Наталья ГАЛКИНА
                               НОЧНЫЕ ЛЮБИМЦЫ

                                  Повесть

                              Горит восток зарею новой.
                              Одна заря сменить другую
                              Спешит...
                              А. С. Пушкин

   - Сдавай, - сказал Эммери.
   Связка ключей.  Я вертела ее в руках, пока не вспомнила, откуда она у
меня.  Потемневшие рукодельные легкие ключи от старых шкафов; бронзовый,
с витой узорной главкой (от бюро?) и самый маленький, двухсантиметровый,
между  двумя  ключиками  без особых примет.  Я вытащила связку за кольцо
из-под фотографий и открыток,  в очередной раз начиная новую жизнь с на-
ведения порядка в старой,  натурального порядка с вытиранием пыли и обо-
гащением местной помойки обрывками записок и  рваными  тапочками.  Ключи
заговорили  со  мной,  вспыхнуло в памяти,  осветило комнату,  открылось
пространство прошлого,  как музыкальная шкатулка,  крышка назад,  музыка
затилиликала, двинулись фигурки, глаз не оторвать. А ведь была и шкатул-
ка. Однако ключика от нее, похожего на самый маленький, только блестяще-
го, связка не сохранила.
   - Сдавай, - сказал Эммери.
   Они любили  играть в карты по ночам.  Сначала я думала,  что целью их
ночных сборищ была именно игра в карты. Если вообще была цель.
   Родители уехали в Анапу,  и я пригласила всю компанию ко мне на кофе,
тем более что Хозяин не отпускал меня домой одну, хотя по набережной дом
от дома отделяло квартала три, белая ночь в апогее, пятый час утра, сов-
сем светло. Слишком светло для них; они предпочитали темноту.
   Это была эпоха нижних юбок.  По моему летосчислению.  О лагерях,  где
продолжали гибнуть сгустки скопившейся там  убиваемой  энергии  принуди-
тельно работящих пчел в ватниках драных,  даровой рабочей силы,  а также
об испытаниях атомных бомб с экспериментами на  солдатиках,  испытаниях,
чье  драконово дыхание мы уже начали ощущать,  сами того не ведая,  я не
знала ничего.  Для меня пришла эра крахмальных нижних юбок и тонких каб-
луков.
   Моя мать ночную мою компанию не жаловала. Она не понимала, как взрос-
лый,  уже и в летах, мужчина может общаться с едва достигшей совершенно-
летия девчонкой,  не питая двусмысленных и дурных намерений;  еще меньше
понимала она,  почему в неприятном окружении "подозрительных особ" мужс-
кого пола должна обитать именно я;  и в самом деле, видимо, во всем про-
исходившем имелась доза извращения.
   - Ну,  знаете, - сказал Леснин, оглядывая оказавшиеся у него на руках
карты, - такое единовременно на руки получить можно, только если сам дь-
явол сдает.
   - Дьявол,  должно быть,  большой искусствовед,  - заметил Шиншилла, -
полагаю, велика у него тяга и к господину Гете, и к господину Гуно.
   - Прекратите поминать его к ночи, - сказал, смеясь, Хозяин.
   - Видимо,  - не унимался Шиншилла, развалясь в кресле красного дерева
с потрепанной обивкою розового атласа и поправляя  маленькую  сережку  в
правом  ухе (днем он заклеивал дырочку для сережки пластырем или замазы-
вал гримом),  - он страдает манией величия либо преувеличения и  поэтому
считает свою персону основной темою,  идеею,  сквозным сюжетом и главным
действующим лицом литературы и искусства.  В них, в основном, и предста-
вительствует.
   - В основном?  - рассеянно спросил Камедиаров, разглядывая веер карт,
зажатый в левой руке,  и водя над ним нерешительной правой,  не  могущей
выбрать нужную.
   - Может, закроем эту тему? - сказал сидящий у рояля Сандро.
   - Твоя христианская натура,  о подпольный катакомбный прихожанин,  не
выдерживает упоминаний о враге рода человеческого? - спросил, снимая оч-
ки, Николай Николаевич.
   - Подпольный катакомбный - плеоназм, - заметил Леснин, отпивая глоток
киндзмараули из широкого бокала алмазной грани с длинной  ножкою;  когда
такими,  неполно налитыми, бокалами чокались, шел дивный звон, который я
обожала.
   - Дитя подземелья.  - Шиншилла поправлял теперь  кружево  манжет;  он
постоянно охорашивался, по обыкновению принимая изящные позы, потягивал-
ся наподобие ленивой кошки и напоминал о балете, даже и не желая того, в
каждом его жесте дремала выучка, па, позиции, дрессированность живой за-
водной игрушки.
   - А вот вам,  пожалуйста, бубновый валет, - сказал Камедиаров, выкла-
дывая выбранную карту.
   Они все время меняли игры, я не могла запомнить, во что они играют: в
винт? в вист? в буру? в дамский преферанс? когда я переспрашивала, их от
моего невежества хохот разбирал.
   Хозяин зажег свечи. Шторы были задернуты, свет погашен. Огоньки игра-
ли в винно-алом стекле жирандолевых подставок,  в сапфировых  стеклышках
люстры, в хрустале подвесок. Наше сборище стало еще колоритней и оконча-
тельно напоминало театр.  Настоящий театр располагался в ближайшем саду,
выходившем на набережную, но скромные его постановки - оперетки и совре-
менные водевили - нашим мизансценам в подметки не годились.
   - Между прочим, - сказал Хозяин, - ко мне за эту неделю дважды вламы-
вались воры.
   - Что украли? - спросил Шиншилла.
   - Ничего.
   - Какие же это воры,  милейший,  вы шутите, - сказал Николай Николае-
вич.  - О чем вы говорите? Как это - вламывались? Как вы сие определяли?
Дверь высаживали колуном?
   - Дверь заперта была, как обычно, - отвечал Хозяин, - все вверх дном,
даже из ящиков письменного стола все бумаги...
   - О-о,  - Камедиаров даже про карты забыл на секунду,  - это не воры,
это шмон.
   - Что? - спросила я.
   - Обыск, - сказал Хозяин.
   - По-каковски?
   - По-глухонемецки.
   Они заспорили,  что может означать шмон в отсутствие Хозяина, без ор-
дера и без последствий; далее Хозяин заметил - ключ-то стало заедать.
   - Пришлось мне,  - сказал он, - сегодня, уходя, дверь оставить откры-
той,  а  то ведь замок сломают,  не приведи Бог,  да записочку повесить:
мол, входите, не заперто, только бардака не устраивайте, сколько можно.
   - И что? - спросила я.
   - Да ничего,  - отвечал он,  - прихожу,  все в порядке, книжный шкаф,
правда, настежь, и на записочке написано: "Бу сделано".
   - Почерк знакомый? - спросил Леснин.
   - Обычный канцелярский.
   - Сухари пора сушить, - сказал Шиншилла, - ваша очередь подходит, хо-
тя мне вы обещали, что посадят именно меня.
   - Ничего себе обещание, - сказал Камедиаров.
   - А за что? - спросил Леснин.
   Шиншилла приосанился,  сбил пылинку щелчком с колена, выгнулся по-ко-
шачьи.
   - Труд я задумал. Литературный.
   - О,  - сказал Николай Николаевич. - И что же это за труд, за который
непременно должны посадить?
   - "История гомосексуализма в России".
   - Посадят,  - сказал Николай Николаевич,  попивая каберне, - как пить
дать.
   - Это будет тайный труд. Никому ни слова.
   Шиншилла, что называется,  завелся и стал болтать о своей будущей ин-
кунабуле.  Он развивал,  кроме всего прочего,  идею об огромном значении
для всемирного гомосексуального движения повсеместного исполнения музыки
Чайковского,  вносящей, по его мнению, в подсознание гомосексуальный мо-
тив.
   - В каком смысле "мотив"? - спросил Хозяин.
   - Дело не в том, что музыка Петра Ильича гомосексуалистская, - сказал
лениво Николай Николаевич,  - а в том, что она отнюдь не так хороша, как
это принято считать. В ней имеется нечто расслабленное, жидкое, суррогат
мысли,  суррогат чувства,  сентиментальность вместо глубины,  модель ис-
кусства,  муляж  творчества - в общем,  все пакости века девятнадцатого,
кои мы и пожинаем.
   - И этика отдельно от эстетики, - заметил Сандро, - ром отдельно, ба-
ба отдельно.
   - Ничуть не бывало,  - сказал Шиншилла, - вы оба не правы. Чайковский
- символ гомосексуализма,  его светоч;  и не более того.  Голубой фонарь
бирюзовознаменного герба.
   - И что вы только несете, - сказал Хозяин.
   - Между прочим, Ежов был гомик, - не унимался Шиншилла, - и уничтожал
тех, кто не в его сексе.
   - Ты всю историю на это дело переведешь, - сказал Леснин. - Например,
опричнина.  Может,  кстати,  и Петр Великий уничтожал тех,  кто не в его
сексе?
   - Вот-вот,  - оживился Шиншилла, - отношения Петра Алексеевича с Мен-
шиковым и многими другими еще трэба разжуваты.
   - Медхен Ленхен, - сказал Хозяин, - ты хотела кофий глясе произвести?
Мороженое в холодильнике, кофий на полке.
   Он отсылал меня на кухню,  чтобы сделать присутствующим внушение: ув-
леклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно, как всегда,
незнамо что; но разительно отличались их речи от всех текстов, слышанных
когда-либо мною дома,  в институте, в гостях, в кино, в транспорте; даже
и штампы,  и пошлости были у них другие.  Иные темы,  другая жизнь,  жи-
вость. Конечно, они были болтуны. Все. Кроме Эммери.
   Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.
   Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:
   - А  сказка?  Где обещанная сказка?  Начало тысяча и одной белой ночи
где?
   - Да почему я? - спросил польщенный Сандро. - Вон модный писатель си-
дит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.
   - Ну нет,  - сказал Леснин, - карты у меня и так в руках постоянно, а
уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй.  Ты обещал, ты и приступай.
Я на подхвате; ночи на трехсотой подключусь, ежели необходимость возник-
нет.
   - Ладно,  - сказал Сандро,  - ну, хоть сыграйте кто-нибудь что-нибудь
восточное на фортепьянах.
   Что и было исполнено.
   - Жил-был, - сказал Сандро, - кто?
   - Человек, - откликнулся Эммери.
   - Немец, - сказал Хозяин.
   Сандро пришел в восторг.
   - Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но лютеранин.
   - Как это "но"? - спросил Леснин.
   - Не перебивайте! - воскликнула я.
   - Жил-был немец,  и была у него Анхен.  Кроткая такая, хозяйственная.
Тюльпаны разводила. И китайские розочки.
   - Эклектика, - сказал Камедиаров.
   - Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению, китайскими.
Была у Анхен только одна слабость.
   - К парикмахеру из соседней цирюльни, - сказал Шиншилла.
   - Как  женщину порядочную парикмахеры ее не волновали.  При всей эко-
номности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам всякой вся-
чиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.
   - Ботала по офеням, - сказал Леснин.
   - Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен; однако
удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не могла. И тяго-
тела,  как  ни странно,  к предметам экзотическим,  в хозяйстве вовсе не
нужным и даже и совершенно лишним, словно с появлением купца...
   - Купца, торговца или офени? - спросил Леснин.
   - ...ее практичность улетучивалась,  - впрочем,  только до ухода тор-
говца,  далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую идеальную
жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой слободе на Охте...
   - Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? - спросил Ка-
медиаров. - Чушь какая.
   - Ведь это сказка! - вскричала я. - Не перебивайте, пожалуйста!
   - ...появился в их уютном домике на Охте,  с палисадником,  где цвели
анютины глазки, маргаритки и гортензии...
   - Господи, - сказал Хозяин вполголоса.
   - ...очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и рододенд-
роны,  - вызывающе сказал Сандро,  - а также росли тыквы, спаржа, ремон-
тантная клубника и пастернак.  И латук. Вот. И у очередного торговца ку-
пила Анхен восточный ковер,  арабскую маску и маленький флакон с притер-
той пробкою,  не желавший открываться,  о чем предупредил  ее  торговец,
продавший флакончик за бесценок; а на дне флакона была только одна капля
чернил.
   - С брачком изделие, - сказал Николай Николаевич.
   - А что такое арабская маска? - спросил Камедиаров.
   - А какого цвета были чернила? - спросил Леснин.
   Почему-то молчал Хозяин,  обычно с радостью отпускавший  замечания  в
таком духе. Как всегда, молчал Эммери.
   - А торговец был кто? - спросил Шиншилла. - Перс или китаец?
   - Полумавр, - сказал Сандро. - Национальность, вероисповедание и сек-
суальные пристрастия торговца не имеют значения.  Это вам не  психологи-
ческий роман. Торговец и есть торговец. Все флаги в гости будут к нам. А
арабская маска - маска,  коей прикрывает лицо бедуинка от сторонних наб-
людателей,  напоминает  маску венецианского карнавала;  однако наша была
волшебная. Речь пойдет сегодня не о маске, а о купленном у торговца вос-
точном ковре.  Почему вы, Эммери, так смотрите на меня? Прямо рублем по-
дарили.
   - Я полагаю,  Сандро, вы умеете читать чужие мысли, - отвечал Эммери,
- прежде я такой способности за вами не замечал. Я вас понял заново.
   - Вот именно!  - Сандро восхитился.  - Вы меня поняли!  Я читаю чужие
мысли, порнографические журналы и старые газеты.
   - Где же вы берете порнографические журналы? - спросил Шиншилла.
   - А чужих писем, - спросил Камедиаров, - вы, часом, не читаете?
   - Боже упаси. Ни чужих не читаю, ни своих не пишу. Что вы все переби-
ваете? На чем я остановился?
   - На ковре, - сказала я.
   - Да, и вот этот самый ковер совершенно зачаровал нашего немца...
   - Обрусевшего, - ввернул Шиншилла.
   - Который жил-был, - отозвался Леснин.
   - А как его звали? - спросил Камедиаров.
   - Ну,  хоть Ганс.  Ганс готов был часами разглядывать узоры ковра,  и
постепенно стало ему казаться,  что это не просто узоры, а некие письме-
на, и что он начинает вникать в их сокровенный смысл.
   - Анхен плакала!  - хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай Николае-
вич.
   - Анхен,  совершенно верно,  плакала,  видя такое плачевное состояние
мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу приснилось, что у
ковра начал отрастать ворс...
   - Какой еще ворс? - спросил Леснин.
   - Ковры-то,  ковры, - сказал Николай Николаевич, - когда азиатки сот-
кут,  верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные, на дорожки к водо-
пою (знаете,  как по-арабски "путь к воде"? "Шариат"), чтобы лишний ворс
сбить и сделать ковер гладким. Нет, дорогой, это не легенда, это бытову-
ха, только тамошняя. У нас льны на снегу белили. И на росе под солнцем.
   - ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в незнако-
мом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть зелени - кустов и
деревьев - виднелась неподалеку.
   - Пятый час,  - сказал Хозяин,  прерывая собственное, несколько затя-
нувшееся,  на мой взгляд,  молчание, - пора расходиться, еще надо Ленхен
проводить.  Поскольку у нас впереди тысяча белых ночей,  спешить некуда,
Сандро, продолжите завтра.
   Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной под
арку,  встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь, предваряемая од-
ной ступенькою;  войдя, вы оказывались в крошечном помещении с вешалкой,
сундучком и зеркалом - клочок пространства, называемый Хозяином "вестиб-
люй";  крутая  узкая внутренняя лестница вела вас в собственно квартиру,
размещавшуюся то ли в бельэтаже,  то ли на втором этаже,  состоявшую  из
кухоньки,  притулившейся  наподобие  ласточкина гнезда под аркою и полом
своим спрямлявшей арочный свод (из кухонного окна  открывался  необычный
вид на мостовую Фонтанки, взгляд исподлобья, одни ноги прохожих и колеса
автомобилей,  вид на реку без реки), большой сравнительно комнаты с нор-
мальным видом на реку (включающим и реку,  и дома за ней, и небо), и ма-
ленькой библиотеки без окон вовсе,  заставленной с пола до потолка книж-
ными полками;  вход в нишу библиотеки завешен был большими шторами,  а у
стены,  противоположной входу, стояло старинное бюро, и на нем бронзовые
подсвечники - бегущие арапчата,  несущие свечные связки,  по три свечи у
арапчонка.
   Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро растекалась,
а  двое или трое всегда провожали меня;  ко мне надо было идти в сторону
театра, польского сада, державинского дома - в нем-то я и жила. В садике
у театра и в польском саду цвела вовсю сирень,  лиловая краска белой но-
чи, лиловый ее запах.
   Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь усиливала
звук,  и  в который раз кто-нибудь из моих спутников,  ночных непонятных
птиц,  читал мне нотацию либо лекцию о мокасинах, ичигах, лаптях и чувя-
ках,  придающих ходьбе бесшумность,  а женщине женственность.  "Была она
прекрасна и ходила как мышь".
   - Бегала!  - возражала я. - Нельзя быть прекрасной и бегать как мышь,
это противоречие.
   - Жизнь  и  есть противоречие.  Разве легче быть прекрасной и греметь
коваными подметками?  А зимой и вовсе фельдфебельские  сапоги  наденете,
Ленхен.
   - Ох,  качи, качи, качи, - шептал Шиншилла, - затрубили трубачи, зас-
тучали стукачи, прилетели к нам грачи.
   Было светло,  родители отсутствовали (о,  счастье!),  я приглашала на
кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня современная ме-
бель,  чешская люстра, полная грядущих событий, немецкие скатерти, почти
трофеи,  прибалтийский керамический сервиз на столе (я думала,  они зай-
дут),  идеально чистый новенький ковер во всю стену,  у которого вот  уж
точно ничего не отрастало,  о верблюдах слыхом не слыхивал. Я уснула мо-
ментально и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас не сильно в
этом плане преследовали,  главное было сдать отчет, а по части отчетов я
слыла мастерицею.  Во-первых,  имелись в роду нашем писари (один волост-
ной,  другой военный) и петербургские чиновники; а во-вторых, правду го-
ворил Хозяин про бытующую пагубную национальную страсть  к  потемкинским
деревням.
   Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в восточ-
ном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
   День отстоял томительно жаркий;  может, поэтому собирались все непри-
вычно вяло.
   Первым появился Николай Николаевич.  Он поведал Хозяину о предстоящей
командировке в Москву на очередной симпозиум, где, кроме его собственно-
го доклада, ожидаются и выступления его учеников; собирались явиться да-
же и заграничные физиологи.  Очки его блестели,  он был весьма  оживлен,
поглядывал на себя в зеркало,  предвкушал визит в Москве к какой-то Люд-
миле в "известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего сво-
его ужина в особнячке,  а также обстоятельно разбирал, как надо готовить
фаршированного рябчика.
   - А случалось ли вам едать чибриков в соку? - спросил Николай Никола-
евич.
   - И не слыхивал.
   - Немудрено.  Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и вынюхи-
вал,  чем кормят,  и любимая тетушка выдумывала несусветные названия для
самых простеньких блюд.  Что это? - спрашивал я, с подозрением оглядывая
тушеные в картошке копченые косточки.  А это, миленький, чибрики в соку,
- ответствовала тетушка.
   - Прелестно! - сказал Хозяин.
   Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из кармана
пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой платок.
   Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна.  Я услышала
тихий знакомый свист.
   - Эммери идет, - сказал Хозяин.
   У Эммери  была привычка насвистывать тихо сквозь зубы,  свист выдавал
его приближение,  предварял его,  как свистящий звук - появление змеи  в
конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".
   Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и, раскачива-
ясь, смотрел в окно.
   - На что вы смотрите? - спросила я.
   - Просто смотрю, - отвечал он. - Я люблю оконные проемы.
   - А дверные? - спросил Николай Николаевич.
   - Дверные тоже.
   Мне казалось,  Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь ценимую
остальными  ночными  гостями  квартиры в подворотне;  он всегда сохранял
серьезность.
   - А лестничные? - не унимался Николай Николаевич.
   - Лестничные - нет.
   - Не любите?
   - Равнодушен.
   Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе  Машкова",
как выразился Николай Николаевич.
   - Но каков альтруизм,  - сказал Хозяин, - сам-то он этого не едал от-
родясь и не собирается.
   - Само собой,  - сказал Шиншилла,  - я вообще только пью.  Мне нельзя
вес набирать. Из театра выгонят - раз, элевация пропадет - два, да и не-
эстетично. Видите, какая у меня талия?
   - А коли пить, - сказал Николай Николаевич, - дело кончится водянкой.
И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет, батенька, печени.
   Хозяин принес  блюдо  с  финиками,  изюмом и орехами и поставил перед
Шиншиллой.
   - Нет,  вы сущий ангел! - вскричал тот. - Если бы не мой покровитель,
- он дотронулся до сережки в левой мочке, - от которого зависит не толь-
ко моя жизнь,  но и моя карьера, я бы не успокоился, пока вас бы не соб-
лазнил.
   - Да полно,  дружочек,  - сказал Хозяин, - чем вы меня можете соблаз-
нить?
   Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить раздумал и
засмеялся.
   Через полчаса  явились  вместе  Камедиаров и Леснин,  утверждая,  что
встретились у двери, каждый с шампанским.
   - Бублики в шампанском, - сказал Николай Николаевич.
   - Главное, чтобы не ананасы в рассоле, - откликнулся Хозяин.
   - Ну, нет, - вступил Камедиаров, - главное, чтобы не огурчики в брют.
   Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья осо-
бого тоже.
   - А где наш сказочник? - спросил Леснин.
   Обычно Сандро приходил первым.  Пришел он на сей раз на излете первой
карточной игры,  рассеянный, бледный и озабоченный. Шампанское, впрочем,
быстро вернуло ему цвет лица и развязало язык.
   - Что-нибудь случилось? - спросил Хозяин.
   - Машину занесло, бок ушиб, - сказал Сандро.
   - В  травму-то заходили?  - Николай Николаевич обернулся к Сандро.  -
Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
   - Все в порядке.
   - А сказка?  - спросила я. - Сказка будет? Вы остановились на оазисе.
Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
   - Все будет. Только чуть позже, хорошо?
   - После карт? - спросил Шиншилла.
   - Сдавай, - сказал Эммери.
   - Я пойду в библиотеку,  пока вы играете,  посмотрю книжки,  ладно? -
сказала я.
   Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра,  и я запалила свечи, шесть
штук,  в подсвечниках с арапчатами.  Было светло, уютно и таинственно. Я
задернула за собой занавески и села к бюро. В центре бюро находилась ма-
ленькая ниша,  в которой стояла бронзовая дама с письмом в руках, прижи-
мающая пальчик к губам;  в бронзовый остов ее кринолина  вставлена  была
матерчатая зеленого атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и
зад дамы были утыканы иголками и булавками с круглыми головками  разного
цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все время хоте-
лось стащить бирюзовую булавочку;  думаю,  Хозяин и так разрешил  бы  ее
взять.  Но и стащить, и попросить я по неизвестной причине стеснялась. Я
стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне нравилось ее разглядывать: куд-
ри,  письмо,  оттопыренный пальчик, носик точеный. Римско-греческий. Мне
показалось, что прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на
бюро  лежала тряпочка со следами туши;  я стала вытирать пыль в комнатке
бронзовой чтицы и,  проведя по потолку, обнаружила в верхней, скрытой от
глаз  плоскости небольшое отверстие.  Руки у меня детские;  мизинец и до
сих пор, как у десятилетнего ребенка; подобно грудному дитяти, хватающе-
му что ни попадя и лезущему всюду,  я,  недолго думая,  сунула мизинец в
дырочку в бюро. Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металли-
ческую преграду,  подавшуюся внезапно в глубину,  словно я нажала кнопку
или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного постамента
(на нем,  между двумя подсвечниками по бокам выступа,  всегда стояла бе-
ло-голубая китайская ваза) вылетел почти бесшумно, выдвинулся вперед по-
тайной ящик.  Повинуясь волне любопытства,  восторга и легкого страха, я
придвинула лесенку (с нее доставали с верхних полок библиотеки книги)  и
заглянула внутрь тайника.  На дне ящика лежала вишневая бархатная маска,
обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а именно мас-
ка,  закрывающая  лицо  от подбородка до лба.  В правом ближайшем уголке
стоял маленький хрустальный флакончик с круглой граненой пробкою.  А  за
маской,  в самой отдаленной части открывшейся емкости,  увидела я связку
пожелтевшей, в пятнах, старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шел-
ковой тесемкою.  Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую ми-
нуту я стала бы проверять содержимое флакона,  есть ли в нем капля  чер-
нил,  как в сказке Сандро; но, уловив - затылком? чутьем дикого животно-
го?  - движение со стороны комнаты в направлении зашторенной библиотеки,
я,  не успев подумать, нажала на переднюю стенку ящика, он ответил мне и
бесшумно защелкнулся,  отошел на прежнее  место,  превратился  в  глухую
плоскость верхнего выступа-подставки.  На прежнее место,  к книжным пол-
кам,  водворила я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась,
лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней полки книжку
без обложки,  а также без начала и конца,  и погрузилась в чтение. Чувс-
твуя сердцебиение,  видимо,  заметное со стороны невооруженным глазом, я
прочла на впопыхах открытой странице следующее:
   "Восток - родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если он ста-
нет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить ему отека гор-
тани,  и он умрет от жажды над ручьем, под перевернутым древом, врастаю-
щим  ветвями в песок,  в чьих корнях сияет неумолимо и равнодушно звезда
Аль-Кальб".
   Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
   Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила, как во
МХАТе:
   - Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
   - Не вполне,  - отвечал Камедиаров,  с интересом разглядывая меня,  -
еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это не трик-трак.
   - По мне, хоть покер, - сказала я, - хоть "пьяница", все едино. У ме-
ня карточный идиотизм. Типа пространственного.
   - И никогда в карты не играли?
   - Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и прави-
ла выучить не могу и смысла в них не вижу.
   - Смысла вообще,  может, никакого и нет, - сказал Камедиаров. - Стало
быть, вы не азартны, Лена?
   - Ну,  почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на то или
другое; люблю бегать на лыжах, кто быстрее. Чем не проявление азарта?
   - В вас ничего нет от игрока, видимо.
   - Надо думать,  - сказала,  по возможности, беззаботно, - игрок - дя-
денька, а я полу женскаго.
   Я начинала усваивать их манеру выражаться.
   - Как интересно! И в самом деле. Игрок. Игрунья.
   - Игрушка. А есть и игрец.
   - А что вы читаете?
   - Сама  не  знаю,  - сказала я,  - что-то достала без опознавательных
знаков и зачиталась. Про путешествия.
   - Позволите взглянуть?
   - После меня,  хорошо?  Я ежели в книжку вцепилась, мне из рук не вы-
пустить. Я возьму ее почитать, а вы потом. Договорились?
   - Да вы хоть вслух отрывок зачитайте - в каком это роде?
   И я опять открыла наугад и прочла:
   "Был он дервиш из дервишей, питался сушеными скорпионами, называл Ве-
неру разными именами - в зависимости от времени суток,  -  Арсо,  Азизо,
целый сераль в лице одной звезды любви; но что ему была любовь и все де-
вы мира,  юродивому в рваном халате,  путнику с посохом, претерпевающему
все и вся, в том числе и китайцев, даже голубоглазых".
    Блистательно! - вскричал Камедиаров. - Я за вами! А ять в текс-
те есть?
   - Нету, - сказала я, слезая с лестницы, - современная.
   - Интересно, что означает пассаж с голубоглазыми китайцами?
   - Стилистика, - загадочно отвечала я, выходя из библиотеки.
   Компьютер в голове у меня лихорадочно работал;  знает ли сам Хозяин о
тайнике?  Если да,  то скрывает, никогда не упоминал. Откуда знает о нем
Сандро?  Вряд ли маска и флакончик - простое совпадение. Надо ли мне за-
давать вопросы Хозяину?  Я остановилась. Ибо мелькнуло: не тайник ли ис-
кали, когда обыскивали квартиру?
   - Что с тобой, медхен Ленхен? - спросил Хозяин.
   - Можно, я возьму книжку почитать?
   - Да ради бога. А какую?
   - Про китайцев.
   - "Крещеный китаец", что ли? - спросил Николай Николаевич.
   - Вы доиграли?  - сказала я.  - Сандро,  сегодня вторая белая ночь. Я
жду продолжения.
   - Мы все ждем, - откликнулся Шиншилла, устраиваясь поудобнее на дива-
не.
   - Ладно, - сказал Сандро, - где наша не пропадала. Слушайте дальше.
   - И вы помните, на чем остановились? - спросил Леснин.
   - Я и начать-то не успел.  Итак,  Ганс оказался в пустыне - все из-за
купленного Анхен ковра - неподалеку от оазиса, скрывавшего развалины не-
коего строения, скорее всего, некогда служившего постоялым двором.
   - Про развалины речи не было, - сказал Николай Николаевич.
   - Он их издали и не видел, а как до оазиса дошел, обнаружились и раз-
валины. На камнях грелись ящерицы. По песку бегали скорпионы. Зато в те-
ни деревьев можно было укрыться от зноя,  подкрепиться смоквою, финиками
и тутовыми ягодами и запить их глотком ключевой воды.
   - Ледяной, - сказала я.
   - И ты туда же, Ленхен, а раньше ты другим перебивать не велела. Ганс
нашел в развалинах укромный уголок с остатками крыши и старого топчана и
решил переночевать в предоставленном ему судьбой убежище.  Знаете ли вы,
какие ночи на Востоке? Какие громадные, удивительно ясные косматые звез-
ды висят над головою?  Вот семизвездие Плеяд,  а вот Весы.  В то же небо
глядел превратившийся в аиста калиф, и аравийские пророки, и храбрые во-
ины,  и  тысячу лет назад везшие со своим караваном смирну и ладан бесс-
трашные купцы.  Сквозь дыры в кровле Ганс в полудремоте  видел  светила;
стоило вглядеться в них попристальней,  они начинали качаться, впадали в
легкое движение маятника,  останавливаясь,  лишь если  отведешь  от  них
взор.  Внезапно  светила исчезли,  их перекрыл появившийся над Гансом на
крыше силуэт.  Ганс вскрикнул.  Пришелец бесшумно вскочил в  его  ночное
обиталище и присел на корточки.
   - Ты человек или призрак? - спросил он Ганса.
   - На каком языке? - спросил Камедиаров.
   - Да все на глухонемецком, - отозвался Хозяин.
   - Фарси! - откликнулся Шиншилла.
   - По-латыни, - высказал предположение Леснин.
   - На эблаите, - вступил всезнающий Николай Николаевич.
   - Во-первых,  - сказал Сандро,  - это сказка.  К черту подробности. А
во-вторых,  Гансу,  может быть,  происходящее мерещится.  Таким образом,
персонажи,  как два привидения, поскольку оба вымысел, да еще и двойной,
говорят на наречии привидений,  нам неведомом и являющимся мечтой  эспе-
рантиста. Итак, Ганс ответил, что он человек.
   - Что занесло тебя в сие проклятое Аллахом место? - спросил спрашива-
ющий.
   Ганс объяснил:  занес его прорастающий ковер. Собеседник, назвавшийся
Абу-Гасаном, понимающе кивал, только спросил, какого цвета был ковер.
   - Многоцветный, как райский сад. Но основной цвет - цвет граната.
   - О!  От цвета граната расширяется зрачок,  нет лучше цвета на земле,
он самый любимый,  цвет радости,  цвет женщин и детей; ему соответствует
вторая струна лютни, масна, струна страстных и нетерпеливых. Такие ковры
ткут под Хаджарейном. Говори тише, чужеземец, мы в развалинах, неподале-
ку от колодца;  опасайся разбудить джинна или ифрита. Не кидал ли ты на-
земь финиковые косточки?
   - Кидал, - отвечал Ганс.
   - О ужас! - прошептал Абу-Гасан. - Наверно, ты его уже разбудил.
   - А ты-то что тут делаешь?
   - Я тут живу.
   - Но ты сам говорил - это место проклятое.
   - Как всякие развалины,  сина. Видишь ли, я обречен скрываться. Я же-
нился  на  женщине-джинне;  и,  хотя она приняла ислам,  а я поначалу не
знал, кто она на самом деле, джинн опасен для человека. Она одарила меня
свойством,  не доведшим меня до добра. По воле манийи, судьбы, и по при-
хоти оборотня я  перестал  быть  прежним  Абу-Гасаном.  Я  стал  подобен
аль-кимийе. Я - человек-зеркало.
   - По тебе незаметно, - сказал Ганс.
   - Незаметно,  потому  что  меня  прежнего  ты не знал и потому что мы
здесь вдвоем,  сина. Хоть и говорит Симург - или сам Фарид Ад-Дин Аттар,
что душа мира - зеркало, я-то не душа мира, а обыкновенный смертный, го-
ре мне;  с месяца харфа, с момента цветения дерева ильб, перестал я быть
собою.  Теперь я таков,  как говорящий со мной; я отражаю полностью дру-
гих, а себя потерял. С вором я вор, с пьющими ветер я чистокровный беду-
ин,  с людьми высохшей глины - житель глинобитной хижины, с разбойниками
- разбойник, со лжецом - лжец, с суфием - суфий; я даже не знаю: сколько
теперь у меня лиц?  Столько,  сколько людей попадется на пути.  Я устал,
сина, и избегаю человеческого общества, обхожу стороной равно и Халеб, и
гору Думейр,  и Эль-Аггад, и Шибам, и Тарим и по ночам выхожу на джоль в
поисках таких вот развалин,  где встречаюсь только с джиннами, ифритами,
маридами и гули; но и от них я бегу, чтобы не уподобиться им. И ничто не
помогает мне избавиться от заклятья:  ни волчий клык,  ни письменный та-
лисман,  ни замбака,  ни серебряные лягушки; я окуривал себя вонючей ка-
медью, осыпал себя солью, читал изречения из Корана, носил на поясе нож-
ницы,  все  напрасно.  Мне надоело быть всеми и никем,  и теперь я держу
путь к хадрамаутской пещере,  что неподалеку от гробницы  пророка  Худа.
Эту пещеру именуют "колодец Бархут". Через колодец Бархут души грешников
спускаются в ад. Мне там самое место.
   - Как ты прав,  говоря это,  ублюдок шайтана! - громоподобным голосом
произнесло  возникшее  в  проеме  входа долговязое существо с космами до
плеч.  - Пожалуй, нечего тебе тратить время на переходы и стоянки до ко-
лодца грешников;  я покончу с тобой немедленно,  и тебе останется только
сорваться с волосяного моста в адскую бездну!
   - Ифрит проснулся! - воскликнул Абу-Гасан. - Беги, чужеземец, беги!
   Осенив себя крестом,  Ганс запел молитву и вскочил с топчана; показа-
лось ему, что снова, как на Охте, ноги его утопают в ворсе любимого ков-
ра, и ворс этот снова отрастает на глазах, подобно ковылю; тотчас исчез-
ли и человек-зеркало, и ифрит, и развалины, и очутился Ганс посреди пус-
тыни под палящим солнцем с двумя спутниками в разноцветных длинных мужс-
ких юбках: первый, в голубой юбке, брел впереди Ганса, второй, в оранже-
вой, шагал за ним. Налейте мне чаю, да покрепче. Продолжение в следующем
номере.
   - Номере чего? - спросил Шиншилла.
   - Гостиницы "Астория", - отвечал Сандро.
   - Программы, - подал голос Камедиаров.
   Я взяла  с  собой  книжку без начала и конца и,  неотвязно размышляя,
когда мне лучше всего заглянуть в тайник еще раз, листала и читала непо-
нятные бессвязные отрывки текста:
   "О Восток! - читала я. - Симург, чья тайна непроницаема! Царь, состо-
ящий из подданных!  Аль-кимийа,  чернильное зеркало,  бред восторженного
простака! Я никогда не пойму твою психоделическую душу".
   "Какая дикая идея - путешествовать по Востоку! Переливание крови, за-
мена ее на чужую,  подобную ртути или, напротив, веселящему газу; маска-
рад изнутри,  оборотничество, трата драгоценного времени на чужие прост-
ранства, позолоченные песком песочных часов пустынь".
   "Как была она хороша в душистом ожерелье из застывшей амбры!"
   "Они не становятся черными, - читала я, - как выгоревшие эфиопки; ли-
ца их,  укрытые от солнца покрывалом или маскою, остаются бледно-золоты-
ми, в чем может убедиться их властелин при свете луны или коптящей плош-
ки".
   Или маскою!
   Что я читала?  Путевые заметки? Я никак не могла датировать путешест-
вие; смешение времен царило на каждой открывающейся странице. Мало того,
я не могла найти, возвращаясь от середины книги к началу, заинтересовав-
шие меня прежде отрывки;  словно они исчезали бесследно  или  заменялись
другими, стоило перевернуть лист.
   "- Мир тебе, сина.
   - И тебе мир, - отвечал я.
   - Ты хотел что-то спросить?
   - Я хотел узнать, есть ли теперь гаремы.
   - Есть.
   - Евнухи ли охраняют жен или молодчики с автоматами Калашникова?
   Он улыбнулся.
   - И это все твои вопросы?
   - Еще я хотел узнать,  только ли евнухами служили в гаремах кастраты?
Не было ли среди них любимых жен?
   - Уходи, - сказал он".
   "Мы упрямо лезем на Восток,  но и Восток лезет к нам в виде  наркоти-
ков,  серебряных  украшений,  донжуановой - времен арабистской Испании -
тяги к сералю,  купальных халатов и тапочек без задников, бальзамирован-
ных мумий,  нажевавшихся бетеля и ката римлян периода упадка,  доводящей
до исступления музыки четырех телесных струн зурны,  технологии  похоти,
орнаментированного бесстрастия доисламского шаира".
   Ганс мог бы вести подобный дневник, прошляйся он в ковре века два.
   "Теперь Восток в отместку колонизует Запад,  но попусту тратит время:
сия эскапада обречена, как и предыдущая".
   "Первым делом, - читала я, - я запретил бы путешествия, и преследовал
путешественников, и заключал бы их в тюрьму. Не дать мирам перемешаться!
Ибо что одному яд,  то другому бифштекс,  как говорят англичане; не дать
мирам отведать яда друг друга!"
   "Нельзя перебивать пророка и заглушать голос его".
   Устав от  чтения,  я  надумала попросить у Хозяина разрешения позани-
маться в библиотеке с утра,  в его отсутствие;  например, написать рефе-
рат. Реферат действительно надо было писать, кстати; а полуправда, я уже
понимала, звучит куда правдивее лжи, да и самой правды тоже. Мне не тер-
пелось  сунуть нос в старинные письма,  разглядеть флакончик и примерить
темно-алую маску. Причем, крадучись, скрываясь, воровски.
   Я уснула и оказалась перед желто-кремовой галереей, образующей арку в
конце  узкой улочки и связующей два парных золотистых особняка на четной
и нечетной сторонах.  Окна галереи,  как и сама улочка, выходили на Фон-
танку. Пространство сна было зеркально; на самом деле имелся некий пере-
улок,  но выходивший не на Фонтанку,  а на канал Грибоедова,  чья  гале-
рея-арка  хорошо  просматривалась с Садовой,  от угла дома с врезанной в
него головой (и плечами с шеею) дамы, весьма длинноволосой и романтичной
ундины времен русского модерна, нелепой фигурой с фасада неуютного дома.
Я  шла  к  галерее,  неся   открытую   играющую   музыкальную   шкатулку
(точь-в-точь такая стояла у Хозяина на фисгармонии в углу). Я знала сло-
ва старомодной механической песенки из шкатулки, но, проснувшись, помни-
ла только начало: "Итак, забудем все, дитя".
   Некоторые сны  производят впечатление страшных,  формально не являясь
таковыми;  например, жутким казался мне пересказанный намного позже моей
подругою  сон  ее сына-подростка,  мальчика с весьма сложной психической
организацией,  не вылезавшего от психиатра,  однако отменно учившегося в
английской школе, отчасти благодаря шизотимной памяти. В переходном воз-
расте видел он один и тот же сон неоднократно. Он идет по лугу, на кото-
ром  стоит спиной к нему обнаженная девочка с распущенными волосами;  он
доходит до заколдованной невидимой стены в воздухе, не может сделать ша-
га,  а девочка стоит не оборачиваясь, хотя он и окликает ее, и он просы-
пается в слезах,  потому что не может увидеть ее лица и в судороге ужаса
увидеть. Она так и не обернулась никогда, а мальчик вырос, и сон оставил
его.
   Вот и в моей улочке с кремовым освещением было нечто страшное,  избы-
ток  подробностей  либо  излишняя ясность деталей,  подробный прозрачный
разреженный горный воздух, неуместный в урбанистическом пейзаже.
   Кто-то смотрит на меня из окна галереи, елизаветинский вельможа в па-
рике,  костюмированная кукла со знакомым лицом.  Видимо, его оттаскивают
от окна,  я слышу крики,  выстрелы,  роняю музыкальную шкатулку,  музыка
превращается в скрежет, я просыпаюсь и слышу, как в маминой комнате поет
по радио баритон: "Итак, забудем все, дитя..."
   В институте был нудный день, производственная практика, потом история
КПСС,  одна радость - укороченное расписание, подразумевалась в дальней-
шем самостоятельная работа в библиотеке.  По истечении укороченного дня,
после болтов, на которых нарезала я резьбу на маленьком, стоящем у окна,
токарном станочке, после мутных текстов, задиктовываемых историчкой, на-
ши  ночные сборища в доме Хозяина представлялись еще желаннее и притяга-
тельнее.  В сущности,  с дневной жизнью они не вязались  вовсе;  видимо,
объединяла  всех присутствующих своеобразная эмиграция в ночь,  в реалии
иного времени,  о коем напоминала вся обстановка квартиры Хозяина, в бы-
тие, не имевшее иного места, кроме полуночного неурочного часа. Окружаю-
щая жизнь,  хоть и являлась жизнью, а не рекламным роликом, несла в себе
черты киножурнала "Новости дня",  обязательного пролога любого киносеан-
са, отдавала новоделом, простецкими чувствами, незамысловатостью; а нашу
компанию окружал воздух музея.  Кунсткамера, вмещавшая на равных модного
советского беллетриста Леснина,  обаяшку-шахматиста Сандро (Хозяин назы-
вал его "Шура-Просто Так"), изобретателя из засекреченного КБ Камедиаро-
ва,  солиста балета с подчеркнуто дамскими манерами по кличке  Шиншилла,
передового ученого,  бонвивана и вивера Николая Николаевича, молчаливого
Эммери (кажется,  работавшего лаборантом) и Хозяина, музыканта, подраба-
тывавшего на Леннаучфильме.  И меня,  студенточку эры нижних крахмальных
юбок.
   Конечно, библиотека оказалась в моем распоряжении, Хозяин оставил ме-
ня  в  квартире одну,  а я закрыла входную дверь на крючок,  чтобы он не
застукал меня у тайника. Я так волновалась, входя в роль злоумышленницы,
что чуть не сломала каблук,  поднимаясь по лестнице. Потайной ящик легко
отщелкнулся и вылетел вперед,  и я взяла в руки  флакончик  с  притертой
пробкою. Я открыла пробку; совсем немного, чуть покрыто дно, темно-лило-
вой, почти черной, маслянистой, с керосиновым отливом, жидкости. Я поню-
хала  флакон,  и голова у меня пошла кругом от странного запаха,  момен-
тально забравшегося в ноздри,  ударившего в виски,  окутавшего  облаком.
Закрыв  пробку,  я поставила флакон обратно.  И надела маску,  и вправду
закрывавшую все лицо. Она была мне совершенно впору. Но и маску пропиты-
вали экзотические ароматы,  все ароматы Аравии овевали лицо мое. Мне за-
хотелось посмотреться в зеркало. Внезапно обратила я внимание на то, что
окружение  через прорези маски кажется мне не таким,  каким видела я его
прежде.  Корешки одних книг полуистлели,  другие выглядели  обгоревшими,
третьи  книги на глазах рассыпались в прах,  четвертые были яркие и даже
светились.  Выйдя из библиотеки,  я оглядела комнату.  Дряхлые кресла  и
прадедушкин диван стояли как новенькие, тусклый посекшийся темно-зеленый
шелк ширмы стал изумрудным,  а грязно-желтые птицы на шелке -  золотыми.
На столе вместо обычных карт валялись карты размером вчетверо больше,  и
с незнакомыми мне фигурами: жрица, маг, шут, император, пустынник, всад-
ник; да и в качестве мастей изображения жезлов, чаш, мечей и монет поме-
чали карты.  На небольшой деревянной колонне с бронзовой капителью, слу-
жившей Хозяину подставкой для кашпо без цветка, теперь красовался пудре-
ный парик.  Я двинулась к зеркалу, также видоизменившемуся, горизонталь-
ному,  в  лилово-прозрачной раме из стеклянных перевитых листьев и стеб-
лей.  Я глянула в лиловый стекольный омут.  Обнаженная смуглая девушка в
вишневой бархатной маске.  Вздрогнув, я провела рукой по плечу и почувс-
твовала одежду.  Отражение тоже провело по плечу рукою, я увидела на ле-
вом плече отражения родинку;  моя натуральная родинка обреталась на пра-
вом плече и укрыта была кофточкой.  Я ретировалась в  библиотеку,  сняла
маску  и  зажмурилась.  Открыв глаза,  я обнаружила библиотеку во вполне
тривиальном виде, так же как и комнату, куда я тут же выглянула, распах-
нув занавески. Тихо, тихо все. Ни парика. Ни лилового зеркала. Обычное в
деревянном багете.  Потертые стулья.  Старая ширма. Карты как карты. На-
деть маску вторично я не решилась.
   Пачка писем. Пожелтевшая бумага. Верхнее письмо по-французски. "Доро-
гой Ла Гир!" В дверь позвонили.  Я водворила тайник на место,  разложила
тетради  и книги на бюро,  - не любя и не умея врать,  я проявляла черты
опытной лгуньи и лицемерки.  "Кто там?" - спросила я. "Водопроводчик". -
"Хозяина нет дома,  я вам не открою". - "А вы-то кто?" - "Домработница",
- ответила я не сморгнув.
   Вскоре пришел и Хозяин.
   - Что это ты,  медхен Ленхен, лисичка ты этакая, меня, старого зайца,
в лубяную мою избушку не пускаешь?
   - Моя-то ледяная растаяла.  А лубяные избушки разве не на Лубянке? На
Фонтанке,  чай,  другая застройка.  А почему "старого зайца"? Не старого
волка?
   - По сказке, детка, все по сказке.
   - Между прочим, водопроводчик заходил.
   - Трешку просил или воду отключал?
   - Я ему не открыла.
   - Сурова ты сегодня, медхен Ленхен. А почему не открыла?
   - Откуда я знаю, что он водопроводчик? Может, это были ваши воры.
   - Резонно,  - сказал Хозяин. - Теперь я навеки скомпрометирован перед
жилконторою - если то был водопроводчик - твоим женским голоском из  хо-
лостяцкой квартиры.
   - Я сказала, что я домработница.
   - Тембр  у тебя на домработницу не тянет.  Ты флейта,  а домработница
валторна.
   - Неправда ваша,  - сказала я, - она литавра. Но водопроводчику не до
таких тонкостев,  если ему трешка улыбнулась.  А если воры,  в следующий
раз остерегутся лезть в ваше отсутствие.
   - Остерегутся? Тебя побоятся?
   - Не меня, а мокрого дела.
   - Говорил я тебе,  Ленхен,  неоднократно, - сказал Хозяин, поджаривая
покупные котлеты, - прекрати читать детективы.
   - Не могу прекратить. Я их люблю.
   - Что там любить-то?
   - Ну,  как же, - сказала я, собирая маскировочные черновики реферата,
- кто убил, выясняется, преступник наказан, значит, добро торжествует.
   - А кого убили,  тот воскресает? Для полного торжества. Чтобы принять
участие в торжестве.
   - Иногда  вы такой серьезный,  что я вас подозреваю в полном и глубо-
чайшем легкомыслии.
   - Ай да Ленхен!  Двадцать копеек! Вот она, женская мудрость-то. С мо-
локом матери, можно сказать. А тут живешь, живешь, и все дурак дураком.
   В дверь позвонили.  Хозяин ушел и вернулся с Сандро,  напевая: "Итак,
забудем все, дитя!"
   - Что это вы поете?
   - Понятия не имею.  Сандро,  хотите котлетку?  Знаете, медхен сегодня
водопроводчика на порог не пустила,  через дверь с ним изъяснялась, боя-
лась - воры.
   - Между прочим,  - сказал Сандро,  отвлекшись от котлеты, - меня ваши
воры шантажировали. По телефону. И не только.
   Хозяин сидел,  откинувшись, смотрел внимательно, у него даже лицо из-
менилось. В дверь опять позвонили.
   - Медхен Ленхен, пойди открой.
   Я пошла и не слышала конца их разговора. Вошли Шиншилла и Николай Ни-
колаевич. Шиншилла с розами.
   - Ленхен, хотите розочки? Мне мой покровитель подарил.
   - Вам ведь подарил, - сказала я, несколько ошарашенная.
