Сергей ДЫШЕВ

                                 До встречи в раю

                                      РОМАН
   Полковнику Владимиру Михайловичу Житаренко - бойцу, журналисту, по-
гибшему на чеченской войне
   Иосиф Георгиевич  Шрамм мысленно обмакнул перо в чернила и стал пи-
сать.  Пользовался он,  конечно,  обычной шариковой ручкой, хотя давно
мечтал завести перьевую,  но все как-то не получалось.  Он считал себя
человеком старомодным,  отрастил бородку клинышком, носил очки в золо-
той оправе и все собирался завести сюртук.  После каждой встречи с па-
циентом он делал записи в тетради с твердой обложкой,  на которой зна-
чилось:  "Доктор И.  Г. Шрамм". Хотя доктором в смысле научно-иерархи-
ческом не был.  Он старался ничего не пропускать;  даже  если  больной
безнадежно-однообразно  пускал  пузыри или гнусаво нес привычный бред,
еле справляясь с вываливающимся языком,  Иосиф  Георгиевич  все  равно
что-нибудь да записывал,  самозабвенно наслаждаясь россыпью своих мыс-
лей,  рассуждений и наблюдений,  которые заносил в тетрадь аккуратными
буковками... Разговор с пациентом он обычно начинал, слегка присюсюки-
вая:  "Ну-с,  молодой человек (или "голубчик")..." Но однажды жена пе-
редразнила его "ну-с" в "гнус", доктор сильно обиделся и больше так не
говорил.
   Работал Иосиф Георгиевич, как уже можно было догадаться, в психиат-
рической клинике,  и,  между прочим,  главным врачом. Втайне он считал
себя крупнейшим специалистом и,  безусловно, одним из выдающихся людей
города. Город об этом не догадывался, впрочем, был он никчемным, скуч-
ным,  с серыми одно- и двухэтажными  домами,  полупустыми  магазинами,
громоздким  Домом культуры с не опознанной до сих пор каменной фигурой
на крыше, скрипящими на ветру каруселями в умершем парке и, самое отв-
ратительное,  с пылью,  неподвижно, круглосуточно висящей в воздухе. К
вечеру жара спадала,  оранжевое солнце тихо проваливалось за горизонт;
грязные палисадники и дворы наполнялись людьми.  В это время все в го-
роде,  будто по единому семейному расписанию,  пили чай. И даже мухи в
эти часы были не такими назойливыми. В общем, ничего особенного, обык-
новенная южная провинция.  Когда и кому пришло в голову устроить здесь
психбольницу - разобраться ныне практически невозможно:  слишком часто
в последнее время менялись власти,  торопливо сжигая после себя  доку-
менты.  Поговаривают,  что у начальника,  принявшего странное решение,
тоже не все в порядке было с головой,  и кончил он в  конце  концов  в
психушке,  правда,  в другой,  номенклатурной. Но не будем судить его,
тем более завидовать:  даже "пятизвездочный" дурдом все равно остается
дурдомом.
   А в городе жили обыкновенные, нормальные, славные люди, вели разме-
ренный,  здоровый образ жизни, и, конечно, ни к чему была здесь огром-
ная, просто оскорбительно огромная лечебница для душевнобольных.
   Иосиф Георгиевич аккуратно выводил:
   "Больной Цуладзе  Автандил  отличается слабыми тормозными процесса-
ми...  Тут доктор вспомнил,  как больной назвал его приспособленцем, и
решительно дописал: - ...и крайне низким уровнем сознания и эрудиции".
   Многих больных перевидал на своем веку Шрамм. Его душили, разбивали
в кровь лицо, ломали руку, давили с хрустом его золотые очки. Но имен-
но Цуладзе по-особому растревожил и расстроил доктора,  да так, что не
хотелось и признаваться в этом... Доктор знал, что больной четыре года
назад  совершил  убийство,  его  признали вменяемым.  Однако вернуть в
тюрьму Автандила был не в силах.  Тут надо сказать, что Иосиф Георгие-
вич был давним тайным сторонником фрейдовского психоанализа,  не изме-
нил ему и в эпоху плюрализма.  И вот сейчас в его душе поселилось бес-
покойство.  Он пытался отогнать навязчивую мысль,  заставляя себя счи-
тать, что ее нет. Но в том-то и дело, что она была и по всем известным
доктору  правилам  разрасталась в невроз,  буквально натирала мозоль в
его голове;  мысль же была следующая:  "Я ничтожество, я подавляю свои
комплексы, я жалко сублимирую в своей писанине, которая на хрен никому
не нужна!"
   Шрамм вздохнул, отложил ручку и призадумался. Неделю назад жена со-
общила ему о беременности, такой несвоевременной и нелепой, когда вок-
руг все рушится,  все ненадежно и былое благополучие рассыпается,  как
дом из песка.  Людочка была на двенадцать лет младше его.  У них росла
общая дочь. Два старших сына Иосифа Георгиевича от прошлого брака жили
отдельно... Но вот что самое ужасное: супруга надумала рожать! А нака-
нуне доктору приснился гадкий сон:  будто он в  исподнем  качается  на
доске с каким-то мужиком,  а его Людочка,  тоже в исподнем, идет навс-
тречу и вдруг садится на сторону незнакомца. Доска перевешивается, он,
Шрамм,  повисает в воздухе, ему очень страшно, он сучит ногами, а суп-
руга и тот мужик бурно целуются.
   Доктор захлопнул свою тетрадь и вызвал старшую медсестру.  Аделаида
Оскаровна, женщина сорокалетнего возраста, молча уставилась на Шрамма.
Такая у нее была привычка:  смотреть долго,  не мигая.  Вероятно,  она
считала, что ее взгляд обладает магическим действием, подавляет и при-
водит в замешательство даже самых буйных.
   - Как там Малакина, по-прежнему не кушает? - спросил доктор.
   - Да. Пытались кормить насильно - так она кашляет, выплевывает.
   А еды и так не хватает.
   - Может, ее усыпить? - в раздумье произнес доктор.
   - Наверное, придется,- тут же согласилась медсестра.
   - Да,  вот еще что. Сделайте больному Цуладзе инъекцию однопроцент-
ного раствора апоморфина.
   - Апоморфина?!  -  Черные брови Аделаиды Оскаровны дрогнули,  глаза
еще более округлились.
   - Да.
   - Но ведь он вызывает сильные приступы тошноты, рвоту.
   Шрамм строго посмотрел на старшую медсестру.
   - Начинаем новый курс лечения. По специальной методике.
   Про себя он злорадно подумал:  "Пусть почувствует,  как меня тошнит
от  его  блаженного  умничанья!" После чего сделал приписку в тетради:
"Попробуй,  сволочь, апоморфину в задницу!" - И отметил заметное улуч-
шение настроения.
   Худшие предположения доктора подтвердились: жена ему изменила, и не
просто с кем-то,  а с человеком,  который уже при жизни стал легендой,
устрашающим символом для врагов,  всесильной и могущественной мессией,
кумиром масс.  Это был не кто иной,  как Лидер национального  движения
Республики - Кара-Огай. Штаб-квартира его находилась волею судьбы в К.
Буквально на следующий день  после  мучительных  размышлений,  догадок
доктор  своими  глазами  увидел супругу в белом "мерседесе" Лидера - и
сразу все понял по ее глупо-счастливому выражению лица. Иосиф Георгие-
вич почувствовал боль и опустошение,  он как раз собирался идти домой,
но повернулся и потерянно побрел обратно в  клинику,  открыл  кабинет,
зачем-то достал свою тетрадь,  рассеянно перелистал ее, схватил ручку,
тут же бросил ее и расплакался.
   Кто-то вдруг постучал в дверь,  осторожно и коротко. Иосиф Георгие-
вич быстро вытер слезы и сипло выдохнул:
   - Да-да!
   Это была старшая медсестра. Сейчас она не поедала его взглядом, на-
оборот, смотрела куда-то в сторону.
   - Вы позволите мне войти? Извините, Иосиф Георгиевич, я видела, как
вы вернулись.
   - Пожалуйста.  Доктор еле сдержался, чтобы не послать ее к черту.
   Женщина порывисто вздохнула.
   - Иосиф Георгиевич,  при всем моем уважении к вам... Я очень уважаю
вас... Но я не могу оставаться равнодушной. Возможно, это не мое дело.
Но позвольте мне так не считать.
   - Покороче,  пожалуйста!  - От долгого предисловия перед неминуемой
гадостью, которую собиралась выложить Аделаида, у доктора заныло серд-
це. "Что еще?"
   - Видите ли, речь о вашей супруге. Мне неловко и больно говорить об
этом, я знаю вас давно, весь коллектив вас любит, уважает как интелли-
гентного человека, прекрасного, доброго. И на этом фоне, вернее, я хо-
тела сказать,  глядя на вас,  я волнуюсь, мне очень жаль, но я не могу
не сказать,  что ваша супруга встречается с этим,  руководителем,  Ка-
ра-Огаем...  Она умолкла и кончиками пальцев порывисто вытерла испари-
ну на лбу.
   "Ишь как разволновалась,  вобла пересохшая",- совершенно равнодушно
подумал Иосиф Георгиевич.
   - Я это знаю,- бесцветным голосом произнес он.  У вас все или  есть
еще что сказать?
   - Нет.  Простите,  если помешала. Я, наверное, бестактна... Дорогой
Иосиф Георгиевич, ваша судьба, может, изменится, но знайте, что в моем
лице вы всегда найдете поддержку, сочувствие, внимание. Если б вы зна-
ли, насколько глубоко мое уважение к вам...
   - Спасибо,- перебил доктор.  Вы достаточно уважили. Благодарю вас.
   Доктор подошел к окну,  и впервые его поразили своей  грубой  неле-
постью металлические решетки; с пронзительной болью он ощутил, как они
вобрали в себя его жизнь, молодость, надежды, мечты.
                                      * * *
   Лаврентьев спал - почти не дышал.  Даже не храпел, как обычно, вид-
но,  обессилел.  Потрескавшийся рот,  массивный подбородок,  безвольно
опущенный на грудь. Не Лаврентьев, привычный энергоноситель, а полужи-
вая рыба, загнанная в сеть...
   Ольга тихо  отворила дверь,  осторожно опустилась на стул перед за-
бывшимся Лаврентьевым. Она подумала: "Мне кажется, что я знаю про него
почти все".
   За черным окном перешептывались длинные ветви тополя. Они будто хо-
тели заглянуть в маленький желтый кусочек окна и выяснить, почему оби-
татели дома прячутся за спинами и животами бесформенных толстяков, ко-
торые вповалку неподвижно лежали на подоконнике аж до самой  форточки.
Мешки  на  окнах имеют свойство преображать любое помещение,  навеивая
неистребимую складскую тоску.
   Один мешок прохудился,  из него серой струйкой сыпался песок. Ольга
проследила взглядом:  на полу вырос маленький холмик.  "Как в песочных
часах,- подумала она.  Только в обратную сторону уже не повернешь".  И
еще  она вспомнила удивившую ее фразу о старых людях,  из которых тоже
песок сыплется: неужели это правда? Она поежилась, почувствовала мимо-
летную тревогу и, чтобы успокоиться, пристально всмотрелась в Женечки-
ны черты.  "И вовсе не такой он старый!" Даже сейчас,  когда его  лицо
продолжало хранить болезненное напряжение,  оно действовало на нее ус-
покаивающе.  Оля незаметно для себя задремала,  ощутив сквозь сон, что
дыхание их попало в такт,  это необычное единение приятно поразило ее.
Только у нее вздымалась грудь, а Женечка, как и все мужчины, дышал жи-
вотом,  ему мешал туго стянутый ремень. "Мне не стыдно смотреть на не-
го",- подумала она. Оле захотелось погрузиться пальцами в его отросшие
рыжеватые волосы,  схватить и подергать бакенбарды,  притянуть к себе,
прижать к груди эту глупую и нелепую голову.  Она протянула руки, но в
последнее мгновение,  сожалея,  медленно отвела. Она попыталась вспом-
нить,  когда последний раз спала с мужчиной.  С кем н помнила,  но вот
когда...  С некоторых пор мужские человеки вызывали у нее беспричинное
раздражение, она устала быть в их глазах сексуальной жертвой. Особенно
выводили из себя местные.  И особенно после "суверенизма", от которого
население просто стонало от счастья.  Наиболее прыткие  лица  мужского
рода  сразу  же  и  на полном серьезе бросились "приватизировать" всех
"некоренных женщин".  Потом поостыли...  Счастье было недолгим, появи-
лись новые боги, все начали спешно вооружаться...
   Комната неожиданно  поплыла.  Чтобы  удержать  ее,  Ольга судорожно
схватилась за Женечкино колено - иначе бы рухнула с грохотом.
   Лаврентьев вздрогнул, поднял припухшие веки.
   - Чего тебе?
   - Извините, я случайно,- сипло произнесла Ольга.
   - Иди спать!
   Она поспешно встала,  отодвинула стул.  Коптилка мигала,  высасывая
последний керосин.
   - Черт, из Москвы должны позвонить. Этот...
   - Там уже все спят. Давно...
   - Должен позвонить этот... чтоб язык у него сгнил... Ч-чемоданов! -
Он покосился на короткую юбчонку Ольги.  Какого черта так вырядилась?
   - Жарко,- произнесла она заранее приготовленный ответ и  почувство-
вала,  как по обнаженным ногам пробежал холодок. "Дура набитая. Только
это ему сейчас и надо!"
   Скрипнула дверь,  появилась голова в очках,  за ней проскользнул  и
сам хирург Костя по кличке Разночинец. Он молча подошел к Лаврентьеву,
слегка пошатнулся,  его очки тревожно блеснули. Костя стал неторопливо
раскладывать на столе различные вещички: зеркальную коробочку со шпри-
цем, пузырек, ватку; потом он задрал у клиента рукав и, прыснув из иг-
лы в небо,  воткнул оную в руку.  Так же бессловесно Разночинец собрал
эти почти культовые предметы и уже направился к двери, когда лавренть-
евский голос его остановил:
   - Ты  опять  пьян.  Посадил бы тебя на губу,  но сейчас это было бы
слишком экстравагантно. Спирт остался?
   - Принести?
   - Не надо. Докладывай.
   - Принял роды. Мальчик.
   - Хорошо. Это к войне.
   - Заштопал трех аборигенов.
   Лаврентьев задумался. Костя решил, что самое время улизнуть: впрыс-
нутое начнет рассасываться,  шефу станет хорошо, в прогалинах черепной
коробки н отчетливо и свежо,  потом начнется  энергетический  позыв  к
действию;  а ведь ему, Костику-Разночинцу, очень хотелось спать. Уйти,
прихватив оставленный за дверью еще теплый от солнца автомат 5,45  ка-
либра,  пуля н гуляка-телорванка. Он, хирург, нетеплокровное животное,
и то ужаснулся до рвоты, когда впервые увидел, что натворил этот заос-
тренный кусочек тускло-желтого цвета.
   Костя осторожно попятился к двери, но Лаврентьев снова остановил:
   - Садись, будешь писать.
   Костя обреченно сел, снял очки, стал протирать глаза, потом стекла.
Закончив,  придвинул большую книгу с разлинованными синими листами:  в
ней что-то учитывалось.
   - Сегодня  на  этом  столе лежали три миллиона рублей и два золотых
слитка. Очень приличных. Они хотели, чтобы я продал им три танка.
   - А кто это был? - испуганно спросила Ольга.
   - Не перебивай! - сверкнул белками глаз Лаврентьев.  И один из них,
Салатсуп или Супсалат,  выложил на стол гранату и сказал, что подорвет
меня на хер и всех их троих заодно,  если я не уступлю.  Но (это, Кос-
тик,  выдели  толстыми буквами) гвардии подполковник Лаврентьев в сло-
жившейся экстремальной ситуации не дрогнул, проявил хладнокровие и во-
инскую  смекалку,  уверенно  и  четко  послав представителей Нацфронта
на...  Что они незамедлительно и исполнили.  Жертв и разрушений нет...
Этого же дня была обстреляна машина,  направлявшаяся во второй караул.
Ранен в руку офицер Скоков. Напролет...
   Ольга вышла, Лаврентьев переместился за стол, на котором находились
папка с приказами, стакан с потекшими ручками, сломанными карандашами,
а также обрезанная под основание снарядная гильза, которая служила пе-
пельницей. Рядом матово отсвечивал тяжелый черный телефон, который бо-
лезненно вздрагивал от неурочных звонков,- сейчас забывшийся в  корот-
ком полусне,  но все еще переполненный чьими-то голосами, криками, ма-
том, треском, хрипом...
   Лаврентьев вдруг испытал желание поднять трубку, выйти на "Рубин" -
в столицу Федерации,  пока еще была телефонная связь,  и от души наха-
мить какому-нибудь заспанному дежурному генералу в штанах с  примявши-
мися лампасами, ошарашить убийственной "прямой речью", чтоб у того ко-
ленки подкосились,  чтоб поразить в душу,  неожиданно,  как плевком из
унитаза...  "Товарищ генерал, тут такие дела, короче, кофе закончился!
Что-что?..  Сам-то небось пьешь сейчас?  А ежели не пришлете, будем на
танки менять! Чего-чего?.. Знамо дело - на кофе! А, уже проснулся, го-
лубчик!  Что это я такое позволяю себе и кто я таков?  Да,  так точно,
командир 113-го полка, нос до потолка. Нет, я вполне нормален. Где мой
заместитель?  Повез личный состав полка на Черное море - купаться. А я
тут один,  самолично...  Ну,  ладно, покедова. Столице привет, товарищ
генерал.  Да ты не огорчайся,  я понимаю, надо ж, угораздило, прямо на
твое дежурство такие звоночки.  А ты не докладывай.  Ну, ладно, давай,
будь здоров, смотри там, чтоб все по уставу, не маленький, генерал все
же!"
   Лаврентьев обожал московских генералов.  Паркетные тихони Генштаба,
они на оперативных телефонных просторах превращались в величавых  пол-
ководцев,  лучезарных  и мудрых наставников,  суровых и требовательных
радетелей за державу.  В последнее время они все чаще обрушивались  на
Лаврентьева массой звонков. Но повышенное внимание выражалось не в ма-
териальной помощи, а во множестве указаний, которые он получал по всем
аспектам жизни и службы;  Лаврентьев также отвечал на всевозможные, по
большей части странные,  вопросы, и его ответы, вероятней всего, затем
использовались  как составляющая мякоть для докладных записок,  всяких
там справок и отчетов...
   Вряд ли кого интересовало,  какие горячечные видения тревожили Лав-
рентьева.  В его ногах молча стояли трое крепколобых мужчин, напоминая
своим безучастным видом консилиум,  на котором никто не отважится про-
изнести вслух роковой диагноз, чтоб затем приступить к развязке. Рядом
с кроватью стояли:  майор Штукин,  хирург Костя с принадлежностями для
инъекций  и прапорщик-охранник,  вооруженный автоматом.  Каждый из них
выражал общее ситуативное единство и - одновременно - контрастную про-
тивоположность.  Штукин в этом "консилиуме" являл собой "вершителя су-
деб", Костя, разумеется, врачевателя, а прапорщик с автоматом символи-
зировал  неотвратимую  смерть.  Все  трое по привычке прислушивались к
звукам выстрелов,  коротких очередей и взрывов за окнами.  Они пришли,
чтобы  прервать сон командира и посмотреть на его реакцию:  над плацем
летают пули,  срезают верхушки деревьев, с визгом влетают в стены, от-
калывая штукатурку,  и, что особенно печально, пока невозможно опреде-
лить,  какая из сторон так настойчиво обрабатывает  нейтральную  зону,
которой и являлся 113-й полк.
   - Евгений Иванович,- произнес Штукин.
   - Товарищ гвардии подполковник,- позвал командира Костя-Разночинец.
   - Подъем,- после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапор-
щик,  вспомнив свое недавнее старшинское прошлое,  которого лишился по
причине отсутствия личного состава.
   Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
   - Стреляют?
   - Со всех сторон лупят!  - торопливо стал докладывать Штукин.  Люди
- все по боевым расчетам.
   - Через забор не лезут?
   - Кто? - уточнил Штукин.
   - Ну не наши же...
   - Нет... Пока - нет.
   - Как полезут - стрелять на поражение,- сказал Лаврентьев.
   - Наших? - спросил Штукин, окончательно запутавшись.
   - Ихних,- сохраняя хладнокровие, ответил Лаврентьев.
   - А наши и не полезут, чего им туда лезть! - заметил прапорщик.
   Лаврентьев вышел в коридор,  миновал сонно мигающего  дежурного  за
стеклом,  тот замедленно встал, вышел из дежурки и уже на улице прист-
роился за майором и прапорщиком.
   И в самом деле выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на фут-
больном  поле,  стоял  многоголосый  вой беженцев.  С неделю назад они
прорвались в полк,  заполонили буквально каждый  свободный  метр,  все
пустующие  помещения,  спасаясь от лиходейства своих земляков.  День и
ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде,  о каре для врагов,  а в
затишье просили воды,  кормежки,  кричали, угрожали, требовали навести
порядок в городе,  то есть перестрелять всех  гонителей  и  мучителей.
Офицеры молча терпели нападки, отводили воспаленные глаза, уже не видя
конкретных лиц, а только копошащуюся массу цветастых халатов, шаровар,
платков, тюбетеек, коричневых рук, белых бород. Несмотря на отупляющую
усталость, они чувствовали в себе позывы милосердия; благородное чувс-
тво осталось от стародавних времен,  когда все - и нынешние беженцы, и
боевики с черными,  прогоркшими автоматами, и сами военные - были объ-
единены общей целью,  единодушием, времяощущением, по крайней мере так
считалось,  декларировалось и настойчиво прививалось.  Теперь все  это
обернулось смутной виной.  Жалость, былые восторги, украшения и прочая
слюнявость исчезли,  остался ноющий, саднящий раздражитель, избавиться
от которого не было никакой возможности.
   И тут,  как раз за столовой, все увидели темные фигурки, штурмующие
забор.  Беженцы тоже увидели их,  вой стократно усилился - утробный  и
страшный женский вой.  Лаврентьеву показалось, что в это мгновение от-
чаянно закричала сама земля.
   Офицеры открыли огонь.  Первыми упали те, кто успел перелезть через
забор.  Потом на главной аллее прапорщик-часовой установил пулемет Ка-
лашникова и тут же тугой очередью ударил в сторону ворот. А с той сто-
роны тяжелым грузовиком таранили железные прутья.  В него впилась кин-
жальная очередь,  он застыл, уткнувшись слепо в ворота. Наконец на ба-
шенке  бронетранспортера включился крупнокалиберный пулемет,  прошелся
по кромке бетонного забора, круша ее в пыль, стальные "жуки" с хрустом
впивались в стволы деревьев, вырывая огромные щепки. Боевиков как сду-
ло.
   Боевая машина рванулась к воротам, полоснула очередью по грузовику,
машина вспыхнула,  с оглушительным хлопком рванули бензобаки.  На фоне
языков пламени красные звезды на воротах КПП выглядели зловеще и  сим-
волично.
   - Вот  в  чем сермяжное счастье жизни военного,- вслух подумал Лав-
рентьев и отдал распоряжение аккуратно сложить за забором трех мертвых
боевиков и отбуксировать обломки грузовика,  как только они остынут до
нормальной температуры.
   По аллее возбужденно прохаживался  полуоглохший  прапорщик-часовой,
ни к кому не обращаясь, потирал руки и говорил:
   - Хорошо я им вмочил! Ух, как ответственно впиндюрил!
                                      * * *
   Из больницы  Иосиф Георгиевич вернулся поздно вечером.  На столе он
увидел клочок бумаги,  который оказался запиской. Доктор поспешно взял
ее, и буквы запрыгали перед глазами.
   "Вся моя жизнь с тобой была сплошной ошибкой,- с недоумением, пере-
ходящим в ужас, читал он размашистые строки.  Твои невыносимые причмо-
кивания за обедом,  твои вывернутые ноздри,  руки в старческих веснуш-
ках,  твои глупости и умничанье!  Меня тошнит от всего,  что связано с
тобой. Прости, но я не могу, меня медленно убивает твой запах, напоми-
нающий прокисшее молоко.  Мне надоело стирать твое вонючее белье и еще
более вонючие носки. Кроме того, ты ЧМО и в достаточной степени идиот,
как и все твои друзья в психушке, и мне доставляет огромное удовольст-
вие сказать об этом.  Мне всегда не хватало настоящего мужика, который
драл бы меня,  как козу.  Кстати,  ребенок мой будущий не от тебя.  Не
вздумай меня искать. Это бесполезно и даже опасно. Будешь приставать -
тебе оторвут все выпуклости.  Я ухожу к Кара-Огаю.  Дочка пока будет у
мамы,  потом я ее заберу. Алименты оставь себе. Извини за немного рез-
кий тон. Спасибо за совместную жизнь. Будь здоров. Не твоя Людмила".
   Иосиф Георгиевич трижды прочитал эти безобразные откровения, прежде
чем до него окончательно дошел их разрушительный смысл; это был замед-
ленный и беззвучный обвал, ослепляющий взрыв, крушение первооснов жиз-
ни;  он  почувствовал,  как пол уходит из-под ног.  Нетвердой походкой
доктор дошел до дивана,  грузно рухнул в него,  судорожно, как раненая
птица,  вцепился  в подлокотник и тут уже разрыдался бурно,  страшно и
чуть-чуть театрально.
   За стеной начали остервенело стучать: наверное, подумали, что гром-
ко  включен телевизор,  но скорее соседи были просто черствыми людьми,
да и им хватало своих страданий.
   Тут его осенило:  да ведь это неправда,  это просто шутка! Люся ку-
да-то спряталась, она разыгрывает его. Сейчас он найдет ее, она засме-
ется,  нехорошая маленькая проказница, он тоже засмеется вместе с ней,
вытрет  слезы и попросит больше никогда так не шутить,  потому что это
жестоко и очень обидно...  Доктор бросился во вторую  комнату,  открыл
шкаф.  Все вещи ее висели на месте,  это укрепило уверенность доктора.
Он кинулся на кухню, со вчерашнего дня в раковине осталась грязная по-
суда.  "Вымою,  вымою,  все сделаю, лишь бы отыскалась!" - всхлипывая,
думал Иосиф Георгиевич.
   Но Люси не было - ни в туалете, ни на балконе, ни под кроватью.
   Доктор постарался совладать с собой, слабость прошла, появилась ре-
шимость немедленно действовать.
   - За любовь надо бороться! - прошептал Иосиф Георгиевич и поразился
неожиданной глубине и емкости этой фразы. Он тут же бросился на улицу.
   Освещаемый ночным светилом,  Шрамм бежал,  не чувствовал ног, делая
не свойственные возрасту и своему характеру прыжки.
   Что-то разорвалось,  в  мгновение  ослепило и оглушило доктора,  он
инстинктивно пригнулся; шибануло гарью. Он понял, что ему едва не отс-
трелили ухо.
   - А ну, стой! Руки за голову! - рявкнули из темноты.
   Доктор немедленно подчинился.
   - Точно - фундик! Давай сюда.
   Ноги у доктора отяжелели,  как во сне, он шагнул в сторону голосов,
продолжая держать руки за головой.  И, прежде чем различил лица, полу-
чил некрепкий удар в челюсть,  покачнулся, но мужественно удержался на
ногах.
   - Давай, живо к стенке!
   Спотыкаясь, ничего не понимая,  Шрамм подчинился,  застыв  у  стены
незнакомого дома.  "Главное - не перечить им, ведь я ни в чем не заме-
шан",- лихорадочно успокаивал он себя,  хотя хорошо знал, что в нынеш-
ние времена людей приканчивали просто от скуки.
   - Фундика заловили! - раздался торжествующий голос.
   - Надо его замочить! - добродушно отозвался другой.
   Доктор не был искушен в жаргоне, но понял моментально, что дела его
н скверней не придумаешь.
   - Повернись! - крикнули у него над ухом.
   Доктор торопливо выполнил команду.
   - Урюк, через какое плечо поворачиваться надо?
   В лицо ударил свет фонаря, а в боку он почувствовал ствол автомата.
   - Отставить! - последовала команда.
   Доктор послушно повернулся через левое плечо, как учили когда-то на
военной кафедре мединститута.
   - Фундик? Лазутчик? Отвечай, собака!
   - Я никакой вам не фундик. И не собака! - оскорбленно ответил Иосиф
Георгиевич.  Я доктор медицины.
   - Доктор?  - Один из незнакомцев рассмеялся.  И куда ж ты  собрался
так поздно - клизмочку ставить? Или укольчик в попку? Говори!
   - Я ищу свою жену,- чистосердечно ответил доктор.
   Люди, а их уже собралось немало, от души рассмеялись.
   - Опоздал, дядя! Ее, наверное, уже где-то оттягивают.
   Кто-то сзади схватил его за волосы, резко рванул голову назад. Дру-
гой приставил нож к горлу.
   - Говори, пес, куда шел?
   - Мне в горсовет...  хрипло проговорил он.
   - Ага,  сознался! - обрадовался мужчина с короткой бородкой, видно,
старший.  Сейчас ты у нас все расскажешь,  фундик гребаный, фуфлыжник,
грязь болотная, дерьмо свиное...
   - Салатсуп,  да это же доктор психушный!  Он в дурдоме работает.  В
круг протиснулся парень, которого, как и остальных, Шрамм видел первый
раз в жизни.
   - Доктор, говоришь? - заинтересовался Салатсуп.  А раны огнестрель-
ные лечить можешь?
   - Нет-нет!  -  поторопился  отказаться Шрамм,  сразу уловив,  какую
перспективу ему хотят предложить.  Я психиатр,  это совершенно другая,
понимаете, кардинально другая специальность.
   - Что такое "кардинально"? - строго спросил Салатсуп.
   - Ну,  это,  как сказать лучше,- залепетал доктор,- ну,  это совсем
другая работа.  Я лечу душевные болезни и никакие другие. И если нужны
консультации в этой области...
   - Ты, старый дуралей, считаешь, что мы психи? - взорвался кто-то из
молодых.  Фундиков иди лечить, козел!
   В конце концов боевикам надоело потешаться над  доктором,  а  когда
они  узнали,  где собирается Иосиф Георгиевич искать свою жену,  приу-
молкли.  Салатсуп по-хорошему посоветовал проваливать поскорей  домой,
укрыться одеялом, а наутро забыть все, что хотел сделать ночью. Докто-
ра подтолкнули и посоветовали идти по освещенной стороне, чтобы случа-
ем не подстрелили.
   Люсю он увидел уже утром, недалеко от горсовета. Она сидела в белом
"мерседесе" Лидера, с царственной небрежностью развалясь на заднем си-
денье. Ослепительно светлые волосы в беспорядке рассыпались на бархат-
ных чехлах.  "Как она совершенна и безупречна",- с болью подумал  док-
тор. Он тут же заметил на ней новое ярко-красное платье со стоячим во-
ротом и глубоким вырезом на груди, который подчеркивал красоту ее гиб-
кой шеи и матовой кожи...  Возле машины скучал битюг в черной куртке с
автоматом на плече.
   Подойдя, доктор решительно рванул дверцу,  но она не поддалась; тут
же битюг, вскинув автомат, бросился к нему.
   Люся, к счастью, вступилась. Открыв окно, она властно крикнула:
   - Курбан, оставь его! Это мой... знакомый.
   - Выходи,  пойдешь  домой!  - Иосиф Георгиевич предпринял последнюю
энергичную попытку, даже просунул руку за стекло.
   Она натужно рассмеялась,  обнажив белые зубы. Охранник покосился на
них, ухмыльнулся и покачал головой. Он курил "мальборо".
   "Какие у нее колючие глаза",- подумал Иосиф Георгиевич,  мучительно
сознавая, что несправедливая ее ненависть высасывает ему душу, изнуря-
ет, приносит страдания. И вдруг он почувствовал, как накатило, наплыло
болезненное наслаждение.
   - Не бросай!  - застонал он.  Не бросай. Хочешь - изменяй, рожай от
него детей, только не уходи! Не будь настолько жестокой. Хочешь - бей,
плюй на меня, но не уходи. У нас же дочь, пойми, ей нужен отец.
   - У нее будет настоящий отец.
   - Я имею права!
   Люся вышла из машины.
   - Ты всегда был занудой.  Она прищурилась.  Если не будешь действо-
вать на нервы, я разрешу тебе иногда встречаться с ней. И имей в виду:
мне достаточно сказать одно слово - и из тебя вынут все  внутренности,
а твою голову наденут на палку и отнесут к твоим психам. Тут у них но-
вая мода появилась - голову отрезать.  Не хотелось такое говорить,  но
сам знаешь,  они на все способны. Да, возможно, через пару-тройку дней
заеду, возьму что-нибудь из моих тряпок. Пустишь?
   Люся отставила в сторону ногу,  специально, чтобы она засветилась в
разрезе,  играючи притопнула. Было, было что показывать. Охранник, вы-
вернув голову, глянул плотоядно, клацнул зубами.
   - Приходи,- быстро сказал Иосиф Георгиевич.
   Люся проворно прыгнула на  сиденье,  Иосиф  Георгиевич  поторопился
прикрыть  дверцу.  Как  он потом корил себя за эту плебейскую услужли-
вость: сам, своей рукой отринул любимую женщину! И еще дверцу прикрыл.
