбург  гостил  в
замке Брюш, затем кавалькада рыцарей, сопровождающая легендарного зверя  и
его прекрасную хозяйку, должна была перекочевать в  земли  Оттенбургов.  С
первого дня каждое утро тьмы народа собирались взглянуть  на  удивительное
представление: невысокая девушка в белом платье подходила  к  чудовищу,  в
холке вдвое превышающему самого крупного быка, и воплощение гнева господня
опускалось на колени, чтобы  повелительнице  удобнее  было  сесть  верхом.
Кроме Марии к единорогу никто не смел подойти,  всякий  знал,  что  только
девственница может укротить великана и только ей он  подчинится  всегда  и
вполне.
     Поднявшись над толпой, Мария произносила одни и те же слова - о  том,
что люди устали от войны, что не надо больше убивать друг друга и  топтать
чужие поля. Затем раздавался голос отца Антония, призывающего к покаянию и
пожертвованиям. Изобильно  текли  медяки  на  восстановление  пострадавшей
эльбахской  церкви.  Отец  Антоний,  измысливший  эти  сборы,   неприметно
выдвинулся на первый план, стал как бы пастырем юной святой. Его проповеди
неизменно собирали толпы верующих, но уже не пугали их. Сладчайшим голосом
отец Антоний обещал скорое пришествие тех  времен,  когда  в  мире  "будет
едино стадо и един пастырь", отечески журил, напоминал, как в первые  века
"верующие были вместе и имели все общее".
     Христиане умилялись и жертвовали  на  построение  общины  и  грядущий
золотой  век.  Но  чаще  просто  откровенно  глазели,  изумляясь  величине
чудовища, непомерной его силе, волнам грязной шерсти,  таранящему  рогу  и
удивительным копытам -  не  лошадиным  и  не  двойным,  как  у  коровы,  а
построенным из окостеневших пальцев, плотно прижатых друг к другу.
     На ристалище перед графской цитаделью под медный звон горна бились на
турнирах рыцари, воинской доблестью прославляя сошедший вечный мир. Мессир
Раон налетал молнией, с протяжным треском расщеплялись копья,  и  соперник
громко падал на утоптанный круг. Барон  Людвиг  дважды  выезжал  преломить
копье со знатными из  дома  Брюшей,  но  с  самим  графом  не  встретился,
опасаясь за лета свои и сказав, что мирная  клятва  не  допускает  поднять
хотя бы и легкое копье против друга.
     Вырвав на состязании рыцарский приз, граф де Брюш, как и  полагается,
поднес его даме, но не графине и не иссохшей  супруге  барона,  а  грозной
наезднице, покорительнице божьего  знамения.  Впервые  потомок  де  Брюшей
подъехал к единорогу без шлема и прямо взглянул в  лицо  Марии.  Удивленно
пожевал породистыми губами и не выдержал, сказал:
     - Как странно, издали ты гораздо красивее. Подумать  только,  у  тебя
обветренное лицо и цыпки на руках. Ты  ничем  не  отличаешься  от  обычной
деревенской девки...
     - Я и есть деревенская, - сказала Мария.
     - Так не должно быть! - твердо произнес  граф  и,  не  добавив  более
ничего, ускакал.
     В тот же вечер Марии было поднесено белое шелковое платье, в  котором
она  отныне  показывалась  перед  народом,  парчовые  туфли  с  изогнутыми
длинными носками и золотой, сияющий камнями драконьей крови гребень, чтобы
девушка скрепляла им волосы и не носила крестьянского чепца,  повергающего
простолюдинов во вредный соблазн. Издали Мария стала походить  на  знатную
даму.
     Единорог же нимало не изменился. В присутствии Марии он был кроток  и
смирен,  оставленный  один,  послушно  ожидал  ее,  но  никого  более   не
признавал. Он не нападал, но в его ворчании  слышалось  нечто  такое,  что
отбивало даже у самых отчаянных охоту приближаться к зверю вплотную.
     В замке барона и в городе намечались  те  же  празднества,  что  и  у
графа. Де Брюш, собираясь в дорогу, брал с собой лучших лошадей  и  полную
повозку хрупких турнирных копий. Предстояли охоты, балы, пиры.  Готовились
молебны. Отец Антоний собирался даже ехать вперед, готовить  торжественную
встречу, но потом передумал и остался подле Марии.
     В среду во второй  половине  дня  государи  со  свитами,  сопровождая
святую девственницу, прибыли в замок Оттенбург.

     - Так что же ты можешь сказать нового?
     - Новостей немало, ваша светлость. Мы славно потрудились у де  Брюша.
Армия полностью развалена и воевать не  сможет.  Народ  говорит  только  о
мире, так  что  графа  можно  брать  голыми  руками.  К  несчастью  теперь
девственница прибыла к нам  и,  значит,  уже  начала  свою  разрушительную
работу.
     - А ты спокойно смотришь на это?
     - Ваша светлость, девица на редкость  строптива,  она  вбила  себе  в
голову, что ей поручена божественная миссия. Она отказала своему жениху  и
теперь собирается в мирный крестовый поход по всем  королевствам  империи.
Она соглашается со мной во всем, кроме самого главного. Да,  говорит  она,
было бы замечательно, если бы обе области управлялись  одним  владыкой,  в
том  был  бы  лучший  залог  благополучия  и  процветания,  но  стоит  мне
заикнуться, что объединения можно добиться и силой, как девица  становится
похожей на свое чудище, упирается  и  ничего  больше  не  желает  слушать.
Здесь-то и скрыта главная трудность, потому что никто кроме  девственницы,
не сможет повернуть единорога в угодную нам сторону...
     - Черт побери, кто бы мог предполагать, что в навозном  Эльбахе  хотя
бы одна девка умудрится сохранить невинность до пятнадцати лет! И  кстати,
любезный, если все упирается только в строптивость Марии,  то  неужели  ее
нельзя заменить? Или во всей стране невозможно  больше  сыскать  ни  одной
девственницы?
     - Ваша светлость, это  уже  предусмотрено  мной.  Еще  прежде  вашего
прибытия,  в  замок  доставлена  некая   благонравная   девица,   юная   и
привлекательная, хорошего рода. Вчера  она  была  допрошена  матронами  из
знатных семейств  и  осмотрена  в  их  присутствии  повивальными  бабками.
Невинность  и  добропорядочное  поведение  девицы  твердо  установлены,  и
следует полагать, что единорог будет ее  слушать.  Сама  же  она  выказала
полную покорность и согласие  следовать  по  указанному  вашей  светлостью
пути.
     - Тогда, за чем же дело?
     - Все не так просто, ваша светлость. Марию знают в народе,  внезапная
замена святой вызовет нежелательные толки. Следовало бы сделать так, чтобы
само знамение господне - единорог указал верующим  истинный  путь.  И  мне
кажется, я знаю, как этого добиться...

     После ужина двое пажей привели Марию в отведенные ей покои, поставили
подсвечники на стол, пожелали спокойной ночи, поклонились и исчезли.
     Мария вздохнула с  облегчением.  Она  никак  не  могла  привыкнуть  к
суматошной сверкающей  жизни,  обрушившейся  на  нее.  Хотелось  домой,  к
матери, к маленьким братьям и сестрам, посмотреть на новый дом, заложенный
на пепелище. Жаль было родных полей, речки, на несчастье свое  оказавшейся
пограничной. Жаль и Генриха, с покорной обреченностью принявшего ее отказ.
Генрих ничего не сказал, только чаще обычного шмыгал носом. Мария  боялась
разговора с бывшим женихом и потому испытала двойное облегчение - от того,
что Генрих ни в чем не упрекнул ее, и от  того,  что  не  придется  осенью
выходить замуж за этого человека. И все-таки Генриха было тоже жаль.
     Но так было надо.  Поняв  тяжесть  ответственности  перед  измученным
войной народом, Мария со всей серьезностью старшей дочери взвалила на себя
этот крест и собиралась нести его до  конца.  Только  вечерами,  оставшись
одна, она позволяла себе расслабиться.
     Мария вытащила из волос гребень, поднесла его к свету  и  еще  раз  с
детской радостью полюбовалась  игрой  камней,  отражающих  дрожащее  пламя
свеч. Потом, фукнув несколько раз, одну  за  другой  погасила  все  свечи.
Раздеваться в такой большой комнате при свете было стыдно. Мария на  ощупь
откинула полог, сунула золотой гребень под подушку. И в этот миг ее крепко
схватили сзади, плотно зажав рот и не давая вырваться.
     Второй человек появился из-за  портьер,  медленно  подошел  к  Марии.
Девушке был виден только черный силуэт на фоне окна, но она  сразу  узнала
подошедшего.
     - Вот так-то... - раздельно  произнес  барон  Оттенбург  и  попытался
потрепать Марию по щеке, но, наткнувшись пальцами  на  ладонь,  зажимающую
рот, усмехнулся и опустил руку.
     - Ваша светлость! - незнакомо  зашептал  тот,  кто  держал  Марию.  -
Гораздо лучше будет, если это сделаю я. Грех получится больше, понимаете?
     - Понимаю... - протянул Оттенбург.  -  Старый  греховодник!  Что  же,
желаю удачи.
     Барон вышел, прикрыв дверь. Ключ несколько раз  повернулся  в  замке.
Ладонь, зажимавшая рот, сползла на грудь, мужчина  дернул  шнуровку  лифа,
пытаясь распустить ее.
     - Побалуемся, красотка? - спросил он.
     Только  теперь  она  признала  этот  хриплый  шепот.  Еще   не   веря
происходящему, она рванулась, но отец Антоний  ухватил  ее  за  руку  и  с
неожиданной силой швырнул на кровать.
     - Детка, тише!..
     Когда все было кончено, монах  приподнялся  на  постели  и  негромко,
хорошо поставленным голосом опытного проповедника произнес:
     - Ты сама виновата во всем. Это  твой  грех.  Ты  своей  выставляемой
напоказ непорочностью  ввела  меня  в  искушение.  Господь  простит  меня.
"Истинно говорю вам, будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления,
какими бы ни хулили". Соблазнившийся будет  спасен,  но  горе  искусителю!
Особенно тому, кто соблазнил слугу господа!
     Мария молчала. Отец Антоний издал короткий смешок и сказал:
     - Ладно, к этому мы вернемся утром, а  сейчас  у  нас  впереди  целая
ночь. Признайся, девочка, тебе понравилось со мной? Францисканцы -  лучшие
любовники на свете... Молчишь? Ну ладно,  спи  пока...  Об  этом  мы  тоже
поговорим ближе к утру...  -  отец  Антоний  повернулся  на  бок  и  сонно
пробормотал: - С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в
различные искушения...
     Монах уснул. Мария  тихо,  опасаясь  разбудить  его,  отодвинулась  в
дальний угол широкой кровати и попыталась привести в  порядок  разорванное
платье. В замке было тихо, лишь башенные часы гулко отбивали четверти,  да
иногда слышался тяжелый удар и треск досок - единорог не  спал  в  загоне,
пробуя прочность стен. Мария связывала лопнувшие шнурки, не глядя на  свое
жалкое рукоделье. И думала, думала, в сотый раз повторяя в мыслях  одно  и
то же.
     Это конец. Придется распрощаться с чудесной  мечтой,  снизошедшей  на
нее, когда она в слезах прибежала к логову единорога, жалуясь, что  войска
пришли вновь, и вдруг поняла, как просто слабая девушка и  большой  добрый
зверь могут остановить кровопролитие. А потом мудрые  речи  отца  Антония,
того самого Антония, что храпит сейчас рядом, навели ее на мысль примирить
всех государей и все народы.
     Но теперь мечта погибла, и виновата в этом сама Мария. Вероятно,  она
действительно слишком подчеркивала свою юную безгрешность, да  еще  надела
проклятое белое платье  с  открытой  грудью  и  коротким  пышным  рукавом.
Бесстыдно распустила  волосы  и  закалывала  их  драгоценной  брошью.  Она
подражала родовитым дамам, но у нее не было  знатного  имени,  защищающего
принцесс  от  посягательств  мужчин.  К  тому  же  нельзя  было  брать   в
исповедники нестарого еще человека, через день приходить на исповедь и тем
соблазнять его, соблазнять всякий час, пока он не впал  в  отчаяние  и  не
нарушил обета целомудренной жизни. С  какой  стороны  ни  посмотри,  всюду
виновата она. Вот только, зачем был в комнате барон Оттенбург и почему  он
не остановил монаха?  Или  здесь  вообще  никого  не  было  и  все  просто
почудилось ей в бреду?
     На улице послышался шум, крики,  скрежет  металла,  мелко  посыпалось
стекло, потом по камню упруго простучали копыта  коня,  беготня  во  дворе
усилилась, еще несколько всадников скорым галопом промчались внизу,  после
чего все стихло. За оконным переплетом медленно голубело утро.
     Часы пробили шесть. За дверью четко прозвучали шаги, ключ повернулся,
и в зале появился фон Оттенбург.
     - Спишь? - спросил он у продирающего заплывшие глаза отца Антония.  -
Давай, быстро готовь ее к выходу, - барон мотнул головой в сторону Марии и
зло добавил: - Де Брюш сбежал.
     - Как?! - отец Антоний подскочил от неожиданности.
     - Вот так! На неоседланной лошади!.. В одной сорочке!.. Это ты, сука,
наделала, - барон  повернулся  к  замершей  Марии.  -  "Распахните  ворота
замков, опустите мосты!" Черта с два он удрал бы у меня,  если  бы  ворота
были заперты! А!.. - фон Оттенбург махнул рукой и быстро вышел.
     Отец Антоний поспешно одевался.
     - Платье поправила? - деловито спросил он. - Молодец.  Скорее,  народ
уже собрался, нас ждут.
     - Вы же знаете, мне больше нельзя к  единорогу,  -  убито  прошептала
Мария. - Я не пойду.
     - Пойдешь... - зловеще протянул отец Антоний. - Я вижу, ты,  милочка,
ничего не поняла. Сейчас надо исправить тот вред, что  ты  нанесла  своими
безбожными речами. Войско готово в поход, и народ собрался.  Но  никто  не
станет воевать, пока верит твоим словам, так что дело за  тобой.  Слышишь,
как бушует твой зверь? Господень гнев не терпит блуда! Идем!
     Так вот в чем дело! - У Марии словно открылись  глаза.  -  Значит  не
было никакого невольного соблазнения, и отец Антоний обидел ее вчера не  в
приступе любовной горячки, а из низкого желания услужить господину. А  сам
Оттенбург  клялся  ложно,  целовал  распятие,  вынашивая  в  груди   планы
предательства. И все для того, чтобы и впредь бронированная конница  могла
вредить безоружным жителям Эльбаха. А она-то, глупая, надеялась  примирить
хищником! Да они страшнее сотни чудовищ...
     Отец Антоний взял Марию за локоть, повел за собой. Мария шла  покорно
с потухшими глазами. В голове моталась одна-единственная фраза,  сказанная
некогда священником эльбахской церкви и почему-то запавшая в  память:  "Не
бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего сделать".
     Рядом с замком, на ристалище, где скакали, бывало, борющиеся  рыцари,
толпился народ. Высокие скамьи, на которых обыкновенно  восседали  знатные
дамы, на этот раз были открыты для простого люда. Оттенбург  желал,  чтобы
как можно шире распространились в народе рассказы о  том,  как,  посланное
богом чудовище расправилось с ложной девственницей, посмевшей призывать  к
позорному миру.
     Единорог, оставленный здесь на ночь, безостановочно кружил по  арене,
толкал рогом гнущиеся доски барьера. Время от  времени  верхняя  губа  его
вздергивалась,  обнажая  квадратные  желтые  зубы,  и  из  широкой   груди
вырывался клокочущий рев. Зверь был голоден и разъярен, на губах и  черном
носу выступали капли крови. Дело в том, что Оттенбург  хотя  и  поверил  в
план отца Антония, но помнил, однако, и обстоятельства  первого  появления
дива и  потому  предусмотрительно  засунул  в  кормушку  с  овсом  обрезок
излюбленного оружия - подметной каракули.
     Трубачи взметнули в зенит фанфары, на ристалище  появился  светлейший
барон Людвиг, облаченный в  легкие  праздничные  латы,  верхом  на  богато
убранном коне. Следом отец Антоний вел бледную Марию. Оттенбург отъехал  в
сторону, молча дал знак рукой. Конь его, привыкший за  последнее  время  к
единорогу, стоял спокойно, лишь прядал иногда ушами.
     - Братья во Христе! - звучно пропел отец Антоний. -  Вот  перед  вами
юная и непорочная девственница, призвавшая князей к миру. В  подтверждение
своей чистоты, а также того, что слова ее действительно внушены  господом,
девственница обуздает сейчас грозное чудовище, посланное за наши грехи. Да
свершится воля всевышнего!
     Отец Антоний подтолкнул Марию и прошептал:
     - Смотри, они будут одинаково рады любому исходу.  Бедняга,  "жестоко
тебе против рожна прать".
     - Сладко, - ответила Мария и сама прошла на арену.
     Она подошла вплотную к единорогу, встала на  колени,  так  что  низко
опущенный рог приходился прямо напротив груди, и тихо попросила:
     - Убей меня...
     Единорог неторопливо повернулся боком и  опустился  на  землю.  Мария
упала в ложбину между двумя горбатыми лопатками и только здесь, с  головой
зарывшись  в  густую  теплую  шерсть,  впервые   за   все   время   сумела
расплакаться.
     - Врешь, шлюха! - прорычал фон Оттенбург и, пришпорив коня,  рванулся
вперед. В левой руке  его  блеснул  смертельный  треугольник  даги.  Барон
направлял удар в спину девушке, но единорог резко поднялся на ноги, и дага
безвредно скользнула по жесткому волосу.
     Колосс мгновенно повернулся и коротко ударил.  Первый  удар  пришелся
под ребра коню. Ноги коня еще не успели подогнуться, когда покрасневшее от
крови острие поразило барона в грудь, пронзив  его  насквозь  и  выйдя  со
спины. Трибуны дружно ахнули, а единорог тряс головой, стараясь сбросить с
бивня повисшую на нем нелепую жестяную куклу. Когда это удалось,  единорог
поднял взгляд на захлопнувшиеся ворота, подбежал к ним и нажал. С  громким
хрустом дубовые створки слетели с петель. В толпе,  собравшейся  на  поле,
началась паника. Но зверь, не обращая ни на кого внимания, мерно  двинулся
по дороге от замка.
     Мария  приподняла  голову,  увидела  небо,  косые  верхушки  тополей;
временами в такт шагам зверя, мелькала  земля,  мечущиеся  люди...  Черная
фигура качнулась где-то в стороне. Отец  Антоний,  осознавший  случившееся
раньше всех, спасался бегством. При виде монаха Марию начала  бить  дрожь.
Мария сжалась, стараясь спрятаться, стать незаметной. Единорог, уловив  ее
движение, свернул с дороги, в два широких маха догнал бегущего, всхрапнул,
вращая красным  глазом,  и  поддел  рогом  подпрыгивающую  спину.  Коротко
вякнув, отец Антоний взлетел на воздух и,  уже  не  похожий  на  человека,
смятым черным мешком рухнул на землю, попав под тяжеловесное копыто.
     Теперь единорог понял, кто  его  враги,  и  зорко  высматривал  среди
бегущих  серую  сутану  странствующего  священнослужителя  или   блестящий
нагрудник оруженосца...
     Когда дорога перед ними  опустела,  единорог  не  замедлил  бега,  он
продолжал двигаться все так же, широкой наметистой рысью, уходя на  север,
куда тянул голос давно исчезнувших  предков.  След  его  пересекал  земли,
расселяя легенды о дивной всаднице и о жестокости  зверя,  о  необъяснимой
его ненависти ко всем закованным в латы и укутанным в рясу.
     И наконец, слух о них потерялся в диких лесах далекой Сарматии.

                            Святослав ЛОГИНОВ

                               АВТОПОРТРЕТ

     Валерий  Александрович  Полушубин  вышел  на  пенсию.  Провожали  его
хорошо, двумя отделами. Читали приказ директора, говорили прочувствованные
слова о заслуженном отдыхе.  Отдел  Главного  инженера  подарил  спиннинг,
отдел  Главного  энергетика  -  большую  хрустальную  конфетницу.  Валерий
Александрович не  был  рыболовом  и  не  ел  конфет,  потому  что  страдал
диабетом, но речи ему понравились.
     Инга Петровна, которую Полушубин про себя иначе  как  "фитюлькой"  не
называл, преподнесла репродукцию  на  спецткани  -  мадонну  с  младенцем.
Такого Валерий Александрович не ожидал, отношения с "фитюлькой" были не из
лучших. Ингу Петровну взяли специально  на  смену  ему,  они  отрабатывали
вместе три месяца: месяц до шестидесятилетия  Полушубина  и  два  "жадных"
предпенсионных месяца. Теперь "фитюлька" будет сама себе начальником, а на
радостях можно и мадонну отвалить.
     Вечером Валерий Александрович спрятал ненужную удочку  и  конфетницу,
потом начал рассматривать картинку. Что в ней люди находят? Сидит девица и
кормит титькой голого рыжего мальчишку. Приличный человек, такое  заметив,
глаза отводит.
     Репродукцию Валерий Александрович убрал  на  шкаф,  положил  мадонной
вниз, чтобы не пылилась, и решил при случае кому-нибудь передарить. Самому
Полушубину мадонна была ни к чему, а что касается  младенцев,  то  дети  у
него ассоциировались  с  надоедливым  плачем  по  ночам,  да  с  графой  в
расчетной  ведомости,  по  которой  с  него  шестнадцать  лет  высчитывали
четверть зарплаты. Но это было давно,  теперь  Валерий  Александрович  жил
один и знать ничего не знал о бывшей семье.
     Со следующего утра для Валерия Александровича началась  новая  жизнь.
За годы работы он привык чувствовать себя необходимым человеком. Ежедневно
с трех  до  пяти  часов  у  его  кабинета  толпились  люди,  пришедшие  на
инструктаж,  и  если  Полушубин  почему-либо  задерживался,  они   покорно
ожидали. Ни одна инструкция не имела силы без его подписи,  рацпредложения
присылались  к  нему  на  заключение,  а  технологические  регламенты  для
согласования. Так что причин для самоуважения было достаточно.
     Сначала Валерий Александрович считался просто  инженером  по  технике
безопасности, потом, когда ему прибавили зарплату, стал  требовать,  чтобы
на документах стояло: "старший инженер по технике безопасности". Без этого
Полушубин ни одной бумаги не подписывал, хотя смутно подозревал, что такой
должности в штатном расписании нет.
     Теперь новоиспеченный пенсионер утверждал свою значительность другими
способами. Он чуть не ежедневно инспектировал двор,  заставляя  скрежетать
зубами дворника, да смерти надоел санэпидстанции и участковому  инспектору
телефонными звонками и сигналами, а работников ближайшего универсама довел
до предынфарктного  состояния  жалобами  на  некультурное  обслуживание  и
проверками: не прячут ли продавцы под прилавок дефицитные творожные сырки.
Все это Полушубин совершал бескорыстно, ибо, как диабетик  сладких  сырков
есть не мог.
     Не обошел Валерий Александрович вниманием и задний  двор  универсама.
Заглянул, устроил разнос рабочим за  раскиданные  ящики.  Грузчики  лениво
отбрехивались, потом пообещали  надеть  неугомонному  пенсионеру  ящик  на
голову. Угроза Валерия Александровича не испугала,  но  все  же  он  решил
уйти. Однако, у ворот его остановил какой-то человек.
     - Папаша, купи, - сказал он, протягивая сверток. - Задарма отдам.
     Валерий Александрович невольно глянул. Продавец относился  к  разряду
"бывших интеллигентов" и, конечно же,  не  мог  предлагать  вещь  хоть  на
что-нибудь  годную.  Но  едва   со   свертка   слетела   бумага,   Валерий
Александрович сразу понял, что перед ним хотя  и  ненужная,  но  настоящая
вещь. В крепком, сделанном из лакированной  фанеры  ящичке  рядами  лежали
тюбики, в специальных круглых и  овальных  гнездах  помещались  бутылки  и
флаконы. Три разной толщины кисточки теснились сбоку.
     Действительно, зачем все эти богатства бывшему старшему  инженеру  по
ТБ? Но жила в Валерии Александровиче простительная слабость  к  добротным,
пусть даже бесполезным вещам.
     Продавец, заметив неуверенность на лице Валерия Александровича, резко
пошел в атаку:
     - Что, папаша, берешь? Тогда с тебя четвертной.
     Цена сразу охладила Валерия Александровича, и он,  для  того  больше,
чтобы позлить, предложил:
     - За три рубля возьму.
     - Что?! - взревел бывший интеллигент, но тут же, сникнув, попросил: -
Восемь-то рублей дай. Ты вникни, какие краски. И не троганые.  Этот  набор
втрое стоит, да еще и не достанешь нигде...
     Валерий Александрович прикинул в уме, что сегодня дают в  винном,  и,
определив таким образом минимальную сумму,  сторговался  на  пяти  рублях.
Получив деньги, бич поспешил в отдел, а оттуда снова во  двор  универсама,
где для любителей оборудован был закуток, и стакан не очень грязный  стоял
на ящике, а порой объявлялись соленые помидоры или  иная  полезная  снедь,
вытащенная во двор под  засаленным  грузчицким  передником.  Вышел  он  из
закутка вовсе не умиротворенный, как можно было бы  ожидать,  а  напротив,
крайне агрессивный.
     - Ну?! - закричал он, увидав, что Валерий Александрович еще не  ушел,
а следит за разгрузкой молочной машины. - Купил? А на кой он тебе? Это  не
краски, а мечта, я их  для  великой  картины  берег,  а  ты  за  пятеру  у
человечества великий шедевр украл! Дерьмо ты!..
     Валерий  Александрович  хотел  ответить,   но   растерявший   остатки
интеллигентности алкоголик перешел на крутой мат, и Валерий  Александрович
поскорей ушел, провожаемый воплем:
     - Думаешь купил и художником стал? Не получится!..
     Бессильная пьяная злоба пропившегося живописца вообще  не  задела  бы
Валерия Александровича, если бы не одно, мелкое казалось бы, событие. Дома
Валерий Александрович включил телевизор и попал  как  раз  на  передачу  о
художниках. А точнее - о современном авангарде. Жалобы  на  то,  как  худо
жилось живописцам в застойные годы, мало тронули Полушубина. Сам он честно
работал и жил неплохо. Грех жаловаться, хотя желательно было  бы  получать
побольше. Значит, эти просто  работать  не  хотели.  Но  полотна,  которые
крупным планом показывали с экрана, потрясли и возмутили  его.  Искаженные
хари, детские каракули, черные квадраты... И это живопись? Да  так  каждый
сможет!
     Валерий Александрович повернулся к столу, где все еще  лежал  ящик  с
красками, сдвинул полированную  крышку.  Тюбики,  казалось,  ждали,  когда
умелые пальцы выдавят на палитру их цветное содержимое.
     В душе Валерия Александровича созрело решение. Раз уж  он  купил  эту
штуку, то ее надо использовать. Он напишет картину, свой портрет.  Да,  он
не художник, его не учили, не тратили  на  него  народные  деньги,  но  он
сделает лучше, чем эти ноющие неудачники.
     Валерий Александрович подошел  к  зеркалу,  чтобы  рассмотреть  себя.
Конечно, он не красавец, прожитые шесть десятков отпечатали заметный след,
но  они  же  придали  лицу   значительность,   уверенное   спокойствие   и
благородство, рожденное сознанием личной нужности.  Валерий  Александрович
остался доволен своей внешностью и упрочился в принятом решении.
     Прежде он, томимый пенсионным бездельем, подумывал  о  воспоминаниях,
исписал даже пару страниц  в  учетной  книге,  бог  знает  когда  и  зачем
вынесенной со службы. На двух  учетных  страницах  уместились  сведения  о
месте и времени рождения, о ближайших родственниках, а также перечень мест
работы и должностей. Короче, лаконичный язык, которым так гордился Валерий
Александрович (никогда начальство не вычеркивало из составленных им  писем
ни единого  слова),  на  этот  раз  подвел  хозяина.  Вместо  воспоминаний
получилась автобиография.  Подвела  привычка.  Но  к  живописи-то  у  него
привычки нет, и  здесь  он  сумеет  рассказать  о  непростой,  но  недаром
прожитой, нужной людям жизни.
     Валерий Александрович  прекрасно  знал,  о  чем  должно  рассказывать
искусство, и не сомневался, что на  этот  раз  все  получится  как  нельзя
лучше.
     Оставались некоторые технические трудности. Чем писать у него есть, а
на  чем?  Не  скатерть  же  портить...   Валерий   Александрович   немного
поразмыслил, потом достал старую чертежную доску, на которой давно уже  не
чертил (с той поры, как сменил должность конструктора на инженера по ТБ) и
с помощью струбцины закрепил на ней  подаренную  "фитюлькой"  репродукцию,
здраво рассудив, что спецткань выдержит еще один слой краски.
     На  следующий  день  с  утра  Валерий  Александрович   отправился   в
библиотеку. Он был не настолько самонадеян, чтобы хвататься за  кисть,  не
подготовившись предварительно теоретически. За день Валерий  Александрович
выяснил, что в библиотеке имеется  очень  неплохая  столовая,  где  подают
говяжью  печень  в  сметанном  соусе,  вкус  которой  он  успел  позабыть,
установил, что холст должен  быть  прогрунтован  (прямо  по  холсту  пишут
только эти, модные), а также  запомнил  два  непонятных  слова:  пленер  и
подмалевок.
     По дороге  домой  Валерий  Александрович  зашел  в  магазин  и  купил
стограммовую баночку белил. Тратить на грунтовку  краски  из  набора  было
жалко.
     Репродукция  ожидала  его,  зажатая  в  струбцину.  Девица  сидела  с
расшнурованным платьем и не смотрела на Валерия Александровича. А младенцу
тем более все было до феньки. Он, закатив глаза, сосал титьку.
     - Бесстыдница! - сказал Валерий Александрович и  принялся  замазывать
девицу белой краской.
     Когда  белила  высохли,  Валерий  Александрович  попытался  набросать
карандашом свое лицо. Неожиданно из этого ничего не вышло. Глаза съехались
вместе,  нос  скукожился,  а  подбородок  занял  чуть  не  половину  всего
пространства.
     Неудача не обескуражила Валерия Александровича, зато он понял, откуда
взялись искаженные хари на нынешних картинах. Не умеют рисовать, взяли  бы
фотографию да перевели на холст.
     Сам Валерий Александрович фотографией пользоваться  не  собирался,  у
него наготове был другой способ, доступный лишь инженеру,  конструктору  -
короче, образованному человеку.
     Валерий Александрович достал с антресолей, где хранились инструменты,
рейсшину и штангенциркуль, расчертил белый  фон  на  квадраты  и  принялся
замерять и переносить на холст свои размеры. К вечеру рисунок  был  готов.
Точнее, не рисунок, а  чертеж.  Человеческое  лицо,  вроде  бы  совершенно
правильное, смотрело мимо Валерия Александровича бельмами рыбьих глаз и не
выражало ничего.
     - Фоторобот, - вспомнил Валерий  Александрович  словечко  из  недавно
смотренного телесериала.
     Получилось  именно  то,  что  он  и  ожидал.  Если   бы   с   помощью
штангенциркуля и рейсшины можно было бы создавать портреты, то овчинка  не
стоила бы выделки, всякий техник лепил бы шедевры. А Валерий Александрович
был уверен, что такое под силу только инженеру.
     Предстояло   научиться   передавать   выражение   лица,   и   Валерий
Александрович вновь отправился в библиотеку. Сделал он  это  тем  охотнее,
что нежно любил тушеную печень и надеялся вновь получить ее на обед.
     Печенка Валерию Александровичу  досталась,  а  вот  нужной  книги  не
нашлось. Библиограф справочного отдела  сбилась  с  ног,  таская  ящики  с
карточками. Книги, записанные на них, явно не могли научить, каким образом
не только сделать изображение живым, но и показать характер человека.
     В конце концов, Валерий Александрович, не желающий объяснять истинную
цель своих поисков, признался, что ему надо связать внешность с характером
человека. Библиограф просветлела лицом и принесла  запыленную  коробку,  в
которой  хранились  карточки  на   сочинения,   посвященные   всевозможным
лженаукам, начиная с хиромантии и кончая графологией. Названия  этих  книг
обещали все, что угодно, и воодушевленный  Валерий  Александрович  выписал
кучу книг, самоновейшие из которых были отпечатаны во времена нэпа.
     Графология  показалась  Валерию  Александровичу  заумной  и  скучной,
хиромантию  он  справедливо  счел  мошенничеством.  Заинтересовался   было
антропометрией, но автор быстро свел разговор  к  поимке  преступников,  и
Валерий  Александрович  отложил  и  эту  книгу.  Немало   его   позабавила
краниметрия по Галлю. Читая, Валерий Александрович то и дело ощупывал свою
голову, выискивая различные шишки. Шишек оказалось на удивление мало, одна
лишь слуховая память, если верить пособию, была у  Валерия  Александровича
хорошо развита. Не было ни религиозности,  ни  коварства,  с  чем  Валерий
Александрович согласился, не было и чувства  прекрасного,  что  показалось
обидным.  Но   самое   главное,   у   Валерия   Александровича   полностью
отсутствовала математическая  шишка,  а  значит  и  способности.  Это  уже
представлялось   откровенной   неправдой,   ибо   Валерий    Александрович
высчитывал, сколько ему полагается сдачи, быстрее любого кассира.  Но  все
же, книжка была любопытной, и  кое-что  Валерий  Александрович  выписал  в
учетный гроссбух рядом с несостоявшимися воспоминаниями.
     Домой он шел в приподнятом настроении. Душу ласкала мысль, что другие
люди, интеллектуалы даже, выйдя на пенсию, опускаются, просиживают время у
телевизора, рубятся в домино, а он занимается искусством, сам создает его,
а сейчас, вот, возвращается из библиотеки, где повышал культурный уровень.
     Валерий  Александрович  сидел  прямо,  пристально  разглядывая   свое
отражение в стекле вагона, прикидывал, как он будет выглядеть на  картине.
Получалось хорошо, полушубинское отражение  смотрело  из  темноты  туннеля
благосклонным  взглядом,  и  даже  змеящиеся  полосы  кабелей  не  портили
внешности.
     Но как трудно оказалось перенести это простое с виду лицо на полотно!
Когда  Валерий  Александрович  попытался  обвести  краской   изготовленный
чертеж, вместо лица образовалось глупое  розовое  пятно.  Даже  отдаленное
сходство с человеком исчезло.
     Вновь Валерий Александрович полез на антресоли. Там,  за  раздвижными
дверцами хранилось великое множество  нужных  и  полезных  вещей,  разными
путями доставшихся Полушубину. Туда же должен был  отправиться  и  ящик  с
красками, но вместо того, он обосновался на столе и потянул вниз остальные
спрятанные богатства.
     Но  Валерий  Александрович  не  роптал.  Напротив,   он   находил   в
происходящем как бы объяснения, зачем ему много лет назад потребовалась та
или   иная   вещь.   Сколько   времени   лежал   без    движения    кривой
циркуль-измеритель,     вынесенный     Валерием     Александровичем     из
инструментального  участка,  а  все-таки  потребовался   -   и   вот   он,
целехонький, ни разу не использованный! И так во всем. Ни одна вещь, если,
конечно, это настоящая вещь, никогда не пропадет втуне. Рано или поздно  -
про нее вспомнят.
     В пыльных недрах антресолей  рядом  с  коробками  кнопок  и  скрепок,
позади зачерствевших лент к пишущим машинкам  и  ручного  скрепкосшивателя
обнаружился футляр с  портативным  спектроскопом.  Элегантная  вещь:  чуть
больше театрального бинокля, и с виду похож,  но  нужен  не  театралам,  а
металлургам.  Направляешь  бинокль  на  какой-нибудь   предмет,   вращаешь
верньер, словно на резкость наводишь, а вторым  глазом  видишь  ряд  цифр:
длины волн и интенсивность. Удобная вещь: заглянешь через нее  в  летку  и
видишь, готова ли сталь, а если не готова, то какие добавки в нее  следует
внести. Досталась она Валерию Александровичу, когда тот, еще до КБ работал
мастером  в  цеху.  Валерий  Александрович   справедливо   рассудил,   что
спектроскоп прибор тонкий, неумелыми руками  недолго  его  и  загубить,  а
опытный сталевар и без спектроскопа на глазок готовность стали  определит.
Решил он тогда прибор от греха прибрать, целее будет - и оказался прав.
     С помощью прибора Валерий Александрович  и  собирался  управляться  с
непокорными красками. Ясно, что это под силу только инженеру.
     Несколько  дней  Валерий  Александрович  безвылазно  просидел   перед
мольбертом. Почти сразу он определил,  что  в  зависимости  от  освещения,
разительно меняются оптические  характеристики  его  лица.  Тогда  Валерий
Александрович завесил окна глухими шторами, отгородившись  от  наступающей
весны, и  начал  работать  при  электричестве,  гарантирующем  постоянство
условий.
     Сначала Валерий Александрович изучил свойства чистых красок,  отыскал
на своей физиономии места им соответствующие и закрасил на восстановленном
чертеже первые квадратные миллиметры поверхности. Затем он начал смешивать
краски, подолгу изучая через спектроскоп  выдавленную  на  палитру  массу,
медленно, с трудом подбирая нужные оттенки.
     Постепенно   края   фоторобота   покрылись    аккуратными    мазками.
Накладываясь друг на друга, мазки не сливались,  каждый  был  отдельно  от
других. Что-то подобное Валерий  Александрович  видал  на  иллюстрациях  к
учебнику  живописи.  Он  даже  вспомнил  похожее  на  ругательство   слово
"пуантилизм".   Первым   побуждением   было   немедленно   замазать   весь
"пуантилизм", но потом Валерий Александрович  пришел  к  выводу,  что  это
необходимый этап, поскольку все  равно  надо  учиться  подбирать  оттенок.
Рябая, в цветных точках морда целый месяц украшала квартиру.
     За все это время Валерий Александрович лишь однажды вышел из дома  не
по делу. Вспомнил вдруг, что приближается день рождения сына. И,  кажется,
кругла дата - тридцать пять лет. Сына Валерий Александрович не  видел  лет
пятнадцать или даже больше. Первые годы после развода и  размена  квартиры
Валерий Александрович регулярно раз в месяц навещал бывшую супругу и водил
сына гулять. Но потом парень все чаще стал  где-то  пропадать,  и  Валерий
Александрович, которому надоело зря  кататься  через  весь  город,  бросил
ездить.
     А теперь вспомнил про день рождения и решил навестить  наследника.  В
подарок повез пенсионный спиннинг. Ехал с хорошим добрым чувством,  как  и
полагается работнику искусств, а получилось, что  напрасно  ехал.  Открыла
дверь незнакомая гражданка и  сообщила,  что  Полушубины  здесь  давно  не
живут. Сын, оказывается, успел жениться, даже ребенок есть -  девочка  или
мальчик Валерий Александрович не поинтересовался. Вот и переехали.
     Назад Валерий Александрович  возвращался  в  раздраженном  состоянии.
Обидно было, что не предупредили его ни о женитьбе  сына,  ни  о  рождении
внука (или внучки, неважно, в конце  концов!),  ни  о  переезде.  Вот  она
благодарность! И это за все, что он делал для них! Ведь ни разу ни на один
день не задержал выплаты алиментов. Действительно, добрые дела не остаются
безнаказанными.
     После испытанного разочарования Валерий Александрович с головой  ушел
в живопись. Он закрасил пестрый холст и начал все заново.  Теперь  у  него
был  опыт.  Пользуясь  таблицами,  составленными  в  эпоху  "пуантилизма",
Валерий Александрович довольно быстро  подбирал  нужные  сочетания,  а  не
наносил краски наугад, пятная полотно в разных местах. Теперь он  начал  с
волос и постепенно спускался вниз, не оставляя непроработанным ни  единого
квадратного миллиметра.
     Следующую трудность нельзя было назвать неожиданной, просто Полушубин
старался не думать о ней, потому  что  не  знал,  как  с  ней  справиться.
Спектроскоп при работе закрывал брови, переносицу, часть лба и оба  глаза.
Прямо посреди портрета  неизбежно  должно  было  получиться  белое  пятно.
Слегка сдвинув прибор, морщась и искажая  лицо,  можно  рассмотреть  часть
закрытой зоны, например, брови, но глаза всегда оставались  скрыты.  Самую
ответственную часть работы предстояло делать вслепую.
     Много часов Валерий Александрович,  вооружившись  кистью  и  альбомом
выкрасок (память о службе на текстильной фабрике) провел  перед  зеркалом,
разглядывая свои глаза и  пытаясь  угадать  длину  волны,  чтобы  передать
колер. Остановился на двух композициях, с виду совершенно одинаковых, хотя
прибор утверждал, что в  одну  из  них  луч  света  проникает  значительно
глубже.
     И тут Валерий Александрович вспомнил о проштудированных в  библиотеке
томах по физиогномике. Он  достал  автобиографический  гроссбух  и  вскоре
отыскал выписанное на всякий  случай  утверждение:  "Ежели  у  кого  глаза
бывают  прозрачны,  таковой  человек  характером  добросердечен".  Валерий
Александрович ни тогда, ни сейчас подобным утверждениям цены не давал,  но
что-то толкнуло его под руку, и он выбрал ту краску, что пропускала вглубь
цвет. Конечно, это ерунда, но, кто знает, вдруг в этом что-то есть? А  что
касается добросердечности, то он в жизни зла никому не желал.
     Валерий  Александрович  осторожно  прорабатывал  левый  глаз,   когда
неожиданно  грянул  дверной  звонок.  Пришлось  отложить  кисти   и   идти
открывать. За дверью стояла Инга Петровна, бледная и зареванная.
     Валерий Александрович проводил "фитюльку" на кухню. Выслушал.
     На  заводе  случилась  авария:  в   автоклавной   сорвало   временный
паропровод,  острым  паром  обварило  человека.  И   "фитюлька",   которой
предстояло за все отвечать, прибежала к Валерию Александровичу за советом.
     Паропровод в автоклавной с самого начала вызывал опасения Полушубина.
Ясно же, что нельзя перегретый пар пускать через  резиновый  шланг.  Рукав
либо сойдет с оливки, либо хомуток перережет ставшую непрочной  резину.  В
обоих случаях результат будет один и тот же.  И  вот,  пожалуйста.  Теперь
"фитюлька" сидит у него за кухонным столом и твердит, размазывая с  ресниц
тушь:
     -  Валерий  Александрович,  ведь  вы  же  подписали   разрешение   на
строительство времянки!..
     Это  была  правда,  Главный  инженер  давил  на  Полушубина,  и   тот
завизировал документы, решив, что полгода времянка  продержится,  а  через
полгода он уже  давно  будет  на  пенсии.  Так  и  вышло,  только  Валерий
Александрович не рассчитал, что "фитюлька" разыщет его адрес  и  явится  к
нему домой.
     - Подписал, - признал Валерий Александрович, - потому что объект надо
было сдавать. Сорвали бы сроки - остались бы без премии. А вы должны  были
составить дефектную ведомость и не давать разрешения на пуск, пока все  не
будет переделано. Так что я тут ни при чем. Ваша недоработка.
     "Фитюлька" ушла в слезах, а Валерий Александрович уже  не  брался  за
кисть в этот день. Стараясь успокоиться, он перечитывал  конспект  "Очерка
физиогномических   сведений",   удивляясь    простоте    рекомендаций    и
безапелляционности тона:
     "Люди решительные и твердые в убеждениях имеют брови прямые", - читал
Валерий Александрович.
     Отложил конспект, придвинул зеркало. Брови как брови, сросшиеся,  над
глазницами  слегка  приподнятые.  У  висков  ширины  восемь   миллиметров,
посредине - двенадцать. Странно, неужели из-за  этих  четырех  миллиметров
разницы из его облика исчезает решительность? Но ведь  она  у  него  есть!
Только  что  он  весьма  решительно  дал  понять  Инге  Петровне,  что  не
собирается отвечать за чужие ошибки.
     Валерий Александрович взял измеритель, транспортир, приложил к  лицу.
Точно, двенадцать миллиметров. Хотя... можно, пожалуй, и  одиннадцать.  Не
сталь же измеряет, живое тело, допуски большие. И угол разлета бровей  он,
кажется, завысил. Надо градуса на полтора поменьше...
     Третья  попытка  создать  автопортрет  тоже   не   удалась.   Валерий
Александрович не сумел состыковать глаза и брови с остальным лицом.  Глаза
жили сами по себе, а все остальное замерло  в  напряженной  неподвижности.
Казалось, портрет приник к окуляру спектроскопа и считывает показания.
     С этим Валерий Александрович смирился бы. Сосредоточенное лицо не так
плохо. Во всяком случае, любой увидит, что  на  портрете  не  какой-нибудь
вертихвост, а человек серьезный и занятый  важной  работой.  Гораздо  хуже
обстояло дело с фоном. Когда Валерий  Александрович  попытался  изобразить
занавеску за своей  спиной,  эффекты  картины  нарушились,  щеки  портрета
забликовали, а все лицо ушло вглубь.  Получилась  на  картине  портьера  с
большой  дырой  посредине,  а  в  эту  дыру,  словно  позируя   довоенному
фотографу, выглядывает лицо. Сплошное безобразие.
     Вслед за розовой лепешкой и "пуантилизмом" была закрашена  и  "дыра".
Подтверждая наличие у себя решительности, Валерий Александрович  приступил
к картине в четвертый раз.
     Но прежде он вновь сходил в библиотеку и, просидев там семь часов  (с
перерывом на  обед,  разумеется)  переписал  из  "Очерка  физиогномических
сведений" все, что посчитал важным.
     Новый вариант Валерий Александрович начал с занавески. Потом, как и в
прошлый раз перешел к волосам, лбу... Но теперь у него под рукой постоянно
находилась раскрытая тетрадь, и работая,  Валерий  Александрович  бормотал
про себя:
     - Лоб широкий и открытый изобличает человека честного,  отличающегося
благородностию натуры.
     Валерий Александрович отложил кисть и взялся за измеритель.  Нет,  он
не собирается приукрашивать себя, все должно быть в пределах  допуска.  Он
не  хочет  приписывать  себе  каких-то  там  дворянских  добродетелей,  но
честным-то он был всегда! В жизни копейки чужой не взял. А чего стоит хотя
бы позавчерашняя  история?  Только  глубоко  порядочный  человек  способен
поступить так, как он.
     В тот день Валерий  Александрович  отправился  в  магазин.  Занявшись
живописью, он не мог как прежде контролировать  работу  торгового  центра,
но,  когда  приходил  за  покупками,  то  строго  проверял  взглядом  зал,
продавцов и покупателей. Обходя стеллажи и  витрины-холодильники,  Валерий
Александрович заметил вора. Сначала он не понял, что делает эта  старушка,
зачем складывает пачки масла в бидон, лишь потом сообразил в  чем  дело  и
восхитился хитроумному  плану.  Бабка  купила  литр  разливного  молока  в
трехлитровый бидон, а остальное пространство собиралась заполнить  маслом.
Расчет прост: не станет же кассир шарить на дне бидона, возьмет с нее  как
за три литра молока - и дело с концом.  Но  на  пути  похитителя  появился
Валерий Александрович. Он не стал хватать старушку за воротник и тащить  к
ответу.   Он   просто   подошел   к   администратору,   тихонько   показал
нарушительницу и объяснил, чем та занималась.
     И уже уходя, наблюдал, как  кассир  при  свидетелях  выволакивает  из
бидона ворованное масло, а старуха бормочет что-то о  пенсии,  которой  не
хватает на жизнь. Хотя, при чем  здесь  пенсия?  Ему,  например,  хватает,
потому что всегда честно работал, а если  эта  бабка  в  молодости  дурака
валяла, вместо того, чтобы зарабатывать стаж, то  пусть  и  пожинает,  что
заслужила.
     Лоб на портрете Валерий  Александрович  расширил  на  толщину  линии.
Контрольные замеры никакой разницы с оригиналом не обнаружили.
     Сложный  вопрос  ошибок  в  измерениях,  проблема  допусков,  которой
Полушубин прежде попросту не замечал, встала теперь перед ним.  Это  из-за
нее не состыковывались отдельные части лица,  и  исчезала  согласованность
деталей, которая, как тайно подозревал Валерий Александрович, и называется
художественным образом.
     Например, подбородок. При замерах  можно  чуть  сжать  штангенциркуль
или, напротив, оставить зазор. А кроме  того,  толщину  имеет  даже  самый
легкий карандашный штрих, не говоря уже о касании кисти. Вот  здесь-то,  в
пределах  погрешности   измерений,   подбородок   должен   соответствовать
имеющимся чертам характера.
     Но одна беда - по поводу нижней челюсти  книга  гласила:  "Подбородок
округлый встречается у людей мягких, сентиментальных  и  любящих  семейные
радости, но недалеких умом. Имеющий острый подбородок остер разумом, хитер
и изворотлив, но зол и жестокостью прочих превосходит. Если же  какой  муж
бородой тверд, то характер имеет необузданный, вспыльчив, да отходчив, а в
бою смел. В жизни щедр и нерасчетлив."
     Подобная   противоречивая   характеристика   никак   не    устраивала
Полушубина. Разумеется, у него есть недостатки,  но  не  такой  же  набор.
Полностью ни одно из описаний к нему не подходило.  Валерий  Александрович
подолгу сидел у зеркала, измерял свою челюсть самыми разными  способами  и
сочетаниями. Больше всего подбородок напоминал первое описание,  но  здесь
Валерий Александрович был согласен лишь с одним пунктом: любовь к семейным
радостям.
     Женился Валерий Александрович  еще  студентом,  причем  по  любви.  В
молодости он был хорош собой и мог выбирать. Он и выбрал свою однокурсницу
- Риту, замечательно красивую девушку. А то, что у Риты была оставшаяся от
родителей трехкомнатная квартира, лишь укрепило его  в  принятом  решении.
Пусть  другие  женятся  по  расчету,  тянут   в   загс   капризных   дочек
высокопоставленных папаш, а потом пресмыкаются перед тестем. Полушубин  не
таков. Зацепился в центре, и хватит. Главное - нормальная семья, в которой
он будет чувствовать себя хозяином.
     К несчастью, как раз нормальной семьи у него и не  получилось.  Через
год родился сын, начались трудности  и  беспокойства,  Рита  все  внимание
отдавала новорожденному, а о муже не только не думала, но,  напротив,  все
время требовала чего-то.  Год  Полушубин  вытерпел,  а  потом  понял,  что
прошедшего не вернуть.
     Трехкомнатную квартиру удалось  разменять  на  две  однокомнатные  со
всеми удобствами, и один Валерий Александрович ведал,  сколько  для  этого
потребовалось  ума,  хитрости  и  изворотливости.  Но  жестокости  Валерий
Александрович не допускал ни малейшей. Когда дошло  до  раздела  совместно
нажитого имущества, то  действительно  делилось  лишь  совместно  нажитое,
Валерий Александрович не взял себе ничего из того, что было в квартире  до
ритиного замужества, хотя никаких доказательств о праве владения у Риты не
было. Более того, все  детские  вещи  Валерий  Александрович  безвозмездно
оставил бывшей жене. А это четко указывает, что  он  щедр  и  нерасчетлив,
пусть даже и нет у него квадратного подбородка.
     Противоречивая информация мучила Валерия Александровича. Много раз он
брался переделывать нижнюю  часть  своего  лица,  сжимал  ее  и  расширял,
бесконечно  варьируя  сочетания,   но   всегда   в   пределах   допустимой
погрешности.
     Проще  обстояло  дело  с   губами.   "Губы   толстые   имеют   натуры
сладострастные, не знающие удержу  в  погоне  за  наслаждениями".  Валерий
Александрович глянул в зеркало. Ничего подобного ни  во  внешности,  ни  в
характере. Негр он, что ли? "Губы же чрезмерно тонкие..."  -  это  тоже  к
нему не относится. А вот интересное замечание: "Губы соразмерные,  хорошей
формы и  четко  означенные  говорят,  что  сей  человек  в  привязанностях
постоянен, верный муж и добрый сын бывает.  Алые  губы  свидетельствуют  о
сильном здоровье телесном". Это как раз его случай. Не здоровье,  конечно,
какое уж  здоровье  в  шестьдесят  лет,  а  все  остальное.  Губы  у  него
нормальные, и в  привязанностях  он  постоянен.  Пусть  с  женой  пришлось
расстаться, но второй раз он так и не женился.
     Да, у него были связи с женщинами, но жениться еще раз, менять  уклад
жизни,  прописать  на  свою  жилплощадь  чужого  человека,  этого  Валерий
Александрович не желал. Кто может поручиться, что не  придется  во  второй
раз  разменивать  площадь?  А  это  значит  коммуналка,  которой   Валерий
Александрович боялся не хотел. Довольно и того, что он всю юность провел в
коммунальных трущобах. Ютился в десятиметровой комнате вдвоем  с  матерью.
Мать за всю жизнь так и не смогла выхлопотать себе ничего лучше.
     Пока она была жива, Валерий Александрович заезжал к ней, и каждый раз
уходил с тяжелым чувством. Как можно жить в таких условиях? Да еще  пенсия
у нее пятьдесят пять рублей. Единственная радость для нее - мысль, что сын
живет хорошо. Валерий Александрович понимал это и потому навещал  мать  не
реже двух раз в год.
     Значит, не лжет форма  губ,  не  его  вина,  что  семейная  жизнь  не
сложилась. Есть в нем и постоянство, и верность, и доброта. Правда,  книга
повествует не столько о форме, сколько о  контрастности,  а  контрастность
определяется прибором. Хотя и у прибора существует неточность измерения...
     Последняя  мысль  мелькнула  как  бы  между  прочим,  ничего  Валерий
Александрович менять не собирался, однако, в четвертом варианте картины  в
краске оказалась лишняя капля краплака. Впрочем, глаз этого не замечал,  и
прибор тоже.
     Постепенно, со многими неудачами и  остановками  выплывало  на  холст
лицо. Валерий Александрович давно изучил  в  нем  каждую  морщинку,  любое
пятнышко. Он уже  свободно  мог  бы  обойтись  и  без  измерителя,  и  без
выученного наизусть "Очерка физиогномических сведений", и даже без зеркала
и спектроскопа. Просто на глаз научился  Полушубин  определять  сколько  и
какой нужно взять краски, в  какой  пропорции  разбавлять  ее  маслом  или
лаком.
     Но каждый раз, хотя Валерий  Александрович  заранее  знал  результаты
измерений, он заново перепроверял их, потом читал вслух: "Нос приплюснутый
свидетельствует о неблагодарности душевной", - и  приникал  к  зеркалу,  и
массировал нос, и  повторял  замеры  вновь  и  вновь,  пока  не  доказывал
неподкупному внутреннему контролеру, что неблагодарность его  душе  чужда.
Даже на службе, то есть там, где можно и не думать о добрых чувствах,  они
не  покидали  Валерия  Александровича.   Тот,   кто   относился   к   нему
по-человечески, всегда мог рассчитывать на взаимопонимание.
     Главный инженер - на редкость неприятная  личность!  -  лишь  однажды
сделал  Валерию  Александровичу  доброе  дело.  В  последний  год,   когда
Полушубину надо было зарабатывать пенсию, именно Главный  инженер  перевел
его на сетку старшего  и  выхлопотал  вдобавок  персональную  надбавку  из
директорского фонда. И хотя никаких джентльменских  договоренностей  между
ними не существовало, Валерий Александрович не остался в долгу. Безропотно
визировал  и  разрешение  на  временный  паропровод,   и   технологический
регламент  процессов  анодирования  (будут  еще   у   "фитюльки"   с   ним
неприятности!), и мало ли что  еще.  Знал,  что  рискует,  подписывая  эти
документы, но не мог отказать, не мог проявить неблагодарность.
     После уточняющих замеров нос на картине остался прежним, даже  легкая
приплюснутость, если приглядеться, была на месте.
     Окончательную  проработку  портрета   Валерий   Александрович   делал
красками, разведенными не на масле, а на лаке, Этот способ, как вычитал он
в  учебнике  живописи,  позволял  добиться   большей   глубины   света   и
гарантировал, что картина не изменит колер, когда  он  покроет  ее  лаком.
Нынче картины лаком не покрывают, но Валерий  Александрович  хотел,  чтобы
произведение было готово полностью.
     Последний день он просидел над работой  допоздна,  не  вставая  из-за
мольберта, пока не решил, что труд его закончен. Оставалось последнее.
     Валерий Александрович обмакнул тонкую беличью кисточку в алую сангину
и аккуратно расписался в нижнем правом углу. Не  завизировав,  он  не  мог
считать картину своей. Теперь - иное  дело,  его  подпись  известна  всем,
немало человек желало получить на документы этот краткий росчерк.
     Развинтив зажимы струбцины, Валерий Александрович осторожно  за  края
поднял готовую картину и повесил на гвоздь. Завтра он покроет ее лаком,  и
еще дня через три картину можно будет кому-нибудь показать.
     Он отошел на три шага, присел на диван,  прищурившись,  оглядел  свое
детище. С портрета на него смотрел умудренный  годами,  пусть  не  слишком
красивый,  но  умный,   благородный,   в   меру   отважный,   добрый,   но
принципиальный, короче говоря - замечательный человек. И в  то  же  время,
это был он, Валерий Александрович Полушубин. Сходство было больше чем даже
на фотографии, любой бы узнал его.
     Валерий Александрович любовался своим двойником,  улыбался,  довольно
кивал и незаметно задремал на диване.
     Проснулся утром - в окно светило солнце. Поспешно поднялся, разгладил
ладонями смятый костюм. Подошел к портрету, внимательно исследовал краску.
На вид она была совершенно сухой, можно браться за лак. Или  подождать?  А
то не досушишь, и лак начнет лупиться.
     После некоторого колебания Валерий Александрович решил  испытать  лак
на уголке полотна, где ровно зеленела портьера.  Лак  был  в  кладовке,  и
Валерий Александрович отправился за ним. Когда он  с  бутылочкой  в  руках
появился в комнате, то обнаружил, что она полна  народу.  Десятка  полтора
человек полукругом стояли у картины и слушали  женщину  в  строгом  темном
костюме, по виду явно экскурсовода.
     - Перед вами одна из жемчужин нашего собрания: портрет старика  кисти
неизвестного  автора,  -  накатисто  говорила   экскурсовод.   -   Картина
датируется концом двадцатого века. Это единственное,  что  нам  достоверно
известно о великом шедевре, несмотря на то, что картина подписана. Подпись
художника не идентифицирована искусствоведами, она  не  встречается  более
нигде. Общепринятое ее  прочтение:  "Полуа",  однако,  художника  с  такой
фамилией  найдено  не  было,  что  заставляет  предположить,  что  в  углу
проставлена понятная лишь автору аббревиатура или анаграмма...
     - Позвольте! - сипло  произнес  Валерий  Александрович,  но  на  него
шикнули, и он остался стоять, сжимая в руке бутылочку с лаком.
     - Анализ картины показывает, что автор не принадлежал ни к  одной  из
известных художественных школ.  Перед  нами  явно  самоучка,  но  самоучка
гениальный. Глубочайшее проникновение в душу  персонажа  выделяет  картину
даже среди всемирно-известных шедевров. Несомненно,  перед  нами  портрет,
предположение, будто  художник  создавал  обобщенный  образ,  опровергнуто
несколько лет назад, когда установили, что верхний  слой  краски  скрывает
ряд  эскизов,  имеющих  несомненное  сходство  между  собой,  но  лишенных
психологической достоверности последнего варианта. Очевидно,  талантливый,
но неопытный художник мучительно пытался проникнуть под маску своего героя
и не успокоился, пока это не удалось ему...
     - Кто вы такие? -  обрел  голос  Валерий  Александрович.  -  Кто  вам
позволил здесь распоряжаться? Несколько человек недовольно оглянулось.
     - Тише, гражданин! - сказала какая-то старушка. - Нельзя  так.  Вы  в
музее все-таки.
     Но большинство людей никак не отреагировали  на  возмущенную  реплику
хозяина.  Они  смотрели  на  портрет  Валерия  Александровича  и   слушали
экскурсовода, которая как ни в чем не бывало продолжала монолог:
     - В каталогах мировых шедевров картина значится как портрет  старика,
но любому человеку она  известна  под  другим  названием:  "Старый  лжец".
Человек, изображенный на картине, всю жизнь носил маску, стараясь казаться
лучше, чем он есть на деле. Лжец настолько привык к маске, что сам считает
ее своим подлинным  лицом,  и  лишь  гениальное  чутье  художника  уловило
нарочитую  искусственность  добрых  чувств,  которые   старик   выставляет
напоказ. Под маской же живет безграничная и равнодушная  пустота,  отблеск
которой  художник  сумел  показать  нам.  Глубоко   символичен   материал,
выбранный мастером  для  картины.  Портрет  написан  на  копии  одного  из
величайших творений человеческого духа - "Мадонны" Леонардо да Винчи. Этот
штрих, первоначально значимый лишь для мастера,  еще  больше  подчеркивает
губительную пустоту Лжеца. Известный  писатель  Серафим  Вдовцов  писал  о
картине: "Счастливо человечество, что люди,  подобные  этому  старику,  не
ходят по нашим городам. И мы должны быть  благодарны  неизвестному  автору
"Старого лжеца" за его мудрое и доброе предостережение..."
     Люди  толпились  вокруг  портрета,  экскурсовод  привычно   завершала
рассказ, но  Валерий  Александрович  не  слушал.  Он  пятился,  закрываясь
локтем, и боялся, что кто-нибудь оглянется на него и узнает.

                             MONSTRUM MAGNUM

     В темноте орали лягушки.  Их  страстное  кваканье,  бульканье,  трели
перекрывали и шум деревьев, и ровный, ставший  фоном  жизни,  рокот  реки,
пенящей на камнях неглубокую, но  стремительную  воду.  Но  сейчас  ночной
гомон, так мучающий на юге приезжего человека, сливался в единый  оркестр,
а  гитара,  звеневшая  у  костра,  солировала  в  нем,  придавая   мелодии
определенность.
     Сухие стебли плюща сгорали мгновенно и жарко, сидеть  рядом  с  огнем
было попросту невозможно, все отодвинулись в темноту, растворились в  ней,
лишь лица белели нечеткими пятнами.
     Антон, подсев ближе к гитаристу, пел, напружинив  до  предела  горло,
стараясь как можно выше выводить звук:

                          По пустым площадям
                          Мы обнявшись идем...

     Магна  расположилась  где-то  позади,  тьма  полностью   скрыла   ее,
оставался  лишь  голос  -  теплый  и  низкий,  удивительно  обволакивающий
рвущийся тенор Антона.
     - У меня для тебя... - звал Антон.
     - У тебя для меня... - вторила Магна.
     - Много есть нежных слов...
     - Много есть теплых слов...
     Эту песню они всегда пели вдвоем. Остальные молчали и слушали. Каждый
раз Антону казалось, что замолкнет последний звук, но останется  радостное
чувство единения  и  близости,  но  едва  песня  кончалась,  Магна  словно
отодвигалась от него, становилась непостижимо чужой.
     Отцвела песня,  опал  костер.  Лоза  прогорает  быстро.  Народ  начал
разбредаться по палаткам. Хотелось бы посидеть у  костра  еще,  но  завтра
рано вставать, расписание в экспедиции жесткое - в шесть утра надо быть  в
поле, поскольку через два часа после восхода  растительно  сырье  собирать
уже нельзя.
     Антон тоже поднялся, огляделся и заметил на фоне темного неба  черный
силуэт. Чей-то фонарик, вспыхнув среди палаток, ослепил  глаза,  но  Антон
успел узнать Магну. Она медленно шла к дороге,  извивающейся  вдоль  реки.
Чертыхнувшись и прикрыв ладонью бесполезные глаза, Антон поспешил  следом.
Зрение постепенно вернулось, снова впереди замаячила тонкая фигура.  Антон
догнал ее, несколько шагов молча прошел рядом.
     - Ну? - произнесла Магна.
     - Хочу с тобой рядом пройтись, - сообщил Антон. - Можно?
     - Нет.
     - Я же не чего-то такого прошу... - начал оправдываться Антон.
     - Чего-то такого я бы тоже не позволила.
     - Почему? - ляпнул Антон  и  тут  же  осознал  весь  идиотизм  своего
вопроса.
     - Знаешь, - сказала Магна, - а ведь твое имя  тоже  расшифровывается.
"Ан" - частица отрицания, "тон" - и есть тон.  Антон  -  человек  лишенный
музыкального чувства.
     - Неправда! - запротестовал Антон. - Мы же так пели...
     - Это там, на виду. Ты же прямой как рельс, потому  и  ведешь  первый
голос. А в жизни чаще нужны подголоски, только ты этого  не  умеешь.  Одно
слово: Ан-тон.
     "Обиделась, - решил Антон, - за monstrum magnum. Болван я!"
     Сколько раз уже подводил Антона невоздержанный язык! И сейчас - то же
самое: сидели у костра, трепались, случайный  разговор  коснулся  значения
имен. А как миновать  эту  тему,  когда  рядом  черноволосая  красавица  с
таинственным именем Магна, в которую слегка влюблены и за  которой  слегка
ухаживают  все  парни  экспедиции,  но  на  более  близкие  отношения   не
осмеливается претендовать никто?
     Что значит имя Магна? Сразу вспомнили слово "магия",  кто-то  пошутил
насчет "магмы" и  вулканического  темперамента.  Но  вмешался  в  разговор
Антон, объяснил, что "магна" по латыни - великая, и привел нелепый пример:
monstrum magnum - великий монстр, владыка чудовищ. А о  себе  с  гордостью
объявил, что этимология его имени не ясна. Короче, покрасовался, распустил
павлиний хвост, и вот - готова обида.
     - Магна, - позвал Антон, - да не сердись ты, ну, пошутил неудачно,  а
ты сразу дуться...
     Никто не ответил - за секунду до того, как он начал  говорить,  Магна
шагнула в сторону и растворилась в темноте мгновенно и беззвучно.
     Антон беспомощно оглянулся. Никого. Вокруг бархатная тьма, редеющая к
зениту, а позади как маяк  багровое  пятно  кострища,  да  пара  фонариков
мечется по лагерю - студенты укладываются спать.
     Теперь обида  багровым  маяком  зажглась  в  груди  Антона.  За  что,
спрашивается, такая непруха? Да не  влюблен  он  в  Магну,  не  влюблен...
Досадно другое - почему именно с ним происходит такое, проклятый  он,  что
ли? Ни одна девушка ни разу не обратила  на  него  внимания,  не  выделила
среди остальных, словно он не  человек,  а  так,  статистическая  единица.
Неужели у него на лбу написано, что он не такой как  все  и  достоин  лишь
насмешки?
     Антон, сглатывая копящуюся в груди тяжесть, лез по склону.  Он  давно
потерял дорогу, под ногами скрежетал щебень. Потом он ворвался в  заросли,
и колючки разом охладили пыл, разогнали огорчения  и  заставили  думать  о
насущном.
     Антон остановился, начал в растерянности осматриваться.  Не  было  ни
костра, ни огней, и реки не слышно, одни цикады  разливаются  в  зарослях.
Антон попытался брести наугад, надеясь выйти к реке и по ней спуститься  к
лагерю, но ветвь терновника остро мазнула по щеке,  и  Антон  остановился,
опасаясь лишиться глаз.
     Оставалось звать на помощь.
     - Эгей! - неубедительно крикнул Антон, но тут же  понял,  что  дальше
вопить не стоит, все равно никто не услышит. И отсутствия его в палатке не
заметят, в крайнем случае решат, что прибился парень к соседкам,  -  Антон
нервно усмехнулся, - это он-то!
     - Гей!! - в отчаянии рявкнул он в темноту,  но  не  услыхав  отклика,
уселся на жесткую землю ждать света.
     То ли Антон умудрился в этих условиях задремать, то  ли  ночь  просто
выпала  из  памяти,  но  только   вокруг   неожиданно   быстро   посерело,
обозначились  пологие  склоны,  из  темноты  выступили  кусты,   появилась
возможность видеть.
     Антон поднялся, попрыгал, разминая затекшие ноги.
     Местность вокруг была незнакомой, но Антона это не смутило. Еще ночью
он решил, что следует спуститься к реке, а потом уж, по бережку добираться
к лагерю. Вряд ли ночью он сумел умотать больше  чем  на  километр.  Антон
направился вниз и, действительно, через пять  минут  вышел  к  реке.  Вода
привычно кипела на камнях, и Антон еще успел  подумать,  что  речка  здесь
шире, чем у лагеря, хотя лагерь должен стоять ниже по течению.
     Потом он увидел мост.
     Мост был мраморный. И резной. Весь целиком. Но  самое  главное  -  он
никуда не вел. Белая дуга повисала над рекой и  упиралась  в  грязно-серую
известковую скалу.
     Антон в растерянности  подошел  ближе.  Уже  достаточно  рассвело,  и
антоновым  глазам  ясно   предстало   узорчатое   неправдоподобие   моста.
Выточенные из единого камня листья  плюща,  гроздья  винограда,  небывалые
плоды,  младенцы-сатиры,  чьи  смеющиеся  личики  мелькали  среди  хрупкой
листвы, а рожки на детских лобиках торчали  смешно  и  задорно.  Все  было
новым, без единой царапины, словно только что  отполированным.  Даже  там,
где у других мостов находится проезжая  часть,  искрилась  убийственная  в
своей бессмысленности искусная резьба.
     Антон снял сандалии и ступил на мост. Гладкий  мрамор  холодил  босые
ноги. Антон шагал осторожно, выбирая те места, где змеились арабески, и  с
ужасом представляя, как от одного неловкого шага может хрустнуть под ногой
точеный мраморный цветок. По мосту явно было нельзя ходить, да и не вел он
никуда,  но  глухой  обрыв  того  берега  тянул  подобно  магниту.   Скала
поднималась с отрицательным дифферентом,  вздыбленные  пласты  камня  косо
падали  к  воде,  мраморное  кружево  на  половине  завитка  вливалось   в
искрошившуюся стену.
     Здесь, в самом конце невероятного тупика Антон увидел следы.  Влажные
контуры босых ног четко обозначались на матовой  поверхности.  Следы  были
небольшими, узкая ступня могла принадлежать только женщине, и вели следы к
берегу. Словно неведомая дама выпорхнула из известковых плит  и,  роняя  с
мокрых после купания ступней капли  воды,  перебежала  на  противоположный
берег. Первый след тоже наполовину остался в камне, лишь  кончики  пальцев
отпечатались на сухом мраморе.
     Антон ткнул кулаком в скалу, желая убедиться, не мерещится ли ему эта
вполне  обычная  каменюка.  Рука  неожиданно  не  встретила  опоры,  Антон
покачнулся и опрокинулся в серую мглу.
     Открыв глаза, Антон обнаружил себя на площади. Он точно знал, что  не
терял сознания и не спал, он отчетливо всем телом ощущал, как  только  что
потерял  равновесие,  как  проскользнула  под  босой  ногой   полированная
мостовая, как окунулся в серое... а дальше увидел,  что  лежит  на  земле,
кисти рук ушли в мельчайшую горячую пыль, и спину припекает высоко стоящее
солнце.
     Это была поселковая площадь.  Проезжая  через  Кубанские  степи,  они
видели немало таких деревенек. Одноэтажные домики, так  густо  побеленные,
что не разобрать, из чего они построены, окружали круглую площадку. Обычно
посреди такой площади высился щит с каким-нибудь патриотическим  лозунгом,
выцветшим под беспощадным и аполитичным  солнцем.  Майданчики  эти  всегда
бывали пусты, и облако пыли от проехавшей машины часами недвижно висело  в
жарком воздухе.
     Все это мгновенно мелькнуло в памяти, едва Антон  ощутил  свои  руки,
тонувшие в текучей пыли. Перед ним плотно  смыкались  домики,  в  открытых
окнах сплошняком белели задернутые занавески. По  периметру  площадь  была
обсажена серыми пирамидальными тополями и шелковицами. Абсолютно привычная
картина. Вот только, где он, и как сюда попал?
     Антон поднялся, попытался выбить ладонью пыль  из  одежды,  но  сразу
понял безнадежность своей затеи. Джинсы,  бобочка  -  все  было  в  грязи.
Вообще, вид у Антона был подозрительный, так что проходивший через площадь
мужчина  покосился  на  помятую  антонову  фигуру  и  довольно   отчетливо
пробурчал себе под нос:
     - Еще бродяга, носит их тут...
     - Скажите, куда я попал? - обратился Антон к  пешеходу,  но  тот  уже
удалялся, сердито размахивая туго набитой кожаной папкой.
     Антон хотел догнать прохожего, но, развернувшись, замер.
     Там, где  должен  был  бы  торчать  щит,  разрисованный  знаменами  и
оклеенный   передовыми    физиономиями,    высилась    башня.    Старинное
оборонительное сооружение, круглое и безоконное, всем  неприступным  видом
опровергало само себя. Ничего подобного нет ни на Кубани,  ни  в  северных
предгорьях Кавказа. Оставалось надеяться, на галлюцинацию или считать, что
его каким-то образом занесло в Закавказье.
     Антон покусал губы, желая убедиться, что не спит.  Осторожно  ступая,
подошел к зияющему проему башенного входа. Внутри он  готовился  встретить
что угодно: загаженную пустоту, поселковую контору, краеведческий музейчик
или кооперативное кафе. Но увидел обычную жилую комнату. Не защищенный  от
уличных взглядов и пыли ни дверью, ни даже занавеской, предстал перед  ним
чей-то дом. У стен из ноздреватого известняка стояла  богатая  двуспальная
кровать, шкаф с зеркалом, оттоманка с двумя подушками и валиками по краям,
сервант, уставленный  разнокалиберными  подарочными  чашками,  застеленный
кружевными  салфетками  комод,  на  котором  высился  мраморный  ночник  и
располагались фигурки, представлявшие крыловский "Квартет". Все это  уютно
пряталось в полутьме, лишь круглый стол,  застеленный  льняной  скатертью,
выдвинулся на свет, ближе к  дверному  проему,  высокому  и  полукруглому,
словно вход в туннель.
     Несомненно, в реальности такого  быть  не  могло,  и  Антон,  уже  не
скрываясь, вцепился зубами в  запястье.  Потом  нащупал  болевую  точку  в
основании большого пальца и нажал так, что слезы выступили из глаз. Ничего
не помогало, идиотский сон продолжался.
     - Гость пришел! - раздался сзади мягкий женский голос.
     Антон  обернулся.  За  спиной  стояла  розовая  старушка.  Она   была
низенькой, немного полноватой, а одета в розовое платье с оборками.  Седые
волосы уложены в аккуратные букли и  прикрыты  розовым  кружевным  чепцом,
какой разве что  в  кино  увидишь.  Губы,  сложенные  в  умильную  улыбку,
подкрашены в тот же розовый цвет, а щечки  с  ямочками,  бывшими,  должно,
полвека назад очаровательными, покрывал бледный старческий румянец.
     - Простите... - Антон попятился в сторону, но старушка  ухватила  его
за рукав, повлекла в распахнутую комнату, приговаривая:
     - Гость, гость дорогой!
     Антон шел ничего не понимая. В башне оказалось удивительно прохладно,
раскаленную уличную жару словно отрезало на пороге.  И  так  желанна  была
прохлада, что Антон, прекратив внутреннее сопротивление, позволил  усадить
себя на диван и принялся отхлебывать вишневый компот  из  чашки,  неведомо
как очутившейся в его руках.
     Хозяйка порхала от  стола  к  серванту  и  обратно,  повторяя  словно
припев:
     - Радость-то какая! Гость дорогой!
     - Скажите, - прервал ее излияния Антон, - где я? И как сюда попал?
     - Зачем? - улыбаясь ответила розовая старушка. - Я в чужие  тайны  не
заглядываю. Пришел гость - и живи. А как пришел - это твоя тайна.
     Пока Антон пытался осознать ответ,  старушка  быстро  вышла,  оставив
Антона одного. Он сидел  на  оттоманке,  переводя  взгляд  с  предмета  на
предмет. Над  головой  на  высоте  пятнадцати  метров  скрещивались  балки
перекрытий и виднелись серые плиты природного шифера, которым  была  крыта
башня.  Лишенная  потолка  комната  казалась  бутафорской.   Не   покидало
ощущение, что мебель, стены, домики  на  улице  и  деревья  нарисованы  на
кусках фанеры, а сзади у них  приколочены  подпорки,  чтобы  не  упали  от
неловкого толчка.
     Антон подошел к  выходу.  Площадь  пребывала  в  сонной  неизменности
сиесты. Давешний мужчина в светлом пиджаке и при  галстуке  шел  теперь  в
обратную сторону. Казалось, он вязнет в неподвижной жаре.  Взгляд  у  него
был снулый и не выражал ничего, кроме усердия в топтании пыли. Не хотелось
встречаться с этим  человеком,  ничего  он,  конечно,  не  скажет,  а  вот
документы  спросить  может,   поскольку   весь   облик   говорит   о   его
начальственном происхождении. Документов у Антона  не  было,  и  с  мелким
начальством объясняться он не хотел, пока сам не разберется, что  к  чему.
Антон отшагнул в комнату.
     Здесь он  заметил  телефон,  стоящий  у  самого  входа  на  маленькой
полочке. И, словно дождавшись, чтобы на него  обратили  внимание,  телефон
затренькал. Звук был такой знакомый, родной и домашний, что  Антон  поднял
трубку прежде чем сообразил, что не знает здесь никого и ничего не  сможет
ответить абоненту.
     - Але, - сказал он.
     - Тетя? - зазвенел в трубке девичий голос. - Это я, Магна. У меня все
нормально, добралась хорошо...
     - Я не тетя! -  рявкнул  басом  привычно  рассвирепевший  Антон.  Его
постоянно принимали по телефону за женщину. И лишь через секунду он понял,
что ему сказали, и заорал, боясь, что Магна повесит трубку: -  Магна,  ты?
Это Антон говорит. Я тут влип в какую-то дурацкую историю...
     - Антон? - голос Магны изменился. - Откуда ты там?
     - Не знаю! -  страдальчески  закричал  Антон.  -  Там  мост  какой-то
нелепый, а потом деревня...
     - Следил? - недобро спросила Магна.
     - Да нет, ты ушла, а я заблудился и вышел к реке, а там мост...
     - Ладно, - казалось Магна приняла решение. - Хныкать будешь потом,  а
сейчас слушай и запоминай: сиди там тихо, ни на что внимания  не  обращай,
ни с кем кроме тетки не разговаривай, да и с  ней,  лучше,  тоже...  И  не
бойся ничего, там никто ничегошеньки тебе сделать не сможет, если  сам  не
полезешь. Понял? Я приду за тобой через две недели.
     - Как через две недели?! - взвыл Антон. - Мне сейчас надо!
     - Ты с ума сошел? Сейчас день стоит.
     - Что же мне - до ночи ждать? Ты объясни, куда идти, я сам дойду.
     - Никуда ты не дойдешь! -  отрезало  в  аппарате.  -  Попробуй,  если
нервов не жалко. И ночью не дойдешь. Этой  ночью  новолуние,  кто  же  при
ущербной луне мост строит?
     - Так там вправду мост был? - опешил Антон, уже почти убедивший себя,
что хотя бы мост ему померещился.
     - Ты и впрямь как рельс, - сказала Магна. - Прямой и звону  много.  В
общем, слушайся тетку и жди, пока я за тобой  приду.  А  из  башни,  лучше
всего, не выходи. Целее будешь.
     - Через две недели экспедиция уедет!
     - И слава богу. Ни  с  кем  объясняться  не  придется.  И  угораздило
тебя... Шефу я совру что-нибудь, а вот  что  ребятам  говорить  -  ума  не
приложу. Ну, будь...
     - Погоди!.. - взмолился Антон, но в трубке уже коротко гудело.
     Антон грохнул трубкой и выбежал на улицу. Его трясло от  негодования.
Две недели сидеть, ожидая какую-то фазу луны! Обойдемся и без луны, и  без
мраморных мостов. Вброд через речку, не сахарный, не растаю.
     На улице Антон остановился, выбирая, в какую сторону идти.  Обычно  с
майдана расходилось пять, а то и семь улочек,  и  угадать,  какая  из  них
выведет на шоссе, было непросто. Но здесь не оказалось ни одного  проулка.
Палисаднички переходили друг в  друга,  заборы  из  штакетника  смыкались,
образуя правильный круг. Дома отгораживались опущенными  занавесочками,  и
на стук никто не отвечал. По ту сторону домов росли деревья: вишни и дикий
абрикос-жерделька. За деревьями угадывались какие-то холмы,  а  может  это
только казалось.
     Прыгать через заборы и лезть чужими огородами не  хотелось,  и  Антон
решил все-таки найти кого-нибудь и расспросить о дороге.  Он  огляделся  и
увидел, что площадь, который уже раз за это время пересекает  гражданин  с
бумагами.
     - Эй! - закричал Антон и, пыля сандалиями, побежал наперерез.
     Мужчина, не обращая внимания  на  крики  Антона,  промокнул  залысины
большущим платком и  скрылся  за  башней.  Антон  запылил  следом,  огибая
круглую стену. На той стороне никого не было. Зато  у  самой  стены  Антон
обнаружил пристройку. Каменный сарай явно позднейшей постройки  лепился  к
крепостному боку. И также как в башне у  сарая  зиял  вход,  на  этот  раз
обычный прямоугольный проем.
     Антон шагнул туда.
     Потом он шагнул обратно.
     - О-уй!.. - выдавил он с подвывом. - Убили...
     Склеп был перед ним, а не сарай. Каменный пол рассекали три  глубокие
ниши как раз в рост человека. В крайней из  этих  могил,  ярко  освещенная
заглянувшим в проем солнцем, лежала мертвая хозяйка.  Платье  с  оборками,
розовый чепец, букли, румянец, даже улыбочка, все было как полчаса  назад,
но холодная восковая застылость с одного взгляда позволяла  угадать  труп.
И, чтобы  довершить  картину,  могила  в  обрез  с  землей  была  затянута
прозрачным целлофаном, словно коробка с кооперативными пирожными.
     - Гость дорогой! - мурлыкнуло сзади.
     Антон стремительно развернулся. Перед ним живая и  невредимая  стояла
хозяйка.
     - Та-ам!.. - проблеял Антон, тыча через плечо пальцем.
     - Посмотреть пришел, - разулыбалась хозяйка. -  Посмотри.  Здесь  мои
родители похоронены, все трое, только третий беспокойный достался, никогда
его на месте нет.
     Антон,  не  дожидаясь  приглашающего  жеста,  повернулся  к   склепу.
Покойница лежала, скрестив пухлые ручки на груди, в такой  же  позе  стоял
над ямой ее двойник, можно было решить, будто хозяйка отражается блестящей
целлофановой пленкой - или это вода налита вровень с землей?
     "И ничего удивительного, - уныло  размышлял  Антон,  -  может  у  них
принято хоронить около дома. А что похоже - так тетка  сама  сказала,  что
это ее родители - все трое. Так что - ничего удивительного."
     Антон стоял, прислонившись плечом к кладке, опустив погашенный  шоком
взгляд на могилы. Одна из  них  и  впрямь  была  пуста,  а  в  центральной
находился еще труп - давний, полуразложившийся. Одежда его превратилась  в
лохмотья, сквозь  прорехи  проглядывали  обнажившиеся  кости.  Свалявшиеся
клочья волос и бороды отпали  и  лежали  отдельно.  Но  даже  сейчас,  при
взгляде на эту кучу тлена видно было, насколько силен и велик был умерший.
Тело не умещалось в нише, ему там  было  очевидно  тесно,  так  что  Антон
принял за само собой разумеющееся, когда истлевший остов  начал  судорожно
выгибаться, пытаясь сесть и выбраться  наружу.  По  масляной  целлофановой
поверхности пошли волны.
     Не было  здесь  ничего  невероятного  или  жуткого,  все  происходило
удивительно буднично, только странно становилось Антону, что так  спокойно
он созерцает, словно не с ним это  творится,  а  просто  крутят  по  видео
западный триллер, а он, заплативши рубль, проводит перед экраном свободный
час.
     Медленно, не потревожив пленки, поднялась копия хозяйки,  перегнулась
в соседнюю яму, неслышно  шепча  что-то  успокаивающее,  уложила  бьющийся
скелет, сложила ему на груди фаланги пальцев,  пристроила  к  обнажившейся
челюсти колтун бороды, потом, слепо скользнув по Антону закрытыми глазами,
вернулась в свою могилу, замерла в покойной благостной неподвижности.
     - Старички мои родимые, - произнесла хозяйка. - Жили  себе,  а  потом
померли. Сирота я.
     Хозяйка ухватила бесчувственного Антона  за  руку,  повела  в  башню.
Антон шел, старательно переставляя ноги. Потом сказал:
     - Нельзя так.
     - Чего нельзя, гость дорогой? - всполошилась хозяйка.
     - Нельзя могилы открытыми оставлять, - назидательно произнес Антон, -
а то как же получается - такое на всеобщее обозрение? А если дети  увидят?
И вообще - нельзя!
     "Что-то я не то говорю", - устало отметил он про себя.
     Но старушка ничуть не была ни удивлена, ни возмущена.
     - Так они же закрыты! - воскликнула она и потащила Антона обратно.
     Больше всего не хотел Антон возвращаться в склеп, но шел послушно, не
имея сил сопротивляться. Хозяйка подтолкнула его к проему. Все три  могилы
были наглухо задвинуты тяжеленными черными  плитами,  которых  еще  минуту
назад не было и в помине.
     - Ну как, нравится? - спросила хозяйка, выглядывая из-за плеча.
     - Нравится, - попугаем отозвался Антон.
     - Одно беда, гостенек, с родителем-то с третьим,  как  быть?  Придет,
сердечный, а могилка-то заперта...
     Антон молча двинулся в уличное пекло. Он вдруг осознал себя не просто
действующим лицом неприятной комедии,  а  человеком,  с  которым  все  это
происходит. Исчезновения, башни, двойники,  ожившие  мертвецы.  Даже  если
предположить, что он сошел с ума, то  такая  яркая  галлюцинация  запросто
убьет  его.  Где-то  поблизости  бродит  еще  один   "родитель"...   Антон
затравлено огляделся: никого,  лишь  мужчина  с  папкой  вновь  пересекает
площадь; парусиновый пиджак на спине потемнел от пота. Может быть - он?
     - Это наш председатель совхоза, - певуче пояснила хозяйка. -  Все  по
делам, горемычный, торопится, и не отдохнет никогда...
     Антон оторвался от голоса, нырнул в башню. Магна сказала  ему  сидеть
здесь, наружу не выходить и ни с кем кроме тетки не разговаривать. Однако,
родственнички у нее - не приведи  господь!  И  впрямь  Monstrum  magnum  -
великое чудище! В самый раз подгадал он со своей этимологией. А с чего  он
взял, что здесь будет в безопасности? Магна сказала? Так она  еще  сказала
две недели ждать... И вообще, может это вовсе и не она звонила...
     Антон подошел к телефону, решительно набрал 02. Трубку сняли.
     - Милиция? - спросил Антон.
     - Во псих! - произнес в ответ дребезжащий голос, и загудел отбой.
     Звонить не имело смысла.
     Антон опустился на кушетку,  тут  же  вскочил,  присев  на  корточки,
заглянул в пыльную темноту под сиденьем, сунулся под  кровать,  под  стол.
Кто скажет, откуда может появиться очередная напасть?
     Переступая дрожащими ногами, Антон подошел к  выходу.  Никого.  Антон
глубоко вздохнул и, пригнувшись, перебежал  через  площадь.  Надо  уходить
отсюда, пока его никто не видит. Потом может оказаться поздно.
     Зацепившись штаниной за штакетину, он полез через  забор  и  поскакал
между грядок. С той стороны огорода тоже торчала ограда. Беглец  преодолел
ее и очутился во дворе дома. На мгновение возникла мысль постучать уже  не
в ставень, а в  двери  дома  и  расспросить  о  дороге,  но  Антон  отверг
искушение  и  направился  дальше.  Он  заносил  ногу,  чтобы  лезть  через
следующий заборчик, когда из будки возле дома выползла собака.
     - Вор пришел, - сказала собака.
     Псина была здоровая, настоящий волкодав, но вместо  морды  приветливо
улыбалось человеческое лицо.
     - Радость-то какая - вор  пожаловал!  -  говорила  собака,  торопливо
стягивая цепь.
     Антон взвизгнул и, прочертив штакетником пузо, свалился в  гряды.  Он
мчался, сминая плантации кинзы и помидор, сигал через заборы, и  в  каждом
дворе число преследователей увеличивалось, уже целая  свора  с  заливистым
лаем неслась по пятам. Лишь  первая  из  собак  оказалась  с  человеческим
лицом, остальные были обычными  лохматыми  зверюгами,  они  неслись,  чуть
видные в стремительно сгущавшихся сумерках, лишь клыки  блестели  в  свете
молодой чуть народившейся луны.
     Антон уже ничего не соображал,  он  задыхался,  сердце  колотилось  в
горле, наполняя  горечью  рот.  Ноги  подкашивались,  но  еще  несли  его,
движимые одним животным ужасом.
     - Вор! Вор! - взлаивали за спиной псы.
     Огороды резко кончились, впереди встал темный  контур  башни.  Антон,
едва не сбив с ног бредущего председателя, вкатился в проход. Краем  глаза
он еще успел заметить, что  псы  с  людоликим  вожаком  рвут  председателя
совхоза, а тот слабо орет  и  отмахивается  кожаной  папкой.  Покружив  по
комнате, Антон залез в шкаф и попытался закрыться изнутри.
     Дверцу шкафа неожиданно и сильно  дернули,  Антон  вывалился  наружу.
Перед ним стоял насупленный председатель. Свою потрепанную папку он держал
двумя руками словно дубину.
     - Гражданка Монструм здесь проживает? - спросил он.
     - Я... не знаю... - выдавил Антон.
     - Вот  как?  -  председатель  уселся  на  оттоманку.  -  А  вы,  кто,
собственно будете?
     - Я... живу тут, - Антон не знал, как объясняться. -  Гость  я.  Я  в
экспедиции был и заблудился. Скажите, как мне назад попасть?
     - Ясно... - протянул председатель и раскрыл папку. -  Гость,  значит.
За свет она, получается, не платит, а квартиру, видите ли, сдает.  Сколько
вы ей, выходит, в сутки отдаете?
     - Да нисколько! - закричал Антон. - Я здесь случайно.  Мне  в  лагерь
надо.
     - Так она, выясняется, случайным людям сдает, да  еще,  так  сказать,
лагерникам!  А  потом,  спрашивается,   почему   в   поселке   хулиганства
происходят? -  председатель  поглядел  на  разодранный  рукав  пиджака.  -
Кому-то, стало быть,  неизвестно,  что  собак  с  цепи  вечером  спускают.
Обнаруживается, что кое-кто днем спускает -  и  нате  вам,  пожалуйста!  -
председатель ткнул папкой в тьму на улице. - А я еще, к  вашему  сведению,
не обедал.
     - А я и не завтракал,  -  сказал  Антон.  Страх  перед  председателем
прошел, Антон понимал, что  этот  человек  ничем  ему  не  повредит  и  не
поможет. - Вы бы, лучше, чем с бумажками гулять, разобрались,  что  у  вас
происходит. Мертвецы бродят, собаки разговаривают...
     - Раз бродят, - отрезал председатель, - следовательно, им  позволено.
Не иначе, как мною и позволено, ибо я  тут  председатель  совхоза,  и  без
моего ведома здесь бродить, пардон, нельзя.
     - Вошь ты затухлая, а не председатель! - заорал вдруг Антон.  -  Гады
вы все, гады! И ты все врешь! Не бывает у совхоза председателя - директора
в совхозах, а за вашу чертовщину вы еще ответите!
     Наконец Антон встретил хоть кого-то, с кого можно  было  спросить  за
ужас минувших часов. Антон размахнулся и ударил председателя в лицо. Кулак
врезался словно в подушку, не причинив никакого вреда.  Антон  бил  еще  и
еще, председатель лениво  уклонялся,  и  удары  падали  в  пустоту.  Антон
бесновался, размахивая кулаками, председатель  же,  словно  ни  в  чем  ни
бывало, продолжал беседу:
     - Прежде,  разумеется,  были  директора,  их,  как  известно,  сверху
назначают. Теперь же начальство, вроде  как,  избирают,  а  это,  кажется,
совсем другая должность. Впрочем, мне пора.  А  вам,  так  сказать,  желаю
спокойной ночи, председатель кивнул снисходительно и канул за порог.
     Антон остановился. Только теперь он понял, какую  глупость  совершил,
бросившись с кулаками на собеседника. Председатель  ушел,  оставив  Антона
один на один с ужасами нагрянувшей ночи.
     В  башне  сгустилась  темень,  но  не  уютная  домашняя  темнота,   а
враждебное отсутствие света. Казалось,  кто-то  сидит  рядом,  пригнувшись
стоит за буфетом, ждет под неразобранной кроватью. Округло  светлел  выход
на площадь, и там, уже не скрываясь, начиналась ночная  жизнь.  Целлофаном
разливался ущербный лунный свет, в нем скользили тени, издалека  доносился
не то вой, не то песня.
     Пересиливая  себя,  Антон  подошел  к  комоду,  нащупал  выключатель,
щелкнул.  Ночник  -  прессованная  из  мраморной  крошки  сидящая  сова  -
засветился  изнутри,  рассеивая  черноту.  Потом  сова  повернула  голову,
заухала, хлопая каменными крыльями, снялась  с  постамента  и  полетела  к
выходу. Ввинченная в постамент лампочка залила комнату беспощадным светом.
Антон, физически  ощущая,  как  разглядывают  его  сейчас  с  улицы  через
огромный, даже занавеской  не  прикрытый  проем,  кинулся  к  выключателю.
Фарфоровый  квартет  на  комоде  взмахнул  смычками  и   запиликал   нечто
какофоническое, но заметив бегущего Антона, музыканты  побросали  скрипки,
виолу и контрабас и с разноголосым писком кинулись к  нему.  Они  лезли  в
рукава, за пазуху, путались  в  волосах.  Антон  отрывал  цепкие  холодные
лапки, швырял фигурки прочь. Звенел разбитый  фарфор,  дзенькнув,  погасла
лампа.
     Антон перевел дух, но тут  же  понял,  что  успокаиваться  рано.  Его
взгляд упал на площадь.
     Сначала могло показаться, что вся  она  освещена  луной,  лишь  потом
становилось ясно, что тонко  остриженный  ноготок  луны  не  даст  столько
света. Свет застилал уснувшую  пыль,  обливал  спящие  дома  и  шелковицы,
скапливался у  порога  и  медленно  просачивался  сквозь  него.  Знакомые,
жирно-блестящие целлофановые  лужи  здесь  и  там  пятнали  пол,  медленно
заливая комнату.
     Одним прыжком Антон взлетел  на  оттоманку,  поджал  ноги,  обреченно
глядя на подступающую напасть. Он не знал, что это, но ни за что на  свете
не согласился бы прикоснуться к светящейся могильной жидкости.
     А на улице продолжалось гуляние. Тени оформились, стали определенней.
Пробегали улыбающиеся людоликие псы, шествовал некто голенастый, он  то  и
дело останавливался, выхватывая узкой зубастой пастью  из  мертвеющих  луж
толстых червей. Черви извивались и плакали детскими голосами.
     Антон сидел загородившись подушкой, не мигая смотрел в дверной проем.
Пятна света гипнотизировали его. Вот в поле зрения появились новые фигуры.
Рыжебородый истлевший великан шагал, разгоняя круги  светящихся  волн.  Он
вел под руки обеих хозяек - живую и мертвую, а сзади торопился еще кто-то,
безвидный и полупрозрачный. Группа направлялась прямиком ко входу в башню,
к спасавшемуся за диванной подушкой Антону. На  пороге  они  остановились,
глазницы рыжебородого уставились на Антона.
     - Гость  там,  -  слышались  объяснения  хозяйки.  -  Магночка  гостя
привела.
     - Гость - это славно, - отвечал кто-то плавающим словно у патефона на
исходе завода голосом. - Тащи сюда гостя.
     - Не наш он, - возражала хозяйка,  -  непривыкший.  Магночка  просила
поберечь для начала.
     - Тогда пусть спит!  -  пустые  глазницы  налились  синим,  на  грани
видимости светом, и это было последнее, что запомнил Антон. Он  отключился
мгновенно в неудобной полусидячей позе, не сумев даже лечь как следует.
     Разбудил его крик хозяйки:
     - Гости! Гости дорогие!
     Антон вскочил, ужаснувшись мысли, что спал и, значит,  был  абсолютно
беззащитен, в то время, как  рядом,  а  может  и  прямо  с  ним  творились
неведомые сверхъестественные непотребства.
     Первым делом Антон оглядел башню. В ней ничего не изменилось,  только
лампочка  под  мраморной  совой  оказалась  разбита,  и  медведь  с  ослом
поменялись инструментами. Антон подергал фигурки.  Звери  были  вылеплены,
покрыты глазурью и обожжены вместе с инструментами. И тем не менее медведь
теперь держал виолончель, а осел с трудом обхватывал  огромный  контрабас.
Криво усмехнувшись, Антон поставил игрушки на место.
     И тут с площади рванул паровозный  гудок,  а  следом  вновь  хозяйкин
вопль:
     - Гости дорогие! Приехали!
     Антон бросился на улицу, где снова сиял жаркий безоблачный день.
     Перед башней, по ступицы  утопая  в  пыли,  стоял  поезд.  Допотопный
паровозик с пузатой трубой и три вагончика, вернее платформы,  потому  что
все остальное было сломано,  лишь  металлические  остовы  бывших  теплушек
ржаво  корежились  над  платформами.  От  этого  транспортного  безобразия
направлялась к башне толпа гостей.
     Впереди,  тяжко  ступая  кирзовыми   говнодавами,   шла   невероятных
габаритов бабища. Ростом под два метра и соответствующей толщины, она была
одета в вылинявший ситцевый сарафан, опускающийся  до  голенищ  стоптанной
кирзы. Вязаная кофта с засученными  рукавами  открывала  чудовищные  ляжки
рук, белая в мелкий горошек косынка повязана по самые  брови.  Под  мышкой
бабища  несла  холеного  разъевшегося  кота.  Кот,  ничуть   не   смущаясь
неудобством положения, пребывал в позе спящего  сфинкса.  Розовая  хозяйка
юлила вокруг, забегала то справа, то  слева  и  непрерывно  твердила  свою
коронную фразу.
     Следом, влекомый собственной музыкой и лишь благодаря ей не падающий,
тащился в дымину пьяный гармонист.  Он  во  всю  ширь  растягивал  меха  и
умудрялся на ходу наяривать что-то разудалое.
     Дальше толпой валили гости. Их было много, Антон не сумел рассмотреть
ничего, в  памяти  осталось  ощущение  потока  -  орущего,  размахивающего
руками, пестрого и одновременно почему-то серого. Может быть, потому,  что
никто в этой толпе не выделялся и не бросался в глаза.
     Процессия прокатила мимо Антона и скрылась в башне. В ту  же  секунду
оттуда хлынули звуки  пьяной  оргии.  Разливалась  гармошка,  что-то  иное
голосила  радиола,  громко  звенела  посуда,  невнятно  гудели  разговоры,
перекрываемые выкриками то ли танцующих, то ли дерущихся. Путь в  башню  -
единственное место, где ему, по всей  вероятности,  не  грозила  серьезная
опасность, теперь был закрыт.
     "Какого черта! - Антона вдруг  охватило  бешенство.  -  Хозяйка  сама
поселила его в башне, на две недели отдала башню ему, а раз так, то нечего
устраивать там бардаки! Но он им покажет!"
     Антон развернулся и как на приступ ринулся в башню. Он не очень четко
представлял, как именно и кому  он  будет  "показывать",  но  "показывать"
оказалось нечего и некому.  В  башне  было  пусто,  прохладно  и  тихо,  а
приглушенные стеной звуки пьянки явно  доносились  снаружи  -  из  склепа.
Антон пробежал через раскаленную  сковороду  площади  и  нырнул  в  склеп.
Пусто, прохладно, тихо. Ровный каменный пол - и никаких  следов  вчерашних
могил. Шум и рев несутся из башни.
     Антон остался в дверях склепа, бесцельно глядя на площадь. Та млела в
пыльной неподвижности полудня. Здесь  ничто  не  могло  меняться,  поэтому
особенно  дико  было  видеть  утонувший  в  пыли  железнодорожный  состав.
Председатель совхоза с усердием мимического актера шагал вдоль поезда,  не
двигаясь с места. Холеный кот, тот самый, которого несла приехавшая  баба,
вышел из-за башни и улегся в позе спящего сфинкса в тени вагонных колес.
     Окружающий мир жил по своим неведомым законам, Антон  видел,  что  не
сумеет изменить в нем ничего. Он может кричать, плакать, лезть на  кулаки,
мир этого даже не заметит и  по-прежнему  будет  творить  свое  мерзостное
действо. А когда придет час,  наигравшаяся  нечисть  расправится  с  самим
Антоном, и все равно ничего вокруг не изменится.
     Антону не стало страшно, бояться он уже  устал.  Вместо  того  пришло
забытое с детства ощущение  драки  с  бесконечно  сильнейшим  противником,
когда  забываешь  о  правилах  и  о  собственной  шкуре,  когда   остается
единственная не мысль даже, а чувство: "меня ударили, а  я  -  нет...".  И
стремишься только достать и вцепиться. Но во что вцепляться здесь?
     - Ненавижу!.. - выдохнул Антон.
     Дремлющий в тени кот вскочил, одним  прыжком  взлетел  на  платформу,
выгнул спину и заплевался в сторону Антона. Поезд мягко дернул и,  набирая
ход, поехал с площади. Неожиданно он оказался очень длинным.  Мимо  Антона
все быстрее и быстрее проплывали пассажирские и  товарные  вагоны,  черные
нефтяные  цистерны,  рестораны  и  рефрижераторы.  Мелькали  платформы  со
щебнем, полувагоны с брусом  и  досками,  безоконные  почтовые  и  красные
пожарные вагоны. Скорость все нарастала, погромыхивание  колес  на  стыках
сменилось   дробной   стукотней.    Проносились    пузатые    цементовозы,
саморазгружающиеся тележки и снова целые  серии  товарных  и  пассажирских
вагонов уже неразличимых в вихре.
     Наконец, последний с красными фонарями вагон свистнул мимо,  и  Антон
увидел, что поезд уезжает с площади. Домики разъехались в стороны,  открыв
перспективу, ограниченную грядой близких холмов. Было  хорошо  видно,  как
развивший чудовищную скорость поезд: паровоз и три покалеченные  платформы
- ползет по изумрудному склону, постепенно приближаясь к горизонту.
     Антон не знал, что происходит,  но  чувствовал,  что  это  свершается
помимо воли хозяев,  и  потому  стоял,  замерев  в  напряженном  ожидании,
надеясь, что в башне ничего не заметят.
     - Котик уехал! - трубный вопль резанул слух.
     Чуть не сбив Антона  с  ног  из  склепа  вырвалась  приехавшая  утром
бабища. Продолжая трубить, она помчалась вдогонку поезду.
     "Скорее же!" -  мысленно  понукал  Антон  поезд.  Паровозик  послушно
рванул, скорость и без  того  чудовищная,  увеличилась  стократно,  но  на
движении это ничуть не сказалось, состав продолжал неспешно ползти. Бабища
в несколько громадных прыжков догнала его, вскочила на платформу, ухватила
котика, зажав его под мышкой, а потом принялась делать что-то  со  сцепкой
последнего вагона. Поезд поднажал еще,  скорость,  с  которой  он  уезжал,
превысила все мыслимое, телеграфные столбы вдоль путей  слились  в  ровную
серую ленту, пейзажа по сторонам  было  не  разглядеть,  лишь  ежесекундно
мелькали одинаковые здания станций, мимо которых пролетал состав.  Но  при
этом убегающий поезд начал медленно, словно нехотя,  приближаться.  Бабища
монументом возвышалась на платформе.
     Этого Антон спокойно наблюдать не  мог.  Он  судорожно  схватил  ртом
воздух, напрягся, уперся взглядом в сцепку вагона и истово, изо  всех  сил
принялся отталкивать его.  Должно  быть,  скорость  еще  возросла,  просто
чувства не умели воспринимать такое. И вновь  состав  мучительно  медленно
двинулся вверх по склону.
     Бабища завыла. Выронив котика,  она  двумя  руками  ухватила  антонов
взгляд и принялась выламывать его, пытаясь оторвать от сцепки. Дикая  боль
вспыхнула в глубине лба под бровями. Антон мычал сквозь  сжатые  зубы,  но
продолжал упираться. Он не знал, зачем  это  делает,  просто  ему  удалось
достать обидчика, и он вцепился в него и бил, не  раздумывая  о  причинах.
Неожиданно оказалось, что склеп за спиной полон народу: какие-то  существа
пытались выбраться наружу, и приходилось, раскорячившись в дверях, держать
еще и их. Обе розовые хозяйки лезли с боков, твердя в унисон: "Ай,  гость!
Ай, гость!"  -  и  щипались  мягкими  бескостными  пальцами.  А  сверху  в
пространство дверного проема ввинчивались длиннейшие телескопические  шеи.
На их концах  серыми  мешками  болтались  головы,  с  унылым  любопытством
глазеющие на происходящее.
     Бесконечно долго подползал состав к гребню пологого холма, и все  это
время нельзя было ни отвести в  сторону  изодранный  взгляд,  ни  вдохнуть
полной грудью, ни расслабиться хотя бы на долю секунды. И  все  же,  когда
казалось  сердце  лопнет  от  перенапряжения,  паровоз  коснулся  колесами
окоема. Зацепившись, он словно реально обрел свою  призрачную  скорость  и
мгновенно исчез, лишь ударил болезненно в глазницы сорванный взор.
     Тогда Антон ухватил взглядом за край горизонта и задернул его, словно
молнию на куртке.
     Потом он шагнул в сторону, выпуская тех, кто был в склепе.  Ему  было
все равно, что станут с ним  делать  сейчас.  Он  все-таки  сумел  ударить
врага, а остальное его не интересовало.
     Наружу никто не вышел, склеп был пуст. Пусто было в  башне,  пустынно
на  площади,  лишь  фигура  с  кожаной  папкой  продолжала   бессмысленное
подвижничество.  Антон  заметил,  что  сквозь  председателя   просвечивают
пыльные деревца и голубой штакетник оград.
     Антон отер со лба пот, хотя жарко ему казалось  скорее  по  привычке.
Солнце, впаянное в синеву, жгло условно, лишь обозначая понятие  жары,  но
не создавая ее. И вовсе  не  струи  горячего  воздуха  поднимаются  вверх,
заставляя дрожать и расплываться окружающее, а на самом деле дома,  башня,
и холмы колеблются, истаивая, словно кусок рыхлого дорожного сахара.
     Беспокойство овладело Антоном - он никак  не  ожидал  столь  всеобщей
реакции на происшедшее.
     - Что вы еще задумали?! - крикнул он и не услыхал своего голоса.
     Призрачные деревья, выцветшее призрачное небо с солнечным  пятаком  в
зените.
     Жуткое подозрение пришло на ум. Антон опустил взгляд и убедился,  что
сквозь его ноги просвечивает нетронутая уличная пыль.
     Дико вскрикнув, Антон бросился в просвет между разошедшимися  домами.
Под подошвами сандалий тонко зазвенели железнодорожные шпалы.
     Сначала Антон  бежал.  Потом  задохнулся  и  перешел  на  шаг.  Потом
успокоился.
     - Все-таки, я победил, - сказал он себе. - Я ушел из  этой  проклятой
деревни. У меня есть дорога, а дороги ведут к людям.  Дойду.  Жаль,  когда
мимо столба пробегал, не посмотрел,  сколько  там  километров.  Ничего,  у
следующего посмотрю.
     Идти становилось все труднее, Антон брел, стараясь  не  признаваться,
что ноги хуже слушают его. Он упрямо не смотрел вниз, лишь на  потемневшее
небо, где росла, набухая светом и округляя ущербные бока, луна.
     "Уже ночь, - подумал Антон. - Должно быть, кто-то собак спустил."
     Луна  округлилась,  заняв  четверть  неба.  Тогда  Антон   неожиданно
заметил, что рядом идет кто-то, трясет его за плечо и кричит:
     - Что ты наделал, дурак?! Что же ты наделал?!
     - Магна, - сказал Антон. - Пришла. А я, видишь, сам выбрался.  Ты  не
бойся, я их всех победил и уничтожил. Ты знаешь, там такое творилось!  Там
такие чудовища!..
     - Это ты чудовище! - надрывно крикнула Магна. - За что ты их убил?!
     - Ты не понимаешь, - пытался вразумлять Антон. - Там все как есть  не
по-людски...
     - А тебе что до того? Они занимались своими делами, тебя не  трогали,
а ты... Какое же ты страшное чудовище!
     - Ладно, Магна, - примирительно сказал Антон. - Не сердись. Я  же  не
знал. Пойдем отсюда.
     - Ну нет! - Магна мстительно рассмеялась. -  За  все  надо  отвечать,
миленький. Чтобы сделать то, что ты сотворил, надо принять  правила  иного
мира, стать его частью.  Тебя  больше  нет,  ты  исчез  вместе  со  всеми.
Посмотри на себя!
     Антон опустил взгляд и ничего не увидел.
     - Нет, - хрипло сказал он. - Я не хотел так.  Магна,  ты  должна  мне
помочь, ты же не можешь бросить меня...
     - Могу, сказала Магна, - потому что здесь нечего бросать. Прощай.
     Она легко пробежала по вспыхнувшему лунному мосту и  скрылась.  Антон
остался один. С трудом переставляя неуправляемые ноги, он двинулся вперед.
     - Оставила, - шептал он, - бросила меня...
     Луна погасла, зажглось медное солнце. С каждым шагом  Антон  двигался
все медленней и неуверенней. Дорога  плавно  уходила  вдаль.  Единственным
ориентиром  на  ней  был  одинокий  километровый  столб.  На  нем  чернела
поваленная на бок восьмерка - символ бесконечности.
     "Все равно дойду, - подумал Антон. - Одним километром уже меньше."

                              ГАНС КРЫСОЛОВ

                                                  Господь, спаси мое дитя!
                                                Немецкая народная баллада.

     Всюду жили чудеса. Они прятались под  метелками  отцветшей  травы,  в
позеленевших от жары лужах, среди надутых белых облаков, украшавших  небо.
Чудеса были  любопытны,  они  тянулись  к  Гансу,  старались  дотронуться,
согнувшись в три погибели выглядывали из-под кустов. Ганс не обижался,  он
и сам был любопытен. Если смотрят - значит так им лучше, не  надо  мешать.
Вот и сейчас Ганс знал, что кто-то притаился за ветками, не решаясь выйти.
Ничего, в свой срок покажется и он.
     Ганс развязал котомку, достал ржаной сухарь и  начал  громко  грызть.
Оставшиеся крошки собрал на ладони, широко раскрыл ее, показывая  всем,  и
тихонько посвистел. С ближайшего дерева слетела пара пичуг  -  незнакомых,
их Ганс видел первый раз. Усевшись на краю ладони, птички принялись быстро
клевать. От частых осторожный уколов больно и сладко зудела кожа.
     - А теперь, что надо сделать? - спросил Ганс.
     Пичуги вспорхнули, но через минуту вернулись снова, уронив на  ладонь
по тяжелой перезревшей земляничине. Слизнув ягоды,  Ганс  поднял  к  губам
дудочку и взял тонкую ноту, пытаясь повторить утреннюю  песню  синицы.  Но
замер, не услышав даже, а просто поняв, что тот, кто возился  за  кустами,
дождался своего часа и вышел.
     Ганс медленно поднял взгляд. Перед ним стояла босоногая  девочка  лет
семи, в замаранном  и  во  многих  местах  заштопанном  платьице.  Девочка
держала за руку мальчугана четырех лет. Сразу было видно, что это  брат  и
сестра. Мальчуган стоял, вцепившись в руку защитницы, и сопел, насторожено
разглядывая Ганса. Руки и щеки детей были густо измазаны зеленью, землей и
земляничным соком.
     Ганс улыбнулся.
     - Ты тут колдуешь? - спросила девочка.
     - Я тут обедаю, - сказал Ганс.
     Он достал из сумки еще один сухарь, протянул:
     - Хочешь?
     - Ты колдуешь, утверждающе произнесла девочка. - Я  видела.  И  место
тут волшебное, мы всегда приходим колдовать  на  эту  поляну,  потому  что
здесь под землей самая середина ада.
     - Да ну?! - удивился Ганс. - И как же вы колдуете?
     - Надо взять лапу от черной курицы, старую змеиную кожу, и три  капли
крови невинного младенца, положить все в горшок, который ночь простоял  на
кладбище, залить водой и варить целых три дня. Если потом  обрызгать  себя
этим варевом, то сразу станешь невидимым.
     - И получается? - с интересом спросил Ганс.
     - Три дня варить надо, - пожаловалась девочка.  -  Вода  выкипает,  а
добавлять нельзя.
     - А где ты собираешься взять кровь невинного младенца?
     - А он на что? - девочка дернула за руку брата.  -  Гансик,  ты  ведь
дашь крови?
     - Дам, - важно сказал мальчик.
     - А я его потом колдовать научу. Так  всегда  делают.  Когда  я  была
невинным младенцем, старшие девочки у меня тоже кровь брали. Кололи  палец
и выжимали кровь...
     Ганс не выдержал и расхохотался.
     - Значит... когда ты была... невинным младенцем!.. А сейчас ты кто?..
     - Я погибшая душа,  обреченная  геенне  огненной,  -  личико  девочки
оставалось совершенно серьезным. - Господин священник  говорит,  что  все,
кто учится колдовать, губят душу.
     - Вот что, погибшая душа, - сказал Ганс, - давай есть сухари. У  меня
еще много.
     Он дал детям по большой корке и, когда они уселись  рядом  на  траву,
сказал:
     - Брата твоего зовут Ганс, меня - тоже Ганс, а тебя как?
     - Ее Лизой зовут, - объявил Гансик.
     - Значит ты, Лизхен, очень хочешь быть невидимой?
     - Нет, - ответила Лизхен, - просто это легче всего получается. Черных
кур у трактирщика полно, а змеиную кожу в лесу  найти  можно.  Это  же  не
верблюд.
     - Зачем тебе верблюд? - изумился Ганс.
     - Будто сам не знаешь? Головы приставлять. Людвиг  нашел  у  отца  на
чердаке медную лампу.  Это  же  все  знают:  если  намазать  медную  лампу
верблюжьей  кровью,  а  потом  зажечь,  то  все,   кого   лампа   осветит,
представятся с верблюжьими головами и так будут ходить,  пока  не  вымоешь
лампу святой водой.
     - Здорово! - признался Ганс. - Хотя я видел  много  верблюдов  и  еще
больше медных ламп, а  вот  человека  с  верблюжьей  головой  ни  разу  не
встречал.
     - Так я и знала, что врут про головы! - в сердцах сказала Лизхен. - А
вот ты лучше скажи, почему тебе птицы ягоды носят и совсем не боятся?
     - А ты меня боишься?
     - Нет, - призналась девочка. - Ты хоть и колдун, но не  страшный.  Ты
добрый.
     - Вот и они не боятся.
     - А меня научи так.
     - Хорошо, - сказал Ганс. - Я пока поживу здесь, ты  приходи,  я  буду
тебя учить.
     - А мне можно? - ревниво спросил Гансик.
     - И тебе.
     - А Анне? Она внучка плотника Вильгельма.
     - И Анне. Всем можно.

     На следующий день они  пришли  ввосьмером.  Кроме  Лизхен  и  Гансика
пришла долговязая девочка Анна, аккуратно одетый Людвиг принес  знаменитую
лампу, явился беспризорный бродяжка  Питер  -  беглый  ученик  трубочиста,
маленький и неестественно худой. Еще были два Якоба - сыновья подмастерьев
кузнечного цеха, один из них вел двухлетнюю сестренку Мари.
     Ганс к тому времени кончил копать землянку и собирался отдохнуть.
     - Ого! - воскликнул он, увидев ребят.  -  Как  вас  много!  Если  так
пойдет и дальше, то скоро весь город Гамельн переселится на мою поляну.
     - Обязательно! - радостно отчеканила крошка Мари.
     - А Гамельн большой? - с притворным испугом спросил Ганс.
     - Очень, - подтвердила Лизхен. -  Он  больше  Гофельда  и  Ринтельна.
Только Ганновер и Ерусалим еще больше.
     - Тогда в моей землянке все не поместятся...
     - Мастер, - бесцеремонно перебил бывший трубочист, - покажите, как вы
птиц приманиваете.
     Ганс достал дудочку. Звонкий сигнал взбудоражил лес. Кто-то завозился
на  верхушке  дерева,  зашуршал  в  траве,  замер,   уставившись   черными
капельками глаз. Первыми с ветки дуба спорхнули  два  лесных  голубя.  Они
опустились Гансу на плечо и громко заворковали,  толкаясь  сизыми  боками.
Питер сглотнул слюну, в  его  глазах  мелькнул  огонек.  Голуби  мгновенно
взлетели.
     - Мне можно? - спросил Питер.
     Ганс протянул дудочку. Питер засвистел.
     - Ничего... - растерянно сказал он.
     - Ничего и не получится, - подтвердил Ганс. -  Чтобы  тебе  поверили,
надо быть добрым, а ты сейчас всего лишь голодный.
     - Тогда пусть уходит и не возвращается, пока не поест,  -  решительно
сказал Людвиг.
     - Ты полагаешь, что это и есть доброта? - спросил Ганс.
     Людвиг покраснел. Он развязал поясную сумку - вероятно, точную  копию
отцовской, достал оттуда два куска хлеба с маслом. Один  протянул  Питеру,
другой, поколебавшись, разломил пополам и отдал Гансику и  Мари,  успевшим
устроиться на коленях у Ганса.
     - Это уже лучше, - улыбнулся Ганс.
     Рыжая белка сбежала вниз по стволу, прыгнула на руки  Гансу,  уселась
столбиком, потом ухватилась лапками за кусок хлеба, который держал Гансик.
Гансик засопел и потащил к себе хлеб вместе с белкой. Белка зацокала.
     - Тише, тише, - сказал Ганс.
     Он отломил от куска корочку белке, остальное вернул мальчику. Мир был
восстановлен.
     - Его так не боятся, хоть он и жадный, - с завистью  протянул  Питер,
облизывая масленые пальцы.
     - Выходит, не такая простая это вещь - добро, - сказал Ганс. - Вот мы
сейчас и подумаем вместе, каким оно может быть. Без этого  у  нас  с  вами
ничего не выйдет.
     Разговор затянулся на весь день. Ганс объяснял, спрашивал, показывал.
Голос его охрип, губы распухли от непрерывной игры.  Белка  несколько  раз
убегала и возвращалась, стайками налетали шумливые птицы. Детишки  ошалели
от чудес и устали. Они  съели  все  сухари,  что  были  у  Ганса,  и  кучу
земляники, собранной суматошными дроздами.  Мари  уснула,  свернувшись  на
расстеленной курточке  Людвига.  Гансик  играл  с  белкой.  Остальные  все
выясняли, какой должна быть волшебная доброта.
     - Если белка ко мне придет, а я ее схвачу? -  нападал  старший  Якоб,
умненький мальчик, единственный кроме Людвига, умевший  читать.  -  Ее  же
зажарить и съесть можно. Питер, вон, ест белок.
     - Как ее есть, если она любимая?! - крикнула Лизхен, а Анна, за  весь
день не сказавшая и десяти слов, молча пересела поближе к Гансику, чтобы в
случае беды защитить белку.
     - А как ты любимую курицу кушаешь? - не сдавался Якоб.
     - Она по-другому любимая.
     - Получается,  что  доброму  человеку  охотиться  нельзя?  -  спросил
Людвиг.
     - Можно, - сказал Ганс, - но если ты пошел за белкой, то не зови  ее.
Пусть она знает, что ты ее ловишь.
     - Зачем?
     -  Иначе  будет  нечестно.  Давайте  разберем,   может   ли   доброта
обманывать... - Ганс обвел глазами ребят и вдруг заметил, что уже вечер.
     Летом темнеет поздно, солнце было еще высоко, но  в  воздухе  звенела
совсем вечерняя усталость. Гансик, оставив белку, прикорнул рядом с  Мари,
проголодавшийся Питер сосредоточено жевал листики щавеля.
     - Хотя об этом мы поговорим в другой раз, - поправился Ганс.  -  Если
хотите, приходите сюда... послезавтра. Завтра я пойду на заработки.
     - Разве вам тоже надо работать? - удивленно спросил младший Якоб.
     - Работать надо всем, - сказал Ганс.
     Он взглянул на спящую Мари, уже перекочевавшую на  руки  к  брату,  и
добавил:
     - Обязательно.