   Сандро в этот вечер рвался продолжать свою третью из тысяча одной бе-
лой ночи; игру в карты отложили.
   - Итак,  Ганс шел по пустыне за проводником в бирюзовой юбке; за Ган-
сом следовал прибившийся к ним на последней стоянке неизвестный с кривым
кинжалом за поясом и с длинноствольным бедуинским мушкетом; имени своего
он не назвал,  и проводник стал величать хозяина оружия Бу Фатиля. Гансу
объяснили: перед выстрелом следует запалить фитиль и пребывать некоторое
время с зажженным фитилем в зубах.  Гансу пространство пустыни представ-
лялось абсолютно одинаковым, однообразным, лишенным примет и ориентиров,
он не понимал, каким образом определяет проводник нужное направление, не
обозначенную в простертом до горизонта песке тропу,  ведущую к находяще-
муся за барханами на горизонте оазису, от которого такая же несуществую-
щая тропа приведет их к Пальмире.
   Он спросил, любопытствуя, у проводника:
   - Как ты находишь дорогу?
   - Я много лет хожу этой дорогой, чужеземец, - отвечал тот, - ты, вид-
но,  забыл,  что  я  принадлежу к пьющим ветер,  мы сильно отличаемся от
оседлых существ из глинобитных хижин,  от презренных людей высохшей гли-
ны;  они комки глины на пути, а мы сами - путь, мы его часть. Мне, как и
многим из племени бедуинов, ведомо искусство кийяфы.
   - Что такое кийяфа? - спросил Ганс.
   - Умение читать пустыню. И не только пустыню, может, и саму жизнь то-
же,  и ее письмена,  сина.  Я умею читать следы на песке;  отличаю следы
верховых верблюдов от следов вьючных и след верблюда от следа  верблюди-
цы; я знаю, кто следовал в караване: воины врага или мирные купцы. Я мо-
гу отличить след мусульманина от следа неверного,  след девственницы  от
следа женщины,  след рыжего муравья от следа черного. Невидимая для тебя
тропа светится передо мной даже в ночи.  Мастер кийяфы - а я отношусь  к
таковым  - умеет найти воду и распознать ценные минералы и самоцветы;  я
вижу сквозь землю,  о чужеземец.  Я читаю судьбы по человеческим лицам и
могу определить характер по расположению родинок на теле.
   Идущий позади хмыкнул.
   - Ты  зря смеешься,  Бу Фатиля,  - сказал проводник,  - мастер кийяфы
знает немало лишнего не только о прошлом,  но и о будущем; однако я счи-
таю недостойным уклоняться от судьбы; все в руках Аллаха, а Аллах велик.
   - Если  ты  говоришь правду,  - сказал Бу Фатиля,  - найди нам в этих
песках хоть один самоцвет.
   - Изволь, - отвечал бедуин, - но нам придется отклониться в сторону и
несколько задержаться в пути; однако, я полагаю, нам спешить некуда.
   Гансу было не вполне ясно,  от чего они уклоняются,  потому что песок
везде песок, и для него пустыня не была открытой книгою; через некоторое
время проводник остановился,  вынул из-за пояса короткую лопатку, бросил
ее хозяину мушкета и, указуя перстом, промолвил:
   - Копай тут.
   Они с Гансом уселись поодаль и ждали.  Долго копал Бу Фатиля,  дважды
останавливался, говоря, что проводник, должно быть, ошибся, но, наконец,
лопата со скрежетом натолкнулась на некое препятствие,  и, вскрикнув, он
вытащил  из выкопанной довольно-таки обширной и глубокой ямы кованый ла-
рец.  В ларце было полно золотых монет, смарагдов, жемчуга, лала, иранс-
кой зеленоватой с прожилками бирюзы, сапфиров и серебряных браслетов.
   - Закопай яму,  - сказал проводник, - не оставляй на теле пустыни от-
метин.
   - Чье это? - спросил Ганс.
   - Наше! - отвечал Бу Фатиля.
   - Ты знал о кладе?
   - Я увидел его сквозь песок.  Полагаю, кто-то из эль-аггадских молод-
цов припрятал ларец давным-давно и не смог за ним вернуться.
   - Как мы это разделим? - спросил Бу Фатиля. - Раз ты указал, твоя до-
ля должна быть большей, как ты думаешь?
   - Разделим поровну на троих, - сказал проводник.
   - Нет!  - вскричал Ганс.  - Мне чужого богатства не надо!  К тому же,
может быть, припрятавший клад был вором или разбойником.
   - В Эль-Аггаде все воры, кроме младенцев, - сказал проводник. - Возь-
ми хоть один драгоценный камень на память, чужеземец.
   Ганс выбрал нитку жемчуга для Анхен.
   - Недаром росли у нее в палисаднике маргаритки, - сказал Леснин.
   - При чем тут маргаритки? - спросила я.
   - Маргаритас анте поркас, что означает "Метать бисер перед свиньями".
В оригинале-то не бисер, а жемчуг, "маргаритас".
   - После двух стоянок, - а на последней проводник пел Гансу бедуинские
песни с одинаковым рефреном - плачем по  покинутым  стоянкам,  по  следу
шатра  и праху костра,  - они дошли до Пальмиры,  чьи золотистые стены и
желтые капители колонн,  подобные кронам пальм,  поднимались из  желтого
песка.
   - Вот цель твоего путешествия, сина, - сказал Гансу проводник. - Про-
щай.
   - А разве вы не войдете в город?
   - Нет,  - отвечал проводник,  - мы обойдем город  стороной  и  пойдем
дальше. Так, Бу Фатиля?
   - Все так, - отвечал тот, ухмыляясь.
   Через несколько дней в Пальмиру пришел караван,  и один из купцов по-
ведал Гансу,  что какой-то человек зарезал в пустыне проводника, ограбил
его и скрылся, даже не схоронив убитого, должно быть, спешил; а у убито-
го в ладони зажат был лал,  так, верно, было что грабить. И на этом все,
а про Пальмиру речь пойдет дальше.
   - Ты, должно быть, и сам спешишь, тебе не терпится отыграться, - ска-
зал Шиншилла, тасуя карты.
   - Сдавай, - сказал Эммери.
   Они увлеклись игрой, а я ускользнула в библиотеку.
   У меня не выходило из головы зрелище,  открывшееся мне, когда в прош-
лый раз надела я темно-красную восточную маску, странный вид библиотеки,
изменившаяся комната;  мне хотелось проверить,  является ли видение  мое
игрой воображения или следствием снадобья из флакончика,  которого наню-
халась я ненароком;  может,  там был наркотик? Так велико было мое любо-
пытство,  даже страх быть обнаруженной,  схваченной за руку отступил;  к
тому же надеялась я на собственное проворство и выработанную за годы за-
нятий  фехтованием  реакцию  и думала мгновенно спрятать маску и закрыть
тайник, если кто-то двинется в библиотеку. Итак, я надела маску, и снова
аравийские  благоухания овеяли меня,  как по волшебству изменились окру-
жавшие меня книги, оплыли свечи; я их задула и, подойдя к задернутым за-
навескам при входе,  заглянула в щелку между занавесками,  посмотрела из
темной библиотеки в освещенное пространство комнаты.
   На ширму, кресла и зеркало я посмотреть на успела. Я не могла отвести
глаз от игроков,  чуть не вскрикнув, как вскрикивают героини пьес и ста-
ромодных романов. Не исключаю, что могла бы в тот момент даже грохнуться
в обморок, наподобие вышеупомянутых героинь, преувеличенно женственных и
впечатлительных;  впрочем,  советские женщины были крепко  от  обмороков
отучены,  и правильно, иначе валяться бы им в бесчувствии круглосуточно,
а кто же тогда станет по магазинам метаться, полы мыть, народное хозяйс-
тво поднимать, детей растить и шпалы укладывать?
   Не вскрикнув и не упав в обморок,  замерев,  я глядела на сидевших за
столом картежников.  Я знала, кто где сидел, и черты лица они в основном
сохраняли.  Были узнаваемы. Но не из этой компании вышла я несколько ми-
нут тому назад в зашторенную библиотеку.  Я не только видела их иными, я
знала, почему они таковы, возможно, обретя из-за ароматов Аравии бедуин-
скую кийяфу.
   Вот этот,  в профиль, слева, - Николай Николаевич? Этот жулик и обжо-
ра?  Липовый ученый,  политик от науки, любитель комфорта, ради которого
он готов на все?  С жабьими бородавками и бегающими глазами? Подсиживаю-
щий  коллег поталантливей и подписывающий коллективные на них доносы?  А
рядом с ним - Сандро, превращающийся в того, на кого смотрит, приспосаб-
ливающийся к каждому, какая форма мимикрии! Посмотрит на соседа справа -
и лицо у него соседа справа,  зато хорош для  всех  и  со  всеми,  чело-
век-зеркало  из собственной сказки!  Камедиаров был обряжен в непонятное
серебристое одеяние наподобие комбинезона,  непроницаемое лицо словно из
гипса, вместо рук - кащеевы лапы, марсианин, существо не отсюда - откуда
и зачем?!  В нем чувствовалось нечеловеческое,  несомненная угроза, нез-
дешняя жестокость.  Шиншилла... куда девалась сережка в ухе, кружева? Он
сидел в тренировочном трико,  прямой,  как хлыст, суровый, острый, и все
было вранье,  и покровитель,  и розочки, а ведь он защищался от роты на-
чальников своего ведомства балетного, от господ офицеров с наклонностями
гомосеков, и он разыгрывал педераста при высокопоставленном покровителе,
каков актер,  чего не сделаешь из любви к искусству? Если и пылал он па-
тологической  страстью,  так  разве к фотографии Нижинского на стене над
кроватью,  этот девственник,  фанатик; батман, еще батман, прыжок, носок
тяни, держи спину! Слева от него сидел модный беллетрист Леснин. В форме
чекиста.  Скрипя кобурой.  В правой руке карты, в левой круглая печать -
для чего? Опечатывать квартиры обреченных? Украшать акты, протоколы доп-
росов, постановления об арестах, приказы? Куда подевались улыбка, артис-
тизм, леность, прекраснодушие? То был человек железный, гвозди бы делать
из этих людей,  желваки на скулах играли, ни жалости, ни совести, только
- цель.  За Лесниным в три четверти, вполоборота абрис темноликий, сияю-
щий провалами очей,  крылатое нечто,  складки облачных  одежд  -  ангел?
призрак?  Эммери!  И ко мне спиной, в пудреном парике и камзоле вельможи
осьмнадцатого века, - Хозяин. Все при картах. Играть так играть.
   Время встало. Я не могла сдвинуться с места.
   Кататония либо каталепсия.  Я превратилась в статую из  комедии  дель
арте.
   Эммери посмотрел в мою сторону.
   Слух отказывал,  видимо,  Эммери произнес что-то,  сказал им, положил
карты. Они продолжали играть без него, а он пошел в библиотеку.
   Я не могла шевельнуться. Я уже не боялась, что меня поймают, мне было
все равно.
   Я знала: Эммери видит меня сквозь занавески. Но мне не надо было опа-
саться его. Он мне был не враг.
   Шумя крылами, вошел невесомо, взял меня за запястье, подвинул к бюро,
снял с меня маску, защелкнул тайник, зажег свечи в руках у бегущих арап-
чат.  У него был бокал шампанского, он заставил меня глотнуть, усадил за
бюро,  молниеносно достал с полки книгу,  раскрыл,  положил передо мною.
Вид у Эммери теперь был вполне обычный.  Серьезен. Чуть печален. В акку-
ратном, не очень новом сером костюме. Вошел Камедиаров. Без щупальцев.
   - Позовите Николая Николаевича, - сказал Эммери, - Лене нехорошо.
   Николай Николаевич щупал мне пульс, заглядывал в глаза.
   - Странно,  - сказал он, - дистония у нее, конечно, имеется, а зрачки
широкие, бледная, выражение лица... Ленхен, вы не наркоманка, часом?
   - Нет, - сказала я. - Я читала. Мне стало плохо.
   - Спазм аккомодации?  - с сомнением сказал Николай Николаевич. - Плюс
еще что-нибудь минус свежий воздух.
   - Плюс  недосыпание,  -  сказал  Хозяин  без парика и в партикулярном
платье.
   - Окна настежь, ее на диван, к ногам грелку, валидолу бы нам, и пусть
полежит.
   Свечи задули в комнате, окна на Фонтанку открыли; Шиншилла принес мне
воды,  я выпила,  схватила его за руку и то ли уснула,  то ли,  наконец,
упала в обморок, провалилась куда-то и выплыла, вынырнула при свете дня,
закутанная пледом,  грелка в ногах, окна настежь, машины носятся под ок-
нами, у окна в качалке Эммери смотрит в оконный проем. Он поворачивается
ко мне.
   - Как себя чувствуете, Лена?
   - Нормально. Чуть-чуть голова кружится.
   - Сейчас я чаю принесу,  выпьете, полежите, и я отведу вас домой. Хо-
зяин на работе. Как вы всех напугали.
   Я все вспомнила. Чохом, так сказать. Нечто от кийяфы во мне осталось:
я знала точно,  что от Эммери не обязательно скрывать происшедшее.  А от
остальных следует скрыть.
   - Как вы все напугали меня, - сказала я.
   - Страшно смотреть правде в глаза,  - сказал Эммери.  - Еще страшнее,
чем истине.
   - Что это было?
   - Сначала чай.
   - Чай,  да;  я только схожу в библиотеку и посмотрю,  какую книжку вы
мне  вынули  случайно с полки;  они так тут интересно случайно вынимают-
ся...
   - Не вставайте. Я вам сам принесу.
   Но читать мне было трудно, изображение и текст плыли, расфокусирован-
ные.
   - У вас еще зрачки широковаты. Пройдет. Завтра все пройдет.
   - Что пройдет? Ароматы Аравии?
   - Да,  и ароматы, и магия Аравии, и последствия взгляда правде в гла-
за.
   - Дрянь какая эта правда,  - сказала я. - А я-то, дура, прежде вранье
не любила.  И не понимала выражения "ложь во спасение".  Эммери,  кто вы
такой? Ангел?
   - Это вы здесь говорите "ангелы", "так сказать, чохом". - Он улыбнул-
ся.  - Я вестник.  И страж проходящих по меже. Человек межи всегда может
рассчитывать на меня.  Скажем,  на мою помощь.  Поддержку.  Присутствие.
Иногда на мою защиту.
   - Межи? А что размежевали?
   - Межа разделяет миры. Или времена. Разделяет, но и соединяет.
   - Миры? Инопланетные цивилизации одну от другой?
   - Нет. Иной мир и этот, видимый.
   - Иной мир - в смысле "тот свет"?
   - Тот свет? Вы его воспринимаете с кладбищенским оттенком. А я говорю
о незримом,  невещественном,  непреходящем, потустороннем (по ту сторону
межи...) мире.  Иной - и есть иной.  Если хотите, мы поговорим об этом в
другой раз, когда в себя придете.
   - В какой другой раз?  - спросила я.  - Как я теперь буду сюда прихо-
дить?  Смогу ли я разговаривать с Лесниным? А с Николаем Николаевичем? А
с Камедиаровым? Кстати, он кто? Марсианин?
   - Вроде того, - сказал Эммери.
   - Он для меня опасен?
   - Только потому, что вы знаете про тайник.
   - Он мне враг?
   - Нет, пока нет, - сказал Эммери. - Это мне он враг. И Хозяину.
   - Он мне, Лене, не враг. Мне как человеческому существу - враг точно.
А почему вам и Хозяину?
   - Хозяин  - человек межи.  Я ее страж.  А цель Камедиарова уничтожить
межу и разделить миры.  Не дать людям возможность общаться с высшим  ми-
ром. Замкнуть их на земное существование. Изменить человеческую породу и
искоренить самую ее суть,  лучшее, что в ней есть. Превратить людей даже
не в животных - в механизмы,  в роботов, в ничто. Почему вы сказали, что
отчасти он и вам - враг? Поэтому? Так ощущаете?
   - Да.
   - Я вашим ощущениям верю.
   Мы вышли на набережную.  Меня не покидало чувство, что я не всю маску
сняла, то есть не полностью снял ее с меня Эммери, словно невидимый слой
на лице остался,  и хотя окрестности не были подвержены таким переменам,
как библиотека, комната и игроки сквозь прорези маски, смещение происхо-
дило.  О людях,  идущих мне навстречу,  я кое-что знала,  без информации
формальной, без слухов и сплетен, без физиономистики и дедукции; безоши-
бочно знала с первого взгляда. Кийяфа. Ясновидение бедуина.
   - Я забыла книжку, - сказала я.
   - Нет,  я ее захватил.  Придется привыкать, Лена, к лишнему знанию, и
зрению,  и слуху.  А что до того,  как разговаривать с Лесниным... вы не
думали, как вы сами смотритесь через маску цвета граната?
   - Лица не видела, - сказала я, - а одежды нет, голая.
   - Что это может означать?
   - Не знаю.
   - Подумайте.  Трактуйте как-нибудь.  Легко обвинять в грехах  других,
воображая себя безгрешным,  не видя себя и не понимая. А я, знаете ли, и
без маски вижу всех такими, как есть.
   - Как же вы тут живете?
   Мы миновали Измайловский сад и подходили к польскому, к моему дому.
   - Лена,  правда - страшная, а ложь - отвратительная. Идите выспитесь,
напейтесь  кофе,  я надеюсь услышать про Ганса в Пальмире вместе с вами.
Если на то пошло,  вам не следовало лезть в чужие тайны. А коли так пос-
тупили,  платите. Человек платит за все. Придется забыть о правде и тер-
петь.
   Польский сад приветствовал меня сиренью.
   Я только что рассталась с ангелом,  велевшим мне забыть о правде. Ко-
медия дель арте закончилась,  мне предстояло жить по системе Станиславс-
кого. Идиллия растворилась, компания распалась.
   Впрочем, за Шиншиллу я порадовалась.  Впрочем, какое было мне дело до
того,  что Хозяина принесло из восемнадцатого столетия?  И у меня теперь
был знакомый ангел-хранитель. Не так и плохо. Мужайся, медхен.
   День, независимо от внешних событий, посвящен был внутреннему моноло-
гу - или диалогу:  я уговаривала себя,  в глубине души чувствуя, что уже
уговорила.
   У каждого,  думала я,  карнавал на особицу: я надела чужую маску, они
сняли свои.  Хотя кто их разберет, может, для кого-то из них ночная роль
естественней дневной,  а дневная вынужденная?  Действительность,  время,
окружение провоцируют человека на определенные поступки,  на форму пове-
дения,  мало у кого настолько велик запас упрямства и душевного здоровья
или личных черт и сопротивляемости, чтобы идти своей дорогой, не плясать
в чужих пьесах под дудку чужого дяди-режиссера.  Да и не всякий поначалу
ощущает принуждение.
   Однако мне  жалко было прежних своих чувств по поводу ночной компании
в доме Хозяина,  а новых чувств у меня пока не было, они смутным туманом
окружали меня, заволакивая испарениями даль; в некотором роде я присутс-
твовала,  то есть участвовала, в сотворении мира. Пузыри земли. Гейзеры.
Болота. Хвощи. Папоротники. Лава. Драконы и динозавры.
   Я думала  о Хозяине,  сменившем в видении моем костюм,  а в остальном
оставшемся собою.  Неужели,  думала я, сменить век - всего-навсего поме-
нять  одежду?  Позже  я много раз вспоминала Хозяина.  Именно в те утра,
когда меня охватывала лень,  когда попадала я в самую сердцевину ее див-
ного оцепенения, в омут созерцательного застывания существа типа медузы,
превращаясь в орган сто шестого,  никак не именующегося,  не имеющего ни
смысла,  ни цели, чувства, именно в утра лени меня навязчиво преследовал
его образ. Вот идет он по набережной, рука в кармане, усмехаясь. Я ниче-
го  о нем не знала,  но и ведала нечто,  я подстерегала его,  как птичку
(как если бы мышка подстерегала... ну, хоть грифа!), подглядывала, подс-
лушивала,  письма и дневник его читала.  Зачем?  В итоге я его сочинила,
сочинила на свой лад,  его придумывали все, он был непостижим. Сочинение
мое все время дрейфовало,  смещалось, меняло координаты, перемарывалось,
превращалось в прямо противоположный протейский текст.
   К вечеру подивилась я собственной гибкости,  готовности  смотреть  на
людей сквозь пальцы, способности легко и равнодушно принимать недопусти-
мые вещи; неужели это я, такая, как мне казалось, цельная натура с непо-
колебимыми принципами? Интересно, думала я, а знает ли подноготную своих
гостей Хозяин?  Или у нас у всех в равной мере имеется жилка артистичес-
кая,  тяга подспудная к художественной самодеятельности?  Художественной
самодеятельности, как выражался Николай Николаевич? И еще интересно, ду-
мала я, всякий ли человек такой враль или только советский?
   По дороге успела я,  вовсе уж некстати,  поразмыслить о том, что ведь
мы зовем его Хозяином;  только ли потому, что собираемся в его квартире?
Роль  хозяина  и роль гостя - штуки разные,  если не полярные.  Хозяин -
создание с ответственностью, ему надо гостей принять и накормить, да при
том не упустить из рук бразды хозяйственные,  ну,  овин,  амбар, свиньи,
отара овец,  арык,  хурджум; а гость - тварь легкомысленная, одна у него
обязанность - вести себя прилично, этикет блюсти, мерсикнуть вовремя, не
дать под зад хозяйской собаке,  не спереть понравившуюся безделушку,  не
шарить по чужим тайникам, не щипать хозяйскую жену и не оскорблять почи-
таемых в доме святынь и житейских  правил.  Путешественники,  думала  я,
гости заезжие с острова Гурмыза, все лентяи и любители безответственного
жития, за которым готовы тащиться хоть на край света, претерпевая дорож-
ные неудобства, только бы пол не мести, крышу не чинить да огород не ко-
пать. Даже и в отпуск люди ездят за этим.
   Белая ночь освоила воду Фонтанки и  высвечивала  фасады  потускневших
особняков фосфорическим нутряным светом;  я подошла к дому Хозяина,  из-
рядно опаздывая по отношению ко всем прошлым приходам.  Они уже отыграли
в свою канасту.  Полагаю, ждали меня, Сандро медлил; кем бы они ни были,
они очень обрадовались моему приходу;  это растрогало меня, и я пила чай
с  мятой,  смягчившись и слушая очередную историю про обрусевшего немца,
загремевшего ненароком в халифат либо эмират.
   - Ганса совершенно зачаровала Пальмира, - начал Сандро, - он бродил в
рощах ее золотистых колонн,  проходил под арками желтого камня, перекры-
вающими торговые перекрестки улиц, любовался Тетрапилоном, четырьмя гра-
нитными монолитами на гигантских пьедесталах,  множеством храмов, посвя-
щенных разным божествам: богу искусств Набо, мудрой богине Аллат, всемо-
гущему Белу, богу солнца Шамсу. Особенно поразили его алтари Безымянному
богу,  "тому, чье имя благословенно во все времена", чьим символом явля-
лась сжимающая крылатую молнию рука.
   - На этот счет существуют две версии,  - лениво вступил Камедиаров, -
первая - каждый, независимо от веры и национальности, мог молиться у вы-
шеупомянутых алтарей, подставляя имя своего божества и творя свои молит-
вы; вторая - имя Безымянного бога не известно людям земным, это бог иных
миров, возможно, карающий. Что это вы, Ленхен, чай на белую юбку плеска-
нули? Пятно останется.
   - Отстираю, - сказала я.
   - Чем? - спросил Шиншилла.
   - Рассолом, - отвечала я. - Извините, Сандро.
   - Хоть кто-то из перебивающих повинился,  - сказал  Сандро,  улыбаясь
мне моей улыбкой. - Ганс переходил от памятника к памятнику; кому только
не ставили памятников в благословенной Пальмире!  Чиновникам,  синодиар-
хам,  водителям караванов, военачальникам, сенаторам и даже одному водо-
носу.
   - Водоносу-то с какого перепугу? - спросил Шиншилла.
   - Поживите на такой жаре, поймете, - сказал Леснин.
   - Это был любимый водонос халифа, - предположил Николай Николаевич.
   - Наконец,  - продолжал Сандро, - к вечеру, совершенно устав от ходь-
бы,  зноя, шума таможен, харчевен, рынков и постоялых дворов, криков ме-
нял,  воплей спорщиков,  косых взглядов соглядатаев  и  звона  браслетов
проституток...
   - Как я его понимаю, - сказал Шиншилла.
   - Ну,  это вы, почтеннейший, загнули, - сказал Хозяин, - кто ж устает
от звона браслетов проституток? Чай, не колокола.