"Мерседес"  рванулся белой птицей,  бесшумно набрал скорость,  оставив
позади черные обожженные дома,  развалины,  грязь и мерзость жизни,  а
также несчастного доктора Шрамма.  На его бороду капали крупные слезы.
Он страдал искренне,  глубоко,  задыхаясь от рыданий, думая о том, как
ему плохо,  как жестоко обошлась с ним судьба и что он вряд ли пережи-
вет предательство любимого человека...
                                      * **
   Вместе с Лидером к Лаврентьеву приехали полевой командир  Салатсуп,
девица  неопределенных  лет  в потрепанных джинсах и сопровождающий ее
вертлявый паренек с тонкими губами.
   - А это кто? - спросил Лаврентьев, ткнув в их сторону.
   - Американское телевидение,- ответил Кара-Огай.
   - На кой черт ты их привез?
   Лидер не ответил.  Девица  подошла,  виляя  бедрами,  и  залепетала
что-то на своем. Парень тут же стал переводить:
   - Господин подполковник, мы представляем компанию Си-эн-эн. Коррес-
пондент Фывап Ролджэ,- он показал на напарницу,- и я,  Федор  Сидоров,
оператор. Мы хотели был попросить вас ответить на несколько вопросов.
   - Мне некогда.
   Оператор начал нервно переводить,  девица учащенно задышала, повер-
нулась к Кара-Огаю.
   - Уважаемый Лидер Национального фронта!  -  торжественно  заговорил
парень.  Согласитесь ли вы ответить на некоторые наши вопросы?
   - Я готов ответить на любые вопросы.
   Парень поспешно стал готовить аппаратуру.
   - Каковы цели и задачи вашего движения?
   Кара-Огай удовлетворенно  кивнул,  заговорил размеренно,  без пауз.
Фразы его были округлыми,  будто отлитыми из крепкого металла и  потом
хорошо отшлифованными.
   - У  каждого народа своя судьба.  Наш многострадальный народ многое
вынес, вытерпел, и история последних лет красноречиво говорит в пользу
того, что должен был наконец наступить счастливый период. Мы шли к не-
му,  как птица, которая летит к теплому краю. Но известные вам и всему
миру враждебные силы решили захватить власть в свои руки и не погнуша-
лись при этом пойти на кровавые преступления, втянуть в войну наш мно-
гострадальный народ, уничтожить законно избранного президента. Поэтому
мы, отстаивая законы и идеалы справедливости, равноправия, интернацио-
нализма, суверенитета, объединились в наш Фронт. Защитишь Родину в ли-
хое время - народ преуспеет,  не защитишь - твой дом прахом  пойдет...
Кто они, наши враги? Это негодные, бесчестные люди, хуже последней со-
баки,  им нужно не благополучие народа,  а деньги, богатство и власть.
Но  народ  объединится - горы свернет.  Народ не признает - на ослином
базаре посредником не станешь. Народ дунет - буря поднимется...
   - Это правда,  что вы сидели в тюрьме? - перевел оператор очередной
вопрос.
   - Да,-  без тени эмоций ответил Кара-Огай.  Я пробыл в заключении в
общей сложности девятнадцать лет.
   - А за что?
   - Это долгая история.  Для некоторых людей я был опасен, и они сде-
лали все, чтобы посадить меня.
   "Ловко",- оценил ответ Лаврентьев. Он прекрасно знал, что Кара-Огай
сроки имел за бандитизм и убийство.
   - Ох,  уж эти журналисты,  никакого спасения от них нет,-  произнес
Лидер,  будто и не было неприятной заминки.  Ну что, Евгений Иванович,
не надоело тебе одному?
   - Я не один - с полком.
   - С полком, в котором ни одного солдата? - усмехнулся Кара-Огай.
   - Не я принимал идиотское решение набирать войско из  твоих  земля-
ков.  Паршивые,  я тебе скажу,  из них солдаты. И хорошо, что разбежа-
лись. Вот только все сортиры, извини, дорогой Кара-Огай, загадили. Уб-
рать после них некому.
   - Сговоримся,  Евгений Иванович, верну твоих солдат, и сортиры тебе
почистят, и из полка игрушку сделают. Многие ведь у меня в боевиках. В
стране,  где воюют, нейтралитет невозможен. Или на той стороне, или на
этой.  Два ястреба сойдутся - гусю погибель.  А вместе  быть  -  рекой
быть, порознь н ручейками,- глубокомысленно изрек Лидер.
   - Это твои болваны позавчера штурм здесь устроили? - пропустив мимо
ушей тираду, спросил Лаврентьев, хотя прекрасно знал, кто это был.
   - Ведь сам знаешь, что не мои, зачем спрашиваешь?
   - Жду, когда твои полезут. Может, сам скажешь, предупредишь?
   - Твои начальники приказали тебе не вмешиваться:  пусть эти  черные
друг друга колотят,  лупят,  это не наше дело.  Так? А кто победит - с
тем и говорить будем.  Так? Но начальники твои не понимают, что, когда
идет война, оружие рано или поздно стреляет. Правильно? Рано или позд-
но ты втянешься в эту войну.  Трех офицеров убили у тебя? Еще убьют...
Я тебе,  подполковник,  скажу по секрету, что фундаменталисты получили
из-за границы крупную партию оружия, Сабатин-Шах договорился... Теперь
они начнут наступать,  и первое,  что сделают,- захватят полк, а потом
всю твою технику бросят на нас.  Про этот план сообщил наш источник...
Женя,  дай мне три танка как бы напрокат. Ты в обиде не останешься, и,
клянусь, все будет между нами...
   - Клялся медведь в берлоге не бздеть.
   - Я прогоню из города фундиков,- проглотив реплику командира,  про-
должил Кара-Огай, имея в виду своих заклятых врагов фундаменталистов,-
и возвращу машины в полк.  А устроим все так,  будто технику угнали...
Согласен?
   - А теперь слушай, что я скажу.  Лаврентьев мрачно усмехнулся.  Как
говорят у нас в народе,  моя твоя не понимай. Но тебе по старой дружбе
поясню:  всех, кто полезет в мой полк, я прикажу беспощадно уничтожать
из всех видов оружия. Невзирая на нейтралитет. Патронов у меня хватит.
Технику ни тебе,  ни твоим лучшим друзьям не дам, можешь им передать,-
и не только потому,  что не могу,  а, главное, потому, что твои идиоты
зальют кровью всю республику и порушат то,  что еще не порушили. Лично
я этого не хочу. Только не обижайся, потому что к идиотам Сабатин-Шаха
это относится еще в большей степени...
   Кара-Огай порывисто,  насколько это позволяла грузная фигура,  под-
нялся, покачал головой:
   - Смотри,  подполковник,  ведь пожалеешь. Ты не знаешь Сабатина. Он
впереди боевиков погонит женщин и детей. И ты не сможешь стрелять...
   Только ушел Кара-Огай, в штабе появились Штукин и Костя-Разночинец.
Они держали носилки, на которых лежал бездыханный солдат. Поравнявшись
с командиром, офицеры аккуратно положили свою ношу на пол.
   - Что с ним? - спросил Лаврентьев.
   - Не знаю,- ответил Костя.  Нашли на стадионе...  Кажется,  дышит,-
склонившись над лежащим, добавил он.
   - Черт, единственного солдата бы не загубить!
   - Чемоданаев! - позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.
   - Осторожно, не повредите! - предупредил Костя.
   Солдат с трудом приоткрыл глаза,  мутно посмотрел  на  столпившихся
вокруг  него офицеров.  Оператор Сидоров протиснулся к ним,  торопливо
настроил камеру, включил лампу, начал суетливо и жадно снимать.
   Чемоданаев, кряхтя,  сел,  стал тереть глаза, потом, так и не вста-
вая, пояснил собравшимся:
   - Закемарил немножко.
   - Снять  бы с тебя штаны да выпороть как следует!  - сурово заметил
Лаврентьев.
   - Сиди здесь,  урюк, и не высовывайся! - прошипел начальник штаба и
показал Чемоданаеву кулак.
   Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось - нет. И Костя
повел его с собой...
                                      * * *
   Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе "крытая", ничто не предвещало
невероятных событий.  Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав замес-
тителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе учас-
тились стычки между вооруженными группировками. После чего, вдохновив-
шись взаимопониманием,  повел речь о том,  что при любом режиме,  даже
самом  демократическом,  всегда  существуют пенитенциарные учреждения.
Этот благозвучный термин совсем недавно появился в обиходе начальника,
и произносил он его с особым удовольствием.
   Менее всего  Угурузову  хотелось встречаться сегодня с осужденными.
Он вообще не любил общаться с ними: вечные жалобы, агрессивность, зло-
ба.  "Митуги" давно не было,  "прохоря" поизносились,- извольте понять
этих негодяев, что речь идет о бане и сапогах. Он никак не мог привык-
нуть к их постоянным претензиям к питанию,  медицинскому обслуживанию,
к требованиям улучшить условия жизни, облегчить режим содержания. Каж-
дый раз, когда он выступал перед серой массой скуластых лиц, угловатых
бритых черепов и повторял одно и то же - что "тут не  санаторий",  что
рассмотрит  все их вопросы,- чувствовал,  как его буквально всасывает,
подобно воронке, отрицательное черное поле, глухое, непознанное, губи-
тельное.  Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей, так же
как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.
   Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал,  если можно  так
выразиться,  общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнера-
достно хрюкало более сотни голов.  Эти животные странным образом похо-
дили на людей:  так же бесновались,  когда запаздывала положенная кор-
межка,  так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно
и мерзко предавались праздности и похоти,  так же были ленивы и нечис-
топлотны.
   "У них даже глаза похожи на человеческие,- подумал Угурузов.  Рыже-
ватые ресницы, смотрят подозрительно..." Свиньи повернули к нему сырые
розовые пятачки и примолкли: узнали.
   - Не бойтесь,  не бойтесь,  мордашки, я вас не съем,- засюсюкал на-
чальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку.
   Она блаженно захрюкала.
   - А где выводок?  - строго спросил он у вытянувшегося в струнку зе-
ка-свинаря.  Вчера еще был выводок, пятеро поросят! - Угурузов посмот-
рел тяжело, с угрозой.
   - Она их сожрала,  клянусь матерью, сам видел! - стал божиться сви-
нарь.
   - А может,  ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?.. Ну, что
ж ты,  проститутка,  малышей своих слопала? - Угурузов подергал свинью
за ухо,  она подумала,  что он ее ласкает,  заурчала. Но такой поворот
Угурузова не устраивал, он рванул сильней: - Вот тебе, вот тебе!
   Свинья обиженно взвизгнула,  заверещала, видно, не чувствовала вины
и угрызений совести.
   Угурузов повернулся к зеку, который сразу вытянулся.
   - Люди - звери,- вздохнул Угурузов и задумался...
   Последнее время он читал передовые  общественные  журналы  и  много
размышлял.  Недавно  его поразила вычитанная фраза:  "Революция всегда
пожирает своих детей". В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить
по  кабинету.  "Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир,-
думал он,  вдруг ощутив,  как будто перед ним  раздвигаются  невидимые
врата  и  открывается доселе скрытый смысл его былой жизни.  Революция
разрушила Бастилию, и она же изобрела гильотину, которая сожрала тыся-
чи людей, не забыв и революционеров, и автора чудовищного изобретения.
Другая революция открыла двери Петропавловской крепости,  устроив  там
музей жертв царизма,  а потом,  как в насмешку,  построила сотни лаге-
рей... Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о сво-
боде, а как дорвутся до власти н давай народ сверх всякой меры пачками
в тюрьмы совать.  А мы всегда и во все времена - тюремщики,  душители,
сатрапы.  Жупелы... Как это все надоело! - с тоской подумал Угурузов.
Скорей бы на пенсию".  Он хмуро глянул на измученного гипотонией арес-
танта, распорядился:
   - Возьмешь краску и крупно напишешь на спине этой свиньи слово "ре-
волюция". И чтоб без ошибок!
   В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Пото-
му  что,  если б задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры,  то
мог бы много чего интересного услышать о себе.  Арестанты давно уже не
опасались, что их подслушают, "травили" во весь голос в духе времени.
   Итак, в камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Кон-
сенсус, Хамро, а также Косматый и его "шестерка" Сика, которых переве-
ли в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.
   Косматый все время молчал - не только по угрюмости характера,  но и
из-за скудности словарного запаса, чего он, впрочем, не осознавал. Си-
ка, попавший в представительную камеру, где жил, как оказалось, насто-
ящий вор в законе,  по загадочным причинам скрывавший это,  еще не ра-
зобрался,  каким боком ему выйдет новое местожительство.  Сика не знал
также,  кому должен теперь подчиняться в первую очередь: Косматому или
Вулдырю. Он старательно вымыл миски после худой перловки и лег на свое
место у двери, уставившись в потолок. В камере зависла смердящая жара,
даже мухи не летали,  а лениво ползали, будто тоже, как и люди, покры-
лись липким потом.
   Консенсус пытался было нарушить тишину:
   - Интересно, как там, в "обиженке", Сиру посвящение сделали? Навер-
ное, как новенького у параши определили...
   Но тему не поддержали.
   Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать исто-
рии о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекал-
ся  в  гостинице  с "ансамблем" девочек-"сосулек",  как угнал у ментов
патрульную машину...
   В конце концов не выдержал Вулдырь:
   - Хватит парашу пускать!
   Он был не в настроении.  Косматый раздражал его тупым  безразличием
на лице,  и Вулдырь уже пожалел,  что попросил перевести его в камеру.
Но больше Вулдыря беспокоило то,  что он  "упорол  косяк"  с  Сирегой.
Опустить  человека  н  дело нешуточное,  и ему как пахану камеры могут
сделать "предъяву" - по закону или нет  поступили.  Но  самый  крупный
"косяк",  за который "мочат" тут же,  без разборки,- это за самозванс-
тво. Объявив себя вором в законе, Вулдырь рисковал по-крупному. Но Та-
рантул и Сосо,  которые по легенде его короновали,- на том свете. Пер-
вый помер от старости, второго подставили, организовав побег и застре-
лив при попытке к бегству...  А тут Вулдырю передали, что авторитет по
кличке Боксер из 206-й камеры выражал сильное  сомнение  в  коронации,
потому  как сам сидел в свое время в акабадской зоне,  где тянули срок
Вулдырь,  Тарантул и Сосо,  и ничего об этом не слышал. Но официальной
предъявы пока не было. Еще Вулдырь знал, что Боксер "отписал маляву" в
акабадское ИТУ и теперь ждал оказии,  чтобы ее передать. Одно утешение
- времена наступили лихие, и связь между зонами почти прекратилась...
   Только Хамро был сегодня умиротворенным,  спокойным и даже счастли-
вым. Во-первых, до конца срока оставалось уже меньше полугода. Во-вто-
рых, ему приснился чудный, светлый сон из детства. Под его обаянием он
и находился,  не обращая внимания на разборки и ссоры.  Родной кишлак,
мама, глядящая на него из-под цветастого платка лучистыми добрыми гла-
зами, отец, сидящий на корточках перед костром. А над костром, на тре-
ноге,- казан с пловом.
   А для  Сиреги  время отстучало свои первые горькие часы.  Консенсус
ошибся: Сиреге "приемов" не устраивали, но место ему быстро и по своей
воле  освободила  невзрачная  расплывчатая фигура,  лицо которой он не
разглядел. Он вошел в камеру, перепачканный тушью, обитатели, пять или
шесть человек, все поняли, каждый из них в свое время прошел через та-
кой же слом,  разрушение... Никто не выразил ему сочувствия, наоборот,
показалось,  что все испытали удовлетворение - не столь злорадное, как
успокоительное: "Вишь, еще один такой же, как мы..."
   Главпетух "Светка" после долгой паузы произнес:
   - Ты бы лицо помыл, дружбан.
   Сирега даже не посмотрел на него. И от новенького отстали...
   Два или три дня он почти не вставал,  пролежал на шконке,  бездумно
уставившись в потолок, не отвечал на вопросы, отказывался от еды. Одна
и та же мысль возвращалась к нему: удавиться. Но даже на это у него не
было энергии, импульса. Тупая депрессия захватила его, временами каза-
лось, что он сходит с ума.
   Когда он окончательно пришел в себя и огляделся,  то  прежде  всего
внимательно  рассмотрел окружавших его людей.  Это были обычные с виду
зеки,  но что-то в них все же  настораживало:  бегающий,  неустойчивый
взгляд,  повышенная  раздражительность,  озлобленность;  каждый из них
будто ждал,  чтобы в любое мгновение взорваться,  забиться в истерике.
Почти все были неопрятны, в грязных робах, с лоснящимися от жира лица-
ми,  на которых появлялись в зависимости от ситуации  или  слащавость,
угодливая покорность, или агрессивность, плаксивое выражение. Отличал-
ся от них лишь главпетух "Светка" - красивый высокий парень, в прошлом
из воров. Как его "опустили" и за что, он никому не говорил. Произошло
это или на пересылке,  или в СИЗО,  и он,  зная правила, по прибытии в
"крытую",  сразу признался в случившемся с ним,  потому что всегда это
рано или поздно становилось известным и оборачивалось в противном слу-
чае самыми тяжкими последствиями.
   Он-то первый и познакомился. Сирега не стал упрашивать себя, присел
на койку, протянул руку:
   - Сирега.
   - А я Степан... Я все ждал, пока ты оклемаешься.
   ...В детстве одной из немногих прочитанных им книг была "Граф  Мон-
те-Кристо".  И  вот  теперь  смысл жизни романтического героя стал его
смыслом.  Он освободится и не успокоится до тех пор, пока его обидчики
не будут наказаны.  Нет,  он не будет забивать голову благородными вы-
вертами и усложнять мщение, как это делал граф. Сирега по-простому бу-
дет брать на штык,  на шило,  пускать, как говорят воры, "красные пла-
точки",  прошибать головы. А лучше - сначала похищать и прятать в под-
вале,  где он устроит им "обезьянник", "обиженку" и потом медленно бу-
дет сводить счеты. С этой сладкой мыслью Сирега засыпал и видел рыхлые
черно-белые болезненные сны,  которые наутро никак не мог восстановить
в памяти.
   Просыпались поздно, как и в этот раз. Очухались окончательно, когда
баландеры уже разносили по камерам обед. Огромные алюминиевые кастрюли
они тащили по двое, обмотав ручки грязными тряпками, стараясь не расп-
лескать раскаленное варево из свинины.
   - Получай  брандахлыст!  - кричали разносчики,  стуча половниками в
распахнутые оконца на дверях камер.
   В этот самый значимый для тюрьмы обеденный час где-то  рядом  нача-
лась бешеная пальба. Арестанты давно привыкли к городским разборкам, и
звуки эти,  безусловно,  никак не могли влиять на аппетит. Но выстрелы
зазвучали  еще  ближе,  уже  с территории тюрьмы,- своим обостренным в
замкнутой среде слухом заключенные определили,  что стреляли в  районе
вышки, слева от главных ворот.
   - Наши пришли! - донеслось из камеры.
   И единая счастливая догадка, озарение, выраженное в крике, вмиг по-
лучили тысячеголосую поддержку. Никто толком не знал, что за наши, кто
они н главным было,  что пришли освобождать. Тюрьма запрыгала, ходуном
заходила, задрожали здания; будто по единой команде полетели в неприс-
тупные  двери  миски с супом,  кружки.  Железный марш свободы вырвался
сквозь жалюзи,  решетки,  узкие щели - за колючий периметр. Автоматные
очереди уже гремели во дворе тюрьмы.  Ошалело побежал по коридору вер-
тухай Саня Лобко, уронил фуражку.
   - Ребятки,  ребятки, я же вас всегда выручал,- бормотал он трясущи-
мися губами,- защитите, ребятушки!
   - Камеры открывай, ментяра!
   - Чо стоишь, беги за ключами, морда протокольная!
   - Живей, дыхалка гнилая! Шевели колесами! - неслось из камер.
   Лобко заметался,  позабыв от страха,  где ключи, ринулся в дежурку.
Его напарник, прапорщик, торопливо переодевался в "гражданку".
   - Открывай быстро, если жить хочешь! - прохрипел Саня.
   Прапорщик наскоро застегнул штаны, открыл решетчатую дверь.
   - Переодевайся живо - и смываемся! - пробормотал он.
   - Все равно поймают.  Поздно!  Пошли камеры открывать,- лаконично и
сурово подвел итог службы младший сержант Лобко.
   - Ты с ума сошел? - выпучил глаза прапорщик. Более он ничего не ус-
пел сказать,  потому что в здание уже ломились небритые с усами и сов-
сем безусые боевики. К сожалению, Санин напарник не успел снять рубаш-
ку с погонами.
   - Эй, прапор, открывай живо! - заорали ворвавшиеся, потрясая решет-
чатую дверь.
   Прапорщик безмолвно открыл, посторонился.
   - Ну что,  мучители трудового народа? Сейчас мы вас всех шлепнем! -
зарычал парень в новенькой камуфляжной форме.
   - Пусть сначала камеры откроет!
   Со связками ключей и в сопровождении вооруженной  толпы  контролеры
пошли открывать двери. В коридоре и в камерах царило буйство и ликова-
ние. Железные двери, цементный пол дрожали, как при землетрясении.
   Прапорщик поспешил на второй этаж, а Саня уже открыл первую дверь.
   - Выходи!  Свобода!  - с пафосом провозгласил чернобородый  боевик,
уперев руки в боки.
   Лобко еле успел отскочить:  дверь с грохотом отлетела,  ударилась в
стену,  зеки высыпали в коридор, бросились к освободителям, те снисхо-
дительно позволяли себя обнимать,  хлопали по плечам одуревших, счаст-
ливо озирающихся людей.  Саня же путался в связке ключей,  он взмок  и
торопился  побыстрей закончить эту невероятную миссию.  Как учили,  по
порядку: 111-я, 112-я, 113-я...
   Из-за широких камуфляжных спин вдруг вынырнули две девицы.  Обе - в
приталенных защитных комбинезонах,  крошечных черных сапожках.  Одна -
яркая блондинка, другая - восточного типа, совсем юная девчонка. Свет-
ловолосая  бесцеремонно оттолкнула контролера Лобко,  сказала "свали",
вскинула снайперскую винтовку и выстрелом сшибла очередной замок. Бое-
вики заржали:
   - Браво, Инга! А теперь продырявь этого пузыря!
   - Пусть живет, плодит толстячков вместе со своей самкой! - с резким
акцентом произнесла она.
   Первым из 113-й вышел Вулдырь.  Он пытался еще сохранить  важность,
но чувства пересилили,  рот разъехался в ухмылке. За ним с ревом выле-
тел Косматый,  помчался по коридору.  Выглянул испуганно,  как мышь из
норы, Сика, принюхался, осмотрелся. Консенсус, повизгивая, с объятиями
бросился к уже освобожденным арестантам. Последним вышел из 113-й Хам-
ро, счастливо зажмурился, пробормотал:
   - Надо же... А я еще на полгодика рассчитывал.
   Тюрьма выла,  ликовала;  ошалевшие восторженные люди в черных робах
срывали ненавистные бирки с груди,  обнимались, плакали, прыгали, хло-
пали друг друга по спинам... Черная масса хлынула во двор, в админист-
ративное здание, медчасть, кабинеты начальства, оперчасть, переворачи-
вая все на своем пути.  Консенсус, которому на глаза попалась стоявшая
на табурете огромная пятиведерная кастрюля, с ненавистью опрокинул ее,
и жирные потоки супа хлынули по коридору.
   На хоздворе зеки поймали свинью с надписью "революция",  прикрепили
к голове "эмвэдэшную" фуражку.  Кому-то в голову пришла идея  повесить
животное; тут же нашли веревку, затянули петлю поперек брюха и усилием
десятка рук подвесили над главными воротами.
   Офицеров и прапорщиков во главе с полковником обезоружили и постро-
или в одну шеренгу. Два рослых боевика охраняли их.
   На крыльцо  в  сопровождении охраны и приближенных вышел Кара-Огай.
Толпа встретила его восторженным ревом:
   - Кара-Огай! Кара-Огай!
   Лидер властно поднял руку, призывая к тишине. Толпа мгновенно утих-
ла, внимая кряжистому старику с хищным носом, седой бородой, в необмя-
той камуфляжной форме и с ярко-коричневой кобурой на поясе.  Легендар-
ный человек Революции, Лидер Движения, воплощенный символ власти, жес-
токости и справедливости.
   - Ну,  что,  канальи, истосковались по свободе? - неожиданно весело
спросил  Кара-Огай.  Колючий  взгляд из-под кустов-бровей скользнул по
толпе,  привычно охватив ее сразу и подчинив себе.  Все ждали прочувс-
твованной патетической речи о демократическом процессе и крахе тотали-
тарной системы. Но он заговорил о другом: - Братья, вы, конечно, знае-
те, что я тоже сидел в этой тюрьме, хлебал, как и вы, баланду и мечтал
о свободе...
   - Знаем, Кара-Огай!
   - Я понимаю вашу радость,  ваши сердца, открытые для свободы,- про-
должил Лидер.  Я знаю, что среди вас есть безвинно осужденные. Но сей-
час не время разбираться.  Республика в опасности.  Наши враги убивают
безвинных людей,  сеют зло, террор, сжигают дома. Они хотят превратить
Республику в огромную тюрьму, лишить народ права быть свободными граж-
данами. Мы предлагали мирно решить наши разногласия. Но фундаменталис-
ты отказались. И потому мы выступили с оружием против них, мы вынужде-
ны  были это сделать для спасения народа.  Мы будем бороться,  пока не
победим!  Наш лозунг:  "Справедливость.  Народ. Победа". Братья, я дал
вам свободу.  Но за нее еще надо побороться. Тот, кто готов вступить в
ряды нашего Фронта и бороться с оружием в руках,- шаг вперед!  Записы-
ваться у главных ворот.
   Толпа ответила  на  призыв возбужденным гулом:  распахнутые глотки,
белые зубы, блеск сотен глаз...
   - Ура Кара-Огаю!
   - Ура!.. Свобода, брат, свобода, брат, свобода!!!
   Рев, восторженный вой покатились во все уголки притихшего города.
   Неожиданно Лидер стал что-то бросать в толпу. Взметнулись руки, зе-
ки хватали документы, открывали, зачитывали фамилии.
   - Ребята, это наши ксивы!
   - Урюкан!..  Ухоедов!..  Жагысакыпов!..  Бырбюк!.. Дроссельшнапс!..
Жестоков!.. Неспасибянц!.. Разбирай!
   И рванула братия - дела не было: возня, суета и давка.
   - Кара-Огай!  - Сквозь толпу протискивался Боксер.  Он еще не видел
поспешного бегства Вулдыря,  но воровское чутье говорило ему, что пора
заявлять о себе,  подыматься над толпой.  Кара-Огай, а что с этими де-
лать будем? - Он показал на неровную шеренгу сотрудников учреждения ЯТ
9/08.
   - Судить их надо!  - прозвучал над толпой трубный голос,  могучий и
роковой, словно самого архангела Гавриила.
   - Расстрелять всех! - крикнул еще кто-то.
   - В камеры их! - требовали менее кровожадные.
   И в эту судную минуту Кара-Огай вновь повелительно поднял руку. Ро-
пот сразу утих.
   - Нет,  казнить мы их не будем.  Не для того мы боролись за  идеалы
свободы,  чтобы теперь бесцельно проливать кровь.  Мы не палачи. Они,-
Лидер царственным жестом указал на понурых людей  в  форме,-  конечно,
глубоко виноваты перед народом.  Но и они подневольные, еще более под-
невольные,  чем вы,  бывшие заключенные. Их жизнь - это вечная тюрьма.
Для вас же тюрьма была только временным домом... И пусть сейчас каждый
из этих людей покается.  Мы их простим.  А тюрьма еще понадобится  для
наших врагов,- неожиданно заключил Лидер.
   ...Через полчаса после описанных событий у Лаврентьева зазвонил го-
родской телефон. В трубке послышался глуховатый голос:
   - Ну, как тебе моя гуманитарная акция?
   - Нет предела восхищению,- ответил командир,  узнав Кара-Огая.  Как
говорят у нас,  горбатого и могила не исправит... Тебе мало своих бан-
дитов, так ты еще этих выпустил! Они же весь город на уши поставят.
   - Каждый человек, Женя, имеет право на свободу,- наставительно ска-
зал Лидер.  Эти бывшие узники совести...
   - Без совести,- уточнил Лаврентьев.  Дураку воля - что умному доля:
сам себя сгубит.
                                      * * *
   Как всегда утром, доктор Шрамм начал обход. В конце коридора, возле
лестницы, стояла койка, где, свернувшись калачиком, лежала пресловутая
Малакина.  Иосиф Георгиевич поднял одеяло,  обнажив желтое  старушечье
тело с выпирающими ребрами.
   - Малакина! - строго позвал он ее.  Ты что ж совсем ничего не куша-
ешь? Ай-ай-ай! Нехорошо...
   Потом в таком же темпе доктор со свитой обошел второй этаж. Лавируя
между койками,  из-за недостатка места выставленными в коридоры, Шрамм
высказывал замечания по поводу плохой уборки помещений.
   После обхода стал вызывать пациентов.  Начал с больного со странной
фамилией Шумовой.  Он действительно соответствовал ей.  Возможно,  что
фамилия поспособствовала появлению некоторых странностей.  Больной лю-
бил бегать по коридорам,  изображая мотоцикл,  урчал,  пускал пузыри и
даже катал на спине своих товарищей по палате. С прогрессированием бо-
лезни  он стал необычайно прожорливым,  нагло воровал пайки у больных,
растолстел и больше не бегал, лежал или сидел на кровати.
   - Ну,  что, голубчик? - Доктор глянул на больного поверх очков. Его
привела Аделаида.  Как вы себя чувствуете?
   Шрамм отметил,  что губы у больного напряжены и вытянуты вперед. "У
него явный синдром хоботка",- подумал он.
   - Хорошо,- осклабился Шумовой и подался вперед.
   - Кормят как? Жалоб нет?
   - Хочется кушать,- признался больной.
   - Вижу. Что-то вы растолстели, милый мой друг. Перестали двигаться,
все  в  кровати  валяетесь.  Раньше хоть бегал...  укоризненно заметил
доктор.
   При последних словах Шумового будто подменили, он оживился, радост-
но заурчал:
   - Ур-р, ур-р-р-р...
   - Ну,  полноте, полноте, голубчик. Мне никуда ехать не надо. Стран-
ная мания н считать себя железным мотоциклом,- заметил  он,  повернув-
шись  к Аделаиде.  Не перекармливайте его.  С продуктами у нас плохо,-
напомнил он.  Давайте следующего, Карима.
   Больного Карима всегда называли не по фамилии,  потому что она была
сложна  и непроизносима.  Даже в письменном виде привести ее не предс-
тавлялось возможным. Четверть из сорока своих лет он провел в лечебни-
це, причем в несколько приходов. Ему не особо радовались, но принимали
уже как старого знакомого.  Психушка,  как и тюрьма, что располагалась
неподалеку,- дело весьма заразное. Наверное, оттого, что обладает осо-
бого свойства притяжением.
   - Здравствуй,  Карим. Заходи, садись,- приветливо начал Иосиф Геор-
гиевич.
   Больной молча сел, уставился в одну точку.
   - Как здоровье, как чувствуешь себя?
   - Спасибо,- буркнул Карим и сплюнул на пол.  Все мерзко.
   - А вот это некрасиво,- мягко заметил доктор.  Ведь кому-то придет-
ся убирать.
   - Будто не знаете, кому,- резонно парировал больной.
   - Я вижу,  ты сегодня не в настроении.  А мне просто хотелось пооб-
щаться с тобой. Между прочим, мне очень понравились твои рассуждения о
взаимосвязи вселенского разума и смысла жизни конкретного индивида.
   Карим поднял глаза на доктора.
   "Так, так,- ободрился Шрамм,- кажется,  его начинает пронимать". Он
знал,  что  Карим  вошел  в депрессионную фазу и теперь за ним следует
наблюдать особо тщательно.  Санитары нашли у него под матрасом  старые
бинты,  которые он припрятал после перевязок: последнее время запарши-
вел, покрылся фурункулами. Все эти маленькие хитрости находчивых и не-
унывающих суицидников доктор прекрасно знал.
   - Зачем  ты  прятал под матрасом бинтики?  - как бы шутливо спросил
доктор.
   - Так просто,- отмахнулся Карим.
   Шрамм заметил, что больной забеспокоился.
   - Скажи честно мне одну вещь.  Скажешь? - пытливо спросил Иосиф Ге-
оргиевич, глядя по возможности ласково и внимательно. Он знал, что его
часто выдает хищный блеск глаз. Впрочем, ему было наплевать, повесится
Карим или нет.  Хотя для одной недели два суицида, пожалуй, многовато,
даже по нынешним временам хаоса и всеобщего бардака.
   - Ну? - выразил нетерпение Карим.
   - Думаешь ли ты о самоубийстве?
   Карим отвел взгляд.
   - А о чем ты чаще всего думаешь?
   - Ну,  о чем...  О всем.  О том, что надоело все. Идиоты, например,
ваши надоели.
