Лариса Миллер
Роман с английским
Рассказ-воспоминание
На раннем этапе мои отношения с английским строились весьма драматич-
но: это были сплошные "невстречи" (да простят мне ахматовское слово в
столь несерьезном контексте). Первая невстреча состоялась на заре пяти-
десятых летом в Расторгуеве, куда, как обычно, выехал детский сад, где
работала бабушка. На сей раз я жила не в группе, а с бабушкой и всем
"педсоставом", как тогда говорили. Среди педсостава оказалась воспита-
тельница, знающая английский. У нее был с собой адаптированный "Оливер
Твист", с помощью которого она регулярно пытала собственного сына, а
позже, по бабушкиной просьбе, и меня. Сирота Оливер не вызывал во мне
ничего, кроме жалости. Но жалела я не его, а себя. Мало мне школы, на
дворе лето, за калиткой визжат и возятся "воспитательские" дети, а я по-
чему-то должна сидеть на жаркой террасе и тупо повторять "work house" -
работный дом. Вот, пожалуй, и все, что я вынесла из тех занятий.
Вторая невстреча произошла в Москве. "Step by step", - торжественно
произнес отчим название толстой потрепанной книги, по которой когда-то
сам пытался учить английский, и, энергично поплевав на пальцы, перевер-
нул страницу. Домашнее обучение началось. "This is a carpet", - произнес
он, тыча в висевший на стене ковер. "This is a table", - сообщил он,
хлопнув по столу ладонью. "Three little pigs", - объявил, указав на кар-
тинку в книге. Все слова он произносил громко и радостно, но с особым
удовольствием слова с межзубным звуком, который для простоты заменял на
"с" или "з". Мама была довольна: плюс к школьному я получала дополни-
тельную порцию английского дома. Сама она, несмотря на какие-то мифичес-
кие курсы Берлица, которые когда-то посещала, не могла мне помочь. Из-
редка произносимые ею английские слова звучали столь причудливо и вызы-
вали у меня такое недоумение, что она виновато умолкала. Школьный же
английский, породивший все эти дополнительные хлопоты, не помню совсем.
Первые и последние воспоминания о нем относятся к 53-му году - году "де-
ла врачей". "Англичанкой" в нашем 7 "Г" была Софья Наумовна - невысокая
женщина с приятными чертами лица и проседью в пышных волосах.
Когда началась вся эта свистопляска и газетная травля, она так нерв-
ничала, что едва могла вести урок. Мне даже казалось, что она боялась
особо нахальных и злобствующих девиц (а таких в нашем классе было нема-
ло) и, заискивая перед ними, завышала оценки. Меня С. Н. в ту пору почти
не замечала и редко спрашивала, но, встретив однажды на улице, назвала
по имени и ласково поздоровалась.
Вот и весь мой ранний английский. И как я оказалась в ИНЯЗе, сама не
знаю. Впрочем, если разобраться, все объяснимо. Язык мне давался легче,
чем другие предметы. Химичка звала меня "дубиной стоеросовой". Матема-
тичка, физик и учитель по черчению наверняка думали так же, но отлича-
лись большей выдержкой. С историей, особенно древней, все было бы хоро-
шо, если бы не имена и даты. А литература... О, литература - это особ.
статья. Я любила ее, но не школьную, не препарированную автором учебника
и моей учительницей, которая за шаг влево или вправо от жесткого плана
сочинения беспощадно влепляла двойку. Сочинение и явилось тем барьером,
который я не смогла взять на вступительных экзаменах на филфак МГУ.
О, жаркое лето 57-го! Прохладные металлические ступени университетс-
кой лестницы, где я сидела в полном трансе, не найдя своей фамилии среди
допущенных к следующему экзамену.
О, жаркое лето Всемирного фестиваля молодежи - события, абсолютно
прошедшего мимо меня, потому что я, провалившись в университет, сделала,
по маминой просьбе, отчаянную попытку поступить в Институт иностранных
языков. Экзамен, которого совсем не помню, это экзамен по языку (опять
невстреча). Зато отлично помню, как сдавала историю, вытащив билет N 29
("триумфальное шествие советской власти и поход Степана Разина за зипу-
нами") - единственный, которого боялась, потому что не выучила и успела
повторить лишь перед самым экзаменом, дожидаясь своей очереди в душном
коридоре.