   - Он устал от всего по совокупности.  Устав, Ганс забрел в пустой ам-
фитеатр  со скамьями на греческий манер и нишами в центре стены на манер
римский. В театре ничего не играли, и только один человек сидел у стены,
размышляя о своем или отдыхая.
   - Мир тебе, чужеземец, - сказал сидящий.
   - И тебе мир, - отвечал Ганс.
   - Нравится ли тебе город?
   - Истинное чудо! - воскликнул Ганс. - Кто же построил такую жемчужину
зодчества в сердцевине песков?
   - Ходят слухи,  что Пальмиру,  подобно Баальбеку и  театру  в  Басре,
построили джинны и шайтаны по велению царя Соломона,  которому,  как из-
вестно,  Аллах подчинил шайтанов,  строителей и водоносов. Ночами джинны
властвуют в Пальмире с давних пор; будь осторожен тут после захода солн-
ца. Откуда ты, чужеземец?
   - Я из города, - ответствовал Ганс, - именуемого Северной Пальмирой.
   - О чудо! - воскликнул собеседник его. - А вашу Северную Пальмиру то-
же строили северные джинны?
   Ганс замялся.
   - Не совсем так;  однако строили ее в местах пустынных,  болотистых и
гиблых,  и многие строители умерли,  не выдержав тягот;  говорят, что их
призраки,  особливо тех,  кого похоронили не по обряду, тоже властвуют в
нашей Северной Пальмире ночами;  правда, несколько месяцев в году солнце
у нас заходит за горизонт ненадолго, и тогда ночи наши светлы, как дни.
   - Это страшно,  - сказал сидящий у стены, - ибо вы не видите звезд, и
их охранительные взоры не проникают в ваши сердца,  и в сердцах,  должно
быть,  воцаряется смута. Да и уснуть засветло трудно, а человек не может
жить без сновидений, он ведь не призрак.
   - Браво! - сказал Хозяин.
   - К тому же,  - бестрепетно продолжал Сандро,  - (это не мой текст, а
речь человека из амфитеатра) к тому же в вашем городе, видать, мало про-
роков по этой причине, ведь пророки получают откровения во снах. Сон ве-
рующего, говорит Аллах, - сороковая часть пророчества.
   - Думаю,  вы правы,  - заметил вежливо Ганс,  - в белые ночи действи-
тельно не спится.  Зато у нас много мечтателей и фантазеров, равно как и
сочинителей, они грезят наяву и выдают свои сны за правдивые истории.
   Человек у стены покачал головой.
   - А это уж вовсе никуда не годится,  - сказал он, - ибо сказано: лгу-
щий о своих снах ответит в день восстания мертвых. Говоришь, у вас много
сочинителей? Ты имеешь в виду поэтов?
   - Да, - отвечал Ганс, - например поэтов.
   - Знаешь, как называл поэтов аль-Джахиз? "Псы шайтана".
   - За что же он их так называл? Не оскорбление ли это?
   - Только не для меня,  - последовал ответ, - я знаю цену вдохновению,
чужеземец. Ведь я шаир.
   - Что такое шаир?
   - Шаир - ведун, поэт, маг. Ты никогда не писал стихов, чужеземец?
   Ганс вспомнил, что он сочинял ко дню рождения Анхен, смутился и отве-
тил:
   - Нет, никогда!
   - Как тебя зовут?
   - Ганс.
   - Ты  говоришь  с шаиром Абу-Бакром ибн аль-Хусейном.  Я истинный пес
шайтана,  уж можешь мне поверить, и, хотя я принял ислам, меня не отмоет
и это.  Видишь ли,  у меня есть фаль, дар ясновидения, связанный с подс-
казкой демонов;  именно они,  я полагаю, а не архангел Джебраил, диктуют
мне мои касыды.  И повествуют мне немало лишнего о мире и о людском нра-
ве. Шайтаны приклоняют слух к речам ангелов, перегоняющих дождевые обла-
ка, к их громовой речи, молниеносному смеху и ливневым слезам, подслуши-
вая разговоры небожителей и,  по непониманию и злому  умыслу,  перевирая
их,  передают поэтам. Мы лжецы и грешники поневоле, чужеземец. Я не могу
вызвать вдохновение,  когда захочу;  демоны насылают его на меня, демоны
вдохновения,  у которых столько имен:  Хаджис, Халиля, Амр. Некоторые из
правоверных называют стихи "Кораном дьявола".
   - Ну,  уж это,  верно,  слишком сурово,  - сказал Ганс. - Но если все
обстоит так, как ты говоришь, попытайся бросить писать стихи.
   - Разве в силах человек не быть тем,  что он есть? Такова судьба моя,
сина. Был момент, когда хотел я уклониться от своей доли и замолить гре-
хи свои, и ходил поклониться черному камню Каабы, и видел на его поверх-
ности белую,  сверкающую, как мечта, точку, обостряющую зрение. Но через
некоторое время меня вновь посетил демон вдохновения,  и я не устоял пе-
ред ним. Я в родстве со знаменитым поэтом Имруулькайсом, а стало быть, и
с предком его Акилем, по прозванию аль-Мурар, "едок мурара", столь горь-
кого растения,  что у верблюда выворачиваются губы;  у нас в роду всегда
превыше всего ценилось умение терпеть, сабр. Ас-сабр джамиль, чужеземец,
в терпении красота. Мне придется претерпеть участь пса шайтана. Пожалуй,
я подарю тебе горсть семян мурара, и, когда эта горечь прорастет и взой-
дет в твоей Северной Пальмире, вспомни обо мне, шаире, лжепророке, лжеце
поневоле.
   Абу-Бакр ибн  аль-Хусейн дал Гансу горсть семян,  завернутую в клочок
старинной эблаитской ткани с золотой нитью, и сказал:
   - Прощай.
   Но Ганс попросил его на прощанье прочесть какие-нибудь стихи, что ша-
ир и исполнил.  И стихи его были так хороши и так потрясли Ганса, что он
тут же забыл их,  выйдя из амфитеатра,  и никогда ни единой строчки,  ни
единого слова не мог вспомнить,  а помнил только,  какие осиянные звезды
стоят над Пальмирой и над пустыней,  обнимающей ее,  и как  отдает  свое
дневное  жаркое  дыхание песок провалу немереной бедуинской ночи,  перед
которой меркнут абрисы развалин,  стираются следы  покинутых  стоянок  и
растворяются в непроглядном ничто превратившиеся в пепел костры.
   Краткую паузу после подобного финала прервал Леснин.
   - Какое,  однако, безобразие, что мы не услышали газелей, бейтов либо
касыд. С чего бы Гансу или Сандро их запамятовать? Кто-нибудь может про-
цитировать восточного шаира? Любого.
   - Пожалуйста!  - с готовностью отозвался Шиншилла.  - Кушайте на здо-
ровье:
    Лишь только ночь подобрала край черного плаща,  И утра розо-
вый подол заискрился,  блеща, Я вызвал ловчего, он вел гепарда на ремне,
Ему покорен был гепард, а ловчий сладок мне.
   - Кто про что, - отозвался Камедиаров.
   Но Николай Николаевич прервал его:
   Вот готова птицам гибель - ноги кречета сильны, Сам широкок-
рыл  и  крапчат,  цвета вызревшей луны,  Гордо голову он держит с клювом
крепким и кривым, Как написанный левшою, завиток у буквы "джим".
   - Похоже на Киплинга, - сказала я.
   На сей раз провожал меня Шиншилла.
   - Ты любишь драгоценные камни? - спросил он.
   Я отвечала, что больше люблю их, когда они сами по себе, а не в изде-
лиях.
   - Смотри, что мне подарил мой покровитель.
   У Шиншиллы на безымянном пальце красовалось бронзовое кольцо с насто-
ящим египетским скарабеем, поворачивающимся на оси и показывающим брюшко
с резной печаткою. Я собиралась молчать, но на меня внезапно нашло.
   - И все ты врешь, - сказала я, - нет у тебя никакого покровителя.
   Шиншилла остановился.
   - Откуда почерпнута информация?
   - Ниоткуда. Знаю - и все.
   - Этого никто знать не может.
   - Только я.
   - У тебя агенты охранки под началом?
   - У меня кийяфа, - сказала я, - и частично фаль.
   - Я надеюсь, - сказал он медленно, - это между нами и останется. Ина-
че мне придется тебя задушить.
   - Неужели задушить? Вот она, любовь к искусству-то, какова. Может, ты
меня утопишь, на всякий случай, прямо сейчас? Фонтанка рядом.
   - Будешь теперь меня шантажировать?
   - Нет. Но ты должен мне помочь.
   Все, произносимое  мной,  было  для меня самой полной неожиданностью.
Импровизация.
   - В чем?
   - Я хочу кое-что взять из библиотеки. Ты будешь стоять у входа, чтобы
никто мне не помешал.
   - У тебя проявляются уголовные замашки, малышка.
   - Помнишь, был такой разговор: все у нас приблатнены?
   - Присутствовала  тематическая  беседушка  во пиру честном,  - сказал
Шиншилла,  - но мне и в голову не могло прийти,  что ты примешь ее в ка-
честве руководства к действию.  Ладно, по рукам. Надеюсь, ничего ценного
ты из библиотеки не слямзишь.
   - Я возьму почитать несколько старых писем.  Позапрошлого века. А по-
том с твоей помощью верну их на прежнее место.
   - Ты сексотка или шпионка?
   - Ни в малой мере, - отвечала я, - я просто любопытная тварь.
   Так получила я на следующий вечер пачку старинных бумаг, перевязанных
тесьмою, и в своем портфельчике институтском утащила их домой.
   Что касается Ганса,  то он в пятую белую ночь из обещанных тысяча од-
ной  ("Сколько лет мы теперь должны играть в карты,  чтобы обозреть весь
маршрут нашего любителя Востока?" - спросил Николай Николаевич), увлека-
емый толпой людей,  оказался на окраине Пальмиры,  где встретил бродячих
музыкантов.
   Сперва музыка показалась ему монотонной,  а как всякий немец  (как  и
всякий  армянин),  Ганс был меломан и в музыке,  как ему казалось,  знал
толк. Мелодия повторялась, варьировалась, возвращалась к исходной точке,
начиналась сызнова,  всякий раз орнаментированная по-другому,  ее извивы
напоминали Гансу орнамент сыгравшего с  ним  странную  шутку  восточного
ковра и его тайную пестроту,  погашенную темно-алым преобладающим фоном.
Звенели ударные,  усердствовали тамбурины, бубны, кастаньеты, били бара-
баны. Пели флейты (пара флейт померещилась Гансу отпиленными винтовочны-
ми стволами), заливались тростниковые дудочки и свирели, возобновляя ды-
хание,  требуя  постоянно  воздуха и усилий выдоха и вдоха.  Вибрировали
струны лютни, ребаба и каманджи, похожей на виолу, звучали цимбалы. Лют-
ня была пятиструнной, и четыре струны являли тело музыки: желтая холери-
ческая зир, алая сангвиническая масна, белая флегматическая миснас, чер-
ная  меланхолическая  бам;  была и пятая струна,  струна души,  радужная
струна, не имеющая цвета. Постепенно у Ганса захватило дыхание, пульс то
ускорялся,  то становился нитевидным, приливы слез следовали за взрывами
радости - музыка погружала в наркотический  транс.  Один  из  слушателей
кричал:  "Душа улетает,  душа улетает!" - бил себя по лицу, рвал на себе
одежду. Люди падали ничком, бились головой о землю. А музыка и не думала
прекращаться,  ее  бесконечный неисповедимый повтор нес в себе нечто на-
вязчивое и угрожающее.  Тут в толпе зародилось  движение,  толпа  учуяла
толчок извне, расступилась с криками, и группа людей ворвалась в малень-
кий оркестр, избивая музыкантов палками и плетями.
   - Что они делают? - спросил Ганс стоящего рядом старика. - Кто они?
   - Они борются с шайтаном,  сина,  - отвечал тот, - они правоверные из
правоверных, и, по их мнению, верующий не должен слушать звуков лютни.
   Лютню борцы  с шайтаном разломали вдребезги,  та же участь постигла и
свирель,  и дудочку, и тамбурин. Музыканты, прикрыв головы руками, бежа-
ли;  за ними следовали и слушатели.  Правоверные,  покончив с последними
виолами, в свою очередь удалились, оставив от всей сцены обломки инстру-
ментов с жилами струн да клочья одежды.  Побрел восвояси и Ганс,  в душе
которого еще звучали несуществующие ныне духовые, струнные и ударные, да
капо аль фине, и опять, и опять, и опять.
   Вдалеке ревел осел, увидевший шайтана; но и петухи, узревшие ангелов,
тоже покрикивали, а одуревшие от музыки окраинные лягушки кваканьем воз-
давали хвалу Аллаху.
   - Ля илла! - сказал Леснин.
   Принеся домой  письма,  я  их спрятала - от самой себя?  Удовольствие
растягивала, что ли? - и увидела на столе две книги. Первую решила я Ка-
медиарову не отдавать,  мне не хотелось, чтобы она оказалась у него, это
могло,  почему-то решила я,  повредить Хозяину.  Я  собиралась  засунуть
книжку  без  начала  и конца на верхнюю полку,  где стояли множественные
истрепанные неотличимые томики приложений  к  "Ниве",  пусть  Камедиаров
ищет, если не лень; да не станет он искать, а я скажу - забыла про него,
поставила на полку,  не помню куда. Теперь, видимо, предстояло мне врать
на каждом шагу.
   Я открыла книгу,  принесенную Эммери. Картинка с лунатичкой либо сом-
намбуличкой в ночной рубашке, с закрытыми глазами и распущенными волоса-
ми шляющейся по оконному карнизу, простирая длани к луне. В тексте гово-
рилось о сне.  Шрифт несколько назойливый,  ярко-белая бумага,  выходные
данные отсутствуют;  похоже на русские книги, вышедшие в Париже, именуе-
мые "эмигрантскими изданиями".  Главы предваряли эпиграфы; например, та-
кие  мне попались:  "...подверженный воздействию искусства человек...  с
помощью увиденного (во сне) ...  учится жизни".  Фридрих Ницше.  "...два
разъединенных художественных мира: мир сновидения и мир опьянения..." Он
же.
   До восточной маски я,  вероятно, пребывала, среди прочих ночных посе-
тителей квартиры Хозяина,  в состоянии опьянения;  а теперь и сновидения
черед настал.
   И снова Ницше:  "Чудесные иллюзии мира сновидений,  создавая которые,
каждый человек действует как настоящий художник".
   Уже и наяву начинала я действовать,  как в сновидении: в импровизации
с Шиншиллой было нечто художественное, если это можно так назвать.
   "Я собирался написать труд,  в котором сравнил бы сны правоверного  и
сны неверных". Мухаммед Абу-Нимр ибн аль-Джебран.
   "О сновидениях греков, несмотря на их литературу из этой сферы и мно-
гочисленные истории о снах, мы можем говорить лишь предположительно; ...
а у греков, к стыду всех последующих поколений, и в снах ощущалась логи-
ческая связь линий  и  очертаний,  красок  и  групп,  последовательность
сцен...  грезящие греки - это Гомеры, и Гомер - один из грезящих греков,
мы рассуждаем об этом в более глубоком смысле слова,  чем  если  бы  наш
современник,  говоря о своем сне,  осмелился сравнить себя с Шекспиром".
Ф. Ницше.
   Цитат в сей хрестоматии,  или,  точнее, путеводителе по миру сновиде-
ний,  было  великое множество,  но большинство цитируемых были мне неиз-
вестны, их имена, кроме, разве что, Зигмунда Фрейда, ничего мне не гово-
рили.
   Особо вникать  в проблемы грез мне не хотелось.  Однако меня и прежде
притягивали научно-популярные издания о волках или о пчелах,  об океанс-
ких приливах и именах народов мира, и не роман лежал у меня в пятнадцать
лет под подушкой, а "Охотники за микробами" Поля де Крюи; и я продолжала
чтение, сильно в суть не вникая. Следовали рассуждения о снах овальных и
квадратных,  причем вторые насылал на спящих синклит преисподней; иссле-
довались сонники, символика и семиотика сновидений; сравнивались сны ди-
карей и цивилизованных граждан,  стариков и детей и тому подобное. В об-
щем, скажи, каков твой сон, и я скажу, кто ты.
   Одна из  страниц  остановила  меня  в вялом передвижении по абзацам и
главам. "...два мира, - читала я, - видимый мир и мир невидимый - сопри-
касаются. Однако их взаимное различие так велико, что не может не встать
вопрос о границе их соприкосновения.  Она их разделяет,  но она же их  и
соединяет..."
   Я вспомнила  разговор с Эммери,  его слова о меже,  и поняла,  почему
именно эту книгу он случайно достал для меня с полки.
   "...глубокий сон...  не сопровождается сновидениями,  и лишь полусон-
ное-полубодрственное состояние,  именно граница между сном и бодрствова-
нием есть время,  точнее сказать, время-среда возникновения сновидческих
образов".
   Быстро прочла  я,  дивясь,  несколько страниц,  посвященных обратному
времени, характерному для сновидений, и мнимому пространству.
   "То, что сказано о сне, должно быть повторено с небольшими изменения-
ми о всяком переходе из сферы в сферу.  Так, в художественном творчестве
душа исторгается из дольнего мира и восходит в мир горний. Там без обра-
зов она питается созерцанием сущности горнего мира,  осязает вечные ноу-
мены вещей и,  напитавшись,  обремененная видением, нисходит вновь в мир
дольний.  И тут,  при этом пути вниз, на границе вхождения в дольнее, ее
духовное стяжание облекается в символические образы - те самые, которые,
будучи закреплены, дают художественное произведение. Ибо художество есть
оплотневшее сновидение".
   Где же я слышала прежде о взаимодействии реального мира и мистическо-
го? Выготский! Он так о "Гамлете" написал в своей "Психологии искусства"
(наши студенты ее читали запоем)! По его словам, трагедия написана имен-
но о взаимодействии миров,  и по сравнению с тенью отца Гамлета,  с пос-
ланцем иного мира,  все - "слова, слова, слова", и принц датский медлит,
оцепенев,  охваченный  печалью  и  холодом нездешним.  Я закрыла книгу о
снах,  открыла снова,  как бы гадая,  и взгляд вырвал из текста строчку:
"Маска выдохлась,  и в ее труп вселились чуждые, уже не причастные рели-
гии силы".
   Больше я читать не могла и не хотела.  Как тень,  пошла я в институт,
занятия  чуяли  наступление  каникул,  кое-как отзанималась я живописью,
поприсутствовала на истории искусств,  чирикая профили на полях тетради,
молча и механически отработала в гипсомодельной мастерской, потом броди-
ла по Летнему саду,  словно ища неизвестно кого, надеясь встретить. Если
Хозяин и вправду был человеком порога,  человеком межи,  и оба мира были
ему равно свои или одинаково чужие,  становилась понятна сквозившая даже
в  смехе  его  -  а  он любил посмеяться - глубокая гамлетовская грусть.
Впрочем,  если он всего-навсего явился из осьмнадцатого столетия, за три
милых века можно было всякой всячины навидаться, к веселью не располага-
ющей, да еще с количественным, на несколько жизней, перебором.
   Грустью веяло от мерцающих белонощной белизной статуй  Летнего  сада.
Раньше их общество успокаивало и утешало меня.  В их компании обретала я
душевное равновесие,  веселье,  уверенность в себе; они тоже были ночные
любимцы,  брезжащие в июньской листве копии римских копий; но они молча-
ли,  и во мне все молчало и померкло,  и,  потеряв надежду автоматически
прийти в хорошее настроение, возрадоваться по привычке на второй скамей-
ке боковой аллеи, я оставила и Януса, и Беллону, и Лето медитировать под
сенью  кленов и лип и поплелась нехотя,  как старая лошадь в стойло,  по
Фонтанке.
   Флер рождественского праздника,  пронизывающий воздух ночных  посиде-
лок, растаял. Несмываемая тень вишневой маски застилала мне жизнь. Восп-
риятие ли мое изменилось, я ли сама, но в каждой реплике слышались фаль-
шивые ноты;  может,  из-за собственного вранья слух у меня на них обост-
рился,  или видела я изнанку, швы, где мерещились мне прежде праздничные
одежды.  Должно  быть,  прежнее желание постоянно присутствовать на рож-
дественском празднике тоже грешило противу правды, было нескромным и не-
лепым,  и теперь за тягу к круглогодичному карнавалу приходилось распла-
чиваться.
   - О чем вы так задумались, Ленхен? - спросил Сандро.
   - Мне стало жаль дьявола, ему так мучительно скучно с людьми.
   Эммери перестал качаться в качалке, отвлекся от зрелища оконного про-
ема и воззрился на меня.
   - Сколько раз я просил не поминать его к ночи, - сказал Хозяин.
   - К утру, - отвечала я чуть не плача.
   - Ну, все, все, - сказал Сандро, - не наливайте ей больше ликера. Ле-
на,  со следующего понедельника мы с вами вступаем в общество трезвенни-
ков.  Иначе нам грозит круглосуточное похмелье на всю пятилетку. Не воз-
ражайте.  Сядьте на диван,  Шиншилла, уступите даме уголок поуютней. Вот
уже  золотую лютню солнца убрали в футляр запада и достали из чехла вос-
тока серебряный ребаб месяца,  и взошла звезда Зуххаль, ввергая в небес-
ную сферу принадлежащее ей седьмое небо.  Ганс продолжал идти куда глаза
глядят по улицам и улочкам Пальмиры,  пока не догнал одного из изгнанных
музыкантов, вытирающего лицо рукавом изодранной одежды, лишившегося лют-
ни, барбитона либо каманджи. Ганс похвалил игру бывшего оркестра и поди-
вился борьбе верующих с музыкой.
   - О!  - воскликнул лютнист без лютни. - Я и сам принял ислам и уважаю
правоверных:  но мне непонятны ничего не ощущающие  при  звуках  музыки,
считающие  два  различных  напева одним и не отличающие воя волка от воя
шакала.  Прав мудрец,  говоривший: общества подобных людей следует избе-
гать,  ибо  лишены они признаков человеческого и к роду людскому не при-
надлежат;  к тому же у всякого,  на кого музыка не действует, расстроено
здоровье: он нуждается в лечении.
   - Может,  расправившимся  с вами не нравится состояние ваших слушате-
лей, впадающих в исступление? Не скрою, - сказал Ганс, - в музицировании
вашем присутствовало нечто чародейское, я и сам чувствовал сильное серд-
цебиение и подступающие слезы.
   - О чужеземец! - сказал музыкант. - Музыка - удел духа; возможно, че-
ловеку надлежит сдерживаться и не проявлять тревоги,  тоски или радости,
возникающих в нем,  благодаря напевам,  столь бурно; видимо, у некоторых
силы телесные выходят из повиновения, силы душевные не справляются с ни-
ми, и в этом есть нечто неподобающее. Слышал ли ты про ходжу Джунайда?
   - Нет, - отвечал Ганс.
   - Как-то раз в присутствии ходжи Джунайда,  да освятит  Аллах  могилу
его,  некий  дервиш  издал вопль отчаяния во время пения.  Ходжа Джунайд
гневно глянул на вскрикнувшего, и дервиш накрыл голову своей власяницей.
Пение длилось долго,  и когда подняли власяницу,  под ней оказалась лишь
кучка пепла.  Звуки музыки разожгли пламя тоски в дервише,  а, повинуясь
гневному взору ходжи Джунайда,  он заключил в себе языки огня, не позво-
ляя им более вырываться наружу.
   Ганс вздохнул.
   - Согласись, - сказал он, - тут тоже без чародейства не обошлось.
   - Многие говорят,  - сказал музыкант,  - в голосах барабанов  чудится
смех Иблиса,  ибо он сам их и изобрел и,  изготовив, смеялся над людьми,
которым предстоит наслаждаться звуками ударных.  Я-то играл на струнных,
обязанных  своим  происхождением обезьяне и тыкве.  Но в ближайшее время
вряд ли я добуду себе лютню,  барбитон либо ребаб.  Похоже, придется мне
довольствоваться тростниковой дудочкой.
   - А я так очень люблю духовые инструменты! - с воодушевлением крикнул
Ганс.  - Я их люблю за то, что связаны они с человеческим дыханием, и за
разнообразие издаваемых ими звуков,  родственных птичьему щебету, свисту
ветра и трубному гласу ангелов.
   - Хорошо ты сказал, сина, ты прав. Куда ты сейчас направляешься?
   - Никуда. Я никого не знаю в Пальмире и никогда не бывал тут прежде.
   - Мы дошли до моего дома и,  если хочешь, могли бы лечь спать на кры-
ше, никого не беспокоя.