   - Сочувствую...  Я  ведь тоже среди этих больных людей,  которых ты
называешь идиотами...
   - Я имел в виду врачей и санитаров.
   - Предположим,  что они тоже идиоты...  А все же почему к  тебе  не
приходят мысли о самоубийстве? Ты об этом совершенно не думаешь?
   - А вы почему не думаете об этом?
   - Давай  договоримся,  что вопросы буду сначала задавать я.  Кто из
нас врач-психиатр?
   - Не знаю...
   - Интересный ответ.  Это значит,  что ты не исключаешь  возможности
считать себя врачом... Но мы уклонились от вопроса.
   - Давайте  поговорим  о другом!  - нервно заметил Карим.  Что вы ко
мне пристали? Я хочу, чтоб меня выпустили из больницы.
   "Все ясно с тобой,- торжествующе сделал вывод Шрамм.  Если б в мыс-
лях был чист,  ответил,  что думаешь не о смерти, а о работе, семье...
Нервничаешь... Весь как на ладони". Вслух он сказал:
   - Вот ты даже не можешь придумать ложный довод,  чтоб  ответить  на
мой вопрос о самоубийстве. И знаешь, почему? Потому что все твои мысли
не о жизни,  а о смерти.  Поэтому давай-ка, милый друг, не будем торо-
питься с выпиской.
   - Вы меня назвали другом,  да еще милым.  А я не являюсь вашим дру-
гом.  С чего вы взяли, что я друг? Мне тут плохо, вы меня держите вза-
перти, не отпускаете...
   - А тебе хотелось бы иметь друга?  - пристально глядя в глаза собе-
седнику, спросил Иосиф Георгиевич.
   - Зачем мне друг?  Люди дружат для того,  чтобы потом было приятней
предавать.
   Карим подошел к окну. Аделаида занервничала.
   - Если  б мне дали всего сто человек,- прикоснувшись к стеклу лбом,
продолжил Карим,- я смог бы многое,  очень многое, господин доктор. Вы
в своей психушке подавляете людей. А ведь сколько здесь личностей! Да-
же выжившие из ума старушки способны  на  глубинную  мудрость.  Только
слушать  их надо другими ушами.  Ваши не подойдут - конфигурация иная.
От этого многое зависит... Я бы улучшил породу людей. Вы ухудшаете. Вы
злой гений,  который мечтает всех умертвить.  Первые же сто избранных,
которые в сверхчувственной форме воспримут мой разум, начнут новую эру
человечества. Они станут посланцами мирового разума, моей идеи.
   - В  чем заключается ваша идея,  уважаемый собеседник?  - как можно
спокойней спросил доктор.  И почему бы ее не применить здесь?
   - Вы что,  издеваетесь? - с отвращением произнес Карим.  Здесь ведь
собраны одни отбросы,  кал,  черви,  дебильные старухи и старики. Я же
веду речь о живых,  крепких индивидах, способных поглощать и трансфор-
мировать. Человек-трансформатор - вот образ личности будущего.
   Когда больной с сестрой вышли,  Шрамм открыл свою тетрадь, поставил
напротив имени Карима дату и коротко пометил: "Суггестии поддается без
видимого эффекта.  Ярко выраженный синдром сверхценных идей.  Бред ре-
форматорства. Депрессивный период". А для красивости приписал на фран-
цузском,  в  котором знал несколько фраз,  изречение Паскаля:  "Росеау
пенсант" - "мыслящий тростник". Потом подумал и расписался, хотя рань-
ше так не делал.
   Аделаида вернулась, приведя очередного больного.
   - Предыдущему пропишите усиленную дозу пирогенала. Он уже на подхо-
де,- небрежно отметил Шрамм, поднял глаза на больного, неожиданно про-
сюсюкал, будто прехорошенький дедушка-одуванчик: - Здравствуй, здравс-
твуй,  мой милый одноклеточный товарищ Зюбер!  Неслыханно рад. А каков
мужчинка у нас есть! Красив, хорош, а осанка! Петушок, петушок...
   Зюбер, страшно кося глазами,  закивал,  осклабился и пустил длинную
слюну.  Доктор встал, подошел к больному, вытер ему куском газеты рот,
почесал за ухом.
   - Любит,  любит  это дело!  А кто ласки не любит?  Ласковое слово и
кошке приятно.  А Зюбер у нас - человек...  Ну, садись, садись.  Шрамм
подтолкнул  больного к кушетке,  сам сел в кресло.  Прогрессируешь...
полуутвердительно заметил он,  пристально вглядываясь в лицо  Зюбера.
Ну-с,  уважаемый собеседник, что расскажете мне? - начал расспрашивать
Иосиф Георгиевич.  Какие жалобы?
   - Зюбер хочет кушать!  - косноязычно выпалил больной и  заулыбался,
обнажив щербатый рот. При этом он одновременно описывал руками сложные
окружности, будто создавал вокруг себя особое поле.
   - Прекрасно,  прекрасно,- похвалил доктор.  Я ем  -  следовательно,
существую. "Воло ерго сум". Его что, не кормят?
   - Зюбер хочет кушать! - еще громче выкрикнул собеседник.
   - Кормят,- поморщилась Аделаида.  Самый прожорливый.  После Шумово-
го. Боровы...
   - А что еще мне скажешь?  - зевнул Иосиф Георгиевич.  Только не го-
вори, что хочешь кушать.
   Зюбер посмотрел в окно, сморщил лоб и сообщил:
   - Солнышко...  гулять охота. Потом спать. Потом обед. Потом ужин...
В кино хочу!
   - Ишь, разговорился!.. Клетчатка. А ждет тебя, дорогой товарищ, од-
но  н  тотальное слабоумие и окончательный распад личности.  И кино не
поможет. Иди, Зюбер.
   Следующему больному,  Автандилу  Цуладзе,  Шрамм  задумал  устроить
"прочистку  мозга".  Чем  больше "сажи",  тем настойчивее надо чистить
психические тягостные воспоминания.  У каждого шизофреника есть вытес-
ненные в бессознательное и рвущиеся подспудно наружу аффективные пере-
живания.
   Он попросил больного сесть  поудобней,  опустить  руки  на  колени,
расслабиться. Потом включил тихую вязкую музыку, стал нашептывать при-
вычный набор энергетически насыщенных,  но  бессмысленных  в  общем-то
слов, от которых больных тут же морило в гипнотический сон.
   Но с Цуладзе сеанс не удался.  Сохраняя позу истукана, он гадко ух-
мылялся и,  судя по всему,  не собирался отправляться в  гипнотические
дали.
   - Что  вас беспокоит?н через некоторое время спросил Иосиф Георгие-
вич.  Мне сказали, что вы мечетесь, ходите взад-вперед, будто не може-
те найти себе место.
   - Здесь,  доктор,  действительно нет мне места. Мое место... далеко
отсюда.  И роль предначертана иная,  а не та, что мне навязываете: ва-
ляться на кровати в вашей лечебнице.  Вы маленький узурпатор,  в ваших
руках жизни и судьбы, а мы, несчастные, безгласны, но не безглазы.
   - Оставим это,- как можно мягче попросил доктор,  усмехнувшись  про
себя: "Еще один мессия".
   - Оставим,- согласился Автандил.
   - У  вас не бывает смутных ощущений,  позывов совершить нечто ужас-
ное?  Скажем, давным-давно вы пережили что-то тяжелое, отвратительное,
гадкое.  И  вот спустя годы у вас появляется навязчивое желание повто-
рить это, сотворить нечто нехорошее, страшное, преступное, и вы созна-
ете, что для вас это привлекательно...
   - Есть такое,- сразу же сознался Автандил.
   - И какое же? - спросил Шрамм дружелюбно и заинтересованно.  Не та-
итесь,  я доктор,  я все пойму, именно во мне вы найдете сочувствующе-
го...
   - Мне  хочется  снять  с вас золотые очки и раздавить их своим сол-
датским ботинком.
   - За что?! - поразился доктор.
   - За то,  что после встречи с вами меня рвало. Вы мне прописали ка-
кую-то гадость... Кстати, ботинки, которые мне выдали, тоже не нравят-
ся. Их уже носил солдат из соседнего полка. Я это точно знаю. Он умер,
а ботинки мне достались.  Вы,  наверное,  хотите, чтобы он приходил ко
мне по ночам и требовал вернуть их обратно?
   - Фу, что вы понапридумали! - сказал с укором доктор.  Конечно, они
не совсем новые,  но не с мертвого же.  Я бы вам дал другие, уважаемый
Автандил, но у меня нет. Честное слово. Такие трудности со снабжением,
если  б вы только знали...  Ради Бога,  успокойтесь!  Я просто выразил
взгляды одного ученого,  которые в общем-то мне близки.  С вами я тоже
согласен. Жизнь человека, как говорил один философ, все время болтает-
ся между тревогой и скукой.
   - Идеалов нет!  - запальчиво выплеснул Цуладзе.  Отсутствие идеалов
- вот идеал.  Смысла жизни тоже нет.  Его смысл - в отсутствии смысла.
Все отрицает все.  Это закон.  Хотя законы тоже не нужны. Это хоть вам
понятно?  У вас,  черт побери,  высшее образование! А вы лепечете, как
младенец. Что-то там вычитали...
   - Ну а теперь послушайте меня.  Шрамм подался вперед,  на губах его
появилась саркастическая улыбка.  Он стал говорить,  словно отвешивать
каждое слово.  Вы умрете в этих стенах. С возрастом ваша болезнь - па-
ранойяльная шизофрения - будет прогрессировать.  Вы сможете не без лю-
бопытства наблюдать у себя учащение аффективно-бредовых приступов,  не
менее  интересны будут чередующиеся галлюцинации.  Все более вы будете
уходить,  замыкаться в своем иллюзорном мире, в котором будете считать
себя непризнанным гением, полководцем, а может, вождем индейцев...
   Вдруг Автандил,  слушавший молча,  оскалил зубы,  подскочил,  будто
подброшенный пружиной,  молниеносно сорвал с  докторского  носа  очки,
потряс ими в воздухе, швырнул на пол и тут же с хрустом раздавил.
   Иосиф Георгиевич закричал, как раненое животное, замахал руками, но
Автандил уже стоял счастливым истуканом, со скрещенными на груди рука-
ми.  Доктор хватал ртом воздух,  не находя слов от ярости, больной же,
откланявшись, ретировался в коридор.
   На шум прибежала Аделаида Оскаровна с расширенными от ужаса  глаза-
ми.  Ее взору предстал задыхающийся от гнева доктор, он держал расплю-
щенные очки, напоминавшие маленький сломанный велосипедик.
   - В смирительную рубашку мерзавца!  На сутки! И атропину ему в зад-
ницу! Или лучше пирогеналу - тысячу МПД!
   Аделаида с трепетом выслушала этот крик,  против обыкновения ничего
не уточнила, выскочила из кабинета, коря себя за то, что оставила док-
тора наедине с больным. Через минуту появились дюжие санитары - братья
Иван и Степан.
   - Вязать,  вязать его!  - крикнул доктор,  подслеповато щурясь. Без
очков он сильно смахивал на вождя революции Л. Д. Троцкого.
   Братья кивнули чугунными подбородками и, засучивая рукава, радостно
бросились за медсестрой.
   Потом пришел врач Житейский,  привел больного с  полными  карманами
осколков стекла. Содержимое высыпали на стол, больного заставили пока-
яться. Иосиф Георгиевич выразил недовольство по поводу плохого контро-
ля за территорией. Потом он поинтересовался перлюстрацией писем.
   - Читаю регулярно. Письмо Кошкина пришлось изъять.
   - Жалуется на условия?
   - Наоборот: себя обвиняет во всех грехах.
   - Кошку в детстве повесил? - спросил доктор Шрамм.
   - Нет. Что-то из области изначальной своей греховности.
   - Пусть пишут. Все равно почта не работает,- заметил Иосиф Георгие-
вич.  Пусть, пока бумага не кончится.
   Под вечер доктор неожиданно для себя напился.  Он достал  градуиро-
ванный пузырек со спиртом,  разбавил водой, залпом выпил и тут же зах-
мелел.  "Мои губы расползаются в дурашливую ухмылку,- подумал доктор и
почувствовал,  что на него кто-то пристально смотрит.  Черт побери, да
это же Аделаида Оскаровна.  Собственной персоной!  Как это она  только
вошла?  Ведь я дверь закрыл на ключ,- пьяно удивился он.  Однако у нее
поразительные способности.  И жгучие глаза. В такие глаза хорошо смот-
реть  под  аккомпанемент  едва заметного намека на шум прибоя.  Именно
так: едва заметного намека".
   - Иосиф Георгиевич,- молвила женщина,- я увидела,  что у вас  горит
свет...
   - И  -  многозначительная пауза,- сказал доктор.  Какая же ты смеш-
ная!..
   - Хотите, я вам принесу поужинать?
   - Хочу!
   Она приоткрыла дверь,  появился с подносом Юра - самый  молоденький
санитар. "Юрка - сирота, ни квартиры, ни черта". Как показалось Иосифу
Георгиевичу, ужин был водружен на стол с излишней театральностью. И он
счел нужным отреагировать аплодисментами.
   - Кушайте. Приятного аппетита,- сказала Аделаида Оскаровна.
   - Какая-то вы сегодня не такая!
   И действительно,  даже с поправкой на пьяное преувеличение Ада была
сегодня хороша.  Она зачесала назад волосы,  приоткрыв свои чудные ма-
ленькие уши,  ярко, но не броско подкрасила губы, подвела глаза, кото-
рые, впрочем, по своей чувственной и энергетической силе в том не нуж-
дались.  И смотрела она тоже по-особенному:  тревожно и вопросительно.
Яркие пятна губ и глаз. Чужое, незнакомое лицо. Но и влекущее...
   Не спросив разрешения, она сняла белый халат, впрочем, уже расстег-
нутый, бросила его на спинку стула. На ней было короткое легкое платье
бледно-розового цвета. Доктор никогда не видел ее в платье - все время
в  безукоризненно  белом халате.  Она исхитрялась приходить раньше,  а
уходить позже. Необычайно привлекательное одеяние приоткрывало круглые
колени и довольно тугие ляжки.  "Ей,  кажется,  где-то около сорока",-
подумал Иосиф Георгиевич,  остановив взгляд на смелом вырезе на груди.
Аделаиду  сегодня  явно  подменили.  "И сиськи у нее ничего,- с пьяной
бесцеремонностью оценил доктор.  Ох,  уж эти белые халаты на женщинах!
Один их вид стерилизует мужчин!" - еще более развязно заключил он.
   Аделаида присела на край стула, свела колени.
   "Сейчас или никогда!.. Подумаешь, ценности!" Он кашлянул, зажмурил-
ся, как кот, и бухнул:
   - Раздевайся!
   Когда он открыл глаза,  Аделаида уже стояла и, глядя поверх его го-
ловы, торопливо расстегивала немногочисленные пуговки у себя на груди.
Доктор еще раз зажмурился,  дивясь силе своей власти,  и,  когда вновь
поднял веки, Аделаида стояла уже в одних чулках телесного цвета. Изящ-
но поставив ногу на стул,  она стянула сначала один чулок, затем - так
же неторопливо - второй. Доктор зарделся. Ни одна женщина не устраива-
ла ему стриптиза.  И это неожиданное зрелище сильно  взволновало  его.
Хмель не то чтобы прошел,  а превратился в иное качественное состояние
- подстегивающий допинг любви.  Аделаида (да и она ли  это?)  смело  и
требовательно взяла доктора за руку, вытащила из рыхлого кресла, потом
повернулась спиной, качнула полными бедрами...
   "Высший пик мужественности для мужчины - это женщина,-  спустя  из-
вестное время расслабленно подумал доктор.  Именно так".
   Потом они, сидя на кушетке со сведенными коленками, пили разбавлен-
ный спирт, пьянели, дурея от самой ситуации: они, коллеги, многие годы
разделенные субординацией,  ныне потеряли рассудок,  стыд,  жадно ищут
остроту ощущений,  а может, просто спасаются от одиночества. Забыв про
осторожность,  громко,  взахлеб вспоминали они былую жизнь,  искали и,
безусловно,  находили скрытые знаки и мгновения взаимной симпатии, тя-
нувшейся долго,  незаметно, спрятанной глубоко в потемках души. А воз-
можно, и не было ничего: ни скрытой привязанности, ни духовного едине-
ния.  Но  сейчас им казалось,  что был у них долгий тайный роман и вот
наконец они соединились этой ночью.
   К дверям несколько раз подходили дежурная  медсестра  и  санитарка,
прислушивались к смеху и искаженным алкоголем голосам,  ошалело перег-
лядывались, боясь произнести вслух страшную догадку.
   ...Под утро они заснули.  Проснулись от шума в коридоре.  Когда  он
стих, Ада выскочила первой. Доктор остался, он даже не вышел на утрен-
ний обход.  До вечера ждать не было никаких сил,  и Иосиф  Георгиевич,
промучившись целый час, вызвал Аду к себе, закрыл дверь на ключ и стал
нетерпеливо снимать с нее одежду.  Но,  к их досаде,  кто-то постучал,
Ада поспешно застегнула халат,  доктор, скрежеща ключом и зубами, отк-
рыл дверь. На пороге стоял Житейский.
   - На утренний обход идете? - спросил он.
   - Нет,  пожалуй.  Сегодня - без меня.  Надо  подготовить  кое-какие
срочные документы,- соврал Иосиф Георгиевич.
   Через три  часа они снова закрылись,  и опять кто-то начал рваться.
Доктор чуть не взвыл от досады.
   - Я сейчас привезу Малакину,- тихо сказала Ада.  После приема  пищи
она в дремотном состоянии. Мы закроемся, как будто для сеанса гипноте-
рапии...
   Она так и сделала:  привезла на тележке больную, которая едва пода-
вала признаки жизни. Шрамм повесил на дверь табличку: "Не входить! Се-
анс гипноза!" Придвинув тележку с Малакиной к окну,  они вновь  броси-
лись в объятия друг друга.  "Экий,  однако,  эксгибиционизм",- подумал
доктор,  заметив,  что Малакина наблюдает за ними  из-под  прищуренных
век...
   Этой же  ночью в маленькой слепой комнатушке под самой крышей стены
лечебницы укрывали еще одно тайное свидание, скрытное, запретное, буд-
то ворованное. Здесь, в угловой каморке, обитал уже второй год "Юрка -
сирота,  ни квартиры, ни черта" - с тех самых пор, как "выпустился" из
детского дома.  Никто его в этой жизни не встречал и не ждал, от армии
его чудом освободили по здоровью, которое было под стать детдомовскому
благодеянию.  И  вот в свои восемнадцать с половиной лет он оказался в
такой же степени свободным,  как и глубоко несчастным. Маленький чемо-
данчик в руках, приютские воспоминания в черно-серых тонах, как и само
то здание...
   Удел слабых там был один:  молчать и даже волю слезам  давать  лишь
глухой ночью.
   Может, Божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место
в больнице среди отверженных, несчастных, брошенных... Он сразу понял,
что  именно здесь может жить по тем смутным,  всегда довлевшим над ним
понятиям справедливости, которые из-за скудного детдомовского обучения
не мог выразить ясно,  красиво и последовательно.  Впрочем,  возможно,
недостаток пылких слов как раз и играл  защитную  роль  в  его  тайном
стремлении к добру н в ответ на злобу и жестокость,  которые достались
ему, отсутствие любви и ласки с самых пеленок.
   В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало охотников на гряз-
ный  и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики,
которым за сорок, непутевые, озлобленные, зашибающие крепко, отчужден-
ные. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво
глядя на прочерк в графе "родители" - ведь Юрка был самым классическим
подкидышем. Восемнадцать лет назад, ранним утром, его нашли завернутым
в несколько одеял на пороге детского дома.  При нем обнаружилась запи-
сочка: "Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!" Этот клочок
бумаги,  как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями
и  пожеланиями он получил и это байстрючье "свидетельство о рождении".
Хранил его Юрка как самую дорогую,  бесценную святыню,  ведь это  было
все,  что оставалось и связывало его с матерью, которую не знал. В ро-
мантических грезах она часто представала перед ним прекрасной и доброй
царевной,  и только страшные и таинственные обстоятельства вынудили ее
поступить с ним таким образом...
   К Юрчику быстро привыкли.  И он,  серая детдомовская  мышка,  вдруг
осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным не-
дугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отлича-
ли его среди других санитаров,  улыбались, привечали, и он не гнушался
их обществом,  тянулся к ним,  потому что понимал:  он может  защитить
слабого,  успокоить  припадочного,  обслужить бессильного.  Жить Юрчик
стал при больнице.  Начальство это устраивало - по сути,  он оставался
на  круглосуточном  дежурстве.  Он редко выходил за пределы лечебницы,
питался вместе с больными и не искал другой жизни в городе, потому что
там все было ему чужим.
   Так бы он и жил среди грубых и ленивых санитаров и санитарок, поти-
хоньку старел,  возможно, стал бы циничней и черствей. Но опять прови-
дение,  ставшее милостивым после стольких лет печали,  решило подарить
ему маленькое таинственное счастье.  У этой тайны было девичье имя Ма-
ша. Сначала их встречи происходили в столовой, где она иногда помогала
поварам готовить пищу.  Маша ходила в платке,  который почти полностью
укутывал ее голову, смотрела на мир голубыми, как тающие под ясным не-
бом льдинки,  глазами.  И, увы, были они такими же холодными и безжиз-
ненными. Иной раз в ее отрешенном взоре что-то вспыхивало, будто дале-
кое и фантастическое для этих мест северное сияние.  "Почему она будто
не  от мира сего?" - спросил однажды Юра у Житейского.  Про других ни-
когда не спрашивал,  а вот про нее спросил.  "Все мы здесь не от  мира
сего,- изрек Житейский.  Вот ты сейчас пойдешь "утку" из-под Малакиной
вытаскивать,  а она в это время в космосе витает,  а может,  где-то  в
средних веках...  Уловив непонимание в глазах Юрчика, добавил:н У Маши
ренкурентная шизофрения,  фантастически-иллюзорный онейроид. Она живет
в  искаженном мире".  "Она сама его придумывает?" - спросил тогда Юра.
"Так нельзя сказать",- туманно ответил Житейский.
   Юра поверил про космос, долго размышлял. Ведь если она живет в фан-
тастических грезах,  которые сама не выдумывает, так кто же тогда нис-
посылает их, кто режиссер этих видений, которые уносят человека из ре-
ального мира? Или же сломанное, изувеченное, испорченное сознание само
переключает себя в мир нереальности,  прячется в нем,  живет счастливо
или же, наоборот, безвинно заставляет страдать человеческое тело.
   Однажды Маша,  будто очнувшись, выплыв из своих грез, подошла к Юр-
чику, коснулась его руки, сказала:
   - Ты не такой, как все, почему?
   - Не знаю,- чистосердечно ответил он.
   - Ты добрый?
   - Не знаю,- опять односложно  повторил  он,  не  в  силах  оторвать
взгляда от ее глаз. Они сияли, они проснулись, горел в них огонь, вер-
нее, свет, который заполнял все вокруг. Юрчик ощутил, как забилось его
сердце, ему стало хорошо и весело на душе: ведь Маша ощущала его, раз-
говаривала с ним,  как с настоящим живым человеком,  а не призраком ее
холодного космоса.
   ...Случилось все поздним вечером, когда Юра уже собирался уединить-
ся в своей каморке. Она остановила его.
   - Ты тоже сумасшедший? - спросила Маша.
   - Нет, я санитар,- честно ответил он.
   Она нахмурилась.
   - Я не люблю санитаров.  Особенно санитарок. Они жестокие, привязы-
вают меня к кровати,  а это мешает мне летать. Но я все равно развязы-
ваюсь, когда они уходят. Но ты другой. Ты, наверное, тоже сумасшедший,
но не знаешь об этом.
   Он уже хотел уйти, оставив ее одну, но она увязалась, пришлось при-
вести ее в каморку.  Маша рассеянно огляделась,  села на его кровать и
тихо сказала:
   - Мне  никто не нужен,  и я никому не нужна.  И ты никому не нужен.
Когда люди не нужны друг другу,  они начинают думать,  как бы  сделать
что-то плохое. Я это по себе знаю. Иногда мне хочется ущипнуть старшую
медсестру.  Но я ее боюсь, однажды она приказала меня отравить, и меня
кололи огромной иглой.  А я все равно выжила...  Тебе не страшно ночью
одному? У тебя задумчивые глаза... Как-то я проснулась и почувствовала
себя самой счастливой: мне приснилось, что я на берегу огромного моря,
а волны в нем фиолетовые...
   Маша говорила,  точнее, роняла фразы, Юра слушал, не вникая особо в
смысл, просто внимал звукам ее голоса. Сумасшедших не всегда можно по-
нять,  легче просто радовать их своим вниманием. Что же касается Юрчи-
ка, то он был просто счастлив, потому что на его кровати сидела девуш-
ка. Никогда в жизни с ним рядом не сидела девушка.
   Через два дня она снова увязалась за ним,  и Юра не смог  ее  прог-
нать,  хотя знал, что поступает нехорошо, нарушает правила внутреннего
распорядка и что-то там еще, на что без всякой причины намекал главный
врач Иосиф Георгиевич... В тот вечер Юра был свободен, никуда не торо-
пился,  и ему не хотелось,  чтобы Маша ушла. Он стал рассказывать ей о
себе,  она старалась внимательно слушать,  хотя давалось ей это с тру-
дом,- Маша отвлекалась. Тем не менее грустные Юркины рассказы вызывали
у нее массу разных эмоций, реальных и фантастических ассоциаций; иног-
да она улыбалась, закрывала глаза.
   Вдруг Маша распустила узлы на глухом платке, и чудные волосы рассы-
пались  по  плечам.  Юра догадывался,  что она их прятала,  потому что
большинству больных независимо от пола всегда делали "нулевку". В кли-
нике профилактировали педикулез.  "Я по ночам мою их холодной водой",-
по секрету сообщила девушка.
   И Юра тут же поставил на плитку кастрюлю с водой,  подогрел и  про-
фессионально  да  и с удовольствием вымыл ей голову,  причем настоящим
французским шампунем,  который купил как-то,  сам не зная для  чего  -
ведь пользовался обычным мылом.  Потом он насухо вытер ее вьющиеся во-
лосы, и они тут же приобрели блеск темного золота. Никогда в жизни Юр-
чику  не  приходилось прикасаться к таким прекрасным шелковистым воло-
сам.  Неожиданно для себя он осторожно обнял Машу  за  талию,  она  не
вздрогнула,  а доверчиво прижалась к нему.  И будто горячая волна зах-
лестнула неискушенную Юркину душу.
   - Бедная ты,  несчастная девочка,  такая же,  как и я...  прошептал
он,  почувствовав, как подступили слезы. И уже не по-мальчишески, а со
взрослой грустью подумал;  что же делать ему с этой маленькой, жалкой,
брошенной всеми узницей "желтого дома"?
   Маша вздохнула,  взяла  Юркину голову в ладони и приникла к его гу-
бам.
   - Мы по-настоящему целуемся? - слегка отпрянув, спросила она.
   - Не знаю,  я никогда не целовался,  и меня не целовали...  ответил
он, когда справился с дыханием.
   Он взял  ее  маленькую руку и стал рассматривать:  в его огрубевшей
ладони она напоминала маленькое крылышко - полупрозрачная кожа,  голу-
бые прожилки.  Что можно сделать такими руками, такими тонкими пальчи-
ками? Он вдруг испытал неведомое благоговение перед этим чудесным соз-
данием природы - хрупкой девичьей ладошкой.
                                      * * *
   "Стреляйте",- тихо сказал он и пошел в обратную сторону мимо чугун-
но-монолитного строя танков,  механических олигофренов...  Единый залп
потряс небо, землю, будто выплеснулись воедино тонны крови. Лаврентьев
почувствовал, что прижат к земле, а вокруг, медленно вращаясь и кувыр-
каясь,  летели  и  падали на него миллионы осколков лопнувших стальных
труб, которые уже никогда не станут огненными стволами...
   Наваждение продолжалось всего лишь мгновение,  короткое  и  ослепи-
тельное, не дольше, чем жизнь вспыхнувшей в темноте спички. Лаврентьев
понял,  что "отключился",  но никто в окопах даже не успел этого заме-
тить. Рядом с ним скрючился на корточках майор-запасник Чеботарев, ку-
рил,  скрывая огонек в ладонях. Мудрый майор, морщинистый, старый, зу-
бастый по характеру, как нильский крокодил.
   - Пойду в штаб,- сказал Лаврентьев.  Только не усните.
   - Старая гвардия не подведет...  тихо ответил Чеботарев.
   Командир позвал Штукина,  который тоже сидел в окопах, и они вместе
пошли в штаб.  В черных окнах едва проглядывали два огонька:  на  весь
штаб было не более трех керосиновых ламп.  Лаврентьев приказал прозво-
нить во второй караул,  охранявший артсклады, узнать ситуацию. Началь-
ник штаба ушел,  а Лаврентьев направился в свой кабинет.  Ольга сидела
на телефонах,  сонная золотоволосая "муха-цокотуха".  Он так и  назвал
ее, когда вошел.
   - Оленька, хочешь я переведу тебя в столицу, хочешь - в Россию? Че-
го ты здесь мучаешься среди мужиков?  Отправлю тебя с ближайшей колон-
ной,  выправим документы,  перевод, у меня кадровик есть знакомый, что
хочешь устроит.  Соглашайся! Найдешь себе парня хорошего. Здесь у тебя
счастья  не будет,  точно тебе говорю,  поверь опыту злого и черствого
человека...
   - Спасибо,  Евгений Иванович.  Она мягко коснулась груди  Лавренть-
ева.   Но  я  останусь с полком.  Мать у меня умерла,  отца я почти не
знаю. Никого у меня нет...
   - Иди поспи.  Он развернул ее к выходу и подтолкнул.
   ...В следующую ночь подполковнику Лаврентьеву не снились танки. Сны
его были черны и пусты,  как брюхо голодного негра. Около двух ночи он
проснулся от грохота танкового дизеля. Подумал: механик дежурной маши-
ны решил опробовать двигатель. Но тут загрохотало еще лучше, присоеди-
нились вторая,  третья машины.  Командир выскочил в кромешную темь, на
ходу застегиваясь, а впереди него бежали некие дежурные тени, кричали,
размахивали руками.  Но было поздно. Три черных гиганта, урча, развер-
нулись на асфальте и,  набирая скорость, рванули ко второму КПП. С же-
лезным скрежетом и грохотом рухнули ворота, танки, подминая и размазы-
вая их, устремились на свободу; в ночи хорошо было слышно, как механи-
ки-водители спешно переключали передачи,  как торопливо, с металличес-
ким журчанием крутились гусеницы. И опять постепенно все замерло, буд-
то затянулось прежней тишиной.  И Лаврентьев понял, что Кара-Огай таки
его переиграл.  Он достал сигарету, закурил. "За танки мне точно отор-
вут голову.  Припомнят все: и независимость, и свободу суждений, и по-
казную  "самостийность".  Плевать,-  бесшабашно  подумал  Лаврентьев.
Пусть снимают".  В эту минуту подобная перспектива его не пугала, впе-
реди открывались неожиданные и даже привлекательные повороты судьбы. К
примеру, навсегда рассчитаться с давно опостылевшей военной службой, в
которой ему не видеть ни академии ГШ, ни лампасов.
   - Это вы, товарищ подполковник? - спросила его темнота.
   - Я.  Что скажешь?  - Он узнал Козлова.  Сейчас будешь тереть ухо и
докладывать, что танки уперли караогайцы?
   - Никак нет.  Это были наши,  из аборигенов,- поторопился  доложить
начальник разведки,  отнимая руку от уха.  Лейтенант Моносмиров,  пра-
порщик Тулов и боец. Фамилию не помню...
   - Вот сволочи!.. Купились! А третий кто - Чемоданаев?
   - Чемоданаев в дежурке спит...  Третий - из дезертиров, за Огая во-
юет...  Они идейные,  товарищ подполковник. Я давно за ними присматри-
вал, все в бой им не терпелось.
   - Присматривала бабка за своей девичьей честью... И дежурный, сукин
сын, упустил! Прошляпили, проспали...
   Беззаботное настроение  улетучилось.  Да и чего ваньку перед подчи-
ненными ломать!  Думай,  с какой рожей появишься перед полком  и  объ-
явишь,  что три танка удрали на волю, и кто знает, в какую сторону за-
хочется пострелять бывшим однополчанам... Это был крах, позор, стыдоба
на всю Среднюю и Центральную Азию и прилегающие районы.  У Лаврентьева
свистнули танки.  Зеленые пацаны увели из-под носа без единого выстре-
ла.  Уже совершенно рассвирепевший, он вбежал по лестнице в штаб, чуть
не сбив с ног бросившегося навстречу дежурного.
   - Ну ты,  гад,  говори,  как танки упустил!  Дрыхнул? - От злости у
Лаврентьева перекосило рот.  Расстреляю! До трибунала не дотянешь!