     Городской лес тянулся от реки на восток, где грядой стояли невысокие,
но крутые горы. Лес прорезала тропа на Ганновер, а у  самой  реки  он  был
вырублен, земля распахана.  Городские,  церковные  и  свободные  крестьяне
селились там бок о бок в хуторах и маленьких деревеньках.
     Туда и направился Ганс.
     Город он обошел. Он не любил  стен,  тесноты  людского  жилья,  вони,
грязи. В деревне всего этого нет - кто испачкан в земле, тот чист. Поэтому
ночевать Ганс старался в поле или в лесу, а на заработки ходил в деревню.
     Довольно быстро Ганс вышел на небольшой хутор. Здесь  жили  свободные
зажиточные крестьяне - бауэры. Два пса бросились навстречу,  исходя  лаем.
Но потом узнали Ганса и смолкли. Из-за дома вышел хозяин.  Ганс  ударил  в
землю посохом, на верхушке которого болталась связка высохших крысиных лап
и хвостов.
     - Мышей, крыс выводить! - закричал он.
     - Проваливай! - отвечал хозяин. - А то собак спущу.
     - Спускай! - Ганс рассмеялся.
     Он подошел  к  большому  псу,  и  тот,  радостно  заскулив,  принялся
тереться лобастой головой об ноги Ганса.  Пушистый  хвост  бешено  молотил
воздух.
     - Слово знаешь... - одобрительно проворчал хозяин.  -  Тогда,  давай,
выводи. Получится - обедом накормлю и с собой дам.
     Ганс пошел к амбару, на ходу доставая дудочку. Пронзительно свистнул,
затем последовала  мучительная  дребезжащая  трель.  В  амбаре  послышался
шорох, что-то упало. Псы протяжно завыли. Ганс продолжал играть.
     Себе на жизнь Ганс зарабатывал изгнанием крыс. Это были  единственные
живые существа, которые не вызывали у него радости. Они всегда жили  около
людей, больше всего их было в городах. Никто в мире  не  видел  пользы  от
крыс. Они грызли, портили, грабили. Если крысе удавалось прижиться в лесу,
она принималась разбойничать: без толку разоряла гнезда, уничтожала желтых
полевок, гоняла на берегах речек смирную выхухоль, тревожила даже крота  в
его глубокой норе.  Лесные  обитатели  словно  понимали  это  и  старались
избавиться от серых разбойниц. Днем лисы и ястребы, ночью совы выслеживали
их и били. Крысы жались ближе к жилью, прятались в погребах и амбарах,  но
тогда являлся Ганс и выгонял их.
     Дудочка бесконечно  выводила  один  и  тот  же  повторяющийся  мотив:
"Опасность! Опасность! Здесь нельзя оставаться ни минуты! Немедля бежать!"
     Одна, две, десять серых теней проскользнули через двор.  В  курятнике
надорвано заголосил, захлопал  крыльями  и  смолк  петух.  Псы,  подвывая,
пятились в конуру.
     Ганс опустил дудку.
     - Все, - сказал он. - До послебудущей осени сюда не  придет  ни  одна
крыса.
     Хозяин вытер пот, перекрестился. Потом быстро прошел в дом, вынес две
ковриги хлеба, толстый шмат сала и кожаную флягу с вином.
     - Поешь, добрый мастер,  где-нибудь,  -  извиняясь  сказал  он.  -  Я
человек простой, неуч. Мне страшно пускать тебя в дом.
     - Спасибо, - сказал Ганс, принимая хлеб.
     Он уложил провизию в сумку и пошел к воротам.
     - В Гамельн иди! - крикнул вслед хозяин. - Крыс в Гамельне - страсть!
Совсем заели. Там заработаешь.

     На следующий день к землянке пришло пятнадцать ребят.
     Из камышей, тростника, из ивовых веток Ганс наделал  дудок,  флейт  и
свистулек. Поляна наполнилась шумом. Ганс  без  передыха  играл,  стараясь
отыскать в детях ту светлую ноту, что звучала в нем самом. Что  для  этого
надо? Доброта? Дети не бывают злыми. Любопытство,  удивление?  Этому  Ганс
сам мог бы поучиться у своих учеников. Значит, что-то еще... Ганс не знал,
что.
     Еще  через  день  явилось  больше  полусотни  мальчишек  и  девчонок.
Собрались, пожалуй, все дети Гамельна,  которые  могли  располагать  своим
временем, кто не был полный день вместе с родителями  прикован  к  станку,
чтобы заработать  на  жизнь.  Ганс  испугался,  сообразив,  что  в  городе
непременно хватятся детей, но особо раздумывать  над  этим  было  некогда,
потому что именно тогда пришел успех.
     Первой была Анна. Ганс  постоянно  ощущал  мягкое  тепло,  идущее  от
нескладной девочки, но все же не подозревал, что она так  легко  и  просто
воспримет его науку. Анна, как всегда, сидела в сторонке, в  общей  беседе
не  участвовала,  негромко  насвистывала  на   кособокой   свирельке.   Те
инструменты, что получше,  расхватали  другие.  Но  ее  песенка  заставила
замолчать всех, кто был рядом, а потом из кустов и примятой травы на  Анну
дождем посыпались десятки и сотни кузнечиков. Они  складывали  крылышки  и
тут же начинали стрекотать в унисон тонкому  звуку  свирели.  Многоголосый
хор звенел медью, прочие  звуки  смолкли,  на  лицах  блуждали  рассеянные
улыбки, а Ганс улыбался не скрываясь. Его переполняла радость и еще легкая
досада, что сам он прежде не мог додуматься до такого простого и красивого
чуда.
     Анна оборвала музыку и упала на  землю  лицом  в  ладони.  Кузнечики,
большие  и  маленькие,  защелкали  в  разные   стороны.   Гансу   пришлось
успокаивать напуганную удачей Анну, а затем и разрыдавшуюся Лизхен. Лизхен
очень гордилась, что она первая нашла Ганса, она единственная называла его
на  "ты"   и   искренне   полагала,   что   обладает   какими-то   особыми
преимуществами. Теперь она жестоко переживала чужую победу.
     Но потом получилось и у Лизхен, и у младшего Якоба  и  у  других.  Из
тех, кто пришел к нему в первые день, неудача постигла только  Питера.  Он
старался, но звери не слушали его, а посланные  Гансом  шли  неохотно,  по
принуждению.
     И все же это был замечательный день.
     - Приходите завтра! - говорил Ганс,  провожая  ребятню  к  дороге.  -
Завтра мы с вами подумаем, боится ли доброта веселья.
     - Нет, не боится! - отвечали ему.
     - Правильно! В таком случае завтра мы устроим большой хоровод.
     Ночью Ганс спать не ложился. Он сидел на  пороге  землянки  и  играл.
Звук был так тонок, что человеческое ухо не слышало его. Но Ганс знал, как
далеко летит его песня. Завтра  он  должен  устроить  настоящий  праздник,
который запомнится надолго, врежется в память так,  чтобы  его  не  смогли
вытравить будущие годы. Песню слышали на востоке в  чащах  Шаумберга,  она
проникала на западе в глухие  заросли  на  горных  склонах  Тевтобургского
леса, поднимала зверье в ущельях, похоронивших в древние  времена  римских
пришельцев, дрожала над укромными убежищами, тревожила, будила...
     Утром толпа ребятишек высыпала  на  поляну.  Они  были  возбуждены  и
настроены на  необычное.  Ганс  рассадил  их  широким  кругом,  и  оркестр
нестройно заиграл. Десятки флейт и сопелок не  столько  помогали,  сколько
мешали Гансу, но он быстро сумел заразить весельем  нетерпеливую  детвору.
Оставалось лишь сломить недоверие животных, собравшихся в  округе,  но  не
слишком полагавшихся на доброту такого количества людей.
     Дудочка в пальцах Ганса твердила:
     - Сюда, сюда! Опасности больше нет! Пришла весна, журавли  пляшут  на
болотах, вернулась радость, веселье. Идите все сюда!
     Самыми  храбрыми  оказались  зайцы.  Несколько  длинноухих   зверьков
выскочили на поляну. Ошалев от света и шума, они принялись словно в марте,
скакать и кувыркаться через голову.  За  ними  рыжей  молнией  выметнулась
лисица. Сейчас ей было не до  охоты;  вспомнив,  как  она  была  лисенком,
старая воровка кружилась, ловя собственный хвост. Несколько  косуль  вышли
из кустов и остановились. Десяток кабанов  направились  было  к  провизии,
сложенной детьми в общую кучу, но Ганс погнал их на середину,  в  хоровод.
Птичий гомон заглушал все, кроме дудочки Ганса. Дети побросали инструменты
и бросились в пляс.
     Ганс играл.
     Перед землянкой шла  веселая  кутерьма.  Мальчишки  и  девчонки  всех
возрастов, всех званий и сословий, нищие в серых лохмотьях или дети купцов
и богатых цеховых старейшин в добротных курточках, а иные даже в башмаках,
прыгали и орали, визжали, кувыркались и хохотали от беспричинной  радости.
Сегодня им дано забыть все, что разъединяет их. Дай бог, чтобы это чувство
возвращалось к ним потом хотя бы изредка.
     Среди детей бегали и кружились звери, те, кого  Ганс  сумел  найти  в
окрестностях города, и те, что спустились со  склонов  гор.  Волки,  лисы,
барсуки, косули и олени. Только сегодня и  только  здесь  они  не  боялись
никого. Пусть дети думают, что это они сделали такое. В конце концов,  так
оно и есть.
     Пальцы Ганса летали над отверстиями  флейты.  Мотив,  потерявшийся  в
шуме, казался неслышным, но его разбирали все.  Постепенно  Ганс  подводил
пляску к концу. Когда замолкнет дудочка, сумеют  ли  дети  и  животные  не
испугаться и не испугать друг друга? Беды не случится,  в  этом  Ганс  был
уверен. Он чувствовал всех, кто был на поляне. Трое  медвежат  возились  у
его ног, а неподалеку, укрывшись за валуном, недоверчиво и ревниво следила
за ними медведица. Матерый волк-одиночка, зимами разбойничавший на дорогах
вокруг города, пришел и схоронился в кустах.  Но  сегодня  они  никого  не
тронут: ревность медведицы успокаивается, а неспособный к веселью поджарый
бандит уже собирается зевнуть протяжным скулящим звуком и уйти прочь.
     Потом Ганс почувствовал, что сюда идет еще кто-то. Их много, они  злы
и опасны. Что же, милости просим,  дудочка  встретит  вас,  и  вы  уйдете,
никого не тронув. Сегодня у хищников постный день.
     - Во имя господа, прекратите! - прозвучал вопль.
     На краю поляны, высоко держа черное распятие, стоял священник. Позади
с алебардами на изготовку, выстроились шестеро стражников. От этой  группы
веяло такой злобой, враждебностью и  страхом,  что  музыка  оборвалась  на
половине такта.
     - Дьявольский  шабаш!  -  прорычал  священник,  еще  выше  вздергивая
распятие. - Запрещаю и проклинаю!
     По  траве  прошуршали  шаги,  застучали  копыта  -  зверье   кинулось
врассыпную.  Ганс  слышал,  как  вместе  с  ними  улепетывает   трусоватый
Франц-попрошайка.
     - Бегите! - молча приказал Ганс остальным.
     Дети  с  визгом  помчались  в  разные  стороны.  Это   был   не   тот
самозабвенный радостный визг, что минуту  назад.  Так  визжат  от  страха,
встретив в лесу змею.
     Ганс остался один.
     - Изыди, сатана! - голосил святой отец, тыча в лицо Гансу крестом.
     Стражники подняли алебарды.
     - Не смейте! - раздался крик.
     Тщедушный Питер выскочил откуда-то, встал  на  пути  солдат,  пытаясь
заслонить Ганса. Одновременно из травы возникла  серая  тень  и  встала  у
ноги, словно верный пес. Волк-одиночка, людоед,  ужас  округи,  поднял  на
загривке  шерсть,  напружинился  и  зарычал.  Этого  зверя  знали  все   -
вооруженные закованные в сталь люди попятились.
     - Уходите, - сказал Ганс.
     Нервы священника не выдержали. Он выронил крест и  бросился  напролом
через  кусты,  подвывая  от  ужаса.  За  ним,  побросав  алебарды,  бежали
стражники.
     Ганс оглядел разоренную поляну.
     "Вот и все, - подумал он. - А все-таки у Питера тоже получилось, ведь
это он привел мне на помощь зверя, с которым даже  мне  непросто  было  бы
совладать."
     - Мастер, - сказал Питер. - Они вернутся. Надо уходить.
     - Да, конечно, - отозвался Ганс.
     Он вынес из землянки котомку, сложил в  нее  часть  еды,  принесенной
детьми.
     - Иди поешь, - позвал он Питера.
     - Я не хочу, - ответил Питер. - Я лучше сбегаю в город, разведаю, что
там.
     - Будь осторожен, - сказал Ганс.
     Питер не вернулся. Ганс  напрасно  ждал  его.  Зато  ближе  к  вечеру
прибежал старший Якоб. Ему с трудом удалось  улизнуть  из  взбудораженного
города.
     - Питера схватили! - крикнул он. - Отец Цвингер говорит, будто  Питер
прямо на его глазах обернулся волком.
     - Где Питер? - спросил Ганс, поднимаясь.
     - В башне, - Якоб всхлипнул. - Они всех забрали, и Лизхен, и Анну,  и
Фрица с Мильхен. Только их солдаты отвели в магистратуру,  а  Питера  -  в
башню.
     - А как ты?
     Цвингер помнит только тех, кого готовит к конфирмации, а  я  учусь  у
патера Бэра. Может, меня еще и не тронут.
     - Ладно, - сказал Ганс. - Ступай вперед, не надо,  чтобы  нас  видели
вместе. Я пойду выручать Питера и остальных.

     Город Гамельн стоит на правом берегу Везера на высоком холме. Древний
город - еще римляне знали Гамелу.  Богатый  город,  славный  среди  прочих
ганзейских городов своими купцами, что сильной рукой  держат  торговлю  со
всей  Верхней  Германией.  Двадцать  пять  лет  назад  епископ  Минденский
Видекинд пытался отнять у города  привилегии,  но  был  крепко  побит  при
Седемюнде. Искусный город, изобильный мастерами каменотесами,  хитроумными
шамшевниками и кузнецами. Быстрый  Везер  крутит  немало  мельниц,  каждый
второй горожанин зовется Мюллером. Большой  город,  чуть  не  шесть  тысяч
народу живет в его стенах.
     Торговая часть, зажатая между скалой и Везером, сто  лет  назад  тоже
была обведена стеной, но все же здесь не так тесно, как в верхнем  городе.
Улицы приходится делать шире, чтобы по ним прошли  повозки  с  товаром,  а
площадь между магистратурой и собором святого Бонифация  никак  не  меньше
бременской.
     Ганс прошел в город через нижние ворота. Его не остановили - это была
удача, потому что денег у  Ганса  не  было,  а  с  него  как  с  бродячего
мастерового, могли потребовать за вход серебряный грош.
     Город окружил Ганса со всех сторон. Каменные  дома,  все,  как  один,
двухэтажные, с нависающим вторым  этажом.  Сверху,  из-под  крыши,  торчат
балки, на которые по  торговым  дням  прилаживают  блок,  чтобы  поднимать
наверх товары. Главная улица  даже  вымощена,  деревянные  плахи  мостовой
пляшут под ногами, выбрасывая через  щели  фонтанчики  жидкой  грязи.  Над
сточными канавами устроены мостики.
     "А крыс здесь и в самом  деле  изрядно,  -  отметил  про  себя  Ганс,
взглянув на изрытые ходами стены канав.
     Крысы  были  повсюду;  наглые,  разжиревшие  они   чувствовали   себя
хозяевами в городе, где не позволяли жить ни воробьям, ни  гибким  ласкам,
ни кошкам. Что делать, Гамельн ведет крупную хлебную торговлю.  Где  хлеб,
там и крысы.
     Ганс прошел мимо древней  с  осыпавшимися  бойницами  башни  Арминия.
Здесь войска Видекинда фон Миндена едва  не  вошли  в  город,  и  вот  уже
двадцать лет магистрат собирается и никак  не  может  снести  развалину  и
построить  вместо  нее  настоящее   укрепление.   Ганс   осмотрел   башню,
прикидывая, куда могли посадить Питера, ничего не придумал и пошел дальше.
Магистратура стояла на площади напротив собора святого Бонифация.  Звонили
к вечерне, по площади шел народ. Ганса сразу узнали - очевидно  город  уже
был наслышан о нем.
     Через минуту из собора выбежал патер Цвингер.
     - Задержите этого  человека!  -  закричал  он.  -  Я  обвиняю  его  в
малефициуме  [Малефициум  -  в  средневековой  юриспруденции  -  действие,
причиняющее вред] и совращении!
     Вокруг сгрудилась недоброжелательная толпа. Ганс молча ждал.
     - Святой отец, - спросил богато одетый  горожанин  -  вероятно,  член
магистрата, - вы обвиняете его сами? Ведь тогда  вам  придется  ожидать  в
тюрьме, пока обвинение не будет доказано.
     - Оно будет доказано  немедленно!  -  отрезал  священник.  -  Шестеро
верных граждан застали этого бродягу во время  мерзкого  волхвования.  Все
они подтвердят мои слова. Мы своими глазами видели шабаш.
     Толпа зашумела. Ганса отвели в магистратуру, заперли в подвале. Через
толстую каменную стену он смутно различал шум, детские голоса и плач.  Как
мог Ганс старался успокоить детей, но его голос не доходил к ним.

     - ...Таким образом, следуя духу и букве буллы "Голос в Риме",  должно
признать обвиняемого не только колдуном и злым малефиком, но  и  еретиком,
действия которого подпадают под юрисдикцию  святой  инквизиции  и,  помимо
отказа в причастии, караются смертной казнью в яме или на костре...
     Ганс ничего не понимал. Когда утром он поднялся  из  подвала  в  этот
зал, то первым делом сказал, что согласен принять любое наказание и просит
лишь отпустить детей по домам.  Но  на  его  слова  не  обратили  никакого
внимания. Судебный процесс двигался по давно установленному распорядку,  и
становилось ясно, что Ганс ничего не сможет в нем изменить.
     Перед зрителями на возвышении сидели судьи. Их было трое.  Бургомистр
Ференц Майер, дряхлый старик, он зябнул в  пышном,  не  по  погоде  теплом
кафтане и время от времени засыпал на виду  у  всех.  По  правую  руку  от
бургомистра возвышался тучный патер Бэр, каноник  собора,  а  слева  сидел
магистр Вольф Бюргер, тот самый горожанин,  что  спрашивал,  кто  обвиняет
Ганса. Темное лицо Бюргера словно вырезано из плотного  грушевого  дерева;
когда он говорил, то казалось, что губы не движутся.
     Ганс стоял посреди зала лицом к судьям, а патер  Цвингер  -  истец  -
говорил, стоя за специальной кафедрой, кричал, указывал на Ганса  пальцем,
обвинял во всех грехах поднебесной:
     -  ...Бременская  ересь  еще  не  изжита,  а  ныне  пагубный  соблазн
штедингцев проник к нам. Стараниями инквизиторов установлены  неисчислимые
злодейства предавшихся дьяволу,  и  никакое  наказание  не  будет  слишком
жестоко для них. Если  мы  не  хотим,  чтобы  завтра  в  Риме  призвали  к
крестовому походу на Гамельн, как  то  было  недавно  с  Бременом,  то  мы
обязаны пресечь зло сегодня. Все и каждый, кто замечен на бесовском шабаше
у горы Ольденберг, должен быть отдан палачу и повинен смерти!
     В зале кто-то ахнул, а патер Бэр беспокойно завозился и произнес:
     - Вряд ли уместна  такая  строгость.  Саксонским  капитулярием  Карла
Великого запрещено верить в колдовство. Подобного же мнения придерживается
и канон "Епископы".
     - Бременский округ еще дымится! - крикнул Цвингер.
     - Отец Цвингер прав, - коротко сказал  Вольф  Бюргер,  -  но  сначала
заслушаем свидетелей.
     Один за другим выходили в центр зала стражники. Путаясь  и  сбиваясь,
рассказывали, какую картину застали они  на  поляне.  Иным  представлялись
чудовища и стыдные непотребства, другие видели просто зверей,  предающихся
неистовому скаканию, но все указывали, что Ганс был главой сборища.
     Среди зрителей начался ропот. Особенно он усиливался, когда свидетели
рассказывали, как нищий мальчишка обернулся волком. Правда, и  здесь  одни
говорили, что перекинувшись в волка, Питер исчез, другие, что  раздвоился,
но суть состояла не в том. Бешеный хищник был слишком памятен гамельнцам.
     - Побить камнями! - крикнул кто-то.
     Бюргер поднял ладонь, требуя тишины, и объявил:
     - Ганс по прозвищу Крысолов, что скажешь ты?
     Ганс судорожно глотнул, подавляя волнение.
     - Там не было ничего сверхъестественного, - сказал он. - Питер  вовсе
не вервольф, и я тоже не колдовал. Я  только  хотел  выучить  детей  моему
искусству. Это очень хорошее и нужное людям ремесло...
     - Кощунство!  -  взвыл  Цвингер,  а  бургомистр  вдруг  встрепенулся,
просыпаясь, и прошамкал:
     - Всякий, доказавший, что владеет ремеслом,  необходимым  и  полезным
жителям, имеет право испросить  у  магистрата  разрешение  обосноваться  в
городе, набрать учеников и подмастерьев  и  объединить  их  по  прошествии
должного числа  лет  в  цех,  коему,  смотря  по  заслугам,  присваиваются
штандарт и привилегии, - Майер втянул голову в плечи и снова задремал.
     - Ганс Крысолов, - проговорил патер Бэр, - объясни нам, что  хорошего
в твоем ремесле и чему именно ты учил детей.
     - Я учил их всему, что знаю сам. Я могу заставить упасть стаю саранчи
- по счастью, в ваших краях не встречается этой напасти,  -  мне  нетрудно
остановить ратного червя. Но обычно я вывожу крыс и  мышей,  недаром  меня
прозвали Крысоловом.
     - Прекрасное занятие для сына Людвига Мюллера, -  заметил  Бюргер,  -
ловить по чужим амбарам мышей, получая один пфенниг за дюжину хвостов!
     - Я учу всех, кто приходит за наукой! - выкрикнул  Ганс.  -  И  я  не
ловлю крыс, я изгоняю их, разом и надолго!
     Вольф Бюргер, перегнувшись через бургомистра,  пошептался  с  патером
Бэром. Тот согласно кивнул.  Тогда  Бюргер,  незаметно  толкнув,  разбудил
бургомистра и начал что-то  втолковывать  ему.  Старик  послушно  встал  и
объявил:
     - Суд предлагает Гансу Крысолову доказать свое умение  и  отвести  от
себя обвинение в чернокнижии. Для сего назначается  испытание.  Упомянутый
Ганс должен вывести крыс и мышей из кладовых амбаров и  хлебных  магазинов
города Гамельна.
     - И тогда мне позволят иметь учеников? - спросил Ганс.
     - Мы примем решение, смотря по  результатам  испытаний,  -  промолвил
бургомистр.
     - Уже сегодня в Гамельне не останется ни одной крысы, -  сказал  Ганс
твердо.

     В сопровождении судей и охраны Ганс обошел город. Город был  велик  -
больше  трех  сотен  каменных  домов.  Крысы  таились  в  каждой  щели   -
неисчислимые полчища крыс. Он не мог бы прогнать  их  -  им  некуда  уйти.
Оставалось последнее.
     Когда-то во время своих странствий, любопытный Ганс забрел далеко  на
север, в Лапландию.  Там  до  сих  пор  живут  язычники,  которые  молятся
деревянным болванам и звериным черепам. Там так  холодно,  что  не  растет
даже лес, и нет травы, чтобы прокормить коров и лошадей. Люди там ездят на
оленях, а зимой солнце боится показаться из-за края земли. В этих  тундрах
живет пестрая снежная мышь - лемминг. Крошечный  зверек,  всегдашний  корм
огромных  белых  сов,  хищных  песцов,  одетых  в  теплые  шубы,  и   даже
изголодавшихся по соли оленей. Но  порой  с  леммингами  случается  что-то
странное, и тогда они собираются в стада и идут в море. Ганс  видел  толпы
малюток, спешащих на верную гибель. Пестрые мыши неутомимо шли, стремясь в
воду. Вода кипела. Косяки трески и лосося поднялись из  глубин  за  легкой
добычей. В воздухе стоял стон. Кричали чайки, плакал ветер. И еще слышался
тонкий скрип, свист - тот сигнал, что созывал пеструшек в поход. Этот звук
Ганс не смог бы забыть никогда. И сейчас он собирался  сыграть  на  флейте
великий зов.
     Ганс не колебался, он  знал,  что  сумеет  сделать  задуманное,  хотя
прежде  ему  не  приходилось  убивать,  используя  свой  дар.  Гамельнские
ребятишки прекрасно знали, какой бывает, а какой не бывает доброта, они бы
не поверили, что доброта способна обманывать, заставлять и даже убивать. А
она умеет все,  только  надо  помнить,  что  однажды  хрупкое  чудо  может
разбиться, и ничто не вернет его. Но сейчас Ганс об этом забыл.
     Ганс зажмурился, набрал в грудь воздуха и заиграл. Инструмент загудел
необычно и страшно. Звук царапал слух, проникал в душу и не звал, а  тащил
за собой. Повсюду: в укромных норах под  стенами  домов,  в  подвалах,  на
чердаках, среди расшатавшейся ветхой  кладки  или  деревянной  трухи,  под
разбитой мостовой замусоренных улиц встревоженно завозилось  длиннохвостое
население. Крысы прекращали  грызть,  спящие  просыпались,  самки  бросали
слепых беспомощных детенышей, и все среди бела  дня,  забыв  осторожность,
спешили к Гансу. Они образовали  широкий  шевелящийся  круг,  настороженно
глядели на Ганса, еще  не  понимая,  что  делать  дальше.  Ганс  осторожно
шагнул, стараясь ни на  кого  не  наступить.  Ковер  крыс  пополз  следом,
замершие изваяниями ландскнехты остались сзади.
     Ганс медленно шел  вперед,  ни  на  секунду  не  отрывая  дудочки  от
одеревеневших губ. Вал крыс катился за ним, из каждого  проулка  навстречу
им вытекали новые волны. Иногда крыса выпрыгивала прямо  из  окна  дома  и
тогда там раздавался задушенный женский взвизг. Остальной город молчал: ни
криков, ни  шума,  ни  стука  инструментов  -  только  дрожащая  музыка  и
тысячекратный шорох.
     На берегу Везера Ганс остановился. Здесь были запертые ржавыми цепями
спуски к воде, причалы для хлебных барок, магазины  зерна,  склады  кож  и
железа. Поток зверьков умножился  необыкновенно,  крысы  покрыли  замшелые
ступени и, ни на секунду не задержавшись, посыпались в воду.
     Везер - большая и опасная река. В верховьях он с плеском  несется  по
камням, мимо Бремена течет широко и важно. Возле Гамельна течение гладкое,
но стремительное, ширина реки свыше двухсот  шагов,  на  середине  дна  не
достать даже длинным шестом. Переплыть Везер - дело нелегкое, а для  крысы
- попросту безнадежное. И все  же  они  шли,  крутясь  живым  водоворотом,
задние налезали на передних, и все бросались с последней ступени  в  воду.
Среди  пены  мелькали  вздернутые  усатые  носы,  ловящие   воздух.   Вода
подхватывала крыс и, завертев, уносила. Некоторые были  выкинуты  течением
на камни ниже пристани, но тут же упорно кидались обратно  вплавь  на  тот
берег.
     Ганс стоял на самом краю. Крысы обтекали его с  двух  сторон,  дробно
стуча лапками, пробегали прямо по ногам.  Поток  постепенно  редел,  берег
очистился, и скоро последняя острая мордочка исчезла под водой.
     Песнь оборвалась. Ганс перевел дыхание и огляделся.
     Он увидел патера Цвингера. Священник стоял по пояс в  воде,  глаза  у
него были белые, рот открыт и зубы оскалены. Холодная вода привела  его  в
чувство, он, запинаясь, начал читать экзорцизм об изгнании бесов:
     - Изыди, злой дух, полный кривды и беззакония, изыди исчадие лжи...
     Ганс отвернулся. В двух шагах позади стоял Вольф Бюргер. Его  жесткое
лицо было непроницаемо.
     - Ганс Крысолов, ты гроссмейстер в своем ремесле, - сказал он. - Я не
ожидал такого. Идем, суд должен быть окончен.
     В конце улицы показались спешащие ландскнехты.

     Если и раньше большой зал ратуши был переполнен  народом,  то  теперь
давка  стояла  просто  невообразимая.  Охрана  с  трудом  очистила   место
посредине. Судей еще не было, Ганс долго ждал, переминаясь с ноги на ногу.
Вольф Бюргер нервно ходил взад и вперед, потом  уселся  за  стол  и  начал
что-то писать. Наконец, появились патер Бэр и опирающийся на палку  Ференц
Майер. Тюремщик ввел закованного Питера.
     - Все будет хорошо! - крикнул ему Ганс.
     Питер кинулся к Гансу, но  тюремный  смотритель  дернул  за  цепь,  и
мальчик упал.
     Позже всех пришел патер Цвингер. Губы его были  плотно  сжаты,  новая
сутана резко шелестела при ходьбе.
     Секретарь суда поднялся из-за своего столика  и,  нараспев  произнося
слова, возгласил:
     - Заседание объявляется открытым. Господа судьи, удовлетворены ли  вы
результатами испытаний?
     За судейским столом кивнули.
     - В таком случае я от имени магистрата и  граждан  города  прошу  вас
рассудить это дело по закону и совести и вынести ваш приговор.
     - Что тут рассуждать? - проворчал бургомистр.  -  Парень,  несомненно
колдун, но ведь крыс-то он вывел. Пусть себе идет на все четыре стороны.
     Патер Бэр сидел с задумчивым видом, сцепив пальцы на округлом  чреве.
Бюргер кончил писать и передал лист бургомистру. Майер прочел.
     - А можно и так, - сказал он, взял перо и поставил внизу подпись.
     Патер Бэр, дождавшись своей очереди, тоже прочел документ.
     - Но ведь это жестоко! - воскликнул он, отодвигая бумагу.
     - Это необходимо, - негромко сказал Бюргер.
     Он нагнулся  и  начал  что-то  шептать  Бэру.  Каноник  страдальчески
морщился, тряс головой, но скоро не выдержал:
     - Ну хорошо, пусть будет по-вашему, но я умываю руки.
     Документ он отдал не подписав. Секретарь  поставил  внизу  печать,  а
затем огласил приговор:
     - Мы, выборный суд вольного имперского города  Гамельна,  разобрав  и
обсудив по закону и совести обвинение, выдвинутое преподобным  Вилибальдом
Цвингером против  странствующего  мастера  Ганса,  по  прозвищу  Крысолов,
признали его обоснованным и истинным. Доказано, что имело место совращение
детских душ к недостойным и опасным занятиям.  Ганс  Крысолов  оставлен  в
сильном подозрении в связях с врагом господа и рода человеческого.  Вместе
с тем, услуга, оказанная означенным Гансом городу,  велика  и  несомненна.
Приняв во внимание все это, а  также  памятуя,  что  буллой  святого  отца
нашего строго повелено, чтобы никто под угрозой изгнания не  обучал  и  не
учился подобным мерзостям, суд постановляет:  обвинение  в  малефициуме  с
вышеупомянутого Ганса Крысолова снять, за прочие же проступки  приговорить
его к  позорному  столбу  и  изгнанию  из  пределов  города,  -  секретарь
остановился, глянул исподлобья на бледного Ганса, а потом продолжал:  -  В
отношении нищего бродяги, именующего себя Питером, достоверно установлено,
что он, предав душу  дьяволу,  перекидывался  диким  зверем  и  творил  на
дорогах разбой. Посему решено его, как  злого  и  нераскаянного  малефика,
предать смерти на костре. Предварительно его  должно  подвергнуть  пыткам,
тело вервольфа будет разодрано железными когтями, подобно тому, как он сам
раздирал  своих  жертв.  Прочих  же,  учитывая  нежный  возраст  и  полное
раскаяние, наказать плетьми и отдать в опеку родителям.
     Питер закричал. Ганс рванулся к нему, но его сбили с  ног,  выволокли
из магистратуры. Здесь на ступенях было вделано в  стену  кольцо.  На  нем
висели кандалы, в которые заковывали несостоятельных должников и всех тех,
кого магистрат  приговорил  к  позорному  столбу.  Палач  быстро  заклепал
железные кольца на запястьях Ганса. Теперь Ганс был словно распят у стены.
Рядом на  специальном  крюке  висела  плеть.  Каждый  имел  право  ударить
приговоренного.
     Из магистратуры выходил народ. Многие  останавливались  возле  Ганса.
Какая-то женщина, невысокая и худая, подскочила к Гансу вплотную,  сорвала
к крюка кнут.
     - Дьявол! - крикнула она. - Из-за тебя мою Марту  будет  бить  палач!
Вот так! - багровый рубец прочертил щеку  Ганса.  -  Вот  так!  -  женщина
ударила еще раз, плюнула Гансу в лицо и, бросив плеть убежала.
     - Правильно! - крикнули в толпе. - Бей его за детей!
     Вперед вышел плечистый бородач, в котором Ганс угадал  отца  Якоба  и
крошки Мари.
     - Надо бить, - сказал он, поднимая плеть.
     Плеть свистнула. Ганс не пытался уклониться от удара.
     - Валяй! - подзадорили сзади, но бородач вдруг повесил плеть на место
и быстро ушел.
    Больше Ганса не били.
     День все не кончался. На площади трое плотников сооружали помост  для
пыток. Рядом рыли яму,  чтобы  поставить  столб,  вокруг  которого  сложат
костер.
     - Они не посмеют этого сделать! - шептал Ганс. - Я не дам!
     Отзвонили второй час. Из дома рядом с собором  вышел  патер  Цвингер.
Святой отец гулял с собачкой. Маленький белый песик крутился  вокруг  ног,
высоко подпрыгивал, стараясь достать  хозяйскую  ладонь.  Цвингер  подошел
поглядеть на Ганса. Губы растянула улыбка.
     - Куси! - приказал он собачке.
     Собачка непонимающе завиляла хвостом, потом заскулила  и  попятилась.
Цвингер усмехнулся, взял плеть, размахнулся... В то же мгновение  собачка,
подпрыгнув, вцепилась зубами в его  руку.  Патер  с  проклятьем  отшвырнул
собачку, зажал рану ладонью и исчез в своем доме.
     На площади начало темнеть. Сторожа запирали улицы. Прозвонили  первый
обход. Ганс стоял, прижавшись к стене, пытаясь сосредоточиться. Он  теперь
знал, что делать. Правда, дудочка осталась в тюрьме,  да  и  руки  к  лицу
поднести невозможно, но раз надо, то он справится  и  так.  Завтра,  когда
Питера выведут из башни, отовсюду слетятся тучи белых бабочек.  Они  будут
кружиться вокруг Питера, покроют белым ковром костер. Люди должны  понять,
что мальчик ни в чем не виноват. Но если и знамение не  образумит  их,  то
придется действовать жестоко. Не дай бог палачу коснуться Питера, в тот же
миг с башни собора сорвется ястреб, несущий зажатую в  когтях  змею.  Горе
тем, кто хочет чужой смерти. Горе тому городу, где можно казнить  ребенка.
Он наведет на Гамельн все земные напасти: волков, лесных муравьев, крыс...
Ганс дернулся и застонал от отчаяния, обиды и бессилия. После того, что он
сделал сегодня, послушает ли его хоть кто-нибудь?
     На темной площади  качнулась  тень,  прозвучали  твердые  шаги.  Ганс
разглядел Вольфа Бюргера. Магистр подошел, бросил  на  ступени  котомку  и
посох Ганса. Вытащил молоток, сбил кандалы с одной  руки  Ганса,  потом  с
другой. Второй удар пришелся неточно, на левом запястье  остался  железный
браслет.
     - Ущерб городской собственности... - усмехнулся Бюргер.
     Ганс молча растирал затекшие руки. Бюргер поднял и протянул мешок.
     - Сейчас ты уйдешь из города и вернешься сюда  не  раньше  чем  через
десять лет. Я опасаюсь, что завтра ты наделаешь глупостей, и нам  придется
казнить тебя, а от тебя есть польза, ты хороший мастер и,  значит,  должен
жить.
     - Ты полагаешь, будто  я  могу  уйти,  оставив  детей  на  мучения  и
произвол судьбы?
     - На произвол судьбы?.. - саркастически протянул Вольф.  -  Ты  глуп,
Ганс. Ты видишь только себя самого и лишь себя слушаешь. Ты забыл, что  мы
тоже люди и это наши дети. Палач города Гамельна кнутом убивает  быка,  но
может, ударив сплеча, едва коснуться кожи. Повторяю - это наши  дети.  Они
провинились, их надо больно наказать,  но  без  вредительства.  А  хорошая
порка на площади еще никому не вредила.
     - Костер тоже никому не вредил?
     - Не считай меня дураком, если  глуп  сам,  -  перебил  Бюргер.  -  Я
предусмотрел все. По закону ты имеешь  право  основать  цех.  Я  дам  тебе
ученика. Ты уйдешь из  города  вместе  со  своим  вервольфом.  Я  даже  не
спрашиваю, я знаю, что ты уйдешь. Ты слышал, к чему приговорен  Питер,  и,
чтобы спасти его, ты побежишь от стен так быстро, словно за тобой  гонятся
все те волки, в которых будто бы умеет перекидываться твой ученик.
     Бюргер направился к башне. Ганс шел  за  ним.  Магистр  своим  ключом
отпер  дверь,  вошел  внутрь  и  через  несколько  минут  вернулся,   таща
упирающегося связанного Питера. Ганс распутал веревки, и мальчик  прижался
к нему, часто вздрагивая.
     - Быстрее, - поторопил Бюргер.
     Оступаясь  и  проваливаясь  в  невидимые   выбоины,   они   перелезли
полуразрушенную стену, скатились вниз по откосу. Силуэт стоящего на  стене
Вольфа Бюргера четко чернел над ними.
     - Вот видишь, - донеслось сверху, - я  поступил  с  тобой  честно.  Я
знаю, ты тоже честен и не будешь мстить городу.

     От города Ганс с Питером не ушли. Рассвет застал их  на  холме  ввиду
городских стен. Укрывшись среди деревьев, Ганс смотрел на крыши  Гамельна.
Его исчезновение,  конечно,  давным-давно  замечено,  а  сейчас,  наверное
обнаружили, что бежал и Питер.  Вольф  Бюргер,  пылая  притворным  гневом,
объявляет горожанам, что замки и  цепи  целы,  но  преступник  ушел.  Лицо
Бюргера озабочено, но в душе  он  смеется  и  над  людоедской  жестокостью
Цвингера, и над простофилей Гансом.
     А сейчас... Ганс сжался, стараясь ничего не видеть,  не  слышать,  не
знать. Вольф прав, он не должен был вторгаться в мирную жизнь города, ведь
это действительно их дети, а уж кои так вышло, то надо немедленно уйти,  и
чем скорее его забудут, тем лучше, и для него, и для детей. И все же  уйти
Ганс не мог. Каждый удар отзывался в нем болью, он ощущал детский страх  и
стыд и чувствовал, как с каждым взмахом кнута на городской площади  уходит
из него драгоценная сила.  Он  убивал,  чтобы  выручить  этих  детишек,  и
обманывал ради них, а теперь он их предал - и тоже ради них самих.
     Поучительная экзекуция окончилась, а Ганс еще  долго  лежал  лицом  в
землю. Потом он встал и пошатываясь, побрел вглубь леса.
     Ганс шел оглохший и ослепший, не видя  мира  вокруг.  Он  стал  чужим
этому миру  -  обыкновенный  прохожий,  без  дела  идущий  неведомо  куда.
Остановила его мысль, что он забыл что-то важное. Ганс присел  на  камень,
достал из сумки дудочку, беззвучно перебрал пальцами по отверстиям,  потом
размахнулся и забросил ее в кусты.
     Кусты раздвинулись, на поляну вышел Питер. На руках он нес  маленькую
Мари.
     - Мастер, - сказал Питер, - Мари набила кровавую мозоль, она не может
больше идти.
     - Куда идти, зачем? - пробормотал Ганс.
     - С вами, - пояснил Питер. - Они тоже решили уйти.
     - Обязательно! - подтвердила Мари.
     Все еще ничего не понимая, Ганс осмотрел ногу  Мари,  ободрал  ивовую
ветку, тщательно разжевал горькие  листья  и  приложил  зеленую  кашицу  к
больному месту. Когда он, кончив лечение, поднял голову,  то  увидел,  что
вокруг стоят все его ученики:  Анна,  оба  Якоба,  Лизхен  с  Гансиком,  и
щеголеватый Людвиг, и все остальные, кого он не успел запомнить по  имени,
но любил больше всего на свете.
     Значит, ничто не изменилось... Ганс вздохнул. Нет, изменилось многое.
Дети ушли к нему из-под строгого надзора через  полчаса  после  экзекуции.
Просто так им это не удалось бы, наверняка они воспользовались его наукой.
Но в городе уже спохватились, скоро вышлют погоню. Этого Ганс  не  боялся,
он снова ощущал в себе силу и знал, что если захочет, то ни одна ищейка не
возьмет след, а отпечатки детских ног оборвутся на камне,  так  что  самый
опытный следопыт руку даст на отсечение, что дальше никто не шел и, должно
быть, сама скала раскрылась и поглотила детей. Их никто не найдет. Правда,
прокормить такую ораву непросто, но он справился бы и с этим. Все было  бы
легко и понятно, если бы не одно возражение...
     Ганс перевел взгляд на Мари. Ее круглая мордашка была  удивительно  и
смешно похожа на бородатое лицо кузнеца, который стегал Ганса на  площади.
"Это наши дети, - прозвучал в ушах голос Вольфа Бюргера. - Ты честен и  не
будешь мстить городу". Именно так. Он не может увести детей, но не может и
прогнать их от себя. Прав Бюргер, но прав и  он.  Решить  их  спор  должны
дети, каждый в отдельности, сам за себя, и не сейчас, когда обида мешается
с болью, а по здравому размышлению, трезво взвесив все  "за"  и  "против".
Задача  непосильная  не  только  для  ребенка,  но  даже  для  мудрого   и
дальновидного Вольфа Бюргера. И все же решать придется.
     Усталые дети стояли кружком  вокруг  наставника  и  терпеливо  ждали,
когда начнется урок.
     - Сегодня мы с вами должны вместе подумать,  может  ли  доброта  быть
жестокой, - сказал Ганс, глядя туда, где за деревьями не было видно  башен
осиротевшего города Гамельна.

                             СТРАЖ ПЕРЕВАЛА

     Шаги звенели по плитам пола. Они звучали так реально, что каждый знал
- идет Лонг. И все же сторожевые драконы у входа в зал удушливо  рявкнули:
"Вассал Лонг идет к Владыке Мира!", -  и  берилливые  андроиды  следующего
зала продребезжали, вращая синим объективом телеглаза: "Вассал Лонг идет к
Владыке Мира!", - клич катился не затихая, пока от самого  трона  эхом  не
откликнулись мутные мороки: "Вассал Лонг входит к Владыке Мира!.."
     Лонг вошел и остановился. Владыка восседал на троне,  сработанном  из
черного шершавого камня и бледной пустоты. В руках  Владыка  сжимал  жезлы
власти: огненный и золотой. Мороки и василиски рядами окружали трон. Лонг,
не сгибаясь, прошел на середину зала и лишь там резко наклонил голову, так
что оконечность глухого забрала звонко клацнула о выпуклый нагрудник.
     - Всемогущий! - произнес Лонг. - Я пришел на твой зов.
     Ничто в лице Владыки не изменилось,  даже  губы  не  дрогнули,  когда
прозвучал его голос:
     - Сегодня я позвал тебя не для беседы. Я задумал новый большой поход,
мне нужна твоя служба.
     - Чем может помочь, живущий на краю Мира?
     Впервые лицо Владыки оживилось, блеснули глаза. Он ответил:
     - Я решил подняться на Перевал, взять то,  что  находится  за  ним  и
присовокупить к моим владениям.
     Лонг растерялся.  Он  не  знал,  что  делать  и  как  отвечать.  Лишь
тысячелетняя привычка позволила ему сохранить полную неподвижность.  Потом
пришли слова:
     - Всемогущий! - сказал Лонг. - Перевал невозможно пройти. На границах
твоя власть кончается, ты сам это знаешь.
     - Ложь! - крикнул Владыка. Лицо его внезапно ожило.
     Лонг в  ответ  поднял  забрало  и  сказал  обычным  голосом,  уже  не
беспокоясь об этикете:
     - Это правда. Я интересен, в моем доме бывают гости со всех краев,  и
я знаю, что жители границ не боятся тебя. На юге, где  обитают  кошмары  и
призрачные миражи, никто и в грош не ставит твою великую власть.
     - Ты хочешь обратить мою ярость на юг, где она безвредно рассеется  в
мертвом свете, не так  ли,  прямодушный  рыцарь?  -  усмехнувшись  спросил
Владыка. - Я усмирил  непокорных  духов  страшными  заклятиями,  Отшельник
склонился передо мной, на  юге  больше  нет  границы.  Теперь  очередь  за
севером. Там действительно дикая страна.  Знаю,  что  заклинания  потеряют
силу, а колесницы остановятся, ибо по ту сторону гор мертвые машины, чтобы
двигаться, должны пожирать пищу и пить воду. Мечи из струящегося тумана не
смогут даже оцарапать грубую плоть северных варваров. Для них нужны  сталь
и камень. Но ведь это очень простые вещи, Лонг, они есть в моем мире,  так
что найти оружие будет нетрудно.
     -  Да,  в  этом  мире  есть  сталь!  -  Лонг  обнажил  меч.  Меч  был
обоюдоострый, одна грань жемчужно переливалась туманом,  по  другой  бежал
причудливый рисунок булата. Лонг сорвал с руки блестящую перчатку и дважды
провел лезвием по пальцам. С ногтей закапала кровь. Во всем мире у  одного
Лонга была настоящая горячая кровь, и при виде красных капель безмолвные и
неподвижные телохранители Владыки пришли  в  движение:  одни  отшатнулись,
другие прянули навстречу.
     - Я - страж Перевала, - раздельно произнес Лонг, клянусь этой кровью,
что никто и никогда не проникнет из внешнего мира сюда, и никто не  выйдет
отсюда во внешний мир. Никто и никогда!
     - Клянусь кровью, которой у меня нет,  -  возгласил  Владыка,  -  что
через три дня я пройду Перевал, а если мой  раб  вздумает  мешать  мне,  я
уничтожу его!
     - Я не раб, - сказал Лонг.  -  Даже  этому  миру  я  принадлежу  лишь
отчасти, а на Перевале слушаю только себя и свой долг.
     - Да, - сказал Владыка, - ты мало похож на подданного, в тебе  больше
той силы, что живет за горами, поэтому ты так горд. Но и твою  силу  можно
сломить...
     Огненный столб расплескался по залу, ударил в грудь Лонга. Это был не
призрачный колдовской огонь, а настоящее плотное  и  дымное  пламя.  Тугие
керосиновые струи хлестали откуда-то,  взбухали  изнутри  багровым  жаром,
закручивались смерчем и исходили черными  клубами  копоти.  Доспехи  Лонга
раскалились добела, хромовая насечка стекала крупными каплями. Подняв меч,
Лонг шагнул вперед. Он не видел противника, на знал, куда идти, и старался
лишь не упасть, но колени  подогнулись,  покрытые  черными  пятнами  плиты
встали перед глазами. Лонг чувствовал, как кипит и испаряется его кровь.
     "Конец, - подумал он. - Хорошо, что не видит Констанс..."
     Огонь иссяк также неожиданно, как и явился; сверху пал  дождь.  Капли
воды с визгом ударялись о покоробившиеся от жара латы,  ртутными  шариками
бегали по горячим плитам. Лонг  открыл  глаза.  Над  ним  склонялось  лицо
Владыки. Сейчас  оно  было  почти  настоящим,  в  глазах  светилась  живая
алчность, и в голосе слышалась совсем человеческая мольба:
     - Я не хочу убивать тебя, Лонг. Ты мне  нужен.  Ты  единственный  был
там, ты сам почти оттуда. Ты знаешь их недостатки  и  слабости,  ты  легко
сможешь победить. Я хочу, чтобы ты  вел  мое  войско,  а  после  победы  я
возвеличу тебя, Лонг. Ты будешь не хранителем Перевала, а моим наместником
в новых землях...
     Лонг поднялся, с трудом разламывая скрючившуюся скорлупу доспехов.
     - Ты можешь убить меня, - сказал он, - но  прежде  узнай  правду.  Ты
зовешься Владыкой Мира, но подлинный мир - там, за Перевалом.  Здесь  лишь
бледная его тень, ненужный бред. Порой  здесь  встречается  настоящее,  но
лишь потому, что тот мир чрезмерно богат и  не  может  вместить  все.  Там
действуют свои законы, над которыми нет владык. Ты всемогущ лишь здесь,  я
прошу тебя забыть о Перевале.
     -  Вот  ты  и  заговорил  по-другому,  -  удовлетворенно  резюмировал
Владыка, - теперь осталось лишь заставить тебя сказать иное. Для  этого  у
меня припасен еще один  сюрприз.  Значит,  по-твоему,  непобедимое  войско
обессилит на границе, а то и просто не сможет одолеть Перевал? Посмотрим!
     Огненным жезлом Владыка очертил  круг,  в  центре  которого  возникла
согнутая фигура. Длинные,  чуть  не  до  колен  руки  с  тонкими  сильными
пальцами. Плечи сутулятся так, что  стоящий  кажется  горбатым.  Спутанные
светлые волосы падают на лоб, почти  скрывая  взгляд  удивленных  глаз.  И
вечная виноватая улыбка, такая знакомая и неуместная  здесь,  возле  трона
Владыки. В круге стоял Труддум.
     - Мастер! - приказал Владыка. - Расскажи про свою машину.
     - Она называется инвертор, - сказал Труддум и замолчал.
     - С ее помощью можно пройти границу?
     -  Да,  конечно.  Инвертор  разрушает  реальность,  превращает  ее  в
возможность или даже разлагает до абсурда.
     - Значит, мои  воины  сохранят  силу,  а  глупые  законы,  охраняющие
загорные земли, рассыплются на случайности и начнут подчиняться мне?
     - Разумеется, если построить достаточно мощный  прибор.  Но  ведь  не
все, что можно построить, следует включать...
     - Об этом судить мне! - отрезал Владыка и взмахом жезла стер круг.
     Труддум исчез.
     Еще  целую  секунду  Лонг   стоял   неподвижно,   пытаясь   осмыслить
случившееся. В словах Труддума он не сомневался, мастер никогда и ни в чем
не делал ошибок.  Значит,  границы  больше  нет,  таинственные  инверторы,
придуманные Труддумом одолеют горы, и прекрасный реальный  мир  перестанет
существовать, умрет в хаосе. Единственный, кто стоит на  пути  войск,  это
Лонг со своим наполовину реальным мечом.  Ему  одному  придется  оборонять
Перевал, одному - без Труддума. Труддум - предатель. Это  тоже  предстояло
осмыслить.
     Лонг повернулся и побрел прочь. Почерневшие  доспехи  скрежетали  при
каждом движении, плиты пола гудели похоронным звоном.
     Лонг! - прогремело сзади. - Через три дня войско подойдет к Перевалу,
и либо ты возглавишь его, либо оно пройдет по тебе!
     Лонг не ответил.
     - Вассал Лонг покинул тронный зал! - рявкнули сторожевые драконы.

     Дорога  петляла,  сворачивала,  порой  вообще  исчезала,  но  все  же
медленно и нехотя поднималась в  гору.  Если  обернуться  назад,  то  тоже
увидишь, что дорога поднимается в гору, но это обман.
     Лонг обернулся. Вздернутый южный горизонт  терялся  в  мареве,  серая
дымка смазывала  очертания  предметов  и  без  того  зыбких.  Лишь  дворец
Владыки, видимый всегда и отовсюду, возвышался грозно и красиво.
     Мир тянулся с севера на юг, от Перевала вниз, через земли все меньшей
вероятности, в край абсурда. На  крайнем  юге  Мир  переходил  в  пустыню,
населенную призраками  и  миражами.  За  пустыней  не  было  ничего.  Даже
нереальный Мир там истончался и переставал существовать. Правда,  там  жил
Отшельник. Как и Лонг он был хранителем границы, но не стражем, потому что
там было нечего и не от кого охранять. Как и  чем  существовал  Отшельник,
Лонг не знал,  хотя  самого  Отшельника  видел  не  раз.  Порой  Отшельник
объявлялся в замке Лонга, беседовал с хозяином на отвлеченные темы  и  так
же непонятно исчезал. Лонг ни о чем не расспрашивал гостя,  уважая  в  нем
силу равную  своей.  Поэтому  Лонг  не  слишком  поверил  словам  Владыки.
Всемогущий Владыка тоже может ошибиться, приняв уклонение  за  победу.  Юг
всегда умел раствориться и ускользнуть.
     Здесь было не так. Все чаще подковы коня  цокали  по  камню,  высекая
искры. Пейзаж становился отчетливей, хотя не был постоянен. В  стороне  от
дороги с громовым гулом извергался  вулкан,  а  неподалеку  шумел  большой
город, и никто не обращал внимания на  огонь  и  падающие  камни.  Завтра,
возможно, на месте содрогающейся горы будет озеро, а улицы зарастут лесом.
     Людей в этом краю не встречалось, хотя ежесекундно возникали  образы,
бледные и нежизненные.  Здесь  обитали  уроды  и  ослепительные  небывалые
красавцы, подлецы, чья подлость самодовлеюща и безрезультатна, и  сказочно
благородные герои, успевавшие произнести несколько гордых фраз прежде  чем
бесследно раствориться. Лишь воля Владыки могла внести подобие  порядка  в
хаос, удержать ту или иную химеру, и тогда залы  дворца  украшались  новым
изумительным монстром.
     То, что оказывалось  более  постоянным,  жалось  на  север,  ближе  к
границе Лонга. Здесь жили почти обычные люди, хотя и среди них встречались
чудовищные мерзавцы и ходячие примеры для подражания,  изуверы  и  образцы
добродетели. Но их жизнь исчислялась не минутами, а  годами,  каждый  имел
свою физиономию, и  все  они  казались  более  человечными  и  непростыми.
Жителей плоскогорья Лонг объявил под своей защитой, вел их в бой, когда  с
юга  набегали  орды  косматых  варваров,  и  в  одиночку  расправлялся   с
великанами и чудовищами, порой выбиравшимися на плоскогорье.
     Дом был уже недалеко, горы нависали  все  ощутимее,  дорога  курилась
желтой пылью, от кустов вдоль тракта тянуло сладким ароматом.  Мимо  Лонга
пронеслось стадо золоторогих антилоп; звери мчались,  картинно  запрокинув
головы, роняя с губ дымящуюся пену. Вскоре появился тот, кто вспугнул  их.
Сверхъестественной величины клоп медленно полз вдоль  дороги.  Похожий  на
бревно  хоботок  конвульсивно  дергался,  высасывая  все,   что   попадало
навстречу: людей, животных, деревья. Позади оставалась мертвая полоса.
     Лонг  истово  ненавидел  подобные  создания,  порожденные  всплесками
флюктуаций. К тому же клоп двигался на север и случайно мог  добраться  до
предгорья. Лонг выдернул меч и поскакал наперерез опасному  гаду.  Сосущий
хобот рванулся  ему  навстречу,  Лонг  уклонился  от  удара  и,  подскакав
вплотную, вонзил волнистое лезвие в хитиновую броню. Клоп завалился набок,
щетинистые десятиметровые ноги вытянулись и заскребли друг о друга, словно
пытаясь счистить налипшие комья грязи. Лонг отер пот со лба.  Лишь  теперь
он  сообразил,  какой  опасности  избежал.  Ведь  доспехи,  делавшие   его
неуязвимым, остались у порога дворца, почерневшие и искореженные. А в этих
областях удар страшного жала был  бы  смертелен.  Лонг  почувствовал,  как
болит рассеченная мечом рука. Он забыл заживить порез в долине,  и  теперь
рана будет заживать долго.
     Рядом  послышался  звон  бубенцов,  голоса.  Мимо  проходил  караван.
Рыжебородый купец, отделившись от процессии, подъехал к Лонгу.
     - О благородный и прекраснодушный незнакомец! - возгласил  он.  -  Ты
спас меня от этого ужасного вепря. Я намерен достойно наградить тебя.  Моя
дочь, красавица Гюльгары, станет твоей женой!..
     Лонг повернул коня и выехал на  дорогу.  Горы  были  уже  близко.  По
дороге навстречу Лонгу медленно брел человек.  Тощий  узелок  болтался  на
длинной дорожной палке.
     - Здравствуйте, сеньор! - сказал путник.
     - Оле? - удивился Лонг. - Что ты здесь делаешь?
     - Отправился в путешествие, - ответил Оле.  -  Дома  стало  скучно  и
опасно. Мне не нравится, когда сразу и скучно и опасно, поэтому я ушел...
     Такое случалось с жителями плоскогорья. То один,  то  другой  из  них
спускались в долину. Возвращались редко, изменившимися до  неузнаваемости.
Лонг спокойно относился к уходам  и  метаморфозам  ушедших,  но  уход  Оле
произвел тягостное впечатление. Оле  жил  у  самого  замка  и  был  просто
земледельцем, таким, что порой встречались и по ту  сторону  Перевала.  Он
появлялся в замке, помогая Труддуму в возне с хитроумными  механизмами,  а
вечерами частенько зазывал Лонга и Труддума  к  себе  -  отведать  горного
меда. И вот теперь Труддум бежал к Владыке, и Оле тоже уходит, вернее, уже
ушел, ведь он-то не может безнаказанно спускаться в долину.
     - ...а скучно стало давно, с той минуты, как Констанс не поселилась у
нас, - говорил Оле.
     - Что? - вскрикнул Лонг. - Откуда ты знаешь о ней? Отвечай!
     - Вот я и  ушел,  -  невозмутимо  продолжал  Оле.  -  Думаю  пойти  к
Отшельнику. Далеко это, но почему бы и не дойти? Бродяга, говорят, дошел.
     - Глаза прекрасной Гюльгары подобны  двум  спелым  сливам,  монотонно
бубнил за спиной успевший потерять свой караван купец.
     Лонг перевел дух. Ну конечно, с той минуты, как Оле  спустился  вниз,
он перестал быть собой. А может быть, это и вовсе не  Оле,  а  просто  эхо
собственных мыслей Лонга. Ведь доспехи погибли, и значит, мысли Лонга  так
же обнажены перед Миром, как и его грудь.
     Конь широкой рысью поскакал в гору. На пыльной дороге  впереди  четко
отпечатывались следы ушедшего Оле.

     Замок Лонга, как и полагается замку, стоял на скале. Дорога  спиралью
поднималась к воротам, перекрытым поднятым  мостом.  Узкие  бойницы  башен
светились теплым электрическим светом.  Обычно  свет  по  вечерам  зажигал
Труддум, так  что  сегодня  Лонг  ожидал,  что  дом  встретит  его  темной
пустотой. Лучи из окон смутили его.
     На последнем повороте Лонг остановил  коня  и  оглянулся.  Перед  ним
лежала его страна - край  почти  настоящий.  Влажный,  непризрачный  туман
скрадывал очертания деревьев, домов  и  многочисленных  ветряных  мельниц.
Зачем нужны мельницы, Лонг не думал, их никто и никогда не строил, зато во
время низовых нашествий горели они десятками.  Жителям  мельницы  тоже  не
были нужны, в каждом  крестьянском  доме  вращался  выстроенный  Труддумом
мотор, согревал, освещал, молол хлеб. Только колдовские берлоги да мрачные
разбойничьи логова освещались сальными плошками или светляками-великанами.
Но вся человеческая мразь сидела по своим притонам затаившись, страшась не
столько меча Лонга, сколько его имени.
     Высоко в небе с негромким ровным гудением прошел  реактивный  лайнер.
Лонг проводил его взглядом. Кто летит в этом  самолете?  Откуда  и  зачем?
Ответа не будет, воздушный путешественник канул в долину. Каждый вечер над
замком пролетал самолет, и Лонг порой пытался представить,  какие  чувства
испытывают эфемерные путешественники, глядя  сквозь  кварцевые  стекла  на
замок, мельницы и крытые соломой дома.
     Самого Лонга многочисленные средневековые анахронизмы не  раздражали,
они были частью от века установившегося быта. Но сегодня  он  почувствовал
неприязнь к ненужным мельницам, к смиренному обращению  "сеньор",  даже  к
доспехам, спасшим его от гибели. Ведь средневековая  мишура  не  случайна.
Там, где есть владыки, там будет процветать и мишура. Так что вассал  Лонг
зря гордился своей независимостью, он такой же подданный, как и остальные.
Но только непокорный подданный.
     Лонг  поднялся  на  скалу,  протрубил  и  остановился,  ожидая,  пока
опустится мост. Внизу звенела по камням горная  речка.  Среди  ее  бурунов
бешено вращалось огромное, наподобие мельничного, деревянное  колесо.  Это
было единственное рабочее колесо в стране да и во всем Мире.  Замок  Лонга
стоял так высоко, что машины вечного движения работали  здесь  неуверенно.
Тогда Труддум соорудил колесо, от которого двигались  все  его  хитроумные
забавы. Сегодня шум реки показался Лонгу иным.  Лонг  глянул  в  пропасть.
Колеса не было. Только остатки валов да разбитые  шестерни  валялись  там.
Что же, этого следовало ожидать.
     Мост опустился, Лонг въехал во двор, спешился. И лишь потом удивился:
кто опустил мост? Лонг недоуменно оглянулся.  Через  двор  к  нему  спешил
Труддум.
     - Ты здесь? - спросил Лонг.
     - А где же мне быть? - Труддум усмехнулся. - Я не  могу  туда,  -  он
указал рукой на горы, - и не хочу туда, - палец мастера ткнул  вниз.  -  Я
всегда здесь.
     Лонг облегченно вздохнул. Как он мог поверить лживому Владыке?
     - Внизу я видел про тебя страшный морок, - сказал он.
     - А я спокойно жил здесь и хорошо поработал.
     - Я это вижу. Что ты сделал с колесом?
     - Сломал. Оно больше не нужно, вместо него я поставил другую  машину.
Идем, покажу.
     - Идем, - с готовностью отозвался Лонг.
     Жилые помещения замка во  втором  этаже  были  вполне  благоустроены,
отсюда Лонг тщательно изгонял бессмысленную атрибутику Мира, но  в  нижних
парадных залах этикет брал свое. У стен стояли никем не  надевавшиеся,  но
уже трухлявые доспехи, с потолка свисали изъеденные ржой цепи, от  которых
в пляшущем свете факелов падали причудливые тени. По ночам  здесь  бродили
привидения - жалкие подобия тех химер,  что  встречались  в  долине.  А  в
подвалах замка, где верный вассал Владыки должен был бы хранить  сокровища
и  содержать  темницу,  начиналась   уже   настоящая   фантасмагория,   но
фантасмагория возможная лишь на границе Мира. Здесь была вотчина Труддума.
Невероятные машины работали здесь, движимые, кажется, лишь  гением  своего
создателя.
     - Вот! - с гордостью сказал Труддум, распахивая дверь в зал.
     Некоторое время Лонг молча рассматривал творение друга.  Машина  была
на полном ходу. Тяжелый корпус из  титановой  стали  мелко  дрожал,  пучки
циркониевых трубок светились жаром,  выл  перегретый  пар,  пела  турбина.
Стержни под потолком, выточенные из метровых алмазов, были лишь наполовину
опущены.
     Перед Лонгом находился пугающий  своей  незавершенностью,  сшитый  на
живую нитку, существующий лишь из-за несуразностей Мира, но все же  вполне
настоящий ядерный реактор.
     - Ты знаешь, - негромко сказал Лонг, - это опасная вещь.
     -  Ничуть,  -  возразил  Труддум.  -  С  ним  не  справится   никакая
флюктуация. Он может работать без присмотра хоть сотню лет.
     - Не в том дело. В мире слишком много случайного зла,  ведь  по  сути
дела всякое зло - случайно. Но не дашь ли ты ему  в  руки  реальную  силу?
Прежде я полагал, что вся мощь Владыки заключена  в  химерах,  но  сегодня
увидел у него настоящий огонь. Это едва не стоило мне жизни. А что  будет,
если Владыка сумеет захватить это?
     - Так можно сказать о любой машине. И любую из них обратить  во  зло.
Не бойся, реактор останется в подвале, Владыка не узнает о нем.  Хотя  это
далеко не  самое  опасное  из  того,  что  может  быть  создано.  Недавно,
например, я придумал действительно страшную машину, вот ее  я  никогда  не
стану строить. Я изобрел механизм, способный сломать границу  и  разрушить
реальный мир.
     - Эта машина... - холодея начал Лонг.
     - Она называется инвертор.

     Они  стояли  на  площадке  сторожевой  башни  и  смотрели  в  долину,
озаряемую ночными всполохами. Зарницы вспыхивали и угасали, потом являлись
в новых местах. Все было как всегда, только  там,  где  угадывался  дворец
Владыки,  темноту  прорезала  отчетливая  паутина   света.   Она   ощутимо
разрасталась, захватывая все больше пространства.  Безумная  воля  вносила
подобие порядка в хаос,  Всемогущий  собирал  силы,  чтобы  бросить  их  к
Перевалу.
     - Он  не  пройдет,  -  нараспев  говорил  Труддум.  -  Даже  если  он
действительно узнал об инверторе, у него все равно ничего не получится.  Я
сконструирую более мощное  устройство,  чем  у  него  и  обращу  войско  в
бессильный призрак. Я построю орудия, которые раздавят дворец вместе с его
мнимой и реальной силой.
     - Ты хороший инженер, - сказал Лонг,  и  как  всегда,  когда  звучало
новое слово, Труддум понял и не переспросил, - но скажи:  думал  ли  ты  в
последнее время об огне?
     Труддум удивленно вскинул голову.
     - Думал только недавно. Дня три назад.  Я  вдруг  понял,  что  толком
ничего не знаю об огне, и стал размышлять, какой он бывает и как его можно
получить.
     - А через день Владыка едва не сжег меня. Пойми, друг, не успеешь  ты
подумать о новом оружии, как оно уже появится у Всемогущего.
     - Значит, наше дело проиграно, - пробормотал мастер.
     - Значит,  нам  придется  сражаться,  надеясь  не  на  разрушительные
аппараты, а только на самих себя.
     Лонг спустился в свои покои, накинул на плечи плащ так, чтобы не было
видно меча. Вышел в зал. По винтовой лестнице торопливо ковылял Труддум.
     - Ты пойдешь за Перевал? - спросил он.
     - Как всегда на три дня.
     - Но ведь у нас как раз три дня осталось, а еще столько дел...
     - Я трачу эти дни на самое важное дело.
     - Поцелуй от меня руку Констанс, - соглашаясь произнес Труддум.

     Перевал был невидим и неощутим. Просто после очередного трудного шага
по крутому и опасному склону вдруг оказывалось, что дальше подъема  нет  и
можно идти по ровному. Но как бы  упорно  ни  шел  путник,  он  ничуть  не
отдалился бы от края обрыва. Граница съедала его шаги.
     Лонг вышел на  край,  достал  из-под  плаща  меч.  Лезвие  серебристо
светилось, глаз  не  мог  отличить  туманную  сторону  от  стальной.  Лонг
повернул меч плашмя и очертил вход. Перед ним  открылся  спуск  -  крутой,
полный обрывов оползней и трещин. Но этот путь, так похожий на только  что
пройденный, был по другую сторону Перевала.
     Дом Торикса стоял высоко в горах. Это было надежное, прочное  жилище,
выстроенное бог знает когда, много раз перестраивавшееся и хранящее  следы
всех эпох. Только в таком доме мог жить Торикс - всегдашний друг, человек,
знающий, кто такой Лонг, и относящийся к этому невероятному факту  так  же
спокойно, как и к собственной жизни среди камней.
     Торикс, увидев Лонга, удивленно и радостно ойкнул и тут же потащил  в
дом, крича:
     - Констанс, взгляни, какое чудо потерянное объявилось!
     Констанс вышла, остановилась в дверях. Мгновение Лонг был неподвижен,
потом наклонился и поцеловал руку.
     - Конечно, это велел  тебе  сделать  славный  Труддум!  -  засмеялась
Констанс. - Заходи в дом, рыцарь, ты как всегда успел к завтраку.
     Лонг смотрел на нее и не очень понимал, что ему говорят.  Лишь  потом
он сообразил, что уже сидит за столом рядом с Ториксом,  а  тот  увлеченно
рассуждает, очевидно в связи с чем-то только что рассказанным:
     -  ...все-таки  у  вас,  где,  как  ты  говоришь,  непрерывно  что-то
происходит, но ничего не меняется, жить несравненно проще.  Главное,  тебя
никогда не подведут однажды проверенные истины.
     Констанс сидела напротив, подперев щеку кулаком, слушала  разговор  с
видом снисходительного интереса, как и положено  женщине  слушать  заранее
известную беседу между любимым мужем и старым  хорошим  знакомым,  другом,
почти братом. Она любит их обоих и рада удачному  дню  и  хорошей  беседе,
хотя что они могут сказать нового в этом старом споре?
     Тогда  Лонг  собрался  с  духом  и  рассказал  все,  что  можно  было
рассказать по эту сторону Перевала.
     Больше всего Лонга поразило, как мгновенно изменился Торикс. Констанс
испуганно приподнялась, в ее глазах  вспыхнула  тревога,  но  все  же  это
оставалась  прежняя  Констанс,  а  вот  Торикс...  Здесь  больше  не  было
полнеющего увальня, любителя поболтать ни о чем, хлебосольного  хозяина  и
строгого главы семьи, предусмотрительно послушного разумной хозяйке. Перед
Лонгом встал воин и потомок воинов. Другу угрожала  опасность,  и  он  был
готов отправиться навстречу ей, какой бы она ни оказалась.
     - Я пойду с тобой, - сказал он, - и мы попробуем разобраться с  твоим
властелином.
     - Нет, - сказал Лонг. - Ты принадлежишь этому миру  и  не  должен  из
него исчезать. И потом, ты просто не пройдешь границу.
     - Ты меня проведешь, - отрезал Торикс, - а что  касается  остального,
то все мы рано или поздно исчезнем из этого  мира,  и  лучше  сделать  это
честно в бою с врагом.
     - Возьми его, Лонг, - негромко попросила Констанс. - Он  сильный,  на
него можно положиться, а я тогда буду спокойна за вас обоих.
     - Но чем ты можешь помочь мне там?
     - Как чем? - громко удивился  Торикс.  -  Ты  же  сам  говорил,  что,
явившись сюда, враг хочет заставить нас биться его оружием.  А  я  встречу
его по ту сторону гор, и  пусть  он  бьется  моим.  Посмотрим,  устоит  ли
чародей в честной схватке. Для всех вас, Лонг, он Владыка,  но  мне-то  он
никто. И неужто ты полагаешь, что я  не  найду  десяток-другой  товарищей,
которые не побоятся пойти куда угодно и разогнать любые  толпы  бесплотных
теней? Так что ты скажешь о моем плане?
     - Я не знаю, какими вы станете, когда перейдете границу, не  попадете
ли и вы под власть Всемогущего.
     - Настоящий человек всюду останется собой! - убежденно сказал Торикс,
и Констанс в знак согласия молча наклонила голову.
     - Сейчас я отправлюсь в город, - Торикс встал, - а к вечеру  вернусь.
Возможно, уже не один. Но в любом случае, завтра у нас будет отряд. Честно
говоря, я давно хотел посмотреть дивную страну, откуда ты родом, но ты  же
знаешь, Лонг, какой я домосед, -  я  бы  никогда  не  собрался.  А  так  -
совместим приятное с полезным!
     Торикс рассмеялся и вышел. Лонг сидел,  глядя  в  пол.  Он  не  знал,
надеяться ему или нет. Потом поднял глаза и встретился глазами с Констанс.
Она ничего не сказала, не шевельнулась даже, но Лонг отчетливо понял,  что
она просит:
     - Возьми и меня с собой.
     - Нет, - молча ответил он, - если бы это было можно, я бы забрал тебя
раньше.
     - А ведь там живет мастер Труддум и землепашец Оле, - она  произнесла
это  как  бы  про  себя,  и  некому  было  удивиться  неуместности   вдруг
зазвучавших слов. - Они лучше многих реальных людей.
     - Труддум против воли помогает Владыке, а Оле ушел от меня, - сообщил
Лонг и тут же, словно и не  было  только  что  полубезмолвного  разговора,
оживленно спросил:
     - Констанс, как ваши дети? Почему-то в этот раз ты ничего  о  них  не
рассказываешь.
     - О!.. Дети выросли. Они стали  совсем  большими  и  воображают,  что
могут прожить без матери.
     - Когда  они  поймут,  что  это  не  так,  они  станут  действительно
взрослыми, - сказал Лонг.
     Констанс поднялась.
     - Я покажу из письма.

     Торикс вернулся к обеду. Тяжело вошел  в  дом,  огляделся  потерянным
взором и выдохнул одно слово:
     - Война.
     - Что? - переспросила Констанс.
     - Война, - повторил Торикс. - Кто бы  мог  подумать?  В  наше  время.
Здесь. У нас. И главное - сейчас, когда тебе  нужна  помощь.  Вот  что,  -
Торикс выпрямился, лицо его затвердело, - я все равно пойду с тобой. Пусть
меня считают трусом и  дезертиром.  Здесь  справятся  и  без  меня,  давно
известно, что нападать на нас дело безнадежное.  А  ты  один,  тебе  нужна
помощь. Одно плохо: я не смогу привести отряд. До чего же не  вовремя  все
случилось!
     - Погоди, Тор, - сказал Лонг. - Не надо решать  сгоряча.  Боюсь,  что
связь между нашими мирами сложнее и крепче, чем мне казалось  вначале.  Ты
говоришь - справятся без тебя. Нет, не справятся. Ты сила, Торикс,  победа
там, где сражаешься ты. Не надо уносить ее отсюда туда, где она никому  не
нужна. А обо мне не беспокойся - у меня еще есть два дня, за это время  мы
с Труддумом придумаем что-нибудь. В  крайнем  случае,  ты  всегда  успеешь
скрестить меч с Владыкой.
     Торикс молчал, обхватив голову руками. Лонг подошел к дверям.
     - Мне пора уходить, - сказал он. - Но я обязательно вернусь.  Ведь  у
меня еще есть два дня.

     Замок встретил Лонга небывалой суматохой. Какие-то  вооруженные  люди
пробегали по коридорам, стояли у кремальер и бойниц, дозором бродили вдоль
стен. Во дворе раздавался плачущий рев вьючного зверья,  скрипели  телеги.
Там что-то выгружали, собирали, мастерили. Несомненно, это затеи Труддума.
Лонг усмехнулся. Все-таки, Труддум - плоть от плоти этого мира. Он  обязан
непрерывно и суматошно действовать,  и  он  действует:  собирает  дружину,
возводит укрепления. Хотя отлично понимает,  что  замок  защищать  некому.
Когда настанет время,  доблестные  мужи  разительно  переменятся.  Побегут
храбрецы, бдительные уснут на часах, а самые верные - предадут.
     Впрочем, возможно, все будет не так. Дружина окажется воинственной  и
неустрашимой, стены - неприступными. Плоскогорье вскипит страшной  битвой,
полчища Владыки будут вырезаны - ему не жаль! -  а  потом  снизу  подойдут
новые легионы и, прежде чем начнется настоящий  бой  на  гребне  Перевала,
Владыка устроит театральное судилище над непокорными. Может случиться все,
что угодно, ясно лишь одно - суета ни к чему.
     Мастера Лонг отыскал на крепостном дворе. Труддум, азартно размахивая
длинными руками, указывал помощникам, как следует крепить на огромнейшем и
ни на что не похожем механизме нестерпимо блестящий серебряный  щит.  Лонг
критически оглядел творение Труддума. Явно новая штука, таких здесь прежде
не бывало. Значит, такие же будут у Владыки.  Господи,  как  драться-то  с
этой кучей металла?
     Труддум спрыгнул с горба стальной машины и побежал  навстречу  Лонгу.
Вымазанное черными полосами лицо сияло.
     - Знаю, о чем думаешь! - крикнул он на бегу. - Ты неправ, а я умница!
     - Конечно, ты умница, но зачем это? - спросил Лонг.
     - Чтобы собрать машину, мне нужен подмастерье. Лучше двое. А ты ушел,
и Оле тоже нет. Пришлось звать людей с плоскогорья, и, конечно же, набежал
целый полк. Все хотят дела, и  все  его  получили.  Пусть  тешатся,  когда
настанет пора, мы их отошлем. Нам не  понадобится  войско,  нам  ничто  не
понадобится, кроме новой машины.
     - Я согласен, что в природе нет оружия вернее твоего танка, -  сказал
Лонг, - но что станет, когда Владыка бросит на нас сотни таких механизмов?
     - Хоть тысячи! - Труддум приподнялся на носки и зашептал в ухо Лонгу:
- Пусть хоть миллионы! Это не оружие. Это зеркало. Оно не умеет  нападать,
оно лишь отражает все. Владыка пошлет в бой  чудовищ  -  такие  же  бестии
выйдут ему навстречу. - Он бросит огненные стрелы - пылающий дождь  упадет
на его голову. Пускай он создает такое же зеркало - нам ничего  не  будет.
Мы не станем нападать, мы будем самыми лояльными из непокорных  подданных,
даже слова осуждения не позволим мы себе.  В  этой  войне  плохо  придется
тому, кто начнет атаку, а воевать хочет Владыка. Нам  от  него  ничего  не
нужно.
     - Труддум, ты вправду умница! - сказал Лонг. - Кажется, это выход.

     Лонг сделал последний шаг, коснулся рукояти меча,  но  тут  же  убрал
руку. Ведь это по сути дела тоже игра, меч для перехода границы не  нужен,
а он больше не желает заниматься играми. Дело пошло всерьез.
     Границу Лонг раздвинул руками. Шел вниз быстро, стараясь угадать, что
его ждет. Склон постепенно становился пологим, на нем густо росли деревья,
мешавшие рассмотреть дом Торикса. Видна была лишь часть озера, по которому
неспешно плыла белая лодка.  Лонг  ускорил  шаги.  Ему  хотелось  поскорее
увидеть дом, встретить Констанс, тогда он сразу поймет, все ли в порядке.
     Переступая границу, Лонг не мог сказать, куда попадет. Ему  случалось
оказываться в диких краях, где первый пастух, сжимая каменный топор, берег
свое стадо. Иногда в долине, словно каменные деревья, поднимались шпили  и
башни средневекового города. Порой по склонам извивалась  бетонная  полоса
дороги, по которой скользили блестящие металлические жуки. Но в  какой  бы
эпохе ни оказывался Лонг, он всюду находил Торикса и Констанс, а значит  -
дружескую беседу, спокойствие и невозможное по  ту  сторону  гор  ощущение
надежности. Но на этот раз его не  оставляло  предчувствие,  что  бредовые
планы Владыки лишь отголосок  каких-то  страшных  событий,  развернувшихся
здесь. Или наоборот... Лонг понимал, что миры влияют  друг  на  друга,  но
проследить все связи не умел.
     Негромкий гул привлек его внимание. Из-за ближайших вершин,  басовито
гудя, поднималась в зенит блестящая  металлическая  капля.  Гравитационный
челнок! Их ввели после запрещения сверхзвуковых полетов в атмосфере, когда
орбиты вокруг Земли освободились от летающей военной  заразы.  Значит,  на
планете уже нет армий, нет границ. Здесь не может быть войны.
     Лонг остановился и сел на камень. Ноги его неожиданно ослабли. Больше
всего  он  боялся,  что  успех,  которого  они  с  Труддумом  добьются   в
несбывшимся мире, обернется здесь кровавой бойней.  Счастье,  что  так  не
случилось. В мире Констанс - мир, и нет никого, кто мог бы его нарушить.
     Дом стоял неподалеку от озера, такой же как всегда: толстые  каменные
стены с неудобными окнами-бойницами, черепичная крыша, причудливая антенна
рядом с высокой трубой. Праздничными вечерами, когда в доме, словно  сотни
лет назад, разжигали очаг,  над  трубой  поднималась  голубоватая  струйка
смолистого дыма.
     Лонг поднялся на веранду.
     - Констанс! - крикнул он. - Торикс! С добрым утром!
     Ответа не было. Дом встретил Лонга прохладной  пустотой,  полумраком,
особенно приятным после ходьбы на беспощадном горном солнце. Лонг прошелся
по гостиной, выглянул в окно - лодки не было видно. Подумал,  что  неплохо
бы, пока хозяев  нет,  сбегать  искупаться,  но  представил  ледяную  воду
горного озера и отправился в душ.
     Лонг долго и со  вкусом  мылся,  ежеминутно  ожидая,  что  сейчас  за
стенкой  послышится  звучный  голос  Торикса:   "Это   кто   тут   у   нас
хозяйничает?.." -  но  в  доме  по-прежнему  было  тихо.  Тишина  начинала
тревожить. Конечно, и Констанс и тем  более  Ториксу  не  раз  приходилось
надолго покидать дом, но в такие дни Лонг попросту не  приходил,  ведь  он
шел к ним.
     Лонг  включил  телевизор.  По  всем   каналам   в   полном   молчании
транслировали одну и ту же заставку: "Ждите сообщений".
     "Что случилось?" - испугался Лонг.
     Он бросился к письменному столу,  в  ящике  которого,  как  он  знал,
должен лежать запасной фон, но в  это  время  хлопнула  дверь,  простучали
шаги, и в гостиную вбежала Констанс.
     - Лонг!.. - выдохнула она. - Как хорошо, что ты пришел!
     Лонг остановил улыбку, готовую  раздвинуть  губы.  Перед  ним  стояла
Констанс; как всегда невообразимо молодая и прекрасная, но  радость  в  ее
глазах тонула в тревоге. Лонг понял: сюда тоже пришла беда.
     - Что? - спросил он чуть слышно.
     - Путч.
     -  Что?!  -  на  этот  раз  громогласный  вопрос  звучал  просто  как
междометие, выражающее одновременно удивление и недоверие к невозможному.
     - Вот именно, - подтвердила Констанс. - Генерал Айшинг. Мы же  его  в
школе изучали. Армейские путчи, сопротивление разоружению.  Я  думала,  он
умер давно. А они, их  пятнадцать  человек,  захватили  центральный  склад
бывшей военной техники. Там  хранилось  старое  оружие,  его  использовали
понемногу, иногда демонтировали, если требовалась только часть устройства.
Сначала склады охраняли, потом решили, что это лишнее; кому нужен  древний
хлам? Говорят, уже  было  решено  полностью  ликвидировать  склад,  но  не
успели. Там есть и ракеты и ядерные  устройства,  и  все  захватила  кучка
сумасшедших стариков. Ведь самому младшему  из  них  за  восемьдесят.  Они
разблокировали дверь и заперлись изнутри. И ты знаешь,  -  голос  Констанс
упал до шепота, - они убили трех человек, инженеров, которые  работали  на
складе.
     - Не понимаю, - сказал Лонг. - Такая бессмыслица может быть только  в
моем мире. Пятьдесят лет назад у путчей хоть  цель  была,  а  на  что  они
сейчас надеются?
     Старинная дверь еще раз громко хлопнула, в комнату влетел Торикс.
     - Ну? - воскликнула Констанс. - Тор, что они требуют?
     - Ничего, - зло ответил Торикс. -  Это  самоубийцы.  Как  только  они
кончат монтаж пусковой установки, они начнут  бомбардировку  всех  крупных
городов Земли. Без разбора. На это у них уйдет два дня. Но взорвать заряды
они могут уже сейчас. На складе столько плутония, что  взрыв  заразит  всю
планету. И они это сделают, я же говорю, они самоубийцы. Склад штурмом  не
взять, они успеют пустить его на воздух, уговаривать их бесполезно  -  они
невменяемы. Остается единственное - дать произвести залп  и  демонтировать
заряды в воздухе, пока ракеты летят к цели. Возможно есть и  другие  пути,
но я буду заниматься этим.
     Тут только Торикс заметил неподвижно стоящего в стороне Лонга.
     - Ты? - воскликнул он.  -  Вот  удача!  Поехали  скорее,  я  попробую
включить тебя  в  отряд  пилотов.  Ты  ведь  в  ядерных  устройствах  тоже
разбираешься?
     - Я не смогу, - виновато произнес Лонг.
     Торикс слушал Лонга молча, лишь  порой  морщил  кожу  на  лбу.  Потом
сказал:
     - Ты считаешь, что  бешеные  генералы  рождены  твоим  Владыкой?  Мне
кажется - наоборот, в конце концов, первичны мы, а в твой мир  уходит  то,
что невозможно в нашем.
     - Не знаю. Но смотри: едва я оказался в безопасности, как твоему миру
стало грозить уничтожение. Боюсь, что до тех пор,  пока  я  буду  отражать
атаки Властелина, айшинги у вас не переведутся.
     - Об этом не думай! -  приказал  Торикс.  -  Делай  свое  дело,  а  с
местными владыками мы разберемся сами.
     - Что нам еще остается...
     - И не раскисай! - прикрикнул Торикс. - Мы работаем вместе. Только  я
над тем, что должно быть, а ты над тем, чего быть не должно. Случается, мы
меняемся ролями. Ну и что? Главное - честно работать. Извини, я помчусь. Я
ведь заскочил только с Констанс попрощаться. А тут  еще  тебя  застал.  Не
огорчайся, твое положение не так безнадежно. Оборону  ты  наладил,  теперь
переходи к наступлению. Желаю показать твоему  всемогущему  приятелю,  где
зимуют раки.
     - Я обязательно это сделаю, - сказал Лонг.

     Гудящий прожектор бросал ослепительный луч  с  вершины  башни.  Пятно
света пробегало по кустам, задевало обгоревшие остовы ветряных  мельниц  и
бесследно исчезало в долине. Лонг стоял, провожая  взглядом  бегущий  луч.
Туда, к южным границам плоскогорья,  ушло  сегодня  ополчение.  Собственно
говоря, Лонг попросту отослал навстречу Владыке своих эфемерных союзников,
которые  могли  только  помешать  ему.  В  замке  Лонг  остался  вдвоем  с
Труддумом.
     Все  хитрые  приспособления  Труддум  законсервировал  или  разобрал.
Осталось лишь огромное зеркало. Пока оно было  выключено,  оно  имело  вид
низкой повозки с большим серебряным щитом, установленным наподобие паруса.
Но  едва  зеркало  включали,  как  щит  расплывался  тончайшей  прозрачной
пленкой, через которую не могло пройти никакое тело.
     Зеркало подключили к реактору. Они  остановились  на  этом  источнике
энергии, поскольку в борьбе с властелином флюктуаций нельзя полагаться  ни
на вечные двигатели, ни даже на мельничное колесо,  столько  лет  исправно
служившее им.
     Лонг выключил прожектор и спустился вниз. Вообще-то, прожектор  можно
было и не выключать, он питался от огромной клепсидры, вода которой, падая
вниз, крутила турбинку, а потом  поднималась  обратно  в  верхний  шар  по
системе изогнутых капилляров, но Лонг приучал себя беречь  энергию.  Скоро
ее будет немного.
     В нижнем зале, положив локти на край  пустого  пиршественного  стола,
сидела согнутая человеческая фигура. В первое  мгновение  показалось,  что
это Труддум, и лишь потом Лонг узнал гостя. Его Лонг не опасался,  хотя  и
не понимал, как тот прошел сюда через включенную  защиту.  Впрочем,  когда
имеешь дело с Отшельником, многое становится непонятным.
     Лонг сел напротив гостя, молча стал  ждать.  Отшельник  поднял  сухое
темное лицо.
     - Ты хорошо подготовился к войне.
     - Я старался.
     - Ты веришь, что зеркало удержит Владыку?
     - Я надеюсь, а это тоже немало. Надежней было бы поставить зеркало на
самом Перевале, но там его нечем питать. Реактор здесь.
     - Сильная машина,  -  согласился  Отшельник  и  тут  же  без  всякого
перехода добавил: - Сегодня ко мне пришел человек по имени Оле.
     - Он уцелел? - радостно воскликнул Лонг.
     - Конечно. Он просто шел и шел, пока не добрался до  меня.  И  с  ним
ничего не случилось - кому нужен маленький Оле? Он  просил  передать,  что
сегодня же отправится обратно. Ведь он здешний и должен вернуться, как  бы
далеко ни зашел. Он будет жить  здесь,  даже  когда  от  твоего  замка  не
останется следа, и сами горы рассыплются пылью...
     - Так не будет! - крикнул Лонг. - Страж! Я  не  дам  Владыке  стереть
границу!
     - Я тоже страж, - чуть слышно промолвил Отшельник, - хоть и не ведаю,
что закрываю от безумия своим небытием. А ты знаешь, что по  твою  сторону
границы добро, красота, правда. Ты видел  их,  ты  был  счастлив,  в  тебе
бушует горячая кровь, и за это ты сегодня платишь. Или ты раскаиваешься  в
том, как жил?
     - Нет, - сказал Лонг.
     Отшельник поднялся. Старый плащ свисал с его  плеч  прямыми  неживыми
складками.
     - Скоро утро. У  нас  с  тобой  много  дел.  Сегодня  еще  ничего  не
случится, но это последний день.

     Лонг быстро шел вниз по тропке. Солнце еще не показалось  в  просвете
между вершин, вокруг стояла чуткая утренняя тишина. Лонг торопился к  дому
Торикса. "Это последний день", - звучали в ушах слова  Отшельника.  Теперь
Лонг знал, что надо делать ему. Он уже не надеялся найти здесь помощь.  Он
просто хотел еще раз повидать Констанс.
     За крутым поворотом дороги стояли четверо. Заросшие  лица,  спутанные
волосы, на коренастых фигурах боевая одежда из крепкой сыромятной кожи.  В
руках тугие луки, короткие железные мечи. Тяжелая стрела с острым костяным
наконечником ударила по доспехам Лонга и,  отразившись,  ушла  вбок.  Лонг
вырвал из под плаща меч. Четверо разом бросились  на  него.  Через  минуту
один из нападавших лежал  неподвижно,  другой  катился  с  обрыва,  пятная
валуны красным, а двое, побросав перерубленные мечи, бежали по тропе вниз.
     Лонг поднял к глазам меч. Лезвие было чисто,  только  булатная  часть
потускнела от стертой крови. Настоящей крови настоящего человека, которого
он убил.
     Лонг с трудом запихнул меч в ножны. До сих пор никто  не  нападал  на
него по эту сторону Перевала. Конечно, он заранее знал, что не  попадет  к
Ториксу в мирное время, но чтобы враги оказались здесь, у самого дома?
     Надо  было  спешить.  Над  вершинами  деревьев,  над  белыми  скалами
медленно поднимался столб дыма. Дым шел оттуда, где жила  Констанс.  Лонг,
задыхаясь, бежал туда.
     Дом был окружен. Три десятка  чужих  воинов,  прикрываясь  деревьями,
обстреливали его зажженными стрелами.  Каменные  стены  гореть  не  могли,
сопротивлялась пламени и засыпанная землей крыша. Но уже пылала трава  под
окнами, занялась дверь. Из дома в нападавших тоже летели стрелы, несколько
неподвижных тел лежало на открытой площадке.
     С невнятным криком Лонг кинулся вперед Не  было  времени  размышлять,
какая льется кровь, зло всегда реально, надо было выручать друга,  спасать
любимую. Лонг бил, его страшный меч поспевал всюду и рассекал все.
     Дверь дома распахнулась, оттуда с копьем  с  одной  руке  и  мечом  в
другой выпрыгнул  Торикс.  Они  пробились  друг  к  другу,  и  Лонг  сразу
успокоился. Стоя спиной к спине,  они  отражали  наседавших,  и  те  вдруг
заметили, что их осталось едва десяток, остальные корчатся  на  земле  или
вовсе лежат без движения, и кто-то закричал  от  страха,  кто-то  бросился
прочь, поляна опустела, а Торикс, схватив чужой лук, метал  вслед  бегущим
стрелы, чтобы не ушел никто.
     Потом  Лонг  и  Торикс  остановились,  взглянули  друг  на  друга   и
улыбнулись. Из дверей навстречу им вышла Констанс. Она  была  прекрасна  и
молода, только возле глаз лучились морщинки, и в  волосах  сквозили  седые
нити. На боку висел наполовину пустой колчан.
     Лонг поклонился и поцеловал руку.
     - Кажется, я поспел вовремя, - сказал он.
     - Они идут и идут, -  глухо  промолвил  Торикс.  -  Никто  не  знает,
сколько их и откуда они пришли. Вчера нас сбили с горных проходов,  теперь
приходится уходить в пещеры. Ты застал нас случайно. Если  бы  не  эти,  -
Торикс кивнул на трупы, - мы бы ушли рано  утром.  Мы  задержались,  чтобы
закопать то, что нельзя унести с собой.
     - Тогда надо поспешить, - сказал Лонг.
     - Сейчас пойдем, но мне нужно добежать к соседям, посмотреть,  успели
ли они, а ты пока следи,  чтобы  никто  не  подобрался  незаметно,  Торикс
поднял с земли копье и скрылся за деревьями.
     Лонг опустился на обрубок бревна.
     "Вот так, - подумал он. - Я не нападаю на врага в призрачной  стране,
и значит здесь враги нападают  на  тех,  кого  я  люблю.  Я  удобно  скрыт
волшебным зеркалом,  поэтому  здесь,  всюду  и  во  все  времена  Констанс
угрожает гибель."
     Холодная безнадежность окутала Лонга. Выхода не было.
     Констанс подошла к Лонгу, положила на землю охапку  собранных  стрел:
своих, оснащенных  железом,  и  чужих,  из  кости;  присела  на  корточки,
заглянула в опущенное лицо.
     - Не тревожься,  -  сказала  она.  -  Прежде  бывало  хуже.  Конечно,
кочевники прорвались в долину, но смотри, никто из семьи еще не погиб.
     - Это нашествие... - выдавил Лонг, - оно  из-за  меня.  Орды  Владыки
идут на Перевал, а я уклонился от битвы.  Поэтому  у  вас  так  плохо.  Но
больше отсиживаться я не могу. Констанс, я пришел в последний раз.
     Констанс выпрямилась, положила  ладонь  на  опущенную  голову  Лонга,
провела по волосам.
     - Знаешь, - сказала она, - я всегда была  хорошей  женой  Ториксу,  я
родила ему семерых сыновей,  старшие  уже  могут  сражаться,  но  все-таки
иногда я жалею, что когда-то ты не увез меня к  себе.  Дружба  с  Ториксом
оказалась для тебя важней.
     - Важней всего для меня ты, - чуть слышно произнес Лонг, - если бы  я
увез тебя, ты бы исчезла из мира, тебя бы не стало, а  я  хочу,  чтобы  ты
жила. Даже если я никогда больше тебя не встречу.
     Лонг поднялся, и Констанс, смутившись вдруг, отошла и вновь принялась
собирать разбросанное по траве оружие. Лонг молча помогал ей.
     Торикс с копьем в левой руке показался на тропе. Правой он прижимал к
груди маленького белого козленка.
     - Там никого нет! - крикнул он издали. - Отбились  и  ушли.  А  малыш
остался.
     Козленок взмекивал порой и бил тонкими  ножками,  но  широкая  ладонь
Торикса надежно удерживала его. И Лонг  подумал,  что  в  этой  грубоватой
бережности ко всем, кто не враг, лучше всего виден настоящий Торикс.
     - Ты идешь с нами? - спросил Торикс.
     - Нет, - сказал Лонг. - В моих  горах  тоже  нашествие,  враги  хотят
прорваться через Перевал к вам, поэтому я должен драться в своей стране.
     - Жаль, - сказал Торикс. - Я рассчитывал на тебя.
     - Жаль, - эхом откликнулся Лонг.
     - Ничего! - Торикс выпрямился, голос его загремел. -  Не  унывай!  Мы
как прежде бьемся спина к спине. Пока по ту сторону гор ты, я буду  знать,
что никто не сможет ударить меня сзади. Слышишь? Горы не толще рубахи,  мы
с тобой стоим спина к спине...
     Констанс вынесла из  дома  два  тяжелых,  перетянутых  ремнями  узла,
сильным молодым движением перебросила их через плечо,  приняла  у  Торикса
замолкшего козленка. Торикс, словно охапку дров взвалил на спину собранное
и связанное оружие. Лишь свое копье он оставил свободным.
     Вот и все. Можно уходить. Пускай даже  враг  подожжет  дом,  каменные
стены уцелеют, и когда-нибудь дом будет отстроен.
     Лонг молча смотрел вслед уходящим. Уходил  друг,  и  уходила  любимая
женщина. Рвалась единственная ниточка, связывавшая его с подлинным бытием.
И это казалось более невозможным нежели текучие пустыни  Отшельника.  Лонг
привык жить походами через Перевал, время от одного похода до другого было
лишь ожиданием. Теперь ждать нечего. Сила и надежность Торикса,  возможно,
будут доходить к нему через границу, ведь на деле она много тоньше рубахи,
а вот Констанс он больше не увидит. Никогда.
     Странное чувство испытывал он к этой непостижимой женщине:  то  юной,
то умудренной годами, но всегда и во все времена  удивительно  прекрасной.
Даже безнадежной его любовь назвать нельзя.  Так  можно  в  юности  любить
нереального, выдуманного человека. Но здесь все оказывалось  наоборот:  во
вселенной не было ничего реальней Констанс, а вот Лонг принадлежал  бреду,
бурлящему по ту сторону Перевала.
     Когда Констанс  с  Ториксом  скрылись  за  поворотом,  Лонг  сглотнул
набухший в гуди комок и тоже пошел вверх, туда,  где  пролегала  известная
лишь ему граница.

     Четвертый день не наступил.
     Давно пришло время утра, но  солнце  не  взошло,  и  небо  беззвездно
чернело.  Зато  внизу,  где  начиналось  Предгорье,  света  было   слишком
достаточно. Там пылало и,  рассыпая  искры,  рушилось;  проплывали  облака
сияющего тумана, тысячесвечовые прожектора взрезали клинками лучей  столбы
кипящего дыма. Там шел бой. Впервые пригоряне сражались без Лонга.
     Лонг стоял у стены замка  и  ждал,  когда  внизу  затихнет  пышный  и
кровавый фейерверк, устроенный расточительным  Владыкой.  Вообще-то  конца
сражения можно было и не ждать, но Лонг медлил. На нем серебрились  новые,
выкованные Труддумом  доспехи,  на  перевязи  покоился  меч,  словно  Лонг
собрался в бой. Так оно и было, только в этом бою ему  не  понадобятся  ни
меч, ни панцирь.
     Лонг знал, что не устоит в  единоборстве  со  всем  нижним  миром,  и
прятаться за зеркалом тоже не имеет права.  Перевал,  прежде  недоступный,
теперь не сможет удержать ополоумевшего Владыку. Единственное,  что  можно
сделать, это уничтожить Перевал вместе с границей,  чтобы  войскам  просто
было некуда идти. Но чем бы ни кончилось дело, завтра  хранитель  Перевала
будет уже не нужен.
     Лонг ждал, жадно вдыхая жгучий, пахнущий гарью воздух.  Ему  не  было
страшно, но сильнее страха сковывало простое, истовое желание жить.  Пусть
только здесь, не видя  Констанс,  пусть  даже  у  самых  ног  Владыки,  но
все-таки жить, знать, видеть. И он использовал подаренную ему отсрочку для
того, чтобы дышать до боли холодным, дымным воздухом.
     Раскаты сражения приближались. Владыка теснил непокорных,  собираясь,
вероятно, устроить  завершающую  бойню  у  стен  замка.  Вскоре  появились
отходящие. Именно отходящие, отступающие, но не бегущие. Женщины Предгорья
шли, побросав вещи, скот, вели только детей и  волокли  раненых.  Здоровых
мужчин  не  было,  они  оставались  там,  где  катилась,  пережевывая  их,
смертоносная лава наступающих.
     Через  несколько  шагов  беженцы  натолкнулись  на  зеркало.  Они  не
нападали, не били, не угрожали, поэтому  зеркало  просто  не  пустило  их,
оттолкнуло мягко, но решительно.  Сразу  поняв,  что  дальше  дороги  нет,
обреченные остановились. Кто-то еще пытался укрыться среди  камней,  часть
лихорадочно принялась рыть траншеи, но большинство  просто  опустилось  на
землю, чтобы спокойно дождаться конца.
     Воинство Владыки поднималось по склону. Не армия, не  орда,  а  туча,
сплошная волна тел и  дурмана.  Бронированные  самопалы,  фыркающие  огнем
гады, кривоногие  уродцы,  вооруженные  отравленными  кинжалами,  нечисть,
прозрачная до голубизны, а позади всего -  тяжело  шагающие  электрические
черепахи инверторов. Здесь они не  могли  работать  по-настоящему  и  были
просто балластом, но когда их  включат  у  Перевала,  тогда  оружие  людей
станет бесполезным, а бессмысленная нежить агрессора обретет  убийственную
силу.
     Волна  катилась  судорожными  рывками,  словно  огромное   безмозглое
существо,  порой  останавливаясь,  а  то  и  отдергиваясь  назад.  Сначала
казалось, это происходит лишь оттого, что слишком много наступающие  давят
и калечат друг друга, потом Лонг заметил обороняющихся.
     Горстка чем попало вооруженных людей сдерживала потоп. Их вел высокий
и худой, чем-то похожий на самого Лонга, воин. Месяц  назад  он  принес  в
замок известие о приходе жуков-людоедов,  и  Лонг  называл  его  про  себя
Гонцом.  Вот  Гонец,  что-то  неслышно  крича,  сорвал  с  пояса   круглую
самодельную бомбу, швырнул ее в разинутую пасть ползущей на  черных  шипах
рыбы. Чудище вспухло взрывом, разбросав ядовитую слизь. И тут же сам  воин
упал на землю. Из рассеченного горла горячим фонтанчиком хлестнула кровь.
     Лишь теперь Лонг понял, что значат ржавые пятна на повязках и одежде,
увидел алые струйки, сочащиеся из-под ладоней,  зажимающих  раны,  заметил
трупы, плавающие в крови, которой прежде не было.
     - Они живые! - закричал он. - Пропусти их! Зеркало убери!
     Труддум, сжавшийся в комок в недрах своего аппарата,  оторвал  ладони
от лица и вонзил растопыренные пальцы в клавиатуру. Опалесцирующая  пленка
зеркала  лопнула.  К  Лонгу  прорвался  бесконечный  лязг,  рев  и  грохот
сражения.
     -  Всем  отходить  назад!   -   заорал   Лонг,   бросаясь   навстречу
вздымающемуся живому валу.
     Он запоздало кинулся на выручку людям, которые верили ему, и  которых
он равнодушно, словно Владыка Мира, отправил на  смерть.  Краем  глаза  он
успел заметить, что как и прежде отходят только женщины  с  детьми,  воины
остались с Лонгом. Это спасло его. Лонг был закован в непроницаемую броню,
меч в его руках был способен разрубить что угодно, но один он попросту был
бы погребен под телами убитых.
     Огненная стена дрогнула и начала отходить. Лонг двинулся было вперед,
но заметил, что  навстречу  ему,  шагая  по  колено  в  бегущих,  движется
невиданный великан  в  сияющих  доспехах.  В  левой  руке  великан  держал
обоюдоострый меч. Одна сторона меча невесомо струилась туманом, на  другой
отпечатался рисунок булата.
     Лонг понял: это  смерть.  Там  нет  противника,  есть  лишь  зеркало.
Труддум говорил, что возможно кривое  зеркало,  которое  все  увеличивает.
Лонг в нерешительности замер. Остановился и великан, но зато все остальное
воинство повернуло на Лонга. Снова он бил, а рука становилась все тяжелее,
и меч медленней. И нельзя было идти ни назад, ни вперед.
     Когда Лонг пришел в себя, он увидел, что стоит с мечом в руках  возле
разрубленной туши издыхающего дракона, рядом остались только  свои,  а  от
набирающей новые силы армии Владыки их отделяет едва заметная  поверхность
вернувшегося зеркала. Труддум успел выбрать мгновение и остановить битву.
     - Туда! - Лонг мотнул головой в сторону  Перевала.  -  Идите  быстро,
времени нет. Если вы настоящие - пройдете.
     Не задав ни единого вопроса  группа  истерзанных  людей  двинулась  к
горам. Их оставалось немного, едва ли больше полусотни. Дойдут ли  они?  В
какое время выйдут? И  чем  встретит  их  реальный  мир,  порой  не  менее
жестокий чем ойкумена Всемогущего? И все же, у них есть шанс.
     - Великий разум, как бы я хотел попасть туда!.. - простонал за спиной
Труддум.
     - Иди, - сказал Лонг.
     - Не могу. Я знаю, что ты задумал, и должен помочь тебе. Один  ты  не
справишься, а я... хороший инженер.
     Полки Владыки  ринулись  вперед  и  беззвучно  разбились  о  зеркало,
оставив груды  убившихся.  Лонг  представил,  как  вместе  с  этим  первым
натиском  в  мире  Констанс  начались  непоправимые  и  опасные   события:
двинулись армии разных времен и народов, раскосые пришельцы  обнаружили  в
ущельях забаррикадированную пещеру Торикса, а  в  самом  далеком  будущем,
которого достигал Лонг, поднялись в воздух ракеты озверевшего от ненависти
и бессилия бывшего генерала Айшинга. Ракеты, которыми может кончиться все.
     - Пора, - сказал Лонг.
     Ответа не было. Лонг оглянулся и  увидел,  что  Труддум  скорчившись,
лежит на земле.
     Лонг кинулся в нему, перевернул.
     - Что с тобой?
     - Так надо, - прошептал мастер. - Просто я вдруг придумал, как  можно
победить Лонга. Для этого я должен взять нож, помочь тебе снять доспехи, а
потом ударить в спину. А когда ты  умрешь,  -  отключить  зеркало.  Я  это
понял, взял нож и пошел. Так приказал  Всемогущий.  Но  я  обманул  его  и
прежде ударил себя. Прости, теперь тебе придется одному... Я слишком много
души отдал вечным двигателям и другим невозможным диковинам. Поэтому  я  и
не смог уйти и, как ни старался, до последней минуты помогал Владыке. А ты
иди, я хочу видеть, как это будет. Обо  мне  не  беспокойся,  у  меня  нет
горячей крови, и боль мне только кажется.
     - У тебя есть горячая душа, - сказал Лонг.
     - Иди...

     В подземелье замка ничего не изменилось. В сухом душном воздухе мощно
гудели турбины, питавшие зеркало. От стального корпуса реактора волной шел
жар.
     Лонг остановился. "Один  ты  не  справишься",  -  вспомнил  он  слова
Труддума. Как быть? Если просто поднять алмазные  стержни,  то  ничего  не
добьешься. Реакция станет неуправляемой, температура  начнет  стремительно
нарастать, и едва она превысит полторы тысячи градусов, циркониевые  трубы
расплавятся,  горючее  разлетится   по   помещению,   и   цепная   реакция
прекратится.  Генералу  Айшингу  не  приходится  задумываться  над  такими
проблемами. В его руках бомбы, специально созданные для убийства. А  Лонгу
предстоит найти нечто, способное хотя бы  несколько  секунд  противостоять
напору разогретого до миллионов градусов вещества. Труддум, конечно, знал,
как взорвать реактор, недаром он говорил об этом как о простой  инженерной
задаче.  Но  сейчас  помощи   ждать   неоткуда:   Труддум   лежит,   глядя
стекленеющими глазами в небо и ждет, справится ли Лонг.
     Лонг поднял голову. Вырубленное в  скале  подземелье  было  перекрыто
цельной плитой из густо-черного лабрадора, на которой  как  на  фундаменте
стоял весь остальной замок. Неохватная колонна поддерживала  циклопическую
плиту. Лонг критически оглядел ее. Синие павлиньи блики мерцали в  черноте
камня. Пожалуй, тысячетонная плита может сработать за пресс.  Надо  только
убрать колонну...
     Одной рукой Лонг принялся быстро вертеть штурвал подъемника.  Стержни
разом пошли вверх и канули во тьме коридора.  В  то  же  мгновение  камеру
залило ослепительным нечеловеческим светом. Страшный жар,  в  сравнении  с
которым ничтожными казались огнеметы Владыки, охватил Лонга. Но все же  он
успел, прежде чем испарились последние капли живой крови, ударить мечом по
колонне. Потолок резко пошел вниз, хрустнули, сминаясь, доспехи.
     Умирающий Труддум уже  ничего  не  видел,  но  он  почувствовал,  как
раскололась земля, и обрадовался, поняв, что Лонг успел.
     Огненное  море  выплеснулось  из-под  земли,  поднялся,   разрастаясь
убийственным  грибом,  смерч.  Пламя,  отраженное  и  стократно  усиленное
кривыми зеркалами Владыки, ринулось на горы. Но не было  уже  никого,  кто
мог бы наблюдать, как рушатся вершины, погребая узкую седловину  Перевала,
как горы  проваливаются  сами  в  себя,  а  за  ними  открывается  мертвое
пространство пустыни.

     Посреди  отравленной  радиоактивностью  пустыни,  наполовину  уйдя  в
спекшийся песок, лежал Лонг. У него больше не было  доспехов,  не  было  и
крови. Он целиком попал во власть нереального мира, и тот сотворил над ним
одну из своих злых шуток: Лонг уцелел, оказавшись в самом  сердце  взрыва.
Он не чувствовал тела,  не  воспринимал  времени,  но  видел  перед  собой
оплавленные камни мертвой пустыми. Сколько хватало глаз всюду громоздились
камни. Все-таки здесь был север,  эта  пустыня  мало  походила  на  тающую
преисподнюю  юга.  Каменные  россыпи  полого  уходили  вверх  к   высокому
горизонту, но Лонг знал, что это обман. Гор больше не было, сознание этого
приносило ему горькое облегчение. Нет Перевала,  нет  границы,  а  значит,
никогда потусторонний бред не ворвется в живой мир.
     Лонг не знал, долго ли он провел так, вплавленный  в  камень,  словно
мошка в каплю янтаря. Привел его в себя негромкий голос:
     - Здравствуйте, сеньор!
     - Ты вернулся, Оле? - сказал Лонг.
     И хотя опаленное тело не сумело издать ни звука,  но  Оле  услышал  и
понял.
     - Да, сеньор, вернулся. Здесь стало неуютно.  При  вашей  жизни  было
намного лучше. Здесь жило много людей. Теперь мне придется жить одному.
     - Значит, не я, а ты был стражем Перевала.
     - Что вы, сеньор! Перевал был ваш. Вы были хранителем кусочка  правды
в мире лжи. Но теперь они разошлись, и у них нет общей границы.
     - Это хорошо, - сказал Лонг.
     Высоко в  белесом  небе,  неслышно  гудя  моторами,  полз  реактивный
лайнер. Вечер. Лонг видел, что он больше не нужен. Он все сделал как надо,
не уклонился, не ушел от битвы,  поэтому  за  разрушенным  Перевалом  люди
сумеют устоять перед теми, кто идет войной на правду. Констанс с  Ториксом
вернутся в свой вечный дом. И главное... Лонг обвел взглядом  окрестности:
черное, рыжее, серое...
     - Хорошо, что это произошло здесь, - сказал Лонг. - Значит, настоящий
мир не превратится в такую пустыню. Со своими бедами Торикс справится сам,
а злое безумие не сможет ударить его в спину.
     Оле присел на корточки, развязал мешок, достал исцарапанную флягу.
     - Хотите пить, сеньор? - спросил он. - Это последняя настоящая  вода.
Новой набрать негде.
     Лонга окутала прохлада и свежесть. Вода текла тонкой  струйкой.  Лонг
сделал глоток и закрыл глаза. Он знал, что наконец умирает.  Даже  если  в
горячке Мира и возникнет когда-нибудь закованная в доспехи фигура, которую
станут называть Лонгом, это все равно будет не он.
     Вода кончилась. Лонг вздохнул и  улыбнулся.  Он  вспоминал  Констанс,
которая будет всегда.