   Ганс уже знал,  что на Востоке принято спать под открытым небом таким
образом,  и даже правители частенько спали на плоских крышах своих двор-
цов. Он улегся на старую, превратившуюся в кожу, звериную шкуру; под го-
ловой у него была многоцветная подушка с  выцветшим  рисунком;  над  ним
пульсировали огромные звезды Зуххаль и Бахрам, светились загадочно Ката-
фалк,  Лужок и Два Тельца; ему приснился сон про синего шакала и красную
обезьяну,  которые никак не могли поделить царства музыки, хотя вовсе не
годились в правители этого царства.  Тем не менее они упорно повелевали,
и из-за экзотической раскраски многое сходило им с рук. В царстве музыки
все и вся музицировали:  и кузнечики, и цикады, и осы, и германские эль-
фы,  прилетевшие временно в теплые края, и барабанившие лапками по высу-
шенным тыквам мартышки, и эблаитские пери, и сами аравийские пески, пою-
щие пески,  дышащие,  перемещающиеся барханы, звенящая мошкара песчинок,
подвластных огромной, невидимой, но обрисовывающей их рои трубе аравийс-
кого ветра.
   Красная обезьяна  обожала пчелиный хор неприхотливых черных и каприз-
ных красных пчел;  впрочем,  любила она и мед;  посему в ее покоях полно
было обычных ульев,  напоминающих темно-коричневые керамические бутылки,
и ульев бедуинских - огромных кожаных бурдюков.  А синий шакал  требовал
сольных восхвалений,  и на его половине дворца пел соловей,  рычал тигр,
лаяла лисица, молчала в потаенном восторге выпучившая глаза золотая рыб-
ка.  В  конце  сна синего шакала и красную обезьяну в результате сложных
дворцовых интриг изгоняли,  и царем музыки становился крошечный  разноц-
ветный  жаворонок Абу Баракиш,  гордо появившийся на подоконнике второго
этажа дворца и крикнувший всем своим, облепившим дворец, подданным древ-
нее приветствие: "Семья! Приют! И простор!"
   На последнем слове приветствия Ганс и проснулся, отнюдь не на просто-
ре и даже не на крыше, а в весьма тесном помещении.
   - Эммери,  - сказала я, когда мы дошли с ним до моста, - я прочла про
сны. Почему сны? Это как-то касается вас или Хозяина?
   - У человека порога,  человека межи сны всегда яркие, художественные,
запоминающиеся,  с повторяющейся через годы обстановкой и географией  на
особицу,  часто зеркально отображающие реальность. Пограничные с яснови-
дением.
   - Сновидение,  ясновидение,  - сказала я.  - А у меня сейчас душевная
слепота. Или духовная. И некому перевести меня через улицу.
   - Я знаю, Лена. Я вам сейчас не указчик. Я прихожу только к людям ме-
жи, только такому человеку я спутник. И собеседник.
   - Но ведь вы говорите со мной. Почему?
   - Ленхен,  вы дитя природы,  в вас есть от настоящей женщины,  во все
времена на самое себя похожей. Разве непонятно?
   - Настоящих женщин полно, - сказала я.
   - Неправда.
   В польском саду целовались парочки; я им завидовала.
   - В настоящей женщине небытие, то есть инобытие с бытием встречаются.
А вы еще ребенок, Лена, но ведь подрастете когда-нибудь, да?
   - Надеюсь, - сказала я уныло. - Что мне делать, Эммери? Раньше я жила
легче. Черт меня дернул сунуться в чужой тайник.
   - Мир неисправим, - сказал Эммери, улыбаясь, - нешто можно к ночи при
ангеле поминать...
   - Я больше не буду.  И где это вы видите ночь? Одна заря сменить дру-
гую спешит. Петушок пропел давно. Вся зга видна.
   - Полно, Лена, не плачьте, перестаньте.
   Дома, одна,  за закрытыми дверьми, я разревелась в голос, на меня об-
рушилось враз ожидающее меня житие без неопределенных надежд,  без розо-
вых очков,  без сотворенных кумиров. Я была не готова к подобному житию.
Отсвет восточной маски лежал на всем,  беспощадный отсвет.  Эммери  снял
маску  с  меня  так неудачно;  или состояла она из двух частей - видимая
снялась, невидимая осталась? неснимаемая (как железная!), невесомая мас-
ка-невидимка. Но, поскольку все проходит, иссякли и мои слезы.
   бумаг, показавшихся мне сначала письмами; были и письма, а сверху ле-
жали несколько листков (подобные листки попадались между письмами,  а  в
самом низу связки обреталась целая кипа),  чем-то напомнивших мне книгу,
посвященную Востоку: подобие дневника или записной книжки, то цитаты, то
заметки,  записи на память,  по-французски,  по-немецки. Немецких я про-
честь не могла.
   "Видел я ограду,  за которой ты живешь,  и ограда была неприступна, и
никто  не собирался открывать мне ворота,  и судьба не собиралась соеди-
нять нас; отчего же таким счастьем наполнилось все мое существо при виде
стены, скрывающей мою любимую?"
   "Дома, полные яств,  и гостей, и нарядов, и безделушек, и шума, прев-
ратились в развалины, и затянуло развалины песком, и все прошлое мое по-
дернуто зыбучими песками, и не дойти мне по ним до тебя, преграждают мне
путь десятилетия событий,  призраки пространств,  шипы трагаканта и  обе
наши жизни".
   "Мне милы все ночные любимцы: страдающие бессонницей влюбленные, наб-
людающие фазы Луны астрономы,  следящие за склонением звезд мореплавате-
ли, полуночные дозоры, склонные разговаривать во сне сочинители, лунати-
ки,  одолживший мне при свете лунном гусиное перо Пьеро с картины госпо-
дина Ватто,  даже крадущиеся во тьме заговорщики и откровенные разбойни-
ки,  целое братство сов,  ночных птиц,  одиночных,  отбившихся от  стада
овец,  ибо спит ночью все людское стадо, и отдыхает от человека Природа,
отдыхает от людской суеты Земля,  предоставленная другому небу,  распах-
нувшемуся Космосу,  от коего отгораживается день лазоревым сводом земной
атмосферы. Черное правдивое око ночи не нуждается в человеческих сущест-
вах.  Человеку ночью трудно разыгрывать царя природы и центр мироздания.
И для любви недаром отведена космогоническая страна ночная, все мы зача-
ты  под  взором  недреманных  светил,  и верны гороскопы,  и астрологи в
чем-то правы. Может, из зачатых в дневные часы и выходят негодяи и монс-
тры? Есть же на свете племя, верящее, что в один из дней недели рождают-
ся убийцы".
   "Все позорное можно скрыть и во всем покаяться, кроме лжи".
   "Уже достаточно тесно было мне от любви, - как же быть мне, если пос-
тигли меня и любовь, и разлука?" Ибн-Хазм.
   "Иногда между  судьбами  людскими  пролегает  барзах  - непреодолимая
преграда между морями, чтобы они не слились и оставались собою".
   "Ковры-самолеты! Перстни Джамшида!  Всевластные джинны из брошенных в
море житейское бутылок! Я ваш властелин, ваш данник и ваш пленник разом.
Я оказался в огромном замке для великанов,  чьи своды и ступени не соот-
ветствуют  скромным  человеческим масштабам и мерилам.  Древние изваяния
богов недаром так колоссальны:  колоссы молчаливо твердят  нам  об  иной
системе мер. Другим измерениям вы учили меня, мэтр Ла Гир, другим точкам
отсчета. Простите меня. Прости меня, Анна. Поднимись на башню, сестричка
моя, и махни мне платком. Путь оказался слишком долгим".
   "Существует закон пути: ты придешь туда, куда ведет дорога, выбранная
тобою. Все так просто".
   "День был,  помнишь ли ты,  теплый,  ранняя осень.  Ты надела  черное
платье, ты всегда любила темное, серое, тускло-зеленое. Шелк шуршал нег-
ромко,  легкий шорох движения.  Тебе было весело, ты вышивала, и котенок
закатил под диван клубок ниток. Я не понимал тогда прелести обычной жиз-
ни,  ее незначительных деталей. Меня манила магия, интересовала алхимия,
таинству я предпочитал тайны.  На самом деле,  Анна, ничего таинственней
твоей улыбки я не видал ни в одной стране и ни в одном веке. Что с тобой
стало,  когда я исчез, отправился в экзотические края, из которых не мог
вернуться в покинутые место и время?  Должно быть,  ты ушла в монастырь,
как твои двоюродные тетки. Я их потом тоже вспоминал неоднократно, четы-
ре монашенки с белыми пальцами, они тебя учили и вышивать, и рисовать, и
гравировать. Еще они учили тебя варить варенье, ты его пролила, пальцы у
тебя слиплись, в варенье вымазался котенок, и стол, и туфли, и черепахо-
вый гребень, липкое, сладкое, абрикосовое, налетели пчелы, весь скромный
абсурд бытия налицо.  И меня тянуло к тебе, как пчел на варенье. Ты была
старше, тебе казалось непристойным и безнравственным отвечать мне взаим-
ностью,  точнее,  показать, что отвечаешь. Пять лет разделяли нас; между
пятилетней  девочкой  и  грудным младенцем пропасть,  между сорокалетним
господином и сорокапятилетней дамою полшага.  Между нами теперь столетия
и  страны,  и нас прежних нет на свете,  и никакого "мы" нет,  разве что
слово, единица языка, местоимение, бессмыслица. На Востоке, куда занесло
меня  невзначай  колдовство,  утверждают,  что  мужчину  делают мужчиной
скорбь и страсть.  Но ни для тебя, ни для меня мой нынешний мужественный
образ уже не является ни настоящим,  ни прошлым, ни будущим. Мы призраки
с картины Антуана Ватто: ты в черном, я в коричневом камзоле и в берете,
напоминающем тюрбан,  плоский холст,  окно в небытие,  машина времени из
канвы и красок, воскрешающая несуществующее мгновение, каприз Природы".
   "Ходят слухи,  что Людовик XIV построил Версаль потому,  что из  окон
замка  Сен-Жермен  видел  аббатство Сен-Дени,  где суждено было ему быть
погребенным,  вид собственной будущей усыпальницы действовал ему на нер-
вы,  Король-Солнце не хотел думать о смерти.  Мне же кажется, что король
стремился отъединиться хоть сколько-нибудь от парижан,  любой из них мог
войти  в замок,  болтаться по комнатам и гулять в саду.  В Версале коро-
левское семейство вело более обособленный образ  жизни.  Хотя  парижане,
особенно в воскресные дни,  взяли моду туда таскаться в каретах, устраи-
вая экскурсии и глазея в свое удовольствие.  Мне говорил об этом Савинь-
ен,  показывая в лицах и любопытствующих,  и придворных,  и членов коро-
левской семьи;  как всегда, передразнивая и пересмешничая, он был непод-
ражаем, и я хохотал от души".
   "Мэтр Ла Гир увлекся Луной и,  зачарованный Гекатой,  то есть Дианой,
она же Селена, временно забросил свой труд, посвященный солнечным часам.
Чертежи, таблицы и гравюры всех видов этих часов валялись, скучая, в ка-
бинете и в библиотеке.  Впрочем, три кадрана, установленные мэтром в са-
ду,  и  горизонтальный,  и наклонный,  и вертикальный,  чувствовали себя
прекрасно,  ибо дни стояли солнечные,  а Анна,  посадившая вокруг  часов
свои любимые фиалки, маргаритки и тюльпаны, навещала их постоянно. Равно
как и мы с котенком: я смотрел, как Анна поливает маргаритки из лейки, а
котенок,  которого  будоражили шелест и движение платья,  цеплялся за ее
юбку".
   "Если бы я мог вернуться, я привез бы Анне семян диковинных растений,
и вокруг солнечных часов мэтра расцвели бы привыкшие к лунному календарю
экзотические травы".
   "Полуоткрытая фисташка традиционно сравнивается с устами красавицы  с
дразнящим розовым болтливым язычком".
   "Джиннан прислуживал карлик в лиловом шелке,  называвший ее "идол ки-
тайский",  "идол сомнатский", это считалось комплиментами, Джиннан очень
ценила карлика,  а мне он чем-то напоминал Годо, карлика принцессы Юлии,
обозвавшего Прованс "надушенной хамкой".  А может, расфуфыренной плебей-
кой?  Меня стала подводить память. В отличие от этих двух, вносивших не-
кий уют в существование,  русские карлицы и лилипуты  приводили  меня  в
ужас,  как и многих русских придворных, притворно улыбавшихся и не пода-
вавших вида, что им не по себе".
   "Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства, настиг ме-
ня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок Парижа".
   "Да, хороша она была,  хороша она была в ожерелье из застывшей амбры;
но подделка было все, что между нами происходило, ибо возникло небеспри-
чинно: я был молод, одинок, тело мое томилось от желаний, а ночи на Вос-
токе прекрасны,  и Венеру именуют Зухра;  и не только так, она и Арсо, и
Азизо,  и Узза,  и Иштар,  целый сераль;  а моя пери скучала без мужских
ласк,  и лестно ей было внимание чужеземца, и преодолевала она страх пе-
ред голубоглазым созданием,  льстило ей и это; и когда желания были уто-
лены, скука развеялась, страх растаял, - мы разошлись".
   "Мало о чем я сожалел,  бессмысленно было предаваться сожалениям, од-
нако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру астрономического
атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека, погибшего в сонной тишине
подворья безвестного караван-сарая от руки наемных убийц".
   "У меня было время поразмыслить,  в чем разница между королем, царем,
халифом,  эмиром и князем. Все-таки классическим правителем для меня был
и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его ежедневно менявшимся настроени-
ем:  в один день убивал он всех, кого встретит и кто под руку подвернет-
ся, в другой день осыпал всех милостями".
   "Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:  взгляд
со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее, особенно хорошо вид-
ны дикости и несообразности, к которым привыкают с детства, чтобы не за-
мечать их вовсе. Кроме того, иностранец по той же причине лучше подметит
и опишет бытовые черточки, мелочи, подробности обычаев, привычек, аксес-
суаров, блюд: впервые увидев, удивляешься и запоминаешь".
   "Какова красавица в парандже, завернутая в изар? Не напоминает ли она
вам кота в мешке? Или, укрытая складками, перестает она быть Фатимой ли-
бо Талиджой и становится женщиной вообще, символом пола?"
   "Чернокожие цари поручали своих женщин верному человеку,  и он,  дабы
блюсти  нравственность,  заставлял  царских  жен  с утра до ночи прясть,
ткать и вышивать:  считалось,  что, когда женщина остается без дела, она
только тоскует по мужчинам и вздыхает по сношениям.  Не знаю, как насчет
нравов; а тканей в кладовых было хоть завались".
   "Когда спросили у стареющего Ибн-Хазма,  сколько прожил он,  он отве-
тил: "Минуту. Все остальное не в счет". - "Как это? - спросил спрашиваю-
щий. - Скажи яснее! Ибо то, что говоришь ты, кажется мне ужасным". И от-
вечал Ибн-Хазм:  "Ту, к кому привязалось сердце мое, поцеловал я однажды
одним беглым поцелуем,  - видеться с ней было опасно.  И,  хотя годы мои
продлились долго,  и ты видишь седину на висках моих и щеках, только эту
минуту считаю я жизнью"".
   "Я редко вспоминаю тебя, Аннет; может, потому, что и минуты у меня не
было.  Иногда ты приходишь во сне.  Но стыдно,  старея,  обнимать во сне
призрак, хотя я и сам отчасти привидение".
   "Наемные убийцы существуют в любой стране,  и жестокость  тоже.  Меня
бесила восточная манера отрезать врагу то руку,  то язык, то ухо, то гу-
бы. Видимо, то была чужая жестокость; своя незаметна".
   "В отличие от восточного женского сераля, у российских императриц на-
личествовал  мужской  сераль  из фаворитов всех видов и фасонов.  Состав
восточного сераля в итоге оставался постоянным; северо-западный отличал-
ся скользящим составом.  Мужики,  конюшие молодцы,  голыши,  певчие хора
церковного,  дворяне, сержанты, кого там только не было. Иные, отслужив,
растворялись в неизвестности проживать свои дареные алмазы; другие шли к
цели по трупам,  интриговали,  возглавляли партии.  Мне не нравился двор
мужеподобных полигамных императриц.  Самые милые существа в нем были со-
бачки, но и тех, по сплетням, склоняли к скотоложству".
   "Мэтр Ла Гир любил своих питомцев со страстью и яростью, соответству-
ющими  его фамилии,  бывшей когда-то прозвищем сподвижника Жанны,  Этьен
Ярость, Ла Гир, червонный валет; особой нежностью его отмечены были эпи-
циклоиды и конусы, но и о конхоидах он не мог говорить спокойно".
   "Как странно: столько приключений выпало на мою долю, столько я пови-
дал,  и все-таки жизнь моя представляется мне огромным ничто. Будто ощу-
щения мои жили отдельно от меня: и зрение, и слух, и осязание, и вкус, и
обоняние; ум мой напоминал вечного зрителя, а сердце молчало вчуже. Если
бы мог я выбирать,  я выбрал бы роль твоего котенка,  Аннет;  наконец-то
дошли до меня туманные намеки поэтов, желающих превратиться то в колечко
на  ручке  любимой,  то  в  съедаемое ею яблочко,  то еще в какую-нибудь
дрянь. Имени котенка, увы, я не помню; Мистикри либо Мусташ".
   Дочитав первые листки,  я снова спрятала пачку бумаг и забылась  сном
часа на два.  Кофе с трудом привел меня в сознание;  ночные слезы, чужой
дневник и осознание полного и окончательного одиночества вкупе с оскоми-
ной от вранья создавали ауру похмелья.
   В соответствующем  полутрезвом состоянии я прибрела в аудиторию,  где
занимались мы проектированием,  и стала доклеивать макет своей последней
в году дизайнерской курсовой работы.  Поначалу пребывала я в аудитории в
одиночестве, потом явился один из моих соучеников, К., словно почуяв мой
приход  и  предчувствуя  блистательное  отсутствие  остальных студентов,
дружно смотавшихся на открытие промышленной выставки. К. давно был влюб-
лен в меня, случалось ему приезжать к моему дому с другого конца города,
чтобы привезти мне сигареты;  он выслушивал мои жалобы на родителей, во-
дил меня в кино,  носил мои подрамники;  я пользовалась его услугами без
зазрения совести,  принимая их как должное.  Он мне нравился,  мне  было
приятно  проводить с ним время,  не более того.  Я уже не помню,  какими
репликами мы перебрасывались в пустой аудитории,  но,  полагаю, он заме-
тил, что со мной неладно, подошел; не помню я и мизансцены, закончившей-
ся поцелуями; полупьяное восприятие мое обостряло непривычный вкус чужих
губ,  химию чужого существа;  я никогда прежде не целовалась ни с кем, и
по сравнению с прочими студентками была,  несомненно, отстающей в разви-
тии  в  этом  плане  - по сравнению с замужними девчонками и с девицами,
имеющими любовников или возлюбленных.  Мы целовались довольно  долго,  а
потом покинули аудиторию,  спустились по мраморной лестнице, вышли в уз-
кий прямоугольник внутреннего дворика,  непосещаемый и недоступный взору
колодец,  целовались и курили во дворике, потом бродили по городу, пере-
ходя из сада в сад,  гуляли по набережным,  ели мороженое в мороженицах,
даже выпили по бокалу шампанского; наконец, вышли и на Фонтанку. Так на-
чался мой первый роман (жаль,  что не последний), в котором, как мне те-
перь понятно,  я искала выхода из внутреннего тупика;  большинство людей
поступают подобным образом сознательно или бессознательно,  погружаясь в
невольную ложь истово и нелепо;  добром это обычно ни для кого не конча-
ется,  как всякая подмена,  как всякие  труды  фальшивомонетчиков.  Люди
смирные,  способные  терпеть,  уважающие жизнь в итоге женятся и выходят
замуж и, вглядываясь друг в друга, постепенно привыкая и исполняясь бла-
годарности,  более или менее тихо,  мирно и благообразно живут вместе до
конца дней своих.  Нетерпеливые натуры,  существа  страстные,  создания,
склонные к поискам идеала (да,  да,  вот именно: к идиотским поискам ду-
рацкого идеала,  причем материализованного!) или  сверхчувствительные  к
фальши,  особенно к чужой,  обречены на ссоры,  разрывы, разводы, драмы,
трагедии,  нужное подчеркнуть. Я относилась, разумеется, к нетерпеливым;
стало быть, судьба моя была предрешена. Но в тот вечер я явилась в квар-
тиру Хозяина,  радуясь,  чувствуя себя защищенной, в полном дурмане, при
всех козырях, под всеми парусами.
   - А вот и Ленхен, - сказал, открывая мне, Хозяин, - под всеми паруса-
ми.
   - Я видела в отдалении Эммери и Камедиарова,  - сказала я. - Они сей-
час подойдут.
   - Не закрывай дверь, - сказал Хозяин и побежал вверх по лестнице.
   Я осталась в вестибюле.  Мне хотелось причесаться и напудрить горящие
щеки.
   Под лестницей висела в пространстве плащ-палатка,  защитный  крылатый
плащ, чей капюшон касался изнанки лестничной ступени, а полы доходили до
полу.  Я зашла в закуток за плащом и посмотрела в зеркальце - нет ли  на
губах моих следов от наших неумелых поцелуев.
   Дверь скрипнула, появились Эммери и Камедиаров, они меня не видели, а
я хорошо слышала их.  Наверху Хозяин играл на фисгармонии, Сандро подпе-
вал, оба они смеялись; неожиданным козлетоном подпел Николай Николаевич.
   - Уж не думаете ли вы,  - тихо и раздельно произнес Камедиаров, - что
я буду изощряться,  воздействуя на альфа-ритм его мозга,  вызывая у него
остановку сердца или остановку дыхания? Транспортируя его в другое изме-
рение? За кого вы меня принимаете? За фокусника балаганного? За иллюзио-
ниста из провинциального шапито?  Я правила игры знаю. Все будет по-зем-
ному,  просто,  тихо,  в традициях местных широт.  Сначала доведу до его
сведения,  что  его  любимица медхен Ленхен - за кого он ее держит?  Кем
считает?  Дочерью? Вечной женственности ипостасью? Беззащитным ребенком?
Родной душой? Кстати, внешне она несколько напоминает его юношескую пас-
сию,  вы в курсе?  - что эта самая Ленхен вломилась в его тайник, читала
его письма, да еще и стащила их и на место не положила.
   - Пока.
   - Да,  пока; стало быть, сейчас момент подходящий и есть. Что она все
про всех знает и нагло изображает неведение,  что она шантажировала Шин-
шиллу.  Это его заденет сильно, не может не задеть, он отвлечется, забу-
дется,  потеряет бдительность, скорость реакции, способность предвидеть,
- хотя бы на время. Все как по нотам. А потом на него донос напишут сос-
луживцы,  он ведь у нас правдолюбец, человек на все времена, болтает что
попало, проблем никаких; да и Леснин словечко замолвит в должной инстан-
ции.  И поедет наш Хозяин тривиальным образом на лесоповал. В ватнике. А
с  его  сердцем и с его идеализмом долго он там не промыкается.  Умрет в
лагерной больнице.  Или блатные прикончат. И никаких чудес, о Эммери, ни
молний, ни громов, ни яду, ни прочих пошлостей.
   - То есть как раз сплошная пошлость.
   - Эй! - крикнул сверху Сандро. - Куда вы там все запропастились?
   Эммери и Камедиаров поднялись по лестнице в комнату, а я на цыпочках,
тише мыши,  проскользнула за ними на кухню. Тут раздался звонок в дверь;
пришел Леснин.
   Сердце у  меня  колотилось,  как после бега взапуски,  тени в комнате
увеличились в размере и  приобрели  отчаянную  беспросветную  провальную
глубину, а свечи горели вполнакала и оплывали слишком быстро.
   - На чем я остановился? - спросил Сандро.
   - На весьма тесном помещении, - откликнулся Николай Николаевич.
   - Да, помещение, в коем проснулся Ганс, показалось ему более чем тес-
ным;  поначалу мелькнула у него шальная мысль:  а не в гробу ли  он?  Но
сперва он сообразил, что геометрия гроба несколько иная...
   - Геометрия гроба - это блистательно, - сказал Хозяин.
   - А кого из авангардистов хоронили в кубическом гробу?  - спросил Ни-
колай Николаевич.
   - ...то есть соотношение высоты с шириною более подходило для сидяще-
го,  нежели  для лежащего;  потом пришло Гансу в голову,  что на Востоке
гробы вообще отсутствуют как таковые;  и, наконец, услышал он превеселые
женские  голоса  и  даже весьма музыкальный смех,  отнюдь не похоронного
настроя.  Женщин было несколько,  и, в отличие от ящика, где сидел, сог-
нувшись в три погибели,  Ганс, судя по щелям и отверстиям в досках, там,
где они смеялись и болтали, было светло.