   Он позвонил в Москву Чемоданову,  доложил,  выслушал положенный его
душе мат.  Ждал, когда генерал объявит о том, что будут его, бедолагу,
а вернее, валенка и недотепу, снимать с должности, но не дождался. Че-
моданов приказал в сжатые сроки найти танки, детализировать не стал, а
насчет уничтожения их даже и не заикался.
   Только он закончил разговор,  тут же раздался звонок. "Война по те-
лефону",- подумал он и как в воду глядел.  В  трубке  раздался  чей-то
мерзкий гнусавый голос с ярко выраженным южным акцентом:
   - Ты меня на порог не пустил, да? Прогнал, уходи, говорил, да?
   А танки уехали. Ай, как нехорошо! Да? Москва башка даст? Впиндюрит!
Правда,  командир?  Умным был - бакшиш получил!  А сейчас - нет танка,
нет бакшиш.  Трудно быть бестолковым... Ну, гудбай, полковник. Генера-
лом не будешь... Иди к нам - командир отделений будешь!
   Он еле узнал,  скорей даже догадался,  что этот поток  бахвальства,
наглости и самоуверенного хамства исходит не от кого иного, как Салат-
супа.
   И Лаврентьев, наливаясь яростью и злобой, зарычал:
   - Ну ты,  обезьяна!  Если танки к исходу дня не будут возвращены, я
тебя  отловлю,  заряжу  твою  огурцовую голову в самую грязную пушку и
выстрелю в твою же задницу.  И передай Кара-Огаю,  что такие шутки  со
мной не проходят.  Если он не хочет,  чтоб я выступил на стороне Саба-
тин-Шаха,  пусть срочно делает выводы.  И еще передай, что ровно через
сутки я отдам приказ уничтожить танки.  Такая же задача поставлена ко-
мандиру вертолетной эскадрильи... Ты все понял, обезьяна?
   В ответ раздался напряженный смех.
   А потом позвонил и предложил встретиться Сабатин-Шах.  Но он просил
гарантий своей безопасности. "Приходи,- сказал командир,- в полку тебя
никто не тронет". Глава фундаменталистов появился в сопровождении сво-
их  молодчиков  н двух совершенно диких афганцев и трех не менее диких
соплеалменников.  На Сабатин-Шахе были серый костюм с отливом и  белая
чалма.
   - Ну,  говори:  что хочешь от меня?  - напрямик спросил Лаврентьев,
чтобы избежать утомительного церемониала из череды пустых  вопросов  и
таких же пустых ответов.
   - Зачем танки отдал этому шакалу? Ты же говорил, что нейтралитет! -
Гость смотрел тяжело, вот-вот засопит от возмущения.  Кто говорил мне,
что никому не дашь оружия, что не хочешь, чтобы гибли новые люди?
   - А кто тебе сказал, что я дал? - грубо спросил Лаврентьев. Ему за-
хотелось схватить этого кровавого интеллигента,  по  приказу  которого
вырезали несколько сотен человек,  и хорошенько треснуть о край стола,
а потом намотать его галстук на свою руку и долго и задушевно говорить
о российском нейтралитете. "Какая же это гадина, и вот с такими я дол-
жен соблюдать видимость дипломатического этикета",- подумал он с  отв-
ращением.
   Гость поморщился.  "Как же, университетское образование! Богословс-
кий факультет в Саудовской Аравии. А меня, конечно, за сапога принима-
ет",-  подумал  Лаврентьев,  хорошо  зная,  чего добивается непрошеный
гость. Командир демонстративно посмотрел на часы.
   - Речь идет о том,  что ваша сторона должна  безвозмездно  выделить
нашей стороне пять танков: три - соответственно количеству, переданно-
му нашим противникам,  еще два - за упущенную стратегическую инициати-
ву,- ровным голосом произнес Сабатин-Шах.
   От такой наглости Лаврентьев даже присвистнул. До чего дошло коман-
дирское бесправие, когда любой пыжащийся верховод с улицы может прийти
в полк и требовать выделить ему по каким-то его логическим умозаключе-
ниям энное количество танков, техники и чего еще душа возжелает!..
   - А чего за упущенную инициативу - только два?  Ты  не  справишься,
надо как минимум еще пяток.  Да и пару запасных боекомплектиков не по-
мешает...
   В глазах Сабатина сверкнули молнии.  Он постарался  скрыть  эмоции,
отвел взгляд и негромко сказал:
   - Человек, который нарушает свое слово, подобен ветру с песком: лю-
ди от него морщатся и отворачиваются. Я сделаю так, чтобы весь мир уз-
нал, что русский подполковник, командир сто тринадцатого полка, продал
три танка фанатикам Кара-Огая и тем самым нарушил нейтралитет. Сегодня
же я сделаю заявление перед прессой.  Жаль, что мы расстаемся врагами.
И не забывайте, что в моих руках - судьба всего русскоязычного населе-
ния.
   А потом и до вас доберемся.  Не забывайте:  мы здесь хозяева,  а вы
гости...
   - Нам больше не о чем говорить,- вежливо напомнил Лаврентьев.
   "В обычае кровной мести есть саморазрушающее начало,- подумал  он.
Мужчины  народа,  которые гордятся таким обычаем,  считают себя самыми
достойными,  мужественными и смелыми. Но историю не обманешь. "Естест-
венный отбор" кровной мести приводит к вырождению народности.
   В схватку идут самые сильные и отчаянные. Они и погибают".
   И тут  доложили,  что пропал майор Штукин.  Он еще с утра выехал во
второй караул,  должен был вернуться к обеду, но часы истекли, старший
караула  сообщил,  что  майор убыл полтора часа назад.  В мирное время
бабник Штукин мог застрять у одной из своих городских девочек.  Знако-
мыми его были,  как правило,  работницы-передовицы подшефного камволь-
но-тукового комбината.  Нынче же на половые приключения мог пойти лишь
ненормальный.  Но тут из дежурки выскочил,  будто ошпаренный,  капитан
Коростылев и сбивающимся голосом сообщил,  что звонил неизвестный, ко-
торый сказал, что Штукина взяли в заложники.
   - Кто это был? - У Лаврентьева желваки заходили на лице.
   - Не знаю.  Они не представились.  Сказали, что через сутки пришлют
голову и погоны, если не передадут им три танка.
   - Сабатин... Ну, сукин сын, интеллигент паршивый! Будут тебе танки!
-  Он резко повернулся.  Найти срочно командира танковой роты Михайло-
ва. Готовить к выезду три машины!
   Появился неторопливый  капитан  Михайлов,  весь  промасленный,  как
прошлогодняя ветошь.  Он вяло доложил о прибытии,  замедленно приложив
грязную руку к форменной кепи. В покрасневших глазах его читались ску-
ка и смертельная усталость.
   - Готовь три танка к выезду. Бегом!
   Дежурный покосился на Лаврентьева с еще большим удивлением.
   - А механиков где я возьму? - мрачно спросил Михайлов.
   - Ты первый.  Я второй. Коростылев, будешь третьим механиком. Оста-
вишь за себя помощника... Хотя двух танков им хватит. Я буду на коман-
дирском месте. Все ясно?
   Михайлов расцвел, рысцой потрусил в парк.
   - Давненько  не  разминались  на  "главной  ударной силе сухопутных
войск",- произнес Лаврентьев,  когда запыленные танки  остановились  у
штаба.  Механики-водители, ко мне!
   Оба капитана шустро выскочили из машин, встали перед командиром.
   На какое-то  мгновение  Лаврентьев задумался,  прикинув последствия
своего решения.  Не доложив руководству о ситуации,  броситься  очертя
голову в гущу боевых действий на двух танках,  которые в считанные се-
кунды можно сжечь из гранатометов,  укрытых в любом окне...  Бездумно,
безрассудно, нелепо...
   - Михайлов,  иди, разбуди Козлова. Он у себя отсыпается после ночи.
Скажи, срочно!
   Капитан бросился исполнять приказание.
   - Свалимся на них без предупреждения.  Они будут ждать, что мы нач-
нем переговоры, и будут торговаться,- подумал вслух Лаврентьев.
   Появился заспанный начальник разведки.  На его красном помятом лице
отпечатался шрифт: видно, спал, бедолага, подстелив газету.
   - Твоего шефа Сабатин-Шах взял в заложники.  Требуют  выкуп  -  три
танка. Ситуация ясна? Какие будут предложения?
   Козлов очумело  посмотрел на командира,  потер кулаком глаз и,  уже
почти выйдя из состояния сна,  покосился на танки,  которые сразу и не
приметил. Потом вздохнул, пожевал губами и произнес:
   - Знать бы, где его держат...
   - Проснись!  - громыхнул Лаврентьев.  Если бы знали, тебя б не дер-
гали.  Давай, три свое ухо,- не выдержал он.  Думай, черт бы тебя поб-
рал, где его могут прятать? Ты начальник разведки или нет?
   Наконец Козлов выдавил:
   - У  Сабатина здесь живет двоюродный брат,  Рама,  ярый фундик,  он
один из его ближайших помощников...  У него большой дом за высоким ка-
менным забором. Есть и подвалы - с вином. Очень любит это дело...
   - Знаю этого живодера,- перебил "медитирование" Лаврентьев.  Метров
двести или триста от общаги. Но с чего ты решил, что его будут прятать
именно там?
   - Чтобы  никто  не знал и не проговорился.  А брату он доверяет как
себе.
   - Ладно.  Мосты сожжены.  Козлов, ты во втором танке, за командира.
Начнем со штаба. Стрелять по моей команде. Осколочно-фугасным...
   И про себя добавил: "Я вам устрою нейтралитет!"
   Лаврентьев включил танковое переговорное устройство, проверил связь
с Коростылевым.
   - Как самочувствие? Хорошо? Восторг? Тогда гони прямо!
   Потом он соединился с начальником разведки,  приказал подготовиться
к
   - Я уже подготовился,- доложил Козлов.
   Коростылев сжимал рычаги, тянул, чувствуя плечевую силу, танк, ощу-
щая человека через планетарный механизм поворота, послушно поворачивал
тяжелый корпус. Стальные подошвы крутились, выламывая метры асфальта,-
сила!  И лишь точная струя,  пущенная из гранатомета таким  же  волком
войны, могла остановить танковую тушу.
   Лаврентьев знал лишь одну дорогу - до Кизыл-Атрекского моста, а да-
лее прямо и прямо,  до самого второго караула,  где даже в самую  жару
лежали,  всегда холодные,  груды и штабеля смертельного груза: десятки
тонн боеприпасов:  5,56,  7,62,  86,  100, 120, 122, 240-миллиметровые
остроконечные,  людьми сделанные и для погибели же людей предназначен-
ные...  Только он один и Коростылев,  как самый старожил, знали точное
количество этой огромной, спящей, разрушительной силы, которой хватит,
чтобы разнести до молекулярного состояния всю Долину, изменить течение
реки,  сделать из ойкумены сплошную серую пустыню с вкраплениями крас-
ного.
   Лаврентьев сначала хотел идти на штаб Сабатин-Шаха,  но понял,  что
это будет безрассудным, что лучше захватить двоюродного брата по имени
Рама.  На перекрестке он приказал повернуть,  чтобы выйти к дому не по
северному шоссе,  а по переулкам и полям. Еще два дня назад в этом ра-
йоне все полыхало. Теперь здесь стояла мертвая тишина, а грохот, кото-
рый они производили, не вплетался в нее, а наслаивался и замирал. Чер-
ные окна,  обрушенные стены, обломки мебели, обгоревшее тряпье, шибаю-
щий в нос приторно-кислый запах гари... У порога обугленные человечес-
кие останки н черная кукла со скрюченными конечностями...  Какие чувс-
тва,  мысли, желания, мечты, радости, надежды жили в этом теле, прежде
чем судьба наотмашь и враз не отняла все, жестоко и страшно вырвав ду-
шу,  растоптав и надругавшись?.. Мужчина или женщина - обугленное еди-
нообразие.
   Они подъехали к белому каменному забору, Лаврентьев развернул пушку
назад и скомандовал Коростылеву "полный вперед". Танк выдавил железные
ворота и кусок стены,  по развалинам въехал во двор. Здесь был малень-
кий оазис: росли деревья, цветы, в глубоком арыке журчала вода. В доли
секунды Лаврентьев оценил это великолепие,  снова развернул пушку, на-
целив  ее в окно,  спрыгнул с брони и с автоматом наперевес ворвался в
дом.  За ним следом бросился Козлов. Где-то в потемках завыла женщина.
Хозяин,  тучный человек лет тридцати, держал автомат и бледнел на гла-
зах. Командир отобрал оружие, коротко скомандовал:
   - Выходи!
   Хозяина дома посадили на башню.
   - А теперь говори:  где майор Штукин?  Иначе я разнесу твой  дом  в
щепки.
   Рама обильно вспотел, по мясистому лицу потекли капли.
   - Козлов,  заряжай! - скомандовал Лаврентьев мертвенным голосом, от
которого даже у Коростылева пошли мурашки по телу.
   Козлов равнодушно кивнул и пошел выполнять команду.
   - Сначала мы разнесем в пыль твой дом,- продолжил командир.  А  по-
том  лично  для тебя - египетская народная казнь:  посадим на середину
ствола, привяжем и выстрелим. В результате ты станешь фруктовым желе -
ни одной целой косточки. Короткий импульс. Закон физики...
   - Не надо,  я все скажу!  - вырвалось у Рамы.  Его держат в подвале
общежития...  Там сильная охрана.  Вы все равно ничего не сможете сде-
лать!
   - Ты нам поможешь,- без тени сомнения произнес Лаврентьев.
   Серое здание,  прыгающее  в  триплексах,-  штаб.  Окуляры прицела -
вплотную к глазам, сетка с параболой, перекошенные страхом лица, пани-
ка,  неслышный зуммер стабилизатора,  вдавленные кнопки рукояток, пос-
лушно скользящая башня с хоботом пушки.  Окно третьего этажа -  огонь!
Вспышка, грохот, пыль. Так вколачивается истина и достигается справед-
ливость.
   Рама мешком свалился в башню - деморализованный и бледный.
   - Не сдохнешь!  - крикнул Лаврентьев, саданул его крепко в челюсть,
показал наверх: - Вперед!
   Путаясь в веревках, Рама полез обратно...
   Козлов остановился  позади и длинными очередями крошил стекла окон.
Звон бьющегося стекла подавляет врага.
   - Рама,- Лаврентьев дернул пленника за штанину,- сейчас  ты  будешь
громко кричать, так, чтоб слышали все, особенно твой брат Сабатин-Шах.
Повторяй вслед за мной:  "Командир российского полка подполковник Лав-
рентьев требует немедленно вернуть заложника майора Штукина. В против-
ном случае будет уничтожена моя семья, которая находится в танке..."
   Пленник не заставил себя ждать, возопил сипло, с надрывом.
   Вдруг в одном из окон первого этажа что-то  блеснуло,  грохнуло,  и
хвостатое пламя буквально ударило в триплексы.  Граната задела башню и
ушла в сторону. С запозданием в две секунды ответил Козлов. Снаряд по-
пал в окно.  Когда рассеялась пыль, появился человек. Он выглядывал из
подъезда и отчаянно махал тряпкой.  Оглушенный Рама сидел на дне танка
и мотал головой. Из ушей у него текла кровь.
   - Пусть Рама выходит, а ты получишь майора!
   - Скажи им,  пусть сначала выведут майора! - распорядился Лавренть-
ев.
   Но пленник не реагировал,  вращал выпученными глазами и нечленораз-
дельно мычал. Тогда Козлов вылез на башню.
   - Живо гоните майора!
   Здание заволокло дымом,  сквозь черные клубы проблескивали, вырыва-
лись,  будто соперничая, ярко-красные языки пламени. "Наверное, сейчас
там жарко",- подумал Лаврентьев.
   Из клубов  дыма  появился Штукин.  Он шел,  прихрамывая,  по битому
стеклу,  пыли, осколкам камней, щурился то ли от дыма, то ли от яркого
солнца. Лаврентьев приоткрыл люк и крикнул:
   - Беги во вторую машину!
   Штукин заковылял с ускорением,  командир успел разглядеть его опух-
шее лицо,  разорванный рукав куртки...  Майор неуклюже вскарабкался на
броню и,  когда исчез в люке, скомандовал: "Вперед!" Теперь Козлов шел
впереди,  а Лаврентьев в пятидесяти метрах позади.  Когда отъехали  на
значительное расстояние от штаба, командир приказал притормозить, раз-
резал ножом путы и отпустил пленника восвояси.  Штаб полыхал, о разме-
рах потерь и ущербе можно было догадываться.  "Вот вам урок,- злорадно
подумал Лаврентьев,- в лучших американских традициях. Только в русском
исполнении... Надо теперь послушать новости по радио..."
   Перед въездом  в  полк Лаврентьев вылез на башню.  Прапорщик открыл
ворота... Ольга стояла на пороге штаба и со страхом смотрела то на Ми-
хайлова, то на командира, то на потемневшего лицом Штукина. Будто пре-
одолев внутреннюю преграду,  она устремилась к Лаврентьеву, но на пос-
ледних шагах, наткнувшись на его взгляд, остановилась. Командир глянул
на нее равнодушно и, ни слова не сказав, прошел в кабинет.
   А на стадионе - великой сцене всех времен - оцепенело ждали  участи
то ли зрители, то ли позабытая "массовка"; из глаз беженцев беспрерыв-
но текла печаль.  Они бы давно выплакали себя,  но  подполковник  Лав-
рентьев,  командир 113-го полка,  не давал умереть.  Они и сами теперь
верили,  что именно он обязан хранить их жизни. А если уж он не сохра-
нит,  то останутся,  конечно, еще высшие силы... Однако люди и в своей
вере - слабые существа, прагматично уповали на сильного ближнего.
                                      * * *
   И у старины Хамро был смутный час, есть во времени такой несчастли-
вый час н сжатый безмолвным ужасом, внутренним огнем напоенный, перек-
рученный в черном пространстве и слитый с ним. Именно в этот час Хамро
решился  уйти из опустевшей тюрьмы.  Тюрьма - единственное место,  где
двери имеют замки лишь  снаружи.  Хамро  сидел  безмолвным  истуканом,
прислушивался к шорохам,  ирреальным звукам, отдаленным постукиваниям,
порой ему чудились тихие шаги в гулком тюремном коридоре.
   Тоскливые думы привели его к сакраментальному выводу:  лучше сидеть
в наручниках,  под замком,  но среди людей,  а не в пустых стенах дома
кары и печали, одиноким среди ухающих звуков игольчато-звездной ночи.
   Везде были  следы  разгрома:  матрасы,  валявшиеся  на  полу,  горы
тряпья,  осколки ампул,  ложки, алюминиевые миски, коробки из-под чая,
бирки с фамилиями,  сорванные с груди.  Тут Хамро вспомнил,  что так и
продолжает носить свою этикетку. Он оторвал ее, но наземь не бросил, а
спрятал в кармане.
   Утром он понял,  что в свихнувшемся городе есть только одно  место,
где он может, во-первых, спастись, а во-вторых, официально подтвердить
в случае необходимости свою лояльность к оставшемуся сроку  и  горячее
желание  его отбыть и искупить.  Он пересек мертвое пространство между
тюрьмой и полком,  завидел дощечку, припертую к забору,- здесь прапор-
щики и лейтенанты коротали свой путь,- поднатужился, с разбегу вскочил
на нее,  ухватился за край забора,  еще разок поднатужился, застряв на
гребне  спортивного успеха,  и перевалился на другую сторону.  Хорошо,
что его сразу не застрелили.
   - Эй,  лысый,  а ну, иди сюда! - услышал Хамро резкий моложавый го-
лос.  Он прищурился и среди кустов,  окружавших белое одноэтажное зда-
ние, напоминавшее сарай, увидел очкарика в военной рубашке и при пого-
нах.  В какое-то мгновение он почувствовал страх и опустошение:  такую
же носили вертухаи.
   Хамро послушно подошел к офицеру. На нем были капитанские погоны, и
Хамро, чтобы понравиться, не преминул доложиться по-уставному:
   - Товарищ капитан, разрешите обратиться?
   Капитан неожиданно расплылся в улыбке:
   - Откуда тебя, такого лысого, принесло?
   - Из тюрьмы,  товарищ капитан.  Кара-Огай нас освободил.  А мне вот
некуда идти, а воевать не тянет...
   Капитан упер руки в боки, глаза из-под очков смотрели с укоризной и
расплывающейся добротой. Хамро понял, что капитан слегка пьян.
   - А я один на всех,  понял?  Какой человек самый ценный на войне?..
Что н совсем дурак, ответить не можешь?
   - Я не дурак,- осторожно возразил Хамро,  удивляясь странному капи-
тану.  Самый ценный? Солдат, наверное?
   - Какой еще солдат!  Скажи еще:  обученный,  накрученный, сякой-та-
кой... Самый важный человек на войне, уважаемый дядя,- это врач!
   - Вы врач?
   - Да.  И ты будешь две тысячи первым потенциальным клиентом на этом
стадионе.  Только не приходи по пустякам:  голова там не соображает, в
ушах трещит.  А вот с вывороченным животом - милости просим...  Теперь
ступай себе с Богом.  На стадион!  Бегом... Можно вприпрыжку. А то мне
надо роды принимать.  Одна госпожа тут надумала...  Сказав это,  Костя
пошел в санчасть смотреть роженицу,  а Хамро поплелся на стадион.  Там
он быстро понял, что никому не нужен.
   В полку вновь появились телевизионщики.
   - Фывап сказала,- перевел Сидоров,- что имидж,  который сложился  у
нас, не вполне будет соответствовать...
   - И что же это за имидж?  - поинтересовался Лаврентьев, слегка при-
щурившись. Американка, похоже, достала его.
   - Не спрашивайте,  она сама не знает,- вполголоса,  как  будто  она
могла подслушать, произнес Сидоров.
   - Переводи!  - сурово потребовал Лаврентьев.  А то камеру заберу. И
не финти н у меня диплом переводчика английского языка.
   Сидоров торопливо перевел вопрос,  выслушал долгий ответ, нахмурил-
ся, стал озвучивать:
   - В общем, она говорит, что ваш имидж...
   - Да не имидж, а образ! По-русски не можешь...  перебил Лаврентьев.
   - Да,  этот самый образ,- послушно поправился Сидоров,- значит, че-
ловека,  который с чисто русской душой, несколько неуклюжий, трагичный
и вместе с тем с необузданной опасной силой. Странно и неожиданно, что
он здесь, в воюющем мусульманском мире, что-то выжидает, переживает...
   - Все ясно:  белый медведь на крайнем юге,- подвел Лаврентьев  итог
мучительному переводу.  Спасибо. На этом все.
   - Вы обещали обращение к американскому народу...
   - Хорошо!  Итак...  Дорогие американские друзья! Пользуясь случаем,
хочу выразить глубокую признательность за ваш  пристальный  интерес  к
событиям, происходящим на территории бывшего Советского Союза. Поверь-
те,  мне, простому командиру полка, чрезвычайно приятно сознавать, что
меня  сейчас  смотрят миллионы телезрителей от Аляски до Флориды.  Это
большая ответственность и высокое доверие. А теперь по существу. Знае-
те ли вы, чем отличается курочка Ряба от обезьяны шимпанзе? Правильно:
курочка не может кукарекать, а обезьяна нести золотые яйца. Вы, конеч-
но,  тут же меня поправите:  обезьяна тоже не кукарекает! Да - и это у
них общее.  Но вот,  как бы ни тужилась обезьяна, ни одного яйца, даже
простого,  она снести не сможет, и как бы ни суетилась курица, петухом
не станет.  Я к чему это, далекие американские друзья... А к тому, что
каждому определена своя роль,  своя судьба и свое кукареканье. Так и у
людей,  хотя и посложнее н потребностей больше.  Одному хочется указы-
вать,  да так сильно,  что палец начал расти, другой, считая себя муд-
рым, полез напропалую в чужие дела, да только все портя, а третий, ко-
торый  наглый и без особых претензий,  под шумок пошел тырить по чужим
карманам... Если вы не запутались в том, что я говорю, перейду к конк-
ретному.  Ерунда, когда говорят, что со стороны виднее. Откуда - из-за
океана?  И чем далее - тем лучше. Тут из Москвы ни черта не разглядят,
хотя это вас уже не касается. Вы, американцы, хорошие ребята, но лучше
бы вы постригли свои длинные ногти.
   Вот ты, Фывапка, наверное, считаешь: бросить все к черту и уехать!
   Да как же я,  отец-командир,  могу бросить моих ребят? Мне один раз
предложили - полгода назад.  Я отказался:  пока все ветераны,  которые
здесь десять лет и больше ишачат, не заменятся,- я не уеду! Эх, Фывап-
ка...  Ведь подлецов и в Америке вашей не любят.  Ты вот приехала, для
тебя тут экзотический сумасшедший дом.  А для меня это родная  страна,
хотя и действительно немного свихнувшаяся.  А вы ходите по ее обломкам
и радуетесь. Не дай вам Бог с петушиным вашим гонором испытать то, что
сейчас имеем мы.  Может ведь и на вас такое свалиться...  Он замолчал,
порывисто вздохнул.  Ладно,  хватит, выключай! А то меня уже на прори-
цания потянуло.
   Лаврентьев быстро встал,  открыл шкаф, обнажив алюминиевые бока мо-
лочных бидонов.
   - А ну-ка,  хозяйка, налей нашим гостям и закусить принеси, а то мы
их только болтовней кормим.
   Ольга хотела  было  возразить,  но  командир нахмурил брови,  и она
предпочла послушаться.  Впрочем,  Оле было приятно, что ее назвали хо-
зяйкой.  Она быстро достала кружки,  налила в графины из одного бидона
крепкий портвейн,  из другого - коньяк местного завода,  поставила  на
стол. И то, и другое было преподнесено командиру от благодарного наро-
да Республики. Потом Ольга побежала в столовую за продуктами.
   - Умирать буду, последнее желание знаете какое? Плешивого вздернуть
и  на пятно его коричневое плюнуть...  Лаврентьев снова наполнил круж-
ки.  Все умолкли.  А теперь послушайте, что я вам скажу. Я хочу, чтобы
меня поняла американка Фывап, наша гостья, и ты, Сидоров, как мой соо-
течественник, тем более. Никогда не старайтесь изменить азиата на свой
манер,  навязать ему свои мысли,  чувства,  образ жизни.  Он выслушает
вас, кивнет головой, даже согласится, но все равно поступит по-своему.
Если же вы будете чрезмерно настойчивы,  он посмеется над вами.  Впро-
чем, они всегда смеются над нами, над тем, что мы бестолково суетливы,
что мы потеряли силу и власть даже над женщиной,  разбазариваем слова,
но забываем говорить и спрашивать очевидные вещи при встрече,  выражая
уважение непременным вопросом о здоровье,  о делах, семье, родных. Для
них смешны и нелепы наши понятия о гигиене и чистоте,  они несравненно
ближе нас к природе. И потому не пытайтесь обвинять в пышном многосло-
вии,  это тонкая игра,  нам непонятная. Не пытайтесь тем паче перехит-
рить азиата,  дело это трудное. Его взять можно лишь силой, но, только
вы ослабите хватку, он выскользнет и сам вцепится вам в горло, и подо-
бострастная улыбка сменится оскалом и торжествующим хохотом. Восточный
человек думает одно, говорит другое, а делает третье...
   - Браво, Евгений Иванович! - восхищенно заметил Сидоров.  Вы истин-
ный знаток восточной души. Не будете против, если я включу магнитофон?
   - Включай и заодно налей всем... Три месяца назад здесь начали тво-
риться страшные вещи. Люди, принадлежащие к разным кланамн горцы и вы-
ходцы из долины,- обнажили кинжалы.  Появилось сразу много оружия, по-
лилась кровь.  Группировки схлестнулись,  вспомнились старые ничтожные
обиды. Замшелые старики подняли за собой зеленых недоумков. То тут, то
там под нож попадали целые семьи. Трупы со связанными колючей проволо-
кой руками в реке.  Лица изувеченные.  Их вылавливали и зарывали прямо
на берегу.  Власть взяли боевики фундаменталистского направления.  Эти
были за единую,  этнически чистую теократическую республику. Инородцам
предлагалось катиться к чертовой матери с минимумом пожитков.  Все на-
житое  считалось  национальным достоянием Республики и платой за время
проживания на ее территории.  Уехали единицы. Куда остальным деваться?
Некуда.  Их нигде не ждали. Они испокон веку жили на этой земле, рабо-
тали,  жили по местным традициям и искренне считали,  что все  люди  -
братья. Но "братья" вдруг решили, что "неродные" их все годы обманыва-
ли,  ели кашу и плов из их казана и пора турнуть дармоедов. Люди стали
бояться выходить из домов. Фабрики, где и работали инородцы, останови-
лись.  Начался хаос.  В магазинах шиш ночевал.  Что надо делать,  чтоб
уцелеть  на  вершине власти,  когда вокруг развал и вселенский бардак?
Надо добиться всеобщего мира  или  развязать  беспощадную  войну.  Чем
страшней  будет,  тем  больше шанс скорей ее завершить.  На мир ума не
хватило - решили воевать. Но полбеды, если воевать. А начался открытый
грабеж. Инородцев стали выселять кварталами. Туда же по черным спискам
попадали и свои неугодные:  чиновники, мелкие начальники. Первым делом
увозили крепких мужиков. Руки за голову - и на автобусы. Это у них на-
зывалось чисткой. Вроде как боевиков и оружие искали. Шерстили сначала
в восточной части города, сожгли все дома. Там зажиточные жили, больше
по торговой части. Увезли за город, постреляли, чуть землей прикопали.
А  то и собирали в кишлаке людей,  заставляли камнями забрасывать нес-
частных. А те в яме стоят, пока не забьют. Кидают все - от мала до ве-
лика.  На другой день уцелевшие н бабы, дети, немного мужиков - толпой
ко мне.  Я открыл ворота,  впустил. Что там было, хоть не вспоминай...
Привезли труп женщины, положили возле КПП. Обезображена начисто, груди
отрезаны.  Кто так измывался?  Мне кричат:  "Лаврентьев, ты же русский
командир, у тебя большое сердце, как же ты мог допустить такое! Почему
не защитил? Ты же сильный, ты же мог!" В лицо плюют: "Вы жалкие трусы,
а  не офицеры!" А на другой день - снова "чистка",  и буквально в сот-
не-другой метров от полка стреляют.  Тут мои прибежали. "Командир, там
директора школы убили!"
   - Женя, может, не надо об этом? - умоляя, произнесла Ольга.
   - А почему вы не направили танки? - спросил Сидоров.
   гн Ты хоть понимаешь,  что такое танки среди жилых застроек?  Среди
многоэтажных домов!  Чапаев... Дело одной минуты - отдать приказ. Офи-
церы меня не понимали,  рвались в бой. Патроны просятся наружу! Никому
не пожелал бы побывать тогда на моем месте.  Приказ свыше  один  -  не
встревать! Дело конкретной минуты... Отдать приказ. У меня сердце тог-
да как клещами сжало. Татары, туркмены, киргизы... Живые люди... А вот
гляньте! - Лаврентьев вытащил из стола стопку писем.  Мать солдата пи-
шет.  Саши Артамонова мама... Его три года назад убили. На посту часо-
вым был - из-за автомата убили.  Отвезли, похоронили, а мать все пишет
ему, не верит, что он давно умер. И я не знаю, что мне с этими письма-
ми делать.  Я сказал,  чтоб их мне приносили.  Это письма,  на которые
никто не сможет ответить.  Ни один человек.  Вот,  почитайте, да я сам
лучше:  "Здравствуй,  дорогой Сашенька.  Я снова пишу тебе письмо, все
жду от тебя весточки. Понимаю, что служба у тебя трудная и нет времени
ответить. Вчера я пошла в магазин и купила тебе на день рождения новую
рубашку.  Ты,  наверное,  раздался в плечах, поэтому я взяла на размер
больше.  Она  очень  красивая  и  теплая.  Я сейчас гляжу на нее и все
представляю,  как ты приедешь и оденешь ее. Она тебе очень пойдет, мой
дорогой сыночек.  Неделю будем праздновать твой приезд.  Пойдем в парк
или в кино,  ты всегда любил ходить со мной в кино. Ну а если тебе за-
хочется пойти на танцы,  я,  конечно,  возражать не буду.  Ты ведь уже
большой, и тебе надо будет познакомиться с девушкой..."
   Лаврентьев налил всем по полной кружке и предложил выпить за  русс-
кую армию,  встал первым, за ним поднялись остальные. Через пять минут
Федор Сидоров дал согласие служить в полку.
                                      * * *
   - Ты считаешь,  что печатью гениальности мой лик не отмечен?  -  не
очень довольным тоном спросил доктор Шрамм.
   - Наоборот! - поторопилась заверить Ада.  Ты счастливое исключение.
Тем более опыт самоконтроля в нашей больнице дает тебе соответствующие
гарантии остаться в добром уме.
   Она подогрела на керосинке нехитрую снедь,  разлила водку по стака-
нам. Доктор покосился, но ничего не сказал, молча взял стакан, чокнул-
ся,  медлено выцедил,  потом с жадностью набросился на еду. Ада же ела
неторопливо, с любовью глядя на Шрамма.