                                МЕД ЖИЗНИ

                                           Хоть не пил он, а только хотел.
                                           Л.Кэролл

     - Мед жизни сладок и горек одновременно, в нем собраны  ароматы  всех
цветов, морозный свет горных вершин и тьма морских провалов. Он холоден  и
горяч, в нем сошлись все противоположности...
     Гоэн - седобородый рыцарь Опавшего Листа обвел  взглядом  слушателей.
Никто не шевелился, все молча и торжественно внимали  с  детства  знакомым
словам. Слова были как песня, как причащение перед битвой.
     - Бархатные шмели собирают сладкий оброк с садов  и  гречишных  полей
Резума. Лесные пчелы гудят в чащах непроходимого Думора. Хищные осы  копят
росистую свежесть ковылей Нагейи, острую и летучую, как они  сами,  -  при
этих словах Зеннах - Свистящий рыцарь,  молча  сверкнул  черным  глазом  и
приподнял бровь, изогнутую как сабля. -  Ледяные  шершни  вьюгой  облетают
торосы безжизненного Норда в поисках снежного цветка. Мириады их истаивают
в пути, но последний приносит каплю ледяного нектара.  Так  рождается  мед
жизни. Медленно созревает он, и никто не осмеливается приблизиться,  боясь
нарушить великое чародейство...
     - Фартор! - слово это, не сказанное никем, прозвучало резко и  грубо,
прервав рассказчика. Оно словно пригнуло к земле засохшие  деревья,  песок
перестал сыпаться с выщербленных скал, а сидящие рыцари сдвинулись теснее,
ища друг в друге  поддержки.  Тяжеловесный  Хум  -  рыцарь  Соли  прижался
доспехом из задубевшей кожи к сверкающему плечу Турона, и рыцарь  Ледяного
Меча не заметил прикосновения своего извечного противника. Зентар  -  юный
рыцарь Первой Травы тревожно оглянулся, но спесивый  Бург  -  рыцарь  Стен
сдержал  насмешку  и  сделал  вид,  что  ничего  не  заметил.  Недвижим  и
безучастен остался лишь рыцарь Солнечного Луча. Этот  витязь  был  окружен
глубокой тайной: никто не ведал, откуда он пришел, где живет, по праву  ли
носит свой девиз. Знали лишь его имя  -  Виктан.  Рыцарь  Солнечного  Луча
являлся и исчезал беспричинно, ни один  человек  не  мог  предугадать  его
поступков, не знал пределов его силы. Но то, что сегодня и он  был  здесь,
внушало уверенность. И медлительный  Гоэн  продолжил  рассказ,  словно  не
принесло только что ветром имя врага.
     - Мед жизни содержит все качества, известные  и  неведомые.  Свойства
соединяются в нем, не гася друг  друга.  И  произойти  это  может  лишь  в
местности, лишенной качеств. Только отсюда мед жизни не получает ни единой
своей частицы. Это Блеклый Край, инертный и пустой. Он скучен, но  все  же
жизнь зависит от него, поскольку здесь стоит чаша,  в  которой  зреет  наш
мед. Раз в год, в день весеннего равноденствия, чаша переполняется, и  мед
проливается на  землю.  Суть  жизни  возвращается  миру.  Небо  наливается
синевой, леса наполняются живностью,  люди  -  силой.  Дружба  укрепляется
радостью, вражда - благородством. Жизнь оплодотворяет саму  себя,  и  лишь
Блеклый Край ничего не получает от праздника бытия. Здесь всегда пасмурно,
но никогда не идет дождь. Бесплодная равнина тянется на много недель пути,
на ней не растет трава, и никто не живет...
     - Фар-р-ртор-р!.. - продребезжало среди камней.
     - ...и никто не живет, - упрямо повторил сказитель, - ибо даже единый
испачканный  взгляд  может  извратить  чудесные  свойства  чистого   меда.
Рассказывают, что испробовавший меда постигает смысл бытия  и  видит  суть
вещей. Тайное становится отрытым для него, а в простом он видит  неведомые
другим бездны. Но за все прошедшие века ни  один  мудрец  не  посягнул  на
общее сокровище.
     - Ф-ф-фартор!.. - прошипело  за  спиной,  словно  плеснули  водой  на
раскаленную жаровню.
     - Единая капля, текущая на землю из каменной чаши, возвращает силу  и
здоровье немощному и может,  как  говорят,  оживить  мертвого.  И  все  же
созревший мед свободно разливается по свету, поскольку ни один человек  не
осмелился продлить свои дни за счет всеобщей жизни.
     - Фар-тор!!! - набатом ударило отовсюду разом, так что нельзя было не
обратить внимания на этот гром, остаться безучастным и сделать вид,  будто
ничего не происходит.
     Гоэн вскочил, меч его, не кованный, а выращенный  лесными  харраками,
прочертил над головами огненный круг.
     - Ты можешь не трудиться, повторяя без  конца  свое  имя!  -  крикнул
Гоэн. - Я хорошо слышу. Я не знаю, кто ты и каков из себя, но клянусь, что
кем бы ты ни был, через день тебя здесь не будет. Мне даже жаль тебя -  ты
затеял бессмысленное дело и сам знаешь это. Неужели ты надеешься  победить
все силы вселенной разом? - Гоэн опустил  меч.  -  Молчишь?  Ты  правильно
сделал, что умолк. У тебя еще есть время до завтрашнего утра. Но берегись,
если утром мы увидим, что путь к чаше закрыт.
     Ответа не было. Старый воин оглядел сереющие окрестности, а затем  на
правах старшего, распорядился:
     - Рыцари леса  разводят  костер,  горожане  готовят  ужин.  Остальные
выделяют добровольцев - быть ночной стражей.
     В словах Гоэна не было обиды или унижения. Все знали, что  в  Блеклом
Краю не у всякого загорится огонь, и уж  тем  более  не  просто  накормить
воинов там, где пища лишена вкуса. Поэтому гордый Бург распустил ремни  на
мешке и начал доставать провизию, а  сам  Гоэн  и  рыцарь  Шш,  бывший  не
человеком даже, а покрытым замшелой корой  лесным  духом,  отправились  за
валежником.
     - Кто согласен караулить ночью? - спросил Хум. - Я думаю - достаточно
троих.
     Тотчас поднял руку Зентар. Юный  рыцарь  Травы  не  представлял,  как
можно улечься спать накануне первой  в  своей  жизни  битвы.  Вторым  стал
Бестолайн - рыцарь Бездны. Лучшего сторожа нельзя было и  пожелать.  Жизнь
под землей лишила Бестолайна глаз, но обострила  слух,  так  что  в  самые
темные ночи рыцарь Бездны чувствовал себя уверенней всего. Об  этом  воине
легенд ходило, пожалуй, еще больше чем  о  Виктане,  а  знали  о  нем  еще
меньше. Нельзя было даже с уверенностью сказать - человек  скрывается  под
черненым панцирем или одно из мрачных подземных существ, принявшее людские
законы и получившее имя рыцаря.  Но  сегодня  его  тайна  не  тревожила  -
главное, что он был вместе со всеми. Третьим караульщиком вызвался Виктан.
     В Блеклом Краю не бывает закатов, просто привычный  сумрак  сгустился
сильнее, и стала ночь. Огонь костра не рассеивал ее, не помогал видеть. Те
из рыцарей, кто мог и хотел есть,  придвинулись  к  котлу.  Двое  рыцарей,
опрометчиво давшие обет поститься до самой победы, отвернулись,  чтобы  не
смущать себя видом яств, поскольку припасы Бурга были вкусны  даже  здесь.
Шш задумчиво ковырял сучком в зубах. Людская пища была ему не по вкусу,  и
вообще, он мог не есть месяцами. Недвижим остался и Бестолайн. Забрало его
шлема, сплошного,  без  прорезей  для  глаз,  никогда  не  поднималось  и,
кажется, было приварено к нащечникам. Зато Виктан вовсе снял шлем, так что
все могли рассмотреть его, хотя и не принято было глазеть на  рыцарей.  Не
было во внешности неведомого  воина  ничего  сверхъестественного.  Был  он
далеко не мальчишкой, но и старческая  дряхлость  еще  много  лет  обещала
обходить его стороной. Твердый подбородок, прямой взгляд серых глаз, худое
лицо, словно выточенное из плотного дерева, лишь возле глаз  чуть  заметно
лучатся морщинки, видно в юности Солнечный рыцарь любил смеяться. Проседь,
осветлившая темные волосы, говорит не о возрасте, а о пережитых бедах.  Ел
он немного и молча, как и все остальные воины.
     Вскоре лагерь замер в ожидании тусклого утра. Рыцари  умели  засыпать
быстро и безбоязненно, полагаясь на бдительность часовых.
     Виктан сидел у костра, напротив смутно вырисовывалась фигура Зентара.
Бестолайн расположился в стороне, его видно не было.
     Как всегда в ночи рыцаря Солнечного Луча одолевали мучительные мысли.
Днем, особенно при ясном небе, мир был прост и понятен. Было зло,  которое
следует побеждать, и добро, ждущее помощи. Ночью все сливалось в  темноте,
словно  истекая  одно  из  другого,   границы   пропадали,   и   пропадала
уверенность. В темноте Виктана мучили видения  -  нелепые  и  невозможные:
мелкий дождь, множество людей и бесконечные разговоры  ни  о  чем.  Ничего
подобного не бывало в жизни благородного Виктана, но все же он не  мог  бы
утверждать, что это было не с ним.  Молва  приписывала  рыцарю  Солнечного
Луча способность неожиданно исчезать и появляться, а порой он  застывал  и
часами стоял как во сне, безвольно опустив руки. И не то беда, что  другие
не знали, куда временами пропадает Виктан, но этого не знал и сам  рыцарь.
Хотя он привык, что во всякую минуту  может  осознать  себя  в  незнакомом
месте, где от него потребуются его мощь, мужество и разум. Так что не  это
тревожило его. Пугало собственное беспамятство.
     - Фартор, - беззвучно шептал он, - Фартор...
     Неведомый владыка Блеклого  Края,  осмелившийся  посягнуть  на  общее
богатство, и тот серый мир, что мерещился Виктану после пробуждения -  что
между ними общего? Неизвестно. Но ведь они могут  и  просто  совпадать,  и
тогда...
     "Кому служишь, рыцарь? - подумал Виктан. - Кто ты? Почему-то никто не
спросил меня об этом. Кто ты, рыцарь Солнечного Луча? Откуда тьма в  твоей
памяти?"
     Виктан  бросил  на  угли  сразу  несколько  тонких  веток.   Медленно
поднялось ленивое  пламя,  в  его  языках  безмолвно  вспыхивал  и  сгорал
носящийся в воздухе сор - не то клочья почерневшей паутины, не  то  просто
пыль, причудливо увеличенная слабым светом.
     "Откуда столько пыли? - подумал Виктан. - Здесь ее не должно быть."
     Неудержимая сонливость наваливалась на него, Виктан  чувствовал,  что
еще минута и он уснет, хотя поставлен на  страже,  и  товарищи  доверились
ему.  Впервые  с  ним  происходило  такое  -  он  всегда  был  безупречным
караульщиком. Но, в конце, концов, что может случиться в Блеклом Краю, где
нет никаких качеств, а  значит,  и  силы?  К  тому  же,  рядом  Бестолайн,
привыкший к тьме, тишине и бессонным ночам. С ним  можно  быть  спокойным,
вот и Зентар, их третий напарник, уснул, повалившись на  изумрудный  плащ.
Правда, Бестолайн слеп, но в мире нет никого, кто мог бы подойти так тихо,
чтобы рыцарь Бездны не услышал.  Значит,  можно  заснуть...  на  несколько
минут, не больше.
     Глаза закрывались сами собой.
     "Кому служишь, рыцарь?" -  засыпая  вспомнил  Виктан  и,  пересиливая
себя, протянул руку, кинул в костер ветки, сколько сумел захватить.
     Закружились, исчезая  в  огне  черные  хлопья.  Внезапно  вспыхнувшим
сознанием Виктан увидел опасность, но уже не было сил подняться.
     "Тревога!" - хотел крикнуть он, но лицо облепило  паутиной,  губы  не
размыкались, и лишь чуть слышный шепот протиснулся сквозь них. Но и  этого
комариного звука оказалось  достаточно  для  Бестолайна.  Стальная  булава
взлетела и набатно ударила по кованному щиту.
     Тревога!!!
     Грохот вернул Виктану силы. Он наклонился и,  не  раздумывая,  нырнул
лицом в угли. Лицо опалила боль, но зато вернулась  способность  видеть  и
говорить. Виктан  вскинул  верх  руку  с  кольцом.  В  кольцо  был  вделан
солнечный камень гелиофор. Камень засиял,  разгоняя  тьму.  Света  хватило
ненадолго, по ночам камень  светил  с  трудом,  но  этого  достало,  чтобы
увидеть и понять, что происходит.
     Воздух  вокруг  был  переполнен  черным  пухом,   тончайшие   волокна
опускались на людей, проползали в щели доспехов, утолщаясь,  пульсировали,
наливаясь красным.  Разбуженные  рыцари  вскакивали,  размахивали  руками,
пытаясь отодрать прильнувших кровопийц.
     - Огнем! - закричал Виктан, подпаливая разом связку  факелов.  -  Они
боятся огня!
     Через минуту  нападение  было  отбито.  Не  успевшие  улететь  клочья
паутины были сожжены, воздух очистился.  Виктан  оглядел  соратников.  Все
остались живы, но бледные лица, погасшие глаза показывали, как много крови
они потеряли. Неважными бойцами будут они утром.
     Незаметно высветлилось небо. Никто из рыцарей  не  удивился,  увидев,
что впереди по-прежнему мерно колышется завеса. Фартор, закрывший подход к
чаше, не собирался отступать. Странно было бы  ожидать  отступления  после
столь удачной вылазки. Но сейчас вокруг лагеря было пусто и тихо, так  что
если бы не пелена вдалеке, трудно было бы сказать, где противник,  и  есть
ли он вообще. Пелена окружала чашу с медом, и  уже  сейчас,  хотя  мед  не
созрел, по всей  стране  чувствовалось  беспокойство.  Рыцари  шли,  чтобы
сорвать пелену, хотя и не знали, что это такое, и какие опасности встретят
их возле дрожащего полога. Одна опасность, впрочем, уже была известна.
     Воины выстроились полукругом, в левой руке каждый держал  незажженный
факел.
     - Пора, - сказал Гоэн. - Мы разные и из разных краев, но у  нас  одна
родина - великий Тургор. Сегодня пришел час защищать его. Да  поможет  нам
Светлая Богиня. Мы идем! - крикнул он и первым двинулся вперед.
     Затрещали факелы, цепь воинов пришла в движение. Преграда  оставалась
безмолвной.
     Виктан шагал в общем строю. Справа от него держался Зеннах,  слева  -
молчаливый Безымянный  рыцарь.  Вблизи  завеса  оказалась  стеной  густого
тумана. Туман пригасил и без того тусклый свет, вокруг головы  закружились
черные нити. Виктан отмахнулся факелом, кровососы  послушно  обращались  в
пепел, но на смену им  налетали  новые.  Отовсюду,  пластаясь  по  камням,
начали  сбегаться  полупрозрачные,  почти  неразличимые   твари.   Длинные
конечности  скребли  клешнями  по  стальным  поножам,  безуспешно  пытаясь
добраться до живого. Несколько тварей Виктан рассек мечом, потом, опасаясь
испортить клинок о камни, принялся прокладывать себе путь, топча ползающую
мерзость ногами. Он  не  видел  достойного  противника,  но  понимал,  что
происходит неладное: непроницаемый туман разъединил рыцарей, и  каждый  из
них сражался теперь в одиночку.
     - Тургор!.. - выкрикнул Виктан рыцарский клич.
     В  ответ  донесся  режущий  слух  свист,  и  Виктан  увидел  Зеннаха.
Свистящий рыцарь шел, не замедляя шага, одной рукой  держа  факел,  другой
бешено   вращая   семихвостую   плетку.   Оторванные   суставчатые   ноги,
раздробленные клешни, комья слизи разлетались во все стороны.
     - Держись ближе! - крикнул Виктан. - Они разводят нас!
     - Кто? - удивился степняк, продолжая описывать плетью круги. - Мне не
с кем воевать, это джигитовка, а не бой!
     - Не  знаю,  кто,  но  они  хотят,  чтобы  мы  потеряли  друг  друга!
Берегись!..
     Из груды членистоногих вдруг  вылетели  длинные  упругие  жгуты.  Они
разворачивались в воздухе,  готовые  спеленать  каждого,  до  кого  сумеют
дотянуться. Виктан встретил щупальца  ударами  меча,  обрубки,  извиваясь,
падали на землю, лишь одно сумело захлестнуть ногу и дернуть. Виктан упал,
тут же его со всех сторон облепила  черная  пряжа.  Обрубив  жгут,  Виктан
перекатился в сторону и сумел встать. Там,  где  только  что  был  Зеннах,
колыхался черный сугроб. Свистящий рыцарь  не  успел  выхватить  саблю,  а
плеть оказалась бессильна против живых веревок. Факелы погасли, но все  же
Виктан на ощупь отыскал скрученного Зеннаха и  перерезал  скользкие  путы.
Зеннах  вскочил,  не  обращая  внимания  на  присосавшийся  к  коже   пух,
засвистел, зовя на помощь. И хотя окружающий воздух  убивал  всякий  звук,
призыв был услышан. Слепой Бестолайн появился  из  тумана.  Секира  в  его
руках гудела, скашивая тянущиеся  челюсти  и  летящие  навстречу  веревки,
факел, укрепленный на шлеме, разбрасывал искры.
     Вновь вспыхнуло в руках  пламя,  и  трое  бойцов  пошли,  разбрасывая
суетящихся тварей, пошли наугад, потому что уже давно потеряли направление
и не знали, куда идут. Но, должно быть, удача не покинула их,  потому  что
туман резко поредел, и  они  оказались  на  открытом  пространстве  по  ту
сторону завесы.
     Каменистый склон полого поднимался перед ними, и на каждом валуне, на
всякой свободной пяди земли согнувшись стояли уродливые фигуры. Лес  копий
вздымался над костяными шлемами, ни один наконечник не дрожал,  ни  единая
фигура не двигалась, и ни звука не долетало от шеренги противника.
     - Тю-ю!.. - протянул Зеннах. - Вот уж кого не ожидал увидеть! Стреги!
Признаться, я не думал, что кому-то из них удалось уйти из Нагейи живым.
     Виктан промолчал,  хотя  и  он  многое  мог  бы  рассказать  об  этих
существах, умеющих лишь убивать  всех,  до  кого  дотянутся  их  копья.  У
стрегов не было жен и  детей.  Стреги  нигде  не  жили,  хотя  встречались
повсюду. Кажется, их полчища просто возникали там,  где  в  них  нуждалась
злая  воля.  Недаром  говорится:  где  беда,  там  и   стрег.   Бестолайну
приходилось сражаться с костоголовыми даже в нижних пещерах. И все же, это
был знакомый враг, не пугающий героев.
     Виктан поднял забрало и затрубил в  рог,  созывая  товарищей.  Зеннах
вторил ему адским свистом. На призыв из тумана появилась еще одна  группа:
братья-соперники Хум и Турон, Безымянный  рыцарь  и  Алый  рыцарь  Лесс  в
плаще, побуревшем от крови. Последним появился прорвавшийся в одиночку Шш.
Рыцарь Леса бежал, размахивая чудовищной  дубиной,  завывая  по-звериному,
словно  не  принимал  он  никогда  смешных  человеческих  правил.  Обрывки
разорванных жгутов волочились за ним. Остальные воины остались в гибельной
мгле, либо не сумели прорваться и были отброшены к старому лагерю.
     Оказавшись на открытом месте, Шш не остановился, не замедлил бега, а,
вращая  дубиной,  ринулся  в  сторону  стрегов.  Стреги  -  неутомимые   и
бессмысленные древорубы были  особо  ненавистны  лесному  духу.  По  рядам
прошло движение, над головами взметнулись луки, и тысячи стрел  прочертили
воздух. Они впивались в дубовый панцирь, Шш во мгновение ока стал похож на
невообразимо огромного ежа, но бега не остановил и с  хрустом  врезался  в
отшатнувшуюся толпу.
     -  Вперед!  -  скомандовал  Виктан  товарищам  и  побежал  следом  за
разбушевавшимся лесным витязем.
     Их встретили стрелы и нацеленные  копья,  но  небольшой  отряд  сумел
врубиться во вражеские ряды. Стреги с визгом наскакивали со  всех  сторон,
кольчужные рубахи и круглые щиты плохо защищали их,  но  все  же  их  было
слишком много, а всякому известно, что когда стреги собираются в  орду,  у
них исчезает страх смерти и последние остатки разума. К тому же, отступать
стрегам было некуда - за их спинами поднималась мрачная стена  -  высокая,
гладкая, лишенная ворот и без единой бойницы.
     Шш уже пробился к стене и, не  обращая  внимания  на  тычки  ножей  и
копий, мощно обрушивал дубину на гудящую от ударов стену. Виктан вел отряд
ему на помощь. Очистить площадку от стрегов, затем Шш и Бестолайн  пробьют
стену, а за ней должна быть скала и чаша на скале... Там  они  встанут  и,
если надо, то умрут, но никому не позволят приблизиться до тех  пор,  пока
мед не растечется по земле.
     -  Тургор!  -  выкрикнул  Виктан,  но  вдруг  остановился.  Его  руки
опустились, лицо застыло. Раскатистый  треск  заполнил  вселенную,  он  не
давал сопротивляться, однозначно и  безжалостно  ведя  за  собой.  Впервые
время превращений подошло так резко  и  некстати,  Виктан  даже  не  знал,
исчезнет ли он, чтобы проявиться где-то  в  другом  краю,  или,  что  тоже
случалось, останется здесь: безвольный, не способный ни к чему. Он пытался
бороться, перед глазами  еще  качались  фигуры  врагов,  тело  чувствовало
резкий толчок не пробившей панцирь стрелы, но то новое, что  пришло  вслед
за звоном, уже не отпускало. Исчез меч, растаяли доспехи, холодом  обожгло
босые  ступни,  и  лишь  затем  он  осознал  себя  в   ванной,   с   тупым
неудовольствием   разглядывающим   в   зеркале    собственное    заспанное
изображение.
     "Виктор Андреевич", - всплыло в памяти имя. - Виктан! - застонал он и
на секунду вернулся обратно, к  себе  стоящему,  услышал  призывный  клич:
"Светлая богиня!" - и поднял было меч, но колоколом ударил стук в дверь, а
голос жены: "Виктор, завтрак стынет!" - смял жизнь, оставив  его  один  на
один с буднями.
     Виктор Андреевич выдавил на помазок сантиметровую  колбаску  крема  и
начал бриться.
     - Тургор, - бормотал он машинально. - Тургор.
     Но это больше не было название страны, а какой-то медицинский термин,
имеющий  отношение  к  бритью.  Не  было  тургора  у  Виктора  Андреевича,
изжеванное жизнью лицо с  набрякшими  веками  и  мятой  кожей  глядело  из
зеркала, и бритье не придавало ему свежести.
     Окончив туалет Виктор Андреевич вздохнул и,  внутренне  зажмурившись,
шагнул на кухню завтракать. Еда не лезла в горло, но отказаться он не смел
и  послушно  жевал  разжаренные  вчерашние  макароны.  Таисия  уже  успела
позавтракать и  собиралась  на  работу,  курсируя  между  стенным  шкафом,
зеркалом и продуктовыми сумками. Каждый  раз,  когда  жена  появлялась  на
кухне, Виктор Андреевич начинал жевать особенно старательно.
     Он сам не понимал, почему так ведет себя -  бояться  Таисии  не  было
причин, жили Малявины мирно, считаясь у  знакомых  образцовой  парой.  Но,
разумеется, Виктор Андреевич ни единым словом не  выдавал  сияющей  жизни,
которой жил в действительности, и тайна  угнетала,  заставляя  чувствовать
себя виноватым.
     Как обычно по утрам Виктору Андреевичу приходилось заново  вспоминать
свою биографию,  ибо  беспамятство,  которое  мог  позволить  себе  рыцарь
Виктан, не  дозволялось  Малявину  Виктору  Андреевичу.  Виктор  Андреевич
вспомнил, какой сегодня день недели, вспомнил, не  машинально  действующим
телом, а сознанием, что пора идти на работу, и вспомнил, где он  работает.
Выяснил, какой нынче год, и кто такая Таисия. Медленное пробуждение памяти
всегда  пугало  его,  казалось,  что  сейчас   появится   кто-то,   начнет
требовательно задавать вопросы, а потом заявит во всеуслышание: "Да он  не
знает даже, сколько ему лет!" - и  тогда...  дальше  Виктор  Андреевич  не
решался фантазировать, лишь повторял  про  себя,  готовясь  к  ежедневному
экзамену:
     "Пятьдесят  два  года.  Женат  тридцать  лет  -  скоро  будет.   Пора
готовиться к юбилею, подарки искать. Дочь замужем.  Сын  в  армии  служит,
сколько же ему лет?.. Девятнадцать..."
     -  Виктор,  на  работу  опоздаешь,  -  напомнила  Таисия,  и   Виктор
Андреевич, поспешно отодвинув тарелку, пошел одеваться.
     Утренний экзамен был еще не кончен,  но  впереди  предстояла  длинная
поездка в автобусе, когда можно успеть все. Обычно, по мере того,  как  он
вспоминал приметы и дела здешнего мира, роскошная правда Тургора уходила в
забвение, скрывалась, словно ее и не было. Свойство это  помогало  Виктору
Андреевичу не выдать себя, не совершать странных поступков и  не  говорить
неуместных слов. Но сейчас он никак не  мог  забыть  о  рыцаре  Солнечного
Луча, застывшем среди толпы безымянных убийц.
     Виктора Андреевича втащило в автобус, вдавило ребрами  в  поручень  у
окна, сжало со всех сторон безликой пассажирской массой.
     -  Мне  пятьдесят  два  года,  -  теребил  он  в  уме   бессмысленные
словосочетания. - Я еду на работу..."
     Автобус тряхнул, низкий потолок угрожающе приблизился к  лицу,  цепи,
стягивающие руки и туловище,  натянулись,  врезаясь  в  плоть,  но  Виктан
устоял, и взмыленным стрегам не удалось бросить его на колени.
     - Славная добыча, - услышал Виктан. - Здравствуй,  рыцарь  Солнечного
Луча. - Что-то ты не слишком весел. А ведь ты хотел встретиться  со  мной.
Что ж, я к твоим услугам. Давай, поговорим.
     - Значит, ты Фартор... - сказал Виктан.
     Сидящая фигура  подалась  вперед,  словно  рассматривая  пленника,  и
Виктан увидел, что у Фартора  нет  лица.  Серая,  нездорового  вида  кожа,
покрытая морщинами - одна складка покрупнее кривится там, где должен  быть
рот - и все: ни носа, ни ушей, ни  глаз.  Почему-то  Виктан  подумал,  что
именно таким и должен быть хозяин Блеклого Края.
     - Фартор, - сказал Виктан. - Ты должен отступить. Я знаю, в тебе  нет
ни жалости, ни сочувствия, ни какого-либо иного доброго чувства,  но  ведь
страх-то в тебе должен быть... Ты сумел пленить меня - случайность  и  моя
природа помогли тебе, но всех ты не победишь. Отступи.
     Дернулась морщина рта, монотонно зазвучал бесцветный голос:
     - Во мне нет страха, рыцарь. Страх - это слишком ярко. И ты не  прав:
я взял тебя не случайно, скоро ты убедишься в  этом.  К  тому  же,  ты  не
единственный пленник. Ваша атака отбита, а я не только не понес потерь, но
стал непобедим. Я могу уже не скрывать своих планов. К тому же, без  этого
разговора моя  победа  будет  неполной,  я  должен  рассказать  обо  всем,
рассказать именно тебе - поверженному  противнику,  чтобы  насмеяться  над
тобой. Вчерашний старик говорил,  что  в  Блеклом  Краю  никто  не  живет,
поскольку тут нет никаких качеств. Это не так. Я всегда жил здесь, и  одно
качество у меня было. Зависть! У каждого из вас есть что-то свое, то,  что
вы считаете самым лучшим; вам незачем завидовать друг другу,  поэтому  вся
зависть мира досталась мне. А это - великая мощь. Я бродил вокруг чаши, не
замеченный никем, завидуя каждому  из  вас,  но  не  смея  приблизиться  к
источнику, из которого вы так щедро черпали. Запах меда сводил меня c ума,
но я не имел ни сил, ни решимости  -  ничего  кроме  зависти.  Зависть  не
чувство, а мировоззрение. Говорят  -  она  бесплодна,  но  именно  из  нее
родился иссушающий пух. И когда черная вьюга закружила вокруг моей  головы
- я решился. А потом явились вы - гордые, самоуверенные и...  беззащитные.
Я вдоволь попил  вчера  вашей  крови,  вы  напитали  меня  своей  силой  и
уверенностью. Сразу  явились  неприступные  стены  и  непобедимое  войско.
Против вас сражается то худшее, что есть в вас самих.  А  оно  непобедимо.
Видишь, я ничего не скрываю от тебя, потому что мне  приятно  видеть  твое
отчаяние.
     - Ты лжешь, - сказал Виктан. - Ты не сумел отбросить нас от  стен.  Я
слышу, что бой продолжается.
     Фартор замер, словно  прислушиваясь  к  доносящимся  издалека  глухим
ударам, а потом, пренебрежительно отмахнувшись, произнес:
     - Не стоит обращать внимание на бессмысленный шум. Этот лесной  пень,
который вы привели с собой, и впрямь неукротим и почти неуязвим. Его можно
лишь строгать как полено, я так и поступлю, хотя подойти к  нему  с  ножом
трудно. Но один он ничего не сможет сделать. Никто из вас ничего не сможет
сделать. Кого не взять силой - будет взят  измором  или  хитростью.  Я  не
сумел добыть крови подземного слепца, панцирь его прирос к коже,  тогда  я
воспользовался умением, похищенным у рыцаря  Грозы,  так  что  ваш  слепец
вдобавок оглох и сейчас безобидно крошит камни вдалеке от битвы. К каждому
рыцарю я подобрал ключик, для этого у меня было много времени.  Теперь  ты
понял, что проиграл? Молчишь? Ты правильно сделал, что замолк...
     Виктан вздрогнул и поднял  голову.  Перед  ним  сидел  Гоэн.  Вернее,
сидящий был похож на Гоэна словно брат-близнец, лишь пустой взгляд выдавал
подделку.
     - Прекрати, - сказал Виктан, - меня не обманешь.
     - Теперь, разумеется, не обману. А если бы я сразу показался  тебе  в
таком виде, то сумел бы посеять в твоей душе смятение. Но  мне  захотелось
говорить с тобой от своего имени, и я могу, наконец, позволить себе это. А
хочешь, - Фартор усмехнулся, и страшно было видеть на знакомом лице рыцаря
Опавшего Листа чужую и мертвую усмешку, - хочешь я  покажу  тебе  Виктана?
Такого, каков он на самом деле? Хотя тебе это не интересно, ты, пожалуй, и
не узнаешь себя. Тебя волнует иное: зачем я начал борьбу, и что  собираюсь
делать дальше. Что же, я отвечу и на эти вопросы. Я хочу забрать себе мед.
Весь до последней капли. Пусть он зреет, а потом я не дам ему пролиться. Я
буду есть мед, макать в него свой хлеб, а вы будете завидовать мне, как  я
когда-то завидовал вам.
     - Об этом я догадывался и без тебя, - ответил Виктан. - Что еще может
изобрести бессильная зависть? Тебе лишь кажется, что ты стал силен и сумел
пленить меня... - Виктан напряг мышцы, пробуя на прочность опутывающие его
цепи.
     - Не трудись! - Фартор поднял руку. -  Эти  оковы  нужны  лишь  моему
самолюбию, их несложно порвать. Ты связан иначе, хотя и не  догадываешься,
как. Дело в том,  что  мне  известна  твоя  тайна.  -  Фартор  поднялся  и
прокричал  в  лицо  Виктану:  -  Ты  побежден,  потому  что  проехал  свою
остановку!
     Виктан  рванулся,  но  двери  автобуса  уже  захлопнулись,  и  Виктор
Андреевич увидел, как мимо проплывает проходная завода, табло  над  входом
показывает без семи минут восемь, и, значит, уже нет  никакой  возможности
успеть на работу без опоздания. Виктор Андреевич в отчаянии  привалился  к
дверям. Опустевший автобус, дребезжа, набирал ход.
     Разумеется, в проходной Виктора Андреевича записали,  а  в  отдел  он
опоздал на целых двенадцать минут. Еще год назад на такую  задержку  никто
не обратил бы внимания, кроме, может быть, Антонины Мадарась  -  злыдни  и
доносчицы, но теперь, когда управленцы ожидали сильного сокращения штатов,
Виктора  Андреевича  встретило  недоброжелательное  молчание  и  изучающие
взгляды.  Виктор  Андреевич  промямлил  что-то  напоминающее  одновременно
приветствие и попытку оправдания, уселся  за  стол  и  придвинул  папку  с
бумагами.  Предстояло  выяснить,  что  там   внутри,   вспомнить,   какими
неприятностями  чреват  грядущий  день.  Ничего  срочного  в   папках   не
оказалось: какие-то заявки, отчет за прошлый квартал, докладные записки  о
перерасходе электроэнергии - весь тот бумажный хлам, что  скапливается  на
столе, создавая видимость работы.
     Виктор Андреевич обзвонил цеха, сообщил,  что  режим  работы  сегодня
"два-тире-два". В ответ ему продиктовали расход электричества  за  прошлую
смену. Цифры эти предстояло просуммировать  и  о  результатах  сообщить  в
Горэнерго. Ежедневная будничная деятельность,  не  требующая  ни  малейших
усилий. Виктор Андреевич выписал цифры в колонку, вздохнув, поднял голову.
Светочка Соловкова, сидящая за столом напротив, была погружена в  расчеты,
наманикюренные  пальчики  летали  над   клавишами   калькулятора.   Виктор
Андреевич вздохнул еще раз.
     Лишенные тургора щеки Виктора Андреевича всегда были гладко  выбриты,
так что он и сам не мог бы сказать,  была  бы  у  него  седина  в  бороде,
вздумай он эту бороду отпустить. А вот бес в ребро впился прочно, и  звали
его Светочка Соловкова. Была она на два  года  младше  собственной  дочери
Виктора Андреевича, у мужчин пользовалась успехом, так что никаких  надежд
у Виктора  Андреевича  не  оставалось,  тем  более,  что  Малявин  даже  в
молодости был смел с женщинами лишь в мечтах. И все же, он ничего не мог с
собой поделать  -  запоздалая  влюбленность  была  неистребима.  Во  время
заводских междусобойчиков  Виктор  Андреевич  демонстративно  ухаживал  за
Светочкой,  изображая  "доброго  дедушку",  которому,  учитывая   возраст,
позволена безобидная фамильярность. А сам жестоко клял себя и за  неудачно
выбранную маску, и за нерешительность, и даже  за  возраст,  который  и  в
самом деле со счетов было не  сбросить.  О  Таисии  в  эти  минуты  Виктор
Андреевич не думал, Таисия ждала дома, а здесь была совсем  другая  жизнь,
такая же непохожая на домашнюю, как и царственные равнины Тургора.
     Виктор   Андреевич   машинально   пересчитывал   общее    потребление
электроэнергии, но мысли его были  далеко.  В  середине  дня  ему  уже  не
требовалось вспоминать обыденные вещи, уплывал в тень и  Тургор,  так  что
можно было помечтать о чем-нибудь несбыточном. Например, о рацпредложении,
которое он сделает, и  которое  радикально  изменит...  неважно,  что  оно
изменит, но в результате увеличится объем продукции, снизится  потребление
материалов и энергоносителей, экология тоже не будет  забыта...  Суммарный
экономический эффект составит, скажем, двести миллионов в год, и,  значит,
сумма  вознаграждения...  большая,  посчитаю  потом.   С   Мадарась   удар
приключится, когда он пригласит весь отдел в ресторан. Ее  -  тоже,  пусть
позлобствует, но  главное,  конечно,  Светочку.  Вечером  он,  как  старый
приятель, пойдет провожать Свету, а возле дома само собой  получится,  что
они вместе поднимутся к ней, и там... Сладкий озноб прошел вдоль спины.  -
Светик, Светик, светлая моя...  -  Виктор  Андреевич  зажмурился,  прикрыл
ладонью глаза. Так проще и  правдоподобнее  представлять  то,  что  теперь
будет соединять его со Светочкой, соединять прочно  и  всегда,  даже  если
сама Светочка ничего об этом не узнает. Когда вокруг  смыкается  тьма,  то
обостряются  остальные  чувства,  и  самый  тихий  шепот  слышен  ясно   и
разборчиво:
     -  ...светлая,  чистая,  прекрасная.  Когда  она   идет,   трава   не
приминается под ее ногами, и осенние листья не  слышат  шороха  ее  шагов.
Лицо ее сияет, и при взгляде на нее невозможно сохранить в  душе  недобрые
мысли. Едва она появляется - все ложное исчезает, и остается лишь  истина.
Значит, сейчас Светлая богиня на нашей стороне.
     - Не надо меня утешать, -  прервал  рассказчика  слабый  голос.  -  Я
слышал эти сказки еще младенцем и теперь не верю в них.
     - Это истина.
     - Почему, в таком случае, богиня не явилась  в  ту  минуту,  когда  в
битве решалась судьба Тургора? Почему мы в плену, а Фартор торжествует?
     -  Потому,  что  битва  не  кончена,  а  мед  созревает  лишь  в  миг
солнцестояния. В этом году солнцестояние совпадает с закатом, и до  заката
еще далеко.
     Виктан оторвал от лица руку, засветил на безымянном пальце  гелиофор.
Кольцо с камнем было невидимо для чужих глаз, стреги  не  смогли  похитить
его. Камень осветил вырубленную в скале келью и две  человеческие  фигуры:
одну лежащую ничком, другую сидящую возле нее.
     - Ты очнулся? - спросил Гоэн, повернувшись на свет.
     - Да, - ответил Виктан.
     Он подошел, склонился над лежащим Зентаром. Юноша не пошевелился.
     - Он умирает, - прошептал Гоэн.  -  Его  не  ранили,  он  умирает  от
несвободы. Видишь, - произнес он громко, - у нас  уже  есть  свет.  Фартор
прогадал, когда бросил нас в общую яму. Хотя,  признаюсь,  Виктан  был  не
лучшим соседом, пока сидел застыв как истукан.
     - Это не единственная его ошибка,  -  сказал  Виктан.  -  Прежде  чем
бросить меня сюда, он говорил со мной, и теперь я знаю, куда  меня  уносит
время от времени. Оказывается, я живу тогда в другой  стране  -  глупой  и
ничтожной, причем пользуюсь там  самым  презренным  положением.  Мне  было
обидно узнать такое. Но Фартор просчитался в главном - ему не удалось меня
раздавить, ничтожество той жизни не  сказалось  на  мне.  Зато  теперь  я,
кажется, могу предсказывать свои метаморфозы, и, если интуиция не подводит
меня, в следующий раз я исчезну отсюда, а вернуться постараюсь  где-нибудь
неподалеку и тогда сделаю все, что сумею сделать голыми руками...
     - Виктан, - сдавленно перебил рыцарь Опавшего Листа, - может ли  твой
камень светить ярче?
     - Это гелиофор - камень солнца, а  наверху  сейчас  день,  -  ответил
Виктан.
     - В таком случае, ты выйдешь отсюда с оружием в руках!  -  воскликнул
Гоэн. - Зентар! - повернулся он к товарищу, - я знаю, ты носишь  на  груди
мешочек с плодородной землей твоего  родного  Резума.  Дай  ее,  нам  надо
вооружить рыцаря Солнечного Луча.
     Зентар молча поднялся, достал из-под рубахи кожаный мешочек, протянул
его старику. Гоэн высыпал горсть земли на  пол,  сделал  пальцем  лунку  и
опустил в нее крошечное зерно, неведомо откуда появившееся  в  его  руках.
Разровнял землю, полил из кувшина, стоящего в углу.  Кивнул  Виктану.  Тот
поднял руку с кольцом. Камеру залил солнечный свет.
     - В недоступных буреломьях лесного Думора созрело это семя, -  пропел
Гоэн. - Дикие харраки вырастили его  на  погибель  всякому,  кто  вздумает
посягнуть на их  необузданную  волю,  суровые  нравы  и  непостижимые  для
чужаков обычаи. Фартор полагал, что лишил меня оружия, но отнял лишь сухой
лист, стоящий не больше любого опавшего листа. Живой меч невозможно купить
или отнять, его можно лишь получить в подарок.
     Горсть  земли  на  полу,  рассыпаясь,  зашевелилась,  из  центра   ее
показался острый росток, он поднимался,  удлиняясь  на  глазах,  прямой  и
блестящий.
     - Вот меч рыцаря Опавшего Листа, - произнес Гоэн. - Бери, я отдаю его
тебе.
     Виктан протянул руку и сорвал меч, с клинком, похожим на побег осоки.
     - Пора, - сказал он, выпрямляясь.
     Стена перед ним изменилась, вместо грубого камня некрасиво  бугрилась
испорченная давней протечкой штукатурка,  и  висел  наклеенный  на  фанеру
график  роста  выпуска  продукции  за  позапрошлую  пятилетку  с  цифрами,
перемалеванными на пятилетку прошлую.
     - Давно пора, Виктор Андреевич, - услышал он чей-то голос.
     Перед Виктором Андреевичем стоял Зозулевич - инженер из  вент-группы.
С Зозулевичем Виктор Андреевич частенько  болтал  на  лестнице,  где  была
оборудована курилка, в столовую они тоже обычно ходили вместе.  Подчиняясь
неписанным законам заводоуправления,  Малявин  с  Зозулевичем  звали  друг
друга по имени-отчеству, хотя и были на "ты".
     - Иди один, - сказал Виктор Андреевич. - Я сегодня обедать не пойду -
работы много, да и чувствую себя неважно.
     - Какой обед? - изумился Зозулевич. - Обед кончился давно,  а  сейчас
собрание начинается, собираются у конструкторов, тебя ждут..
     - Спасибо, - сказал Виктор Андреевич, -  а  то  я  заработался  и  не
слышал.
     Виктор Андреевич и впрямь чувствовал себя  не  блестяще.  В  те  дни,
когда Тургор не отпускал его, Малявин  бродил  сонный,  отвечал  невпопад,
часто вообще не слышал обращенных к нему слов. Чтобы  скрыть  это,  Виктор
Андреевич начинал жаловаться на головную боль и иные недомогания, просил у
сослуживцев таблетки и очень быстро внушал самому  себе,  что  заболел  на
самом деле. Порой даже получал  в  санчасти  больничный  лист.  Но  теперь
вольготной жизни приходил конец: приближался переход на аренду, сокращение
штатов и прочие, связанные с этим неприятности. Сегодняшнее собрание  было
в их числе.
     Обычно во время собраний Виктор  Андреевич  старался  примоститься  в
уголке за кульманом, так, чтобы его не было видно. Но сегодня он умудрился
опоздать на собрание, так что пришлось  сесть  на  всеобщее  обозрение,  у
дверей. И  соседство  оказалось  неподходящим:  рядом  вертелся  на  стуле
молоденький теплотехник Володя, направленный на завод по  распределению  и
успевший восстановить против  себя  весь  отдел  откровенным  бездельем  и
рассказами о том, как он  будет  жить,  когда  заведет  собственное  дело.
Фамилия у Володи была не по годам звучная: Рак-Миропольский - и  это  тоже
не прибавляло к нему любви.
     Собрание вел Цветков - зам главного энергетика. В  другое  время  это
немедленно насторожило бы Виктора Андреевича. Главный энергетик -  товарищ
Паскалов  любил  изображать  из  себя  душку-начальника   и   потому   все
мероприятия, где принимались жесткие решения, перепоручал заместителю.  Но
сегодня Виктор Андреевич был озабочен трудными делами Тургора и  думать  о
двух опасностях разом не мог. Он сидел, привалившись к стене, напустив  из
чувства самосохранения страдальческое  выражение  на  лицо,  и  не  слушал
выступлений. Встревожился, лишь когда в его сознание протиснулись слова:
     - В течение этой недели мы  должны  решить,  без  кого  отдел  сможет
нормально работать. С этими товарищами нам придется расстаться.  Остальные
получат компенсацию в размере сорока процентов от оклада уволенных.
     "Неужто действительно сокращение? - всполошился  Виктор  Андреевич  и
тут же привычно начал успокаивать себя: - Да не может быть,  треть  отдела
уволить... отобьемся...  в  крайнем  случае,  сократят  Кузьминову  -  она
бездетная."
     И в самом деле, поднялся Зозулевич и напористо пошел в атаку:
     - Господа, что-то я не понимаю, как это - треть отдела  сократить,  у
нас работы труба нетолченая. Мы  же  не  НОТ  какой-нибудь  и  не  техника
безопасности, без наших служб завод станет...
     - Это не тема для дискуссии, а приказ, - перебил оратора  Цветков,  -
уволить десять человек. Мы должны решить, без кого сможем обойтись.
     "Сейчас Мадарась вмешается", - тоскливо подумал Виктор Андреевич.
     Но  вместо  известной   склочницы   неожиданно   поднялась   Светочка
Соловкова.
     - Правильно Сергей Семенович говорит. У  нас  не  треть,  а  половину
отдела гнать надо. А зарплату их -  тем,  кто  работает.  Вот  вам  первая
кандидатура, - Светочка обвела взглядом собравшихся, - Малявин!
     - У меня дел невпроворот, на мне все цеха висят!  -  закричал  Виктор
Андреевич фразу, приготовленную  для  мерзавки  Антонины.  Потом  до  него
дошло, кто выступает против него, он смутился, задохнулся от обиды и фразу
закончил лишь по инерции: - Я и обедать сегодня не ходил...
     - Знаю я вашу работу! Как Антонина Ивановна в отпуск уходит,  так  он
мигом на бюллетень, так что все обязанности на мне - и ничего, справляюсь.
А что обедать он не ходит,  так  бездельничать  можно  и  без  обеда.  Вот
сегодня,   наглядный   пример:   считает   товарищ   Малявин   потребление
электроэнергии. Там надо всего четырнадцать чисел сложить.  Он  складывает
на калькуляторе, а я рядом сижу, мне все видно. Ежу понятно,  что  соврал:
цеха данные до первого знака дают, а у него в  окошке  после  запятой  две
цифры болтаются... Нет, досчитал, проверяет. И видно, как он по клавише не
ту цифру мажет. На третий раз  верный  ответ  получил,  но  с  первыми  не
совпадающий, так он стал четвертый  раз  пересчитывать.  И  опять  соврал.
Обедать он, может, и не  ходил,  но  потребление  так  до  сих  пор  и  не
сосчитано. Гнать такого работничка!  Он  только  и  умеет,  что  спать  на
рабочем месте, да масляными глазами под блузку заглядывать.
     - А нечего блузку распахивать! - вдруг вмешалась  Антонина.  -  А  то
устроила декольте до самого пупа. Тут у ней ножки - там у ней ляжки!..  Не
сотрудник, а западный секс!
     - Это же прекрасно! - возопил  Рак-Миропольский.  Ему,  как  молодому
специалисту, сокращение не грозило, и юный  бездельник,  чувствуя  себя  в
безопасности, наслаждался происходящим.
     - И вообще, - продолжала Мадарась, - что вы накинулись  на  человека?
Дали бы до пенсии доработать.
     - Вы, Антонина Ивановна, беспокойтесь,  чтобы  вам  ваши  полгода  до
пенсии досидеть позволили, - внушительно произнес Цветков.  -  А  Малявину
еще восемь лет трубить.
     "Семь  лет  и  одиннадцать  месяцев",  -  пытался  поправить   Виктор
Андреевич, но вместо этого окончательно стушевался и затих. Ясно  же,  что
там уже все решено, и коллектив созван для проформы.
     Он желал одного - чтобы скорее кончился этот дурацкий  сон,  хотелось
проснуться, пусть даже в темнице Фартора, лишь бы подальше отсюда.  И  еще
мучило горькое чувство: "Светик, Светик, как ты могла решиться на подобный
удар, пойти на предательство... И это после всего, что было у нас..."
     Дальше Виктор Андреевич  не  слушал,  не  обратил  даже  внимания  на
пробежавшую мимо Кузьминову,  лишь  вздрогнул  от  грохота  захлопнувшейся
двери. Подумал вяло, что и ему надо бы уйти благородно, с достоинством, но
остался сидеть.
     Собрание набирало обороты  словно  электромясорубка.  Едва  возникала
заминка,  Цветков  подбрасывал  новую  фамилию.  Ополовинили  бюро  охраны
природы, прошлись по вентиляционной группе (Зозулевич,  впрочем,  уцелел),
заглянули в группу конструкторов. Всего получилось семь жертв.
     - А если захочет подать заявление товарищ Рак-Миропольский, -  подвел
итоги Цветков, - то администрация возражать не станет.
     - Да нет, я пока обожду... - зевнул молодой специалист. - Вот  годика
через два...
     - Годика через два с тобой другой разговор будет! - рявкнул благостно
молчавший Паскалов, и на том собрание закончилось.
     Домой Виктор Андреевич вернулся смурной и,  не  переодевшись,  уселся
перед выключенным телевизором. Жить не хотелось. Болело в груди, чуть выше
желудка, представлялись собственные похороны, печальные лица  сослуживцев,
плачущая Светочка, шепоток: "Замучили человека, в могилу свели..."
     Понимая умом несерьезность подобных фантазий, Виктор  Андреевич  гнал
их, пытался вызвать в памяти образ  Тургора,  но  тот  отгородился  глухой
стеной и не пускал. Очевидно, Виктану  удалось  исчезнуть  из  темницы,  и
сейчас его не было нигде, и, значит, Тургор  был  закрыт  для  страдающего
Виктора Андреевича.
     В прихожей раздался звонок - Таисия обычно звонила в  дверь,  хотя  у
нее был свой ключ. Виктор Андреевич вернулся в кресло.
     "И не поинтересуется, как дела",  -  обижено  подумал  он  и  тут  же
ужаснулся мысли, что Таисия могла спросить его о работе, и ему пришлось бы
отвечать.
     Из кухни потянуло борщом. Слева под ребрами заболело сильнее.
     "Подохну - никто и не заметит", - резюмировал Виктор Андреевич.
     - Обедать иди, - позвала Таисия.
     После тарелки борща в груди отпустило, жизнь уже  не  казалась  столь
ужасной. В конце концов, увольняют его еще не завтра, а в  худшем  случае,
через месяц, и компенсация при увольнении  по  сокращению  за  два  месяца
выплачивается,  и  стаж  не  прерывается.  За  это  время  он   что-нибудь
придумает, устроится на другую работу - энергетики везде нужны  -  сделает
свое изобретение и внедрять его будет  не  здесь,  а  на  новом  месте,  в
каком-нибудь совместном предприятии. И  запатентует  на  свое  имя  -  так
теперь можно. Приглашения пойдут от инофирм, зарубежные  поездки,  дома  -
компьютер и видеомагнитофон. А на  бывшем  его  заводе  все  останется  по
старинке, прогорят они со своей арендой и разорятся.  Светочка  Соловкова,
безработная, придет в слезах в его кабинет (а  он  уже  будет  президентом
фирмы), и он ей скажет...
     -  Ты  меня  совсем  не  слушаешь!  -  голос  Таисии  вернул  Виктора
Андреевича на кухню.
     - Слушаю, Тасечка, - сказал Виктор Андреевич.
     - Я спрашиваю, на что мы жить будем? - повторила Таисия.
     "Неужели  кто-то  успел  ей  сказать?"  -  с  тоской  подумал  Виктор
Андреевич и на всякий случай ответил уклончиво:
     - Как-нибудь выкрутимся.
     - Ты все успокаиваешь, а выкручиваться приходится  мне,  -  обиделась
Таисия. - Ты хоть знаешь, сколько сейчас картошка  стоит?  Твоей  зарплаты
теперь только на папиросы хватит. Мясо на рынке уже  сорок  рублей  и  еще
будет дорожать.
     "Не знает", - понял Виктор Андреевич и сказал:
     - Так это на рынке.
     - А ты купи в магазине. Три часа отстоишь, а ничего не получишь. Да и
в магазинах будет дороже. Писали уже. Вот  я  и  спрашиваю:  на  что  жить
будем?
     "Ну что прицепилась?.." - тосковал Виктор Андреевич, решив  от  греха
отмалчиваться.
     - Алеше посылку надо бы собрать, и  перевод,  а  из  каких  денег?  -
долбила Таисия. - У  Риты  день  рождения  скоро,  что  дарить  будем,  ты
подумал? В  магазинах  нет  ничего.  У  нас  тоже  юбилей  близится,  пора
подумать, кого звать. На ресторан денег нет, значит  -  дома.  Но  и  дома
приличный стол рублей в четыреста обойдется,  а  то  и  больше...  -  лицо
Таисии вдруг смягчилось, осталась лишь неистребимая морщинка поперек  лба,
- Витек, - сказала Таисия совсем тихо, - а ведь тридцать лет вместе живем.
Вся жизнь...
     Виктор Андреевич обнял за плечи прижавшуюся к нему Таисию. Он  вообще
любил свою жену, хотя привычка,  кажется,  преобладала  в  нем  над  всеми
прочими чувствами. И пусть  в  далеко  идущих  мечтах  Виктора  Андреевича
Таисия не появлялась, но в то же время как бы и присутствовала, потому что
Виктор Андреевич всегда знал, что у него есть дом. А  дом  -  это  Таисия.
Виктор Андреевич был ласков с женой и, даже думая о Светочке, Тасю  любить
не переставал.
     - До чего же обидно, - сказала Таисия. - Жизнь прошла, а как - я и не
заметила. Сначала, студентами, думали, вот  будем  зарабатывать,  начнется
настоящая жизнь, потом ждали, что дети подрастут, что зарплату прибавят...
Теперь и ждать нечего, а жизнь еще не начиналась.
     "Сейчас снова  о  деньгах  заговорит",  -  догадливо  подумал  Виктор
Андреевич.
     - ...нигде не были, ничего в жизни яркого не случалось...
     "Как же не случалось, - мысленно возразил Виктор Андреевич, - у тебя,
может, и не случалось, а у меня все  было.  Меня  Тургор  ждет,  там  люди
гибнут, а она..."
     Его уже начинал  тяготить  этот  разговор,  с  небольшими  вариациями
происходивший каждый день. Виктор Андреевич мог предсказать его полностью,
со всеми изгибами, он знал, как будет меняться настроение Таисии,  как  от
лирических признаний она перейдет  к  жалобам  и  упрекам.  До  скандалов,
впрочем, доходило крайне редко, чаще, вспомнив о делах, Таисия принималась
за хозяйство, а его оставляла в покое. Надо было лишь отмолчаться,  но  не
демонстративно, а как бы и  отвечая,  но  ничего  не  говоря.  Но  сегодня
лавировать было трудно - мешали неприятности на работе, которые  никак  не
удавалось выбросить из головы, и все более настойчиво звал  к  себе  вновь
проявившийся Тургор. Никогда еще дела не  обстояли  так  страшно,  впервые
угрозе подвергалась вся страна, и ближе к вечеру  эта  реальная  опасность
начинала тревожить Виктора Андреевича сильнее,  чем  причитания  жены.  Он
видел, что Тургор открылся для него, но не мог сосредоточиться, чтобы уйти
туда.
     - ...все годы не то чтобы съездить  куда  или  купить  что-нибудь,  -
бубнила Таисия, - а еле концы с концами сводим. Надоело  копейки  считать.
Другие как-то устраиваются, тысячами ворочают, а мы с тобой...
     - Я не кооператор и не вор, - привычно возразил Виктор Андреевич.
     - В кооперативах  теперь  денег  не  зарабатывают,  а  только  налоги
платят. Нормальные люди деньги делают  неофициально.  Ты  знаешь,  сколько
сейчас стоит изготовить качественный чертеж какому-нибудь дипломнику?
     - Я  откуда  знаю?..  Рублей  двадцать  пять,  -  предположил  Виктор
Андреевич. - Смотря по насыщенности...
     - А вдвое больше не хочешь? - торжествуя, спросила Таисия.
     - Где ее достать, эту халтуру, - законно возразил муж.
     - Я достала, - Таисия протерла  стол  и  выложила  перед  ошарашенным
Виктором Андреевичем толстую папку. - Вот, надо сделать восемь контрастных
чертежей. В лист. Сделаем - как раз хватит на праздник.
     "Опять  все  на  меня  сваливается",  -  обреченно   подумал   Виктор
Андреевич.
     Таисия раскатала на столе рулон ватмана.
     - Ты хотя бы начни, - сказала она, - расчерти форматы. Я  потом  тоже
подойду, а сейчас - никак, у меня белье вчера замочено, простирать надо, а
то затухнет.
     Таисия исчезла в ванной. Виктор Андреевич  подошел  к  столу,  провел
пальцами по хирургической белизне ватмана.
     "На работе полный  день  ишачишь,  дома  снова  запрягают,  -  тяжело
подумал он, - и главное, ведь это никому не  нужно,  и  так  с  голоду  не
помрем... и вообще, не настоящее все это, пустое, фальшивое."
     Ждущий помощи Тургор с неудержимой силой звал к себе.
     Виктор Андреевич  прошел  в  комнату,  стащил  с  кровати  покрывало,
медленно, словно лунатик начал раздеваться. Скрипнула  дверь,  в  комнату,
держа на весу мыльные руки, вошла Таисия.
     - Виктор, - сказала она, - я же тебя просила...
     - Я сделаю, - сказал Виктор Андреевич, чувствуя себя словно школьник,
пойманный на мелком жульничестве, - ты же знаешь, я  не  могу  вечером,  я
очень устал сегодня, я лучше с утра пораньше встану и сделаю все.
     - Да уж, знаю, - сказала Таисия, -  опять  все  на  меня  навалил.  -
Ладно, что с тобой делать, спи себе...
     Таисия развернулась и вышла, прикрыв ногой  дверь.  Виктор  Андреевич
обессиленно ткнулся в подушку. Обида жгла грудь.
     "Обязательно было куснуть, что угодно  сделать,  лишь  бы  побольнее,
жизнь вместе прожили, но в таком удовольствии отказать  себе  не  может...
Все они такие... Не могу больше... Серость эта душит.  Уйду...  В  Тургоре
остаться навсегда - там жизнь, а здесь... не хочу..."
     На этом мысли оборвались, не стало замученного пошлостью,  униженного
всеми и от  всех  претерпевшего  Виктора  Андреевича  Малявина,  а  взамен
выпрямился под низким небом Блеклого Края неустрашимый боец Виктан, твердо
сжимающий  живой  меч  харраков  и  готовый,  если  придется,   отдать   и
собственную жизнь, и бесцельное существование своего двойника  ради  того,
чтобы и впредь мед жизни тек по беспредельным просторам Тургора.
     Он угадал и место, и время, материализовавшись  прямо  на  крепостном
дворе. За его спиной  громоздился  приземистый,  вросший  в  землю  дворец
Фартора, по сторонам тянулись стены, облепленные готовыми к бою  стрегами.
В одном месте стена была покрыта трещинами и словно осела.  Она  бы  давно
рухнула, если бы не подпорки и неутомимая работа каменщиков,  наращивающих
полуразрушенное укрепление. А прямо перед ним, посреди  крепостного  двора
поднимался невысокий скальный зубец, и на нем,  видимая  отовсюду,  стояла
чаша. Она  была  полна:  мед,  густой  и  текучий,  прозрачный,  темный  и
светящийся  изнутри,   горкой   поднимался   над   гладкими   краями.   До
солнцестояния оставалось всего несколько минут, и Фартор в своем  истинном
безликом  виде  стоял  у  подножия  скалы,  готовый  подняться  наверх   и
осквернить мед нечистым прикосновением.
     - Светлая богиня! - прошептал Виктан и ринулся вперед.
     В один прыжок он  достиг  подножия  скалы,  свободной  рукой  схватил
тяжелую, приготовленную для Фартора лестницу, и метнул ее прочь.  Лестница
грохнулась о стену, сбив подпорки и  разметав  суетящихся  стрегов.  Стену
больше ничего не удерживало, и она рухнула, подняв облако пыли. В  проломе
показался  Шш.  Он  попытался  двинуться  на  помощь  Виктану,  но   ноги,
подсеченные кривыми ножами стрегов не держали  его,  лесной  богатырь  мог
лишь ползти, отмахиваясь от наседающих противников. На равнине под стенами
продолжалась битва, но Виктан мгновенно понял, что подмоги оттуда тоже  не
будет.  Потерявшие  командиров  рыцари  были  отрезаны  друг  от  друга  и
сражались в одиночку, окруженные толпами врагов. В одиночестве  предстояло
биться и Виктану, но в отличие от друзей, ничто кроме рубахи не прикрывало
его грудь, а ряды оправившихся от неожиданности стрегов  смыкались  вокруг
него. Тускло блестели натертые маслом звериные черепа, острия копий целили
в лицо. Виктан поднялся на уступ,  ближе  к  чаше,  взялся  за  меч  двумя
руками, поднял его над головой, ожидая нападения.
     - Ты?.. - проскрипел Фартор. - Ты все-таки  вернулся?  Я  же  показал
тебе твое место - вон отсюда, ничтожество!
     - Ты напрасно кричишь, - ответил Виктан. -  Больше  тебе  не  удастся
вышвырнуть меня из Тургора. Тебе лишь мерещится твоя сила, ты воображаешь,
будто можешь справиться со мной. Твой удел - вечная зависть.  Возможно,  в
иной стране, раз ты знаешь о ее существовании, ты действительно  господин,
и тебе удается делать то бытие блеклым и бессмысленным.  Но  здесь  ты  не
пройдешь!
     За спиной Виктана раздался густой всепроникающий звон, поднялся столб
радужного света. Мед созрел. Еще несколько минут  чаша  сможет  удерживать
его, а потом он разольется, даря миру смысл жизни. И эти  несколько  минут
Виктан должен один удерживать всю озверелую жадность вселенной.
     - Прочь с дороги, или я выпущу твои кишки! - заревел Фартор.
     Он выхватил у ближайшего стрега тяжелый  стальной  трезубец  и  полез
наверх, размахивая оружием и рыча бессмысленные  проклятия.  Виктан  отвел
удар трезубца и вонзил острие меча в дряблую плоть, туда,  где  у  обычных
людей находится лицо. Однако, Фартор не упал, на коже не  появилось  раны,
зато меч харраков,  погрузившись  в  серое,  болезненно  вскрикнул,  и  по
блистающему лезвию прошла дрожь.
     -  Меня  не  так  просто  убить!..  -  прошипел  Фартор,  замахиваясь
гарпуном.
     Вновь Виктан отбил смертельный удар, но на этот раз  уже  не  касался
мечом Фартора, а, шагнув вперед, обхватил тяжелую  и  неподатливую  словно
мешок с песком фигуру и сбросил ее на головы  теснящихся  стрегов.  Фартор
завизжал как зажатая капканом крыса. Виктан выпрямился, и  в  этот  момент
пущенное вражеской рукой копье ударило его в левый бок.
     Виктан пошатнулся, но тут же вновь поднял меч, и полезшие на  приступ
стреги посыпались вниз. Переполненная чаша гудела тысячеструнным звоном.
     - Пусти-и!.. - визжал Фартор, карабкаясь по скале.
     Острия трезубца зазвенели о меч. Виктан вырвал из раны копье и ударил
Фартора. Копье с шипением рассыпалось, но и  Фартор  оказался  у  подножия
скалы. Он упал на четвереньки и подняв к стоящему витязю круглую  болванку
головы, пролаял:
     - Ты умрешь! Копья стрегов отравлены, от их яда  нет  спасения.  Даже
если ты не пропустишь меня сейчас, без тебя твои друзья ничего  не  смогут
сделать, и через год мед все равно будет моим... А ты умрешь через минуту,
смерть твоя будет страшной, и ради этого я согласен ждать еще год!
     Виктан молчал. Он понимал, что на этот  раз  Фартор  говорит  правду.
Рана в боку болела невыносимо, левая рука повисла и не слушала его.
     - Пусти! - потребовал Фартор. - Или возьми мед сам, он вылечит  тебя,
а я буду твоим слугой.
     "Единая капля, текущая на землю из каменной чаши, возвращает  силу  и
здоровье и может, как говорят, оживить мертвого..." Он останется  жить,  и
на  следующий  год  позволит  меду  разлиться  беспрепятственно...   если,
конечно, на будущий год мед появится, а не  умрет  опороченный  бесчестной
рукой рыцаря, не исполнившего обета.
     - Нет, - сказал Виктан.
     - Ты не просто умрешь, - завывал Фартор. - Ты погибнешь только здесь,
а там еще долго будешь маяться на своей скучной кухне,  со  своей  скучной
женой и вечными неприятностями на противной и скучной для тебя работе.  Ты
не сможешь даже вспомнить толком об этой  жизни  и  будешь  зря  мучиться,
пытаясь вернуться. Пусти!
     - Нет.
     Виктан чувствовал, как яд подбирается к сердцу. У него  перехватывало
дыхание, слабели ноги. Перед глазами  качались  черные  тени.  Но  сильнее
всего, каждой клеткой умирающего тела Виктан ощущал бурление  животворного
меда за своей спиной. И он повторил еще раз,  уже  не  Фартору,  а  самому
себе:
     - Нет.
     - Ты умрешь! - Фартор кинулся на скалу.
     Не было сил парировать удар, Виктан  лишь  шагнул  вперед,  подставив
грудь под трезубец и отдав мечу последние  остатки  жизни.  Меч  харраков,
погрузившись в серое, взорвался на тысячу осколков. Фартор  покатился  под
ноги своим наемникам. Он был невредим, но видел, что опоздал бесповоротно.
Мед, переполнивший  чашу,  тяжело  хлынул  на  камни.  Коснувшись  твердой
поверхности, он вскипал и  мгновенно  исчезал,  чтобы  в  измененном  виде
появиться на полях Резума, в степях Нагейи, среди обледенелых скал Норда и
заросших мхом елей Думора, повсюду, где, напряженная и страстная,  бурлила
жизнь вечного Тургора.
     С появлением меда в стране начиналась весна: свежая трава продиралась
сквозь старые стебли,  хороводом  закружили  бабочки,  деревья  наливались
соком.  Земля,  проснувшись,  передала  полученную  силу  дальше  -  своим
сыновьям. Пространство перед стенами  взревело  внезапно  ожившей  битвой.
Искалеченный Шш поднялся из-под наваленной на него кучи убитых врагов.  Из
тумана выступил  наконец  прорвавшийся  второй  отряд,  ведомый  Бургом  и
черноволосым рыцарем Грозы, а в подземной темнице бессильно лежащий Зентар
резко встал, одним ударом сбил с петель чугунную дверь и  вышел  на  волю.
Вслед за ним со светящимся мечом харраков  в  руке  появился  Гоэн.  Среди
стрегов началась паника, костоголовые побежали.
     - Не отдам!.. - Фартор, перешагнув тело  Виктана,  полез  по  уступу,
желая бессмысленно осквернить чашу, но в это время, в  стороне  от  битвы,
заблудившийся  и  беспомощно  кружащий  среди   камней   Бестолайн   вдруг
остановился, зорко прислушался и метнул  на  звук  свою  стальную  булаву.
Прогудев в воздухе булава ударила Фартора, впечатав его в утес.  Беззвучно
лопнул костяной шлем, сплющился золотой панцирь, и Фартор  растекся  лужей
слизи. Он и теперь был жив, пытался вернуть себе облик, но у  него  ничего
не  получалось,  он  лишь  дергал   какими-то   бесформенными   обрубками,
напоминающими членистоногую нежить туманной стены.
     Мед перестал течь.
     Наступил вечер, и в темноте чаша, еще не  остывшая  мягко  светилась,
словно  камень  готов  был  расплавиться.  Рыцари  сошлись  на  ее   свет,
собравшись вокруг тела Виктана. Они молчали, слова были не  нужны,  каждый
знал, что здесь произошло.
     Ночи  в  Блеклом  Краю  темны  и  беззвездны.  Но  сегодня  случилось
небывалое: вечные тучи на  западе  разошлись,  открыв  пламенеющее  зарево
заката. Оно не гасло, уступая натиску тьмы, а разгоралось ярче, захватывая
пядь за пядью, пока над стертым горизонтом не  показался  краешек  солнца,
рассеявший мглу Блеклого Края. В ответ засиял  гелиофор  на  мертвой  руке
рыцаря. Два солнечных луча, соединившись, образовали в  воздухе  невесомый
мост,  на  котором  появилась  светлая  фигура.   Она   быстро   и   легко
приближалась, искрящиеся одежды развевались как от сильного ветра, золотой
венец блестел в струящихся волосах. Лицо женщины,  неизмеримо  прекрасное,
сияло странным  колдовским  светом,  не  слепящим,  но  и  не  позволяющим
взглянуть в упор.
     Солнечный свет разливался повсюду, под этими лучами зловонно зашипела
и  испарилась  шевелящаяся  слизь  -  неуничтожимый  Фартор   вернулся   в
первобытное, бестелесное существование, чтобы вновь блуждать, сжигая  себя
завистью.
     Рыцари  молча  расступились,  небожительница,  не  коснувшись   ногой
камней, прошла мимо  них  и  поднялась  к  чаше.  Там  на  дне  оставалось
несколько последних капель  меда.  Женщина  наклонилась,  провела  по  дну
ладонью, собирая их. Чаша не погасла, мед не почернел, как  это  случилось
бы, дотронься  до  них  нечистая  рука  смертного.  Женщина  опустилась  к
лежащему Виктану,  свободной  рукой  подняла  его  голову.  Вся  горечь  и
сладость мира коснулась неживых губ. Виктан вздохнул и открыл глаза.
     - Светлая богиня!.. - прошептал он, затем глаза его вновь сомкнулись,
Виктан уснул, как спят герои, возвращенные к жизни чудом.
     Облака на западе  сошлись,  исчезло  солнце,  померк  гелиофор.  Лишь
остывающим светом тлела чаша, да светилось лицо богини, безмолвно глядящей
на спящего Виктана. Рыцари тихо, стараясь не  звенеть  оружием,  отошли  и
направились к старому лагерю. Там отныне, сменяя друг друга,  будут  вечно
стоять в заслоне воины Тургора, чтобы никто не вздумал повторить  безумную
попытку: забрать себе общее сокровище, ради себя одного лишить всю  страну
смысла жизни.
     Возле чаши остались лишь Светлая богиня  да  спящий  Виктан,  еще  не
знающий, что  гибель  обошла  его  стороной.  Вдалеке  засветился  костер,
приглушенно донеслись голоса. Возле чаши было  тихо.  Медленным  движением
Светлая богиня сняла венец.  Лицо  ее  померкло,  лоб  прочертила  усталая
вертикальная морщина. Виктан глубоко вздохнул во сне.
     Спи,  рыцарь.  К  утру  твои  раны  затянутся,  и  новые   неодолимые
препятствия потребуют от тебя новых подвигов. А богиню ждут иные дела:  на
плите в баке кипятится белье и расстелены на столе чертежи.
     Мед жизни - он сладок и горек.

                            Святослав ЛОГИНОВ

                            Я НЕ ТРОГАЮ ТЕБЯ

                                1. ЗАВОД

     - Мама, вставай!
     - Что ты, Паолино, спи, рано еще...
     - Скорее вставай! Ты же обещала!
     Эмма с трудом приподнялась и села  на  постели.  Паоло  стоял  босыми
ногами на полу и ежился от холода.
     - Ты с ума сошел! - сердито сказала Эмма. - Бегом в кровать! Ночь  на
дворе, а он вставать хочет.
     - Ты же сама сказала, что мы встанем сегодня очень рано,  -  обиженно
протянул Паоло.
     - Но не в четыре же утра!
     - А на улице уже светло.
     - Это белая ночь. А дальше на север солнце летом вовсе не заходит. Ты
бы там по полгода спать не ложился?
     - Ну мама!..
     - Спать скорее, а то вовсе никуда не пойдем!
     Обиженный Паоло повернулся и пошел, громко шлепая босыми  ногами.  Он
решил, несмотря ни на что, не спать и, завернувшись в  одеяло,  уселся  на
постели.
     После разговора с сыном сон у Эммы, как назло, совершенно пропал. Она
ворочалась с боку  на  бок,  переворачивала  подушку  прохладной  стороной
вверх, смотрела на розовеющее небо за окном. Вспоминала вчерашнее  письмо.
Неожиданное оно было и несправедливое. Маленький прямоугольный  листок,  и
на нем  -  обращение  Мирового  Совета  с  очередным  призывом  ограничить
рождаемость. Глупость какая-то, почему именно к ней должны приходить такие
письма? У нее и так еще только один ребенок, хотя уже давно  пора  завести
второго.
     Эмма представила, как  Паоло,  важный  и  гордый,  катит  по  дорожке
коляску, в которой, задрав к небу голые ножки, лежит его  брат.  Почему-то
малыш всегда представлялся ей мальчишкой. Эмма улыбнулась. Когда-то  такое
сбудется! Придется нам с Паоло пожить вдвоем, пока  наш  папка  летает  со
звезды на звезду. Появляется на Земле раз в  год  и,  не  успеешь  к  нему
привыкнуть, снова улетает в свой звездный поиск.  Жизнь  ищет,  а  находит
одни камни. Глупый, нет в космосе жизни, здесь она, на Земле! Только  ведь
ему бесполезно доказывать: он  со  всем  согласится  -  и  все-таки  через
несколько дней улетит. А она обязана ждать и  получать  обидные  листовки,
словно это ее вина, что на Земле все больше людей и меньше места для живой
природы. В конце концов, могут же быть другие  выходы,  кроме  ограничения
рождаемости!  Вот  пусть   их   и   используют.   Пожалуйста,   создавайте
заповедники, осваивайте другие планеты или даже ищите такие, которые сразу
пригодны для заселения. И природу нужно беречь, это всем известно. Тут она
ничем не хуже других и никогда не делала плохого. Но требовать, чтобы  она
одна расплачивалась за все человечество, отнимать у нее право иметь детей,
они не могут! А если подумать, так ее дети вовсе ничего  не  решают.  Там,
где живет столько миллиардов, проживет и еще несколько человек. И пусть  в
Мировом Совете не занимаются глупостями. Вот вернется  из  полета  Родька,
надо будет с ним поговорить.
     Эмма посмотрела на часы. Скоро семь, пожалуй, пора поднимать Паолино.
Эмма прошла в комнату сынишки. Тот спал сидя, неловко привалившись боком к
спинке кровати.
     - Паолино, безобразник, что ты вытворяешь? -  со  смехом  воскликнула
Эмма, тормоша его. Паоло разлепил заспанные глаза и сморщился  от  боли  в
онемевших ногах. Потом сообразил, где он и что с ним, и сказал:
     - А я так и не спал с тех пор. Только немножко задумался.
     - Ну конечно, - согласилась Эмма.
     В девять часов они подошли к заводу. Как всегда в этот  день,  вокруг
его серых корпусов волновалась толпа экскурсантов, пришедших посмотреть на
работу. Большинство были с детьми.
     Гудок, тягучий и громкий, упал откуда-то сверху, и в то же  мгновение
на верхушке длинной красной трубы появился черный клуб.
     - Дым! Дым! - раздались восторженные детские голоса.
     Паоло прыгал около Эммы и непрерывно дергал ее за рукав.
     - Правда, красиво? - то и дело спрашивал он.
     - Красиво, - соглашалась она. - Когда  единственная  труба  на  Земле
дымит один день в году, то это красиво.
     Первое черное облако расплывающейся кляксой медленно плыло  по  небу.
Из трубы вырывалась уже не черная копоть, а  в  основном  горячий  воздух,
лишь слегка подсиненный остатками несгоревшего топлива.
     Празднично одетые экскурсанты разбредались по гулким  цехам.  Кое-где
загудели станки, включенные пришедшими  в  этот  день  сотрудниками  музея
истории техники, пронзительно громко завизжал разрезаемый металл.
     Паоло и Эмма ходили по цехам, разглядывая  приземистые,  непривычного
вида машины, кружили  по  заводскому  двору,  усыпанному  мелкой  угольной
крошкой, прибивались к группам, слушавшим экскурсоводов. В какой-то момент
невнимательно слушавший Паоло вдруг остановился. В той группе рассказчиком
был очень старый человек, еще из тех, быть может,  кто  работал  на  таких
коптящих предприятиях. Он стоял, задрав вверх дрожащую голову, и говорил:
     - Курись, курись, голубушка! Кончилась твоя воля!  -  потом  объяснил
вновь подошедшим: - Последний раз она так. На следующий  год  дым  пускать
уже не будут,  нашли,  что  даже  такие  незначительные  выбросы  угнетают
окрестную растительность. Только, знаете, мне ее и не жалко, довольно  эти
трубы крови попортили.
     - А завод тоже больше работать не будет? - спросил кто-то.
     - Будет, - успокоил старик. - Как всегда, двенадцатого июня.
     - Как же без трубы?
     - Милочка вы  моя,  топка-то  у  него  бутафорская,  для  дыму.  Сами
посудите, можно ли гудок дать, пока котлы не разогреты? А ведь даем.
     - Без дыма неинтересно, - решительно заявил Паоло.
     - Да ну? - живо возразил старик. Взгляд у  него  был  цепкий,  совсем
молодой, и он моментально выхватил из  толпы  фигурку  мальчика.  -  А  ты
приходи через год, иногда поговорим. -  И  добавил:  -  Открывается  новая
экспозиция. Через несколько месяцев будет законченна эвакуация  на  Плутон
промышленных  предприятий,  только  у   нас   останется   один   подземный
автоматический завод. Милости прошу...
     Люди обступили старика плотным кольцом, из  разных  концов  подходили
все новые экскурсанты, ненадолго останавливались послушать и оставались.
     - ...когда начинали их строить,  считалось,  что  они  совершенно  не
затрагивают окружающую среду. Полная изоляция, никаких выбросов.  А  вышло
не совсем так. Тепло утекает, опять же вибрация. Деревья  наверху  сохнут,
звери из таких мест уходят, и людям жить не слишком приятно.  Зато  сейчас
мы лихо управились, каких-то десять лет, и на Земле ни одной фабрики.  Это
в самом деле получается не переезд, а эвакуация, - старик с особым  вкусом
повторил последнее, почти никому не понятное слово. - Теперь планета  наша
в естественный вид пришла, ничто ее не портит, специалисты говорят, что на
Земле сможет прожить восемьдесят миллиардов человек.
     - А живет уже шестьдесят восемь, - негромко, но словно подводя  итог,
сказал чей-то голос.

     К полудню Паоло утомился и не прыгал, как прежде, а тащился,  держась
за Эммину руку  и  почти  не  слушая  волшебно  звучащих  слов:  "прокат",
"вулканизация", "оксидированный"... Другие тоже устали, все больше  народа
тянулось к выходу.
     - Как можно было каждый день проводить семь часов среди такого лязга?
- удивлялась идущая перед Эммой девушка.
     На воле Паоло снова ожил и, соскочив с дороги, исчез в кустах.  Потом
вылез оттуда перемазанный  зеленью  и  убежал  вперед.  Эмме  понадобилось
полчаса, чтобы отыскать его. Она нашла сына на  одной  из  полянок.  Паоло
сидел на земле и вырезал из ветки дротик.
     - Паолино, негодный мальчишка, куда ты пропал? Обедать давно пора!
     - Мама, - вместо ответа спросил Паоло, - а зачем слону дробина и  что
такое общее угнетение биоценоза?
     - Боже мой, мальчик, откуда такие слова?
     - А тут вот сидели какие-то дяденьки, и я слышал,  как  один  сказал,
что все меры вроде сегодняшней - это дробина для слона, потому что  у  нас
это самое угнетение. А что это значит?
     - Это значит, - сказала Эмма, - что на Земле живет шестьдесят  восемь
миллиардов людей, и если каждый сорвет такую ветку, как ты сейчас  сломал,
то на Земле ни одного деревца не останется.
     Паоло вспыхнул и кинул ветку в траву, но тут же  передумал  и  поднял
ее. Ветка была до половины ошкурена, верхушка  с  горстью  еще  не  совсем
раскрывшихся листьев уцелела. Паоло решительно перерезал ветку и  протянул
верхушку матери:
     - На. Мы ее дома в воду поставим, а  когда  она  корешки  пустит,  то
посадим, и целое дерево получится.
     - Хорошо, возьми ее с собой, может, не завянет.
     - А другой конец я оставлю для копья. Все равно он без  кожи  уже  не
вырастет.
     - Ну возьми.
     Эмма поднялась с травы, следом с палками в руках  встал  Паоло.  Эмма
оглядела его с головы до ног.
     - Ох, и извозился ты!
     Паоло попытался стряхнуть со штанов приставший мусор, потер  ладошкой
рубаху, измазав ее еще больше, и наконец сдался.
     - Ничего, - сказал он, - до дому доберемся.
     - А людей не стыдно будет?
     - Ну так что, ты вон тоже грязная.
     - Где?
     - Честно. Вся кофта перепачкана.
     Эмма поднесла руку к глазам. Белый рукав  кофточки  был  густо  усеян
чуть заметными черными крапинками.
     - Гарь налетела, - оправдывалась Эмма, пытаясь сдуть с рукава  черный
налет. Но сажа села прочно и не сдувалась.
     - Давай я почищу, - предложил Паоло.
     - Не надо! - испугалась Эмма. - Ты своими  лапами  меня  мгновенно  в
чучело превратишь!
     - А другие сейчас тоже так? - спросил Паоло.
     - Тоже.
     - И все от одной трубы?
     - От нее.
     - Тогда хорошо, что дыма больше пускать не будут, - сказал  Паоло,  -
жаль только, что это всего одна дробина.

                              2. БАБИЙ БУНТ

     - Смотри, - сказала Юкки, - я на песок наступаю,  а  он  вокруг  ноги
сухим становится. Это, наверное, потому, что долго  под  солнцем  сушился,
вот даже в море вымокнуть как следует не может. Правда?
     - Точно, - ответил Дима и прибавил: - А у тебя следы красивые.
     - Ага. Маленькие, и пальцы скрюченные, как у Кащея.
     - Много ты понимаешь в собственной красоте! Не скрюченные, а изящные.
     - Там царь Кащей над златом чахнет! Димчик, почему он чахнет?
     - Реакции изучает соединений злата, а вытяжки нет, и вообще,  никакой
техники безопасности.
     -  Глупенький!  Солнышко  светит,  а  он  про  технику  безопасности!
Купаться будешь?
     Выйдя из воды, Юкки повалилась в горячий песок.
     - Уф!.. Сумасшедший! Нельзя же так далеко заплывать!
     - Но ведь ты впереди плыла...
     -  Так  и  что?  Я,  по-твоему,  первой  должна  назад  поворачивать?
Домострой какой-то! Димчик, а я кушать хочу. Раз ты поборник древности, то
добудь мне пропитание.
     - Сколько угодно! - Дима шагнул вперед, сунул руку в воду,  дернулся,
зашипев сквозь зубы, а потом выволок на воздух крупного серого краба. Краб
топорщил ноги и угрожающе поднимал клешни, стараясь достать палец врага.
     - К вашим стопам повергаю, - сказал Дима, положив краба у  ног  Юкки.
Юкки завизжала. Освобожденный краб боком засеменил к воде.
     - Бедненький, - сказала Юкки, перестав  визжать.  -  Как  ему  трудно
идти. Пусти его в море.
     - Это моя добыча. Сейчас мы будем его есть.
     - Я не хочу его есть. Я хочу вкусное.
     - Вкусное лежит в гравилете. Можно принести...
     - А  все-таки  хорошее  место,  -  говорила  Юкки  через  полчаса.  -
Бесконечный берег и ни одного человека. Даже следов нет, только то, что мы
натоптали. Слушай, мы, наверное, улетели в прошлое, и на Земле никого нет,
только крабы.
     - И скорпионы.
     - Где?
     - Не знаю... Просто в Девонский период кроме  крабов  на  Земле  жили
скорпионы.
     - Ну вот, всегда ты так. Только никаких скорпионов здесь нет,  потому
что сейчас не Девонский период. Вон пень лежит. Когда-то тут росло дерево,
а потом пришел варвар и приказал  его  срубить.  Для  дивидендов.  А  пень
остался, потому что варвар относился к природе хищнически и не  убирал  за
собой.
     - Вот именно, поэтому, если  ты  кончила  есть,  то  давай  за  собой
убирать...
     Они еще купались и загорали. Они построили башню из песка и взяли  ее
штурмом. Они играли в пятнашки, и Дима порезался осокой. А  потом  подошло
время улетать. Дима было предложил вместо этого,  одичав,  основать  здесь
становище, но Юкки вспомнила про порезанную ступню, и пришлось сворачивать
лагерь. Гравилет улетел.
     Осталось синее слепящее море и синее слепящее небо, горячий  янтарный
песок, жесткая белая трава по кромке пляжа и черная, наполовину вросшая  в
песок коряга пня, торчащая среди осоки. Да пустой берег, тянущийся  в  обе
стороны. Серый краб выбрался на мелководье и улегся на дне, среди дрожащих
бликов.
     Жаркая тишина ощутимой тяжестью упала на землю, и потому  раздавшийся
шорох прозвучал резко и  неестественно.  Пень,  громадный,  полузасыпанный
песком, раскрылся, распавшись на две части.  Изнутри  выдвинулись  длинные
трубки, перегоняя струи песка, зашипел сжатый воздух. Песок, ложась ровной
гребенкой  волн,  засыпал  следы.  Извивающийся  манипулятор  поднялся  из
середины псевдопня, подхватил случайно забытую бумажку, потом  окунулся  в
воду и схватил  краба.  Тот  звонко  ударил  сведенными  кверху  клешнями.
Почувствовав сопротивление, манипулятор расслабился, и бедный краб ринулся
в глубину.
     Через минуту на берегу уже почти  не  оставалось  следов.  Неподалеку
заканчивал работу угловатый,  покрытый  остатками  ракушек  валун.  Вскоре
берег снова сиял нецивилизованной красотой.
     Приближался вечер, когда на горизонте появилась едва заметная  искра.
Она приближалась и превращалась в ярко раскрашенный многоместный гравилет.
Целая семья прилетела купаться в ночном море, глядеть на звезды и спать на
диком берегу, где никого не бывает,
     - Мама, гляди! - закричал мальчик, первым выпрыгнувший из  кабины.  -
Море гладкое, а на песке волны!

     Глухое место, дикий, никому не известный уголок стал для Юкки и  Димы
привычным местом отдыха. Каждую неделю они появлялись  здесь,  проносились
на спортивной машине, выбирая местечко подальше от прибрежных коттеджей  и
редких групп купальщиков. И, как правило, останавливались около  знакомого
пня. Правда, был такой период, когда их посещения  прекратились.  Впрочем,
скоро спортивный гравилет снова появился  над  пляжем,  но  он  больше  не
выделывал курбетов и  головоломных  петель,  а  двигался  очень  плавно  и
осторожно. Тряска в гравилете невозможна, но Юкки становилась непреклонна,
когда дело касалось маленького Валерика.
     А еще через пару лет им пришлось пересаживаться в семейный  гравилет,
старая модель стала тесна. И  все  труднее  становилось  найти  на  берегу
пустынное место, все больше появлялось палаток, разбитых за полосой песка,
постоянные поселки  тоже  росли,  и  вот  первый  домик  встал  на  холме,
прикрывавшем бухту со стороны берега.
     Старый пень мог оживать теперь только ночами, да и то не всегда.  Его
все больше заносило песком, и однажды  ночью,  после  сильного  ветра,  он
исчез. Глухого места не стало, но семейный гравилет  продолжал  прилетать,
как прежде, и не по привычке, а просто потому, что всюду было то же самое.

     - Эх, Юкки, Юкки, а я-то надеялась, что ты на время бросишь  семью  и
проведешь июль со мною...
     - Бабуленька, ты же у меня умница, ты ведь понимаешь, что  это  никак
невозможно.
     - О, это я понимаю! Мне не понять другого, зачем, зачем это нужно?
     -  Бабуленька,  не  надо  меня  пилить,  в  моем   положении   вредно
волноваться.
     - Мне тоже вредно волноваться! Мне восемьдесят шесть лет, а ты  вечно
заставляешь меня тревожиться о твоем здоровье!
     - Не надо  тревожиться...  -  Юкки  подсела  поближе  и,  приняв  вид
пай-девочки, погладила бабушку по плечу.
     - Не подлизывайся, - сердито отозвалась та и встала.
     Поднялась и Юкки. Когда они стояли рядом, то сходство резко бросалось
в глаза. Они казались сестрами и были почти одинаковы, только у старшей от
глаз едва заметно разбегались морщинки да волосы были не  такие  пушистые.
Обе невысокие, одна чуть полнее.
     - Развезло тебя, - недовольно сказала Лайма Орестовна. - Не  женщина,
а коровище. Никак в  толк  не  возьму,  что  за  удовольствие  ты  в  этом
находишь? У меня было трое детей, и, поверь, по тем  временам  этого  было
вполне достаточно. А современные бабы как с  ума  посходили.  Уже  Мировой
Совет другого дела не  знает,  как  только  вашу  дурь  в  рамки  вводить.
Почему-то шестьдесят лет назад перенаселения на Земле не было.
     - Было.
     - Но не до такой же степени! В конце концов, в  первую  очередь  надо
быть человеком, а не самкой!
     - Бабушка!.. - голос Юкки задрожал. - Как ты можешь так  говорить?  В
моем положении...
     - Ну, успокойся, девочка, - заволновалась Лайма  Орестовна,  усаживая
на диван всхлипывающую Юкки. - Я не хотела тебя обидеть, прости ты  глупую
старуху.
     - Бабуля, ты прелесть,  -  Юкки  еще  раз  по  инерции  всхлипнула  и
улыбнулась. - Я тебя очень люблю.
     - Вот и славно, - Лайма Орестовна присела рядом с внучкой, - больше я
тебя терзать не стану, все равно поздно, только  обещай  мне,  что  пятого
ребенка ты заводить не будешь.
     - Не знаю, - сказала Юкки, и Лайма Орестовна  даже  застонала  сквозь
сжатые зубы, как от сильной  боли.  Юкки  метнула  на  бабушку  испуганный
взгляд и торопливо  заговорила:  -  Бабуленька,  ты  подумай,  о  чем  тут
беспокоиться? Я чувствую себя прекрасно, а роды при современной-то технике
-  это  почти  не  больно  и  совершенно  безопасно.  Зато   потом   будет
маленький...
     - У тебя уже есть трое маленьких и намечается четвертый,  -  перебила
Лайма Орестовна. - Вырастила бы сначала их.
     - Нет, ты послушай. С пеленками, как когда-то тебе, мне  возиться  не
надо, еда всегда готова, а если вдруг понадобится уехать на  день  или  на
два, то есть где оставить малышей... И  даже  не  это  главное!  Тут  есть
другое. Вот ты пришла звать меня с собой, чтобы я поехала в Пиренеи. Ты  в
горы собираешься, в восемьдесят шесть-то лет! И  во  всем  остальном  тоже
никакой молодой не уступишь. К тому же ты красавица, а я так, серединка на
половинку...
     - Не кокетничай! - строго сказала Лайма Орестовна.
     - Мы успеем напутешествоваться после пятидесяти  лет,  а  сейчас  нам
хочется быть молодыми. Но ведь молодая женщина в наше глупое время  -  это
женщина, ждущая ребенка. Поняла?
     Лайма Орестовна некоторое время сидела молча, нахмурившись и не глядя
на Юкки. Потом вздохнула и сказала:
     - Все-таки надо быть чуточку более сознательной.
     Юкки виновато улыбнулась:
     - Я пробовала, - сказала она, - но у меня не получается.

     От Гарри Сатат ушла сама. Она слишком ясно видела, что  происходит  с
ним, чтобы пытаться обманывать себя глупыми надеждами. Правда,  она  и  на
этот раз старалась не замечать его охлаждения, хотела оттянуть разрыв,  но
дожидаться, чтобы любовь перешла  в  ненависть,  она  не  могла  и  потому
однажды сказала ему:
     - Знаешь, я, пожалуй, уеду.
     Он еще не был готов к этому разговору, смутился и  как-то  потрясающе
глупо спросил:
     - Куда?
     - Не куда, а как, - поправила Сатат. - Насовсем. Так будет лучше.
     Гарри стоял перед нею, знакомый до последней  мысли,  любимый,  но  в
чем-то уже чужой и ненавистный. Он хотел что-то сказать, но  только  жевал
губами. И наконец выдавил:
     - Может, ты и права. Может, так в самом деле будет лучше.  Только  ты
пойми, я ведь тебя люблю, по-настоящему люблю, я  никогда  никого  так  не
любил, но...
     - Замолчи!.. - свистящим шепотом выдохнула Сатат. Она разом  спала  с
лица, скулы выступили вперед, щуки ввалились, и только под глазами, словно
от многодневной усталости, набухли мешки, и в них  часто  и  зло  забились
жилки.
     - Не смей говорить мне про это!.. - выкрикнула Сатат  и  бросилась  к
гравилету, дожидавшемуся у  порога  дома.  Она  упала  лицом  и  руками  в
клавиатуру,  гравилет  взмыл  и,  выполняя  странный  приказ,  вычертил  в
утреннем небе немыслимую по сложности спираль.
     Сатат  уже  не  пыталась  сдерживаться.  С  ней  случилась   страшная
истерика. Она билась о пульт, царапала  его,  обламывая  ногти  о  кнопки,
сквозь губы протискивались обрывки каких-то фраз, и среди них  чаще  всего
одно:
     - Не могу!..
     Она  бы  десятки  раз  разбилась,  если  бы  автопилот,  одновременно
получающий множество противоречивых  команд,  не  отбрасывал  те,  которые
могли привести к гибели машины. Из остальных он пытался составить  подобие
маршрута. Гравилет метался и дергался в воздухе, начинал и  не  заканчивал
десятки  никем  не  придуманных  фигур  высшего  пилотажа,   срывался   на
гигантской скорости, но тут же замирал неподвижно, а потом падал  к  самой
земле и, чуть не коснувшись ее, принимался стремительно  вращаться  вокруг
своей оси,  и  эта  развеселая  карусель,  бездарное  машинное  воплощение
женского горя, уносилась ввысь, теряясь в синеве.
     Наконец Сатат заплакала, но слезы скоро кончились, сменились  тяжелой
неудержимой  икотой.  Гравилет,  перестав  кувыркаться,  медленно  потянул
вперед, время от времени вздрагивая в такт своей хозяйке.
     Через час гравилет опустился на небольшую площадку, усыпанную острыми
битыми камнями. Справа  и  слева  довольно  круто  поднимались  склоны,  с
которых когда-то сорвались эти  камни.  Было  холодно,  снег,  лежащий  на
вершинах, казался совсем близким.
     Сатат, внешне уже совершенно спокойная, вышла из кабины,  присела  на
камень. Камень неприятно леденил ноги, дыхание вырывалось изо рта облачком
пара.
     "Пусть, - подумала Сатат, - мне можно".
     Она порылась  в  карманах,  нашла  маленький  маникюрный  наборчик  и
пилочкой осторожно поддела  крышку  браслета  индивидуального  индикатора.
Прищурив глаз,  вгляделась  в  переплетение  деталей  и  той  же  пилочкой
принялась осторожно соскребать в одном месте изоляцию. Закончив, она сняла
браслет. Индикатор не отреагировал. Сатат невесело  усмехнулась.  Когда-то
на одном  из  технических  совещаний  она  выступала  против  именно  этой
конструкции индикатора,  говоря,  что  его  слишком  легко  испортить.  Но
комиссия сочла фактор злой воли несущественным. Что же, тем лучше.  Теперь
индикатор будет вечно посылать сигнал о хорошем самочувствии.  А  главное,
не выдаст ее убежища.
     Сатат спрятала индикатор под сиденье  и  задала  гравилету  программу
возвращения. Она долго глядела ему вслед. Сейчас он еще  раз  спляшет  меж
облаков нескладную историю ее последней любви  и  забудет  этот  необычный
маршрут. Теперь ее могут хватиться, только если кто-то вызовет ее,  а  она
не ответит на вызов. Но захочет ли кто-нибудь из  бесчисленных  миллиардов
людей говорить с ней?

     Июль в Пиренеях - самое опасное для альпинистов время. Снег  в  горах
подтаивает, рыхлые массы его срываются вниз в облаках  непроницаемо-белого
тумана. Место, по  которому  проходил  десять  минут  назад,  может  стать
ненадежным,  а  ярчайшее  испанское  солнце  непрерывно  угрожает  снежной
слепотой. Может быть, поэтому  особенно  интересно  совершать  восхождения
именно  в  июле.  Романтические  опасности  приятно   щекочут   нервы,   и
единственное, что новоявленные альпинистки  знали  совершенно  точно  -  в
горах нельзя громко говорить. Вот только как удержаться?
     - Лайма! Если ты будешь так копаться,  то  горы  успеют  рассыпаться,
прежде чем ты залезешь на них!
     - Погоди, не всем же быть такой обезьянкой, как ты, - отвечала  снизу
Лайма Орестовна. Отдуваясь, она добралась к своей подруге и огляделась.
     - Вот что я скажу, голубушка Сяо-се, - промолвила она, - я все больше
убеждаюсь, что если мы и дальше будем ползти по этому уступу,  то  никогда
не выйдем ни к одной приличной вершине. По-моему, мы просто ходим кругами.
Час назад снежники были близко, сейчас они тоже близко. Спрашивается,  чем
мы занимались этот час?
     - Гравилет вызвать? - с усмешкой предложила Сяо-се.
     - Ни за что! Взялись идти, так пошли.
     Лайма Орестовна вскинула на спину рюкзачок, Сяо-се надела через плечо
моток веревки, которую захватили, чтобы идти в связке, потом очи подобрали
брошенные палки и пошли. Но пройти успели от  силы  сотню  метров.  Сяо-се
остановилась и шепотом сказала:
     - Кто-то плачет.
     Лайма Орестовна не слышала никакого плача, но, доверяя острому  слуху
подруги, двинулась за ней. Они вскарабкались на небольшой обрывчик, пройдя
по карнизу, обогнули какую-то скалу, и тут Сяо-се остановилась. Теперь уже
и Лайма Орестовна отчетливо слышала всхлипывания.
     Впереди была заваленная осколками скал площадка, а на одном из камней
сидела и плакала девушка.  Через  мгновение  Лайма  Орестовна,  решительно
отстранив растерявшуюся Сяо-се, подбежала к ней.
     - Глупышка! Ну чего нюни распустила? Не надо плакать, слышишь? Хоть и
не знаю, отчего ревешь, а все равно не надо! Ну-ка накинь штормовку.  Надо
же, на такую высотищу влезла в легком платьице.
     - Не надо, - девушка отодвинулась.
     - Не блажи!  -  приказала  Лайма  Орестовна.  -  Тоже  мне,  героиня,
расселась на ледяном камне, а  у  самой  даже  чулочки  не  надеты.  Давай
быстренько поднимайся, а то простудишься. Вот  у  меня  внучка  -  во  что
только пузо не кутает, лишь бы ребенка не застудить.
     В ответ  девушка  упала  ничком  на  камень  и  отчаянно,  неудержимо
расплакалась.
     - ...я... у меня... - выговаривала она между рыданиями, - у  меня  их
никогда не будет... детей... никогда-никогда!..
     Она резко поднялась  и,  глядя  покрасневшими  глазами  сквозь  Лайму
Орестовну, сказала неестественно спокойным голосом:
     - Знаете, что он мне заявил, когда понял, что детей действительно  не
будет? Что он не может оставаться со мной просто так. И ведь он  не  хотел
детей, а все равно ушел. И другие потом тоже. А теперь я сама ушла,  а  он
отпустил. И все из-за этого.
     - Мерзавцы, - пробормотала Лайма Орестовна.
     - Почему же? Вовсе нет. Просто, когда заранее известно, что ничего не
будет, то получается как-то не всерьез. А им это обидно, они  же  мужчины.
Вот и выходит, что для всех любовь, а для меня так... мелкий разврат.
     - Не понимаю! - громко воскликнула Лайма Орестовна, и  эхо  несколько
раз повторило ее возглас. - Ну скажи, могу я сейчас себе друга  найти?  Да
сколько угодно! Так неужели он стал бы  от  меня  детей  требовать?  Ни  в
жизнь!
     - Вы просто пожилая женщина, а я урод. Вот и вся разница.
     - Урод?! С такой-то мордашкой? Значит, так. Зовут тебя как?
     - Сатат.
     - Собирайся, Сатат, поедешь  с  нами.  Мы  с  Сяо-се  решили  бросить
внуков, правнуков и праправнуков  и  зажить  отдельно.  Тебя  мы  берем  в
компанию. С этой минуты  тебе  будет,  скажем,  шестьдесят  лет.  Образуем
колонию  и  отобьем  у  молодых  всех  ухажеров.  В   порядке   борьбы   с
рождаемостью. Согласия не спрашиваю, все равно заставлю.  А  вот,  кстати,
гравилет. Пока мы с тобой беседовали, Сяо-се позаботилась.
     - Спасибо вам большое, - сказала Сатат.
     - Сяо-се, вот ты и дождалась большой благодарности, -  сказала  Лайма
Орестовна, и подруги рассмеялись чему-то еще непонятному для Сатат.

     Три женщины шли  по  гулкой  металлической  дороге.  Справа  тянулась
стена, изрезанная  проемами  многочисленных  дверей.  Высоко  над  головой
переплетались какие-то  трубы  и  массивные  балки  перекрытий.  Чмокающий
присосками механизм, наваривающий  на  потолок  листы  голубого  пластика,
казался уродливой гипертрофированной мухой.
     - Очень мило, - говорила Лайма Орестовна. - Тут квартиры, а  напротив
деревья посадят. Выходишь и прямо оказываешься в саду. Всю жизнь мечтала.
     - А высоты хватит для деревьев? - спросила Сатат.
     - Конечно, до потолка двенадцать метров. Я узнавала.
     - Лаймочка, ты какую квартиру хочешь? Давай эту возьмем? - предложила
Сяо-се.
     - Нет уж. Я выбрала самый верхний этаж. Не желаю, чтобы  у  меня  над
головой топали.
     - Я не знала, что у тебя такой тонкий слух, - заметила Сяо-се.
     - Все равно, - повторила Лайма Орестовна, - верхний этаж лучше  всех.
И стоянка гравилетов недалеко.
     - Гравилет можно к балкону вызывать.
     - Что ты ко мне привязалась? Просто хочется жить на верхнем этаже.  К
звездам ближе.
     - А зачем нам вообще жить в мегаполисе? - сказала Сатат. -  По-моему,
коттедж где-нибудь на берегу озера был бы гораздо лучше.
     -  Нет.  Теперь  на  берегу  озера  не  поселишься.  Все   застроено.
Расплодилось народу сверх меры. Уголка живого нету.
     - А заповедники...
     - Вот то-то и оно, что одни заповедники остались. Только ими  природу
не спасешь. Я уж вам расскажу, все равно все знают.  Мировой  Совет  хочет
объявить заповедными все места, где осталось хоть  что-то.  А  люди  будут
жить в мегаполисах. По семь миллионов человек в доме. И никаких  коттеджей
до тех пор, пока не освоят других планет. Так что начинаем,  девоньки,  на
новом месте обживаться. А многодетным чадам нашим пусть будет стыдно.

                               3. АТАВИЗМ

     Владимир последний раз оглянулся  на  дворик  и  дом  под  соломенной
крышей, невольно вздохнул, вспомнив, каких трудов  стоила  эта  стилизация
под старину, и решительно направился к гравилету. Сам  он  не  покинул  бы
коттедж,  в  котором  прошли  лучшие  годы,  но  местность  отходила   под
заповедник, и населению предложили выехать в зону  полисов.  Жителям  было
дано четыре месяца, но Владимир собирался с духом  ровно  два  дня.  Может
быть, из-за того, что  слишком  отчетливо  понимал:  никакого  времени  не
хватит ему на сборы. Все равно придется оставить здесь деревья и  утреннюю
паутину, усыпанную бриллиантиками росы. Придется оставить работу, ведь  он
не сможет писать картины с экрана телевизора, ему нужно чувствовать ветер,
иначе картина получится плоской и мертвой. Просить же  особого  разрешения
на посещение заповедников он не станет, обычная порядочность не  позволит,
да и кто даст ему  подобное  разрешение?  Не  такой  уж  крупный  художник
Владимир Маркус. А еще он оставляет в старом доме свое второе дело,  может
быть, более любимое, чем первое...
     Владимир неожиданно для самого себя заметил, что сжимает  побелевшими
от напряжения пальцами коробочку с резцами. Как  она  очутилась  в  руках,
ведь он решил не брать ее с собой, оставить на обычном месте у окна? Но  -
не смог бросить старых друзей. Сколько радости и огорчений доставляли  ему
не нужные больше инструменты,  сияющие  сквозь  прозрачную  крышку  жалами
отточенных лезвий! Сколько километров исхаживал он по  чахлому  березняку,
отыскивая заболевшее дерево, изуродованное шишкой наплыва. И  как  мучился
сутки, а то и двое, ожидая,  пока  неповоротливая  бюрократическая  машина
переварит его заявление  и  принесет  разрешение  на  порубку  березы.  Он
никогда не забудет, как тонко скрипят скрученные древесные волокна,  когда
резец снимает  с  куска  дерева  прозрачной  толщины  стружку,  освобождая
спрятанное чудо.
     А теперь он должен привыкнуть, что всего этого больше не будет.
     Гравилет опустился на крышу мегаполиса. Владимир,  выйдя,  задержался
на площадке, не решаясь спуститься вниз. У него было ощущение, что  сейчас
его похоронят в недрах этого сверхкомфортабельного, пока  лишь  наполовину
заселенного  муравейника  и  он  уже  никогда  не  выберется   наружу.   С
десятикилометровой высоты земля не казалась  близкой  и  родной.  То  было
нечто  условное,  разделенное  на  жилые  зоны,  покрытые   тысячеэтажными
бородавками мегаполисов и заповедниками, где не только нельзя жить,  но  и
бывать не разрешено.
     Лифт представлялся входом в шахту, ведущую в  самые  мрачные  глубины
земли, так что он даже удивился, увидев  вместо  давящей  тесноты  широкое
светлое пространство внутренних ярусов, ажурные потолки на высоте  десятка
метров,   вскопанные   газоны,   засаженные   молоденькими   липками,    и
пластмассовый тротуар, совершенно такой же, как в-обычном городе. Только с
одной стороны он ограничивался не домами, а бесконечной стеной,  и  в  ней
двери, двери, двери...
     Перед переездом Владимир не высказал пожеланий  о  будущем  доме,  но
кто-то позаботился о нем и выбрал квартиру, планировка которой  напоминала
расположение комнат в старом коттедже.  Вещи,  прибывшие  несколько  часов
назад, были уже расставлены, так что могло показаться, будто  он  вернулся
домой. Владимир подошел к окну, машинально положил коробку туда,  где  она
лежала прежде. Потом  взглянул  поверх  занавески.  Раньше  там  был  лес,
бедный, вытоптанный, умирающий, но  все  же  настоящий.  Теперь  за  окном
тянулся газон с торчащими на нем худенькими липками.
     "Не приживутся", - подумал Владимир и плотно задернул занавеску.
     Квартира Владимира располагалась в крайнем радиусе  этажа,  с  другой
стороны в  окно  глядел  необозримый  простор,  раскинувшийся  за  стенами
мегаполиса. Минуты три Владимир разглядывал пылящуюся внизу степь, потом у
него закружилась голова, и он отошел, тоже поплотнее задернув занавески.
     Час тянулся за часом, Владимир кругами бродил по своим двум комнатам,
таким же, как до переезда, только чужим.  Почему-то  он  не  мог  заняться
никаким делом, в книгах вместо знакомых  слов  теснились  невразумительные
письмена, а резьба  по  дереву,  запас  которого  еще  оставался  у  него,
вспоминалась как нечто, канувшее в седую древность.  В  настоящем  обитала
лишь неотвязная мысль, что над головой больше нет неба,  наверху  тяжелыми
пластами лежат металл и полимеры, искусно задрапированные живым  пластиком
и умирающей зеленью.
     Владимир побледнел, глаза его испуганно бегали по стенам. Ведь он  не
сможет жить здесь. Что делать? Он оторван от жизни, он никогда  больше  не
сможет кормить из рук белку, приходящую по утрам к окну.
     Владимир вскочил, некоторое время беспомощно топтался  на  месте,  не
зная, как собираться, и, ничего не взяв, выбежал из комнаты.
     Скорее назад! Пока не кончились отпущенные судьбой четыре месяца,  он
должен быть там. Как страшно потерять хотя бы минуту жизни!
     А потом он будет драться.

     Внутреннее патрулирование  всегда  было  для  Бехбеева  чем-то  вроде
дополнительного дня отдыха.  Что  делать  охране  в  глубине  заповедника?
Летать над степью, лесом или болотом  и  дышать  вкусным  воздухом.  Здесь
работают биологи, а охрана нужна лишь для порядка. Вот на границах тяжело.
Там нарушителей хватает.
     "Тут всегда спокойно", - продолжал по инерции думать  Бехбеев,  в  то
время как его руки совершенно автоматически развернули гравилет и  бросили
его туда, куда указывал внезапно вспыхнувший пожарный индикатор. Гравилет,
снижаясь, пронесся над квадратными проплешинами  бывших  полей  и  прыгнул
через рощицу, где над  дрожащими  верхушками  осинок  поднималась  струйка
прозрачного голубого дыма.
     На берегу ручейка стояла зеленая палатка и горел костер. Вокруг  огня
сидели трое молодых людей. Один помешивал ложкой в  котелке,  висящем  над
углями. Гравилет серой молнией выметнулся из-за деревьев, завис и  с  ходу
плюнул пеной. Угли зашипели, котелок упал,  кто-то  из  сидящих  испуганно
вскрикнул.
     "Так их!" - злорадно подумал Бехбеев, глядя на заляпанные пеной лица.
     - Кажется, попались, - сказал один из молодых людей.
     - А вы что-думали? - подтвердил Бехбеев, опуская  трап.  -  Садитесь,
полетим разбираться на заставу.
     - Сейчас, только вещи соберем, - мрачно сказал второй.
     - Не надо. Сам соберу. Вы и без того достаточно напортили.
     Понурая троица поднялась по трапу.  Бехбеев,  орудуя  манипуляторами,
выдернул из дерна колышки и поднял палатку,  подобрал  рюкзаки  и  грязный
котелок.
     -  В  конце  концов,  нас  и  нарушителями-то   назвать   нельзя,   -
извиняющимся тоном говорил за его спиной первый, -  ни  одного  листка  не
сорвали, для костра только бурелом брали, то, что уже само упало.  Я  ведь
здесь родился, вот в этой самой речушке рыбу ловил,  уклеек.  А  теперь  с
собой в пакетике консервированную уху принесли. Думаю, от нас не так много
вреда. Только что люди. Так ведь и вы люди.
     - Вы видите, я травинки не коснулся, - сердито ответил Бехбеев.  -  А
сколько лет след от нашего костра зарастать будет? И сколько  листиков  вы
истоптали, пока сюда добрались? Ведь  на  сорок  километров  вглубь  ушли!
Поймите, это кажется, что вокруг девственная природа, на самом деле все на
волоске висит. До сих пор в заповеднике ни одного сколько-нибудь  большого
муравейника нет. А вы топчете!
     - Лоси тоже топчут, - вставил второй, - и к тому же едят.
     -  Лосей  мало,  и  они  костров  не  разводят.  А  людей   девяносто
миллиардов.
     Некоторое время они летели молча, потом Бехбеев спросил:
     - Как вы через границу-то прорвались?
     - Пешком, -  ответил  первый.  -  Прошли  ночью  в  термоизоляционных
костюмах.
     - Ясно, -  проворчал  Бехбеев.  -  Придется  индукционные  индикаторы
ставить.
     Гравилет  пересек  границу  заповедника.  Внизу  потянулись  заросшие
жидкими кустиками пустыри зоны отдыха. Было раннее утро,  но  кое-где  уже
виднелись группы людей,  играющих  в  мяч  или  просто  гуляющих.  Бехбеев
опустил машину подальше от народа, открыл дверцу и сказал:
     - Идите и больше так не делайте. Договорились?
     - Договорились, - ответил третий, до того не сказавший  ни  слова,  и
Бехбеев понял, что это девушка.
     Трое выпрыгнули из кабины и пошли к темнеющей на фоне  светлого  неба
пирамиде Мегаполиса.
     - Рюкзаки возьмите! - крикнул вдогонку Бехбеев.
     - Не нужно.
     Бехбеев  смотрел,  как  они  уходят.  Конечно,  им  было  бы   сейчас
смертельно стыдно идти с рюкзаками мимо людей,  в  тысячный  раз  топчущих
одни и те же песчаные дорожки.

     Йоруба, ответственный дежурный, сидел спиной к пультам, глядел в лицо
Бехбееву и явно не слушал его доклад.
     - ...провел беседу и отпустил всех троих, - закончил Бехбеев.
     - Хорошо, Иван, молодец, - сказал  Йоруба,  повернувшись  к  двери  и
насторожившись.
     - Что случилось? - спросил Бехбеев.
     - Погоди, сейчас...
     Дверь открылась, и на пороге  появился  одетый  в  спортивный  костюм
человек. Первое, что бросилось в глаза  Бехбееву,  были  странно  поджатые
губы и бегающий испуганный взгляд, не вяжущийся  со  спокойным  выражением
лица. Взгляд метнулся по комнате и остановился на  медленно  поднимающейся
из кресла черной фигуре Йорубы. Вся сцена продолжалась долю секунды, потом
человек вошел в комнату, неловко шагнув, словно его толкнули  в  спину,  а
может, его действительно толкнули, потому что следом в помещение  ввалился
Иржи Пракс.
     -  Вот!  -  выдохнул  Пракс  и  тяжело  шлепнул  на   стол   какую-то
бесформенную мягкую груду.
     Сначала Бехбеев не сообразил, что принес  Иржи,  лишь  шагнув  ближе,
понял, что на столе, бессильно распластавшись, лежит труп зайца. Одного из
тех зайцев, которых недавно завезли в их молодой заповедник.  Заяц  лежал,
поджав ноги и разбросав по полированной поверхности стола  длинные  уши  в
редких белесых волосках. На боку, на серой шерстке запеклась кровь.
     - Это он его, - хрипло сказал Пракс, указав на мужчину. -  Дробью.  А
ружье в озеро бросил, чтобы не отдавать. И идти не хотел, удрать  пытался.
Пришлось его гравилет блокировать и силком на заставу тащить.
     - Чудовищно! - проговорил Йоруба. -  Послушайте,  как  вы  вообще  до
такого додумались? В живого из ружья!
     - Оставьте, - поморщился человек. -  Вы  же  охрана,  и  вдруг  такие
нежности.
     - Ладно, оставим нежности, - сказал Йоруба. - Ваше имя?
     - Зачем вам оно? Не ставьте себя в  глупое  положение,  дорогой.  Все
равно вы мне ничего не сделаете. Это была грубейшая ошибка Мирового Совета
- загнать людей в мегаполисы и не  предусмотреть  наказания  за  нарушение
режима. Так что продолжайте наводить  страх  на  благонравных  детишек,  а
настоящие мужчины, вроде меня, будут жить по-своему.
     - Имя! - повторил Йоруба.
     - Не скажу.
     Йоруба протянул руку, и, прежде чем нарушитель  успел  отреагировать,
его индивидуальный индикатор был у Йорубы.
     - Я буду жаловаться! - заявил нарушитель.
     - Жалуйтесь, - разрешил Йоруба, подключая браслет  к  дешифратору,  -
для нас наказания тоже не предусмотрены.
     - Энеа Сильвио Катальдо, - зазвучал голос из дешифратора. -  Тридцать
семь лет. Биолог. В настоящее время без определенных занятий...
     - Не биолог он, а умертвитель, - тихо сказал Иржи Пракс.
     - И чего вы добились? - спросил Катальдо. - Ничего. Поняли,  на  чьей
стороне преимущество? Ваше счастье, что я  добрый,  мучить  вас  не  буду.
Хотите знать, зачем я стрелял в этого зайчика? Для самопроверки.  Вдруг  я
такая же  мокрица,  как  и  все  остальные?  Я,  видите  ли,  считаю,  что
человечеству  следует  воскресить  некоторые   черты   древности,   этакую
первобытную хватку  жизни.  А  мы  вместо  этого  трясемся  над  остатками
природы. Не трястись надо, а жить! Погибает природа - туда  ей  и  дорога,
значит, не выдержала естественного отбора.  Не  бойтесь,  мы  без  нее  не
пропадем.  Небось,  когда  мамонты  вымирали,  тоже  находились   мудрецы,
вещавшие об опасности. Только что-то  незаметно,  чтобы  род  людской  без
мамонтов хуже жить  стал.  Скорее  наоборот.  Понятно?  Надо,  чтобы  люди
вжились в психологию древних, узнали вкус крови...
     Дальше Бехбеев слушать не мог.
     "Сейчас ты у меня узнаешь вкус крови!" - мстительно подумал он и  изо
всех сил ударил Катальдо по ухмыляющимся губам. Катальдо отлетел в угол  и
остался лежать на полу. Кровь с подбородка капала  на  голубую  спортивную
рубашку, расплываясь черными пятнами. Бехбеев шагнул вперед.
     - Иван! - предостерегающе подал голос Йоруба.
     - Не беспокойся, Йор, - Бехбеев наклонился над  лежащим.  -  Подобный
аргумент был в большом ходу у древних. Вы все еще хотите  вживаться  в  их
психологию?
     Катальдо завозился на полу, сел, дотронулся до разбитых  губ,  увидав
на ладони кровь, сморщился, словно  собираясь  заплакать,  потом  встал  и
быстро вышел из помещения заставы. Его никто не остановил. Забытый браслет
остался в дешифраторе, который, включившись от толчка, негромко повторял:
     - В настоящее время без определенных занятий...

     Нескончаемо долгие, почти двухчасовые мытарства по  входным  кессонам
Темного города до предела измучили Катальдо, так что он не ощущал  ничего,
кроме усталости, попав во внутренние ярусы. Здесь не было переборок  через
каждые  двенадцать  или  двадцать  четыре   метра,   не   было   ничтожной
растительности и бесконечной толкотни. Внутренность этого единственного за
пределами Земли мегаполиса поражала непривычный  взгляд.  С  любого  яруса
открывался вид на один и тот же  центральный  зал:  помещение  площадью  в
несколько десятков квадратных километров. Потолок  центрального  зала  был
так  высок,  что  напоминал  небо.  Катальдо  слышал  от  кого-то,  что  в
центральном зале можно искусственно создавать вполне настоящие облака,  из
которых идет дождь. Стены Темного города  были  разных,  довольно  веселых
тонов, но  во  всем,  особенно  в  окраске  потолков,  светло-серых,  чуть
серебристых, чувствовался сознательный  отказ  от  имитации  под  природу.
Темный город понравился Катальдо.
     В основном тут жил персонал автоматических заводов, которые все же не
могли работать совсем без  людей.  Отработав  месяц  на  Плутоне,  человек
улетал на Землю, а на его месте появлялся другой.  Но  были  и  постоянные
жители, считавшие, что не стоит тащиться через всю систему, чтобы  попасть
из одного мегаполиса в другой.  К  такому  старожилу  и  направлялся  Энеа
Катальдо.
     Владимир Маркус не был инженером, хотя и жил в Темном городе. Он  был
художником, одним  из  последних  анималистов  Земли  и  одним  из  первых
пейзажистов Плутона.
     Катальдо толкнул дверь  студии,  которая  оказалась  незапертой.  Там
никого не было, и Катальдо остановился у порога, оглядываясь и  поглаживая
щеку кончиками пальцев. Эта привычка появилась у него после  того,  как  в
заповеднике ему сломали челюсть.  Кость  срослась  через  четыре  дня,  но
привычка касаться пальцами лица, словно проверяя его целость, по-видимому,
осталась навсегда.
     С эскизов и набросков смотрели неприветливые, мрачные и  просто  злые
пейзажи. Предположения Катальдо подтверждались.
     "Недооценили меня, - подумал он,  вспомнив  заповедник,  -  а  теперь
поздно меры принимать. Я не один".
     Дверь за спиной отворилась, в студию  быстро  вошел  низенький  сухой
человечек.
     - Извините, - сказал он. - Опоздал.  С  этими  кессонами  не  знаешь,
когда домой попадешь. Вы Энеа Катальдо?
     - Да, я писал...
     - Знаю, знаю. Ну, а Владимир Маркус - это я. Чем могу служить?
     - Я читал ваши статьи. Вы  говорите,  что  природа,  купленная  такой
ценой, не нужна человеку. Я согласен с вами.
     - Вы не совсем верно поняли. Я писал,  что  природа  будет  не  нужна
людям, просидевшим сто или двести лет в четырех стенах.
     - Это неважно, выводы получаются те же. Меня  интересует  другое.  Вы
писали, что вашу  точку  зрения  разделяет  много  людей,  причем  готовых
действовать. Это правда?
     - Мы действуем.
     - Есть ли  среди  вас  ученые,  техники?  Только  такие,  которым  вы
доверяете, как самим себе?
     Вместо ответа Маркус набрал на браслете  индекс,  а  когда  на  вызов
ответили, произнес всего одну фразу:
     - Джоти, если ты свободен, зайди ко  мне.  -  Потом,  повернувшись  к
Катальдо, сказал: - Странный у нас разговор, да еще стоя. Давайте  пройдем
в комнату и сядем.
     Они направились было к двери, и тут в студию вошел еще один  человек.
Он тоже был невысок, но монументально толст. Человек  с  такой  нездоровой
полнотой впервые встретился Катальдо, и это сразу расположило его в пользу
незнакомца.
     - Позвольте представить, - сказал Маркус. - Джотишонкор Шиллонг,  мой
ближайший сосед и ближайший  друг.  Между  прочим,  крупный  изобретатель.
Джоти, это Энеа Катальдо, человек, приехавший с Земли, чтобы сообщить  нам
нечто важное.
     Очутившись в комнате и усевшись за стол, Катальдо  почувствовал  себя
уверенней. Несколько секунд он собирался с мыслями, потом заговорил:
     - Вам не хуже меня известно, в  какое  нестерпимое  положение  попала
Земля. Силы человечества тратятся на поддержание остатков  природы.  Людям
жить  невозможно.  Самым  правильным  и  логичным   было   бы   прекратить
гальванизацию этого  полутрупа.  Мы  должны  действовать.  Надо  заставить
человечество отказаться от бессмысленной траты  сил.  Сделать  это  можно,
лишь поставив его перед фактом гибели живой природы.  -  Катальдо  перевел
дыхание и оглядел слушателей.
     - Я биолог,  -  продолжил  Катальдо.  -  У  меня  есть  ряд  веществ,
уничтожающих растительность. Разработаны способы их  получения.  Требуется
наладить производство  и  найти  способ  равномерного  распыления  их  над
поверхностью Земли. Вещества очень активны,  достаточно  пятидесяти  тысяч
тонн, чтобы уничтожить растения  на  всем  земном  шаре,  что  равносильно
гибели живой природы  вообще.  Так  человечество  будет  поставлено  перед
необходимостью выработки новых моральных ценностей.
     -  Вещества  действуют  на  человека?  -  быстро   спросил   Шиллонг,
очнувшийся от летаргической задумчивости.
     - Абсолютно безвредны. Впрочем, вы можете проверить.
     - Это уже хорошо.
     - Вы сделали нам не совсем обычное и весьма серьезное предложение,  -
сказал Маркус. - Надеюсь, вы понимаете, что нам  бы  хотелось  подумать  и
обсудить его...
     - Да, конечно. Я завтра зайду.
     - Не надо, лучше мы к вам зайдем.
     Маркус и Шиллонг пришли к Катальдо вечером того же дня. С ними пришел
еще один человек, незнакомый Катальдо.
     - Сахава-сан, - представил его Маркус, - председатель Совета  Темного
города. Он подтвердит то, что мы скажем. Мы долго  думали,  что  делать  с
вами, и решили так: мы просим вас покинуть город. Население  обижено,  что
именно сюда вы явились искать  единомышленников.  Вы  можете  отправляться
куда угодно и делать  что  хотите,  но  предупреждаю:  все  люди,  все  до
последнего человека знают, что вы собирались сделать, и знают вас в  лицо.
А теперь идите.
     Маркус распахнул  дверь,  и  Катальдо  испуганно  попятился  от  нее,
прикрывая руками челюсть.