   - Правда ли, что у неверных только одна жена?
   - Откуда у маленькой Тамам-и-шериф такой интерес к неверным?
   - Значит ли это, Хинд, что ты как старшая жена осудила меня и сделала
мне замечание?
   - Я тебе не замечание сделала,  а слегка пожурила; ты здесь недавно и
плохо знаешь меня. Я доброжелательна, никому не желаю зла и меньше всего
- тебе.  Ты вообще еще ребенок. Что касается неверных, то и я слышала: у
них одна жена, к тому же с открытым лицом.
   - А! - вскричали жены хором.
   - Видимо,  для восточных людей женщина с открытым лицом -  все  равно
что мужчина с открытым задом, - мрачно сказал Шиншилла.
   - Второе, может, даже предпочтительнее, - сказал Леснин.
   - Это, как и все остальное, дело вкуса, - сказал Хозяин.
   - Задницы везде одинаковы, - возразила я, - зато на всех широтах есть
настолько непристойные хари лиц обоего пола, что лучше бы их прикрывать.
   - И это говорит молодая девушка! - сказал Николай Николаевич. - Лена,
фи. Хотя сказанное вами святая правда.
   - Пообсуждав степень развратности жен неверных, - продолжал Сандро, -
невидимые для Ганса женщины перешли к проблемам одежды.
   - Однажды,  - таинственно произнесла доселе  молчавшая  довольно-таки
приятным контральто,  - я видела картинку, принесенную властелину нашему
неким сина; мало того, что на ней изображены были люди...
   - О! - вскричали жены хором в справедливом негодовании.
   - ...среди людей находились совсем обнаженные  женщины,  а  у  одетых
женщин такие платья, что плечи и груди выставлялись на обозрение окружа-
ющих.
   Пауза, полная ужаса, была ответом на эти слова.
   - Я не хочу даже слышать про такое!  -  вскричала,  судя  по  голосу,
Хинд.  -  Немедленно  прекрати описывать непристойные картины,  Джиннан!
Достаточно непристойностей, нарисованных на стенах в бане.
   При этом Хинд швырнула об пол нечто мягкое,  подушечку,  вышивку либо
покрывало;  предмет бесшумно шлепнулся возле места заключения Ганса; по-
чуяв легкую волну пыли, тот чихнул. И наступила тишина.
   - Ты слышала, Талиджа?
   - Да, - пролепетала Талиджа.
   - А ты, Джиннан?
   - Да, - прошептала Джиннан.
   - А ты, Тамам?
   - И я слышала, - сказала Тамам.
   - Откуда шел этот звук?
   - Из сундука, Хинд, - сказала Талиджа.
   - У нас в сундуке вор, - сказала Джиннан.
   - Давайте откроем сундук, - предложила Тамам.
   - Сначала закроем дверь,  - сказала Хинд, - потому что, если там муж-
чина, мы опозорены, и нас побьют камнями как распутниц.
   Дверь закрыли,  и легкие шажки просеменили к сундуку, и легкая шафра-
ново-золотистая,  окрашенная хной ручка в серебряных и бирюзовых кольцах
открыла крышку. Ганс распрямился и сделал вдох. Вопль отчаяния они прер-
вали, закусив рукава шелковых одежд.
   - Что ты натворила, Тамам! - вскричала Хинд. - Он видел наши лица! Ты
обесчестил нас,  сина! Мы все погибли, и ты в том числе, нас забьют кам-
нями насмерть.
   Отвернувшись к стене,  Ганс уверял их, что после сундучной темноты он
совершенно ослеп от солнечного света и не успел их разглядеть,  и что он
будет стоять к ним спиной,  пока они не наденут покрывала,  и что у него
есть на Севере жена, одна, как ему положено по обряду, другой ему не на-
до, и что он вовсе не собирался их бесчестить.
   - Зачем же ты обманом пробрался в харим? - сурово спросила Хинд.
   "В гарем", - догадался Ганс.
   - Я не пробирался, - сказал он.
   - Как же ты оказался в сундуке? - полюбопытствовала Джиннан.
   - Колдовство,  должно быть,  - отвечал Ганс,  - я уснул на крыше дома
одного музыканта,  а проснулся в сундуке.  Колдовство преследует меня, о
почтенные женщины; сперва ковер, теперь сундук.
   Они совершенно успокоились, услышав такое объяснение.
   - А ты не вор? - поинтересовалась Талиджа.
   - Вор должен быть из Эль-Аггада или из Багдада, а я из Северной Паль-
миры.
   - А как зовут твою жену? - пропела Тамам.
   Они уже  укрылись покрывалами,  но Ганс прекрасно узнавал их по голо-
сам.
   - Анхен! - сказал он.
   - Я тебе верю, - сказала Хинд, - ты любишь свою жену, это заметно.
   Раздался стук в дверь, и мужской голос вскричал:
   - О чем вы там сплетничаете за закрытой дверью?
   Жены заметались,  Талиджа,  открыв сундук,  подтолкнула Ганса, крышку
закрыли, сверху на сундук села Тамам.
   Вошел властелин гарема.
   - О господин наш! - сказала Хинд. - Мы обсуждали твои подарки.
   - Надеюсь, они вам понравились?
   Жены закричали хором, изображая восторг. Маленькая Тамам похвасталась
соло,  что поделилась с Хинд, Талиджой и Джиннан притираниями. Властелин
сообщил,  что убывает ненадолго по делам и поручает охрану гарема Абдал-
лаху. Когда он двинулся к двери, Хинд осенило.
   - О властелин наш! - сказала она. - Не позволишь ли ты своим рабыням,
прислужницам и наложницам принять у себя гадалку? Мы бы хотели узнать, у
кого из нас родится твой первенец.
   - Разумеется,  это баловство,  - отвечал властелин,  - однако мы  вам
позволяем; хотя, что ж тут гадать? Все в руках Аллаха.
   Ганса обрядили в женское платье,  закутали в изар,  и,  под хихиканье
Тамам, принялись обучать походке и манерам.
   Он обучился настолько успешно,  что сумел пройти мимо бдительного Аб-
даллаха, благополучно проследовать до развалин на окраине, именуемых Ха-
рабат и служащих пристанищем одному зороастрийцу,  державшему для подоб-
ных ему,  а также для прочих желающих,  питейное заведение, и в укромном
уголке переодеться.  В совершенном счастье,  что его не побили  камнями,
Ганс выпил сладкого винно-алого напитка из белой пиалы, и так чудно было
зороастрийское зелье,  что выпил он еще,  и еще, и еще, и в конце концов
развалины  куда-то  пропали,  и оказался Ганс на раскаленном песке среди
белых камней,  а перед ним возвышалась скала с мрачно зияющей черной пе-
щерой.
   - Именуемой "колодец Бархут", - сказал Хозяин.
   - Совершенно справедливо, - сказал Сандро.
   - Очень мило,  - заметил Шиншилла, - начали с геометрии гроба, закон-
чили гробовым входом.
   - Литературный прием, - сказал Леснин.
   Всю ночь,  как в лихорадке, читала я письма Хозяина. Господи, что это
было за чтение.  Для начала,  большинство писем написаны были его рукой,
послания, не достигшие адресата: Ла Гиру, Анне Ла Гир, Савиньену, Филип-
пу;  одного из адресатов именовал он Петровичем, к восточной женщине об-
ращался: "О, Фатьма!"
   И дневники-то не отличались регулярностью:  такого-то числа,  месяца,
года имярек посетил то-то и се-то,  видел А.,  беседовал с Б. и т. д., -
дневники не являлись таковыми,  скорее,  представляли собой ночники,  он
фиксировал мелькание мысли,  порхающей перед сном с факта на факт. То же
и с письмами,  своего рода дневниками души,  фрагментами несуществующего
метафизического диалога, бесконечными монологами существа, которому не с
кем поговорить. Отчасти психотерапевтические тексты. Но и не только.
   Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его  странс-
твий;  он менял с легкостью место и время; жизнь его была дискретна: по-
падая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов  восемнадцатого  столетия,
тридцатилетним  выныривал  он в шестидесятом году того же века в России.
Можно было прочертить траекторию его пути,  у меня в руках находился до-
кумент.
   Но главное  (я  думаю,  именно  поэтому он не сжег старые бумаги,  не
расставался с ними,  с такой уликой инобытия)  -  передо  мной  медленно
раскрывало несуществующий сюжет поразительное литературное произведение.
   Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
   Странно было  мне  чувствовать себя первой и единственной читательни-
цей; словно письма свои - все! - он писал именно мне! Хотя, если бы мож-
но было опубликовать его текст,  то же,  я полагаю, чувствовал бы каждый
читающий.  Правда, читающий читал бы поспокойней, воспринимая написанное
как игру воображения, авторский выверт; я же знала: все правда. Ужасная,
как всегда, и невыносимая, по обыкновению.
   Похоже, иногда он мог возвращаться во времени,  его носило и в  конец
двадцатого  века,  а оттуда попадал он в середину девятнадцатого,  чтобы
попребывать там и двинуться...  слово "дальше" не подходило, другого ис-
кать я не стала.
   Жар шел  от  пожелтевшей  безжизненной хрупкой бумаги,  у меня горели
пальцы, пылали щеки.
   Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и пропа-
дающими  строчками  типографского палимпсеста:  "О Восток!  Я никогда не
пойму твою психоделическую душу!"
   Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к кому
он обращался,  и непостижимым образом вставали из небытия, такие разные,
одержимый ученый-энциклопедист,  художник, математик, астроном и геометр
Ла Гир,  легкая и веселая Анна,  насмешливый,  злой и нежный дуэлянт Са-
виньен,  добрый и бесшабашный Петрович,  мудрая красавица Фатьма,  люби-
тельница шахмат и сластей,  и ряд эпизодических, но весьма выразительных
персонажей.  Разумеется,  мои эпитеты и характеристики условны и наивны,
как школьное сочинение.
   К утру все было дочитано.
   В одном из писем в маленьком пергаментном пакетике лежали причудливые
семена нездешних растений,  готовые прорасти, если Бог даст и Аллах сми-
лостивится.
   В другом конверте нашла я портрет, точнее, гравюру с женского портре-
та, очевидно, изображающую Анну (если верить подслушанной мною фразе Ка-
медиарова),  потому что,  минус костюм, минус цвет волос, минус гравиро-
вальная игла, это была я.
   Писем, предназначавшихся Хозяину, было четыре: от Петровича, от русс-
кой княгини Урусофф,  от сэра Хьюго Уэзерли и неизвестно от кого невесть
что арабской или персидской кружевной вязью. Как написанный левшою зави-
ток  у  буквы  "джим".  Соответственно,  надо думать,  с буквами "джим",
"алиф", "лам", "ра" и т. п., чьи очертания были мне неведомы.
   "Я жил очень долго и мало что понял.  И вот сейчас,  кажется, - писал
он Ла Гиру, - я стою на пороге понимания жизни".
   "Мало сделал я добра,  - писал он Петровичу,  - может, поэтому предс-
тавляется мне, что я не жил вовсе. Когда мы воистину люди, нашей страной
обитания должен быть долг".
   "Все города похожи, - писал он Фатьме, - все времена подобны, и путе-
шествие - воистину рай для дураков.  Ибо душа и без того странница, так,
стало быть, необязательно перемещаться телесно".
   "Попадались мне люди,  - писал он Анне, - поражавшие воображение мое,
например,  человек,  сажавший сад на клочке земли,  чья жизнь напоминала
притчу.  Он  таскал  землю и ил от подножия горы вверх по горной тропе в
плетеных корзинах.  Сель и потоки тающей воды смывали землю  с  каменной
террасы.  Он опять покрывал ее землей. Наконец посадил он сад. Деревья и
кустарники уничтожил очередной сель.  Он посадил сад  вторично.  Ударила
засуха,  а сам он валялся в лихорадке и не смог спасти от засухи саженцы
и рассаду.  Он посадил третий сад. Когда яблони отцвели, и абрикосы отц-
вели,  и гранаты,  и готовы были плодоносить,  сад вырубили воины врага.
Сейчас у него растет четвертый сад. Что такое "сейчас", Анна? Я не знаю.
Сам я ни одного дерева не посадил. В отличие от тебя".
   "Дорогой Хьюго!  - обращался он к Уэзерли.  - Вы редкость, потому как
ни в чьей помощи не нуждаетесь,  напротив, оказываете ее другим. Вас лю-
бят потому, что вам ничья любовь не нужна".
   "Я не Мельмот Скиталец,  не Агасфер, не Синдбад-аль-бахри, ни один из
великих образов мне не впору; я всего-навсего пьющий ветер времени беду-
ин из пустыни людских судеб, - писал он Савиньену. - Ты великий стилист,
Сирано,  и мои изыски,  коим обязан я витиеватой и приподнятой восточной
манере изъясняться, вероятно, покажутся тебе смешными и достойными твоих
бурлескных пародий".
   "И теперь,  как прежде, - писал он Фатьме, - властно над нами благоу-
ханное дыхание пророка Исы,  способное воскрешать мертвых. Есть мертвые,
которых хотел бы я видеть живыми, есть время и место, закрытые для меня,
где хотел бы я жить, но все врата распахнуты для меня, кроме этих. И од-
на из тайн мироздания - невозможность для Бога нарушать законы  Природы,
созданной им самим".
   "Музыка не  обращена к зрению,  разве что к духу,  - писал он графине
Урусовой, - однако есть у меня один навязчивый зрительный образ, связан-
ный с Иоганном Себастьяном Бахом (кто-то,  верно, называл его Гансом): в
одном из его опусов внезапно повторяющаяся, поворачивающаяся вокруг сво-
ей  оси музыка напоминает мне спиралевидную галактику в окуляре телеско-
па".
   Тот же образ преследовал с детства и меня. Я знала, о какой вещи Баха
идет речь.
   Всю пачку надо было немедленно вернуть, положить в тайник.
   С трудом дождавшись приличествующих звонку восьми утра, я набрала но-
мер Шиншиллы; после того как взял он трубку, послышался щелчок, и слыши-
мость стала ослепительной.
   Договорившись о  встрече,  я прождала до девяти и позвонила Хозяину с
просьбой позволить мне еще раз позаниматься у него в библиотеке. Он обе-
щал мне оставить ключ под половиком, лежавшим на ступеньке при входе.
   - Не знаю, зачем я тебя и вызвала.
   Мы шли с Шиншиллой по залитому солнцем мосту.
   - Я подслушала нечаянно один разговор...
   - Ох, да ты еще и разговоры подслушиваешь?
   - Перестань.  Я не собиралась. Так вышло. Мне могут помешать положить
бумаги на место. Я и прежних воров вспомнила, тех, со шмоном. В общем, я
просто боюсь оказаться в квартире одна с этим пакетом.
   - Да ладно.  Вызвала и вызвала.  Я тебе ведь обещал, шантажистка нес-
частная.
   Мы зашли в подворотню.
   Я достала из-под коврика ключ и собиралась открыть дверь.
   Со стороны двора, из темной, продолжающей поворачивать влево арки вы-
шел Леснин.
   - Мне бы хотелось,  ребятки, - сказал он негромко, - взглянуть на бу-
маги. Я их просмотрю, потом вы их вернете.
   - С какой стати вы должны на них взглядывать? - спросила я.
   - С той же стати, с какой взяла их ты, - сказал Леснин.
   - Уже и ты? - сказала я. - Мы на брудершафт с вами не пили.
   Я решила не открывать дверь и не  входить.  Перспектива  оказаться  с
Лесниным в тесном помещении квартиры Хозяина, как в западне, мне не улы-
балась вовсе.
   У него за спиной был глухой двор-колодец.  За нами по набережной Фон-
танки ездили машины и ходили прохожие. Я не думала, что он решится скан-
далить на людях.  Леснин быстро обошел Шиншиллу и встал спиной к Фонтан-
ке, перегородив нам отступление на набережную. Подворотня шла под углом,
мы были в глубине, с улицы почти не видны.
   - Будьте благоразумны,  - сказал Леснин миролюбиво, - мы вполне можем
все уладить по-хорошему. Я беру пакет, приношу его вечером, и вы кладете
его на место. Все остается между нами.
   - Что же это, ваши сотрудники или подчиненные так плохо обучены обыс-
ки производить?  Вдобавок наследили,  все в квартире перевернули.  Плохо
работаете с кадрами, инженер человеческих душ, - сказала я.
   Мне пришло в голову отвлечь Леснина и дать Шиншилле возможность выбе-
жать на Фонтанку. Если только он догадается выскочить из подворотни.
   - Не  надо играть со мной в казаки-разбойники,  - сказал Леснин.  - У
меня в руке оружие, и я его применю в случае чего.
   - Писатель, кто же говорит "у меня в руке оружие"? - сказала я.
   Похоже, его мое замечание задело.
   - Если вы меня подстрелите,  - сказал Шиншилла,  - как вы потом перед
начальством оправдаетесь? И перед милицией?
   - Не волнуйся, что-нибудь сочиню, - сказал Леснин.
   Правую руку держал он в кармане, конечно же, с пистолетом, не на пуш-
ку берет, и ведь выстрелит, скотина, и выйдет сухим из воды.
   - Оцени обстановку, - обратился Леснин к Шиншилле, - к чему тебе пор-
тить карьеру? Я люблю стрелять по ногам, как потом танцевать будешь, со-
лист? Отдай мне письма. Никто ничего не узнает. Я даю слово, что принесу
их вечером обратно.
   - Много ли стоит твое слово,  сексот?  - сказал Шиншилла,  отступая к
стене.
   - Хамить-то не надо,  - сказал Леснин. - Это лишнее. Побежишь на ули-
цу, убью.
   Он шагнул за Шиншиллой, вынул руку с маленьким пистолетом из кармана,
молниеносно взмахнул рукой,  целясь Шиншилле рукоятью пистолета в висок,
но  тот,  изящным  движением танцовщика отклонившись в сторону,  ушел от
удара, и Леснин костяшками пальцев врезал по стене, кисть его окрасилась
алым, он здорово ободрал руку, лицо его исказила гримаса боли, но в сле-
дующую минуту, переложив пистолет в левую руку, он ударил Шиншиллу в ли-
цо, рассек ему бровь, по веку и щеке Шиншиллы полилась струйка крови, на
секунду он, по-моему, отключился, и Леснин стукнул его носком ботинка по
голени. Шиншилла сполз на асфальт. Я никогда не видела, как бьют ногами,
и когда Леснин поддал Шиншилле ногой в живот,  я закричала. Леснин обер-
нулся ко мне.
   - Будешь орать, я кого-нибудь из вас пристрелю. Тихо веди себя, дура.
   - Бездарный графоман, - сказала я тихо, - супермена-то хоть не разыг-
рывай.  Вы всегда в охранке ногами бьете? Знала бы, с кем пью, таракань-
его мора бы тебе в бокал подсыпала да еще бы с радостью смотрела, как ты
подыхаешь, убийца, тварь, садист, ублюдок фашистский.
   Я старалась говорить дольше,  потому что за спиной  Леснина  Шиншилла
поднимался,  натренирован  своим  балетом  он  был  прекрасно.  Он встал
все-таки,  и когда Леснин рывком обернулся к нему,  Шиншилла съездил ему
по  уху.  От неожиданности Леснин опешил,  последовала пауза,  в которой
Шиншилла бросил мне пакет.  Я открыла дверь,  влетела в квартиру, запер-
лась. Прижавшись к двери, я слушала, что там происходит.
   - Человек последовательный,  - сказал Леснин раздельно,  - прострелил
бы тебе колено,  твое счастье,  что я человек непоследовательный. Я тебя
просто сгною в тюрьме,  пидор проклятый,  да прослежу,  чтобы ты попал в
камеру к уголовным гомосекам и ишачил там, сука, падла, всеобщей женой.
   - А это, беллетрист хренов, сюжет из дешевой мелодрамы дурного вкуса,
- хрипло ответил Шиншилла. - Стреляй быстрей и вали отсюда.
   Из-за поворота  арки  зазвучал сценический глас материализовавшейся в
глубине двора дворничихи:
   - Пьяницы,  хулиганы,  сейчас засвищу, вызову участкового, постового,
прекратите нарушать, пошли вон.
   Леснин выматерился.  Я слышала его удаляющиеся шаги, растворившиеся в
шумах Фонтанки.  Через минуту Шиншилла поскребся в дверь, я ему открыла.
Бровь у него была рассечена,  вид сползшей кожи и крови испугал меня,  я
заплакала и кинулась к аптечке искать йод, перекись, пластырь и стрепто-
цид.
   Морщась, Шиншилла сказал:
   - Молодца, фершалица, да ты вроде не на медицинском факультете.
   - Я из медицинской семьи, - отвечала я. - Но теперь тебе надо пойти к
травматологу.
   - Что я там скажу? За углом на чей-то кулак наткнулся?
   - Это ведь не милиция. Скажи - бытовая травма.
   Он засмеялся.
   - Да,  приду и скажу:  выпал из ванны,  разбил лбом  унитаз,  бытовая
травма, романтика буден.
   - Шиншилла, - сказала я, - ведь это я тебя втравила. Прости меня.
   - Что уж теперь,  - сказал он.  - Вот только спектакль через три дня,
какой же я принц с фингалом и с порченой вывеской.  Но, будь ты одна, он
бы у тебя пакет отобрал.  Не знаю,  какие такие шпионские карты и шифро-
ванные сведения у тебя в пакете...
   Я его перебила.
   - Какие карты?  Какие сведения?  Личные письма, личные дела, интимная
жизнь, понял?
   - Хозяин вряд ли заслужил, чтобы кто ни попадя совал нос в его интим-
ные дела,  даже ты,  правда? А тем более Леснин, а с ним целый коллектив
профессиональных ищеек.
   - Он,  наверно,  про  тюрьму  всерьез  говорил,  Шиншилла,  тебе надо
скрыться.
   - Скрыться? - переспросил он.
   - Тебе надо уехать.  Чем дальше,  тем лучше.  На Камчатку. На Дальний
Восток.
   - А как же всесоюзный розыск?
   - Не будут по таким пустякам объявлять всесоюзный розыск.
   - А вдруг?
   - По дороге потеряешь паспорт.  Купишь другой. С другой фамилией. Жу-
ликов много. Продадут тебе документ. Я тебе браслетик с собой дам. Брас-
летик продашь, паспорт купишь.
   - Фантастика,  - сказал Шиншилла.  - Какая,  однако, жизненный путь -
узенькая тропка. Шаг влево, шаг вправо - и ты в уголовщине. Все приблат-
нены.  Все просахалинено.  Хорошие советы даешь,  девушка из медицинской
семьи,  студентка художественного ВУЗа,  комсомолка,  активистка,  парле
франсе. Скажи, ты знала, кто такой Леснин?
   - Да.
   - Давно знала?
   - Недавно выяснила. Суток пять тому.
   - Тебе в театральной студии место. Или в разведшколе. Ты не тогда вы-
яснила, когда в библиотеке в обморок шваркнулась?
   - Тогда, - сказала я. - Но я не шваркалась.
   - Кийяфа тебя, стало быть, посетила. Ну, со мной все ясно, с Лесниным
тоже, сам прокололся; а с остальными как дело обстоит?
   - Не ахти, - сказала я.
   - Со всеми?
   - Кроме Хозяина. И Сандро еще туда-сюда.
   Ну ее,  - сказал Шиншилла. - Чем нас сегодня попотчует Сандро? Пещерой
Бархута? Вход в ад на повестке дня. Очень кстати.
   - Неужели ты придешь?
   - Будь уверена. Даже если травматолог швы наложит. - Весь израненный,
он  жалобно  стонал.  - Артист я или не артист?  Вот уж сегодня-то приду
обязательно.
   - А коли среди ночи к квартире "воронок" подгонят один на всех?
   - Стало быть,  такая судьба, медхен Ленхен. Манийя, извини. Светлова-
то,  однако,  для "воронка". Он ночная птица. Требует антуража тьмы. Что
же это наш оборотень,  Леснин-то, совушка полицейская, чувство стиля по-
терял да днем-то и высунулся?  Интересная,  видать, у нашего Хозяина ин-
тимная жизнь. Так, Ленхен?
   - Очень интересная, - сказала я. - Сплошь волшебство. Чары одне. Граф
Монте-Кристо двести лет спустя.
   - Как ты думаешь, Леснин-то появится?
   - Не один ты артист,  - сказала я. - Вестимо, припрется. И сядете вы,
игроки, играть в макао.
   - Он не артист, - поправил меня Шиншилла, - а актер, разница большая.