   За разговорами они незаметно опустошили бутылку,  закуска была  уже
почти  съедена.  Они не слышали ни выстрелов,  ни звуков боя,  которые
звучали в разных концах города. В какой-то момент они заснули, а когда
проснулись,  стояла черная ночь. Доктор нащупал влажное тело Аделаиды,
она что-то пробормотала спросонья, погладил ее по бедру и по голове...
   Он еще спал,  а она уже хлопотала по хозяйству. Голова Иосифа Геор-
гиевича плотной тыквой лежала на подушке.  "Люська-стерва давно не ме-
няла наволочки",- с тупым самоудовлетворением и злостью  подумал  док-
тор. Ему захотелось вдруг сбрить бороду, ведь жарко было, да и с какой
стати носить ее сейчас,  ведь не совсем он обазиатчился.  Осталось еще
обрезаться и сунуть лысину в чалму. "Аллах-х- акбар!!"
   Доктор встал, прошел в ванную комнату, взял ножницы, стал остригать
усы, потом бороду. Жесткие волоски посыпались в раковину с желтым сле-
дом от воды. С остатками щетины он стал похож на дипломированного бом-
жа. Неприязненно глядя на отражение, Иосиф намылил лицо, стал скоблить
давно не знавшую бритвы кожу. Процедура была отвратительна и болезнен-
на.  Наконец, он полностью очистил лицо и мог оценить метаморфозу, не-
торопливо,  с гадливостью рассмотрел изменившиеся черты. Что-то новое,
неуловимое появилось в оголившихся складках у рта - то ли  жестокость,
то ли затаенная ненависть,  в глазах тоже появился хищный огонек. Док-
тор понял,  что моложе не стал, но неожиданно приобрел совершенно иное
качество.  "Теперь  меня  никто не узнает,- удовлетворенно подумал он,
протирая лицо одеколоном и кривясь от жгучей боли.  Доброе утро,  быв-
ший Иосиф Георгиевич!  Как нынче вас звать?" Он ощутил нежданное чувс-
тво свободы, будто его выпустили из клетки, в которой он бился, метал-
ся все эти годы. "Я волен в своих поступках. Меня ничто не сдерживает.
Я могу уехать,  и никто не будет меня искать! Доктор Шрамм исчез бесс-
ледно в водоворотах и катаклизмах всеобщего безумия жизни. Вместо него
появился Неизвестный с твердыми чертами лица н  единый  сгусток  воли,
железного  упрямства  и  тайной гениальности..." Эти самолюбивые мысли
развеселили,  но вместо того, чтобы дать им психоаналитическую оценку,
доктор громко расхохотался.  Распахнув дверь, он вошел в комнату. Аде-
лаида копошилась,  накрывая на стол.  Подняв глаза,  она вскрикнула  и
уронила тарелку.
   - Боже, что вы натворили!
   В первое мгновение, увидев голого безбородого человека, она даже не
признала в нем любимого доктора и инстинктивно прикрылась руками. Этот
жест  не остался не замеченным Иосифом Георгиевичем,  он испытал вдруг
необычайное возбуждение, зарычал, прямо по осколкам бросился к бедной,
перепуганной  женщине,  повалил ее на диван.  Он почувствовал себя на-
сильником,  и эта совершенно нехарактерная для него роль, сладостраст-
ная, безудержная агрессивность, наполнила его истощенные члены необык-
новенной силой.  Он согнул несчастную Аделаиду  Оскаровну,  набросился
буйным зверем, рыча и кусая за плечи. Она извивалась под ним, недоуме-
вая,  что же случилось с милейшим доктором, ее перепугала странная пе-
ремена, и единственное, чего ей хотелось,- чтобы он побыстрей завершил
свое дело...
   Наконец он отвалился, вытер тыльной стороной ладони губы, потом по-
тянул простыню,  осушил пот на груди. Переведя дух, самодовольно заур-
чал:
   - Во время операции хирург командует:  "Зажим!..  Скальпель!.. Там-
пон!..  Почему больной хрипит?! Дайте мне много тампонов!.. Вот теперь
хорошо..."
   - Это анекдот?  - спросила измученная и покусанная Ада,  со страхом
глядя на чужое лицо. Она уже не могла обращаться к доктору на "ты".
   - Случай  из практики,- небрежно ответил Иосиф Георгиевич.  Мне вот
больная недавно говорит:  "Доктор,  последнее время я дышу  с  трудом,
одышка такая, прямо задыхаюсь..." А я ей: "Вот мы сейчас форточку отк-
роем, и вам непременно полегчает!"
   Против обыкновения Аделаида довольно равнодушно восприняла  сказан-
ное Иосифом Георгиевичем. "В нем появилось что-то сатанинское",- поду-
мала она.  Право, вместе с бородой доктор что-то потерял, может, часть
своей безупречности,  интеллигентности,  мягкости,  изыска. "Теперь он
похож на заезжего афериста".  Аделаида ужаснулась своим мыслям и реши-
ла,  что надо все-таки сделать то,  что так неожиданно и бурно прервал
ее обновленный любовник.  Она встала,  виляя бедрами, подошла к столу,
стала собирать осколки.  Иосиф Георгиевич пристально смотрел,  как она
наклоняется, и усмехался.
   - Я пока приготовлю завтрак, а вы почитайте мне что-нибудь из своей
тетради! - попросила она, чтобы хоть таким способом разрядить ситуацию
и вернуть прежнего, обаятельного, мудрого, интеллектуального доктора.
   От него не укрылось,  что она перешла на "вы",  поправлять не стал,
коротко распорядился:
   - Подай, она лежит на полке.
   Ада молча  исполнила,  Шрамм открыл тетрадь наугад,  пролистал нес-
колько страниц, поправил на носу очки.
   - "Совмещение гениальности и конкретного "Я" происходит при антаго-
низме  внешних  факторов.  Чем  они интенсивнее,  тем более взрывчато,
трансцендентно происходит обратный,  формирующий процесс. Это есть са-
моутвержденческое начало целеобразующей константы,  имя которой - воп-
лощенное Совершенство Личности..."
   Ада застыла.  Поток мыслей, журчание слов завораживало ее, как змею
пиликанье флейтиста.
   - Ты,  кажется, собиралась готовить завтрак? - спросил доктор, гля-
нув из-под очков.
   - Да, конечно,- очнулась она и уронила еще одну тарелку.
   - Ты наносишь непоправимый ущерб  моему  семейному  очагу,-  строго
сказал Иосиф Георгиевич, хотя "очага" как такового уже и не было.
   - Прости,- сказала она, стала поспешно собирать осколки.
   - А ты знаешь,  что у людей с искривленной шеей ум живее? А у Гейне
была болезнь спинного мозга,  и есть все основания  предполагать,  что
это придало его последним произведениям подлинную гениальность...  Бе-
зумие,  дражайшая Ада, чрезвычайно тонкая штука. Это как при составле-
нии пропорции пороха: слегка не доложил селитры и переборщил с серой -
и яркой вспышки, которая так притягивает людей, не будет. Вместо этого
мы увидим просто вонючий "пшик". И почувствуем мерзкий запах. Так же и
у душевнобольного:  от гениальности до полного идиотизма  -  ничтожное
расстояние.
   Закончив тираду,  он  сошел с дивана,  уже завернувшись в простыню.
Ада выложила на тарелки какую-то серую массу, откупорила очередную бу-
тылку водки, налила по полстакана. Они молча чокнулись и выпили. Серая
масса оказалась макаронами,  смешанными с тушенкой. После выпитой зал-
пом водки снедь показалась даже вкусной.  Иосиф Георгиевич,  пережевы-
вая, заметил:
   - Индейцы племени майя,  чтобы выразить понятие о  злости,  знаешь,
что рисовали?
   - Зубы?
   - Нет.  Трех женщин!  - торжествуя,  объявил доктор.  Не правда ли,
изящно?..  А вот врача изображали в виде человека  с  пучком  травы  и
крыльями на ногах.
   - Ну и что? - хмуро спросила Ада.  Ты хочешь сказать, что я злая?
   - Ты не можешь быть злой. При мне... Твой удел - быть покорной, как
змея, которую лишили позвоночника и зубов.
   - После того, как вы сбрили бороду, Иосиф Георгиевич, вы сильно из-
менились.  Вы как будто стали другим человеком:  резким,  насмешливым,
даже жестоким.  Я,  конечно, не думаю, что вместе с растительностью на
лице вы потеряли свою мягкость, доброту, тактичность...
   Шрамм слушал ее с саркастической улыбкой на губах,  развалившись на
диване,  гладкий белесый подбородок выставил вперед,  будто  собирался
плюнуть на попадание.
   - Ну,  что ты,  голубушка! - энергично возразил он и осклабился.  Я
по-прежнему тебя обожаю, даже несмотря на то, что ты пытаешься неуклю-
же подшутить надо мной.
   - Я не пытаюсь! Вы совершенно не знаете меня, хоть и проработали со
мной бок о бок много лет.  Я вас всегда боготворила,  вы для меня были
символом бескорыстного служения науке,  медицине, для вас главным было
найти ответы на животрепещущие вопросы современной психиатрии, и я бо-
лее чем уверена, если б вы не прозябали в этой дыре...
   - Хватит,  это я уже слышал, а кроме того, и без тебя все это знаю.
Но мне сейчас абсолютно безразлично,  нужны ли кому-то мои  изыскания.
Скорее всего не нужны. Нормальных нечем кормить и содержать. А моя на-
ука скорей останется нужна для того, чтобы власть имущие под благовид-
ным  предлогом всегда могли обратиться к нам,  а мы всегда могли сочи-
нить для какого-нибудь крикуна-диссидента толковый диагноз.  И чтоб ни
одна  грамотная  сволочь ни черта не поняла и согласилась с нами:  да,
такому место только в психушке...  Ты, Ада, лучше не старайся найти во
мне  что-то тебе не нравящееся.  Во-первых,  мне это будет неприятно и
придется делать в отношении тебя определенные оргвыводы. Во-вторых, ты
сама, своими руками разрушаешь созданный в своем сердце образ выдающе-
гося человека,  то есть меня.  А это еще страшней:  ты разрушаешь саму
себя... Одним словом, ты не выживешь! Глупая, глупая тетка...
   - Вы уже переходите на грубость,- тихо, но твердо произнесла Адела-
ида Оскаровна.  Пожалуй, я лучше оденусь.
   - Возьми в шкафу халат, надень,- уже миролюбиво произнес доктор.
   Поколебавшись, Ада вытащила халат и с видимым удовольствием накину-
ла его на себя.
   В следующее мгновение раздался стук в дверь. Иосиф Георгиевич замер
с открытым ртом - он хотел что-то сказать, Аделаида же смертельно поб-
леднела.
   - Грабители?! - прошептал доктор.
   - Это твоя жена,- внесла ясность Ада.
   - Иосиф,  ты же дома,  открывай!  - донесся из-за двери знакомый до
ужаса голос.
   Миллион чувств вихрем пронеслись в сердце бедного  доктора  Шрамма.
То были страх,  жгучая досада,  ревность и слабая, хрупкая, как ледок,
надежда на возвращение Люси.
   - Ося, открывай же, я всего на две минуты. Потом снова закроешься.
   - Не открывай,- свистящим шепотом произнесла Ада.
   - Иосиф...  Голос жены вдруг изменил тональность,  в нем  явственно
зазвучали тревожные нотки: - Ты живой? Ответь же, мне страшно!
   И, уже не думая ни о чем,  он, как был нагишом, рванулся, в послед-
нее мгновение спохватился, обвязался полотенцем. Он открыл замок, рас-
пахнул дверь...  Она стояла в ослепительно белом платье, свежая и чис-
тая,  как невеста.  Он зажмурился, будто от яркой вспышки, Люся же от-
шатнулась. Перемена в ее лице дикой болью пронзила доктора.
   - Что  с  твоим лицом?!  - испуганно и с отвращением спросила она и
тут же равнодушно протянула:  - А-а,  ты сбрил свою бороду. А почему у
тебя  лицо такое опухшее?  Ты все это время рыдал?  Скажите-ка,  какие
страсти-мордасти... А я уже думала: не удавился ли? Заходишь, а ты тут
на лампочке висишь,  представляешь, какой ужас?.. Мне, Осик, надо заб-
рать некоторые вещи. Больше я тебя тревожить не стану.
   Она потеснила грудью несчастного мужа, вошла в квартиру. Помертвев-
ший Шрамм поплелся за нею.
   - О-о!  -  вырвалось у бывшей супружницы.  Какая приятнейшая неожи-
данность!  Посмотрите, он завел себе любовницу! А я всерьез опасалась,
что ты повесишься. Какой же ты мерзавец после этого! А ты тоже хороша,
милочка!  Еще не успели подушки остыть, а ты уже прискакала. И мой лю-
бимый халат с драконами напялила! Шлюха, снимай немедленно!..
   - Да как вы смеете, вы же сами его бросили и ушли к этому старикаш-
ке!..
   - А ты на себя посмотри! - закричала красавица Люся.
   Иосиф Георгиевич молча снимал с любовницы халат,  она же, полупара-
лизованная от дичайшего Люськиного нахальства,  даже не заметила,  как
вновь осталась в чем мать родила.
   - Фу, какая мерзость! - выкрикнула Люся то ли в адрес голой Ады, то
ли по отношению к использованному халату, который Шрамм молча протянул
ей.  Мне не нужны эти грязные тряпки.  Можешь подарить их своей потас-
кухе!
   Она гордо вышла,  громко хлопнула дверью. И тут же Аделаида взвыла,
закрыла лицо руками,  опустилась на корточки - жалкая,  униженная, как
скво в нищем индейском племени.
   Спустя некоторое время она встала, молча оделась и дрожащим голосом
произнесла:
   - Я ухожу от вас.  Вы жестокий и бессердечный человек. Вы тряпка...
При вас унизили женщину, а вы..
   - Иди, иди,- буркнул доктор вслед.  Скатертью дорожка!
   Так же  молча  Аделаида Оскаровна прошла к выходу,  открыла дверь и
вышла. В бешенстве доктор вскочил, швырнул вслед пустую бутылку, кото-
рая разлетелась на мириады осколков.
   - Ах,  что я натворил! - Иосиф Георгиевич вдруг осознал, что теперь
останется в безнадежном и непоправимом одиночестве.
   Он впопыхах надел треклятый халат беглой жены,  выскочил на лестни-
цу,  пробежал два пролета. Ады не было. Доктор выбежал на улицу, отме-
тив, что стемнело. Но наступало утро или же был вечер, он не знал.
   - Ада! - крикнул он. Голос предательски дал петуха.  Вернись немед-
ленно!
   - Я все прощу! - басом добавил кто-то из кустов.
   - Кто это? - недовольно спросил Шрамм.
   - Твоя проснувшаяся совесть,- сурово ответил голос.
   Тут же раздался хохот.  Иосифу Георгиевичу стало страшно,  он прис-
тально вгляделся в кусты. Кажется, там что-то шевелилось, а может, ему
и показалось. Во всяком случае, голоса вполне могли иметь нематериаль-
ное происхождение.
   - Когда ты последний раз молился?  - прозвучал  уже  другой  голос,
тонкий и гнусавый.
   Шрамм хотел сказать, что он неверующий, но почему-то соврал:
   - Только что...
   - Однако врешь, мерзавец! - визгливо отозвался тот же голос.
   - Кто вы? - еще раз спросил доктор.  Что вам нужно?
   - Он  очень много задает вопросов,  как ты считаешь,  Консенсус?  -
спросил бас.
   - Охотно соглашаюсь с тобой, просто до неприличия много,- отозвался
второй.  Сявка!
   - Морманетка захарчованная,  пес блудливый, сморчок надушенный... А
ту, ланай к нам!
   - Что? - не понял доктор, подумывая, как бы половчей смыться.
   Кусты затрещали,  и перед Иосифом Георгиевичем, что называется, ма-
териализовались две фигуры. Он несмело приблизился, не зная, зачем это
делает,  и сразу заметил, что оба небриты, одеты в мятые серые одежки.
От  них  шел странный запах,  смутно напоминавший запах его лечебницы,
только еще более приторный и резкий.  Один незнакомец был повыше, дру-
гой пониже,  он держал в руках бутылку.  "Конечно, они пьяны",- тут же
понял доктор,  но это не принесло ему успокоения.  Он умел общаться  с
сумасшедшими,  но с нетрезвыми было трудней:  их действия в отличие от
душевнобольных совершенно не поддавались логике.
   - Чичи, открой, не видишь, кто перед тобой стоит? - нагло продолжил
невысокий - это он обладал писклявым и одновременно гнусавым голосом.
Лучшие представители общества к тебе обращаются, цвет нации! Килька ты
трипперная, мы за твое светлое будущее боремся, а ты, кишка маринован-
ная, еще рубильник воротишь!
   От этого шквала агрессивности и оскорблений доктору стало нехорошо,
он непроизвольно плотнее запахнул полы халата.
   - Как будешь помогать, товарищ, осуществлению прогресса? - уже теп-
лее произнес высокий и потянул Шрамма за ворот.
   Иосиф Георгиевич, поняв, что влип, решил избрать свойский тон, мол,
все мы свои, дела известные, контора пишет, мы смеемся, дурацкая житу-
ха на всех одна...
   - Эх, ребята, дела такие, денег не было, а те, что были, с подругой
пропили...  как можно оптимистичней начал он.
   Но его не поняли.  Иосиф Георгиевич догадался об этом сразу, ощутив
крепкий звенящий удар в ухо.  Сквозь звон,  будто издалека, он расслы-
шал:
   - Кого клеишь, мурик?
   - Совсем  не лакшит!  Я ему сейчас батареи выломаю и чердак притем-
ню...
   Хоть и еле соображал доктор и в голове оглушительно звенел  зуммер,
он сумел сообразить,  что речь шла вовсе не о его квартире.  Он смутно
помнил, как коротышка распахнул его халат, обнажив тело, как он в сле-
дующее  мгновение рванулся по ступенькам с крыльца,  закричав что есть
силы.  Подсознательно доктор понимал: незнакомцы боятся шума. Он бежал
по  темной улице в развевающемся,  как бурка,  халате и каждой клеткой
спины ощущал, как вот-вот ему под лопатку вонзятся твердые, жгучие пу-
ли.  Но пронесло, и, сбавляя бег, он стал озираться по сторонам, пыта-
ясь сообразить,  куда же его загнал страх. Как ни странно, он оказался
совсем рядом со своей больницей.
   Доктор понял,  что привел его инстинкт.  Он лег спать, не зная, что
на следующий день ни врачи,  ни обслуживающий персонал  на  работу  не
выйдут.
   Утром его разбудили крики,  и он сразу догадался, что это бузят его
больные.  Голоса душевнобольных доктор мог отличить и выделить даже  в
шуме многотысячной толпы.  Крики, звучавшие повсюду, не были похожи на
стройный митинговый рев или скандальный вой в очереди за распределени-
ем дефицита.  Все сумасшедшие - яркие индивидуальности, потому каждый,
если можно так выразиться, пел свою арию.
   Вдруг дверь кабинета с треском открылась,  ввалились его подопечные
безумцы.
   - Вот он виноват!  - закричал человек с перекошенным лицом, в кото-
ром доктор едва признал Карима.  Сбрил бороду, чтоб не узнали...
   Больные бросились на него,  кто вцепился в халат, кто - в волосы, а
кто-то уже кусал ногу,  доктора повалили на пол,  стали бить ногами...
Но вмешался Карим:
   - Подождите! Пока не убивайте. Мы будем его судить!
   Все тут же поддержали новую идею. Доктор же, вырываясь, кричал:
   - Что вы делаете? Я же ваш главный врач, я лечил вас, вы мои дети!
   - Ты мучил нас и держал в застенках!  - взревел Карим.   Теперь  мы
тебя полечим!
   Слабо упирающегося доктора потащили по коридору.  Иосиф Георгиевич,
смутно соображая, что происходит, нутром понял, что лучше не заводить,
излишне не нервировать больных, а попытаться их обмануть. Тут были все
свои:  рыхлый Зюбер со слюнявым ртом, саркастически посмеивающийся Цу-
ладзе,  безустанно  урчащий Шумовой,  суетливый старикашка Сыромяткин,
поджигатель Пиросмани,  косивший глаза к переносице,  и еще с  десяток
дебилов,  которых  он едва помнил по именам.  Открывались двери палат,
оттуда выглядывали новые камни-головы,  щерились в бездумных  улыбках,
кивая, вопрошали, исчезали или присоединялись к процессии.
   - Ур-р, ур-р-р! - вовсю старался Шумовой.
   - Да здравствует революция! - кричал бывший поэт Сыромяткин.
   - Я Зюбер!  Я Зюбер!  - выкрикивал вечно голодный толстяк,  обильно
роняя слюну на пол.
   А Пиросмани,  тревожно оглядываясь, на ходу пытался подпалить халат
Иосифа Георгиевича.  Лишь Карим и Цуладзе не участвовали в общем гвал-
те, молча вели доктора под руки. Он же, пытаясь сохранить спокойствие,
увещевал:
   - Подождите,  давайте сделаем остановочку и вместе обсудим наши ин-
тересные вопросы. Вот увидите, нам всем будет интересно их обсудить. У
меня есть важные новости!
   Наконец его привели в палату, где в основном лежали старухи. Доктор
отметил,  что запахи здесь стали совершенно невыносимыми, остро шибало
мочой.  Посреди палаты стояла койка с телом, укрытым простыней. Доктор
хотел стянуть покрывало, но его ударили по рукам.
   - Зюбер, обнажи лик! - воскликнул Карим и показал на кровать.
   Как ни странно, Зюбер понял, что от него требуется, сдернул просты-
ню.  Под ней лежала, отливая стойкой желтизной, Малакина. "Померла на-
конец-то..." н с отвращением подумал Шрамм. Но больная неожиданно отк-
рыла глаза. Доктора передернуло от ужаса. Малакина остановила блуждаю-
щий взор на Иосифе Георгиевиче и просипела:
   - Изыди, изыди! Сатана!
   - Да что ты,  милая?  - запричитал доктор, вдруг остро пожалев, что
сбрил бороду.  Какой же я тебе сатана? Я доктор, неужто не узнала?
   - Узнала,-  сухо  произнесла  старуха и припечатала:  - Блядский ты
кот,  а не доктор. Больничное ложе поганил, с блудницей Аделаидой пре-
любодействовал,  старости моей святой не посрамился!.. Сжечь его зажи-
во, сатанюгу! н взревела она неожиданно мощным голосом.
   - Сжечь, сжечь, сжечь!!! - закричали больные.
   На него набросились,  заломили за спину руки. У доктора потемнело в
глазах. "Как жаль, что я тогда не извел эту гадину",- тоскливо подумал
он.
   - Подождите,  вы не имеете права меня убивать!  - отчаянно  завопил
Иосиф Георгиевич.  Ну,  арестуйте, наконец посадите в тюрьму... Я тре-
бую суда!
   - Ответишь теперь за все,- мрачно пообещал Цуладзе.  За  смиритель-
ные рубашки,  за уколы в задницу,  за то, что народ томил в застенках,
лишил нас свободы...
   - Я же вас лечил, неблагодарные! - возопил Шрамм.
   - Ты калечил наши души! - вдруг негромко произнесла Малакина.
   И все сразу зашикали:
   - Тихо! Святая говорит!
   - Ты вынимал наши сердца и пожирал их,- продолжала она. На восковом
лице  жили  одни губы.  И за это мы вырвем твое сердце и забьем в него
осиновый кол.  Блудницу тоже казним...  А то ишь вытворяли что...  Она
умолкла,  видно, возобновляла в памяти виденные картины.  Нагишом ска-
кали, срам-то какой! А блуднице отрубить голову! Все...
   Она умолкла,  закрыла глаза,  а бывший поэт натянул  ей  на  голову
простыню.
   - Но сначала надо побрить его наголо! - предложил Карим.
   Откуда-то появился запретный предмет - ножницы, доктору крепко сда-
вили шею.  Цуладзе взял на себя роль парикмахера.  В считанные  минуты
Иосифа Георгиевича остригли,  как овцу, и он уже ничем не отличался от
взбунтовавшихся больных.  Единственным исключением был халат, который,
конечно, ни в какое сравнение не шел с убогими одеждами умалишенных...
   Доктора пока  решили запереть в мертвецкой...  Когда за ним закрыли
дверь и приперли ее шкафом,  Шрамм бессильно опустился на  корточки  и
зарыдал.  Только Всевышнему было ведомо,  сколько оставалось жить нес-
частному на белом свете. Последние часы по иронии судьбы он проведет в
удушающем смраде, среди разлагающихся трупов, прежде чем он сам станет
такой же гниющей клетчаткой.  Доктор завыл,  сотрясаясь от  рыданий  и
жгучей ненависти к неблагодарным больным...
   Он стал барабанить в дверь.
   - Откройте, кретины безмозглые! Строиться на уколы в зад! Всем апо-
морфину! Без исключения! Дебилы! Дауны! Психопаты!
   Наверное, Иосиф Георгиевич долго бы еще бился лбом в дверь, изрыгая
проклятия, пока пациенты его наконец не собрали нужное количество хво-
роста, дров и прочего горючего материала... Но ему несказанно повезло.
Вдруг  он услышал,  как отодвигают упор от двери,  потом она распахну-
лась,  и о,  чудо! На пороге стоял Юрка-сирота, о котором доктор и ду-
мать забыл.
   - Голубчик ты мой,  я знал,  знал,  что ты меня освободишь! - Шрамм
бросился на шею своему спасителю.
   Юрка позволил себя обнять, торопливо пробормотал:
   - Вам надо уходить, Иосиф Георгиевич. Мы вас проводим.
   Только сейчас Шрамм заметил девочку-подростка.  Это была  Машенька.
Она прижимала ладошками короткую юбчонку и очень напоминала школьницу,
стоящую перед учителем.  Не заставляя себя уговаривать,  он  пошел  за
своими спасителями, по пути озираясь по сторонам.
   - Не бойтесь,- сказал Юра.  Со мной они вас не тронут.
   Доктор не стал ничего спрашивать, хотя фраза юноши задела его само-
любие. И действительно, попадавшиеся им навстречу больные не проявляли
агрессивности  и  чуть  ли не раскланивались с Юрой.  Они прошли двор,
встретив еще двух человек.
   - Дрова собираете? - спросил их Юра.
   - С-с-соб-бираем,- ответил один из них.
   - Молодцы.
   У доктора мороз по коже прошел от этой мимолетной похвалы.
   - Меня утром не было,- извиняющимся тоном сказал Юра.  Ходил на ба-
зар, вот купил одежду для Маши.
   Доктор хмыкнул,  но  от замечания удержался.  Они как раз подошли к
проходной. Двери были распахнуты настежь.
   - До свидания,  Иосиф Георгиевич,- тихо сказал Юра.   Я  хотел  вам
сказать,  не приходите пока в больницу.  Это будет опасно для вас. По-
дождите, пока все нормально будет.
   - Уж как-нибудь сам разберусь,- сухо заметил Шрамм,  кивнул на про-
щание  и  молча зашагал по пустынной дороге.  Через некоторое время он
быстро оглянулся, но Юру и Машу уже не увидел.
                                      * * *
   Десять дней Сирега наслаждался воздухом свободы.  Полевой  командир
особо не досаждал, спросил, умеет ли он обращаться с автоматом.
   "А то как же! - ответил Сирега.  Чай, в армии служили".
   Сирега крепко  скорешевался  с  товарищем  по последней камере Сте-
пой-"Светкой".  Правда,  теперь уже никто не рискнул  бы  назвать  его
женским именем, да и вообще всем было глубоко наплевать на их прошлое.
Ценились здесь не сроки отсидки, тюремная иерархия, а бесшабашная сме-
лость,  широта души,  щедрость. Шкурников не любили, а проворовавшихся
или "заборзевших" на мародерстве просто отстреливали. Мудрый Кара-Огай
такой почин ценил и всячески приветствовал.
   На пропыленном дребезжащем бэтээре они колесили по Долине,  гоняясь
за разрозненными группами "фундиков". Пленных, как правило, расстрели-
вали,  возможно, по установившейся "договоренности" враждующих сторон.
Чем одни отличались от других,  Сирега не знал, не пытался вникнуть да
и вряд ли бы смог. Для него коренные жители Республики были одинаковы,
независимо от принадлежности к лагерю. Единственно, что он четко осоз-
нал,  что  с  успехом  мог  бы воевать и на другой стороне.  А это ему
страсть как нравилось....Когда Кара-Огай приехал  в  свою  "цитадель",
было уже за полночь.  Охранники выбежали его встречать,  он кивнул им,
молча прошел в покои Люси.  Она лежала на кровати в новеньком халате с
китайскими  драконами,  уткнув лицо в подушку.  Кара-Огай сразу понял,
что предстоит невеселый разговор.  Он тихо позвал ее,  но она даже  не
шелохнулась.
   - Все равно вижу, что не спишь,- добродушно сказал он.
   Люся даже не подняла голову.  Это не понравилось ему:  мотался весь
день, устал как собака, война высасывала все силы, и только одному ему
было  известно,  какого напряжения стоили человеку его возраста долгие
поездки,  бессонные ночи,  руководство боями...  Да и что вообще могла
понять эта красивая кукла?  Старый Кара-Огай, конечно, выдюжит многое,
свернет шею любому.  Но, не дай Бог, оступится, дрогнет - тут же сотни
головорезов,  уголовники набросятся,  как стая шакалов, и порвут его в
клочья. Не поможет и божественный титул Лидера. Конечно, в открытую не
набросятся,  но обязательно найдутся несколько мерзавцев, которые оты-
щут возможность выстрелить в спину и потом списать на фундаменталов.
   - Люся,  хватит,- глухо сказал он.  Я очень устал,  у меня  сегодня
был очень трудный день.
   - А обо мне ты подумал? - едва подняв голову, подала голос она.
   - Только о тебе и думал,- ответил он.
   - Ты меня сделал наложницей своего дома!  - выкрикнула Люся, повер-
нувшись на бок.  Твои биндюжники готовы конвоировать меня даже в  туа-
лет.  Ты меня арестовал?  И какой срок ты мне дал?  Три года, пять лет
или пожизненно? Будешь хвастаться: моя любовница тоже сидела!
   - Замолчи...  - Голос Кара-Огая потяжелел, будто налился металлом.
Ты  же  знаешь,  за мной охотятся,  хотят убить.  Но первая пуля в мое
сердце,  чтобы ты знала,  моя дорогая девочка,- последние слова дались
ему с большим трудом,- будет та пуля, которой выстрелят в тебя. Да, я,
немолодой уже человек,  познавший многое в жизни,  живущий только  лю-
бовью к тебе,  не вынесу,  если хоть волосок упадет с твоей головы.  А
они,  я это хорошо знаю,  моя разведка донесла,  готовятся убить тебя,
мой ангельский голосок...
   - Голосок, волосок,- пробурчала она.  Стихи еще начни писать.
   И это проглотил старый влюбленный. Он решил терпеть до конца.
   В перезревшем возрасте человек похож на гнилой фрукт: его не подни-
мешь,  чтоб съесть, к нему не прикоснешься, дабы не замараться. Единс-
твенное, что остается ему,- поворачиваться к миру так, чтоб не был ви-
ден сгнивший бок.
   Он вспомнил о подарке,  вытащил из кармана бархатную коробочку, ак-
куратно присел на широкую кровать...  В глазах Люси вспыхнул заинтере-
сованный огонек.
   - Папочка что-то принес?..
   И Кара-Огай умиротворенно подумал,  что и на этот  раз  он  стерпит
роль джентльмена. Англосаксонского пошиба... Все же у них пока добрач-
ный период, и даже при полном отсутствии законов в нынешней жизни при-
вычка  к известным нормам осталась:  брак с необъезженной Люсенькой он
обязательно оформит официально.  Да и ей это в конце концов пойдет  на
пользу.  Ей, бедолаге, некуда больше деваться. Назад к мужу дороги нет
- да и он, если не полный безумец, вряд ли рискнет что-то оспаривать у
всемогущего Лидера Движения.  Несчастного доктора уничтожат лишь пото-
му,  что он попытался неудачно напомнить о себе,  и сделают это,  увы,
даже  не испросив высочайшего соизволения...  "Толпа благоговеет...  И
если меня не убьют через месяц,  через полгода, я переманю все силовые
структуры столицы, добьюсь, чтоб заткнули глотки всем левым партиям, и
тогда пост президента автоматически перейдет в мои руки. А русская же-
на  на  этом этапе - еще один плюсик.  Русским в глубине души нравятся
смешанные браки. Потому что в большинстве своем они интернационалисты.
А  еще они наивно думают,  что русские женщины способны поднять азиата
до своего уровня".
   Люся, забыв о щедром любовнике,  с неподдельным восхищением любова-
лась жемчужным колье...  "Какие же мы разные,- подумал с внезапно нах-
лынувшей грустью Кара-Огай.  Ей достаточно блестящей  безделушки,  мне
же подавай всего лишь президентское кресло..."
   Она распахнула халат, обнажив плечи и грудь, медленно надела колье,
передернулась, кожей ощутив его холод и тяжесть.
   - А оно не фальшивое?