Итак, ИНЯЗ. Вот когда, по логике вещей, должна наконец-то произойти
моя встреча с английским. Но жизнь - выше логики или, по крайней мере,
совсем другое дело. ИНЯЗ для меня все, что угодно, но только не постиже-
ние языка. ИНЯЗ - это прежде всего освобождение от ненавистной школы,
головокружительное чувство новизны, интеллигентные преподаватели, гово-
рящие студентам "вы". ИНЯЗ - это многочасовые разговоры по душам с под-
ружкой, веселая праздность и не менее веселый экзаменационный аврал.
ИНЯЗ - это не столько Чосер, Шекспир и Байрон, сколько лихо распеваемые
нами по-английски джазовые песенки, ради которых на наши институтские
вечера рвалась вся московская "золотая" молодежь. ИНЯЗ - это три с поло-
виной целинных месяца, степные просторы и долгие ночные прогулки под
густыми звездами. Это - любовь, которая сделала институт в Сокольниках
самым счастливым, а позже самым несчастным местом на земле.
Ну а как же английский? А как же дивные институтские преподаватели?
Серьезный и умный Наер, фанатично влюбленный в язык коротышка Венгеров,
темпераментная, с живыми глазами, громким смехом и постоянной сигаретой
в руке Фельдман, высококлассные специалисты по стилистике и переводу
Рецкер и Кунин, многочисленные американцы, вернее, американские евреи,
по высокоидейным соображениям переселившиеся в Россию в тридцатые годы?
Неужели вся их наука прошла мимо меня? А как же мои регулярные походы в
Разинку1, где неотразимый Владимир Познер делал обзор новинок английской
и американской литературы? Неужели все мимо? Наверное, нет. Наверное, я
что-то все-таки усваивала даже помимо собственной воли. Но насколько же
меньше, чем могла. Оглядываясь назад, вижу, что в студенческие годы мой
роман с английским то затухал, то вспыхивал с новой силой. На первом
курсе идея выучить язык казалась мне весьма оригинальной и привлекатель-
ной. И не только мне, но и моей подруге. Мы приняли твердое решение каж-
дый день беседовать по-английски. Начали бодро. Обложившись словарями,
пытались обсудить какую-то театральную постановку. Однако наши мысли и
эмоции оказались настолько богаче словарного запаса, что мы постепенно
перешли на русский.
Желание блеснуть совершенным знанием языка жило в каждом из моих со-
курсников. "Why not?" - к месту и не к месту восклицал один, сопровождая
свой вопрос кривой усмешкой. "There is no doubt about that" ("В этом нет
сомнения"), - выкрикивал другой, небрежно стряхивая пепел с сигареты.
Бросить какую-то случайную фразу, лихо сострить, "сорваться на английс-
кий", как у нас говорили, казалось особым шиком. Однако подобные попытки
часто кончались полным конфузом. Помню, как одна наша студентка заверши-
ла свою шутку звонким: "Isn't you?" Все засмеялись, но не остроте, а
ошибке, позорной, невозможной в стенах языкового вуза. Но... "и невоз-
можное возможно". Блистая высокопарными, сложными и весьма книжными фра-
зами, взятыми из учебников и книг по домашнему чтению, мы вряд ли могли
без затруднения попросить поставить чайник или отреагировать на элемен-
тарное "спасибо". Вот откуда брались учителя, подобные той, с которой я
по окончании института работала в спецшколе. Однажды к ней на урок приш-
ли гости из Австралии. Уходя, они поблагодарили ее сердечным "Thank
you", на которое она ответила не менее сердечным и совершенно русским
"please". Тем не менее ИНЯЗ весьма презрительно относился к МИМО, считая
его на порядок ниже и рассказывая о нем уничижительные анекдоты. Хотя бы
такой: диалог между двумя прохожими в Нью-Йорке: "Which watch". - "Five
clocks", - "Such much?!", - "Мимо?", - "Мимо!"