А в макао, дорогая, мы не играем.
   - Во что же вы,  черт побери, режетесь? Выучу ли я хоть одно название
ваших идиотских игр?
   - В буру,  в шестьдесят шесть,  в скат, в покер, в три листика; да ты
запиши.
   - Давай так договоримся, - сказала я, - сегодня вы доиграете, а завт-
ра ты рвешь когти.
   - Хорошо излагаешь, - сказал он.
   - Мне бы не хотелось,  чтобы по моей милости ты в тюрьме на собствен-
ной шкуре изучал материалы по развитию гомосексуализма в России.
   - Ты манией величия,  Лена, не страдай, - ответил Шиншилла. - При чем
тут твоя милость?  Свою легенду я выдумал сам.  Леснина ты на работу  не
принимала. Время и место действия тоже устанавливаешь не ты. Меня, прав-
да, с детства учили: нельзя читать чужие письма; а тебя?
   - Меня тоже учили.  Сначала я не знала, что это его письма. Потом мне
показалось, что он писал их мне.
   - Ну,  извини, - сказал Шиншилла. - Нет слов. Пойду-ка я, правда что,
к доктору. А то, неровен час, останусь без брови. Кому я нужен с наклад-
ной? Некосметично. И грозит профнепригодностью. Ты идешь, чи то остаешь-
ся?
   - Поеду на работу к Хозяину и отвезу ему ключ.
   - Ни к чему,  - сказал Шиншилла, - оставь, где лежал. Все равно у них
есть свой ключ от этой двери.  И сто отмычек.  Нечего себя тешить.  Ключ
она отвезет.  Иди,  поучись немного.  Займись делом.  Я тебя провожу  до
Невского.
   Прохожие поглядывали на заклеенную бровь Шиншиллы.  Синяк уже окружал
ссадину,  и легкий отек оттенял верхнее веко. Шиншилла взял меня под ру-
ку.
   - Хорошо смотримся, - сказал он. - Барышня и хулиган.
   На Невском он церемонно поцеловал мне руку.
   - До вечера, барышня.
   - Ты до вечера в тюрьму не загреми,  хулиган. Домой не ходи. Гуляй по
бульварам. Если сережка с собой, не забудь к вечеру в ухо вдеть.
   - Я и губы накрашу. Перед тем, как войти. Чао.
   В институте ждали меня консультации по истории КПСС,  практика по ри-
сунку  в железнодорожном депо и К.;  последний с предложением покататься
на "речном трамвае". После депо и перед пещерой трамвай речной был в са-
мый раз.
   Он плыл, белый пароходик, по темно-синей невской волне мимо казематов
Петропавловской крепости,  и вздрагивали гулкие равелины от громогласной
музыки из серебряного радиорупора,  под которым мы сидели, пили лимонад,
заедая его "Мишкой на Севере",  эклерами и бутербродами с завалящей кол-
басой.
   Певица с певцом, сменяя друг друга на посту, под шум патефонной зату-
пившейся иглы о заезженную пластинку блажили про любовь.  Кто пел и что,
я не помню;  "Ландыши"? "Тишину"? "Мишку"? Или сии шедевры возникли поз-
же?
   В общем,  утомленное солнце нежно с морем прощалось. Море было не так
и далеко,  о нем напоминали и пароходик, и свежесть речная, и портальные
краны в некотором отдалении;  солнце же вполне  могло  утомиться,  светя
всегда,  светя везде, до дней последних донца. Приближался вечер, хотя я
его не ждала, спадала жара, нагревшиеся гранитные парапеты начинала омы-
вать  прохлада.  Глядя на ангела с петропавловского шпиля,  я вспоминала
Эммери.  На корме,  на ветру,  мы целовались с  К.  Радиорупор  наяривал
"Брызги шампанского".  Северная Пальмира была ужасающе прекрасна, наста-
вало время призраков,  развалин,  джиннов,  мытарей,  луней, нетопырей и
прочих ночных видений, в белую ночь становящихся прозрачными.
   На лодочной  станции К.  взял лодку напрокат.  Мы поплыли к Чернышову
мосту.  У одного из спусков набережной за мостом я выскочила из лодки  и
помахала отчаливающему К.  рукой; он помахал мне в ответ. Поднимался ве-
тер,  неся пыль,  гоня плавкий воздух,  облака приближались, легкая мгла
подернула сверкающие оконные стекла, придав им ртутный блеск.
   Стуча каблуками,  обметая стены маленьким кринолином широкой ситцевой
юбки с подкрахмаленной нижней юбкою, я взлетела по узкой лестнице в ком-
нату, где уже зажгли свечи и сдали карты. Леснин обернулся и сказал мне:
   - Не сломайте каблук, Лена.
   Явился, не запылился. Рука перевязана. Визави сидел Шиншилла в атлас-
ном тюрбане с перышком (в костюмерной,  видать, свистнул), надвинутом до
переносицы и скрывающем повязку на лбу.  Фингал подгримирован. Глупости,
подумала я,  тем заметнее. Разглядев, что он и впрямь намазал губы мерз-
кой оранжевой жирной помадой, я не выдержала и улыбнулась. Шиншилла под-
мигнул мне, благо правый глаз у него был здоровый.
   - Надеюсь,  Ленхен,  - сказал Хозяин, - что ты не упала в душевой, не
прищемила  руку  дверью  и  не вывихнула лодыжку из-за своих несусветных
каблуков.
   - Обошлось, - сказала я, - правда, я прищемила голову, прикусила язык
и обожгла ухо.  Однако терплю, в терпении красота, чтобы не сказать кра-
сотища, ас-сабр джамиль, чужеземец.
   - А ухо-то чем обожгли? - спросил Николай Николаевич.
   - Замочной скважиной, - предположил Камедиаров.
   - Соляной кислотой, - отвечала я.
   - Пробу ставили? - спросил Камедиаров.
   - С духами "Огни Москвы" спутала, - отвечала я. - Кто же в наше время
пробу ставит? Одна печаль. На себя первым делом и нарвешься.
   - Да неужто вы такая низкопробная? - спросил Леснин.
   - Я вообще чурка, - сказала я.
   - Чур меня, чур, - сказал Хозяин.
   - Хотите, я угадаю, во что вы играете?
   - И не пытайся, - сказал Хозяин.
   - Просим, просим, - сказал Николай Николаевич.
   - В три листика, - сказала я.
   - Самое смешное, что ты права, медхен Ленхен.
   Неделю назад я ответила бы, что всегда права.
   - Лена, сыграйте что-нибудь на фисгармонии, - сказал Сандро.
   - Что-нибудь восточное?
   - Не обязательно.
   - Да на ней,  что ни играй, все выйдет Бах, - сказал Николай Николае-
вич.  - Баха играют - Бах,  Гедике - Бах,  этюды Шитте - Бах,  "Амурские
волны" - тоже Бах.
   Я послушно пошла к фисгармонии и сыграла сначала "Отзвуки театра",  а
потом "Болезнь куклы".
   - Как хорошо ты играешь сегодня, - сказал Хозяин.
   - И вы все играете замечательно,  - сказала я.  - К сожалению,  я  не
знаю правил, поэтому не могу оценить игру по достоинству; предусматрива-
ется ли в конце выигравший или одни проигравшие?
   Эммери неотрывно смотрел на меня поверх карточного веера.
   - Я вам сейчас все объясню,  - сказал Сандро, - подразумевается и вы-
игравший, и проигравшие. Сумма кона в нашей компании ограничена, потому,
достигнув предела, игроки должны будут открыть карты. По ходу игры можно
вскрыться, посмотреться, вступить в свару, можно темнить, можно перетем-
нить. А кто наберет больше очков, тот и выиграл. Поняли?
   - Конечно,  поняла,  - отвечала я. - Вступили в свару, темнили, пере-
темнили, достигли предела, открыли карты, а у кого больше розовых очков,
тот и выиграл.
   - Надежды подает, - сказал Шиншилла. - Еще немного, и на пароль "сда-
вай" она выучится отвечать отзывом "сними".
   - Да,  глядишь, и в мушку, и в баккара будет резаться, - сказал Каме-
диаров.
   - Мой вам совет,  Лена, - сказал Николай Николаевич, - чтобы освоить-
ся,  начинайте  с  детских  игр,  например  с  "пьяницы",  с "осла",  со
"свиньи", с "бонжур, мадам, - пардон, месье".
   Помнится, выиграл Сандро, сказавший, по обыкновению: "Зато мне в люб-
ви не везет".
   - Группа  белых  валунов  - в тени одного из них сидел Ганс,  - начал
свой рассказ выигравший,  - только оттеняла и делала еще темнее  вход  в
пещеру.  "Колодец Бархут" притягивал Ганса, как притягивает пловца водо-
ворот,  однако он медлил подчиниться зову и погрузиться  в  вечную  тьму
подземелий.  Услышав  вначале  звук  шагов,  вскоре увидел он выходящего
из-за одного из валунов бедно одетого человека с мешком и  бурдюком.  Не
обращая внимания на Ганса, человек остановился, положил в тень соседнего
валуна бурдюк,  развязал мешок и, к удивлению Ганса, достал оттуда вели-
кое  множество плоских черных камней.  Глянув на солнце и на собственную
тень,  человек принялся с величайшим тщанием выкладывать на песке темный
каменный прямоугольник; посреди одной из сторон прямоугольника сделал он
небольшую выемку.
   - Что ты делаешь, путник? - спросил, недоумевая, Ганс. - Что означает
твой темный прямоугольник из камней? И зачем ты таскаешь с собой по пус-
тыне подобную тяжесть?  Уж не зороастрийский ли ты маг, и не заклятие ли
ты собираешься произнести?
   - Я правоверный,  сина, - отвечал человек с камнями, - и ношу с собой
свою пустынную мечеть.  Я только что выложил выемку посреди обращенной к
Мекке  стены мечети.  Сейчас я войду в мечеть и буду молиться.  Не мешай
мне.
   Ганс отошел к своему белому валуну, а молящийся вошел в каменный пря-
моугольник,  опустился на колени, дотронулся лбом до песка возле выемки,
обращенной к Мекке,  и стал молиться.  Молился он долго,  а потом встал,
собрал свою пустынную мечеть в мешок и взялся за бурдюк.
   - Не хочешь ли воды? - спросил он Ганса.
   - Выпил бы глоток, - отвечал тот.
   Молящийся угостил его водою,  объяснив,  что бурдюк он тащит с собой,
дабы подкрепить тело, а мешок с камнями - чтобы поддержать душу, и, сла-
ва Аллаху, странствие его проходит спокойно.
   - Ты пришел посмотреть колодец Бархут? - спросил Ганс.
   - О нет!  - отвечал молящийся.  - Я пришел поклониться могиле пророка
Худа, она тут неподалеку.
   - Не удивительно ли,  - сказал Ганс, - что врата в ад расположены ря-
дом с могилой святого?
   - Ничего удивительного я в том не вижу,  чужеземец, ибо сказано: "Нет
места темнее, чем под светильником".
   - Не тяжело ли тебе таскать твой мешок?
   - Своя ноша не тянет, - отвечал паломник.
   Попрощавшись с Гансом, он закинул за спину мешок с камнями и бурдюк с
водой и, обогнув скалу, скрылся из виду.
   Ганс продолжал,  как завороженный, сидеть у входа в пещеру, именуемую
"колодец Бархут",  и глядеть в ее темные врата. Дыхание хриплого, холод-
ного и сухого ветра постепенно овладевало округой, взвивая песок, будя в
невидимых пещерных глубинах эхо,  принося тьму, предупреждающую тьму но-
чи.  Невесть откуда взявшаяся туча зависла над скалою,  над валуном, над
головой Ганса;  молния невиданной яркости залила мертвенным, пронзитель-
ным,  щедрым на подробности светом померкший пейзаж. Одновременно с мол-
нией раздался чудовищный раскат грома;  в глубине пещеры полыхнул огнен-
ный шар; Гансу показалось, что молния ударила именно туда. Пещера издала
львиный рык,  отвечая громовому раскату всеми пустотами  разом;  запахло
серой. Град обрушился на голову Ганса, и, не успев поразмыслить, ринулся
он в пещеру, спасаясь от ледяных градин.
   Из узкого темного грота,  на стене которого виднелся свежий след мол-
нии,  словно высекшей в известняке искру спекшегося и оплавленного стек-
ловидного зеленого вещества,  Ганс попал в огромный зал,  сверкающий по-
лупрозрачными  колоннами свисающих с потолка сталактитов и десятилетиями
поднимающихся с пола им навстречу сталагмитов.  Стены и пол представляли
собою букеты белоснежных каменных ромашек и лилий,  словно прощающихся с
земными живыми цветами.  Среди неувядающих  тысячелетиями  лепестков  из
кальцита  и гипса нашел Ганс старую лампу,  зажег ее и пошел в кромешную
вечную тьму.
   В третьем зале встретил его немолчный крик летучих  мышей.  Маленькие
существа с перепончатыми крыльями,  мягкой, густой и короткой шерсткой и
застывшими в гримасе личиками,  невзирая на непогоду,  покидали  пещеру,
подчиняясь ведомому одним им порядку; сначала над головой Ганса пролета-
ло по одному нетопырю в минуту,  затем интервалы между вылетами укорачи-
вались, а группы летуний увеличивались, потом все повторилось в обратной
последовательности, и после вылета последней запоздавшей летучей мышки в
гулком зале настала тишина, прерываемая мерным звуком капель с потолка.
   Перетекающее из  помещения в помещение пространство манило Ганса,  не
отпускало,  поражало разнообразием,  словно чуждаясь повторений,  только
изредка раздваиваясь,  ветвясь, играя в лабиринт. Попадались ему обезли-
ченные камеры,  которые старался  он  пробегать  побыстрее,  потому  что
клочьями  тумана  скапливался  в  них  на полу ядовитый газ,  вызывающий
удушье,  дурноту и легкий кашель; встречались коридоры из глины, в кото-
рых  так  дорого давался каждый шаг,  ибо липкая засасывающая грязь пуще
магнита притягивала подошвы; потоки ледяных рек и ручьев приходилось ему
пересекать  вброд  или переходить по камням;  на дне ручьев в прозрачной
воде видел он,  поднося к водной поверхности лампу, речной жемчуг; в бо-
ковом ответвлении с громадной анфиладой наполненных водой помещений, ку-
да не рискнул он двинуться,  услышал он грохот обвала и звонкие  россыпи
камнепада. Видел он и водопады, оглушительными потоками низвергающиеся в
бездонные провалы,  играющие паводками на нижних этажах, подпольных тер-
расах, иных горизонтах, чье эхо переливалось под полом, у него под нога-
ми.
   После волны холода стал он чувствовать,  по мере продвижения  вниз  и
дальше по наклонным штольням,  веяние тепла с легким запахом дыма, поро-
ха, серы.
   Подземные толчки сотрясали стены и каменный пол. Под ногами перекаты-
вались  шарики шлака.  Какой-то непонятный звук начинал возникать вдали,
нарастая.
   Вскоре шаги стали бесшумны,  потому что двигался он по теплому пеплу.
Серые, темно-синие, коричнево-черные клубы дыма тихо плыли навстречу.
   Внезапно коридор был прерван огромным залом;  впрочем,  от противопо-
ложной стены зала он продолжался,  превратившись в  светящийся  туннель.
Зал тоже тихо светился собственным светом. Стены его изборождали оранже-
вые раскаленные трещины.  На потолке увидел Ганс сверкающие золотом кап-
ли.  Одна  из  капель упала ему на рукав,  оставив коричневое обугленное
пятно.
   Посреди зала росло огромное коренастое дерево с раскидистой ветвистой
кроной,  опушенными  по краям резными листьями и странной формы плодами,
которые, как показалось Гансу, издавали звуки, скрежетали, шептали, шур-
шали; впрочем, возможно, шуршали находящиеся в постоянном движении, хотя
царило в подземелье безветрие,  сине-зеленые листья. Ганс подошел побли-
же, желая разглядеть причудливый плод размером с арбуз, а может, и пола-
комиться им;  шепот, лепет, причмокиванье усилились; Ганс поднял лампу и
отшатнулся:  плод оказался головой шайтана, вращающей глазами и шепчущей
через силу:  "Заккум!  Заккум!  Заккум!" Плод на соседней ветке, то бишь
ближайшая шайтанова голова, скрежетал зубами, повторяя: "Джаханнам - о -
джаханнам - о - джаханнам..." Ганс перекрестился,  и, обойдя дерево, тя-
нувшееся к нему листвою и простиравшее к нему ветви,  двинулся по тунне-
лю.
   Жар нарастал. Раскаленные ядра катались по полу туннеля, искры огнен-
ного града летели с потолка.  Как ни странно, ожогов Ганс не чувствовал.
Туннель проходил сквозь вязкое вещество цвета красной меди и оканчивался
уже совсем в ином мире. Это было пространство без конца и края, заливае-
мое в гипотетическом низу волнами жидкого базальта, пронизываемое парок-
сизмами извержений, подернутое, насколько мог видеть глаз, клубами дыма,
освещаемое снопами огня,  в котором тысячи воплей слились в один  вопль,
усиленный эхом,  отраженный гипотетическим каменным сводом наверху, оку-
танным испарениями, но нависающим неотвратимо твердью.
   С карниза, на котором стоял вышедший из туннеля Ганс, перекинуто было
в окутанную дымом даль сияющее лезвие моста,  на которое предстояло сту-
пить теням, ибо то был мост в рай.
   Остолбенев, стоял Ганс с  ненужной  лампой  в  руках,  совершенно  не
представляя, что ему делать дальше.
   Тут подлетел  к нему маленький огненно-белый нетопырь и стал взмывать
над его головою,  касаясь крыльями щек,  отлетая и  возвращаясь,  словно
приглашая  следовать  за  ним.  Ганс пошел за сияющим мурином по карнизу
вдоль бездны.  Когда добрались они до белой скалы, белый нетопырь грянул
оземь у ног Ганса,  и камень разверзло,  и поток воды хлынул,  пенящийся
поток, подхвативший Ганса и повлекший его по жерлу узкого канала в неиз-
вестность. Ганс изо всех сил старался не захлебнуться, не пойти на дно и
не удариться головой о низкий потолок каменной трубы; постепенно забрез-
жил свет,  вода стала сперва темно-зеленой,  потом светло-желтой,  потом
прозрачной,  затем Ганса вышвырнуло с волною на яркий солнечный свет, и,
ослепленный, обессилев, он впал в беспамятство.
   - Как, однако, внимательно слушали меня нынче. Никто не перебивал. До
чего народ на будущем зациклился.  Какой интерес к ожидающей нас геенне,
а? И ни тени сомнения, что ожидает именно она!
   - Чует кошка, чье мясо съела, - сказал Шиншилла.
   - Помните анекдот, - сказал Николай Николаевич, - про еврея, спросив-
шего раввина про рай и ад и получившего ответ: "В раю оно, конечно, кли-
мат, а в аду опять-таки общество"?
   - Я ожидал описаний пыток и адских мучений, - сказал Леснин.
   - У вас материалистическое представление о геенне, - сказал Сандро, -
я бы сказал, вульгарно-материалистическое.
   - Неужели все присутствующие должны непременно попасть  в  геенну?  -
спросил Шиншилла. - Меня вообще смущает в постановке вопроса бинарность,
либо-либо,  или-или, либо тебе спутник ангел, либо твой собеседник черт;
а ежели я всего-навсего человек, и во мне намешано и добро, и зло, и ча-
ша весов колеблема ежедневно и еженощно?
   - Чем колеблема? - спросил Камедиаров.
   - Кто разберет-то,  - сказал Николай Николаевич. - Кстати, насчет би-
нарности вы не вполне правы.  Помните дантовский лимб? И у мусульман су-
ществует нечто подобное, о чем и в Коране имеется запись со слов Магоме-
та,  то есть Мухаммада;  "люди преграды" - так именовал он тех смертных,
которым после Страшного Суда суждено пребывать  на  возвышенности  между
адом и раем: не имея доступа в рай, адским мукам они не подвергаются.
   - За какие заслуги? - спросил Леснин.
   - За  то,  что  они  души хоть и не просвещенные верою,  но невинные.
Кстати, Сандро, над вашим Гансом ведь адское пламя не властно; помнится,
вы говорили, что ожогов он не чувствовал.
   - Все-то вы, Николай Николаевич, знаете, - сказал Шиншилла.
   - Потому и пребываю во многих скорбях.
   - Это вы-то в скорбях?  - спросила я.  - При вашем аппетите,  любви к
фаршированным рябчикам и прочим радостям мирским?
   - Откуда у тебя,  медхен Ленхен,  такой прокурорский тон  берется?  -
спросил Хозяин. - Если тема ада склоняет тебя неисповедимо к юриспруден-
ции,  вспомни хотя бы о презумпции невиновности: говорит, что пребывает,
так, стало быть, и вправду в скорбях.
   - А если врет? - спросила я.
   - Бог - Тот, Кто знает всю правду, - сказал Эммери, - остальные видят
только часть ее, поэтому врут все, Лена, исключений нет.
   - Вольно или невольно, - сказал Сандро.
   - Будучи девушкой кристально честной и глубоко  искренней,  -  сказал
Камедиаров,  улыбаясь,  -  а  также натурой глубоко чувствующей и весьма
последовательной,  Лена,  видимо,  сверхчувствительна ко лжи и  называет
этим  словом  всякую неточность выражений и словесных фигур.  А заодно и
то, чего просто не понимает.
   Продолжая улыбаться и глядя на меня, он налил себе коньяка и не спеша
пригубил.
   Собирался ли  он выполнить свою угрозу теперь,  когда унесенные домой
письма находились на прежнем месте, и, стало быть, никаких доказательств
моих подвигов у него не было?
   - А вот я не понял, - быстро сказал Шиншилла, - страшен ли был Гансов
ход в ад,  или так,  серединка на половинку, умеренные ужасы? Кто-нибудь
почувствовал страх? Для вас самого, Сандро, было ли там что-нибудь пуга-
ющее?
   - У кого какое воображение,  - отвечал Сандро,  - меня  лично  пугает
картина перевернувшегося мира:  обычно наверху у нас небо, воздух, обла-
ка,  звезда Зуххаль,  а внизу твердь, паркет, булыжник; а там, напротив,
под ногами провал с лавою,  огнем и пропащими душами,  а над головой ка-
менные своды.
   - Подумаешь,  каменные своды, - сказал Камедиаров, - и в каземате ка-
менные своды,  и в тюрьме, и в подземелье. Человек подымает глаза, отча-
явшись, к небу, а видит свод из глыб гранитных, и то в лучшем случае.
   - Что же в худшем? - спросил Николай Николаевич.
   - В худшем - грязный отсыревший потолок,  беленый, плоский. День. Не-
делю. Десять лет.
   Я зажмурилась, представив нары, Шиншиллу, уголовников, Хозяина в ват-
нике,  промерзшие бараки,  будь оно все проклято.  Камедиаров  вертел  в
длинных пальцах рюмку коньяку, Леснин развалился в уютном старом кресле,
я не принимала его на работу,  не устанавливала время и место  действия,
ярость затапливала меня,  поднимаясь к вискам,  закладывая уши, бессмыс-
ленная,  бессильная ярость,  срывающая тормоза, не дающая времени рассу-
дить, досчитать до ста, сдержаться.
   - Будучи  девушкой кристально честной и глубоко искренней,  - сказала
я,  - не могу не отметить то наслаждение,  с которым Камедиаров поминает
тюрьму.  Предвкушая отправить в таковую хотя бы двоих из присутствующих.
Причем с помощью знаменитого нашего беллетриста Леснина.
   - Лена! - воскликнул Сандро.
   - Являясь по совместительству натурой глубоко чувствующей,  - продол-
жила я,  - не скрою, что с Камедиарова, в конечном итоге, взятки гладки,
поскольку он из нелюдей,  тварь из другого измерения,  ряженая в челове-
ческое тело,  у него свои дела,  ему наши сантименты - грязь одна и глу-
пость, мы для него никто, да ведь и он для нас ничто, какие претензии! А
уж Леснина-то не откажу себе в удовольствии всем присутствующим предста-
вить,  правда,  по недостатку информации чина не знаю,  вы кем  в  своей
чрезвычайке-то состоите,  писатель? До полковника дослужились или до ге-
нерала? У вас, чай, и оружие именное, маузер, из которого кокетливо обе-
щались  вы  кого-то  из  нас двоих с Шиншиллой пристрелить;  а мандат на
битье лежачего ногами в вашей конторе вместе с оружием выдают или на та-
кие пустяки и разрешения не требуется,  только ботинки, в носках-то ногу
ушибешь о чей-нибудь мосол, да это в лучшем случае, перестараешься - мо-
жешь и пальчик сломать.  Боли-то вы ведь ой как боитесь, литератор, руч-
кой когда об стенку трахнули, аж позеленели.