   - Вольтанулась,  что ли?  - неожиданно для себя употребил  тюремный
жаргон Кара-Огай. Впрочем, Люся не обратила внимания, и он поторопился
внести ясность:  - Человек,  который мне продал его,  сказал,  что это
очень  дорогая  вещь.  Говоря это,  он хорошо сознавал,  что гарантией
честной купли-продажи была еще одна дорогая вещь...
   - Его несчастная жизнь? - равнодушно спросила Люся.
   - Разумеется.
                                      * * *
   Город вымер.  Люди прятались по щелям,  продукты не подвозились,  и
бывшие сокамерники очень скоро отощали, оторвавшись от питающего соска
матушки-тюрьмы. Но взамен они получили свободу, ни с чем не сравнимую,
пьянящую и бестолковую.  Если бы их спросили, какое чувство испытывает
шатающийся на свободе зек,  то они скорей всего бы ответили,  что  это
вечное ощущение голода, урчание желудка и чисто волчье желание кого-то
сожрать.
   Бродяги не преминули зайти в распахнутую докторскую квартиру.
   - А он не приведет ментов? - спросил Консенсус, оглядываясь.  Хоро-
шая квартирка, ухоженная...
   - Где ты сейчас ментов сыщешь? Половина разбежалась, другая полови-
на воюет,- проворчал Вулдырь.
   - Ну, кого-нибудь еще приведет...
   - Не понтуйся.  Кому нужен этот чмушник,  от него даже телка слиня-
ла...  н резонно заметил Вулдырь и уселся на диван,  брезгливо сбросил
на пол смятую простыню.  Плясали они, что ли, здесь?
   Консенсус воспринял это как приглашение,  с визгом прыгнул на диван
и начал подпрыгивать на нем, как на батуте. Вулдырь тоже вскочил и на-
чал скакать вместе с товарищем. Так они прыгали вразнобой и синхронно,
крича "и-хо-хо, и-хо-хо, и трусы от тети", пока диван не стал хрустеть
всеми суставами,  трещать и разваливаться на части. Лишь когда из него
поперла во все стороны пружинная начинка, которая так и норовила изор-
вать заимствованные у доктора наряды,  ловцы удачи угомонились и спус-
тились на землю.
   - Ху-у,  давно я так не дурачился!  - выдохнул Вулдырь.  Мы с тобой
раздолбали семейное ложе. Очкарик не переживет.
   - Кстати,  где он шляется?  - гневно вопросил Консенсус.  Мы бы его
отправили за водярой.
   - Придет, никуда не денется.
   ...А он и вправду пришел. Доктор Шрамм собственной персоной. А куда
ему было идти,  как не в собственную квартиру?  Сначала зеки  услышали
тихое шуршание.  "Крысы!" - сказал Консенсус. К этим животным они при-
выкли: во время ночных вылазок они попадались на каждом шагу - жирные,
отъевшиеся,  похожие  на  котов-мутантов...  Нервно задергалась ручка.
Квартиранты тихо подошли к двери, Вулдырь прихватил кухонный нож. Кон-
сенсус резко распахнул дверь, отпрянув в сторону. Доктор застыл, сжал-
ся, как лопнувший шар, а зеки в один голос выпалили:
   - А вот и хозяин пришел!
   Консенсус тут же посуровел:
   - Да какой он хозяин? Бомж!
   - Бомж, пошел вон! - скомандовал Вулдырь.
   - Господа,- начал канючить сломленный человек в  грязном  халате  с
драконами.  Вы не можете меня прогнать,  я здесь прописан.  Вот и таб-
личка на двери - "Доктор И. Г. Шрамм"...
   - А-а,  ты, значит, еврей? - обрадовался Консенсус.  Вот и катись в
свой Израиль.
   - Я не еврей, у меня чисто немецкая фамилия! - застонал Иосиф Геор-
гиевич.
   - Значит, катись в Германию! - отрезал Консенсус.
   Но тут Вулдырь схватил доктора за воротник и втянул в квартиру:
   - Заходи, гостем будешь!
   Консенсус, похохатывая, тащился сзади них и похлопывал Иосифа Геор-
гиевича по плечу.
   - Так как звать тебя,  Шрам? Это что, кликуха такая? - спросил Вул-
дырь.  Блатной... Паханом будешь у нас? Как раз вакансия свободная...
   - Так как величать, папа?
   - Иосиф...  Георгиевич,- чуть не поперхнулся доктор, услышав как бы
со стороны свое имя. Оно показалось ему ужасно нелепым и чужим.
   - Сильно! - похвалил Вулдырь.  А попроще можно?
   Доктор замялся.  Осей его звали самые близкие люди: покойная мама и
Люся, ему не хотелось, чтобы бандиты пачкали своими ртами это интимное
слово.
   - Ио...  -  глубокомысленно  произнес Консенсус и повторил:  - И-о,
И-о... Как будто ишак кричит.
   - Ио?  Фартовая кликуха! - оживился Вулдырь.  Ты будешь Ио! Мы тебя
коронуем, ты будешь Ио в законе.
   - Прямо сейчас! Прямо сейчас! - захохотал Консенсус.  И-о! И-о!
   - Неси трон!н командовал Вулдырь.
   Консенсус, возбужденный и раскрасневшийся,  метался по комнате,  он
притащил из кухни стул,  насильно усадил на него  Иосифа  Георгиевича.
Вулдырь стал вещать утробным голосом:
   - Тебе оказана великая честь: ты будешь королем. Да, сейчас мы тебя
коронуем.
   - Всячески и с пристрастием!
   - Готов ли ты к испытаниям?
   Но ошалевший доктор не мог вымолвить ни слова.
   - Молчание - знак согласия!
   Консенсус содрал с Иосифа Георгиевича  халат,  притащил  из  ванной
грязную мокрую тряпку и начал хлестать ею доктора по спине,  потом вы-
мазал ему лицо.
   - Теперь ты должен быть откровенным и честным,  словно перед проку-
рором. Ответь нам, отрок...
   - Вшивота пархатая!  Грязнуля!  Где он так вывозился?  Рожа черная,
как у негра!
   - Еще хуже. Негры уже давно моются.
   Консенсус поднял с пола консервную банку из-под кильки  и  водрузил
на бритый череп доктора.
   - Да здравствует король!  Хайль Гитлер! Король Ио! Ура! - Консенсус
уже хрипел.
   Доктор стал рассказывать свои печальные истории про женщин.  Не то,
чтобы  ему хотелось сочувствия,  просто самому надо было облечь в сло-
весную форму все переживания, беды и злоключения последних дней...
   - Однажды вечером я пришел с работы,- монотонным голосом  начал  он
свою "одиссею", но Вулдырь перебил:
   - Отставить!  Все по порядку: какая работа, какого черта ты там де-
лал?
   "Мой интеллигентный вид почему-то всегда вызывает у негодяев  жела-
ние  поизмываться надо мной.  Подспудный комплекс интеллектуальной не-
полноценности..."
   - Я работаю в психиатрической лечебнице. Я главный врач.
   - Вулдырь, мне нужны капли!
   - Терпи, дальше будет хуже...
   - Вулдырь, тебе не хочется спеть последнюю песню орангутанга?
   - Итак,  больница для идиотов.  Прекрасное начало... Продолжай, ду-
рик,  таких забавных,  шлангом буду,  не встречал!  - выдавил в корчах
Вулдырь.  Тебе не смешно,  с чего смеяться,  если знаешь, что не дожи-
вешь до среды.
   - В больнице для идиотов есть свои правила,- пояснил Шрамм.
   - Ты  сделаешь  для нас эсклю...  зорную экскурсию,- устало заметил
Вулдырь.  Мы будем комиссией цека капээсэс...
   - Но сначала пусть объяснит: почему от него слиняла рыба?
   - Шелушил не с той стороны,- пояснил Вулдырь.
   - Чтоб ты знал, "рыба" - это тоже женщина,- прошептал Консенсус.
   "Буду рассказывать сам для себя",- подумал доктор.
   - Да,  я,  главный врач сумасшедшего дома, одетый в китайский халат
на голое тело, в один прекрасный момент обнаружил у себя дома записку.
Моя жена,  моя ласточка,  птичка,  песня,  моя надежда в старости, моя
единственная сексуальная утеха, в которой я души не чаял, которую обо-
жал больше жизни...  Когда любишь, слова льются как в ниагарском водо-
паде...
   - Отличный  образчик интеллигента,- процедил Вулдырь.  Его как пес-
каря на кукан насаживают, а он про сиськи-матиськи рассказывает.
   - Не мешай!  - бросил Консенсус.  Вдруг он сейчас скажет такое, что
ты никогда в своей дрянной жихтарке не слышал.
   - Ио! Скажи такое!
   - Бисер  перед свиньями...  Такой же бисер метал и я,  был соплив в
своей любви... Я считал, что женщину можно купить своей страстью, если
не  купить,  пусть будет не точно это слово,  то подавить каждодневным
напором сексуальной энергии, так, чтобы она постоянно чувствовала, что
ее давят и раздавят,  если она хоть на миг усомнится в том, что должна
разделить себя между кем-то еще.  На двоих, троих, четверых... Вы ведь
знаете, что значит обволакивать самку каждодневной слизью своего сюсю-
канья.  Или она сдастся, или будет просить пощады, или же сбежит. Жен-
щины,  как и мужчины,  хотят чувства меры.  Я не знал чувства меры.  Я
просто плавал в своем мирке,  выслушивал брюзжание своей  женушки,  ее
звать Люся,  это не та,  которую вы видели.  Она сбежала без трусов...
Люся была моей Золушкой,  да,  она была бедна,  простушечка из общежи-
тия... Я ее покорил. Главврач. Доктор психиатрии.
   Увы, так  и  было.  С уст доктора ежеминутно слетали имена Зигмунда
Фрейда,  Франкла,  Юма,  Шопенгауэра, Ницше. Они, далекие, представали
лучшими друзьями доктора, вчера сидевшими у него на вечеринке. Все они
были интересными собеседниками,  и Люся с  тайным  вожделением  ждала,
когда супруг познакомит ее с этими людьми. Она не подозревала, что все
они умерли.  В конце концов она,  раздосадованная,  сделала вывод, что
знаменитости не желают приходить к доктору. Люся тогда впервые поняла:
Иосиф Георгиевич ей не пара.  Потом она таки догадалась,  что все  эти
иностранцы давно померли, а доктор, мерзавец, так все представлял, что
они жили через квартал, что он всех знал, как облупленных, и как бы не
хотел знаться с ними по причине "антагонизма воззрений".
   - А  однажды,-  продолжал  печальную  исповедь Иосиф Георгиевич,- я
пришел вечером домой и,  о ужас,  обнаружил на столе записку. От Люси.
Она писала,  что вся ее жизнь со мной была ошибкой, что ее все раздра-
жало во мне. Во мне, человеке, который вытащил ее из паршивого общежи-
тия,  которого она слушала, открыв рот!.. Ей не нравилось, как я прич-
мокиваю за обедом,  не нравились мои вывернутые ноздри...  Доктор неп-
роизвольно почесал нос.  Ее раздражали, видите ли, мои руки в старчес-
ких веснушках, мои глупости и умничанья. Даже мой запах, о подлая сам-
ка, убивал ее!
   Бандиты расхохотались.
   - А ты, оказывается, та еще вонючка! - поспешил заметить Вулдырь.
   - То-то я смотрю, вонища появилась! - добавил Консенсус.
   - Мой  запах  напоминал  ей  запах прокисшего молока...  не обращая
внимания на реплики, продолжал доктор.  Кроме того, ей надоело стирать
мое белье, она обзывала меня чмом и идиотом... Не знаю, где она нахва-
талась таких слов...
   Последовал новый взрыв хохота. Шрамм сделал глубокий вдох.
   - Она еще написала, что ей всегда не хватало настоящего мужика, ко-
торый бы драл ее, как козу. Она жила с подавленным либидо.
   - Ну и прикольная у тебя телка! - оценил Вулдырь.
   - Она забеременела от другого человека,  в чем призналась мне.  И в
конце своей записки предупредила,  чтобы не вздумал ее  искать,  иначе
мне оборвут все выпуклости.
   Бандиты корчились от смеха, не переставая.
   - А к кому она ушла,  рогоносец?  - задыхаясь,  спросил Консенсус.
Познакомил бы со своей Люськой. Мы бы ее отодрали по первому сорту!
   - Она ушла к Лидеру Движения Кара-Огаю,- просто ответил Иосиф Геор-
гиевич.
   - Понятно,-  после  паузы озадаченно отреагировал Вулдырь.  Баба не
промах.
   Вместе с доктором бандиты пошли грабить продсклад больницы,  а  Юра
бросился спасать Машу.  Некуда ей было бежать, как и ему самому. В бе-
зумном городе она не прожила бы и нескольких часов.
   - Маша, проснись,- прошептал он.
   Она открыла глаза, улыбнулась.
   - Это ты?
   Уговаривая и подталкивая, он вывел ее на задворки.
   ...Маша теперь безотлучно находилась при нем, и он уже не представ-
лял, как раньше мог обходиться без ее лучистой улыбки, тихого, невесо-
мого,  как тень,  присутствия.  От нее исходила теплота, он чувствовал
это  инстинктом и сердцем,  но по молодости или же духовной неискушен-
ности объяснить это не мог.  Все же ему не было и двадцати  лет.  Маша
радостно выполняла его маленькие поручения, например, утихомирить бес-
покойную палату или вынести из-под больного судно.  Что  будет,  когда
жизнь нормализуется,  он не знал,  но,  странное дело,  он и не хотел,
чтобы это смутное время кончалось, потому что именно сейчас чувствовал
душевное спокойствие. Юрка был счастлив, так как в одиночку справлялся
со всей больницей - был директором,  главврачом, завхозом и электриком
в одном лице. Он падал с ног от усталости, выматывался до кругов перед
глазами,  но взамен получил бесценное: впервые в жизни он осознал меру
своего  достоинства,  самолюбия  -  чувств,  которых ему не полагалось
иметь в детдоме.
   Отравляли существование мысли о кормежке. Продуктов никогда не хва-
тало,  а  тут  часть расхитили да еще унесли мародеры под руководством
Шрамма.
   Воспоминание о докторе вызывало глухую злость.  "Наверное,  он тоже
не совсем нормальный", - в конце концов решил Юра, чтобы как-то объяс-
нить причудливые изменения людей в  преклонном  возрасте,  каковым  он
считал Иосифа Георгиевича.
   "Помочь могут  только военные",- после раздумий понял Юрка и отпра-
вился в полк.  Командира он видел два или три раза,  да и то издалека.
Представлялся  он ему суровым и сухим человеком - однажды Юрка слышал,
как подполковник рычал и обкладывал матом потного от страха  прапорщи-
ка.  Тот стоял,  выпятив брюхо,  и ежесекундно послушно кивал головой.
Эта сцена покоробила Юрчика.  В его представлении офицеры должны  были
быть более изысканными и романтичными. И вообще ему не нравилось, ког-
да люди рычали,  будто дикие звери.  Матом он тоже не ругался, кстати,
за это над ним потешались в детдоме.
   Маша пошла вместе с ним.  Хотел он ее оставить, да она увязалась. В
полк они прошли через черный ход - дыру в колючей  проволоке.  Старший
лейтенант,  попавшийся им навстречу,  объяснил,  как найти штаб.  Но в
здание их не пустил прапорщик-часовой.  И они долго бы ждали,  если  б
командир  не  вышел сам.  Он окинул недовольным взглядом юную парочку,
спросил:
   - А это кто такие? Почему посторонние у штаба?
   - К вам на прием просятся, товарищ подполковник, говорят, из сумас-
шедшего дома. Я их гоню, а они не уходят,- пожаловался прапорщик.
   Юрка понял,  что хорошего ничего не будет да еще влетит за то,  что
без спросу залезли сквозь дырку в полк.
   - Что, жрать нечего? - грубо спросил командир тоном, в котором, как
показалось Юрке, сверкнул металл.
   У него сжалось сердце.  Маша же, наоборот, уперла руки в боки и на-
хально стала разглядывать "военное чудовище".
   - Нечего,- просевшим голосом ответил он.  То есть  осталось  совсем
немного.
   - Ясно, если б было нечего, пришел бы еще раньше. Ты кто, директор?
н спросил командир, прекрасно зная, кто в больнице хозяин.
   - Санитар...
   - Пошли!
   Лаврентьев привел их в кабинет с койкой в углу и многозначительными
телефонами на столе,  что сразу успокоило Юрчика. Еще он успел разгля-
деть на столе карту и тут же отвернулся: на ней наверняка были нарисо-
ваны секреты, которые Юрку, конечно, не интересовали. Его интересовала
еда для подопечных.
   - Значит,  еще не вымерли?  Это вам повезло,  что вы рядом с полком
находитесь, а то при нынешних нравах от вашей богадельни давно бы кам-
ня на камне не оставили.  А почему директор не  пришел  или  кто  там,
главврач?
   Юра откашлялся и сбивчиво пояснил, что он единственный, кто остался
из персонала, остальные разбежались.
   - Знаю...  - прервал его Лаврентьев.  Так и не появлялись, замудон-
цы!
   Он спохватился, прикрыл рукой рот. Маша округлила губки и вдруг за-
хихикала.
   - Да, тут озвереешь...
   - Нас уже и грабили два раза,- вставил Юра.
   - Ладно, не дави из меня слезу.
   Командир поднял трубку и потребовал найти Костю. Когда тот появился
в кабинете, Лаврентьев сказал:
   - Пойдешь  вместе с этой сладкой парочкой в психлечебницу,  оценишь
состояние больных,  запасов пищи, потом подготовишь мне краткую запис-
ку.  Надо помочь продуктами.  А то неровен час перемрут.  Жалко будет,
ведь Божьи дети, кто о них позаботится, как не воины?
   "Деловой мужик! - восхищенно подумал Юра, когда они втроем вышли из
штаба.  н  Вот  кого  бы  директором к нам.  Ни один бандит не сунулся
бы..."
   Очкарик-капитан протянул руку и назвал себя:
   - Костя.
   Юра и Маша тоже назвали себя.
   - Первый раз вижу такого молодого врача. Ты что заканчивал? - спро-
сил Костя.
   - Да нет, я обычный санитар,- смущенно пояснил Юра. Ему показалось,
что капитан слегка пьян.  Впрочем, он уже знал, что офицеры никогда не
были трезвенниками.  Даже доктор Житейский в конце дня иногда выпивал,
ловил за рукав представителей младшего медицинского  персонала  и  нес
какую-то чепуху.
   - А вы санитарка? - обратился капитан к Маше.
   - Я сумасшедшая,- вздохнув, ответила девушка.
   - А-а,- протянул Костя.  Непохоже...
   - Я  тоже так считаю,- сказала Маша.  Но врачи говорят,  что у меня
шизофрения.
   - В наше время и нормальные ведут себя почище сумасшедших,  - заме-
тил  Костя.  С психически больными дела иметь ему не приходилось.  Вот
пришить что-нибудь,  вырезать,  пулю достать,  по частям сложить - это
пожалуйста.
   - Не  утешайте  меня,-  вдруг строго сказала Маша.  Еще неизвестно,
кто кого должен утешать.  А то есть такие,  что на больных смотрят как
на диких зверей, вопросы задают дурацкие, думают, мы ящики деревянные,
ничего не понимаем, только глупости всякие хотим делать, чтоб над нами
смеялись.  А я тоже смеюсь, когда вижу эти тупые рожи, которые считают
себя умными и нормальными.
   - Маша,  не надо!  - попросил Юрчик.  Костя ведь хочет помочь нашим
больным.
   - Да,  нашим  больным,-  тихо подтвердила она.  Мы не будем возвра-
щаться? Здесь так хорошо...
   Но ее не расслышали.
   Вечером они поссорились.
   - Ты держишь меня взаперти... Выпусти меня, Юрочка! - вдруг взмоли-
лась она.  Отпусти, мне плохо здесь, я буду тебя обзывать, щипать, му-
чить, пока ты не отпустишь меня.
   - И куда ты пойдешь? Там нормальным людям жизни нету, ты умрешь че-
рез десять минут,  как рыба без воды, те же бандиты отловят тебя и жи-
вой не отпустят. А здесь у тебя койка есть и кормят пока...
   - Подавись своей кормежкой! Я хочу быть свободной, неужели не пони-
маешь,  какая это пытка: отпустить за забор, подержать на веревочке, а
потом привести обратно...
   - Оставь! Я уже слышал эту чепуху! - закричал он, взбешенный ее уп-
рямством.  Тоже мне комсомолка нашлась!
   - И пусть меня убьют, но я умру свободной!
   - Ты идиотка!
   - А  ты сомневался?  - Она расхохоталась.  Все равно я убегу,  даже
если ты меня посадишь на цепь.  А на цепь ты меня не посадишь,  потому
что ты добрый и еще любишь меня. А я тебя за все это ненавижу!
   - Хорошо...  Юра сделал вид, что сдался, он и на самом деле зашел в
тупик.  Успокоительных лекарств не было, да он и не стал бы колоть Ма-
шу.  Он  не выносил,  когда бьющихся в припадке людей заламывали дюжие
Иван со Степаном,  а Аделаида Оскаровна, мертвенно поблескивая очками,
с  видимым  удовольствием  втыкала сверкающую иглу в человечью мякоть.
Больной стихал - будто постепенно угасал.
   - Хорошо,- повторил он.  Как стемнеет, мы выйдем в город, возьмем с
собой целлофановый пакетик с сандвичами,  французским шампанским и шо-
коладным бисквитом.  Мы устроим чудненький пикничок на развалинах ста-
ринного  здания,  их в городе сейчас - на каждом углу.  Потом мы будем
сражаться с бандитами и в заключение совершим какой-нибудь подвиг.  Ты
не против?
   - Ты  начинаешь  исправляться!  - строгим голоском похвалила Маша.
Если будешь и дальше слушаться меня, я открою тебе свою тайну.
   - Договорились. А теперь ложись и отдохни,- распорядился Юра.
   - Ты чего?  - Она покрутила пальцем у виска.  У меня же  сейчас  не
депрессивный,  а  эйфорический период!  Мне и ночью спать не хочется,-
похвасталась Маша, победоносно улыбнувшись.
   - Ну,  так делай,  что хочешь.  Но без меня никуда ни шагу!  - И он
плюхнулся на кровать.
   Маша незаметно опустилась рядом, только не на постель, а на пол. Ее
лицо как раз оказалось на уровне Юркиной руки. Он погладил ее по щеке,
она доверчиво, будто ждала ласки, потерлась о его ладонь.
   - Ты боишься своего будущего? - спросила она.
   - Я его не знаю, почему я должен его бояться? - Он задумался.  Если
человек не знает своего будущего и даже не предполагает, каким оно мо-
жет быть... значит, он вообще может ничего не бояться.
   Выходила абсолютная чепуха,  которую не следовало произносить вслух
даже при Зюбере.
   - Ты всегда задаешь мне такие вопросы... Вообще-то человека без бу-
дущего не бывает.
   - Я без будущего!
   - Кто тебе сказал?
   - Аделаида Оскаровна... Однажды я ее назвала старой жабой,- поясни-
ла Маша.  А она сказала,  что я скоро стану такой же,  как Малакина, и
даже хуже...  Потом я еще слышала, как доктор говорил одному больному,
что всех нас ждет постепенное превращение в червей, бессмысленных иди-
отов...
   - Доктор - просто слабый человек,  от него ушла жена,  а Аделаида -
старая,  одинокая и несчастная женщина.  Это у них нет будущего...  И,
подумав, он добавил: - А у нас с тобой есть.
   - Если я выздоровлю,- очень тихо сказала Маша.
   Юра вскочил с койки, опустился рядом на колени.
   - Ты  обязательно  выздоровеешь,-  торопливо  заговорил  он.  Ты не
должна думать о том,  что больна. Я, самый главный врач больницы, объ-
являю  тебе,  что с этой минуты ты здорова.  Да,  прямо с этой минуты.
Встань, о Мария!
   Она послушалась, Юра притянул ее к себе и поцеловал в губы, ощутив,
какие они холодные и нежные.  "Как тоненькая живая пленочка",- подумал
он искушенно.  Маша замерла, закрыв глаза, он поцеловал ее крепче, по-
чувствовав,  как она прижалась к нему, доверчиво, торопливо, будто бо-
ясь,  что этот миг исчезнет без следа. И тогда не останется ничего: ни
веры,  ни надежды и уж, конечно, будущего. Все это, как озарение, про-
мелькнуло в голове Юры, он понял и то, что Маша никогда не скажет даже
при всей своей открытости, как она зависима от него, Юры, и что разрыв
будет беспощаден для нее и смертелен.
   - Ты правда считаешь, что я выздоровела? - Она задохнулась то ли от
долгого поцелуя,  то ли от щемящей беспричинной тревоги, неверия, ожи-
дания, надежды...
   - Честное слово!
   - Мы убежим отсюда?
   Юра вздохнул, остро осознав, какой он маленький и ничтожный, потому
что не может увезти свою девушку туда, где она будет счастлива, весела
и беззаботна, но ответил утвердительно:
   - Я покажу тебе ночной город, ты превратишься в серую кошку, мы бу-
дем лазить с тобой по древним развалинам,  подглядывать за людьми, ко-
торые прячутся от злых духов...
   - И будем их пугать? - восхищенно спросила Маша.
   - Только не сильно...  Мы будем следить за разбойниками и прятаться
от вербовщиков в боевые отряды.  Они повсюду шныряют,  как крысы, зас-
тавляют идти на войну,  стрелять в людей.  Они ненормальные,  и вот их
надо бояться больше всего...
   - А если нас поймают? - осторожно спросила она.
   - Тогда мне побреют голову и отправят воевать.
   - А мне тоже побреют голову?
   - Тебе первой!
   Маша призадумалась,  а Юрка весело рассмеялся - завел девушку в ту-
пик.
   - Ты,  конечно,  все врешь, ты классный врунишка, но все равно тебе
не удастся меня обмануть. Потому что я выздоровела и поумнела... И нам
пора, уже стемнело... Ты обещал!
   - Хорошо,- мрачно произнес Юрка.  В городе темно, но все равно нуж-
но замаскироваться. Одень мой спортивный костюм. Он синий, как раз то,
что надо. А я одену темную рубашку.
   Маша послушно скинула юбчонку и блузку, оставшись в одних трусиках.
Юрка зажмурился: он еще ни разу не видел ее обнаженной. Видел старых и
немощных,  которых обмывал,  а ее - нет. Она была худенькая, как трос-
тинка, сосочки смешно топорщились на маленьких грудях. Маша быстро за-
лезла в спорткостюм и сказала, что готова.
   - А теперь мы должны позаботиться о косметике. Пошли на кухню.
   Там он вымазал сажей ее лицо,  в полоску, потом густо намазал свое.
Она хохотала,  показывая на него пальцем,  и еще больше, когда увидела
себя в зеркале.
   - Если нас поймают,  мы негры,  шли из Африки в Европу  и  заблуди-
лись...
   - Мы потребуем, чтоб нам вызвали посла! - поддержала тему Маша.
   - Пора. Снимай свои туфли, идем босиком. Во всем слушайся меня.
   - Хорошо.
   Они тихо спустились во двор,  прошли к воротам. Солнце уже провали-
лось за горизонт, тихий, безмолвный вечер опустился на город. Сыромят-
кин  спал,  сидя на скамеечке.  Юра отодвинул засов,  приоткрыл дверь,
пропустил вперед Машу,  потом с грохотом  захлопнул,  чтобы  разбудить
сторожа. В ответ послышались нечленораздельные звуки.
   - Бежим! - крикнул Юрка, схватил Машу за руку, она засмеялась.
   - Давай его напугаем! - предложила она.
   - Не надо. Он безобидный и к тому же бывший поэт! - на бегу выкрик-
нул он.
   Они неслись,  едва касаясь обнаженными ступнями горячей дороги; ог-
ромные сумрачные деревья,  выраставшие перед ними, казались одушевлен-
ными великанами,  у которых окаменело тело,  но живой  осталась  душа.
Разлапистые ветви-руки уходили в черно-синее небо,  будто взывая, без-
надежно укоряя.  Но Юрка знал,  что деревья - это хитрые исполины. Они
крепко  стоят  на земле,  и им никто не загораживает солнце и ничто не
угрожает в раскаленном до желтизны азиатском воздухе,  потому что  лю-
дям,  существам,  не сцепленным корнями с недрами,  очень нужны тень и
прохлада листвы.
   Не чувствуя ног,  они бежали по шершавому асфальту,  все  созвездия
неба тянулись к ним силой своего притяжения.  А может, это вырвавшиеся
силы молодости придали им незримые крылья...
   Наконец Маша запыхалась и сказала: "Хватит". Слабеньким было ее те-
ло,  да и Юрчик выдохся: какой из него спортсмен? Теперь они шли тихо,
не торопясь,  пока не справились с дыханием.  Они высматривали  темные
углы и чернеющие контуры. Здесь пахло кислой гарью и никто не жил. До-
ма зияли выщербленными окнами и пустотами на месте рухнувших крыш.
   - Пошли посмотрим!  - тихо прошептала Маша.  Она видела в  темноте,
как кошка.
   Босыми ногами  они  осторожно  ступали по каменной крошке,  зашли в
комнаты с вырванными дверями.
   - Развалины старого мира,- тихо сказал Юра.
   - Старый мир был неправильным,  и поэтому его развалили? - спросила
Маша.
   Ее глаза блестели, Юра уловил их незаметный свет. Луны не было. Ни-
чего не было,  кроме дальних холодных галактик. Но они тут были ни при
чем.
   Они пошли дальше по середине дороги,  которая тоже еще хранила вос-
поминания маленького провинциального рая.  По обочинам тянулись нетро-
нутые кусты, над ними плавали безмятежные огоньки-светлячки. И, конеч-
но,  насвистывали бестелесные существа - цикады.  И лишь однажды отку-
да-то из черной подворотни, а может, из-за угла выскочила огромная же-
лезная коробка на колесах,  она промчалась, завывая и лихорадочно шаря
вокруг себя белым столбом света.  Маша и Юра пригнулись, чтобы не воз-
буждать злое любопытство чудовища.  Потом вдалеке они увидели  неясный
электрический свет и вскоре вышли к площади. Здесь на самом деле горе-
ли фонари,  все здания были целыми,  а в трехэтажном - даже  светились
окна.  В  одном  из  окон мелькнул знакомый всем жителям города хищный
профиль с короткой бородой.  Видно было,  как мужчина что-то говорил и
жестикулировал.  Юрка  догадался,  что это Кара-Огай.  Они спрятались,
чтобы понаблюдать.  Вокруг сновали,  сидели на ступеньках  вооруженные
люди. Доносился смех, обрывки разговоров. Кажется, люди обсуждали свои
успехи.  И еще они увидели двух девчонок,  сидевших верхом на железной
машине: беленькую и черненькую, одетых в одинаковые пятнистые костюмы.
Это были Инга и Карина. Внизу, как раз на уровне их ног, стояли парни,
курили сигареты и,  наверное,  хотели понравиться девушкам. Но те вели
себя гордо и неприступно.  Инга мужчин презирала, а Карина вообще была
девственницей.
   - Инга,  а ты возьмешь меня с собой в Прибалтику? - спрашивал свет-
ловолосый увалень. Это был Сирега.  Я там за вашего сойду.
   Инга расхохоталась, ответила с непривычным для этих мест акцентом:
   - Зачем так талеко фести старый пустой чемотан?
   - Я еще не старый! - обиделся Сирега.
   - Но пустой! - грохнули хором мужики.
   - Ладно, обойдемся без вашего зарубежья,- разошелся Сирега.
   Я вот на Карине женюсь! Пойдешь за меня?
   - Очень нужен мне неверный! - Она недовольно повела плечиками.
   - Я?! Да я буду самым верным мужем! - стукнул он себя в грудь.
   - Сирега,- хлопнул по  плечу  товарища  Степка,  который  тоже  был
здесь,  ибо  получше местечко на земле пока не нашел.  Ей нужен право-
верный, а не ты, кяфир несчастный!
   - Тоже мне интернационалисты,- разыграл разочарование Сирега.
   Самыми счастливыми в городе были Юра и Маша.  Их никто не  знал,  и
они никого не хотели знать.  У них не было дома, который сгорел, родс-
твенников,  которых убили и за которых обязательно полагалось  мстить,
не имели они пожитков,  всяческого добра, которое нуждалось в сбереже-
нии и приумножении.
   Слились их неискушенные души,  и получилось что-то робкое, наивное,
может быть, смешное, но истинное и чистое, настоящее, сущное...
   - Мне  без тебя будет скучно...  сказал Юрка.  А терять нам на этой
земле нечего. Мы нищие, у меня есть только ты, а у тебя я. Верно? Ну а
сейчас мы проникнем в полк,  там есть мировой душ. Возьмем французский
шампунь,  и я помою твои чудные волосы, чтоб в них снова появился отс-
вет червонного золота.
   - Червонного  золота!  Червонного  золота!  - восторженно повторила
она.
   - Бежим! Бежим от этого ужасного дома!
   - Когда мы станем чистыми, мы полетим! - на бегу воскликнула Маша.
Люди не могут летать только потому, что в них есть что-то грязное, тя-
желое и сумрачное...