Наверное, ИНЯЗ действительно учил более рафинированному языку и давал
более широкое и серьезное лингвистическое образование. Нам читали курс
по истории языка, языкознанию, фонетике, психологии, литературе. Правда,
нас также пичкали истматом, диаматом, историей партии. Много времени
уходило на педагогику и практику в школе, которую я принимала как горь-
кое лекарство. Но что было делать? Я училась на педагогическом отделе-
нии. На переводческий девочек не брали. И все же никакие истматы, ника-
кая практика в школе, никакие изъяны в обучении не могли помешать овла-
деть языком тому, кто этого действительно хотел. Помню студентов старших
курсов, с которыми была на целине. Помню, с каким восторгом я следила за
их состязанием в синхронном переводе, когда один быстро читал весьма
сложный русский текст, а другой столь же быстро вторил ему по-английски.
Несмотря на некоторый академизм преподавания и явный дефицит живой раз-
говорной речи, за пять институтских лет можно было многому научиться.
Хотя бы тем необычным способом, каким когда-то учился наш преподаватель
Венгеров. Говорят, что он, будучи студентом, часто приходил в преподава-
тельское общежитие в Петроверигском и, отловив кого-нибудь из native
speakers (англоязычных), просил разрешения тихонечко посидеть в углу и
послушать живую речь. Так он погружался в естественную языковую среду.
Я тоже одно время регулярно посещала общежитие в Петроверигском. Этот
факт достоин упоминания лишь потому, что ездила я туда с единственной
целью - брать частные уроки у старого преподавателя нашего института
Фридмана. И происходило этого тогда, когда я уже кончила ИНЯЗ и счита-
лась дипломированным специалистом. Бедный славный Фридман испытывал
страшные муки, занимаясь со мной. "Да вы все знаете, - говорил он, - ну
зачем вам это? Я не могу брать с вас денег. Вы сами можете давать уро-
ки". Но я была непреклонна и терзала старика целый год. Такие приступы
случались со мной и позже, и тогда я принималась ездить через всю Моск-
ву, чтоб брать уроки у своих бывших преподавателей. Но это все потом. А
в годы, предназначенные для учебы, я не только не лезла из кожи вон, но
даже не отличалась особым прилежанием. Однажды после урока по домашнему
чтению (мы тогда читали "Трое в лодке..." Джером Джерома) молодая симпа-
тичная преподавательница подозвала меня и деликатно попросила не смеять-
ся так откровенно на уроке, читая заданную на дом главу. "Ведь сразу
видно, что вы только что открыли книгу". Нет, я не была плохой студент-
кой, но все делала от сель до сель: учила требуемый список выражений,
грамматику, статьи из "Moscow news", политический словарь. Иногда в пе-
риод очередного наплыва чувств к английскому сидела в лингафонном каби-
нете, слушая отрывки из классики в исполнении английских актеров и чте-
цов и даже запоминала кое-что наизусть. Например, знаменитое "Bells" Эд-
гара По или не помню чье стихотворение, начинающееся словами: "Do you
remember an inn Miranda? Do you remember an inn?" Но все это было, как
во сне. Слишком много другого происходило со мной в те годы: дружба на-
веки, любовь до гроба, крах того и другого да еще этот постоянный поиск
смысла жизни. Ну не в изучении языка же он, в самом-то деле. Так все и
шло, пока не случилось нечто, заставившее меня очнуться. На одном из
старших курсов, подойдя к преподавательнице, чтоб попросить ее поставить
подпись под каким-то документом, я вдруг поняла, что не знаю, как это
сказать по-английски. Испытав чувство физического к себе отвращения, я
решила немедленно начать новую жизнь.