                                 4. ТЕРРА

     Паоло насыпал на мокрую ладонь немного борной кислоты и растер ее  по
рукам. Иначе не отмыться, руки все время будут  казаться  мылкими.  И  еще
глаза болят. А с остальным вроде пообтерпелись. Вот  свежему  человеку  на
станции тяжело. Что-то в последнее время стало неладно  с  герметичностью,
снаружи подсасывает аммиак. Остается радоваться, что не синильную кислоту.
Хотя герметичность уже не имеет значения, станция доживает последние дни -
"Факел" включен.
     Дежурный по  участку,  Хольт  Нильсен,  увидев  Паоло,  устало  потер
ладонями физиономию и произнес:
     - Мне это не нравится. Напряжение растет слишком быстро и скачками. Я
задействовал два процента лимитной энергии.
     - Могло быть хуже.
     - Но должно быть лучше, - Нильсен поднялся, уступая место Паоло.  Тот
придавил пальцем клавишу микрофона и сказал:
     - Паоло Бенини принял дежурство по участку Червлено Плато.
     - Понял, - донесся из селектора голос Бахтера.
     - Видишь, сам в Центре, - сказал Нильсен. - По-моему, он там и  спит.
Ох, не нравится мне это.
     - Ничего... - рассеянно протянул Паоло, проверяя показания приборов.
     - Обрати внимание на восточный сектор, -  подсказал  Нильсен,  -  там
скоро порода плавиться начнет.
     -  В  восточном  секторе  -  не  страшно.  Пробьем  вулкан  и  снимем
напряжение.
     - Не увлекайся.
     - Знаю.
     - Тогда я пошел. Спокойной вахты.
     Спокойной   вахты   не   получилось.   "Факел",   действовавший    на
противоположной  стороне  планеты,  был  слишком  мощной   штукой,   чтобы
позволить спокойную вахту кому бы то ни было. Паоло  пытался  представить,
что происходит возле "Факела", и  не  мог.  На  экранах  он  видел  только
чудовищную кашу, а на снимках с орбиты -  бесформенное  пятно,  постепенно
расплывающееся, словно клякса на фильтровальной бумаге.
     Там из десятков кратеров небывало  огромного  искусственного  вулкана
бьет ураганный поток кислорода, который  тут  же  холодным  каталитическим
способом соединяется с аммиаком атмосферы. Образуются азот и вода.  Мутное
пятно, видимое с орбиты, - первые тучи  на  Терре.  Скоро  из  них  пойдет
дождь, соседняя равнина станет  дном  моря,  и  когда-нибудь  на  Червлено
Плато, где находится его станция, будут построены морские курорты. А  пока
надо сохранить в спокойном состоянии недра планеты. Каждый лишний  градус,
на который нагреется океан, на  несколько  лет  отдалит  заселение  Терры.
Поэтому в Центре были недовольны, когда Паоло сообщил,  что  ему  пришлось
пробивать вулкан. Червлено Плато - один  из  спокойных  участков,  вулканы
здесь не запланированы вовсе. Зато, сдавая через  шесть  часов  дежурство,
Паоло с  гордостью  доложил,  что  задействовано  всего  два  с  четвертью
процента лимитной мощности.
     Сдав дежурство, Паоло облачился в  скафандр  и  вышел  со  станции  в
густо-лиловые вечные сумерки Терры. Дул довольно сильный ветер, но это был
еще местный ветер. За двое суток воздух от "Факела" сюда не  доберется.  И
все-таки словно чуть-прозрачнее стал лиловый аммиачный воздух.

     За стенами станции бушевал  ураган.  Истерзанные  полосы  бурых  туч,
словно сошедших с японской гравюры, проносились по небу,  в  них  чудилась
сила и необычность.
     Кончилась третья неделя работы "Факела". Индикаторы  показывали  семь
десятых процента азота и следы кислорода. В основном  атмосфера  еще  была
аммиачной, но повсюду кипела и бурлила, растревоженная вторжением людей.
     Паоло собирался в гости. Червлено Плато только что вызвали со станции
Глубокий Хребет и пригласили к себе  всех  свободных.  Свободным  оказался
один Паоло. Нильсен спал, и будить его было делом  безнадежным,  а  братья
Гварамадзе лететь не могли: один дежурил,  другой  заступал  на  дежурство
через час.
     Паоло жил на будущем побережье среди не построенных пока  санаториев,
а станция Глубокий Хребет располагалась на дне будущего  моря  у  подножия
будущего архипелага. Сейчас архипелаг представлял  собой  горную  цепь.  У
Терры все было в будущем.  Оказавшись  на  станции,  Паоло  потянул  носом
воздух и сказал встречавшему его Семену Данько:
     - Странно у вас пахнет. Как  в  скафандре...  -  потом,  догадавшись,
хлопнул себя по лбу и воскликнул: - Голова! У вас же ничем не пахнет, а  я
привык к аммиаку!
     - Смотри, доиграетесь, - предупредил Данько. - Начнутся катаклизмы, а
у вас герметичности нет.
     - Не начнутся, - уверенно пообещал Паоло, - а в случае чего мы в Диск
перейдем.
     - Как знаете. Я бы рисковать не стал. А теперь - о  деле.  Натягивай,
друже, скафандр - и пошли. Патрик ждет.
     Глубокий Хребет поднимался в небо почти  отвесной  стеной,  и  у  его
подножия, где прилепилась станция, было относительно тихо.  Одни  косматые
обрывки облаков, разбивавшиеся о вершины, давали представление о том,  что
делается наверху.
     - Заметь, Паолино, - сказал Данько,  -  здесь  будет  одна  из  самых
глубоких впадин океана, а названия ей до сих пор не придумали.
     - Сначала сделайте океан, - отозвался Паоло.
     - За нами дело не станет, - ответил Данько и изо всех сил крикнул:  -
Патрик, куда ты запропастился?!
     У Паоло зазвенело в ушах от вопля, услужливо  переданного  мембранами
прямо в уши, поэтому голос Патрика Хемстона показался очень тихим:
     - Не надо шуметь, Семен, мы не в степи.
     - В степи нельзя шуметь, - смягчившись, проговорил Данько. - В  степи
слушать надо.
     Прежде Данько работал на восстановлении  заповедников.  Степные  зоны
пострадали особенно сильно, приходилось тратить массу  труда,  чтобы  хоть
частично восстановить разрушенную эрозией почву. А когда  открылся  проект
"Терра", Данько улетел сюда, чтобы не восстанавливать, а заново  создавать
почву. Но пока до этого было далеко, и почвовед Данько работал  геохимиком
и скучал по степям.
     Они спустились еще ниже и увидели  Хемстона,  расхаживающего  по  дну
небольшой котловины.
     - Ну как? - торжественным шепотом спросил Данько.
     Сначала Паоло не мог сообразить, что хочет показать Семен,  но  потом
разглядел тонкую пленку над камнями. Дно котловины покрывала вода. Хемстон
бродил по луже, мелкая рябь расходилась от его ног.
     - Вода! - выдохнул Паоло.
     - Океан, - негромко произнес Данько. - Начало  нашего  океана.  Вчера
выпал дождь, и, видишь, не высохло, держится  уже  сутки.  Вот  он  какой,
океан Терры!
     - Максимальная глубина - сорок восемь миллиметров, - сказал Хемстон.

     - Не могу дать  ничего,  обходитесь  своими  силами...  -  Бахтер  на
секунду замолк и словно нехотя выдавил: - Вероятно, скоро  заберем  у  вас
всю энергию. На всякий случай рассчитайте режим снятия полей.
     Последний месяц все шло совершенно не так, как предполагали. Процессы
в недрах планеты принимали угрожающие размеры. Это чувствовалось  даже  на
Червлено Плато. Землетрясения происходили почти ежедневно, на  плато  было
пробито уже не один, а четыре вулкана.  Со  всеми  бедами  можно  было  бы
справиться, но у Паоло трижды урезали энергию, а теперь  грозились  лишить
ее вовсе.
     Управление участком давно было перенесено в Диск, четверо  сгрудились
в тесной кабине и слышали все. Объяснять было не надо.
     Расчет эвакуации занял два часа. Получалось, что Червлено Плато можно
сохранить, пожертвовав частью береговой  линии.  Там,  где  полгода  назад
располагалась станция, бушевал океан. Водопады непрерывного дождя ухудшали
видимость, но все же можно было рассмотреть, как десятиметровые волны бьют
в изъеденные ажурные скалы.  Горные  породы,  образовавшиеся  в  аммиачной
атмосфере, непривычные к действию воды, разрушались необычайно быстро.  То
и дело какая-нибудь из скал наклонялась и, взметнув фонтан  воды  и  пены,
исчезала среди волн.
     Паоло вызвал Глубокий Хребет. Станция давно была под пятикилометровым
слоем воды, так что положение у соседей  складывалось  еще  хуже,  чем  на
плато: давление воды  прессовало  породу,  выдавливало  соседние  материки
вверх, и, если бы не люди, события давно приняли бы  характер  катастрофы.
Но теперь она все-таки надвигалась, и  надо  было,  чтобы  ее  последствий
оказалось как можно меньше.
     - Ребята, - сказал Паоло в микрофон, -  у  нас  отнимают  все.  Часть
берега спустим вам в котловину. Будьте осторожны.
     - Понял, - донесся голос Лайзе Иттурна.
     - И еще. Платформа должна уцелеть,  но  надо  подстраховать  западный
склон. Энергии у вас хватит? Нужно совсем немного, две сотых лимитной.
     Слышно было, как Иттурн спрашивал по внутренней связи. Донесся  голос
Хемстона, резко и зло ответившего что-то.
     - Хватит, - отчетливо произнес Иттурн.
     - Спасибо, ребятки! - крикнул Паоло.
     Защитные  поля  снимались  неравномерно,  вся  высвобождающаяся  мощь
глубин ринулась в одном направлении. Полоса берега шириной  в  двадцать  и
длиной почти в пятьдесят километров откололась от  материка  и  сползла  в
океан.  Навстречу  взметнувшимся  двухсотметровым  волнам  полыхнул  огнем
страшный вулкан, почти не уступающий  по  размерам  "Факелу".  Взрыв  смел
окрестные  вершины.  Единственным  предметом,  оставшимся  в  покое,   был
медленно поднимающийся Диск. Экипаж станции Червлено  Плато  смотрел,  как
гибнет проект "Терра". Материк, правда,  уцелеет,  во  всяком  случае,  их
плато. Но атмосфера перенасытится углекислым газом, океан нагреется  почти
до кипения, плюс вулканы, землетрясения, цунами. Жить здесь будет нельзя.
     Море бурлило от подводных извержений, береговой шельф сползал.
     - Засыплем мы соседей, - сказал Дан Гварамадзе.
     - Ничего, - ответил Нильсен и,  помолчав,  добавил:  -  Пробьются  на
Диске.

     С  самого  начала  работ  Центр  перенесли  в  орбитальный   городок.
Координатор был в курсе, но все же Паоло пошел докладывать Вахтеру.
     В кабинете  Бахтера  не  было  ничего,  кроме  вывода  информатора  и
нескольких переговорных  устройств.  С  помощью  индивидуального  браслета
можно говорить только с одним человеком, поэтому на  Терре  ими  почти  не
пользовались. Паоло, протиснувшись вдоль спин толпящихся в кабинете людей,
подошел к Бахтеру и доложил, как прошло снятие силовых полей.
     - Спасибо, - треснувшим голосом сказал Бахтер. Он  сидел  согнувшись,
глядя себе в колени,  и  сжимал  в  руках  небольшой,  слегка  похожий  на
допотопный  пистолет  сварочный  аппарат.  Паоло  удивленно  взглянул   на
инструмент, потом на информатор и передатчики. Сваривать в  кабинете  было
решительно нечего. Но потом заметил, что прямо на стальной стене  столбцом
выжжены больше десятка имен и фамилий. Некоторые были знакомы Паоло.
     - Диск глубинщикам передали? - спросил Бахтер.
     - Да, - Паоло отвечал механически, он разглядывал  список  и  не  мог
понять, зачем Бахтеру понадобилось выжигать имена своих сотрудников.
     - Раскачали ядро... - виновато произнес Бахтер. - Теперь  бы  планету
сохранить. Все отдали глубинщикам.
     - Кого еще нет? - спросил он вдруг.
     - Команды Глубокого Хребта, - ответили из-за спины Паоло.
     - Они скоро будут, -  сказал  Паоло.  -  Только  немного  задержатся.
Иттурн обещал подстраховать западный склон шельфа.
     - Чем? - Бахтер поднял голову. - У  них  забрали  все  до  последнего
эрга.
     - Там же совсем немного надо, - пробормотал Паоло.  -  Они  говорили,
что у них есть.
     - Защитное поле Диска, - сказал тот же голос. - Его  хватит.  А  сами
тем временем отсидятся на станции. Пять километров воды, стены выдержат.
     Паоло вздрогнул, вспомнив прибрежную равнину, проваливающуюся прямо в
котловину у подножия Глубокого Хребта.
     Бахтер положил сварочный аппарат, потянулся было к передатчику, потом
поднял к лицу руку с браслетом и набрал  номер.  За  ним  второй,  третий,
четвертый. Никто не отвечал. Вахтер взял сварщик, включил на  самую  малую
мощность и начал писать на стальном листе:

                               Лайзе Иттурн
                               Семен Данько...

                            5. ГРУСТНАЯ СКАЗКА

     - Первая стадия полета прошла без отклонений,  но  в  начале  второго
цикла начались биения в плазмопреобразователе, разгон пришлось прервать  и
переходить клонением в полтора парсека.
     Вольт замолчал и поднял глаза от блестящей поверхности стола на  лица
людей. Все сидели, он стоял.
     "Точно суд, - подумал Вольт. - Сейчас начнут перекрестный допрос".
     Он кашлянул, чтобы оправдать ненужную паузу, и продолжал:
     - Остановка сделана в системе типа "Солнце" - желтая  звезда  и  пять
планет. Две малых на дальних орбитах,  два  газовых  гиганта,  одна  очень
близко к звезде - полностью выжжена. В зоне жизни - пояс астероидов.
     - Так! - выдохнул председатель комиссии.
     -   Посадку   произвел   на    внутренней    планете.    На    ремонт
плазмопреобразователя ушло двое суток. Общие потери  времени  -  пятьдесят
три часа.
     - Пояс астероидов обследовали?  -  спросил  Юхнов,  самый  старый  из
членов комиссии.
     - Две серии зондов.
     - И что?
     - Ничего, - ответил Вольт, зная, что именно  такого  краткого  ответа
ждет от него Юхнов.
     - Что же, - сказал председатель, - действовали вы  правильно,  а  вот
контрольной бригаде надо дать нагоняй. Можете идти.
     Вольт вышел. Его тут же догнал Юхнов и, просительно  глядя  в  глаза,
проговорил:
     - Как же так? Совсем ничего?
     - Это была очень молодая планета, - ответил Вольт. - Там  еще  ничего
не могло появиться.
     - Ах, как жаль! - пробормотал Юхнов.
     - Я пришлю вам копию отчета, - сказал Вольт.
     Юхнов был одним из немногих энтузиастов,  которые  еще  не  отчаялись
найти в космосе жизнь. Шестьдесят лет он боролся за идею сплошного  поиска
автоматическими  беспилотными   кораблями,   стал   одним   из   виднейших
специалистов и заслуженных деятелей,  но  идею  свою  в  жизнь  так  и  не
воплотил и лишь изредка мог занести в картотеку данные о  звезде,  лежащей
вне перспективной исследуемой зоны.
     - А на первой планете? - спросил он.
     - Жарко, - сказал Вольт. - Все сгорело, даже камни. Много  сульфидов,
кристаллы блестят сильно...
     - Ах, как жаль! - повторил Юхнов.
     Он отошел, и Вольт направился к Лунапорту. Больше всего его удивляло,
что он сумел так легко и правдиво солгать.
     Гравитационный челнок тащился от Луны до Земли больше трех часов,  но
это был единственный механизм, которому  разрешалось  пересекать  озоновый
пояс. Вольт устроился в кресле, протянул руку к информатору и набрал  свой
индекс. Информатор, пожужжав, выкинул белый кубик письма.  Письмо  было  с
Геи от Пашки. Оно уже трое суток ждало Вольта на Земле.
     "Привет, извозчик! - говорил Пашка. - Значит, все-таки ушел от нас на
дальние трассы? Слышал, ты теперь экспедиции  обслуживаешь.  Валяй,  авось
что-нибудь найдут. Это нам сейчас нужнее, чем всегда"...
     Исследование второй планеты Вольт начал далеко  за  орбитами  газовых
гигантов. Даже теперь, неделю спустя, он, вспоминая тот миг, чувствовал  в
груди тревожный и торжественный холодок. А тогда он просто стоял и  держал
ленту спектрографа так, будто она могла разбиться и вместе с  ней  погибло
бы чудо. Он растерянно думал, что  должен  кричать  "Ура!"  и  прыгать  от
радости, а он никак не может вдохнуть воздух.
     Потом планета, которую он уже  назвал  Ласточкой,  раскинулась  перед
ним, огромная, живая, голубая и зеленая, а  он  летел,  рассекая  целебный
воздух, и выбирал место для посадки где-нибудь на песчаном  берегу,  чтобы
не помять травы...
     - Нет, Анюта, ты просто не хочешь понять,  -  громко  говорила  своей
соседке  пожилая  женщина,  сидевшая  впереди   Вольта.   Вольт   пощелкал
выключателем  звуковой  защиты,  но  она,  очевидно,  испортилась,   Вольт
продолжал все слышать.
     - Я не против охраны природы, - говорила женщина, -  но  пойми,  дети
должны бегать по траве, рвать цветы, ловить бабочек!
     - Но ведь если все начнут их  ловить...  -  робко  возражала  женщина
помоложе.
     - Пусть! - перебила первая. - Так же нельзя! Об этой  охране  твердят
на каждому углу. Ребенок еще не умеет ходить, но знает, что травку топтать
нельзя. Мало того, ему уже известно, что  на  Земле  девяносто  миллиардов
людей и только девять снежных барсов. Дети моей группы до  десяти  считать
не умеют, но эти  цифры  назовут,  даже  если  их  разбудить  среди  ночи.
Анюточка, это ненормально!  Мы  заботимся  о  барсах,  зебрах,  кенгуру  и
забываем о своих детях! Дети должны  ограничивать  взрослых,  я  сама  уже
пятьдесят лет как не сорвала ни одной травинки, но дети!  Отнимать  у  них
детство - преступление! Смотри, тебе двадцать лет. Знаешь ли ты, что такое
роса  на  босых  ногах,  букет  полевых  ромашек,  венок  из  одуванчиков?
Приходилось тебе нюхать лесной ландыш, чувствовать, как  ползет  вверх  по
пальцу божья коровка?
     - Божьих коровок я видела, - тихонько сказала девушка, -  они  иногда
залетали к нам...
     - Иногда! - с горечью повторила пожилая. - Вот  они,  твои  зоны  для
прогулок детей. Там все вытоптано. Нет, пусть они делают что угодно, пусть
меня отстраняют от работы не на месяц, а навсегда, но я снова повезу своих
детей в заповедник! Давно пора решить, что для чего существует: тигры  для
людей или люди для тигров?!
     -  Ада  Робертовна!  -  плачущим  голосом  воскликнула   девушка.   -
Успокойтесь вы, ясно же,  что  все  для  людей,  но  ведь  надо  потерпеть
немножко! Два проекта, "Гея" и "Терра", что-то да получится,  уже  полегче
будет, а потом их  станет  много.  Все  будут  рвать  цветы,  надо  только
подождать.
     - Подождать? Сколько? Один проект уже  не  оправдался,  неделю  назад
передавали, новости слушать надо, второй тоже скоро в тартарары полетит. А
если и нет, то сколько ждать? Сотню лет! Дети за это время состарятся.
     Вольт  старался  не  слушать  этот  слишком  близко  касающийся   его
разговор. Он снова активизировал письмо и натянул наушники.
     "Ты, верно, уже знаешь, -  звучал  в  наушниках  Пашкин  голос,  -  о
провале проекта "Терра". Очень гнусное ощущение, мы ведь заранее говорили,
что так получится, и теперь всем нам (сторонникам  "Геи")  кажется,  будто
окружающие думают, что мы злорадствуем. Обидно. И самое страшное, что нас,
возможно, ждет то же самое. Ты прикинь: не было на  планете  атмосферы,  и
вдруг - нате - лишний килограмм на каждый сантиметр  поверхности.  А  если
умножить на площадь планеты? Цифра  получается  космическая.  А  на  Терре
пытались тяжелую аммиачную атмосферу заменить на земную. Это еще  похлеще.
Что там теперь творится - представить страшно. Одни материки тонут, другие
выныривают, моря закипают, не планета, а сплошной вулкан. Соваться туда  с
техникой - только  сильнее  пожар  раскочегаривать.  А  ждать,  пока  само
остынет, - сотни тысяч лет. Даже при  мягком  вмешательстве  -  все  равно
тысячи лет. Бахтер рвет и мечет, тоже не человек, а  сплошной  вулкан.  Он
считает, что, несмотря на свистопляску, Терра уже пригодна для примитивных
форм жизни. Между нами говоря, он прав. Бахтер затребовал споры лишайников
и сине-зеленые водоросли, а ему не дают. То есть дают, но мало. Вот  он  и
бушует.
     У нас же свои трудности. В основном, с океаном. Давление  мы  создали
одну десятую атмосферы. Пока за счет  азота.  Теперь  роем  котлованы  под
будущие моря и загружаем в них куски льда  по  пять-шесть  миллионов  тонн
каждый. Лед возим с внешних планет, там  его  много.  Туда  же  отправляем
вынутую породу. Очень скучно и нудно. Гелиос греет  здорово,  но  давление
маленькое, так что лед не тает, а возгоняется. С этим  тоже  морока,  чуть
зазеваешься - получится атмосфера из водяного пара, и дела будут еще хуже,
чем на Терре. Но слегка парить все-таки не мешает, вода ионизируется, и мы
обогащаемся кислородом. А водород улетает, так что шлейф у нашей Геи дивно
красивый, ежели смотреть в ультрафиолете.
     Но все-таки дела прискорбны. Терра погибла, а ведь  Бахтер  собирался
открыть ее через двадцать лет. А над Геей уже пятьдесят лет работают и еще
провозятся годов  около  семидесяти.  Понимаешь  теперь,  почему  все  мои
надежды на тебя? Давай, дерзай на фронте снабжения поисковых  групп,  а  я
тебя больше отвлекать не буду.
     - Да, чуть не забыл, у нас по рукам ходит  карикатура.  Торжественное
открытие Геи. Толпа седобородых строителей, а на переднем плане  истлевшие
от старости Бахтер и Панокас без скафандров. Очень смешная..."
     Сейчас Вольт дорого дал бы, чтобы навсегда забыть Ласточку  или  даже
чтобы его доклад оказался правдой. А тогда он бежал, радостно захлебываясь
воздухом, высокая по  грудь  трава  расступалась  перед  ним,  со  звонким
шелестом смыкаясь сзади. Стрекот, скрежет, писк, щебетанье каких-то  живых
существ вихрились вокруг,  усиливаясь  при  его  приближении.  Жизнь  была
всюду, могучая, радостная, невероятно красивая. Вольт, рассмеялся и упал в
траву. Его слегка подташнивало, не от воздуха,  просто  он  перед  выходом
прошел  через  дезинфекционную  камеру,  чтобы  не  занести  ненароком  на
Ласточку ни единого земного микроорганизма. Вольт не  знал,  долго  ли  он
лежал. Казалось, прошла вечность, но и  вечности  было  мало.  Наконец  он
сказал себе: "Пора!" - встал и пошел, раздвигая мягкие живые стебли.
     Следующее утро было страшным. Первое, что увидел  Вольт,  был  черный
шрам, протянувшийся через поле. Вольт вышел наружу в скафандре.  Там,  где
он проходил вчера, теперь пролегала  широкая  тропа,  покрытая  засохшими,
сгнившими растениями, усыпанная трупами насекомых. Через час стал известен
ответ: Ласточка  ничем  не  угрожала  Вольту,  но  Вольт  был  ядовит  для
Ласточки. Его пот, дыхание - убивали.
     Больше Вольт не бегал по траве.
     Несколько часов он  просидел,  запершись  в  корабле.  Изучал  спектр
солнца, посылал зонды к газовым гигантам на окраине системы и к  выжженной
внутренней планете. Потом не выдержал, надел скафандр и вышел наружу.
     Так же светило солнце, так же шелестела трава,  насекомые  с  размаху
налетали на холодное плечо скафандра, трещали дрожащими  веерами  крыльев,
изумрудно таращили драгоценные камни глаз и улетали невредимыми. Все  было
почти как прежде, только ветер был не для него, и трава была не для  него,
и вся Ласточка тоже была не для него.
     Река, на берегу которой он поставил звездолет, когда-то  натаскала  с
ближних гор камней,  и  луг,  перемежаемый  полосами  кустарника,  у  реки
обрывался, только редкие травинки торчали среди россыпи. Зато  именно  там
Вольт встретил птицу. Она поднялась из-за валуна и, изогнув шею,  зашипела
на Вольта, потом, неловко сгибая  тонкие  ноги,  отбежала  в  сторону.  На
плотных белых перьях играли перламутровые блики.  Вольт  шагнул  вперед  и
увидел за камнями гнездо. На песке в беспорядке набросаны ветки и труха, а
на этой подстилке покоятся четыре  совершенно  круглых,  серых,  под  цвет
булыжника, яйца. Певица издали следила за Вольтом. Вольт, пятясь, отошел.
     - Извини, - бормотал он, словно птица могла услышать и понять его.  -
Я не хотел мешать, я же не знал. Извини...
     Птица в три шага вернулась к гнезду, склонив голову набок  совершенно
по-куриному, взглянула на кладку  и  резко  без  размаха  ударила  клювом.
Брызги белка запятнали камень. Птица  распахнула  длинные  трехсуставчатые
крылья, подпрыгнула в воздух и полетела прочь от оскверненного гнездовья.
     И так было повсюду. Маленькие пушистые зверьки, рывшие норы в  обрыве
противоположного берега, плескавшиеся в воде и таскавшие из придонного ила
жирных червей, бросили норы и уплыли вверх по реке, пичужки  собирались  в
стаи и откочевывали прочь, даже насекомых словно бы стало меньше.
     Именно тогда Вольт принял решение скрыть Ласточку от  людей,  которых
она не могла принять. Ремонтные механизмы закончили  проверку  починенного
плазмопреобразователя, разведчики вернулись с соседних планет, можно  было
улетать.
     Никто не пытался уличить его в неточностях, и солгать удалось легко и
убедительно. А каждое услышанное на Земле слово укрепляло его  в  принятом
решении и почему-то одновременно расшатывало убеждение,  что  он  поступил
правильно.
     Челнок сел на крышу города. Вольт спустился на свой этаж и  вышел  во
внутренний сквер. Пешеходные дорожки, движущиеся и обычные,  а  рядом,  за
плотной  стенкой  неприхотливого  барбариса,  тоненькие  чахлые   деревца.
Несмотря  ни  на  что,  деревья  не  желали  расти  на  внутренних  этажах
гигантских домов.
     Вольт остановился, не дойдя до своей квартиры. В живой изгороди  зиял
просвет. Раньше тут рос куст шиповника. Неделю назад, когда Вольт  улетал,
среди листьев появился плотный, зеленый с красным кончиком  бутон.  Теперь
куста не было.
     К Вольту подошел сосед, Иван Стоянович Бехбеев.
     - Смотришь? - спросил он. - Смотри. Вот как бывает: занюхали  цветок.
Не стоило и  сажать.  Я,  как  это  началось,  решил  полюбопытствовать  и
поставил счетчик. Так, знаешь, в первый день  цветок  две  тысячи  человек
понюхали. В очередь стояли, как на выставку.  Каждый  наклонится,  вдохнет
поглубже и отходит. Так весь день. Пальцем до него никто не дотронулся,  а
он все равно на третьи сутки  завял.  И  ведь  понимаю,  что  все  зря,  а
все-таки новый цветок посажу, как только  черенок  достану.  А  его  опять
занюхают, это уж как пить дать.  Растения  не  любят,  если  чего  слишком
много. Я по своей работе вижу. Машины мы на границе  задерживаем,  а  если
кто с малышами пешком  идет  заповедник  посмотреть,  то  порой  закрываем
глаза. Так вот, там то же самое, вдоль границы  ничего  не  цветет,  редко
когда чертополох распустится. Понимаешь, не рвут их, а сами не цветут!
     Вольт  не  раз  слышал  печальные  рассказы  Бехбеева  о   службе   в
заповедниках, как раньше они медленно умирали и как  двадцать  лет  назад,
когда Вольт был еще мальчишкой, их спасли, засадив человечество в огромную
тюрьму.  Смешно  и  обидно:  тюрьмой  была  вся  Вселенная,   кроме   того
единственного места, где люди могут и хотят жить. Все это Вольт  знал,  но
сейчас он обратил внимание совсем на другое.
     - Иван Стоянович, - спросил он, - я не совсем  понял;  выходит,  туда
пытаются пробраться на гравилетах и без детей?
     - А ты как думал? - Бехбеев выпрямился.  -  Мерзавцев  на  свете  еще
сколько угодно. Да и нормальным  людям  тяжело.  Особенно  когда  объявили
проекты быстрого освоения: у всех было ощущение, что скоро конец  бедам  и
можно не скопидомничать. Тогда гравилеты косяками в  зоны  шли,  а  мы  их
силовыми полями невежливо останавливали. Страшно вспомнить. Я теперь  этих
новинок  в  освоении  просто  боюсь.  Взбунтоваться  сапиенсы   могут,   а
четвероногим расплачиваться. Вы уж осторожней  открывайте,  чтобы  зря  не
обнадеживать и не разочаровывать.
     - Обязательно, - ответил Вольт и,  извинившись,  пошел,  все  ускоряя
шаг, потому что дверь его квартиры открылась, и на порог вышла Рита.

     - Вольтик, расскажи мне сказку. Все равно какую, только грустную.  Ты
рассказывай, а я буду слушать тихонько,  как  мышка.  Только  если  совсем
печально станет, я тебе в подмышку ткнусь и немножко поплачу. Ты  ведь  не
рассердишься?
     - Что ты? - сказал Вольт. - Слушай. Далеко-далеко, в укромном  уголке
мироздания, вокруг желтого солнышка бегает маленькая планетка. Я, конечно,
неправ, она не маленькая, для себя она  очень  даже  ничего.  У  нее  есть
голубое небо и трава, зеленее которой не найти, есть море,  ветер,  птицы,
чтобы летать, и звери, чтобы бегать. Большие белые, очень гордые  птицы  и
смешные пушистые звери. Там можно бегать босиком и пить воздух, не  боясь,
что он кончится...
     - Вольтик, какой ты у меня смешной! Разве эта сказка грустная?
     - Да, Рита, это очень грустная сказка.

     Об этом так много говорили и писали, этого так  долго  ждали,  что  в
конце концов перестали ждать. Но время шло, корабли строились,  и  вот  их
стало больше, чем требовалось для проектов  освоения  и  дальнего  поиска.
Вышло решение об открытии космического туризма.
     Мало кто знал,  какие  битвы  отгремели,  прежде  чем  Мировой  Совет
утвердил это решение. Сергей Юхнов отчаянно  сражался  за  идею  сплошного
поиска. Однако космический туризм победил, надо было  дать  хоть  какую-то
отдушину миллиардам замкнутых в мегаполисах людей. Конечно, полторы тысячи
старых, переоборудованных для автоматического  полета  кораблей  не  могли
удовлетворить всех, но все-таки это было кое-что. Любой взрослый  человек,
прошедший трехмесячные  курсы,  имел  право  получить  звездолет,  выбрать
систему в радиусе одного перехода  и  отправиться  туда  одному  или  взяв
трех-четырех друзей. Программа полета рассчитывалась на Земле, корабль сам
отвозил экипаж к выбранной звезде и через пять дней привозил обратно.
     Вольт не колебался. У него появилась возможность еще раз побывать  на
Ласточке  и  даже  показать  ее  Рите.  Ласточка  была  почти  на  пределе
досягаемости, но все же туда можно долететь за один переход. И пока первые
счастливцы занимались на курсах, пилот Вольт без  всякой  очереди  получил
одну из туристских машин и вместе с Ритой отправился в путешествие.
     Все выводы ручного управления на звездолете были наглухо блокированы,
рубка узнавалась с большим трудом, столько в ней появилось приспособлений,
защищающих корабль от неумелого капитана, а неопытный  экипаж  от  слишком
мощных  механизмов.   Появились   даже   вспыхивающие   табло,   требующие
пристегнуться  и  зажмурить  глаза  в  момент  перехода:  правило,   давно
отмененное для профессиональных пилотов.
     Вольт сказал Рите, что они летят к месту его вынужденной  посадки,  и
Рита заранее представляла,  какую  коллекцию  кристаллов  они  повезут  на
Землю.
     Переход сильно напугал Риту. Она побледнела и стала  жаловаться,  что
ее тошнит. Пока Вольт водил. Риту в медотсек,  пока  диагност  прослушивал
ее, поил чем-то из  мензурки  и  печатал  длинный  перечень  рекомендаций,
прошло около получаса. За это время корабль  подошел  настолько  близко  к
системе,  что  обсерватория  могла  начать  исследования.  Вольт  с  Ритой
выходили из медицинского отсека, когда по кораблю раздались требовательные
звонки, потом где-то включился невидимый динамик:
     - Уважаемый экипаж! Корабль  подходит  к  выбранной  вами  звезде,  у
которой только  что  обнаружена  планета  с  кислородной  атмосферой.  Вы,
конечно, извините нас, что ваша экскурсия прервана и корабль  возвращается
на Землю. Ваш удачный выбор помог всему человечеству. Спасибо!
     Вольт бросился в рубку.
     Несколько часов, пока звездолет гасил скорость и снова набирал ее для
обратного  скачка,  Вольт  отчаянно  пытался  перехватить   управление   у
автоматики. Сделать ничего не удалось. Побледневшая  Рита,  которой  Вольт
успел объяснить положение дел,  молча  наблюдала  за  ним.  Наконец  Вольт
бросил микродатчик на стол.
     - Не получается! - простонал он.
     - Вольтик, ну попробуй еще раз, - ободряла  Рита.  -  Ведь  наверняка
можно что-то сделать.
     - Сделать можно одно - взять железяку побольше и разнести все в щепы.
Правда, на Землю вернуться не придется.
     - Это надо, Вольтик? - жалобно спросила Рита.
     - Нет, - ответил Вольт. - Если бы я был один, я бы это  сделал,  а  с
тобой - нет.
     - Если бы я была одна, я бы тоже это сделала, - сказала  Рита,  -  но
сейчас я не могу.
     Она протянула Вольту ленту с рекомендациями диагноста. Вольт прочитал
и все понял.

     "Мировой Совет рассмотрел вопрос о кислородной  планете  Ласточка  и,
приняв во внимание мнения всех сторон, постановляет:
     1. Начать освоение планеты  Ласточка  и  приспособление  ее  к  жизни
людей.
     2. На базе комплексной экспедиции,  исследовавшей  Ласточку,  создать
постоянно действующий центр, в задачи  которого  войдут  сбор  и  хранение
растительного  мира  планеты,  кладок  насекомых,   изучение   возможности
адаптации  живого  и  растительного  мира  к   новым   условиям,   попытки
длительного сохранения животных в состоянии анабиоза.
     3. В долгосрочные планы освоения включить  создание  в  трехсотлетний
срок планеты типа Ласточки, на которой воссоздать условия, существующие  в
настоящий момент на Ласточке.
     Мировому Совету известно, что ущерб, нанесенный Ласточке, может  быть
непоправим, однако положение, сложившееся на  Земле,  требует  радикальных
мер. Благо человечества превыше всего".
     Вольт  отложил  бюллетень  Совета.   Это   был   приговор   Ласточке,
окончательный и не подлежащий обжалованию. А ведь Вольт был не один. Сотни
тысяч людей требовали сохранить Ласточку. Старый идеалист Юхнов, чья мысль
нашла-таки воплощение в блокировании приборов,  был  в  отчаянии.  Его  не
утешало даже то, что космический  туризм  был  отменен  и  часть  кораблей
передавалась ему для сплошного поиска. Ведь остальные корабли  уходили  на
освоение Ласточки.
     Неожиданно человек, о котором  думали  как  о  самом  опасном  враге,
оказался  самым  горячим  защитником  Ласточки.  Владимир  Маркус  прервал
многолетнее затворничество на Плутоне и прилетел на  Землю.  Но  все  было
бесполезно.
     В первый отряд, отправлявшийся на Ласточку,  брали  людей  не  старше
сорока лет и не имеющих детей. Тут же у пунктов записи выросли  длиннейшие
очереди. Мегаполисы резко  снизили  рождаемость.  А  ведь  обе  стороны  в
полемике больше всего апеллировали к детям. Но кто знает, что будет благом
для будущих поколений? У них с Ритой через полгода родится  Марунька.  Уже
известно - будет девочка.  Что-то  даст  ей  разграбленная  Ласточка?  Что
получит и потеряет Марунька?
     Со стен, перекрытий, с  открыток  и  плакатов  на  прохожих  смотрела
последняя картина Маркуса. Над серой,  засыпанной  прахом  равниной  летит
птица. Навсегда улетает от погибшего гнезда.
     Люди, спешившие к пункту записи, смущенно отводили взгляд и  ускоряли
шаги.

     Если судить по старым, снимкам, небо у Ласточки было густо-синим, без
малейшей примеси какого-нибудь другого  цвета.  Оно  и  теперь  оставалось
таким же, разве что самая малость зелени капнула в синеву. Но заметить это
мог бы только очень опытный глаз.
     Трава на лугу поднималась  сплошной  стеной,  узкая  тропинка  словно
прорезала ее. Упругие головки  тимофеевки,  метелки  овсяницы  и  мятлика,
солнечные глаза ромашек, купы колокольчиков поднимались, почти на метр,  и
только огненные фонтаны иван-чая царили над ними, привлекая к  себе  яркой
окраской.
     Луг представлялся лесом, тем более,  что  у  подножия  сильной  травы
кудрявилась какая-то травяная мелочь. Но ее видно, только если присесть на
корточки, а тогда трава и тебя спрячет с головой, и можно  воображать  что
угодно.
     Марунька сидела на корточках, тимофеевка  и  ромашки  склонялись  над
ней. А прямо впереди торчал нескладный разлапистый кустик звездки,  одного
из немногих растений Ласточки, сумевших выжить в новых условиях. На  одной
из боковых веточек плавно покачивался  цветок.  Заходящие  друг  за  друга
лепестки, с тыльной стороны зеленые, изнутри были  бледно-розовыми,  а  на
розовом фоне в беспорядке располагались мелкие ярко-красные пятна.
     Марунька водила перед цветком пальчиком, а он медленно поворачивался,
пытаясь уклониться от прикосновения.
     - Оп!  -  воскликнула  Марунька  и  ловко  дотронулась  до  пушистого
пестика. Цветок моментально захлопнулся, плотно сжал лепестки, обратился в
зеленый шарик, сидящий на конце ветки.
     Марунька подождала, потом наклонилась вперед и, прикрыв рот ладошкой,
быстро зашептала:

                            Аленький цветочек,
                            Открывай глазочек,
                            Полюбуйся на меня:
                            Я не трогаю тебя!

     Зеленый комок дрогнул, и перед девочкой  раскрылась  чашечка  цветка,
словно спрыснутая изнутри алыми каплями.

                            Святослав ЛОГИНОВ

                           ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНЬКИ

                                           Яблока сырые прияты вредительны
                                           суть телу паче всех овощей.
                                                     Вертоград прохладный.

     - А что, дорога вполне приличная, - произнес Путило,  резко  крутанув
руль.
     Автомобиль накренился и начал заваливаться в колею, густо наполненную
серой жижей, больше всего  напоминающей  шламовые  отстойники  абразивного
завода. Ефим Круглов судорожно ухватился за ручку дверцы, словно собираясь
выпрыгивать сквозь ремни безопасности,  но  машина  всего  лишь  ухнула  в
колдобину и, натужно взревывая, принялась расплескивать тракторного замеса
грязь. Струйки глинистой суспензии стекали по  заднему  стеклу,  превратив
мир в серый  абстрактный  витраж.  Сквозь  лобовое,  почти  чистое  стекло
Круглов видел грязевые разливы: глубокие, податливые и  цепкие.  Самый  их
облик однозначно предсказывал, что  случится  через  минуту:  звук  мотора
изменится, колеса забуксуют, не находя опоры в полужидкой среде. С  минуту
Путило  помучается,  переключая  скорости  и  пытаясь  раскачать  завязшую
"ниву", потом щелкнет дверцей и скажет:
     - Приехали. Придется тебе меня подтолкнуть.
     Ефим опустил взгляд на  свои  ноги.  Три  часа  назад,  в  городе  он
опрометчиво полагал, что надел резиновые сапоги. Теперь стало ясно, что по
здешним меркам его обувка в лучшем случае может сойти за тапочки. Голенища
сапожек едва доставали до щиколоток, и, значит, лучше было  сразу  снимать
их и шагать в холодную октябрьскую грязь босиком.
     Круглов осторожно, выискивая ногой опору, ступил в грязь и  сразу  же
провалился выше сапог. Казавшаяся густой каша  мгновенно  хлынула  внутрь.
Загустелая в глубине масса покорно раздалась  под  ногой.  Ефим  попытался
сохранить  равновесие,  немедленно  черпанул   вторым   сапожком   и,   не
удержавшись, плавно, как в замедленном фильме, повалился  набок.  В  самый
миг падения отчетливо  представилось  жуткое  бурое  пятно  в  полплаща  и
вспомнилось красивое слово: "бежевый". Больше плащу бежевым не быть.
     Он еще старался вскочить быстрее, как будто  грязь  может  не  успеть
прилипнуть к чистой ткани, но ноги, так и не встретив опоры,  проскользили
в разные стороны, и он снова  упал,  на  этот  раз  на  живот,  до  локтей
погрузив оба рукава в пованивающее навозом и соляркой месиво.
     "Гнила, - мелькнула неуместная мысль. -  Деревенские  называют  глину
гнилой".
     После этого его опять повалило на сторону, и он понял, что тонет.
     "Нива", смердя сиреневым выхлопом, и швыряясь из  под  колес  грязью,
медленно уплывала по разбитой дороге.
     - Сергей Лукич! - крикнул он, уже зная, что машина не остановится.  -
Путило! Помоги!.. Сто-ой!!
     Шматок грязи хлестко залепил в лицо,  мгновенно  ослепив  и  наполнив
открытый рот пресной горечью разведенного  глинозема.  С  натугой  Круглов
выдрал  наружу  одну  руку,  но  лишь  сильнее  замазал  глаза.  Когда  он
проморгался, легковушки уже не было, а успокоившаяся колея  плотно  зажала
ноги и туловище, словно не  земля  была  вокруг,  а  мгновенно  твердеющий
алебастр. И  не  за  что  было  схватиться,  чтобы  вытащить  себя,  и  не
оставалось  сил  держать  запрокинутую  голову  над   поверхностью   жижи,
терпеливо ждущей, чтобы засосать и уложить его на дно колеи  под  гусеницы
запоздалому трактору.
     Почему-то даже сейчас он не мог заставить себя  крикнуть:  "Спасите!"
Стыдно было, что ли? Он набрал воздуха, сколько вошло в сдавленную  грудь,
и попытался звать на помощь,  но  сумел  издать  лишь  сиплый  писк.  Зато
липучка, в которой он барахтался, словно проснулась и потянула  его  вниз.
Ефим  хлебнул  холодной  грязи,   забился,   понимая,   что   топит   себя
окончательно, и булькая, закричал:
     - А-а-а!..
     - Ты чего? - спросил Путило.
     Круглов  попытался  вскочить,  но  ремни  удержали,  заставив   вновь
откинуться на сиденье.
     - Приснилось, - выдавил он.
     - Бывает, - согласился Путило. - Здесь в два счета может укачать. Но,
заметь, дорога отличная. Сверху жижа, а внизу плотный  грунт.  Тут  прежде
тракт проходил, так до сих пор путь держится.
     - Понял, - сказал Круглов, вытирая лицо. На зубах  скрипело,  во  рту
был вкус глины.
     - А вот и деревня, - сообщил Путило. - Называется  Горки.  Хотели  ее
переименовать, чтобы не путали, да руки не дошли. Так и осталось Горки.
     Букву "г"  Путило  произносил  мягко  на  хохляцкий  манер,  так  что
получалось "Хорки".
     "Хорки, так Хорки, - подумал Ефим. - Главное, чтобы сухо было".
     - Нам еще версты полторы, сказал Путило. - Склады там.
     - Чего так далеко?
     - Укрепрайон. Где немцы доты строили, там и склады.
     Автомобиль наконец доплыл к первым домам. Здесь  Путило  не  рисковал
опрокидывать "ниву" в переполненные колдобины, он слишком хорошо знал, как
деревенские бутят ямы под окнами битой стеклотарой и прочими составляющими
культурного слоя. Путило старался  держаться  тропки,  протоптанной  вдоль
палисадничков, огороженных  пряслами  в  одну  жидкую  жердинку.  Обвислые
розетки счерневших от мороза георгинов уныло размазывали грязь на  дверцах
раскачивающейся машины. Пару раз автомобильный  бок  шкрябнул  по  жердям,
кажется даже сломал одну, но и после этого в деревне ничто не  проснулось,
она оставалась такой же молчаливой, серой и придавленной к  земле,  как  и
молчаливое, серое, придавленное к земле небо над ней.
     Деревня была длинная, всяко  дело  больше  километра,  а  домов  Ефим
насчитал десятка два. Между одинокими постройками словно провалы в  хорошо
прореженной челюсти пустели заросшие бурьяном фундаменты, кучи  деревянной
трухи, уголья. Казалось, здесь много лет кряду не утихала война, и  теперь
уцелевшие людишки нарочно живут победнее, зная, что все  равно  налетят  и
ограбят. Не одни, так другие. Так что не стоит и наживать.
     Возле одного дома у  калитки  Круглов  заметил  человеческую  фигуру.
Существо, кажется женского пола и  очень  неопределенного  возраста,  сухо
смотрело на телепающийся  в  грязи  экипаж.  На  существе  была  затертая,
пыльного  цвета  телогрейка,  из-под  которой   свисал   выцветший   подол
подозрительного покроя, а уж из-под него торчали  преогромнейшие  кирзовые
сапоги. То был не человек даже, а  как  бы  природное  явление,  такое  же
вечное и обязательное, как заросли пожухлой лебеды или покосившийся столб,
неведомо кем и когда вкопанный в стороне от дороги.  Мимо  сквозили  века,
народы, завоеватели какие-то,  а  существо  стояло,  опершись  о  плетень,
строго глядя на разболтанную колею и не видя, кого  несет  по  этой  колее
мимо тихой деревни Хорки.
     Оккупанты спрыгивали с танковой брони  и  храпящих  степных  лошадей,
бежали по избам, волокли кур, граммофоны и  голосящих  девок,  с  оттяжкой
рубили кривым булатом непокорных, жгли дома и  сараюшки,  но  не  обращали
внимания ни на бурьян, ни на кривоватый столб,  ни  на  безликую  кирзовую
фигуру. А зря, потому что проходило малое время, и следа не оставалось  от
захватчиков, самая память о них истиралась,  а  бурые  стебли,  подгнивший
столб и согнутая фигура продолжали стоять.
     Щелкнув дверцей оппеля, Ефим выскочил наружу. Настроение у него  было
прекрасное. Да и в самом деле, чего  опасаться?  -  глубокий  тыл,  земля,
можно сказать, своя. Смешная  деревня,  забавные  люди,  осень,  яблоки...
Хорошо! Автомат остался висеть на плече дулом вниз: все  кругом  зер  гут,
яблоки не стреляют. Пропечатывая  на  скользких  размывах  глины  рубчатые
шрамы следов, Ефим приблизился к стоящему у плетня  существу.  Сдвинув  на
затылок пилотку, оглядел аборигена. - Пожалуй, это  все-таки,  женщина.  -
Затем спросил:
     - Шпрехен зи дойч?
     - Ich verstehe nicht, - непонятно ответило существо,  глядя  насквозь
прозрачными выцветшими глазами.
     Ефим недоуменно пожал плечами, четко, словно на плацу, развернулся. О
чем говорить, с кем не о чем говорить? Нога,  уютно  упрятанная  в  сапог,
проскользнула, словно под каблук попал небрежно брошенный огрызок  яблока.
Ефим изогнулся,  стараясь  удержаться  растопыренными  руками  за  воздух.
Брошенный шмайсер ударил дулом в поясницу, и Ефим всем телом грохнулся  на
дорогу, смертельно скользкую, но все еще твердую под тонким слоем жижи.
     Коротко в три толчка ударила очередь.
     "Совсем не больно... - успел удивиться Ефим. - Сейчас..."
     - Опять что-то приснилось? - вопросительно произнес Путило. -  Здоров
ты спать.
     - Недосып, -  севшим  голосом  выговорил  Ефим.  -  Сессия.  Экзамены
сдавал.
     - Какие же экзамены в сентябре? - недоверчиво поинтересовался Путило.
- Сессия, вроде, весной бывает и зимой.
     - Так получилось, - уклончиво ответил Круглов.
     - Ага, - согласился Путило. - А что сдавал?
     - Помологию. Профессор Рытов - зверь. Душу вынимает.
     - Ага, - повторил Путило, не отрывая взгляда от дороги.
     "Нива", натужно завывая, ползла в гору. Деревня уже осталась  позади,
дорога  оврагом  вгрызалась  в  холм  или,  может  быть,  изначально  была
проложена по впадине. Время от времени по сторонам над  обрывами  являлись
невысокие деревья, корячившие пустые ветви в провисшее небо.
     - Яблони, - сказал Путило, мотнув головой. -  Раньше  тут  сплошняком
сады росли, торговля шла крупная,  на  ярмарке  плодоводства  в  девятьсот
одиннадцатом году отдельный павильон был - "Псковские яблоки", в Берлине -
фирменный магазин, не помню чем. Потом, конечно, все хизнуло,  повалилось,
при Хрущеве яблони порубили - ничего не осталось.
     - Как это ничего? Откуда тогда склады?
     - Ну,  кое-что,  конечно,  осталось.  В  основном  -  по  заброшенным
деревням, где рубить  было  некому.  Работаем  помаленьку,  но  фирменного
магазина на Seestrasse мне еще долго не открыть.
     - Ого! Ты глянь, Сергей Лукич! - перебил Круглов.
     Влево от дороги, где холм приминался  пологой  ложбинкой,  неприкрыто
распласталось серое военное сооружение. На  десяток  метров  в  окружности
земля была заменена замшелым от старости  цементом.  Его  грубая  фактура,
выветренная и потемнелая, казалась  камнем,  искони  росшим  тут,  забытым
рассеянным ледником в далекий мамонтовый период. Но сквозь  эту  твердь  в
свою очередь пробивалось иное творение чужеплеменных рук: стальной  колпак
неведомой толщины, столь мощный, что даже ржавчина не осмеливалась пятнать
его.  Раскосая  прорезь  амбразуры  сторожила  танкоопасное   направление,
неприязненно глядя на гражданский экипаж, вздумавший прошмыгнуть мимо.
     - Это и есть укрепрайон? - с тихим восторгом спросил Ефим.
     - Он самый.
     - А где вход?
     - Нам к нему еще пилить и пилить. Он на той стороне холма, за бугром.
     - Не слабо сказано, - оценил фразу Ефим.
     Легковушка перевалила водораздел и юзом сползла вниз, где  в  сторону
от  дороги  отходила  еще  одна  раздолбанная  колея.  С  виду  она   была
точь-в-точь, как та, по которой они только что плыли, но, видимо, качество
этой хляби было иным, потому что Путило вывел машину на обочину и заглушил
мотор.
     - Дальше - ножками, - произнес он, распахивая дверцу. - Дальше только
трактор пройдет.
     - Вход в бункер открылся неожиданно: путники обогнули отрог  холма  и
увидели, что часть склона словно срезана долой и  на  этом  месте  темнеет
заложенная кирпичом арка. Когда-то, должно быть, она была замаскирована  и
страшна гордой неприступностью, но сейчас,  выставив  напоказ  обшарпанное
уродство, сооружение походило на брошенный  за  ненадобностью  туннель,  а
никак не на крепость минувшей войны. Расколотые остатки бетонных  тюфяков,
некогда прикрывавших горжевую часть, теперь  были  свалены  вниз  и  густо
зеленели лишайником.
     - Ну как? - спросил Путило,  опуская  тяжелый  рюкзак  на  треснувшую
плиту.
     - Впечатляет, - согласился Круглов. - А что, тут никого нет?
     - Да уж, - с неожиданной злобой произнес Путило. -  Был  тут  у  меня
один - сторож. И смотал. Объект бросил,  даже,  вот,  смены  не  дождался.
Хрена он у меня получит соленого, а не  зарплату.  Почему,  думаешь,  тебя
сюда так спешно везти пришлось? Тут яблок лежит  немеряно  и  оборудование
завезено. А охраны - никакой. Все для добрых людей. Во, гляди!
     Путило подошел  к  двустворчатой  железной  двери,  украшавшей  центр
кирпичной кладки, пошарил под порогом и  вытащил  ключ.  Тяжелый  амбарный
замок со скрипом распался, открывая проход.
     - Это тоже немецкое? - с сомнением спросил Круглов, кивнув на сварную
дверь.
     - Не, это потом. Тут все было замуровано году в пятидесятом, чтобы не
шастали, кто ни попадя. Мы только проход пробили и дверь навесили.  Ну,  и
конечно, вычистили оттуда гору дерьма.
     Ворота  завизжали  на  петлях  и  открыли  вторую  дверь  из  плотных
деревянных плах.
     - Это уже для тепла, - пояснил Путило, снимая  крошечный  контрольный
замочек.
     Желтые лампы под потолком осветили уходящую вглубь горы штольню.  Она
была широка, больше трех метров в  свету,  как  говорят  строители,  и  до
половины заставлена заколоченными ящиками. Сделанные по трафарету  надписи
навевали мысли о чем-то техническом.
     - Оборудование,  -  предупредил  вопрос  Путило.  -  Консервный  цех,
мармеладное производство... и все стоит без  дела,  распутица  строить  не
позволяет. А яблоки - в рокадной галерее и казематах. Там  глубина  метров
двенадцать, температура всегда комфортная, ни мороз  там  не  страшен,  ни
жара.
     - А боевая линия? - щегольнул знаниями Ефим.
     - Это далеко. К тому же, там постройки  котлованного  типа,  они  для
фруктохранилища хуже приспособлены, - видно было, что Сергей Лукич отлично
изучил свое хозяйство и разговор поддержать может. - Там до сих пор пусто,
только один из орудийных дотов оборудовали тебе под жилье.
     - А почему не наблюдательный пункт? Он сторожу больше подходит.
     -  Да,  конечно.  Ты  как-нибудь  туда   сходи,   полюбопытствуй.   А
понравится, так и переезжай.
     - Разрушен? - догадался Круглов.
     - Не, что ты. Просто там потолки семьдесят сантиметров высотой. Очень
удобно.
     Они спустились вниз, засветив следующую цепочку сиротливо болтающихся
лампочек. Проходы здесь были не так широки, но все равно почудилось, будто
стены раздвинулись, и вольный простор дохнул в лицо.
     Пахло яблоками. Сладостный винно-пряный аромат в  недвижном  воздухе,
казалось, стоял стеной, тонкие оттенки запаха слились, дух был так  силен,
что уже не имел отношения к чему-то съедобному - пахло как на кинофабрике:
эссенциями и растворителями. Флюиды пропитывали  старый  бетон,  возвращая
ему призрак жизни, душистая сытость висела в воздухе, дыхание  участилось,
кровь прилила к щекам, жар охватил пальцы рук.
     - Ишь, как сладко, - пробормотал Путило. - Вентиляцию надо  включить,
а то как бы не заткнулись.
     Он повернул рубильник. Где-то наверху заворчал вентилятор.
     Яблоки были повсюду. Поддоны  с  розовкой  наполняли  галерею,  ящики
боровинки расписной в четыре ряда громоздились в тесных казематах,  тускло
зеленели грубой кожей рамбуры, желтела  титовка,  собранная  в  разоренных
остатках некогда образцовой мызы господина Парамонова. Крошечные  китайки,
бруснички, сливки наполняли  плетеные  короба,  очаровательная  гвоздичная
хорошавка  алела  в  решетчатых  барабанах.  Болгарские   щепные   ящички,
привычные к безвкусному  джонатану,  не  могли  вместить  ребристые  плоды
снежного  кальвиля  -  светло-желтые,  лишь  слегка  затуманенные  неярким
румянцем, который, впрочем, берет свое в глубине, так что на срезе  яблоко
заманчиво  розовеет,  исходя  приятной  кислотой.   Стаканчатые   гремушки
королевского флейнера,  бархатный  анис,  осенняя  белая  путивка,  зимний
золотой пармен,  облитый  багряными  полосами  черногуз...  Артиллерийские
погреба заполняла антоновка: желто-зеленая полуторафунтовка;  каменичка  -
кислая, но стойкая в лежке и бесподобная пользой хворым и слабым;  румяный
сорт,  носящий  нелепое  прозвание  "серая  антоновка".  Но  всего  больше
собралось в подземелье короля и чемпиона окрестных садов  -  бесподобного,
великолепнейшего  штрифеля.  Крупные  четырехдюймовые  яблоки,  с   нежной
кожицей, которую не смеет тронуть  ни  парша,  ни  загар;  словно  облитые
растушеванным румянцем, с  эффектно  кинутыми  пестринками  более  густого
оттенка, и все это радостное великолепие не режет глаз, а словно  светится
изнутри притягательным матовым светом. Нет чудесней яблока, и просто  диву
даешься, как  скучно  называют  его  в  деревнях:  "обрез",  "старостино",
"Осеннее полосатое". Нет, пусть уж будет  дразнящее  слово  "штрифель",  в
котором слышится шорох осенней листвы и ожидание праздника.
     Ефим  взял  одно  яблоко,  повертел  в  пальцах,  понюхал.   Даже   в
перенасыщенной ароматами атмосфере от  яблока  тонко  и  сладостно  пахло.
Пахло хорошим вином и жизнью.
     - Той же яблочный дух, - медленно произнес Ефим, - особна есть  лечба
тем, кои одержимы суть сухотною, тако же и тем, кои страждут меланколиевою
болестию, понеже от того духу вредительное естество переминится.
     Он осторожно вернул яблоко на место.
     - Да ты ешь! - щедро предложил Путило. - Это коричное полосатое.  Где
еще таких попробуешь?.. Кушай!
     - Боязно что-то, - признался Ефим. - Смотри, сколько их тут.  Аппетит
отбивает.
     - Ну, как знаешь, - Путило выбрал яблоко покрупнее и хрустко вонзил в
него зубы. - Сочное, - сообщил он.
     В следующую секунду лицо  его  искривилось,  он  судорожно  заперхал,
стараясь сдержать кашель, но не справившись, согнулся, надрывно  закашлял,
размахивая руками и ударяя себя в грудь. Разжеванные куски  яблока  веером
полетели изо рта. Ефим, не зная, чем помочь, беспомощно  суетился  вокруг,
что-то спрашивал, хлопал ладонью по спине.
     - А... а... н-не-е... А-ак-х!.. - пытался выговорить Путило  и  снова
бился в кашле, переходящем в хрип.
     - Я сейчас... водички! - крикнул Ефим.
     Он прогрохотал по пандусам и  ступеням,  влетел  в  скупо  освещенный
тамбур, где они оставили вещи, дернул молнию на  сумке.  Там  должен  быть
термос, вместе с завтраком. Мать, когда собирала его в дорогу, приготовила
завтрак. И термос с горячим чаем.
     Под руку попало что-то круглое. О черт - яблоко! Где  же  термос?  А,
вот он!
     С термосом в руках Ефим кинулся вниз. Там было  тихо,  и  это  пугало
сильнее самых душераздирающих хрипов. Отчетливо представлялось бездыханное
тело Сергея Лукича, его искаженное лицо в пятнах гематом от лопнувших вен.
Что делать, как помочь?
     Путило сидел  на  перевернутом  ящике  среди  раскатившихся  яблок  и
осторожно, боясь вызвать новый припадок кашля, втягивал в грудь воздух.
     - Вот, - сказал Ефим, наливая в колпачок дымящийся чай. - Выпей.
     Путило  глотнул  немного,  кашлянул  словно  на  пробу,  потом  сипло
произнес:
     - Сладкий. Зря... Я соком захлебнулся, в дыхательное горло сок попал.
А он тоже сладкий - знаешь, как тяжело, если сладким захлебнуться? Я думал
- не откашляюсь.
     Путило допил чай, кашлянул еще раз, окончательно освобождая грудь  от
едкого сока, поднялся и начал собирать раскатившиеся яблоки.
     - Вот так живешь, - сообщил он, - а потом скушал яблочко  неосторожно
- и конец. Пошли, лучше, я тебе твое хозяйство покажу.
     По наклонной штольне они двинулись к боевой линии. По  дороге  Путило
остановился возле одной из ниш.
     - Тут вода, - сказал он. - Хорошая, вкусная.
     Из заржавелой трубы в ванну беззвучно падала прозрачная струя. Путило
наклонился, поймав воду губами, гулко глотнул. Ефим напрягся  в  нехорошем
предчувствии, но все обошлось. Тогда Ефим наклонился  и  тоже  попробовал.
Вода была очень холодная.
     - Чего крана нет? - заметил Ефим. - Течет без дела.
     - Какой кран, чудик? Это же ключ. Его перекроешь, так он снизу все  к
чертям собачьим размоет.
     Ефим наклонился к пленному роднику  и  еще  отпил  воды,  от  которой
ломило зубы и начинало болеть где-то над глазами.
     - Там еще нортоновский колодец был, - продолжал экскурсию  Путило,  -
но местные колонку свинтили, считай, сразу  после  войны.  Можно  было  бы
восстановить, обсадная труба цела, но как туда штангу опустить  -  ума  не
приложу. Потолок  мешает.  -  Путило  стукнул  кулаком  по  черным  плахам
обноски, уцелевшей в этом месте. - Ведь как строили, гады, а?  Полста  лет
прошло, а все цело, все действует. Вот  у  кого  поучиться...  Хотя,  если
вдуматься - на кой ляд они это мастерили? Чтобы я тут  сегодня  конверсией
занимался? Сделали бы нормальный склад, куда как было бы лучше.
     Минуя погреба, наполненные щедрым урожаем,  они  поднялись  наверх  и
очутились в доте, возможно том самом, что попался на глаза по дороге сюда.
Тесный объем укрепления позволял разместить кровать  с  пружинной  сеткой,
шкафчик,  в  котором  хранился  запас  продуктов,   и   столик,   вплотную
придвинутый  к   кровати.   На   орудийной   площадке   стояла   новенькая
электрическая плита с духовкой.
     Ефим выглянул наружу.
     - Дот, да не тот, - сказал он после некоторого раздумья.
     Пейзаж, открывшийся в бойнице, оказался незнакомым. Дороги  видно  не
было,  склон  полого  упирался  в  ржавое  болотце.  На  середине   склона
корявилась старая яблоня. Поломанные сучья почти  лишены  листьев,  вид  у
дерева был сиротливый. Странным казалось, как  уцелело  древнее  растение,
разве что действительно никто не  атаковал  неприступные  доты  в  лоб,  а
обошли их и брали с горжи - другой, не  так  защищенной  стороны.  Но  все
равно, крови в этих местах,  должно  быть,  лилось  преизрядно,  потому  и
яблоня до сих пор жива. Яблоки, говорят, хорошо на крови родятся.
     На секунду Ефиму померещилось, будто в одном месте земля среди  бурой
опавшей листвы мазнута кармином. Ефим потряс головой - почудилось. А  если
и нет - мало ли что может краснеть под яблоней?
     Он спрыгнул вниз.  Путило  деловито  перегружал  из  своего  мешка  в
шкафчик пакеты с провизией. Шкаф и без того был забит до половины. Что там
есть, Круглов не знал, видел лишь желтые пачки  "Геркулеса"  да  несколько
картонных клеток с яйцами.
     - А чего предыдущий сторож  ушел?  -  спросил  Ефим.  -  Тут,  вроде,
хорошо. Тишина, воздух.
     - А ляд его знает, - отмахнулся Путило. - Умом тронулся  от  воздуха.
Позвонил, сказал, что ключ под дверью, а он  здесь  больше  ни  минуты  не
останется. Хоть дверь запер - и то хорошо.
     - Понял! - сказал Круглов. - Это привидения. Где им еще быть, как  не
тут? Забрел мой предшественник куда-нибудь, где еще свет  не  проведен,  и
наткнулся на светящийся скелет. В каске и с железным крестом.
     - Ага, - сказал Путило. - Ты больше языком  чеши  -  тоже  рехнешься.
Только учти, мы,  когда  это  дело  размуровывали,  милицию  приглашали  и
саперов. Тут каждая щель осмотрена -  ничего  нет,  одна  труха.  А  труху
вычистили даже в пустых помещениях. Мне гниль ни к чему.
     - Скучный ты человек, Сергей Лукич, -  сказал  Круглов.  -  Я,  можно
сказать, только из-за привидений сюда и приехал.
     - Ты сюда отсыпаться приехал, - оборвал Путило, - за  казенный  счет.
Вот и отсыпайся - месяц-полтора,  пока  зимник  не  станет.  А  привидения
оставь в покое. Как путь установится, начнем товар вывозить,  там  уж  без
тебя обойдемся. А пока - спи на рабочем месте.
     Путило отдал последние  инструкции,  загрузил  в  багажник  несколько
ящиков затесавшихся летних сортов и укатил.
     Ефим остался один. Он постоял  на  обочине,  глядя  вслед  уплывающей
"ниве". Легковушка удалялась совершенно как во сне, то и дело  заваливаясь
в сторону и плюясь из-под колес жидкой грязью.
     Потом пришла тишина -  пронзительная,  какая  только  осенью  бывает.
Вроде и солнце на минуту  высунулось  из  просевших  туч,  и  стайка  птиц
пролетела с дробным щебетом, и день теплый, а все одно - не светло, глухо,
мозгло.  В  такие  дни  нарочно  ждешь  вечера,  чтобы  сидеть  у   печки,
подкладывая  тонкие  полешки  и  слушая  песнь  закипающего  чайника.  Под
открытым небом неуютно, все время чудится, что  сейчас  упадет  темнота  и
холод, и некуда будет податься.
     Ефим поднялся на гребень холма, пошел вниз,  выискивая  среди  ложбин
шапку дота. Ничего не попадалось - склон как склон, перерезанный оплывшими
остатками  траншей.  Не  верится,  что  внизу  ледниковая  морена   изрыта
бетонированными ходами.
     Потом Ефим увидел знакомую яблоню и болотину, на поверку  оказавшуюся
жалкой лужей. Сориентировавшись по знакомым приметам, увидел и капонир. Он
удачно прятался на местности:  так  просто  и  не  углядишь.  Застекленная
бойница светилась изнутри непогашенным  электричеством.  Сразу  захотелось
туда - домой. До чего же быстро человек привыкает к новому месту! Вот  уже
и бетонный склеп, в котором предстоит провести месяц, для него стал домом.
Обидно, что до входа почти километр по крутому  склону  -  сначала  вверх,
потом вниз, а затем обратный путь, но уже под землей.
     Но прежде всего Ефим пошел к яблоне. Он догадывался,  что  вернувшись
домой будет глядеть через амбразуру на недоступное дерево и мучиться,  что
же это краснеет неподалеку?
     Среди счерневшей листвы открыто на виду у всего мира лежало большущее
яблоко. Не верилось, как его  могли  пропустить  и  не  заметить.  Но  еще
удивительней  была  мысль,  что  такие   красавцы   могут   вызревать   на
искалеченном ветеране, каким представлялась старая яблоня.
     Ефим поднял прохладный плод. Все-таки хорошо, что это именно  яблоко,
краснобокий штрифель, а не выцветшая  кумачовая  тряпка,  размокшая  пачка
из-под сигарет или полусъеденная ржой консервная банка.
     Яблоко удобно лежало в ладони, восковый налет придавал кожице  особую
приятность, хотелось погладить яблоко словно доверчивого зверька.  Светлые
точки, проглядывавшие сквозь румянец, делали находку удивительно  живой  и
настоящей.
     Ефим  понюхал  яблоко.  В  осеннем  профильтрованном  воздухе  легкая
душистость штрифеля показалась ошеломляющей. Ефим только теперь понял, как
он хочет есть. Плотная желтоватая мякоть с легким хрустом подалась  зубам.
Рот наполнился винной сладостью с легким привкусом не то земляники, не  то
ананаса. Казалось, от яблока можно кусать бесконечно, и его не убудет.  Но
внезапно Ефим вспомнил как пострадал час назад  Путило,  и  тоже  едва  не
поперхнулся соком. Он аккуратно доел яблоко, расшелушил  огрызок,  вытащив
темно-коричневые семечки, и, зажав их пальцами, быстро расстрелял в разные
стороны.
     - Прорастайте, - великодушно напутствовал он разлетевшиеся семена.
     Больше делать на  улице  было  нечего.  Круглов  вернулся  ко  входу,
заложил дверь изнутри на  тяжелый  засов,  поднял  оставленные  в  тамбуре
рюкзак и сумку и двинулся через скупо освещенное подземелье.
     Теперь,  когда  он  шел  один,  путешествие  доставляло  куда  меньше
удовольствия, чем раньше. Шаги отдавались в переходах, все время чудилось,
что кто-то перебежками следует  сзади.  Шуточки  о  привидениях  почему-то
стали не смешны, и мысль, что наверху еще  день  -  не  слишком  помогала.
День, он наверху, а тут - ночь.
     - Да-а!.. - нарочито громко произнес Ефим. - Сейчас как выскочит фриц
в каске и с железным крестом, как гаркнет: "Хенде хох!" - а я ему в ответ:
"Штрифель зи дойч? Нонненапфель суислеп!" [нонненапфель, суислеп  -  сорта
яблок] Он и отпадет. Так-то, знай наших.
     На внутренней бронированной двери капонира Ефим не  без  удовольствия
обнаружил еще один засов, задвинул его; за неимением настоящей печи врубил
электрическую и уселся разбирать  вещи.  Прежде  всего  вытащил  заботливо
приготовленный матерью пакет с завтраком: четыре бутерброда с  рассеченной
вдоль  сосиской,  помятая   помидорина   и   пара   яблоков   сомнительной
помологической принадлежности.
     Ефим досадливо поморщился: ведь мама знала, куда он  едет,  могла  бы
догадаться, что яблок с собой брать не стоит. Вот, куда их теперь девать?
     Аромата у привезенного фрукта не  было  никакого,  вкус  травянистый,
мякоть рыхлая. И вообще, не мякоть это,  а  хорошо  развитый  мезокарп.  И
кутикула жесткая как подметка, из такой только урсоловую кислоту добывать.
И семенная камера поражена фузариозом.
     Ефим запихнул надкушенных уродцев  обратно  в  полиэтиленовый  пакет,
крепко завязал. Завтра надо будет  отнести  их  подальше  и  выкинуть.  Не
хватало  еще  занести  сюда  какую-нибудь  заразу.   Вот   станет   Путило
миллионером, выстроит настоящий  склад,  повесит  под  потолком  кварцевые
лампы, и не будут страшны собранному  урожаю  ни  фомоз,  ни  глесириозная
гниль, ни трихотециоз. А я у него стану главным помологом. Путило  хороший
мужик, ему плевать, что Рытов опять зарезал меня на экзамене.
     Ефим вздохнул. Нестерпимо хотелось яблока. Настоящего. Но еще сильнее
не хотелось отодвигать засов. Ничего там нет, но все равно, тяжко одному в
склепе. И чай в термосе остыл. Можно бы разогреть, да не в чем - посуда  в
кухонном углу грязная, покрыта засохшими малоаппетитными остатками. Завтра
надо будет устроить могучую уборку, все  перемыть,  вычистить.  А  пока  -
спать.
     Как всегда на новом месте спалось странно. Ефим бессчетное число  раз
не то просыпался, не то просто осознавал себя спящим. Снилось воспоминание
о двух старинных, вручную кованных задвижках, это успокаивало, и Ефим,  не
проснувшись, засыпал вновь. Снилось, будто он встает и идет  за  яблоками,
чтобы принести их к себе и не бегать  вниз  каждый  раз,  когда  захочется
вкусного. Пол в катакомбах  словно  листвой  засыпан  хрусткими  железными
крестами, а сверху катаются яблоки, прогуливаются парами: гольден с  белым
наливом, грушевка с кандиль-синапом - беседуют о чем-то своем.
     "Здесь  не  растет  кандиль-синап",  -  подумал  Ефим   и   проснулся
окончательно.
     В бронированном проеме густела темень. Ефим попробовал закрыть глаза,
но понял, что больше не уснет. Улежавшееся в мягкой пружинной люльке  тело
требовало движений. Ефим зажег  свет,  посмотрел  на  часы.  Часы  стояли,
показывая полпервого.
     Казалось бы, что за дело? Он не связан  ничем,  ему  никуда  не  надо
спешить, можно есть, когда проголодаешься, спать, когда  сморит  сон.  Под
землей всегда ночь, а щелкнув выключателем,  всегда  можно  сделать  день.
Проснулся - так вставай - плевать, что снаружи темно,  октябрь  на  дворе,
скоро вовсе дня не будет.
     И все-таки, остановившиеся часы словно отрезали его  от  жизни.  Ефим
чувствовал, что  отныне  не  он  хозяин  всего,  что  творится  вокруг,  а
окружающее ведет его, куда хочет, диктует свою волю.  Ощущение  времени  -
одно из новых чувств, подаренных человеку прогрессом. Потерять часы  -  то
же самое, что лишиться зрения. Придется, когда рассветет, идти в  деревню,
узнавать, который час.
     А пока - нечего валяться. Работа - лучшее  лекарство  от  меланхолии.
Она действует даже вернее, чем "той же яблочный дух".
     Ефим поднялся, разобрал свои  вещи,  сходил  с  ведром  к  источнику,
нагрел воды  и  перемыл  посуду.  Разболтал  в  кастрюльке  сухое  молоко,
поставил вариться овсянку.
     Настроение понемногу возвращалось.
     - Не торопись! Приободрись! Мы застрахует твою жисть! - громко  запел
Ефим.
     Овсянка традиционно считается мерзким блюдом, но если приготовить  ее
как надо, то получится что надо. Например - овсяная каша с  обжаренными  в
масле яблоками.
     Ефим схватил полиэтиленовый пакет  и,  продолжая  распевать,  побежал
вниз. Путило вчера наврал, но где-то  внизу  действительно  есть  коричные
яблоки. Господин Изивинский еще  сто  лет  назад  утверждал,  что  никакое
другое яблоко не дает столь вкусного  варенья,  как  это.  Старые  знатоки
понимали толк в яблоках, хоть и придумывали иной раз несусветные названия.
Чего стоит хотя бы аппетитное словечко "свинцовка". Или -  серинка.  Мерси
боку, сами ешьте вашу серинку.  Коричное  кликали  "коричневым",  различая
"зеленое  коричневое",  "желтое  коричневое",   "коричневое   красное"   и
"росписное коричневое". Но зато они и яблонь  не  рубили,  чтобы  избежать
налога на каждый привитый ствол.
     Ага,  вот  они,  ящички  из  хлипкой  фанерки,  армированные   мягкой
проволокой и облепленные цветастыми  этикетками  марокканских  апельсинов.
Такие ящички сотнями горели на задних дворах любого универсама, а у Путило
и они приспособлены к делу. Так, посмотрим: плод средней  величины,  форма
репчатая, уплощенная, без  ребер,  блюдце  просторное,  воронка  глубокая,
чистая. Плодоножка толстая, но без  расширения  на  конце.  Ну-ка,  теперь
поближе к лампе - нет, не наливное. Потрясти - семечки не шуршат - значит,
не гремушка. Так и должно быть, все как учили.  И  за  что  Рытов  меня  с
экзамена выпер? Еще должен  быть  слабый  ананасный  привкус,  за  который
яблоко и прозвано коричным.
     Ефим набрал в мешочек  десятка  полтора  яблок,  прикрутил  на  место
крышку, и в этот момент безо всякого предупреждения цепочка  пыльных  ламп
под потолком погасла. Немедленно установилась тьма, столь  плотная,  какая
только под землей бывает.
     - Так, - произнес Ефим, стараясь успокоить себя. - Ничего  страшного,
выберемся. Главное - не паниковать.
     Он протянул руку, нащупал горячую лампу, осторожно  потряс.  Никакого
эффекта.  Значит,  придется  выбираться  вслепую.  Ефим  двинулся  вперед,
постепенно перебирая рукой стопки ящиков. Через минуту  рука  провалилась,
не встретив опоры - вбок отходила какая-то галерея, которой тут не  должно
быть. Во всяком случае, Ефим не помнил, чтобы в этом месте были  развилки.
Ефим свернул было направо, потом вернулся и  пошел  прямо.  Теперь,  когда
темнота поглотила его, ему уже не чудились шаги и  сдержанное  дыхание  за
ближайшим поворотом. В том больше не  было  нужды,  он  попался,  бездумно
вляпался в ловушку, его больше не надо пугать, а можно подходить и  делать
с ним что угодно.
     Неожиданно  Ефим  почувствовал,  что  в  полушаге  перед   ним   ждет
распахнутый в полу люк. Ну конечно, люк, не замеченный саперами,  а  внизу
новая система ходов еще сложней и запутанней, чем эта, и,  главное,  никем
не проверенная, не изученная... там может прятаться все, что угодно...
     Ефим  ухватился  руками  за  ящики,  выставив  ногу  начал   поспешно
ощупывать дорогу перед собой. Простукал пол, сделал  робкий  шажок,  снова
принялся  шарить  ногой  в  темноте.  В  памяти  всплыло  воспоминание  об
оставленном на столе фонарике. Идиот! Ну что стоило захватить его с собой?
Вот и мучайся теперь, жди, когда пол кончится, и ты  кувырком  полетишь  в
нижний подвал. И даже если там  не  подвал,  а  вульгарный  поглотительный
колодец, выгребная яма, не чищенная с сорок четвертого года...
     Ефим вспомнил свой сон, как он тонул в грязи, и его  передернуло.  Ну
каким местом думал Путило, когда устраивал склад в подземных казармах? Тут
ничьи нервы не выдержат, здесь самые стены  убийством  пропитаны,  никаких
призраков не надо, достаточно знать, что творилось вокруг во время  войны.
А потом полвека могильной тишины. И тьма. И  подземный  холод.  И  тлеющие
останки, которые  Путило,  должно  быть,  велел  сбросить  вниз  вместе  с
осколками разбитых надолбов.
     Что-то невесомое коснулось затылка, не  прикосновение  даже,  а  лишь
намек, словно мягкая лапа воздух огладила  вокруг  вставших  дыбом  волос.
Ефим вскрикнул и, забыв о ждущих  под  ногами  провалах,  кинулся  бежать.
Задетая плечом стопка ящиков с треском повалилась в проход, какое-то не  в
меру ретивое яблоко, чмокнув, распалось под ногой.  Ефим  поскользнулся  и
упал, не успев даже выставить вперед руки. Мрачный дорожный  сон  сбывался
наяву, но был еще страшнее. Сон милосерден, он всегда позволяет  взглянуть
в лицо гибели, а здесь безликая  темнота  скрывала  все,  не  любопытствуя
знать, что происходит с жертвой.
     Лицо и тело ожгло, словно на них плеснули жидким огнем, ощущение было
как от удара, поразившего разом все чувства. Ефим отчаянно забился и  лишь
тогда понял, что никто его не держит, а вокруг не пламя, а вода -  ледяная
до боли, до ломоты в суставах вода подземного родника.
     Дрожа  всем  телом,  Ефим  выбрался  из  неглубокой  ванны.   Купание
отрезвило его, и он уже не мог понять, чего испугался минуту назад. Ну да,
колодец  здесь  неподалеку,  но  закрыт  чугунной  решеткой,  и,   вообще,
провалиться в него невозможно - просвет меньше полуметра. В крайнем случае
- ногу сломаешь, и все. Теперь осталось сориентироваться, в какую  сторону
идти. Впереди одна развилка на боевой линии и поворот к доту.  У  развилки
сворачивать направо... или налево? Ефим почувствовал, как дрожь от  холода
вновь начинает сменяться нервным тремором.
     - Ну хватит, - сказал Ефим, - хватит. Сейчас соображу.
     Он  чувствовал,  что  вокруг  что-то  изменилось,   появилось   новое
ощущение. Дело не в сырости и холоде, к ним  он  уже  притерпелся,  а  тут
что-то совсем новое. Ефим потер ладонью лоб и  засмеялся.  Несомненно,  то
был нервный смех, но в нем звучало нескрываемое облегчение.
     Ефим нашел дорогу.
     В воздух, напоенный дыханием  зреющих  яблок,  вплелась  иная,  резко
отличная нота. Пахло  пригорелым  молоком.  Каша,  оставленная  на  плите,
сгорела,  и  струйка  чада,  коснувшись  носа,  верно   указывала   нужное
направление. Принюхиваясь, расширив ноздри, Ефим двинулся в  путь.  Вот  и
развилка. И глупый поймет, что сейчас  надо  сворачивать  направо.  Теперь
главное не прозевать свой поворот. Если наверху рассвело, а дверь  открыта
- его можно просто заметить.
     Едва он переступил порог, свет послушно вспыхнул.  Ефим  выругался  и
принялся стаскивать мокрую одежду. К тому времени,  когда  он  переоделся,
происшествие предстало перед ним в юмористическом ключе, тем более, что  и
каша, как выяснилось, уцелела. Просто молоко частью сбежало и подгорело на
конфорке. А потом, когда пропал свет, вырубилась и плита.
     Ефим помешал вновь начавшую булькать  овсянку  и,  захватив  фонарик,
побежал за брошенными в панике яблоками. Разумеется, на этот раз фонарь не
понадобился.
     В амбразуре медленно серело. Обозначилась  кривая  яблоня  и  заросли
рогоза внизу склона. Пожалуй, можно сходить в деревню, узнать, который час
и, вообще, провести рекогносцировку на местности.
     Ефим плеснул в выскобленную ложкой кастрюльку воды -  ему  совершенно
не улыбалось вновь отдирать от стенок засохшие  остатки  -  надел  бежевый
плащ и пустился в путь. По дороге  задержался  ненадолго,  чтобы  прибрать
учиненный внизу разгром. Собрал яблоки,  сложил  ящики  стопкой.  Конечно,
сортность у плодов будет не та - помяты, побиты,  поцарапаны.  Теперь  это
то, что называется подручной  падалицей.  Хранить  такой  товар  нельзя  -
сгниет. Ну да ладно, как-нибудь. Пусть об этом у Путило  голова  болит,  в
следующий раз будет по-человечески свет проводить. А то бросил времянку на
соплях и еще чего-то хочет.
     Неподалеку  от  выхода   из   катакомб,   опираясь   на   причудливую
можжевеловую палку, стоял старик. Он молча смотрел,  как  Ефим  возится  с
замками, потом подошел ближе и спросил:
     - Стораж тутэйшы?
     - Сторож, - признался Круглов.
     - А я - Захарыч, - старику явно хотелось поговорить.
     - Не скажете, который час? - решил воспользоваться случаем Ефим.
     - У мяне няма гадзiнику, - огорченно сказал Захарыч.
     "Откуда он такой взялся?" -  подумал  Ефим,  разглядывая  колоритного
дедка.
     Тот приблизился и, ухватив Ефима за пуговицу, наставительно произнес:
     - Ты слухай.  Я  цябе  навучу,  якiы  спосабы  ховання  яблык  лепшы.
Найлепше хаваць яблыкы у тарфяным парашку.  Там  працент  псавання  пладоу
меншы чым пры хаваннi у стружцы. Яблыкы  лепшы  дробныя.  Буйнейшыя  даюць
меншы  выхад.  Адсюль  можна  зрабиць  вывад:  неабходна  захоуваць  плады
дробнага калiбру, а буйныя уживаць у першую чаргу...
     - Дедуль, а ты сам, часом, не буйный? - спросил Ефим.
     - Якога д'ябла? Я яму о торфы, а ен... У торфы лепшы хаваць.
     - Дед, ты пойми, я сторож, - проникновенно  сказал  Ефим.  -  У  меня
торфа нет.
     - Ну, рабi  як  хочаш,  -  недовольно  произнес  Захарыч  и  отпустил
пуговицу. - Пажывем - пабачым.
     - До побаченья! - крикнул Ефим и быстро пошел к дороге.
     Деревня оказалась гораздо дальше, чем можно было подумать,  глядя  из
машины. Ругаясь про себя, Ефим брел по обочине.  Потом  догадался  завести
часы, поставив их вслепую на двенадцать, и шел еще четверть часа. Наконец,
показались серые, обросшие  завалинками  избы.  Еще  издали  Ефим  заметил
приросшую к плетню фигуру, пристально всматривающуюся поверх его головы.
     - Здравствуйте, - сказал Ефим, памятуя, что в  деревне  нужно  первым
делом здороваться. - Не скажете, сколько времени, а то у меня часы встали?
     Для ясности он задрал рукав и постучал ногтем по стеклу часов.
     В прозрачных глазах ничего не отразилось. Бабец отлепилась от  забора
и шагнула в сторону, пробормотав на прощанье:
     - I verstah nuut.
     - Чево? - спросил Ефим в удаляющуюся спину.
     Заскрипела низкая дверь, он остался на улице один.
     - Психичка, - пробормотал он. - Умом тронутая.
     Однако, от дома отходил осторожно, болезненно ожидая  боком  короткой
автоматной очереди.
     Большая часть домов в деревне стояла запертая, не то хозяева  куда-то
уехали, не то и не было этих хозяев. Но в одном из домов между  окнами  на
расстеленной газете лежало  два  преогромных  семенных  огурца,  а  сквозь
двойные, к зиме приготовленные рамы слышался говор радиоприемника.  О  чем
он там талдычит, было не разобрать, но сам звук, интонация дикторской речи
показались такими родными, что Ефим  решился  и  постучал  в  окно.  Радио
мгновенно смолкло, белая занавеска сдвинулась  в  сторону,  и  за  стеклом
замаячило старушечье лицо. Платок, повязанный в скобку и рельефные морщины
придавали ему совершенно иконописный вид.
     - Yoboseyo... - донесся дребезжащий голос. - Muosul wonohashimnikka?
     - Простите, который час? К  меня  часы  остановились,  -  по  инерции
произнес Ефим заранее приготовленную фразу.
     Слова старуха произносила врастяжку, словно пела, и ударения  делала,
кажется, на все гласные подряд. Ефим не мог разобрать ни единого слова.
     - Kamapsumnida... - протянула старуха. - Annyonghi kashipshiyo.
     Занавеска вернулась на место. Очевидно, разговор был окончен.
     Во дворе  исходил  злобой  полкан.  Громыхал  лаем,  громыхал  цепью.
Соваться туда, стучать настаивать не имело смысла. Ефим покорно отошел.
     "Может - чухонка? - гадал он. - Старая, по-русски не понимает. Прежде
они здесь жили: чудь белоглазая, ижора..."
     Не решаясь больше стучать, он прошел поселок из конца в конец.  Избы,
не пригородные дачные домики, а кондовые хаты,  исконное  порождение  этой
земли, безрадостно смотрели  из-под  надвинутых  на  скрыню  кровель.  Они
старались отодвинуться от чужака, отгораживались плетнями,  укрывались  за
поветями и одринами, словно надолбы выставляли вперед  сложенные  кострами
поленницы позалетних дров. Повисшие на  стенах  драбины  превращали  их  в
подобие осажденных крепостей, и цегловые  трубы  возвышались  над  крышами
словно неприступный донжон. Клямки, зачепки и иные приспособления охраняли
плашковые, крепко ошпугованные двери со  скрипучими  дубовыми  журавелями.
Весь дом от подрубы до вильчика, до самого конька на нем  ясно  показывал,
что незваному гостю лучше сразу уходить.  Ничего  он  тут  не  поймет,  не
узнает, не получит.
     "Может, староверы? - продолжал мучиться Ефим. - Они пришлых не любят,
у них, говорят, даже кружка есть специальная для чужих - так и называется:
поганая. Да нет, ерунда, чего тогда говорят по-тарабарски?
     Возле колонки - должно быть той самой, что свинчена в его  подземелье
- Ефим заметил еще одну фигуру.  Опять  женщина  -  не  иначе  у  них  тут
матриархат -  но  на  этот  раз  помоложе,  не  совсем  старуха.  Женщина,
расплескивая серебристые капли, сняла с крана ведро, поставила его рядом с
другим,  уже  полным.  Зацепила  дужку  ведра  крюком  коромысла,   затем,
изогнувшись странным, немыслимым для человека образом,  подхватила  вторым
крюком другое ведро, а коромысло при этом как бы само очутилось на  плече.
Неведомое, сверхъестественное умение, еще одна  тайна  здешней  жизни.  Не
оглянувшись на Ефима, женщина пошла по протоптанной вдоль обочины  стежке.
Капли срывались с покачивающихся ведер.
     - Сударыня! Гражданочка! - крикнул Ефим и припустил бегом. - Я сторож
тут со складов. У меня часы встали. Где можно время узнать?
     - Neka nesaprotu, - сказала женщина то ли Ефиму, то ли самой себе.
     - Вы что, с ума  посходили  все?  Ефим  загородил  дорогу.  -  Я  вас
по-человечески спрашиваю: который час?
     - Tu, maita, mani neaztiec! - теперь местная Венера точно  обращалась
к нему. - Rokas nost!
     Ефим  по-прежнему   ничего   не   понимал,   но   движение,   которым
сопровождалась странная речь, недвусмысленно показывало, что сейчас  одно,
а возможно и оба ведра будут выплеснуты ему на голову. Вода  даже  на  вид
была холодной, ничуть не хуже, чем в роднике. Кроме того, у дамы есть  еще
коромысло. Ефим отступил в сторону.
     - Дура! - истово сказал он.
     - Ei tu dirst! - отпарировала собеседница, не оборачиваясь.
     Походка у нее была не по возрасту легкая, коромысло приучает  красиво
ходить.
     Ефим сам не помнил, как вышел из  деревни  и  направился  в  обратный
путь.  Шел,  стараясь  понять  или  хотя  бы  просто  уложить   в   голове
происшедшее. Думалось трудно.
     Может, у  них  свой  говор?  Вроде  мазовецкого  языка?  Какой-нибудь
разбойный  язык.  Прежде  в  этих  краях  целые  деревни  жили   разбойным
промыслом, на большую дорогу ходили. Стоит на карту  взглянуть,  как  села
называются? Большие Воры,  Малые  Воры,  Сокольники,  Лихославль,  Люта...
Только как они уцелели, такие дремучие? Хотя, может потому  и  уцелели.  А
все, что получше - погибло. Путило говорил, тут прежде сады были. Где они?
Торчат  местами  на  крутизне  останцы  от  яблоневых   массивов.   Старые
бесплодные. Редко какое из этих деревьев выхолит и уронит  дивный  плод  -
напоминание о том, что не просто абы что растет здесь, а лучшие из  лучших
сортов.
     Сад здешний был, конечно, не  торговый,  а  скорее  всего  -  обычный
крестьянский, для своих нужд. На склонах, где ни пахать нельзя, ни с косой
пройти, располагались, как правило, мужицкие сады. Но какие, однако, нужды
были у тогдашних мужиков! А может  -  господский  сад  был.  Места  вокруг
красивые. Стояла на холме усадьба, от которой ныне и  камней  не  сыскать,
вокруг зеленел сад, скакали по аллеям всадницы в ярких амазонках, вечерами
из комнат доносились звуки фортепиано.
     А возможно, и скорее всего, все было не так. Слишком уж  эта  картина
отдает литературщиной, Толстым да Тургеневым. "Все врут  календари",  люди
жили иначе, чем можно себе представить, но одно  держим  за  верное:  поля
тогда не вырождались под сорной ивой, и никто не пилил яблонь. Просто было
чуть больше людей с живою душой.
     Куда они делись, знатоки и ревнители садоводства,  патриоты  русского
яблока, прославившие отечественные сорта? Где  вы,  братья  Гозер,  пастор
Авенариус и Иван Николаевич Гангардт? Вернитесь, граф  Клейнмихель  -  без
вас не растет на Руси белое  свечковое  яблоко  и  пипка  лимонная.  Ольга
Александровна Кох, где ваши карликовые ренетки, прозванные  медуничкой  за
вкус и цвет? Госпожа Янихен, Вера Козьминична, хутор  Сергеевка  снесен  с
лица земли, нет больше сада на двухстах  десятинах,  и  ничего  нет.  Куда
делись  псковские  садоводы:  Бельский,  Гартциус,  Мальм  и  господин  со
странной фамилией Иванов, год за годом поставлявший  миру  лучшие  образцы
антоновки обыкновенной? Все забыты, одного Ивана Владимировича Мичурина из
города Козлова Тамбовской губернии помнят и то в основном по анекдотам.
     Ветер дует над пожухлой травой  на  месте  бывших  образцовых  мыз  и
торговых садов,  топорщат  в  небо  безлистные  сучья  случайно  уцелевшие
корявины. Осень. Начало октября. Яблочная пора. Она теперь яблочная больше
по названию. Ушли славные люди и умерла русская слава. Один нувориш Путило
хоронит в бетонном склепе остатки того, что было. Воистину,  "то,  что  ты
сеешь, не оживет, если не умрет".
     Ефим вышел на склон, свернул к доту. Сквозь амбразуру не  было  видно
ничего. Интересно было бы отыскать эту точку изнутри.  Скорее  всего,  там
пусто, но все равно, интересно посмотреть. И ведь  что  замечательно:  как
они парами стоят - дот, а напротив яблоня. Может и вправду дерево добра  и
зла лучше всего растет на крови? Прежде  считали,  чтобы  плодовое  дерево
скорей принесло урожай, надо при посадке закопать под него селедку. Ну  а,
чтобы дольше плодоносило - кровушкой землю спрыскивать.
     Проскальзывая в полегшей траве, Ефим спустился к яблоне.  Немного  не
доходя, остановился. На земле лежало тяжелое, желто-зеленое в  красноватых
пестринах  яблоко.  Поземковое   -   старинный   польский   сорт,   вкусом
напоминающий садовую землянику.
     Медленным заученным  движением  Ефим  поднял  яблоко,  обтер  рукавом
плаща,  надкусил.  Нежная  рассыпчатая  мякоть  таяла  во  рту.  Ефим   не
чувствовал вкуса.
     Психологи называют  это  состояние  "ложная  память",  а  если  хотят
выглядеть особо умными, говорят: deja  vu.  Хотя,  ничего  ложного  в  его
состоянии нет - вчера он точно  так  же  стоял  на  склоне  и  ел  яблоко.
Странного в его находках тоже нет, не под березой же он поднял это яблоко.
Яблоко от яблоньки, как говорится, недалеко катится. Оно и есть недалеко -
правда, вверх по склону. Но это уже какая-то флюктуация. Нечего голову  по
пустякам ломать, домой пора, обед варить.
     Подземелье встретило его привычным  холодом  и  затаившейся  тишиной.
Ефим набрал внизу  сетку  штрифелей,  вернулся  в  дот  и  заложил  засов.
Поковырялся в шкафу, выбрал пакетик куриного супа с макаронными  изделиями
и кашу московскую с мясом - тоже из пакетика. Пока закипала  вода,  сидел,
жевал яблоки. Яблоки перед обедом не портят аппетит. Скорее - наоборот.
     Обидно, что так получилось с часами. Странно и непонятно. Может,  они
нарочно - поиздеваться решили?  Злобствуют,  что  Путило  своего  человека
привез, а не кого-нибудь из местных нанял.  Ну  и  пусть.  Чем  скорее  он
забудет о сегодняшнем походе, тем больше нервных клеток сохранит.
     Суп кипел. Каша загустела и уже не булькала, а сыто пыхала на  плите.
Ефим добавил в кашу кусочек маргарина и перемешал. Вкусно пахло глютаматом
натрия и сублимированным мясом.
     Ефим вытащил из сумки стопку привезенных с собой книг, сложил их  под
кровать, чтобы под рукой были. Хватит бегать,  пора  начинать  размеренную
жизнь. Завтра он напечет блинов и сделает налистники.  Когда  еще  в  наше
время удастся попробовать налистники?  А  чужеплеменные  деревни,  склепы,
привидения пусть живут сами по себе. Он приехал сюда ради яблок.
     Во второй половине дня облака  разошлись,  солнце  на  недолгие  пять
минут заглянуло в стальную амбразуру. Мир озарился.  Свет  лучом  упал  на
стол, заставил померкнуть усталую  лампу.  Ефим  выглянул  на  улицу.  Как
всегда, когда смотришь с поверхности  земли,  самыми  важными  кажутся  те
предметы, что всего ближе к тебе. Отцветшие травины с развешенными на  них
паутинками, круто падающий склон,  идеально  простреливаемый,  без  единой
мертвой зоны. И только потом - замшелое дерево, болотце, жидкий кустарник.
Под  яблоней,  в  серо-зеленой  осенней  траве  что-то  краснело,   словно
нечаянный живописец выкрасил землю охрой.
     Ефим поспешно отвел взгляд. Померещилось. А если и нет - мало ли  что
может краснеть под яблоней? Обрывок кумачовой тряпки, смятая пачка  из-под
сигарет, изъеденная рыжей ржавчиной консервная банка...  Что  же  -  из-за
каждой мусорины под окном двухкилометровые пробежки устраивать?
     Ефим отключил плиту, снял суп, отхлебнул немного,  обжегся,  а  потом
как-то вдруг обнаружил,  что  уже  спешит  по  проходу,  сжимая  в  кулаке
инстинктивно прихваченный фонарь.
     Под деревом лежало яблоко.  Мелба  -  новый  сорт,  районированный  в
Ленинградской, Псковской, Новгородской и, кажется,  Костромской  областях.
Добротный кухонный сорт, вполне обыкновенный в  пригородных  садоводствах.
Порой встречается и по деревням. Но не здесь же! Это же штрифель, он точно
помнит!
     Ефим поднял яблоко, отер рукавом.  Нет,  никакого  обмана,  настоящее
яблоко:  зеленая  кожица  с  ярким  румянцем,  на  боку  -  след  зажившей
градобоины, а больше никаких дефектов. Непохоже, что  это  яблоко  прибыло
издалека, слишком уж оно свежее и чистое, сразу видно,  что  оно  с  этого
дерева, здесь выросло, созрело, упало в мягкую траву и откатилось немного.
Вверх по склону.
     Пересиливая себя, Ефим поднес яблоко ко рту. И  вдруг  опустил  руку,
пораженный простой до очевидности мыслью. Крысы!  На  этом  дереве  вообще
ничего не растет, яблоки, которые он тут находит, - с  его  склада.  Крысы
воруют их и укатывают в норы. Крыса - зверь умнющий, отбирает только самые
лучшие плоды. Одна ложится на спину, другие вкатывают яблоко ей на  брюхо,
а  потом  тащат  за  хвост,  как  на  салазках.  Вот  яблоко  и   остается
целехоньким. А он, кретин, ел их не вымыв! Какая пакость, не  хватает  еще
желтуху подцепить!
     Ефим размахнулся и зафигачил яблоко подальше в болото.
     Теперь чуткая тишина подземелья не удивляла. Шаги?  -  конечно  шаги!
Дыхание? - сколько угодно! Крысы, всюду крысы. Пробираются между  бочками,
ползают под ящиками, точат, грызут. Не повезло Сергею Лукичу, не продумал,
не предусмотрел. Испортят ему грызуны товар.
     Но сторожа это не касается, он  бережет  добро  только  от  людей.  И
вообще, пора об ужине думать. В нижней галерее стоит  несколько  ящиков  с
овощами, значит, можно приготовить  фальшивое  рагу.  И  еще  хотелось  бы
попробовать винегрет с яблочным уксусом,  надо  будет  завтра  озаботиться
этим вопросом. И вообще, довольно жрать концентраты. Времени у него  много
- да здравствует праздник живота!
     Ефим вернулся  в  дот,  вытащил  из-под  койки  сочинение  Констанции
Буожите-Брундзене "Все из яблок" и погрузился в чтение. О своих планах  он
вспомнил поздно вечером, когда заниматься готовкой уже  не  имело  смысла.
Пришлось ограничиться  вареной  картошкой  и  открыть  баночку  снетков  с
овощами.
     Спалось плохо. Снились полчища крыс в касках и с железными  крестами.
Они подбирались к его кухонным припасам, а Ефим стрелял по крысам яблоками
из 203-миллиметрового орудия.
     Боевые действия не помешали ему замечательно хорошо  выспаться,  Ефим
проснулся бодрым и свежим. За окном густела ночь, часы  стояли,  показывая
пол-первого. Настроение сразу испортилось,  но  все  же  Ефим  поднялся  и
затворил тесто для налистников.
     Печь  блины  -  вообще   занятие   исключительно   мужское.   Женщины
психологически не могут ни сделать пресное тесто  без  комков,  ни  испечь
тонкий до прозрачности блин на сухой сковороде. Стихия женщины  -  оладьи,
пончики, пышки, в крайнем случае - блинчики, но не блины.  Настоящий  блин
кругл и плотен, величиной во всю сковороду. Маслом его смазывают, когда он
уже испечен. Попробуйте бросить масло  на  сковороду,  и  блин  просквозит
миллионом крошечных отверстий. А это уже не блин - мясо, завернутое в него
- засохнет, яблоки - растекутся, хорошо приготовленный  творог  -  полезет
наружу, словно куча белых червячков.  Попытайтесь  сказать  самой  опытной
поварихе, что нельзя сыпать муку в воду или молоко, а надо делать наоборот
- она вас просто не поймет. Да что там говорить, поджарить мясо  и  испечь
блин по силам только мужчине.
     Ефим умел и любил готовить, но сегодня дело шло туго. Отвлекала  тьма
в оконной щели. То и дело  Ефим  вглядывался  в  нее,  пытаясь  разглядеть
полузасохший ствол, а  под  ним  неясную  красноту,  словно  жидкий  сурик
пролился из банки. Один раз даже бросил  сковороду  и  выставив  окошко  и
погасив под потолком лампу, долго светил вдаль фонариком. Яблоня  была  на
месте, а больше ничего разобрать не удалось.
     Наконец на  сковороде,  теперь  уже  в  масле,  зашипели  налистники.
Дразнящий запах отвлек Ефима от созерцания темноты.  Обильная  еда  хорошо
помогает от дурных предчувствий. Ефим позавтракал, пожалуй излишне плотно,
и его  снова  сморил  сон.  Размышляя,  что  прежде  надо  бы  сходить  за
каменичкой для уксуса, Ефим улегся в неубранную постель. Проснулся,  когда
сквозь амбразуру уже  сочился  свет.  Ефим  припал  к  холодному  металлу.
Снаружи  все  было  спокойно,   осенний   пейзаж   изабеллина   цвета   не
разнообразила ни единая яркая искра.
     - То-то, - произнес Ефим. - Не спорьте со мной. Слушайтесь,  яблочки,
деда Мазая.
     Он хотел спуститься  вниз,  получше  осмотреть  подземное  хозяйство,
разобраться, что где лежит, чтобы потом не искать нужное  яблоко  вслепую,
но потом решил, что грешно  сидеть  под  землей  короткий  световой  день.
Инвентаризацию он проведет вечером,  а  сейчас  отправится  гулять.  Не  в
деревню, боже упаси, туда он больше не ходок, а просто по полю или в  лес.
Может быть, там еще грибы есть. А  нет,  так  просто  пойдет,  куда  глаза
глядят.
     Перевалив вершину холма, Ефим  понял,  что  глаза  глядят  в  сторону
яблонь. Этак он скоро туда настоящую тропу проложит. Впрочем,  не  все  ли
равно? Главное, что дурным совпадениям пришел конец.  Под  яблоней  ничего
нет, совсем ничего...  кроме  вот  этого  яблока...  Желтобокая  антоновка
прекрасно маскировалась среди пожухлой травы.  Неудивительно,  что  он  не
разглядел ее сквозь амбразуру.
     Ефим подобрал находку,  отер  рукавом,  положил  в  карман.  Неспешно
прошелся ко второму дереву, поднял  там  небольшое  яблоко  сорта  осеннее
бергамотное. Повернул обратно.
     "По косогору ходить - сапоги косо стопчу", - мелькнула глупая мысль.
     Возле входа в подвал сидел, дымя беломориной, Захарыч. Меж  колен  он
держал видавшую виды складную линнемановскую лопату.
     - Гэй, стораж! На вот. Тут балота поруч. Торфу льга богата накапаць!
     - Сам копай, - невежливо ответил Ефим и канул под землю.
     С фонарем в одной руке и планом подземелья в другой  он  облазал  все
доступные человеку ходы. Путило  говорил  правду:  от  прошлого  здесь  не
осталось ничего, кроме старых стен. Отыскал все шесть дотов,  два  из  них
оказались наглухо замурованы, а два  центральных  капонира  так  и  просто
обрушены, скорее всего - взорваны;  потерны,  ведущие  к  ним  -  завалены
обломками. Обзор сохранился только из тех двух дотов, возле которых  росли
яблони.  Поднялся  на  наблюдательный  пункт,  посидел   в   колодце   для
перископической трубы, на брюхе слазал в точку  прямого  обзора,  покрытую
старой корабельной броней и залитую цементным раствором.  Вид  оттуда  был
хорош, а вот крысы там пробраться явно не  могли.  Туда,  в  подземелье  -
сколько угодно, а обратно - увы.  Не  умеют  пока  что  крысы  по  потолку
бегать.
     Амбразуру второго дота Ефим накрепко заколотил старыми досками.
     Окончив это полезное дело, он вернулся в свое  убежище.  Если  верить
ксерокопии, снятой с плана военных времен, жил Ефим  в  правом  крональном
полукапонире. Два подошвенных полукапонира  оказались  сырыми  и  к  жилью
непригодными. С большим интересом Ефим обнаружил, что заиленная  ручьевина
у  подножия  холма,  представляет  собой  остатки  противотанкового   рва.
Особенно порадовала его неразборчивая надпись: "контрэскарп  разминир".  А
эскарп, значит, "не разминир"? Чудесно!
     Ефим сам понимал, что  и  его  интерес,  и  восторг,  и  занятость  -
неестественны,  излишне  аффектированы.  Он  нарочно   убеждает   себя   в
благополучии, распаляет хорошее настроение, чтобы  не  думать  о  главном.
Здесь  мертвая,  могильная  тишина,  темные  ходы,  запах  зла  и  смерти,
замаскированный садовым ароматом. Но и на воле ничуть не лучше.  И  больше
всего не хочется  представлять  безнадежно  открытый  сквозной  простор  и
избитое ветрами дерево, под которым опять, наверное, лежит неведомо откуда
взявшееся  яблоко.  Агорафобия  -  родная  сестра  клаустрофобии,  но  для
горожанина она куда страшней.
     - А мне все это совершенно все равно!.. - пел Ефим полузабытую песню.
     Он натушил полную латку фальшивого рагу и наварил на два дня борща со
свиной тушенкой. Сметаны у него не было, поэтому незадолго  до  того,  как
снять кастрюлю с плиты,  Ефим  покрошил  туда  кислое  яблоко.  Получилось
вкусно. И настроение замечательное, и вокруг никого нет -  можно  петь  во
все горло, не ожидая недоуменных взглядов:
     - Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю!..
     Хорошо.
     С определителем в руках (помологию  все-таки  придется  пересдавать),
Ефим  спустился  в  подвал  и  устроил  себе  небольшой  практикум.  Сорта
обнаруживались  самые  неожиданные,  видать   не   перевелись   на   свете
"спортсмэны садоводства", желающие во что бы то ни стало выращивать челеби
в  Архангельске  и  антоновку  в  Крыму.  Встретилась  даже   коротконожка
королевская, что еще пятьсот лет назад была известна во Франции под именем
"карпендю". Считалось, что если съесть это яблоко перед сном, то сон будет
вещим. Вот и славно, может,  хоть  сегодня  ночь  обойдется  без  железных
крестов.
     День падал к вечеру, солнечный луч пролез в бойницу,  прямоугольником
лег на стальную, с войны сохранившуюся дверь. Ефим  не  хотел  выглядывать
наружу, но свет был слишком ярок и не предвещал плохого.
     Под яблоней что-то алело, будто киноварью тронули блеклый холст.
     - А мне все это совершенно все равно! - запел Ефим.
     Нехорошо запел, фальшиво.
     Не одеваясь, Ефим вышел наружу, под одним  деревом  поднял  солнечный
экземпляр костикивки сладкой, под другим - коштеля, вновь  польский  сорт.
Должно быть, здешние крысы неравнодушны  к  польским  яблокам.  Но  каковы
зверюги, а? Успели-таки, пока он бродил по переходам, выкатить пару яблок!
Но теперь с этим покончено. Ефим подошел к доту, проверил: отверстие  было
заделано на совесть. Все, лапушки, больше не поворуете, придется на  месте
есть. Странно, почему он не видел внизу ни одного погрызенного яблока?
     Дома Ефим, не глядя,  сунул  беглянок  в  первый  попавшийся  ящик  и
замуровался в жилом склепе. Перед сном он покорно сжевал яблоко  карпендю,
и ему ничего не снилось.
     Проснулся Ефим, как всегда, в темноте, но на часы смотреть не стал, и
без того догадывался, что там  увидит.  Зажег  свет  и  лежал  с  книжкой,
прикидывая, что бы этакое соорудить на завтрак. Остановился  на  штруделе.
Печь пироги вообще-то дело женское, но плох тот мужчина,  который  с  этим
делом не справится. Ефим поставил тесто и вышел на улицу. Просто  подышать
свежим воздухом, очистить легкие от яблочных миазмов. А есть  ли  что  под
деревом или нет - его не волнует.
     Он  стоял,  вдыхая  холодный,  очищенный   туманом   воздух.   Вокруг
потихоньку светало, где-то  далеко,  на  болотах  кипели  клики  журавлей.
Потом, заглушив их, возник иной, знакомый и родной  звук.  По  дороге  шла
машина.
     Ефим поднялся на гребень и увидел ползущий  в  гору  фургон.  На  его
стене красовалась четкая надпись:  "Автолавка".  Ну,  конечно,  Путило  же
говорил, что по средам в Горках хлебный день,  приходит  машина.  Пожалуй,
стоит сходить. Не может же быть, что там и продавец такой же дурной.
     Ефим сбежал вниз, взял деньги, сетку для продуктов и стоящие  часы  и
поспешил в деревню. Поспел он вовремя:  автофургон  с  распахнутой  задней
дверью стоял неподалеку  от  колонки,  а  вокруг  толпились,  видимо,  все
обитательницы  выморочной  деревни.  Некоторые  уже  отоварились,  но   не
уходили, поддерживая светскую беседу.  На  продажу  был  выставлен  черный
хлеб, мятные пряники каменного свойства и яблоки крымского сорта козу-баш,
от долгого и нерадивого хранения и впрямь ставшие похожими на козью морду.
Кроме  того,  была  еще  пара  импортных  туфель   производства   местного
кооператива. Каждая бабка брала  их,  осматривала  и,  оценив,  возвращала
обратно.
     - Добрый день, - сказал Ефим, подходя.
     Покрытые платками головы на мгновение повернулись к нему, затем вновь
возобновился прерванный было разговор. Бабки говорили быстро со  странными
жалобно-вопросительными интонациями, обрывая фразы, казалось, на  середине
слова. Понять нельзя  было  ничегошеньки.  Не  ясно  даже,  по-русски  они
говорят или опять на своем мазовецком.
     - Кто-нибудь может сказать, сколько сейчас времени? -  громко,  ни  к
кому в особенности не обращаясь, спросил Ефим.
     Беседа вновь прервалась, потом одна бабка, наклонившись к  товарке  и
указывая на Ефима зажатой в темной  руке  неошкуренной  рябиновой  палкой,
отчетливо произнесла:
     - Гэвэр музар. Мэдабэр  ло  барур,  кэ'илу  hу  ло  руси.  Канир'э  -
йеhудон.
     Все было ясно. Ефим послушно умолк.  Потом,  решившись,  прошел  мимо
очереди, протянув деньги, сказал:
     - Две буханки, пожалуйста, - и неожиданно получил и хлеб, и сдачу.
     Старухи  неодобрительно  смотрели  на  нарушителя,  но  ни  одна   не
вмешалась. Очевидно, вымершие мужчины пользовались в  деревне  льготами  и
преимуществами.
     - У вас часов тоже нет? - обратился Ефим к продавщице.
     Спросил, как в прорубь прыгнул.
     - Nesaprotu, - ответила та, приветливо пододвигая  бучанский  ящик  с
отходами крымского производства. - Vai tu abolus negrili?
     Ефим попятился. Он узнал местную диву, с которой повздорил намедни.
     Из деревни Ефим вышел в  полном  раздрае  чувств.  Шагал,  размахивая
авоськой и пел на прежний мотив:
     - А хле-еба-а черного я-а все-таки купи-ил!..
     Навстречу по дороге плелись еще две старухи. Должно быть, спешили  на
большую распродажу из какой-то совсем уж затруханной деревни, куда и ворон
костей не заносит, и автолавка не заезжает.
     - Привет, бабуленьки! - крикнул Ефим. - Кумарет шалтравух!  [кумарет,
шалтравух - сорта яблок]
     - Мен тусiнбеймiн, - ответила одна, а вторая добавила:
     - Би олгох гуй.
     - Ну конечно, - улыбнулся Ефим. - Чего еще от вас ожидать?
     Старухи засмеялись визгливо, и первая не без кокетства сказала:
     - Келе алмайтынма катты экiнмiн.
     - Я так и знал, - подтвердил Ефим.
     Хорошо поговорили, содержательно.
     Поднявшись до половины склона, Ефим свернул  к  ближней  яблоне.  Там
лежал штрифель.
     - Повторяетес-сь... - прошипел Ефим и со сладострастным  наслаждением
растоптал яблоко.
     Потом он проверил баррикаду на амбразуре. Доски были сбиты и валялись
в глубине дота.
     - Ну я вас! - угрожающе проскрипел Ефим и помчался ко входу.
     Захарыч ожидал его возле  дверей.  На  этот  раз  он  оставил  где-то
саперную лопатку, зато приволок небольшой рогожный мешок.
     - Гэй, стораж! - позвал Захарыч. - Глядзi, якi торф  добры.  У  торфы
трэба ховаць.
     Ефим раскрыл протянутый мешок. Там была какая-то  сероватая  пакость.
Может и в самом деле - торф. Ефим поднял мешок и высыпал торфяную муку  на
голову деду.
     - Вон отсюда, - раздельно произнес он. - Еще раз  тебя  тут  увижу  -
убью. Усек?
     Он с грохотом захлопнул стальную дверь, следом  деревянную.  Пробежал
подземными ходами к жилому доту, припал к бойнице. Под яблоней  ничего  не
было видно. Должно быть, опять зеленый сорт попался -  не  иначе  -  ренет
Симиренко. Ненавижу! Но дед-то, а? Каков  шутник?  Ничего,  я  ему  устрою
добры торф. Забудет, как шутки шутить. Дай срок, я тебя поймаю...
     Ефим сбросил плащ, подошел к столу.  Тесто  в  деревянной  дежке  уже
поднялось. Ефим примял его и вывалил на присыпанный мукой стол.  Он  месил
это тесто так, словно перед ним был виновник всех последних событий. Хотя,
собственно говоря, что такого произошло за эти дни? Да ничего! И психовать
незачем.  С  Захарычем  он  разберется  потом,  а  сейчас  предстоит  печь
штрудель.  Настоящий  верхненемецкий  штрудель  с   настоящим   тирольским
розмарином.
     Спокойная размеренная работа вернула Ефиму благодушное настроение. Он
готовил начинку:  резал  тонкими  ломтиками  восково-желтые  с  золотистым
отсветом яблоки и рассуждал вслух:
     - Ну и что такого? Главное - не нервничать. Я сюда отдыхать  приехал.
У меня все в порядке. Просто края кругом дикие. И люди, которые остались -
тоже. Никто надо мною не издевался, они меня всего-лишь  не  понимали.  Мы
чужие. Тут уже не разобрать, кто настоящий - я или они, мы просто  разные.
Нам  договориться  сложнее,  чем  элоям  и  морлокам.  Я  легче  с  немцем
договорюсь, в каске и с железным крестом...
     Легкий шорох заставил его  оглянуться.  Возле  запертой  двери  стоял
немец. Совершенно такой, как представлялось. В каске. С крестом.  Курносое
рыльце автомата смотрело в живот Ефиму.
     - Штрудель зи дойч? - гортанно спросил фриц.
     - Скрыжапель, - ответил Ефим. - Сюислеппер [скрыжапель, сюислеппер  -
сорта яблок].
     - Зер гут, - согласился немец и немедленно растворился.
     - Все ясно, - сказал Ефим. - Я сошел с ума.
     Как все просто! Можно было догадаться сразу. Сначала -  переутомление
и огорчение от несданных экзаменов, потом могильная тишина, темнота, жизнь
в склепе. И яблоки, что "мозг главной укрепляют, благовония ради  своего".
В малых дозах, может, и укрепляют, а в больших,  если  верить  гомеопатам,
действие будет обратным. Вот они, яблоки, за стеной. Сотни тысяч, миллионы
яблок. Скороспелые, прошедшие климактерическую  фазу,  и  зимние,  еще  не
улежавшиеся, кислые. Но все они  живы,  они  не  просто  лежат,  а  дышат,
забирают кислород, выдыхают углекислоту и этилен. А этилен, между  прочим,
наркотик  и  не  слабый.  Действует,  правда,   лишь   в   очень   большой
концентрации, но кто знает, сколько они его тут надышали, все вместе-то? А
запах? Он хорош, пока почти незаметен,  но  когда  он  в  избытке...  Если
вдуматься, из какой пакости он состоит... Теперь  Ефим  четко  различал  в
пропитавшем   все   яблочном   духе   отдельные    компоненты:    смердело
бутилбутиратом, несло изобутанолом, пованивало ацетоном и этилацетатом.  А
еще в яблочном аромате обнаружен метанол. Это уже  полный  конец.  Недаром
древние считали, что сырые яблоки есть вредно.
     Ефим выставил  стекло,  приник  пылающими  щеками  к  стальным  щекам
амбразуры и долго старательно дышал. Потом  как  следует  собрался,  надел
телогрейку и  ватные  непромокаемые  штаны,  в  которых  зимами  ездил  на
рыбалку, и  отправился  в  дозор.  Запирая  двери,  вставил  в  контрольку
листочек с самым вычурным из своих факсимиле - кто знает, вдруг у Захарыча
есть дубликат ключей, и в отсутствие хозяина он шастает по складу.
     В сумерках Ефим вышел к дереву, без труда отыскал  ожидаемый  зеленый
плод - крупнину антоновскую, невкусное яблоко, годное в мочку, а также  на
мармелад и пастилу. Топтать яблоко Ефим не стал - зачем? -  так  поступают
душевнобольные, а он собирается выздороветь. Есть тоже не стал -  мало  ли
какой гадостью мог начинить его Захарыч. Ефим отнес  яблоко  под  горку  и
утопил во рву. Потом вернулся к дереву, выбрал кочку поудобнее,  уселся  и
стал ждать.
     Темнота быстро сгустилась, лишь размывы туч  над  головой  продолжали
сереть на черном фоне.  Ночи  еще  не  было,  где-то  в  безудержной  дали
заунывно выл вакуумный насос, вытягивающий у колхозных  буренок  последние
капли жидкого молока. Шла дойка. Потом и этот звук смолк. Пала ночь.
     Ефим сидел недвижно, чутко вслушиваясь в мир. Летом и  весной  ночная
природа непрерывно гомонит: щелкает  соловьями,  трещит  коростелем,  орет
лягушками, звенит зеленой кобылкой и просто шуршит, пробираясь в  траве  и
по ветвям. Осенью жизнь спит,  осенью  тихо.  В  такой  тишине  невозможно
потерять бдительности, Ефим невольно  вслушивался,  хотя  и  понимал,  что
Захарыч, ежели придет, будет с  фонариком.  Впрочем,  вряд  ли  это  шутка
Захарыча - слишком уж она  сложна,  громоздка  и,  главное,  бесцельна.  И
все-таки, лучше грешить на Захарыча, чем на собственный психоз.
     Смотреть в глубокой ночи было некуда,  но  Ефим  регулярно  обшаривал
взглядом окрестности: не мелькнет ли  где  затаенный  луч.  По  ассоциации
вспомнился ломтик солнечного света, проникший  сквозь  амбразуру,  и  лицо
Ефима вытянулось от неожиданной и дикой мысли. Ведь если  вечером  в  доте
солнце, значит, амбразура направлена на запад! Что же  это  за  укрепрайон
такой? От кого собирались отбиваться засевшие под землей фрицы? Может  это
вовсе и не фашистские укрепления, а наши? Скажем, остатки  линии  Сталина.
На Псковщине линия Сталина, вроде, не проходила, хотя, кто  знает?  -  все
было засекречено, да и сейчас об этом не слишком охотно пишут.
     А с другой стороны, его дот  -  правый  фланкирующий  полукапонир  и,
значит, должен смотреть почти точно на юг. Это если взорванные центральные
капониры  ориентированы  строго  на  восток.  А  если  удар   ожидался   с
юго-востока, от Москвы? И вообще, с чего он решил, что солнце показывается
по вечерам? Часы у него стоят, всякое представление о времени -  потеряно.
Конечно, солнце, когда смотрит в его окно, стоит низко, но в  октябре  оно
высоко и не поднимается.
     Ефим криво усмехнулся. Вот так - три минуты логических заключений,  и
запад с востоком поменялись местами.  Самого  себя  можно  убедить  в  чем
угодно, было бы желание.
     Чуть  слышный   шорох   коснулся   слуха.   Ефим   замер,   мгновенно
подобравшись. Палец напрягся на кнопке фонаря словно на спусковом  крючке.
По-прежнему вокруг было темно, но в этой темноте  кто-то  двигался.  Тихо,
слишком тихо для человека.
     Ефим направил фонарь на звук и судорожно  вдавил  кнопку.  Яркий  луч
рассек ночь, вырвал из небытия кусок склона, примятую потоптанную траву  и
яблоко, катящееся вниз с холма.
     - Стой! - заорал Ефим, вскочив и описывая фонарем  дугу  вокруг  того
места, где двигалось яблоко.
     Потом он сам не мог  понять,  кому  кричал  в  ту  минуту:  мерзавцу,
подпустившему живой биллиардный шар или самому яблоку.
     Вокруг никого не было, не только людей, но даже трава не шелохнулась,
потревоженная каким-нибудь мелким существом, на  которого  можно  было  бы
списать происходящее. Яблоко лениво  прокатилось  еще  немного  и  замерло
неподалеку от стоящего под яблоней Ефима.
     Луч фонаря скачками шарил по окрестностям,  стараясь  высветить  хоть
кого-нибудь, хоть что-то, на что можно выплеснуть злобу и растущий  страх,
на кого можно закричать, облегчив душу, кого можно  ударить  или  хотя  бы
просто обвинить в творящемся вокруг молчаливом и спокойном безумии. Но  не
было  абсолютно  никого  и   ничего,   кроме   яблока,   которое   лежало,
полупровалившись в случайную ямку. Взглянув  на  него,  можно  было  смело
утверждать, что оно выросло здесь, созрело, упало с ветки в мягкую траву и
откатилось вверх по склону. На пару шагов, не больше. Давно замечено,  что
яблочко от яблоньки не далеко катится.
     -  Вот,  значит,  как...  -  произнес  Ефим,  нагибаясь.  -   Значит,
прогуляться захотелось. Дубовый листок оторвался от ветки  родимой...  Нет
уж, пойдем-ка домой.
     Ефим обтер яблоко рукавом ватника, спрятал в карман. Подошел к  доту,
посветил фонариком в амбразуру. Окно открыто, правильно, он сам открыл его
перед уходом. Дверь тоже распахнута, снаружи она не запирается. Вот только
кто мог притащить яблоко из нижних галерей, пропихнуть через  амбразуру  и
так точно направить под ноги сидящему сторожу?
     Замок на внешних дверях был не тронут, листочек в контрольке  -  цел.
Ефим заперся изнутри, перевесив контрольный замок на дужку засова.  Пройдя
как сквозь строй мимо рядов ящиков, вышел в дот, закрылся и заставил дверь
кроватью. Извлек пойманное яблоко, положил на  свет.  Долго  и  пристально
разглядывал его, потом предложил:
     - Признавайся.
     Ответа не было. Совершенно обычное яблоко лежало на  столе.  Когда-то
это сорт  был  очень  популярен  на  Московском  и  Петербургском  рынках.
Назывался он "черное дерево", поскольку кора яблонь, на  которых  он  рос,
отличалась темно-бурым, почти черным цветом.  Яблоко  непритязательное  на
вид: мелкое, одноцветное, лишь чуть подкрашенное тусклым румянцем,  кожица
исчерчена тонкой ржавого цвета сеткой. Зато аромат выше всех ожиданий -  с
легкой пряностью свежей малины. И хранятся  яблоки  до  середины  зимы,  и
путешествия  переносят  с  легкостью,  и  даже,  как  видим,  сами   порой
путешествуют.
     Ефим достал широкий кухонный нож, протер  лезвие  полотенцем.  Яблоко
безучастно лежало на столе.
     - Ну, как знаешь, - произнес Ефим и рассек яблоко пополам.
     Яблоко распалось на две половинки, и больше ничего не произошло.
     Скрыв  разочарование,  Ефим   продолжил   исследование.   Внимательно
осмотрел срез: плоть белая, мелкозернистая, семенные гнезда узкие, глубоко
уходящие в тело плода. В каждой  камере  помещается  по  одному  толстому,
хорошо сформировавшемуся семечку. Ефим срезал  тончайший  до  прозрачности
ломтик, осторожно, словно  яд  брал  в  рот,  попробовал.  Вкус,  пожалуй,
излишне островат, не улежалось еще яблоко, в пору войдет недели через две.
Вот, кажется и все. А что, собственно, он собирался найти?
     Ефим  изрезал  яблоко  на  мелкие  кусочки  и  выбросил  в  ведро   с
картофельными очистками и прочим кухонным мусором.
     Он проснулся, когда в секторе обстрела начало  светлеть.  Оставленное
со вчерашнего дня тесто кисло в деревянной  лоханке,  присыпанные  сахаром
ломтики розмарина потемнели и дали сок. Тесто  Ефим  выкинул,  неудавшуюся
начинку отправил в посудину, где бродил яблочный уксус. Обидно, но  больше
такого не  повторится.  Пусть  хоть  бомбежка,  хоть  прямое  попадание  в
бронеколпак, но завтрак,  обед  и  ужин  состоятся  вовремя.  Штрудель  он
испечет потом, а сегодня сделает яблочно-картофельные галушки. Жаль к  ним
нет кровяной колбасы. Но можно открыть баночку колбасного фарша.
     Прежде чем взяться за готовку, Ефим выглянул  наружу.  Отблескивающее
пурпуром пятно под яблоней было видно издалека, и не  стоило  гадать,  что
это там режет глаз.
     На этот раз, чтобы выяснить принадлежность найденных яблок,  пришлось
перерыть весь определитель. Первым плодом  оказался  брейтлинг,  известный
также под названием "красный кардинал".  Под  дальним  деревом  отыскалось
красно-оранжевое гранатное яблоко, оно же  -  зимняя  титовка.  Справочник
утверждал, что брейтлинг особенно вкусен в печеном виде, и Ефим понял, что
надо делать.
     Казнь! Причем не просто казнь, а децимация! Весь виновный сорт должен
быть наказан. Конечно, ему не управиться даже с  каждым  десятым,  но  все
равно, за бегство одного яблока должны отвечать все.
     Где лежит гранатное, Ефим  не  знал,  зато  отыскал  пяток  картонных
коробок с брейтлингами и, не выбирая, отсчитал десять штук яблок.
     - Так будет с каждым! - заявил он громко.
     Настроение было праздничным. Он, наконец, нашел противника  и  теперь
занимался делом.
     - Яблочко, яблочко, - пел Ефим, - соку спелого полно!
     ...жестяной  трубкой  извлечь  из  целых  яблок  семечки,   разложить
подготовленные плоды на противне...
     - Так свежо и так душисто,
     Так румяно-золотисто...
     ...присыпать отверстия сахарным песком по половинке чайной  ложки  на
каждое...
     - Будто медом налилось!
     Видны семечки насквозь...
     ...и в  духовку,  в  самый  жар,  пока  не  подрумянятся,  не  примут
насыщенный карамельный цвет.
     Так будет с каждым! Он не позволит смеяться над собой!
     Отправившись восстанавливать снесенную преграду в  пустом  доте  Ефим
нашел среди досок яблоко тульской духовой антоновки. Что ж, тем лучше. Все
равно слаболежкая антоновка в этих условиях не сохранится  до  зимы.  А  я
проверю, зря мне читали пищевую технологию или все-таки нет.
     Кучу пустых бочек Ефим отыскал в рокадной галерее, вытащил  несколько
штук наверх, разжег неподалеку от входа костер, вскипятил три ведра воды и
как мог ошпарил бочки. У него не было  ни  ржаной,  ни  пшеничной  соломы,
чтобы застелить дно, ни солода, ни горчичного порошка; нельзя и  надеяться
получить в таких условиях качественный продукт, но Ефим все же  засыпал  в
бочки яблоки, потом, истратив половину запасов сахара и  соли,  приготовил
маринад и залил подготовленные яблоки. Он неверно рассчитал диаметр  бочек
в пуке, заливки не хватило, и  ее  пришлось  дополнительно  готовить.  Еще
сложней  оказалось  укупорить  бочки.  Сначала   Ефим   мучился,   пытаясь
установить дно, не сняв уторный обруч, потом не мог вернуть уторный  обруч
на место, потому что не догадывался осадить шейный  обруч,  а  драгоценный
рассол тем временем утекал сквозь щели.
     И все же он  совладал  с  этой  работой,  набил  на  головки  ригеля,
разложил подготовленные шпунты вдоль бродильных отверстий и, нянча избитые
в ссадинах руки, неведомо в каком часу ночи отправился домой. Жалел только
об одном, что поблизости нет  подходящего  водоема,  и  нельзя,  заколотив
бочки в паки, утопить их для подводного зимнего хранения.
     Утром под  яблоней  привычно  кровавилось  пятно.  Фрекен  красный  -
французский сидровый сорт. Кто знает, как в условиях  могильного  хранения
готовить сидр? А потом, что, и до кальвадоса дело дойдет?
     Ефим метался по подземелью, кричал, грозил. Яблоки молчали. Большие и
мелкие, румяные и зеленые, с  плотной,  рыхлой,  зернистой  и  мармеладной
мякотью, кислые и приторные, сочные  и  суховатые,  с  привкусом  ананаса,
крыжовника, бергамотной груши,  клубники,  монпасье,  шампанского  вина  и
вяземских пряников. Они были покорны, но не покорялись, позволяли делать с
собой что угодно, но жили своей независимой жизнью.
     Даже та партия антоновки, что была им  замочена,  оставалась  как  бы
сама  собой.  Яблоки  меняли  свой   состав,   мацерировалась   клетчатка,
происходил солевой  осмос  и  гидролиз  фруктозы,  уменьшалось  содержание
яблочной и лимонной  кислот,  а  взамен  накапливались  кислота  молочная,
янтарная и альфакетоглутаровая. Но все  это  происходило  само  собой,  по
закону яблока, а не по закону людей.
     Ефим испек штрудель, а вечером - американскую мечту:  яблочный  пирог
со взбитыми белками. На  утро  нового  дня  поставил  тушиться  яблоки  со
свеклой, а выйдя на улицу, принес два новых плода, которые было уже поздно
резать в кастрюлю.
     Одержимый приступом трудолюбия,  Ефим  распаковал  завезенное  Путило
оборудование. Агрегаты грозно мерцали нержавеющей сталью, но  оказались  в
данной ситуации вполне бесполезны. Шпарочной установке  требовался  острый
пар под давлением в пять атмосфер, протирочной машине  -  силовой  кабель.
Сверх того, в поставке обнаружился некомплект: недоставало луженого  котла
для повторной варки  вытерок,  не  было  и  окорят  из  светлой  чинаровой
древесины. Пару часов Ефим читал найденную в ящиках  документацию,  изучал
график  зависимости  скорости  желирования  от  температуры  и  содержания
пектина в мармеладной массе, потом убрал технические описания на  место  и
все свое внимание  сосредоточил  на  кухне.  Наварил  кастрюлю  компота  и
нажарил пряженцев с яблоками.
     Ночью ему снились яблочные беньеты, миротон  и  фруктовые  тортелеты,
которые суть маленькие торты,  подаваемые  вместо  десерта  и  в  качестве
сахарного антреме.
     Утром он обнаружил, что щит в пустом доте разбит в щепу  и  все  ради
двух ничтожных  ренеток,  обнаруженных  в  законном  месте  неподалеку  от
яблонь.
     Преступниц  Ефим  изрезал  и  испек  с  ними  шарлотку.  Два  десятка
отобранных в подвале ренетов Ефим пустил на рисовую запеканку с яблоками и
острый соус из поджаренной муки, моркови и красного перца. Плита в доте не
выключалась ни на минуту, над конфорками сохли  длинные  вязки  изрезанных
кружочками яблок.
     Ефима мучили изжога и понос, но  он  продолжал  изощренно  уничтожать
яблоки. Никто ему не мешал, в хранилище царили тишина и  порядок.  Ждущая,
живая, могильная тишина. И порядок.
     Ефим понимал, что если  еще  не  сошел  с  ума,  то  сойдет  в  самое
ближайшее время, если не остановит странные блуждания яблок. Помощи в этом
деле ждать было неоткуда. Не идти же в деревню, где опять скажут не на том
языке, а в лучшем случае сообщат "як краще зберiгати яблука". Бросить  все
и бежать в город, как сделал его предшественник, он тоже  не  может.  Надо
разбираться самому, а на это не хватает сил.
     Ночь Ефим с топором в руках провел в пустом  доте.  Ждал.  Никого  не
было, ничто не шелохнулось в темноте, не потревожило чуткого ожидания. Вот
только стекло в жилом могильнике  оказалось  выдавлено,  да  под  яблонями
виднелись багряные пятна яблок.
     Ефим вернул их на место - рдеющее уэлси и многосемечковый  мэк-интош,
выведенный в Канаде, но районированный почему-то в Ставрополе. Теперь надо
придумать, что с  ними  делать.  А  что  можно  сделать?  Кончается  мука,
кончился сахар, болит живот.
     Тошнит от яблок.
     Вот они - истинные виновники, покорные, сладкие, душистые. Подходи  и
делай с ними что угодно, они согласны. Нездешне красивые,  безучастные  ко
всему. Затаившиеся. Что им надо? Кто  они  такие?  Род  Malus,  откуда  он
взялся на нашу голову? Палеоботаники ничего не говорят об этом, словно  не
было никакого Malus'а в древние времена, будто появился он на свете вместе
с людьми, кинут мстительным богом вслед изгнанному из рая Адаму. И  с  тех
пор никакое волшебство - злое ли, доброе - не  может  обойтись  без  этого
плода. Таинственный Аваллон - Яблочный  остров  -  владения  феи  Морганы;
наливное  яблочко  бабы-Яги,  с  помощью  которого  она   наблюдает   мир;
отравленное яблоко  пушкинской  царицы;  волшебные  молодильные  яблоки  и
хитроумный фрукт, от которого у дегустатора  вырастают  развесистые  рога.
Золотые яблоки - неодолимый искус для  царственного  вора  и  приманка  на
жар-птицу. Ради яблок обманут  Атлант,  яблоком  обманута  Кидиппа.  Из-за
яблок скандинавские боги-асы убивали великанов-етунов.  И  самое  главное,
самое знаменитое среди зловещих плодов  познания  зла  -  яблоко  раздора,
несущее беды всем,  кто  его  коснется.  Яблоко  -  враг,  проклятие  рода
человеческого. Недаром солдаты всех времен мишень называли  яблочком.  Они
знали, куда надо стрелять.
     А он, глупый, грешил на одичавших, забывших человеческую речь старух,
обидел  тронутого  умом  Захарыча,  даже  мертвых  немцев   подозревал   в
замогильном коварстве. Да самый их дух выветрился отсюда, надежно заглушен
яблочной вонью.
     Фигура в каске и с крестом возникла у двери. Черный автоматный зрачок
уставился в живот Ефиму.
     - Ты честное привидение, - сказал Ефим. -  Тебе,  должно  быть,  тоже
невмоготу среди яблок.
     - Йа, - гортанно произнес немец. - Wo chemmo ye bu minbai.
     - Спасибо, друг, - с благодарностью произнес Ефим.
     Он спустился в рокадную галерею, в самый ад, остановился среди ящиков
и коробок.
     Штрифеля вздымались над его головой,  кучилась  антоновка,  бугрились
кальвили, громоздились  штрейфлинги.  Плотоядно  алел  румянец,  подкожные
точки миллионом фасеточных глаз уставились на него.
     Невыносимо пахло яблоками.
     Ефим  взял  из  ящика  огромный  царственный  штрифель,   пересиливая
отвращение, откусил кусок. Следы зубов  четко  отпечатались  в  желтоватом
мясе.
     - Ну что? - спросил Ефим. - Тебе безразлично, когда тебя едят? А  мне
- нет.
     Яблоко невозмутимо смотрело на него. Укус  на  румяном  боку  казался
нелепо разинутым ртом с ярко накрашенными губами.
     - Я знаю, что делать, - сказал Ефим. - Я сегодня же  пойду  и  срублю
эти ваши деревья. Все равно  они  никому  не  нужны.  Я  выкорчую  все  до
последнего корешка, землю выжгу...
     Яблоко дернулось в руке. Вмятины зубов на укусе  с  сочным  чмоканьем
клацнули у самых глаз.
     С нечленораздельным воплем Ефим отшвырнул яблоко, прыгнул в  сторону,
задел плечом стопку ящиков. Сверху, ударяя по плечам и голове,  посыпались
яблоки. Ефим отпрянул в сторону и  едва  не  угодил  под  рушащуюся  башню
списанной тары. Яблоки хлынули под ноги.
     Ефим бежал, прыгал, уворачивался, а навстречу из  боковых  коридоров,
казарм, артиллерийских  погребов,  лазарета  выкатывались  яблочные  валы.
Круглые, продолговатые, гладкие, ребристые яблоки падали  отовсюду,  грозя
засыпать его с головой. Это было бессмысленное тупое нашествие, если бы  в
их движении оказалось хоть немного разума, Ефим  не  сделал  бы  и  десяти
шагов. Но даже сейчас взбесившимся яблокам  не  было  до  него  дела.  Они
катились в разные стороны, рассыпаясь и перемешиваясь, сталкиваясь друг  с
другом, а Ефим бежал, давно потеряв цель и смысл  бегства.  Так,  попав  в
слишком сильный прибой, избитый волнами пловец еще борется, рвется куда-то
и остатками угасающего  сознания  видит  злую  волю  в  том  явлении,  что
равнодушно топит его.
     Впереди забрезжил тусклый свет, Ефим ворвался в пустой  левофланговый
дот, захлопнул дверь, вцепился в ручку,  ожидая  рывка.  Вместо  этого  на
дверь обрушился тяжелый удар. Покрытая  заклепками  сталь  прогнулась,  но
выдержала.
     Наступила тишина.
     Ефим  спешно  собирал  разбросанные  по  помещению  доски,   стараясь
соорудить из них хоть какое-то препятствие. Потом остановился,  пораженный
простой мыслью.
     А ведь он в ловушке.  Там,  за  дверью,  потерна  до  потолка  забита
ждущими яблоками, а другого выхода  отсюда  нет.  Он  не  яблоко,  ему  не
протиснуться в узкую амбразуру, а они, если захотят, могут  обойти  его  и
взять дот в лоб. Яблокам это не сложно.
     Горбылина выпала из рук Ефима. Он  понял,  что  никто  не  будет  его
убивать. Он не нужен. Не вредит - и ладно. Это было страшнее всего.
     Ефим вскочил, подбежал к амбразуре, приник к холодному металлу.  Нет,
не пролезть. Почему-то даже сейчас он  не  мог  заставить  себя  крикнуть:
"Спасите!". Стыдно было, что ли? Да и кто услышит его здесь? Даже  если  и
появятся на дороге ковыляющие бабульки,  взывать  к  ним  бесполезно,  они
побредут дальше, пробормотав на прощание: "Non capisco" -  или,  например:
"Jo no comprendo".
     - Спасите... - прошептал Ефим.
     Ответа не было.
     Ефим беспомощно закружил по доту. Как выйти отсюда? Ведь он  погибнет
здесь, умрет от голода и жажды рядом с бессчетной громадой  яблок.  Путило
появится не раньше чем через шесть недель, а то и позже. Столько  ему  без
воды не прожить.
     Ефим потолкал намертво заклиненную дверь, поднял и  уронил  несколько
досок.
     Бесполезно. Прочный свод не сломать.
     В дальнем углу Ефим поднял  смятый  клочок  бумаги  Должно  быть,  он
валялся на полу с самого сорок четвертого  года,  с  тех  пор,  как  взвод
саперов разминировал под горой контрэскарп. Зря они это  делали.  Если  бы
дот был заминирован, его можно было  бы  взорвать.  Замечательная  вещь  -
минное дело, с ним не страшны  никакие  преграды.  А  еще  на  свете  есть
минирующая моль. Она портит яблоки. Умница.
     Ефим разгладил хрупкий листок, поднес его к свету, начал читать:
     "Разрушение бетонных оболочек при взрыве происходит в соответствии  с
формулой Сен-Венана:

                  [написание формулы см. в рукописи]

     где q - критическое давление; t - время действия взрыва; а  -  пролет
выработки; E - модуль  упругости  материала  крепи;  I  -  момент  инерции
поперечного сечения крепи; m - вес элемента кре..." - дальше страница была
оборвана.
     Ефим просиял лицом.  Как  все  просто!  Взорвать  дот  можно,  мудрый
Сен-Венан давно решил для него эту задачу. Пусть пленник  не  властен  над
модулем упругости и весом крепи, но, чтобы  разрушить  стену,  надо  всего
лишь увеличить время взрыва. Надо взрываться подольше.
     - А-а-а!!! - завопил Ефим и забарабанил кулаками по бетонной плите.
     Тяжелые своды легко погасили крик. Слишком  велик  момент  инерции  и
малы вес и плотность заряда. Он останется здесь.
     Ефим расстегнул плащ, вытащил из  брюк  ремень.  Сложил  его  двойной
петлей, как учили на  гражданской  обороне.  Так  накладывают  на  раненую
конечность ременный жгут. Если как следует  потянуть  за  свободный  конец
ремня, то жгут можно будет снять только с помощью плоскогубцев или ножа.
     Ножа у него нет. Плоскогубцев тоже.
     Ефим осторожно просунул голову  в  петлю,  потрогал  свисающий  конец
ремня, сел на край орудийного стола и начал смотреть наружу.
     Голый склон, полузасохшая  яблоня,  пустая  дорога,  брошенное  поле,
заросшее цеплючей ивой. Весь мир ужался до размеров  сектора  обстрела.  И
нечем стрелять. Бодливой корове бог рог не дает. А как хотелось бы  сейчас
иметь если не пулемет, то хотя  бы  винтовку.  Уж  тогда  он  не  стал  бы
беспомощно смотреть, как  по  склону  среди  бела  дня  катится  яблоко  -
огромный, праздничной окраски штрифель. Катится вниз, конечно, куда же ему
еще катиться?
     Неприметная ложбинка увела его мимо цели, вбок. Штрифель  остановился
и так же мерно направился в гору. Неподалеку от древней бесплодной  яблони
он выбрал место и замер, уютно устроившись в мертвой осенней траве.
     Ефим закрыл глаза, чтобы не видеть.
     Эх, яблочко, куда котишься?

                             Святослав ЛОГИНОВ

                                ВО ИМЯ ТВОЕ

                                              Да будет воля твоя,
                                              яко на небеси, и на земли...
                                                         Молитва Господня.

                                1. РЕНАТА

     И все-таки, на  душе  неспокойно.  Кажется,  что  особенно  страшного
произошло? Было так и будет, со многими хуже бывает, а  маркиз  Д'Анкор  -
сеньор добрый и щедрый.  Вот  оно,  золото,  хоть  сейчас  можно  пойти  и
достать, спрятано в погребе, не закопано, боже упаси, там всегда в  первую
очередь ищут, а замазано в стену, у самого потолка. Полный кошель  золота!
Чтобы заработать столько, ему пришлось бы десять лет  таскать  хворост  на
нужды святой инквизиции. А сколько бы он проел за  эти  десять  лет?  Нет,
никогда он не сумел бы скопить таких денег. Другой бы радовался удаче, а у
него в груди тоска.
     Рената спит на чердаке. Вокруг так тихо, что кажется, будто слышно ее
дыхание. Бедняжка! Он так и не сумел объяснить ей, что она теперь  богатая
невеста, любой почтет за  честь  жениться  на  ней.  А  изъян?  Кто  нынче
обращает на него внимание? Золото заменит невинность.  К  тому  же,  право
первой ночи все равно за Д'Анкором. И лес, где все произошло,  принадлежит
маркизату.
     - Ты моя самая прекрасная добыча, - сказал маркиз  и  кинул  кошелек.
Глупышка сбежала, бросив деньги на земле, он  потом  долго  разыскивал  то
место. По счастью, золото не пропало, в лесу мало кто бывает, только свита
маркиза, лесничие и еще он с  Ренатой,  потому  что  он  поставляет  дрова
доминиканцам.
     Святые отцы прижимисты и платят не больше чем горожане, но  их  можно
понять, все-таки здесь не монастырь, а только небольшая  община,  ютящаяся
по милости маркиза в одной из старых башен замка. Все  вокруг  -  владения
Д'Анкора, даже дрова инквизиторы должны покупать -  сбор  и  продажа  дров
поручены Рено.
     Конечно, хотелось бы получать за свой труд побольше, хотя ему  и  так
удивительно повезло: не надо таскать хворост в город  и  платить  дровяную
пошлину за право собирать вдоль дорог ветки. Да и много ли  наберешь  там,
где промышляют все бедняки округи? То ли дело в лесу! Хотя  и  туда  порой
забираются браконьеры. Он не любил, но никогда  не  выдавал  их;  с  этими
отчаянными людьми, рискующими шеей из-за пары бревен, лучше не  ссориться.
И без того его недолюбливают и считают связавшимся см  дьяволом.  Мужланам
даже неизвестно, что дьявол не может войти в  святые  стены  иначе  как  с
разрешения инквизитора. А он, Рено, бывает  там  ежедневно,  ибо  пыточные
горны горят день и ночь.
     Хотя и ему бывает не по себе, когда он попадает  в  низкие  сводчатые
подвалы святого суда, где жутко дробятся  крики,  а  на  углях  наливаются
вишневым вычурно-зловещие предметы.  Он  скидывает  вязанку  около  очага,
быстро распутывает ремешок, стягивающий поленья,  и  уходит,  стараясь  не
смотреть туда, где свисает с потолка петля дыбы  и  громоздятся  по  краям
топчана большие и малые колодки с округлыми вырезами для  ног  и  шеи.  Он
идет за следующей охапкой, и ему все время кажется, что  с  дыбы  слышится
судорожное дыхание и слабый больной стон. Слава богу, он  не  имеет  права
присутствовать при испытаниях, но стоны  из-за  дверей  он  слышал.  Стоны
оттуда, куда он только что приносил дрова.
     Во всем виноваты проклятые еретики! Пусть  дьявол  строит  козни,  но
если ходить в церковь, платить подати, исповедоваться и получать отпущение
грехов, то все его старания пропадут втуне. А  эти  слабые,  прельстившись
ложной бесовской властью, отдали свои души, так что  надо  теперь  спасать
их, как бы ни было то страшно и жестоко. Он никогда  не  мог  представить,
каково приходится отцам-доминиканцам, если  даже  ему,  не  бывавшему  при
испытаниях, так жутко. И как надо любить заблудшие души, чтобы спасать их,
не смущаясь жалостью и рискуя впасть в грех ожесточения.
     Но что надо нераскаянным? Откуда в них такая  злоба?  Ведь  все  беды
идут от них. Если бы не было ведьм и колдунов, инквизиции не  пришлось  бы
жечь свои горны, и Рената не имела бы доступа в проклятый лес. Но не  было
бы и золота, и домика в тени крепостных стен, и отец Шотар не кивал бы ему
при встречах столь ласково.
     Нет, это суетные мысли, церковь все  равно  не  оставила  бы  верного
сына. Надо молиться... и еще надо успокоить Ренату, а то  девочка  слишком
несчастна. Пойти, что ли, посмотреть, как она там...
     Рено поднялся, взял глиняную плошку с салом, в котором плавал горящий
фитиль, и полез на чердак по  крутой  внутренней  лестнице.  Там,  прикрыв
ладонью огонек, чтобы не погас, да и Ренату чтобы не беспокоить,  вошел  в
комнатушку дочери...
     В первый миг показалось, что кто-то чужой забрался в комнату Ренаты и
стоит у ее кровати, длинный, тонкий, страшный, с черным безобразным лицом,
залитым темной пеной, текущей из носа, стоит, не касаясь  пола  вытянутыми
ногами. Огонек прыгал на конце фитиля,  и  казалось,  что  самоубийца  еще
бьется в петле.
     Плошка упала на пол, сало расплескалось,  огонек,  фукнув,  погас.  В
темноте способность действовать вернулась  к  Рено.  Он  бросился  вперед,
выхватил нож, ударил им по туго натянутой веревке, подхватил  Ренату.  Она
была теплой, Рено даже показалось, что  сердце  бьется.  Узел  от  веревки
врезался глубоко в шею под правой  щекой,  его  тоже  пришлось  резать  на
ощупь. В темноте было почти ничего не видно, и Рено изо  всех  сил  внушал
себе, что лицо у дочери вовсе не такое безнадежно страшное, что она  жива.
Он вдувал воздух в  распухшие  прокушенные  губы,  растирал  руки,  а  она
холодела, тело ее становилось мертвым и неподатливым.
     Он понял это и, оставив дочь присел на корточки, шаря руками по полу.
Нащупал осколок  плошки,  повертел  в  пальцах,  бросил  и,  выпрямившись,
спросил, обращаясь к едва светлеющему квадратику окошка:
     - Господи, за что?!

     Отец Шотар был скорее доволен, нежели разгневан. Проповедь на тему  о
самоубийцах была его любимым детищем, а тут еще покончила с собой  молодая
красивая девушка, так  что  здесь  открывались  необозримые  просторы  для
догадок, а вместе с тем и пастырского красноречия.  Отец  Шотар,  войдя  в
раж, стучал кулаком по кафедре, скрипевшей под его грузным телом, и громил
грехи собравшихся, давно  забыв  о  тексте  проповеди  да  и  о  священном
писании, в котором он никогда не был слишком тверд:
     - ...и только  впавшему  в  грех  самоубийства  нет  спасения.  Ничье
заступничество не убережет его от ада, от  его  огненных  рек  без  единой
капли воды, от адских мук, не оставляющих ни на одно  мгновение.  Она  уже
там, я говорю вам это! Взгляните на ее почерневшее лицо - это  дьявольская
морда! Жак Патен, не ты ли говорил, что нет  в  мире  ничего  красивее  ее
глаз? Пойди, взгляни в ее глаза - они лопнули! Олив,  Жак  Тади,  Пьер,  я
знаю, вы все мечтали о ласках проклятой грешницы,  бегите,  посмотрите  на
нее, дотроньтесь до ее груди - там адский лед, а если бы вы  могли  узреть
ее душу, ощутили бы адский пламень. Спешите увидеть грех, как он  есть,  и
наказание за него, понять гнусность прелюбодеяния и жалкую тщету мирского.
Спешите, ведь завтра ее крючьями стащат на свалку и бросят  там  вместе  с
падалью на пожрание бездомным кошкам, этим  верным  слугам  дьявола!  Даже
тело ее не избегнет кары и, оскверненное  грехом,  распадется  в  скверне.
Никогда ее душа не  найдет  покоя,  и  тело  ее  никогда  не  упокоится  в
освященной земле, ибо запрещено хоронить самоубийц. Такова дорога зла,  ее
итог. И все вы, сосуды скудельные, с самого рождения стоите в ее начале, а
многие и на полпути. Рожденным в  грехе  и  вожделении  -  можно  ли  быть
чистыми? Но ужаснее того быть рожденным в грехе смертном, горе  тому,  чье
зачатие не освящено таинством брака! Трепещите, прелюбодеи,  ибо  это  ваш
путь! Да, да, я  не  оговорился.  В  моих  книгах  записано,  что  мерзкая
грешница родилась на десятый месяц после свадьбы  своих  родителей,  а  из
трудов святых отцов мы знаем, что женщина может носить плод до двенадцати.
Пусть Рено ответит, истинно ли в законном браке зачал он  преступную  дочь
свою?..
     Отец Шотар остановился, оглядел прихожан и вопросил:
     - Но почему я не вижу здесь Рено?

     Молодой только что народившийся месяц выглядывал порой из-за  облаков
и, словно испугавшись чего-то, прятался назад, не  осветив  земли.  Теплый
ветер порывами  рвал  верхушки  деревьев,  неровный  шум  гнущихся  ветвей
заглушал шуршание песка и стук заступа. Рено торопливо копал, стараясь  не
смотреть туда, где завернутое в белое полотно лежало тело Ренаты.
     Полотно  когда-то  давно  ткала  Анна.  Самое  тонкое  белое  полотно
маленькой  дочурке  на  брачную  простыню,  чтобы  не  стыдно  было  людям
показать. Только пошло полотно на саван дочурке. Без  гроба  хоронит  Рено
единственного своего ребенка. Но все-таки здесь, на кладбище, в освященной
земле,  рядом  с  могилой  матери.  Пять  серебряных  монет  утишили  гнев
священника, и хоть не разрешил  он  хоронить  Ренату,  но  сказал  как  бы
невзначай, что этой ночью на кладбище сторожа не будет. И тут  же  добавил
значительно:
     - Надеюсь, никто не посмеет осквернить последний приют рабов  божьих.
Но если увижу утром следы нечестивых трудов, то святая  инквизиция  найдет
богохульника и сурово покарает.
     - Господи, помилосердствуй, - шепчет Рено. Никогда за  всю  жизнь  не
брал он на душу столько греха. Но иначе никак. Каков бы ни был грех, он не
мог  остановить  Рено  после  того,   как   прозвучали   страшные   слова:
"...влачение тела и бесчестное погребение".
     Рено отложил заступ, ладонями разровнял дно  и  выбрался  наружу.  Он
поднял Ренату на руки и опустил в могилу, так и не осмелившись  приподнять
простыню, последний раз  взглянуть  на  изувеченное  лицо.  Белая  фигурка
лежала в яме, казавшейся страшно глубокой,  и  Рено  сначала  присыпал  ее
опавшими листьями, потому что не  мог  сбрасывать  землю  прямо  на  грудь
Ренате.
     Еще минуту он смотрел вниз на желтые и красные листья, выглядевшими в
темноте серыми и черными, потом начал осыпать вниз песок. Разровнял место,
аккуратно уложил назад срезанный дерн,  поцеловал  пожухлую  траву,  вытер
грязным пальцем сухие глаза и пошел к дому. По дороге  его  качало  словно
пьяного.

     Наутро Рено был у ворот замка. Он не мог бы сказать, что привело  его
сюда, просто ночью он вдруг решил пойти и вот, пришел. На Рено была лучшая
куртка, новые штаны, а на ногах вместо обычных сабо - башмаки грубой кожи,
с носками, подбитыми медью. Шапку он держал в руках. Сначала  вовсе  хотел
идти без шапки, но потом решил,  что  шапка  в  руках  яснее  покажет  его
покорность.
     На ночь замок запирался, в округе пошаливали,  но  весь  день  ворота
были распахнуты, а мост  опущен.  Несколько  арбалетчиков  охраняли  вход;
серебряная монетка, попавшая в кошель одного из них, позволила Рено пройти
во двор. Как трудно ему доставались эти монетки,  и  как  легко  и  быстро
начали они исчезать!
     Рено прежде не приходилось бывать  дальше  крепостного  двора,  и  он
замешкался, не зная, куда идти. Тут-то и подошел к нему господин Д'Ангель.
Господин Д'Ангель был знатным барином и ученым человеком. Он долго  жил  в
столице, знал толк в нарядах и учтивом обращении.  Он  приехал  однажды  в
замок погостить и гостил уже третий год подряд.
     - Мюжик! - произнес господин Д'Ангель, - что ты здесь делаешь? Ступай
прочь!
     Рено смял шапку в руках и низко поклонился.
     - Припадаю к стопам вашей милости, господин Д'Ангель, - сказал он,  -
и прошу прощения за дерзость, но мне обязательно нужно увидеть маркиза.
     - Ты подл и грязен,  -  промолвил  Д'Ангель,  -  ты  даже  не  можешь
правильно обратиться к благородному человеку. Своим варварским  языком  ты
уродуешь мое благородное имя. Я дворянин,  мой  род  восходит  к  Анжелюсу
Гальскому, который был квестором еще  во  времена  Юстиана!  К  сожалению,
обстоятельства  не  позволяют  мне  достойно  поддерживать   честь   рода,
древностью равного императорским.
     - Я понял, господин Д'Анжель, - Рено  достал  из  кошелька  несколько
серебряных монеток, протянул Д'Ангелю. Тот встряхнул их на ладони,  деньги
тонко звякнули.
     - Мюжик, что ты мне даешь? - возмутился он, пряча монеты. - Разве  ты
не знаешь, что вам, смердам, прилична  медь,  серебро  горожанам,  а  нас,
дворян, достойно лишь золото? Хотя, откуда оно у тебя? Ступай прочь.
     Золото было тут же, но не в кошельке, уже почти опустевшем, а  зашито
в пояс тонким рядом, чтобы было незаметно. Рено надорвал  уголок  пояса  и
вытащил  три  монеты.  В  глазах  Д'Ангеля  мелькнул  огонек,  он  уже  не
подкидывал деньги на ладони, а  тут  же  засунул  их  поглубже.  Затем  он
приосанился и промолвил:
     - Не думай, что ты подкупил меня.  Это  невозможно.  Я  взял  деньги,
чтобы восстановить справедливость, ибо, как я уже говорил, тебе неприлично
иметь золото, а мне нужно поддерживать достойный образ  жизни.  Пусть  это
послужит тебе утешением. Ступай... Хотя, погоди!  Длина  твоего  пояса  не
соответствует тем деньгам, что ты мне дал.  Стяжательство,  согласно  Фоме
Аквинскому, есть смертный грех, и поэтому, для  спасения  души  ты  должен
вернуть все. Живо!
     - Господин Д'Анжель, эти деньги мои, - возразил Рено.
     - Ты бунтовать?! Мерзавец! Смотри,  казематы  доминиканцев  примыкают
прямо к стене замка. Вот через эту дверцу тебя потащат прямо в подвалы.  И
для этого мне достаточно всего-лишь кликнуть стражу.
     - Ваша милость, - сказал  Рено,  выпрямляясь,  -  вы  верно  изволили
сказать, что грехи  мои  велики,  но  осмелюсь  заметить,  что  если  меня
схватят, то все мое достояние отойдет церкви, вам же не достанется ничего.
А если вы проведете меня к его сиятельству маркизу Д'Анкору,  то  получите
еще три золотых.
     Уголком разума он понимал, что говорит жуткие, невозможные  вещи,  но
уже не владел собой. Глаза  застилал  красный  туман,  тело  чуть  заметно
дрожало, и по спине полз сладкий холодок отчаянности, как в  юности  перед
большой дракой.
     Господин Д'Ангель налился пунцовой краской и прошипел:
     - Негодяй!.. -  потом  брезгливо  передернул  плечами  и  высокомерно
бросил: - Ступай за мной.
     Они прошли по узкому, несколько раз круто  поворачивавшему  коридору,
остановились возле тяжелой  пыльной  портьеры,  закрывавшей  вход.  Оттуда
доносился звон посуды и голоса.
     - Маркиз завтракает, - прошептал Д'Ангель, - я из-за тебя  опоздал  к
столу, и ты мне за это ответишь. А сейчас, давай деньги.
     Рено осторожно выглянул в щелку. Посредине обширного зала стоял стол,
и за ним лицом к Рено сидел маркиз. Рядом с ним  сидела  маркиза,  которую
Рено видел пару раз, когда она выезжала  из  замка.  Несколько  дворян  из
самых мелких вассалов маркизата стояли в стороне и наблюдали за  трапезой.
Места для Д'Ангеля за столом не было.
     Д'Ангель больно ткнул Рено в бок и снова прошипел:
     - Деньги давай!..
     Рено отсчитал три золотых, отдал их, широко перекрестился,  вздохнул,
словно перед прыжком в воду, потом, откинув занавесь, выбежал на  середину
зала и пал в ноги маркизу.
     При виде Рено маркиз удивленно  вскинул  голову,  брови  его  полезли
вверх, а острая бородка, по-модному загнутая вперед, уставилась в потолок.
     - Что это? - спросил он.
     -  Ваше  сиятельство!  -  срывающимся  голосом  выкрикнул   Рено.   -
Выслушайте меня!
     - Говори, - бросил маркиз, склоняясь над блюдом.
     - Я холоп ваш, Рено, по вашему милостивому повелению собираю в  ваших
лесах хворост для продажи монастырю...
     - Они давно хотят приобрести лес в свое владение, -  заметил  маркиз,
повернувшись к супруге, - но я предпочитаю, чтобы они  были  мне  обязаны.
Кроме того, сводить охотничий лес с земель майората было  бы  варварством.
Там попадаются такие секачи...
     - Ваше сиятельство! - воззвал  Рено.  -  Третьего  дня  на  охоте  вы
изволили встретить в лесу мою дочь!..
     - Как же, помню, - оживился маркиз. - Очень хорошенькая девчонка.
     - Она умерла.
     - Как жаль! Будь моя воля, красивые женщины не  умирали  бы  никогда.
Однако, бог думает по-другому. Ему, конечно, тоже  было  бы  скучно  среди
одних старух. Но что ты хочешь от меня?
     - Ваше сиятельство, вы забрали у меня единственную дочь. Как  же  мне
теперь жить?
     - Ведь я же дал!.. - с досадой воскликнул Д'Анкор, но в  этот  момент
его перебила маркиза.
     - Тео, - мягко сказала она. -  Ты  обещал  не  заводить  девок  среди
деревенских.
     - Это было случайно, - отозвался маркиз и снова повернувшись  к  Рено
быстро сказал: - Бедняжка умерла.  Жаль.  Такая  хорошенькая!  Но  теперь,
конечно, ничего не поделаешь. Возьми и постарайся утешиться.
     Маленький мешочек веско упал вниз,  ударив  Рено  по  пальцам  правой
руки. Машинально Рено поднял его, встал с  пола  и,  пятясь,  выбрался  из
зала. Д'Ангеля за  стеной  уже  не  было.  Рено  сделал  несколько  шагов,
прислонился к стене. Ноги казались набитыми тряпками  и  не  держали  его.
Холодок ужаса пропал,  только  перед  глазами  плавал  туман,  но  уже  не
красный,  а  какого-то  гнусного  коричневато-зеленого   цвета.   И   было
отрешенное от всего удивление. Что он  делает  здесь?  Зачем  пришел?  Что
хотел услышать и получить?
     Рено развязал мешочек. Там лежало золото. Шесть полновесных  золотых.
Ровно столько, сколько он потратил, чтобы  попасть  сюда.  Рено  расправил
шляпу и надел ее. Он было  двинулся  к  выходу,  но  за  изгибом  коридора
послышался голос Д'Ангеля, вышедшего откуда-то сбоку:
     - Ждать его будешь в кустах у развилки. У него полный кошель серебра.
Кроме того, от меня ты получишь золотой.  Ты  понимаешь,  что  должен  это
сделать сразу, без шума и криков.
     - Ясно, - коротко ответил невидимый собеседник.
     Двое вышли из замка, и Рено, подождав немного, вышел за ними  следом.
Он не испугался, что его собираются убить, это само собой  разумелось.  Он
только тряс головой и досадливо морщился, стараясь разогнать стоящую перед
глазами зелень.
     На улице Рено огляделся, пересек двор  и  потянул  на  себя  тяжелую,
окованную железом дверь, за которой, по словам Д'Ангеля, находились  давно
знакомые ему подземелья.

     Низкий коридор, почти подземный ход, такой  же  извивающийся,  как  в
замке. Нависающие сводчатые потолки с древней округлой аркой, и на  каждом
колене прохода по нескольку дверей. У самого входа две  каморки.  В  одной
Рено держал  запас  дров,  в  другой  мастер  Шуто  хранил  свой  страшный
инструмент. Чуть подальше комната заседаний трибунала, потом коридор нырял
вниз, где в толще камня вырублены тесные  норы  для  нераскаявшихся.  А  в
самом конце - обширная пыточная камера.
     На пятьдесят лье в окружности это  единственное  место,  где  заседал
священный трибунал. Преступников привозили отовсюду, а потом отправляли  в
город для  аутодафе.  Одни  отделывались  покаянием  и  позорным  столбом,
другие, более опасные, вырывались из лап дьявола, пройдя через цепи костра
или виселицы.
     Из замка Рено попал в помещение трибунала. Раньше он и не  подозревал
об этом пути,  которым  ходили  судьи.  Рено  побрел  в  коридор  и  снова
прислонился  к  стене.  Из-за  непослушных  ног  приходилось  то  и   дело
останавливаться. К  тому  же,  к  зелени  в  глазах  присоединилось  дикое
ощущение, что все это уже было с ним, что это не в первый раз.  Рено  даже
мог сказать, что сейчас произойдет: снизу поднимется добрый отец Де  Бюсси
и скажет что-то очень важное, от чего сразу переменится жизнь.
     Отец Де Бюсси вышел из-за поворота.
     - Рено, - сказал он, - тебя нет  третий  день.  В  камерах  кончились
дрова, а нам привезли несчастного, погубившего свою душу.  Срочно  принеси
дров в дальнюю камеру. Враг уже там, но я разрешаю тебе войти.
     - Господин... - робко сказал Рено.
     - Я знаю, о чем ты хочешь поведать, - внушительно  произнес  отец  Де
Бюсси. - Знаю и скорблю с тобой вместе. Но даже скорбь  не  может  угасить
священного гнева при мысли о ее грехе. И о твоем грехе тоже, Рено. Где  ты
ее закопал?
     - В лесу.
     - Покаяние, сын мой. Я думаю, если ты сегодня  всенародно  покаешься,
то епитимья не будет слишком суровой.
     - Но святой отец, - дрожащим голосом спросил Рено, - как  же  я  буду
жить, если она никогда ко мне не вернется?
     - Молись, Рено.  Проси  господа,  это  единственный  путь.  Спаситель
сказал: "Встань и иди", - и мертвый ожил. Если молитва твоя будет  горяча,
как моления первых праведников, то господь может явить чудо и  дать  твоей
дочери возможность искупить грех. А теперь ступай и принеси дров.
     Рено двинулся к каморке. Все вокруг казалось зыбким как во сне. Тихий
шелест плыл в ушах, сливаясь в причудливую мелодию, звуки проходили сквозь
него, теряя свою привычность, касались мозга таинственной  значительностью
и исчезали, не оставив в памяти следа. Только голос Де Бюсси еще звучал, и
Рено знал, что потом он вспомнит и поймет, что ему  было  сказано.  Туман,
ядовито-зеленый, с просинью, кисеей  закрывал  глаза,  смазывал  очертания
предметов, обтекал тело, щекотал, вылизывал колени, заставляя их  дрожать;
Рено обратился в марионетку, которую  ему  приходилось  дергать  за  нити,
чтобы она, шаркая, переставляла ноги.
     Он спускался по ступеням с вязанкой за плечами, когда  снизу  донесся
рев Шуто - пыточных дел мастера:
     - Дрова будут?! Самому мне за ними идти, что ли?!
     Голос грохнул и пропал. Рено  не  вздрогнул,  не  поднял  головы,  не
ускорил шага. Он твердо знал, что все это уже было, а потом  будет  снова,
что это навсегда.
     Он вошел в камеру, не думая, что первый раз  заходит  туда  во  время
пытки.
     И вдруг из угла, с топчана, из завинченных колодок раздался голос.  И
голос называл его по имени!
     - Рено! - звал человек. - Рено, взгляни  на  меня,  слышишь,  это  я,
Рено!
     Голос незнакомый, хриплый, острый как  лезвие,  он  рассекал  зеленый
туман и, казалось, резал уши. Рено повернулся  спиной  к  углу,  нагнулся,
путаясь пальцами в петлях ремешка.
     -  Рено!..  -  кричал  лежащий.  -  Ты  должен  посмотреть  на  меня!
немедленно подними голову!
     Рено  выдернул  ремешок,  поленья  рассыпались   с   глухим   стуком.
Ссутулившись и шаркая ногами, Рено пошел прочь.
     - Рено!!! - железная дверь захлопнулась, отрезав крик.
     В коридоре Рено остановился и поднял голову. Туман исчез, руки и ноги
звенели усталостью, но были своими, послушными. Рено выбрался из  подвалов
и, сойдя с дороги, перелесками, прячась среди кустов, двинулся к дому.
     В доме кто-то побывал до него. Дверь  была  сорвана  с  петель,  вещи
разбросаны по полу, а большое посеребренное распятие исчезло совсем.  Рено
поднял табурет и уселся. Вот здесь он должен молиться горячо,  как  первые
праведники.  Молиться  и  поминутно  ожидать  удара  в  спину.  Он  должен
покаяться. В чем?.. Солгать? Какое же это будет покаяние? А правда положит
конец и молитве и самой жизни. И разве не молился он вчера? Да от его слов
небо должно было обуглиться. И все-таки, молитва не была  услышана.  Легко
было первым праведникам, они видели Христа, могли схватить его за одежды и
стоном заставить себя выслушать. А он? Далеко до неба...
     И тут Рено ясно понял, что он должен делать. Пусть далеко, пусть  как
угодно трудно, но он пойдет к краю земли,  туда,  где  она  кончается,  он
поднимется на небо, дойдет до врат и припадет к стопам Спасителя. Он будет
молиться богу у его ног, и, когда вернется назад на землю, Рената встретит
его, и они вместе споют хвалу Всевышнему.
     Рено вскочил. В ногах появилась упругая сила, в глазах молодой блеск.
Он начал собираться.
     Под утро сборы были закончены. Рено оделся во все  старое,  на  ногах
привычно сидели сабо. Башмаки и праздничная куртка уложены в узелок вместе
с несколькими кусками хлеба. Тощий  кошелек  крепко  привязан  к  поясу  и
хорошенько прикрыт полой. Золото Рено перепрятал еще раз. Все двадцать две
монеты он вшил в грудь старой куртки и надел эту драгоценную кольчугу.
     Еще до свете все было готово. Рено взял сальную коптилку и  полез  на
чердак. Он не поднимался туда с той страшной ночи. Но теперь и  здесь  все
изменилось. Так и не разобранная постель Ренаты сброшена на пол,  сундучок
с ее приданым разбит. И только с потолка  по-прежнему  свисает  обрезанная
веревка.
     Рено постоял, глядя в никуда, потом  подошел  ближе.  Язычок  пламени
качнулся на фитиле, лизнул веревку и перескочил на нее. Он полез вверх, на
чердаке стало светлее, и было видно, как веревка поднимается под потолок к
балке и обнимает ее, раздвигая потемневшие пласты старой дранки.
     Рено спустился  вниз.  Огонек,  обвившись  вокруг  веревки,  метался,
отбрасывая на стены пляшущие тени.
     На кладбище Рено заходить не стал. Все равно  он  скоро  вернется,  и
живая Рената будет его ждать. Оглянулся Рено  только  выйдя  на  дорогу  и
поднявшись на первый холм. Его дом горел. Издали казалось, что это  просто
большой костер.

                                2. ДОРОГА

     Первую ночь своего путешествия Рено провел в овраге. Ему  было  очень
неприятно  сознавать,  что  он,  имевший  право  доступа  в  лес,   должен
скрываться, что он больше не зажиточный крестьянин, а преступник, бежавший
от своего сеньора, бездомный бродяга, каких ловят, секут плетьми и  кладут
на щеки клеймо.
     Овраг густо зарос орешником, но до леса было довольно далеко, так что
появления лесничих можно было не бояться.  До  дороги  тоже  было  далеко,
значит и дозоры сюда не заглядывают. Рено набрал сухих сучьев  и  разложил
костер. Он сидел, смотрел на низкое бездымное пламя и ни о чем  не  думал.
Ни о чем не думать оказалось очень легко и приятно. Черные ветки  ложились
на угли, и угли вокруг чернели, словно  потухая.  Но  вот  ветка  начинала
куриться белым паром и вдруг вспыхивала. Желтые языки танцевали в воздухе,
постепенно опадая, пока от ветки не оставалась цепочка длинных угольков, а
пламя не превращалось в голубой мерцающий огонек. Тогда  Рено  клал  новую
ветку.
     Легкий ветерок проникал в  лощину,  трепал  кусты.  Листья,  облетая,
шуршали тысячью осторожных шагов, то были шаги осени, и из-за них Рено  не
расслышал  шагов  человека.  Старуха,  сгорбленная,   морщинистая,   такая
древняя, что казалась бесформенным узлом, перетянутым шалью,  возникла  из
отблесков огня на трепещущих ветвях и шагнула к костру. Рено  заметил  ее,
когда она уже садилась, тихо постанывая и с трудом сгибая ноги.
     Рено ничего  не  сказал,  только  положил  на  угли  сразу  несколько
прутьев.  Пламя  взвилось,  осветив  лицо   старухи:   морщинистые   щеки,
провалившуюся пуговицу носа, острый подбородок в редких длинных волосинах,
черную яму рта и  какое-то  драное  тряпье,  надвинутое  на  самые  глаза,
поблескивающие двумя искрами.
     - Плохо, -  проскрипела  старуха.  Густые  тени  морщин  дернулись  и
вернулись на место.
     Рено продолжал молчать, а старуха, протянув к огню скрюченные пальцы,
вдруг заговорила:
     - Совсем плохо стало. Нынче последняя теплая ночь.  Больше  погреться
не придется, разве что в аду. А в  теплых  краях  нынче  голодно,  там  не
подадут. Хорошо, у кого свой домок есть, забился в него - и зимуй. И  чего
тебя, дурачок, дернуло из дома в такую пору уходить?
     - А ты откуда знаешь? - испуганно спросил Рено.
     - Хе-е... милый, - протянула старуха. - Я седьмой десяток  доканчиваю
и много чего знаю. Ну зачем ты удрал? Перезимовал бы, а по весне  -  беги,
коли  ноги  чешутся.  Только  куда  бежать?  Свою  могилу  все   одно   не
перепрыгнешь.
     И тогда Рено, поддавшись необъяснимому  порыву,  начал  рассказывать.
Обо всем: о себе, об умершей Анне, убитой Ренате, о том, как нельзя  стало
жить. Старуха,  почти  слившаяся  с  воздухом,  молча  слушала,  глаза  ее
светились красным, как у бездомной собаки. Рено увидел эти огни и замолк.
     - Тяжело тебе, - глухо  произнесла  старуха.  -  Большую  тяжесть  ты
поднял и далеко несешь. Только  не  туда  ты  пошел!  -  старуха  вскинула
голову, раскаленные глаза описали дугу над потухающим костром. - Не  туда!
- выкрикнула она. - Дочь твоя не у него! Проси настоящего  хозяина,  того,
кто правит миром! Он добр, он отдаст. Проси!..
     Старуха протянула руку и кинула что-то на угли.  Полыхнуло  пламя,  в
воздухе повисла тяжелая вонь. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.
     - Нет! - прохрипел Рено. - Изыди!
     - Не глупи!  -  прикрикнула  старуха.  -  Лучше  подумай,  ведь  дочь
вернется!
     - Это будет не дочь! - сказал Рено твердо. - Это будешь  ты,  ведьма,
оборотень. Я иду к истинному богу, и враг меня не остановит! Пусти!
     Рено хотел подняться, но не смог.
     - Полно тебе орать, - негромко сказала старуха. - С  дороги  услышал.
Не хочешь - не надо. Все  равно  никуда  не  денешься.  А  на  дьявола  не
ругайся. Он-то ни в чем не виноват.
     - Он на бога восстал, - сказал Рено.
     - Как можно восстать на того, без чьей  воли  не  смеет  упасть  даже
волос? Значит, сам бог того хотел. Дочь твою снасильничали по  воле  бога,
вся беда - от бога! И ты идешь к нему?!
     Последние слова она провизжала,  визг  стегнул  Рено,  он  вскочил  и
побежал.
     - Вернись! - кричала вдогонку старуха.
     Рено бежал сквозь темноту. Он налетел на большой куст,  и  тот  вдруг
превратился в ведьму.
     - Вернись  к  костру!  -  прошипела  она,  вцепившись  в  Рено.  Рено
судорожно дергался, стараясь освободиться. Густой смрад шел  от  колдуньи,
заставляя его задыхаться. С трудом он вырвался и побежал дальше.
     - Куда ты? - голос дребезжал совсем рядом. - Все равно не убежишь!  -
ведьма расхохоталась странным кудахтающим смехом. - Беги! - закричала она.
- У-лю-лю!.. Не хочешь - так беги!  Все  равно  вернешься!  Так  и  будешь
бегать по всей земле! Дарю тебе это!..
     Рено поднял голову. Приближалось утро, легкий туман стоял  в  лощине,
потухшие угли густо серебрились росой. Рено быстро сел, припоминая события
ночи. Песок вокруг был испещрен следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние
уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.
     Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только
на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: "сам бог  того
хотел".

     Чем дальше от дома уходил Рено, тем  больше  менялась  земля  вокруг.
Поля  лежали  пустыми  черными  ладонями,  все  чаще  попадались  дома   с
растасканными соломенными крышами. И даже дома  побогаче,  крытые  красной
черепицей, глядели не так весело. А ведь  наступала  осень,  время,  когда
урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.
     Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, - повторял  Рено  поговорку,  все
больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться  в  здешних  местах.
Безнадежное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не  первый
год подряд.
     Рено смертельно устал. Уже несколько дней  ему  не  удавалось  ничего
купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а
сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно  Рено  ночевал  на
улице, но теперь, окончательно  измученный,  решился  зайти  в  гостиницу,
выстроенную посреди большого пригородного села.
     Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце,
заглядывая в окно,  разбрасывало  по  засаленным  стенам  кровавые  блики.
Ржавые крюки, вбитые в  черные  балки  были  облеплены  нитями  паутины  и
бахромой копоти. Под выложенной из фигурного  кирпича  аркой  расположился
прямоугольный очаг, закрытый стальной решеткой. Конец  каждого  прута  был
украшен бронзовой головой дьявола.
     Когда-то в этой комнате готовили и ели,  на  прутьях  очага  жарилось
мясо,  по  огромному  столу   растекались   лужицы   вина,   здесь   пили,
разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой  лестнице  уходили  в
комнаты на втором этаже, подозвав  коротким  кивком  миловидную  служанку.
Теперь тут было пусто и холодно.  Возле  кучки  углей,  тлеющих  в  очаге,
грелся единственный посетитель - старый монах в заплатанной сутане. Он был
покрыт пылью и выглядел очень  усталым,  очевидно,  делал  пешком  большие
переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.
     Рено почтительно поклонился монаху и присел  на  краешек  скамьи.  Из
узкой двери, ведущей на  хозяйскую  половину,  вышел  трактирщик.  Он  был
невысок ростом  и  когда-то,  вероятно,  толст.  Излишне  просторная  кожа
свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно  чист,  а
руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нем.
     - Еще один! - воскликнул трактирщик, завидев Рено. - Клянусь бородами
всех лжепророков,  сегодняшний  день  принесет  мне  состояние!  Садитесь,
сударь,  поближе  к  очагу,  тепло  нынче  слишком  редкая  штука,   чтобы
пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печеные
желуди. В этом  году  необычайный  урожай  желудей.  Вся  округа  собирает
желуди, а  мельник  Огюст  делает  из  них  муку.  Можете  также  получить
желудевые лепешки.
     Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших
на огне желудей.
     - Жена жарит их там, - объяснил он. - Готовить на виду у  всех  стало
опасно.
     Рено и монах подсели к  противню  и  начали  разламывать  коричневые,
подгоревшие скорлупки.
     Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился еще один  гость.  Это  был
мужик огромного роста с  редкой  черной  бороденкой  на  плутоватом  лице.
Выражение лица так не вязалось с мощной  фигурой,  что  казалось  будто  к
плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет  в  просторную
суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.
     - А, Пети! - радостно вскричал хозяин. - Откуда ты таким франтом?
     - Из города, - ответил крестьянин, придвигаясь к огню.
     - Что ты там потерял? - спросил трактирщик.
     - Зерно идет по пятнадцати монет за меру, - проговорил крестьянин, не
слушая его. - Но никто не продает. На площади  кричат  приказ  магистрата,
чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок.  А  откуда  они?  Все
вымокло еще весной, я не собрал даже семян.
     - Прогневали господа... - вздохнул монах. - "Был голод  на  земле  во
дни Давида три года год за годом".
     За кочан капусты дают три медяка, - сообщил крестьянин.
     - Кому теперь нужны деньги... - пробурчал трактирщик.
     Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.
     - Пейте, - сказал он. - Я угощаю. Здесь вино. Вино еще осталось.  Оно
нас переживет.
     Рено приоткрыл металлическую крышку и осторожно  понюхал.  Вино  было
темно-красным, совсем не таким как дома. Сладости в нем  не  чувствовалось
вовсе. Оно терпкой  струйкой  стекало  в  пустой  желудок,  заставляя  его
сжиматься.
     - В городе сегодня сожгли ведьму, - рассказывал крестьянин. - Узнали,
что она насылала дождь.
     - Это толстуху-то Мариетт? - спросил трактирщик. - Да  она  такая  же
ведьма, как я апостол Петр!
     - А я говорю - она ведьма! - крестьянин ударил кулаком по краю стола,
так что кружки подпрыгнули, звякнув крышечками. - Я уверен в этом,  как  в
самом себе! Это была мокрая  ведьма.  Подумать  только,  третий  год  льют
дожди, урожаи вымокают на корню, все мрут с голоду,  от  людей  одни  тени
остались, а эта баба разжирела, как сентябрьский боров! И  добро  бы  была
богачка, у которой припрятан хлеб,  нет,  нищенка,  рваная  шкура!  Вот  и
спрашивается, откуда в ней такая толщина, если она не ведьма? Она насылает
дождь, чтобы вся земля обратилась в болото.
     - А я думаю, у старухи была водянка, - сказал трактирщик. - Она часто
начинается с голодухи.
     Крестьянин потер лоб, соображая, а потом выдавил:
     - Если и вправду водянка, то ей все равно скоро помирать. А  так  она
на небо попадет, - он затряс кудлатой головой, отгоняя непрошенную  мысль,
и уже другим тоном продолжал: - Все-таки она мокрая ведьма.  Я  видел  все
своими глазами. Ей стянули руки за спиной и  приковали  к  столбу  длинной
цепью. Огонь разгорелся с одного  конца,  она  убежала  на  другой  и  все
дергала  цепь  и  кричала  совсем  по-человечески.  А  вот  когда  и   там
заполыхало, то она завыла так, что я сразу понял, кто она. И  забегала,  и
забегала, а сама все воет. Выскочила туда, где пламени уже нет,  зато  там
уголь жарче чем в аду; она туда прибежала и давай прыгать как  лягушка,  а
сама все воет, но уже не громко и с хрипотцой. А как упала, то угли вокруг
погасли, сколько в ней воды было. Через час  все  еще  шипела.  Так  и  не
сгорела, только вроде как сварилась. А вы говорите - не ведьма!
     Трактирщик с сомнением покачал головой.
     - Может оно и так, - сказал он,  -  и  сожгли  ее  правильно,  меньше
голодных будет, но, думается, беда не в этом. Сам посуди, надо ли  дьяволу
на нас такое насылать? Когда всего было вволю, то  грешили  больше.  Огонь
горел не на площади, а в моем очаге. Черти с решетки купались  в  пламени,
на них капал жир от жаркого. А теперь черти такие же голодные, как  и  мы.
Значит, нечистая сила не виновата в наших бедах.
     - Кто же тогда? - с угрозой спросил крестьянин.
     - Сейчас покажу, - трактирщик встал и вышел, прикрыв дверь.
     - Голод насылается господом в наказание за наши  грехи,  особенно  за
несоблюдение постов, - вполголоса сказал монах.
     - Нам и в сытые годы не больно скоромничать приходилось, - проговорил
Пети.
     Вернулся хозяин. Он уселся и положил на  стол  перед  собой  большую,
грубого чекана медаль.
     - Вот, - хрипло сказал он. - Тут все разъяснено, самому  неграмотному
понятно. На этой стороне написано "дороговизна". Сам я читать не могу,  но
мне прочитал один верный человек. Вот нарисован скупщик, он уносит мешок с
зерном, а на мешке сидит дьявол. На другой стороне  написано  "дешевизна".
Скупщика повесили, вот он висит на дереве, и мешок остался у нас.  А  черт
все равно сидит на мешке. Очень понятно - во всем виноваты скупщики.  Если
бы ты, Пети, не возил хлеб на рынок, то сейчас не умирал бы с голоду.
     - Ве-ерно!.. - протянул Пети. Ведь сколько я этого хлеба перевозил  в
город, а теперь  хоть  бы  горстку  назад  вернуть!  Ну,  мы  до  них  еще
доберемся!
     - Великий грех в людях злобу будить, - нравоучительно пропел монашек.
- Спаситель сказал: "Не судите, да не судимы будете".
     - Больший грех хлебом  торговать,  -  веско  возразил  трактирщик.  -
Христос торгующих из храма выгнал.
     - Странно слышать такое от того, кто сам торгует снедью.
     - Я хлеб не скупаю! - заревел  трактирщик.  -  Я  голодных  кормлю  и
бездомных обогреваю! Насильно не зову, без денег  не  даю,  но  и  рубашку
последнюю не снимаю!
     Трактирщик грохнул по столу кулаком и выбежал вон.  Через  минуту  он
ввалился с бочонком на плече.
     - Нате!.. - прохрипел он. - Все равно скиснет: некому вино  пить!  Да
не пугайтесь вы, деньги возьму только за тепло и желуди...
     - Вот истинно  христианский  поступок!  -  быстро  проговорил  монах,
придвигая ближе к бочонку опустевшие кружки.
     В дверях мелькнуло испуганное женское лицо.
     - Сильвен! - послышался умоляющий голос.
     - Молчать! - рявкнул трактирщик и запустил в дверь медалью.
     Остальное  Рено  запомнил  плохо.  Красная  струя  била  из  бочонка,
кровавые пятна как  встарь  растекались  по  выскобленному  дереву  стола.
Винный дух ударял в нос, несытная сладость желудей не могла  утишить  его.
Огромный Пети плясал, распахнув куртку, а хозяин швырялся желудями в дверь
всякий раз, как там показывалась его жена.
     На какое-то время Рено вовсе забыл самого себя.  И  вдруг  неожиданно
увидел, что стоит на коленях перед монахом, ухватив его за  край  рясы,  и
твердит:
     - Как же за такую малую вину столь невыносимое наказание? - а  монах,
силясь отпихнуть его ногой, кричит:
     - За четверо меньшее сера и огонь излиты на Содом и Гоморру!
     Ему удалось вырвать полу из рук Рено, он,  громко  икнув,  сполз  под
стул, и оттуда послышался слабеющий голос:
     - Прийди, малютка, вечерком!..
     Рено метнулся к выходу, выбежал на  улицу.  Он  бежал  по  качающейся
ускользающей из-под ног  дороге.  Ему  казалось,  что  сзади  приближается
нутряная икота монаха, и гнусавый голос выводит:
     - Истинно говорю, Содому и Гоморре в день страшного суда будет легче,
чем всем вам!
     - Не верю! Бог милосерд! - закричал Рено, оборачиваясь.
     Сзади никого  не  было.  Уже  темнело,  на  небо  набежали  тоскливые
размазанные тучи. Начал накрапывать дождик.  Дороги  под  ногами  тоже  не
было, в угарной спешке он сбился с пути и забрел в лес.
     Рено пошел наугад, время от времени захватывая горстью мокрую  ивовую
ветку и вытирая ею пылающее лицо.

     Домик стоял в глубине леса, приземистые буки скребли ветками  ставни,
ежевика плотно обступала тропинку. Дом казался брошенным  -  ни  шума,  ни
дымка, но в сердечко на одной из ставень пробивался тоненький лучик света.
     Рено постучал. В доме послышалась тихая возня, что-то звякнуло острым
стальным напевом, потом хриплый мужской голос спросил:
     - Кто там?
     - Прохожий, - сказал Рено, - пустите переночевать.
     - Я лесник его величества, - предупредил голос.
     - Я сам был лесником, - ответил Рено, - и не хочу дурного.
     - Я открою дверь, - донеслось из дома, -  и  если  вы  грабители,  то
войдите и посмотрите, есть ли тут что грабить. В доме ни тряпки, ни корки,
король забыл, что у него есть слуга по имени Гийом.
     Послышались удары, хозяин выбивал  клинья,  запиравшие  дверь.  Дверь
распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном  охотничьем  кафтане  и
ночном колпаке.
     - Заходите! - воскликнул хозяин. -  Заходите  все,  сколько  вас  там
есть! Заходите и берите все, что найдете! Забирайте четыре  стены  и  меня
заодно! Можете утащить в преисподнюю!
     - Я один, - испуганно сказал Рено.
     - Надо же? - удивился хозяин. - Этак он еще  и  за  ночлег  заплатит.
Заходи, что на дожде стоять.
     Рено вошел. Ему было страшно оставаться в одном доме  с  сумасшедшим,
но бежать по тропинке между двумя рядами колючих кустов,  подставив  спину
под этот взгляд и сталь, звеневшую за дверью, было страшнее. Кроме того, в
доме горел огонь.
     Лесник  запер  дверь,  глухие  удары  по   дереву   заставляли   Рено
вздрагивать.
     - Вот, - сказал хозяин, появляясь в комнате, -  в  этом  углу  мох  и
сено, в том - сено и мох. Ложись, где нравится.
     Сам он сел  на  чурбан  посреди  комнаты.  Из-под  обтрепанных  краев
кафтана торчали голые ноги, покрытые рыжим волосом.
     - Штаны продал, - сообщил хозяин, - а кафтан никто не берет.  Боятся.
Поймают бродягу в одежде королевского лесничего -  повесят,  не  спросивши
как зовут.
     - С чего у тебя такая бедность? - не  выдержал  Рено.  -  Королевские
угодья, лесник...
     Хозяин захохотал. Он смеялся долго, со всхлипом, потом закашлялся.
     - Лесник!.. - прохрипел он. - Лес-то бедный! Красного  зверя  нет,  а
где нет красного зверя,  там  держат  в  черном  теле.  И  раньше  платили
кое-как, а теперь и вовсе забыли. Но я им - тоже! Гляди, бревнами топлю! И
вообще!.. Входи в лес, кто хочет! Руби! Трави! Стреляй! Я сам цельный день
в лесу. И ничего... Ни одного дрозда не осталось. Пичужек жру.
     - Ох, плохо! - выдохнул Рено.
     - Плохо, - согласился лесник.
     Он поник, стал вроде бы ниже ростом и словно обвис на своем чурбачке.
     - Спать ложись, - сказал он тихо, сполз с чурбачка и улегся  на  куче
сена в углу.
     Рено помолился перед деревянным распятием, приколоченным к стене, лег
в другом углу и тоже уснул.
     Среди ночи Рено неожиданно проснулся.  В  доме  стояла  непроглядная,
густая, бархатная темень. Не было видно абсолютно  ничего,  хотя  Рено  до
боли широко раскрывал глаза, стараясь высмотреть, что его разбудило. Потом
он понял. Это был шепот. Неподалеку от Рено  что-то  бормотал  прерывистый
голос. Рено недвижно лежал, боясь зашуршать соломой, и слушал.
     - Ты ведаешь, господи, - шептал невидимый лесник, - ты знал и  тогда,
а с тех пор легче не стало. Пресвятая богородица, дева чистая, перед твоим
лицом все мои грехи, ни одного умалять не стану, грешен  я  и  мерзок,  но
прошу, попусти и на этот раз, укрепи мою руку...
     Рено лежал, замерев от безотчетного ужаса, напружинив мышцы, чтобы не
выдать себя случайным движением.
     Лесник встал. В темноте его шаги звучали неуверенно. Слышно было, как
он ведет рукой по стене, пробираясь вдоль нее.  Он  добрался  до  очага  и
начал дуть, отыскивая огонь. Рено слышал  сопение,  ощущал  пресный  запах
горячей золы.
     В очаге засветились пятна непогасших углей,  догоравших  под  пеплом.
Хозяин бросил на угли клок соломы,  несколько  веток,  придвинул  погасшие
головни. Огонь,  возродившись,  осветил  помещение.  Рено  прикрыл  глаза,
наблюдая из-под ресниц. Лесник вытащил из-за пазухи нож и шагнул к Рено.
     Нож был длинный и широкий с волнистым голубоватым лезвием, на котором
змеились отблески огня. Такими ножами  доезжачие  забивают  раненую  дичь.
Рено сам не заметил, как широко раскрыл глаза.
     Лесник встретил взгляд Рено, вздрогнул и попятился было,  но  тут  же
передумав, кинулся, занося руку с ножом. По счастью, Рено уже много  ночей
подряд надевал перед сном башмаки, чтобы не  украли  случайные  попутчики.
Удар окованного медью носка пришелся леснику по  пальцам:  нож  отлетел  к
дверям.
     Лесник, ослабевший от голода, сопротивлялся отчаянно,  но  силы  были
неравны. Рено свалил его и  скрутил  локти  тем  самым  ремешком,  которым
когда-то связывал дрова. Потом, тяжело дыша, встал и отошел на  два  шага,
чтобы лучше разглядеть  противника.  Лесник  ворочался  в  углу,  стараясь
сесть. На его лбу вздувалась  ссадина,  из  разбитого  носа  на  спутанную
бороду капали черные капли крови.
     - Зачем ты хотел меня убить? - спросил Рено. - Ты же  видишь,  что  у
меня ничего нет, только куртка и башмаки.  Неужели  из-за  башмаков  можно
погубить душу?
     Леснику, наконец, удалось сесть.
     - Мне не нужны твои башмаки, - часто шмыгая носом, сказал он,  -  мне
нужен ты сам. Сто фунтов  мяса,  из  которого  можно  сварить  похлебку  с
чесноком и тмином. Его можно засолить и есть, когда другие будут умирать с
голоду. Не башмаки мне нужны, из-за них  я  души  губить  не  стал  бы.  Я
погубил ее, когда понял, сколько мяса ходит вокруг...
     - Я убью тебя, - сказал Рено, поднимая с пола нож.
     - Нет! - живо воскликнул  лесник.  -  Ты  не  можешь  меня  убить.  Я
обязательно должен дожить до хороших  времен  и  разбогатеть.  Иначе,  кто
закажет заупокойную мессу о тех пятерых, которые были до тебя?
     Рено расширенными глазами глядел на человека, сидящего на полу, а тот
говорил, с каким-то особым сладострастием вспоминая подробности:
     - Первый-то год я неплохо  прожил,  охотился,  с  браконьеров  поборы
брал, да и деньжонки кое-какие оставались.  А  на  второй  меня  скрутило.
Барахло продал, проелся весь и начал помирать. Тут он мне и подвернулся. Я
за дровами отправился, утро было раннее, снег уже сошел, и по  всему  лесу
капает. Я его издали углядел, он у самой дороги лозняк  резал.  По  одежде
вроде не мужик, а подмастерье  или  купчик  из  небогатых,  голод-то  всех
прижал. Я его за  ворот  и  хапнул  -  попался  мол!  Теперь  на  виселице
покачаешься! И ничего-то у меня в мыслях  такого  не  было,  куском  хлеба
откупился бы, а он, дурак, на меня с ножом кинулся. Забыл,  видно,  что  у
меня топор в руках. Я его как жамкну! Все лицо разрубил, словно по пустому
месту топор прошел, и ногу еще надвое развалил, вдоль по ляжке. Он и упал.
Еще не умер, подергивается тихонько, а я на ногу его смотрю, как там  мясо
кровью сочится, словно  парная  говядина.  Поначалу  я  убежал,  но  потом
вернулся. Он все также лежит, только лицо лисицей объедено. Я его  засолил
и ел всю весну. Второго я не убивал. Это был скупщик.  Он  привез  хлеб  и
начал его продавать, только очень дорого.  Мужики  взбунтовались,  караван
разбили, а самого повесили посреди деревни. Я его ночью с виселицы  украл.
Мясо у него черное от крови было, но вкусное, очень жирное. Так я их  всех
одного за другим и съел. Последнего я связал  сонного,  потом  разбудил  и
сказал, чтобы он помолился. Он сначала не хотел  и  все  звал  на  помощь.
Только я сказал, что все равно  зарежу  его,  он  тогда  смирился  и  умер
просветленным, потому  что  сначала  помолился.  За  этого  человека  меня
совесть не мучает, но я все равно  обещал  заказать  заупокойную  мессу  о
нем...
     Рено выронил нож, бросился в сени и начал остервенело дергать  дверь.
Он больше не мог слушать, как людоед печется о душах пожираемых.
     - Эй, прохожий! - звал из дома лесник. -  Сначала  развяжи  меня!  Ты
слышишь? Я же не могу сам освободиться! Дева  Мария  обещала  мне,  что  я
исправлюсь, не смей идти против ее воли!
     Рено вышиб дверь и побежал по дорожке.
     - Развяжи-и-и!.. - несся из дома вой.
     Рено бежал, пока с маху не ударился  о  какое-то  дерево  и  не  упал
оглушенный. Холод привел его  в  себя.  Рено  сел,  обеими  руками  сжимая
разламывающуюся от боли голову.
     "Странно, - подумал он, - как много мне приходится бегать. И все,  от
кого я бежал, говорили о воле божьей. Хотя ведьма на то  и  ведьма,  чтобы
искажать его волю, да и лесник тоже не человек, а  сам  дьявол  в  обличье
богомольца. Но как же монах?"
     - Нет! - громко сказал Рено.  -  Это  не  священник,  это  переодетый
еретик, паральпот, ессей! То враги бога, они хотят остановить меня!
     Ночь наконец закончилась, солнце появилось над  ближними  холмами,  и
бесцветно серевший лес ожил и заиграл всеми оттенками красного и  желтого.
Ярко алел боярышник,  оранжевые  кисти  рябины  светились  среди  засохших
скрючившихся листьев, осины трепетали багровыми кронами,  лишь  где-то  на
самом  низу  еще  сохраняющими  зеленый  цвет.  Ольха  выделялась  черными
пятнами, а все остальное казалось единым желтым телом, выкупанном в тумане
и искрящемся от росы.
     Утро, пришедшее в мир божий, смыло с души  страхи  и  сомнения.  Рено
шел,  раздвигая  кусты,  осыпавшие  его  светлыми  каплями,  и   на   душе
становилось чисто как от звуков органа.
     Он поднялся на холм, круто обрывавшийся с противоположной стороны,  и
остановился.  Внизу  плавными  изгибами  лежала  серебристая  лента  реки,
большая деревня расположилась на одном из  ее  берегов,  домики  улыбались
небу красными крышами, каменная церковь  стояла  среди  них  словно  мать,
окруженная многочисленными детьми. Рено перекрестился, глядя на ее  острую
башенку.
     А те хотели уверить его, что бог жесток! Не бог, а они жестоки!  Небо
никогда не пошлет наказания без достойной его вины!
     - Бум-м!.. - удар колокола,  тоже  смягченный  и  очищенный  утренним
воздухом, прервал мысли Рено. Из церкви вышла  странная  процессия:  белые
фигуры в остроконечных балахонах, маски с огромными, различимыми  даже  из
такой дали, носами. В руках кресты и большие  крючья.  Процессия  медленно
двигалась, останавливаясь возле  домов.  В  некоторые  дома  белые  фигуры
входили.
     Рено в ужасе попятился.
     - Чума! - пробормотал он.

     Неделю Рено метался по округе. В селения он  не  заходил,  но  иногда
встречал больных, идущих неведомо куда. Они умирали прямо  в  поле,  трупы
бесформенными кучами лежали в бороздах. Скот без присмотра бродил по лесу,
его тоже косил мор. Однажды следом за Рено долго тащилась худая коровенка.
Она надрывно мычала и иногда кашляла странным перхающим  звуком.  Кровавая
слюна свисала с ее морды тонкими нитями. Рено  кричал  и  кидал  в  корову
камнями, но она продолжала, пошатываясь, идти за ним. И только когда  Рено
совсем выбился из сил, коровенка,  остановившаяся  попить  из  разлившейся
лужи,  вдруг  шумно  вздохнула,  передние  ноги  у  нее  подломились,  она
опустилась сначала на колени, а потом повалилась набок в грязную воду.
     Вечером того же дня у Рено произошла еще одна встреча. Он шел по меже
вдоль длинных канав, вырытых жителями во время отчаянных  попыток  отвести
воду с затопленных полей. По прихоти осенних ручьев эта  канава  оказалась
пустой. Совсем рядом, в двух шагах, точно такая же канава  была  до  краев
наполнена мутной желтой водой, а в этой не было ничего, кроме слоя  жидкой
грязи на дне.
     Рено шел, выдергивая босые ноги из чвакающей навозной почвы. Сабо  он
нес в руках, потому что при каждом шаге  они  спадали  с  ног,  завязая  в
глине. Ноги замерзли, Рено устал и шел только чтобы  выбрать  для  ночлега
место посуше. Теперь он шел днем, а ночами грелся у костров, не боясь, что
его поймают. В чумной области некому было ловить бродяг.  К  тому  же,  по
ночам случались заморозки или начинал падать мокрый снег.
     Не найдя никакого пригорка, Рено решил  ночевать,  где  придется.  Он
перепрыгнул через канавку и остановился, услышав стон.
     - Пить! Иезус, Мария, пить!
     Еще один несчастный! Рено настолько привык к ним, что  проходил  мимо
умирающих  не  оглядываясь.  Но  этого  человека  не  было  видно.   Рено,
испугавшись наступить на чумного, попятился и ухнул в соседнюю канаву.  Он
почти по пояс провалился в ледяную воду и, чертыхаясь, полез на берег.
     - Пить! - донеслось до него.
     Подумать только, в двух шагах от этакого  потопа  кто-то  умирает  от
жажды! А ведь говорят, это страшная мука, когда у чумного нет воды.
     Рено надел сабо и  несколькими  ударами  деревянного  каблука  прорыл
канавку. Тоненький ручеек побежал вниз, вода быстро промыла себе дорогу, и
скоро уже небольшой водопадик  журчал  на  месте  ручейка.  Пустая  канава
начала заполняться.
     - Матерь божья, что же это? - донеслось до Рено сквозь плеск бурлящей
воды.
     "А ведь потонет, - подумал он. - Ей богу, потонет."
     Он мог пройти мимо умирающего, потому что все равно ничем не сумел бы
помочь, но уйти, зная, что человек гибнет из-за него, было свыше сил. Рено
спрыгнул в канаву, нащупав безвольно лежащее в воде тело, приподнял его  и
потащил на траву. Под деревьями было темнее, чем в поле, но Рено  все-таки
успел набрать сучьев и развести костер. Больной лежал без движения  и  все
время просил пить, так что Рено несколько раз пришлось  ходить  к  канаве,
чтобы намочить тряпку и выжать ее в приоткрытый рот.
     Рено, то и дело встававший, чтобы подкинуть в  костер  хворосту,  под
утро заснул и проснулся  поздно.  Его  сосед  уже  не  лежал,  а  сидел  у
кострища. Он был страшно худ, на  щеках  сквозь  грязь  проступали  темные
пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из  рукавов  непонятной
войлочной  хламиды,  накинутой  на  плечи.  Серая  войлочная  шляпа   была
надвинута на брови, а на ногах  красовалось  что-то  вовсе  неразборчивое,
густо заляпанное глиной.
     - Благодарствую пану, - сказал он,  заметил,  что  Рено  проснулся  и
разглядывает его. - Пропал бы, коли не ваша милость.
     - Не все ли равно, сейчас помирать или  через  два  дня?  -  просипел
Рено.
     Сказывалось давешнее купание:  голос  пропал,  только  иногда  сквозь
натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.
     - Хе, пан, - сказал новый знакомец, - коли я зараз не умер, так уж не
помру. Пупыри-то у меня еще вчера лопнули, а это точненько известно, что у
кого кровь глоткой пойдет, тот помрет к вечеру, а у кого пупыри в подмышке
выскочат, да сами и лопнут, тот уже не помрет, разве что дюже ослаб. То  ж
мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а все  шел,  пока
ноги держат. Я и шел до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи
господи! Всю жижу языком вылакал, землю ел. И  ведь,  благодарение  святым
угодникам, жив.  Ноги  только  как  чужие.  А  надо  бы  сходить,  барахло
подобрать.
     Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашел узелок с  вещами  и
сильно закопченный  медный  котелок  странника.  Зачерпнул  котелок  воды,
поставил на угли. На опушке выбрал упавшую  ольшину,  волоком  притащил  к
костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся и  его  тут
же разморило.
     Он не мог сказать, долго  ли  спал.  Сон  превратился  в  непрерывный
кошмар, полный гнилой  мокрой  гадости,  страшных  чумных  харь,  ломаного
оскала известковых холмов среди бесконечного болота.  Тысячи  раз  лесник,
благочестиво читая молитвы, закалывал его, как  рождественскую  свинью,  а
ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:
     - Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, - а потом  расползалась
по углам пауками и мокрицами.
     Они схватили его и потащили туда, где в широком черном котле медленно
кипела смола. Он упал в  смолу,  тело  охватил  жар,  горячее  благодатной
струей хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно,  и  Рено
очнулся.
     Он лежал все под тем же деревом на пригорке. Солнце  было  низко,  но
Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас  или
вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему  в  рот  мутную
горячую жидкость. Воздух был напоен сладким запахом вареного мяса.
     - То ж глупо, - сказал странник. - Вокруг черная смерть, а он задумал
погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право  слово,
глупо.
     - Как тебя зовут-то? - с трудом спросил Рено.
     - Казимиром.
     - Хорошо, - сказал Рено, закрывая глаза. - А меня зовут Рено.
     - Будем, значит, знать, о ком молиться, - согласился Казимир.
     Рено снова начала обволакивать сонная  дремота,  но  вдруг  тревожная
мысль мелькнула в его голове.  Рено  вздрогнул  и  мгновенно  проснувшись,
спросил:
     - Откуда у тебя мясо?
     - Достал, - лениво ответил Казимир. - Поросеночек  к  костру  пришел.
Мужички-то в деревнях перемерли, а скотина, какая вживе осталась, по полям
бродит.
     - Чумной мог быть, - сказал Рено, успокаиваясь.
     - Так он и был чумной, - откликнулся  Казимир.  -  Я  ж  его  сварил,
значит и хворобу сварил. Да и так все одно, воду из ямины пьем, а он в  ту
ямину, может, гадил.
     Рено не слушал его, он спал.

     А немного дней спустя, они уже шли  по  большой  дороге,  поддерживая
друг друга.
     - И куда ж ты идешь? - рассудительно говорил  Казимир.  -  Экая  тьма
народа по свету бродит, и  никто  не  знает  куда.  А  земля  без  мужичка
скучает.
     - На восток иду, - отвечал Рено. - К богу ближе.
     - Какой же там бог? На востоке  схизма,  греческая  ересь,  а  дальше
махмуды и татарва. Нечисть всякая обитается, грифоны да песьи головы.
     - Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я,  а
говоришь мудрено.
     - Приучен, - Казимир  улыбнулся.  -  Ксендз  у  нас  был  интересный.
Бывает, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст,  а  потом  говорит:
"Осенью вернешь вдвое, а пока, все одно, зима длинна, приходи  ко  мне  на
двор". Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто  по
дереву режет, а пан промеж ними  ходит  и  всякие  мудрости  рассказывает.
Сильно ученый был и любил красно поговорить. Я с малолетства  его  слушать
приобвык. Хитрости тут особой нет, не  ученый  я,  а  наслышанный.  Это  с
тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя,  вроде  ты  не  немец,  а  с
немцами по-ихнему калякаешь - голова закружится. И по-польски разумеешь. Я
потому к тебе и привязался, что ты мне вроде  родного  стал,  как  я  твой
голос услышал.
     - Не знаю я ничего,  -  сердито  сказал  Рено,  -  ни  польского,  ни
немецкого.
     - Не знаешь? - переспросил Казимир. -  Так  по-каковски  мы  с  тобой
сейчас беседуем?
     - По-человечьи, - ответил Рено.
     Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:
     - Ведь верно выходит: мы с тобой по человечьи говорим!
     Дорога поднималась в гору.  Вокруг  снова  начали  появляться  холмы,
сначала пологие, они собирались  в  группы,  чтобы  где-то  за  горизонтом
взметнуться в небо стеной снежных вершин.
     - Незачем тебе идти на восток, - сказал Казимир. - Пошли лучше вместе
хоть и не к самому господу, а  все  же  в  Рим,  где  первосвященный  папа
обретается.
     - Пойдем, - неожиданно легко согласился Рено.
     Что-то странное происходило  с  ним  последнее  время.  Главная  цель
паломничества - Рената - отходила куда-то в полумрак. Боль  уже  не  рвала
сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в
плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что
он идет к богу, идет не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и  был  в
сторону, приближает его к цели.
     Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:
     - А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?
     - Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по  обету  за  чудесное
исцеление от холеры...
     - Одного в толк не возьму, - перебил Рено, - кто будет  кормить  твою
чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?
     - Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока
хворал - обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то  и  помстилось
ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый  и  панской
воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше  останется,
когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.
     С каждым поворотом дороги лес редел, все чаще попадались  деревеньки,
окруженные заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.
     - Хлеба мало уродилось, - заметил Казимир, - всем бы  ни  за  что  не
прокормиться, так господь мор  послал  и  подравнял  народушко  по  хлебу.
Теперь, кто жив остался, сыт будет.
     Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился,  тревожно
огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари,  острый
аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.
     - Никак лес горит, - сказал Рено.
     - Нет, - Казимир покачал головой. - То город. Поветрия  берегутся.  Я
таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот  костры  палят.
Только все одно получается, захочет господь, так  черная  смерть  и  через
костры пролезет. А все ж, молодцы,  лучше  хоть  что-то  делать,  чем  так
смерти ждать. Я еще в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе  от
лихого человека легче оборониться. Вот они идут и все-то  друг  с  дружкой
лаются. Один говорит, что мор идет от заразы, и потому надо беречься людей
и нюхать уксус. А другой ему, что мор от  миазма,  значит,  надо  беречься
плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами
говорить, а второй еще хлеще: и на латинском, и на каком-то другом,  может
по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так  я  и  не  спознал,  отчего
черная смерть приключается.  Только,  думаю,  людям  то  знать  вовсе  без
надобности. Зараза ли, миазма - в огне все сгорит.  Вот  и  жгут  у  ворот
высокие костры, а когда кто с чумных мест  идет,  то  в  город  отнюдь  не
пускают, а прямо на дороге из самострелов  спать  кладут.  Пойдем-ка,  кум
Рено дальше кустами.
     Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на
берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и
полоски рвов защищали город  с  суши.  За  стеной  плотно  кучились  дома,
взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.
     Рено перекрестился на звук.
     - Как давно в церкви не бывал, - сказал он, повернувшись к Казимиру.
     Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал  в  левой
руке, но Рено почудилось, что  он  и  не  снимал  ее,  такие  свалявшиеся,
запутанные, грязные волосы росли у него на голове.
     - Казимир, - позвал Рено, - что у тебя с волосьями?
     Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы  в  перепутанный  сальный
клубок и равнодушно ответил:
     - Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина  народу
так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы  гребнями  чесаться.  Вот  у
пана так нарочно девка заведена. Днем она его чешет, ночью - тешит.  А  мы
по-простому.
     - Больно страшно-то, - признался Рено.
     - Привыкнешь, - пообещал Казимир. - Так оно лучше. Тепло и в дождь не
промокает.

     Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость
стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой ее
стен. Сам же город закрывался валом,  протянувшимся  от  одного  здания  к
другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с
плоскими крышами и  даже  чудовищной  величины  ворота,  построенные,  как
сказали Рено, еще до рождества Христова.
     Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено.  В  его
ушах еще звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы,  перед
глазами двигались фигуры священников, и стоял  открытый  гроб,  в  котором
лежал Казимир.
     Происшедшее никак не укладывалось в  голове  Рено.  Они  с  Казимиром
благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал
об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно,  а
болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах  пели
и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что  это
какой-то новый язык, еще непонятнее, чем прежде.
     Первый день они провели, осматривая город и заходя помолиться во  все
попадающиеся церкви. На второй день решили искать  работу.  Деньги  у  них
кончились, а идти прося милостыню или просто подбирая,  что  плохо  лежит,
как они делали в опустошенных местах, было нехорошо и  опасно.  Правда,  у
Рено оставалось зашитое в куртку золото, но он не  мог  тратить  его.  Это
была цена Ренаты, он шел выкупать ее.
     Работы найти не удалось. По старой привычке они ночевали за  городом,
забившись в придорожные кусты, а когда утром вошли в  город,  их  окружили
вооруженные  люди  и,  направив  в  грудь  Казимиру  арбалеты,   приказали
остановиться. Казимир  не  понимал,  что  ему  говорят,  и  Рено  пришлось
объяснять. Арестовавшие их люди почему-то очень боялись Казимира и шли  на
почтительном расстоянии, держа заряженные арбалеты наготове.
     Их привели в  просторный  зал,  напоминавший  церковь.  Сходство  еще
усилилось, когда явилось несколько господ в длинных мантиях и принялись  с
важным видом переговариваться на непонятной Рено латыни.  Рено,  слыхавший
от  Казимира  о  любви  ученых  к  бесконечным  диспутам,  приготовился  к
длительному ожиданию, но собравшиеся удивительно быстро пришли  к  единому
выводу и объявили, что Казимир болен проказой.
     Рено был так  поражен,  что  даже  не  разъяснил  другу,  в  чем  его
обвиняют.
     - Не может того быть! - воскликнул он громко и так уверенно, что  его
стали слушать. - Что я прокаженных не видел? Они в  балахонах  белых  и  с
колокольчиками. Говорят, у них пальцы отваливаются, кожа с живых  слезает,
а Казимир вон какой здоровый! Ну не понимает по-вашему,  так  не  всем  же
понимать. - Рено вдруг смутился, сообразив, что не годится ему,  мужику  и
беглому крепостному, спорить с важными господами.
     Однако, господа были скорее удивлены, чем разгневаны, и один  из  них
снизошел до того, чтобы человеческими словами сказать Рено:
     - Представленный на наше рассмотрение пациент страдает самой  опасной
и заразительной формой проказы, именуемой lepra polonika.  Если  взглянуть
на его голову, то можно увидеть устрашающего вида коросту, образованную из
волос и мозгового вещества. Черепная коробка у пациента расплавлена,  мозг
изливается наружу через обширные  и  многочисленные  язвы.  Так  учат  нас
многие великие наставники.
     Казимир, когда Рено пересказал эту речь, был совершенно уничтожен. Он
покорно шел, куда ему указывали, и только  поминутно  восклицал,  запустив
пальцы в колтун:
     - Вот же голова, целая! У нас полдеревни таких!
     Казимира привели в  собор,  заставили  лечь  в  приготовленный  гроб.
Зазвучал орган, началась заупокойная месса. Люди, заходившие в церковь,  в
испуге смотрели, как отпевают живого  человека.  Казимир  лежал,  даже  не
пытаясь пошевелиться, и только временами постанывал:
     - Иезус, Мария! За что же? Целая голова-то!
     Священник тоже пугался Казимира и спешил поскорее закончить обряд. Он
подал знак, четверо крючников подняли гроб на длинные палки и  понесли  на
кладбище. Рено  бежал  за  ними,  страшась,  что  сейчас  Казимира  живьем
закопают в могилу.
     Но до этого не  дошло.  Священник  пробормотал  еще  несколько  фраз,
набрал лопату земли, высыпал на  ноги  Казимиру  и,  облегченно  вздохнув,
отошел. Теперь Казимир считался  похороненным,  и  ему  позволили  встать.
Служка издали кинул длинный балахон  с  прорезями  для  глаз,  трещотку  и
палку. Казимир оделся и, сопровождаемый  арбалетчиками,  пошел  по  улице,
нерешительно постукивая трещоткой. Народ мгновенно расступался.
     Казимира привели на берег к лежащей на  песке  лодке,  и  Рено,  тоже
смертельно перепугавшийся,  когда  увидел  друга  в  одежде  прокаженного,
передал слова начальника стрелков, что лодку ему дарит магистрат, и что он
должен немедленно уплыть вверх или вниз по течению  и  никогда  больше  не
показываться в окрестностях города.
     Казимир столкнул лодку на воду, сел на корме, безвольно опустив руки.
Лодка, медленно поворачиваясь, поплыла вниз по реке.
     Когда лодка скрылась за ближайшей косой, священник подошел к  Рено  и
сказал:
     - Тебе, сын мой, тоже лучше покинуть город.
     - Я не могу, - ответил Рено. - У меня нет денег,  я  не  успел  здесь
ничего заработать.
     - На, возьми, - священник бросил на мостовую несколько монет и ушел.
     Теперь Рено сидел у подножия невысокого плоского  холма,  разглядывал
древнюю триумфальную арку, превращенную горожанами в крепостную  башню,  и
пытался собрать разбегающиеся мысли.
     Раньше он шел с Казимиром,  а  теперь  идти  некуда.  В  Риме  делать
нечего, а на востоке... В самом деле, не к песьим же головам идти.
     На вершине холма что-то сооружали, оттуда слышались громкие голоса  и
стук топоров. Пара лошаков, тяжело поднимаясь в гору, провезла  мимо  Рено
телегу с бревнами. Рено поднялся и пошел посмотреть. Он  увидел  массивный
столб,  опутанный  старыми  цепями.  Четверо  человек,   нестройно   стуча
топорами, кололи  толстые  поленья,  еще  двое  складывали  вокруг  столба
костер, чередуя слои дров со слоями  мелкого  хвороста.  Монах-доминиканец
стоял рядом с рабочими и что-то указывал им.
     "Ведьму жечь будут", - сообразил Рено.
     За свою жизнь он перетаскал столько дров, что  их  могло  хватить  на
тысячу аутодафе, но сам он  еще  ни  разу  не  видел  этого  действа.  Ему
захотелось узнать, кого и за что будут жечь, но подойти к  доминиканцу  он
побоялся. Среди начавших  собираться  зевак  Рено  заметил  странствующего
монаха-францисканца. Тот сидел на камне, босые  ноги  высовывались  из-под
перепоясанной грубой веревкой рясы.
     - Святой отец, за что ее будут жечь? - спросил Рено.
     - Кого? - не поворачивая головы, переспросил монах.
     - Ведьму.
     - Будут жечь не ведьму, а еретика, - поправил монах.
     - А-а-а!.. - разочарованно протянул Рено, боявшийся и в то  же  время
желавший увидеть что-то вроде того, о чем рассказывали ему в гостинице.  -
И чем же он согрешил?
     - Безбожник, - коротко ответил францисканец.
     Он подтянул ноги, сел прямо и,  увидев,  что  послушать  подошло  еще
несколько человек, начал рассказывать:
     - Еретик учил, что Земля наша кругла как шар,  и  будто  бы  половина
людей, антиподами именуемая, ходит по ней вверх ногами. (В толпе  раздался
смешок.) Утверждал также, что не Солнце совершает свой  путь  по  небу,  а
напротив, вся Земля вокруг Солнца вертится,  что,  конечно,  неверно,  ибо
тогда головы у людей  кружились  бы  как  на  потешной  карусели.  Солнце,
подчиняясь слепым стихиям, носится по Вселенной, неустроенной и не имеющей
себе никаких границ. Все на свете устраивается вихрями, в коих усматриваем
бесовские силы, бога же нет нигде.
     - Как так, нет бога? - громко спросил Рено. - Зачем же жить, если нет
бога?
     - Мерзкое и зловредное учение, - подтвердил  монах.  -  Давая  ложное
представление о мироздании, не оставляет в нем места для  господа.  Истина
же говорит обратное. Земля наша круглая, но  плоская,  наподобие  лепешки,
покоится на спинах трех китов. Над Землею расстилается твердое  и  плотное
небо. В том легко может убедиться каждый, кто не поленится  поднять  глаза
ввысь. Выше тверди небесной расположены семь подвижных  хрустальных  сфер:
Солнца, Луны и блуждающих планет. Над ними лежит сфера неподвижных  звезд,
и это предел, до которого может проникнуть взор человеческий, ибо еще выше
вознесены райские  кущи,  обитель  господа  бога  нашего,  а  также  сферы
неземного огня, музыки и гармонии..
     - Святой отец! - прерывающимся голосом  спросил  Рено.  -  Раз  Земля
похожа на блин, значит где-то у нее есть край, с которого можно перейти на
небо и подняться на него. Знаете ли вы, где такое место?
     - Такого места нет, ибо небесная твердь не просто стоит на земле,  но
опускается на дно морское, и проплыть туда нельзя - сильные бури  и  ветры
топят и отгоняют дерзкий корабль. Но впрочем, на востоке, на  берегу  моря
Сирийского, где небо уже весьма невысоко, есть скала, с которой  можно  до
неба допрыгнуть. Только трудно это, потому как  грехи  наши  тяжкие  тащат
вниз. Души же безгрешные на небо и без того попадут, а  прежде  времени  и
без воли божьей туда не стремятся. Так что можно с уверенностью сказать...
     Рено незаметно отошел. Он узнал все, что хотел, и понимал,  что  если
дослушает до конца, то придется подавать францисканцу милостыню, а тратить
полученные от священника медяки надо было более разумно.
     Костер был совсем готов, его оцепили вооруженные гвардейцы,  отовсюду
на холм стекался народ. Уже  не  один,  а  несколько  доминиканцев  ходили
вокруг, раскладывая на поленьях листы  каких-то  рукописей,  должно  быть,
еретических сочинений. Рено  разглядел  на  листах  рисунки  со  страшными
хвостатыми звездами и многочисленными концентрическими кругами,  вероятно,
теми самыми бесовскими вихрями.
     Рено с отвращением плюнул и пошел прочь. Он уже не хотел смотреть  на
казнь еретика,  опасаясь,  что  тот  своими  страданиями  пробудит  в  нем
жалость. И без того его душа очистилась  и  утвердилась  в  первоначальном
решении. Он все-таки поднимется на небо. Путь он теперь знает.
     Возле городских ворот Рено повстречалась процессия, везущая  еретика.
Еретик, одетый в желтое санбенито, расшитое пляшущими  чертями,  сидел  на
осле. Руки его были стянуты за спиной.
     - Злодей! - крикнул ему Рено.  -  Злодей!  Бога  у  людей  отнимаешь!
Последнюю надежду!..
     Еретик поднял голову и взглянул на Рено. Ни злобы ни отчаяния не было
в его взгляде. Так смотрят добрые, но бесконечно усталые  люди,  когда  им
вместо отдыха приходится снова вставать и куда-то идти. Еретик не  казался
старым, но его волосы и борода густо серебрились сединой.
     Рено поспешно отвернулся.
     - Маска! - пробормотал он. - Дьявольские козни!

                              3. КОНЕЦ ПУТИ

     Азиатский берег смутной чертой  темнел  на  востоке.  Слабое  дыхание
теплого ветра доносило оттуда пряные запахи. Пахло  листвой,  цветами.  Не
верилось, что сейчас середина зимы.
     Наступал тот час ночи, когда тьма особенно  сгущается,  поэтому  Рено
греб, ориентируясь по звездам,  стараясь  не  смотреть  на  линию  берега,
которая могла обмануть взгляд.
     Ему сильно повезло, что  он,  совершенно  сухопутный  человек,  сумел
попасть на генуэзский корабль, торгующий  с  восточными  странами.  Просто
купцу был нужен плотник, и Рено понравился ему. В  залог  пришлось  отдать
все деньги, что Рено скопил за месяц работы в порту, зато теперь он был  в
виду сирийского берега и плыл на похищенной шлюпке, гребя ладонями, потому
что весел в шлюпке не оказалось.
     Скорее всего, ему не удалось бы добраться до берега, но ветер  вскоре
переменился и стал дуть с  моря  все  более  резкими  холодными  порывами.
Зубчатая стена скал постепенно вырастала, закрывала звезды, лодку  ударило
о камни и перевернуло.
     Избитый волнами Рено выбрался на берег. Вокруг вздымалось к  близкому
небу множество скал. Оставалось только найти самую высокую.
     Наверху росли кусты, и Рено на ощупь наломал  сухих  веток.  Но  трут
промок и не загорался, костра развести  не  удалось.  Рено  сидел  мокрый,
мелко  дрожа.  Потом  ветер  прекратился.  Сразу  усилился  пьяный   запах
незнакомых трав, закружилась голова.  Тьма  еще  больше  сгустилась,  небо
надвинулось совсем близко, казалось, до звезд можно достать рукой. И  Рено
вовсе не удивился, когда одна из звезд тихо  упала  и  подожгла  собранные
ветки. Бледное пламя взвилось, рассыпая сотни новых  звезд,  улетающих  на
небо, и осветило самого Рено и темную фигуру, сидящую напротив.
     - Рената... - позвал Рено.  Она  сидела  неподвижно,  не  отвечала  и
глядела сквозь него
отсутствующим взглядом.
     - Вот видишь, дочка, как получается, - сказал Рено. - Далеко я зашел.
Так долго шел, что даже забыл о тебе. Только это неправда,  что  забыл.  Я
все время за тобой шел, потому что ты счастье. Людям нельзя жить на  свете
без дочерей, и это не дело, когда дочери умирают раньше отцов. Вот и пошел
я за счастьем. Пусть не себе, но хотя бы другим людям счастье принесу.  Не
знаю только, по той ли дороге иду, - добавил он чуть слышно.
     Костер вспыхнул ярче и высветил еще одну фигуру.
     - Нет, не по той, - сказала ведьма. - Верный путь тебе указан, еще не
поздно.
     - Уйди, - сказал Рено, и пламя  снова  поднялось  лиловым  призрачным
столбом.
     - Молись и делай свое дело, - произнес отец Де Бюсси. - Как  исправим
людей, если погаснут наши костры?
     - Счастье бред! Бойся ада! - прогнусавил пьяный монах.
     - Будь благочестив, и все простится, - посоветовал лесник, обнажив  в
плотоядной усмешке длинные желтые зубы.
     - Будь покорен, бог тебя не оставит, -  прошептал  Казимир,  а  белый
балахон опустился сверху, навсегда скрыв его.
     Снова полыхнул огонь, вновь раздвинулись призраки,  освобождая  место
новой фигуре. С неожиданным удивлением узнал  Рено  лишь  однажды  на  миг
мелькнувшие перед ним темные глаза и седину, бегущую по волосам и бороде.
     - Думай, - сказал еретик. - Думай сам.
     - Иди за мной! - позвала ведьма.
     - О чем думать? - спросил Рено.
     - О себе, о жизни, о том, куда идешь и как дошел сюда...
     - Я привела тебя! - ведьма  приподнялась,  и  темная  шаль  невидимой
птицей забилась на проснувшемся ветру.
     - Меня вел бог! - сказал  Рено  и  сам  удивился,  как  неубедительно
прозвучали его слова.
     - Думай...
     Костер медленно погас. Небо над головой алело яркой утренней краской.
Скалы острыми зубцами вставали из тумана. Одна из них была его.