   Они вскочили на старый полковой забор,  построенный еще в эпоху до-
военного модернизма. Забор этот был то, что надо! Они даже не разодра-
ли себе лодыжки.  И часового не было.  Все часовые убежали давным-дав-
но...  А господа офицеры устали от беспрерывной службы.  По территории
ходил лишь патруль из двух прапорщиков.  Нынче они ничего не  боялись,
так как успели освежиться местным портвейном. Они громко разговаривали
и не обратили на молодежь абсолютно никакого внимания. А молодые проб-
рались за санчасть.
   Они нашли Костю,  который очень обрадовался, увидев юношу и девушку
из дурдома.  И пьян он был не так,  как обычно, а вроде как между про-
чим.  Костя похвалил их за стремление к чистоте,  назвав молодоженами.
Маша смущалась,  а Юра подумал,  что краснеть не собирается. И не пок-
раснел.
   - Идемте,  я дам вам две чистые нулевые простыни.  Из командирского
резерва.  И на самом деле дал да еще и напутствовал странной фразой: -
На каждого влюбленного довольно наготы.
   Потом Костя-Разночинец включил им кран, крикнув: "Я ухожу и включаю
вам жизнь!" - и убежал по своим делам.
   Маша проворно стянула с себя Юркин спортивный костюм, спустила тру-
сики.  Юрка,  которого  мучил  вопрос,  каким образом они будут мыться
вдвоем,  только перевел дух.  Он тоже решил не стесняться, быстро снял
штаны.  Стоя на одной ноге,  потерял равновесие и упал бы,  если бы не
товарищеская поддержка.
   Маша с визгом кинулась под холодную струю. Юра же ступил под воду с
мужественным  спокойствием.  По  его  худой  груди  стекали прозрачные
струи,  и он представлял себя под водопадом где-нибудь в  экзотической
стране.  Маша прижалась к нему, и Юрка почувствовал, как полыхнуло жа-
ром,  как,  помимо воли,  он возбудился,  ему стало неудобно и стыдно:
вдруг Маша почувствует?  Он чуть отстранился, но она сразу все поняла,
обвила его шею руками и впилась ему в губы.
   - Ты чудо,- прошептал Юра,  он касался ладонями  ее  бедер,  ощущая
чудный изгиб,  сердце колотилось, рвалось из груди, дыхание перехваты-
вало.  Я так счастлив...
   - И я тоже... Ты хотел помыть мои волосики...
   За последнее время ее волосы быстро выросли, стали длинными, и осо-
бенно это стало заметно сейчас,  когда они превратились в тяжелые мок-
рые волокна и уже закрывали ее худенькие лопатки.  Юра осторожно намо-
тал волосы на руку, чтобы ощутить их прелесть и заставить ее томно от-
кинуть голову;  ему показалась, будто вспыхнула полоска на шее, он вы-
пустил  гриву,  взял  пластмассовую бутылочку,  вылил огромную тягучую
каплю елея,  она поползла по волосам, как замедленная струя благоухаю-
щей лавы. Не нужно было экономить воду, тугие струи летели во все сто-
роны;  чудно было видеть Машину обнаженную грудь под светом ранней лу-
ны, сверкающую пену, исчезающую у ног...
   Они решили не одеваться и,  скомкав свои простенькие наряды и прос-
тыни,  выскочили из душевой; резко открывшаяся дверь пристукнула немы-
тую тень,  она жалобно ойкнула. С развевающимися простынями обнаженные
купальщики пролетели мимо ошалевших прапорщиков,  подпрыгнули, вознес-
лись над забором и исчезли.
   - Господи,  помилуй!  -  завидев вихрем поднятые тела,  пробормотал
патрульный и неумело перекрестился.  Голых видал,  но чтоб летали! - И
тут же почувствовал, как закружилась голова, будто залпом выпил бутыль
портвейна.
   Напарник же мигом протрезвел и дал резкую отповедь:
   - Почудилось нам... Не бывает такого!
   ...В несколько секунд,  не касаясь грешной  земли,  они  промчались
сквозь расстояние.  В небе мигали сочные звезды,  посылая свои поцелуи
из глубины далекого прошлого расстоянием в миллионы  солнечных  лет...
Они с легкостью преодолели забор и вновь очутились на территории печа-
ли и скорби.  Ворота уже не охранялись, так как бывший поэт Сыромяткин
понял,  что любая стража н это противоестественная свободе субстанция.
Да и влюбленным, прямо скажем, не нужны ворота. Они ворвались в камор-
кины покои, сохранив наготу и веру в бесконечное, нарастающе-распухаю-
щее счастье.  Вода еще не высохла на их телах,  а они уже бросились  в
объятия друг друга,  сердца их заколотились еще сильнее, сначала враз-
нобой, потом в унисон, как и положено любящим. Ее разметавшиеся волосы
на  глазах высыхали в его горячем дыхании;  она извивалась серебристой
змейкой,  ожидая слепое жгучее проникновение, и страшно было, и нет...
Томное нетерпение,  подрагивающие голубоватые коленки,  руки, жадные и
скользящие по телу;  она привстала,  и волосы цвета червонного  золота
обрушились на Юрку густым водопадом,  струящаяся щелковистая масса от-
городила от всего мира его лицо - остались лишь ее улыбка и  мерцающие
глаза...
   Вдруг небо  с грохотом треснуло,  и посыпалась радужная штукатурка.
Это старый поэт Сыромяткин надумал постучать в дверь каморки.  Юра не-
хотя поднялся и, как был в естественном виде, пошел открывать, даже не
подумав, стыдно это или некрасиво.
   Сыромяткин, увидев обнаженного юношу, заговорил чистейшей прозой:
   - О величественнейший и прекраснейший Аполлон!  Не  соблагоизволите
ли вы и дева Мария посетить сегодняшней ночью волшебный бал? Бал будет
символическим,  он внесет ясность во все то, что каждый из нас, влеко-
мый нашей бедственной и несчастливой судьбой горемычной, пытается най-
ти в безысходной жизни...  И в этом предназначение мероприятия. Не пир
сатанинский  во время чумы,  но прибежище последней радости для истом-
ленных душ...
   Юра и Маша облеклись в одежды и спустились во  двор.  Больные  были
там.  Вынесли даже тех,  кто не мог передвигаться. Стояла здесь и кро-
вать,  покрытая простыней.  Тут открылись ворота,  и гуськом,  один за
другим,  потянулись музыканты с трубами, валторнами, кларнетами, флей-
тами,  барабанами и прочим духовым скарбом. К ним решительной походкой
направился Автандил.
   - Почему без фраков? - строго спросил он толстячка дирижера.
   Тот стал вполголоса оправдываться,  разводя при этом руками... "Ви-
димо,  трудности",- подумал Юра и пошел к музыкантам.  А те уже играли
вальс "Амурские волны".
   - А-а, господин санитар! - усмехнулся недобро Автандил.  Вы получи-
ли мое приглашение на бал?
   Юра молча кивнул. Когда музыка закончилась, он спросил у дирижера:
   - Как ему удалось уговорить вас прийти сюда?
   Дирижер потупился и ответил, покраснев:
   - Он предложил нам хорошие деньги. И все мы с радостью согласились.
Кому  сейчас нужна музыка?  Свадеб нет,  а похорон так много,  и жизнь
настолько скверная, что о музыкантах даже и не вспоминают... Мы из го-
родского театра,  господин санитар,  и этот человек по имени Автандил,
дай Бог ему здоровья, вручил нам задаток в настоящих американских дол-
ларах и пообещал отдать остальную часть после бала.
   - Сыграйте  что-нибудь  веселое,- сказал Юра,  глянув на подошедшую
Машу.  Правильно я говорю?
   - Правильно,- согласилась она и погладила толстячка  по  щеке.  Тот
даже  замурлыкал от удовольствия - видно,  давно его никто не ласкал.
Грустная музыка нужна тем, кто устал смеяться.
   - Это вы очень хорошо и верно подметили!  - обрадовался дирижер. Он
повернулся  к  музыкантам,  поднял  палочку,  и  грянул жизнерадостный
туш...
   И тотчас несколько человек с торопливостью слуг бросились поджигать
сваленные в кучу доски, ветки.
   Люди как угорелые носились вокруг костра, прыгали через огонь, рис-
куя подпалить полы,  несколько человек сбились в хоровод.  В отблесках
пламени мелькала, кружилась череда бессмысленных лиц. Старушки в плат-
ках, мужички в порванных майках двигались вприпрыжку, вздрагивая тела-
ми, как заведенные,- все это казалось смелой выдумкой сюрреалиста, ре-
шившего воплотить свои видения в живом спектакле.  Но люди  не  знали,
что всего лишь выполняют заданные им роли,  они по-детски радовались и
считали, что у них достаточно поводов повеселиться. Музыканты, куплен-
ные на американские доллары, усердно раздували щеки, музыка выливалась
из золотых труб,  пожарище сверкало на них, отчего они казались раска-
ленными.  А  режиссер  стоял в стороне и ухмылялся.  Автандилу Цуладзе
доставляло удовольствие наблюдать.
   Появились ящики с вином, шампанским и водкой - под руководством Сы-
ромяткина их притащили Зюбер, Шумовой и Пиросмани - человек с волчьими
глазами.
   - Молодцы!  - похвалил их Автандил,  сделал знак  оркестру,  музыка
смолкла,  почти все танцующие замерли, кроме трех-четырех, которые все
еще жили в мире танца.  А теперь следующая  часть  программы  -  "Море
разливанное, алкогольное"! Гуляй, братва!
   Он сделал  широкий  жест в сторону ящиков,  народ хлынул,  возникла
неприятная давка,  все враз закричали,  заверещали. Юра бросился к бе-
зумцам,  пытаясь остановить их,  но было поздно.  Ящики вмиг опустели,
хлопали пробки шампанского,  водку,  вино пили прямо из бутылок, взах-
леб, как живительную влагу.
   Через полчаса  все было кончено.  Повсюду валялись ослабевшие орга-
низмы,  оглушенные мощными алкогольными залпами.  Пошатываясь, ступали
уцелевшие, поднимали с травы бутылки, тщетно проверяли содержимое. Ав-
тандил рассчитывался с дирижером, тот кланялся, получая каждую купюру,
после чего ритуально поцеловал всю стопочку.
   Костер потух. Начинало светать. Маша и Юра сидели на крыльце, думая
алоб одном и том же:  утром все будет по-другому. К ним подошел Автан-
дил.
   - Молодые люди скучают?  Не хотите ли выпить со мной шампанского? У
меня осталось.
   - Зачем вы их напоили?  - сердито спросил Юра.  Смотрите,  на  кого
они похожи! И откуда у вас деньги?
   - Разумеется, из кубышки, мой юный друг... А эти растения похожи на
самих себя. Когда была музыка, они простодушно пустились в пляс. Когда
вынесли выпивку,  они тут же набросились на нее и выпили все до капли.
Зато я сделал их хоть и на короткий срок,  но счастливыми.  А вот тебе
это не дано. Ты юн и глуп, правда, у тебя доброе сердце. Однако от не-
го так же мало было бы пользы, если б мы, ха-ха, решили сварить из не-
го суп. На всех. Отщипнули бы по кусочку - и через минуту забыли.
   - У вас гадкие и злые мысли! И вы никого никогда не сможете сделать
счастливым,- вдруг возбужденно заговорила Маша.  У вас нет души. Вмес-
то нее н я вижу - огромный черный удав, он извивается в своих кольцах,
а вместо сердца у вас кирпич, он распирает вашу грудь, вам хочется его
выбросить...
   Автандил захлопал в ладони.
   - Какое бурное воображение!..  Вы,  девочка, серьезно больны. У вас
шизуха. Жаль, что вы скоро превратитесь в грязную и неопрятную старуху
и умрете...
   Они ушли  от  мерзкого  Автандила и через минуту заснули в объятиях
друг друга.  Юрка проснулся от шума, вскочил, ему показалось, что кри-
чали:  "Пожар!"  Приподнялась  и Маша,  пробормотала что-то спросонья,
задрала голову, сонно моргая:
   - Мне как-то и не очень хотелось спать. А мы что, горим?
   Вместо ответа Юра протянул ей руку, помог встать. Они вышли в кори-
дор: повсюду метались языки пламени.
   - Беги вниз! - крикнул он ей, а сам побежал проверять палаты.
   На третьем этаже их было всего три.  Все они оказались пустыми.  На
втором этаже стояла непроницаемая пелена дыма: здесь горело уже давно.
Схватив подвернувшийся табурет,  Юра стал крушить окна, слыша, как ра-
достно реагируют внизу больные.  В едком тумане он обнаружил трех над-
садно кашляющих стариков, схватил их за шивороты, вытолкал к лестнице,
потом высунул голову в окно, чтобы набрать свежего воздуха. Но дым ва-
лил со всех сторон, и Юрка понял, что сейчас потеряет сознание и никто
его не спасет. "Подыхаю",- понял он, усилием воли добрался до лестницы
и рухнул,  покатившись вниз. Из задымленного вестибюля его вытащил Ав-
тандил,  положив на плечо, как скатанный ковер. На свежем воздухе Юрка
тут же очухался,  откашлялся,  вытер слезящиеся глаза... Больные неис-
товствовали,  восторженно кричали,  хохотали, показывая растопыренными
пальцами на пожарище,  но большинство трагически переживали случившее-
ся.
   - Крякишну забыли!
   - Что за Крякишна? - пробормотал Юрка.
   - Из двадцать пятой палаты,- тихо ответила  женщина,  закутанная  в
одеяло.  Она обезножела.
   Юрка чертыхнулся, нашел взглядом Автандила, но тот отрицательно по-
качал головой.  Сыромяткина как назло не было видно.  Тут Юрка заметил
Карима.
   - Быстро за мной, подстрахуешь!
   Карим тут же согласился,  они побежали в раскаленный вестибюль. Го-
рел и плавился линолеум,  зловонное липкое "тесто" испускало зеленова-
тый  дым.  "Не дойдем!" - подумал Юрка,  на ощупь взбегая по лестнице.
Карим шуршал вслед за ним.  Они рванулись в полосу огня, будто шагнули
в горло дракона. Горели двери, кровати, выставленные в коридоре.
   - Крякишна! - утробно закричал Юрка.
   Но ни стона в ответ.  Несколько метров - невыносимо далекий путь до
палаты.  Уже тлела одежда, мутилось сознание. "Не потерять бы Карима!"
Ударив по двери,  он ворвался внутрь,  выбил стекло;  пламя, заглотнув
воздух, тут же заревело с удвоенной энергией...
   Юрка обнаружил ее под кроватью:  или сама свалилась, или спряталась
от огня. Он вытащил ее, легкую, как сухую макаронину, на руках понес к
выходу.  Он уже ничего не видел,  только ощущал свои  последние  шаги,
ватные и мягкие...  Очухался он на траве. Вытащили их троих Сыромяткин
с Автандилом. Краем сознания Юрка понимал, чувствовал, что должен сей-
час кого-то найти.  Этим "кем-то", конечно, была Маша. Но дальше этого
понимания не доходило. И еще ему очень хотелось пить.
   Дом догорал.  Плохим он был или хорошим, но теперь стал никаким: на
месте  окон уродливо торчали обугленные дыры,  фасад,  стены покрылись
жгучей копотью; все, что могло выгореть,- выгорело, внутри еще потрес-
кивало,  вспыхивало ненадолго, что-то с хрустом обрушивалось, поднимая
последние снопы искр.
   Юре сказали,  что видели, как Маша выбегала из здания. Грязные, пе-
рекошенные, еле узнаваемые лица утверждали, что она опять забегала ту-
да и вроде вновь возвращалась.  Он бродил по черному полу,  еле волоча
ноги,  голова раскалывалась, не хотелось думать о том, что будет через
час,  через пять часов, когда встанет вопрос о кормежке, через двенад-
цать, когда эту нервную, аморфную, безучастную, дикую ораву надо будет
укладывать спать.  Он слонялся из угла в угол,  заглядывал в палаты  и
пока  смутно  осознавал  трагизм случившегося.  Вдруг его затуманенный
взгляд наткнулся на что-то ужасное.  В последней палате второго этажа,
под кроватью,  на которой осталась обгоревшая труха,  он заметил некое
подобие полусожженной кучи мусора.  И тут  же  понял:  это  обгоревший
труп!  Черная голова - головешка,  скрюченная фигура, руки... Страшнее
он ничего не видел. Юрка закричал, опрометью бросился вниз.
   - Где Маша,  где Маша? - повторял он лихорадочно, не ведая и не ве-
ря,  что эта безобразная кукла может быть... Он вздрагивал всем телом,
расталкивал полуживые, бесчувственные тени. Всхлипывая и повторяя одно
и то же, он несколько раз обошел вокруг здания, но Маши не было и ник-
то не мог сказать,  где она. Тогда он решил посчитать людей, чтобы вы-
яснить,  все ли на месте. Однако больные никак не могли понять, что от
них требовалось.  Появились инициативные помощники, которые перетаски-
вали вяло соображающих с места на место.  В результате Юра мог доволь-
ствоваться лишь картиной бессмысленного брожения среди возгласов и ру-
гани...
   - Какая сволочь подожгла больницу?
   - Разве ты не знаешь? - округлил печальные глаза Сыромяткин.
   - Пиросмани поджег,- пробурчал вымазанный в саже Карим.
   - Где он, гад, я убью его! - затрясся в бесполезном гневе Юра.
                                      * * *
   Хамро решил, что пора приготовить коронное блюдо каждого азиатского
человека - плов.  И да простит ему аллах, что делает его из свинины. В
конце концов на войне не выбирают. Он пошел на базар; торговало не бо-
лее десятка человек.  Он выменял на старую солдатскую шапку пакетики с
кинзой,  зрой, красным перцем двух сортов - жгучим и сладким, барбари-
сом, еще одному ему известными приправами, прихватил пару головок чес-
нока. Морковка, рис на полковом складе еще оставались, и, пока это все
не исчезло, он сделает такой плов, какой эти русские офицеры ни разу в
жизни не ели,  хоть и живут тут по десятку лет. В городских забегалов-
ках, в этом Хамро был убежден, не умели готовить.
   К священнодействию он приступил после четырех дня,  чтобы  уставшие
за день люди смогли не торопясь, за разговорами, оценить качество блю-
да и его,  Хамро,  кулинарное мастерство. Внутренний голос подсказывал
ему,  что это будет не просто добротный и сытный ужин,  который вскоре
забудется,  а некая тонкая нить,  вплетенная в ту долгую или  короткую
веревочку,  которая называется судьбой,  маленький рычажок,  способный
тихо и незаметно подправить,  подлатать его жизнь. Все эти подспудные,
труднообъяснимые словами чувства поселились в голове приблудного пова-
ра.  Тревога,  нервный азарт преобразили его,  что сразу приметил Кос-
тя-Разночинец, которого притянули за здание санчасти необычайные запа-
хи.
   Костя взял Хамро под  свое  покровительство,  преувеличенно  строго
проверял качество пищи,  чистоту посуды, полов в санчасти. Все эти от-
нюдь не обременительные заботы бывший узник с  удовольствием  брал  на
себя.  И, как дворняжка, которую приласкал первый встречный, был верен
и беспрекословно послушен капитану. Офицеры подначивали Костю: где от-
копал  такого худого бродягу?  А Хамро и не скрывал,  скромно отвечал,
что из казенного дома напротив.  Как ни странно,  на офицеров это впе-
чатления не производило.  "Наверное, потому, что они сейчас тоже вроде
как зеки",- понимал недавний арестант.
   - Кашеваришь? - спросил Костя, начальственно прищурившись.
   Хамро не ответил.
   Костя хмыкнул и ушел, поняв, что его подопечный "творит", а так как
Фон и сам был творческой личностью, то не стал докучать расспросами.
   Аромат плова  потихоньку  окутал всю округу;  люди останавливались,
настороженно-чутко шевелили ноздрями, вдыхая священный дух. Даже выст-
релы утихли, и если б рису и мяса было вдосталь, может, и война тут же
бы всосалась, как вода, в подземную воронку, исчезла, проклятая, оста-
вив после себя лишь подсыхающую грязь.
   За столом  собралась почтенная публика:  Костя-Разночинец,  рядовой
Чемоданаев, майор Штукин, Фывап Ролджэ с оператором Сидоровым, началь-
ник разведки Козлов.  Неожиданно из тени выплыл товарищ Угурузов.  Для
Хамро,  который не знал,  что начальник тюрьмы уже давно отсиживался в
полку,  это,  конечно, было не очень приятной неожиданностью. Но он не
подал виду и радушно, как хозяин, пригласил:
   - Прошу к столу, гражданин начальник.
   - Да брось ты,  Хамро, так официально! Зови просто: товарищ полков-
ник или даже по имени-отчеству... Мы же тут все свои! - масляным голо-
сом проговорил Угурузов.
   Обласканный Хамро принялся раскладывать плов по  тарелкам,  первому
положил Косте, но тут Штукин резонно заметил:
   - Подожди, надо командира позвать. Давай, Костя, дуй за ним, раз ты
здесь хозяин.
   Костя согласно кивнул, вылез из-за стола, пошел в штаб. Минут через
пять он вернулся с откупоренными бутылками.
   - Коньяк,- пояснил он.  Из стратегических запасов командира.
   - А сам где? - нетерпеливо спросил Штукин.
   - Сейчас придет.
   Хамро зажег  керосиновую  лампу,  потому что электричества опять не
было, разложил плов по тарелкам, но никто не притронулся к пище. Ждали
командира.  Лаврентьев появился вместе с Ольгой. При его появлении все
встали, даже Фывапка. Евгений Иванович сел во главе стола, Ольгу поса-
дил рядом с собой.
   - По какому случаю праздник? - грозно спросил он.
   - Да вот тут откуда-то коньяк появился,- подал голос Штукин.
   - Коньяк от благодарного народа,- пояснил Лаврентьев.  Но это вовсе
не повод для радости. Если нет других причин, будем считать это офици-
альным приемом.  Гостей в полку последнее время много,  одних беженцев
пару дней назад было две тысячи... Вот и сосед решился нанести визит,-
кивнул командир в сторону Угурузова.
   - Да,  давно  собирался,  раньше все как-то...  отозвался начальник
тюрьмы.
   - Потерпи уж,  не перебивай,  потом слово дам,- остановил его  Лав-
рентьев.  Видишь, даже и американцы научились слушать.
   - Я не американец,- буркнул Сидоров.
   - На приемах принято произносить официальные речи,  а потом уже го-
ворить о дружбе и взаимной любви.  Но я всяческим этикетам не  обучен,
да  и не нужно это сейчас...  Итак,  сначала о дружбе,  потом о любви.
Костя,  разлей под мои простые мысли,  которые завершатся тостом... За
этим  столом сидят представители дружественного народа,  не говоря уже
об американской стороне.  Хамро,  человек,  волею судьбы очутившийся в
моем полку,  бывший заключенный из тюрьмы напротив. Плов - это его рук
дело,  надеюсь,  все ему скажут спасибо.  Рядом с ним сидит  начальник
тюрьмы полковник Угурузов... Факт сам по себе ничего не говорящий, ес-
ли исходить из того,  что все люди братья. Да и признаем, в наше время
этим не удивишь. Хамро мы ценим за то, что он отличный повар, нас мало
волнует,  кем он был недавно.  А вот Угурузов,  начальник  при  пустой
тюрьме и полном городе зеков, вызывает жалость, и нынешнее его качест-
во не поддается определению...  Не обижайся,  ты не один такой.  И  не
унывай,  еще понадобишься новой власти... Наше время - время торжества
красноречивых идиотов. Идиотизм - это не психическое расстройство, это
болезнь масс. Как можно так быстро, весело и вприпрыжку переломать все
вокруг,  включая чужие головы,  считая,  что они плохие и старые, и не
сделать ничего взамен...  Ну да ладно,  жизнь наша,  что каша: сегодня
без масла,  завтра без крупы... Но успокаивает, что все болезни закан-
чиваются и исхода, как известно, всего два. Я хочу выпить за выздоров-
ление.
   Все дружно выпили и набросились на плов, опустив носы в миски. Хам-
ро украдкой огляделся:  поглощали исправно.  Впервые за последние годы
он почувствовал себя человеком на своем месте.
   - А теперь,  как и обещал,  о любви...  произнес командир и поднял-
ся.   Когда-то  нашей  Олечке я сказал:  "Любовь к женщине - это такая
частность по сравнению со всей несоизмеримой способностью человека, то
есть мужчины,  к любви". Я даю возможность всем присутствующим в тече-
ние пятнадцати секунд оценить глубину мысли.  Кто хочет высказаться?
   Оля встревоженно посмотрела на Евгения Ивановича.
   - Очень верная мысль! - поспешил высказаться Костя.
   - Одно в другое не мешает,- перевел ответ Фывапки Сидоров.
   - А сам как думаешь, не мужик, что ли? - рявкнул Лаврентьев.
   - Наверное...  пожал тот плечами.
   - Мысль глупа и вредна,- подвел итог обсуждению командир.  В чем  я
и сознаюсь перед Олечкой.  Любовь к женщине - это главное, а остальное
- уже частности.  Потому что мужчина,  не способный любить женщину, не
сможет любить все остальное, что вообще можно любить. В этом я и приз-
наюсь, Олечка.
   - В чем?  - еле слышно,  одними губами  спросил  объевшийся  пловом
единственный солдат полка Чемоданаев.
   - Оля,  я признаюсь в том,  что люблю вас.  Говорю при всех. И хочу
жениться...
   - Вы с ума сошли,- скороговоркой произнесла Ольга и выскочила из-за
стола.
   Командир проводил ее веселым взглядом, поднял стакан:
   - За любовь мы и выпьем!
   Фывапка, которой  слово в слово перевели содержание последней тира-
ды, захлопала в ладоши.
   Командир выпил, опустил стакан, бросил Штукину:
   - Пройдусь по территории.
   Он не стал догонять Ольгу,  все,  что надо было сказать сегодня, он
уже сказал.  Пусть подчиненные пошушукаются, попьют коньячку, а завтра
он даст им за что-нибудь крупный нагоняй. Просто так, чтобы не думали,
что  у него слишком уж душа нараспашку.  В конце концов признание было
нужно ему и,  возможно, Ольге. Все остальные должны благоговейно восп-
ринять информацию,  доведенную командиром.  "Пусть Ольга, черт побери,
прочувствует,  что такое первая полковая дама..." - подумал он.  Жаль,
что не оценила его порыв.  Может,  подумала, что это оригинальничанье.
Но разве такими вещами шутят?
   Еще утром Лаврентьеву и в голову бы не пришло то, что он сделал ве-
чером.  Спонтанное признание - это вспышка искренности человека. Прав-
да,  потом может прийти сожаление;  человек - противоречивая  скотина:
сегодня кукарекает,  завтра ржет,  а послезавтра хрюкает. Особенно это
свойственно мужчинам.  "В этой ситуации я,  наверное, похож на фюрера,
который  учудил  жениться  перед  тем,  как отправиться на тот свет",-
пришла аналогия.
                                      * * *
   ...На следующий день после дежурства Ольга закрылась в своей комна-
тушке в штабе. Отдых она ненавидела еще больше, чем дежурство: все те-
ряло свой смысл,  казалось временным,  непостоянным, никому не нужным.
Все жили в мире ожиданий,  как на вокзале,  где у каждого свой поезд -
судьба,  которая вывезет каждого в свою сторону и в  назначенный  час.
Офицеры ждали замены, чтобы уехать и никогда больше не возвращаться "в
эту дыру".  Мятущийся Лаврентьев, кажется, постепенно сходит с ума, но
сходит вполне рационально. Он мечтает заменить всех ветеранов и сохра-
нить какое-то подобие полка.  Сидим на пороховой бочке,  улыбаемся, на
что-то надеемся... Женька просто спивается. Алкоголик! Здесь все алко-
голики.  "И почему-то именно они объясняются мне в  любви.  Другие  не
объясняются.  Если  им  что-то и надо,  то гораздо более приземленное,
например, одна ночь с экстазом. Как все мерзко... Правда, никто не ос-
меливается.  Боятся...  Я командирская шлюха, которая ни разу с ним не
спала. И поэтому все равно шлюха. И все равно обидно".
   Она долго сидела на койке, оцепенело глядя в пустоту, потом подошла
к зеркалу,  откинула назад соломенную копну волос, оглядела себя, выг-
нув грудь,  провела руками по талии,  бедрам; сбросила рубашку, остав-
шись в одних трусиках,  повернулась спиной, скосив взгляд, заглянула в
зеркало:  и сзади была хороша и стройна. Только никому не нужна в этом
логове!  Она вспомнила,  как Лаврентьев разговаривал по телефону с сы-
ном,  как неожиданно изменился его голос,  как увлажнились  глаза,  он
подпер  щеку рукой,  чтобы никто не заметил его слабости.  "Не нужна я
ему,  вернется к своей. Там все будет по-другому, там совсем иной мир.
И то, что здесь кажется искренним и чистым, за тридевять земель отсюда
просто не может существовать. Другие мысли, чувства, ценности. Все за-
будется. И пьяный его кураж... Как он мог такое сказать? Весь полк бу-
дет смотреть на меня и ухмыляться. А ему, алкоголику, нипочем. Недаром
говорят, что у пьяниц сначала атрофируется совесть, а потом печень..."
   Тут Ольга  вспомнила,  что  собиралась  на свидание с Костей.  "Вот
единственный человек,  который меня искренне любит,- растроганно поду-
мала она.  А ведь он ждет и даже ни словом не намекнул...  Поздоровал-
ся,  посмотрел на меня грустно и промолчал".  Ольге не хотелось  выхо-
дить, тем более идти к санчасти, там обязательно будут слоняться мужи-
ки. Не станет же она шептаться, тащить его за собой. Ольга сняла труб-
ку и попросила сменщицу, жену прапорщика, соединить с санчастью. Кате-
рина усмехнулась,  полюбопытствовала:  "Хочешь пилюльку на ночь  выпи-
сать?"  "Спрошу,  есть ли таблетка от головы",- ответила Ольга,  зная,
что та все равно подслушает разговор.
   - Костя,  это я... Принеси мне таблетку от головной боли. Если тебе
не трудно.
   - Не трудно,- поспешно ответил он.  Ты откуда звонишь?
   - Я у себя.
   - Я сейчас! Бегу...
   "И пусть прибежит!  Милый мальчуган в очечках... Будет тихо при мне
напиваться,  а я буду слушать его умные философские речи. И все будет,
как в старых романах. Только я попрошу, чтоб он непременно называл ме-
ня по имени-отчеству..."
   Раздался стук в дверь.  "Какой,  однако, скорый!" - удивилась она и
крикнула:
   - Подожди минутку!
   Она быстро надела спортивный костюм: в наше время барышни предпочи-
тают удобные одежды, и юбку не надо вечно оправлять.
   - Ты бежал? - первым делом поинтересовалась она, открыв дверь.
   - Да,- признался он.  А то вдруг бы твоя голова  перестала  болеть.
Вот таблетки. Это отличное средство...
   - Спасибо,  но у меня действительно перестала болеть голова.  Ольга
усмехнулась и снисходительно посмотрела на Костю.
   Он пожал плечами и покраснел.
   - Тогда я пойду.  Костя повернулся и с порога  грустно  заметил:  -
Тебе нравится играть со мной?..
   - Подожди! - требовательно произнесла она.
   - Мне некогда. Спокойной ночи! - сухо бросил он и вышел в коридор.
   "Как нехорошо получилось!" - опечалилась Ольга, кинулась вслед, ос-
тановила Костю,  ухватив за кончик форменной рубашки (хотела  было  за
локоток,  да не решилась; рукава у рубашки короткие, а хватать мужчину
за оголенные места ой как небезопасно!).
   - Подожди, ты даже не выслушал меня до конца...
   Костя честным, незамутненным взором посмотрел на девушку.
   - Я же обещала назначить тебе свидание!  Если ты не  против,  давай
посидим у меня.
   - Хорошо,-  согласился он,  и даже очки его засияли от нескрываемой
радости.  Ведь добрей Кости,  и это не секрет, не было в полку челове-
ка.   Хорошо,- еще раз повторил он.  Я только спиртику немножко прине-
су, ладно?
   Оля пожала плечами.
   - Без этого нельзя?
   - Я быстро!
   И Костя по кличке "Разночинец" тут же исчез.  Его несли крылья люб-
ви,  а если эта любовь хоть чуть-чуть взаимна,  то человек способен на
многое,  например,  в мгновение ока преодолеть любые расстояния. Что и
сделал бравый капитан. Не прошло и минуты, как он уже скребся в дверь,
Ольга открыла,  с немым укором посмотрев на гостя с газетой, свернутой
"под  колбасу".  Однако на капитанском лице читалось такое благоухание
чувств, что она тут же его простила. Правда, у нее закралось сомнение:
а не от предвкушения ли выпивки блаженствует товарищ?  Но нет же, ведь
он столько стихов посвятил ей!  И Ольга на мгновение представила Костю
своим мужем.  Как раз они стояли напротив зеркала. Оба глянули на свое
отражение,  оно тоже,  в свою очередь, покосилось на них, но ничего не
сказало.  Сказал  Костя,  он был чувствительным малым и понимал мысли,
что называется, с лету.
   - А мы с тобой могли быть неплохой парой!