И начала. Следуя примеру некоторых моих однокурсников, принялась охо-
титься на живых носителей языка, чтоб, устранив дефицит живой разговор-
ной речи, общаться с ними в неформальной обстановке. Моей первой добычей
стала сестра знаменитого скрипача Иегуди Менухина, пианистка, приехавшая
вместе с ним на гастроли. Муж этой дамы имел собственную психиатрическую
клинику не то в Штатах, не то в Англии, и она попросила меня сопровож-
дать ее в одну из московских психбольниц, где ей обещали встречу с глав-
ным врачом. Войдя в больницу, не помню какую, мы были сразу же останов-
лены грубым окриком. Некто в белом халате принялся на нас орать, заявив,
что мы вошли не в ту дверь. Моя спутница заволновалась: "What does he
want? What does he want?" ("Что он хочет?") Услышав английскую речь,
бедняга замер с открытым ртом. Воспользовавшись паузой, я объяснила ему,
кто мы и зачем пришли. Дальше все происходило, как в плохом кино: кланя-
ясь и улыбаясь, человек в белом халате повел нас в кабинет главного вра-
ча. Он преобразился столь стремительно, что на него было больно смот-
реть. "How nasty, - твердила гостья, следуя за ним. - It's all because I
am a foreigner. How nasty". ("До чего противно! Это все из-за того, что
я иностранка".)
Следующей моей добычей была американская чета, приехавшая на Междуна-
родный онкологический конгресс: хирург Норман и его жена Милдред. Я поз-
накомилась с ними, регистрируя участников конгресса в гостинице "Украи-
на". Миниатюрная, маленькая Милдред постоянно рассказывала о своих четы-
рех детях, а долговязый Норман, увешанный фото- и киноаппаратами, хотел
знать все. Заметив возле Белорусского вокзала бабулю с огромным грузом
на спине, потребовал: "Лариса, пойдите и спросите, что у нее в мешке". И
был очень разочарован, когда я сказала, что это неудобно. Увидев спящего
на улице пьяного, достал фотоаппарат и попытался его сфотографировать,
вызвав праведный гнев патриотически настроенных прохожих. К моему вели-
кому смущению, шнуруя башмак, он ставил ногу на сиденье автобуса, а к
моему восторгу, удивительно чисто и красиво насвистывал фортепианный
концерт Грига и разную прочую классику. Когда мы прощались, они оба
признались, что, не понимая, как можно работать бесплатно, поначалу опа-
сались, не из КГБ ли я. Однако, узнав меня получше, успокоились. Расста-
лись мы большими друзьями, и несколько лет кряду я получала от них рож-
дественские открытки с изображением всей семьи и собаки. Но это все были
встречи кратковременные и мимолетные.
Самым значительным событием в моей "английской" жизни оказалась рабо-
та на Британской торговой выставке в Сокольниках в 61-м году. Это была
моя первая официально оформленная деятельность, за которую по истечении
двух недель я даже получила зарплату. Придя на стенд с надписью "Элект-
роника", я оказалась в обществе очень милых джентльменов. Помню трех:
длинного худого Джефа, изящного мистера Вилоуби и плотного пожилого гос-
подина семитского вида. Сентиментальный Джеф без конца всему умилялся:
то березам в парке, то голубям возле университета, то моей косе. Малень-
кий, в добротной серой тройке и с трубкой во рту мистер Вилоуби был пос-
тоянно одержим желанием попутешествовать по России и завороженно твер-
дил: "Омск, Томск, Минск". Эта страсть привела его однажды на Белорусс-
кий вокзал, где он, поддавшись дорожной лихорадке, сел в электричку и
проехал несколько остановок. О своем приключении он рассказывал с гор-
достью десятилетнего мальчишки, сбежавшего из дома. Пожилой джентльмен
семитского вида все время пытался со мной уединиться, чтоб выяснить, как
живут евреи в СССР. Однажды ему удалось загнать меня в угол и закрыть
собой все пути к отступлению: "Говорят, у вас в стране сильный антисеми-
тизм. Говорят, евреям трудно получить высшее образование. Это так?" "Но
вы же видите, - ответила я, пытаясь выбраться из засады, - я же учусь".
И тут раздался насмешливый голос мистера Вилоуби: "Russian girls know
all the answers" ("Русские девушки знают ответы на все вопросы").
Однажды, раздавая буклеты посетителям выставки, я заметила на себе
чей-то внимательный взгляд. Думая, что человек ждет буклета, подошла к
нему и услышала отчетливый шепот: "Вас будут ждать в шесть пятнадцать на
скамейке возле павильона". Не вполне осознав, что случилось, я поняла,
что ослушаться нельзя, и ровно в шесть пятнадцать была в указанном мес-
те.