     Скала возвышалась над морем,  белым  острием  вгрызаясь  в  голубизну
утреннего неба. Она была по крайней мере на  сотню  шагов  выше  окрестных
пиков, за ее вершину зацепилось случайное облачко. Со стороны  моря  скала
круто обрывалась, мелкие волны лизали ее подножие.
     Рено осторожно выбрался на вершину, встал и огляделся. Здесь не  было
ничего, кроме душного влажного воздуха и белой стены тумана впереди. Снизу
тускло просвечивали размытые очертания берега.
     Наверное, сейчас он должен помолиться. Вот только поможет ли молитва?
Снимет ли с души хоть один грех, прибавит ли  веры?  Да  и  нужно  ли  ему
замаливать грехи? Именно таким земным человеком должен он предстать  перед
глазами небесного владыки.
     Рено, стараясь не глядеть вниз, перекрестился и что есть сил  прыгнул
вперед и верх. Плотная стена  тумана  расступилась,  скрыв  мир.  И  в  ту
секунду, когда Рено показалось, что он  падает,  он  ударился  грудью  обо
что-то твердое и покатое, упал на него, прижавшись всем телом,  вцепившись
скрюченными пальцами. Он неизбежно соскользнул бы, сорвался вниз, если  бы
не золото. Монеты сквозь тонкую обветшалую ткань впечатались в поверхность
и удержали Рено. Один золотой вывалился в расползшуюся  дыру  и,  звякнув,
скатился вниз.
     Рено отполз от края пропасти и немного передохнул. Но и потом  он  не
решился встать на ноги, а пополз вперед на четвереньках.
     Туман понемногу рассеялся. Рено поднял голову, бросил взгляд окрест.
     Он был на небе!
     Бескрайняя равнина расстилалась перед ним. А над  головой  вздымалось
уже не небо. Там угадывались бесконечные сферы, полные  великой  музыки  и
света. Музыка сотнями голосов охватила  Рено.  Причудливая  мелодия,  чуть
шелестящая, казалось, проходила сквозь него, очищала и нежила. Хрустальная
дымка восхитительного  голубеющего  оттенка  поднималась  снизу,  смягчала
глаза, притупляла острый свет. Но видно было  далеко  и  ясно.  И  там,  в
безбрежной дали, чудесно сияла цель его путешествия:  дворец,  построенный
из света и чистого огня.
     Семь дней Рено шел, поднимаясь на небесный  купол.  Свод  под  ногами
опалово мерцал, временами становясь почти прозрачным, и тогда  можно  было
видеть лежащий внизу темный земной круг.  Там  люди  мерли  от  голода  на
истощенных, залитых водой нивах, а здесь, сколько видел глаз, расстилались
поля, покрытые густой и тяжелой пшеницей.  Там  умирали  в  черных  корчах
среди грязи и смрада, а здесь  лазоревый  туман  укреплял  тело,  журчащая
музыка нежила душу. Внизу в тесных городах истощенные  мастеровые  день  и
ночь готовили все, что может понадобиться  земле  и  небу,  пьяные  бароны
грабили их, сами не становясь богаче, и не было видно смысла земной работе
и конца земной  бедности.  Здесь  же  всякий  камень  стоил  дороже  целой
деревни, но не было никого, чтобы поднять этот камень.
     - Кто сделал все это? - спросил Рено, и удивительная мысль  пришла  в
его голову: Быть может, господь столь озабочен украшением и  прославлением
вертограда своего, что забыл о земле, изнывающей без его милостей. Значит,
надо напомнить создателю о земной скудости.
     Рено ускорил шаг, ему казалось, что он стоит на  месте,  но  огненные
стены становились все ближе, вздымаясь  на  недостижимую  высоту,  и  вот,
наконец, Рено добрался к их подножию.
     Здесь он первый раз остановился в затруднении: дверей не было.
     Врата были словно нарисованы на стенах  струящимся  пламенем,  пройти
сквозь них Рено не мог. Растерявшись, он стоял, не зная, как быть дальше.
     Тут-то  и  подошел  к  Рено  Ангел.  Настоящий  Ангел  в  одеянии  из
снежно-белого  виссона,  с  огромными  изогнутыми  крыльями  за  спиной  и
прозрачным нимбом вокруг головы.
     - Мюжик! - произнес Ангел. - Что ты здесь делаешь?
     Рено, уже готовый пасть ниц, при этих словах медленно  выпрямился  и,
глядя в знакомое лицо, проговорил:
     - Прошу прощения за дерзость, господин Ангел, но мне нужно попасть во
дворец.
     - Ты подл и грязен, - промолвил Ангел, - ты даже не можешь  правильно
обратиться к благородному духу...
     - Я все понял, господин Д'Анжель, - перебил Рено.
     Он поклонился так низко, что Ангел не мог видеть, что он  делает,  и,
нащупав  монету  там,  где  куртка  протерлась  всего   сильнее,   дернул.
Выпрямившись, он показал Ангелу поблескивающий  золотой.  Ангел  попытался
выхватить его, но Рено был наготове и мгновенно зажал кулак.
     - Золото будет вашим, - твердо  сказал  он,  -  как  только  я  смогу
поговорить с богом.
     - Мерзавец! - прошипел Ангел.  -  Понимаешь  ли  ты,  что  стоит  мне
позвать силы небесные, и ты будешь ввергнут в ад?
     - А деньги достанутся кому угодно, но только не вам, - закончил Рено.
     - Негодяй! - великолепное лицо Ангела исказилось гримасой. Потом  он,
словно отряхивая что-то, похлопал крыльями и презрительно бросил: - Ступай
за мной.
     - Они  прошли  через  раскрывшуюся  стену,  и  Ангел  повел  Рено  по
блестящим коридорам небесного  дворца.  Медные  скобки  на  башмаках  Рено
звонко цокали по бриллиантам, устилавшим пол.
     - Не думай, что ты подкупил меня, - не оборачиваясь говорил Ангел.  -
Я беру эти деньги потому,  что  мне  нужно  поддерживать  достойный  образ
жизни. Древностью я равен Архангелам, я создан в один миг  с  ними.  Чтобы
стать Архангелом, мне недостает только золотого  нимба.  К  сожалению,  на
небесах есть все, кроме золота...
     Рено не слушал. Он шел за Ангелом, кроша каблуками  бриллианты,  шел,
уже зная, что его опять обманули, и все-таки шел,  чтобы  пройти  путь  до
конца. Глаза застилал кровавый туман  бешенства,  он  мешался  с  небесной
дымкой, превращая ее в гадкую коричневую зелень. Вновь нахлынуло ощущение,
что это не в первый раз, но теперь Рено знал, когда так было.
     Они остановились возле занавеси из прямых разноцветных лучей, и Ангел
прошептал:
     - Господь там. Давай золото...
     Рено осторожно  выглянул.  Стены  из  сапфиров  и  кованного  серебра
окружали, казалось, целую площадь. Витые  колонны  из  лилий  и  нарциссов
поддерживали теряющийся в высоте купол.  Зал  был  полон  небесных  духов.
Серафимы, Силы и Херувимы окружали престол владыки.  Господь  восседал  на
троне, - Рено сразу узнал его, он был очень похож на изображения в храмах,
только остроконечная бородка по-модному загнута вперед.
     - Деньги давай! - просипел Ангел.
     Рено  оттолкнул  его  и,  отдернув  взвихрившуюся  северным   сиянием
занавеску, выбежал на середину зала.
     Его появление было подобно камню, врезавшемуся в гладкую  поверхность
цветущего пруда. И как ряску  раскидывает  от  упавшего  камня,  так  духи
отшатнулись от человека, и Рено один очутился напротив бога.
     Десятки раз за свое  долгое  путешествие  Рено  представлял,  как  он
припадет к ногам спасителя, как вместе с рыданием вырвется  из  его  груди
крик: "Господи!", и как остановятся на нем обжигающие и бесконечно  добрые
глаза.
     Казалось, сбылись все мечты, он стоял перед богом, но то  ли  слишком
много прошел он по земле, или слишком долго жил  свободным  человеком,  но
колени не сгибались, а глаза, видевшие бездну неправды, не опускались ниц.
Рено стоял, широко расставив ноги, и прямо смотрел в лицо вседержителя.
     - Ты видишь, - сказал он наконец, - ты все видишь и знаешь, а  мы  на
земле темны и немощны разумом...
     При первых звуках человеческого голоса сидящий на престоле вздрогнул,
брови его изумленно поползли вверх.
     Рено говорил, сначала глухо, потом все громче и тверже:
     - Я пришел, чтобы спросить тебя: "Почему?" Почему умирают дети,  даже
безгрешные младенцы? Почему на свете так много злых, ведь ты создал  всех,
значит, и их тоже. Зачем голод и мор, для чего костры и убийства?  Страшно
жить в царстве твоем, господи!
     Наконец тот, к кому обращался Рено,  сумел,  ухватившись  скрюченными
пальцами за подлокотники, встать. Рено замолк, почувствовав  вдруг,  какая
глубокая, сверхъестественная тишина повисла вокруг.
     - Это же... - растерянно произнес господь, - это же прямо, я даже  не
знаю что... Откуда ты взялся? Что тебе надо?
     - Господи, крик мой - вопль всей земли...
     - Так и вопили бы себе внизу. Места что ли мало? Ох, знал  я,  что  и
сюда доберетесь, настырное племя! А ты подумал, для этого ли  я  спускался
на землю, для того ли проповедовал смирение, муки принимал?  Понимаешь  ли
ты, - голос его сорвался, - что трое суток моей вечности  пришлось  отдать
страданиям! Взгляни, шрамы еще можно рассмотреть. А  как  безбожно  скучно
там! Но я терпел! И велел терпеть вам. Меня  никто  не  заставлял,  я  сам
пошел на это, чтобы вы, мужичье, серое быдло,  жили  смирно,  повиновались
власти, ибо власть есть опора, чтобы  не  лезли  грубыми  лапами  куда  не
просят. Какое мне дело до ваших хвороб? Лучше всего было бы, чтобы все  вы
передохли, да только тогда работать будет некому.  Ах,  непокорные  скоты!
Почему ты здесь, а не на барщине? Когда  последний  раз  платил  десятину?
Забыл?! Богу - богово, - говорю я, - а кесарю - кесарево.
     - А людям? - спросил Рено.
     На минуту вновь воцарилась тишина, потом господь уверенно  и  даже  с
некоторым удовлетворением заключил:
     - Еретик. А может, и вовсе безбожник. Ты подумал, на  что  покусился?
Ведь на том мир стоит! - Бог пожевал губами и уже тише добавил:  -  Откуда
иначе у имущих богатства возьмутся?
     Злая бессильная ярость захлестнула Рено. Он попытался скинуть куртку,
словно перед схваткой, но под пальцы все время попадали золотые  кругляки,
которые он так бережно нес, чтобы  показать  небесному  богу  цену  земной
несправедливости. Тогда Рено стал рвать куртку, выдергивая давящий металл.
     - Богатства?! - выкрикивал он. - Зачем они? Зачем это золото, которым
можно купить любое злодеяние, а заодно и  прощение,  но  нельзя  купить  и
минуты счастья?! Почему в царстве небесном  золото  также  сильно?  Я  его
проклинаю!
     Рено взмахнул рукой, монеты покатились в разные  стороны,  и  скудный
блеск  нержавеющего  металла  затмил  сияние  дворца.  На   долгое   почти
бесконечное  мгновение  настала  тишина,   только   монеты   тянули   свое
разноголосое "Дзинь!". Потом тысячи крылатых фигур стремительно метнулись,
ловя падающее золото.
     - Назад!!! - прогремел голос бога,  и  духи  всех  девяти  ангельских
чинов были отброшены этим гневным воплем.
     Рено еще сам не понимал,  что  он  сделал.  Думать  было  невозможно,
ярость подступала  к  горлу.  И  вдруг  он  увидел  то,  чего  не  мог  бы
представить в самом кошмарном сне: Господь-вседержитель, покинув  престол,
ползал по полу, подбирая рассыпавшиеся монеты.
     - Ты не бог, - сказал Рено и повернулся, чтобы уйти.
     Он не успел сделать и двух шагов. Сзади  на  него  обрушился  тяжелый
удар, в глазах померкло.
     Сознание вернулось  сразу,  словно  кто-то  грубо  выдернул  Рено  из
небытия, не дав для отдыха даже блаженной секунды,  пока  человек  еще  не
осознал себя. Рено не пришлось ничего вспоминать, он сразу знал, где он  и
что с ним. Он был связан, перекошенное лицо бога склонялось к нему.
     - Бунтовщик! - проскрипел господь. - Так ты за этим пришел? Подкупить
моих слуг? Тварь! Самая грязная и гадкая из тварей!
     - Ответь, - сказал Рено, - почему ты не уничтожил род людской, раз ты
так его ненавидишь?
     Однако, бог уже успел овладеть собой.
     - Мои пути неисповедимы, - молвил он, -  а  вот  о  своих  преступных
замыслах ты расскажешь сам. Возьмите его.
     Сильные руки схватили Рено  и  поволокли  прочь.  Последнее,  что  он
увидел, был господь, воссевший на престол и  потрепанный  ангельский  хор,
грянувший осанну.
     Как разительно  изменилось  царствие  небесное!  Уже  не  причудливая
мелодия звездных сфер мерещилась ему, а сухой треск, и шелест, словно стая
саранчи пролетала над ним. Следа не осталось от прозрачной  дымки,  вместо
нее колыхалось нечто цвета старой  плесени,  обтекающее  со  всех  сторон,
лишающее сил  и  воли.  Рено  чувствовал,  как  туман  вылизывает  колени,
заставляя  их  дрожать,  как  руки  становятся  слабыми,   как   весь   он
превращается в марионетку, которую можно дергать за нити.
     Рено притащили в комнату со сводчатыми потолками, кажущимися особенно
низкими после обители бога. Невидимый конвоир опрокинул  Рено  на  твердые
доски, раздался долгий скрип: вокруг шеи и ног сомкнулись брусья  колодок.
Пахло как в кузнице: гарью и железом. Рено лежал на спине, связанные сзади
руки больно давили поясницу. Было  особенно  страшно  лежать  незащищенным
животом вверх.
     Кто-то возился неподалеку: приглушенно звякало железо,  шумно  дышали
меха. Потом дверь скрипнула, и звероподобный, совершенно не райский  голос
проревел:
     - Дрова будут?! Самому мне за ними идти, что ли?
     Тогда Рено, царапая подбородок о шершавое дерево, повернул голову.
     Достаточно было одного  взгляда,  Рено  сразу  узнал  это  место.  Он
повернул голову сильнее и увидел тяжелую железную дверь. Дверь отворилась,
в камеру, неся на спине вязанку дров,  вошел  человек.  У  Рено  захватило
дыхание.  Он  увидел  самого  себя.  Тот,  другой  Рено,   двигался,   еле
переставляя ноги, голова у него была опущена, а лицо не  выражало  ничего,
кроме покорности и тупого отчаяния.
     Рено, зажатый в колодки, задрожал.
     - Рено! - выдохнул он. - Рено, взгляни на меня, слышишь,  это  же  я,
Рено!
     Рено с вязанкой за плечами, не меняя шага, подошел к  очагу,  сбросил
вязанку. Рено лежащий вдруг до ужаса отчетливо вспомнил, как  это  было  с
ним. Он неожиданно осознал, как нужно, чтобы тот, с  дровами,  узнал  его.
Тот  Рено  казался  бессловесной  скотиной,  послушным  рабом,   но   Рено
чувствовал, какая боль, отчаяние и готовность действовать теснятся в груди
ничтожного с виду человека. И все это уйдет на то, чтобы  идти  к  пустому
богу и бесславно погибнуть здесь!
     - Рено! - кричал он, уверенный, что если тот сейчас поднимет  голову,
то все мгновенно изменится, станет понятным, и выход найдется. - Ты должен
посмотреть на меня, Рено! Немедленно подними голову!
     Другой Рено стоял у очага,  спина  его  чуть  заметно  дрожала.  Рено
казалось, что сейчас он повернется, но тот выдернул ремень из-под поленьев
и пошел к приоткрытой двери.
     - Рено!!! - отчаянно выкрикнул Рено.
     Дверь лязгнула.
     В бешенстве Рено начал извиваться  в  колодках.  Так  вот  почему  он
чувствовал тогда, что это навсегда! Но для чего же он шел, зачем все  муки
и великое знание, пришедшее к нему?!
     - Ты не бог! - закричал Рено в серый потолок. - Ты лгал,  будто  твои
пути неисповедимы! Я их знаю! Даже полена дров ты не можешь принести  сам!
Ты ничтожен, все, что у тебя есть, - сделали люди, а ты крадешь их труд  и
потому ненавидишь их, но уничтожить не  можешь,  потому  что  без  них  не
сумеешь прожить. Ты бессилен!
     Он изо всех сил напрягся, колодки, хрустнув, соскочили, Рено  упав  с
топчана,  ударился  грудью  в  полупрозрачный  голубой  пол.  Долгий  звон
наполнил вселенную, по голубой тверди прошла трещина. Рено бился кулаками,
головой, всем телом, бессвязно-негодующе крича, бился  так  отчаянно,  что
небо не выдержало. Оно раскололось, Рено полетел вниз.
     Ослепляющее пламя охватило его, потом он звонко ударился  о  твердое,
разбившееся от удара на миллионы осколков. Словно  рой  искр  метнулись  в
разные стороны тучи звезд. Рено падал, пробивая одну за другой  стеклянные
сферы; освобожденные планеты срывались с них и уносились  в  пространство,
закручивая сложные спирали, которые уже видел Рено на сожженных листах.
     А снизу надвигался огромный шар Земли. Он вырастал, загибался  чашей,
неудержимо тянул к себе. Внизу обозначились пятна  лесов  и  полей,  узкие
дорожки рек. Величественно синело море. На какое-то время Рено показалось,
что падение прекратилось, и он просто висит на огромной  высоте,  а  Земля
тихо вращается внизу. Но  потом  он  различил  дома,  дороги  и  отдельные
деревья, земля вдруг оказалась устрашающе  близко,  а  верхушки  деревьев,
выросшие до нормальных размеров, прыгнули ему навстречу.
     Рено упал на маленькую полянку возле бьющего из  под  камня  родника.
Почва вокруг была усыпана мелкой галькой, и Рено в кровь разбил  колени  и
локти. Он поднялся, обмыл холодной водой ссадины и огляделся.  Место  было
знакомое: над голыми вершинами деревьев поднимались башни замка, а  совсем
неподалеку стоял его дом.  Обгорелые  стропила  тянулись  к  небу,  словно
бессильно грозящие, сведенные  судорогой  руки.  Небосвод  возвышался  над
миром незыблемый как всегда, но за его  кажущейся  твердью  Рено  угадывал
иное.
     Рено зашел в дом, перебрал уцелевшие остатки барахла, на  которые  не
позарились соседи, потом вышел на дорогу. Он не скрываясь пошел мимо замка
и дальше, через  леса  и  болота,  через  деревни,  разграбленные  войной,
голодом  или  эпидемиями,  через  заваленные  снегом  горы,  в   солнечный
просторный город, где ветер уносил с холма остывший прах  седого  еретика.
Шел искать его учеников и последователей - должны же у него быть ученики и
последователи!
     Шел, потому что твердо верил в его правоту и знал,  что  нет  в  мире
бога.

                            Святослав ЛОГИНОВ

                           МИРАКЛЬ РЯДОВОГО ДНЯ

     День начинался обычный - невеликий праздник святого Стефана, и  жизнь
шла будним порядком, только маленький Стефан  бегал  по  случаю  именин  в
новой, специально для того сшитой рубахе, да Ханна торопилась дошить штаны
Якову. Это тоже был подарок имениннику: старые  яковы  штаны  должны  были
отойти Базилю, и тогда базилевы порты, из которых он напрочь вырос, станут
первой мужской одежей Стефана. Еще  к  вечеру  готовился  пирог.  И  ничто
поначалу не предвещало чудес, но к полудню явилось знамение. Тяжко ударило
вдруг в безбрежно голубеющем небе,  грохнуло,  но  не  трескучим  грозовым
раскатом, а словно сам Антихрист хлопнул единожды  в  ладоши,  или  лопнул
туго надутый бычий пузырь, да так лопнул, что качнулись деревья,  дрогнули
дома, а улежавшиеся за годы бревна стен заскрипели, укладываясь по-новому.
Разом смолкли птицы, зато собаки со всех дворов завыли, скликая беду. И  с
треснувшего неба ответно завыло, ровным утекающим звуком.
     Малыши, разбредшиеся между сараев, разом кинулись домой,  а  Лидия  -
старшая дочь Атанаса, оставила колыбель с новорожденным братом и метнулась
зачем-то собирать развешенное после стирки белье. Ханна, кинув  рукоделье,
плеснула воды  в  открытый  дворовый  очаг,  на  котором  кипела  к  ужину
похлебка, и принялась сгонять во  двор  домашнюю  птицу.  Других  взрослых
возле дома не случилось, так  что  растерянность  и  испуг  Ханны  тут  же
передались младшим. Несколько малышей  разом  заревели,  добавляя  шуму  в
общий переполох. Удаляющийся небесный гул растворился в гомоне,  но  этого
уже никто не замечал.
     - Дети, домой! - надрывно крикнула Ханна, распахивая двери.
     Но на пороге, загораживая проход, стоял Матфей - глава  семьи:  отец,
дед и прадед всех живших на хуторе. По старости дед Матфей уже не  выходил
из дому, лишь по горнице ковылял, опираясь на палку,  но  слово  его  было
законом и для маленьких, и для  бородатых.  Ханна  остановилась  было,  но
Матфей, сдвинувшись к косяку, проговорил:
     - Детей загоняй, а птицу - обожди.
     Сам же, приставив ко лбу  ладонь,  оглядел  чистое  небо,  дорогу  со
спящей пылью, двор. Поймал за плечо  Лидию,  спешащую  с  ворохом  тряпья,
развернул назад.
     - Раскудахтались, - проворчал он, хотя при появлении деда  все  разом
затихли, даже Стефан и прадедов любимец - малыш Матфей-Матюшка  примолкли.
- И огонь залила, - продолжал дед, - а народ с поля вернется, чем  кормить
будешь? Страхом твоим? Видишь же - нет ничего.
     Ханна вернулась к очагу, наклонилась,  отыскивая  незагашенные  угли.
Дед Матфей медленно спустился с крыльца,  уселся  на  завалинке,  окидывая
сторожким,  не  потускневшим  с  годами   взглядом   дальние   и   ближние
окрестности, потому что хоть и отчитал молодуху за переполох, но  сам  был
неспокоен.
     Матфеев хутор казался невелик  -  два  дома,  глядящие  в  утоптанный
переулок, амбар да  общий  крытый  двор.  В  двух  домах  жили  давно  уже
седобородые матфеевы сыновья. Петер и Томас сами имели и детей, и  внуков,
но, послушные родительской воле, делиться не смели и жили хотя и в  разных
домах, но одним  хозяйством.  Перед  домами  бугрился  обведенный  плетнем
огород, а  со  стороны  двора  лежал  широкий  загон,  сейчас  отворенный,
поскольку скотину угнали на пастбище. Стадо у Матфея было  немаленькое,  и
земли нарезано с достатком. Жил хутор крепче иных усадеб и известен был  и
в городе, и среди дворянства. Ленную долю  Матфей  платил  монастырю,  под
который сам когда-то пошел, понимая, что святые отцы хозяйствуют с умом  и
попусту мужиков бездолить не станут. В обители тоже привечали  нелицемерно
богомольную семью, каких немного было среди народа недавно  перекрещенного
в истинную веру и склонного к отступничеству и еретическим соблазнам.
     С таким покровительством можно было жить спокойно, ничего  не  боясь,
кроме мора и турецкого нашествия,  но  потому  и  прожил  Матфей  жизнь  в
достатке, что никогда не ленился поберечься лишний раз.
     За домами послышался  суматошный  крик,  хлопанье  кнута;  перекрывая
возникший овечий разнобой, густо замычала корова. Матфей,  гневно  стукнув
посохом в землю, распрямился. Стадо идет. Ну куда  они,  среди  бела  дня?
Чего испугался Кристиан? Грома небесного?  Так  тот  давно  замолк,  да  и
Кристиан не тот парень, чтобы бояться знамений.  А  коли  серьезная  беда:
набег или что еще, то уходить надо в лес, в болото, где всадник на тяжелом
коне вмиг увязнет.
     Матфей встал и, кляня больные ноги, зашаркал по проулку. Из-за  двора
выбежал Кристиан - Томасов последыш. Было ему восемнадцать лет, а  он  все
еще гулял в парнях, поскольку ни отец, ни дед не могли подыскать ему среди
соседских невест достойную пару.
     - Дед! - закричал он, - смотри, что там!
     Матфей дотащился до угла, откуда ожидал увидеть выгон, реку и дальний
заболоченный лес. Замер, не веря глазам, дрожащей  рукой  наложил  на  лоб
крест. Позади ахнула подбежавшая Ханна.
     Нет, и пастбище, и лес были на месте, но за рекой,  где  расстилались
монастырские луга, теперь поднимались к небесам светлые башни  невиданного
и попросту невозможного города. Весь город,  казалось,  состоял  из  одних
башен, любая из которых вздымалась выше соборной колокольни. Что там  было
еще, Матфей не мог разглядеть,  видел  лишь  мост  через  реку  и  дорогу,
которой прежде тоже не было. По дороге  в  сторону  города,  обгоняя  друг
друга,  мчались  мертво-сверкающие  чудища.  Эта  неодушевленная   армада,
несущаяся по его земле, напугала старика сильнее всего. Крик Ханны  привел
его в себя.
     - Детей - в подпол, - распорядился Матфей, - и сама с ними запрись. А
ты скотину гони к болоту, только кружным  путем,  подальше  от  этих...  И
Лидию в поле пошли, за отцом.
     Звать, впрочем, никого не пришлось. Послышался стук копыт, в  проулок
влетел сидящий охлюпкой Атанас - старший из матфеевых внуков.
     - Ханна! - закричал он. - Ховай детей  и  пожитки!  Светопреставление
началось!

     Хвойный Бор считался лучшим местом отдыха, так что детей в  группе  у
Гелии всегда было много. Случались дни,  когда  Гелия  оставалась  одна  с
пятнадцатью детьми, что  вообще-то  не  разрешалось,  но  Гелия  не  могла
отказать родителям, особенно тем, чьих малышей она знала  давно.  Дети  же
никогда не были ей в тягость. Но сейчас по лужайке перед коттеджем  бегало
ровно двенадцать детей: Жанна, Тата, Ирэн, две Марии (одна - Маша,  другая
-  Мари),  Юлия,  Борис,  требующий,  чтобы  его  звали  Бобом,  и  Робин,
настаивающий на том же имени, белокурый Костик, темноволосый  Чен,  задира
Максим и новенькая девочка с редкостным именем Пламена.
     Час после полдника  был  самым  легким  в  течении  всего  дня.  Дети
выходили гулять и играли друг с другом, а Гелия делала вид, что  ее  здесь
нет. Но при этом зорко присматривалась к играм. На самом-то  деле  не  так
много родителей бывают настолько заняты,  чтобы  отдавать  своих  детей  в
чужие руки, и приходиться быть на  высоте,  чтобы  тебя  упрашивали  взять
ребенка. Гелии недавно исполнилось двадцать лет, но ее группа, входившая в
свободную педагогическую сеть, была уже известна. Гелия соглашалась побыть
с малышом два-три часа, пока мама управится с  неотложными  делами,  брала
детей и на неделю. А чтобы в этой ситуации дело обходилось без слез и  без
зависти (неважно: к уходящим или к остающимся), детей надо знать - каждого
по отдельности и особенно всех вместе, потому что вместе это совсем другие
дети.
     Вот сейчас Максим начнет знакомиться с новенькой. Пока  они  были  на
глазах у всех, ему это казалось неудобным. Но ведь он и  сейчас  не  один.
Чен, хоть ему и нет дела  до  девочек,  топчется  поблизости,  да  и  сама
Пламена, кажется, умеет защитить себя  от  любителей  знакомств.  Придется
вмешиваться, и лучше всего это сделает Тата. Она и постарше и поспокойнее.
     - Таточка, отнеси, пожалуйста, Пламенке мячик, а то у нее ничего нет.
     Тата взяла мячик,  но  в  этот  момент  воздух  лопнул  пронизывающим
сверхзвуковым  хлопком.  Акустический  удар  ощутимо  толкнул   в   грудь,
качнулись сосны, кто-то из детей упал, неслышно заплакав. Гелия  вскочила,
задрав голову, пытаясь увидеть в небе белый инверсионный след нарушителя.
     - Кто посмел?! Летать в небе в атмосфере на скорости! - потом, махнув
рукой - нарушителя все равно найдут  и  накажут  -  бросилась  успокаивать
детей. И остановилась, словно второй удар, сильнее первого,  обрушился  на
нее.
     Поляна неузнаваемо изменилась. Там, где минуту назад не было  ничего,
кроме ухоженного газона  и  пятен  сухой  хвойной  подстилки  под  редкими
соснами,  теперь  поднимались  кусты,  переплетенные  высокой,  по  грудь,
травой. Макушки разбежавшихся детей были почти не видны  среди  скрещенных
стеблей. Слава богу, судя по возгласам,  с  детьми  было  все  в  порядке,
случившееся они восприняли как новую интересную игру.
     - Ребята, бежим на крыльцо! - крикнула  Гелия.  -  Отсюда  все  лучше
видно!
     Должно быть, голос подвел ее, потому что дети  появились  на  крыльце
сразу и непривычно серьезные. А Пламена по дороге сердито  пнула  вылезшую
на самые ступени ракиту, и  Гелия  увидела,  как  кулачок  девочки  прошел
сквозь кривой ствол.
     Так это голограмма! - вместе с  успокоением  Гелия  ощутила  азартную
злость. - Ну она покажет этим шутникам, когда доберется  до  них!  Она  их
отучит и от быстрой езды, и от  оптических  эффектов.  А  пока  используем
выгоды момента и продолжаем гулять, но уже в сказочном лесу...
     Лес   действительно   напоминал   декорации    к    сказочному    или
приключенческому фильму. Спуск с пригорка, на котором стоял дом,  покрылся
обломками скал и гниющим буреломом, лишь  в  одном  месте,  где  случилось
меньше камней, кем-то был расчищен проход.  Внизу,  где  в  реальности  до
самой реки продолжалась роща с разбросанными по полянам коттеджами, теперь
жаркими испарениями курилось болото. На воде дробно пестрела ряска,  возле
настоящих сосен (Никуда они, конечно, не делись, но давно  знакомые  стали
словно  незаметными)  торчали  кочки  осоки  и  тонконогой  пушицы,  жирно
зеленели листья белокрыльника.
     Гелия, собрав детей на крыльце, на секунду сбежала вниз,  убедившись,
что болото, как и прочие новообразования,  не  настоящее,  разрешила  всем
спуститься с крыльца.  Быстро  придумав  подходящую  к  окружению  игру  -
странный гибрид из "Красной шапочки" и  "Мальчика-с-пальчик",  забежала  в
дом  и  попыталась  дозвониться  в  координационный  центр,  узнать,   что
происходит. Дозвониться не удалось, очевидно, не  одну  ее  волновали  эти
вопросы. Кухонное оборудование работало исправно, и ужин Гелия заказала на
двенадцать человек, хотя и знала, что семерых детей в  течение  ближайшего
часа заберут родители. Но происходящее тревожило  ее,  значит,  надо  быть
готовым ко всякому.
     И события начались, но вовсе не те, которых ждала Гелия.
     - Бык! Бык! - закричал Костик.
     На поляну, раздвинув кусты, вышла корова. Низкорослая, неопределенной
масти  буренка,  по  самое  брюхо  вымазанная  болотным  илом,  она   явно
принадлежала к призрачному миру. Дети шумно  кинулись  под  защиту  Гелии,
только Жанна, обычно жившая на  родительской  ферме  и  привыкшая  к  виду
домашних животных, поспешила навстречу гостье и была сильно  разочарована,
обнаружив, что и это одна лишь видимость.  Следом  за  первой  коровой  на
поляну высыпало все стадо: еще две коровы, обе с годовалыми телятами, бык,
вид которого заставил детсадовцев  примолкнуть,  десятка  полтора  овец  и
баранов, тоже вымазанных в грязи и оттого  не  похожих  ни  на  что  ранее
виданное. Стадо двигалось  в  абсолютной  тишине,  словно  толстое  стекло
отгораживало его от зрителей.  Последними  появились  пастухи:  чумазый  и
патлатый мальчишка с длиннющим кнутом в руках, которым  он  непрестанно  и
неслышно хлопал,  подгоняя  отстающих,  и  высокий  молодой  парень,  тоже
странно и грязно  одетый,  но  шагающий  так,  словно  не  было  заросшего
подъема, а до этого изматывающего перехода по истлевшей гати.
     "Красавец" - подумала Гелия.
     Парень, не доходя нескольких  шагов,  остановился  и,  глядя  в  лицо
Гелии, произнес что-то, очевидно громко  и  отчетливо  выговаривая  слова,
потом размашисто перекрестился и плюнул через плечо.
     - Что, киногерой, - сказала Гелия, стараясь избавиться  от  ощущения,
что парень видит  ее  и  обращается  именно  к  ней,  -  озвучить-то  тебя
позабыли...
     В доме загудел сигнал вызова. Кто-то, родители или начальство,  сумел
пробиться к ней по перегруженной телефонной сети.

     Великий миракль, явившийся в день святого Стефана,  равно  напугал  и
изумил всех, но никого он не  оскорбил  так,  как  благородного  ландграфа
Августа.  Хотя  иным  могло  показаться,  что  судьба   обошлась   с   его
сиятельством менее жестоко, чем с прочими. Замок Августа стоял в  излучине
реки на высоком берегу, и когда свершилось чудо,  здесь  не  оказалось  ни
бесовского города, откуда едва сумели  бежать  жители  окрестных  сел,  ни
адских  кузниц,  где,  как  рассказывали  очевидцы,  железные  пауки   под
присмотром  бесплотных  обитателей  творили  стальное  подобие   жизни   -
самобеглые повозки, носящиеся повсюду и до икоты пугающие людей. На  месте
замка явились  древние  руины:  осыпающиеся  остатки  башен,  проломленные
стены. А возле разрушенных ворот граф увидел  лежащий  на  земле  каменный
барельеф - дракона, поверженного  львом.  Увиденное  могло  означать  лишь
одно: призраки глумливо предсказывали, что род его прервется, стены  замка
падут, двор зарастет едким лютиком, а  прославленный  в  походах  графский
герб будет втоптан в грязь.
     Разгневанный  граф  приказал  перебить  всех  случившихся  поблизости
пришельцев и снести несколько стеклянных сараев, выросших  посреди  двора.
Челядь была в панике, и Августу самому пришлось взяться за меч. Лишь после
этого он понял, почему  чужаки  ходят  безоружными  и  мастерят  сараи  из
хрупкого стекла. Оружие не причиняло им вреда, меч не рассекал их, и  пики
не пробивали. Камни пролетали сквозь стекло словно по пустому месту.  Хотя
напугать призраков неукротимый граф сумел: они бросились в бегство.
     Победа  над  неуязвимым  противником  слабо  утешила  Августа,   ведь
оставались развалины, нелепые стеклянные  строения,  вдалеке  громоздились
башни призрачного города, а по нижнему этажу замка, порой  проходя  сквозь
стены, злоумышленно бродил толстый черный кот. Посланец  дьявола  двигался
совершенно бесшумно и не обращал внимания на все попытки убить его, словно
не видел и не слышал атакующих людей.
     Размыслив, ландграф решил отложить оружие и взяться за  святую  воду.
Он велел капеллану  отслужить  молебен  и  послал  людей  в  монастырь  за
помощью. Неожиданно вместе с настоятелем и монахами в  замок  приехал  сам
архиепископ - преосвященный  Феодосий.  Август  недолюбливал  церковников,
поскольку всегда помнил, что  именно  монашествующие  рыцари  помогли  его
предкам укрепиться в землях, отнятых  у  схизматиков  в  тяжких  крестовых
походах, но архиепископа принял отменно вежливо.  Общая  нужда  заставляла
мириться с давним недругом.
     Архипастырь благословил  встречающих,  покосился  на  уродующее  двор
стеклянное непотребство, но,  очевидно  наскучив  бессмысленным  занятием,
экзорцизмов читать не стал, а молча проследовал на второй этаж в  каминную
залу.
     - Что скажете, ваше преосвященство? - спросил ландграф. -  Видения  -
это по вашей части.
     - Вы правильно сделали, сын мой, что  в  час  бедствий  обратились  к
нашей общей матери - церкви, - начал Феодосий. - Миракли могут  посылаться
господом, а с божьего попущения и внушаться дьяволом. Не  будем  судить  о
природе данного чуда, но поговорим о делах  более  насущных.  Ибо,  как  и
всякое испытание, чудо святого Стефана позволяет отделить овец от  козлищ,
выявить тайных  недругов  и  всех  пошатнувшихся  в  вере.  -  Архиепископ
наклонился вперед и, глядя в глаза графу, продолжил коротко и  жестко,  не
затрудняясь  подбором  округлых  фраз:  -  В  городе  паника  и   всеобщее
недовольство,  по  деревням  -  смута.  Одни  ждут  конца  света,   другие
проповедуют  против  церковного  учения.  Еще  немного  -  и   государство
разрушится. Ваше сиятельство, оставьте призракам их мерзости  и  займитесь
делами. Сейчас, когда искушение высветило душу каждого, мы сможем очистить
народ и от зерен бунта, и от противных церкви суеверий.
     - Вы уверены, что призраки не вмешаются? - задал вопрос граф.
     - Пусть вмешиваются. Они бесплотны, убить их невозможно, но и они  не
могут сделать ничего.
     - Как я должен поступать?
     - Необходимо послать людей  по  деревням.  Всякий,  кто  склонился  к
призракам - враг. Завтра во всех  церквях  объявят,  что  это  всего  лишь
искушение, и следует жить так, словно ничего не изменилось. Как  поступать
с жизнью и имуществом  ослушников  -  вы  определите  сами.  Ибо  сказано:
"Упорство невежд убьет их и беспечность глупцов погубит  их.  А  слушающий
меня будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла."  Благословляю  вас
на подвиг, сын мой, но помните, что церковь ждет своей доли.
     - Я завтра же вышлю солдат.

     С самого начала Инна чувствовала, что добром ее поездка не  кончится.
Одно дело -  оставить  дочку,  улетая  в  командировку,  совсем  другое  -
бросить, отправившись  отдыхать.  Но  Регина  так  упрашивала  ее  поехать
вместе, и воспитательница в Хвойном говорила, что все будет прекрасно, что
Таточке у нее нравится. Короче, уговорили  -  согласилась,  дура.  И  тут,
конечно, начинается этот кошмар. Люди, говорят, с ума сходят, не  выдержав
зрелища проросших друг в друга миров. Гелия - прекрасный человек, но вдруг
и с ней, не дай бог, произойдет что-нибудь подобное?
     Регина, добрая душа, сразу согласилась, что надо возвращаться и  даже
отправилась вместе с ней, только в Хвойный не поехала, осталась в  городе.
В городе сейчас не в пример  легче,  средневековое  поселение  в  точности
спроецировалось на исторический центр, где и так почти никто не живет. А в
высотных зданиях вообще можно жить, словно ничего не произошло.
     Искаженный пейзаж, деревья, пронзившие дома, причудливо  наложившиеся
строения - все это было необычно  и  удивительно,  но  по-настоящему  Инну
потрясли люди. Бедные и богатые, одетые пышно и едва прикрытые  изношенным
тряпьем они казались на  одно  лицо.  Изрытая  серая  кожа,  истончившиеся
выпадающие волосы, кривые тонкие ноги, словно в насмешку обтянутые цветным
трико и украшенные преогромными башмаками. Почти не  встречалось  здоровых
людей, каждый второй тяжко страдал рахитом, каждый третий -  туберкулезом.
Столь  явные  признаки  болезней  Инна  наблюдала  лишь  на  муляжах  и  в
специальных фильмах, когда училась на врача. Теперь она видела их  воочию.
Но самым страшным была агрессивность этих жалких людей. Конечно,  и  среди
них были удивленные и восхищенные чудом, но первыми в глаза бросались  те,
что  пытались  напасть,  ударить,  убить.  И  это   люди   эпохи   раннего
Возрождения,  так  во  всяком  случае,  объявили  растерявшиеся   средства
массовой информации! Инна перебирала то немногое, что она помнила об  этой
эпохе. Рыцарские  романы,  суды  любви,  расцвет  готики.  Красивые  люди,
благородные мысли и поступки. А она видела грязь и  завшивевших  калек.  И
знала, что Таточка далеко и она тоже брошена  в  этот  водоворот,  на  нее
замахиваются, угрожая, страшные, непредставимо чужие люди...
     Инна гнала машину от города к Хвойному Бору мимо знакомых полей. Поля
остались почти такими же, как прежде, лишь в  одном  месте  неподалеку  от
дороги выросла группа вымазанных глиной  развалюх.  И  вот  там,  на  фоне
глинобитной стены Инна заметила фигуру девочки.
     - Тата!
     Визгнув колесами по дорожному  покрытию,  машина  остановилась.  Инна
заторопилась к хутору. Она уже видела, что ошиблась,  приняв  на  скорости
чужую девочку за  свою  дочь.  Возраст,  конечно,  одинаковый,  и  косичка
похожа, а так, сразу заметно, что девчушка из другого мира. Разве стала бы
Тата  носить  такую  хламидку...  Но   все   же,   Инна   подошла,   чтобы
удостовериться наверняка. Девочка настороженно следила за ней.
     Инна улыбнулась.
     - Ну, здравствуй, - сказала она, - что букой смотришь?  Не  бойся,  я
тебя не съем...
     Инна понимала, что девочка не слышит ее,  но  уйти,  оставив  ребенка
испуганным,  не  могла.  Иначе,  какой  она  к  черту  врач?  Поэтому  она
продолжала говорить, ориентируясь больше на жесты, выражение глаз, чем  на
бесполезные слова и интонации.
     - Что же мне тебе подарить? Подарка ты взять не сумеешь, значит,  его
для тебя как бы и нет.
     Инна порылась в сумочке, нашла блокнот и карандаш, быстро  нарисовала
на чистой странице большого улыбающегося кота. Страха в глазах  у  девочки
уже  не  было,  она  завороженно  следила  за  движениями  грифеля.  Потом
протянула руку и, ткнув пальцем сквозь блокнот, произнесла что-то.
     - Правильно, это киса,  -  согласилась  Инна.  -  Знаешь  что,  давай
сделаем так: я оставлю тебе рисунок, пусть он лежит  здесь,  а  ты,  когда
захочешь, будешь приходить и смотреть...
     Инна вырвала  из  блокнота  лист,  положила  его  на  землю,  прижала
камешками так, чтобы его не унесло  ветром.  А  подняв  голову  увидала  в
нескольких шагах перед собой четверых клоунски разодетых людей.  Трико  из
разноцветных лоскутов, пестрые куртки с разрезанными рукавами,  собранными
бантами - не хватало лишь трехрогих колпаков с бубенчиками.  Зато  немытые
руки крепко сжимали древки страшных полукопий-полутопоров.
     "Ландскнехты - вот это кто", - вспомнила Инна.
     Один из ландскнехтов, судя по пышности  наряда  -  главный,  произнес
какую-то тираду, указывая на Инну. Девочка слушала,  прижавшись  к  стене,
потом бросилась бежать.
     Еще бы не испугаться таких монстров! - Инна выпрямилась.
     - Зачем ребенка пугаете? - сердито сказала она.
     Солдаты уже бежали на нее, и один резко и без  размаха  ткнул  концом
алебарды ей прямо в лицо.  Инна  отшатнулась.  Отшарканное  камнем  лезвие
прошло сквозь голову, не причинив ни  малейшего  вреда,  но  вид  его  был
невыносимо страшен и инстинктивно заставлял уклоняться.
     - Что вы делаете?! - крикнула Инна, но стражники уже пробежали мимо и
сквозь нее. Они гнались за девочкой.
     За углом открылся двор, мощеный вбитыми в утоптанную  землю  плоскими
камнями. В открытом очаге тлел огонь,  на  котором  исходил  паром  черный
котел, темнели провалы распахнутых дверей, где никого не было, но какой-то
явно ощутимый вихрь подсказывал, как быстро пробегали только что через эти
проемы спасающиеся  жители.  Не  успели  скрыться  только  двое:  девочка,
которой было слишком далеко бежать, и древний старик - не  седой  даже,  а
изжелтевший от  времени  словно  старая  бумага.  Девочка  пробежала  едва
полпути, а старик неожиданно сильно  поднялся,  угрожающе  подняв  руку  с
зажатой в кулаке вычурной резной палкой.
     Дальнейшее произошло мгновенно, но для Инны это мгновение  показалось
черной застывшей вечностью. Топор алебарды обрушился на  затылок  девочки,
на чепчик, из-под которого смешно торчала перевитая  шнуром  косица.  Удар
второго убийцы свалил старика.
     Инна упала на колени рядом с тем,  что  полминуты  назад  было  живым
ребенком. Она видела, что ничем не может помочь, даже если бы девочка была
здесь, а не в своем злобном времени, даже если бы здесь было  оборудование
ее  клиники,  все  равно  уже  ничем  нельзя  помочь,  и  остается  только
раскачиваться и выкрикивать:
     - Звери... звери!..
     Командир ландскнехтов, еще не отерший с алебарды  кровь,  повернулся,
широко осклабился, расстегнул свои дурацкие штаны и, глядя в  глаза  Инне,
начал мочиться на нее.

     Солнце на оба мира было одно. Когда  оно  опускалось,  сумерки  равно
сгущались повсюду, разве что в одном из миров шел дождь, и тогда там  было
темнее. Однако, и в санаторном Хвойном Бору,  и  на  мозглом  от  близкого
дыхания трясины Буреломье вторые сутки держалась дивная погода.
     Солнечный круг,  коснувшись  земли,  уплощался,  словно  размазывался
перед тем, как провалиться под землю. Небо было еще синее, почти  дневное,
но под деревьями быстро  сгущалась  темнота,  и  костер,  до  этого  почти
незаметный,  становился  центром,  к  которому  невольно  тянулся  взгляд.
Отблески огня влажно змеились в глазах  коров,  отъевшихся  на  некошенной
траве и устало пережевывающих проглоченное за день.  Кристиан  с  Теодором
сидели у самого огня, где смолистый дым немного усмирял комаров,  особенно
злых в это время года. Кристиан деревянной  ложкой  помешивал  в  котелке,
висящем над углями.
     - Грибов поленился побольше набрать? - попенял он племяннику.
     - Они червивые все, - оправдывался Теодор. - Эти,  из  дома,  знаешь,
сколько грибов отыскали - я резать не успевал, а все  червивые.  -  Теодор
вдруг засмеялся. - А я ихний гриб нашел. Стоит такой ядреный, уж точно без
червей, а взять нельзя. Так я подозвал там одного - пухленький который,  и
показал, где гриб. А он сорвать не сумел, только переломал зря...
     - Маленький еще.
     - Кристиан, а в самом деле, чего они такие? Я думаю, может мы ангелов
стали видеть  и  души  мертвых.  Народу  за  столько  лет  на  свете  жило
тьма-тьмущая, потому и город у них огромадный. Дома,  видал  какие?  И  не
валятся, потому что их тоже нет, а есть одно помрачение чувств.
     - Ты бы меньше к священнику ходил, - посоветовал Кристиан.  -  Голова
бы спокойней была. Ангелы все в белом и с крыльями. И пола у них  никакого
нет, потому что духам не положено. А тут сразу видно, где  мальчишки,  где
девочки. И хозяйку их видел? Красивая.
     - А чего у нее столько детей? Она же молодая.
     - Чудак ты, она и вовсе не замужем, кольца-то нет! Дети не ее. Видел,
сколько их вчера было? Целый выводок, а сегодня всего четверо -  остальных
мамки забрали. Она просто возится с ними, вот как Рада с вами.
     - Скажешь тоже. Рада порченная, а то бы она давно замуж вышла. А  эта
- сам же сказал - красивая. Она  все-таки  ангел.  Я  видел  -  она  детей
кормила, и себе тоже положила, но есть не стала.
     - С девушками так бывает, - философски заметил Кристиан.
     - Жаль, если это  не  души  умерших,  -  сказал  Теодор.  -  Маму  бы
увидели...
     В доме открылась  дверь,  на  улицу  вышла  Гелия.  Подошла  поближе,
смущенно улыбнулась.
     - Здравствуйте.
     - Добрый вечер, - сказал Кристиан, делая приглашающий жест рукой.
     Гелия села на землю, подержала руки над костром.  Угли  не  грели,  в
воздухе копилась вечерняя прохлада.
     - Застудишь мальчика, - сказала она Кристиану. - Вторую ночь в шалаше
спит, и одеяла нет. А я и помочь не могу. В доме тепло, и постели есть,  и
еда, а что толку? У меня кусок в горле останавливается, как  подумаю,  что
вы тут сидите голодные. Простите нас, ради бога, что мы  сытые  у  вас  на
глазах...
     - Что она говорит? - спросил Теодор.
     - Ругается на тебя, что грибов мало набрал,  -  сказал  Кристиан.  Он
снял  с  огня  котелок,  сосредоточенно  подул  на  ложку,  удовлетворенно
заметил: - Знатный кулеш!
     - Сам говорил - грибов  мало,  -  проворчал  Теодор,  -  а  теперь  -
знатный!
     - Еще бы не знатный, на чистом-то молоке! Грибы - дело десятое, а вот
кончится пшено, так запоешь. -  Кристиан  отдал  ложку  племяннику,  потом
сказал, обращаясь к Гелии: - Мы бы тебя угостили, только  как  ты  есть-то
будешь? Тебе настоящего, небось, и вовсе нельзя.
     - Приятного аппетита, - сказала Гелия.
     - Что?.. - переспросил Кристиан и  добавил  невпопад:  -  Меня  зовут
Кристианом.
     - Не понимаю, - покачала головой Гелия.
     - Кри-сти-ан! - раздельно повторил Кристиан, ткнув себя в грудь.
     - Гелия, - произнесла Гелия, стараясь как можно четче  артикулировать
звуки.
     - Нет, не понимаю, - покачал головой Кристиан.
     Гелия встала, принесла из  дома  лист  бумаги  и  цветные  карандаши.
Крупно написала: "ГЕЛИЯ", - поочередно показала на лист и на себя.
     - Читай, - велел Кристиан Теодору. - Ты у нас грамотный, даром что ли
отец за тебя священнику платил.
     Теодор сосредоточенно читал, бормоча про себя и мучительно морща лоб.
     - Я же говорил, - сказал он наконец, -  что  это  души  умерших.  Она
хотела написать: "ангел я", - но тут букв не хватает  и  получается:  "гел
я".
     - Грамотей! - презрительно сказал Кристиан.  -  Прочесть  не  можешь.
Здесь ее имя написано. Ее Ангелой зовут, а попросту - Гела. Поэтому и букв
не хватает. Ешь, давай, и спать ложись. Завтра я домой  побегу,  узнавать,
что там, так ты тут один останешься.
     - А ты чего не ешь?
     - Не хочу чего-то. Ангела, вон, без ужина сидит, а я  буду  жрать  на
чистом молоке, - он еще раз посмотрел на надпись. -  Ты  меня  потом  тоже
буквам научи, а то она девушка, да знает. Хуже я, что ли?
     Кристиан встал и, вытащив нож, вырезал на стволе березы  единственное
слово, которое умел написать: "Кристиан".
     - Зачем дерево испортил? - огорчилась Гелия. - Я и так поняла.
     - Мне тоже очень приятно, - ответил Кристиан. - У тебя красивое имя.
     Теодор наелся, от горячего его сразу разморило, Кристиан отнес его  в
шалаш, прикрыл своей курткой. Гелия с виноватой улыбкой наблюдала за ним.
     - Это мой племянник, - вполголоса сказал Кристиан, - Савелов  сын.  У
Савела четверо детей - одни парни. И мать они  весной  похоронили,  умерла
родами.
     - Замечательный у  тебя  братишка,  -  согласилась  Гелия,  -  личико
смышленое...
     - Вот у дяди Петера в семье девок больше чем парней, а  я  свою  мать
даже и не помню. У нас одна Рада - сеструха моя. Порченая  она,  замуж  ей
нельзя. Хотели в монастырь отдать, да только куда мы  в  семье  без  бабы?
Обшить да постирать  и  петеровы  невестки  смогут,  но  для  малышей  они
все-таки не родные. А Рада и мне вместо матери была, хотя старше всего  на
семь лет. Это неправда, что все горбатые  -  злые,  Рада  добрая,  хотя  и
ворчит и пристукнуть под горячую руку может. Ты только не смейся над  ней,
когда увидишь. Хотя где же вам увидеться? Не выйдет никак.
     - Хороший  ты  человек,  -  сказала  Гелия,  увидев,  что  собеседник
замолчал, - и брата любишь. Только как вы жить будете - ума не приложу.  У
вас там страшные вещи творятся - родители приезжали,  рассказывали  такое,
что не поверить. Убивают... И здесь вам тоже век не отсидеться.  Кристиан,
я прошу, будь осторожен и, пожалуйста, не становись как те.
     - Ты чудесная девушка, - сказал Кристиан, - и, действительно,  словно
ангел. Это даже хорошо, что ты меня не слышишь, иначе я бы не  смог  этого
тебе сказать.
     Кристиан  поднялся,  принес  охапку  нарубленного   хвороста,   начал
подкладывать на потухающие угли. Гелия  тоже  собрала  ветки,  натасканные
малышами в подражание дровяным заготовкам гостей, сложила на то же  место,
где виделся бесплотный огонь, рассеивающий мрак чужой ночи. Сбегала в  дом
за зажигалкой.
     - Здесь нельзя жечь костры, - сказала она, - ну да ладно. Пусть горят
вместе.

     "Ну вот, все хорошо, все обошлось, Таточка  рядом,  живая,  засыпает.
Для нее все обернулось забавными чудесами... Правда, этот мальчишка...  но
Гелия сказала, что это обычный славный мальчишка, только грязный очень.  А
так - все хорошо."
     Инна подняла глаза от кроватки. Темно в комнате, свет  погашен,  окна
плотно зашторены, и все же - светло. Там,  рядом  -  светло,  и  ничто  не
закрывает  от  солнца.  Какое  странное  ощущение  -  темнота   и   солнце
одновременно!
     Тата завозилась под одеялом, не просыпаясь, потребовала:
     - Мама, пой!

                          Баю-баюшки, баю
                          Живет барин на краю.
                          Он ни беден, ни богат,
                          У него много ребят,

     - затянула Инна, но голос задрожал, продолжать она  не  могла.  Перед
глазами качались картины сегодняшнего утра, мгновенно сменяющиеся,  словно
неведомый оператор передергивал рамку со слайдами.
     Старик лежит, откинув руку с зажатой палкой, до блеска отполированной
ладонями, а жирное лицо убийцы глумливо лыбится на Инну.
     Мгновенная смена кадра - и вот от сарая тяжело бегут пятеро мужчин  с
вилами и занесенными косами в руках, солдаты разворачиваются,  и  один  из
мужиков падает, пробитый арбалетной стрелой, но из дома вырывается  низкая
скрюченная фигура, в которой невозможно узнать женщину. Перекосив в  крике
рот, горбунья голыми руками хватает с огня котел и выплескивает варево  на
спину так  и  не  успевшему  застегнуться  командиру.  Взблескивают  косы,
растерявшиеся ратники падают один за  другим,  мужики  поднимают  раненого
товарища, кто-то бежит к убитому старику и девочке - боже, как она  похожа
на Таточку! - а горбунья все пронзает вилами уже  переставшие  вздрагивать
тела.

                          У него много ребят,
                          Все на лавочках сидят.
                          Все на лавочках сидят,
                          Кашу с маслицем едят...

     Теперь  все  вокруг  напоминает  об  этом:   случайный   отблеск   на
полированной поверхности, неловко сказанная фраза, даже колыбельная  песня
- она с  тех  времен,  она  о  тех  людях.  Инна  вдруг  представила,  как
изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поет племяшечке:

                          Кашка масленая,
                          Ложка крашеная.
                          Ложка гнется, нос трясется,
                          Сердце радуется.

     - Не-ет! Я так не могу! Таточка спит наконец-то, а я больше не могу!
     Инна  быстро  вышла  из  номера.  В  холле  она  увидела  Регину.  Та
расположилась в кресле у мягко светящегося  торшера.  Окна  и  здесь  были
зашторены, хотя отгородиться от  призрачного  дня  не  удавалось.  Услышав
шаги, Регина спокойно подняла голову, улыбнулась.
     - Ну как, Ин, все в порядке?
     Инна села напротив, сжала лоб руками.
     - Я все время вижу кровь, - сказала она.
     - Они опять дерутся? - удивилась Регина.
     - Я говорю про утро, сейчас-то вокруг  спокойно,  ты  разве  сама  не
видишь?
     - Нет, не вижу. Мне сообщили прекрасный способ, - Регина вытащила  из
кармана аптечную упаковку. - Вот, пожалуйста, по полтаблетки  два  раза  в
день - и никаких неприятностей.
     - Азолеум, - прочла Регина. - Им же душевнобольных лечат!
     - Пусть, - коротко сказала Регина. - Главное - проглотил  таблетку  и
не  видишь  всего  этого  безобразия.  Азолеум  галлюцинации  снимает.  Я,
например, ничего сейчас не вижу, и мне хорошо.
     - Это не галлюцинация, они живые, и они нас тоже видят.
     - Все равно, их нет!  Их  даже  сфотографировать  нельзя,  их  солнце
фотопленку не засвечивает! К тому же, ученые говорят, что подобных событий
на Земле никогда не было. Это  неправда,  что  мы  прошлое  видим,  просто
массовая галлюцинация или гипноз.
     - Но ведь азолеум вредный. Детям его нельзя.
     - Ты не ребенок! - усмехнулась Регина.
     - Я про Таточку подумала, - призналась Инна.  -  Ее  бы  я  от  этого
закрыла. А сама - не могу, я должна знать, что видит моя дочка.
     - За всем не уследишь. К тому же, детей можно собрать и отвезти туда,
где у этих пустыня, необитаемый остров или вообще...
     - ...куда-нибудь подальше, - подсказала Инна. Она поднялась из кресла
и уже от дверей произнесла: - Тебе хорошо, ты умеешь жить нормально,  а  я
такая дура - за всех болею.
     В номере ничего не изменилось. Тата спала, казалось будто ее  постель
висит в метре над лугом, и метелки цветущего  овсеца  касаются  сбившегося
одеяла. Инна долго сидела молча, думала про необитаемый  остров.  Пожалуй,
так действительно стоит сделать, временно, конечно, пока все не утрясется.
     На столике чуть слышно вякнул аппарат. Инна, не включая экрана, сняла
трубку.
     - Инночка, - услышала она голос Регины,  -  мы  с  тобой  в  соседних
номерах, заклинаю: посмотри хорошенько - никого рядом нет?
     - Да нет никого, - растерянно сказала Инна. -  Что  ты  боишься,  они
ничего не могут тебе сделать, ты их даже не видишь.
     - Как ты не понимаешь, - жарко зашептала в  трубку  Регина,  -  я  же
занимаюсь своими делами, мне,  например,  переодеться  надо,  а  наверняка
кто-нибудь из этих спрятался поблизости и подглядывает за мной!
     - Делать им больше  нечего,  -  устало  сказала  Инна.  -  Раздевайся
спокойно.

     Вечером мужчины собрались на совет в томасовом доме. Был он и ниже, и
теснее, но в светлой горнице  большой  хаты  лежали  на  сдвинутых  лавках
порубленные дед Матфей и правнучка его Николь, а в темной хрипел и булькал
просаженной грудью младший петеров сын - Андрон. Напуганных детей  загнали
в комнатенку наверху, наказав сидеть тихо. Внизу  оставались  лишь  Ксюша,
прижавшаяся к оцепеневшей матери, да Матюшка,  безмятежно  досапывающий  в
скрипучей люльке последние несиротские часы.  Катерина,  увидав  раненного
мужа обмерла, да так и сидела бесчувственная,  лишь  застонала  один  раз,
словно это у нее Рада тащила из груди короткую неоперенную  стрелу.  Рада,
которой злая судьба оставила единственную возможность: стать  травницей  и
ведьмой,  суетилась  вокруг  умирающего  кузена,  кривобокая  тень  птицей
металась по стенам.
     Остальные женщины были в светлице: Ханна и  петерова  Марта  обряжали
деда, Ева сдавленно выла над дочкой.
     Пятеро мужчин сидели  в  темной  комнате  вокруг  стола,  на  котором
громоздилась нетронутая корчага с пивом. Тяжелый шел разговор,  медленный,
и не нужен ему был ни  свет,  ни  пиво.  Младшие:  Атанас,  Марк  и  Савел
молчали, спорили Петер и Томас, оставшиеся после гибели  отца  ответчиками
за свои семьи -  за  детей,  невесток,  внуков.  Не  было  в  доме  одного
Кристиана, уже два дня как угнавшего скот за топкое болото  на  Буреломье.
Кристиан, впрочем, как неженатый, права голоса на совете еще не имел.
     - Куда пойдем? - говорил Петер.  -  Животы  без  нас  пограбят,  дома
пожгут. Хлеб посеян - как  обходиться  будешь?  Сенокос  идет,  сейчас  на
болоте проспасаешься, чем зимой скотину кормить?
     - Сена на Буреломье накосим, -  отвечал  Томас,  запустив  пятерню  в
неровно, пятнами поседевшую бороду.
     - Осоки, что ли?
     - Хоть бы и осоки. Здесь нам все одно не жить. Думаешь, граф  простит
за солдат?
     - Не было солдат! - возвысил голос Петер. -  Не  видел  их  никто.  А
копья их в речке потопи, от греха подальше.
     - Что с копьями делать, я знаю, - отрезал Томас. - Ты смотри, солдаты
новые набегут, так в другой раз косами не отмашешься.
     - Найдут оружие - головы не сносишь.
     - На Буреломье уйду. Землянку выроем, хлеб ночами уберем.
     - Легко тебе с одними парнями. А у меня полон двор девок. К тому  же,
сейчас бежать - все одно, что на весь свет кричать: "Виноватый я!". А уж в
чем тебя завиноватить, люди отыщут. Отец велел на земле сидеть, никуда  не
двигаться. Мы на этой земле были, когда немцами тут и не  пахло.  Попробуй
ее из рук выпустить - потом не вернешь. Имя можно сменить,  веру  сменить,
но землю - нельзя. Турки придут - я  тюрбан  надену,  магометом  стану,  а
землю не отдам. На том стою и стоять буду тверже камня.
     - Головы не станет - не  на  что  тюрбан  будет  надевать.  Священник
обещал, кто нежитью не прельстится, тот пусть живет  спокойно.  Посмотрели
мы на его покой... Больше я ему не верю! И графу - не верю! Живы  будем  -
землю вернем. А сейчас мы у графа как вошь под  ногтем  -  раз  уж  послал
войско, то придавит не думая. Скажи, куда  ты  тут  денешься,  если  вдруг
беда? В подполе не отсидишься, там ты как в ловушке.
     - У отца, - медленно сказал Петер, - из подпола лаз прорыт - в овраг.
Давно уж, ты маленький был, не помнишь.
     - Так он, небось, обвалился...
     - Поправим.
     - И все-таки, надо уходить. Отстроимся на Буреломье, на  будущий  год
можно и делянку расчистить. Скот  сбережем  и  сами  целы  будем.  Ты  как
хочешь, а я своих отсылаю завтра. А то Кристиан с Теодором одни  долго  не
вытерпят. А на работу будем выходить.
     - Ты, Томас, всегда был упрямцем.
     - Да и ты не мягок.
     - Хоть бы отца сначала похоронил, а то бежишь, срамно глядеть.
     Томас повернулся к светцу, застучал кресалом. Потом сказал:
     - Похороним. Схожу с  утра  в  монастырь,  позову  отца  Иоганна,  он
лишнего любопытствовать не будет. А ты, Савел, - Томас повернулся к  сыну,
- собирай своих, забирай Раду и отправляйтесь на болото. Землянку  копайте
по-зимнему, бог знает, сколько там сидеть придется. С собой волов  угонишь
и жеребую кобылу. А конь здесь на сенокосе нужнее.
     - Куда волов угонишь?.. - ощерился Петер. - Ты, Томас,  что-то  много
себе власти забирать стал!..
     Спор готов был вспыхнуть вновь, но в этот момент отворилась  дверь  и
на пороге появился Кристиан, пришедший узнать, долго ли еще ему маять скот
и племянника в лесной глуши.

     Без малого сто лет назад воины христовы, отняв  этот  край  у  племен
частью языческих, а частью отравленных учением схизматиков, заложили город
и крепость. Знатные рыцари, скинув плащ с крестом, начали строить замки, а
истинные монахи воздвигли  монастырь.  Тогда  же  выстроили  и  резиденцию
архиепископа.  Мудрый  предшественник  Феодосия  предусмотрительно  выбрал
место для дворца в стороне  и  от  города,  и  от  монастыря.  Архипастырь
понимал, что в городе верх рано или поздно возьмут купцы, склонные  мамоны
ради изгонять неугодных  им  духовных  наставников.  А  с  монахами  белое
духовенство дружило непримиримо и яростно, так что попадать в  зависимость
от настоятеля, келаря и последнего ключаря не хотелось.
     Дворец был поставлен на совесть и считался дворцом лишь по  названию.
Ни единый выступ не украшал неприступные стены, узкие  окна  располагались
высоко и были на деле бойницами.  Глубокие  подвалы  хранили  провиант  на
случай осады, а колодец во  дворе,  славившийся  целебной  водой,  хотя  и
приносил доход в мирное время, но тоже был вырыт в  ожидании  войны.  Vole
pace - para bellum! [Хочешь мира - готовь войну! (лат.)]
     С того времени и повелось, что  все  архиепископы  края  были  горячи
ревнивым вере сердцем,  но  утверждались  холодным  разумом.  Обрушившееся
бедствие преосвященный Феодосий расценивал не  аллегорически,  а  напрямую
принял, как видение  далекого  будущего.  И  следовало  из  этого  видения
немало. Прежде всего - замку предстояло рухнуть, а городу расти. С  первым
Феодосий был согласен, со вторым же - нет. Дьявольский  посад  выплеснулся
далеко за городские валы, дотянулся к  самой  архиепископской  резиденции.
Дворец с трех сторон окружали стеклянные башни,  а  шпиль  собора  казался
приземленным рядом с их взметнувшейся высотой. Впрочем, и дворец, и  собор
видение повторило, хотя и внесло свои насмешливые поправки. Все  оказалось
не таким, искаженным и испорченным. В первое  мгновение  Феодосий,  как  и
многие, потерял голову от страха, служил молебен,  произносил  экзорцизмы,
запрещал и проклинал. Успех был невелик, но зато на второй  день  призраки
дружно убрали  большинство  своих  произведений  и  ушли,  оставив  дворец
хозяину. Феодосий объявил, что отлучение возымело действие, хотя сам в  то
не слишком верил. Утешало иное: призраки безропотно и чуть не своей охотой
оставили дворец,  значит  есть  нечто,  чего  они  боятся  настолько,  что
заискивают  перед  духовным  владыкой,   невзирая   на   свою   утонченную
неуязвимость. Оставалось лишь найти это больное место.
     Шабаш,  свершающийся  попущением  господним,  переводил   в   область
практическую многие прежде умозрительные  философские  построения,  прежде
всего касающиеся предопределения и свободы воли.  Давние  диспуты  грозили
всплыть новой ересью. В эту точку и направил Феодосий свой ум.
     Дорога к обители архиепископа некогда была  обсажена  с  двух  сторон
дубами. Сделано так было не  случайно  -  местное  население  в  память  о
языческих  мерзостях  суеверно  почитало  дуб,  и  теперь   это   почтение
обратилось на святую церковь. Если принять видимость за истину,  то  часть
дубов должна дойти невредимыми до скабрезного  последнего  века.  Феодосий
приказал срубить  один  из  таких  дубов,  и  собственной  персоной  стоял
невдалеке, ожидая, рухнет ли  морщинистый  гигант  другого  мира.  Призрак
устоял. Вывод из увиденного мог быть троякий: либо на  этом  месте  успеет
вырасти новый дуб, либо видением явлено не вполне верное будущее, либо же,
по словам блаженного Августина, в мире этом все предопределено, и человеку
- гробу повапленному - не дано ничего совершить. Сомневаться в  авторитете
автора "Града божьего" значило признать себя сторонником еретика  Пелагия,
но Феодосий и не собирался ничего публично объявлять. Он молча смотрел  на
старания дровосеков, потом также молча ушел к себе. Но вывод из увиденного
сделал самый еретичный, ибо он оставлял возможность для борьбы.
     Нет, миракль не был  пророческим!  Он  лишь  предупреждал  о  грозной
опасности.  Но  теперь  Феодосий  знал,  что  противопоставить  ей!  Пусть
мифический дуб остался нетронутым, в настоящей жизни он уже  не  вырастет,
поскольку его снес  топор.  Пусть  бесы,  усмехаясь,  проносятся  в  своих
колесницах, видение открыло  пастырю,  откуда  они  могут  произойти,  где
гнездо заразы. Скверну очищают огнем, подобно тому  как  добрый  хирург  в
зародыше выжигает раскаленным пекеленом бородавку,  готовую  обратиться  в
раковую опухоль. Так церковь лечит общество, отсекая больные члены.  Также
он  будет  лечить  и  будущее.  Не  дуб  он  срубит,  но  город!  Источник
вольномыслия и нечестия - достаточно взглянуть на  миракль,  и  становится
ясно, где более всего преуспел дьявол.  Город  предстоит  стереть  с  лица
земли, иначе он исполнит пророчество и воздвигнет свои  вавилонские  башни
превыше шпилей святой церкви.
     Прежде всего архиепископ посетил  монастырь,  успокоил  растерявшихся
черноризцев.  Потом  отправился  в   графскую   цитадель   и   благословил
доблестного хоть и недалекого сеньора на битву с собственными мужиками. На
самом-то деле удар был направлен против горожан. Те, кто бежал из  города,
а таких было немало, как бы сами себя признавали виновными, ведь  церковью
было предписано "не видеть" дьяволов. Оставшимся волей-неволей приходилось
приспосабливаться к обезумевшей жизни, и их тоже было легко уязвить.  Было
бы только чем уязвлять.
     Полностью доверять графу не было причин, а своих войск не  доставало,
значит, выручить должен был крестовый поход.
     По закону Феодосию следовало обратиться в Рим ждать папской буллы. Но
Рим далеко, а время дорого. Памятуя мысль апостола, что по нужде и  закону
применение бывает, архиепископ  написал  в  близлежащие  области  империи,
прося помощи. Расчет  состоял  в  том,  что  и  там  растерянность  грозит
обернуться возмущением, и вернейшим способом ослабить напряжение  была  бы
война. Вооруженная экспедиция позволит недовольным излить  праведный  гнев
на головы противников истинного благочестия.
     Преосвященный Феодосий  не  обманулся.  Князья  согласились,  прелаты
благословили предприятие, не дожидаясь голоса из  Рима.  Со  дня  на  день
Феодосий ожидал первые отряды.
     Архиепископ в праздничном облачении: в  белоснежной  паллии  и  митре
сидел в молельной. Перед ним лежала тяжелая библия, переписанная на мягком
пергаменте искусными скрипторами Англии. Книга была  раскрыта  на  псалмах
Давида, но пастырь не читал знакомых строк, лишь повторял про себя:  "Боже
мой!  Ибо  ты  поражаешь  в  ланиту  всех  врагов  моих,  сокрушаешь  зубы
нечестивых." Пора было встречать  приближающихся  воинов,  но  известия  о
подходе все еще не было, и архиепископ ждал.
     Распахнулась дверь, в молельной появился служка. Он  пятился,  широко
раскинув руки, словно пытался  загородить  дорогу  кому-то.  Но  при  этом
тихонько подвывал, как смертельно напуганное животное. Ярко, но ничего  не
осветив, вспыхнула бесовская лампа, оставленная под потолком, и в  комнату
вступило,  казалось,  зеркальное  отражение  Феодосия.  Старец,  столь  же
высокий как Феодосий, и с таким же тяжелым лицом, тоже был одет в парадное
епископское облачение. Как и  подлинный  архиепископ  он  был  грузен,  но
двигался беззвучно, и ноги  его  не  касались  истинного  каменного  пола,
проступающего сквозь деревянные  плашки  миража,  что  ясно  указывало  на
призрачную природу гостя. Двойник остановился  посреди  комнаты  и  поднял
руку, благословляя Феодосия. Тот молча стерпел кощунство,  лишь  дал  знак
оробелому служке удалиться.
     Трое других призраков внесли  в  помещение  столик,  кресло,  большую
книгу, в которой без труда можно было узнать  священное  писание,  и  кипу
белых листов. Вдвинули свой  стол  вглубь  настоящего,  разложили  вещи  и
сгинули. Остался один двойник. Он уселся в кресло и тонким стилом начертал
на одном из листов:
     "Благоволение вам и мир во человецех".
     - Иди от меня, проклятый,  в  огонь  вечный,  уготованный  диаволу  и
ангелам его, - сказал Феодосий.
     "Прошу писать, брат мой, - появилась новая строка, - ибо  как  ты  не
слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя".
     Феодосий молчал, тогда гость вновь начал  писать  своим  неиссякаемым
стилом:
     "Что ты делаешь? Голос  крови  братьев  твоих  вопиет  к  Господу  от
земли".
     Дьявол - изощренный богослов. Но все же Феодосий не убоялся и вступил
в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:
     "Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их  тяжел  весьма.  Велико
развращение человеков на земле и все мысли и помышления сердца их - зло во
всякое время".
     "Не судите, да не судимы будете, -  возразил  бесплотный  двойник.  -
Если же друг друга угрызаете и съедаете,  берегитесь,  чтобы  вы  не  были
истреблены друг другом".
     "Ныне приходит гнев божий на сынов  противления,  -  легли  слова  на
пергамент. - Облекусь в ризу мщения, как в одежду и покрою себя  ревностью
как плащом. И убоятся имени Господа на  западе  и  славы  Его  на  восходе
солнца. Положу врагов Господа в подножие ног Его. И сыны царства извержены
будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный."
     "Мудрость твоя и знание твое, - покрылась знаками белизна  бумаги,  -
сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце своем: "я  и  никто  кроме  меня."
Горе непокорным сынам, говорит Господь, которые делают совещания,  но  без
Меня, и заключают союзы, но не по духу Моему, а  чтобы  прилагать  грех  к
греху. Ибо заповедано прощать брату твоему до семижды семидесяти раз."
     Феодосий улыбнулся и протянул  руку  за  пером.  Чувствовал  он  себя
уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию,  он  ничего  не
сможет доказать. На каждый призыв к милосердию  в  писании  приходится  по
сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром же  папа  запретил  читать
библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше, чтобы это чудище,
подобное морскому епископу, продолжило  диспут  и  не  смущало  окружающих
своим одеянием и еретическими листами. "Буду обуздывать уста  мои,  доколе
нечестивый передо мной". И написал уклончиво:
     "Не знаю, чего просите."
     "Исполнения первой заповеди: "Не убий"."
     Уж здесь-то у него был готов ответ! Перо с комариным скрипом забегало
по выскобленной коже:
     "Совершу мщение и не пощажу никого, чтобы не оплакивать  мне  многих,
которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте."
     И опять пришелец не смог соблюсти верности стиля - вставил от себя:
     "Молю за  детей  и  невинных  младенцев,  "таковых  бо  есть  царство
небесное"."
     "Дочь Вавилона, опустошительница! - бросив на  пергамент  эти  слова,
Феодосий мстительно усмехнулся и  указал  за  окно,  где  до  самого  неба
громоздились башни, - блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала  нам!
Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень!"
     Лицо бесовского архимандрита посерело, глаза запали, но он  продолжал
марать бумагу:
     "Кровожадного и коварного гнушается Господь. Возлюби ближнего  своего
как самого себя."
     В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:
     - Войско прибыло.
     "Страху господню научу вас", -  словно  приговор  утверждая,  написал
Феодосий и, уже  не  глядя  на  двойника,  перевернул  страницу  псалтыря,
отчеркнул  ногтем  первую  фразу:  "Блажен  муж,  иже  не  идет  на  совет
нечестивых", - поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и  уж
заведомо ничего не слышал, но знал наверное, что тот шепчет смятенно:
     - Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.
     Феодосий торопливо вышел из дворца, встал на высоких ступенях.  Внизу
волновалось человеческое море, над головами вздымались штандарты  баронов,
покачивались пики и плоские острия  алебард.  Пять  тысяч!  И  это  только
первый отряд. На площади воцарилась тишина, воины смотрели на епископа,  и
Феодосий молча взирал на них.
     Перед ним  были  те  же  осатаневшие  от  страха  мужики,  и  рыцари,
способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом. Но всего более
- горожан, изгнанных из своих удобств возросшими  вавилонами.  Да,  он  не
ошибся! В исконно-католических землях творилась та же смута, что и  здесь,
но теперь эти люди, оторванные от дома дважды -  чудом  и  походом,  -  не
опасны. Более того, они помогут сохранить государство.
     - Братия! - выдохнул Феодосий всей, еще не старой грудью, и крик  его
разнесся далеко над безмолвной толпой. - Мне ли говорить перед  вами?  Ибо
видите сами, что грядут последние дни, и настает час  Армагеддона.  Пришло
время "прославить свое имя и совершить великое и  страшное  перед  народом
Господним".  Псалмопевец  сказал:   "Подлинно,   человек   ходит   подобно
призраку", - и слова эти сбылись. "Много званых, но мало избранных". Вы  -
цвет христианства,  а  "сей  народ  -  народ  жестоковыйный",  предавшийся
Белиалу. Кто может не разъяриться гневом от его гнусностей? Живущие  здесь
- истинные  виновники  горя,  ибо  отдались  дьяволу  и  сожительствуют  с
Сатаной. Их базары шумят, их дома полны, в то время как вы бедствуете.  Но
"поистине есть суд божий на делающих такие дела"! Ныне церковь ждет от вас
рвения Моисея, в один день истребившего двадцать тысяч язычников,  усердия
Илии,  мечом   уничтожавшего   служителей   Валаама,   подвигов   Самсона,
сокрушавшего филистимлян при жизни и смерти своей! - на  секунду  Феодосий
замолк. В его памяти всплыл белый лист с каллиграфической  латынью:  "Молю
за детей, "таковых бо  есть  царство  небесное".  Вот  чего  боится  враг!
Феодосий хлебнул воздуха и, подняв благословляющее распятие,  докричал:  -
Бейте всех, Господь отличит своих!

     Бастин, как и следует уважающему себя кузнецу, в  вопросах  веры  был
более чем свободен. В церковь ходил редко, молитвы  читал,  как  от  дедов
привык - на родном языке. А чаще  не  читал  вовсе.  И  все  ему  сходило,
поскольку  мастером  Бастин  был  непревзойденным  и  умел  спорить  и   с
германскими оружейниками,  и  с  мавританскими  искусниками.  Умел  тянуть
золото, не брезговал и лемешок для сохи сковать. Брался  за  все.  Зато  и
уважение ему было ото всех, и дальняя слава.
     В жены Бастин  взял  первую  красавицу,  сероглазую  Агату  -  внучку
богатого хуторянина Матфея, родную сестру горбуньи  Рады.  Матфей  хоть  и
разборчив, а внучку отдал. Оно и понятно - деньги к деньгам, это не только
про бар писано. С женой Бастин жил складно и имел двоих мальчишек, которых
Матфей хоть и не считал за своих (отданная девка - отрезанный ломоть),  но
любил наравне с остальными. А Рада так целыми днями  гостила  на  кузнице,
беседовала с чумазым хозяином и чуть не за подмастерье была. Говорили, что
эти двое делятся ведовскими тайнами, в  которых  искони  сведущи  кузнецы,
уроды и мельники.
     Прослышав  о  призыве  "удалиться  совета  нечестивых",  Бастин  лишь
фыркнул: его это не касается.  И  отселяться  не  пожелал,  хотя  дом  его
вломился в самую середину  многоярусного  строения,  возведенного  духами.
Агата каждый раз крестилась и зажмуривала глаза, прежде чем  пройти  через
стену, наискось разгородившую дом. Сами духи, впрочем, не мешали - ушли на
верхние  ярусы,  отнесясь  к  кузнецу  с  тем  же  уважением,  что   и   к
архиепископу.
     Бастин видений не устрашился и, услышав жуткие рассказы о мастерских,
где все само делается, немедленно отправился туда; Агата даже отговаривать
не пыталась.
     Беззвучно хлопали молоты, высекавшие разом  сотню  узорчатых  бляшек,
размываясь в воздухе, вращался зажатый сталью  инструмент,  струйками  тек
растопленный металл. И все было укрыто,  спрятано,  чтобы  наблюдать  это,
Бастин просовывал отчаянную голову внутрь глухих колпаков, пользуясь  тем,
что огонь не жег, и молот, ударяя, не бил его.
     Вскоре Бастин умудрился  обрести  приятеля  среди  хозяев  гефестовой
кузни. Чернобородый с веселым оскалом парень резко выделялся среди  прочей
нежити, ушибленной чудом также сильно, как  и  люди.  Увидев  Бастина,  по
плечи вбившегося в нутро механического паука,  чернобородый  расхохотался,
потом остановил своего зверя и, распахнув  кожух,  повторил  все  операции
медленно, чтобы их можно было наблюдать с понятием, а  не  как  отсветы  и
стремительное мельтешение. Честно говоря, Бастин понял не много. Не  понял
главного - зачем нужны все те штуки, что выделывали  чудовища,  так  легко
покорявшиеся чернобородому. Но потом знакомец позволил  Бастину  заглянуть
внутрь самобеглой тележки, и Бастин,  осознав,  что  в  подобные  хитрости
сходу не вникнуть, отступился. Но знаками объяснил, что придет и завтра.
     Однако, вышло по-иному. Когда Бастин вместе с чернобородым  вышли  на
вольный  воздух,  то  увидели  впереди  шеренгу  солдат.  По   панталонам,
раскрашенным под цвет знамени,  он  угадал  наемников  ландграфа  Августа.
Бастина хорошо знали в замке, так что причин бояться ландскнехтов не было,
но понимая, что нынче и вооруженный люд не  в  себе,  Бастин  благоразумно
схоронился  в  кустах,  проросших  сквозь  заводскую  стену.  И  сразу  же
возблагодарил себя за мудрую предусмотрительность.
     На  дороге  показалась  процессия.  Два  десятка  людей,   размахивая
зелеными ветвями и нестройно распевая псалмы, двигались к фабрике. Впереди
несли свежесрубленное деревце с листьями и пять белых  хлебов  на  вышитых
полотенцах.  Несомненно,  эти  люди  поддались   на   уговоры   очередного
обезумевшего  проповедника.  Собирались   ли   они   напугать   призраков,
поклониться им или уничтожить  -  Бастин  не  знал  и  не  узнал  никогда.
Солдаты, скрытые холмом  от  идущих,  вздели  пики  и  ринулись  в  атаку.
Раздались вопли, покачнулось и упало деревце. Паломники кинулись в  разные
стороны, солдаты гнались за  ними  и  убивали  в  спину.  Оброненный  хлеб
валялся в пыли.
     Бастин лежал, вжавшись в песок.  Удивительным  образом  ему  не  было
страшно, хотя он понимал, что если его  найдут  здесь,  то  не  раздумывая
пронзят копьем  и  лишь  потом,  быть  может,  узнают.  В  висках  стучала
единственная мысль: домашние остались одни - кто защитит?
     Чернобородый выскочил на дорогу.  Он  неслышно  кричал  и  размахивал
руками, пытаясь остановить бойню. На него не обращали внимания.
     Спастись удалось немногим, лишь тем, кто побежал в сторону  строений.
Солдаты, с оружием наизготовку, рассыпались  цепью  и  медленно  двинулись
вперед.
     "Облава!", - догадался Бастин.  Он  попятился  ползком,  стараясь  не
выдать себя, хотя и понимал, что завод  невелик,  и  скоро  всех  бежавших
выгонят на противоположную сторону.
     Убийцы двигались неторопливо, обшаривая каждый куст  и  не  глядя  на
чудные механизмы, продолжающие работу. За убегавшими солдаты не гнались, и
из этого Бастин заключил, что с той стороны их ожидает еще  одна  шеренга.
Бастин вскочил и побежал, не скрываясь. Он еще успел  по  дороге  выломать
палку, хотя и понимал, насколько бессмысленно идти  с  хворостиной  против
латника.
     Предчувствие не обмануло Бастина. По ту сторону зарослей, опираясь на
древки протазанов стоял второй отряд. Безоружные,  выгнанные  на  открытое
пространство люди остановились. Бежать было некуда.  И  тут  Бастин  снова
заметил чернобородого. Очевидно, призрак не тратил даром те полтора  часа,
что Бастин ползал по кустам. На спине у чернобородого  горбатился  еще  не
виданный Бастином механизм. Продолговатые  баллоны,  выкрашенные  в  серый
цвет, соединялись короткими трубами, и  черный  раструб  был  направлен  в
сторону солдат. Никто не успел понять, что происходит. Стремительная струя
огня вонзилась в  узкий  промежуток  между  людьми,  разъединив  их.  Туго
скрученное пламя казалось сносило все на пути. Чернобородый медленно повел
пышущим раструбом в сторону солдат, и те не  выдержали,  побросав  оружие,
бросились наутек. Новый шквал огня отсек дрожащих крестьян от  замерших  в
кустах  загонщиков.  Началась  всеобщая  паника.  Через  минуту  на   лугу
оставались только чернобородый и Бастин.  Все  остальные  -  и  жертвы,  и
охотники разбежались в разные стороны.
     Горела трава, белые стены мастерских густо покрылись языками  копоти.
Но кусты и трава, по которым пробирался Бастин,  оставались  целы.  Бастин
единственный сумел заметить, что огненный ужас бушует лишь в том  мире,  а
здесь не может сделать ничего. Кузнец  подошел  к  огнеметчику,  улыбнулся
спекшими губами:
     - Спасибо, брат.
     Вдвоем они  направились  прочь  от  завода.  Бастин  спешил  впереди,
чернобородый с оружием наизготовку, словно телохранитель, торопился сзади.
Беспокойство не оставляло Бастина, он все ускорял  шаг,  потом  побежал...
Потом остановился... он увидел, что спешил зря. С пригорка  ему  открылось
дымящее пожарище на месте дома, догорающие столбы ворот, а чуть в  стороне
- нетронутая огнем кузница. Стены потустороннего дома гордо вздымались над
пепелищем, но даже из призраков  никого  не  было  видно,  словно  и  они,
убоявшись, попрятались.
     Шатаясь, Бастин подбежал к остаткам дома. Перед горящими воротами  он
нашел зарубленного старшего сына, в кузнице -  мертвого  молотобойца.  Его
пробили копьем прежде  чем  он  успел  дотянуться  к  своему  сокрушающему
инструменту. Агаты и младшего сына нигде не было, но от рухнувших стен так
страшно тянуло горелым, что Бастин не стал напрасно звать их.
     Чернобородый стоял у стены,  угольный  зрачок  плавал  в  распахнутых
глазах, белые пальцы  сцепились  на  раструбе  огнеметной  машины.  Бастин
увидел его, шагнул, протянул руку:
     - Дай мне это, слышишь? Понимаю, что никак, но ты мне только  покажи,
я сам сделаю! Дай!
     И призрак понял. Он оторвался от стены,  открутил  баллон,  вылил  на
камень немного прозрачной жидкости. Черкнул палочкой - этот  фокус  Бастин
уже видел - и поднес к лужице огонек. Жидкость вспыхнула  густым  коптящим
пламенем.
     - Сде-е-елаю! - каркнул Бастин. - Живичного скипидару из корья нагоню
- он также горит. Ты показывай, что внутри!
     Одну за другой чернобородый принялся  отсоединять  от  своего  оружия
детали  и  раскладывать  их   перед   Бастином,   под   его   внимательный
заострившийся взгляд.

     Чуть больше недели прошло  с  того  мгновения,  как  детский  сад  из
пригородного лесопарка окружило  зыбучее  болото,  а  холм  порос  вековым
лесом, но за эту неделю многое изменилось в обоих мирах.  Оставленный  без
ухода парк быстро терял лоск: на дорожках валялись  сбитые  ветром  сучья,
неподстриженная трава превратила утоптанные спортивные площадки в  обычные
лужайки. В  Хвойном  теперь  почти  никого  не  было  -  горожане  спешили
вернуться в свои многоэтажки, многие вообще зачем-то вскинулись  и  уехали
куда-то, хотя и знали,  что  взбесившийся  мираж  захватил  всю  землю,  и
по-настоящему укрыться можно только  на  Луне.  Детей  в  группе  у  Гелии
оставалось всего двое: Маша и Костик, да еще  однажды  на  день  появилась
Жанна.
     Зато на Буреломье жизнь кипела ключом. На  пастушьей  стоянке  теперь
жила куча народу. Чумазый Теодор командовал не только детсадовцами,  но  и
тремя младшими братьями. Их отец - Гелия хоть и с трудом, но разобралась в
семейных отношениях соседей - хмуро рыл на пригорке  огромную  яму.  Гелия
долго не могла понять, зачем нужна такая воронка, и лишь когда Савел начал
выкладывать вдоль земляных стенок сруб, догадалась, что люди собираются  в
этой норе жить.
     Кристиан вместе с худым пожилым мужчиной - главой этой странной семьи
- полный день пропадал на болоте, уходил затемно  и  затемно  возвращался.
Мужчины косили белесую осоку  и  жирные  дудки  ядовитой  цикуты,  вязками
таскали траву на плотное место и сушили там, раскидав по земле. Скот пасся
на привязи, подальше от  зимних  кормов,  смертельных,  покуда  солнце  не
выжжет из свежих стеблей яд.
     В  лагере  всем  заправляла  горбунья.  Она  успевала  управиться  со
скотиной и обедом, обиходить детей и взрослых, а в свободные минуты бежала
ворошить сено или,  по  мужски  широко  расставив  ноги,  тяжелым  косарем
ошкуривала заготовленные для землянки бревна.
     Гелия горбуньи боялась. Что-то страшное рассказывала об этой  женщине
мать одной из девочек. Что-то связанное  с  убитыми  детьми.  Гелии  тогда
стало плохо, она не дослушала, и теперь то и дело замирала  в  испуге,  не
зная, чего ожидать  от  увечной.  Рада  сумрачно  смотрела  на  прозрачную
фигурку Гелии, иногда говорила что-то, едва разжимая неподвижные  губы.  И
только когда рука Гелии замирала на секунду на  головенке  кого-нибудь  из
детей: своих или  Радиных,  которых  она  даже  ощутить  не  могла,  маска
горбуньи  неприметно  смягчалась,  притухал  огонь  в  глазницах,  и  лицо
становилось похожим на лицо Кристиана.
     С утра  Рада  отправила  Теодора  помогать  косцам,  начавшим  метать
большой стог, и все дети остались с Гелией. Обычно Теодор мобилизовывал их
на сбор грибов, которые немедленно крошились в котел, независимо от  того,
что булькало там, но сегодня  без  бригадира  дело  не  спорилось.  Малыши
играли, нимало не смущаясь тем, что не  могут  коснуться  и  слышать  друг
друга. Они вовсю  объяснялись  универсальным  языком  жестов,  и  им  было
весело. Гелия стояла на крыльце и смотрела вдаль. До чего  же  быстро  она
привыкла, что парк, всегда полный людей, слился с болотом, и что  гуляющих
теперь не отыщешь днем с огнем, все ужасно заняты  и  спешат.  Привыкла  к
жизни, идущей  рядом  и  царапающей  сердце  своим  неудобством.  Привыкла
беспокоиться за троих грязнуль: Георга, Антона и Себастиана, бояться,  что
непогода начнется прежде, чем их отец настелит в землянке кровлю. Привыкла
встречать вечером усталую улыбку Кристиана. Непостижимый, не допускающий к
себе мир, в котором она почти дома.
     Внизу у подножия холма Гелия заметила какое-то движение. Заслонившись
ладонью от солнца, разглядела две человеческие фигуры. Прежде и  в  голову
не пришло бы пугаться из-за идущих мужчин, но теперь... она  часовой,  она
делает единственное доступное дело: охраняет доверившихся ей людей.  Гелия
подбежала к костру, привлекла внимание Рады, указала на путников. Уже было
видно, что это люди другого  мира  -  серые  войлочные  шляпы,  куртки  со
шнуровкой, босые ноги, до лодыжек обтянутые узкими штанами.  Но,  несмотря
на одинаковый наряд, они были разительно несхожи.  Один  -  со  щегольской
бородкой - шагал налегке и, казалось, даже в грязи испачкан не был. Второй
- заросший до самых глаз, пер чудовищной величины котомку и в правой  руке
нес узел, а левой прижимал к груди мальчонку  лет  четырех,  который  сам,
конечно, не смог бы  передвигаться  по  медленно  расступающейся  болотной
жиже.
     Очевидно Рада узнала идущих, потому что тут же  поспешила  навстречу.
Щеголеватый успел тем временем подняться наверх. Он стащил с волос  шляпу,
улыбнулся, блеснул крепкими зубами, и произнес:
     - Добрый день.
     - Ой!.. - сказала Гелия.
     - Меня зовут Марат, - представился чернобородый.
     - Гелия... - отозвалась девушка. - А  зачем  вы...  этот  маскарад...
скверно так смеяться.
     - Военная хитрость! - усмехнулся гость. - Ведь похож, правда?  Вот  и
они путают. - Марат помолчал и добавил серьезно: - Там убивают. И я решил:
пусть лучше крестоносцы за мной бегают, чем за ними.
     - Простите, - прошептала Гелия. - Я не подумала.
     - Прощу, если мы сейчас же переходим  на  "ты",  -  сказал  Марат.  -
Терпеть не могу выканья.
     - Хорошо.
     Второго путника уже окружили остальные беженцы.  Мальчик  перекочевал
на колени к Раде и,  пачкаясь,  хлебал  из  миски  густую  молочную  тюрю.
Пришедший рассказывал что-то, и люди, замерев, слушали его.
     - Кузнец это, - сказал Марат. - Семью у него убили чуть не на глазах.
Ни за что, просто так убили. Их власти  крестовый  поход  готовят,  против
своих же. Колдунов ищут, еретиков, чтобы злость сорвать. А он  не  еретик,
он простой кузнец. То есть, не простой, конечно, он замечательный  кузнец,
самородок, -  Марат  вдруг  засмеялся,  зловеще,  с  придыхом,  -  погоди,
попомнят они этого кузнеца, крепко попомнят...
     Гелия молчала, не очень понимая, чему радуется  собеседник.  Понимала
лишь, что на Марата слишком сильно подействовало то страшное, чему он  был
свидетелем и теперь скопившееся напряжение разряжается невнятной  речью  и
нервным смехом.
     - Вот что, - сказала она. - Пошли пить чай. У хозяйки обед  готов,  а
мне моих пора кормить...
     - К вам еще кто-то едет, - вместо ответа сказал Марат.
     В этом случае не могло быть и тени сомнения, к какому миру  относятся
гости. Вдалеке оба ландшафта  сливались,  но  лучше  виден  был  тот,  что
оказывался сверху, так что приближающийся  автомобиль  казался  диковинной
лодкой, плывущей через камыши.  Машина  была  хорошо  знакома  Гелии,  она
обслуживала детские учреждения, поэтому ей и разрешалось ездить по  парку.
Хлопнула дверца, из машины вышли двое - в одном Гелия узнала регионального
инспектора.
     Этого только не хватало! Уже  пятнадцать  минут,  как  по  расписанию
начался обед, а дети все еще на улице. И неважно,  что  сегодня  их  всего
двое - распорядок дня все равно нарушен.
     - Быстро мой руки, - скомандовала Гелия Маше и побежала за  Костиком,
который конечно же умотал к костру.
     По счастью, инспектор - пан Крыльский был настроен благодушно и  хотя
не преминул посмотреть на часы и заметить: "Опаздываете...", - но  этим  и
ограничился.
     - Приходится, - сказала Гелия. - Соседка кашу не доварила.  -  Нельзя
же детей в разное время кормить.
     Крыльский с любопытством оглядел  бивак,  расположившийся  на  другом
конце площадки.
     - Да, у вас тут коммуна. Очень мешают?
     - Нет, - сказала Гелия, - это же люди. Мы дружно живем, а дети вместе
играют.
     - Это как? - не понял инспектор.
     - В прятки. Грибы собирают: мои ищут, а те - рвут.  Еще  им  нравится
друг сквозь друга пробегать.
     - Что  же,  Гелия,  вы  удачно  обошли  трудности.  В  других  местах
положение хуже, можно сказать, что ассоциации больше не существует. Многие
воспитатели побросали работу  и  куда-то  помчались.  Куда,  зачем?  -  не
понимаю. Повсюду одно и то же. У  некоторых  -  нервные  срывы,  они  тоже
больше не работники. А дети насмотрелись гадостей, мерзости всякой.  Среди
них сейчас настоящая эпидемия жестокости. Раз можно ударить  проницаемого,
значит можно и своего товарища. Родители, почти все, детей из наших  садов
забрали, держат при себе. А то не представляю, как мы и справились бы.
     - Знаю, - сказала Гелия. - У меня  тоже  группа  пуста,  и  продуктов
вчера не привезли. Что творится - не пойму у нас же войны нет!
     - А паника есть, - сказал Крыльский. - Это немногим  легче.  Так  что
придется вам отсюда уезжать. Нам удалось договориться об эвакуации детей в
ненаселенные районы. То есть, я хотел  сказать,  в  районы,  которые  были
незаселены  в  те  времена.   Родители,   которые   не   могут   приехать,
предупреждены и согласны. Воспитателей мы отбираем лишь самых опытных, и я
рекомендовал вас.
     Минуту Гелия молчала. Мысли ее были в смятении, впоследствии  она  не
могла даже сказать, будто перебирала варианты или искала  доводы.  Однако,
решение приняла.
     - Я не могу ехать, - виновато сказала она. - Посмотрите, сколько  тут
малышей, что они подумают, если я вдруг исчезну?
     - Но пани Гелия! - вскричал Крыльский. - Эти люди  -  там!  Какое  вы
имеете к ним отношение? То есть, простите, отношение имеете, но что можете
для них сделать?
     - Я могу улыбнуться, успокоить, - сказала Гелия. -  Кино  по  вечерам
смотрим, я мультфильмы выбираю  без  слов.  Присмотреть  могу,  пока  Рада
занята.
     - Какая Рада? - не понял Крыльский.
     - Женщину у костра видели? Горбатую. Ее Радой зовут.
     - С ума сойти! - Крыльский потер лоб, соображая.  -  В  ваших  словах
есть резон, пусть будет по-вашему, но это все равно  безумие.  Значит,  мы
открываем филиал в невещественном  мире.  Машу  с  Костиком  мне  придется
забрать, родители приедут за ними на остров, но вашу группу мы  продолжаем
числить действующей. С ума сойти!
     - Я действую, -  сказала  Гелия.  -  Через  день  папа  должен  Жанну
привезти. У нас ведь тоже сенокос...
     Гелия не сомневалась в своем решении, но когда  Крыльский  увез  двух
последних воспитанников, и дом затих, Гелия закрылась в дальней комнате  и
целый  час  проплакала.  Потом  встала,  умылась,  припудрила   зареванную
физиономию. На улице  начинало  темнеть,  пора  было  показывать  вечерний
мультфильм.
     Отпрыгали  на  экране  три  поросенка,  такие  же  нездешние,  как  и
усевшиеся кружком зрители. Рада загнала свою ораву  в  землянку,  и  стало
окончательно  пусто.  Гелия  прошла  по  комнатам,  машинально  расставляя
разбросанные Костиком игрушки.  Снова  вышла  на  улицу.  На  камне  возле
крыльца сидел Кристиан.
     - Добрый вечер, - сказала Гелия и присела на ступеньку.
     - Добрый вечер, - сказал Кристиан.
     - Видишь, как удачно выходит, - сказала  Гелия,  -  семья  собралась,
большая, дружная. Устраиваетесь потихоньку. Я знаю, вы выбьетесь, лишь  бы
вам никто не помешал. А у меня - наоборот, все разлетелись, как не было.
     - Агату убили, сестренку мою,  -  тихо  сказал  Кристиан.  -  В  доме
сожгли. Только Бастин, свояк и спасся, да и то, никак, в  уме  повредился.
Мальчика принес, чужого. Называет его Яриком, как своего младшего,  а  тот
откликается. И Рада малыша признала... значит судьба.
     - Мне сегодня уехать предложили, - сказала Гелия, - а  я  отказалась.
Куда я теперь без вас?.. Смешно, правда?
     - Бастин говорит, будто сделал огнеметную машину, какой у вас  воюют.
Я ему не верю - разве у вас бывает война? А может и вправду сделал, Бастин
может.  Я  думал  -  только  мы  знаем  дорогу  на  Буреломье,  а  у  него
оказывается,  тут  углище  устроено,  на  дальнем  конце.   Говорит,   для
огнеметной машины скипидар нужен, просил помочь. Я согласился.
     -  Ночь  сегодня  какая  теплая,  -  сказала  Гелия,  поднимаясь   со
ступеньки. - Пойдем, немного походим? Мне теперь никого караулить не надо.
     - Углище показать? - спросил Кристиан. - Давай. Только темно  вот-вот
станет, ничего не увидим.
     Они тихо пошли, Гелия по дорожке, Кристиан через кусты,  местами  уже
вырубленные на дрова и для засыпки крыши между бревнами и слоем земли.
     - Бастин говорит, ему один из ваших помогал - чернобородый, что с ним
пришел. Он ему показывал, что и  как,  а  Бастин  делал.  Ты  знаешь...  -
Кристиан запнулся, - мне этот  чернобородый  не  нравится.  Ты  прости,  я
понимаю, что у вас нет плохих людей, но я и не говорю, что он  плохой.  Он
мне просто не нравится. Я не хочу, чтобы на тебя смотрели так, как он.
     - До чего красиво! - сказала Гелия. - У вас, вообще, красивее  чем  у
нас, хоть и болото, и заросли.
     - Ты не замерзнешь,  Ангела?  -  спросил  Кристиан.  -  Ночь  сегодня
холодная...
     Кристиан остановился, словно пытаясь согреть, положил руки  на  плечи
Гелии, осторожно провел пальцами  вдоль  шеи,  и  Гелия  покорно  замерла,
смущенная этой лаской без прикосновения.
     - Ангела, - быстро и  освобожденно  зашептал  Кристиан,  -  ты  самая
лучшая на свете, я теперь не смогу без тебя жить...  Почему  ты  там,  где
можно только смотреть на тебя? Я понимаю, что  недостоин  попасть  в  твою
жизнь, но я люблю тебя, я бы сберег тебя и здесь, сохранил от всякой беды.
Я тебя люблю...
     - Ну что ты?.. - тоже шепотом, словно кто-то мог  услышать,  твердила
Гелия. - Ты же умница, Кристиан, ты же сам все понимаешь... Мы дальше друг
от друга чем звезды, я никогда не смогу к тебе прикоснуться... Какой же ты
глупый, какие мы с тобой глупые, хороший мой...
     К дому Гелия вернулась, когда уже царила глухая ночь.  Лампа,  обычно
светившаяся над крыльцом, сегодня не горела, и  Гелия  не  сразу  заметила
фигуру, сидящую на ступенях. При виде Гелии Марат встал, кашлянул,  словно
предупреждая о себе, сказал нарочито бодрым голосом:
     - А я к вам. Что-то мы с кузнецом завертелись сегодня, и  мне  теперь
домой не попасть. Машины нет, транспорт не ходит. Переночевать не пустите?
     - Ладно, - согласилась Гелия, с недоумением отметив,  как  неожиданно
Марат перешел на "вы". - Детей сегодня нет, можно в игровой устроиться.
     Она вошла в дом, повела рукой по  стене  в  поисках  выключателя,  но
почувствовала на своих плечах ладони Марата. Гелия развернулась, уходя  от
повелевающей тяжести.
     - Что ты? - позвал Марат. - Иди сюда.
     - Пусти, - шепотом потребовала Гелия.
     Ладони ослабли, но сам  Марат  придвинулся  ближе,  бормоча  какие-то
фразы, которые днем могли бы показаться  глупыми  и  смешными,  но  сейчас
пугали, бросая в дрожь.
     - Пусти! - повторила Гелия. - Увидят...
     - Кто? - опешивший Марат прервал горячечный монолог.
     - В землянке не спят.
     - А уж их это никак не касается! - Марат рассмеялся. Его смех  придал
Гелии силы, она резким движением вывернулась из чужих объятий и  отступила
на шаг. Щелкнула выключателем, залив прихожую отрезвляющим светом.
     - Их это касается  больше,  чем  ты  думаешь,  -  сказала  она  почти
спокойно. - А ты... Ты извини, Марат, я знаю,  ты  хороший  человек  и  не
станешь обижаться, но ты мне просто не нравишься.

     С трудом протиснувшись через  узкий  лаз,  Петер  выбрался  наружу  и
огляделся.  Вокруг  было  спокойно,  лишь  со  стороны  хутора  доносились
возгласы и жуткий хруст горящего дерева. Следом из дыры показался  Атанас,
Ханна, затем - дети. Последней ползла Марта - петерова жена.
     Чуть приподнявшись, Петер  сквозь  кисти  цветущей  лебеды  попытался
рассмотреть хутор. Огонь  охватил  уже  оба  дома,  пылал  двор  и  сараи.
Солдаты, толпящиеся вокруг, отступали, заслоняясь руками от жара. Из горла
Петера вырвался всхлип. В  один  час  он  потерял  все!  Дома,  имущество,
нажитое предками, уложенное в дедовские сундуки, две пары пахотных  волов,
конь... все сгорело или пограблено свалившимися неведомо откуда чужаками в
страшных белых плащах с крестом. Давно уже никто  не  видал  крестоносцев,
один дед Матфей рассказывал о них, остальным же казалось, что это  легенды
времен короля Атли. Но видно, сместилось само время,  на  поля  пали  тучи
крестоносной саранчи, так что Петер с семьей едва успел уползти  по  чудом
сохранившемуся дедову лазу.
     Атанас с Марком под руки вытащили из-под земли мать,  Ханна  взвалила
на  плечо  узлы  с  немногими  спасенными  пожитками,  и  все,  прячась  и
пригибаясь, двинули по оврагу к лесу.
     Но уйти незамеченными не удалось. Фигура в белой накидке появилась на
краю обрыва. Солдат закричал по-немецки, указывая на мужиков. Марк,  видя,
что их все равно обнаружили, метнул ременный аркан, который  нес  в  руке,
крестоносец рухнул вниз, а Атанас хладнокровно ткнул ножом сквозь  нашитый
крест и ремни кирасы, заставив немца замолчать. Женщины, похватав малышей,
побежали.
     До кустов, означавших начало  мокрого  леса,  оставалось  уже  совсем
немного, когда на том конце поля показалась погоня. Крестоносцы тоже  были
пешими, не успели еще обзавестись в чужих землях  лошадьми,  но  двигались
гораздо быстрее беженцев, которых сдерживали дети.
     - Ханна! - крикнул Петер невестке. - Выведешь  детей  к  Буреломью  -
дорогу знаешь. Смотри только, путь не слишком тропи, а то  найдут.  Томасу
кланяйся, прощенья от меня проси.  А  я  с  сынами  здесь  постою,  солдат
задержим. Атанас, Марек - стойте!
     - Не на-а-до!.. - истошно закричала Ева, но Марк ладонью ударил ее по
щеке, прервав крик, потом наклонился, поцеловал в губы, сказал  что-то,  и
Ева, пошатываясь, пошла, затем  подхватив  на  руки  приотставшую  Монику,
свои-то мальчишки мчались впереди, побежала.
     Петер с сыновьями стояли, выпрямившись в  рост.  Спешившие  по  следу
солдаты при виде их перешли на шаг, потом остановились.
     "В другой раз косами не отмашешься", - вспомнил Петер слова брата.  -
Так и вышло. Солдаты пришли новые, а в руках  и  кос  нет  -  не  пролезли
сквозь узкий лаз.
     Петер положил руку на пояс, вытащил  изогнутый,  искусной  бастиновой
работы нож-косарь. Сыновья молча повторили его движение.
     - Стоим, мальчики! - выдохнул Петер. - Крепко  стоим.  Не  сойдем  со
своей земли! Дольше простоим - вернее наши спасутся.
     Ландскнехты выстроились полукругом, выставили на-изготовку алебарды и
медленно, мелкими шажками двинулись вперед.

     Утром кузнец взвалил на плечо изготовленные самострелы  и  отправился
вниз. Марат пошел вместе с ним. В  его  голове  окончательно  созрел  план
действий, Марат был уверен, что кузнец поймет и согласится с этим  планом.
Кузнец брел по болоту, нащупывая путь  среди  кочек,  развалисто  проходил
дрожащим зыбуном, по пояс в грязи пробирался вдоль затонувшей гати. Марат,
насвистывая, шагал по дорожкам. Свистел, чтобы скрыть  неловкость  оттого,
что товарищ, с которым задумано одно дело, мучается, а он - гуляет.
     Гиблое болото  со  всех  сторон  прикрывавшее  Буреломье,  совпало  с
городским лесопарком, сухим, ухоженным, покрытом сложной сетью  утоптанных
дорожек. В любую погоду здесь практически где угодно можно было пройти, не
замочив ног. Земля эта принадлежала городу, лишь  отдельные  участки  были
арендованы пансионатами или детскими  учреждениями.  Всегда  здесь  бывало
много людей, но теперь все жались по верхним этажам, и лишь полоски  света
сквозь занавешенные окна показывали, что люди никуда не делись.
     После первого шока и первых отчаянных попыток  вмешаться  в  жестокую
жизнь средневековья наступила реакция - каждый стремился  отгородиться  от
непрошенных картин,  так  что  на  улице  теперь  можно  встретить  только
вышедших по делу. Да еще стали появляться любопытствующие, рассматривающие
беду двух миров как интересное  зрелище.  Они  посещали  публичные  казни,
любознательно врывались в чужие дома и глазели, стоя посреди битвы.  Марат
не мог понять, откуда так быстро появилась в его  мире  эта  разновидность
людей. Вроде бы никто из знакомых прежде не  мог  так  себя  вести.  Но  и
зевакам было нечего делать в парке, залитом изображением вонючего  болота.
Марат и кузнец были одни.
     Изобразив несложную пантомиму, Марат объяснил свой замысел, и  кузнец
действительно сразу понял. Он заулыбался, хищно блеснув зубами, и принялся
устанавливать самострелы. Марат разлохматил  волосы,  закатал  штанины  и,
подойдя к одному из парковых прудов, вымазался илом. В парке, в нижней его
части, было вырыто много небольших  прудиков.  Вода  в  них  была  темная,
торфяная, что заставляло  верить,  что  и  впрямь  когда-то  здесь  лежали
болота.
     Марат  несколько  раз  пробежал  по  выверенному  маршруту,  стараясь
волочить ноги и всячески изображая человека, из последних сил бегущего  по
болоту. Изумрудная поверхность трясины лежала здесь  чуть  выше  настоящей
земли, так что  спектакль  получался  достаточно  убедительным,  и  кузнец
радостно скалился, восхищенно  тряс  головой  и  даже  попытался  хлопнуть
Марата по плечу.
     Эту игру прервало зрелище черного столба дыма, выросшего  над  лесом.
Дым  поднимался  в  безветренное  небо,  постепенно  расплываясь   грязной
кляксой.  Кузнец,  сразу  потерявший  злобную  веселость,  что-то  крикнул
Марату, указав на дым.
     -  Сигнал?  -  спросил  Марат,  стараясь  догадаться,  что   означает
появление дыма.
     Кузнец шлепнул себя ладонью по  груди  и  махнул  в  сторону  холмов,
откуда они пришли. Марату было указано в противоположную сторону.
     "Началось, - понял Марат. - Идут".
     Он с готовностью кивнул и поспешил навстречу дыму. Сердце  колотилось
в горле, как тогда, когда он огнеметом отсекал бегущих от преследователей.
Но сегодня все гораздо серьезней. Теперь он будет  не  просто  пугать,  он
вступил в войну по-настоящему.
     По дороге ему попалась группа людей: четверо женщин  и  дюжина  детей
спешили, продираясь между кустов к болоту. На секунду у Марата  захолодело
в душе, что беженцы могут напороться на самострелы, но путники свернули  в
сторону,  и  Марат  успокоился.  Он  вышел  к  опушке,  достал  бинокль  и
огляделся.
     Бинокль  был  не  нужен.  В  двадцати  шагах  от   Марата   толпились
вооруженные люди  в  накидках  с  крестами,  они  жестикулировали,  что-то
объясняя друг другу. Блестели металлические нагрудники и круглые  стальные
шапки, над головами косо поднимались древки  алебард.  Солдат  было  около
полусотни, еще несколько тел лежало на земле, и у них не было ни кирас, ни
шлемов.
     Марат положил бинокль на землю. Рассматривать убитых он не мог, и без
того в желудке проснулась тягучая боль, и  самый  обычный  животный  страх
охватил его. Игра всерьез мстила за себя - страх был настоящим,  и  мысль,
что ему никто ничего не может сделать, ничуть не успокаивала.
     Но пора было действовать. Солдаты растянулись  неширокой  шеренгой  и
двинулись  по  следам  беглецов.   Рассчитано-неловким   движением   Марат
демаскировал себя. Его заметили, преследователи на  мгновение  замерли,  а
потом  разделились.  В  его  сторону  двинулись  лишь  четверо,  остальные
продолжали идти по протоптанной беглецами тропе.
     Марат бежал по дорожке мимо указателя:  "Прогулочный  маршрут  Nо_1",
бежал медленно, уклоняясь от кустов, которые не могли задеть его,  шатаясь
от усталости, которой не было, спотыкаясь о  коряги,  которые  приходилось
воображать, и на смену растаявшему страху возвращался веселый азарт.
     "Вам захотелось охоты? Вы ее получите! Только учтите, дичь  кусается,
а вот вы меня укусить не сможете. Что же вы топчетесь?  Быстрее!  Вот  он,
первый самострел..."
     Марат пробежал мимо натянутой через тропу нити.  Торопившиеся  позади
ландскнехты не ожидали подвоха,  и,  оглянувшись  через  полминуты,  Марат
увидел,  что  расстояние  до   врагов   заметно   увеличилось,   а   самих
преследователей осталось всего трое и  идут  они  только  по  его  следам.
Марат,  упав  два  раза,  подпустил  солдат  поближе.  Арбалетная   стрела
безмолвно вонзилась у самой его головы в корявый ствол, худосочные  изгибы
которого предвещали близость топи.
     Вторую сторожевую нить Марат пересек, разрезав грудью, так что идущие
по следам послушно попали и в эту ловушку. Но все  же  двое  уцелевших  не
прекращали погони.
     Вокруг тянулись сухие, истлевшие изнутри березки, кочки качались  под
ногами у солдат, Марату приходилось прилагать массу  усилий,  чтобы  вести
себя правдоподобно.  Дважды  он,  вздымая  фонтаны  брызг,  обрушивался  в
карликовые пруды и вновь, мокрый до нитки, покрытый черной грязью, ковылял
по садовой дорожке. Солдаты неуклонно приближались.
     Зеленую лужайку одинаково ровную  и  привлекательную  в  обоих  мирах
Марат пробежал буквально спиной чувствуя  наседающих  преследователей.  Те
выскочили на поляну, зеленый покров мягко расползся под их ногами,  и  оба
они мгновенно по грудь ушли в трясину.
     Марат остановился, прислонившись спиной к сосне. Один из солдат почти
сразу был затянут вглубь, тина уже разгладилась на этом месте, не  оставив
никакого следа. Второй успел сунуть  древко  алебарды  себе  под  живот  и
теперь бился, пытаясь выбраться,  дотянуться  отчаянно  машущей  рукой  до
режущих кромок  осоки,  окружающей  гиблую  полянку.  Но  белесые  травины
обрывались, и крестоносец постепенно погружался  в  грязь.  Марат  не  мог
понять,  видит  ли  его  тонущий,  но  сам  он  видел  все  до  мельчайших
подробностей: скрюченные руки, белые от ужаса глаза,  закушенную  губу,  с
которой  сочилась,  мешаясь  с  мутной  водой,  тонкая  красная   струйка.
Ландскнехт не кричал, видимо не надеясь на помощь или просто  лишившись  с
перепугу голоса.
     - Ты сам этого хотел, - выговорил Марат. - Ты - убийца.  Если  бы  ты
мог убить меня, ты бы даже сейчас не задумался бы ни на секунду...
     Слова звучали неубедительно. Тонущий ушел в  трясину  до  подбородка.
Марат подошел, наклонился, обреченно пытаясь помочь. Пальцы наткнулись  на
подстриженную траву и  ухоженную  землю  газона.  Вода  заливала  открытые
немигающие глаза, поднялось несколько медленных пузырей,  свежая  невинная
зелень сомкнулась, скрыв все.
     - Я не хотел так! - крикнул Марат.
     Спотыкаясь,  он  добрался  к   ближнему   самострелу.   Подстреленный
крестоносец был еще  жив,  запрокинутое  лицо  исходило  потом,  скребущие
пальцы скользили  сквозь  неподвижную  траву.  Он  был  совсем  молодым  -
мальчишка шестнадцати или семнадцати лет с  нетронутой  бритвой  щеками  и
пухлыми детскими губами. И можно было  сколько  угодно  оправдывать  себя,
твердить,  что  это  законченный  негодяй  и  убийца,  отводить  глаза  на
алебарду, с лезвия которой еще не стерта чужая кровь, все равно, на  земле
лежал мальчик, которому нестерпимо больно и страшно умирать здесь одному.
     Марат сел на землю и сухо без слез заплакал.

     День Кристиан провел на углище. На дальнем конце Буреломья  возле  не
застывающей даже зимой трясины Бастином была отрыта  землянка,  обустроены
кучи для пережигания угля и поставлен навес с горном, наковальней и прочим
потребным инструментом. Здесь Бастин  исполнял  тонкую  секретную  работу,
которую не желал подставлять под  чужие  глаза.  Может  быть,  одна  Рада,
повсюду шнырявшая в поисках тайных трав, знала,  куда  и  зачем  пропадает
временами ее свояк. Но потому и было ей открыто многое,  что  урода  умела
молчать.
     Теперь же Бастин привел сюда Кристиана и просил помощи. Отец, хоть  и
проворчал, что, мол, сенокос в разгаре,  но,  поверив  Бастину,  Кристиана
отпустил и даже лошадь  дал,  отвезти  надранное  при  постройке  землянки
корье. А на косьбу отправился с  Савелом,  решив,  что  землянка  уже  под
крышей, а без печи летом не замерзнешь.
     За день Кристиан  освоил  несложный  труд  углежога,  приготовил  две
больших бутыли скипидару, а дегтю выгнал столько, что его  хватило  бы  на
все телеги графства и еще на долю гулящих девок  осталось  бы.  Но  Бастин
твердил одно: "Мало". У него, оказывается, и старый запас был,  но  добрую
половину его  они  сожгли,  испытывая  огнеметную  машину.  Когда  впервые
огненный змей вырвался из трубы, поджигая кусты и пятная  черными  ожогами
камни, Кристиану едва достало сил не бросить все и не побежать прочь, куда
угодно, лишь бы подальше от этого. Прежде он и представить не  мог  такого
ужаса. Но Бастин и чернобородый оставались  недовольны  и  долго  спорили,
размахивая руками и рисуя - один на  куске  бересты,  другой  в  карманной
книжице.
     Кристиан изломался за день, как прежде не приходилось  даже  в  самую
пору страды. Разворошив последнюю кучу и слив остро пахнущую кубовую  воду
отстаиваться в глиняную с дыркой в боку корчагу, Кристиан уже не мог дойти
к землянке и повалился в вытоптанную грязную траву. Он слышал, как  стучит
молотком Бастин, мастерящий засадные самострелы, и удивился, откуда у того
берутся силы, и как он исхитряется поспевать везде. А когда открыл  глаза,
то увидел Гелию. Она сидела на корточках рядом с ним и осторожно проводила
пальцами ему по волосам.
     - Ангела... - прошептал Кристиан.
     Он поднял руку - и  опустил,  не  осмеливаясь  приблизить  к  девушке
вымазанные углем и дегтем пальцы. Только теперь он понял, отчего  с  таким
страшным надрывом работал весь день. Он  старался  убить  тоску  тела,  не
желающего мириться с холодным  словом  "никогда".  Но  усталость  даже  не
притупила отчаяния. Как хотелось бы, изо всех сил зажмурившись, спрятаться
лицом в коленях любимой или  хотя  бы  ощутить  на  волосах  прикосновение
тонких пальцев... Трудно любить с открытыми глазами.
     Быстро темнело, они уже едва  различали  друг  друга,  но  продолжали
сидеть рядом, шепча каждый свое, но об одном.
     А утром вновь началась  работа.  Бастин  с  чернобородым  отправились
ставить самострелы,  а  Кристиан,  которому  Бастин  не  доверил  работать
одному, пошел топтать глину для сыромятных кирпичей. Зима не за горами,  и
тогда в землянке тепла не надышишь.
     Вылепить он успел  всего  с  десяток  кирпичин.  Неожиданно  вернулся
Бастин. Коротко взглянул на сбежавшихся, сказал буднично и тихо:
     - Хутор горит.
     Началась  суматоха.  Савеловы  мальчишки  погнали  скот  поглубже   в
заросли, привязывать, чтобы не разбежался. Томас вынес из землянки  четыре
алебарды, которые, не послушав старшего брата, все же  сохранил.  Одну  из
алебард тут же ухватила Рада,  и  никто  не  осмелился  возразить.  Бастин
осмотрел трофейный  арбалет,  взвел  его,  одобрительно  помянув  свейских
оружейников. Огнеметная машина еще прежде была установлена  среди  камней.
Горючего при ней было на полминуты боя, а это значит,  можно  выжечь  весь
склон и часть гати, докуда достанет огненная струя.
     Полчаса прошло в томительном молчании. Внизу было неподвижно и тихо.
     - Может и не придут? - выговорил  наконец  Савел.  Что  им  в  болото
соваться без толку?
     - Прий-йдут... - протянул в ответ Бастин.  -  Тропу  мы  натоптали  -
слепой не заблудится.
     И действительно, вдалеке на гати показались движущиеся фигуры.
     - Это же наши! -  воскликнул  Томас,  вглядевшись.  -  Петеровы  бабы
бегут!
     Теперь и Кристиан различал идущих: Ханну, так и не бросившую какие-то
узлы, Катерину с Ксюшой на руках, Еву, к которой прижалась  Моника.  Лидия
тащила Матюшку, а все остальные дети, даже Стефан, бежали  сами.  Не  было
лишь мужиков и Марты - очевидно старуха отстала, не выдержав гонки.
     А следом, опаздывая совсем немного и неуклонно приближаясь, двигалась
шеренга фигур в когда-то белых, но перемазанных тиной плащах.
     - Крестоносцы! - ахнул Бастин и скомандовал Кристиану: - Качай!
     Кристиан  нажал  было  на  мех,  подающий  в   машину   горючее,   но
остановился.
     - Там наши! - крикнул он.
     - Качай, говорю! - рявкнул Бастин. - Своих  не  пожгу,  может  успеют
пробежать. Эх, бородач куда-то делся, он бы этих задержал!
     Кристиан навалился скользкими наскипидаренными руками на мех.  Бастин
сунул в тлеющий костерок штырь с намотанной ветошью, приготовленной на тот
случай, если откажет запальный кремень.
     Беглецам оставалось до острова едва ли сотня шагов.  Сотня  шагов  по
цепкому, не пускающему вперед болоту. Топи здесь не было, гать  кончилась,
женщины рассыпались, каждая бежала сама по себе, прыгая с кочки на  кочку,
оступаясь и проваливаясь.
     Солдаты, завывая и улюлюкая, словно  загонщики  на  охоте,  настигали
жертв. Кристиан, до хруста сжав зубы, терзал туго надутый мех, словно  это
могло придать силы бегущим. Все - и жертвы, и преследователи  уже  были  в
зоне огня, но Бастин не мог палить, пока внизу  был  жив  хоть  кто-то  из
своих, он лишь стонал сквозь зубы, плавно ведя раструбом огнемета.
     И в это время в доме, дико и празднично стоявшем  посреди  разоренной
поляны, распахнулась дверь, и на ступени вышла Гелия. Должно быть, она  не
понимала, что творится здесь, и стояла, вцепившись  в  перила  и  медленно
переводя  отрешенно-отсутствующий  взгляд.  -  Ангела,  уйди!  -  закричал
Кристиан. - Не смотри, пожалуйста, тебе не надо это видеть!
     Гелия с трудом оторвалась от перил.  Сверхъестественно  обострившимся
чувством она охватывала все, происходящее вокруг, и жуть эта не  вмещалась
в сознание. Не совмещались плывущее отовсюду  ощущение  безумного  страха,
воздуха, рвущего легкие, стука сердца в самом  горле  и,  разлитой  кругом
тишины, подчеркнутой трелью  одинокой  малиновки.  Кристиан  прокричал  ей
что-то сквозь стекло, разделяющее их, и Гелия, не слыша ни звука, поняла:
     - Смотри! - кричал он. - Вы,  называющие  себя  сильными  и  добрыми,
сумели скрыть своих детей от смерти,  а  наши  -  вот  они!  Смотри,  если
можешь!
     У самого подножия холма крестоносцы настигли бегущих.  Гелия  видела,
как заросшая диким волосом тварь,  разинув  немо  хохочущий  рот,  ударила
клинком в спину мальчугану лет пяти, путающемуся в  не  по  росту  больших
штанах, другой одним ударом свалил навьюченную узлами худую женщину.  Один
за другим падали дети, лишь девочка постарше, ухватив в  охапку  младенца,
еще расплескивала босыми ногами воду, хотя у нее не было ни единого  шанса
под безжалостным прищуром арбалетчиков.
     Гелия  сделала  шаг,  другой.  Мир  рушился,  рвался  с   невыносимым
запредельным грохотом. Все, что было в жизни прежде - исчезло,  оставалось
лишь болото, пятна брошенных в грязь тел, тяжелые испарения разогретой  на
солнце жижи, хохот пьяных  солдат  и  надрывное:  "ы-ы-ы!..",  спасающейся
девочки.
     - Не смейте-е! - закричала Гелия и, путаясь в высокой траве, побежала
навстречу опущенным лезвиям алебард, еще не понявшим, что  вместо  пустого
призрака, они наконец-то встретят живую и такую хрупкую преграду.