   Ольга не ответила, потому что нехорошо с порога лишать всех надежд.
Любая  мало-мальски соображающая женщина это прекрасно понимает,  даже
если совершенно равнодушна  к  данному  мужчине.  Такое  уж  природное
свойство: как мышкин хвостик - виляет, дразнит, а не ухватишь.
   На серебристой  глади отражалась яркая блондинка,  слегка разлохма-
ченная по моде,  в красном спортивном костюме, курточке с приспущенной
"молнией".  Рядом стоял очкарик с веселыми глазами. Рот его неудержимо
разъезжался в улыбке,  а карман оттопыривал  невидимый  градуированный
пузырь со спиртяшкой.
   - Что-то не так? - поторопилась спросить Ольга.
   - Я подумал:  выгонишь ли ты меня, если я прямо сейчас стану читать
новые стихи, посвященные тебе?
   - Ах,  вот что тебя занимает!  Мне начинает казаться, что ты больше
любишь свои стихи обо мне, чем, скажем, саму меня.
   - Это неправда!  - воскликнул Костя.  Не может причина быть главнее
следствия.
   - Я твоя причина?
   - Да! Причина тоски и... всего остального.
   Он выкатил из газеты бутылку немыслимого портвейна,  смущенно  ска-
зав, что ничего другого достать не смог, но в следующий раз они обяза-
тельно будут пить шампанское. И Ольге захотелось ответить, что следую-
щего раза не будет,  но все же сдержалась, опять-таки по причине, ука-
занной выше.  Она спросила,  будет ли он ужинать. Костя поспешно отка-
зался.  Ольга же резонно заметила,  что спирт надо обязательно закусы-
вать,  достала полковые консервы,  отвратные, но питательные, положила
их на стол,  Костя открыл "Тунца в масле". Тут же появились две чашки,
Ольга извинилась,  что хрусталя нет,  а Костя не преминул добавить про
следующий  раз,  "непременно  с хрусталем".  Он налил ей вина,  себе -
спирту, слегка разбавил водой.
   - Я хочу выпить за твое счастье,- сказал он.
   - Почему именно за мое? - тут же спросила она.
   - Ну не за наше же!  - усмехнулся Костя.  В последнее время,  когда
вижу тебя,  у меня сердце сжимается, поверь мне. Я вижу, что идет жен-
щина,  молодая и красивая,  но глубоко несчастная.  Она чувствует, как
уходит,  будто сухой песок,  ее жизнь,  уходит скучно, бездарно и без-
возвратно, и она ничего не может с этим поделать. Эта женщина находит-
ся в замкнутом круге,  она пленница жизни, обстоятельств, войны. Но не
все,  кто видит ее,  понимают трагедию этой умной и красивой  женщины,
которой  просто не посчастливилось родиться в другом месте,  может,  в
другое время...  Одинокая женщина вдвойне одинока,  несчастная женщина
вдвойне несчастна,  потому что никакие чувства не сравнимы с чувствами
женщины,  загнанной в тупик... И поэтому, милая Оленька, когда я вижу,
как  ты  страдаешь  и иногда не по своей прихоти делаешь и мне больно,
без злорадства, конечно, скорей от отчаяния, нервных срывов, я никогда
не сержусь... Так вот почему я хочу выпить за твое счастье...
   Он запнулся.  Ольга слушала молча, не перебивая, смотрела куда-то в
сторону,  может, сдерживала себя, может, тоскливо соглашалась. Послед-
нее время ей так часто бередили душу, что она уже начинала свыкаться с
этим.  Костя говорил тихо, грустно, даже уныло; Ольга подперла ладонью
щеку,  незаметно закусила губу: "Когда же он наконец замолчит?" Но ос-
танавливать его не решалась. Никто не говорил с ней так проникновенно,
никто еще не смог так чутко понять ее страдающую душу.
   - Если ты будешь счастлива с ним,  и мне будет хорошо.  Поверь.  За
твое счастье! - закончил он.
   - Врешь ты все!  - улыбнулась она,  и глаза ее вдруг просияли.   Ты
будешь радоваться, если я выйду за него замуж?
   Костя пожал плечами - верный признак того, что в самом деле соврал.
   - Давай лучше выпьем за нас! - предложила Ольга.
   - За дружбу, что ли? - кисло уточнил Костя.
   - А что, с женщиной грешно уже дружить?
   - Давай!
   И он коротко стукнул о ее чашку своей, махом выпил, выдохнул. Ольга
немного отпила и поставила на стол.
   - Ну а теперь ты почитаешь свои новые стихи про меня!  - распоряди-
лась она.
   - Самое страшное для поэта - повиноваться.
   Он коснулся ее волос, желтых, как свет солнца. Ольга не воспротиви-
лась: пусть ему будет приятно.
   В дверь громко постучали. Послышался голос командира:
   - Ольга, ты слышишь меня? Открой! Я же знаю, что ты здесь.
   - Не трепещи,- тихо сказала она Косте.
   - Мне как-то все равно,- прошептал он, но на всякий случай встал.
   - Служебное время закончилось!  - громко произнесла Ольга.  Что  вы
хотите?
   - Хочу показать, как чисто вымыли пол в коридоре.
   - Спасибо, я видела.
   - Открывай.
   - Не имеете права! - решительно отозвалась Ольга.
   - Имею!  Во-первых,  ты моя невеста.  А во-вторых,  ты находишься в
служебном помещении.
   - Мне уйти на городскую квартиру, товарищ подполковник?
   - Сиди, черт с тобой. И передай своему кавалеру, что я ему ноги вы-
дерну.
   Костя обмер,  покосился  на  окно,  но на нем была прочная решетка.
"Влип",- подумал он. А Ольга взяла и открыла дверь. Зря она это сдела-
ла.  Евгений Иванович, конечно, ног у Кости не стал вырывать, но насу-
пился так, что на лбу прорезалось с полдюжины морщин.
   - А,  вот кто у нас тут... Военврач Синицын Костя. Собственной пер-
соной... Отбиваешь у командира женщину? - сурово вопросил он.
   Костя замер  в  позе "вольно".  Чертовски дурацкая ситуация получи-
лась.  И зачем Ольге нужно было открывать дверь?  Столкнуть двух мужи-
ков...
   - Я, пожалуй, пойду,- пробормотал он, но Ольга воспротивилась:
   - Не уходи!
   - Демонстрируешь  характер  с прицелом на будущее?  - смело спросил
Костя.
   Командиру фраза понравилась. Он шагнул в комнату.
   - Ну что, хозяйка, не выгонишь?
   - Присаживайтесь, товарищ подполковник. Это же служебное помещение.
Как я могу запретить? - холодно ответила Ольга.
   Командир сел за стол, стул под ним жалобно скрипнул.
   - Вот невестушка у меня...  Характер - кремень. Обломает, чувствую,
как солдата-первогодка.  Как ты думаешь, Костя, у кого характер должен
быть крепче: у мужчины или у женщины? Не знаешь? И я тоже не знаю. Хо-
тя на примере Ольги скажу, что совсем неплохо, если женщина неприступ-
ная, как скала. А ты лезешь, рискуя каждое мгновение сорваться и свер-
нуть шею. Но зато когда доберешься...
   Ольга поставила перед Лаврентьевым стакан, но он отказался:
   - Нет, пить не буду. Я уж лучше чайку.
   - Чая нет,- печально произнесла Ольга. Она уже пожалела, что откры-
ла дверь.
   - Это  не  проблема.   Евгений Иванович снял телефонную трубку.  Не
"чего хочешь",  а представляться надо установленным позывным. Вот тебе
и "ой"!н сурово отчитал он телефонистку.  Дай столовую!..  Марь Серге-
евна, организуй нам чайку! Да, в штаб...
   Повисла долгая тишина.  Костя теребил клочок газеты, Ольга смотрела
куда-то в сторону.  Лаврентьев взглянул на них, покачал головой, нето-
ропливо поднялся.
   - Ладно, не буду ждать. Недосуг...
   Ольга с Костей вскочили,  проводили командира  взглядом.  А  тут  и
Марья Сергеевна с чаем пришла, водрузила на стол, сладко приговаривая:
   - Вот, специальной, командирской заварки... А сам-то придет?
   - Придет-придет,- ответила Ольга.  Спасибо вам, Марья Сергеевна.
   Женщина ушла, Костя тоже поднялся: "Пойду".
   - А как же чай? - растерянно спросила Ольга.
   - Спасибо, не хочется,- тихо ответил он и ушел.
   На столе  остались  чайник  с  никому не нужным чаем и две бутылки.
Ольга провернула ключ в замке,  выключила свет,  бросилась на диван и,
зарывшись лицом в подушку,  расплакалась.  Весь мир казался ей ничтож-
ным,  скупым,  отвратительным и жестоким. Не было в нем для нее места;
опустошенное сердце и душа, выстуженная сквозняком-ветром, страдали не
так от одиночества, как от обиды. На кого или за что - понимать не хо-
тела.  "Дура я,  дура",- повторяла она,  вздрагивая от рыданий, кусала
уголок подушки,  чтобы заглушить всхлипы;  и слезы ручьями  лились,  а
черствая, сухая наволочка набухала, становясь мягкой и теплой...
   Уж сколько девичьих слез вобрал в себя этот податливый перьевой ме-
шочек,  сколько тайн узнал от недолюбивших, недострадавших, недогуляв-
ших! Душевное, прямо скажем, изобретение...
   Костя, нахохлившись,  пытался уснуть, но, поворочавшись на постели,
включил свет,  достал бумагу и стал писать стихи.  Однако мир не узнал
их: все написанное Костя через час разорвал на мелкие кусочки.
   А командир  отправился проверять посты.  Ему было не до стихов и не
до подушки. Печальная необходимость его жизни заключалась в том, чтобы
сохранить  в это смутное время бесправия своих людей и вожделенные для
безумных масс горы оружия...
   * * *
   ...Великий переход занял десять с половиной минут,  включая органи-
зационные  проволочки.  За это время основная колонна вышла на дорогу,
пересекла ее и без сопротивления вступила на территорию  113-го  полка
Российской империи.  Прапорщик,  стоявший на воротах,  опешил, но пре-
пятствовать не стал:  уж сколько всякого люду перебывало на территории
-  и с этими как-нибудь разберутся.  Впереди гордо вышагивал Автандил.
Шумовой,  Сыромяткин и Зюбер несли на палках уцелевшие  одеяла,  некое
подобие  хоругвей...  И уже за этой "каменной группой" ковыляли,  пле-
лись,  гомоня,  смеясь и ругаясь, остальные больные. Где-то в середине
шествия  под  руководством  Карима  несли Священную Кровать Малакиной.
Оголенная панцирная сетка повизгивала, скрипела, как живая, койка плы-
ла над головами, словно маленький железный плот в море бушующих безум-
ных голов. Прапорщик перекрестился: в этом зрелище было что-то неправ-
доподобное...
   Из штаба,  как ошпаренный,  выскочил капитан Козлов. Сегодня он нес
вахту дежурного по полку.
   - Это что за процессия? - спросил он как можно более миролюбиво - с
психами, ведомо дело, лучше по-аккуратному.
   - Мы пришли с миром! - выкрикнул из толпы Карим.
   - Зюбер хочет кушать!
   - Тихо!  -  поднял  руку Автандил и,  слегка поклонившись капитану,
продолжил:  н Честный человек, посмотри на этих несчастных больных, им
негде жить, никто их не накормит, не обогреет. Наш дом сгорел в пламе-
ни, у нас нет крыши над головой, у нас нет надежды, мы умираем...
   - А почему именно сюда?  Здесь воинская часть.  Козлову была непри-
вычна логика умалишенных.
   - Правильно! Вы армия, вы будете нас защищать! - обрадовался Автан-
дил.
   - Защищать, защищать! - заголосили больные.
   Козлов пошел докладывать командиру. Тихие больные тут же опустились
на  корточки  и оцепенели,  как майские жуки в заморозки,  неспокойные
топтались на месте или же возбужденно ходили взад-вперед, натыкаясь на
сидящих; а кто-то уже направился обследовать территорию.
   Лаврентьев вышел на крыльцо, обвел взглядом толпу. Скопище убогих и
сирых шевелилось, теплилось, взирая на него десятками глаз. Он покачал
головой.  По  сравнению с этими несчастными беженцы выглядели жизнера-
достно и благополучно.
   - Здравствуйте, товарищи выздоравливающие! - радостным голосом про-
изнес он, дабы сразу вселить оптимизм в больные души.
   Ответили нестройно,  но  многие  сразу  догадались,  что перед ними
большой начальник.
   - Ну,  что приуныли? Бросили вас, а вы и раскисли... Самоуправление
ввести надо. Кто у вас старший?
   - Я! - гордо ответил Автандил.
   - Ты  кто,  врач?  - Командир с сомнением оглядел больничную одежду
Цуладзе.
   - Нет, я больной.
   - Молодец!  Надо брать инициативу в свои руки.  Что я могу  предло-
жить?..  В казармах выделим места для самых тяжелых. Там еще несколько
семей беженцев живут. Потеснятся. А остальных могу расселить только по
палаткам.  Насчет питания сложнее.  Но с голоду умереть не дадим...  А
вот и наш врач идет. Синицын, принимай пополнение!
   Костя прослышал,  что полк наводнен умалишенными, и поспешил, зная,
что чаша сия не минет его.
   Командир распорядился:
   - Кормить  продуктами из складов "нз",  с комдивом этот вопрос буду
утрясать.  А потом пусть городские власти разбираются  сами:  привыкли
выезжать на военных.  Только и занимаются тем,  что делят должности, а
городскими делами заниматься некому!
   л9.75Вечером Хамро покормил всех  кашей  с  тушенкой  "нз",  отчего
больные сразу полюбили его, почувствов в нем родственную душу. Просле-
див за трапезой,  Костя ушел к себе грустить и страдать.  Он дал  себе
слово даже
   не подходить  к  Ольге,  но уже через пятнадцать минут ему страстно
захотелось, чтобы она вновь позвонила, ну, как вчера...
   После ужина, когда в окнах штаба зажглись желтые огни и отблески их
серебристо  замерцали  на листве тополей,  Автандил решил собрать всех
здравомыслящих.  Он объявил,  что пора ввести самоуправление. Но боль-
шинству  это  ничего  не говорило,  и Цуладзе пояснил:  будем выбирать
старшего, которого все должны слушаться.
   - Кто же он? - спросил поэт Сыромяткин.
   - Конечно, я! Разве ты сомневался, глупый стихоплет?
   - Но позвольте, а как же демократия! - Сыромяткин вскочил, замер по
стойке "смирно", будто заслышал государственный гимн.
   - Демократия  - это необходимость меньшинства для воли большинства.
Вот сейчас ты увидишь, что за меня все проголосуют. Почему? Потому что
у меня есть организаторские способности,  потому что именно я вас сюда
привел, вы все сожрали ужин и даже не сказали мне "спасибо"...
   - Спасибо,  спасибо, Автандил! - закричали наиболее ослабленные ду-
шой.
   - Вот видите...  Широким жестом он обвел массы. Впрочем, сидело пе-
ред ним не более сорока человек из трех сотен больных.  А кроме  того,
у меня есть американские доллары,  на которые я могу купить всем новые
халаты. Вот они, видите? - Цуладзе достал пачку банкнот и потряс ими в
воздухе,  как  колоколом.  И шелест купюр прозвучал не менее волнующе,
чем призывный набат.  Итак, кто из присутствующих против меня?.. Прек-
расно,  значит,  ни одного. Значит, я директор! Спасибо за доверие! На
этом позвольте закрыть...
   - А главного врача забыли? - выкрикнул Сыромяткин.
   - Давай главного врача! - раздались крики.  Только хорошего надо! И
чтоб нас не лечил!
   - И не очкарика!
   - Все очкарики - преступники.  И их надо расстрелять! - подвел итог
спора Автандил.
   - Давайте выберем Карима,- предложил Сыромяткин.   Только  если  он
честно признается, что никогда не носил очки.
   Карим встал, поклонился и, положив руку на сердце, произнес:
   - Клянусь, что никогда в жизни не носил очков.
   Карима выбрали единогласно.  В своей короткой речи он пообещал, что
никого не будет лечить,  потому что душу нельзя  насиловать,  ибо  это
есть великий грех.
   - А кто будет санитаром? - вдруг раздался женский голос.
   Это была  Анна,  единственная  женщина на собрании.  Она куталась в
темное одеяло,  из-под которого виднелись только ее голова и блестящие
глаза.
   - Санитарами  будем  по  очереди,-  ответил "главный врач".  Хочешь
быть санитаркой?
   - Хочу,- тихо призналась Анна.
   - Ну и будь,- великодушно позволил Карим. Сейчас он чувствовал осо-
бо приподнятое настроение:  он, безвестный психически больной человек,
стал главным врачом!
   Разошлись с шумом и гамом. Спать никому не хотелось, да и негде бы-
ло. Лежачих втиснули в переполненные казармы, вызвав поток проклятий и
ругани со стороны прижившихся здесь беженцев,  хотя они и сами были на
птичьих правах. Впрочем, если взять орла и сравнить его с какой другой
пичугой, то у первого птичьих прав гораздо больше...
   Глубокой ночью Юрка-сирота вернулся к пепелищу.  Целый день он  как
неприкаянный  ходил по городу,  надеясь увидеть Машу.  Первым делом он
проник в полк, бродил среди палаток беженцев, громко звал ее по имени.
Но  никто  не видел худенькой девушки в мини-юбке.  Потом Юра пошел по
центральной улице,  вышел к штабу Национального фронта, спросил о Маше
у разбитных парней с автоматами,  которые стояли у входа.  "Не видели,
брат",- ответили ему.
   В лечебнице,  освещая путь спичками, он пробрался в палату, где ле-
жало  скрюченное тело.  Когда он осветил страшный угол,  то с ужасом и
изумлением обнаружил,  что труп исчез. Юрка пробежал по палате, загля-
дывая под все койки,- черного тела не было.  "Но ведь я своими глазами
видел!  Ведь не померещилось же мне..." Юрка вбежал в соседнюю палату,
обыскал и там все углы,  но тщетно.  Он сел на железную раму кровати и
тихо расплакался.  "Значит,  уже похоронили..." Теперь он  понял,  что
жизнь его закончилась.
   С этими горькими раздумьями Юрка спустился вниз,  уже не вздрагивая
от скрежета стекол под ногами:  все было безразлично.  Он не стал  ло-
житься в каморке, открыл подсобку (ключи носил с собой), чиркнул спич-
кой о коробок и увидел то, что и хотел увидеть: семь новеньких полиро-
ванных  гробов с завитушками,  рюшечками и прочими "примочками".  Он с
трудом стащил верхний гроб - не лезть же под потолок!  - снял крышку с
крестом,  положил в сторону.  Внутри было что-то вроде перинки. "Мягко
будет",- грустно подумал Юрка,  поколебавшись,  снял кроссовки,  потом
носки,  сразу ощутив влекущую прохладу земли.  Он ступил в уготованную
деревянную нишу,  мрачно усмехнулся, представив себя со стороны, опус-
тился на колени,  потом осторожно вытянулся,  сразу почувствовав жест-
кость деревянных боков. И тут же стал подпирать, давить в бок нож, ко-
торый он носил в последнее время. Юрка вытащил его из-под себя - почти
живое существо,  даже в чехле осязаемо ощущалось отточенное  лезвие...
"Хуже  некуда",- подумал он,  сжимая нож и сожалея лишь о том,  что не
сгорел вместе с Машей...
                                      * * *
   В своих шестьдесят лет Кара-Огай чувствовал себя как никогда  силь-
ным и уверенным.  А к нытью русской любовницы относился примерно как к
назойливому писку комара. Его возраст имел прекрасные преимущества: он
знал,  как обращаться со слабым полом.  Люське этого не понять. Ей хо-
чется разъезжать по городу в белой красавице машине.  Чего ездить, ку-
да?  На посмешище всему народу:  вон, скажут, любовница старого дурака
Огая покатила... В столице ей делать нечего. Подруг пусть сюда пригла-
шает.  Пусти ее в Россию к маме,  дочку хочет увидеть. Уедет, а там...
Мало ли что может случиться! Скажет ей старая дура: сиди, не езжай ни-
куда,  мы тебе тут мужика найдем, зачем тебе азиат? Ведь так и скажет,
старуха чертова... Надо денег ей переслать, пусть лопнет от радости!..
Эти женщины,  как куры:  один глаз в одну сторону смотрит,  второй - в
другую, а общую картину ни черта перед собой не видят...
   Кара-Огай ехал не просто на встречу, а на праздник, который он при-
казал устроить по поводу полного освобождения города от фундаменталис-
тов.  Сегодня вечером в пригородном колхозе,  которому  уже  присвоили
его,  Кара-Огая,  имя, соберутся все командиры и самые лучшие боевики.
Дома он оставил младшего брата Казика, хотя тот очень просил взять его
с  собой.  "Пусть присматривает за цветочком.  Еще надо заслужить свое
место среди героев".
   А перед воротами поставил зека Сирегу.  Надежный парень,  свой, уже
успел  отличиться.  Ему  и трофей в награду распределили - почти новые
"Жигули",  шестерку.  Лидер решил приблизить его. К людям, имевшим тю-
ремное прошлое, у него было неровное отношение.
   Они проехали к зданию клуба, на котором еще сохранились коммунисти-
ческие лозунги,  объехали памятник Ленину, остановились у входа. Чело-
век десять вышли встречать его.
   Потом все было именно так, как и представлял себе Лидер: долгие ре-
чи, аплодисменты, тосты, восславления его, Кара-Огая, полководческого,
политического таланта,  щедрого сердца, открытой души, зоркого глаза и
твердой руки.
   Вдруг у него защемило сердце,  он вышел на улицу. Со стороны города
донесся едва различимый отзвук взрыва, будто дальняя гроза за горизон-
том.  Но никакой грозы, конечно, быть не могло. "Пацаны, что ли, хули-
ганят  с гранатами?  - подумал Кара-Огай.  Слишком много оружия бродит
по рукам. Раздать легко, отобрать трудно..."
   "Поеду домой",- неожиданно решил Кара-Огай.
   При подъезде к городу он увидел зарево, отблески которого окрашива-
ли редкие тучки на небе.  Кара-Огая поразила эта картина,  хотя в пос-
леднее время немало повидал страшных пожарищ.  "Беда",- понял он, бук-
вально нутром ощутив холодный ужас.
   - Гони!  - крикнул он водителю,  и тот молча,  ничего не спрашивая,
выжал педаль до отказа.
   В той стороне был его дом.
   Не дожидаясь,  пока машина остановится,  он  выскочил,  безотчетным
движением вытащил из кобуры пистолет. Ворота были распахнуты, в ярчай-
шем свете огня метались человеческие тени...  Не помня себя, Кара-Огай
бросился к дому н огненному монстру,  в который превратилось его жили-
ще.  Он не ощутил жара,  почувствовал, как затрещали волосы на бороде.
Кто-то оттащил его.
   - Где Люся? Люся! Где она, кто знает, скажите!
   Он хватал за грудки людей, которые суетились с ведрами. Но никто не
отвечал.  Кара-Огай тряс пистолетом,  ходил вокруг дома и кричал, сто-
нал, как умирающий, никому не нужный вожак стаи...
   - Где пожарные машины?  - кричал он осевшим,  чужим голосом, забыв,
что их давно сожгли на городской демонстрации,  когда на  колонну  его
сторонников пустили мощные струи из водометов.
   Сколько они  тушили  - никто уже не скажет.  Время останавливается,
когда начинают ход стрелки человеческого горя. Дымный воздух стал рас-
сеиваться вместе с забрезжившим рассветом. На том месте, где у них бы-
ла зимняя кухня, почерневший Огай и нашел свою страшную находку. Обуг-
ленное  тельце,  на остатках пальцев едва различимы три кольца с тремя
разными камнями н алмазом, изумрудом и рубином, которые он подарил Лю-
се.
   - Уходите,  уходите все,- не поворачиваясь,  глухо сказал он людям,
стоявшим за его спиной.
   Они безмолвно подчинились. И тут он некстати подумал, что если б не
выехал  на "мерседесе" - и он бы сгорел.  Кара-Огай еще раз пристально
посмотрел на то,  что осталось от Люси,  вздохнул, обошел вокруг дома.
"За что такие испытания?" - горько подумал он,  в одночасье вспомнив и
голодное детство,  и лагеря,  и жестокие драки, и тупую, бессмысленную
работу в чайхане... Он вышел на улицу и увидел двоих.
   - Брат, прости, я не виноват!
   Кара-Огай потемнел лицом.
   - Пошел прочь,  негодяй!  Ты мне не брат!  Как ты допустил, что эти
скоты подложили в мой дом бомбу? Почему ты не умер?
   - Я уходил...  Казик опустил голову.  Но не надолго!  Вот он  оста-
вался. Ты у него спроси!
   Сирега бухнулся в ноги Кара-Огаю.
   - Не виноват я,  Кара-Огай!  Клянусь матерью!  Здесь стоял! А потом
как рванет!  Я ворота открыл,  а там что-то страшное!  Не подойти... Я
кричать стал,  людей звать, боевики из штаба приехали, тушить стали...
А потом вы приехали...
   - Ты врешь,  шакал! - Кара-Огай с силой пнул Сирегу ногой, тот упал
в грязь.  Ты бросил ее! Ты сам взорвал дом вместе с фундаменталами.
   - Я клянусь! - Сирега вскочил.
   - На том свете поклянешься.  Кара-Огай вытащил пистолет,  взвел ку-
рок,  но в последнее мгновение одумался:  "Ведь скажут,  за  любовницу
убил".  Потом с тобой разберемся. Судить будем.  Он повернулся к Кази-
ку: - Отведи его в штаб. Пусть закроют в подвале.
   Казик охотно подчинился, подобрал автомат Сиреги, бодро рявкнул:
   - Давай, пошел!
                                      * * *
   А в это время Люська, живее всех живых, валялась на диване у лучшей
своей подруги Зойки и слушала радиоприемник. Телевизор у хозяйки давно
сломался,  чинить было негде,  но для воскресшей мадам Шрамм  дежурные
мелодии эфира звучали лучшим гимном свободы, торжества и восторга. Она
упивалась сладким чувством победы над мужчинами - ее утомителями и по-
работителями.  О,  жалкий  Иосиф со своей теорией извечной сексуальной
неудовлетворенности масс, несчастный "копошилка", ни на что не способ-
ный.  Липкий пачкун!  Она расхохоталась,  вспомнив, как застала своего
супруга с так называемой любовницей!  Боже, как он перепугался! А ведь
на что-то еще надеялся! Люся вскочила, стала ходить по комнате. На ней
осталось то же платье,  в котором она выбежала из дома. "Наверное, де-
душка  переживает,-  подумала она.  Старикашка,  который возомнил себя
Зевсом... А я, хитрая Даная, сбежала..."
   Вернулась Зойка,  принесла пакет с фруктами,  купленными на базаре,
шампанского не достала,  вино кончилось,  осталась одна водка.  Она не
поскупилась,  взяла сразу три бутылки. Люся скривилась, но делать было
нечего: не посылать же ее снова и Бог знает куда.
   - Ну,  рассказывай! - нетерпеливо произнесла хозяйка. Глазки ее го-
рели от нетерпения.  Весь город о тебе говорит...
   - Без тебя знаю!  - хвастливо бросила Люся, хотя почувствовала, как
начали дрожать поджилки.  Давай мы с тобой,  подружечка, сначала выпь-
ем!  Ты лучшая подруга - все без утайки скажу... Жизнь - сказка! Почти
каждый день золото,  кулончики приносит, чулочки, парфюмерию французс-
кую - я в жизни такую не видела...  Но - сиди во  дворе.  И  ни  шагу.
Иоська  ангелом показался после этого сатрапа.  Однако не возвращаться
же...  Решила я сбежать от такой веселой жизни. Но как? Этот баран Ка-
зик целый день меня пасет, как овцу блудную. Один раз за ворота выско-
чила - дальше угла не дошла...  И тут вот случилось - праздник у  них.
Чего-то освободили,  кого-то победили... Собирается он, целует на про-
щание, осторожней да осмотрительней будь, говорит, а то пожары в горо-
де,  в больнице психической много народу сгорело...  В общем,  оставил
мне в охрану того же Казика гадкого и еще одного парня - он за ворота-
ми стоял, тоже охранял. Только Огай уехал, приходит этот тип. "Слушай,
сестра,  я чуть-чуть уеду, ладно? А ты одна посиди!" Братик нашелся...
Как будто без него усохну...  Катись куда хочешь,  говорю. А он, скот,
ставит передо мной детский горшочек и говорит:  "Вот, возьми, если за-
хочешь а-а".  И, представляешь, закрывает дверь на ключ. А у меня свой
ключ был. О нем никто не знал... Уехал он, и тут я решилась: надо убе-
гать, сейчас или никогда. И красного петуха им пустить, чтоб в сумато-
хе про меня забыли. Выхожу как есть, парень этот меня заметил. Спраши-
вает:  "Далеко ли собрались?  Я за вас головой отвечаю..." Ну и всякое
такое.  А я ему, как последняя скромница, говорю: скучно мне, одиноко.
Приглашаю в дом чаю попить. Он ни в какую: нехорошо да неудобно. Потом
все же согласился: "Ладно, Казик через два часа обещал приехать, а хо-
зяин еще позже..." Беру его за руку,  как школьника,  он даже упрел от
неожиданности, и веду не в комнаты, а в маленький чуланчик, там старые
овчины хранились.  Толкаю вперед, закрываю дверь, он ни черта не пони-
мает.  А я - к нему на грудь. Ну, тут он сообразил, что к чему, стянул
с меня все,  что на мне было...  И сама понимаешь.  Ух,  и жеребец! Из
тюрьмы его освободили - голодный, можешь себе представить...
   - Ну ты даешь, Люська! - покачала головой Зоя.
   - А дальше я уже знала,  что делать. Сережка этот, дружок, так оша-
лел от меня,  ну,  думаю,  теперь крутить надо, пока горячий. Обнимаю,
целую его,  говорю:  ты единственный,  кто может меня из тюрьмы вызво-
лить.  Украли,  похитили меня и всякое такое, старик жестоко избивает,
слезу пустила...  Он перепугался: "Как я могу помочь?" А я уже поняла,
как черт надоумил...  Побежала в дом, схватила мешок и фонарь. Садись,
говорю,  в свою машину и езжай в психушку, там куча трупов обгоревших,
пожар был,  сам знаешь.  Найди какой, чтоб на меня похожий был,- и вот
мешок тебе.
   А он мне:  "Как,  на тебя похожий?!" Обалдел,  мозги в кювет съеха-
ли... Еле объяснила. Взял фонарь, мешок... "А если они вернутся?" Ска-
жу,  говорю ему,  что за шампанским послала - победу праздновать. Пое-
хал... Хожу по кругу, как тигрица. Уже все приготовила: спички, деньги
вытащила из тайника, доллары. Не заработала, что ли, за все время? На-
конец подъезжает.  "Привез?" н спрашиваю.  В багажнике,  говорит, твое
жаркое.  А самого чуть не выворачивает.  Бери,  говорю ему,  и неси за
мной.  В зимней кухоньке вытащил из мешка,  я свет включила, посмотре-
ла...  Уже не страшно было. Нормально, говорю. Дала ему кастрюлю, чтоб
бензин слил.  Побежал,  как заведенный. Если б кто тогда приехал, зна-
чит,  не судьба была мне... Вылила на пол бензин, сама подняла эту га-
дость и прислонила к стенке... Баллоны у него там стояли с газом. Один
полный был... Включила на полную мощность, бросила спичку на пол, бен-
зин вспыхнул,  дверь закрыла на ключ - и бежать.  Гори синим пламенем,
гнусная жизнь! Чмокнула Сережку в щеку, сказала, что скоро дам знать о
себе... Побежала, ноги как не свои, а впереди - фары. Еле успела в ка-
наву прыгнуть:  Казик возвращался.  А тут как рванет - и у меня внутри
как  будто что-то отрезало.  Не у меня,  а сама я как бы оторвалась от
прежней жизни. Все - и идти некуда.
   - А если узнают?
   - Не узнают! Я ведь и колечки успела одеть на ту несчастную...
   - Ух,  хитрая же ты! - Зойка качнулась, неверным движением схватила
бутылку, плеснула сначала себе, потом подруге.  А ты меня не убьешь?
   - Сдурела, что ли? - Люся дернула уголками рта.  С чего бы?
   - За квартиру. Или чтоб не разболтала...
   Вместо ответа Люся обняла захмелевшую подругу, поцеловала ее.
   - Давай еще,  Люська,  за свободу выпьем.  Или за поминки.  Чего-то
только я одна все пью и пью...
   "Пусть напьется и заснет",- подумала Люся и сделала вид,  что выпи-
ла.
   Когда подруга задремала,  она взяла оставшиеся две бутылки, отнесла
их на кухню, хотела вылить, но передумала и спрятала в шкафу за грудой
пустых стеклянных банок.  "Пригодится еще..." Потом проверила, надежно
ли закрыта входная дверь,  снова вернулась на кухню,  выбрала нож пок-
репче и, заметив под плитой топор, взяла и его...
   (Окончание следует.)