К великому моему изумлению, на скамейке сидел Толя Агапов, наш недав-
ний выпускник, с которым три года назад мы были вместе на целине. У меня
отлегло от сердца: добродушный, широколицый, с ямочками на щеках, улыб-
чивый Толя вряд ли мог представлять опасность. Он и правда говорил со
мной дружески и, как мне казалось, откровенно. Выяснилось, что Толя по
распределению попал в КГБ и, сидя со мной на скамейке, выполнял свои
прямые обязанности. Он расспрашивал меня о "моих" англичанах: о чем го-
ворим, куда ходим. Когда я забыла упомянуть прогулку с Джефом на Ленинс-
кие горы, он мне о ней напомнил. "Раз ты и так все знаешь, зачем же
спрашивать?" - удивилась я. "Затем, чтобы ты чувствовала ответствен-
ность, - без улыбки пояснил он. - А вообще будь осторожна. Это же такое
дело... еще влипнешь", - понизив голос, доверительно сообщил Толя. Нес-
колько лет спустя я узнала, что он сперва запил, а потом покончил с со-
бой. Самоубийство никак не вязалось с его обликом. Видимо, работа в ор-
ганах не вязалась с ним еще больше.
В день закрытия выставки меня вызвали в специальную комнату и велели
написать отчет, то есть письменно изложить то, что я прежде рассказала
Толе. "О великий могучий русский язык" - язык родного КГБ, ревниво обе-
регавшего меня от слишком активного общения по-английски. "О великий мо-
гучий", на который требовалось перевести незамысловатые английские диа-
логи. Подобный опыт сильно охладил мой пыл и поубавил желания общаться с
англоязычными. И все же работа на выставке стала моей первой настоящей
ВСТРЕЧЕЙ с английским. Я увидела, что на этом языке острят, грустят,
сентиментальничают, заказывают еду в кафе, восторгаются балетом, расска-
зывают о семье и кошке. Причем вовсе не по тем скучным матрицам, что су-
ществовали в наших учебниках. И не на старомодном, хоть и красивом анг-
лийском Диккенса и Голсуорси, которых мы штудировали на уроке. Существо-
вал живой язык, и я с головой в него окунулась. Воспоминания об этом бы-
ли столь яркими, что спустя восемь лет я, несмотря ни на что, снова сог-
ласилась поработать в Сокольниках. Мне позвонили и сказали, что срочно
требуется переводчица на уже открывшуюся международную выставку. На сле-
дующий же день я была в знакомом парке и в знакомом павильоне. Но, как
известно, нельзя дважды ступить в тот же поток. На сей раз моим хозяи-
ном, именно хозяином, оказался молодой высокий плечистый немец, живущий
в Штатах и представляющий американскую фирму. Он встретил меня весьма
сухо и, коротко ознакомив с экспонатами, сел читать газету. Каждое тру-
довое утро начиналось с того, что мой хозяин с брезгливым видом проводил
пальцем по столу и аппаратуре и подносил пыльный палец к моим глазам.
Убедившись, что я не собираюсь делать надлежащих выводов, наконец изрек:
"Лариса, в ваши обязанности входит вытирать пыль, подметать и готовить
кофе". Попроси он иначе, я бы, может, и согласилась, но этот тон... "Ме-
ня прислали сюда как переводчицу", - ответила я. "Кто прислал? КГБ? -
вскинулся он. - Одну убрали - проштрафилась, плохо доносила. Вместо нее
прислали другую. Будете отрицать?" "Я и не знала, что пришла на чье-то
место", - начала я, но поняла, что оправдываться бесполезно. А он про-
должал, все больше распаляясь: "Скажете, в этих стенах нет микрофонов?
Нам все объяснили, когда мы сюда ехали. Раз, два, три, четыре, пять, -
неожиданно закричал он, оглядывая потолки и стены, - я не хочу в вашу
Сибирь. Слышите? Я вас не боюсь". И снова обращаясь ко мне: "Почему вы
разрешили вашему правительству ввести в Чехословакию войска?" "Меня ник-
то не спрашивал", - ответила я. "Надо, чтоб спрашивал", - парировал он.