                            Святослав ЛОГИНОВ

                          ЗАКАТ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ

     Вечер - время  особое.  Солнечный  шар  медленно  наливается  красной
усталостью, от кипарисов и елей падают густые тени.  Но  словно  не  желая
признавать близость ночи, все живое  вскипает  яростно  и  своевольно.  По
сухому песку стремительно проносятся ящерицы, необычно шустрые в это время
суток, в ветвях розовеющих магнолий разноголосо вопит пернатое  население,
а там, где серый песок незаметно  переходит  в  гниющее  болото,  начинают
бурно готовиться к ночи рыбы  и  мокрокожие  -  гулкие  шлепки,  уханье  и
дробное кваканье разносятся в вечернем воздухе особенно далеко.
     И в этот же час, перед тем, как погрузиться в ночное подобие  смерти,
свершается главное таинство жизни.
     На пологой горушке у самого края болота сдвинулся, рассыпаясь, песок.
Что-то  зашевелилось  там,  отчаянно  барахтаясь,  стараясь  выбраться  из
надоевшего  плена  к  воздуху,  багровому  исчезающему   свету,   свободе.
Родившееся существо еще облепляли кожистые пленки яйца, задние  конечности
вязли в глубине, но существо извивалось, размахивая миниатюрными  ручками,
билось... разлепило один золотистый глаз,  впервые  увидав  мир,  затем  -
второй, и наконец выдралось наружу и неуклюже поползло по песку, волоча за
собой смятую скорлупку, бывшую прежде его вселенной.
     По всему пригорку, сухому, насквозь прогретому за день, творилось  то
же самое. Братья и сестры родившегося взрыхлили  поверхность  холма.  Одни
ползли куда-то, подчиняясь инстинкту, другие уже стояли на  ногах,  смешно
раскачиваясь, не умея  опереться  на  ненужный  пока  хвост.  А  из  песка
появлялись все новые, рвущиеся к жизни существа.
     Родившийся подполз к воде, ткнулся носом в ее нечувствительную плоть.
Вода понравилась, но откуда-то он  знал,  что  в  воду  ему  нельзя.  Пока
нельзя. Детеныш пополз вдоль воды и здесь, на мокром песке,  наткнулся  на
улитку. Сама ли она выползла на берег, или  ее  оставила  отошедшая  вода,
детеныша не заботило - он сразу понял,  что  надо  делать.  Он  перевернул
улитку, даже не успев удивиться, как ловко справились с работой пятипалые,
с далеко отстоящим мизинцем, руки, и куснул мягкое тело.  Улитка  пыталась
спрятаться в раковине, но детеныш мгновенно, словно всегда этим занимался,
разгрыз раковину и принялся за еду.
     Другой детеныш, точно такой же, мокрый, с налипшим на  хвост  и  лапы
песком, подобрался к найденной улитке.  Первый  недовольно  забил  ногами,
отгоняя соперника, но неожиданно всем существом осознал, что  новенький  -
его брат, и почувствовал, как нестерпимо тому хочется добраться до  улитки
и попробовать, что это такое. Детеныш подвинулся, пропуская брата,  вдвоем
они живо разделались с остатками улитки, отползли от воды и растянулись на
песке.
     Солнце спустилось, быстро начало темнеть. Исчезающая  красная  полоса
заката не грела, не грели и звезды, раскрывшие свои глаза. Песок  остывал.
Детеныш чувствовал, что начинает проваливаться в небытие,  подобное  тому,
которое он испытывал, лежа в  яйце.  Он  еще  видел,  слышал,  осязал,  но
конечности и хвост не подчинялись  ему.  Детеныш  лежал,  тараща  глаза  в
сгущающуюся темноту, не видя ничего, кроме звезд на  небе.  Но  потом  две
звезды, красных и  пристальных,  оказались  внизу.  Они  двигались,  и  их
сопровождал легкий шорох и фырканье. Кто-то возился в темноте,  постепенно
приближаясь к детенышу. Вот он остановился совсем рядом,  там,  где  лежал
брат. Брат пискнул, потом детеныш услышал хруст,  чавканье  и  понял,  что
"пришедший ночью" ест их также, как они ели улиток.
     Глаза  придвинулись  вплотную,  детеныш  ощутил   чужое   дыхание   и
прикосновение волосков, ощупывающих его. Улитка могла хотя бы прятаться  в
хрупкую раковину, он же не мог ничего. Ночная прохлада  сковала  крошечное
тельце и не давала пошевелиться.
     Детеныша коснулся мокрый нос, но в это мгновение  от  болота,  откуда
прежде доносился лишь  нескончаемый  лягушачий  концерт,  прилетел  низкий
рокочущий рев, и кто-то двинулся к берегу, тяжело ступая  и  поднимая  при
движении волну. Ночной хищник замер, отпрыгнул в сторону - красные  звезды
описали дугу - и исчез.
     Детеныш не испугался и не обрадовался. В его  теле  осталось  слишком
мало тепла. Он засыпал. И уже засыпая, всем  существом  почувствовал,  как
волной нарастает вокруг нечто могучее, не голос даже, а хор, говорящий сам
с собой, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Но сил  понять,  что
это, уже не было.
     Утром солнце согрело песок и пробудило к жизни  застывшего  детеныша.
Сперва он лежал неподвижно, лишь часто дышал, дергая тонким горлом,  затем
взорвался суматошными движениями. Рывком поднялся  на  ноги  -  впервые  в
жизни! - шагнул раза два,  остановился.  Перед  ним  валялся  бесформенный
серый клочок, а из него  торчала  крохотная  рука  с  зажатыми  в  кулачок
пальцами. То, что осталось от брата.  Секунду  детеныш  стоял  неподвижно,
потом раскачиваясь, побежал дальше. Вечер был еще так не скоро, а внизу  в
просвеченной лучами теплой воде, ползали улитки.
     Но вечер все же пришел. На багровую землю легли черные тени,  солнце,
коснувшись горизонта, погасло. Холодел воздух, остывал песок,  и  детеныша
охватила вялая усталость.  Беспокойство,  овладевшее  им  при  наступлении
темноты, сменилось безразличием. Один  страх  тлел  внутри:  скоро  придет
сверкающий глазами, и на этот раз ничто не остановит его, - это была  даже
не мысль, а лишь обреченное представление.
     Однако, ночной хищник медлил. Тьма  сгустилась,  от  болота  потянуло
пахучей сыростью. Прохлада сковала тельце детеныша,  но  его  брюшко  было
плотно набито едой - и это немного согревало  его;  так  что  сознание  не
ускользало  окончательно,  и  когда  вновь  в  бескрайних  просторах,  еще
неведомых  детенышу,  родилась  могучая  музыка,  сотканная  из  множества
голосов, детеныш понял, что это не сон, это на самом деле кто-то  говорит,
радуется и  негодует,  удивляется  и  получает  ответы,  живет,  не  желая
признавать смерти, приходящей после заката.
     И детеныш присоединился к ночному хору, послав  в  пространство  свое
первое беспомощное "почему?". Он не ждал ответа, но ответ пришел.
     - Спи, малыш, - сказали ему. - Ты еще мал, но ты вырастешь.  Мы  ждем
тебя. А страшный с красными глазами больше не  появится  -  мы  не  пустим
его...
     Ночь набирала  силу,  и  успокоившийся  детеныш  подчинился  приказу,
уснул, свернувшись клубком в ямке, полной пустых скорлупок.
     Третий день жизни был наполнен событиями.  Детеныш  испещрил  следами
весь берег, разузнал великое множество вещей. На дальнем склоне  холма  он
нашел траву. Она оказалась вкусной, но слишком жесткой. Зато та трава, что
росла в воде, понравилась ему  необычайно.  Кроме  того,  в  воде  плавали
серебристые рыбешки и шустрые головастики. Детеныш хотел поймать одного  -
головастики казались ужасно вкусными,  -  но  тот  скрылся  в  глубине,  а
детеныш, кинувшись следом, нахлебался  от  неожиданности  воды.  Потом  он
обнаружил, что умеет плавать, и снова погнался  за  головастиками.  Другие
детеныши тоже плавали и тоже гоняли головастиков, но неожиданно из глубины
метнулась плоская тень - и у детеныша стало одним братом меньше.
     Детеныш торопливо выбрался на  берег.  Ему  казалось,  что  сейчас  в
темной воде мигнут два красных глаза, и на песок вылезет ночной страх.
     Впрочем, через минуту детеныш успокоился и словно  забыл  о  недавней
трагедии. Он поймал  стрекозу,  но  та  ударила  ему  по  глазам  жесткими
радужными крыльями, вырвалась и улетела. Детеныш побежал  за  ней  следом,
перевалил через горушку и здесь наткнулся на большую ящерицу. Ящерица была
вдвое больше его, она  раскорячилась  на  земле,  не  мигая  рассматривала
детеныша и медленно распахивала широкую пасть.
     Хотя ящерица ничем не напоминала ночного убийцу, на секунду детенышем
овладел ужас.  Ящерица  могла  запросто  заглотить  его  целиком.  Детеныш
сдавленно пискнул и издал громкую как крик мысль:
     - Меня нельзя есть!.. Уходи!
     Ящерица судорожно зевнула и побрела прочь,  чертя  по  песку  длинным
хвостом. Детеныш понял, что большой зверь подчинился  его  крику,  что  он
теперь может ходить за ящерицей и дергать ее за лапы, а она не тронет его.
От сознания своей власти у него закружилась голова, он побежал вперед,  не
разбирая пути, быстро переставляя окрепшие ноги и  подняв  для  равновесия
хвост.
     Остановился он, наткнувшись на живую  гору.  Это  живое  превосходило
все, что встретилось ему за три дня.  Но  почему-то  у  детеныша  не  было
страха, одно лишь любопытство. Детеныш подбежал  ближе,  и  навстречу  ему
опустилась  огромная  ладонь,  каждый  палец  которой  был  больше   всего
детеныша.  Детеныш  живо  вскарабкался  на  эту  ладонь,  его  подняло  на
неизмеримую   высоту   к   золотистым   озерам   глаз.   Детеныш    ощутил
снисходительную усмешку, доброту, легкое удивление, идущее от великана.
     - Вот ты какой, - сказали ему. - Не уходи далеко, там ты пропадешь.
     Тогда, слившись с этим огромным, детеныш сделал свое главное открытие
- осознал себя.
     - Это я! - закричал он, подпрыгивая. - Я!  Я  живой!  Я  ел  траву  и
улиток, а меня никто не съел! Я могу бегать,  я  дрался  со  стрекозой,  я
приказал ящерице, и она послушалась. Это же я! Меня зовут Зау!

     Проходили дни, Зау рос. Он привык  не  спать  по  ночам,  а  замерев,
слушать беседу великанов, - это было огромным удовольствием, хотя он почти
ничего не понимал. Самому говорить еще не хватало сил: задав  вопрос,  Зау
почти сразу проваливался в небытие. Но все же  Зау  многому  научился.  Он
узнал, что добрые великаны - это такие же существа,  как  и  он  сам,  что
когда он вырастет, он тоже станет огромным  и  сильным.  Он  выяснил,  что
зубастая рыба никогда не выплывает на  мелководье.  А  потом  увидел,  как
пришел взрослый и, взбаламутив воду и перетоптав половину  улиток,  поймал
рыбу и съел ее на глазах у восхищенных братьев Зау.
     Теперь стало безопасно плавать по всему болоту,  можно  было  нырять,
разгоняя ряску и путаясь в толстых стеблях кувшинок. Можно было  доставать
улиток с самой глубины, ловить мальков и головастиков.
     Впрочем, улиток,  головастиков  и  мелких  рыбешек  осталось  гораздо
меньше, чем вначале, и приходилось порой повозиться, чтобы раздобыть  себе
обед. К тому же, Зау подрос и ему  уже  не  хватало  обычных  трех-четырех
улиток. Все чаще малыши жаловались по ночам беседующим взрослым,  что  они
голодны.
     И вот однажды на берегу вновь  появился  взрослый  великан  и  принес
улитку. Такой огромной улитки никто из братьев Зау не видывал.  Завернутая
спиралью раковина казалась целым холмом, а длинные щупальца улитки свисали
до земли, даже когда взрослый поднял улитку на вытянутых руках.
     Зау вместе со всеми  подбежал  к  расколотой  раковине  и  стал  есть
упругое серое мясо. Давно он так не  пировал.  Но  радость  была  омрачена
неожиданным открытием. Он вдруг заметил, как мало осталось их  на  берегу.
Некоторые, самые нетерпеливые, ушли в  дальние  заросли,  где  было  много
травы и мелкой живности, но где попадались звери,  не  понимавшие  или  не
слушавшие приказов, поэтому оттуда  почти  никто  не  возвращался.  Многие
братья Зау уродились слабее остальных, а потом не сумели выправиться.  Они
чахли и умирали один за другим. Но самый большой урон нанес ночной страх.
     Зау знал: того, кто приходит ночью,  зовут  молочником.  Когда  холод
заставляет засыпать живущих, один  лишь  молочник  не  подчиняется  ему  и
выходит на охоту. Еще дважды с момента  рождения  Зау  молочник  ухитрялся
преодолеть ловушки, поставленные взрослыми, и устроить на берегу побоище.
     К тому времени  Зау  настолько  подрос,  что  мог,  хоть  и  недолго,
двигаться ночью. Правда, через  несколько  секунд  непослушные  конечности
замирали, и Зау засыпал так  крепко,  что  не  слышал  ночных  разговоров,
которые любил больше всего на свете.  Поэтому  запас  энергии  Зау  берег,
чтобы лежа в полной неподвижности, беседовать с  маленькими  и  взрослыми,
далекими и близкими братьями. Многого в разноголосом хоре он  не  понимал,
многое забывал к утру, но приходила новая ночь, и Зау снова учился.
     Однако, когда молочник пришел в четвертый раз, Зау,  хотя  мысли  его
были далеко, вскочил и побежал. Он не знал, что запаса дневной силы хватит
ему лишь на десять шагов, а молочник видит в темноте и  неутомим  в  беге.
Просто крошечное тельце не желало быть съеденным, и Зау спасался.  Сослепу
он влетел в воду, а молочник, которому хватало добычи на берегу, не  полез
за ним.
     Сидя по горло в  воде,  Зау  обнаружил,  что  вода  остывает  гораздо
медленнее песка. В теплой воде способность двигаться не  покидала  его,  и
Зау на ночь стал забираться в воду. Другие малыши последовали за  ним,  но
потом случилась  очень  холодная  ночь,  вода  на  мелководье  выстыла,  и
несколько братьев утонуло.
     Такие холодные ночи почему-то стали повторяться все чаще.  Зелень  на
берегу  стояла  скучная,  не  было  молодых  побегов.  Выросли  и  пропали
головастики. Если бы не помощь взрослых, в береговой  колонии  начался  бы
голод.  Взрослые,  беседуя  между  собой,  называли  случившееся  бедствие
"зимой". Самих взрослых зима не пугала, у них было  что-то  под  названием
"дом", в котором было тепло даже зимой. Взрослые строили дом из  деревьев,
и Зау тоже решил построить дом. Насобирал палок и воткнул  их  во  влажный
песок. Бегать между торчащими палками было очень интересно, но от  ночного
холода они не помогали.
     Зима  не  нравилась  всем.  Ящерицы  скрылись  между  камней,  глупые
мокрокожие зарылись в ил и не всплывали даже, чтобы глотнуть воздуха. Одни
молочники любили зиму. Это было их время.
     То, что молочник не один, что их много, потрясло Зау до глубины души.
Когда ночью он услышал тяжелый удар, а потом резкий незнакомый визг, он не
подумал о молочнике. Молочник ходит в  тишине,  лишь  пофыркивание  выдает
его. Утром Зау побежал смотреть,  что  произошло  за  холмом,  где  стояли
западни, настороженные взрослыми.
     Застряв в узком  проходе,  оставленном  в  ограде,  лежал  незнакомый
зверь. Он был невелик, лишь немного больше изрядно подросшего Зау, но  вид
зверя был чудовищно отвратителен: вытянутое тело покрывали какие-то  нити,
словно убитый успел прорасти небывалой травой или покрыться мерзкой черной
плесенью. Хвост, слишком длинный и  тонкий,  чтобы  помогать  при  ходьбе,
тянулся нелепым червяком. В раскрытой пасти белели длинные тонкие зубы,  а
глаза, так страшно сверкавшие во тьме, теперь были почти неразличимы.  Зау
никогда не видел молочника, но сразу понял, что  это  он  и  есть.  Только
молочник мог быть столь беспредельно гадок. Длинные нити на кончике  морды
- ведь это они касались Зау в первую ночь его жизни! - обвисли, в  ноздрях
запеклась густая кровь.  Молочник  был  мертв,  раздавлен  упавшим  сверху
толстым куском бревна.
     Зау,   охваченный   неожиданной   радостью,    начал    подпрыгивать,
раскачиваясь и размахивая руками.
     - Молочник умер! Большая деревяшка упала  и  убила  молочника!  Никто
больше не придет ночью, никогда не раздастся шорох, красные  глаза  больше
не засветятся! Молочник умер!..
     Услышав мысли Зау, со всего берега сбежались остальные детеныши.  Они
смотрели, раскачивались на хвостах, подпрыгивали и пели:
     - Умер молочник!..
     Но потом пришел взрослый,  веткой  брезгливо  отшвырнул  раздавленный
труп и начал приводить ловушку в порядок.
     - Молочник умер! - закричал ему Зау. - Больше не надо бояться!
     - Нет, малыш, - ответил взрослый. - Этот умер, но  есть  другие.  Вам
еще рано жить самим.
     - Другие? - переспросил Зау. - Еще молочник?.. Много молочников?..
     Это не умещалось в голове. Ужас может быть только один, и  лишь  один
может быть молочник. И все же  это  была  правда.  Через  несколько  ночей
молочник пришел и загрыз одного из братьев. А потом и этот молочник  попал
в капкан и был раздавлен. Зау смотрел, как  взрослый  вытаскивает  убитого
убийцу, и вдруг понял, что больше не может бояться.
     - Когда придет молочник, - громко подумал  он,  -  я  возьму  большую
деревяшку и убью его. Я прямо сейчас возьму деревяшку, найду  молочника  и
убью его.
     Взрослый опустил на землю чурбан  и  сказал,  не  глядя  на  малышей,
копошащихся у его ног:
     - Эти молочники еще молодые, они недавно родились, у них мало  опыта.
Поэтому они так  часто  попадаются.  Но  если  вы  встретитесь  со  старым
молочником, деревяшка не поможет.
     - Он большой, как ты? - спросил кто-то.
     - Он маленький, но вам лучше с ним не встречаться.
     Зау понуро пошел к берегу.
     Снова потянулась невеселая зимняя жизнь. Но все же Зау разыскал палку
поувесистей и клал теперь ее рядом с собой, чтобы ударить молочника, когда
тот придет за ним.
     Через несколько дней пошел дождь. Такого дождя на памяти Зау  еще  не
было. Струи воды впивались в  землю,  разбрызгивали  песок,  секли  траву,
сшибали с веток старые листья. Случись подобное полгода назад,  когда  Зау
только родился, он был бы убит - с такой силой падала с  неба  вода.  Зато
сразу после дождя  отовсюду  полезла  трава,  деревья  украсились  свежими
побегами. Зима кончилась. Не только днем стало тепло, но  и  после  заката
Зау мог долго бродить по берегу. Правда, он почти не видел в темноте, но и
просто осознавать себя хозяином собственного тела было приятно. К тому  же
он мог теперь сколько угодно  беседовать  по  ночам  -  и  Зау  непрерывно
учился, узнавая тысячи новых вещей.
     Почти ничего из того, о чем говорили взрослые, Зау  не  встречал,  но
образы, возникавшие в голове, были столь подробны, что Зау казалось, будто
он знает все  о  мире,  раскинувшимся  за  пределами  болота  и  песчаного
пляжика. Этот мир манил и отпугивал одновременно. Но Зау догадывался,  что
скоро желание видеть и делать пересилит страх.
     С приходом весны молочник стал появляться  реже,  но  Зау  все  равно
таскал с собой палку и часто, воинственно взвизгивая,  врубался  с  нею  в
камыши, круша их направо  и  налево  и  представляя,  что  вместо  смирных
растений перед ним злобный молочник.  Однако,  когда  молочник  пришел  на
самом деле, палка оказалась забытой.
     Красные глаза просверлили темноту, обдав Зау волной ужаса. Но  прежде
чем молочник кинулся на него, Зау прыгнул  сам.  Он  понимал,  что  бежать
некуда, и на этот  раз  смерть  не  обойдет  его  стороной.  Челюсти  Зау,
привыкшие дробить ракушки и перемалывать стебли, сомкнулись  на  холке  не
ожидавшего нападения хищника. Молочник издал скрежещущий  визг,  зубы  его
полоснули Зау по руке. Целой рукой Зау судорожно искал  палку,  но  ее  не
было, а сила убывала, движения становились все слабее,  медленнее.  Острые
как осколок раковины, резцы молочника вновь рванули по пальцам, но Зау  не
почувствовал боли. Расход энергии был слишком велик, Зау засыпал  в  самый
неподходящий для этого момент. Он не чувствовал, как  кривые  когти  дерут
чешуйки  на  его  животе,  как  извивается  и  верещит  зажатый  молочник.
Последняя мысль, с которой Зау провалился в темноту, была: "Только  бы  не
разжать зубы..."
     Зау очнулся позже  обычного,  когда  берег  уже  бурлил.  Вокруг  Зау
толпились братья, а рядом на песке валялся задушенный молочник.  Молочника
подцепили на палку - она лежала совсем близко!  -  и  потащили  к  границе
участка. Зау поплелся следом. Искалеченная рука  безвольно  висела,  мышцы
были разорваны, два пальца словно сострижены начисто. Самое печальное, что
молочник отгрыз мизинец, и Зау, глядя на болтающуюся  руку,  подумал,  что
больше он ничего не сможет ею схватить.
     Пришел взрослый, забрал дохлого молочника, потом принес комок  битума
и помазал раны Зау. Услышав смятение в мыслях детеныша, сказал:
     - Ты храбрый и сильный. А с рукой ничего страшного не  случилось.  Ты
молодой, рука заживет. К осени вырастут новые пальцы.
     Боли Зау почти не чувствовал, и хотя облепленная смолой  рука  мешала
ему, вскоре он уже носился по песку вместе со всеми. Хотя  беготня  больше
не приносила радости. Если прежде от кромки вода до зарослей, отгороженных
заборами и рядами  ловушек,  Зау  добирался  больше  получаса,  то  теперь
покрывал это расстояние за пару минут. Днем проходы в ограде были открыты,
но Зау лишь однажды, на третий день своей жизни, выбрался наружу,  сам  не
заметив этого. Теперь он частенько околачивался возле  зарослей,  не  смея
углубиться в них, но и не имея сил отойти.  Эта  странная  игра  -  ходить
взад-вперед через ворота - отнимала у него все больше времени.
     Другие подростки вовсю бегали в заросли, с каждым  днем  уходили  все
дальше и дальше. Возвращались  возбужденные,  обменивались  впечатлениями.
Некоторые не возвращались, и Зау не мог понять:  погибли  они  или  просто
остались там жить, не захотев вернуться.
     Сам Зау боялся уходить. Воспоминание о зубах молочника мучило его. Он
понимал, что с одной рукой в лесу делать нечего. Сначала  надо  дождаться,
чтобы выросли новые пальцы.
     И вот, когда эти мысли окончательно определились, Зау решился и ушел.
Кусты сомкнулись за его спиной, но он не остановился, не повернул назад, а
продолжал идти, кося в разные стороны любопытными глазами, боясь и  ожидая
нового.
     Кустарник сменился лесом, туи и тяжелые ели закрывали  небо,  лишь  с
полян можно было увидеть голубой простор, в  котором  на  страшной  высоте
парил владыка воздуха - беззубый птеродонт. Вниз  он  спуститься  не  мог,
каждый сучок опасно грозил его  нежным  крыльям,  поэтому  лес  был  отдан
птицам. Эти смешные летуны перепархивали  в  дерева  на  дерево,  наполняя
воздух хриплыми криками.
     Мрачный хвойный лес сменился светлым лиственным. Здесь  было  гораздо
больше птиц, а внизу встречались не только  безмозглые  мокрокожие,  но  и
настоящие звери:  змеи,  ящерицы,  дикие  двуногие  зверушки,  удивительно
похожие на самого Зау, но бессмысленные и пугливые. Зау вначале решил, что
это его пропавшие братья, и радостно кинулся к ним, но  зверушки,  услышав
его  мысли,  в  панике  умчались.  На   бегу   они   громко   щебетали   и
пересвистывались.
     Двуногие очень понравились Зау, но догнать их он не смог.  Тогда  Зау
спрятался в кустах, а когда двуногие вернулись,  он  приказал  им  стоять.
Потом он попытался заставить их маршировать строем, но умения  приказывать
всем сразу у него на хватило, двуногие снова разбежались и больше  уже  не
вернулись.
     На полянах, заросших кустарником и  высокой  сочной  травой,  паслись
другие звери. Они были  столь  колоссальны,  что  Зау  на  всякий  случай,
обходил поляны стороной, опасаясь, что его раздавят, не со зла,  а  просто
не заметив.
     А потом он наблюдал, как один из этих гигантов был повержен хищником,
ворвавшимся на поляну. Хищник тоже передвигался на двух ногах, и Зау  даже
не стал прятаться, до того зверь был похож на взрослых его  племени.  Хотя
настоящий взрослый едва достал бы ему до плеча,  а  руки  пожирателя  были
такими же беспомощными, как у щебечущей  мелкоты,  да  и  безлобая  голова
оказалась лишь придатком  к  пасти.  Зау,  замерев  следил,  как  чудовище
раздирает сбитого великана на части. Но через несколько минут  ошеломление
прошло, Зау расслышал самодовольное ворчание, заменявшее хищнику мысли,  и
понял, что тот хоть и огромен, но глуп и не опасен. Из памяти эхом  ночных
уроков всплыло название зверя: тарбозавр. Зау подумал, что можно  было  бы
отнять у тарбозавра добычу, приказав ему уйти, но не решился, догадываясь,
что тот может и не разобрать приказа.
     Зау развернулся и побежал  через  лес,  громкой  мыслью  предупреждая
всех,  что  идет  пусть  маленький,  но  настоящий  хозяин.  Ни   зубастый
тарбозавр, ни толстолапая эупаркерия не посмеют тронуть  того,  кто  умеет
говорить, а древним  глухим  хищникам  не  справиться  с  ним.  Мокрокожий
стегоцефал, что порой встречается на болотах, не сможет его проглотить,  и
широкоротая рыба уже не смотрит на  Зау,  как  на  добычу.  Он  вырос,  он
большой, никто не страшен ему.
     "А молочник? - кольнула мысль, но Зау  отогнал  ее.  -  Сейчас  день,
молочник прячется в потайных норах, а если он вылезет  оттуда,  Зау  снова
задушит его."
     Впереди раздался громкий треск расщепляемой древесины. Зау кинулся на
звук. Несколько неосмысленных гигантов, натужно упираясь, ломали  деревья,
другие - четвероногие,  зацепляя  бревна  изогнутыми  рогами,  волокли  их
куда-то. Все это было абсолютно не нужно им, и в воздухе, казалось, висело
удивление, излучаемое работниками. Но Зау прекрасно знал,  что  заставляет
их трудиться. Где-то рядом находились его взрослые собратья, их приказы  и
выполняли большие, но неразумные звери.
     Зау миновал взрытую изуродованную полосу, где проводилась ломка леса,
и по краю  широкой  дороги  поскакал  смотреть,  для  чего  нужно  столько
стволов.
     Заросли кончились,  Зау  увидел  окаймленный  осокой  песчаный  пляж,
поверхность воды, знакомо блестящую под лучами солнца. Но сходство этим  и
ограничивалось, потому что вместо  небольшой  болотистой  лужи  перед  Зау
расстилался огромный  водный  простор.  Противоположного  берега  было  не
видно,  ветер,  разбежавшись  над  водой,  вспенивал   волны   с   крутыми
гребешками.
     По всему  берегу  шла  работа.  Рогатые  монстры,  распахивая  песок,
заталкивали стволы в воду. Там  их  поджидали  взрослые  братья  Зау.  Они
отгоняли всплывшие бревна и что-то складывали из  них  в  воде.  Несколько
пленных тарбозавров заколачивали в дно сваи. Зау  восхитился,  глядя,  как
лупят  они  безмозглыми  башками  по  дереву,   словно   пытаясь   нанести
смертельный удар упавшей на землю жертве. А чтобы первый же удар не разбил
тупую морду вдребезги, зубастая пасть каждого хищника защищена здоровенной
дубовой нашлепкой. Зау  взвизгнул  от  восторга,  глядя  на  работу  живых
кувалд. Он  не  знал,  что  строится  здесь,  -  дом  или  еще  что-нибудь
интересное, его просто переполняла радость и желание быть вместе со всеми.
     - Я тоже хочу строить!  -  закричал  он,  бросившись  вниз,  к  урезу
вспененной грязной воды.

     Ночь выдалась на редкость холодной, Зау влез в самую середину  садка,
где поднимающиеся снизу теплые струи не давали ему застыть.  Рядом  темным
горбом выпирала из воды туша Хисса.  За  прошедшие  два  года  Зау  сильно
вытянулся, но все же не доставал старшему товарищу и до  пояса.  Хисс  был
невероятно стар и огромен. Тело его,  словно  у  мокрокожих  было  покрыто
бородавками и наростами, тяжелые  руки  с  годами  стали  неповоротливыми,
будто лапы манжурозавра. Никто, даже сам  Хисс  не  мог  сказать,  сколько
времени он живет на свете. Иногда он упоминал зверей, которых никто уже не
встречал, или говорил об эпохах, когда не  было  зимы,  а  молочники  даже
ночью боялись высунуться из нор. Но чаще Хисс молчал или тяжко перебирал в
уме, что сделано за сегодняшний день и что предстоит сделать завтра.
     Уже два года Зау работал вместе  с  Хиссом.  Они  обслуживали  садки.
После того, как строители вбивали в илистое дно лагуны сваи  и  укладывали
бревна, наступал черед Хисса и Зау. Они заваливали  дно  мелким  древесным
мусором и травой, засеивали садок дрожжами и  личинками  белого  червя,  и
вода  в  садке  начинала  бродить.  По  поверхности  растекались  масляные
разводы, со дна поднимались пузыри. Жадные рыбы-воздухоглоты копошились на
гниющем дне, их вылавливали сотнями, но они не убывали, пока  весь  сор  и
щепки не перегнивали и не ложились на дно плотным черным слоем. Тогда Хисс
с помощником ремонтировал садок, вновь забивал его трухой  и  засеивал.  А
если стены садка приходили в полную  негодность,  начинал  на  этом  месте
строить новый.
     Первое время Зау  полагал,  что  все  говорящие  занимаются  подобной
работой, и удивлялся, зачем другие взрослые приезжают к  ним  за  рыбой  и
жирными моллюсками в витых и двустворчатых раковинах. Неужели у них  самих
нет всего этого? Рыбы Зау было не жалко, ее вылавливали очень много, и Зау
помогал укладывать  живых  вздрагивающих  рыбин  на  повозки,  запряженные
меланхоличными горбатыми стиракозаврами.
     Но потом он узнал, что говорящие занимаются  множеством  разных  дел.
Оказывается, рыбу увозили в поселок, где жило много  говорящих.  Зау  тоже
стал наведываться туда, чтобы походить среди настоящих домов (он уже знал,
что это такое), полакомиться  сладкими  плодами,  что  выращивались  вдоль
реки, многоногой морской улиткой или куском  мяса,  отнятым  охотниками  у
беспомощного в своей глупости хищника.
     Хисс в поселок не ходил,  в  еде  довольствовался  рыбой,  да  иногда
словно игуанодон объедал верхушки окрестных деревьев. Зау не знал, возраст
ли причиной такому поведению, или просто когда-то все говорящие жили так.
     Дома у Хисса не было, ночевал он в  садке,  погрузившись  в  воду  по
самую шею. Зау, еще не забывший обычаев детского пляжа,  тоже  залезал  на
ночь в воду. Вода в садке была теплой и вонючей, зимой над ней  поднимался
пар.
     Молочников Зау больше не боялся, но ненавидел, как и прежде.  Как-то,
одно из  этих  существ,  не  дождавшись  темноты,  выбралось  на  пляж  и,
крадучись,  направилось  к  раздавленным  остаткам  рыбы.  Зау,  ночью  не
видевший ничего, все же разглядел в  сгущающихся  сумерках  юркую  тень  и
удивился, каким маленьким оказался грозный некогда враг. Зау  выскочил  на
сушу, чтобы растоптать отвратительную тварь, но молочник шмыгнул в сторону
и мгновенно исчез - напрасно Зау метался по  берегу.  Потом,  уже  сидя  в
воде, он долго не мог успокоиться.
     Утром Хисс подозвал Зау к  небольшому  обрывчику,  где  старые  садки
высушили берег, заставив воду отступить.  Хисс  поднял  обломок  бревна  и
мощным ударом обрушил бывший берег. Оказалось, что обрыв  источен  ходами:
мелкие молочники брызнули в стороны. В этот день Зау не работал.  Зато  он
расковырял  весь  берег,   истребляя   молочников:   взрослых   пытавшихся
подпрыгнуть и вцепиться ему  в  живот,  и  детенышей,  слепых,  беспомощно
сбившихся в норах. Зау мстил за год страха, за братьев, из  которых  почти
никто не выжил. Утолить ненависть он не смог, а устав, понял,  что  так  с
молочниками не справиться.
     Хисс к молочникам относился спокойно, говорил, что они  всегда  крали
яйца и всегда убивали детенышей, так что ничего  особенного  в  этом  нет.
Если бы детеныши не погибали в первый год  жизни,  то  в  мире  просто  не
хватило бы места для разумных. Значит, и молочники тоже нужны. Зау слушал,
соглашался, потом вспоминал леденящее ожидание гибели и - не соглашался.
     И был еще один вызывающий недоумение  вопрос.  Дремучая  мысль  Хисса
была, насколько воспринимал ее Зау, понятна ему, однако в ночном хоре  Зау
слышал голоса, обсуждавшие нечто невообразимое. Речь там шла не о садках и
рыбе, а о вещах  сложных  и  не  имевших  к  повседневной  жизни  никакого
отношения. Взрослых волновали тайны  памяти,  они  спорили,  что  из  чего
состоит и  во  что  переходит.  Любой  вопрос  в  их  спорах  разрастался,
усложняясь, Зау терял нить рассуждений и словно  в  самом  раннем  детстве
слушал ночной разговор как вдохновенную, но непонятную  музыку,  где  лишь
изредка мелькнет и западет в память знакомый звук.
     Если ночью и поминались знакомые Зау садки, то  говорилось  о  них  с
тревогой. Беспокоились, что все меньше остается мелких бухт,  но  главное,
почему-то взрослых тревожило,  что  бревна  старых  садков  пропадают  под
водой, заносятся  илом.  Все  равно  ведь  старые  бревна  уже  никуда  не
годились. Однажды Хисс выволок со дна такое бревно - оно  было  тяжелым  и
твердым, как камень: Зау лишь потерял время, пытаясь выпилить на нем  пазы
и снова пустить в дело.
     Хисс в таких разговорах не участвовал, неясно даже, понимал ли он их.
Он лишь порой одобрительно-иронически фыркал, а  на  вопросы  Зау,  о  чем
говорят дальние взрослые, пренебрежительно отмахивался:
     - Маются. Хотят больше, чем могут.
     Ненадолго этот ответ успокаивал Зау, но потом он снова вслушивался  в
песнь мысли, ожидая время, когда сможет не  только  задать  вопрос,  но  и
сказать сам - громко и сильно.
     В  холодные  ночи  Хисс  порой  засыпал  словно  новорожденный,  хотя
забродившая вода в садках всегда была  теплой.  Мысли  Хисса  прерывались,
дыхание останавливалось, Хисс с головой уходил под воду и неподвижно лежал
там. Лишь редкие удары его сердца доносились до Зау.
     Начиналось утро. Зубастые птицы, разжиревшие  на  отбросах,  орали  в
ветвях. Солнце начало пригревать, и Зау собрался на берег. Прежде всего он
толкнул полузатонувшую тушу Хисса, чтобы старик очнулся от забытья. Но  на
этот раз Хисс не поднял иссеченную шрамами голову, даже не  шелохнулся.  И
Зау вдруг осознал, что не слышит гулких ударов Хиссова сердца.
     - Хисс! - закричал Зау.
     Он нырнул в гнилую воду, обхватил руками  тяжелую  голову,  поднял  к
свету.
     - Хисс! - просил он. - Дыши, пожалуйста!
     Хисс медленно открыл мутные глаза, затем снова закрыл их. Зау,  хрипя
от напряжения, пытался сдвинуть Хисса, подтащить его к берегу, но огромное
тело оставалось  неподвижным.  А  потом  медленно  из  неслышимых  глубин,
нарастая и заглушая все, возник тяжелый вибрирующий звук, мрачное гудение,
парализующее, лишающее сил и воли.
     Зау, спотыкаясь, добрался до берега, упал на песок. Рев и гул, идущие
от умирающего Хисса, захватили его целиком. Звук складывался не в слова, а
в картины и ощущения. Зау не понимал, что творится с ним, он лежал, словно
размазанный по гальке, и ему казалось, что его нигде нет.  Был  Хисс.  Он,
Зау, был Хиссом, древним, живущим несчетные тысячелетия, а вокруг  бушевал
невообразимо праздничный юный мир. Забытые звери и сгинувшие чащи окружали
его, солнце палило в выцветшем небе, не знавшем зимы,  прозрачные  хвойные
леса покрывали сухие плоскогорья.  Казалось,  ничто  не  может  поколебать
благополучия мира; говорящие жили повсюду: ловили рыбу,  растили  перистые
пальмы  с  нежной  сладкой  сердцевиной,  истребляли  в  сохнущих  болотах
последних гигантских мокрокожих, прожорливых и  неумных.  Ничто  не  могло
угрожать разуму. Услышав  звук  мысли,  двуногий  горгозавр  бежал  прочь,
судорожно  дергая  хвостом,  изумленно  замирала   ненасытная   челышевия,
послушно сворачивал с пути упрямый моноклон.
     Голос Хисса разносился на много дней пути, и  никто  вокруг,  сколько
хватало слуха, не занимался сейчас делами: говорящие стояли, где застал их
звук, и, замерев, слушали прощальный рассказ старика, голос его памяти.
     Так же, как и сегодня, из тысяч рожденных выживали единицы, но век их
был долог, а умирая, они оставляли свою память.  Теперь  Хисс  говорил  от
имени тех ушедших поколений, и нельзя было понять, идет ли счет  на  сотни
тысяч  или  сотни  миллионов  лет.  Двигались,  сталкиваясь  и   расходясь
континенты, истекали огнем горы, высыхали и рождались моря. Там, в забытой
стране бродил, низко опустив тяжелую голову, хирозавр  -  зверь  с  ловкой
пятипалой рукой, которая сделала его  владыкой  сущего.  Это  его  потомки
расселились по землям, вопль ужаса превратили в разумную  речь,  построили
дома и рыбные садки, насадили рощи, подчинили  всех  живущих  от  безногой
ящерицы до парящего в выси птеродонта.
     Но что-то сдвинулось и сломалось в мире.  Произошло  это  задолго  до
того, как новорожденный Хисс впервые замер в жуткой неподвижности,  ожидая
прихода молочника. Беда не торопилась, она  накапливалась  постепенно,  не
привлекая  внимания  мудрых  говорящих.  Ночи  становились  холоднее,   но
взрослые в теплых домах не замечали этого. Исчезали  некогда  процветавшие
виды животных, но ведь  большинство  из  них  уничтожили  сами  говорящие,
потому что неразумные соседи были не нужны или попросту мешали.
     Немногие видели беду, но среди них оказался и Хисс.  Он  бросил  дом,
других говорящих и жил так, как жили его предки в те  времена,  когда  они
почти не отличались от бессловесных. Столетия Хисс молчал, слывя  чудаком,
и  лишь  теперь  раскрывал  перед  другими  свою  боль  и  свое   неумение
предотвратить копящуюся угрозу.  Его  предостережение  звучало  мудро,  но
беспомощно.
     Звук медленно замер. Зау шевельнулся, отыскивая свое крошечное "я"  в
том огромном, что растворило его. Потом вскочил и, вспенивая воду, кинулся
к Хиссу. Но остановился, поняв, что Хиссу уже ничего не нужно.
     Через час к садкам пришли все говорящие, что  жили  в  поселке.  Тело
Хисса  достали  из  воды,  положили  на   высокий   штабель   из   бревен,
заготовленных для ремонта  садков.  Вспыхнул  огонь,  столб  черного  дыма
поднялся к небу. Зау стоял, не принимая в происходящем  никакого  участия.
Казалось, за первый год жизни он мог бы привыкнуть к  смерти  братьев,  но
Хисс был вечен, его голос еще звучал в голове, и там не оставалось  места,
чтобы понять, что всесильные взрослые тоже умирают.
     Когда погребальный костер прогорел, собравшиеся двинулись  обратно  в
поселок. Между собой они не говорили, в каждом слишком сильно звучал голос
Хисса. Зау поспешил следом за уходящими. Он  знал,  что  завтра  в  садках
будут работать другие, знал, что и сам может остаться работать, и никто не
прогонит его. Но гремело в голове завещание Хисса, и Зау спешил. Он  хотел
знать, что происходит. Он просто хотел знать, а здесь его больше ничто  не
удерживало.

     Город можно было узнать издали. Собранные  из  камня  и  дерева  дома
окружали большие площади. На утоптанной множеством  ног  земле  ничего  не
росло. Пустынен был и морской залив, на берегу которого раскинулся город.
     В поселке, где бывал Зау, стояло всего два десятка  домов,  почти  во
всех жили разумные, и лишь в двух  занимались  работой:  мастерили  разные
предметы из дерева и заготавливали впрок отнятое у хищников мясо.
     В городе домов были многие сотни, но только половина из них оказалась
жилой. В городе трудились, и даже сам воздух пах дымом, загнившей водой  и
еще чем-то резким и неживым. Этот запах пугал и  притягивал  одновременно.
Звери в городе попадались  редко  и  были  словно  придавлены  непрерывной
работой. Хотя в самом центре города оказалось несколько небольших озер, но
мокрокожие здесь не встречались вовсе - вода была мертва.
     А еще над городом разливалось монотонное басовитое гудение. Зау  даже
не сразу понял, что это не обычный звук, что гудит в  мыслях.  Ревело  так
мучительно, что даже собственные мысли Зау начали путаться, и  он  уже  не
понимал, зачем сюда пришел. Самое удивительное, что этот рев не был живым:
в нем не было ни следа разума или чувства.
     Понемногу Зау приспособился к шуму и начал различать мысли говорящих,
хотя ничего не мог в них разобрать - шум был слишком силен.
     "Как здесь можно жить? - недоумевал Зау. - Кто это сделал? Зачем?"
     Выло со всех сторон, но Зау все  же  определил  направление  наиболее
мощного рева и пошел туда. Он ничуть  не  удивился,  оказавшись  на  самой
грязной площади. Из ворот каменного  здания  лениво  тек  ядовитый  ручей.
Едкая жидкость, растекаясь лужами, жгла ноги. Это  было  не  самое  лучшее
место в мире, но все же Зау вошел в ворота.
     Он увидел ряды странных емкостей, похожих на крошечные рыбные  садки.
В них бурлили вонючие  жидкости.  Рев  стоял  невыносимый.  Зау  осторожно
приблизился, наклонился над одной из  емкостей.  Для  этого  ему  пришлось
схватиться за блестящую полосу, идущую над садками.  В  это  же  мгновение
жестокий удар сбил его с ног. Зау  свалился  на  промасленный  асфальтовый
пол. Руку свело судорогой, обожженные пальцы не разгибались.
     Казалось бы, удар  должен  был  отбить  у  Зау  охоту  знакомиться  с
неприятным зданием, но именно в эту минуту Зау понял, что останется здесь.
Он поднялся и побежал искать кого-нибудь, кто помог бы ему разобраться  во
всем.
     Вскоре он встретил говорящего, который вытаскивал из бурого  раствора
сетку. В сетке бесформенными комами лежали какие-то  предметы.  Незнакомец
промыл предметы в воде, несколькими ударами сбил с них корку, и Зау увидел
блестящий металл. Теперь он знал, что тут делают! Топоры и гвозди,  буравы
и стальные скобы - все, что требовалось для  работы  в  поселке,  готовили
здесь! Ради этого можно было простить вой и вонь, едкую  землю  и  мертвую
воду.
     Зау подошел ближе.
     - Я хочу помогать! - сказал он.
     Ревущие медные полосы заглушили  его  голос,  но  все  же  незнакомец
обернулся, смерил Зау недоброжелательным взглядом.
     - Убирайся, я ничего тебе не дам! - прокричал он.
     - Я хочу работать! - завопил Зау.
     На этот раз взрослый расслышал. Он усмехнулся и рявкнул:
     - Попробуй!
     Зау  с  готовностью  кинулся  вперед  и  тут  же  получил  еще   один
сокрушительный удар. Медная полоса над ваннами била беспощадно.  Пока  Зау
поднимался, рабочий  ушел  в  другой  конец  помещения.  Зау,  спотыкаясь,
побежал следом. Он не понимал, почему незнакомец  так  безразличен  к  его
боли, душу Зау заливала обида, но выше боли и обиды  было  желание  самому
научиться делать металл.
     Взрослый повернул рычаг в  каком-то  ящике,  встроенном  в  стену,  в
глубине ящика оглушительно треснули искры, и сразу наступила тишина.
     - Наработался? - спросил взрослый, глядя на пошатывающегося Зау.
     Лишь  теперь  Зау  как  следует  разглядел   странного   собеседника.
Несомненно, он был взрослым, хотя ростом превосходил Зау едва ли на палец.
Вид у него был неважный: воспаленные глаза,  нездоровое  дыхание,  изрытая
оспинами кожа с редкими, неправильной формы чешуйками. Хвост он держал  на
весу, словно собирался бежать. Зау не сразу понял,  что  хвост  "изрытого"
покрыт язвами от едкой дряни, выплескивающейся из ванн.
     Не дожидаясь ответа, взрослый повернулся и пошел прочь. Зау  поспешил
следом.
     - Мне негде ночевать, - сказал он.
     - Ну и что? - послышалось в ответ.
     - И я хочу есть.
     Вместо ответа "изрытый" остановился и ударил Зау в грудь.
     - Не ходи за мной!
     Зау покачнулся. Изрытый был слишком тщедушен, чтобы ударить сильно. С
ног сбивал сам факт, что его ударил говорящий.
     Ночь Зау провел на замусоренном городском берегу. Он не разбирал хора
мыслей - мешало электрическое гудение невыключенных где-то машин.  А  ведь
сегодня ему предстояло осмыслить самое невероятное: старший брат, такой же
говорящий, как и Зау, не услышал его,  не  понял  его  боли,  усталости  и
голода. Это было почти так же невозможно, как молочник.
     Зау сполоснулся в нечистой воде залива, хотел было  поискать  на  дне
улиток, но раздумал - вода скверно пахла, по  поверхности  плыли  нефтяные
разводы; даже если здесь водятся улитки - есть их нельзя.
     Сначала Зау хотел дождаться утреннего света и тепла и немедленно уйти
из города. Но постепенно к нему вернулась решимость узнать о  городе  все.
Утром, едва потеплело, Зау пришел на площадь. Изрытый появился чуть позже.
Он шел, не глядя по сторонам, и поднял голову, лишь  когда  Зау  преградил
ему путь.
     - Я хочу работать! - крикнул Зау. - И знать!
     Изрытый оглядел напружинившегося, готового отпрыгнуть от удара Зау  и
проворчал:
     - Ладно, одному все равно не справиться. Пошли...

     За месяц Зау вполне освоился с новой работой.  Он  больше  не  боялся
электрического  тока,  хотя  истошный  вой  находящихся  под   напряжением
проводов по-прежнему выводил его из  себя.  В  памяти  словно  сами  собой
всплыли понятия, как под действием тока  выделяется  из  раствора  металл.
Через месяц Зау управлялся с электролизными ваннами  так  ловко,  что  мог
делать работу совершенно недоступную его туповатому учителю.
     А вот жизнь в городе по-прежнему  оставалась  загадкой  для  Зау.  Не
менее странен был и Изрытый. Зау так и не узнал, как его  зовут,  а  может
быть, сам Изрытый не захотел выбрать себе  имени.  Порой  Зау  сомневался,
говорящий ли его напарник. Старик Хисс тоже почти всегда молчал, но в  нем
угадывалась мощная работа интеллекта, которую Зау по малолетству  не  умел
понять и лишь удивлялся тяжеловесной неповоротливости того, что долетало к
нему. Изрытый не думал ни о чем. Дневной  труд  был  ему  неинтересен.  Он
любил много и вкусно поесть, но нажравшись, терял интерес и к еде. Задолго
до наступления прохлады он замирал, затянув веками воспаленные глаза, и не
думал ни о чем. Вместо мыслей он издавал  негромкое  жужжание,  тягучее  и
монотонное, почти не модулированное по  амплитуде,  примитивное,  как  вой
электролизера. Причем Изрытый был не один такой. Где-то в  соседних  домах
начинали зудеть другие пустоголовые, и в этом подобии  общения,  ничего  в
себе не  содержащем,  Изрытый  находил  наркотическую  сладость.  Когда  с
приходом тьмы раздавались голоса подлинных  говорящих,  Изрытый  находился
уже в полном трансе и не слышал ничего.
     Теперь Зау жил в доме, потому что ночевать в  городе  на  улице  было
совершенно невозможно. Тем более опасно оказалось проводить  ночь  в  воде
залива, куда сбрасывались стоки мастерских. Несколько ночей Зау  промаялся
без приюта, а потом нашел дом. Говорящий, поселивший Зау в доме, объяснил,
сколько он должен работать, чтобы иметь право здесь жить. В системе оплаты
Зау разобрался довольно быстро, не понимал лишь, зачем она  нужна  вообще,
но познакомившись поближе с Изрытым, понял и  это.  Если  бы  Изрытый  мог
получить кров и пищу даром, то он нигде бы не работал, лишь стоял  бы  под
струями  теплой  воды,  бегущей  с  потолка,  и,  закрыв   глаза,   гудел.
Необходимость за все  платить  заставляла  его  работать.  Та  же  система
распределения была, оказывается в поселке, но Зау попросту не заметил  ее,
поскольку брал со складов много меньше, чем полагалось им с Хиссом.
     Городской дом был великолепен. В нем была  большая  сухая  комната  и
вторая, поменьше, где из  труб  под  потолком  лилась  вода.  В  душе  Зау
проводил чуть не все свободное время. Днем и ночью, летом и зимой  в  доме
было одинаково  тепло.  Деревенские  дома  согревались  пузатыми  газовыми
реакторами, в которых бродили всякие отбросы. Реакторы грели слабо,  и  их
приходилось то и дело чистить. Здесь тепло подавалось по трубам, и Зау  не
знал, откуда эти трубы идут.
     С Изрытым Зау сработался, хотя старший товарищ по-прежнему был хмур и
неприветлив.  Изрытый  предпочитал  однообразную  работу,  он  мог  часами
следить, как  медленно  вытягивается  из  ванны  наращиваемая  труба.  Зау
нравились  хитрые  многоконфигурационные  детали,  которые  еще  не  сразу
догадаешься, как делать, поэтому работу  они  делили  мирно.  Лишь  иногда
Изрытый, глядя на старания Зау, презрительно произносил:
     - Университет!
     Это слово было для него высшей степенью  неодобрения  и  одновременно
служило для обозначения всего ненужного и непонятного.
     Через несколько месяцев работы Зау заметил,  что  его  ноги  и  хвост
начинают болеть. Обожженная разлитыми реактивами кожа трескалась,  чешуйки
на хвосте расслаивались. Тогда Зау заказал в столярной мастерской  широкие
деревянные решетки, которые было  легко  мыть.  Ходить  между  ванн  стало
безопасно. Но Изрытый, увидав решетки, устроил Зау скандал.
     - Что это за университет! - бесновался он.  -  Я  и  без  них  хорошо
обходился!
     - Но так удобнее... - возразил Зау.
     - Удобнее должно быть дома! Я за твой университет работать не стану!
     - А я, - сказал  Зау,  помолчав,  -  больше  не  буду  отдавать  тебе
половину сделанного. Все равно ты уже давно ничему меня не учишь.  Изрытый
размахнулся и хотел ударить Зау, но тот отскочил, и Изрытый упал. С  этого
времени они больше не разговаривали и даже работу делили молча.
     Так прошло два или три года - Зау точно не знал, зима в  городе  мало
заметна. Зау вырос и сильно превосходил ростом  Изрытого.  Теперь  Изрытый
уже не пытался драться, а молча признавал превосходство бывшего ученика. В
остальном их отношения не улучшились. Изрытый  механически  исполнял  свои
обязанности и при первой возможности уходил домой, запирался там, купался,
жрал и жужжал. Он больше не восставал против нововведений,  что  время  от
времени изобретал Зау, но относился к ним  с  нескрываемой  враждой,  даже
щипцы,  которые  Зау  собственноручно  смастерил,  Изрытый  не  принял   и
продолжал лазать в ванну изъеденными кислотой руками.
     Как-то Зау не выдержал и, нарушив привычное молчание, спросил, почему
напарник работает именно здесь, а не отправился, например, в деревню  или,
как  когда-то  сам  Зау,  на  рыбные  садки.  Сначала  Изрытый  хотел   по
обыкновению пройти молча,  но  взглянул  на  повзрослевшую  фигуру  Зау  и
ответил:
     - А ты пробовал жить в деревне? Задарма грелки чистить,  землю  рыть.
Здесь у меня дом - лучше не бывает. У меня все есть. Ты на садках хоть раз
пробовал печень плезиозавра?
     Зау пожал плечами. Печени плезиозавра он не пробовал. Не хотелось.
     Единственная за  три  года  беседа  ясности  в  понимание  города  не
прибавила. Зау продолжал жить один, перекидываясь несколькими словами лишь
со служителями на складах, когда раз в неделю сдавал работу, получал новое
задание и заодно набирал на неделю вперед продукты и немногие нужные вещи.
Больше он не говорил ни с кем - заговаривать со встречными в  городе  было
не принято. Если бы не ночной хор, Зау вообще мог бы разучиться говорить.
     Провода,   находящиеся   под   напряжением,   своим    воем    мешали
разговаривать, но возле домов, там, где  жили  разумные,  их  не  было,  и
каждую ночь, когда в мире темнело, и ослепшие глаза могли  различать  лишь
точки звезд и слабое пятно Луны, Зау,  замерев  от  предвкушения  счастья,
посылал неведомым собеседникам привет.
     Зау давно научился выделять  в  разговоре  отдельные  темы,  узнавать
голоса. В  этих  беседах  тоже  больше  всего  беспокоились  о  конкретных
проблемах, но это были интересные проблемы. Зау и сам  не  раз  спрашивал,
как устроить то или иное новшество, и получал если не  ответ,  то  дельные
советы. Порой Зау отвечал на чужие вопросы, и это случалось все  чаще.  Но
среди внешних разговоров звучали и иные речи.  Говорили  о  глобальном:  о
смысле жизни, о тайнах мира.
     Иногда голоса сами собой сливались в единый зов, и он был  слышен  на
непредставимо огромном расстоянии. Тогда им отвечали другие говорящие. Они
рассказывали о своих землях, находящихся  за  морем,  куда  никто  не  мог
дойти. Эти земли были недостижимы, и ничто, кроме голоса  иных  говорящих,
не долетало оттуда, но все же они были вместе, потому  что  когда  слышишь
голос брата, то значит, он рядом с тобой. В эти минуты Зау  чудилось,  что
он вновь слышит рокот умирающего Хисса, и миллионы лет плывут  перед  ним.
Хотя Зау понимал, что такое случается очень редко.  От  природы  говорящие
были долговечны, именно поэтому мало кто из них  доживал  до  естественной
смерти, когда разумный прощается с миром, но не  оттого,  что  умирает,  а
потому, что перестает жить. Гораздо чаще живущего подстерегали  несчастный
случай или разрушительные болезни. Печальный  пример  Изрытого  подтвердил
это.
     Изрытый с каждым месяцем чувствовал себя хуже,  хотя  и  не  придавал
этому никакого значения. Он с трудом ходил, вяло работал, без радости  жил
в удобном доме, без удовольствия ел редкие фрукты или пресловутую  печень.
Ночами он, убаюканный собственным мычанием, младенчески засыпал, и хотя  в
доме всегда было тепло, лежал застыв и ничего не слышал.  Жизнь  проходила
мимо него, но Изрытый  этого  не  замечал.  Постепенно  и  Зау  привык  не
обращать на Изрытого внимания, стал относиться к нему как  к  бессловесной
твари, которая покорно делает, что ей прикажут.
     Теперь Зау был полным хозяином в мастерской. Он делал то, что  хотел,
и Изрытый не злился, что Зау тратит слишком  много  электричества.  Теперь
Зау раздражался, что Изрытый не способен понять, как сделать тот или  иной
диковинный предмет. Все реже в гальванических ваннах выращивались молотки,
зубила или оси для тележек. Среди всевозможных заказов Зау  выбирал  самые
сложные, радуясь, что создает части машин, о которых  он  лишь  слышал  по
ночам. Иногда он делал деталь, не дожидаясь заявки, и сдавал ее в ту самую
минуту, когда приходил заказ. Хотя случалось, что такая работа оказывалась
зряшной, ибо никто не спешил заказывать  любовно  обдуманный  и  тщательно
оговоренный предмет. Эти изделия  Зау  хранил  некоторое  время,  стараясь
угадать, чем они могли бы служить и отчего не потребовались  изобретателю,
а потом растворял их в ванне, пуская в переделку.
     В тот день Зау привычно задержался после ухода  Изрытого,  чтобы  без
помех  сообразить,  как  разместить  в  ванне  громоздкие  заготовки.  Они
казались зеркальным отражением друг друга, в ванне размещались  удобно,  и
раствор равномерно обтекал их. А вот для растворяющегося  анода  места  не
было. Зау решил положить никелевую пластину на дно и не знал  только,  как
лучше подвести к ней ток.
     Зау возился с обесточенной линией, прикидывая так и этак, когда сзади
раздался голос:
     - Ты красиво думаешь.
     В дверях стоял незнакомый говорящий, вернее - говорящая - в последнее
время Зау  начал  обращать  внимание  на  это  прежде  неважное  различие.
Польщенный похвалой Зау молчал, а незнакомка продолжала:
     - Ты, должно быть, тот самый металлург, который умеет делать все, что
угодно. У тебя сильный разум, и хотя я  не  интересуюсь  металлургией,  но
твой голос различаю уже давно.
     - Меня зовут Зау, - нашел что сказать смущенный металлург.
     - А меня - Меза, - представилась незнакомка.
     Зау был в растерянности. Впервые говорящий прямо признался  при  нем,
что он тоже участвует в ночном хоре. До сих пор никто об  этом  с  Зау  не
говорил, можно было лишь догадываться по богатой образной  речи,  что  тот
или иной говорящий не просто дребезжалка наподобие Изрытого,  а  подлинный
Говорящий. И теперь Зау не знал, как себя вести, все  это  было  настолько
личным, что не поддавалось обсуждению.
     Зау кивнул и натужно выдавил:
     - Я могу быть чем-нибудь полезен?
     Ответом был спутанный клубок мыслей.
     - Да... То есть - нет... - и лишь потом Меза произнесла: - Вообще-то,
мне нужны некоторые детали, но мне нечем платить. Металл дорог.
     - Что именно надо сделать? - спросил Зау  так  решительно,  что  Меза
против воли послала в ответ четкий, до осязаемого зримый образ. -  Это  же
очень простая вещь, - сказал Зау. - Я делал этот предмет на той неделе, но
заказа на него не поступило.
     - Мы не давали заказа - нам нечем платить.
     - Я сделаю все, что надо, без всякой платы, - сказал  Зау,  -  только
куда их потом отнести?
     - Это далеко, на том конце города, за озерами, - произнесла Меза. - Я
работаю в университете.
     - Где?! - изумился Зау. - В университете?..

     Большой, много крупней, чем  обычные,  молочник  кружил  по  вольеру.
Голый хвост волочился среди опилок. Время от  времени  тварь  подбегала  к
стальной решетке и, приподнявшись на задние лапы, просовывала в  отверстие
покрытую бурым волосом морду.
     Зау смотрел, и в нем медленно поднимался вопрос: "Зачем нужно плодить
эту пакость, мастерить для нее клетку,  кормить  молочника,  вместо  того,
чтобы  убить  его  и  постараться  побыстрей  забыть   об   отвратительном
создании?"
     Давно уже  Зау  не  испытывал  к  молочникам  никаких  чувств,  кроме
брезгливости. Ушел в прошлое обреченный детский страх, погасла  ненависть,
когда-то заставлявшая ломать берег  и  гоняться  за  верещащей  мелочью  с
обломком бревна. Теперь он был занят более важными  делами,  а  осторожные
молочники старались не показываться днем, так что Зау позабыл  о  них.  Но
при виде снующего по клетке паразита в руке, покалеченной в детстве зубами
молочника, проснулась тягучая боль - выросшие, взамен  оторванных,  пальцы
вспомнили  о  давней  ране.  Зау  выронил  принесенные  решетки,  которые,
оказывается, он изготовил для молочников! -  и  сумев  наконец  объединить
расстроенные мысли, задал вопрос:
     - Для чего это здесь?
     Меза появилась из-за стеллажей в дальнем конце помещения. Она послала
приветствие, но почувствовав неладное, быстро подошла, спрашивая:
     - Что случилось?
     - Вот, - Зау показал на клетку с молочником.
     С трудом разобравшись в сумятице мыслей, Меза ответила:
     - Это и есть моя работа, точней, ее часть. В  университете  собрались
те, кто знать _х_о_ч_е_т _с_и_л_ь_н_е_е_,  _ч_е_м  _и_м_е_т_ь_.  Я  изучаю
животных. Всех. В том числе и молочников.
     Это был довод. Зау на себе испытал тягучую муку  бессилия,  когда  не
мог найти ответа на вопрос, а хор говорящих не отвечал  ему.  Значит,  для
поиска ответов приходится заниматься и таким...
     Зау наклонился, рассматривая мечущуюся гадину. Молочник, как  и  весь
их род, был глух, он не слышал мыслей, не умел оценить ситуацию, но все же
беспокойство  ощутил,  засновал  по  клетке,  издавая  время  от   времени
дребезжащий  писк.  Волосины  на  кончике  морды  нервно  шевелились.  Зау
передернуло от отвращения, он поспешно выпрямился и потребовал:
     - Расскажи о них.
     - Это странные существа, - сказала Меза,  -  нелепая  боковая  ветвь,
тупик.  Они  произошли  от  древних  мокрокожих  и  потому  остались   так
неразвиты. Их внутреннее устройство еще дисгармоничней внешности. Они ушли
из воды и не мечут икру, но без воды  не  способны  прожить  и  нескольких
суток, потому что сохранили примитивные лягушачьи почки. Шкура  молочников
не служит защитой от сильного солнца, поэтому они  обычно  прячутся  днем.
Это единственные животные, ведущие преимущественно ночной образ  жизни.  И
здесь видно их родство с лягушками, ведь те тоже не  засыпают,  если  вода
теплая, и тоже имеют влажную кожу. Но из-за того, что по  ночам,  особенно
зимой, холодно, молочники выработали у себя адскую  способность.  Их  тело
всегда сильно нагрето. На это уходит прорва энергии, из-за чего  молочники
вынуждены непрерывно и неустанно жрать. Пища им еще нужнее, чем вода,  они
воистину ненасытны. Зубы - единственное,  что  они  развили  у  себя  выше
всякого представления. Вряд  ли  тебе  приходилось  когда-нибудь  готовить
такой набор инструментов, что каждый из них носит в своей челюсти. Если им
дать волю, они сожрут весь мир.
     - Среди говорящих тоже есть такие, - сказал Зау, вспомнив Изрытого.
     В  мыслях  Мезы  мелькнуло  что-то  сложное  и   противоречивое,   не
оформившееся в слова, так что Зау даже не смог понять,  к  чему  относится
этот всплеск. Казалось, Меза смотрит на чужую  мысль  сразу  с  нескольких
сторон, одновременно соглашаясь и отвергая ее. Зау так не умел.
     Меза распахнула двери, так что стал виден захламленный берег и черная
поверхность  одного  из  городских  озер.  Зау  ждал,  не  понимая,  зачем
показывают ему эту давно знакомую картину. Молчание тянулось.
     - Да, - наконец сказала Меза, -  мы  тоже  способны  сожрать  мир,  и
делаем это довольно успешно. Город появился здесь потому,  что  на  озерах
могло кормиться  много  говорящих.  Сегодня  в  озерной  воде  убита  даже
плесень, а мы травим залив. Так поступают не только пустоголовые,  которые
хотят поскорее заглотить свой кусок и отключиться, но и разумные говорящие
тоже. Мы куда более непостижимые  существа,  чем  молочники.  Мы  способны
воспринимать боль и радость соседа как свои собственные, мы  поднялись  на
вершину единства душ. Но мы спокойно смотрим на гибель ближнего,  ведь  из
ста родившихся вряд ли один вырастет взрослым.  Только  разумные  способны
быть  столь  добры  и   жестоки,   так   предусмотрительны   и   беспечны,
бесчувственны и сострадательны. Природа не создавала прежде и  не  создаст
больше никогда существ, которые сравнились бы  с  нами  в  благородстве  и
мерзости одновременно. Возможно, это общее свойство разума,  но  каких  бы
иных  разумных  существ   ни   представить,   мы   все   равно   останемся
непревзойденными и в дурном, и в хорошем. Наши мысли  сливаются  в  единое
целое, но в делах мы разобщены. Взгляни, каждый, даже думающий  о  вечном,
делает лишь сиюминутные дела.  От  этого  страдает  Земля.  Мы  уничтожаем
животных, перекраиваем растительный мир, пачкаем  почву,  воду  и  воздух.
Скоро на Земле  станет  невозможно  жить,  а  мы  спокойны,  словно  чешуя
покрывает не только наши тела, но и сердца...
     Зау  молча  слушал.  Это  была  знакомая  нота  беспокойства,  всегда
звучавшая в хоре, но  впервые  Зау  слышал  ее  так  ясно,  и  видел,  кто
произносит слова тревоги.
     - ...Мы с умиротворением и радостью, во имя дивной цели  -  облегчить
жизнь говорящим, уничтожаем все, до чего можем дотянуться. А  руки  у  нас
длинные, достать мы можем далеко. Боюсь,  что  история  разума  закончится
тем, что на Земле останутся одни молочники...
     - Уж эти-то точно не выживут, - возразил Зау, - сожрут сами себя.
     Вместо ответа Меза прошла между  рядами  клеток  и  террариумов,  где
копошилась всевозможная мелкая живность, и остановилась  возле  небольшого
вольера,  в  котором  на  слое  нечистых  опилок  лежал  молочник.   Рядом
копошилось еще несколько  вредителей,  совсем  крошечных.  Молочник  ткнул
носом в одного из мелких. Зау ждал, что сейчас шкурка окрасится кровью,  а
затем послышится с детства до озноба знакомый хруст  плоти,  но  все  было
мирно. Детеныш барахтался в опилках, а молочник вылизывал его, не торопясь
вонзать зубы. Потом он перевернулся на спину, и мелкие все разом  кинулись
к нему. Они  карабкались  на  голое  розовое  брюхо,  тыркались  беззубыми
мордами, слизывая выступающую из бугорков на брюхе белую, похожую на  гной
слизь. Больше Зау не мог смотреть. Он чувствовал, что еще немного,  и  ему
станет дурно.
     - Они едят большого? - спросил он, отвернувшись.
     - Не совсем. Тот сам  кормит  их.  Это  его  детеныши,  молочники  не
бросают своих детей, как мы, а заботятся о них, выкармливают своим  телом,
пока детеныши не подрастут. Вот почему они так живучи и  неистребимы.  Все
иные животные угнетены нами и вымирают. Процветают  одни  молочники.  Мало
того, они меняются. Меня это тревожит. Посмотри, раньше таких  крупных  не
встречалось. Ты знаешь, я иногда фантазирую, что было бы, если на Земле не
стало говорящих. Древо жизни  тогда  уродливо  искривилось  бы,  случайная
боковая ветвь оттянула бы к  себе  жизненные  соки,  молочники  несказанно
размножились бы, подавив и уничтожив все остальные виды.  Не  сдерживаемые
главной ветвью, они дали бы огромное разнообразие форм и  лишь  разума  не
смогли бы создать из-за  своей  глухоты,  неумения  сопереживать,  слышать
чувства других. Но и без разума им придется решать: что в  них  сильнее  -
жадность,  рожденная  теплой  кровью  и   требующая   сожрать   все,   или
удивительное стремление сохранить и накормить другого. Тогда мне  начинает
казаться, что прекрасные  говорящие  и  безмозглые  молочники,  живущие  в
норах, очень похожи.
     - Не надо, - попросил Зау. - Я не хочу себе этого представлять.

     После похода в университет Зау решил начать реконструкцию мастерской.
Кислота и ядовитые растворы солей из ванн стекали по дренажной  системе  в
залив. Зау решил уменьшить количество стоков, а остатки отвести в  мертвые
озера посреди города, полагая, что там  они  принесут  меньше  вреда.  Для
этого требовались насосы и трубы. Зау мог бы изготовить их сам, если бы на
дело годился металл. Но Зау лучше всех понимал, как быстро  будет  съедено
железо, а тем более хром или никель,  жгучими  электролизными  растворами.
Приходилось искать другие материалы, для чего  надо  было  часто  покидать
мастерскую. Вот только оставить ее было не на кого - Изрытый слег.
     Он не появлялся на работе пятый день подряд, и Зау, потеряв терпение,
отправился к нему  домой.  Издали  он  услышал  самозабвенное  жужжание  -
Изрытый предавался зуду. Зау попытался разбудить напарника, он  звал  его,
расталкивал, но все было напрасно. Изрытый глаз  не  открывал,  конечности
его были расслаблены, и лишь иногда коротко дергались.  Язвы,  тут  и  там
изъевшие кожу, нагноились, чего прежде не было.
     Зау забеспокоился, подумав, что Изрытый  может  умереть,  но  тут  же
постарался отогнать эту мысль. Ведь Изрытый молод, ему  не  исполнилось  и
ста лет, даже рисунок на чешуйках, где они целы, не стерся.
     Зау отнес тщедушное тело во влажную комнату, промыл под  душем  язвы,
потом стал искать какие-нибудь лекарства. Изрытый  лежал  неподвижно,  его
зудение наполняло дом.
     Лекарств Зау не  нашел.  Не  было  даже  ароматической  смолы,  чтобы
покрыть  раны.  Нашлись  протухшие  остатки  еды,   заплесневелый   настой
дурманящего корня, увядшие листья табака. Не  слишком  много  удовольствий
получал Изрытый от своего большого заработка.
     Жужжание усиливалось. По распростертому телу волнами пробегала дрожь.
Зау понял, что Изрытый  действительно  умирает.  Бессмысленное  гудение  -
единственная радость  пустоголовых  -  захватило  весь  мозг,  блокировало
жизненно важные центры. Изрытый не только  не  мыслил,  он  не  дышал,  не
билось сердце, остановились зрачки, а истощенное тело не  могло  заставить
мозг вернуться к жизни. Звук оборвался неестественным взвизгом. И  хотя  у
Изрытого еще вздрагивало сморщенное брюхо, подергивался хвост, Зау  видел,
что все кончено. Он вышел из дома, прикрыв дверь. Надо было позаботиться о
погребальном костре.
     Тело  Изрытого  вывезли  за  город  и  сожгли.   Двое   пустоголовых,
занимавшихся этим делом, не могли понять, зачем Зау  увязался  за  ними  и
помогает  им.  Ведь  они  предупредили,  что  работа  эта  случайная,  они
справятся сами и заработком делиться не станут.
     Домой Зау вернулся не сразу. Сначала он пошел прочь от города,  вверх
по встретившейся реке. Шел и думал, пытаясь понять, зачем жил Изрытый, что
собой представлял. Не было ответа ни на один  из  этих  вопросов.  Не  жил
Изрытый, а тянулся через годы, старательно убивая себя. И  никем  не  был,
даже имени себе не нашел. Был он функцией  от  еды,  функцией  от  работы.
Плохо, когда ты не существуешь и обозначаешься всего  лишь  функциональным
прилагательным: "ученый", "рабочий", а не... - Зау запнулся и произнес еще
одно прилагательное: "Говорящий".
     Струи реки переливались под солнцем.  В  чистом  негородском  воздухе
гудели жуки, тритон опускался  на  дно,  мигая  оранжевым  пятном  брюшка.
Голенастые  фламинго  стояли  на  мелководье,  выискивая  добычу   прямыми
розовыми клювами, а потом, вспенивая концами крыльев воду,  летели  прочь,
спасаясь от подползающего тонкомордого крокодила. Природа жила ради  самой
жизни, безразличен ей  был  разум,  блестящие  знания,  мудрые  откровения
ночного бытия... Но когда  говорящие  _н_а_ч_и_н_а_л_и  _д_е_л_а_т_ь_,  то
дела эти больно ранили природу.
     Зау  почувствовал,  что  не  хочет  возвращаться  в  нечистый  город;
настоящим счастьем было бы поселиться здесь, и жаль только,  что  Меза  не
видит всего этого.
     Зау развернулся и поспешил обратно к городу.

     Меза, как обычно была в лаборатории. Она вообще старалась  как  можно
меньше времени тратить на самое себя и предпочитала сидеть  голодной,  чем
зарабатывать на жизнь. На университет средства выделялись скупо,  так  что
большинство говорящих, которые вели там исследования, работали  где-нибудь
еще.
     Меза промывала в большой кювете икру какого-то  редкого  мокрокожего.
Сквозь полупрозрачную оболочку  были  видны  черные  запятые  свернувшихся
зародышей.
     Зау подошел, положил руку Мезе на затылок. Он не знал, что  говорить,
но даже неформулированные его чувства звучали громче слов. Меза замерла, и
целую вечность они стояли неподвижно. Слова  были  не  нужны,  но  все  же
прозвучали и они. Меза вздохнула и произнесла:
     - Не надо.
     Зау показалось, что он ослышался. Он же знал, видел,  как  Меза  всем
существом говорит "да", но то, что она произносила, опровергало очевидное.
     - Не надо, - повторила Меза и, почувствовав, что сейчас Зау заговорит
обиженно и недоумевающе, поспешила добавить: - Не сердись, я не хочу  тебя
оскорблять, ты хороший. Если бы эти отношения были для меня  приемлемы,  я
не хотела бы никого, кроме тебя. Но это невозможно. Ты еще  совсем  молод,
ты не понимаешь, зов тела кажется тебе прекрасным,  а  на  самом  деле  мы
ничем не отличаемся вот от них, - Меза встряхнула кювету с икрой. - Липкий
стегоцефал выльет из брюха икру, а через день, забыв обо всем, сам  же  ее
пожирает. Я так не могу, прекрасное должно быть долгим.
     - Ты считаешь, что лучше быть, как молочники? -  ошеломленно  спросил
Зау.
     Меза запнулась, а потом, словно бросаясь с обрыва, произнесла:
     - Да. У них лучше.

     Через два дня Зау женился.  Произошло  это  просто  и  буднично.  Зау
высмотрел себе жену на улице, подошел, сказал:
     - Ты мне нравишься, - и дальше они пошли вместе.
     Какой-то пустоголовый пытался остановить их, твердя, что  он  подошел
раньше, но Зау лишь взглянул на него коротко, и  тот  проворно  отпрыгнул,
ожидая удара. И в эту минуту Зау действительно мог ударить. Это  потом  он
со стыдом думал, что был, должно быть, похож на Изрытого.
     Зау привел подругу на берег реки, где дышали спорами шапки плаунов  и
изгибал тонкую шею маленький  пресноводный  плезиозавр.  Там  они  провели
неделю. А потом Зау так же внезапно остыл. Подруга, имени  которой  он  не
удосужился узнать, стала ему совершенно безразлична, и он  сразу  заметил,
что вода в реке не так уж и чиста - рудники в  верховьях  спускают  в  нее
какую-то дрянь, а за узкой полосой леса курятся залитые черной жижей поля,
и тянется лента дороги, по которой  доставляют  от  далекой  вулканической
гряды пахучий порошок серы и бочки с кислотой для его электролизных ванн.
     Сезон любви кончился.
     Зау знал, что пройдет  чуть  меньше  месяца,  в  теле  его  случайной
знакомой созреют яйца, тогда она закопает их в  песок  одного  из  детских
пляжей, и для нее тоже все кончится.
     Зау вернулся в город. В университет он больше не ходил и  делал  лишь
ту работу, на которую приходили заказы. Не начал он и переброску стоков от
залива к радужным озерам. Все равно, одна мастерская ничего не  меняла.  А
если во время бдений речь заходила об  угрозе  животным  и  растениям,  об
изменении условий, Зау  отмалчивался,  стараясь  не  откликаться  на  этот
разговор.
     Ежегодно весной Зау без труда находил себе  новую  подругу,  а  через
неделю-полторы так же легко забывал ее. И его не тревожило, что  так  мало
приходит в город молодых говорящих, и не волновало, есть ли среди них  те,
кто обязан своим существованием ему. То есть,  порой  Зау  задумывался  об
этом, но немедленно вспоминалось оскорбительное сравнение Мезы, и Зау гнал
из головы ненужные и вдвойне неприятные размышления.
     Среди заказов Зау по-прежнему старался  выбрать  самые  неординарные,
требовавшие сообразительности и ловкости в работе. Особенно его привлекали
задачи,  связанные  с  изменением  структуры  металла.  В  зависимости  от
примесей и условий изготовления, одна и та  же  стальная  пластинка  могла
быть покорно-гибкой или до  звона  упругой.  Постепенно  Зау  вновь  начал
делать недоговорные работы, но теперь  уже  только  для  самого  себя:  не
считаясь с расходом энергии,  наращивал  различные  образцы,  калил  их  в
оглушительно визжащей муфельной печи, которую сам  и  сконструировал.  Зау
понимал, что то, чем он  занимается,  -  тоже  "университет",  но  бросать
любимого дела не хотел, он лишь не произносил  слова,  которое  однажды  и
надолго стало ему отвратительным.
     Постепенно удивительные возможности металлов обрели известность среди
говорящих, и, наконец, пришел первый заказ  изготовить  пружину.  Описание
заказа было составлено так, что Зау  не  понял  точно,  что  именно  нужно
изготовить. В ближайшую ночь он пытался обговорить подробности, но на  его
вопрос никто не откликнулся. Зато на следующий день заказчик пришел сам.
     Пальн, так его звали, был невысоким говорящим со странно замедленными
осторожными движениями и необычайно тихим голосом. Неудивительно, что  Зау
ночью не расслышал его. Однако разум у Пальна оказался гибок и быстр,  так
что понять, что именно следует  сделать,  не  составило  труда.  Но  самое
странное, что этот, второй  за  все  годы  предмет,  заказанный  не  через
склады, и лично, тоже был связан с молочниками! Только пружина, в  отличие
от клетки, должна была не сберегать,  а  убивать,  так  что  Зау  мастерил
детали капкана с удовольствием, а потом  вызвался  сам  установить  звонко
щелкающий механизм.
     На рассвете шепотун Пальн зашел за ним. Зау взял не  один,  а  четыре
изготовленных капканчика и отправился вслед за проводником. Они  вышли  из
города и двинулись вдоль берега залива,  мимо  рыбацких  поселков,  прочно
связавшихся в памяти Зау с именем Хисса.
     Теперь Зау и сам видел, как уступами отходит теснимое садками море, и
как  отступает  истребляемый  говорящими  лес.  Исчезли  жавшиеся  к  воде
последние кордаиты и  легкоперистые  гинковые  -  их  было  слишком  легко
ломать, и реликтовые посланцы древних лесов покорно исчезли с лица Земли.
     Зау остановился, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Это же было  не
с ним... Кордаитовые чащи помнил Хисс,  а  при  Зау  оголилась  прибрежная
дюна, началась ломка леса в болотистой низине за ней, и в воды бухты легли
стволы темной туи и призывно пахнущей магнолии. Знакомые места, которые он
никогда не вспоминал, но оказывается, никогда и не забывал.
     Пальн свернул на дорогу, пропаханную  хлыстами  поваленных  деревьев,
потом двинулся напролом  через  кусты  терновника,  разросшиеся  на  месте
бывших лесосек. Зау ломился следом. Через  полчаса  перед  ними  открылось
небольшое, затянутое ряской болотце и пологий песчаный склон,  огороженный
забором, едва доходящим Зау до пояса. Они  пришли  к  цели,  преодолев  за
полдня путь, на который когда-то Зау потребовалось три года жизни.
     - Тише! - предупредил Пальн. - Здесь нельзя громко. Оглушишь малышей.
     Весь его мир, когда-то казавшийся  бескрайним,  лежал  перед  ним,  и
всего-то в нем было с десяток шагов.  Но  этот  мир,  как  и  прежде,  был
населен. Миниатюрные существа,  крошечные  копии  самого  Зау  скакали  по
песку, бултыхались в воде, разгрызали витые ракушки  прудовиков  -  какими
огромными казались когда-то эти улитки, какими  маленькими  представлялись
теперь!  Сознание  Зау  наполнилось  тонкими  криками,  визгом,   звонкими
восклицаниями бессмысленной радости. Перед ним, невообразимо уменьшившееся
- лежало его детство.
     - Им три дня, - прошелестел Пальн.
     Один из детенышей, покинувший общую  кучу,  давно  и  целеустремленно
штурмовал осыпающуюся песком горку. Вот он  выбрался  наверх  и  поскакал,
размахивая хвостиком. Проход в заборе он миновал, похоже, даже не  заметив
его, и остановился  лишь  когда  уткнулся  в  ногу  Зау.  Зау  наклонился,
подставил ладонь, малыш без тени сомнения вспрыгнул на нее, такую большую,
что там могло бы разместиться десяток таких, как он. Зау поднес  ладонь  к
лицу, разглядывая и узнавая себя самого.
     - Это я! - кричал малыш, подпрыгивая. - Меня  зовут  Тари!  Я  живой!
Ночью приходил страшный с красными глазами, но я зарылся в скорлупки, и он
не нашел меня! Я тоже вырасту большим. Я буду!..
     - Беги, Тари, - прошептал Зау, боясь, что голос его чересчур  громок.
- Ты обязательно вырастешь, но пока не выходи за ограду.  Здесь  для  тебя
слишком опасно.
     Детеныш умчался, щебеча что-то. Зау смотрел ему вслед, стараясь ни  о
чем не думать, а потом пошел  настораживать  ловушки,  чтобы  "страшный  с
красными глазами" не пришел за маленьким Тари.
     Но вместо молочника пришел  другой  "страшный".  Вечером  за  холмами
появилось багровое зарево. Там у нефтяных озер располагались мастерские, в
которых варили асфальт и готовили пластмассы. От  завода  тянуло  гарью  и
тошнотворно-сладким запахом растворителей. И  вот  там  случилась  авария,
несколько мастерских сгорело. Клубы непроницаемого дыма окутали берег, дым
рвал горло, разъедал глаза. Зау почел за благо не дышать, пока не выбрался
из отравленной зоны, хотя и знал, что будет расплачиваться за это неделями
головной боли. Детеныши остались в дыму, сами они выйти не могли, найти их
в темноте полуослепший Зау не сумел.
     Когда  дым  рассеялся,  Зау  вместе  с  Пальном  вернулся  к  детской
площадке. Берег был усеян комочками свернувшихся детенышей.  Где-то  среди
них лежал и трупик крошечного Тари, который уже никогда не будет.
     Через день Зау возвратился в город. Он шагал по захламленному берегу,
топча взбитые прибоем серые шапки пены,  смотрел  на  промасленную  убитую
землю, на отравленную зелень,  местами  еще  вылезавшую  из  изуродованной
почвы, и пытался  представить  себе:  где  здесь  были  рыбные  тони,  где
выращивали рис или низкие пальмы с мучнистой сердцевиной, а  главное,  где
могли лежать детские площадки, искрящиеся первыми звонкими словами,  давно
отзвучавшими, площадки, залитые сегодня мазутом и кислотой, среди  которых
новорожденный не прожил бы и четверти часа.
     Несколько недель Зау не выходил из мастерской, готовя детали  ловушек
и всевозможный инструмент, который мог потребоваться ему в  дальнейшем,  а
потом собрался и ушел к опустевшему болоту. Он понимал, что  новая  работа
будет далеко не так интересна, как прежняя, знал,  что  будет  обречен  на
многомесячное молчание и сможет лишь слушать  других.  И  все  же  Зау  не
колебался, делая выбор, поскольку  видел,  что  самые  остроумные  железки
теряют смысл, если окажется, что с ними некому возиться.
     Молчальник Пальн без лишних слов принял его помощь,  показал  изнанку
знакомого  с  детства  нехитрого  хозяйства  площадки.  Главным  в  работе
оказалась тишина - близкий голос портил слух детей и мешал  слушать  общий
хор, из которого детеныши сами выбирали нужные сведения. Даже шептать  без
особой надобности Пальн не советовал. Жить Пальн предложил вместе с  собой
в примитивном деревенском доме, без душа и с отоплением в  виде  пузатого,
булькающего самовара дрожжевой грелки, необходимость чистить  которую  так
пугала Изрытого. А через несколько лет Пальн так  же  просто  оставил  дом
Зау, а сам ушел на другую площадку, где не осталось  почему-то  ни  одного
воспитателя.
     Каждый год по весне, когда у других начинался сезон любви, Зау, ворча
про  себя  (единственное  время,  когда  он  мог  себе  это   позволить!),
здоровенными граблями прочищал дно болотца, которое  без  этого  давно  бы
заросло, и засеивал мелководье микроскопической икрой улиток и  зернистыми
комьями лягушачьей икры. Потом, поглядывая на припекающее солнце,  сгребал
в кучи песок и начинал ждать рожениц. Те приходили, не глядя ни  на  кого,
разрывали ямки, быстро оставляли кладки, присыпали яйца  разогревшимся  на
солнце песком и уходили с сознанием выполненного  долга.  Зау  с  ними  не
разговаривал, и они не обращали внимания на него.
     Когда на жарком склоне не оставалось мест, Зау перегораживал вход  на
площадку и отправлял всех дальше, за город, где в нескольких часах пути на
краю больших болот были оборудованы  еще  две  площадки.  Иногда  роженицы
спрашивали, нельзя ли найти на площадке дополнительное  место,  тогда  Зау
молча отказывал им.  Конечно,  песчаных  куч  можно  было  нарыть  сколько
угодно, но тогда слишком много малышей погибло бы в перенаселенном детском
саду.
     Однажды среди опоздавших Зау увидел Мезу. Видно, и в ней голос  крови
взял верх над рассудком. Меза, услышав,  что  Зау  узнал  и  вспомнил  ее,
заколебалась,  но  все  же  подошла  и  спросила  о  лишнем  месте,   хотя
заставленные ворота говорили яснее слов.
     - Я не могу идти к  болотам,  -  сказала  она.  -  В  лаборатории  не
осталось никого, животные за это время погибнут.
     Зау отвернулся. Он хотел  сказать,  что  у  него  погибнут  разумные,
напомнить, как сама Меза твердила о необходимости заботиться прежде  всего
о своих детях, вспомнились и молочники, поставленные ему в пример, и  думы
о бессмысленности самой жизни, если она кончится вместе с тобой... Все это
пропиталось давней, но неугасшей обидой и сплелось в такой клубок  горечи,
что когда Зау повернулся,  чтобы  коротко  ответить:  "Нет",  -  Меза  уже
уходила,  вздрагивая,  словно  ее  стегал   источающий   вопль   оголенный
электрический провод.

     Две недели после появления яиц Зау жил спокойно, следил  лишь,  чтобы
не добрались до песчаного инкубатора  прожорливые  ночные  воры.  А  потом
начиналась суматоха. За несколько часов теплый  берег  покрывался  сотнями
маленьких, неистово галдящих фигурок. Углядеть за всеми детенышами не было
никакой возможности - они лезли в воду, срывались с забора, убегали  и  не
возвращались. Многие болели, а бывало,  что  из  целой  кладки  так  и  не
появлялось ни одного живого...
     К осени на площадке оставалось лишь несколько десятков воспитанников.
Их Зау различал по голосам,  заботился  о  них,  подкармливал  в  голодный
сезон, снисходительно, вполголоса беседовал с ними и  вообще  относился  к
ним, как к  состоявшимся  говорящим,  хотя  и  понимал,  что  первую  зиму
переживет меньше половины детей.
     Временами эта селекция, отбор на выживаемость, казалась Зау жестокой,
но тогда он вспоминал краткие наставления Пальна: разум родился  в  борьбе
за выживание, и каждый разумный обязан повторить этот путь.  Если  слишком
заботиться о новорожденных, они вырастут слабыми и среди них  не  окажется
ни одного по-настоящему разумного, а  лишь  пустоголовые  жужжалки.  Такие
опыты ставились и обошлись  говорящим  слишком  дорого.  Потом  на  память
приходили  чадолюбивые  молочники:  безмозглые,  хищные  и  глухие.   Этот
врезавшийся  в  душу  образ  помогал  балансировать  между  равнодушием  и
ошибкой.
     За неделю до нового сезона любви последние малыши покидали  площадку.
Обычно Зау сам отводил их в ближайший поселок, откуда они разбредались кто
куда в поисках места. А Зау возвращался к песчаному холму и готовил его  к
приему нового поколения.
     Следующий год повторял предыдущий, а потом сам повторялся  с  началом
нового сезона. Катастрофы случались редко, хотя химические мастерские были
восстановлены и даже разрослись.
     Обычно больше всего жизней уносили  холодные  зимы  и  хищные  враги.
Порой случалось, что по весне Зау некого было отводить в поселок. Особенно
досаждали молочники, изобретавшие все новые и новые  каверзы.  Теперь  Зау
жалел, что Меза куда-то исчезла, и ее голоса давно не слышно.  Может  быть
она,  первая  заметившая  мутации  среди  молочников,  могла  хоть  что-то
посоветовать.  А  так  приходилось  бороться  вслепую,   почти   не   зная
противника.
     Воспитатель - это была работа, все признавали ее нужной; и  хотя  Зау
не сдавал на склады изделий, все  же  за  ним  резервировалась  и  еда,  и
кое-что из вещей. Заработок воспитателя было бы смешно сравнивать  с  тем,
что  получал  Зау,  когда  был  металлургом,  но,  с  другой  стороны,   в
университете вообще ничего  не  платили,  Мезе  с  товарищами  приходилось
полагаться лишь на себя и щедрость таких, как Зау. Хотя теперь Зау не смог
бы делиться с другими своим достатком. Впервые он столкнулся с  ситуацией,
когда заработка стало не хватать.  Не  на  жизнь,  разумеется,  здесь  его
требования всегда были скромны,  а  на  работу.  Молочники  наносили  свои
безжалостные визиты уже с появлением яиц, и  Зау,  видя,  что  капканы  не
спасают от напасти, решил испробовать яд. А  поскольку  личных  фондов  не
хватало ни на яд, ни на приманки, Зау пришлось зарабатывать их на стороне.
     Большие  болота  назывались  так  то  ли  по  традиции,  то   ли   по
недоразумению. На самом деле это  были  большие  поля.  Затянутая  илом  и
залитая водой низина ежегодно  засеивалась  съедобным  тростником,  рисом,
другими влаголюбивыми растениями, которые охотнее прочих  употреблялись  в
пищу говорящими. Туда и отправлялся Зау, когда ему не  хватало  нищенского
содержания воспитателя. Приходилось по колено  в  жидкой  грязи  укоренять
стебли рассады, убирать урожай, но больше всего трудов уходило на борьбу с
вредителями. Невидимая глазу мушка дырявила листья, портила цветки. Трижды
в сезон следовало обходить посевы и опылять их толченым в  пудру  порошком
серы. Желтый налет плыл по воде, не смачиваясь взлетал с  ее  поверхности,
но потом все же тонул, накапливаясь в торфяных толщах.
     Туда же под воду попадали и другие  вредные  вещества.  Семена  перед
зимним хранением окуривали, убивая жучков удушливым ядом, что  варился  на
нефтяных озерах. Перед посадкой зерно смешивали с черным порошком урановой
смолки. Когда Зау узнал об этом, он удивился и  испугался.  Он  знал,  как
действуют на живое соли урана и тория, и даже в гальванических  мастерских
никогда не пользовался ими. Но потом ему объяснили, что  без  радиационной
обработки нельзя надеяться на дружные  всходы,  а  что  касается  ядовитых
солей, то  смолка  нерастворима,  в  зерно  она  не  попадает,  а  надежно
задерживается рыхлым илом и остается там, в торфе.
     Поработав  на  полях,  Зау  хорошо  познакомился  и  с  ядами,  и   с
приманками. Молочники и здесь были первыми среди  вредителей,  безжалостно
портя урожай. А вот яд на них почти не действовал - привыкли к  яду  сотни
травленных поколений! Теперь дозы отравы на полях употреблялись такие, что
Зау рисковал погубить детенышей, даже в том случае, если никто из  них  не
тронет ядовитых приманок.
     Химическую войну Зау благоразумно прекратил не начиная, но  продолжал
работать  в  двух  местах,  потому  что  решил  строить  дом.  Новый   дом
потребовался для детей. Один год не приходился на другой, хотя обычно  они
отличались друг от друга не сильно.  Но  потом  случилась  страшная  зима,
солнце не показывалось несколько дней кряду, и к концу этих дней на  песке
не осталось ни одного живого детеныша. Их маленькие тела не смогли  прийти
в себя после слишком долгого оцепенения.
     Тогда-то, получив печальную возможность нарушить обет  молчания,  Зау
обратился к говорящим, требуя от имени  погибших  малышей  большей  к  ним
заботы. Он просил поставить на пляжике дом, чтобы в слишком холодные  ночи
детеныши могли в нем спасаться.
     Ответом было повторение общеизвестных истин: о детях  нельзя  слишком
печься, лишения оборачиваются к их же благу. А годы,  когда  погибал  весь
выводок, случались и прежде. Жалко, но... ничего не поделаешь.
     Не получив поддержки, Зау решил строить дом сам и вновь отправился  в
ту слишком свободную весну на поля, чтобы на  заработанное  приобрести  не
полагающийся ему лес и немудреное домашнее оборудование.  В  строительстве
Зау никто не помогал, но и не мешал. Это  было  его  дело,  его  право  на
эксперимент, пусть даже то был эксперимент над будущими  поколениями.  Зау
сам укладывал бревна, конопатил  стены,  устанавливал  грелку.  Родившиеся
новой весной малыши толклись  вокруг  него,  лезли  под  топор,  и  каждый
предлагал в дело свою щепочку, палочку или веточку.
     Строительство дома было приостановлено лишь однажды. Зау устанавливал
потолочные перекрытия, когда среди бела дня послышался звук, словно  сразу
на полную мощность заговорил ночной хор. Но на это раз в  хоре  был  всего
один голос. Зау обмер, забыв,  что  неудобно  держит  на  весу  потолочную
балку. Он понял, что где-то, может быть на другом континенте,  повторяется
высокая  трагедия  Хисса.  Мудрый  говорящий,  достигший   предела   своих
бесконечных лет, последний раз  держал  речь  перед  разумными.  Эта  речь
сильно отличалась от того, что говорил Хисс. Неведомый  старец  не  только
передавал живущим память предков, но и кричал о многом, что он сам  познал
и увидел в жизни.  Не  только  животный  мир  менялся,  беднея  на  глазах
долгожителя, не только уничтожались леса и  отравлялось  море.  Гибла  вся
планета. Жизнь на холодной земле существовала лишь благодаря  укутывавшему
ее одеялу из углекислого газа, создающего парниковый эффект. Не будь  его,
тепло уходило бы в пространство, и в мире стало бы так холодно, что выжить
смогли бы разве что птицы да вездесущие  молочники.  Что-то  подобное  уже
было в мире двести  миллионов  лет  назад,  и  возвращение  доисторических
времен казалось невозможным. Но тем не менее, в углекислотном  одеяле  уже
зияли рваные дыры,  которые  продолжали  расползаться.  Носитель  жизни  -
углерод оседал в меловых отложениях морских рифов, огораживающих  пастбища
аммонитов  и  белемнитов.  Уголь  уходил  под  песчаные  наносы  на  месте
иссушенных рыбных  садков,  пропадал  вместе  с  отравленным  илом  полей,
оставался в настилах гатей и фундаментах состарившихся домов. Каждое  лето
безвозвратно уносило из атмосферы углерод, и всюду эти  страшные  процессы
подстегивались умелой, знающей рукой говорящего. Не случайны суровые  зимы
- они будут еще суровей, не случайны дожди - ветры, рожденные еще  теплыми
и уже холодными зонами, поднимают с океана массу воды. Не зря  Зау  строит
дом, скоро без него детеныши вообще перестанут выживать. Только поможет ли
и дом?
     Детеныши не  много  поняли  из  услышанного,  а  Зау  долго  стоял  в
прострации,  привычно  сдерживая  мысли,  но  чувствуя,  как  против  воли
созревает в нем план очередного эксперимента.

     Когда был достроен дом и отпущено в жизнь первое поколение побывавших
там малышей, когда вновь пришел краткий весенний отпуск, который  Зау  уже
давно не посвящал любви, когда  наконец  появилось  свободное  время,  Зау
позволил себе обдумать появившийся полгода назад замысел.
     Он хорошо помнил свою неудачную попытку вновь пустить в дело  мореную
древесину, долгие годы пролежавшую под водой. Но сейчас он и не  собирался
использовать что-либо  по  второму  разу.  Надо  было  всего-лишь  вернуть
атмосфере похищенный у нее  углерод.  Для  этого  не  годились  затонувшие
бревна и тем более, напоенный водой слежавшийся торф. Зау  остановился  на
древнем угле, отложившемся в незапамятные эпохи и превратившемся в камень.
     Неподалеку от города, там, где река, на  которой  Зау  проводил  свою
медовую неделю, бурлила, переливаясь через пороги, на поверхность выходило
несколько пластов каменного угля. Минерал этот за полной ненужностью никем
не разрабатывался, так что всякий мог использовать его в любых целях.  Зау
решил вернуть углю жизнь. Сделать это можно было только с помощью огня.
     С вечноживым, подвижным всепожирающим пламенем говорящие сталкивались
лишь в смерти. Мертвых сжигали, так чтобы от них не оставалось  ни  единой
кости, освобождая место на Земле новым живущим. Нигде больше опасный огонь
не употреблялся, так что Зау пришлось идти  на  выучку  к  могильщикам.  В
грязных  городах  все  больше  погибало  повзрослевших,  но  еще   молодых
говорящих, так что появилась и такая профессия. Это было невеселое учение,
в могильщики шли почему-то исключительно пустоголовые,  которые  не  умели
толком объяснить, как добыть и поддержать огонь. Но все же Зау  разобрался
в этом, обзавелся он и необходимым для добывания огня инструментом.
     Развести огонь среди черных глыб угля оказалось  несложно,  хотя  сам
уголь долго не хотел разгораться. Наконец, он взялся  жарким  беспламенным
огнем. Легкий смолистый  дым  костра  сменился  беспросветными  удушливыми
клубами,  так  напоминавшими  ядовитую  гарь  нефтяных  мастерских.   Зау,
лихорадочно вспоминая, нет ли поблизости детских колоний,  кинулся  гасить
огонь. К сожалению, этому его не научили вовсе. Задыхаясь  и  перхая,  Зау
голыми руками растаскивал исходящие багровым жаром  угольные  комья,  лишь
сильнее разнося огонь. Он не чувствовал жара и сперва не обращал  внимания
на то, как трескается чешуя на запястьях и вздувается волдырями ошпаренная
кожа. И лишь потом острая боль заставила его прекратить бестолковую работу
и вывалиться из пламени.
     Дымное облако расползалось по окрестностям. Зау  бежал  сквозь  едкую
тьму,  нечленораздельно  мыча  от  боли,  словно   дошедший   до   экстаза
пустоголовый. Руки,  вначале  не  чувствовавшие  огня,  вспухли  и  болели
нестерпимо.
     Пожар остановить не удалось. Огонь ушел вглубь земли, и еще несколько
лет из расщелин поднимались  дымные  фонтаны,  а  берег  реки  был  усыпал
крупной копотью. Гарь мешалась с водой, поганя чистое дно, в реке  исчезли
заводи с желтыми точками кувшинок, погибло, быть может, последнее  в  мире
лежбище карликовых речных плезиозавров.
     Год Зау не работам: болели руки. Зау надолго превратился в  инвалида.
Его из милости кормили, а жил он на  детской  площадке  в  собственноручно
построенном доме. По утрам уходил от  детей  на  безопасное  расстояние  и
думал. В праздную голову приходили невероятные идеи, представлялось, будто
сожженный пласт угля был когда-то, задолго до появления говорящих, залитым
водой полем, и кто-то, опасаясь за урожай, посыпал  его  удушливым  серным
порошком, обрабатывал радиоактивными коллоидами. О чем тревожиться? Ил все
поглотит, уголь все впитает. Вот и ушел уголь в  землю  навсегда,  остудив
воздух и море, и беда тому, кто вздумает  ковыряться  в  старых  помойках,
добывать антрацит и сланцы: вместе с углем освободится и упадет  кислотным
дождем пленная сера, и вонючая гарь, и невидимая урановая  гибель.  А  без
этого углерода, когда-то кутавшего и гревшего землю, в мир явится - и  уже
идет - Великий Холод.
     Логично все получалось и стройно. Почти как  у  Мезы  в  ее  бредовых
фантазиях.  Вот  только  кто  мог  в  древности  возделывать   эти   поля?
Неповоротливый мокрокожий мастодонтозавр или  клыкастая  иностранцевия  со
скошенным лбом? Или гигантский диплодок с мозгом улитки, первый из  зверей
истребленный предками Зау за то лишь, что был  слишком  легкой  и  большой
добычей? Конечно, никто из них не смог бы так надежно уничтожить мир,  это
под силу лишь разуму.
     А спасти мир вряд ли сумеют и разумные.
     Однажды, в минуту надежды, Зау посчитал, сколько углекислоты  он  так
катастрофически вернул в оборот. Результат получился столь  ничтожен,  что
не стоил и упоминания.
     Болели руки, болела голова. Выхода впереди не было.

     Вторую неделю лил  дождь.  Мелкие  капли,  не  по  летнему  холодные,
безнадежно выравнивали песок  пляжа,  которому  давно  пора  быть  взрытым
сотней  маленьких  ног.  Но  берег  оставался  пуст,  и  холмики   кладок,
сбереженные от набегов молочников, почти сравнялись с землей. За последнее
десятилетие это был второй такой год, и Зау уже знал, что ему ожидать.  Он
разрыл один из холмиков. В нос ударил запах смерти. Никто не вылупится  из
яиц, равнодушно брошенных в холодную мокреть.
     Опустив тяжелые, в шрамах и струпьях давних ожогов руки, Зау побрел к
дому. Он привычно сдерживал мысли,  хотя  сейчас  можно  было  говорить  в
полный голос, можно было кричать...
     Вечером Зау разложил у воды  погребальный  костер  для  неродившихся.
Когда огонь прогорел - залил угли,  теперь  он  знал,  как  это  делается.
Смотрел на курящийся белый пар, перебирая в уме варианты поведения.
     Теплый дом, уже не первый на этом пляже - первый давно  сгнил  -  мог
спасти и до поры спасал малышей. Но для яиц дрожжевая грелка не  годилась,
им  было  нужно  горячее  солнце.  Хорошую  температуру  могли   бы   дать
электрические нагреватели, но их шум еще в яйце убьет разум детенышей, они
родятся глухими. А глухой говорящий - все  равно  что  мертвый.  Есть  еще
огонь, но он слишком горяч, и к тому же, вряд ли  найдется  сила,  которая
заставит его развести огонь в доме.
     Впереди пустой год, за это время можно было бы что-нибудь  придумать,
- но что можно придумать одному? Давно уже говорящие,  задавленные  бедой,
которую сами же вызвали, решают лишь сиюминутные вопросы. Много лет нет  в
городе университета - братства разумных, готовых  бескорыстно  взяться  за
исследование любой проблемы. Они не сумели помочь в главном,  и  их  стало
накладно кормить.
     И теперь остается, вопреки очевидному, надеяться, что  следующий  год
окажется удачнее предыдущего, а освободившееся время тратить на подготовку
к зиме, потому что зимой теперь и взрослого говорящего тянет в  сон,  если
он слишком долго пробудет на улице.
     Летние месяцы ушли на пустые заботы о себе самом, а  зима  уничтожила
последние надежды на чудо. Зимние дни стали такими холодными, что брожение
в грелке почти прекратилось, и даже дома приходилось быть начеку, чтобы не
уснуть ненароком.
     И вот однажды утром, с трудом продержавшись до света, Зау увидел, что
комната выстыла совершенно. Мороз победил грелку.
     Зау распахнул дверь и собственными глазами увидел смерть - то, что он
знал лишь теоретически, что предсказывали  чудаки  из  университета.  Вода
замерзла и стала твердой, вместо дождя с неба сеялась мелкая белая крупка.
     Жизнь на берегу кончилась, надо было уходить.
     Зау собрал свой инструмент, постаревший как и он  сам,  стершийся  от
времени, аккуратно притворил  дверь  дома,  последний  раз  обошел  пустой
детский пляжик.  Ветер  нес  над  песком  снежную  пудру.  Снег  зализывал
пятипалые следы, оставленные ногами Зау, одинокая белая цепочка  рассекала
мир детства. Зау наклонился, погрузил в  песок  обе  руки.  На  смерзшемся
песке рядом со следами ног четко отпечатались две пятерни -  оттиски  рук,
искалечивших мир. Выемки заносило снегом, потом поверх снега их  забросает
песком и, если никто больше не будет жить на этом пляже, то  следы  так  и
останутся там, в слежавшейся толще, уйдут в  глубь  земли,  окаменеют,  и,
может быть, это будет самым долгим, что оставит он после себя.
     Зау стряхнул ледяную сонливость, начавшую охватывать его, и  поспешил
к городу.
     Зиму  он  провел  в  городе  вместе  с  немногими   оставшимися   там
собратьями. Колония жалась ближе к электрогенераторам, превращавшим всех в
подобие пустоголовых, но в то же  время  несущих  тепло.  Питались  жители
старыми запасами, которые приходилось разваривать в горячей воде.
     Окрестности города, когда-то плотно обжитые, были  отданы  во  власть
молочников. Молочники вышли из нор. Притерпевшиеся  ко  всему,  травленные
ядом и радиацией, привыкшие  к  холоду  и  темноте.  Теперь  их  ничто  не
сдерживало - они множились и менялись на глазах. Какой удачей было бы  для
Мезы увидеть это разнообразие отвратительных форм! Иные  грызли  дерево  и
питались, кажется, одной корой, другие пожирали собственных собратьев,  но
все были мерзки и многочисленны. Они  появились  даже  в  домах,  так  что
капканы Зау никогда не оставались без работы.
     Жить в городе, мучаясь от  круглосуточного  рева  электропечей,  было
невыносимо тяжело, и, с трудом дождавшись весны, когда зазеленел, казалось
напрочь убитый морозом ивняк, а  со  дна  оттаявших  луж  всплыли  ожившие
лягушки, Зау покинул город. Он двинулся на юг, откуда тянул теплый ветер и
летели возвращающиеся птицы. Там, судя по всему, еще оставалась нормальная
жизнь, если можно, конечно, называть происходящее нормальной жизнью.
     Впереди были сотни лет и тысячи километров бегства.

     Он потерял счет времени и местам. Долины рек  и  суровые  плоскогорья
проплывали  мимо,  не  врезаясь  в  память,  а  лишь  истирая   ее   своей
необязательностью. Месяцы и десятилетия  упруго  сжимались  и  рассыпались
трухой секунд, пропуская сквозь себя идущего.
     Иногда Зау встречал поселения говорящих внешне вполне  благополучные,
но он замечал, как мало там живет  молодых,  видел,  как  расползаются  от
городов пятна рукотворных пустынь, - и уходил дальше. Никто не шел за  ним
следом, говорящие оставались на местах, жертвуя  разумом  и  будущим  ради
сегодняшнего удобства и тепла.
     Случалось, в закрытых от ветра долинах попадались нетронутые  уголки,
где Зау хотел бы жить.  Тогда  он  останавливался,  строил  дом,  ловил  и
приручал животных, если они еще водились в  этой  местности.  Но  проходил
десяток лет, зима догоняла Зау, и он бежал, оставляя жилище, бросив все.
     И наконец, он достиг предела. С гребня серой источенной ветром  скалы
он увидел океан. Материк был перейден из конца в  конец.  Дальше  пути  не
было.
     Под ногами мелко хрустел ракушечник - витые  и  двустворчатые  домики
морских существ, погубленных во время чужих попыток остановить  выстывание
атмосферы. Тем, кто жил здесь когда-то, удалось, опрокинув в море миллионы
тонн  ядохимикатов,  уничтожить  микроскопический  известковый   планктон,
поглощавший драгоценный углекислый газ. Но вслед за планктоном и кораллами
погибли упрятанные в раковины спруты - аммониты и стремительные белемниты,
исчезли, лишившись пищи, эласмозавры и плезиозавры, чьей печени Зау так  и
не отведал,  пропали  пережившие  многие  эпохи  шустрые  рыбоящеры.  Море
опустело и потомки незадачливых рыболовов отошли на север,  их  выморочные
поселения Зау оставил позади.
     Но все это было напрасно, Великая  Зима  приближалась.  Углекислотная
шуба истончалась с каждым годом, планета замерзала. И вот холод загнал его
сюда - на южную оконечность земли. Здесь ему предстоит  строить  последнее
убежище, спасаться в нем и ждать неведомо чего, без надежды дождаться.

     Океан ударял холодной волной в обрыв берега. Соленые брызги  залетали
наверх, высыхали, покрывая колючей сединой  кожу.  Зау  стоял,  напряженно
вслушиваясь. Тишина. Ни одного голоса. На всем берегу, а может быть, и  на
всем материке, он единственный нарушает безмолвие, посылая  в  мир  полную
отчаяния мысль.
     За спиной громоздится лес:  корявые,  изуродованные  стволы  -  ветер
свищет меж  безлистных  ветвей.  Это  ничего,  лес  оклемается,  если  ему
позволит погода. Он сейчас без листьев, потому что зима  и  холодно.  Даже
сюда, на южную точку континента,  пришел  зимний  холод.  Все  время  льют
дожди. Никогда раньше их столько не было - бесконечных, мелких,  изводящих
душу. Облака загораживают солнце,  от  этого  холодает  еще  быстрее.  Зау
невесело вздохнул: даже сейчас он ищет объяснения происходящему.
     Из-за  леса  донесся  тонкий  вой.  Там  бродят  группы   молочников,
осмелевших, ставших опасными. Сбылось  безумное  видение  Мезы:  говорящие
съели свою землю, и молочники без помех догрызают то, что осталось.
     Где-то за морем - материки Гондваны. Там тепло, там еще  должны  жить
говорящие. Но уже давно не  слышно  оттуда  голосов  -  то  ли  не  с  кем
беседовать через море, то ли и там беда, и разум задохнулся в  собственных
отбросах. Впрочем, даже если там и живы разумные, им не удастся отсидеться
в теплых землях. Пройдут эпохи, но когда-нибудь страны  соединятся,  и  по
дну бывшего моря хлынут орды глухого, беспощадного,  ко  всему  привыкшего
зверья. Если они на его глазах так изменились, то что же будет потом...
     Темнело. Воздух быстро холодел, и Зау поспешил к дому. Там тоже  было
холодно, грелка работала плохо. Зау прикрыл дверь и начал раскладывать  на
камнях набранные днем ветки. Еще один бессмысленный и опасный эксперимент.
Мысль не может успокоиться, хотя надежды на победу давно нет. Что  делать,
таким он создал себя - сначала его покинут силы и только потом разум.
     Огонь затрещал, вскинувшись по ветвям. Комната сразу осветилась,  Зау
стал хорошо видеть. Он осторожно взял еще  одну  ветку,  бросил  в  огонь,
быстро отдернув руку. В комнате постепенно становилось тепло,  Зау  ощущал
это по тому, как исчезала сонливость. И все же его  не  оставляло  чувство
обреченности. Во все века огонь разводился лишь для того,  чтобы  хоронить
умерших, давний опыт с углем был не в счет. И теперь Зау  казалось,  будто
он хоронит самого себя.
     Синие клубы дыма плотным слоем собирались  под  потолком.  Дыму  было
некуда деваться, постепенно он заполнил помещение, заставив  Зау  лечь  на
пол. Но вскоре дым достал его и там. Несколько минут Зау лежал, не дыша  и
часто моргая, чтобы  умерить  резь  в  глазах,  потом  выскочил  на  улицу
отдышаться и проветрить  дом.  Дым  повалил  следом  из  открытых  дверей.
Почему-то его не становилось меньше, густые клубы выплывали  из  проема  и
тут же сливались с затянутым облаками ночным небом. Зау сунулся  в  дом  и
увидел, что в комнате горит  пол.  Должно  быть,  угли  провалились  между
подложенных камней. Зау плеснул в огонь  запасенную  заранее  воду,  потом
метнулся было к берегу, но сделав два шага, остановился. В темноте  он  не
видел абсолютно ничего и мог лишь разбиться, упав с обрыва.
     Дом горел. Теперь с лихвой хватало и тепла, и  света,  только  тушить
было нечем и незачем. Зау стоял и рассматривал свои праздно висящие  руки.
Неужели это он? Неужели это его руки? Когда  он  успел  стать  таким?  Это
скорее лапы Хисса,  натруженные  и  уставшие.  Завтра  с  утра  ему  снова
придется браться за работу. Одному, без помощников таскать бревна, строить
дом, ночами спасаться у костров... Для чего? Чтобы в одиночестве протянуть
еще несколько сотен мрачных лет? А потом? - Зау шевельнулся.  -  Потом  он
доживет до своего предела и перед смертью расскажет историю жизни и гибели
могучей цивилизации говорящих. И может быть, если на материках Гондваны  -
в Африке или Индии - есть еще разумные, они услышат его, и это поможет  им
хоть в чем-то. Далеко Африка...
     К утру пожарище остыло. Бледное солнце выбралось  из-за  горизонта  и
тут же пропало среди облаков. С неба привычно засеяло мелкой  водой.  Зау,
вяло двигаясь, натаскал сучьев, выломал в лесу два ствола, но  донести  их
до берега не смог. Он понимал, что не сумеет  разжечь  насквозь  промокший
хворост.
     Перед закатом налетел ветер и разогнал тучи, выстрелив на прощание  в
лицо снежным залпом.
     Зау не мерз, он лишь чувствовал, как мороз сковывает  его,  убаюкивая
бездонной чернотой сна. Трудно ступая, Зау вышел к  пожарищу.  Под  ногами
хрустел лед.
     Остывшее солнце тяжело падало к горизонту, раздвигая размытые остатки
туч. Наступил вечер. Один из бесчисленных вечеров на планете Земля. Скорее
всего, для него этот вечер станет последним.
     Ветер гнал к берегу мутные валы. Но ни один плавник не мелькал  среди
белых гребней. И воздух не прочерчивала распяленная тень рамфоринха,  лишь
несколько чаек-ихтиорнисов бестолково бились в воздушных  струях.  Свистел
ветер, и в тон ему с пустой земли доносилось тонкое подвывание.  Молочники
дождались своего мокрого и холодного часа.
     Солнце скрылось, лишь карминовая полоса заката кровавила небо. Быстро
темнело, беспомощные глаза не могли служить Зау. Но все же, повернувшись к
лесу, Зау увидел  полукруг  горящих  точек.  Заметив  движение,  молочники
отскочили, переливчато перекликаясь. Даже эти, новые,  они  были  ничтожно
слабы по сравнению с ним, но они умели ждать, а за их спинами стояли  тьма
и холод.
     Зау шагнул  вперед,  сознавая,  что  бесцельно  тратит  остатки  сил.
Огненная цепь рассыпалась, охватывая его со всех сторон.
     Полоса заката обуглилась, слившись с чернотой.
     Молочники выли.
     "Оставлять этой пакости Землю, - с трудом подумал Зау, - обидно..."