   - Лена... - сказал Шиншилла.
   - Да,  чуть не забыла,  вы выполнить обещанное  Шиншилле  собираетесь
всерьез или так,  языком мололи от избыточного словарного запаса? Вы ему
обещали закатать его в тюрьму к уголовным гомосекам на роль всеобщей же-
ны, - вместо того, чтобы его искалечить, от широты души, надо думать.
   - Может,  вы заодно поведаете,  за что дано было обещание?  - холодно
спросил Камедиаров.
   - Всенепременнейше. Обещание было дано за отказ передать Леснину пач-
ку старых писем, принадлежащих другому лицу.
   - Уточните, какому лицу. Еще уточните, как оказались письма у Шиншил-
лы, - сказал Камедиаров.
   - Будучи натурой весьма последовательной,  - сказала я, - уточню. Наш
нездешний гость намекает на свое недавнее намерение поведать вам,  Хозя-
ин, что я на самом деле собой представляю.
   - Остановись, Ленхен, - сказал Хозяин.
   - Чуть позже,  - сказала я.  - Ему кажется,  что мой моральный  облик
имеет для вас какое-то значение. Он надеется, что вы расстроитесь и даже
потрясены будете,  узнав, что я наглая врунья, а тут как раз к случаю на
вас, совершенно несообразно с моей наглостью, сослуживцы донос накатают,
и Леснин перед начальством в своем департаменте расстарается,  и  закон-
чатся  наши светские ночныя посиделки в связи с вашим внезапным отъездом
в лагеря на отсидку.
   - Да написан уже донос, написан, - сказал Хозяин, - давно гостей жду,
когда вы расходитесь, сплю, не раздеваясь, не хочу, чтобы в подштанниках
застали. Так что нет смысла все это обсуждать.
   - Я и не обсуждаю, - сказала я, - а только проявляю сверхчувствитель-
ность ко лжи, потому что в последние дни врала слишком много. Я действи-
тельно знаю все о каждом из присутствующих. Знаю, что вы липовый ученый,
Николай Николаевич, и не такие уж у вас чистые руки. Знаю, что у Шиншил-
лы нет никакого покровителя и он только разыгрывает гомика. Знаю, как вы
приспосабливаетесь к действительности, Сандро. А чтобы не было между на-
ми не токмо что неточностей, но и неясностей, хочу сказать, что я читала
ваши письма,  Хозяин, и в этом виновата перед вами. Я открыла ваш тайник
случайно. И не призналась сразу.
   Последовала пауза,  в которой все сидящие за столом замерли, а Хозяин
встал и медленно отправился к секретеру.  Мне кажется, он принимал реше-
ние за эти несколько шагов - и принял. Он открыл нижний ящик и достал из
секретера связку ключей. Потом обернулся и обратился ко мне.
   - Между прочим,  - сказал он, - я с самого начала, с момента знакомс-
тва,  знал все про каждого из присутствующих.  Я не считал для себя воз-
можным изображать верховного судию. Да, колеблема чаша весов, колеблема.
Об этом и говорить нечего.  И про тайник я догадался, Ленхен. Теперь это
не важно.  Тайник теперь пуст.  Мне только в голову не могло прийти, что
ты станешь читать чужие письма.  Я не тебе их писал.  Пожалуйста, молчи.
Хорошо,  что ты сказала все сама.  Но,  прости, я тебя простить не могу.
Мне нет дела до Камедиарова. И Леснин в то, чем сейчас является, превра-
тил себя сам;  хотя и от него кое-каких демаршей я не ожидал;  видимо, я
плохо читал ваши тексты, модный беллетрист, вы мне не казались безнадеж-
ным;  но и до вас, Леснин, мне дела нет, вам меня не достать; при стече-
нии обстоятельств соответствующем - убить можете;  достать - нет.  Мы  в
разных плоскостях. В моих ящиках, Ленхен, кроме старой связки, полно бо-
лее актуальных записей.  Я хочу сделать тебе подарок.  Вот ключи от всех
моих шкафов, шкатулок, бюро и протчая; ройся, сколько душе твоей угодно.
Ключ от квартиры прилагается.  Но только без меня.  Я тебя видеть больше
не хочу. Никогда. Уходи.
   И он швырнул мне через всю комнату связку ключей. Я ее поймала.
   - Я бы попросил уйти всех.  Но сначала уйдешь ты. Ты не слышишь меня?
Прощай.
   И я ушла.
   Вышла на набережную я под проливной грозовой дождь. Особняки возника-
ли из полумглы в бликах молний. Я сжимала в руке ключи так, что мне све-
ло пальцы.
   И теперь я нашла эту связку ключей.
   Несколько месяцев старалась я не проходить мимо квартиры Хозяина. Да-
же по противоположной стороне Фонтанки. Тогда добиралась я до своего до-
ма со стороны Московского проспекта,  со стороны Майорова и  Подьяческой
или с одной из Красноармейских, куда выходил наш польский сад.
   Но в  начале зимы пошла я мимо знакомого дома,  влекомая то ли трево-
гой,  то ли тоской.  Я свернула в подворотню, посмотрела в кухонное окно
под аркою и увидела другую жизнь там,  за окном:  груду яблок между рам,
банки с крупой;  тюлевая занавеска отодвинулась, и на меня поглядела че-
рез стекло заплаканная рыженькая девочка. Я позвонила в дверь и выслуша-
ла от озабоченной молодой женщины причитающееся мне: "Такой здесь не жи-
вет".
   Я не знала,  жив ли он, не знала, где он находится. Может, его унесло
в другой век или на другой континент.
   Я ходила в театр, покупала многочисленные театральные программы с фо-
тографиями  актеров и кратким содержанием балетов и опер.  "В смятении и
тоске Евгений остается один". Но имя Шиншиллы бесследно исчезло с афиш и
из театральных программ. Что сталось с ним, я так и не выяснила.
   В феврале  встретила я на набережной Фонтанки Сандро.  Было ветрено и
знобко. Нас заметало колкой недоброй снежной крупой, кололо щеки.
   - Помните сказки тысяча и одной белой ночи? - спросил Сандро. - Слов-
но это было сто лет назад.
   - Сандро, почему вы рассказывали о ковре? И о маске? И о флаконе?
   - Мне Камедиаров что-то наплел насчет коллекции, якобы распроданной и
раздаренной;  он подозревал,  что Хозяину известна судьба коллекции  или
хотя бы ее части, и просил вскользь завести разговор, упоминая несколько
предметов.  А я в те поры начитался всякого о  Востоке.  Потом  увлекся,
впал в импровизаторский транс.  Детали витали в воздухе,  я улавливал их
тени. Хотите, еще одну историю расскажу?
   - Сейчас?
   - А что?
   - Холодно. И белых ночей уже нет. И того пространства нет, оно закры-
лось.  Как шкатулка музыкальная. Вы всем рассказывали. И Хозяину. К чему
сейчас стараться ради меня.  Полыньи на Фонтанке, видите? Какая страшная
вода, правда?
   - Полно,  Лена. Вода как вода. У вас глаза на мокром месте. Все равно
я вас провожаю. Не молчать же всю дорогу. Лучше слушайте.
   Итак, повидав врата в ад,  Ганс,  вынесенный потоком на  свет  божий,
впал в беспамятство.
   Первое, что увидел он,  очнувшись,  - стебли и цветы, наклонившиеся к
нему. Он лежал посередине огромного сада под кустом амаранта.
   Камнеломка, фиалка,  бересклет,  гиацинты соседствовали с жасмином  и
зарослями роз.  Ганс поднялся,  не веря глазам своим, и пошел по садовой
дорожке.  Попадались ему фонтаны, бьющие из бассейнов с диковинными рыб-
ками,  подстриженные кусты, образующие огромные зеленые шары, керамичес-
кие слоны в человеческий рост, на чьих спинах размещались корзины с при-
чудливыми тигровыми орхидеями. По газонам разгуливали павлины, на ветвях
абрикосовых и гранатовых деревьев сидели попугаи.  Ганс вышел к светлому
дворцу,  орнаментированному узорами из камня, с белыми ступенями мрамор-
ной лестницы и бирюзовой аркадой полуоткрытых боковых галерей.
   Перед дворцом на лужайке накрыт был стол.  Серебряные  блюда  вмещали
целые развалы дынь,  гранатов, персиков, мандаринов, инжира и винограда.
На бирюзово-голубых керамических тарелках лежали изюм,  халва,  плетеные
косы из вяленой дыни и фисташки с полуоткрытыми ртами. Лепешки, мед, за-
жаренный целиком и украшенный фонтанчиками зелени фазан довершали карти-
ну.  Там и сям стояли кувшинчики с прохладительными напитками и горшочки
с пряностями и соусами.
   На пороге дворца дремала ручная пантера,  приподнявшая голову, погля-
девшая на Ганса и вновь погрузившаяся в сон.
   Где-то в глубине сияющих изнутри,  подобно изделию из слоновой кости,
неяркой белизной дворцовых покоев мелодично смеялась женщина.
   Под ее беззаботный смех Ганс обошел дворец.  На лужайке с  противопо-
ложной  входу  стороны стояла небольшая беседка;  вместо мебели лежали в
ней алые,  вишневые, гранатовые, малиновые, карминные, киноварные, розо-
вые подушки. К одной из стен беседки прислонена была лютня.
   Пчелы, шмели, огромные бабочки и стрекозы жили в своем цветочном Эде-
ме размеренной и расчисленной жизнью насекомых.
   Ганс сорвал с наклонившейся к нему яблоневой ветки  огромное  желтое,
налитое соком яблоко.
   Внезапно словно  вздох,  или всхлип,  или всплеск взбудоражил воздух.
Взлетели бабочки и пчелы, иссякли фонтаны, растворились и пропали и дво-
рец,  и беседка, и цветы, и павлины, и пантера, и Ганс очутился в весьма
скромном оазисе, обведенном песками, с яблоком в руке в обществе челове-
ка, который хохотал как сумасшедший.
   Смеющийся упал на землю, катался, хохоча, утирая выступающие от смеха
слезы, и, наконец, слегка успокоившись, сел и заметил Ганса.
   - И это все, - сказал весельчак, указывая на прекрасное яблоко в руке
у Ганса, - это все, что осталось от Гюлистана?
   Тут его снова разобрал смех,  он так и покатился, но постепенно опять
успокоился.
   - Что это было?  - спросил Ганс. - Какие чары недобрые разрушили див-
ный дворец и сказочный сад? Может, и дворец, и сад мне померещились?
   - Почему померещились?  А яблоко? Нет, все на самом деле было: и пав-
лины,  и пантера, и розы, и лютня, и ребаб, и красавица. Но чары не раз-
рушали дворца,  и не они превратили кусты и цветы в пару деревьев и жал-
кие травы. Это сделал я.
   - Зачем же ты это сделал? И как это тебе удалось?
   - Зачем - объяснить трудно;  впрочем,  я попробую.  Как? Я только что
снял с безымянного пальца и бросил в колодец перстень Джамшида.
   - Перстень, вероятно, был волшебный?
   - Ты,  вероятно, прибыл издалека и недавно, о чужеземец, если спраши-
ваешь,  был ли волшебным перстень Джамшида. У нас о нем знает каждый ре-
бенок. Джамшид - имя легендарного могущественного царя; ему принадлежала
волшебная чаша, в которой можно было лицезреть судьбу, и перстень - сим-
вол власти над духами.  Судьба чаши мне неизвестна.  Многие охотились за
перстнем Джамшида,  немало из-за него пролилось крови и  слез,  возникло
армий,  появилось дворцов и пало царств.  Мне перстень Джамшида достался
случайно, я не прилагал к тому никаких усилий. С того момента, как я на-
дел его,  изменилась моя судьба.  Духи исполняли малейшее мое желание. Я
мог строить мечети, зинданы, крепости и дворцы, наполнять драгоценностя-
ми  сокровищницы,  самые красивые женщины мира были мои.  Если мне хоте-
лось,  я перелетал с помощью духов через горы,  проходил  сквозь  стены,
пускался в плаванье по морям на прекрасном паруснике, водил дружбу с ца-
рями,  эмирами, военачальниками, учеными, со всеми, с кем захочу. В пус-
тоте пустыни по мановению моей руки возникали караваны,  вставали шатры,
зеленели оазисы,  появлялись источники,  звучали струны каманджи.  Каких
только  экзотических  кушаний я не перепробовал!  Однажды духи потчевали
меня боярскими щами из страны неверных Московии,  фаршированными тухлыми
яйцами  соловьев  из  Китая,  политыми лимоном лягушачьими бедрышками от
франкских поваров и печенью кита из страны,  где никогда не тают льды. Я
слышал крик боевых слонов и плач эоловых арф. Я видел летающих рыб и не-
поющих птиц.  Для меня танцевали пери, пели гурии, цвели невиданные цве-
ты.
   Он ненадолго замолчал.
   Ганс осторожно спросил:
   - Зачем же ты бросил перстень Джамшида в колодец?
   - Ты  не  представляешь,  сина,  во что превратилась моя жизнь с этим
перстнем.
   - Ну, почему же, - сказал Ганс, - я представляю.
   - Ах, нет! - с горячностью воскликнул его собеседник. - То, что у ме-
ня вовсе не осталось желаний, ничего такого, о чем обычный смертный меч-
тает (а мечты греют в полночь лучше кошмы),  еще можно было бы стерпеть,
хотя мужчина,  выдумывающий желания, абы их иметь, перестает быть мужчи-
ной и становится капризной избалованной бабой,  заслуживающей разве  что
плетки.  Но если бы ты знал, как жутко ощущение безграничной власти! Ка-
кой холод устанавливается в душе,  не встречающей  сопротивления  жизни!
Как быстро отлетает соскучившаяся душа, - а ты остаешься влачить сущест-
вование земное без нее,  словно изгой, словно поставленный вне всего че-
ловеческого рода,  хуже прокаженного! Короче говоря, сегодня я снял этот
перстень и бросил его на дно, где засосет его ил, где пребудет он, нико-
го не искушая,  пока какой-нибудь несчастный счастливчик водонос не воз-
намерится почистить колодец.  Но это уже будет его печаль.  А у  меня  в
подчинении духов теперь нет.  И дворца у меня нет,  и сада,  и красавицы
отсутствуют,  все как одна,  и луноликие, и рыжекудрые, и чернобровые, и
полногрудые, и тонкорукие, на любой вкус; и снова придется мне заботить-
ся о хлебе насущном,  не зная,  ждет ли вечером меня лепешка,  не говоря
уже о плове. Прощайте, эмиры, прощайте, океаны, прощайте, яства, прощай-
те, золото и серебро! Я свободен!
   И он опять расхохотался.
   - Что же тебя во всем этом так смешит? - спросил Ганс смеющегося.
   - Мне просто хорошо,  - отвечал бывший властелин мира, - я опять стал
человеком. Кажется, я счастлив.
   - Ладно, - сказал Ганс, - я понял. Давай съедим яблоко.
   И они съели гюлистанское яблоко,  разделив его пополам, и улеглись на
песке под смоковницей, и уснули под небом, полным звезд, называемых раз-
ными народами разными именами.
   Оказывается, Лена, до вашего дома рукой подать. И ветер стихает.
   Я поблагодарила Сандро. Мы попрощались. Больше я его не видела.
   Как же  могла я все забыть?  Как я могла так долго не вспоминать нашу
ночную компанию? Видно, вспоминать не хотелось, и услужливая память с ее
вечным лакейским "чего изволите?" потрафила мне.
   Впрочем, неправда, о Хозяине я все же думала часто, но как-то отдель-
но, о нем одном, он возникал сам по себе.
   Огромной лакуной,  белым пятном старинной неточной карты времен изоб-
ретения картографии показались мне долгие годы между мгновениями,  поме-
ченными общей деталью:  связкой звенящих ключей на тонком колечке.  Бро-
шенные Хозяином,  они пересекли пространство комнаты,  рассекли воздух в
свечных отсветах и ударили меня в ладонь;  а сейчас они лежали у меня на
ладони холодно и спокойно. Потому что, не умея и не желая навести поряд-
ка в своей душе,  я наводила его в своей квартире. Не было уже ни замоч-
ных скважин,  ни шкафов, ни ящиков, ни двери, ни бумаг, хранимых взапер-
ти; остались одни ключи: весьма символично.
   Действительно ли он не мог меня простить?  Или  подчеркнуто  от  меня
отступался перед Камедиаровым и Лесниным?
   В белом пятне моей несуществующей карты эпоха высоких каблуков и ниж-
них юбок переодевалась и переименовывалась неоднократно. Не желая думать
о  френчах и ватниках (хотя в моем поколении не было ни одного человека,
не думавшего о них),  мы носили самодельные свитера и куртки, напоминав-
шие средневековые кольчуги.
   Моя жизнь  конструировалась наподобие сна.  И не только моя.  Все мы,
все окружавшие меня люди,  вдруг представились мне жильцами  сомнамбули-
ческого  периода истории,  блистающего алогичной связью эпизодов,  неле-
постью причин и следствий,  непонятным объединением в группы, гигантским
бредом с нарушением масштаба, заполнявшим широты и долготы.
   Вот и  сейчас я вспоминала компанию с Фонтанки так,  как если бы сни-
лись мне мертвые к перемене погоды или как мертвецу, только что расстав-
шемуся с дольним, снились бы живые.
   Как бы ни называлась приодевшаяся в очередной карнавальный костюм но-
вая эра (кстати,  о том,  что она новая, периодически объявлялось офици-
ально; стоило обратить внимание на газетные подшивки; одни заголовки че-
го стоили! если засесть в архиве и читать там только газетные заголовки,
можно было натурально сойти с ума),  она снова и снова с завидным посто-
янством блюла свою суть эры подмен, подделок, личин, нескончаемых масок,
ничего не значащих словес и весьма устойчивых оборотов.
   Вольно или  невольно любая биографическая подробность соответствовала
общему целому,  из коего и извлекалась подобно дроби.  Ни числитель,  ни
знаменатель роли не играли,  только целое. Все мои романы, на самом деле
вполне прозаические бытовые истории,  представляли собой подмены и  под-
делки, как романы Леснина, модного беллетриста с пистолетом, этакое неу-
ловимое оно,  не действительность уже,  но еще и не литература; словно и
диалоги моих романов были цитатами из его опусов,  умозрительные приклю-
чения несуществующих чувств.
   И все же,  думала я, Камедиаров на наших широтах не преуспел, не смог
осуществить полного заземления существа человеческого на бытовуху! Отри-
нутый мир инобытия, вся с блеском, казалось бы, похороненная, под фанфа-
ры погребенная сфера духа ожила в неизречимо нереальном нашем бытийстве,
в его несусветных художествах театра абсурда.
   Каждая кухарка управляла государством,  государство бойко  распоряжа-
лось на каждой кухне, алкоголики у пивных ларьков беседовали об освоении
Луны космонавтами и устроении на ней в парниках огородов,  старые сплет-
ницы и склочницы ведали образованием и воспитанием подрастающего поколе-
ния, профессора убирали картошку, литераторы играли в кочегаров, кочега-
ры в литераторов, художники занимались политикой и торговлей, - самодея-
тельность без конца и края охватила умы от моря и до моря,  и мало какой
профессионал  ценой титанических усилий умудрялся продержаться на плаву,
то есть на уровне моря, одинокий борец с земным притяжением, пловец, ку-
да ж нам плыть.  И из последних сил мужчины изображали мужчин, а женщины
женщин;  например, разыгрывая любовные истории; и я не отставала от дру-
гих.  Похоже, именно я была хуже всех, ибо одарена была кийяфою, способ-
ностью видеть, но старательно играла слепую, стараясь быть, как все.
   Притча о неприбранной горнице пришла мне на ум более чем некстати, и,
никак ее не трактуя и ни в какую плоскость мышления не переводя, я прос-
то прекратила свою эпилептоидную уборку и, почувствовав нескончаемую ус-
талость и несказанную пустоту, завалилась спать.
   И снился мне город,  который всю жизнь - с детства?  нет,  пожалуй, с
переходного возраста,  с обращения к полу, греху, райскому саду - прихо-
дил в мои сны, или, точнее, в который являлась я, куда заносила меня ме-
жа меж явью и навью, граница миров.
   Сон с городом всегда предварял Событие, нечто, меняющее явь (мою лич-
но) существенно, поворот судьбы.
   Зеленые холмы  и белые церкви с золочеными сияющими куполами.  Всегда
хорошая погода.  Названия городка я не знала,  произносили мне названия,
да не запоминала, придумывала, проснувшись, и все были не те. География,
то есть пространство и застройка,  стали мне знакомы за несколько снови-
дений,  и связующая две полубывших столицы дорога, при которой стоял го-
родок,  и озеро, и река, и Заречье представлялись родными местами, почти
обжито, почти, почти, хожено, видено, узнаваемо.
   Были там,  как выяснилось,  и окраины, и дворы, и зеленные ряды дере-
вянного рынка,  и огромные,  несоразмерные,  некогда белые часовни  руки
Растрелли пребывали в развалинах на окраинной,  ближней к Заречью сторо-
не,  и в развалинах, не именуемых Харабатом, продавали керосин, в руинах
то ли послевоенной, то ли послереволюционной поры.
   На сей раз и реку,  и сияющую золотой луковкой либо маковкой церковь,
и  холмы  видно   было   в   окно   комнаты,   где   находились   мы   с
ним.
   Сначала мы были не одни, велся общий разговор, меня спрашивали, как я
сюда попала,  недоумевая, почему и зачем в комнате возникла. И я спраши-
вала,  где я,  выслушивала название города - Кнежич?  Княжич?  Кныж?  (А
прежде бывало - Скворец, Холмоград.) Потом мы оказывались вдвоем.
   И ссорились сперва. Он упрекал меня, а я, не обижаясь на упреки, слу-
шала чутко, навострив уши, боясь услышать фальшивую ноту, слово, интона-
цию,  двойное дно смысла. И ничего такого не услыхала. А затем - никогда
не снились мне сцены любовные, откуда сие? зачем? за что? почему сейчас?
- невероятный страх раздеться перед глазами другого,  - не  понравиться?
оказаться несовершенной? что за поиски совершенства? Ничем не вытравляе-
мая,  засевшая в подсознание охота быть как местная  Венера,  девушка  с
веслом?  -  но  куда-то девается мое платье и его белая рубашка,  может,
кто-то заглядывает на миг в  дверь,  но  исчезает,  испугавшись,  должно
быть,  нашего  состояния запредельного,  бредового ли,  молитвенного,  и
снится объятье,  нет, попытка дотронуться сперва, робкое обучение чужому
телу, чужому миру во плоти, "как я добивался этого!" - каков переход бе-
зо всякого перехода к другому тексту,  от упреков и ссоры! - лепет, речь
из области предречи,  а я задыхаюсь и совершенно счастлива, что и у него
перехватывает дыхание, и все подлинно, и впрямь прикосновение божествен-
но, а осязание - сущее волшебство, и неужели мы чувствуем в этот миг од-
но и то же, почти одно и то же, пальцем по ключице, позвоночнику, лопат-
ке, какая у него сухая горячая кожа.
   Я просыпаюсь внезапно, словно от сердечной боли, словно меня выключи-
ли или включили.  И он, и я были во сне юными или несли обманчивые черты
юности - даже внешне.
   Я лежала как потерянная.  Не вполне понимая, зачем оказалась на собс-
твенной постели со смятым одеялом и свалившейся подушкой. Сердце колоти-
лось,  болело,  явь являлась смутной, куда более смутной и расплывчатой,
чем область, из коей низринуло меня.
   Звонок в дверь.  Возможно,  не первый звонок;  а разбудил меня именно
первый?  Или сон длился в обратном времени между двумя звонками,  молнии
подобный?
   Идя к двери, я подумала - не стану спрашивать, кто там, говорить нео-
хота,  открою сразу, все эти ужасы, волны городских историй про налетчи-
ков,  бандитов,  грабителей, убийц, пусть лучше убьют, все едино, открою
так,  облако сна окутывало меня большей реальностью, чем вся явь, вместе
взятая, проходя, я увидела в зеркале свое счастливое, похорошевшее зату-
маненное лицо и ощутила невыносимую,  неподъемную тщету бытия, жизнь моя
окончательно показалась мне сновидением,  кошмарным,  нелепым, малохудо-
жественным,  не стоящим сожалений и слез; были несколько шагов, во время
которых мне не хотелось жить вовсе,  длить  все  это;  крючок,  защелка,
дверь настежь. На пороге стоял Эммери.

   (С) Н. Галкина
   Впервые в журнале "Нева" N 4, 1995