"А вас спрашивали, когда в Германии уничтожали евреев?" Он осекся и, по-
молчав, мрачно сказал: "The nation went mad" ("Народ сошел с ума"). Было
видно, что мой вопрос его задел. Он стал объяснять, что, хотя тогда и не
жил, на нем тоже лежит груз вины, который невозможно сбросить. С этого
дня мой немец стал со мной немного любезней, разговорчивей и даже изред-
ка позволял себе улыбнуться. Тем не менее каждое утро приветствовал меня
одним и тем же вопросом: "Writing reports?" ("Пишете отчеты?") Что каса-
ется этих самых "reports", то мне не пришлось их писать до самого пос-
леднего дня. "Почему от вас не поступило ни одного отчета?", - осведоми-
лись у меня, пригласив в ту же комнату, где я была в 61-м. "Но мне никто
не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на
выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что
мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспо-
натах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица
с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей
руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на
стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживи-
лись, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я пос-
пешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - ре-
шила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"
Через год или два я познакомилась с двумя очень милыми англичанками -
аспирантками моего старшего друга - ленинградского профессора В. А. Ма-
нуйлова. Одну звали Цинция, другую Венди. Цинция занималась Волошиным, а
Венди - Багрицким. Цинция ленилась говорить по-русски и с облегчением
переходила на английский, а трудолюбивая Венди пользовалась малейшей
возможностью поупражняться в русском. Я подружилась с обеими, но Цинция
уехала раньше, а Венди пробыла еще несколько месяцев. Она охотно прихо-
дила ко мне в гости и приезжала на дачу в Востряково. Дружба с ней была
для меня подарком. Впервые я могла говорить не просто с живым носителем
языка, но с человеком, близким по интересам. Наконец-то я получила воз-
можность беседовать по-английски (мы договорились часть времени пользо-
ваться русским, часть - английским) о том, что меня действительно волно-
вало: о литературе, театре, образовании, традициях. Но, к великому сожа-
лению, и этот опыт кончился плачевно. Моего мужа неожиданно вызвали на
работе в первый отдел, где огромный молодой человек - Эдик с Лубянки,
объяснив, что Венди не просто аспирантка, очень настойчиво "попросил"
контакты не прекращать и обо всем сообщать. Нам оставалось одно: немед-
ленно предупредить нашу знакомую, что она - в черном списке. Но как это
сделать? Всюду глаза и уши. Наконец мне явилась счастливая мысль пригла-
сить ее туда, где она наверняка не была и где вряд ли нас будут подслу-
шивать - в баню. Встретившись у кинотеатра "Метрополь", мы отправились в
Центральные бани. "Блестящая идея", - хвалила я себя, входя внутрь. Но в
раздевалке рядом с нами пристроилась моложавая бойкая блондинка, кото-
рая, как мне казалось, ловила каждое наше слово (чтоб не привлекать к
себе излишнего внимания, мы говорили по-русски). Это меня насторожило, и
я решила отложить важное сообщение до парной. Но и в парилке разговора
не получилось. Моя гостья, ошеломленная жаром, паром, видом распаренных
тел и шлепающих по ним веников, побледнела и стала медленно оседать. Я
подхватила ее и вывела прочь. Усадив бедную девушку на скамью и дав ей
немного отдышаться, я ошеломила ее еще раз и куда сильнее, чем прежде.
Слушая мой рассказ, она потрясенно повторяла лишь одно: "No, oh no". По-
том на возбужденном и торопливом английском принялась шепотом переспра-
шивать, благодарить и сокрушаться: "Значит, меня больше сюда не пустят,
никогда не пустят". Мы тепло простились, понимая, что прощаемся навсег-
да. И лишь недавно, двадцать два года спустя, мы снова случайно нашли
друг друга. Я получила от Венди длинное и подробное письмо, в котором
она сообщала, что преподает русский в Нотингемском университете, пишет
статьи и книги о русской литературе, прекрасно помнит наши беседы и про-
гулки в востряковском лесу, моего трехлетнего сына и ленивые вареники
моей гостеприимной бабушки.