                            Святослав ЛОГИНОВ

                                 ЗАМОШЬЕ

                                          Наша родина Псковшина да Доншина

                                  КОМАР

     Весь август с Петрова дня держалась мокрая жара, травы никак не могли
отцвести, а маслята и волнушки в березняке сгнивали, не успев появиться на
свет. Зато в сентябре, когда все - и дачники, и  деревенские  кинулись  на
мох за ягодой, в низовом бору высыпало видимо-невидимо лубянок  и  толстых
слизких серух. И хотя Настя знала, что внучка с  мужем  не  сегодня-завтра
прикатят забирать клюкву, но все же отправилась в сосняк. Жить зиму чем-то
надо, а кадка, в которой обычно  солились  грибы,  с  самой  весны  сохнет
кверху дном в клетушке.
     Идти в сосняк тем же путем, что и на  мох:  полем  мимо  огородов,  а
потом через ивовые заросли по дороге пробитой трактором. Так просто  через
иву  не  пройдешь  -  кусты  переплелись  и  стали  стеной.  Сейчас  стена
поднималась сухая, безлистная и просматривалась  насквозь.  Кусты  погибли
летом, после того, как полный день кружил над полями самолет,  поливая  их
сверху какой-то пакостью. Летчик попался нежадный - досталось и  огородам,
и ивняку по ту сторону поля. Огороды оклемались, картошка выбросила  новую
ботву и пошла в рост. Лишь у  дачников  (свои  баловством  не  занимаются)
сгорел горох на грядках. А вот ивняк засох, стоял черный и хрусткий. После
зимы выгонят в поле коров, Ванька-пастух  по  бездельной  привычке  начнет
палить сухую траву, с нею заполыхают мертвые кусты, а там и лес  возьмется
негасимым низовым пожаром. Потом  на  пожарище  явится  вездесущая  ивовая
поросль, и через несколько лет все станет по-старому,  только  леса  будет
меньше, а ивы больше. Дело знакомое, так уже бывало.
     Налитая водой тракторная колея выходила к лесу и  обрывалась.  Дальше
машине пути нет,  трактористы,  собравшись  за  ягодами,  оставляли  здесь
трактора и шли своими ногами. Тропа на  мох  уводила  прямо.  Настя  сошла
вправо, где в черничном кочкарнике приглядела грибные места.
     Желтая лубянка, каждая побольше блюдца, гриб спорый и  чистый.  Червь
ее портит редко, боится белого сока. Попадались и подберезовики  с  черной
головой и синеющей мякотью. Их Настя тоже брала -  сушить.  А  то  Леночка
приедет, спросит ведь сушеных  грибков.  Скоро  набирка  оказалась  полна.
Настя присела на поваленную соснину, переложить грибы в заплечный короб.
     Сзади захрустели  под  тяжелыми  сапогами  ветки.  Нюрка,  соседка  и
дальняя свойственница перешагнула через соснину и уселась рядом с Настей.
     - Ага, - гулким басом сказала она, - а  я-то  гадаю,  кто  все  грибы
обломал...
     - Лес большой, - отозвалась Настя. - Все не оберешь.
     - Не говори, - прогудела Нюрка, - повадилось народу...
     Она развязала мешок, принялась быстро перекладывать грибы. Берестяная
набирка была у Нюрки чуть не с ведро, и короб вдвое побольше настиного. За
глаза Нюрку звали Хап-бабой. Она была чуть не  самой  молодой  в  деревне,
всего год как вышла на пенсию, и единственная держала справное  хозяйство.
Остальные по старости и одиночеству уже не могли исполнять всех работ.
     - Комарья-то  сколько,  ворчала  Нюрка,  на  секунду  распрямляясь  и
отмахиваясь рукой. - Когда они только пропадут, ироды? Сентябрь уже.
     - А вот будет январь, так и пропадут, - подзудила Настя.
     - Ну тебя, - обиделась Нюрка. - Как  ты  их  только  терпишь?  Так  и
вьются над тобой.
     - Пусть вьются. Они меня не кусают. Покружат и улетят.
     - Ври-и-и!.. - протянула Нюрка. - Вон на лбу сидит, как нажрался.
     Настя провела  ладонью  по  лицу,  с  легким  удивлением  глянула  на
окровенившиеся пальцы.
     - Значит, ему надо, - сказала она.
     - Коли надо, зачем раздавила-то?
     - А чтобы не хапал больше, чем унесть может.
     Нюрка  поняла  насмешку,  сердито  засопела,  отбросила   в   сторону
последний гриб - смявшийся старый  подберезовик  с  мокреющей  губкой,  по
которой уже ползали желтые черви, затянула мешок и поднялась.
     - Гляди, Наська, - пробасила она, - доегозишься. Семьдесят лет  бабе,
а дурная, ровно девчонка.
     - За мою дурь с меня и спросится, - ответила Настя и тоже поднялась.
     Добрать опустевшую набирку  было  делом  нескольких  минут,  и  Настя
двинулась к тропе. Уже при самом выходе ей снова повстречалась Хап-баба.
     - Наська! - крикнула она издали. - Я там комара  пришибла!  На  тропе
лежит, бедненький, смотри не задави!
     Вот шалая баба! - Настя в сердцах плюнула и пошла в сторону  деревни.
И лишь через несколько шагов поймала  себя  на  том,  что  зорче  обычного
смотрит под ноги, словно и впрямь может  среди  стоптанного  мха  углядеть
прибитого Нюркой комара.
     На болотную ягоду год случился удачным, и хотя целыми толпами  бежали
с поезда городские, Насте они не были помехой. Пришлых  поджимал  обратный
поезд: не поспеешь на "шанхай" - куда деваться с ягодой? Городские паслись
по закраинам, лишь длинноногие  мужики  успевали  дошагать  к  островам  в
середине мха, но времени им оставалось совсем немного, и,  стоптав  ягоду,
мужики убегали пустые.
     Настя же, натянув поверх сапог сшитые из  пластиковых  мешков  чулки,
захаживала в такие места, где другие старухи опасались появляться. Парни в
высоченных болотниках, конечно, портили ягоду и там, но  все  стоптать  не
могли, так что меньше чем по ведру Настя со  мха  не  притаскивала.  Нюрка
тоже не боялась мокрющих мест,  и  иногда  Настя  замечала  посаженный  на
верхушку усохшей сосенки ком мха, а где-нибудь неподалеку и согнутую спину
товарки. Подходить друг к другу на мху, выхватывать из-под рук ягоду  было
не принято, и Настя сворачивала в сторону.
     Осень шла богатая. В холодной кладовке добирался второй мешок клюквы,
в кухне над печкой множились вязки  черных  грибов.  Двухведерная  кадушка
была  уже  полна,  и  пожелтевшие  лубянки  доходили  под  толстым   слоем
смородинного листа. Со дня на день должна была приехать Леночка.
     К концу сентября пошли заморозки, по утрам трава седела инеем.  Грибы
пропали, только городские ковыряли  зеленухи  и  опят,  которые  Настя  за
тонконогость почитала поганками. Зато клюква размягчела и  стала  сладить,
на нее слетелась вся птица, клики  журавлей  прорезали  холодный  утренний
туман.
     Настя с мешком за плечами возвращалась со мха. Издали  она  заметила,
что верхушки яблонь в саду возле дома ходят ходуном. По тому как  открыто,
по хозяйски обтрясали яблони, Настя сразу поняла, что Леночка приехала.
    Возле дома стояли сколоченные из бревен тракторные санки. На краешке
санок сидел зять Володя и сосредоточенно курил. Увидав Настю, он
поднялся.
     - Вот и хозяйка! - сказал он. - А я уж хотел уезжать, не повидавшись.
     Леночка, разроняв собранные яблоки, бежала из сада.
     - Бабуля! А я ключей не нашла!
     - Ты еще реже приезжай, так и вовсе позабудешь, и где ключи лежат,  и
где дом стоит.
     Дома Настя первым делом стала затапливать печь. Раз приехала Леночка,
значит,  на  столе  должна  быть  драчена.  В  плите  ее  как  следует  не
изготовишь.
     Володя вытащил и уложил на санки оба клюквенных мешка.
     - Негусто однако, - заметил он. Знал бы,  что  тут  столько,  Саню  с
трактором подряжать бы не стал.
     - Бабушка, это что, все?.. - страшным шепотом спросила Леночка. - Тут
только-только самим хватит! Я же тебе говорила, что в этом году за сданную
клюкву сапоги итальянские дают.
     - Ноги за сапогами не ходят, - сказала  Настя.  -  Молода  была,  так
зараз по полмешка приносила.
     - Пять рублей ведь Сане отдал, - посетовал Володя. - Ему  все  равно,
на тракторе сколько везти.
     - Яблок возьми, - сказала Настя.
     - К бесу яблоки, - вдруг  оживился  Володя,  -  ты  баб-Настя,  лучше
скажи: лук родился?
     - Родился. Возьми, сколько там надо...
     За молоком и яйцами для драчены пришлось бежать к Нюрке.  Сама  Настя
не справлялась уже с коровой, а в  этом  году  и  кур  не  завела.  Только
поросенка за пятьдесят рублей купила весной. Яичками, молоком  и  сметаной
на скоромные дня приходилось одалживаться.
     Леночка уныло ковырялась в сковородке. Уплывшие сапожки не давали  ей
покоя. Володька быстро, почти не жуя, глотал куски драчены.
     - Эх, - сказал он вдруг, - такая знатная закусь и всухую пропадает!
     Настя промолчала.
     - Ну ладно, не жидись, - настаивал Володька. -  Я  же  знаю,  у  тебя
есть.
     - Ты что ли привез? - хмуро спросила Настя.
     Водка у нее действительно была.  Целая  еще  непочатая  поллитра.  Но
стравить ее Володьке Настя никак не могла.  Пора  уже  навоз  под  будущую
картошку в огород вывозить,  это  значит,  идти  к  Ваньке-пастуху  или  к
одноглазому Лехе в Андреево. А  теперь,  после  постановления,  мужики  за
деньги стараться не будут. Ныне к деревне без водки никуда. Не Володька же
будет таскать навоз. И Настя осталась сидеть,  не  пошла  за  припрятанной
бутылкой.
     Володя понял, что угощения не будет.
     - Жадная у тебя бабка, Ленок, - сказал он, вылез из-за стола и  исчез
в сенях.
     Под окном затарахтел санькин трактор.
     - Вы уже? - спросила Настя. - И не заночуете?
     - Я останусь до завтра, - успокоила Леночка. - А Володя поедет. Ему с
утра на халтуру надо.
     Настя убралась с посудой, вышла в сени. Все двери: на улицу, в  хлев,
кладовку были распахнуты. Леночка, стоя  посреди  кладовки,  сосредоточено
запихивала в мешок заплетенные в косы вязки чеснока. Два мешка с луком уже
стояли рядом с клюквой. Красный от натуги Володька, обхватив двумя  руками
кадушку с грибами, волок ее к саням.
     - Кадушку-то куда? - тихо ахнула Настя.
     - Не бойсь, никуда  твоя  кадушка  не  денется,  -  отдуваясь  сказал
Володя. - Сказал, что привезу обратно, значит так и будет.
     Настя больше не вмешивалась  и  не  помогала.  Она  только  стояла  и
смотрела.
     Встала на сани кадушка, рядом поместились три ведра пареной  брусники
и перевязанный старой юбкой короб с набранными Леночкой яблоками.
     - Ой, тяжело как! - сказала Леночка. - Ведь в поезд не сядешь.
     - Ничего, мужики на станции пособят, - успокоил Володя.
     Он уселся на соломе рядом с вещами, обняв их сколько  мог,  чтобы  не
попадали от толчков, и кивнул ожидающему в тракторе Сане. Трактор  дернул,
санки, оставляя в земле две глубокие борозды, потащились следом.
     - Как он там справится, бедный? - сказала Леночка.
     - Грибы сушеные забыли, - словно отвечая ей, проговорила Настя.
     - Ничего, они не тяжелые. Я завтра поеду - захвачу.
     Настя обошла дом, аккуратно прикрывая распахнутые двери.
     Володька  уехал  -  ну  и  ладно.  Теперь  они  вдвоем   с   Леночкой
посумерничают. Загребущие все-таки руки у парня. Надо же, дубовую  кадушку
уволок! И назад не привезет. Поленится.  Теперь  грибы  в  ведра  запасать
придется. Лубянок уж не найти, остается опята брать. Ну так что ж,  другие
берут и хвалят. Опенок, хоть и малый гриб, но тоже спорый, кучами  растет.
Только сегодня, возвращаясь со мха, Настя заметила здоровенный  выворотень
весь желтый от молодых опят. Вот и пригодится находка, все-таки зима будет
с грибами.
     Леночка, отправившаяся в обход дома, спустилась с чердака.
     - Что я нашла!.. - сказала она. - Там наверху еще мои куклы лежат.  Я
думала их давно в печке пожгли. А они лежат.
     - Пусть лежат, - сказала Настя. - Пригодятся.
     - Ты у меня запасливая! - засмеялась Леночка. - Пойдем чай пить.
     Ночью спалось плохо. Вроде бы  вечер  прошел  как  надо,  за  чаем  и
разговорами, а спалось плохо. Мыши ли громче обычного шуршали  за  обоями,
или слишком жарко было в дважды топленной избе, но уснула Настя далеко  за
полночь. И почти сразу проснулась от того, что  сквозь  сон  ей  почудился
тонкий, зудящий, комариный писк. Хотя какие тут могут быть комары? Пропали
комары давно.
     Настя медленно провела ладонью по лицу  и  вздрогнула,  почувствовав,
что пальцы стали влажными  и  липкими.  И  так  странно-знакомо  было  это
ощущение, что Насте померещилось, будто  она  различает  в  сплошной  тьме
кровавые пятна на концах пальцев.
     - Зачем раздавила-то? - вспомнился нюркин голос.
     - А чтобы не хапал больше, чем унесть может...
     Настя поднялась с постели. Непонятная тоска холодными пальцами  сжала
грудь. Шумно сдвинув стул, Настя сделала в темноте три шага, опустилась на
холодные плахи пола. Где-то впереди, в красном углу висели иконы. Настя не
часто вспоминала о них. По праздникам ходила в церковь в Погост, остальные
дни обходилась так. Домашнее благословение не казалось  святым,  и,  когда
случалось, по одиночеству Настя беседовала с ликами, то в этих  разговорах
было   немного   почтительности.   Егория-победоносца   фамильярно   звала
судариком, Николу - старичком, деву Марию - так и вовсе "девахой".
     - Что, деваха, жалеешь своего парня-то? - спрашивала  Настя,  обтирая
пыль. - Жалей.
     И вот теперь, стоя на коленях перед невидимыми  досками,  Настя  била
поклоны, не зная, на что жаловаться, чего просить.
     Леночка заворочалась под одеялом и, проснувшись, испуганно позвала:
     - Бабуля, ты что?..
     - Грех... - выдавила Настя.
     - Да какой у тебя грех? - Леночка нашарила на столе  коробок,  зажгла
спичку.
     - Комара убила. Совсем, насмерть.
     - Ты что, с ума рехнулась?!
     Леночка прошлепала босыми ногами к выключателю. Комнату залил  яркий,
чужой свет.
     - Что ты, бабуля, опомнись, какой комар?
     - Комар, - повторяла Настя. - Он ко мне по-хорошему, без трактора,  а
я его насмерть убила. Грех...

                                  ЯЩЕРА

     Последние сотни метров дались  особенно  тяжело,  кочкарник  шел  как
специально неровный, выдергивать ногу из хищно  хлюпающего  мха  было  все
труднее. А под конец у самого берега, как это обычно  бывает,  встретилась
топкая полоса, и пришлось тащиться вдоль нее, выискивая упавшую березу.  И
как странно было почувствовать под ногами твердую землю,  идти,  удивляясь
быстроте и легкости ходьбы.
     Впрочем, легкости  хватило  ненадолго.  Крутой,  словно  искусственно
насыпанный склон и высокая, никогда не  кошенная  трава  останавливали  не
хуже болота.  Пройдя  лишь  несколько  метров,  мужчины,  не  сговариваясь
опустились на землю,  отставили  туески,  на  дне  которых  перекатывались
шарики морошки, и освободились от рюкзаков,  полных  все  той  же  твердой
ягоды. Георгий принялся с кряхтением стаскивать  сапоги,  Артем,  знающий,
сколько еще предстоит идти по мокрому, благоразумно не стал разуваться.
     Дети же повели себя совершенно по-разному. Андрюха, впервые  попавший
в подобную передрягу, и не нашедший никакой прелести в хождении по болоту,
даже не вышел на  материк,  красный  и  потный  уселся  на  валежине,  зло
отмахиваясь от наседавших слепней. Даша,  ради  которой,  собственно,  был
сделан этот почти двухкилометровый крюк, сначала вертелась вокруг  Андрея,
уговаривая его скорее бежать на вершину, где земляника, и  откуда  все-все
видно, но Андрей и от нее отмахивался, словно от кусачей мухи. Поняв,  что
от Андрюшки толку не добьешься, Даша  ускакала  на  вершину  одна.  Вскоре
сверху донесся крик:
     - Папа, гляди, где я!
     Артем отыскал фигуру дочки среди ветвей и крикнул:
     - Молодец!
     - Смотри, куда забралась? - удивился Георгий, - как бы не убилась...
     - Не убьется, - успокоил Артем. - У  нее  тут  все  деревья  освоены.
Тарзанит вовсю, совсем одичала.
     Мимо с независимым видом прошел Андрей. Земляника и неохватные  сосны
с толстыми, удобными для лазания сучьями соблазнили и его.
     - Пошли и мы, - позвал Артем. - С вершины вид потрясающий.
     - Чего смотреть-то? Болото, - сказал Георгий, но тоже поднялся.
     Остров, к которому они так долго шли, представлял собой крутой  холм,
метров на двадцать  взлетавший  над  окрестными  мхами.  Он  плотно  зарос
строевым лесом и от этого казался еще  выше.  Было  совершенно  невозможно
понять, как на ровном месте могла образоваться эта чудовищная по  величине
и к тому же совершенно правильной формы куча песка.
     Тяжело дыша, мужчины выбрались на вершину.
     - Да!.. - потрясенно протянул Георгий.
     Одно дело знать, что  находишься  в  самом  сердце  мохового  болота,
рассуждать, что в длину в нем километров сорок, а  в  ширину  чуть  меньше
десяти - другое дело увидать  это  своими  глазами.  Пейзаж,  казалось  бы
примечательный лишь своим однообразием, в таких масштабах обретал значение
вселенского   символа.   Всюду,   покуда    различал    взор,    топорщили
японски-изогнутые ветки, усаженные почернелыми старыми шишками,  чахлые  в
рост человека сосенки.  Свободные  от  карликовых  сосен  мокрые  речажины
уходили вдаль длинными ярко-зелеными языками. Пятна высокого красного  мха
казались каплями  охры,  сорвавшимися  с  кисти  титанического  живописца,
осмелившегося писать этот слишком большой даже для  него  простор.  И  без
того далекий лес  отодвинулся  еще  дальше,  окунувшись  в  голубой  туман
горизонта. Лишь несколько островков вроде того, на котором они стояли,  но
поменьше, создавали необходимую каплю разнообразия.
     - Страшно, - сказал Георгий, кивнув вниз. - Туда спустишься, и ты как
на блюдце у кого-то. Или, еще хуже - под микроскопом. Ты  -  инфузория,  а
оно сверху, огромное. Теперь понимаю, почему предки бога изобрели.
     - Лось бежит, - перебил Артем,  показывая  пальцем  на  серое  пятно,
плывущее среди засохших вершинок. - Ребятня, лося видите?!.
     - Ура!.. - завопили с соседних деревьев.
     Лось продолжал двигаться, не меняя хода, и вскоре скрылся за одним из
островов.
     - А ведь нам пора, - спохватился Артем. - Дома уже волнуются, что нас
с детьми так долго нет.
     Когда они спустились вниз и гуськом двинулись  по  вымешенной  ногами
ягодников моховой тропе, Артем произнес, обращаясь сразу и к товарищу, и к
обоим детям:
     -  Больше  всего  меня  на  мху  поражает  несоответствие   огромного
пространства и тщательности отделки детали. Видели, сколько здесь всего, а
ведь любая нитка плауна ювелирно отделана, всякая  сосенка  в  сад  камней
просится, на каждой кочке росянка ютится, пьяника, другая травка. Лягушата
разные...
     - И слепни, - вставил Андрюха.
     - И слепни тоже, - согласился Артем. - Живут, чем-то  кормятся,  ведь
не нами же, мы для них - так, заблудший деликатес.  Только  тут  понимаешь
по-настоящему, что природа не для людей, а сама по  себе.  Все  эти  лоси,
кабаны - они здешние, а мы - гости...
     - Мой Андрюшка, когда маленьким был, - вставил Георгий, -  не  верил,
что звери действительно в лесу живут. Утверждал, что они только в  сказках
по лесу бегают, а взаправду живут в зоопарке.
     - Подумаешь, - сказал Андрей. - Ты так и сейчас веришь в  динозавров.
Будто в Африке динозавры водятся.
     - А что? - возразил сыну Георгий.  -  Запросто.  Видал,  какая  здесь
глухомань? А в Африке болота во сто крат больше здешних, а  людей  во  сто
раз меньше. К тому же, дикари, необразованные. Нашли же  в  Южной  Америке
тапира, так почему не найти и динозавра?
     - Ты еще про целакантуса расскажи, - подначил ученый  сын,  -  и  про
дракона с острова Комодо.
     По всему было видно, что Андрюшка не раз слыхал  отцовские  доводы  и
изрядно наскучил ими.
     - Вот она - современная молодежь, - нравоучительным голосом  лицемера
сказал Артем, - полагают, что все в мире уже открыто и упрятано в зоопарк.
А между тем, вовсе не обязательно ездить за динозаврами в Африку.  Или  ты
думаешь,  наши  места  менее  глухие?   Или   деревенские   бабки   сильно
образованные? Вон, Дарья Артемьевна соврать не даст, они  тут  все  вместо
"маринованные грибы" говорят "эмалированные".
     - Что-то ты не туда разогнался, - Георгий не мог  спокойно  наблюдать
профанацию любимой идеи. - Для динозавров здесь слишком холодно, а старухи
местные, хоть и малограмотны, а в родных  местах  каждую  травинку  знают.
Знахарки все подряд.
     - Не говорил бы,  чего  не  понимаешь,  -  снисходительно  усмехнулся
Артем. - Вот, определи, что это за трава?
     - Дудка! - в один  голос  откликнулись  Георгий  с  сыном,  а  Андрей
добавил:
     - Мы не бабки, можем и не знать.
     - Вот и неправда! - закричала  Даша,  завороженно  слушавшая  отца  и
ожидавшая минуты, чтобы встрять и поразить присутствующих своими знаниями.
- Это горичник болотный, у него стебли красные, а на горе большущие  дудки
- дягиль лекарственный, а у деревни в старом  мочиле  -  вех  ядовитый,  а
вдоль дороги - купырь лесной и тмин. А называются  они  зонтичные,  потому
что у них наверху зонтик как  у  укропа.  И  морковка  тоже  зонтичная,  и
пастернак, только у них зонтики на другой год бывают!..
     - Видите?.. - засмеялся Артем. - Дашка все знает, а попробуй  местных
спроси - тот же ответ:  дудка.  Есть  у  нас  в  Замошье  одна  -  Панька.
Знахаркой слывет, чуть не ведьмой. Я с ней говорил, так для нее и репей, и
татарник, и даже лесной василек, все на одно лицо, всему одно  название  -
колючий дед! А вы говорите: динозавры вымерли. Хотя здесь их действительно
нет, - продолжил он, перейдя на задумчивые и даже печальные интонации, как
говорил всегда, когда начинал  импровизировать  какой-нибудь,  чаще  всего
бесцельный  розыгрыш.  -  Прав  Жора,  холодно  для  них.  Здесь   царство
земноводных: тритоны в каждой луже, лягушки так из под ног  и  брызжут.  И
сохранились здесь древнейшие земноводные, а вовсе не рептилии.
     - Величайшее открытие  века  -  неведома  лягушка!  -  проскандировал
Андрюха.
     Артем прикинул, что они уже незаметно  прочвакали  почти  полпути  до
леса, и, вздохнув, сочувственно обратился к Георгию:
     - Плоховато твой сын естественную историю знает. Объяснил бы ты  ему,
что был когда-то за Земле каменноугольный период, и жили тогда стегоцефалы
- симпатичные такие зубастые лягушата, а вернее -  тритончики,  длиной  до
пяти метров...
     - Правда? - восторженно переспросила Даша.
     - Чего мне врать-то?
     - И ты говоришь, они тут сохранились? - спросил Георгий.
     Было непонятно, спрашивает ли он  всерьез  или  разгадал  приятеля  и
подыгрывает ему.
     - Пятиметровых теперь, конечно, не встречается, - отступился Артем, -
а вот метр, даже полтора, это запросто. Местные их  называют  гадами,  как
змей. А иногда говорят: ящера. Ящерка  -  маленькая,  так  обычных  ящериц
кличут, а ящера - большая, это стегоцефал.  Лежит  такая  тварь  в  мокрой
траве, пасть распахнута - живой капкан да и только. Его не заметишь,  пока
прямо на хвост не наступишь.
     - И тогда он тебя слопает.
     Артем не разобрал, кто сказал это, но среагировал мгновенно:
     - Нет, конечно. Стегоцефалы добычу целиком глотают, так что  человека
ему не одолеть, разве что Дашку. Они лягушек едят,  зайца  могут  схватить
зазевавшегося, куропатку. Ну, еще падаль едят, дрянь всякую.
     - Чего тогда его бояться? Пойти да поймать... - голос Андрюхи  звучал
неуверенно, боясь, что его сейчас поднимут на смех, он оставлял себе  путь
к отступлению, но серьезный вид взрослых и правдоподобные детали  начинали
убеждать.
     - Ты попробуй. Во-первых, стегоцефал зверь редкий,  можно  здесь  всю
жизнь прожить и ни одного ни увидать. На открытый мох он не  выползает,  в
сухом лесу не встречается, прячется в кустах у речажин, в мокрых  завалах.
Ты там без топора шагу не сделаешь, мимо  пойдем  -  покажу.  К  тому  же,
стегоцефалов ловить не так уж безопасно. Это тупая тварь, хватает все, что
движется. Стегоцефал - значит плоскоголовый. Здоровая зверюга, а ума ни на
грош. Я с ними дважды встречался, и охоты их ловить  эти  встречи  мне  не
прибавили. Первый раз я просто струсил и удрал. А второй и  того  хуже.  Я
его не  заметил,  так  он  мне  в  сапог  впился.  Приличный  экземпляр  -
сантиметров семьдесят. Сапог прокусил, я еле ногу  успел  вытащить.  Потом
полчаса мучился, пока сапог отнял.
     - Зачем отнимать, он все равно уже прокушенный, - скорее для  порядка
придрался убежденный рассказом Андрей.
     - Что же мне потом в  одном  сапоге  тащиться?  Но  главное  не  это.
Желудок  у  стегоцефала,  конечно,  луженый,  что  угодно  переварит,   но
резинового сапога и ему не осилить. Заглотал  бы  сапог,  а  потом  издох.
Жалко.
     - Я бы, - сказал Андрей, - схватил его, когда у него  зубы  в  резине
увязли, и связал.
     - Чем? Штанами? - вмешался Георгий. - А потом тащил бы его на  руках.
Сколько там было верст?
     - Пять.
     - Вот именно. Тоже удовольствие хорошее.
     - Я бы все равно его поймал,  -  не  сдавался  Андрюха,  но  тут  же,
спохватившись, невпопад брякнул: - Только никаких стегоцефалов нет, это вы
выдумываете.
     - Есть! - сказала Даша. - Я сама видела. Вот  такой,  -  она  развела
руки. - Только я думала, это крокодил. Он в кустах за деревней у  ям,  где
раньше лен мочили, прячется.
     "Вот и союзник появился", - подумал Артем, а вслух сказал:
     - Зачем его ловить, пусть себе живет. Сами подумайте, мы в Европе. До
Питера триста километров, до Москвы немногим больше.  Если  там  узнают  о
доисторических чудовищах, сюда миллион самодельных натуралистов  нагрянет.
Каждый первым делом захочет чучело набить. Так  они  за  месяц  не  только
стегоцефалов, но и простых лягушек повыведут.
     Беседуя  таким  образом,  путешественники  добрались   к   следующему
острову, низкому и болотистому, где, словно подтверждая слова  Артема,  на
каждом  метре   тропки   нежились   в   лучах   низкого   солнца   десятки
разнокалиберных лягушек. Затем тропа по широкой дуге огибала  повалившийся
горелый лес. Покрытые мохом деревья лежали внахлест  в  несколько  ярусов.
Мох и мелкая травка нивелировали местность, путь казался довольно  ровным,
так что Георгий неосмотрительно предложил пройти прямиком.
     - Давайте, - согласился Артем, но сам остался на тропе.
     Андрюха,  балансируя  на  стволах,  углубился  в  завал   метров   на
пятьдесят, но потом сорвался и по пояс провалился  в  выгоревшую  яму,  по
счастью сухую.
     - Хватит, - испугался Георгий. - Ноги переломаем.
     - Скажи лучше - стегоцефал утащит, - добавил Андрей.
     Они сняли Дашу, качавшуюся как на качелях на конце елового хлыста,  и
вернулись на тропу. Дорога, обходя гиблое место, вывела их к лесу. В  лесу
уже начинало заметно темнеть, так что разговор сам собой прекратился. Лишь
когда они  вышли  в  поле,  и  вдали  в  призрачном  свечении  белой  ночи
обозначились шиферные прямоугольники деревенских крыш, Даша спросила:
     - Папа, а если стегоцефала очень-очень хорошо кормить, он пять метров
вырастет?
     - Вряд ли, - ответил Артем. - Уцелела  только  мелкая  разновидность.
Полтора метра - предел. А что, тебе мало?
     - Мало, - вздохнула Даша. - Я хочу пять.
     - Да нет никаких стегоцефалов! - жалобно выкрикнул Андрюшка.  -  Дядя
Артем, ведь это вы смеетесь!
     - Я смеюсь? - удивился Артем. - Ничуть. Я серьезен,  как  никогда.  Я
даже ни разу не улыбнулся. А тебе, друг мой, не мешало  бы  осознать,  что
природа, равно как и  наука,  умеет  много  гитик.  Скажи,  где  пролегает
северная граница распространения цикады?
     - Я почем знаю? - буркнул Андрюшка.
     - Так я подскажу. На широте Москвы. Вернешься в  город  -  проверь  в
энциклопедии. А сейчас дойдем до поворота - и сам услышишь.
     Они  прошли  еще  немного,  Артем  остановился,  повелительно  поднял
ладонь.  И  словно  в  ответ  на  этот  знак   из   травы   грянул   такой
оглушительно-переливчатый серебряный  звонок,  что  он  сразу  заглушил  и
самозабвенное стрекотание кузнечиков и скучную песню коростеля, сходную  с
треском заводимых часов.
     - Цикада! - восторженно выдохнул Георгий. - Ты волшебник, Артем.  Где
ты ее раскопал?
     - Здешняя. Второй год хожу слушать. Видишь, живет. А  наука  говорит,
что их тут нет.
     В это время, перекрывая его слова  и  разливы  цикады,  из  ближайших
кустов раздался резкий, скрежещущий, какой-то отчаянный звук.
     - Что это? - вздрогнув, разом спросили Андрюшка и его отец.
     - Лягушечка кричит, - простодушно объяснила Даша.
     - Чего она так? - Андрюшка, словно маленький, прижимался к отцу.
     - Наверно ее змейка кушает.
     - А не стегоцефал?
     - Не... Стегоцефал сразу глотает - ам! - и готово, а змея  потихоньку
ест, вот лягушечка и кричит.
     - Во, где простота нравов! - пробормотал Георгий. - С вами  поживешь,
в любую ящеру поверишь.
     - Артем!.. Жора!.. - донесся со стороны деревни крик.
     - Нас кличут, - сказал Артем, повернулся в  сторону  деревни,  сложил
ладони рупором и заорал:
     - Идем!..

     На следующее утро Георгий с Андрюшкой уезжали в город. Дашу будить не
стали, решили, пусть отоспится после вчерашнего похода.  Провожать  гостей
пошел один Артем. Через три часа, возвращаясь со станции, он встретил свою
дочь.  Даша  топала  по  высушенной  жарким  солнцем   дороге   в   полном
обмундировании: в брюках, куртке и резиновых сапожках. По  дороге  за  ней
волочился привязанный веревкой и перемазанный в пыли дохлый кот.  Все  это
очень походило на известную сцену  из  Марка  Твена,  но  никак  не  могло
обрадовать Артема, заставшего дочку за таким неожиданным занятием.
     - Что это? - сурово спросил он.
     - Это Тишка, - объяснила Даша, - баб-танин  кот.  Его  Туман  задрал,
собака большущая из соседней деревни.
     - Я понимаю, что Тишка, - сказал Артем,  -  но  для  чего  ты  с  ним
таскаешься? Неужели лучше дела не нашла?
     - Это для стегоцефала. Я решила его кормить, может все-таки  вырастет
пять метров. Я уже ворону отнесла дохлую, а теперь - Тишку.
     - Ты знаешь, - осторожно сказал Артем, -  я  думаю,  что  стегоцефала
здесь все-таки нет. Во всяком случае,  кормить  его  дохлыми  воронами  не
стоит. Да и где он здесь будет прятаться, деревня рядом.
     - Я же говорила, в кустах на льняных мочилах.
     Артем преотлично знал это место. Как-то, желая спрямить путь из лесу,
он попытался пройти через не слишком широкую полосу кустов. Выбрался назад
через полчаса, изодранный ивняком и ракитой, мокрый до нитки, с  болотными
сапогами полными воды и с тех пор зарекся ходить  через  мочила.  Когда-то
там действительно мочили лен, но за полста  лет  все  заросло  непролазным
кустом, а затянутые илом мочильные ямы превратились в  настоящие  западни.
Пускать туда дочку одну было просто  опасно.  А  запрещать...  Какой  толк
запрещать, все равно она ходит, где вздумается.
     - Знаешь что, - сказал  он,  -  пошли  вместе,  покажешь  мне  своего
стегоцефала.
     - Тебе нельзя, - не согласилась Даша. - Там мокро, а ты без сапог.  И
вдруг он за ногу цапнет?
     - Я сбегаю за сапогами. Быстро. Только ты никуда не уходи и Тишку  не
трогай. Ладно?
     Вскоре они уже шли рядом по  дороге,  а  Тишка  пылил  сзади  грязным
боком.
     - Бросила бы ты его, - безнадежно попросил Артем.
     - Это для  Стеши,  -  отрезала  Дашка  и  добавила  другим,  просящим
голосом: - Можно я стегоцефала буду Стешей звать?
     - Зови как  хочешь,  -  согласился  Артем,  кляня  себя  за  дурацкую
выдумку. Дернул же черт за язык! Захотелось  над  Андрюшкой  подшутить,  а
получилось, что подшутил над собой. И девчонке голову задурил.
     - Как ты думаешь, Стеша уже съел ворону?
     - Вряд ли. Я полагаю, он испугался тебя и ушел в другое место.
     - Не, я тихонечко ходила. А что он зимой делает?
     - Забьется под валежник и спит как все лягушки.
     Под эти разговоры они дошли до мочил. Даша, хватаясь руками за ветки,
юркнула внутрь. Артем с Тишей на веревочке ломился следом.
     - Здесь!.. - прошептала Даша, оборачиваясь. - Гляди, ворону съел.
     На вытоптанном  пятачке  земли  валялось  несколько  сломанных  серых
перьев.
     "Лисица", - хотел сказать Артем, но в этот момент  сбоку  взметнулась
трава, и серо-зеленая тень с жирным чавканьем сомкнула  широкую  пасть  на
его сапоге.
     Сдавленно вскрикнув, Артем дернулся и потащил за собой из кустов  всю
тварь, в которой и впрямь  было  больше  метра  длины.  Тварь  извивалась,
хлопая по грязи коротким треугольным  хвостом,  упиралась  вывернутыми  по
бокам немощными лапками и постепенно все глубже затягивала в глотку обутую
в сапог ногу.
     Все было в точности так, как придумал он в разудалую минуту  веселого
трепа. Только сейчас это происходило на самом деле и потому было страшно.
     - Ногу выдергивай! - визжала сзади Дашка.
     Артем рванулся еще раз и, чувствуя,  как  раздирают  кожу  пронзившие
литую резину зубы, выдернул ногу из голенища.
     Плоскоголовый, закрыв глаза и судорожно давясь, жрал сапог.
     Артем схватил Дашу в охапку и, прихрамывая  на  босую  ногу,  ринулся
прочь. Сейчас он ничуть не удивился бы, если бы разом  ожили  все  сказки,
что он рассказывал когда-то дочери.
     - Скорей, скорей! - бормотал он,  продираясь  сквозь  кусты,  а  Даша
извивалась у него в руках и кричала:
     - Папа, отними сапог! Он его не переварит, ты же сам говорил!

                                  СВЕЧКА

     Боль сначала щекотнула под ребрами справа и тут же ввинтилась в тело,
разлилась по животу,  стрельнула  в  спину.  У  Паньки  еще  хватило  силы
повесить на гвоздь ковшик, сделать три шага в комнату и  боком  повалиться
на кровать. Тело больше не слушалось, боль вползла в него словно  ядовитый
гад и теперь грызла и плевала обжигающим ядом. Панька мычала сквозь сжатые
зубы, судорожно дергала  головой.  Боль  не  позволяла  даже  кричать,  не
оставляла никакой надежды, что когда-нибудь она кончится.
     Но все же боль отступила. Не исчезла, только утихомирилась, забралась
обратно под ребра, затаилась там, давая передышку. И  тогда  Паньке  стало
страшно. Живо вспомнилось, что так же каталась по расхристанной постели  и
выла, сжав зубы, столетняя бабка Тоня. А Панька, в ту пору совсем молодая,
едва двадцать стукнуло, суетилась вокруг, предлагая  лукового  отвара  или
тертой свеклы, надеясь, что послабит старуху, и непонятная хворь уйдет.
     Это теперь боль стала своей, знакомой, а тогда, в сорок  шестом  году
Паня и  понятия  такого  не  имела,  чтобы  хворать.  Хотя  чужих  болячек
навидалась довольно. В сорок  первом  партизаны  забрали  ее  на  острова,
пожалели  оставлять  пацаночку  на  глазах  у  фашистов.  В   партизанском
госпитале на Ушкуйной горе Пане пришлось всяко, но  оттого  ли,  что  сама
никогда не болела, или еще почему, привыкнуть к чужой боли не могла.
     Тогда же столкнулась Панька и с бабкой Тоней. Древняя старуха, хорошо
помнившая еще барскую крепость, конечно, на острова не бежала,  оставалась
в своем доме в Рубшино, даже фотографии родных  со  стен  не  сняла,  хотя
многие изображенные там  были  военными  и  с  орденами.  По  ночам  часто
раздавался стук в бабкино окно, и старуха, изругав гонца, что  из  лесу  в
деревню за травой бежит, передавала вязки трав, вместе  с  наказом  "вашей
девке", как с этой травой  поступать.  Старухиных  проклятий  не  боялись,
напротив, опасались похвалы. Говорили про бабку Тоню,  что  у  нее  дурной
глаз, и не без причины говорили. Замечали люди за ней такое свойство. Но и
помочь бабка Тоня умела лучше других, и в болезни, и просто в беде.
     Война бабку Тоню не тронула, а вот в голодную сорок шестую  весну  ей
заплохело. Фельдшера в колхозе  не  было,  люди  по  привычке  послали  за
партизанской сестрой, хотя Паня ничем не умела помочь умирающей, но  никак
не могшей преставиться старухе.
     Вечером бабке  Тоне  стало  получше,  она  открыла  глаза  и  позвала
неожиданно ясным голосом:
     - Подь-ка сюда, девонька...
     Паня подошла, бабка Тоня глянула на нее, спросила:
     - Ты, что ли Панька замошинская?
     - Я.
     - Ну и как, помогали мои травки?
     - Помогали.
     - А теперь, девонька, ты мне помоги. Мне уже никакая польза не нужна,
мне помереть осталось.
     - Ну что вы, бабушка...
     - Ты не бойся, я не отравы прошу. Свечку за меня поставь.
     - Бабушка, я же комсомолка, - растерялась Паня, - нам в  бога  верить
не положено.
     - А ты не  верь.  Ты  в  церкву  к  заутрени  приди,  свечку  поставь
богородице скорбящей  и  скажи:  "За  спасение  души  грешницы  Антонины".
Обещаешь?
     - Обещаю, баба-Тоня.
     - А я тебе все  передам.  Слыхала,  небось,  что  про  меня  говорят?
Молчишь. Значит, слыхала. И не испугалась, пришла. Это хорошо. Я тебе  все
отдам, и доброе, и худое, а ты потом дальше передашь. Без  этого  помирать
тяжко. Ты только смотри, завтра свечку не  забудь.  А  власть  когда  твоя
будет, ты про нее лучше не думай, для себя ничего не хоти, так легше...  И
до последнего, как я, силу не держи, отдай раньше, на покое поживи...
     Обещание Панька исполнила, сходила в Погост  и  поставила  свечку.  И
хотя из Замошья вышла еще затемно, а обратно всю дорогу чуть не бежала, но
к началу работы все же не поспела.
     В колхозе после войны не оставалось ни тракторов, ни лошадей,  пахали
на себе, а землю под картошку поднимали лопатой. Норма была  две  сотки  в
день. Отмерял урок Колька - бригадир, парень чуть постарше Пани.  В  сорок
первом он успел уйти от немцев, жил в эвакуации. В сорок четвертом окончил
школу младших командиров и очутился на фронте как раз в  родных  псковских
краях. Только войны на  долю  младшего  лейтенанта  Покровского  досталось
ровно три дня, и теперь он ходил, дергая контуженной головой  и  пряча  от
посторонних взглядов культю покалеченной руки с нелепо торчащим,  случайно
уцелевшим мизинцем. Верно не мог Колька простить миру своей  инвалидности,
но только был он вечно зол, взвинчен и с людьми говорил  не  по-людски,  а
словно в атаку поднимал.
     - Явилась, не запылилась!.. - зловеще пропел Колька, увидав  Паню.  -
Это где же ты гуляла?
     - Бабка Тоня рубшинская помирает, -  ответила  Паня,  свечку  просила
поставить. Я в Погост бегала.
     - Ди-ивно! - колькин  голос  высох,  стал  ломким,  как  прошлогодняя
солома. - Посевная идет, а она по церквам гуляет! Комсомолка... Ладно, иди
на делянку, разбираться с тобой будем потом...
     И уже уходя, крикнул:
     - А бабка твоя померла! Только что померла, рубшинские сказали.
     "Небось еще и свечка не догорела", - подумала Панька.
     Панино дело Колька вынес на комсомольское собрание. Ячейка в  колхозе
была невелика, собрались  быстро.  Колька  в  две  минуты  доложил  панино
преступление и добавил:
     - Обсуждать тут нечего, предлагаю - гнать ее из комсомола, - и первый
поднял руку. Зорко обвел  взглядом  собравшихся,  и  руки  остальных  тоже
неуверенно поползли вверх.
     Только  андреевский  Леха,   панин   одногодок,   продолжал   сидеть,
разглядывая сцепленные на коленях руки. Так же как и Колька был  Леха  бит
войной, но не на фронте, а здесь же на мху, в партизанах. Осколочный  шрам
косо пересекал его лицо, невидящий глаз чуть поблескивал из-под опущенного
века, поэтому казалось, что Леха подмигивает кому-то.
     - Ты почему не  голосуешь?  -  колькин  голос  поднялся  на  зловещую
надрывную ноту.
     - Я голосую, - сказал Леха. - Я против.
     - Как это против?
     - А так. Ты Паньку без году  неделя  знаешь,  а  я  с  ней  войну  на
островах мыкал. Панька в отряде за сестру милосердия была. Сколько  народу
они с бабкой Тоней из могилы вытащили, - Леха провел пальцами по шраму  на
лбу и продолжал, уставившись мертвым, подмигивающим  глазом  в  переносицу
бригадиру: - И сейчас она и в церковь ходила, и на поле опоздала не  из-за
себя, а потому  что  о  покойнице  Тоне  старалась.  Ей  учиться  надо  на
фельдшера, а может и на доктора, а ты из комсомола гнать! Кто ж ее возьмет
после такого?
     - Ясно... - протянул Колька. - У вас тут порука. Спелись. Но  у  меня
это не пройдет, здесь я партизанщины не допущу...
     Паня увидела, как багровея полез из-за стола Леха,  и  упредила  его,
сказала зло и хлестко:
     - Дала бы тебе по  морде  за  такие  слова,  да  рука  на  калеку  не
поднимается. А ты,  к  тому  же,  и  воин  знатный.  Так  что  живи,  коли
получится.
     Колька хлебнул раскрытым ртом воздуха, сел, потер лоб целой рукой.
     - Хорошо, - сказал он дребезжащим голосом.  -  Позиции  определились.
Большинство за исключение. Переходим ко второму вопросу. А посторонних,  -
остро улыбнулся он, - попрошу очистить помещение...
     Панька поднялась, боком вышла из-за стола. Клеенчатая дверь закрылась
за ее спиной. Последнее, что  расслышала  Панька,  были  слова  бригадира,
обращенные к Лехе:
     - А ты будешь объяснять свой поступок на бюро.
     И почему-то именно эта угроза, а не  собственная  беда,  напугала  ее
больше всего.
     Ночь Паня промаялась  без  толку,  перебирая  горькие  мысли,  утром,
хочешь - не хочешь, пошла в контору. Никуда от Кольки не деться, и тут  он
власть, и там. Давно ли, кажется, в одну  школу  бегали,  а  теперь  такой
душегуб вышел...
     За холмом на рубшинских полях что-то гулко треснуло, звук  прокатился
над головой, ударился о кромку леса, вернулся, слабея. Знакомый был  звук,
нехороший.
     "Немецкая мина", -  на  слух  определила  Паня  и,  похолодев,  бегом
кинулась к конторе, зная, что там и  будут  ее  искать,  если  понадобится
помощь. Через несколько минут к конторе принесли Кольку. Бригадиру вошло в
голову лишний раз пройти полями, куда с утра хотел  отряжать  баб.  Там  и
достала младшего лейтенанта Покровского ушедшая  война.  Взрывом  оторвало
ступню, осколки искромсали другую ногу. Колька потерял много крови  и  был
без сознания.
     Паня наложила жгут, обработала осколочные раны. На  рану  -  полотно,
сверху - партизанскую корпию, чистый болотный мох, свежий,  зеленый.  Этот
мох берег  партизан,  ложась  вязким  ковром  под  ноги  карателей,  чтобы
гитлеровцы  не  сумели  пройти  те  сотни  метров,  что  отделяли  лес  от
партизанских островов. Мох растил клюкву,  спасая  от  цинги,  мох  веками
процеживал воду, обеззараживал, очищая от  всего  скверного,  недаром  нет
воды вкуснее, чем на верховом болоте. Мох  и  лечил:  сфагнум  на  повязке
останавливал воспаление, предупреждая гангрену; немало душ было  сохранено
скромным хозяином псковских болотин.
     Все, что надо, Панька сделала на совесть, лишь одно было не так: руки
оставались холодными. Не жалко было бригадира.
     С пахоты сняли  единственного  колхозного  коня,  белого  жеребца  по
кличке Фулиган. Раненного положили на телегу, Паня  уселась  рядом,  Мишка
Баламут взялся за вожжи. Ехать предстояло в Доншину в  дорожную  больницу.
Ближе доктора не было.
     По дороге Колька пришел  в  себя.  Сначала  лежал,  верно  ничего  не
понимая, лишь постанывал от толчков. Потом взгляд стал осмысленным, Колька
слабо позвал:
     - Это ты, Панька?
     - Я, - ответила Паня. - Вишь, опять не  на  работе,  и  Фулиган  тоже
гуляет.
     Колька закрыл глаза и сказал словно про себя:
     - Вот оно как... Меня мать упреждала, чтоб с тобой не связывался, мол
тебе бабка Тоня перед смертью силу передала, да я не послушал. Не поверил.
А ты и впрямь сглазила... Ничего, я еще вернусь. Такие как я не умирают.
     - Лежи уж, - сказал Панька.
     Остаток пути ехали молча, и Панька думала: неужто и  впрямь  получила
от бабки Тони этакий подарок? Ничего  не  придумала,  но  решила  -  пусть
будет, что будет. Коли нет ничего, так и жалеть не о чем, а есть... она же
плохого никому не хочет, и Кольку, вон, перевязала как следует, хоть он  и
ее сгубил, и Лехе грозился. Все справила  как  надо,  и  коли  не  выживет
бригадир, так это не ее вина. Нечего было Лешку трогать.
     Кольку довезли и сдали в железнодорожную больницу. Он уже  снова  был
без памяти и умер в тот же день, так и не придя больше в сознание.
     С того времени по ближним деревням, сначала лишь среди древних старух
пополз слушок, что у Паньки замошинской объявился дурной глаз. Сама Панька
ничего о слухе не знала, и даже распрощавшись с мечтой об  учебе,  надежды
на хорошее не оставляла.
     После  собрания  Паня  стала  по-особому  смотреть  на  Леху.  Вроде,
невидный парень, ростом не вышел, и калека к тому ж, а запал в сердце.  Не
отпугивали ни малый рост, ни увечье,  то  ли  оттого,  что  выбирать  было
некого в оскудевших парнями деревнях, то ли  потому,  что  слишком  хорошо
Паня знала, как этот шрам лег на лехино лицо.
     В августе  сорок  первого  партизанский  отряд  первый  раз  вышел  с
островов. Многого еще не умели, но все же забрали подготовленный к  вывозу
хлеб, порвали телеграфную связь и ушли обратно.  В  ответ  немцы  прислали
карателей: пехоту и два танка. Техника дальше Замошья не  пошла,  сунулись
было, да один танк  утопили.  Пехота  выбралась  к  самому  моху  и  здесь
остановилась. Во мху человек ползет как муха в варенье, не то движется, не
то на месте копошится. А  тем  временем  с  крутых  высоток,  прикрывающий
партизанский Ушкуйный остров, можно бить наступающих, не торопясь,  словно
мишени на стрельбище. Так и простояли немцы  целых  три  недели  до  самых
осенних дождей в двухстах метрах от  партизанского  пикета.  Притащили  на
руках через мокрый лес три миномета и закидывали минами высотки. До  самых
Ушкуйников было не дострелить. А  когда  фашисты  отошли  к  деревням,  на
ближнем пикете оставался живым один  шестнадцатилетний  Леха.  Он  и  стал
первым, и потому особо запомнившимся Паниным пациентом.
     Теперь через пять лет все панины мысли были о нем. Панька  ходила  по
полю, пробивала тырчком лунки,  споро  закладывала  в  них  по-лысенковски
нарезанные дольки картошки, а сама нет-нет, но косила глазом - не идет  ли
Лешка, хотя отлично знала, что он тоже на работах. А Леха то ли не  видел,
то ли не хотел  замечать  новое  панькино  горе.  Встретит  -  здоровается
по-хорошему, с улыбкой, а повернуть так, чтобы чаще видаться - этого  нет.
Панька в Замошье, Леха в Андреево, дороги  две  версты,  а  они  словно  в
разных районах живут. Как ни зайдешь в свободную минуту - Леха в Погосте.
     Потом нашлись услужливые люди, порадовали - бегает Леха  в  Погост  к
Любке Мироновой. Паня сперва не поняла, что за Любка в Погосте объявилась?
Потом вспомнила: есть у Мироновых дочка, совсем девчонка, на пять, что  ли
лет младше самой  Паньки.  И  Любку  припомнила  -  бледного  с  недокорма
заморыша военной поры. Вспомнила и не  поверила  сплетне.  Однако,  выбрав
вечер (сенокос уже кончился, а рожь еще не выколосилась), пошла в  Погост,
в клуб. Сбежала оттуда через час,  глотая  обидные  слезы.  Все  оказалось
правдой. Дистрофик Любка умудрилась неведомо как вытянуться  и  расцвесть.
Не один Леха положил глаз на  тонконогую,  стройную  девушку  с  огромными
мерцающими глазищами.
     Панька,  пока  торопилась  к  родному  Замошью,  вволю   наплакалась,
сравнивая себя с Любкой. Конечно, Мироновы приезжие, таких здесь не найти.
Свои ростом невелики, а в кости широкие, приспособлены к  работе  а  не  к
радости. Панька, изворачиваясь, оглядела свою коренастую фигуру и  вынесла
окончательный приговор: "Вислозадая! И глаз, к тому же,  худой...  Эх,  да
будь у  нее  и  впрямь  хулой  глаз,  рази  ж  ходила  бы  сопливка  Любка
королевной? Да Лешка на нее и смотреть  бы  тогда  не  захотел!.."  Панька
размазала ладонью по щеке последнюю слезу и прибавила шагу.
     Подошла осень. Убрали хлеб, повыдергали  лен.  Старики  отпраздновали
Покров. Со временем стало свободно. На праздники Панька никуда не  ходила,
даже Седьмое ноября просидела одна в избе и потому не знала, как  скоро  и
беспощадно сбылись ее пожелания.
     В красные числа приехал на побывку с флота Саня Ковасеров.  Пришел  в
клуб в морской  форме,  с  тремя  боевыми  медалями,  и  стало  ясно,  что
соперников ему в сельсовете  нет.  Вот  только  пожил  он  в  родном  доме
недолго, уехал  на  службу,  оставив  по  себе  громкую  память  и  бросив
забрюхатевшую Любку.
     И надо же, что со своей бедой  Любка  прибежала  в  Замошье  к  Пане.
Плакала, валялась в ногах:
     - Панечка, ты все можешь, сделай что-нибудь!.. Ведь стыдобы-то скоко!
     - Оставь, - оборвала Панька. - Ты хоть понимаешь, что просишь?  Я  не
повитуха и не знахарка. Дите выводить не умею и не стану. В Доншину иди, в
больницу.
     - Не станут они делать, запрещено им. Только сразу наберусь. Панечка,
что же мне, в пятнадцать лет с ребенком? Я лучше удавлюсь...
     - Перетерпишь, - уверенно сказала Панька. - А ребенка, может,  еще  и
не будет.
     Сказала сухо,  без  всякой  жалости,  выплакала  давно  всю  жалость.
Сказала, словно заказывала у судьбы, и угадала в точку. Вдоволь находилась
Любка с пузом на глазах у всего колхоза, но не доносила,  выкинула  прежде
срока. И с тех пор скурвилась, стала общей сахарницей, доступной любому, и
разве что под  одним  Лехой  не  лежала.  Только  Паньке  это  радости  не
прибавило. Не искать же утешения, что лехина жизнь тоже не  сложилась.  От
Любки отвернулся, но и к Паньке не склонился. Так и жил при матери  словно
пацан.
     Панькина слава, между тем, росла. Малец  ли  где  гадом  укушен,  или
корова расщепит копыто - всюду панькин злой  глаз  виноват.  Стали  Паньку
обходить стороной. Кто и не верит, а все береженого бог бережет,  ноги  не
купленные, можно и  крюка  дать,  обойти  лихо  подальше.  Сначала  Панька
смеялась, а после взвыла. На людях живет, а  как  в  лесу.  Особенно  худо
стало, когда у соседей заболела дочка Маша. Долго лежала по  больницам,  в
самом Пскове лежала, да ничего не вылежала,  вернулась  домой  хромоногой.
Врачи сказали, что болезнь не лечится, хорошо еще,  что  не  всю  девчонку
сковало, а то бы провела жизнь в инвалидской коляске. Но свои знали  -  не
полиомелит виноват, а панькин сглаз.
     Первым чувством, когда до Паньки доползли эти разговоры, была  обида,
вторым - страх. Ведь смотрела, завидуя, на счастливую Алену - Машину мать?
Смотрела. Так вдруг и впрямь завистью изурочила девочку? И  не  хотела,  а
сделала. Панька стала чураться людей,  ходила  опустив  глаза,  в  бригаде
старалась получить отдельную работу, чтобы ни с кем не встречаться.  Чтобы
не напакостить ненароком, пыталась не  думать  ни  о  ком,  но  все  равно
думала, только мысли легкие неприметно сменились обидой на  всех  за  свою
пропащую жизнь.
     А жизнь, как ее ни суди, продолжалась.  Вышло  послабление  колхозам,
довелось людям вздохнуть посвободнее. Тетка Феша в  красный  угол  портрет
Маленкова повесила, среди икон, за то, что снял непомерную  тяготу.  Потом
подошла весна пятьдесят четвертого, и начавшие оживать деревни  забурлили,
переполнившись через край новостями. Вроде и знакомое, но не бывшее прежде
на слуху слово "целина" теперь не сходило с языка.  Народ  мигом  понял  -
целина,  это  свобода,  паспорт  на  руках,  высвобождение  из   колхозной
крепости. Чуть не вся бездетная молодежь засобиралась в Казахстан, и никто
за общим шумом не видел, что родным селам грозит безлюдье.
     Панька никуда ехать не хотела. Притерпелась уже, притерлась к  своему
месту. Но уезжавших одобряла: верно, нечего тут  преть.  Одобряла  до  той
поры, пока не узнала, что Леха тоже написал  заявление  в  райком.  Панька
ничем не выдала себя,  но  в  груди  все  разом  перевернуло.  Казалось  -
тридцать лет на носу, не только другие, но и сама себя  давно  записала  в
бобылки - ан, нет! Жила, значит, в душе какая-то надежда. На людях  Панька
крепилась, лишь оставшись одна, шептала побелевшими губами:
     - Милый, родненький, как же я без тебя? Не уезжай!
     И Лешка не уехал.
     К тому времени он уже работал на гусеничном тракторе, и вот, во время
пахоты между траками попал  кусок  старой,  с  палец  толщиной  проволоки.
Услышав резкий скрежет, Леха высунулся из кабины поглядеть. Подгадал он  с
этим в самый раз - ржавый  крюк  зацепил  за  голенище  кирзовых  сапог  и
сдернул тракториста на землю. Освободить  ногу  Леха  не  успел,  гусеница
вдавила ее в глину, только серо-розовая пена выступила по краям.
     Паньку к раненому никто не звал, в Андреево  давно  был  фельдшерский
пункт. Но она сама почуяла беду, прибежала. Опоздала совсем немного - Леху
уже увезли. Не дрогнув лицом, Панька вернулась в Замошье.  Затворила  избу
на крюк и повалилась на пол. Билась, молча выплакивая  последние  в  жизни
слезы. Твердо знала  -  она  виновата  во  всем,  и  никто  больше.  Жутко
вспомнился предсмертный баб-тонин шепот: "Для себя  ничего  не  хоти,  так
легше..." Да как жить-то, не хотя?!
     Ногу Лехе не отняли, но и здоровья не вернули. Никуда он, конечно, не
поехал, ковылял по родному Андрееву,  припадая  на  бок,  перед  непогодой
прятал изломанную ногу в валенок. Работать продолжал на тракторе,  на  том
же самом. Не держал зла на трактор и, вообще, ни на кого не держал. Словно
и не менялось в его жизни ничегошеньки.
     И в панькином бытье  ничего  не  изменилось.  Так  и  куковала  одна.
Работала  в  совхозе,  колхоз  к  концу  пятидесятых  разорился,   и   его
переназвали совхозом. Сначала трудилась на ферме, выращивала ягнят, но это
оказалось совхозу невыгодно, да  и  ягнята  у  нее  начали  болеть,  тогда
перешла на лен. Там частенько приходилось видеть Леху, хоть это  уже  было
ни к чему. Сломалось что-то в сердце, Леха стал чужим. Хромает  неподалеку
невидный мужичонка, слепо подмигивает вышибленным глазом, - и пусть его.
     Теперь уж Паньки  не  чурались,  народа  в  деревне  осталось  совсем
ничего, попробуй повыбирай, сам одинешенек останешься,  тут  любая  беседа
дорога. А от Паньки нос воротить, так и вовсе неумно. Нюрка, жившая  через
четыре дома, попыталась было, да раскаялась. Нюрка была молодой, ровесница
беспутной Любке, но характерной. Даже  средь  коренастых  замошинских  баб
Нюрка выделялась особо. Еще в девчонках ее дразнили медведицей - за  силу,
ширину и трубный голос. А как вышла Нюрка замуж, отхватив заморыша Ваньку,
и зажила своим домом, так открылось в ней стремление  грести  к  себе,  от
которого родилось с  годами  едкое  прозвище  Хап-баба.  И  не  то,  чтобы
Хап-баба как-то особо не любила  Паньку  или  обидела  чем,  а  просто  не
замечала, свои заботы довлели.  Паньку  тоже  не  обида  взяла,  а  больше
любопытство: что станет? Подошла к Нюрке, волочившей со  мха  двухведерную
торбу ягоды, погладила по рукаву, ласково сказала:
     - Ой, Нюша, все ты в делах.  И  намедни  бегала  и  и  седни  бежишь.
Отдохнула бы...
     - Некогда, - отрубила Нюрка, - зимой наотдыхаюсь, - стряхнула  панину
руку и загрохотала сапогами к дому.
     Назавтра Нюрка на работу не вышла и на  второй  день  тоже.  А  когда
вечером  Панька,  возвращаясь  с  вязки  дресты,  проходила  деревней,  ее
остановил громкий стук в стекло. Нюрка махала рукой из-за рам, приглашая в
дом. Пыталась выйти в сени, встречать, да не смогла,  страшенный  прострел
скрутил поясницу и не давал даже встать по малой нужде.
     - И что за наказание такое? - гундосила Нюрка.  -  Лежу  как  гвоздем
приколоченная, ничо не могу. Корова не прибрана, птица беспризорная. А еще
бычок у нас подрастает. Его сейчас не накормишь, в декабре сдавать  нечего
будет. И картошку копать пора подходит. Ваня один не справится.
     - Прежде справлялся, - сказала Панька.
     - Прежде он рядом пас, забегать мог, а сейчас вон куда гоняет, аж  за
линию.
     - Ну не убивайся, - успокоила Панька. - Выздоровеешь. А  другой  раз,
смотри, не только о работе думай, но и о спине. Своя, чать.
     И верно, на следующий день Нюрка  уже  ковыляла  по  двору,  а  через
неделю, как ни в чем не  бывало,  копала  картошку  и  таскала  ее  домой,
спокойно вскидывая на хребтину  трехпудовые  мешки.  Но  с  Панькой  стала
отменно вежлива, а однажды вдруг появилась у паниной избы с решетом.
     - Я те гостинца принесла! - сообщила она, - яичек, вот, три пятка.  У
тебя своих-то курей нет...
     У Паньки и впрямь не было ни птицы, ни скотины. Вроде  бы  с  детства
была приучена, все умела, а не приживалась у нее никакая  животина,  тоже,
видать,  боялась  сглаза.  Панька  сперва  удивилась,  чуть  не  обиделась
подарку, принялась было отнекиваться, а потом вдруг согласилась  и  взяла.
Что еще делать, раз своего нет? А Нюрке будет урок.
     Потихоньку и другие деревенские стали  покупать  спокойствие  мелкими
подношениями: яичками, баночкой  меда,  набиркой  огурцов.  Панька  брала,
сначала стесняясь, а  постепенно  привыкла  и  удивлялась,  ежели  кто  из
соседей медлил с подарком.
     Во всей деревне свободны от оброка были двое: две Маши -  хромоножка,
которая выросла и тихо начала  увядать  в  соседнем  доме,  и  бабка  Маша
Антонова, жившая на дальнем конце. Перед  хромоножкой  Панька  чувствовала
себя виноватой, и не то что поборы брать, сама старалась помочь чем можно.
Маша к тому времени уже осиротела, жила одна, в совхозе по инвалидности не
работала, но с хозяйством  справлялась.  Леха,  к  старости  пересевший  с
трактора на лошадь  и  за  поллитра  поднимавший  огороды  всем  окрестным
бабкам, для Маши-хромоножки пахал за маленькую.
     - Сам колченогий! - смеялся он. - Как не порадеть.
     У Маши была одна любовь - цветы. Каких только гвоздик и георгинов  не
росло в палисадничке перед ее  домом!  А  пышный  куст  сирени  у  крыльца
распускался раньше всех в деревне и держал цвет  дольше  всех.  С  Панькой
Маша жила дружно, не раз предлагала ей корни и рассаду цветов,  но  Панька
отказывалась намертво.
     С бабкой Машей Антоновой было совсем другое дело.  Она  просто  жила,
словно и нет на свете никакой Паньки с дурным глазом. В конце  концов  это
взяло Паньку за живое, и она отправилась поглядеть на  нелюдимую  старуху.
Нашла ее на огороде,  поздоровалась,  заговорила  о  житье.  Но  бабка  не
приняла разговора.
     - Мое житье - лучше некуда, - отрубила она, - и тебе его не спортить.
     - О чем ты, тетя Маша?
     - Сама знаешь. И не зыркай тут, все одно ничего  не  получится.  Меня
Тоня, учителка твоя, крепко любила, потому и власти твоей надо мной нет.
     - Что-то ты, тетя Маша, городишь. Я лучше пойду.
     - Ну иди, иди...
     Панька сбежала домой в смятении, но с тех пор ревниво присматривалась
к бабки-машиному существованию, нутром чуя, что последнее слово здесь  еще
не сказано, и когда-нибудь наступит ее час.
     Время, казалось, остановилось. Если что и менялось в жизни, то только
к худшему. Расползалась из деревень молодежь, потихоньку вымирали старики.
Закрывались фермы, на которых стало некому работать, пашни превращались  в
покосы,  старые  лесные  делянки  зарастали  вербой.  Закрылся  магазин  в
Андрееве - не нашлось продавца. Потом ушел  на  пенсию  и  уехал  из  села
фельдшер, и старики вновь вспомнили про Паньку. Сама Панька тож давно была
на пенсии, вышла при  первой  возможности  -  кому  они  нужны,  совхозные
заработки, если денег все равно тратить не на что?
     Лечила Панька за бесплатно, как в юности привыкла, а  подарки  брала,
напоминая о себе забывчивым ломотой, прострелом или иной лихоманкой.  Хотя
так случалось редко, годы текли  без  треволнений,  Паньке  казалось,  что
ничто в мире не меняется, и меньше всего она сама.
     Но новость все-таки пришла и ударила под-дых.  Вечор  еще  загадывала
Панька ехать  с  утра  на  рынок,  продать  лишек  оставшейся  после  зимы
картошки, но ночью проснулась от тянущей и  все  нарастающей  боли.  Утром
едва хватило сил выйти и достучаться к  Маше-хромоножке.  Маша  накипятила
воды, обложила Паньку горячими бутылками. Заваривала  медвежьи  ушки,  что
сама Панька рвала прошлым летом. Не помогало ни тепло, ни  терпкий  отвар.
Вызвали врача. Он приехал на второй день, сделал уколы и направил Паньку в
больницу. Там Панька и провела два лучших летних месяца. Врач сказал,  что
не в порядке печень. Шутил:
     - Небось думала, что печенка только у телят да поросят имеется? А она
и у тебя есть.
     Панька тяжело переживала болезнь. Привыкнув  держать  в  руках  чужое
здоровье, не могла поверить, что собственное  о  нее  не  зависит.  Мучило
воспоминание о доме: стоит брошенный, огород забурьянел. За зиму Панька не
тревожилась - прокормят, всем-то миром,  пусть  попробуют  не  прокормить.
Бесило  чувство  беспомощности.  Панька  еще  не  знала,  на  кого  выльет
копящееся недовольство, но домой после выписки  ехала  с  таким  чувством,
словно собиралась мстить за кровную обиду.
     А мстить оказалось не за что. Маша в  ее  отсутствие  позаботилась  о
доме, трава всюду обкошена, над низенькой оградкой палисадничка  вскипают,
выплескиваясь на дорожку, белые и лиловые  шапки  флоксов.  Прибрано  и  в
доме, а две гераньки, чахнувшие в горшках на окне, дали  пышную  зелень  и
зацвели.
     Но уже на следующее утро подоконник был усыпан алыми лепестками. Один
за  другим  спешно  отцветали   флоксы,   побуревшие   соцветия   казались
скомканными грязными тряпицами. Вскоре дом привычно оголился.
     "Что же это такое?! - чуть не плача, думала Панька. - Как проклятая я
какая-то. Все не как у людей. И не пожалеет никто. Машку так  все  жалеют,
что больная, а посмотреть - кто лучше живет? Машка! Весь дом в цветах. А у
меня и такая безделка не держится..."
     Через день, выйдя поутру, Панька увидала, что цветы в машином  садике
погибли.  Сама  Маша  с  горестным   изумлением   разглядывала   обвисшие,
почерневшие георгины и гладиолусы, облетевшую шток-розу и флоксы. Пыталась
что-то поправить, да нечего было поправлять.
     - Как же это? - сказала Панька. - Морозом побило?
     - Не было морозу, тетя Паня. Тепло было ночью, - тихо ответила  Маша,
бросила на землю пучок обобранных скукожившихся  цветов  и  ушла,  держась
рукой за стену дома.
     Панька почувствовала, как в душе поднимается обида.
     "Гордая стала, жалости моей не хочет. А я-то к ней с  душой.  Что  ей
моя душа?.. Ей и так хорошо. Куры, вон у ей лучше  всех  несутся.  Как  бы
хорь не повадился..."
     В непрекращающейся войне со всем миром прошла осень,  зима  и  весна.
Теперь и впрямь уже ничто в жизни не менялось  -  некуда  больше.  События
только  повторялись,  наслаиваясь  как  рыбья  чешуя.  И  с   закономерной
последовательностью летом пришел приступ боли. Только некого было звать на
помощь. Конечно, люди придут, сделают грелку, вызовут врача. Люди ведь, не
зверье. Но никто не пожалеет, руки останутся холодными.
     Никого Панька звать не стала. Изнылась, заботясь об одном - как бы не
закричать. Через сутки боль прекратилась, но долго  еще  Панька  лежала  в
изъерзанной  постели,  боясь  резким  движением  вызвать  новые   мучения.
Смотрела в потолок, оклеенный лопнувшей во многих  местах  белой  бумагой,
медленно думала.
     Вроде не  старость  -  тока-тока  шестьдесят,  а  жизнь  покончилась,
сгорела как свечка. И кто же ее поставил и зажег? Может  не  стоило  тогда
держать данное  умирающей  знахарке  слово?  А  кто  мог  знать,  что  так
повернется?.. Сама бабка Тоня жизнь  сполна  прожила:  семья  была,  дети,
внуки, правнуки. Жалела старуха лишь об  одном,  что  не  освободилась  от
власти раньше, не пожила на покое. Значит,  можно  так  сделать:  передать
проклятие  вместе  с  недоброй  славой  и  нестерпимой   болью.   Доживать
оставшееся незаметно и спокойно. И пусть  кто-нибудь  другой  разбирается,
как прожить, чтобы твоя сила не стоптала тебя  самого.  Только  где  найти
такую дуру, чтобы поставила свечку  за  спасение  пропащей  души  грешницы
Прасковьи? А может свечка здесь и ни при чем, может надо, чтобы та  другая
просто согласилась взять все на себя? Нет, нет, конечно нужна свечка, а то
и вовсе никого не отыщешь... а так, глядишь, и согласится кто, не зная...
     Панька тяжело поднялась, пересела к столу. Последняя мысль  неотвязно
мучила ее. Придет кто ни есть в церкву и просто по  доброте,  не  подумав,
поставит свечку, вместе со свечкой  сгорит  вся  панькина  беда  и  придет
освобождение. Но кого просить? Сама она с того сорок шестого года в церкви
не бывала, и не кабы почему, а просто ноги  не  шли.  Ровесницы,  те,  что
когда-то  исключали  ее  из  ячейки,  все,  кто  не  уехал,  стали  такими
богомолками, что любо взглянуть. Только и знают в Погост  шастать.  Но  за
Паньку ни одна не сходит. И Маша не сходит. Прежде, может,  и  согласилась
бы, но не теперь. Гори сама вместо свечки!..
     - А теперь начинаем все вместе через две! - раздался с улицы  звонкий
детский голос.
     Панька  встала,  качнулась  к  окну.  В  проулке  у  ее  дома  играла
дачниковская девчонка. Чтобы не месить по осени  грязь,  в  землю  проулка
были уложены стальные диски от тракторной бороны,  а  перед  самой  дверью
вместо ступени вкопан старый жернов от ручной  мельницы.  Здесь  и  играла
девочка. Присев на жернове, шептала что-то и с громким  счетом  прыгала  с
одного диска на другой, стараясь не наступить на землю.
     Панька замерла, пораженная простой мыслью. Попросить девчонку  -  что
ей, трудно? И сама она освободится, и с девчонкой ничего  не  станется,  у
малых дурного глаза не бывает.
     Панька распахнула окошко, позвала:
     - Тебя как кличут, доча?
     - Меня - Даша, - девочка выпрямилась  и  быстр  перебежала  на  самый
дальний диск. - А вы - баба-Яга?
     - Скажешь тоже. Я баба Паня. Поди сюда, я тебя медком  угощу.  Любишь
ведь медок?
     Улыбки на лице девочки  уже  не  было,  Даша  смотрела  серьезно,  но
продолжала стоять на железяке, значит, игра не кончилась.
     Панька налила из кувшинчика на блюдце меда, торопливо  спустилась  по
ступеням, отворила дверь.
     - На-ко Даренка сладенького...
     И в этот момент  Дашка  сорвалась  с  места  и  исчезла  на  плетнем,
крикнув:
     - Не догонишь!
     Панька стояла в растерянности,  руки  ее  тряслись.  Мед  прозрачными
слезами стекал с блюдца.
     - Куда  ты,  Даренка?  -  шептала  Панька.  -  Не  убегай.   Свечечку
поставь...

                                 ДАЧНИКИ

     Дом Тиху достался плохой, одно  название,  что  дом,  а  по  совести,
скорее амбар. Жить в таком - не великое удовольствие, в иное время  сказал
бы:  "Пущай  там  овинник  живет,  а  мне  не  с  руки".  Но  выбирать  не
приходилось, не только свои, но  и  люди  сидели  бездомными,  ютились  по
земляным норам и банькам. А многие и вовсе ушли на мох, жили на  островах,
отгородившись от пришлых людей топью,  в  родные  деревни  ходили  как  на
охоту, с ружьями, и,  бывало,  сами  поджигали  избы,  а  потом  палили  в
выбегавших чужих. В такую пору всем худо живется, одни вороны жиреют.
     Но вот  чужие  люди  снялись  и  ушли,  а  за  ними,  переодевшись  в
солдатское, двинулись  и  местные  -  добивать.  В  деревне  остался  лишь
немощный люд: старики, калеки да бабы с детишками, кто  уцелел.  Только  и
немощным надо где-то жить. И вот, собрался народ  с  силенками,  наскребли
где смогли инструмента - пил да топоров, и начали рубить избы. Первой была
тихова изба. Семья в ней поселилась невеликая: Мишка с женой. Детей у  них
прибрала война, а на двоих нескладного домишки вроде и хватало.
     Как вселились в дом люди, так  пришел  и  Тих.  Ночью  пришел,  чтобы
никого не тревожить. Обошел дом со всех  сторон,  задрав  голову  осмотрел
соломенную крышу  -  добротно  крыто,  под  лопату,  для  себя  старались.
Постучал пальцем по бревнам. Бревна, еще не улегшиеся в стене как следует,
пахнущие лесом, а не избой, молчали. Тих стукнул сильнее.
     - Миш,  никак  стучит  кто,  -  раздался  в  избе  женский  голос.  -
Посмотреть бы...
     - Спи, ветер это, - отвечал Мишка.
     Тих огладил бревно ладонями и постучал согнутым пальцем в третий раз.
Дом наконец понял, что пришел хозяин, открыл проход. Тих юркнул за печку.
     Мишка был  тележником,  мастерил  колеса.  По  тем  временам  неплохо
зарабатывал, но в  доме  ничто  не  держалось.  В  деревне  Мишку  кликали
Баламутом. Вроде  не  сильно  пил  мужик,  а  все  одно  -  достатка  нет.
Заработает чуток и просвистит куда-то. Дом оказался под стать хозяину: его
продувало со всех сторон, и не было в нем хорошего укромного угла.
     Тих устроился на житье за  печкой.  От  тяжелых  сыромятных  кирпичей
тянуло мокретью, но все же здесь было потеплее. Да и где еще жить хозяину?
Или за печью или в клети. Но  клеть  Тиху  сразу  не  понравилась.  Немцы,
отступая, сожгли лесопилку, в деревне не было досок,  и  для  клети  Мишка
натаскал зеленых ящиков, что валялись брошенные  за  деревней.  Дощечки  в
ящиках были сухие, звонкие, пропитанные  мертвым  ядом.  Черные  буквы  по
зеленой краске говорили  непонятно.  Тих  немного  разбирал  азы,  но  что
значит: "Осторожно ВВ" или "Пушка зенитная 23 мм",  -  понять  не  мог.  В
клети Тих жить не стал.
     Не пришелся дом по душе и соседям. Шир и Топ, обитавшие в  добротных,
довоенной постройки домах, пришли на новоселье, осмотрели владения Тиха, и
Топ сказал:
     - Что поделаешь? Выбирать-то не из чего...
     В первую же ночь после новоселья Тиха разбудил шорох  за  стеной.  Из
плохо проконопаченного  угла  вылетел  клок  сухого  мха,  и  в  отверстии
показалась усатая морда. Тих ударил кулаком по черному шевелящемуся  носу.
Крыса с визгом исчезла. И правильно, пусть знает, что здесь хозяин есть.
     Поначалу дел у хозяина оказалось предостаточно. Надо было проследить,
чтобы дом оседал ровно, не кренился набок, приходилось выбирать короеда из
неоструганных жердей, на которых лежала солома - поленился  баламут  Мишка
окорить жерди!  Бывало,  даже  в  огород  ночами  выбегал:  гонял  вредную
гусеницу. Потом попритих, начал скучать.
     После войны жить стало получше. Бабка Феша  -  мишкина  жена,  завела
козу. Нрав у козы был скверный, но Тих к  ней  приспособился,  порой  даже
молочком разживался. Коза стояла в жердяном закуте, хлева у дома не было.
     К тому времени можно было бы и другой дом найти, но Тих уже привык  и
не уходил. При налаженной жизни годы текут неприметно. Чернела  солома  на
крыше, сгибалась от старости бабка Феша, на смену одной  одряхлевшей  козе
приходила другая, молоденькая, но с таким же противным  норовом.  А  потом
привалила беда. Пришел Мишка  домой  после  гулянки  -  его,  как  знамого
гармониста, на все свадьбы звали - лег на постель, сказал:
     - Что-то, Феша, мне грудь зажало. Никак помираю, - да и впрямь помер.
     Мишку свезли на погост, повесили над  домом  белый  флажок.  Осталась
бабка Феша одна. С мужиком, хоть и непутевым, все легче, он где  поправит,
где починит. Теперь дом остался на Тихе, а что Тих один может?
     Феша с козой, Феша на огороде,  Феша  у  печки,  а  той  порой  стала
протекать под лопату крытая крыша. Сколько ж лет соломе бессменно  стоять?
Начали стены проседать: в затененных  жгучей  стрекавой  бревнах  завелась
гниль. Тих бегал, старался, страдал, но  потом  у  него  опустились  руки.
Устал. А бабка Феша,  продав  козу,  уехала  в  город,  жить  Христа  ради
казенной богаделкой.
     Дождь лил сквозь сопревшую крышу, от сырости просел свод печи, трухой
рассыпался нижний венец. Обнаглевшие крысы шныряли  по  дому,  не  обращая
внимания на свернувшегося калачиком Тиха. Тих тоже ни на кого  не  обращал
внимания.
     Зашел сосед Шир. Долго сидел, вздыхал,  а  потом  вдруг  сказал,  что
хочет перебраться в город. Его дом тоже стоял безлюдный.
     - Как в кирпичах-то жить будешь? - вяло полюбопытствовал Тих.
     - Не знаю. Приткнусь где-нибудь. Все лучше, чем здесь.
     Шир забрался ночью в стоящий грузовик и уехал неведомо куда.
     Иногда снаружи появлялись люди,  ковыряли  пальцами  стены,  говорили
друг другу:
     - Дом-то еще не старый, мог бы стоять. Хозяина вот только надо.
     - Я хозяин, - говорил Тих, но его не слышали.
     Изредка отпирался заржавевший висячий замок, люди заходили в дом. Тих
знал, что это покупатели. Он прятался и следил за людьми, надеясь, что дом
купят и будут жить. Но с каждым разом надежда становилась все призрачней.
     Купили дом неожиданно и как-то легкомысленно, так  что  Тих  даже  не
понял, всерьез ли это. Покупатель не  слазал  в  подпол,  не  заглянул  на
чердак. Он лишь восхитился соломенной  кровлей  и  сказал,  словно  самому
себе:
     - Была бы цена, а то... Три года дом простоит - считай окупился.
     В другое время слова эти насторожили бы Тиха, но сейчас главным  было
то, что дом все-таки купили.
     Счастливый Тих помчался с новостью к  Топу.  Топ  по-прежнему  жил  в
справном доме, хотя и дом, и сам Топ все больше  ветшали,  а  от  когда-то
большой семьи осталась в деревне  одна  бабка  Настя.  Ну  да  это  прежде
говорили: "поросенок не скотина", а по нынешним  временам  так:  поросенка
кормят, цыпки по двору бегают - значит, справный дом.
     Топ выслушал соседа, покачал кудлатой головой:
     - Слыхал, слыхал. Ты погоди больно радоваться - знаешь, кто твой  дом
купил? Дачники.
     - Как это?
     - Не знаю. Но Настя ворчала, что неладно это.
     Вскоре въехали в дом новые  жильцы:  владелец  с  женой  и  дочкой  -
востроглазой девчонкой лет семи. Эта-то сразу все в доме облазала, Тих  уж
не знал, куда и прятаться: влез под печку и сидел не шевелясь. А  девчонка
волокла показывать  матери  найденные  сокровища:  прялку,  старые  серпы,
недоделанное тележное колесо, оставшееся еще от Мишки.
     Дом проветрили, обкосили репье и стрекаву, выгребли из подпола годами
копившийся хлам, и гниль приостановилась, ушла вниз, где от земли, хошь-не
хошь, всегда прелью пахнет. Хозяйка было подступилась к  печи,  но  только
дыма напустила,  а  стряпать  приспособилась  на  электрической  плитке  и
вонючем керогазе.
     Тих суетился больше всех. Ночью даже на кровати взбирался и шептал на
ухо спящим, что надо сделать: кровлю латать, сменить нижний венец, править
печь. Вроде бы его и слышали: заговаривали за обедом о делах, но не делали
ничего. Шатались по лесу да на мох, варили ягоду, понемногу  ковырялись  в
огородишке, но тоже как-то не всерьез: картошки почти не посадили,  а  все
больше развлекались с редиской и зеленым салатом.
     - Дачники, - сердито скрипел Тих незнакомое слово.
     Потом пошел дождь. Сразу закапало: на  печь  и  в  другом  углу,  где
стояла дашкина кровать. Тут уж и  дачникам  пришлось  шевелиться.  Завезли
шифер, жердей. Полетела вниз  солома,  на  которой  уже  ромашки  начинали
цвести, и дом  оделся  в  серую  волнистую  кровлю.  Дошла  очередь  и  до
обвалившейся печи: ее попросту разобрали  и,  выписав  аж  из  самого  Дна
печного мастера, поставили плиту. Хорошую плиту, со щитом,  но  уж  больно
маленькую.
     Для Тиха совсем не осталось в избе укромных углов. Ну да это  ничего,
лишь бы  дом  как  следует  устроили.  Опять  приходилось  следить,  чтобы
правильно оседали стены под весом стопудовой крыши, подбивать  клинья  под
главную балку, недовольную, что по-другому чем печь давит на нее плита.
     Жить Тих приспособился в закутке, где  Феша  когда-то  держала  козу.
Худое место, не для хозяина, а что делать? Вот  устроится  семья,  наладит
быт - появятся и уголки, куда по неделям никто не заглядывает.  А  пока  и
так сойдет.
     В закутке  тоже  было  негде  особенно  прятаться,  так  что  в  один
прекрасный день Тих попался на глаза девчонке. Бежать было поздно, и  лишь
в последний миг Тих успел перекинуться лесным зверем. Есть у хозяина такое
умение, помогающее остаться неузнанным: когда некуда  уйти  от  нескромных
глаз - можно обернуться мелкой лесной  тварью.  Только  одна  метка,  чаще
белое пятнышко,  отличает  перекинувшегося  хозяина  от  настоящей  лесной
живности.
     - Ежик! - закричала Дашка и быстро скатала Тиха в клубок.
     Тих сердито затукал, хотел поддать  колючками,  но  раздумал,  жалко,
своя все-таки. Тиха притащили в дом, показали родителям, положили на  пол.
Тих молча ждал. Наконец, понимая, что так просто от  него  не  отступятся,
Тих выглянул наружу. Много раз он видел эти лица спящими  или  подглядывал
за ними исподтишка, а теперь не только он смотрел, но и на него смотрели.
     - Развернулся... - зашептала девчонка. - Ручной!
     - Смотри, у него коготь белый, - отец осторожно  дотронулся  Тиху  до
лапки. - Назовем его Белый Коготь.
     Тих даже фыркнул от возмущения: тоже  нашли  имечко!  -  но  говорить
ничего не стал.
     В конце  концов  дело  кончилось  благополучно:  через  полчаса  Тиха
отпустили обратно в закут,  и  теперь  вечерами  он,  перекинувшись  ежом,
бродил вокруг дома, не опасаясь, что его заметят. Люди  привыкли  к  нему,
считали своим и не трогали. Вдобавок, изредка - чаще об этом забывали -  в
закутке стало появляться блюдце с молоком. Давно Тих молока не пробовал...
     На березах задрожали первые желтые листочки, вместе  с  ними  явились
новые заботы. Тих сокрушенно качал головой, недоумевая: надо  мох  сушить,
заново конопатить избу, а люди знай себе бруснику таскают. О  чем  думают,
холодно ведь будет зимой! И дрова не запасены.  Летом  можно  и  остатками
плетня топить, а зимой?
     Но людей  это,  казалось,  вовсе  не  интересовало.  Зато  вдруг  они
собрались и, заперев избу на старый  замок,  уехали.  Два  дня  Тих  ждал,
думал, что в гости уехали и вот-вот вернутся. Потом понял - насовсем. Лишь
теперь до него дошло, что значит слово "дачники": дом им не  дом,  а  так.
Пожили сколько получится и дальше двинулись. Как перелетные птицы. Не люди
в доме жили - дачники.
     Изба быстро выстыла  и  потеряла  жилой  дух.  Зимой  дверь  завалило
снегом, ветер вбивал снежную пыль в щели, снег длинными языками  лежал  на
полу. Крысы сперва остерегались появляться в доме, но  потом  поняли,  что
хозяин занедужил, и как в старые времена принялись хозяйничать, тем более,
что крупу дачники спрятали плохо, и длиннохвостые скоро добрались до  нее.
Тиху не было дела до всего этого, тяжко было Тиху, знал бы куда  -  вообще
ушел бы из дому.
     Возвратилось солнце, стаял снег. Полезли из земли лопухи и  иван-чай.
Начал зарастать огород, закрапивело вдоль стен, бревна снова засырели. Тих
вышел из дому, перекинулся ежом. Лучше  в  лесу  сгинуть,  ящере  на  обед
попасть, чем смотреть, как все рушится.
     По дорожке раздались шаги, из-за поворота показались  люди.  Впереди,
размахивая руками, бежала Дашка, за ней с двумя рюкзаками - один на груди,
другой на спине - шел ее отец. Мать приотстала, но Тих понимал, что придет
и она. Дачники вернулись.
     - Хо-хо! - воскликнул мужчина, ломясь прямиком через высокую траву. -
Стоит хибара! Из  снарядных  ящиков  сколочена,  а  стоит,  ничего  ей  не
делается!
     "Как же, не делается... - подумал Тих. - Полный подпол плесени."
     Секунду Тих колебался, потом юркнул в щель между  жердями,  а  оттуда
сквозь сырую стену домой.
     Один за другим пошли дни почти нормальной жизни,  только  теперь  Тих
все время помнил, что это ненадолго, и скоро дом опять опустеет.
     Однажды Тих сидел в закутке и от нечего делать  перебирал  наломанные
из ветхих жердочек поленья, чтобы  сухими  были,  когда  понадобятся,  как
вдруг услышал крик:
     - Ежик! - кричала Дашка. - Папа, смотри, наш Белый Коготь бежит!
     Во дворе послышалась возня, потом мужской голос произнес:
     - Нет, это другой, наш не такой.
     - Давай его с Белым Когтем познакомим? Вдруг это ежиха, тогда  у  них
семья будет.
     Тих невесело усмехнулся: ну вот,  теперь  его  собираются  женить  на
ежихе.
     Пленника поднесли к лазу, и он, спасаясь от жадных человеческих  рук,
сразу протиснулся в закут. Это был не еж, а кто-то  из  своих.  Тих  долго
смотрел на гостя, пока, наконец, признал. Перед ним был старый приятель  и
сосед Шир. Толстяк Шир исхудавший  и  облезлый,  со  слезящимися  глазами,
несчастный и больной.
     Тих заволновался, всплеснул руками, побежал  в  дом,  принес  горстку
гречневой каши и теплого чаю, даже варенья в банке зачерпнул, чего  прежде
себе не позволял. Уложил Шира поудобнее,  в  головах  взбил  жомку  сухого
клевера. Шир смотрел благодарно, из глаз текли слезы.
     - Как же тебя так? - причитал Тих. - Неужто в городе?
     - В городе, Тихушка, - зашептал Шир. - Страшно там. Жилья нет, домища
каменные, огромные; стены мертвые - не пройти. Люди  не  живут,  а  только
бестолковятся. Ты, Тихушка, не поверишь, мне там,  чтобы  прокормиться,  в
поганую крысу приходилось перекидываться. Только крысам там и вольготно. А
у тебя тут славно.
     Тих вздохнул и не стал ничего рассказывать.
     Понемногу Шир выправился и остался жить при Тихе. В дом не заходил  -
нельзя в чужой, разве что раз в год, в гости. Тих тоже все больше сидел  в
закуте среди дров. Иногда целый день  жили  ежами,  забывая  принять  свой
облик.
     Зашел в гости Топ. Строго осмотрел их житье, сказал недовольно:
     - Скудно живете и позорно. Где это видано, чтобы в доме  два  хозяина
были?
     - Тих хозяин, Тих, - заторопился Шир. - А я так, рядом  живу,  ни  во
что не мешаюсь.
     - Почему своего дома не заводишь? - допрашивал Топ. -  Даже  в  войну
такого непорядка не случалось...
     - Его дом давно на дрова свезен,  -  вступился  Тих,  -  а  новых  не
строят. Вспомни, в войну-то в деревне изб поболе оставалось.
     - Все одно, - не унимался Топ, - одичали совсем, вид потеряли, старые
обычаи похерили. Это вас дачники спортили - у них порядка  нет,  и  у  вас
тоже.
     Топ ушел сердитый, не попрощавшись.
     - Ему легко нас строжить, - сказал Тих, - а вот погоди, помрет  бабка
Настя, Леночка со своим мужиком дом заграбастают и  так  дело  повернут  -
похуже любого дачника. Наши еще ничего, хоть лето живут.
     Сказал и загрустил. Знал, что лету обозначился конец. И  как  в  воду
глядел: через день дом опустел. Начиналась осень, дачники улетели.
     Шир уже вовсе жил ежом, даже спал свернувшись клубком, выставив иглы.
Тих  слонялся  по  дому,  жалобно  бормотал,  словно  убытки  подсчитывал.
Главного опять не сделали - не подрубили нижний  венец.  Холодильник  зато
привезли, стоит белый, чужой, с распахнутой дверцей. Странные люди... Если
им дом на три года нужен, зачем холодильник везли?  А  ежели  надолго,  то
чего тогда ждут? Пока дом завалится? Не хозяева они, ей богу, и  жалеть  о
них не стоит. Одно слово -  дачники.  Скорей  бы  снова  лето,  скорее  бы
возвращались...

                                ИЗБА С КРАЮ

     Если очень долго ждать,  то  всякая  мечта,  порой  и  ненужная  уже,
все-таки сбудется. А он с детства хотел нужного.  Никому  не  говорил,  но
хорошо для себя решил, что вырастет и будет хозяином  в  своем  доме,  без
чужого окрика и приказа. Сам большой, сам  маленький.  С  того  голозадого
детства представлялась картина: рубленный пятистенный  дом,  перед  окнами
цветы и скамейка. Перед каждым домом есть скамейка, на которую  выбираются
вечерами отдыхать хозяева. Иной раз сходят в гости, посидеть на  соседской
скамье, но чаще на своей.
     Эта картина, словно взятая из цветного журнала: распахнутые окошки  с
белыми занавесками, мясистые георгины, а в самом  центре  -  скамейка,  не
оставляла его никогда. И вот, есть свой дом. Такой как  надо:  пятистенка,
крытая почерневшей от дождя дранкой. Крепкий дом, сто лет простоит. Бревна
без гнилинки. Только двор, срубленный позже из всяких остатков,  завалился
и просел.
     Василий вошел внутрь дома. Дверь  открывать  не  пришлось,  ее  давно
сняли с петель и унесли хозяйственные соседи. Не мудрено:  три  года  изба
пустует.  Осмотрел  две  комнаты,  заваленные  всяким  мусором,  кухню   с
полуразобранной на кирпич плитой и еще целой печью. Через распахнутый  лаз
заглянул в подпол, нервно поежился и пошел на улицу.
     Перед окнами цвел задичавший куст черемухи.
     Василий выдрал из  стены  завалившегося  двора  толстенное  бревно  и
взялся за пилу. Отрезанные столбы он глубоко вкопал в землю, покрыл сверху
пудовой доской -  осиновый  самопил  в  полтора  вершка  толщиной.  Скамья
получилась слишком высокой, но это не смутило  его  -  врастет.  Распахнул
рамы с выбитыми стеклами и сел на скамью. Сидел  прямо,  положив  руки  на
колени, строго глядел в поле. Сразу за окнами начиналось поле,  изба  была
крайней в деревне.
     Через десять минут встал, закрыл дверной проем крест-на  крест  двумя
жердинами и пошел в правление ночевать.

     Конечно, не все время без перерыва Василий вздыхал о  доме  и  скамье
среди цветов. Были и другие дела, поважнее. А по настоящему душа  заболела
о том, когда надолго укатали Васю туда, где холодно и несвободно.  До  сих
пор он не мог взять в толк, как это произошло.
     Жил он в Андреево с матерью и тетей Дусей (отец  тогда  уже  ушел  из
семьи), а работал на тракторе. Без трактора  в  деревне  никуда:  ни  дров
привезти, ни за керосином  для  матери  скатать.  Халтурил  для  соседских
старух - за маленькую. И в совхозе зарабатывал  прилично.  Словом,  хорошо
жил. Но только двадцатипятилетнему парню этого мало, и  Василий  частенько
"скучал". Вечером, отработав полный  день,  снова  без  всякой  надобности
заводил свой ДТ и отправлялся гулять. Бывало, что и совсем тверезый гулял.
Колесил лугами за деревней, вламывался в березняк и пер  прямиком,  глядя,
как падают  перед  машиной  надломленные  деревца.  И  в  конце  концов  -
доездился.
     Лето стояло жаркое и сухое, речушка за деревней встала,  превратилась
в цепочку длинных бочажин с цветущей зеленой  водой.  И  скучающий  Васька
приноровился мыть ходовую по бочажинам. Трактор,  резко  кренясь,  ухал  в
бочажину, с ревом полз по  бурлящей  воде,  натужно  взбирался  на  другой
берег, измалывая его гусеницами в черную грязь.  По  воде  плыли  радужные
пятна солярки и изжеванные стебли рогоза.
     Хорошо  было,  весело.  Но  однажды,  на  ровном  дне  трактор  вдруг
накренился, словно собираясь  съезжать  в  еще  одну  бочажину.  В  кабину
хлынула вода, а мотор, хоть  и  высоко  стоит  он  у  ДТ-75,  закашлял  и,
окутавшись белым паром, смолк. Вася вброд добрался  на  берег,  побежал  в
деревню за Лехой. Но когда Леха на  своем  тракторе  приехал  к  речке  от
детешки виднелась лишь верхушка кабины.
     - Дурак ты! - ругался Леха. - Должен бы знать, что у фрицев  здесь  в
сорок первом в этих самых  бочажинах  танк  утоп.  Не  вытащили.  А  ты  с
трактором. Ну, ныряй, заводи трос. Попробуем.
     Вытащить трактор не удалось, а а следующую весну  и  верхушка  кабины
ушла под воду. Но этого Василий уже не видел.
     Впрочем, утопленный трактор ему простили.  Бригадирша,  крутая  баба,
изругала матерно, потом складно ругали на собрании для  протокола,  лишили
всех премий, назначили вычеты из  зарплаты  в  счет  частичного  погашения
ущерба, но все же выдали новый трактор, стосильный, с  большой  квадратной
кабиной.
     На этом тракторе он и поехал спустя неделю в Погост на танцы.
     Совхоз большой, а клуб в нем один - в  центральной  усадьбе.  Поэтому
собирались туда парни  с  девяти  деревень.  Сначала  заезжали  в  магазин
заряжаться, а потом катили к клубу. Водка  тогда  была  вольной,  так  что
заряжались основательно. В  дни  танцев  клуб  напоминал  МТС,  так  густо
обступали его тракторы и мотоциклы, на которых приезжали  местные  женихи.
Парни даже после армии долго ходили холостыми, не было невест, девчонок на
танцы приходило человек пять-шесть. Они и танцевали друг с другом, а парни
терлись вдоль стен. Если кто-то пытался приглашать девушек, то  был  потом
бит, нахальства  не  прощали.  Хотя  и  так  через  раз  случались  драки,
жестокие, с выдергиванием колов. Но Василию, бывшему героем дня  (как  же,
трактор на сухом месте утопил - и хоть бы хны!), кольев показалось мало, и
он выхватил монтировку...
     - В голову метил, - показала на  суде  случившаяся  тогда  неподалеку
бригадирша, - а что по плечу попал - случай.
     - Дура ты! - закричал на весь зал Василий. - Мы с Юркой  кореши,  что
же я его убивать стану? Тебя бы я с удовольствием прибил, а Юрку зачем?
     Судьи слышали эти слова и впоследствии расценили как угрозу.  А  пока
получил Васька за пьяную драку, в которой  сломал  приятелю  ключицу,  два
года условно. И почувствовал себя неправильно обиженным. Ему бы затихнуть,
да некому ни одернуть, ни проследить. Мать от огорчения слегла, ее  увезли
в район с сердцем. А когда бригадирша послала его не в поле, а в  силосную
траншею, утаптывать гусеницами зеленку, Василий и вовсе слетел с  нарезки.
С полдня бросил траншею, направил трактор  сначала  к  магазину,  а  потом
гулять. К деревне подъехал круто за полночь. Припарковал трактор у  сенных
сараев, зло сплюнул на сиденье изжеванную беломорину и ушел домой спать.
     Разбудил его крик тети Дуси.
     - Пожар!.. - кричала старуха.
     По потолку плясали красные  отблески.  Горел  трактор,  от  него  уже
взялось сено, и тушить было некому. Приписали  Васе  поджог  из  мести  и,
учитывая прошлые  заслуги,  припаяли  на  полную  катушку.  Не  скоро  ему
пришлось вернуться домой.

     В родные места воротился совсем другой человек. От  прежнего  Васьки,
умевшего отбрехаться от чего угодно, и следа не осталось. Воры и драчливые
бакланы скоро приучили его, что прав тот, у  кого  глотка  шире  и  больше
кулак. Ходил теперь Василий, не поднимая  головы,  в  разговорах  старался
отмолчаться и даже выпимши на люди не лез, забивался в угол и замирал там.
Хотел вовсе мимо дома ехать, тем более, что ни матери,  ни  тетки  Дуси  в
живых уже не было. Только куда податься? Вернулся  в  свой  же  сельсовет,
откуда увозили.
     Старухи-соседки сочувственно ахали, глядя  на  серое  васькино  лицо,
ловили в  широком  рукаве  тощую,  обортанную  пустой  кожей  кость  руки,
горевали:
     - Ишь, истощал как! Так кормят плохо?
     - Кормят как положено, - отвечал Василий, - естся плохо.
     Старухи поминали матку, что не дожила повидать сынка, и хоть ни  одна
не осудила Ваську напоминанием, отчего прежде срока кончилась мать, но  ни
одна и не пустила в дом, даром что полдеревни приходилось ему двоюродными,
троюродными и иными тетками. Приткнуться было негде.
     Выручила бригадирша, та самая, что когда-то помогла сесть  в  тюрьму.
Оставалась она все такой же норовистой и  злой  на  язык.  Она  уже  давно
выслужила  пенсию,  но  власть  отдавать  не  хотела  и   бригадирствовала
по-старому.
     - В центральную усадьбу не поедешь, - сразу определила бригадирша,  -
найдется дело и тут. Поселю тебя в  бывшей  конторе,  там  уже  один  твой
дружок живет, вот и ты с ним. А трактора не дам,  не  надейся.  Оформишься
разнорабочим.
     Контора,  в  которой  поселили  Ваську,  представляла  собой  нелепую
бревенчатую сараину об  одной  комнате.  Торчала  в  той  комнате  высокая
голландская печь, быть может и экономная, но в деревне вполне бесполезная.
У печи стоял топчан, а на нем валялся Селеха  -  новый  васькин  сожитель,
такой же бедолага, не нашедший себе лучшего  места.  Вообще-то  звали  его
Серегой, но неповоротливый Селехин язык перевирал  даже  собственное  имя,
так и получился Селеха.
     С Селехой Васька  жил  мирно,  в  работе  был  исправен,  пил  редко,
стараясь урвать за селехин счет. Разнорабочий много  не  выколотит,  но  с
первого же аванса Васька начал откладывать деньги на дом. Знал, что нет  в
деревне уважения тому, кто своего  угла  не  имеет.  Сбережения,  опасаясь
Селехи, дома не хранил, отдавал бабке Зине, одной из своих  теток.  Селеха
был мужик широкий, получив зарплату, щедро поил Ваську, а потом мог так же
легко пропить и васькины деньги. У бабы Зины было не  в  пример  надежнее.
Прижимистая старуха васину мысль одобряла и переданные ей десятки  обещала
вернуть только все разом на покупку. По мелочам же деньги  не  отдавала  и
правильно делала, иначе ничего бы он не накопил. А так за два года отложил
шестьсот рублей.
     Пришла весна, время работы. Всех, кого можно, поставили  на  технику,
отправили в  поле.  Лишь  опального  Ваську  послали  на  склад,  засыпать
минералку в бункера  разбрасывателей.  Работа  копеечная,  но  Василий  не
протестовал, он теперь все принимал молча. Послушно таскал мешки и к  себе
вернулся поздно, весь просоленный вонючей амофоской.
     В конторе жарко  топилась  печь,  в  усмерть  пьяный  Селеха  валялся
поперек растерзанного, со сбившимся тюфяком, топчана.  Стук  двери  привел
его в себя, он поднял голову и уставился на Василия мутным взглядом.
     - А! Плишел, жмот! Я тебя ждал, но не дождался. Тли бутылки были,  но
не дождался. Все сам... Так вот... Ты вкалывай, давай, может блигадилша по
головке погладит. А я не буду, мне эта Валентина во где сидит!..
     Селеха уже вторую неделю не выходил на работу  и,  вообще,  догуливал
последние деньки, ожидая ареста. Сгубило  его  великое  умение  загнать  и
пропить любую вещь. Со свойственной ему широтой Селеха раскулачил половину
тракторов, стоявших за конторой и приписанных к отделению. В другое  время
такое, может, и сошло бы с рук, но не  в  посевную.  Так  что  Селеха  был
озабочен лишь одним - успеть пропить добытое.
     - Ну чо смотлишь? - говорил Селеха. - Думаешь  -  самый  умный?  А  я
скажу - дулень ты! И дома у тебя никогда не будет, Валентина не  позволит.
Думаешь, зачем она в депутаты лезла? Нынче вся власть ейная...
     - Я и спрашивать не стану, - отозвался Василий. -  Домов  на  продажу
полно, я прописанный и могу покупать.
     - А и купишь, что с того? Кому ты нужен с твоим палшивым домом? Да за
тебя ни одна блядь не пойдет, так и загнешься в своем доме... Вот  у  меня
пожито... я столько выпил, ты столько и не видал никогда. И еще  выпью,  а
ты как был шестаком... - Селеха заснул, не договорив.
     Васька долго смотрел на  его  припухшее  лицо,  на  погасший  окурок,
прилипший к окантованным щетиной губам.
     "У других так  и  хабарики  вовремя  гаснут",  -  всплыла  неожиданно
обидная мысль.
     Дрова в печке прогорели, рассыпавшись красным мигающим углем.
     "Куда так топим, не продохнуть", - подумал Василий не в  такт  первой
мысли.
     Он встал, чтобы закрыть дверцу, но вместо этого начал подкладывать на
угли  поленья  и  смотреть,  как  они  сначала  чернеют  по  краям,  затем
занимаются живым желтым пламенем. Через пять минут печь снова была  набита
до отказа. Длинные казенные поленья не давали дверце закрыться.
     Селеха  громко  храпел,  дергая  налипшим   окурком.   Сбитый   тюфяк
свешивался чуть не к самой топке. Три  пустых  бутылки  валялись  рядом  с
топчаном.
     "И ничего ему не делается", -  третья  мысль  легла  к  первым  двум,
словно отдельное полено в поленницу.
     Василий поискал на столе и в тумбочке,  невесть  как  попавшей  в  их
логово. В доме было шаром  покати.  Вареные  картохи,  принесенные  бабкой
Зиной, и селедку, купленную в Доншине, Селеха схарчил на закуску.
     - Пойду к Зине, может покормит,  -  решил  Василий  и  вышел,  плотно
прикрыв за собой дверь.
     Конечно, тетка оставила его ужинать. На это у нее  был  свой  расчет:
картошку одной сажать  сильно  хлопотно,  а  Васька  мужик  благодарный  и
завсегда поможет.
     Василий плотно поел и умиротворенно  прихлебывал  из  кружки  горячий
отвар зверобоя, который считался у  бабки  Зины  за  чай,  когда  с  улицы
донесся истошный крик:
     - Пожар!..
     Контора сгорела дотла. Сильно обожженный и едва не угоревший Селеха в
последний момент успел вывалиться из  огня.  Он  ничего  не  помнил  и  не
отвечал на вопросы, лишь дико вращал воспаленными  без  ресниц  глазами  и
непрерывно перхал, размахивая вспухшей рукой, словно хотел, но не  решался
ударить себя в грудь.
     На совхозном газике прикатила бригадирша. Раздвинув людей  подошла  к
дымящемуся пожарищу, зацепила взглядом Ваську, зло брякнула:
     - Твоя работа?
     - Ты чо, Валентина? - завступались вокруг. - Ты глянь, он тверезый. У
Зинки он гостевал. Это все Селеха, пьянь беспутная!..
     Пожар списали на Селеху. Даже сам Селеха не отказывался: может и  он,
с кем не бывает... С ним соглашались: верно, бывает, коли спьяну. На том и
успокоились. Поверили в селехину вину. И Василий поверил.
     Теперь  перед  бригадиршей  встала  новая   проблема:   куда   селить
погорельца? И решить ее Валентина  сумела  блистательно.  Переговорила  со
старухами, потом подошла к  искренне  огорошенному  неожиданным  поворотом
дела Василию.
     - Говорят, дом хочешь покупать?
     - Ну, - ответил Василий.
     - Так покупай.
     - Не скопил еще на дом.
     - Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему.  Как
на дрова.
     - Мне абы какой дом не нужен...
     - Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы-машин. Или боишься? -
бригадирша прищурилась.
     - Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, - сказал  Василий  и  тем  решил
свою судьбу.

     Может для кого-то деревня Замошье и  оказывалась  за  мохом,  но  для
ближних поселков: Рубшино,  Поповки  и  Андреева  Замошье  стояло  по  эту
сторону моха. Прежде были и  другие  деревни,  еще  плотнее  подошедшие  к
болотам, но теперь от них остались лишь  камни  фундаментов  да  умирающие
заглохшие сады. А в  Замошье  люди  жили.  От  когда-то  большой  деревни,
растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов.  Но  и  из
них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали  городские
владельцы.
     Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка  Маша.  Жила
одна, ни с кем почти не беседуя и  редко  выходя  за  ограду.  Дочь  свою,
сильно некрасивую, оставшуюся из-за войны в девках, бабка Маша пережила  и
схоронила. А дух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про  это  случай
на деревне говорили всякое:  одни,  что  немцы  расправились  за  связь  с
партизанами, другие,  что  партизаны  приговорили  братьев  Антоновых  как
предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по  ее  словам,
все помнившая, отзывалась проще всех:
     - А леший его знает, кто расстрелял?  У  этих  Антоновых  так:  немцы
придут - они в полицаях, немцы уйдут - в партизанах. Вот и попали  кому-то
под горячую руку.
     Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг  в  ее  голову  запала
мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но  твердо
знала, что жив и скоро вернется. И, чтобы жилось сынку  хорошо  и  удобно,
купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.
     Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда
дом строился еще были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша  в
своей развалюхе и лишь за ними дырами  зияли  пустыри  от  свезенных  изб.
Строился Юра,  мужик  молодой  и  непьющий,  женатый  на  Светке,  васиной
троюродной,  никак,  племяннице.  Устраивался  надолго,  да   просчитался:
подросли детишки, старшей девчоночке пришла  пора  в  школу.  А  ближайшая
школа - два перегона поездом ехать и до поезда три  километра  пешком.  Из
Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра  свою  посылать  не  стал,
нашел другую работу и переехал в Доншину. А дом,  в  котором  и  пожили-то
всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.
     Для хорошего дома это не цена, но откуда  у  одинокой  старухи  такие
деньги?
     - С пензии, - отвечала бабка Маша.
     И верно! Ведь старухе девяносто третий  год  идет,  почтальон  каждый
месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а  траты  у  бабки  какие?
Магазин в Андреево пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с
поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живет.  Даже  свет
вечерами не зажигает - зачем старой? А пенсия  капает  и  капает,  большие
тыщи, должно быть, накапали.
     Прозвали бабку Машу багатейкой, на том бы народу  и  успокоиться,  но
только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
     - Позарится кто на машкины тыщи, и пропала  баба.  Живет  на  отрубе,
кричи - не кричи, никто не услышит.
     Так и случилось. Зимой соседки заметили, что  бабка  Маша  неделю  за
водой не выходит, и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху  в
подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
     Милиция даже дела заводить  не  стала  -  больно  нужно  из-за  такой
дряхлой!  Участковый,  правда,  приглядывался:  не  загудит  ли   кто   из
выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но все  было  тихо.  У
деревенских на этот счет имелось свое мнение. Твердо  знали:  покончила  с
бабкой родная невестка - вдова младшего сына. Прежде она  приезжала,  хоть
Маша и не привечала ее, а тут ни на похороны, ни наследства добиваться  не
появилась. Значит, она и придушила, больше некому.
     Выморочный  дом  отошел  государству.  Стоял  пустой,  исполкомовская
печать  болталась  на  двери.   Через   год   приезжие   ягодники,   чтобы
переночевать, сорвали  печать  и  сбили  замок.  Затем  в  раскрытую  избу
потянулись деревенские. Первой  Нюрка  с  мужем,  за  ними  остальные.  За
посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Еще бы  немного  и
за сруб бы принялись, все одно ведь,  ничейный.  Но  этого  бригадирша  не
допустила. Дом задарма отдали Ваське.
     Первые недели Василий крутился как заведенный. Времени  на  новоселье
бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из  Дно
стекла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось
делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом  заниматься.  Сад  при
доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым
владельцам.
     Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна  за
другой тянулись к колонке за водой, он  убирал  инструмент  и  садился  на
самодельную  скамью.  Неспешно  отвечал  на  приветствия,  сам  первый  не
здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются.  Даже  черемуховый  куст
вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
     Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе.
Скрипела ручка колонки, плескала вода в ведра. Согнувшись  дугой,  старухи
тащились обратно. Лишь  однажды  добрая  бабка  Настя  поставила  Ведра  и
подошла к заборчику.
     - Ты гляди, совсем обжился, - не то спросила, не  то  просто  сказала
она.
     - Да уж, - ответил Василий.
     - Теперь тебе еще обжениться бы, а то как одному?
     - Меня не любят женщины, - неохотно сказал Василий.
     - Поди? Найдется какая молодуха. Ты уж не зевай...
     Эти слова больно царапнули Василия,  напомнив  последний  разговор  с
Селехой. В самом деле, кому он тут нужен?
     Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал.  Может  и  вовсе
запил бы горькую, но после указа водку стали давать  по  карточкам,  какой
тут к черту запой... Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не  хватает
ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон,
пытался заговаривать со старухами.
     - Чо, соскучал никак? - прищурилась, встретившись с ним, Панька. - Не
бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.
     С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем
конце оставалось всего два дома: тот, в котором  жил  Василий,  и  другой,
запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы,  но
вот уже июль а носу, а они все не появляются.
     Панины  слова  сбылись,  и  как  всегда  не  тем  боком.  Ленинградцы
приехали, но ничто в жизни не  изменилось.  Слышались  неподалеку  голоса,
иногда Василий замечал, как  кто-нибудь  из  соседей  выходит  на  огород,
порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из  лесу  с
черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти  казалось
обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская,  правда,  прибежала.
Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего  ветки
Василия, спросила:
     - Вы тут живете, да?
     - Живу, - отвечал Василий.
     - Раньше в этом доме одна  бабушка  жила,  и  ее  убили,  -  сообщила
девочка.
     - Сам знаю.
     - А мы рядом живем! - девчонка крикнула это, уже убегая.
     Вот и все разговоры, и все веселье.
     Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа  чистая  и,
главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову
пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени,  и  Василий
сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять  не
деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается.
     На Змеиный идти тропой  через  заброшенные  кулиги,  а  потом  мохом.
Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из  пятилитровой  жестянки,
ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа  на  току  встала,  и
Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не  по-августовски  горячо,
но Василий привычно шагал, застегнув рабочую  куртку  и  глубоко  надвинув
старую замасленную кепку.
     Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг  остановился.
Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не  в
купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с
моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего  нельзя
в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
     Василий уставился на молодое  не  тронутое  загаром  тело  дачницы  и
неожиданно для самого себя громко сглотнул  слюну.  Женщина  вздрогнула  и
попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но
в этот момент из-за кустов показалась ее  дочка,  а  следом  муж  с  двумя
корзинами на согнутых руках.
     Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из  лифчика  груди
и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно  глядя
на Василия.
     - А я вас знаю, - сказала девчонка.
     - За брусникой ходили? -  спросил  Василий,  затылком  чувствуя,  как
панически быстро одевается за его спиной женщина.
     - Да, набрали, - ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял:
в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
     - А я только иду, - натужно продолжал  Василий.  -  Я  завсегда  так:
вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
     - С пузырьком теперь трудно...
     - Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому,  конечно,  не
дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...
     Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж  облегченно  вздохнул,
сказал невпопад:
     - Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом.
     А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад
уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
     Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да  что
же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь  "Таких  не  было.
Это настоящая, нетраченная".
     И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал  деревянной
лопатой на  транспортер  вываленную  самосвалами  свежеобмолоченную  рожь,
отгребал текущее из  шнека  высушенное  зерно:  чистое,  желтое,  горячее.
Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после  сильного
похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под  струю  воздуха  из  барабана,
которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.
     После работы отправился к Любахе -  шалой  бабенке,  известной  всему
району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У  Любахи  можно
было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно.
Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал
бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из
усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к  бутылке,  дома  еще
раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к  соседям
знакомиться.
     Дачница стирала белье в проулочке возле  дома.  Увидав  Василия,  она
поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.
     - Здравствуйте, - сказал Василий. - Я тут шел мимо и решил  зайти.  Я
сосед ваш буду.
     - Да, я знаю, - ответила женщина.
     Василий присел на  край  скамейки.  Плохая  была  скамейка,  хлипкая.
Закурил. Потом спохватился:
     - Это ничего, что я курю?
     - Нет, нет, курите.
     - Напугал вас давеча, - начал разговор Василий. - Вы меня не бойтесь,
я сам всех боюсь, и вас тоже.
     - Нас-то зачем  бояться?  -  женщина  уже  успокоилась,  но  говорила
нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме.
     - Я в совхозе работаю, на хлебе, -  говорил  Василий.  -  Зарабатываю
хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться.  Телевизор  купил  цветной,  -
Василий вдруг испугался, что его  уличат  во  вранье,  и  добавил:  -  Как
антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.
     - Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не дает.
     - А вы здесь отдыхаете...
     - Да, в отпуске.
     - Большой отпуск?
     - Сорок восемь дней.
     Василий присвистнул.
     - Это кому же столько дают?
     - Учителям.
     - И муж тоже?
     - И муж.
     Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница,  значит.  Он
посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в  тазике  детские  одежки.
Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся...
     Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи.
     - Поговорить зашел, по соседски, - сообщил Василий.
     Дачник вопросительно посмотрел на него.
     - Вот вы ходите, - продолжал Василий, - знать меня не хотите...
     - Почему же, мы со всеми здороваемся.
     - Это вы так, а я по человечеству. Я  такой,  прогоните,  уйду  и  не
подойду больше никогда...
     - Разве вас гонят? - сказала женщина.
     Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую.
     - Я ведь тутошний, - сказал он, забыв, о чем говорил  только  что,  -
вот вы уедете, а я останусь. Если что надо  достать  или  привезти,  то  я
запросто, вы только скажите.
     - Спасибо.
     - На всю деревню только я, да нюркин Иван. Но Иван ничего  делать  не
станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто  обидит,  я  тоже
никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут  остаюсь  в  деревне
единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу...
     Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не  туда  завел  пьяный
язык. А  дачник  словно  не  обратил  внимания.  Пожал  плечами,  спокойно
спросил:
     - За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали.
     Василий встал, держась за столбик ограды.
     - Пойду я, - сказал он, - у меня еще дела по хозяйству. А  вы,  когда
надо, сразу мне говорите, я помогу.
     Войдя в дом, Василий зажег свет и обвел взглядом большую комнату, ту,
в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк  с  сеном  на
кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да
какие там простыни, веника в доме и то  нет...  Василий,  шаркая  по  полу
стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся  всюду  окурки.
Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он  сейчас
соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из  приличия,  а
она - нет.
     - Культурные!.. - пробурчал он, косо  сел  за  стол  и  потянулся  за
бутылкой.

     К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили  сначала  в
отпуск, а потом в отгулы, которых он  много  заработал  в  пору  сенокоса.
Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал  искать
баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом  подполе.  Ничего
не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали  по
талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.
     И дом уже не радовал Василия. Неуютен  был  и  гадок,  весь  провонял
грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни  уважения,  ни
счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без  дома,  да  на  людях.  Как
когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся
в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один
и тот же вопрос:
     - У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?
     А он отвечает, сплевывая на пол:
     - Спрашиваешь тоже...
     Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье.  И  не  в
деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
     Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо
как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до  самой  могилы  больше  делать
нечего.
     На  огороде  в  рассеянном  свете,  пробивающемся   через   застрехи,
шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому
дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень  пропала.  На  том
конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи,
далеко как! Сквозь ветви облетевших слив  смутно  угадывается  фешин  дом.
Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас,  небось,  в  городской  квартире  с
женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие  старые
ивы, когда-то посаженные  у  окон.  За  ними  опять  заколоченные  дома  с
завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом
Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в
каждом одинокий человек среди четырех стен. А  самый  одинокий,  последний
человек - он. За ним только лес и  мох,  ветер  метет  снежную  крупку  по
натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не
было людей.
     Василий понял, что больше так не выдержит.  Ему  надо,  чтобы  вокруг
были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.
     - Я тут! - хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык.
     Василий спешно вернулся в избу,  выдернул  из  кучи  ветоши  в  сенях
какую-то тряпку, щедро смочил ее керосином из канистры и пошел через сад к
соседнему дому.
     - Я же тебя упреждал, - бормотал он. - Я же говорил...
     Приставил  к  стене  случайный  чурбачок,  взгромоздился   на   него,
пропихнул тряпку в  застреху  и  чиркнул  спичкой.  Керосин  сразу  взялся
большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону.
     Василий бегом вернулся к себе.  Ничего,  следы  в  саду  затопчут,  и
тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки,  ежесекундно
ожидая за домами до  озноба  знакомый  крик.  Торопливо  намыливал  пальцы
затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней  предательский  запах,
смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и  не  гнулись.  Сквозь
узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет,  а  деревня
все молчала, ни единого звука не долетало  к  нему,  словно  и  впрямь  он
оставался последний человек.