Безоблачного романа с английским не получалось. И не только потому,
что то и дело появлялся "третий лишний", но и по причинам чисто внутрен-
ним. Долгие поиски смысла жизни привели к тому, что я начала писать сти-
хи и все, связанное с английским, рассматривала как помеху. В особеннос-
ти спецшколу, куда попала после института по распределению. Она грози-
лась съесть меня с потрохами: подготовка к урокам, дети, которых надо
ублажать, учить и держать в узде, педсоветы, тетради. И так каждый день.
Однажды, когда я выходила из школы, меня окликнула скромная и не очень
молодая женщина. "Простите, - робко сказала она, - но мой Филиппок уже
неделю встает ни свет ни заря и повторяет стихотворение, которое вы ему
задали. Прошу вас, спросите его, он совсем извелся". Господи, как я мог-
ла о нем забыть? Не помню, как дожила до следующего дня и, едва пересту-
пив порог класса, вызвала лопоухого второклашку к доске. Тот, волнуясь,
проглатывая слова, торопясь и спотыкаясь, прочел свой стишок и получил
пятерку. Глядя, как он несет дневник с драгоценной отметкой, как бережно
кладет его на парту, глядя на его счастливые глаза и пылающие уши, я с
ужасом думала: "А что было бы, если бы его мать не решилась ко мне по-
дойти? Надо срочно бежать отсюда, пока не наломала дров". Уйти из школы
помогла завуч. Выдержав войну с РОНО, она добилась моего досрочного ос-
вобождения. А на прощание сказала: "Что ж, иди, нам транзитники не нуж-
ны. Но помни: не смогла работать в школе, не сможешь писать стихи". С
таким приговором я вышла из дверей школы - места моего боевого крещения.
Вся дальнейшая служба была вечерней: вечерние городские курсы, заочный
политехнический институт и, наконец, вечернее отделение истфака МГУ.
Круг замкнулся: я снова оказалась в старом здании на Моховой. Но на этот
раз не в роли провалившейся абитуриентки, а в роли преподавателя. Передо
мной стоял красивый темноволосый и темноглазый юноша, мой студент и,
слегка заикаясь, упрямо твердил: "Я не могу вернуться домой без зачета.
Мама не переживет. Она сердечница". "Но я не могу поставить вам зачет.
Вы ничего не знаете", - не менее упрямо повторяла я. "Нет, я не уйду, я
не могу". "Хорошо, давайте зачетку, - сдалась я, - поставлю зачет. Но не
вам, а вашей маме. Вам поставлю, когда подготовитесь. Зачет действите-
лен, только если проставлен в ведомость. Так что советую учить". Студент
растерянно молчал. Он не ожидал такого поворота. А я гордилась тем, как
ловко вышла из положения, не уронив высокого звания учителя и не проявив
излишнего занудства.
Что такое иностранный язык в неязыковом вузе? Топики да тысячи. Топи-
ки - это шаблонные темы типа "Мой город", "Моя семья", "Мой рабочий
день". А тысян чи - это тысяча знаков, то есть необходимое количество
страниц специального текста, которые студент обязан прочесть и перевес-
ти. Тоска смертная. Я пыталась оживить процесс, занимаясь на уроке живой
разговорной речью и покупая для этой цели веселые книжки в магазине
"Дружба" на улице Горького. Забавно было видеть, как постепенно меняется
отношение ко мне моих студентов. Когда я впервые к ним пришла, они, сме-
рив меня насмешливым взглядом (я выглядела моложе многих из них), решили
со мной не церемониться: пропускали уроки, опаздывали, во время занятий
переговаривались вслух. Но, убедившись, что дело поставлено серьезно и
есть шанс что-то выучить, преобразились. Оказывается, в каждом лентяе
сидит потенциальный труженик и энтузиаст. Надо только его оттуда изв-
лечь. Кончилось тем, что в небольшую аудиторию набивалась куча народу.
Приходили даже студенты из других групп. Как справиться с такой оравой?
И выгнать жалко. Главное - держать темп: вопрос, ответ, еще вопрос, чте-
ние короткого текста, проверка понимания, импровизированная беседа, чте-
ние по ролям, снова вопрос. После одного такого занятия ко мне подошла
полная раскрасневшаяся студентка и одобрительно сказала: "Ну, сто потов
сошло. Так и похудеть можно". Однако в 72-м году моя служебная деятель-
ность полностью завершилась. Как говорится, по семейным обстоятельствам.
Казалось, роман с английским подошел к концу. Но к концу подошел лишь
роман "служебный", а настоящий только завязался. Причем завязался так,
как ему и следовало, - с самых азов, со считалочек, со сказок "Мамы Гу-
сыни" и "Братца Кролика", с абсурдных и сентиментальных песенок, с риф-
мовок и небылиц, с летающей свиньи и прыгающей выше луны коровы, со ста-
рухи, которая жила в башмаке, и с кривого человечка, купившего кривую
кошку за кривой полтинник; с ярких картинок, на которых добродушный пе-
карь печет пироги и пончики, а мальчик Джек, сунув пальчик в рождест-
венский пирог, достает из него сливу. Вот он, младенческий английский,
естественный и необходимый, как молочный зуб.
Pussy-cat, pussy-cat,
Where have you been?
I've been to London
To look at the Queen
Вот когда я наконец-то встретилась со "старой доброй Англией", где
вечерами крошка Вилли Винки бегает по уютным улицам в ночной сорочке и
проверяет, все ли дети в постели в столь поздний час. Вот она, "старая
добрая Англия", в которую я так сильно опоздала и в которой мне надо бы-
ло бы оказаться много лет назад, когда я была ребенком и вместо всех
этих рифмовок и считалок учила текст про Таню-революционерку, песню про
Ленина, а позже политический словарь, необходимый для обстоятельного
разговора на тему "СССР - оплот мира на Земле". Вот когда я наконец-то
добралась до того английского, с которого начинал маленький Володя Набо-
ков. "Особенно мне нравилось, - пишет он в "Других берегах", - когда
текст прозаический или стихотворный лишь комментировал картинки. Живо
помню, например, приключения американского Голивога. Он представлял со-
бой крупную, мужского пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке,
с черным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуго-
вицами вместо глаз". Все точно. Именно о таком Голивоге я читала своим
детям и даже показывала диафильм, который мне удалось купить на Пушкинс-
кой. Да, это была уже не столько моя встреча с английским, сколько моих
детей. Ради них я сколотила детские группы, с которыми вела занятия поч-
ти десять лет, "step by step", шаг за шагом продвигаясь от считалок и
рифмовок к стихам Байрона, от сказок Братца Кролика к сказкам Киплинга,
от пьесы про рыжую курицу к пьесе Оскара Уайльда "Как важно быть серьез-
ным", которую мои ученики разыграли на Новый год, приготовив для этой
постановки специальные парики и костюмы. Мы прошли долгий путь от песен-
ки про старого Макдональда до мюзиклов "My fair Lady" и "Jesus Christ -
superstar". Мы бы пошли и дальше, но наступил злосчастный 83-й. В том
году я решила начать подготовку к английским новогодним праздникам в но-
ябре и даже выбрала для своей старшей группы пьесу Бернарда Шоу "Augus-
tus does his bit". Помню, как, читая пьесу и умирая со смеху, предвкуша-
ла, как будут смеяться мои дети. Но оказалось не до смеха. 17 ноября к
нам пришли с обыском. Забрав кое-какие материалы, связанные с правоза-
щитной деятельностью мужа, они на всякий случай унесли все мои английс-
кие кассеты и многое другое. Обыск длился до восьми вечера, а в семь в
дверь позвонили ученики, которых я не имела возможности предупредить о
случившемся. Конечно, сотрудники с ними побеседовали и записали все дан-
ные. Урок все-таки состоялся, но оказался последним. Родители ребят ре-
шили не рисковать, что вполне естественно. Так завершился и этот этап
моего романа.
А дальше... дальше первая в жизни поездка в страну, где говорят по-анг-
лийски. Правда, не в Старый Свет, а в Новый - напористый и деловитый.
Путешествие в "старую добрую Англию", которой нет, а может, никогда и не
было, еще только предстоит. Если даже оно и не осуществится, то останет-
ся мечтой. А что за роман без мечты и печали?